Роман
     Гуцко Денис Николаевич. Родился в 1969 г. в Тбилиси.  С 1987 г. живет в
Ростове-на-Дону.   Окончил   геолого-географический  факультет   Ростовского
университета.  Служил  в  СА.  Участник  Форума  молодых  писателей   России
(Москва-Липки,  2001, 2002, 2003).  Стипендиат  Министерства культуры РФ  по
итогам второго Форума.


     Бубны  бубнили.  Бубны  бубнили  грозные  заклинания,  наполнявшие  его
трусливым холодком от горла до копчика. Прогорклый воздух дрожал в  такт, по
векам текли быстрые тени. И если б он мог вырваться! Нечто мохнатое, похожее
на  бородатое ухо, плавало  перед  его лицом. Он пробовал  широко распахнуть
глаза,  вглядеться,  но тщетно.  Сквозь  ресницы сочились  все  те же  тени,
продирались все те же тени.  Чем все это  закончится, черт возьми? Он тонул.
Его мучила жажда. Вокруг  вились костры, костры, костры. В черных грудах  на
границе света и тьмы угадывались трупы животных. В узловатых пальцах шаманов
дергались, бубнили  бубны. Кто-то наклонялся и  спрашивал, хочет ли он пить,
но, не дождавшись ответа, исчезал. Вновь перед ним проплывало бородатое ухо,
уродливый  волосатый тотем. Ощущение опасности  было прилипчиво, как  пыль в
жару. Страх вырастал  из ниоткуда, из горького воздуха, обвивал и  опутывал,
всасывался в кровь и лишал сил. Тени, приближаясь, смыкались плечом к плечу.
Тени сливались. Бежать бы,  но он, кажется, связан. И бубны бубнят все злее.
Хочется кричать: "Хватит, боюсь!.."
     ?Митя хлопнул ладонью по столу,  опрокинув взорвавшуюся  серым  облаком
пепельницу,   и   проснулся.  Наваждение   кончилось,   порвалось   школьной
промокашкой,  изрисованной чертиками, он разлепил веки и вывалился в тусклую
шумную забегаловку с заплеванным полом.
     - Пить будешь?
     - Буду.
     Грязно. Голубь жмется к заплаканному стеклу.
     На барной стойке  перетянутая синей  изолентой  поперек  всего  корпуса
магнитола. Из пластмассовых дуршлагов колонок льются только басы, напористый
бубнящий ритм.
     Жирная  тряпка  упала   возле  стакана.  Рука  старой  женщины.  Кольцо
врезалось  в  плоть.  Еле  успел отдернуть  свои.  Два движения,  быстрые  и
размашистые.  После тряпки, как после слизня,  блестит мокрый  белесый след.
Тряпка падает на следующий стол.
     Голубь  жмется к  стеклу,  прячет  стеклянный  глаз в  перья.  Дождевая
стеклянная  пыль  укрывает  его  безголовое,  похожее  на  дирижабль   тело.
Наверное, болен. Нет зрелища мучительней больной птицы.
     Напротив - волосатое ухо? бородатое ухо.
     - Слушай, вождь, здесь как-то душно. И? Где твой лук, колчан и стрелы?
     Гайавата не реагировал. Видимо, Митя больше  не вызывал в нем симпатии.
Но Мите сегодня не хотелось подстраиваться. Он разрешил себе сорваться. Хоп!
- сорвался человек, летит. Разрешил себе быть самим собой: делай что хочешь,
заодно узнаешь, чего тебе хочется. Однако  странное дело  - для  того, чтобы
быть  собой, недоставало подходящей  компании: никак не  удавалось измерить,
стал ли он уже самим собой или нет.
     - Наливай!
     Гайавата разливал и отворачивался, на всякий случай касаясь своей рюмки
толстым  выпуклым  ногтем. Митя смотрел в красный  профиль вождя - точнее, в
его ухо - с любопытством молодого  путешественника, поборовшего гадливость в
отношении к туземцам. Собственно, только из-за этих удивительных ушей Митя и
усадил его за свой столик.
     Он  не  мог  взять в толк,  для  чего столь  тщательно  -  как  кусты в
английском
     парке  - стричь бакенбарды,  если  из ушей растут такие метелки,  такие
шерстяные фонтаны? Волосы были седые. Волосы были сантиметров в пять длиной.
Волосы  выходили  из  ушей  толстыми  пучками,  загибались  книзу  и,  мягко
распушившись, ложились  на бакенбарды. Наверное, по утрам он их  расчесывал.
Разглядев профиль индейца,  увенчанного перьями, трубку мира и  надпись "The
True American" на его футболке,  надетой  под пиджак,  Митя улыбнулся. Сразу
понял: Гайавата - и перешел на верлибр.
     Взвизгнула входная дверь. Вошли бритоголовые.
     - Вернулись, - буркнул Гайавата.
     - Знай же, друг мой краснокожий, - говорил Митя, энергично дирижируя не
прикуренной сигаретой, - все дерьмово в этом мире. Мудрый Ворон нас покинул.
К предкам,  сволочь, улетел. Мы, эээ, мертвы  с тобой сегодня. Мудрый Ворон,
чтоб ты лопнул. Я ругаю тебя матом, Мудрый Ворон, кар-кар-кар!
     На Митино "кар-кар-кар" обернулись бритоголовые.
     - Водка  паленая,  - сказал Гайавата в стол.  -  Не берет ваще. Паленой
водкой торгуют.
     Подошел возбужденный юноша со свастикой на  обеих  кистях. Смотрел так,
будто  зрачками  умел  выколоть глядящие на  него глаза.  Взял стоящий возле
Митиного столика стул, поволок его в глубь бара.
     - Паленая. Сто пудов - паленая.
     - Наливай, о вождь, паленой! - скомандовал Митя. - Опалимся дочерна.
     - Хорош моросить. Пей, налито. - Гайавата кивнул на его рюмку.
     - Ну, - Митя торжественно поднял рюмку, - за твою резервацию в границах
до одна тысяча четыреста девяносто второго года!
     Митя, конечно, замечал, как  Гайавата опасливо  косится  на окружающих,
всем своим видом показывая, сколь  мало у него общего с этим пустотрепом. Но
пустотреп угощает, приходится терпеть. Митя обижался, но приходилось терпеть
и ему. В  уплату  за  нескрываемое  пренебрежение  оставались эти  роскошные
волосатые уши.
     Волосы можно было бы заплести в косичку. На ночь  на них  можно было бы
накручивать бигуди.  Это были бороды сидящих в ушах гномов. Индейских гномов
с  перьями  орлов  на  кончике  шапок, с  хищным  оскалом  и  томагавками  в
перекрещенных руках. В случае опасности просто вытяни их за бороды.
     - Да, мой  вождь,  я знаю точно. Точно знаю -  но не помню, что я знаю?
так что? выпьем.
     Гайавата щелкнул ногтем по опустевшей бутылке.
     - Нету. Слышь? - толкнул его коленом. - Может, еще одну?
     Митя выудил из нагрудного кармана стольник.
     Гайавата зажал  стольник в кулак и пошел  к  стойке. Бородатые его  уши
становились  хвостами старых седых коней, грустно уходящих в табачный туман.
"Я ему не по душе, - подумал Митя, - может, опять акцент?"
     Грузинский акцент,  неизменно  выскакивающий  из организма под  напором
алкогольных паров,  не  раз подводил  Митю с незнакомыми людьми.  Обычно  он
предпочитал не пить с незнакомыми: пугаются, всматриваются - тип с рязанской
физиономией вдруг  начинает  не  туда  втыкать ударения,  нормальные русские
слова пускает танцевать лезгинку.
     Вдруг захотелось увидеть Люську. Его радовало это желание. Если в таком
состоянии он вспоминает о Люсе, не все потеряно.
     В  дальнем  углу  звонко  взорвалось  стекло.  Бритоголовые  с  криками
вскакивали с мест. В сторону бара  полетели стулья.  Перечница  врезалась  в
стену, оставив  на  ней  сухую, медленно осыпающуюся кляксу.  К Мите подошел
парень со свастикой на обеих кистях и с чувством ударил в подбородок.
     Над  ним  летели  стулья, пластмассовые  абажуры  вертелись  каруселью,
разбрасывая снопы  искр и осколков. Топот оглушал.  В голове лопались бубны.
Кто-то надсадно  выкрикивал слово "милиция".  Митя лежал у  стены  головой к
опрокинутому цветочному горшку и  сквозь  большие  резные листья  смотрел  в
потолок. Пахло навозом. Отрезвление было полное и окончательное.  Наконец-то
можно было подумать обо всем. Когда незнакомый человек бьет тебя в челюсть и
ты лежишь под столом, глупо прятаться от собственных мыслей.
     ?Подъезд был -  как черновик Эдуарда Лимонова.  Довольно художественные
фразы  типа  "начнем  жить  заново"  смешались с  классическим  трехбуквием.
Свисали  клочья паутины, давно  покинутой  пауками.  Одна  из  трех  дверей,
выходящих  в   коробочку  тамбура,  -   дверь  паспортистки.  Драные  листки
расписания,  номера  счетов,  которые  все  равно  в  темноте не разглядеть.
Очередь  с  трех-четырех часов ночи,  список в  двух  экземплярах,  прием  в
субботу с девяти до часу.  Обмен паспортов. Как обычно в  подобных  случаях,
роились   слухи:  старые  паспорта   скоро   будут  недействительны,   будут
штрафовать.  Давно  надо  было  заняться  этим,  да  как   назло  на  работе
приключился аврал - людей поотправляли в  командировки, выходных не стало. И
нужно  ведь  было  еще  разобраться  с  пропиской.   Мама  в  очередной  раз
переселилась  из  общежития детского сада,  совсем аварийного,  в  общежитие
подшипникового  завода,  аварийного  только   наполовину.  Митя  давно   жил
отдельно,  то  здесь, то там -  снимал  квартиры, но прописан  всегда  был у
матери. Без прописки нельзя. Жизнь без
     прописки  - дело  неприятное  и неприличное.  Паспорт  без  прописки  -
экстрим ущербных  граждан: "поиграемте  в прятки, господа милиционеры".  Так
было всегда. Правда, в эпоху демократических переименований прописку назвали
"регистрацией".  Без  регистрации  - нельзя.  Жизнь  без регистрации -  дело
неприятное и неприличное?
     И вот Митя из детсадовского общежития выписался, а в заводское так и не
вписался. Мама совсем запилила: приезжай, отнесем паспорта.  Нужно лично. Но
вопрос не казался таким уж срочным. Тем более когда свободного времени - два
дня  в месяц: на работе  аврал, двое  уволились,  один взял отпуск.  Наконец
отнесли паспорта. Выстояли четыре часа, пробились, сдали.
     Теперь  нужно  было  выстоять  столько  же,  чтобы получить  паспорта -
старые, советские -  с новой пропиской и  тут  же, приложив все необходимое:
квитанции, фотографии, заявления, - сдать паспорта, старые советские с новой
уже пропиской, для обмена их на новые российские, чтобы потом, снова оплатив
госпошлину в Сбербанке и снова написав заявление с просьбой прописать, сдать
эти   новые   российские  паспорта  для  оформления   в   них   полагающейся
прописки-регистарации?
     - А вы за кем?
     - А женщина была в очках. Куда делась?
     - Ищите, значит, женщину.
     Дыра  в  углу  комнаты была  заделана  крышкой  от  посылочного  ящика,
прибитой  к  потолку дюбелями. Из другой, ближе к середине  стены,  выходила
пластиковая канализационная труба и  мимо  стеллажа  с картотеками уходила в
пол.  Паспортистка аккуратно выложила на стойку  его советский  паспорт,  из
которого торчал сложенный пополам бланк заявления.
     - Вас не прописали, - и опустила глаза. Правый глаз у нее сильно косил,
и поэтому она почти всегда сидела потупившись.
     - Как?
     - И паспорт, сказали, не будут менять.
     Он резиново  улыбнулся, вытащил бланк и заглянул в него. "Прописать", -
было написано красной ручкой и поверх замалевано  красным карандашом. Живот,
как обычно, среагировал на неприятность тревожным урчанием. Митя сунул бланк
обратно, переложил паспорт из руки в руку.
     - А почему?
     Она, конечно, ждала этого вопроса. Ответила заготовленной формулой:
     - Идите к начальнику, он все объяснит.
     Скрипнула дверь. Следующий уже дышал в спину.
     - Нет, ну правда, почему?
     Сзади послышалось:
     - Сказала же: к начальнику.
     Митя  набрал  воздуха, чтобы  огрызнуться,  но  внезапно  такая острая,
сквозная тоска одолела его, что он сумел лишь переспросить:
     - Почему? Вы ведь знаете, скажите.
     - Не задерживай! - волновалась очередь. - Ты ж не один здесь.
     - С ночи стоим. Вот эгоист!
     Паспортистка сказала:
     - Вкладыша у вас нет. А прописка в девяносто втором - временная.
     - Ну и что, что временная? в девяносто втором - ну и что с того?..
     Она по-учительски положила руки на стол.
     - Закон новый вышел о гражданстве.
     - Да?
     Из коридора усмехнулись:
     - А он и о законе не слышал!
     - Согласно этому закону вы не гражданин России, - сказала она.
     Волнение за спиной нарастало.
     - Как? не гражданин?
     Она развела руками. Митю тронули сзади за плечо.
     - Выходи, давай! Сказано - к начальнику!
     - Да вытащите его!
     Он раскрыл  рот, чтобы  спросить еще  что-то.  Гул в  тамбуре тяжелел с
каждой секундой. Разгневанный римский легион  ожидал  приказа. Задержись еще
на
     секунду - и копья войдут промеж лопаток. Наконец он вспомнил:
     - А матери паспорт? Мать прописали? У нее с вкладышем.
     - Еще и мать! - сказал тот, что стоял за спиной.
     -  По ней будут  делать  запрос  в консульство. Она ведь  в консульстве
гражданство получала?
     -  Ааа? кажется,  -  кивнул  Митя,  ничего  не  поняв,  но  не  решаясь
переспрашивать.
     Развернулся, сделал шаг  к  выходу, но,  оттолкнув  двинувшегося на его
место мужичка, порывисто вернулся к стойке.
     - Как же я не гражданин, а?! Как?! Я же с восемьдесят седьмого  года  в
России живу! Тогда и  России этой  самой в помине не было - поголовный СССР!
Ну?! И кто я теперь? Кто? Гражданин чего? Мозамбика?!
     Его тянули за рукав, дышали в затылок табаком.
     - Что ты на нее кричишь?!
     - От гад, раздраконит щас, а нам потом заходить!
     Митя шагнул в темный тамбур. Сквозь враждебно застывших людей  прошел в
подъезд и вышел на крыльцо. Лежавшая на крыльце дворняга,  не открывая глаз,
повела в его сторону носом. "Ну вот, - подумал он,  -  приплыли". И тут, как
заряд  с замедляющим  взрывателем, в  мозгу рвануло -  и Митя  по-настоящему
осознал, что только  что произошло. Он  лежал,  опрокинутый навзничь,  а  по
позвоночнику катился приближающийся гул? миллионы  копыт тяжело  впиваются в
землю, рвут ее, перемалывают в пыль? как так вышло,  что он оказался на пути
этого всесокрушающего бега?
     ?Затаив дыхание, он подвинулся вперед и высунул голову из-за цветочного
горшка.  Менты  стояли  к  нему  спиной.  Курили,  негромко задавали вопросы
персоналу. Все смотрели куда-то влево и вниз, за колонну. Митя  покосился  в
ту сторону, но ничего не  увидел. Разве что бесхозно  валявшийся  стоптанный
ботинок  с прилипшим  к каблуку "бычком". Один  из  ментов  взгромоздился на
высокий барный стул и, разложив локти по стойке, что-то писал.
     Митя осторожно расчистил  пятачок перед собой от осколков горшка, встал
и шагнул к выходу. Ему повезло,  он ничего  не зацепил, никто не обернулся в
его сторону.
     Холодная изморось противно облапила лицо. В голове было так,  будто там
одновременно  болтали  несколько человек,  ныл  отяжелевший  подбородок.  Он
потрогал его - подбородок припух - и рассмеялся.
     Ночь была крикливо раскрашена светофорами. Под ними  вспыхивали  сочные
пятна. Округлые, сплюснутые, вытянутые на полквартала - разные в зависимости
от ракурса. На  перекрестке Митя задержался, понаблюдав, как светофоры несут
ночную службу. Красный - желтый - зеленый - желтый? Автомобили шипели шинами
по мокрому  асфальту, нехотя  останавливались на  красный свет. Как  большой
сильный жук в коробочке, в них  громко билась, ворочалась музыка.  Красный -
желтый - зеленый -  желтый? Караул  в маскарадных костюмах. На углу Чехова и
Пушкинской стоял милицейский  "бобик" с  распахнутыми  дверцами,  менты пили
баночное пиво, громко обсуждая что-то забавное. Он нырнул в переулок.
     Было довольно  поздно, но  Митя  решительно не желал  смотреть на часы.
Вдруг  окажется слишком поздно, чтобы идти к Люсе в "Аппарат", - а приходить
после закрытия она не разрешает. И тогда куда податься? Домой,  в обклеенные
сиреневыми  розочками  стены?  Упасть  на диван перед  телевизором и лежать,
переключая каналы  до  тех пор,  пока говорящие  картинки не загипнотизируют
тебя.   Потом  передачи  заканчиваются,   тебя   будит   телевизор,  шипящий
точь-в-точь как  шины по мокрому асфальту. Но звук шин  полон движения, и он
приятен,  он  подражает шуму  волн. А  монотонное шипение телевизора  душит.
Лежишь   и  смотришь  кроличьими  глазами  в  пустой  экран  как  в  большое
прямоугольное бельмо?
     Митя  боялся  провести эту ночь в  воспоминаниях. Того хуже - перебирая
черно-белые фотографии из прошлой жизни.
     Он любил ее фотографировать.
     Марина  в  профиль,  Марина анфас. Марина,  заспанная,  выглядывает  из
палатки. Волосы собраны  в два хвостика,  спальный мешок собрался гармошкой.
Спокойная улыбка  Марины, выходящей из аудитории после  защиты диплома. Ноги
Марины, катающейся на качелях.  Белые  носки и теннисные туфли.  Он и Марина
перед ЗАГСом. В  день,  когда  подали заявления. Стараются  делать серьезные
лица: кадр для истории. Их снял прохожий с загипсованной рукой. Он почему-то
взял  фотоаппарат как  раз  поломанной  рукой  и,  когда  нажал  на  кнопку,
сморщился от  боли. Снимок  получился  смазанный.  Интересно, как  сложилась
жизнь  у  этого прохожего?  Отдав фотоаппарат,  он  через пару шагов забыл о
молодом  человеке  и девушке, стоящих  на ступеньках  ЗАГСа, а  сделанный им
снимок остался  навсегда. И бывший молодой  человек, ставший зрелым, смотрит
на этот снимок и помнит про его гипс и как он сморщился от боли,  нажимая на
кнопку.  А  может быть, и  не так.  Может  быть, пара  перед  ЗАГСом  чем-то
запомнилась прохожему, как он запомнился  своим гипсом и гримасой.  Прохожий
почему-то помнит  о них всю свою жизнь. И точно так же сидит  сейчас где-то,
поглаживает свой давний, ноющий на  погоду перелом и  думает:  "А интересно,
что  там  те  двое, которых  я  сфотографировал  в  тот  день, когда  шел из
поликлиники? Как живут-поживают?"
     Все будет, как всегда. До фотографий, на которых Марина держит на руках
маленького Ваню, Митя доберется  с бешено барабанящим сердцем. Пойдет курить
на балкон и  потом будет собираться с духом, прежде чем вернуться в комнату,
будто на диване остались не фотографии, а живые люди.
     Нет, нельзя.  Надо во что бы  то ни стало избежать  фотографий. Утром в
зеркале  глаза  побитой  дворняги, и  на работе физиономии окружающих  - как
захлопывающиеся  перед носом двери. Нужно было добраться до Люси.  У Люси он
всегда найдет спасение.
     Если  он  заходит  в "Аппарат" в тот момент, когда она поет, то стоит у
входа. Чтобы не маячить, не сбивать - но еще и потому, что любит понаблюдать
за публикой, поглощающей коктейли и водку под звуки блюзов.
     Заметив его, она  еле заметно шевельнет рукой в длинной серой перчатке.
Или в длинной лиловой перчатке. Или в красной. Иногда в качестве приветствия
она лишь  отрывает от микрофона  палец.  Пока Генрих  поиграет что-нибудь из
Гершвина,  Люся  выйдет  к  нему  в  зал,  сядет  за столик.  Дотронется  до
подбородка совсем по-домашнему, спросит: "Где  это ты?"  Он, конечно, пожмет
плечом  - мол,  пустяк, мелочи жизни.  Люся понимающе качнет головой -  мол,
понятно, пусть сами не  лезут,  да? Она всегда  даст мужчине  шанс выглядеть
достойно. Даже став его любовницей, она умудряется оставаться его другом.
     Люся всегда была рядом. Так ему казалось. А ведь целых шесть лет они не
виделись, ни разу даже не столкнулись где-нибудь  в переходе или в автобусе.
Шесть  лет?  Три плюс  три.  Три года с Мариной  и Ванюшей, другие  три  - с
Ванюшей без Марины.
     Невдалеке   от   "Аппарата"   он   остановился   и   закурил,   поискав
предварительно по карманам жевательных резинок. Резинок не было, потерял. Но
курить  хотелось  сильно, и  он решил, что ничего - выветрится.  Нет, он  не
бросил курить, как  рассказывает всем знакомым. Недели  не  продержался.  Но
признаваться в этом не хочется. Пусть думают, что он сильный.
     ?Пианино  и  бас-гитара  притихали,  задумчиво  переговариваясь друг  с
другом. Люсина  партия  кончилась. Отойдя от  микрофона, она взяла с пианино
коктейль и потянула из трубочки. Митя встал, прислонившись плечом к дверному
косяку. Публики было немного. В  дальнем  углу с какой-то дамой, сексапильно
заглатывающей мороженое,  расположился  пьяный  Арсен.  Арсен  полулежал  на
столике и,  как обычно, не в  такт подергивал  головой. "Хозяин  гуляет",  -
подумал Митя.
     Люся заметила  его. Подняла  указательный  палец: "Привет". Дослушав до
конца гаснущие аккорды,  Митя  прошел за столик,  кивнув по пути  бармену. С
барменами "Аппарата" Митя общался мало,  были  они как на  подбор  надменны,
погружены в какую-то свою закрытую среду, будто доска бара отчеркивала их от
всего  окружающего.  Над  каждым столиком, пустым  и  занятым, горели  низко
опущенные абажуры. Повешены они были так, чтобы круг  света как раз заполнял
круг  стола. Зря сразу не пошел в "Аппарат", подумал он. Напился бы в уюте и
под музыку. Так нет же - в народ, в массы. За что и получил: а не лезь, куда
не звали.
     Глотнув  пару  раз  из трубочки, Люся  вернула  коктейль  на пианино и,
наклонившись, что-то шепнула Генриху. Генрих поморщился, криво изломав губы.
Митя догадался: она  собирается петь что-то, чего не любит  Генрих. Но у них
договор: раз в неделю она может петь все, что захочет.
     - Мчит-несет меня без пути-следа мой Мерани?
     Нечасто Люся  исполняла  "Мерани". Генрих вообще считал, что петь блюзы
по-русски  -  то же,  что кукарекать по-лошадиному. Но Люся  попросила, и он
написал партию для клавишных. Ее просьбы он исполняет.  Генрих из тех людей,
которые   испытывают   физическое  страдание  от  чужих  просьб,  -  из  тех
малопонятных людей, которые убежденно не дают и не  берут в долг, из  тех, у
кого попросить сигарету можно лишь после  долгой предварительной подготовки.
Но когда Люся говорит: "Генрих, а ты не мог  бы?" - оказывается, что  Генрих
может практически все.
     ?Когда-то Митя  был пьян  и  болезненно  весел.  Ему  не  на  кого было
вывалить это  свое веселье, и  он пришел к Люсе. Но  "Аппарат" был закрыт на
ремонт. В подсобках стучали молотки, то и дело что-то плоское грохало об пол
и раздавался различной продолжительности мат. В зале, не считая его  и Люси,
были все музыканты: Генрих, Стас и Витя-Вареник. Они собрались репетировать,
а ему  разрешили  посидеть тихонько, но не  мешать.  Дело не шло. Мучительно
затянувшаяся  попытка сыграть  свой вариант "Summer Time" обрывалась нервной
тишиной и унылыми взаимными подколами.
     Генрих ходил  пальцами по клавишам, будто пытаясь  нащупать что-то  под
ними.  Мелодия  сломалась  и  изменилась  неузнаваемо.  Люся  стояла  рядом,
приглаживая   волосы  гребнем.  В   любой   затруднительной   ситуации   она
набрасывается  на свои волосы. Митя поднялся к ним на подиум, незаметно взял
микрофон и, улучив момент, вступил:
     - Мчит-несет меня без пути-следа мой Мерани.
     Все обернулись в его сторону. Стас с  Генрихом  переглянулись, и Генрих
подчеркнуто безразлично пожал плечом.
     - Что это? - спросил Стас.
     - Бараташвили.
     -  Кто? Ну, не важно.  - Стас поднял  гармошку ко  рту. - Ну-ка?  Может
неплохо получиться. Давай-ка дальше своего Швили,  -  и выразительно  махнул
Генриху, мол, не жопься, подыграй.
     И Генрих хоть и скривился, но подыграл, а Митя в первый и последний раз
в жизни под стуки молотков за стенкой, под блюзовую мелодию спел знакомое со
школы стихотворение Бараташвили: "Мчи,  Мерани  мой, несдержим твой  скач  и
упрям. Размечи мою думу черную всем ветрам".


     Собирался,   настраивался.  Но  Ростов  опять  оглушил,  как  рухнувший
потолок.
     - Эй! Хуля спишь! Лезь давай, лезь!
     Ай! Ни вздохнуть, ни обдумать. Некогда думать. Надо лезть.
     - Вот балбес!
     Следующего  автобуса можно  дожидаться час, и  если  пропустить этот, в
деканате  никого  не  застанешь.  Была  жара.  Казенный   вокзальный  голос,
объявляющий отправление поезда, вязко  растекался в воздухе. Тополиный пух -
летний  ослепительный снег - летел и  сверху и снизу. "Пора  бы  привыкнуть,
пообтереться.  Ведь никого  другого не обругали  в этом  сопящем клубке. Все
лезут, как надо. Но ты все равно все сделаешь не так!"
     Ничего не изменилось:  как  и  в  самом начале,  до  армии, в  ответ на
базарную  ругань  внутри  вспыхнуло  пренебрежительное  "Россия-мать!"  - и,
подумав  так, он  прикусил губу,  будто сказал это  вслух. А ведь загадывал:
теперь все будет  иначе,  теперь должно  быть  иначе.  Выводил  формулы:  "Я
русский, едущий Россию. Я человек, возвращающийся на Родину".
     Можно было бы  подольше  остаться  в Тбилиси с  мамой  и  бабушкой,  не
мчаться в Ростов  через неделю после  последней утренней поверки: занятия на
геофаке  начинались  только  через  месяц.  От  армейщины отходишь,  как  от
обморока,  и  возвращаться  в  обычную жизнь,  не  придя  в  сознание,  было
неразумно. Немного  похоже  на ту  нелепую  киношную ситуацию,  когда  герой
заскакивает голый в комнату, полную строго одетых людей. Но он спешил.
     Дома он почти не выходил в город. Мама сказала: не  стоит. Мало ли что,
сказала, Тбилиси с  ума  сошел. Молодым  мужчинам  вообще  лучше не ходить в
одиночку. Обстановка такая? особенно после девятого апреля. В родных стенах,
среди привычных с детства предметов и запахов,  Мите чего-то недоставало, он
больше не чувствовал  себя дома. Он тщетно ждал от себя умиления, радостного
пробужденья: ну вот и вернулся.  Он знал, как это должно быть. Открыть утром
глаза и улыбаться - оттого, что вот он, твой дом  - жаркие утренние блики на
стенах точь-в-точь  те  же, что десять лет назад, оттого, что ты  -  другой,
изменившийся,  многое повидавший  -  наконец-то просыпаешься  не  в каком-то
случайном и временном месте, а здесь, у себя дома,  среди этих  неменяющихся
стен.  Лежать. Смотреть в потолок, знакомый, как собственная ладонь. Встать,
пройтись по квартире. Просто так. Смеясь собственной причуде, гладить стены.
И он пробовал. Но трогал - и ничего не чувствовал. Почему-то казалось, будто
трогает  чужое.  Пахло вокзалом. Казалось, вот-вот, грузно замедляясь,  мимо
шкафов потащится поезд,  и  он пойдет с ним  рядом, ловя взглядом  убегающие
таблички с номерами вагонов, - за стены,  по распахивающемуся  далеко вперед
перрону, обгоняя чьи-то спины и чемоданы.  Митя наскоро собрался и  поехал в
Ростов.
     И  вот  - лишь выйдя  из  вокзала в раскаленный  город,  удостоверился:
ничего не изменилось. Таинственная  сила отторжения сродни архимедовой силе,
выталкивающей погруженное в воду тело, не прекратила своего действия.
     - Убери, на хрен, сумку, прямо в рожу тычешь!
     Долгожданный  вечер  погасил  белое  раскаленное небо,  плеснув  сверху
синевы, а снизу  фонарного тусклого  золота.  Не  желая  спрашивать дорогу у
хмурых  прохожих,   Митя  долго  бродил  по  кварталу,  разыскивая  переулок
Братский.  Днем он нашел  его  довольно  легко,  но теперь пришел  с  другой
стороны  и заблудился.  В  конце  концов  он  свернул от  трамвайных путей в
сторону  и  по изломанной  линии крыш,  по  силуэтам балкончиков размером со
спичечный   коробок   опознал  место.   Побитые   фонари   смотрелись  здесь
опрокинутыми чернильницами. Прилипшие к стенам  фигуры  выразительно молчали
вслед.
     Митя решил твердо: он будет жить в Ростове. Черт с ней, с общагой. Одно
только терзало:  придется звонить домой, просить  выслать  денег.  Все,  что
привез с собой, придется потратить на  жилье.  А где они  возьмут денег, две
женщины - одна безработная, другая пенсионерка? Должны были выделить место в
общаге, он был уверен! Но в его комнате давно живут другие и мест  свободных
нет ни одного, даже в не престижных четырехместках.
     - Снимешь квартиру, - сказал декан Сергей Сергеевич, по прозвищу Си Си.
-  Ничего  страшного,  я в  твои годы угол снимал  за занавесочкой.  Детская
кроватка без спинок и табурет.
     Он поднялся, давая понять, что разговор окончен,  и Митя  посмотрел  на
него  -  а росту в нем было два с небольшим - снизу вверх и понял, что Си Си
никогда  не  простит  миру  той детской  кроватки без  спинок и  просить его
бессмысленно.
     За парикмахерской показались те самые  кованые ворота, и  Митя прибавил
шагу. После двухчасовой прогулки он наконец устал и хотел спать.
     Глухой двор, составленный  разномастными  домами.  С покачивающихся  на
растяжках фонарей упали два ярких конуса - два гигантских световых сарафана.
Дрожали,   ходили  взад-вперед   в  монотонном  танце.   Растяжки  скрипели.
Раз-два-скрип,  раз-два-скрип.  Угольные  кучи из забитых до отказа угольных
подвальчиков  высыпались  во  двор.  Дом  справа,   чем-то  напомнивший  ему
молоканский  дом  в  родном  дворе. Четыре высоких  этажа и длинная железная
лестница - вывалившаяся архитектурная кишка, кое-как разложенная  по фасаду.
Тишина искрила.  Кошки на угольной куче вывернули  головы вверх и в сторону,
как примерные солдаты по команде "равняйсь". Окна были темны и беззвучны. На
первом этаже посверкивало остроугольными зубками выбитое стекло.
     Высоко над землей посредине железной лестницы стояли двое мужчин. Лицом
к Мите - волосатый истукан: руки как пальмы,  пузо как мохнатый кокос. Из-за
схожего ракурса - снизу вверх - Мите даже померещилось,  что это декан стоит
на лестнице, живет в этом самом доме.  "Семейные" трусы натянуты выше пупка,
босые  ступни на  холодном  железе. Полубоком к нему  -  маленький  мышастый
человечек.  Синие трико  пузырятся, клетчатая  рубашка  застегнута под самый
кадык.
     Гулкие ступени заляпаны кровью.
     Поравнявшись  с мужчинами, Митя разглядел, что голова толстяка пробита,
с  кровавых  волос  капает  на  плечи,  на  живот, на ноги.  Он  был  окутан
плотнейшим  перегаром.  В  щекастом  лице  стояла  мысль. Его  трезвый  друг
бормотал  что-то успокоительное,  привстав на цыпочки и  отклячив, чтобы  не
вымазаться, свой двухграммовый зад. Над самым Митиным  ухом, лишь только тот
поравнялся с парочкой, раздался бас - будто дунули в пароходный гудок:
     - Е-оо! Так, значит, ты за мат-ри-ар-ха-а-ат?!!
     Мышастый  человечек  сильно смутился,  выпрямился. Выстрелил  смущенным
шепотком:
     - А что это?
     - Хе!
     И,  приперев его  окровавленным пузом к перилам, толстяк зашептал ему в
самое ухо зловещим шепотом? и вдруг расхохотался.
     Митя  никак не мог  достучаться до хозяйки. Окно  кухни, выходившее  на
веранду,  оставалось  темно,  из-за  двери слышался храп, похожий на военный
марш. Уже и  раненый  волосатый  гигант,  волоча  за  собой  друга и недобро
поминая матриархат,  исчез в  недрах коридоров,  и кошки разбрелись по своим
полуночным  делам. Митя  перешел  от  легкого  постукивания ногтем  к  стуку
кулаком? Храп  вдруг оборвался, пятки  глухо ударили в  пол,  и  послышались
торопливые, словно по косогору сбегающие шаги.
     - Кого ? прынес?!
     - Это я, ваш квартирант, - сказал Митя.
     За дверью разорвалась шрапнель:
     -  Какой  на  ? кртирант?!  Щас  как ?.  швябряй! Пшел  на ?  кртирант!
Кртирант! Ходют тут, пидарасы, спать не дають! Кртиранты е? !
     Удалились и смолкли  сбегающие  шаги.  Пронзительно скрипнула кроватная
сетка, принимая упавшее тело. Митя остался стоять на пустынной веранде - под
сизовато-пепельной  грустной мордой  луны  над  танцующими  фонарями.  Самое
обидное  было  то,  что баба  Зина  напилась  на его же деньги. Единственное
условие,  поставленное ею  при сдаче квартиры, - платить поденно:  "Токо  за
день,  вперед ни-ни.  Кажий  день  -  рупь. Проще, знаешь,  щитать".  Рубль.
Вечером. В руки бабе Зине  или в деревянную хлебницу, усыпальницу тараканов.
Чего  уж проще? Но рубля у  него не оказалось. И бабы Зины, когда он уходил,
дома не  было. Он знал, что вернется  поздно, вот  и сунул в хлебницу трояк.
Что ж, сам виноват. Хрупок мир и капризен. Сказано: рупь - значит рупь. И не
лезь  с  неучтенным, не  суй  больше, чем нужно:  сломаешь. Сейчас  бы  спал
спокойно в своей комнате. Когда же теперь она придет  в себя, думал Митя, и,
кстати, когда придет в себя, вспомнит ли, что вместо рубля получила три?
     Ее  адрес  Мите дала вахтерша на факультете. Мол,  далековато,  в самом
центре. Зато  дешево, дешевле не найдешь.  Он не  стал  привередничать. Баба
Зина  работает   в   прачечной.  Пуская  к   себе  очередного   квартиранта,
переселяется на кухню.  В комнате - железная  кровать и высокий  шифоньер. И
пахнет хлором.
     -  Все щистенько, прахрариррвано, -  сказала  баба  Зина,  торжественно
заводя его в эту комнату, и содрала с кровати простыню.
     Над кроватью  вспыхнуло едкое белое облачко, простыня полетела к двери,
а на ее место, снова выстрелив едким облачком, легла новая - судя по клейму,
до бабы Зины принадлежавшая Министерству обороны.
     - Ложись, касатик, отдыхай.
     В  шифоньере  хранится  все ее богатство,  стопки выстиранных в  родной
прачечной  простыней.  Выстиранных не абы как -  с чувством, с пристрастием,
прах-рарр-рирванных  донельзя.  Оставшись  в комнате один, Митя первым делом
изучил  шифоньер.   Простыни  составляли  интереснейшую   коллекцию:  полное
собрание   казенных  простыней.  "Собственность   МО",   "Горбольница   ?1",
"Министерство путей сообщения".
     Сейчас  Митя  с удовольствием бы растянулся на  одной  из коллекционных
простынок. Откуда-то снизу грянули музыка и лихие вопли.
     В  громовом  хохоте  он  узнал  голос  мохнатого истукана.  Пьяный  хор
вразнобой подхватил припев: "Русская водка, черный хлеб, селедка?" Увы, бабу
Зину  это  не  разбудило.  Ее  храп оставался все  таким  же  размеренным  и
основательным. "Дома  такого  не  бывает, - привычно подумал Митя.  И  вдруг
почувствовал злость  на самого себя. Д о-м  а!  Теперь, стало быть, когда ты
приехал  сюда,  твой  дом  -  там?!"  Но  непрошеная  мысль,  вызвавшая  его
раздражение,  добежала до конца: "Дома  среди ночи  не орут пьяным хором, не
будят соседей". Неизлечимая болезнь эмигрантов, знакомая еще по первому году
российской жизни -  "все  подвергай сравнению", - снова пробуждалась  в нем.
Постоянная  необходимость  сравнивать  и  сверять  частенько  вгоняла его  в
ступор.  Он  вздохнул,  подумав  о  том,  что  не  имеет  власти  над   этим
наваждением, так и будет перемалывать: а там - вот так, а  здесь - вот эдак,
а у
     них - вот что, а у нас - совсем другое. По кругу, по кругу. А  почему у
них так, если у нас  по-другому? Все новое  притащить на  суд  и подвергнуть
пристальному рассмотрению:  ну-ка, что за крокозяба? И  никуда не  деться от
паранойи, все будет измерено и взвешено, во всем кроется раздвоенье.
     - Васька, сукин сын! Слезь!
     Там  праздник  -  карнавал  моего  благополучия,  парад  моих  и  твоих
достоинств. Так  и  разворачивается: медленно,  театрально,  чтобы ничего не
упустить.  Здесь праздник опасен, здесь  праздник быстр  и  стремителен, как
штыковая атака. Между первой и второй  перерывчик небольшой.  В  атаку марш!
Быстрее,  быстрее!  Рванули  и задохнулись.  Ищем уцелевших.  Кто-то  рухнул
грудью на амбразуру, завтра он будет героем.
     - Матриарха-а-ат?! Не позволю!
     Раскачивающиеся  на скрипучих растяжках фонари.  Угольные кучи. Кошачьи
глаза. Дыра в стекле и оставленное на ночь  белье на провисшей веревке. Мяч.
Синий мяч  в  белый  горошек  посреди  пустого  двора. Почему-то  вид  этого
одинокого мяча тронул его сердце. Ничего такого. Но мир, открывающийся ему с
веранды,  был  как-то  пронзителен. Как скол стекла - осторожно, порежешься.
Как птичий крик. Летит птица через полмира, жизнь у нее такая, перелетная, -
и   где-нибудь  в   совершенно  непримечательной  точке,   над  каким-нибудь
совершенно   непримечательным   дядькой,  занятым  каким-нибудь   совершенно
непримечательным  делом,  крикнет  -  так, ни о чем, вздохнет  по-птичьи.  А
дядька разогнется, руки уронит плетьми, смотрит ей вслед и плачет?
     - Васька! Кому говорю, слезь!
     Гулянка, похоже, набирала обороты. Вряд  ли  он уснул бы  в таком шуме,
так что лучше уж постоять здесь, на воздухе, между луной и фонарями. А ночь,
накрывшая землю синим в золотой горошек покрывалом, была хороша. Над белесым
нимбом города полыхала луна. Ее морда,  устало склоненная вниз и чуть набок,
была исполнена мертвой стеклянной грусти. Запахло листьями. "Как-то ведь все
всегда  устраивается, - подумал Митя. -  Сначала трудно,  потом  привыкаешь.
Меняешься. Как-то ведь меняешься, приноравливаешься".
     Надо, надо, надо. Туда ты уже не вернешься.
     Митя вздохнул и сказал луне:
     - Ничего, прорвемся.
     - Прорвемся,  -  ответила  луна сочным  девичьим  голосом.  -  Если  не
порвемся.
     От неожиданности Митя отскочил от  перил,  выбив каблуками  коротенькую
чечетку. Внизу рассмеялись:
     - Тю, какой пугливый.
     - Да не ожидал, - оправдался Митя в темноту.
     - Моя вина, я всегда тихо хожу.
     Голос  был вкусным.  От него делалось  чуть  терпко в горле,  будто  он
входил  не  через  уши,  а  заглатывался,  как густой сладкий напиток.  Митя
перевесился через  перила  и  увидел прямо  под собой  силуэт  девушки.  Она
смотрела  на него  и  в  знак приветствия  распрямила  пальцы,  лежавшие  на
перилах.
     - Привет. Не спится?
     - Да, уснешь тут.
     -  Не говори. И если  б еще  пели? -  Девушка  скрылась  из виду, и  он
услышал ее поднимающиеся по ступеням шаги. - А то воют, будто им прищемило.
     Расы  смешались  в  ней  весьма  удачно.  На Митю  смотрело  совершенно
европейское  лицо  -  тонкие губы,  прямой нос,  но вылепленное из шоколада.
Волосы, облитые лунным светом, стояли надо лбом пушистым нимбом.
     - Ты кто, квартирант, что ли?
     Мулатка здесь, на этой несуразной лестнице, выглядела  отступлением  от
реальности. Сейчас следом за ней по железным ступеням поднимется вся Африка.
Львы, жирафы,  слоны?  масаи с  длинными копьями  вот-вот выйдут  из  тени и
сверкнут черными полированными зрачками. Но вместо этого она сказала:
     - Тю! Пугливый и задумчивый.
     - Я тут комнату снял, - начал Митя.
     - У Зинки?
     - Ну да.
     - Ааа, разбудить ее не можешь? Я тоже ее как-то будила.
     Митя ожидал, что мулатка  рассмеется,  но она помолчала пару  секунд  с
серьезным видом. Сказала:
     - Ладно. Идем ко мне.
     - Что?
     - Ты на голову стойкий?
     Она осмотрела его скрупулезно.
     -  Ко мне идем. Ты  ж ночь здесь так не простоишь? А Зинка если белочку
поймала, то дня на три.
     Митя начал краснеть. "Хорошо, что темно, - подумал он. - Не заметит".
     - Та-ак,  - сказала она. - Ты сейчас отчего покраснел, от моих слов или
от своих мыслей? Я ж тебе ночлег предлагаю. Идешь?
     Она повернулась и пошла вниз. Митя пошел следом.
     - Кровать у меня одна. Большая,  но одна. Так что, если  голова тебя не
подводит?
     - Спасибо, - отозвался он невпопад.
     - Смотри  только, потом не  болтай, чего не  было. Кастрирую. Меня Люда
зовут.
     Они прошли  по  тесному лабиринту мимо шкафов, сундуков,  неясных  груд
скарба,  укрытого тряпьем.  Мимо  стульев,  тазиков,  помойных  ведер,  мимо
выставленных за двери велосипедов  и подставок под новогодние  елки. Комнаты
выдавились в коридоры. Границы  жилья не совпадали со стенами. Половые доски
скрипели  то угрюмо,  то  истерично.  Свернули, свернули,  поднялись на  три
ступеньки,  Митя  уронил  велосипед,  снова  свернули,  спустились  на  пять
ступенек. Ее комната оказалась в самой глубине этого кирпичного чрева.
     - Заходи, - сказала она, толкая незапертую дверь и проходя вперед.
     На двери висела табличка с  железнодорожного вагона "Адлер-Москва", под
ней наискосок - узенькая полоска, какие вешают на задние стекла автомобилей:
"Не уверен - не обгоняй".
     Митя вошел  в  комнату,  пропущенную  через  мясорубку. Беспорядок  был
феноменальный. На  стенах,  на  каждом  свободном кусочке,  теснились  самые
невероятные  таблички:  "Все билеты проданы",  "Щитовая",  "Поел -  убери за
собой",  "Закрыто!",  "Отоларинголог",  "Осторожно,  окрашено",  "Пива нет",
"Стой!  Предъяви пропуск!" и даже  фотопортрет  какого-то серьезного Степана
Семеновича Хвесько, с галстуком и усами. Вещи заполняли комнату произвольно,
как присевшая на короткий отдых стая птиц.
     -  Не пялься.  - Она сорвала  с настольной лампы бюстгальтер, забросила
его в шкаф и  захлопнула  дверцу. Бюстгальтер выскочил снизу из-под двери. -
Иногда я убираю. Но пока рано. Ты располагайся.
     Кровать  действительно  большая. Пианино. Одежда на спинках стульев, на
вбитых в стены гвоздях, на полу. Стопки нот вперемешку с одеждой.
     -  Сейчас  организую тебе  умыться. - Люся  принялась искать  что-то  в
ворохе тряпок.
     -  Музыкой  занимаешься?  -  Она  не ответила на Митин  вопрос, видимо,
посчитав его риторическим. - Ты одна живешь?
     -  Мать сейчас  в запое,  где-то  веется.  Пианино здесь  всегда  было,
представляешь?! Никто  не помнит,  откуда оно.  Оно  прибито.  Вот такенными
гвоздями,  вон,  видишь?  Думаю,  еще  до революции здесь  стояло.  Кто  его
приколотил?
     - А это все? - спросил Митя, поведя взглядом по стенам.
     Таблички  и вывески,  портрет чужого  дядьки,  по  всей вероятности,  с
заводской доски почета, -  даже разорвавшийся снаряд не сумел бы столь полно
вышибить  из  комнаты жилой  дух. Люся окружила себя  призраками  кабинетов,
коридоров, служебных входов  и забегаловок. Последовательно воплотив принцип
"если  у  вас нету  дома,  пожары ему не  страшны",  она,  кажется,  считала
проблему  решенной. Она сидела, покачивая ногами, на кровати и, остро задрав
плечо, на  которое закинула отрытое  наконец полотенце, весело наблюдала  за
Митей.
     -  Чего  на  папу   моего  уставился?  -  кивнула  она  на  портрет  и,
удовлетворившись его растерянным видом, подмигнула.  - Шучу.  Папа где-то  в
Анголе, ни  разу не видела. Коллекционирую, - пояснила она и пожала плечами,
мол, можешь думать, что хочешь, а я коллекционирую. - Таблички в основном. А
этого типа прихватила, потому что  понравился. Видишь, положительный  какой,
непьющий, гордость коллектива. Вполне подходящий отец, разве нет?
     - У вас тут все что-то коллекционируют?
     Она пересела  на стул,  полотенцем  смахнув  с него конфетные  обертки,
поставила локоть на стол и замерла с заломленной вверх ладонью.
     - Нет, - сказала Люся  задумчиво.  -  Кажется, Вова с  первого этажа  -
пивные  пробки,  Софья  Ильинична   -  импортное  мыло.  А!  Степан  бутылки
коллекционирует. С понедельника по субботу коллекционирует,  потом  сдает. А
что?
     - А баба Зина?
     - Что баба Зина? Не знаю.
     - Она, похоже, простыни коллекционирует?
     Люся оживилась.
     - Не-ет! То ж она из своей прачечной прет. Это же не коллекция.
     - Почему?
     - Потому что! -  Казалось,  она  готова  рассердиться. - Надо ж разницу
чувствовать.  Если хомяк в нору зерна натаскал, это коллекция? Нет. Запас. А
когда сорока блестяшки тащит? Коллекция? То-то.
     Чтобы Митя не заблудился в темной кишке коридора, Люся проводила его до
умывальника. Пока он умывался и чистил пальцем  зубы, она  стояла  в дверном
проеме, поставив голую  ступню на  колоду.  Митя  стеснялся чистить при  ней
зубы, но  и стоять  к ней задом он тоже стеснялся  -  и поэтому  скручивался
сложной спиралью,  одновременно отвернув от нее и зад, и  лицо.  А Люся  тем
временем  рассказывала ему про  Бастилию - так она называла свой дом - и что
мужик с разбитой головой - самый безобидный  из  соседей, только с  женой не
повезло, лупит  его  страшно, и что сама  она  живет с матерью, только  мать
редко  бывает дома. Потом они шли  обратно  по  скрипучим шатким доскам,  и,
заперев  дверь  на ключ  и две цепочки,  она сказала:  "Отвернись, - а через
секунду, после скрипа кровати: - Ложись".
     В  открытой  форточке стучали  рельсы, ковали  ночную грусть. Он лежал,
слушал.  Громко  стучали, будто  под самой головой. Вокзал здесь был  рядом.
Совсем как в Тбилиси. В те дни после армии, проведенные дома, он часто лежал
вот так по  ночам, глядел в призрачный ночной  потолок, поглаживал культяпку
отстреленной фаланги, на ощупь напоминавшую  крохотный  шишковатый  череп, и
слушал  рельсы.  Они  обещали  что-то.  "Туда-туда,  -  долдонили   они,   -
туда-туда".
     Пожалуй, лучше было бы сменить квартиру, но он останется в Бастилии. Он
только что так решил.  Ночной  перестук здесь совсем такой, как  дома, когда
окна  распахнуты настежь  в поисках  спасения  от  июльской  жары, и каждого
дуновения  прохлады  ждешь всей  своей  прожаренной кожей, и  зуд кузнечиков
обрывает лишь этот  летучий стальной звон.  "Туда-туда, -  говорят рельсы, -
туда-туда". И здесь они говорят то же самое: "Туда-туда".
     Рядом,  смачно сопя, лежит Люся. Сначала  ее черным взъерошенным крылом
укрывали волосы, но потом она одним удивительно четким жестом - так что Митя
даже решил, что она проснулась, - убрала их с лица.  Стараясь не касаться ее
под одеялом, Митя уполз на самый край кровати. Надо было все-таки решиться и
попросить постелить  ему на  полу. Он  несколько раз  покосился на нее, коря
себя за  то,  что  нехорошо подглядывать  за  спящими.  Вспомнил даже, как в
первую ночь в  учебке почувствовал себя  пугающе  неуютно именно оттого, что
спать  ему придется  вот  так, открыто, на виду у дневального.  Позже, когда
заступил  дневальным сам, он  старался,  проходя  по  казарме, не  глядеть в
сторону подушек,  на  стриженые,  такие  одинаковые  в  казарменном  сумраке
головы, на отвалившиеся будто в степени крайнего удивления челюсти? Поспешив
прогнать непрошеные воспоминания: "Вот  сапог! Лежишь возле девушки, думаешь
про казарму!" - Митя все-таки приподнялся на локте и посмотрел на нее.
     В  спящей Люсе  нет  ничего  неприглядного - ни  раззявленного рта,  ни
вспотевшей  под носом  губы.  Она будто лишь  на секунду прикрыла  глаза  от
солнца.  Люся кажется  ему  чудной.  Сам  факт ее существования в этом месте
выглядит не  менее диковинным,  чем  это  ее  приколоченное  дореволюционное
пианино.
     Туда-туда, туда-туда.
     Где-то внизу  что-то  наотмашь падает на гулкий деревянный пол,  слышны
хохот и  чье-то басовитое ворчание. В Бастилии не спят. Соседний дом подошел
так близко к Люсиному окну, что его сизая лунная стена заслонила почти  весь
вид,  оставив  узенькую  щелочку, в которой уместились  восемь звезд и конец
торчащего  из-за  угла троса. Разлохмаченный  трос блестит  тем  же  голубым
серебром, что  и звезды, и  становится  кисточкой,  с которой  сорвались эти
восемь капель.  Скоро Митя перестает чувствовать, как  он неудобно лежит  на
краю, кровь легко бежит по телу.
     "Туда-туда, - вновь и вновь повторяют рельсы, - туда-туда".
     Митя старался не подавать виду, но на самом деле был огорошен внезапным
поворотом событий. Вчера в это же время он был  в Тбилиси, валялся на лоджии
и глазел в окно поверх переменчивых  силуэтов деревьев на Млечный  Путь,  на
белесые кульбиты летучих мышей. Сегодня, не пробыв в Ростове и дня,  лежал в
невозможной комнате с прибитым пианино возле  незнакомой девушки Люси, и она
была мулатка! В  Тбилиси он  не знал ни одной мулатки. Его пробуждающийся от
армейского  анабиоза  организм  волновался. Волнение это,  не  имея  другого
выхода, било в голову и бодрило  не хуже горячего крепкого кофе. От пяток до
макушки  он  был  пронизан непрерывным  и каким-то  чрезмерным вниманием, не
пропуская  ни  одного ночного скрипа, ни  одного блуждающего по спящему дому
запаха. Будто  что-то  важное,  чего  никак  нельзя  прозевать,  должно было
произойти. Такая степень сосредоточенности приключалась с  ним в  учебке, на
зачетных  стрельбах,  когда от дырочек на бумажных  мишенях зависело,  какой
взвод  поедет,  а  какой  побежит  до казармы.  Но  тогда  она заканчивалась
выстрелом  и тихим,  радостным  или  грустным, в зависимости  от  попадания,
матом. Теперь же ощущение собранности дарило  состояние, не укладывающееся в
систему "радость-грусть".  То  было отвлеченное  предвкушение чего-то  очень
большого:  истины, смерти, счастья. Казалось,  если  бы  сам  Христос  вошел
сейчас  в  дверь, Митя  бы поздоровался, встал тихонько,  чтобы не разбудить
Люсю, и вышел с ним в коридор. "Наверное, так чувствуют себя  перед тем, как
совершить подвиг,  -  думал он.  -  А  я вот лежу тут  под  одним  одеялом с
мулаткой Люсей, лежу и не жужжу.  И пододеяльник несвежий". Митя не понимал,
зачем  сейчас,  в  такой  пикантной ситуации,  этот  пронзительный  накал, и
главное - что с ним делать. Он просто лежал и ждал.
     "Туда-туда",  -  выстукивали  рельсы, и  он знал,  что этой тяги назад,
домой - в  Тбилиси - ему никогда не побороть. Но знал он и другое: домой ему
никогда не вернуться. Того Тбилиси, в  котором он родился и жил, больше нет.
И никогда не будет. Его Тбилиси  умер, и  все эти кипящие  клокочущие толпы,
стекающие от Руставели вниз, по мосту  через Куру, до Плехановской и дальше,
растекаясь от базара и до набережной, - не что иное, как похороны.
     - Звиад! Звиад! - Сотни кулаков выпрыгивают вверх.
     - Зви-ад! Зви-ад! - ревут они, срывая голоса и вгоняя себя в истерику.
     Обиженное усатое  лицо  на огромных портретах,  плывущих  над головами,
раскачивается во все  стороны, будто кланяется толпе. В случайно выхваченных
из толпы глазах сияет решимость - восторг решимости.
     "Грузия для  грузин!" - выкрикивают ораторы с таким воодушевлением, что
внимающие  им  с  непривычки  захлебываются  в  высоких эмоциях.  У  кого-то
вырывается возбужденный вздох, у других - торжественные революционные слезы.
"Русские оккупанты,  убирайтесь  в  Россию!" Молодой священник с  прозрачной
клочковатой бородкой  через мегафон огласил обращение католикоса: "Кто убьет
грузина, будет  вечно гореть в аду".  Многие  принимаются истово креститься.
Хрустальный дух правого  дела звенит в каждом вздохе  толпы, дрожит в  сухом
летнем   воздухе  над   ступенями   ненавистного  Дома  правительства,   меж
темно-зеленых раскидистых  платанов, стихая в  круто  уходящих  к  Мтацминде
горбатых переулках.
     Эти люди, которых совсем недавно отсюда, с этого же места,  выдавливали
железными боками БТРов и цепочками солдат,  испуганно зыркающих в щели между
касками и  новенькими милицейскими щитами, - эти люди вернулись за реваншем.
Они простояли перед Домом правительства несколько  часов, скандируя, обличая
и клянясь  самыми  пронзительными  клятвами. Никто больше не смеет разгонять
их. Но прорезанное высокими арками здание, гордо поднявшееся над проспектом,
все   еще  неприступно,   все   еще  не  по   зубам,   так  что   приходится
довольствоваться  криками  и угрожающими жестами в  направлении облицованных
желтым туфом стен, но этого после надвигавшихся в темноте БТРов уже мало. Не
истратив  всего  жара,  они  двинулись к  филармонии. Движение на  Руставели
замерло,  и  река митинга струится между  машинами, как  между разноцветными
валунами.   Водители  терпеливо  ждут.  Автомобили,   выезжающие   навстречу
портретам Звиада, визжат тормозами и спешно разворачиваются, чтобы нырнуть в
переулок.
     Перед "Водами Лагидзе" стоит растерянный гаишник. Видимо, митинг застал
его сидящим в кафе, но кафе спешно  закрыли, посетителей выставили на улицу,
и он оказался  лицом к  лицу со звиадистами. Боковая  улочка, круто уходящая
вверх, перекрыта хлебовозом и неудачно застрявшими "Жигулями". Между стенами
и  автомобилями не  больше  локтя.  С его  комплекцией  не стоит и пытаться.
Совсем как возле большой сердитой собаки, он опускает глаза  и медленно, без
резких движений вынимает из  пачки  сигарету.  Человек десять устремляются к
гаишнику. Они окружают его плотным кольцом,  что-то  спрашивают и кричат,  и
хватают  за  портупею,  и  требуют  немедленного  ответа.  От  его  ответов,
очевидно, зависит главное -  будут ли его бить.  Уже фуражка его сорвана, ее
впихнули ему в руки.  И  вдруг  все  разрешается. Выкрикнув что-то  смешное,
швырнув  фуражку под  сотни  шаркающих по  проспекту  ног,  где  она  тут же
растоптана  и  отфутболена  - новенькая фуражка с  высокой тульей, наверняка
сделанная  на заказ, - гаишник решительно шагает в толпу. Его похлопывают по
плечу,  приветствуют  одобрительными  возгласами,  шумная  человеческая река
течет, не останавливаясь,  огромные портреты с  мрачным  усачом идут друг за
другом, заглядывают в окна, приветствуют кого-то  поднятым  вверх  кулаком и
ритмично, по-верблюжьи кивают на ходу.
     Несколькими часами позже Карина  Богратовна сидит на диване в гостиной,
у нее гриппозные глаза и пятнистый румянец на щеках, к которым она то и дело
прикладывает ладони,  будто  пытается  остудить.  Митинг  настиг ее  в своем
конечном пункте,  на  Плеханова,  где  к  нему  присоединились мальчишки  из
окрестных  дворов, добавившие свежих  сил и революционности.  Они  свистели,
кричали, не жалея  молодых голосов,  поджигали урны  и  афиши, взбирались на
стоящие  длинной   вереницей  троллейбусы  и   размахивали  флагами.  Карина
Богратовна  поспешила  вернуться  домой,  но  до дома  далеко,  а  ей  нужно
успокоиться?
     - Я на минутку, дух перевести, - сказала она с порога, рассеянно  вешая
в гардероб фотоаппарат, как вешают шарф или пальто. - Слушайте, я не верила.
Это что же это такое?
     Бабушка отрешенно  сидит напротив нее  в кресле.  Ее лучше не  трогать.
Митя совсем, совсем не хочет, чтобы бабушка говорила. Но, похоже, она ничего
и  не  собирается  говорить, ей  наверняка  не преодолеть  такого  каменного
молчания.  Когда  он  смотрит  на  нее   и   представляет,   какие  картинки
сорокалетней давности могут сейчас проплывать  перед ней и о  чем она  может
думать,  слушая рассказы о митингах, на которых ее объявили  оккупанткой, по
коже его пробегают мурашки. Он чувствует себя неловко. Ему вроде бы положено
успокаивать  женщин,  а  он не знает, как это сделать. Сходил,  принес воды,
теперь два полных стакана стоят на журнальном столике.
     Карина  Богратовна выглядит  такой  же  подавленной.  Мите  это кажется
неестественным,  он  помнит ее  другой. Двумя-тремя  фразами,  точно ударами
хлыста, она  укрощала впавший  в  раж  непослушания  класс.  Ходила до школы
пешком  через  два  микрорайона.  По выходным  гуляла  по старому  городу  и
фотографировала дома. Она всегда увлекалась фотографией и  уже несколько лет
снимала дома в Старом городе. Портреты домов. Уж  как это  у нее получалось?
Люди на этих снимках, где бы ни  располагались, что бы ни делали, оставались
второстепенными  деталями,  то  незначительными,  как  пунктуация  в хороших
стихах, то важными, как значок  ударения в незнакомом слове,  но  даже тогда
нужными лишь для того, чтобы привлечь внимание к какой-нибудь удачной  черте
фасада. Митя однажды ходил с ней фотографировать дома. Увидев старый Тбилиси
глазами  Карины   Богратовны   -   солнце,  фигурно   нарезанное  балясинами
балкончиков,  мостовые кривых переулков,  похожие  на  рыбьи  спины,  - Митя
понял, каким колдовством этот город влюбляет в себя людей. Подглядел, как он
настаивает  по  своим  кривым переулкам эту хитрую  отраву,  что  превращает
обычных  с виду  горожан в фанатиков тбилисцев? Они прошли тогда полгорода и
решили вернуться только тогда, когда закончилась третья пленка.
     Наверное, и в этот день она ходила фотографировать.
     И вот Карина Богратовна выглядит беспомощно.
     - Это похоже на начало фашизма, - говорит она. - Это натуральное начало
фашизма.
     Глядя на ее отражение в  стекле книжного шкафа, Митя почему-то  уверен,
что бабушка вспоминает сейчас того немца в госпитале, которого она выходила,
порою экономя лекарства на  наших раненых. Регулярно в течение месяца немец,
пряча глаза, бормотал лишь свое испуганное "данке" после каждой перевязки и,
даже переворачиваясь с боку на бок, старался не скрипнуть пружинами - и вот,
услышав рев "мессеров", он  вскочил  на  койке  и дико, будто его только что
ранили,  кричал и  хохотал,  и  тыкал  забинтованной  рукой  в потолок. И не
бомбежки, не пресная похлебка из картофельных очисток, не  бессонные по  три
кряду ночи - вот этот раненый немец  остался ее самой жестокой обидой за всю
войну.  "Русские  оккупанты, убирайтесь в Россию! - про себя повторяет Митя,
глядя на бабушкино отражение в темном стекле шкафа. - Убирайтесь в Россию!"
     Ну  вот, он  в России. Почему  же дом - все-таки там, в Тбилиси? Так не
должно быть, так не может быть!
     - Зви-ад! Зви-ад!


     В  каждом углу было что-нибудь,  связанное  с этим мальчишкой.  На полу
расстелена газета.  (Скорее  всего,  в качестве подстилки,  чтобы ребенку не
пришлось  сидеть  на полу.)  Яблоки в  вазочке.  (Светлана Ивановна, страдая
язвой желудка,  не ела  ничего сырого.) Закладка,  торчащая из книги сказок.
Пожарная  машина  с  отломанной лестницей. Наверное, отложила к его приходу.
Попросит, чтобы починил. Мальчишка  наследил  повсюду.  Под  столом валялись
солдатики. То и дело попадали под ногу.
     Ему - тридцать лет назад - ни за что не позволила бы бросить солдатиков
под столом.
     Его зовут Сашка. Ему  три года. Он  ребенок запойных родителей. Митя ни
разу его не  видел, но слышал  о нем  часто. Мать только о нем и говорит. То
есть  говорит  о  разном,  но  только  о нем  - с  увлечением.  Сашка  начал
выговаривать "эр", Сашка обжегся поднятой с пола сигаретой. (Свиньи, бросают
где попало, я  им такой скандал  устроила!) Ее мания, "Русское  лото", и  та
теперь связана с  Сашкой. У  него сильное  косоглазие. (Сделать  бы мальчику
операцию на глазах, а то что же он так ходит.)
     Дымящаяся  турка  медленно  вплыла  в  комнату. Митя  на всякий  случай
подобрал ноги. Солдатики под столом хрустнули.  Транспортировка кофе  всегда
была для  нее рискованной операцией.  Светлана Ивановна хватала турку обеими
руками  и  шла,  вытянув ее перед  собой.  Будто  держала за  хвост могучего
варана. И смотрела на нее неотрывно, драматически изломав бровь.
     - Сволочи, просто сволочи!
     - Ну, хватит, мама. Хватит.
     Кофе, как ночной зверек - быстрый клочок тени, -  упал в чашку. Золотой
ободок по краю фарфора давно  стерся. Чашка была старая. Последняя уцелевшая
из того  самого сервиза. Светлана Ивановна поставила чашку на  подоконник  и
вскинула руку  с сигаретой к лицу,  свободной  рукой обхватив  локоть. Спина
округлилась и одновременно откинулась несколько назад.
     - А кто они еще? Издеваются, как хотят. Сволочи беспардонные!
     Через  пару затяжек она  возьмется  за фарфоровую  ручку всей  щепоткой
пальцев  и закончит  курить точно перед  последним глотком. Сколько  раз  он
видел это: кофе, напружиненная  спина  и  тающая змейка сигаретного дыма. Он
вдруг подумал, что, когда ее не станет и он  останется совсем один и она ему
приснится, то приснится именно со спины, держащей  на отлете  сигарету. Митя
понимал, что нужно  дать ей  выговориться.  Понимал, но не  мог совладать  с
раздражением. Странно, он наверняка готов слушать то же самое от кого-нибудь
другого. Качал бы головой, подхватывал: "Сволочи, сволочи".
     - Неужели и на том свете они нас встретят, заставят какие-нибудь анкеты
заполнять? Они и там, наверное, пристроились. Изверги!
     - Хватит, - сказал он,  морщась так, будто прищемил палец. - Из пустого
в порожнее.
     Его раздражает в матери то, что он легко прощает другим. Это никогда не
изменится. Это не изменится никогда, потому что это невозможно объяснить.
     -  Говорила, нужно сдать паспорта, нужно  сдать...  - Светлана Ивановна
махнула  сигаретой, рассыпав  пепел по  комнате.  -  Сколько  раз  говорила!
Послушал  бы ты  меня,  сходил бы  ты  к этому Сергею  Федоровичу.  А  вдруг
поможет? Все-таки начальник паспортно-визовой службы.
     - Другого района.
     - Ну и что? Они все одна? компания.
     - Это ж сколько денег нужно приготовить? И где их взять?
     -  А  вдруг без денег поможет? Все-таки племянник Валин. Может, сделает
ради Вали?
     Разговор  злил Митю.  От одной мысли,  что  нужно  идти к этому  Сергею
Федоровичу,  его  тошнило. Тот  его  ровесник.  Но он  -  Господин Начальник
районной ПВС, паспортно-визовой службы,  и поэтому Митя будет  говорить  ему
"вы", а  он Мите  - "ты", и  лицо нужно будет иметь  умильно-уважительное, а
соизволит шутить - так  смеяться от души,  бодро и  звонко. И  проделать это
нужно  сознательно, по собственному выбору. Стоять и чувствовать, как гнется
и  мокнет спина,  а руки  превращаются в лапки,  - и выползти  оттуда  таким
маленьким и гнусным, что  впору юркнуть куда-нибудь в щелку под плинтусом  и
исчезнуть там  навсегда,  чтобы уже  не трогали.  Удивительно  было вот что:
когда  на работе  Митя  проворно открывал дверь  перед  господином  Рызенко,
председателем правления банка,  он  отнюдь не терзался ущемленной гордостью:
работа как работа - в детстве он хотел стать космонавтом, но не стал.
     Рызенко  не разговаривает с  охранником,  как  барин  со  смердом,  ему
неинтересно окружать себя  ничтожествами, он и так доволен жизнью. Но в этих
убогих кабинетах, убеленных густым слоем пыли, обставленных мебельным ломом,
даже портреты Путина, кажется,  вот-вот заорут: "Чьих холоп  будешь?!" И вот
нужно идти  к  Сереже,  Валиному племяннику. Сейчас  он - визирь  и  великий
князь, и  Митина надежда на  российское гражданство. Валя - мамина  подруга,
такая же уборщица, как она.  Но Сережа, Сергей Федорович  - начальник ПВС  и
ради тетушки согласен его выслушать.
     - Хочешь, я попрошу Валю, она с тобой пойдет?
     Еще и это! Как же она не понимает!
     Мите не  хотелось сегодня ссориться. Он знал наперед, как все будет. Он
уйдет. Она  крикнет вслед: "Иди, иди! Ох, как тебе с матерью не повезло!" Он
остынет через час, но пропадет на месяц. Она позвонит ему на работу, скажет:
"Так? просто голос услышать". Будет рассказывать всякую ерунду - как соседка
притащила  со  свалки  газовую  плиту,  хотела  в  металлолом,  а  потом  ее
установили на кухне, и теперь у  них еще одна плита. Потом спросит, как ни в
чем не бывало, когда он придет. А он скажет: "Не знаю, сейчас некогда", - и,
когда повесит трубку, почувствует  себя  мерзавцем. Приедет  к ней  прямо со
смены, сядет на  этот же расшатанный табурет, она сядет на свою раскладушку.
Они  попробуют говорить о  том о  сем. Вполне вероятно, снова поцапаются. Он
уйдет.  Она крикнет ему вслед:  "Иди,  иди!" -  а  через  месяц позвонит  на
работу,  скажет: "Так?  просто голос услышать,  соскучилась по  голосу", - и
болезненный круг замкнется.
     - Если бы ты слушал, что тебе мать говорит - хотя бы через раз? да нет,
о чем я! Хотя бы каждый десятый раз?
     Дверь открылась, и  вошел Сашка. Вошел, внимательно  посмотрел на  Митю
своими донельзя  косыми синими глазами.  Митя глянул  в ответ, но косоглазие
было настолько сильно, что ему показалось, будто он смотрит  меж двух разных
людей.  На  майке  красовались  свежие   отпечатки  ладоней.  Ему  запрещено
приходить с грязными руками, вспомнил Митя.
     -  Привет, Сашок, -  оживилась Светлана Ивановна и  прикрыла  форточку,
чтобы не дуло. - Привет, дорогой.
     Сашка еще раз вытер руки о майку, показал жестом, будто посыпает что-то
чем-то.
     - Масла с сахаром?
     Он кивнул.
     -  Сделаем. - Светлана  Ивановна вдавила  сигарету в пепельницу. - А ты
пока  руки  помой. - И  взяла с холодильника мыльницу.  - Иди. Давай, давай,
вымой по-настоящему.
     Сашка мотнул головой - мол, нет, не пойду - и показал ладошки, мокрые и
в грязных разводах:
     - О!
     Он предпочитал не говорить.
     - Тогда ничего не получишь.
     Сашка нахмурился, постоял в  задумчивости, но все-таки взял мыльницу  и
вышел.
     - Об себя не вытирай!
     Светлана Ивановна достала из настенного шкафчика хлеб, сахар, полезла в
холодильник за маслом. Митя  не знал, что  так далеко зашло. Он вдруг понял,
что Сашка проводит тут все свои дни.
     Он рос, как сорняк, вопреки всему. Ему было  четыре месяца, когда Вика,
его  мать,  спьяну  забыла его  в  автобусе.  Сверток  со  спящим  младенцем
обнаружился на  конечной,  когда в автобус хлынула толпа. Водитель вспомнил,
что видел пьяную женщину с ребенком  на руках. Вспомнил, что она вышла возле
общаги. Он привез  Сашку к общаге  и пошел по комнатам:  "Не ваш ребеночек?"
Сашку узнали - к тому же  он был завернут в чей-то плед, украденный накануне
из  постирочной. Тогда-то Сашка впервые и остался ночевать у  соседей.  Вике
его отнесли только на следующий день, когда она немного пришла в себя. С тех
пор  Сашка так и живет - день здесь, неделю там. Здесь покормят, там оденут.
Его, может быть, кто-нибудь  и взял бы насовсем, но Федя, Сашкин отец, когда
приходит пьяным  и  не застает его дома, ходит по коридорам и орет  у каждой
двери:  "Сыночек!  Засужу  уродов!  Засужу! Кровинушка  моя!"  Однажды  Федя
куда-то  пропал, а дверь оставил  запертой.  Сашке было два года. Он  молчал
целые сутки. Писал в мусорное ведро. На вторые сутки стал кричать проходящим
мимо его двери: "Тут Саня! Тут Саня!"
     Сашка  вернулся, мыльницу положил на пол, прямо на коврик, и направился
к столу. Майка его спереди промокла насквозь.
     -  Надо было с ним пойти, - сказала Светлана Ивановна, глядя на  мокрую
майку.
     Сашка ухватил бутерброд.
     Это  ее  особое воспоминание. Из тех  особых воспоминаний, которые, как
красный буек среди  волн,  всегда на плаву:  устанешь - хватайся.  Это  ей в
детстве  мама  делала такие бутерброды. Послевоенные бутерброды  с маслом  и
сахаром. Провиант добывался, как дичь, - трудом и  сноровкой, а вкусное было
праздником. "Подбежишь  под окно, крикнешь: "Мам! Сделай  масла с  сахаром!"
Она сделает, вынесет  во двор. Боже мой, до сих пор помню вкус". Митя в свое
время  переел этих бутербродов. "Ну, поешь, Мить. Вкусно же". - "Да не  хочу
я, ма, сколько можно. Съешь сама". - "А давай вместе?"
     -  Что  же ты? -  наклонилась  Светлана  Ивановна  к  Саше.  -  Что так
забрызгался?
     - Те, - ответил он, дернув головой в сторону умывальника. - Убью.
     - Ааа? другие дети тебя облили, да?
     Он закивал, не вытаскивая бутерброда изо рта. Сахар посыпался  на стол.
Светлана Ивановна погладила его по голове.
     - Ничего, не обращай внимания. Я же знаю, ты у меня аккуратный.
     Митя случайно встретился с матерью глазами - и тут же отдернул взгляд.
     "И  что  из  этого  получится?  Как  она  собирается  поступить  с этим
прирученным чужим ребенком?"
     Светлана   Ивановна   принялась  допивать   остывший   кофе.   Митя   -
рассматривать комнату. Потолок, стены, кухонные  шкафчики.  В любой ситуации
можно  весьма  правдоподобно  рассматривать  общежитскую комнату.  Даже если
бывал  в ней  сотни раз. Даже свою собственную. Комната  в общаге никогда не
бывает достаточно знакомой, сколько в ней ни живи.
     Светлана  Ивановна  вытащила  из-под  раскладушки  свой  самый  большой
чемодан, вынула оттуда  аккуратную стопку одежды. Она принялась раскладывать
одежду на раскладушке, и Митя невольно  присмотрелся к тому, что она делает.
Он  сразу  узнал  каждую   вещь.  Ванюшкины  штаны,  шапки,  даже  несколько
ползунков. Хранит?  Ну да,  подумал он, все вещи,  из которых Ваня вырастал,
она уносила  к себе.  Теперь Митя  узнал и ту  майку, что  была  на Саше,  -
когда-то он купил ее в "секонд-хэнде". Его первая покупка  в "секонд-хэнде".
Смущался. Особенно того, что покупает для ребенка.
     -  Подержи. -  Он  принял  протянутую ему футболку. -  В-воот, давай-ка
переоденемся.
     Митя незаметно улыбнулся.  Звучало знакомо.  Пружинистое "в-воот!" - не
слово, а широкий  вылет командармской шашки из ножен. Даже не глянув, во что
его собираются переодеть, Сашка поднял руки вверх.  "Ваня бы  ни в  жизнь не
согласился так, не  глядя? - подумал он. - Всегда рассмотрит, оценит - стоит
ли,  собственно?" Детские  лопатки выдавились  острыми  треугольничками. Под
натянутой кожей проступили бусинки позвоночника. Митя поднялся и вышел.
     - Куда?
     - В туалет.
     - Писа, - объяснил Сашка.
     Митя  дошел  до  конца  коридора  и  встал  у  окна.  Футбольное  поле,
обрамленное  заиндевелыми  кленами, выглядело, как  пустой холст  в  дорогой
раме.  Ноябрь  был необычно морозный:  зима пришла  раньше  срока.  Он видел
раньше, как  деревья зимовали в листьях. После первого ночного мороза листья
вот так  же покрылись  инеем,  стали ненормально красивы,  соединив живое  и
мертвое, теплую осеннюю желтизну и лед. Зима  у осени в гостях. Это Ваня так
сказал.
     - Смотри, сынок, как интересно.
     А Ваня присел к скамейке, усыпанной заиндевелой листвой, и сказал:
     - Пап, как будто зима у осени в гостях.
     В последнем  письме Ваня  написал, что  они хотели бы пригласить  его в
гости. Не  желаешь  ли  приехать в  Осло,  погостить у нас? На  Рождество мы
уезжаем,  в феврале на первом этаже будет ремонт, приезжай в  марте,  потому
что в апреле  мы уезжаем в  Берлин. Сдержанно, как всегда. Бесстрастно,  как
расписание электричек. Ничего такого,  ни  "пожалуйста,  приезжай", ни "буду
очень ждать"? Дальше так же сдержанно - о том, что расходы они все  оплатят,
даже могут выслать заранее.  Кристоф  будет весьма рад и мечтает о дружеских
отношениях. И если папа  согласен, пусть  ответит  сразу, чтобы они оформили
вызов и вообще? На лето у них есть планы, они на полгода переедут в Берлин -
а может быть, останутся и на дольше, а в Берлине у них своего жилья нет, так
что лучше бы не откладывать.
     В марте! Будто нельзя было раньше написать!
     Письмо  было   почти  официальным,  казалось,  в  конце  просто  забыли
поставить печать. Наверное, подверглось тщательной правке со стороны Марины.
Впрочем, все  Ванины письма,  скорей всего, подвергались  такой  правке.  Ее
можно  понять. Ваня писал по-русски все неуверенней. Постскриптумы  выдавали
его.  Он иногда дописывал  постскриптумы к  уже  исправленным и переписанным
письмам,   втискивал   пару   неуклюжих  фраз   под   безупречно  правильные
предложения. Эти строчки  Митя  прочитывал в первую очередь. Они были самыми
живыми. Но  и ранили острее всего  остального. Больнее рассказа о  поездке с
Кристофом в Австралию, про  дайвинг  среди пестрых рыб. (Теперь, если увидит
по телевизору этих карнавальных рыб, на целый день портится настроение.)
     Митя водит  пальцем  по строчкам, будто ища ответного  прикосновения. Я
познакомился с  красивая  девушкой, ее звать Джен.  Я  стал  учить немецкому
языку. Завтра я  пишу тест на  математику, я  знаю ее плохо? Ваня всегда был
честным.  В  пять  лет, когда  они жили  еще  в  университетской  общаге  на
Западном,   выронил   в  окно  стакан,  стакан  упал  на  машину   директора
студгородка. Никто  не видел, но он пошел  и  повинился. Таким он и остался.
Если   знает  математику  плохо,  так  и  пишет:  плохо  знаю.  Наверное,  и
преподавателю так говорит: плохо знаю ваш предмет, господин учитель.
     Митя не мог себе представить, как он приедет к ним, как глянет Марине в
глаза. Спустя  столько  лет. Она,  наверное,  совсем другая, и увидеть ее  -
незнакомую  женщину, носящую в себе их общее прошлое, - будет странно. И еще
там будет Кристоф,  что, в принципе, ему простительно: это его дом. Как  это
вообще возможно  -  гостить у  человека,  который увел  у  тебя жену,  сына,
прекратил  твою  жизнь?  Ложиться спать в его доме,  быть может, напротив их
спальни - и  прислушиваться всю ночь. Утром встречаться за столом, улыбаться
друг другу милыми европейскими  улыбками. Интересно, что эти  Урсусы едят на
завтрак?
     Он краснел от мысли, что может согласиться на эту поездку.  И знал, еще
не  дочитав того письма,  что  согласится,  поедет - напишет ответ, и  денег
попросит  выслать, и будет жить  сначала  ожиданием  звонка, нового  письма,
оформлением   документов,   загранпаспорта,   всякими   бумажными  казенными
хлопотами, потом сборами к сыну, мечтами о том, как он увидит  Ваню в шумном
хаосе аэропорта - Ваня обязательно приедет в аэропорт?
     После  того письма он и отправился в  ЖЭУ  оформлять прописку  и менять
паспорт.
     Когда Митя  вернулся,  Светлана Ивановна была одна.  Комната  утонула в
сигаретном  дыму.  Она  курила  под форточкой,  обхватив левой рукой  локоть
правой.
     -  Ты так и не  куришь? -  спросила,  не  оборачиваясь,  и голос ее был
совсем уже другим, медленным и холодным.
     - Нет. Бросил.
     - Молодец.
     Она  говорила  таким голосом,  когда  хотела показать,  что  обижена. В
детстве он обычно пугался и начинал просить прощения.
     - Взяла майку, постираю. Мать его в больницу угодила. Что-то с печенью.
     - Да, конечно.
     -  Я  ему  Ванюшину одежду отдаю.  -  И почти шепотом: - Нам одежда все
равно не нужна.
     - Да, конечно. Как твое лото?
     Но лото не занимало ее.
     - Гори оно синим пламенем, это лото, - обронила она. - Больше не играю.
     Стало  быть, проиграла,  понял  Митя. Судя  по второй реплике,  билетов
покупала  много и на последние.  Все эти годы она играет в "Русское лото". У
нее есть специальная  коробка из-под  ксерокса, набитая билетиками,  - целая
коробка билетиков. И играть она никогда не бросит. Однажды в девяносто пятом
на Восьмое марта вот так, обидевшись на удачу, не купила билета и до сих пор
жалеет.  Как  раз  тогда, мол,  и  подошла  ее очередь на счастье -  да черт
попутал. Пропустила. Теперь становись заново.
     Она  докурила,  но,  чтобы  не  оборачиваться,  прикурила  вторую.  Она
вообще-то  обещала ему не курить по две сразу. Митя сел на  табурет. Чемодан
был  убран,  махровая простыня на раскладушке  разглажена -  никаких следов.
Митя пожалел, что приехал к ней на ночевку. Идея была в  том, чтобы встать с
утра пораньше и идти в районную  ПВС.  Очередь туда занимают  так же, как  в
ЖЭУ, часов с пяти. Пришлось бы тащиться через весь город, но к столь раннему
часу ни за что не успеть. И он решил заночевать у матери.
     Ее голос стал, как река подо льдом:
     - Как он там?  - Митя  попытался отмолчаться.  -  Звонит?  Пишет?  - Он
жалел, что приехал. - Прошлую ночь всю проплакала. Приснился мне. В красивом
костюме, в каком-то большом помещении? Взрослый такой,  волосы  на пробор. -
Митя  поднялся  и  потянул с вешалки пальто. - Вокруг  много  людей,  цветы.
Почему-то цветы прямо под  ногами, по  всему полу разбросаны. И я, дура, нет
чтобы к нему бежать  - наклонилась их поднять, собрала охапку,  поднялась, а
он  исчез. Я выронила? бегала по каким-то комнатам, кричала, звала?  Если бы
ты  тогда, хотя бы  тогда, один раз меня послушал,  Ванечка был бы  сейчас с
нами, а не с ней. Если бы послушал!
     Митя молча вышел.
     На улице под ногами хрустнул иней, он постоял немного, выбирая, к какой
остановке идти,  и прямо по  газону, по  белой хрусткой траве, отправился  в
сторону торгового центра.  По телу  расползлась  усталость.  Забыть бы все и
никуда  больше  не  ходить.  Если  бы не  Ванино письмо,  не  эта жар-птица,
порхнувшая из  конверта, Митя, скорее всего, просто  пожал бы  плечами и жил
себе дальше. Мало ли какие законы сочинят шальные думские люди! Не упекут же
в Сибирь. И в Грузию не вышлют. В Грузию-то не вышлют?
     В  этом  месте Митя  крепко  задумывался.  Весь  он  будто  завязывался
каменным  узлом, теряя связь с  происходящим и  наглухо захлопываясь в самом
себе, переходя в автономный режим  и в самом себе находя все необходимое для
жизни. Главное, там  было припасено вдоволь воспоминаний, которые никогда не
лишат  гражданства,   не   отнимут  права  проживать  в   своих   заоблачных
республиках. Странная вещь:  чем сложнее заворачивалось с его паспортом, тем
ярче вспыхивали детские воспоминания, давным-давно, казалось,  выгоревшие  и
остывшие  в  нем.  Они  уводили  его  туда,  куда  он  не  собирался  больше
возвращаться, и оставляли там в полнейшей растерянности. Много раз стоял  он
у запертой, запретной  двери. За  ней кипел праздник. Стоял, прислушивался к
неясным голосам -  ему бы туда.  Детство говорило с ним через дверь, но было
плохо  слышно, а  самое  досадное  - совершенно невозможно догадаться, о чем
может идти  речь. Не  о  паспорте же! Он закрывал глаза. Ну,  что там,  что?
Пахло  миндалем,  что растет  в  военном  городке  за  школой, летучие  мыши
метались  над двором,  будто  кто-то  безжалостно взбалтывал  их в  огромном
невидимом ведре?
     ?до сих пор он умел совладать с разыгравшейся ностальгией. "Зачем нам в
эти кружевные  дебри,  дружище?"  - говорил он,  стараясь  возбудить  в себе
мужественность и инстинктивно  напрягая  бицепсы, будто кто-то собирался  их
пощупать.  Но  сегодня, когда все всколыхнулось из-за косоглазого Сашки, так
жестоко напомнившего ему  Ваню бусинками позвонков и острыми лопатками, Митя
не  стал отпугивать ностальгию мужественными  мыслями  и вдруг  с удивлением
обнаружил себя по ту сторону волшебной двери. Детство и не думало запираться
от него.  Он почувствовал какое-то  новое  родство с сыном, и с  Сашкой, и с
каждым из  ведомых  за руку, орудующих  совками  в  песочницах,  спорящих  о
драконах и умеющих  верить  взахлеб. Бесполезная взрослость - осмысленность,
оплаченная утратой искренности, - осыпалась с него, как высохший песок. Трое
мальчишек: Сашка,  Ванька и он,  мальчишка Митька,  с веснушками и такими же
острыми   выпирающими   лопатками,  стояли  рядом   за   запретной   дверью,
переговариваясь о чем-то своем.
     И Митя  понял,  что они, эти  хрупкие существа  ростом метр с кепкой, -
самое  важное,  что   есть  у  мира,  подлинная  соль  земли,  и  все  самое
значительное происходит именно с ними. Как бы ни сложилось потом, кто бы кем
ни стал: рохлей или мачо, подлецом или хорошим человеком, - не важно. Совсем
не  важно, что из  этого  получится,  -  и  только то, что  отражается в  их
распахнутых глазах, падает дождинкой в их  сердца, переливается и сияет в их
мыслях,  -  только это  имеет  смысл.  Все  там,  а  то,  что потом, -  лишь
затихающие отголоски?
     ?издалека слышался  бабушкин голос. Она говорила через  всю  квартиру и
немного  возвышала  голос,  отчего  он  делался  тоньше обычного. Митя жадно
прислушивался, ожидая, пока голос отольется в слова, и надеясь, что на  этот
раз  слова окажутся понятны. "Открой  на  кухне  окна,  -  говорила она. - И
потуши  свет".  Вслед  за простенькой фразой  просачивалась и  проступала  в
красноватой пустоте под веками тбилисская  квартира, его первый  и последний
настоящий дом: и бежевые обои гостиной - ярко, до малейшего завитка узора, и
огромный  трехведерный аквариум с полосатыми  рыбками данио рерио,  снующими
туда-сюда  стремительными  стежками,  будто  в надежде  сшить вместе  лево и
право?  и все, все? Тюль занавесок вздувался,  они оживали,  подходили к его
кровати, но тут  пойманный  ими  ветерок  выскальзывал  и  занавески  падали
замертво?
     - Уснул. Смотри, не разбуди.
     Девушки  хохотнули и прошли  мимо  под навес остановки. Митя исподлобья
огляделся, но  больше  никто  из стоящих  и сидящих  на  остановке  людей не
обращал на него внимания. Он сел на лавку под навесом и прислонился спиной к
стенке  остановки. Люди ходили перед ним, переговаривались, шипели и фыркали
автобусы,  но  нужного ему номера все  не было. Впрочем,  нужен  ли был  ему
автобус, который снова отвезет его в пустую квартиру?
     да здравствует блистательный Людовик, Король-Солнце
     Когтями  вперед,  куполом выгнув крылья,  с потолка  падал филин.  Дети
смотрели завороженно, невольно втягивая шеи.
     -  Проходите,  проходите.   -  Леван  отступал  в  сторону  с  каким-то
физкультурно широким жестом.
     Конечно,  они его  боялись. Может  быть, весь двор его  боялся.  Не так
чтобы  по-настоящему? но все же.  Он  жил в их дворе  очень давно. Наверное,
всегда.  Но  все  здоровались  с  ним,  как с  приезжим.  Бывает,  гостят  у
кого-нибудь родственники.  Их познакомят с  соседями, объяснят,  кто такие и
чем  замечательны. Но с ними все равно будут здороваться серьезно, церемонно
- в общем, как  с приезжими. Но Леван как будто не замечал этого.  Улыбался.
Всегда улыбался. Он был Сам-по-себе.
     Высокий, большеголовый, седая щетина на щеках. "Как абрек", - заключили
они.  Дома  Левана застать  было  сложно.  Говорили,  он  жил  в Москве. Или
разъезжал.  А  иногда он  возвращался  с  большими  деревянными  ящиками, из
которых торчало черт знает что - однажды, например, много разных  рогов: как
сплющенные  ветки,  как  шило с пупырышками,  как  скрученные винтом коровьи
рога. Привезли на обыкновенном  такси с  разинутым  багажником и выгрузили у
подъезда, как какие-нибудь сумки с  базара. Им было  интересно, конечно,  но
они глазели издалека. Леван был профессор. Или  академик. Об этом как-то раз
серьезно  поспорили:  профессор  или академик? Спорили  на жвачку.  На пачку
"Ригли".  Чтобы  разрешить спор, даже  подошли к  Левану, спросили. А  он  в
ответ:  "Профессор,  академик? Берите выше. Действительный статский советник
по рогам и копытам!" Он был странный.
     Но вот все изменилось. Его разъезды вдруг закончились,  Леван стал жить
дома, как обычные люди. Тогда-то и заметили за ним чудные вещи. Выйдет утром
из подъезда  и встанет, смотрит на деревья.  В деревьях солнце. Он щурится и
смотрит, смотрит  -  будто что-то хочет  разглядеть.  Но там  ничего нет,  в
деревьях, - только солнце и воробьи. Скажешь ему тихо:
     - Здравствуйте.
     А он дернется, будто его разбудили, и заулыбается.
     - Здравствуй, дорогой! - и энергично моргает куда-то вниз, вверх, снова
вниз, будто  пытается вытрусить солнце из глаз.  -  Не  вижу тебя. Совсем не
вижу? Послушай,  ты когда-нибудь  видел зуб дракона?  Идем,  покажу. Правда,
молочный, но все-таки?
     - Да не бывает драконов.
     - Ваххх! Мальчишка! Кому ты это говоришь! Вот, вот этими самыми
     руками... - Он растопыривал волосатые пальцы.  - Из его гнезда вытащил.
Видел бы ты эти скелеты там? кости, как на мясорубке. - Он прижимал ладонь к
ладони и прокручивал.
     - А что, у драконов гнезда?
     - Хм, да ты совсем необразованный какой-то. Ты в каком классе?
     Он  часто выпивал.  Когда  он  выпивал,  стоять  возле него становилось
опасно, как возле  работающего экскаватора.  Он  вертелся, что-то изображая,
разбрасывал руки, точно вовсе хотел их выбросить. Вообще он был такой, будто
его взорвали - и вот он разлетается во все стороны.
     Может  быть,  они никогда и не решились бы зайти.  Но он  знал, как  их
приманить. Вынес  горсть конфет и подождал немного. (С тех пор он часто  так
делал.  Просто выносил  горсть  конфет в раскрытой ладони и  становился  под
деревом,  словно вышел покормить птиц. А Леван  и птиц кормил точно так  же,
можно было спутать - подбежишь,  а у него не конфеты, а накрошенный  хлебный
мякиш.  Тогда он высыпал хлеб  на асфальт и шел за конфетами.) И были это не
какие-нибудь ириски или карамель, а "Мишка на севере", "Белочка", "Каракум".
("И  где  только достает,  -  говорили родители. -  Неплохое  у  профессоров
снабжение". - "А Леван - настоящий профессор?" - сомневались  они. "Ну да, -
отвечали родители, - настоящий. Или академик".)
     - Не разувайтесь, так проходите, - махал им Леван.
     А никто и не  собирался. Нельзя было представить, что в его доме, как в
каких-нибудь  праздничных  гостях с  нарядным  хозяйским ребенком  в дальнем
углу, следует разуваться или там идти мыть руки. Проходя под когтями филина,
они  были готовы увидеть что  угодно. Не  дракона,  понятное дело, - драконы
если и жили когда-то, то давно уже вымерли. Но коня - запросто.
     Жилье  его  было  таким  же странным, как и он  сам.  Его трехкомнатная
квартира  скалилась,  бодалась,  блестела  из   каждого  угла  внимательными
стеклянными глазами.  Пройдя прихожую и свернув налево в распахнутую  дверь,
они оказались в музее.  Под  потолком  парила  стайка летучих  рыб. Еще  три
рыбешки на длинной лакированной подставке, на  разной  высоты штырях, летели
над столом. Из-за кресла скалился волк. В стеклянном шкафу с замочком стояли
ружья. Разные. Старинные. С красивыми  прикладами, очень длинные и, кажется,
инкрустированные  золотом.  (В его  квартире, говорили, стояла сигнализация,
как в магазине.)
     - Все  в  рабочем  состоянии, парни.  А из  этой  симпатичной  пищали я
однажды подстрелил орла, который утащил ребенка.
     - Ребенка?!
     - Чуть младше тебя. Да, утащил ребенка.  Под Коджорами дело было, я как
раз от старого приятеля ехал,  специалиста по пищалям, на реставрацию возил,
ну. Да? Только к деревне свернул, вижу, люди мечутся?
     Митя  неотрывно смотрел в  запрокинутую пасть  волка  и  слушал  Левана
невнимательно. Чувства его расплывались. Бывает, рисуешь акварелью на мокром
листе,  и  краски никак не удержать в намеченных контурах. Эти звери и рыбы,
такие настоящие, но неживые?  забавные, как у  царской стражи из телесказок,
ружья, которые охраняет настоящая милиция, потому они в рабочем состоянии, -
все это повисало в  воздухе.  Не укладывалось  ни в  правду,  ни  в обман  -
застревало  где-то между. Как было  относиться к Левану с его россказнями  о
драконах  или  дружбе с правнуком д'Артаньяна, от которого,  видите ли, этот
мушкет? Но ведь  мушкет  - вот, лежит у Левана на  коленях. А на рукоятке  -
лилии.
     В спальне из стены торчала голова бегемота. Маленькая.
     - Карликовый бегемот, - сказал Леван, шлепнув  по коричневой бегемотьей
щеке, как по мешку с песком.
     Но они не поверили,  что карликовый. Подумали - детеныш. Жалели:  зачем
же детеныша?
     Леван достал с шифоньера  страшные акульи челюсти  и,  взявшись снизу и
сверху, пощелкал ими перед каждым.
     - Ну? Кто самый  смелый? - улыбнулся  он и, не  дожидаясь добровольцев,
скомандовал  самому ближнему: - Положи сюда пальчик, -  и  сам вставил между
зубов свой палец.
     Шесть рядов  костяных  сабель,  шесть  шеренг кровожадных штыков готовы
били сойтись на  хрупких человечьих фалангах? Страшно  было только  в первые
разы.  Скоро  все  уже  знали,  что  челюсти   -  главное,  не  дергаться  -
захлопываются, не задевая  пальцев. Но Леван неизменно спрашивал, кто  самый
смелый, и лез на шифоньер, и щелкал акульими челюстями перед публикой.
     - Испугался?  - Отсмеявшись, Леван  качал головой  и говорил: - Даа,  а
когда я свалился к ним за борт, совсем не смешно мне было?
     У  него была  дочка  Манана. Красивая, но не замужем.  Росту в ней было
немного, некоторые девочки во  дворе  были  выше  нее. А  когда она собирала
волосы в два хвостика по бокам - кикинеби, как  это называлось, - то и  сама
превращалась в девочку. Но  ей  было, наверное, тридцать  лет. Или сорок. От
нее всегда  пахло  духами,  и  она носила большие  красивые  перстни. Манана
любила, когда заставала у отца гостей.
     - А, детки, - говорила она и хлопала в ладоши, - сейчас чай сделаю.
     Торопливо разувалась, расстреливая  туфли  по коридору, и босиком шла в
ванную  мыть руки.  И  если дверь  оставалась  открытой, было  слышно, как о
раковину  одно за другим  стучат  снимаемые  перстни  -  цок, цок, цок  -  и
маленькое колечко в виде
     змеи  -  дзззинь.  От  чая  они  чаще  всего отказывались:  Мананы  они
стеснялись.  Было совершенно непонятно,  как про нее  нужно  думать: как про
учительницу  или,  например, врача  из  поликлиники - или как про девочку  с
кикинеби? И к тому же иногда она стояла в дверях кухни и смотрела на них так
печально, что становилось не по себе. Так что они убегали во двор, обсуждать
увиденное и спорить,  можно ли из пищали попасть в летящего орла и не задеть
ребенка.
     Листья  ржавели и желтели, шелестящим ковром застилали  асфальт. Небо в
остроугольном кружеве веток теряло цвет, сыпались иголочки  дождя. Сыпался и
укрывал улицы мягким ослепительным одеялом  снег - и,  превратившись в бурую
жижу,  чавкал  по  дороге  в школу. А потом  в воздухе  растекался  весенний
хрусталь,  по-новому преломляя нарождающиеся  краски  и звуки.  А потом дети
выросли.
     Леван больше  не выходил с конфетами в раскрытой ладони. Он стал носить
очки с толстенными линзами. К  мальчишкам, заговорившим  ломкими басками, он
обращался  с легкой грузинской церемонностью, иногда  на  "вы".  Пожимая  им
руки, притворно морщился:
     - Не жми, вай мэ, не жми так!
     Митя  тоже  стал немного  Сам-по-себе.  Дворовая  компания  все  меньше
привлекала его.  И принимала  все более отстраненно. Как приезжего. Митю это
волновало,  но поделать он ничего уже не мог. Самопалы, стрелявшие от серных
головок, и гонки  на велосипедах безвозвратно  обесценились  для него.  Митя
начал читать.  ("Слава богу, мальчик начал читать", - говорила мама бабушке,
тихонько прикрывая дверь.) Обретенная способность перемещаться  в чужой мир,
перевернув обложку и заскользив глазами по строчкам, удивляла Митю безмерно.
Казалось,  к этому  невозможно  привыкнуть  -  и этим  нельзя насытиться. Он
прибегал из школы, забирался с книгой в кресло и просиживал  так до вечера -
пока его насильно не утаскивали за стол.
     Но Леван  притягивал  его внимание. Увидев его  в окно,  Митя  закрывал
книгу  и  подолгу  наблюдал за ним. Странное дело, противные мурашки жалости
покрывали  его при виде  старика, сощурившегося  на  солнце. Сердце,  к тому
времени  изрядно натасканное русской  литературой  на страдание,  чуяло  его
здесь, но не в силах было обнаружить.
     Леван  по-прежнему  любил  рассказывать.  Истории  его  были  длинны  и
художественны. Чтобы успеть досказать, пока слушатель не решит  ускользнуть,
Леван торопился, высыпал слова кучками - впрочем, всегда изящные, надлежащим
образом  ограненные.  Часто наклонялся  к лицу  слушателя,  и его глаза  под
сантиметровыми  линзами  делались невозможно большими -  как рыбки в круглом
аквариуме, подплывшие слишком близко к стенке. Заметив  невнимательность, он
хватал  человека за руки, мял в тяжелых  ладонях, похлопывал, бросал,  чтобы
снова схватить,  и,  досказав, смеялся  сочным  басом. Он стал пить особенно
часто - и Манана неутомимо ссорилась с ним по  этому поводу. Бывало,  идет с
набитыми сумками  по  двору,  здоровается с  соседями  -  и все сочувственно
смотрят вслед. Знают: раз Левана целый день не видно, значит, пьет.
     Ссоры  проходили  "в одни ворота".  Левана никогда  не  было слышно.  В
перепалку с дочкой он не вступал. Видимо, каждый раз пережидал молча. Сидит,
наверное,  в кресле и поглаживает волка  по загривку. Сначала  она  кричала,
потом умоляла, потом плакала. И каждый раз, застав отца пьяным, начинала все
заново.
     Леван, когда пил дома, во двор не выходил.  И дверь никому не открывал.
Прятался. Он появлялся на следующее утро. В отутюженных брюках, в начищенных
ботинках, бритый, выходил кормить воробьев.
     - Вчера к другу ездил в гости.
     - А, поэтому тебя не видно, не слышно было.
     Но когда Леван пил в компании, все  складывалось совсем иначе.  От вина
он  детонировал.  Летними вечерами, благодушно-ленивыми, полными  сверчков и
ласточек, мужчины  устраивались во дворе, за железным столиком  под  ветвями
гигантского  тутовника. Тутовник был настолько стар, что рождал плоды мелкие
и прозрачные, со вкусом бумаги.  Зато тень под ним  держалась весь день, и к
вечеру там  было  самое прохладное место.  Обычная пьянка  -  без  Левана  -
проходила  вполне заурядно, как собрание в школе. Собирались быстро. Стелили
газеты, раскладывали простенькую закуску, кто-нибудь выносил посуду.
     - Сандро, Сандро! - кричала, высунувшись в окно, тетя Цира. - Иди сюда!
Какие ты бокалы взял?! Ты хрустальные взял. Иди возьми простые.
     В руках у нее зажаты в охапку граненые стопари.
     -  Ааа, брось,  женщина!  -  Сандро передергивает плечами, одновременно
усмехаясь, что его уличили столь быстро. - Ей  в КГБ  работать,  клянусь,  -
говорит он, ставя  бокалы на стол. - Так и  живу со следователем. Ну, было у
меня настроение  из хрустальных бокалов выпить! - обращался он снова к Цире.
- Зачем сирену включать?!
     - Князь  ты  авлабарский, -  ворчит Цира, отходя  от окна. -  Последние
бокалы разбей.
     Услышав оживленный, с  позвякиванием  и подшучиванием, шум затевающейся
пьянки,  Леван выходил во двор. Мужчины, как положено, тут же приглашали его
к
     себе - а все же с некоторой заминкой.
     - Сейчас в магазин схожу, - говорит он, чем вызывает общее раздражение.
     -  Какой магазин! Иди садись, все уже есть? Эх, Леван, дорогой, слишком
долго ты в Москве жил!
     Он  быстро наполнялся до края. Чувства, словно весь день просидевшие на
цепи овчарки, метались в нем и придавали массу ненужных порывистых движений.
В  глазах его появлялся мокрый блеск, и ему  становилось  трудно дослушивать
чужие тосты. Он сидел некоторое время тихо, глядя сквозь линзы неподвижными,
несоразмерно большими глазами. И вдруг вскакивал  и убегал  домой.  Все  уже
знали, в чем дело.
     - Сейчас будет.
     -  В прошлый  раз  слишком  громко получилось, а?  Моя  теща  с  дивана
свалилась.
     - Они у него разные, по-разному стреляют.
     - Вот то, длинное, с оленями, самое громкое, по-моему.
     - Ты, наверное, того не слышал, которое спереди забивать нужно.
     - Заберут его когда-нибудь, заберут.
     - О! Сегодня вон какое выбрал.
     В  руках  у Левана  длиннющее  ружье  с  расширяющимся  к  концу дулом.
Кажется, такое называется  пищалью  - или мушкетом, у него их штук десять, и
все  в рабочем состоянии. Он заряжает их разной  металлической мелочью вроде
шурупов от конструктора.
     - Да здравствует император Чжуаньцзы! - кричит он.
     И  раздается  оглушительный,  вполне  пушечный  выстрел,  от   которого
смолкают сверчки,  у  стоящих  поблизости мальчишек закладывает  уши,  а над
крышей молоканского дома рассыпается, хлопая крыльями, голубиная стая. Леван
убегает с ружьем наперевес.
     - Заряжать понес, - комментируют зрители.
     Но во  второй раз вслед за Леваном выскакивает Манана. При людях она на
него не кричит. Стоит рядом, заткнув уши, дожидаясь, когда громыхнет.
     - Да здравствует блистательный Людовик, Король-Солнце!
     - Леван, - кричат ему из-за столика, - "воронок" уже выехал!
     - И Людовика под статью подведешь, неудобно будет.
     Разгоняя  рукой пороховое  облако, Манана  спешит увести  отца  домой и
виновато улыбается выглядывающим  в  окна соседям -  мол,  вы  уж  извините,
извините.  Заперев  отца на ключ,  она  возвращается  во  двор и  подходит к
мужской компании.  Стоит,  держа спину чересчур  прямо. Как ни старается она
сдерживать голос, но слезы так и клокочут.
     - Я же просила вас, ну я  же  просила. Нельзя  ему,  понимаете,  совсем
нельзя. Врачи  сказали, от алкоголя это  в  любой момент может случиться.  -
Мужчины мрачно молчат. - Пожалуйста, я ведь просила.
     Манана собирается еще что-то сказать, но слезы напирают.  Мужчины сидят
понурые.
     - Мы не врачи, чем мы ему поможем? Если и в Москве не помогли? Но разве
лучше человеку пить взаперти, скажи? Все скажите.
     И все соглашаются, что - нет, нельзя пить человеку взаперти.
     Он начал готовиться к слепоте заранее. Купил тросточку и черные очки.
     По  утрам, покормив  воробьев, он зажмуривался,  выставлял  вперед  эту
длинную суставчатую палочку - и шел по двору. Стук-стук, стук-стук. По кругу
вдоль бордюра, огораживающего дворовый  сквер, подглядывая на поворотах. Это
жуткое упражнение он заканчивал, когда дети начинали выходить в школу.
     - Здрасьте.
     -  Здорово, ранняя пташка, -  отвечал он.  -  Я вот решил  в фехтовании
поупражняться, - и вскидывал перед собой палочку на манер шпаги.
     Леван  ослеп  осенью. "Наверное, особенно  страшно  ослепнуть осенью, -
решил Митя, - когда шуршат листья". Его сначала  увезла  "скорая",  а  через
пару дней он  вернулся, уже  по-настоящему  слепым. Он выходил,  мелко стуча
перед  собой  тростью, и, добравшись  до бордюра, огораживающего  внутренний
сквер,  шел  по  кругу.  Стук-стук, стук-стук. Первое  время  все  затихали,
заслышав его приближение. Особенно  той осенью, сиротливо-сырой и  тихой. От
него  нетрудно было спрятаться,  достаточно было замолчать и дышать  потише.
Леван проходил мимо. Стук-стук, стук-стук.
     Он  садился за  столик под тутовником, прятал руки в  карманы  плаща  и
сидел  так  подолгу,  совершенно неподвижно. На  стол перед ним падал  сухой
лист, он  находил его и зачем-то растирал в пыль. И, вернув руки в  карманы,
снова  делался  неподвижен, как  одно из  обитавших у него дома  чучел.  Его
оружейную  коллекцию куда-то увезли.  Погрузили  в черную "Волгу", человек в
фетровой шляпе расписался  в каком-то листке, отдал  листок  Манане.  Манана
позвала отца:
     - Папа, попрощаться не хочешь?
     Но Леван  неопределенно мазанул рукой по воздуху  и  остался безучастно
сидеть  на  своем  неизменном месте под тутовником,  и  не  шевельнулся даже
тогда, когда "Волга" хлопнула дверцами и завелась.
     Во  дворе  постепенно  привыкли  к  его положению,  перестали  от  него
прятаться.
     - Здравствуй, Леван.
     - Здравствуй и ты.
     -  Не холодно тебе  здесь? Целый  день все  сидишь, сидишь.  Я покурить
выхожу и то замерзаю.
     - Я не просто так сижу. Дело меня греет.
     - Что за дело?
     -  Мы  с этой старой  корягой, - кивал он на тутовник, - зиму  торопим.
Вдвоем веселее. Хотим вот весны дождаться. Ласточки, знаешь ли, трава, вино?
Крррасное, как кровь.
     - Рано же ты о весне вспомнил.
     - Никогда не рано. Будете же вы вино пить? Как потеплеет?
     - А то!
     - Меня пригласите?
     - Что за вопрос? Жаль, нечем теперь будет в честь Людовика бабахать.
     - Вот и я говорю, весны дождаться, дождаться весны.
     Но он не дождался. После  тихой осени в том году пришла такая же тихая,
но  на редкость долгая,  нудная и слякотная зима. Он умер двадцать  девятого
февраля.  Шел холодный  дождь, над гробом держали зонт. Митя стоял  у окна и
провожал   похоронную  процессию  пристальным  взглядом,  будто  искал   там
подтверждения каким-то своим мыслям.


     Ветер-живодер  выковыривал  их  из  одежды,   как  устриц  из  панциря.
Заглатывал  целиком.  Утренние,   мягонькие,  озябшие   декабрьские  тельца.
Ежеминутно летящие  в  холодную влажную  глотку,  они  морщились,  вздыхали,
прятались за  выступами стен.  Серое акварельное небо лежало  на высотках, к
ногам то и дело прибивало мусор с рынка. Принимать начнут с девяти, но чтобы
попасть,  нужно занимать  пораньше.  Митя  пришел  в  шесть  и  был двадцать
восьмым. Здесь, как и в  ЖЭУ, записывались на  листках. Листки приклеивали к
дверям  скотчем. Скотч приносили с собой. Ручки  Митя  не захватил  и  решил
ждать, пока к списку подойдет следующий, чтобы попросить ручку у него. Ждать
пришлось долго. Он  стоял возле самой двери на догнивающих ступенях, шатких,
как трясина, ветер обсасывал его со всех сторон. Наконец на  тротуар въехала
видавшая виды "восьмерка",  из нее вылез крупный мужичок лет сорока. Мужичок
знал, что к чему, на ходу доставал из кармана ручку.
     - Извините, не одолжите? Записаться нечем?
     Мужик наградил его обидным - и  вроде  бы оскорбительным, а в общем-то,
привычным, как  "? твою мать",  взглядом  и, молча вписав себя, так же молча
протянул ручку Мите. Теперь Митя был тридцатым. Снова он подумал, что делает
все не так. Не умеет. Ничего не умеет делать правильно.
     Пристрастие  к  записыванию  на  листках,  что  и  говорить,  выглядело
странно. Ведь  как  только начинали пускать, рассредоточенная толпа  лавиной
сваливалась к заветной двери, и список как-то сам собой терял актуальность.
     - А у вас какой номер?
     - Да мне только спросить.
     И ветер не  отставал,  и  укрыться за  кирпичными выступами было негде.
Митя подумал, что зря перед выходом пил чай, теперь чай естественным образом
просится наружу.
     В половине десятого позади толпы раздались строгие окрики:
     - Пропустите! Пропустите, блин!
     Старушка в криво надетом желтом парике, не разобрав, прошамкала:
     - В какую комнату? Тут очередь.
     - Да я щас на х? развернусь, и вся эта очередь домой отправится!
     Переступая  по-пингвиньи,  давя   друг  другу  пальцы,  очередь  нехотя
раздвинулась.
     Девушка  лет двадцати в густом вечернем  макияже, сине-золотом, скривив
яркие губы, взглянула в предоставляемый  ей тесный проход, сказала: "От ить,
бараны!" -  так смачно  и хлестко, как про самих баранов никогда не говорят.
Три  хмурые  тетки,  стоявшие  возле девушки-с-макияжем,  очевидно,  были ее
коллеги. Она прошла, твердо  ставя каблук, к двери, звякнула ключом в замке,
провернула, вынула, размашисто  распахнула дверь, загудевшую о чьи-то кости,
кинула связку в сумочку, застегнула сумочку. Дернула спиной, будто отряхивая
насекомых.
     - Да че напираете, блин!
     - Можно заходить?
     - Вас пригласят.
     - Так холодно же?
     Девушка-с-макияжем уже почти вошла, ее хмурые коллеги двинулись следом,
но кто-то пробубнил:
     - Пригласят? Когда пригласят-то? Уже полчаса как должны работать.
     И  она,  отодвинув  своих  стремительным  рубленым  жестом,   вынырнула
обратно, зорко оглядела толпу.
     - Кто тут умный у нас такой? А?!
     Никто не отзывался.
     Но взгляд ее безошибочно выудил из плотных шеренг синий потертый берет,
очки с  обмотанной  грязным  лейкопластырем  дужкой,  дикорастущие  усы  под
посиневшим носом. Она тяжело кивнула и скрылась в помещении. Толпа стянулась
к открытой двери.
     -  М-да,  - сказал мужик  из  "восьмерки"  синему  берету.  - Она  тебя
запеленговала. Мой тебе совет, мужик: иди домой и  раньше, чем через неделю,
не приходи. Может, забудет.
     - Тьфу ты,  будь оно  неладно! - Берет  постоял в  раздумье и  медленно
поплыл прочь.
     Пригласили в начале одиннадцатого. Вяло переругиваясь,  люди потащились
по  холлу  и,  разделившись  на три потока,  дальше по  узеньким  коридорам,
увешанным плакатами, листами, листочками. Высмотрев нужный кабинет,  оседали
здесь, налипали на стену, врубались плечом в дверной косяк. "Нужны присоски,
-  думал  Митя.  -  Нам  бы  присоски?  пиявки,  коридорные  пиявки?  что-то
матушка-эволюция  не  торопится,  запаздывает?  присосались  бы  сейчас  - и
хорошо". Мочевой пузырь давил на глазные яблоки. Шмат людей, втиснутый между
стен,  источал  усталость  и  панику, вялотекущую,  подспудную,  но  готовую
пыхнуть  по  первому  же  поводу.  Митя нюхал меховой  воротник,  неожиданно
пахнущий пивом, о колено  его, как плавник большой рыбы, бился  дипломат. Из
множества ощущений, наполнивших его, только одно было приятно:  основательно
подмороженные ягодицы оттаивали у батареи.
     - Третий день не могу попасть.
     - У вас что?
     - Ребенок. Надо срочно гражданство оформить. А они запрос теперь делают
по месту рождения.
     - Зачем?
     -  Кто ж их  знает? Вы можете это понять? Я не могу это понять. А  он у
меня во Владивостоке родился. Представляете, сколько времени уйдет, пока эти
напишут, а те  ответят?  А его пригласили по обмену  на три месяца.  Если за
месяц не управимся?
     - Ну, это вам к начальнику надо.
     - Думаете?
     - Знаю.
     Митя решил к  начальнику  сегодня не идти.  Решил  -  безо всякой на то
причины, наобум, как  в  незнакомой карточной  игре,  - начать  с малого,  с
инспектора  по гражданству. Ему понравилось название, веское и категоричное:
"Инспектор-По-Гражданству".   "Инспектор   такой-то.    Предъявите-ка   ваше
гражданство!"
     Они стояли  у  двери  номер  два минут  двадцать, но никто  не  звал их
вовнутрь. Мочевой пузырь висел в  нем чугунным якорем  на  тоненькой  леске.
Скоро терпеть стало совсем невозможно.
     - Извините, а где тут туалет?
     - Шутишь? Какой туалет? Вишь, даже стульев нет, чтоб  присесть.  Туалет
ему где!
     Через некоторое время открылась дверь. Открылась с размаху и, как ложка
о холодец,  чавкнула о толпу.  Никто  не издал  ни  звука.  Послышалось лишь
коллективное шарканье подошв.
     - Разошлись! - рявкнул из-за приоткрытой двери знакомый голос. - Дорогу
дайте!
     Она вышла прямиком на чью-то ногу.
     - Да убери свои чувяки, дай пройти!
     Движения  были  нарочито резкие и  свободные. В руках у нее был чайник.
Она рассекла толпу и скрылась за поворотом.
     "Почему опять? Почему  я здесь? Почему я оказался здесь? Почему, как ни
сопротивляйся, все равно тебя отыщут, вынут, встряхнут и сунут в самую гущу,
в ряд, в  колонну, в злые потные очереди?  Кто последний?  За  чем стоим? За
гражданством? Почем дают? Зачем это?  Почему так и только так? Снова и снова
- как бы мы ни  назывались. Православные, советский народ, россияне? А будет
все одно и то же: толпа, Ходынка, очередь. Бесконечная очередь за нормальной
жизнью. Очередь, давно ставшая формой жизни.  Кто ты, очередной? Какой  твой
номер?  Очередь отпочковывается  от  очереди, пухнет, пускает  новый  побег.
Растет  новая очередь. И  вбок, и вверх, и вниз  - ветвятся, тянутся к своим
кабинетным солнышкам. Что дают? Гражданство. Вам надо?"
     Митю  мутило тяжелым,  тупым  возмущением.  Он  пытался  его  подавить,
проглотить,  отвернуться от  него, как  в детстве отворачивался  от странных
страшных теней  в спальне. Нет,  не помогало.  Так же, как  в детстве  -  не
помогало.  В  узком  коридоре  стояла  зудящая  тишина.  Спрессованные  люди
молчали.  Говорить  здесь было  так же  опасно, как курить на  бензоколонке.
Потели и молчали.
     Она  вернулась  - так  же размашисто, цепляя локтями и  расплескивая из
чайника. Митя преградил ей дорогу.
     - Извините, когда прием  начнется?  - Она была бы симпатична, если б не
крикливая косметика и этот взгляд. Ровный плоский блеск оптических приборов:
к микроскопу приклеили ресницы и подвесили вишневые  губы. Митя давно  отвык
от таких  взглядов.  Вдруг  вспомнился замполит Трясогузка на  политзанятии:
звонко выкрикивая  номера и  подпункты статей, он  только что  рассказал им,
кого и за что на прошлой  неделе  отправили  в дисбат  -  и  теперь медленно
обводит  их взглядом.  Не смотрит,  а осматривает.  Проворачивает окуляры. -
Уже, кажется, давно время приема?
     Окуляры скрылись под ресницами, сверкнули еще раз - она обогнула Митю и
вошла в кабинет.
     - Чай будут пить.
     - Чтоб им захлебнуться.
     Сзади  Митю толкали входящие и выходящие.  Инспектором  по  гражданству
оказалась  именно  она. Пока она  говорила по  телефону  с  гостившей  у нее
подругой,  забывшей на холодильнике свой мобильник, Митя  нервно  огляделся.
Ему  совсем  не  интересен был  этот пропахший дезодорантами  кабинет.  Но в
туалет хотелось немыслимо, и,  дожидаясь внимания инспектора по гражданству,
нужно  было  чем-то  отвлечься.   В  кабинете  номер  два  принимали  четыре
инспектора. Молодые  девушки. Стульев  перед их  столами не  было,  так  что
посетители  оставались стоять.  То и дело  они  наклонялись,  чтобы положить
какую-нибудь бумажку. Те, кто плохо  слышал, и вовсе не распрямлялись, так и
зависали в  полусогнутом состоянии,  целясь ухом в направлении инспекторских
голов,  чтобы,  не  дай  бог,  ничего  не  пропустить. В  глазах  у  Мити от
сдерживаемого из  последних сил желания наворачивались  слезы - и когда он в
отчаянной попытке себя отвлечь смотрел сквозь их пелену, начинало  казаться,
что  он  стоит  в  заводском  цеху  и  каждый  стол,  над которым  нависает,
сгибается-разгибается спина, - станок.
     Наконец она повесила трубку и  села, положив скрещенные руки на стол. В
вырезе ее кофты вздувались и раздавливались друг о  друга два белых  купола.
Но ни одной  мужской мысли  они в  Мите не породили, как если бы из кофточки
выглядывали гипсовые шары, абстрактные геометрические фигуры.
     -  Вот, - он  неслышно вздохнул и выложил паспорт. Говорить  нужно было
быстро. И не  только из-за острых позывов в  низу живота. Ведь он в казенном
заведении. Он  проситель. А хороший проситель проворен, как голодная мышь, -
совсем недавно  Митя имел возможность освежить  это почти забытое  советское
знание.  Заранее   готовьтесь  к  входу,   товарищи.   Просите  быстро,   не
задерживайте движения.
     Она взяла паспорт, начала торопливо листать.
     -  У меня вкладыша нет, а прописка в девяносто втором была временная, а
вообще  я здесь живу с восемьдесят седьмого, я учился здесь, в университете,
в армии отслужил?
     Чем дальше  он  говорил,  тем  противнее  становился самому  себе.  Все
обязательные метаморфозы были налицо: спина ссутулилась, интеллект угас, и в
горле  рождались какие-то  писки,  которые  нужно было с ходу переводить  на
человеческий  язык. Пробовал кашлять,  басить, но ничего не получалось. Сами
слова,  которые он  произносил,  стоя  здесь  после  многочасового  ожидания
сначала  на ледяном  ветру,  потом в потной тесноте, с холодными  ступнями и
гудящим мочевым пузырем, невозможно было произносить иначе.
     Мысль о писсуаре истязала его.
     - А почему вы сюда пришли?
     Он не сразу понял, что она имеет в виду.
     - Что - почему?
     - Ну почему вы пришли именно в нашу ПВС, а не в Ленинскую, например? Мы
не оказываем услуг лицам, не прописанным в нашем районе. До свиданья.
     - Так вы же меня и не прописываете.
     Она развела руками, отчего верхняя пуговица чуть было не расстегнулась,
наполовину выкатившись из петельки.
     - Не прописываем, значит, не видим основания.
     -  Вы меня  послушайте. У меня пенсионное есть, ИНН, все в порядке, и я
помню,  в  девяносто втором,  когда тот, старый,  закон  вышел,  я  ходил  в
паспортный стол за вкладышем, но мне его не дали, сказали, что не положено -
как раз из-за временной моей прописки. Это же за замкнутый круг?
     Митя торопился, паника уже гнала  его по своим  горящим лабиринтам. Она
со  вздохом откинулась на спинку стула  и каким-то  лихим  спортивным жестом
швырнула ему паспорт через весь стол.
     - Следующий!
     - Подождите, подождите. Как? Как - следующий? А мне что делать?
     - Идите к адвокатам.
     - К каким адвокатам?
     - Хм! К адвокатам!
     - Вы хотя бы выслушали меня.
     - А что  вам непонятно?  Согласно  принятому закону, гражданином России
признается тот, кто имеет вкладыш о гражданстве либо постоянную прописку на?
- Она запнулась, видимо, забыв дату. - В девяносто втором году.  Ни того, ни
другого у вас нет. До свиданья.
     - У меня же постоянная  прописка буквально через полгода,  даже меньше.
Неужели  из-за этого? Мне же вкладыш  тогда не дали как раз  из-за временной
прописки. И потом?
     - Вы приехали к нам с территории иностранного государства.
     -  Какого  такого  иностранного?  Тогда  одно  было  государство,  СССР
называлось.  Может, слышали? В школе не проходили? И потом ведь в том старом
законе  говорилось,  что  гражданином  признается  каждый,   проживающий  на
территории России,  кто  не подаст заявления об отказе от  гражданства. Я не
подавал.
     Она с удовольствием пронаблюдала за его срывом, сказала:
     - Ну, раз вы  такой умный, можете  обойтись и без адвокатов. На книжном
рынке   на   стадионе  "Динамо"  вы  найдете  всю   необходимую  литературу.
Следующий!!
     Сзади скрипнула дверь, пахнуло, как  из спортивной раздевалки. Так  же,
как в  ЖЭУ, кто-то с ходу принялся ворчать,  чтобы он не задерживал, он ведь
тут не один, с ночи стоим, а если каждый будет задерживать?  Митя лишь пожал
плечами, сунул паспорт в карман и выскочил.
     - Следующий!
     Он  стал  протискиваться к  выходу.  В  голове раскручивалась  безумная
карусель, все  мелькало и рвалось, и  в этих лоскутках  мыслей о своем новом
непонятном  статусе, о срывающейся  поездке к  сыну одна-единственная  мысль
занимала его по-настоящему: "Где бы отлить?!!"
     Олега он встретил, в  блаженной неге выходя из-за  гаражей. Учитывая их
расположение у глухой стены, сомнений в том, что он там делал, не возникало.
Заметив,  что  из-за  крайнего  гаража  вытекает резвая  струйка  цвета реки
Хуанхэ, Митя смутился  еще больше и неожиданно для самого себя поздоровался.
Он  привык  не  замечать  на  улице  своих  бывших  сокурсников.  Даже  если
оказывался  с кем-нибудь бок о  бок, даже  если  в  узком переходе его вдруг
выносило  прямиком  на  чье-нибудь  приветливо  улыбающееся  лицо.  Нет,  не
замечал, с задумчивым видом скользил мимо.
     Но не  на этот  раз.  Отвернувшись от сворачивающей к  ним струйки, они
пожали  руки,  похлопали  друг  друга по  плечу.  Рукопожатие у  Олега  было
удивительно ломкое и юркое - будто накрыл ладонью шустрого нервного зверька,
зверек хрустнул и  тотчас рванул на волю. И тотчас Митя вспомнил, что всегда
замечал эту черту Олега,  не любил здороваться с ним за руку, но здоровался,
чтобы не обижать. Университетская жизнь - античная, ископаемая,  погребенная
под  пластами сгоревшего  времени - вдруг оказалась вполне  живой,  прыснула
соком  из-под  беглого  рукопожатия,  окружила стенами,  лицами и  голосами.
Посыпались  живописные подробности, в основном  совершенно никчемные  -  чем
никчемней, тем живописней. Говорят, у  Олега  отец - из КГБ,  Олег на прямой
вопрос отнекивается с двусмысленной  улыбкой?  с ним  никогда не  видели  ни
одной девчонки, поэтому ему несколько не доверяют? почему-то прозвали Чучей,
никто  не  помнит,  почему?  на  госэкзамен он пришел в галстуке-бабочке,  в
галстуке-бабочке из черного бархата?
     - Ну, как ты?
     - Отлично. - Олег сунул барсетку под мышку. - А ты? Как у тебя дела?
     - Бывало лучше, только не помню когда.
     - А что так?
     И это тоже  было против всех его  правил.  Обычно  Митя  не рассказывал
посторонним о своих проблемах. По крайней мере  тем, от кого не  зависело их
решение.   Но   в   тот  раз  он   поступил   совершенно   анекдотично.   На
вопрос-междометие "как дела?" ответил подробно и  обстоятельно, жестикулируя
и заглядывая в  глаза. Прохожие огибали их, сходя с тротуара. Олег слушал на
удивление  живо.  Поддакивал,  уточнял. Он  оказался  на  редкость  сведущ в
вопросах такого рода. В конце концов он раскрыл барсетку, покопался  там, но
огорченно поджал свои сырые выпирающие губы.
     -  Нету. В  кабинете забыл.  Сегодня как раз новые привезли. Хотел тебе
визитку дать, -  и пошел энергичным деловым речитативом: - Приходи ко  мне в
понедельник, утром, принеси документы.  Решим вопрос.  Приходи в "Интурист",
встретимся там, лучше всего в фойе. Давай в фойе. Не люблю в кабинете.
     Выслушав, Митя помычал:
     -  М-м-м, - и  стал  беззвучно  жестикулировать,  будто  руками пытался
вынуть из себя слова. Наконец спросил: - А-а-а? ты где работаешь?
     - В "Интуристе".
     Олег  не торопился  с  комментариями. Достал  блокнот,  вырвал  листик,
записал номер телефона.
     -   На.  Домашний.  Не  сможешь  в   понедельник,  позвони  мне  домой,
договоримся.
     - В "Интуристе"?
     - Ну.
     - А-а-а?
     - Зам генерального у Бирюкова. В понедельник приходи, поговорим. Сейчас
извини,  старик, некогда.  Скоро машина подойдет,  а  мне  еще  надо кое-что
успеть. Пока!
     "Да, - подумал Митя, глядя вслед провалившейся в темноту подъезда
     фигуре,  - вот  тебе и Чуча".  Спрашивать, какое отношение может  иметь
гостиница  "Интурист"  к  его  "вопросу",  Митя  не  стал.  Дураку  понятно.
"Интурист"!  Одна из  тех  добавочных шестеренок,  подключив  которые, можно
вертеть  "вопросы"  в  любую  сторону. Всегда полезно иметь такую добавочную
шестеренку, а вот этого-то у Мити никогда не было. Но Олег каков! Сто лет не
виделись, а он! Молодец.
     Митя осыпал голову  пеплом, укусил губу, сделал множественное харакири,
назвал себя  Идиотом  Идиотычем -  в  общем,  поклялся  измениться. Все,  не
узнающие на улицах бывших однокурсников,  были преданы анафеме. "А  если бы,
как  обычно,  прошел  мимо? - ужаснулся  Митя и подумал: - Все-таки нехорошо
так. Нельзя  так  с  людьми.  Они ж не виноваты, что когда-то  населяли твое
прошлое. Нельзя же  их вот так заживо? Они живые. Они  сегодняшние.  И очень
полезные".
     Митя шел  дворами. Ветер нес изморось,  мокро хлестал по щекам. Он, как
мог,  уворачивался  от  влажных   пощечин,  по-черепашьи,   как  в  панцирь,
втягивался  в пальто. Но  ветер все равно пробирался под  воротник, противно
трогал  между  лопаток.  Мысли  его   были  далеко  от   девушки-инспектора,
швырнувшей ему паспорт через стол.
     Как    не   удивляться    забавной    математике   жизни!   Всем   этим
совпадениям-стечениям - линиям и  точкам великого уравнения, не умещающегося
ни в  глазу,  ни в мозгу.  Забавляется  жизнь,  то изящно,  то нелепо  сводя
прошлое   с   настоящим.   Когда-то   Митя   познакомился   с   Олегом   при
обстоятельствах, связанных с одним весьма неудачным актом мочеиспускания.
     До того вечера Митя его  не знал. Слышал, что есть такой Чуча, который,
когда выпьет, сначала отрубается, а потом внезапно просыпается и  выкидывает
что-нибудь  умопомрачительное. То  схватит  кастрюли и бежит, гремя  ими, по
общаге - тревога,  мол,  по кораблю, вражеский  эсминец по правому  борту. И
ведь во флоте не служил. Вообще нигде не служил. А по правому борту у общаги
- другая общага, вовсе не  вражеская,  потому  что  принадлежит медицинскому
институту, а все знают, что в  медицинском бездна красивых девушек. То вдруг
начнет  стулья составлять,  требовать матрас и подушку - пока наконец ему не
объяснят, что  они в пивной - в пивной,  а не в гостях у Женечки, - и стулья
лучше возвратить за соседний столик, пока хозяева не вернулись.
     В  тот вечер  приключилась  первая  Митина пьянка  в общежитии геофака.
Приключилась  после   драки  на  дискотеке.  Местные  пришли  бить  приезжих
студентов.  Обычай был такой у местных. Митя, конечно, оказался в эпицентре:
гвалт, топот и мелькающие  кулаки  в  различных  ракурсах.  Двоим  он  успел
съездить, но  не сильно,  только  раззадорил  их.  Они  оказались  мастерами
диско-битв.  Один обхватил его,  прижав  руки  к туловищу,  другой  принялся
лупить,  куда  мог попасть.  Его  спасла Люся.  Повисла на  летевшем  к  его
физиономии  кулаке,  стала  называть  какие-то  клички  и   фамилии   и  так
безапелляционно крыть всех  матом, что  его  отпустили. Люся  вывела  его на
улицу. Когда разъехались  милицейские "бобики",  увозя,  как заведено, самых
побитых, все перезнакомились и пошли пить в общагу, в боевую 201-ю комнату.
     - Люсь, - спросил по дороге Митя, в котором любопытство одолело стыд. -
Что за имена ты им называла?
     - Да  бандюков наших  ростовских, - спокойно  ответила Люся. - Сказала,
что  любой  из  них  за тебя  подпишется,  потому  что  ты  Кроту  Северному
троюродный брат.
     - Ты что, с бандюками знакома?
     -  С ума  сошел? Ни  с одним  не знакома. Но  про всех все знаю.  Ты бы
постоял пару раз на нашей кухне, тоже знал бы.
     ?Гитара, будто провинившаяся, стояла  в углу.  Сигаретный дым лежал над
столом  перевернутым  белым  барханом.  Догорала  и  нервно щелкала свеча  в
консервной банке. Сидели, свинцово свесив головы. Из девушек была одна Люся.
Закинув  руку  ему  на плечо,  придвинулась так близко, что  Митя слышал  ее
разгоряченное  алкоголем  дыхание.  Она  качала  ногой  под  столом,  и  эти
колебания, как волны, держали его на плаву.
     Молчание было непреодолимо, как тупик.  Кончилась водка.  Проблема была
даже  не в том, что кончилась. Через дорогу от общаги частный сектор,  а там
самогонные  бабушки. Постучи,  сунь  денежку  в  окошко -  и получи продукт.
Проблема была в  том, что водка и деньги  кончились одновременно. Докуривали
последние сигареты.
     И вдруг Пижняк с химфака поднялся с распахнутой во всю ширь улыбкой.
     - Эврика! - прошептал он.
     Убежал и скоро вернулся с бутылкой.
     -  Вспомнил,  - сказал  Пижняк.  -  Как  я  мог  забыть?  -  и потрогал
вздувшийся налево подбородок.
     Бутылка из-под  "Нарзана", закупоренная  свернутой в жгут газеткой. Для
нее весело расчистили  место, смахнув окурки и рыбьи скелеты на пол. Разлили
и опрокинули. И  Митя  содрогнулся, будто раскусил керосиновую лампу, -  так
сильно  отдавал  керосином  этот самогон.  Желудок ойкнул, метнулся  вниз, в
сторону и застрял в  районе лопаток. "Неужели  из керосина гонят???" Закуски
не  оказалось, из остатков "оливье",  наспех приготовленного Люсей,  торчали
"бычки" "Родопи".
     - Чуча, мать твою, ты зачем свой "Родопи" в "оливье" тушил?
     Но   Чуча  спал,  уставившись  в   потолок   малиновыми  синяками.  Его
растолкали.
     - Ты зачем "бычки" в "оливье" накидал?
     Он вдруг вскочил, тараща  оплывшие глаза,  и, схватив себя одновременно
между ног и за горло, выскочил вон.
     - Ты куда?
     Кто-то нашел редиску. Аккуратно поделили на ломтики.
     - Ну, между первой и второй?
     Вторую  Митя  вылил  в кадку  с  фикусом.  Фикус  по  ночам  потихоньку
приносили из холла, когда засыпала вахтерша.  Он стоял там  до тех пор, пока
за ним не приходила товарищ Гвоздь, комендантша общежития.  Через  некоторое
время,  при  очередном  благоприятном  стечении  обстоятельств  фикус  снова
возвращался в 201-ю комнату.
     - Ну?
     Третью - в трехлитровую банку, служившую пепельницей.  Пижняк почему-то
тоже не выпил, а держал рюмку в поднятой руке и внимательно ее рассматривал.
И вдруг так же неожиданно сказал:
     - А! Да я перепутал. Дай-ка?
     Он поставил рюмку, взял бутылку, приблизил к самому лицу.
     - Ну да. Самогон был в "Колокольчике", а  это  "Нарзан". Перепутал. Еще
сомневался? Щас принесу.
     Он вышел за дверь, но тут же вернулся, забрал бутылку.
     - Керосин мне нужен, на практикуме сказали принести немного.
     Дверь не успела закрыться, как тут же распахнулась снова. Темный силуэт
появился в проеме.
     - Это не ваш товарищ в туалете спит? - сказал силуэт, зевнул и добавил:
- Сигаретой не угостите?
     Не угостили. Кто станет раздавать сигареты каким-то темным силуэтам? За
Чучей снарядилась целая  экспедиция. Пошел и Митя, а  с ним  Люся. Никто  не
воспротивился. Люся в любой компании была своим парнем.
     Чуча спал, закинув локоть на  краешек  унитаза, ушами красен, а  ногами
бос. Грудь его была покрыта жеваным горошком, длинные  тощие ноги вытянулись
до  противоположных  кабинок.  Левой рукой  он  по-прежнему  держал себя  за
причинное место.
     - Эй! Вставай! Вставай! - Он  не реагировал и очнулся лишь тогда, когда
в  унитазе,  на котором  он спал,  спустили  воду. Струя  из бачка,  шипя  и
выскакивая наружу,  окропила  его, он  встрепенулся, стремительно вскочил на
ноги и выбежал из туалета. - Ты куда?!
     Худосочная Чучина  фигура, петляя  и размахивая одной рукой, неслась по
коридору. Он влетел в какую-то комнату в дальнем  конце - увы, она оказалась
не заперта, - и через несколько секунд оттуда раздался пронзительный девичий
визг.
     В тот вечер перепутал не только Пижняк. Чуча тоже перепутал. Он помнил,
что в туалет - до конца коридора и  направо. Его  разбудили, не опорожненный
мочевой пузырь  давит на глаза?  Он и кинулся - прямо по коридору и направо.
Вбежал в комнату  с расстегнутыми штанами, разбуженные вероломным вторжением
девушки  не  успели  его  остановить.  За  кабинку  он принял  двустворчатый
платяной шкаф.


     Тесная  "дежурка",  словно  коллективный  панцирь,  давно   приросла  к
каждому,  стала  продолжением  спины,  коробочкой  для  мозга.  Удивительным
образом,  сидя в  ней, можно было  часами  думать  о вещах,  не выходящих за
пределы  этих  пяти  квадратных  метров.  Пяти  пыльных  квадратных  метров,
наполненных  резиновыми палками, рациями, журналами  сдачи  и приема оружия,
порножурналами, дочерна пропитанными ружейным  маслом тряпицами. Митя больше
не  боролся с этим,  как  когда-то  в армии.  Теперь  это ни к  чему. Охрана
коммерческого банка оказалась все той же казармой. Казарма  оказалась лучшим
в мире лекарством от непрошеных мыслей.
     - Слышь, вали, иди на вход, твое время.
     - Да ну на ? ! Еще пять минут.
     - Часы свои выброси на ? ! Ровно два уже.
     "Дежурка"  насквозь  пропахла мужиками. Потеющими за работой  мужиками.
Они  сами насквозь пропахли "дежуркой".  Самые  заносчивые, вроде начальницы
валютного отдела, сталкиваясь с ними в коридорах,  не  здороваются и воротят
нос. Зовут их  сторожами. За  это они зовут сотрудников банка "банкоматами".
Однажды  "банкоматы" пожаловались Рызенко. Мол, охранники-то  воняют - такие
люди в банк  приходят, а тут? Юскова, начальника охраны,  Рызенко вызывал  к
себе.  Пришлось  ему   брехать,   что   "пацаны"  постоянно   упражняются  -
подтягиваются на перекладине, поднимают гири, отсюда и запах. "Пацаны" - все
и навсегда здесь пацаны. Маленькая собачка до  старости щенок. Митя,  как  и
все, не сразу уловил, где его место в банковской иерархии. Впрочем, поначалу
было иначе. Вернее, всем очень  хотелось, чтобы  было иначе. И охранникам, и
самим "банкоматам".  Время было такое  -  всем чего-нибудь сильно  хотелось,
потому  что до этого не знали,  чего хотеть,  и казалось, что самого желания
достаточно, чтобы оно сбылось. Хотелось красиво: чтобы все в дорогой одежде,
чтобы друг с другом на "вы". Не вышло. А ведь до сих пор, принимая новичков,
Юсков  прополаскивает  им  мозги  в розовом  отваре:  "Работа для  настоящих
мужчин? ответственность за безопасность?  безопасность - дело первостепенной
важности? молодой сплоченный коллектив".
     - Опять Витю на ? послали.
     - Да ты что?
     - Ну. Он генеральшу не узнал, не пускал ее в банк.
     - Памяти у него ник-какой на лица. Мне, например, одного раза хватило.
     - Главное, видит же, что за ней полковник идет, дверь ей открывает.
     Проржавевшую перекладину  во дворе они  после того скандала  по  поводу
запахов  спилили.  Пилили  "болгаркой"  -  шумно, снопы  искр летели  в окна
валютного  отдела.  Им,  конечно, не  понравилось  такое к  себе  отношение.
"Банкоматы охренели!" Они накупили одеколонов, стали проветривать  комнату и
следить  друг  за  другом: "А ты, брат,  в  этих же  носках вчера  работал".
Некоторое  время  все  было  галантно.  Как когда-то  хотелось.  Юсков лично
обнюхивал их и оставался доволен. Но потом запах казармы вернулся. Одеколоны
закончились, менять  на каждую смену носки оказалось волокитно. Их больше не
трогали. Глаза в сторонку, топ-топ мимо. Сторожа, что с них взять?
     - База - сотому!!!
     Вова  спросонья дернулся  так, что  стул под ним  треснул  и  сломался.
Смеяться  не стали. Слишком  он нервный, этот Вова-сапер. Любит рассказывать
про свою контузию, на каждой смене  хоть раз любит  с кем-нибудь поругаться.
Носит  в  кармане фотографию  жены топлес.  Показывает: "Видал такое? Шестой
номер!"
     - База - сотому!
     - База на приеме.
     - Встречайте.
     - Понял тебя, сотый. Встречаем.
     Вова снял ноги  со  стола и встал. На одном из  мониторов остался  след
обувного крема  - повод для взбучки  со стороны Юскова. Но никто не вытрет -
западло. Лицо у Вовы опухло,  левая щека, на которой он лежал,  вся  была  в
розово-белых складках.  Он стоял,  щурясь  и сопя, и  поправлял съехавшую на
сторону кобуру.  Толик  незаметно подмигнул  Мите  - мол, сейчас выпрется  в
таком  виде Мишу  встречать.  Была  очередь  Вовы-сапера встречать  на входе
Рызенко.  Конечно, не стоило выползать навстречу Рызенко, как крот из норки.
Толик раз десять ему повторял: не спи, скоро Миша приедет.
     - Я схожу, - сказал Митя. - Будешь должен.
     - Угу, - отозвался Вова и тут же плюхнулся на место.
     Ничего трудного в том, чтобы постоять у  входа, держа  руку на кобуре и
зорко  оглядывая  окрестность, нет.  Но  дело  не в  этом.  Нельзя  нарушать
правила. Никогда ни за кого ничего не делай - главное правило казармы. Может
быть, в  валютном отделе правила  другие?  Но  это сомнительно.  Судя по тем
обрывкам ссор, что можно услышать, проходя мимо валютного отдела, правила те
же. Иначе  разве выясняли бы там, в чьих  обязанностях идти врать клиенту по
поводу задержки его перечислений:  "Ты  что тут, козла  отпущения нашел? Мне
твою  работу делать?"  У кассы Митя  замедлил шаг, наклонился к  щели  между
барьером и зеркальным стеклом.
     - Едет, - бросил он.
     В ту же  секунду в  кассе по направлению  к  двери застрочили  каблуки.
Утром Рызенко взял в кассе деньги. Три тысячи евро.  Не оказалось наличности
в  кармане, срочно была нужна.  В  этом есть шик - как он прибегает к кассе,
как,  наклонившись  к  барьеру,  говорит:  "Девчат,  денег  дайте".  Девчата
хихикают: "Сколько  вам,  Михаил Юрьевич?" Он  частенько  так делает. Уедет,
вернется  через  час.  "Возьмите,  я  вам,  кажется,  должен". Девчата снова
хихикают. Но сегодня вышла накладка. Скоро вечер,  кассу сводить, а валюты в
кассе не  хватает. Забыл,  наверное.  Девчата  в кассе волнуются,  не  хотят
засиживаться допоздна.
     На улице моросило. Прохожие торопливо пробирались между припаркованными
перед  банком  машинами. Скоро из-за  поворота  вырулил черный "Мерседес" и,
сделав лихой вираж через всю улицу, встал напротив.
     Двери "Мерседеса" хлопнули. Мите  всегда нравилось слушать, как хлопают
двери  крупных породистых машин. Есть в этом звуке  что-то от хруста яблока.
Гигантского  сочного  яблока.  И   в  жестах,  какими  захлопывают  красивые
глянцевые двери, столько  же  радости,  сколько в жестах,  подносящих ко рту
яблоко. Хрусть! Рызенко выскочил раньше телохранителя и затрусил к банку. Он
всегда торопился. Он выскакивал из машины и бежал. И лицо у него было, как у
шахматиста, обдумывающего ход. В десятках глаз, вольно и невольно, мимоходом
и надолго задержавшихся на нем, одно и то же: зависть и любование. Все хотят
вот так хлопать дверью "Мерседеса" и бежать к банку впереди телохранителей.
     Митя решился. В  самый последний  момент, когда Рызенко уже  подходил к
лестнице, шагнул наперерез.
     - Михал Юрьич?
     Рызенко  остановился,  поставив  одну  ногу  на ступеньку.  Выглядел он
нерадостно. "Без  раболепия, - напомнил себе Митя, -  без раболепия". Неделю
назад все  получилось вполне пристойно.  Постучал, вошел. Держался уверенно,
правая рука  на  кобуре,  левая  вдоль туловища. "Извините,  что  отвлекаю".
Рызенко  выслушал  его,  посмеялся  законодательной  шутке.  Он ведь  и  сам
когда-то куда-то баллотировался. Обещал подумать.
     - Михал Юрьевич, я  подходил к вам в прошлый понедельник, - начал Митя,
встав  слишком близко, слишком прямо заглядывая  Рызенко в  глаза.  - Насчет
паспорта? насчет гражданства?
     Пауза затягивалась,  и он  начинал  жалеть о том, что  затеял.  Рызенко
молчал. Быстрая тень пролетела по его лицу, он вспомнил.
     - А! Ну и что?
     Митя жалел,  жалел, жалел. Решительно и бесповоротно  жалел о том,  что
затеял. "Личка" стояла поодаль, наблюдая за их разговором. Лучше бы позволил
Вове  выйти с мятой щекой на  всеобщее осмеяние.  Но  деваться было  некуда,
нужно было договаривать.
     - Я вам рассказывал. Мне в ПВС паспорт не меняют. Закон новый вышел? Вы
сказали,  что  подумаете...  - Голос  был сладок,  липок,  голосовые  связки
выделяли  сироп.  Сплюнуть вместе с  языком.  Он  покашлял: - ?что подумаете
насчет того, что можно сделать.
     Рызенко пожал плечом и подался вперед, быстро наполняясь движением.
     - Так что ты хочешь, чтобы я поехал туда, им морды набил, что ли?
     И  побежал  вверх  по  лестнице. Шесть ступенек крыльца  пролетел,  как
выпущенный из пращи, дернул массивную дверь.  "Забыл открыть", - спохватился
Митя. Вслед Рызенко, приноравливаясь  к  его шагам,  уже цокала каблуками по
мрамору  начальница  кассы.  Митя поправил  кобуру и  пошел вдоль банковских
машин,  бессмысленно   разглядывая  номера.  Водители   кучковались   вокруг
расстеленного на чьем-то  багажнике  кроссворда  и, скорей всего,  ничего не
видели. Парни из "лички"  уже выгружали из багажника коробки  с водой. "Не в
настроении,  -  подумал  Митя. -  Не  надо  было сегодня  подходить.  Плохое
настроение.  Оно  и  утром  было  заметно, что не в  настроении.  Зачем было
лезть?"  Над сливающимися  в  полосу крышами машин  дрожала изморось.  Крыши
блестели. "Может быть, если бы в пятницу подошел, после обеда?  А сегодня не
надо было. Зря. Сегодня не надо было".
     Он  перестал раздражаться.  Пусть. В конце концов, без раболепия в этой
карикатурной форме,  похожей  на  форму  полицейского из  далекой  банановой
страны, сложно. Нужно тренироваться. С  каким-то  медицинским интересом Митя
всмотрелся в себя. Все там на своем месте - и раболепие никуда  не делось. А
куда  ему  деться?  Селекция.  Чего  ты  ждал?  Тебя  имели,  не   спрашивая
разрешения, тебя учили выбирать сердцем, регулярно ныряя в твои карманы, - и
чего ты ждал  после  этого?  Нельзя же жить в свинарнике  и верить, что ты -
благородный олень.
     Вышел Толик, усмехнулся:
     - Ну, спросил?
     - Спросил.
     - И что?
     Митя хлопнул  правой  рукой по сгибу левой. Толик  усмехнулся еще  раз,
покачал головой.
     - Ну и  что, грузинский нелегал, на историческую родину? Где же ты, мое
Сулико?
     Собственно, шутили по поводу Митиного  паспорта все  одинаково.  И Митя
посмеивался вместе с ними. Не рассказывать же им,  что на самом деле зависит
сейчас от этого паспорта. Вынув пачку сигарет, Толик показал: будешь?
     - Бросил.
     - Правильно, генацвале, нелегалам здоровье главное. Кэ цэ, мало ли что.
Подполье или в горы придется уйти.
     Эти Толиковы словечки "кэ цэ" да "кэ че", максимально  сокращенные "как
говорится" и "короче",  Митя и сам иногда употреблял их на работе. Ничего не
поделаешь, когда столько лет  работаешь  вместе, начинаешь ассимилироваться.
Толик, в свою  очередь, тоже  перенял у Мити кое-что:  стал брить подмышки и
читать толстые книги исторического содержания.
     В девяносто третьем, когда Митя  устроился в "Югинвест",  он чувствовал
себя достопримечательностью. "А это наш грузинский  казак". Всех чрезвычайно
занимали его акцент и "нерусские замашки". Акцент то уходил, то возвращался,
постепенно затихал, как эхо. Замашки  оставались. Определить толком,  в  чем
они выражались, эти нерусские замашки, вряд было возможно. Так? есть  что-то
- расплывчатое. Как  аура. Ни  увидеть, ни пощупать, а понимаешь: чужое. Он,
например,  упорно  не хотел  взять  в  толк, что "?твою  мать" -  это просто
междометие, на него  никак не надо реагировать. Митя и сам всегда ощущал это
свое невразумительное отличие  от  окружающих.  Будто пририсованный.  Не  то
чтобы  плохо?  но  вся  картинка  мелками,  а  он  -  карандашом. Руки-ноги,
голова-ремень.  Такой,  как  все.  А  все-таки,  если  приглядеться, заметно
отличие.  Заметно.  Да еще  под  углом глянуть, пальцем поскрести - заметно.
Чужое. Оно не умирало, как  можно было  ожидать, с  годами,  оно  пряталось.
Пряталось поглубже, но выскакивало в самых неожиданных местах. Митя научился
казаться своим. Привык казаться своим. К  Мите привыкли. Тема эта давно всем
наскучила, разве что скажут  иногда, когда говорить не о  чем: "Слыхал,  что
там в твоей Грузии творится?" Он ответит: "Да слыхал", - и подумает, что она
вовсе  не  его, Грузия. Давным-давно не его. С тех  пор как по улицам прошли
портреты пасмурного усача, перестала быть его Грузией.
     - Что будешь делать?
     - Не  знаю. Меня больше загранпаспорт  интересует. Если бы  можно  было
сделать его отдельно.
     - Зачем тебе?
     - В турпоездку хочу съездить.
     - Ни ? себе! А бабки?
     - Копил.
     - Вас, богатых, не поймешь. Турпоездка! - Он осуждающе покачал головой.
- На левый берег  с телками съездил  - лучше любой турпоездки. Ладно, кэ цэ,
поспрошаю. У сестры сосед кем-то в УВД. Может, возьмется?
     - Спроси.
     Толик кивнул.
     - Да, -  вздохнул он, переводя  разговор на свою любимую тему. - Раньше
Миша совсем не такой был.
     - Да.
     - По-человечески все было. Платили, как людям.
     Толик, как и Митя, был из старой гвардии. Оба застали те времена, когда
Рызенко здоровался с охранниками  за руку и лично привозил  им на  Новый год
ящик "Мартини". "Только банк не пропейте. Он мне еще нужен". В те времена он
мог приехать в банк в воскресенье и, сидя с ними в холле, смотреть по видику
Тайсона. Интересные были  времена. Колек Морев, сын Морева-старшего,  вора в
законе, по-приятельски разрешал посидеть за рулем своих  джипов.  Вытаскивал
из-под свитера кольт, давал подержать. Рассказывал им, как своим, про  то, с
чего начинал.  Про  гоп-стоп в  парке имени Вити  Черевичкина,  про то,  как
сбивали шапки, как кроссовки  добывали. "Хватаешь его за  ноги, хоп на себя.
Потом только  тяни, обычно слазят на  раз". И они слушали, как свои. А Колек
рассказывал.  Они  гордились  знакомством  с  Кольком  Моревым.  Но особенно
гордились  тем,  что могли, проходя  мимо стоящего у входа  Морева-старшего,
поздороваться с  ним  и получить  в  ответ еле заметный,  полный достоинства
кивок.  Мало кто в городе мог поздороваться с вором в законе.  Теперь не то.
Морев-старший  давно в Москве. Колек руководит областным  слуховым  центром,
поставляет аппараты для слабослышащих.
     -  Пойду пожру, бля.  -  Толик  затушил окурок о подошву  ботинка. - Не
пойдешь? Пусть, кэ че, этот гоблин на воротах постоит. Нечего баловать.
     - Попозже. Подышать охота.
     - Даа?
     Толик предался воспоминаниям. Сладкий девяносто третий. Командировки за
валютой в Москву, миллион долларов в спортивной сумке "Puma". Ежеквартальное
повышение зарплаты. "Банкоматы"  заискивающе  просят:  "Ребята,  не поможете
ваучеры перетаскать?" А они им: "У вас что, мужиков в отделе нет?"
     - Помнишь? За малым, что не посылали их. Вот были времена!
     Митя  поддакивал  рассеянно.  Что  и  говорить,  он  ожидал другого  от
Рызенко.  Надеялся,  что тот поможет. Митя точно знал, что ему это ничего не
стоит.  Одному  из  своих  телохранителей Рызенко  "сделал"  военный  билет.
Другого вообще от  суда  отмазал.  Митя,  конечно,  не телохранитель.  Двери
открыть, постоять  на  виду у важных гостей, держа  руку  на кобуре. Вывести
скандального клиента. Двери  опять же закрыть. Но он  ожидал другого. Думал,
те сладкие времена, когда все только-только начиналось,  когда новорожденный
мир  едва  проклевывался   сквозь  оседающую  пыль,   львы  лежали  рядом  с
антилопами, банкиры здоровались за  руку с охранниками, - думал, те  времена
что-то да значат,  как-то особо связывают, вне иерархии. Но Митя был удивлен
легко,  то было удивление-нокдаун,  после которого не нужно собирать мысли в
кучу, приходя в себя. Когда в один прекрасный день узнаешь, что ты больше не
гражданин страны, в которой живешь, учишься не удивляться почем зря.
     Когда  Люська  пела  так,  как  сегодня,   хотелось  умереть  или  жить
по-другому. Но  все, что он мог  себе позволить, - тайком выкурить сигарету.
Встав  из-за своего "теневого" столика в дальнем  углу  бара,  Митя  вышел в
"большой" зал,  к  торчащим на  каждом столике  бутылкам, к красиво  курящим
женщинам,  к  холодным  бесполым  девушкам,  к  блестящим  лысинам,  которые
мгновенно выделились из общей картинки и, как обычно, сложились в бильярдную
схему, будто рассыпанные по столу шары.
     Через дорогу от "Аппарата" высился забор долгостроя-рекордсмена, здания
не существующего со времен советской власти НИИ. Уродливые ребра и  позвонки
его  остова   прятались  за  забором,  будто  охраняемый   законом   реликт.
Давным-давно - в плейстоцене,  при перестройке,  - когда он только приехал в
Ростов,  здесь был рынок.  Крохотный вечерний рынок-с-ноготок  возле беленых
кривеньких домиков. Однажды он купил здесь варенец, первый раз в жизни купил
варенец - как нечто экзотическое, не знал даже, как называется?  " Дайте вот
это". - "Что  - э  т о?" - "Вот  это". - "Варенец, что ли?" Торговка решила,
что он выделывается. От  воспоминания  о том юноше, который когда-то и был -
Митя,  ему сделалось  сиротливо и  жалостливо. Как  всегда, это  было  очень
трогательно, похоже на теплый плед, в который закутался от сквозняка.
     Он  приходил   сюда  лишь  пару  раз,  потом  рынок  разогнали,  снесли
белоснежные халупы и обнесли место забором -  и, наверное, в  силу свежести,
незатертости впечатлений память сохранила этот рынок так ярко. Митя  смотрел
на  обклеенный объявлениями и  афишами забор  и отчетливо видел  торговок  в
платках и соломенных  шляпах, обложенную зелеными листьями  рыбу, с  которой
монотонно  гуляющая туда-сюда ветка  сгоняет столь же  монотонно прибывающих
мух, и пучки лука, и стаканы с варенцом.
     ?Перед глазами  стояла чья-то  очень знакомая спина. Он знал, кто  это:
первокурсник Митя с веснушками и клочковатыми детскими усиками. Странно было
осознавать  не то, что это невозможно,  а что, если бы вдруг - если бы можно
было устроить такую встречу с самим собой, с семнадцатилетним, - встретились
два совершенно чужих человека, не имеющих  между собой  ничего общего. Разве
что имя, но имя - такое несущественное совпадение. Два  человека, не умеющих
сказать друг другу ни единого слова.  И связаны эти двое весьма отвлеченной,
мертвой связью.
     Но закончилась сигарета, Митя прервал свои мысли и потянул дверь.
     Мимо  тех  же бутылок  и  лысин,  выстроившихся  теперь  уже  в  другой
бильярдной схеме, - будто кто-то, пока он курил, закатил пару шаров  в лузы,
изменил их расположение.
     - Извините, прикурить не найдется?
     - Что?
     - Прикурить.
     - Не курю.
     - Как? Вы же только что возле входа курили.
     - А! Да, конечно, я вас не понял. Прикурить? Да.
     Вновь погрузившись в себя, Митя вернулся к прерванным грезам, торопливо
пролетел знакомые улочки и шагнул в старые кованые ворота.  (Тихо  подняться
по петляющей вдоль  фасада лестнице. Встать  невдалеке, опершись  о  перила.
Отсюда удобно подглядывать за мальчиком, уставившимся в лунную ночь.)
     Два  чужих  человека.  Им было  бы  невыразимо  скучно,  если  бы вдруг
пришлось говорить друг с другом.
     - Как дела, Митя?
     - Ничего, Митя, нормально.
     И  каждое  следующее  слово  глупее  предыдущего.   А  если  бы   вдруг
столкнуться с самим  собой  в каком-нибудь неожиданном месте,  в  очереди  к
зубному?  Вот так: пришел зуб  сверлить, а там на диванчике - ты.  Аномалия.
Сидит,  посматривает  исподлобья.  Приемная  без  окон,  четыре  на  четыре,
прошлогодние мятые журналы, больная  библиотечная тишина - и  никого, только
ты и ты. И журнальные страницы хрустят, как валежник в задремавшем лесу.
     О, пытка человеком!
     Они даже стоят по-разному. Один стоит  прямо, кисти  рук свободно упали
на перила. Другой прилипает  плечом к стойке, сжав шершавую деревяшку, будто
поручень в автобусе. Покалеченную руку машинально прячет в  карман.  Холодно
тлеют лунным светом  крыши Филимоновской. На разной  высоте, развернутые под
неожиданными углами, собранные в кучу. Угловатые гроздья крыш. Как  в старом
Тбилиси.  По  ночам,  когда  случается бессонница, он  выходит на  веранду и
смотрит на эти крыши.
     Филимоновская  - удивительная улица.  Дома, сутулые и  морщинистые, как
пень  грибами,   обросли   разными  пристройками,   флигельками,   чуланами,
сарайчиками и  кухоньками. Строилось для  другой  жизни, смотрится одеждой с
чужого плеча,  шитой-перешитой,  безнадежно испорченной.  Высокие  буроватых
оттенков створки с еле угадывающимися орлами и "ятями" скрипят на ветру.
     Перед некоторыми дворами  на узком тротуаре - мусорные жбаны.  Бомжи по
этим  жбанам  не  лазают,  взять  там  нечего.  Самое  интересное  время  на
Филимоновской  -  раннее утро.  Те,  кому на  работу, тянутся  к  остановке,
навстречу им по направлению  к поликлинике шагают те, кому  на процедуры. На
Филимоновской будильники не  звенят, на работу никто не торопится. Но каждое
утро люди просыпаются и выходят на  тротуары.  Женщины с  сальными волосами.
Мужчины,  идущие  осторожным  каботажем  вдоль  стен,  подолгу раскуривающие
сморщенные  "бычки". Они  останавливаются  перед  своими  дворами  и  стоят,
оглядываясь  по сторонам, -  и видно,  что не просто так стоят. Постояв  так
некоторое  время,  они чаще всего начинают  сходиться  по два и по три, одна
группа сливается с другой. Впрочем, ненадолго.  Коротенькие вопросы - "нет",
"откуда!",  "е?ся!  Допили!"  -  и  они  расходятся,  зорко  всматриваясь  в
прохожих.
     - Земляк, мелочи не будет? Десять копеек. Не хватает. - И характерный
     жест - клешней под горло, мол, во как? надо, ну н-надо.
     Многие  дают.  Есть  один тип, который в отличие  от других вовсе  и не
давит  на жалость. У него есть  доберман. Он выходит с доберманом,  доберман
бежит впереди, как  все в этом переулке,  всматривается в лица прохожих. Оба
худые  и высокие,  и смотрят они на прохожих, как  охотники  на  подлетающую
стаю.  Хозяин  выбирает, направляется  наперерез.  Доберман трусит  рядом. И
смотрит снизу, угнув шею к асфальту.
     - Мелочи не будет?
     Те, кто прибивается к этой парочке, тут же перестают рядиться в сирот.
     - Мелочь есть? Эй, зема! Нет? Десять копеек, что, нету?
     Момент, когда Митю перестали  донимать утренние "стрелки", он воспринял
как победу. Самое  трудное в природе задание - стать местным. Похоже, у него
начинало получаться. К Люсе "стрелки" никогда не цеплялись. А если бывало по
оплошке,  она посылала  их столь  четко  и безапелляционно, что  они тут  же
отплывали в сторону.  Митя  учился  у нее  манерам. "Ты думаешь, мне приятно
материться? А что делать?" - "Да нет, мне не трудно, я умею. Но,  понимаешь,
при женщинах?" - "При ком это, при бабе Зине, что ли? Да ее твои слова вроде
"пожалуйста", "в самом деле" только  огорчают. Ты ведь в армии матерился?" -
"Ясное  дело, общаться-то  надо. Но теперь же я не  в армии. И вообще. Дома?
Ну,  в  общем, там женщины  не матерятся.  Не могу никак привыкнуть.  Потом,
матом  ведь  ругаться надо. Ну,  во  время ссоры,  во время драки  или когда
молотком шибанул  по пальцу, когда  взбешен - всякое такое. А  разговаривать
матом у меня не получается". - "Давай учиться".
     Во дворе считалось, что они "подженились".
     Со временем Митя стал замечать: Люся на самом деле не была здесь своей.
Она  была Сама-по-себе. Она училась  музыке  -  этого было достаточно, чтобы
выпасть из общего ряда. Но и совсем чужой, как  Митя, она не была. Когда  он
шел с Люсей, его, бывало, хлопали  по плечу. "Как оно,  жених, твое ничего?"
Но  когда он  бывал  один, здоровались не  всегда,  по  настроению.  Однажды
посреди двора бежавшая навстречу Елена  Петровна,  Люськина мать,  сорвала с
него  шапку:  "Дай,  зять, погреться!"  -  и  встала  возле угольной кучи  с
соседками, хитро косясь в  его сторону. Шапку  нарочито  криво  напялила  на
голову.  Митя покраснел  до рези в глазах, пошел к  ней, совершенно не зная,
что говорить и делать,  не скандалить же.  Назвать  по  отчеству эту  крепко
пьющую женщину оказалось проблемой.
     - Елена Петровна, - выдохнул он и  тут же запнулся, но она выручила его
сама.  Сорвала с себя шапку  и бросила ее подруге  через  угольную кучу.  Та
поймала, взвизгнув от  неожиданности,  Митя потянулся  к  шапке,  но она уже
перебросила  ее  обратно. Шапка  летала от одной к другой. Взрослые мясистые
тетки  азартно  перебрасывались  ею,  хохоча  и  вскрикивая,  а  Митя  стоял
парализованный.
     - Че ты, зять, теще шапку зажал?! Мерзну, блин.
     В этот момент во двор вошла Люся. Заметив Люсю, женщины тут же передали
шапку Елене Петровне, а та сунула ее в пластилиновые Митины руки.
     - Шутим, шутим. Вот молодежь неюморная, а! Шу-у-утим, шутим.
     Ее,  может быть, в конце концов признали бы  здесь  за свою,  пусть и с
натяжкой,  если  бы  она  не засадила на  пятнадцать  лет Шурупа. Шуруп  был
любимец всего района, говорили, что автомобильный  вор. Всегда при  деньгах,
всегда веселый и  злой, Шуруп одним  своим  появлением на  Братском  задавал
жизни переулка  особый  строй. И когда люди спрашивали друг  друга:  "Шурупа
давно  видел?"  - это означало примерно  то  же,  что  вопрос  одного моряка
другому: "Как там  погода?" Он въезжал во двор на такси, непременно на самую
середину двора, хотя заезд  в узкие ворота стоил  водителю немалых усилий, и
завидевшие  его жильцы встречали  его радостными возгласами:  "Ооо!  Как-кие
люди!" Если приехал Шуруп, значит, гулять будут  широко и основательно. Одна
его  любовница,  Тоня,  жила  в  Люськиной Бастилии,  другая, Вероника, -  в
трехэтажном  доме  напротив.  Как-то это  все устраивалось, и  иногда, начав
гулять  на  одной  половине  двора,  Шуруп  на  другой  день  оказывался  на
противоположной.
     С бабой Зиной он дружил, обращаясь с ней вполне для него уважительно, и
если не чувствовал потребности ни в одной из любовниц, останавливался у  нее
на кухне. "Зина! - кричал он в узкое кухонное окно, непрозрачное от налипшей
пыли. -  Доктор  пришел,  лекарство принес!" И тогда пару  дней  можно  было
слушать  резкий   трескучий  голос,  то  вопрошающий,   то   поучающий,   то
восхваляющий Шурупа.
     В  дрова он напивался редко,  больше любил спаивать  других. Но если уж
напивался, был невменяем. Внешне он  делался собран и немногословен, и могло
показаться,  что Шуруп  неожиданно  протрезвел, - и только  колючие,  что-то
часами высматривающие в одной точке глаза его выдавали. В тот раз он приехал
в плохом  настроении.  Таксиста  за то, что тот потребовал закрыть за  собой
дверь,  обматерил насквозь. На чей-то  заискивающий  окрик с верхнего этажа:
"Шеф, стаканы поданы!" - ответил лишь равнодушным жестом. Баба Зина  сбегала
в гастроном, вернувшись с парой тяжелых пакетов и искрами в зрачках
     -  Зинка,  гостей зовешь?  - спросила ее  караулившая  на веранде Елена
Петровна.
     - Ни-ни-ни, - ответила та с необычной серьезностью. - Тоска у него, ох,
тоска!
     Весь день  на ее кухне было тихо. Разве что позвякивала посуда и тяжело
стукало   о   столешницу   бутылочное  дно.   Это   казалось   ненормальным,
иззавидовавшиеся соседи,  щелкая на веранде  семечки, пожимали  плечами.  На
второй день баба Зина сбегала в гастроном еще раз. Рванув на втором дыхании,
их мрачная пьянка  выбралась наконец за  пределы душной  кухни и понеслась в
верном направлении. Стол был вынесен на веранду и  в мгновение  ока облеплен
повеселевшими  соседями.  К  гастрономским  продуктам добавились  тарелки  с
горками  квашеной капусты и солеными  огурцами.  Повеселевший Шуруп принялся
рассказывать бесконечные воровские байки о разобранных за полчаса до винтика
машинах,  об  угонах на  спор и  под заказ,  о том,  как  за ночь спустили в
сочинских кабаках полторы  тысячи и вынуждены  были угонять "копейку", чтобы
добраться домой, а  "копейка"  оказалась  какого-то  артиста,  и он потом  с
телеэкрана плакался и всячески их поносил. Рассказал - в который
     раз  -  про  балерину,  которую  снял когда-то у Большого  театра,  как
обычную шлюху, и так обворожил  за вечер в ресторане гостиницы "Космос", что
она отправилась с ним  и его корешами в Ростов и "всех уважила, потому как я
попросил, мне для корешей не  жалко". Вновь он  был  окружен  почетом, вновь
блистал: отсылал  кого-то за  сигаретами,  бросал,  не глядя, на стол  мятые
сторублевки  и  сыпал агрессивными, как пираньи,  шутками по  поводу чьих-то
жен. Тоня,  пока опасаясь  подсаживаться совсем уж близко, сидела напротив и
смеялась  громче  всех.  Вероника, красочно подперев  бюст, долго  торчала в
своем окне,  но под вечер, смирившись,  громко окно  захлопнула и больше  не
появлялась.
     Зато Тоня, нарядившись в черное бархатное платье, метала  на стол,  что
факир  из  шляпы:  капусту,  огурцы,  грибы  -  и  даже  салат,  нарубленный
необыкновенно мелко, как любил он, и - как любил он - приправленный пахнущим
жареными  семечками  маслом. Кто-то вынес магнитофон. "Иии-ех!" - тут же, не
дожидаясь  музыки, раздался  визгливый  клич.  Гуляли шумно,  словно отгоняя
недобрых духов,  насылающих на людей  тоску, тетки так выбивали по железному
полу пятками, что от Братского до Филимоновской стоял плотный кузнечный гул.
Но  разошлись  непривычно  рано.  Для  Шурупа  это был уже  второй  день, и,
почувствовав, что глаза его слипаются, он хлопнул в  ладони, встал и, махнув
привставшей было Тоне, чтобы не суетилась, отправился спать  к бабе Зине  на
кухонный диван.
     - Вот так, - говорили, расходясь, соседи. - Лучшее  от тоски лекарство.
Клин клином вышибают.
     Тоня   уходила   хмурой,   демонстративно   отворачиваясь   от  лукавых
подмигиваний.
     Среди ночи баба Зина, спавшая на полу возле холодильника, встала попить
водички и  обнаружила, что Шурупа нет на месте. Зачем-то  ей захотелось  его
найти, то ли она испугалась,  что дорогого гостя вновь одолела тоска, то  ли
еще  по  какой-то причине, но  она  отправилась на поиск.  Проверила во всех
туалетах, но ни  в одном его не обнаружила,  постучалась  к Тоне, получив  в
ответ  порцию прочувствованного  мата, ответила ей тем же и, возвращаясь  по
черным  изломанным коридорам  к  себе,  вдруг услышала  его голос.  Толкнула
наугад  дверь,  из-за которой послышался  голос Шурупа,  и  вошла в Люськину
комнату.
     Люська, в разодранной одежде, со  стянутыми ремнем руками  и разбитым в
кровь лицом, развалилась  на кровати, а  сверху, приставив к  ее горлу нож и
пытаясь  поцеловать  ее  в  губы,  сидел  Шуруп.  Баба  Зина  посмотрела  на
задыхающуюся избитую Люсю и спросила:
     - А мамка где?
     - В ночную, - шепнула Люся.
     Шуруп нетерпеливо бросил через плечо:
     - Иди, иди!
     - А кртирант твой? мой то  бишь?  - не  глядя на него, продолжала  баба
Зина.
     Но Люсе уже не хватило дыхания, чтобы ответить.
     - Иди, говорю, не видишь, что ли?
     Баба Зина уперла руки в  боки, посмотрела на  его оборванный рукав,  на
торчащие над спущенными штанами ягодицы, усмехнулась.
     - Так вижу?  твою мать,  че  ж не видеть.  Мало  тебе  твоих подстилок?
Кричала хоть? - обратилась она к Люсе. Та кивнула. - И что, пидары позорные,
не могли за мной придтить?! - крикнула баба Зина в стены.
     Шуруп зарычал, все еще не отводя ножа от Люськиного горла:
     - Иди на? сука старая! Не до тебя сейчас!
     Хлопнув  себя по бедрам, Зина хохотнула  своим похожим на птичий клекот
смехом.
     - Ишь ты, шельмец! Ну совсем о?л! Мозги, видать, все в яйца ушли. - Она
подошла  к  кровати и аппетитно  шлепнула Шурупа  по заду. - Мясо-то спрячь,
спрячь! Пойдем, сердешный, тут делов не будет, - и потянула его за локоть.
     Он вырвал  локоть, но больше  не приставил ножа к  Люськиному  горлу, а
растерянно оглядел  ее заплывшее лицо, мокрую от его слюны  грудь.  Собрался
что-то  сказать,  но  лишь  шевельнул  губами. Ситуация  затягивалась. Люся,
улучив минуту, вытащила  руку из ослабшей петли  и отерла кровь с губы. Баба
Зина стояла над ним, как над нашкодившим мальчишкой.
     - Пойдем, пойдем.
     На какой-то  миг показалось,  что он и  сам готов был уйти,  подыскивал
достойную реплику, чтобы все  закончить. И  вдруг,  холодно  выругавшись, не
обращая внимания на  слетевшие до колен  брюки, Шуруп вскочил, развернулся к
Зине,  встретившей  его бесстыдный  рывок удивленно-насмешливой гримасой,  и
совсем  без замаха, неправдоподобно  куцым движением, будто ключ в  замочную
скважину,  вставил  нож  ей  в  живот.  Так  она  и  рухнула,  удивленная  и
насмешливая, с округленным ртом и поднятыми ко лбу бровями, раскидав во  все
стороны столпившиеся за ее спиной стулья. Шуруп наклонился, натянул брюки и,
тщательно расправив складки на сорочке, вышел.
     Люсю пытались  отговорить, объясняли, что он ведь  спьяну, что Зину ему
самому жалко не меньше,  что жизнь молодую ломать  не  стоит - и  даже мать,
выпив для смелости, вразумляла и увещевала ее: "Он уже и похороны оплатил, и
место  на  кладбище  самое хорошее, у  самого входа. Скажи, мол, попутала  с
перепугу. Заскочил какой-то, на него похожий, вот и написала в показаниях. А
теперь  прояснело. А  Шуруп  даже  траур  по  Зинке  носит", - но  ничего не
помогло.
     Шуруп сел,  а  Митю,  вернувшегося с геологической практики,  встретили
амбарные замки и свинцовые пломбы. Комната и кухня были опечатаны, поскольку
наследников у покойной не было, квартира оказалась  не приватизированной. За
грязным кухонным окном, упав  ладонями  на  сложенные колодцем  ладони, Митя
разглядел разбросанные  по  полу и столу бутылки - наверное, те  самые  -  и
смятые  простыни на диване  и на  расстеленном вдоль стены  матрасе.  "Новые
постелила", - подумал Митя  и, вспомнив о ровных стопках "прахрарирррванных"
простыней, дожидающихся нового  хозяина в комнате за опломбированной дверью,
вздрогнул, как от ледяной воды.
     Потом Митя часто размышлял, как бы все сложилось, если  бы  в общаге по
удивительному совпадению не освободилось  место,  если  бы он  остался в том
дворе с угольными подвалами,  в котором он вот-вот должен был стать своим, -
благо снять комнату можно  было  в любом из четырех  домов? Смог бы он тогда
увидеть  в Люсе  женщину, пошел бы по этой тропинке? Вряд ли.  Все эти "если
бы", как обычно, - глупые фиговые листочки, напяленные на правду. В  дневной
бегущей  толпе,  провожая  взглядом  случайные  ноги,  упруго  мигающие  под
мини-юбкой,  он впадал  в  мимолетное,  но  приятно  обволакивающее  либидо.
Разглядывая  на  остановках газетные  лотки,  напоминавшие панораму  женской
бани, он чувствовал полновесный подъем и готовность знакомиться на улице. Но
Люся? нет,  Люся с литыми ногами и гипнотическим голосом оставалась бесполым
лучшим другом.
     При  мысли о  том,  что  ей пришлось  пережить и  что  могло  бы с  ней
случиться той  ночью, Митя впадал в мычащее зоологическое бешенство. Холодно
разглядывал  он  хорошо  запечатлевшегося  в  памяти  Шурупа,  ненавидя  его
мучительней,  чем  армейского  замполита   Трясогузку.   Долго  и   подробно
воображал, как бы  он проснулся и прибежал  к ней на помощь, - он то выбивал
из  руки Шурупа  нож,  то, наоборот,  они сходились на  ножах и сам  Митя то
побеждал,  то  погибал под  страшный  Люсин  крик? Но она всегда  оставалась
Люськой, с которой так надежно и уютно и  не нужно выбирать слова или думать
перед тем, как сделать. Казалось, по-другому и быть не может, будто от всего
другого его удерживало высочайшее табу, нарушение которого страшнее инцеста.
     ?Люся вздохнула во  сне и  закинула  руку  за голову. Иногда ему бывает
стыдно  за  то,  что он  с ней  проделывает. Он смотрит на  нее,  спящую,  и
клянется все это  прекратить, но  утром они прощаются, целуясь уголками губ,
говорят "пока" - и ничего не меняется.
     Сломанная  спичка  наконец  сухо  фыркнула и зажглась.  Огонек  плеснул
косыми падучими  тенями и,  сжавшись, задрожал  в кулаке. Будто  и ему  было
зябко  в этом тумане. Митя  затянулся  и пустил  дым  в  сторону от открытой
балконной двери. Сигаретный дым расплющился о  туман, побежал кольцами. Митя
смотрел на  растекающийся  дым,  прислушиваясь  к тишине,  и  подумал,  что,
кажется, не любит  тишину, что она его очень даже тяготит. В комнате  мерцал
телевизор, покрытый пледом. Мерцала и плыла и сама комната  - как телевизор,
показанный  по  телевизору. Он часто так  делает, ему нравится  смотреть  на
что-нибудь расплывчатое, мерцающее. В минуты, когда можно стать самим собой,
выползти из-под всех защитных оболочек нагим и мягким, он частенько  впадает
в  созерцание.  Может  быть,  он  по природе  своей такой  вот  созерцатель.
Бездельник. Что  ж, да - бездельник. Рассуждатель. И что - уничтожать его за
это?  Таких, как  он, по всей России - миллионы. Вывезти эшелонами на  Южный
полюс, к пингвинам. Пусть созерцают. Пожалуй, что победителем, каким  хотела
видеть его  Марина,  он и не  сумел  бы стать.  Созерцатель  ведь заведомо в
проигрыше. Скомандуют "внимание - марш", а он засмотрится, как  здорово  все
рванули, как  всплывают и  тонут лопатки, как  локти  механически тычутся  в
воздух на  одинаковой  высоте,  будто в  преграду.  Кто-то приходит  первым,
кто-то двадцатым,  кому-то  лучше с трибуны поболеть.  Устройство мира.  Так
нет, казнить, казнить, тащить на беспощадный  капиталистический трибунал! Да
пошли вы все!
     На спинках стульев развешена  одежда. На  одном - его, на другом  - ее.
Бретелька  бюстгальтера  выползла  из-под   блузки  до  самого  пола.  Черви
выползают  из-под  разбухших  от  дождя  листьев,  змеи  -  из-под  нагретых
солнышком  валунов. Бюстгальтеры - из-под  блузок, развешенных  на  ночь  на
спинках стульев. Отдыхают. От волнующих вечерних  трудов,  от тяжкой дневной
службы. Люся называет бюстгальтеры намордниками. Снимая, говорит:
     - Уморились мы в намордниках.
     Бокалы  вымазаны вином.  Оплывшая свечка, шкаф-калека,  опирающийся  на
стопку  книг.  На диване,  в угольных  тенях  и  меловых  складках простыни,
Люськина   спина.  Она  лежала  на  боку,  линия  бедра  загибалась   круто,
по-скрипичному. На этот раз Митя задержал взгляд, долго смотрел на ее спину,
на  шелковую лепнину теней.  Он любил женские спины. Даже больше,  чем лица.
Красивые женские спины. У Люськи  красивая спина. Интересно, подумал он, мог
бы  кто-нибудь  ее  любить?  По-настоящему,  с муками,  с  привкусом  крови,
превращая  свою жизнь в  прыжок головой вниз?  В ней  столько всего: талант,
красивые ноги. Спина опять же, если кто понимает. А  он? ни таланта, ни ног.
Ни даже гражданства. Перспектива - как у замурованного окна.
     Смотреть на спящую Люду всегда было приятно. Она смачно поедала свои
     сны - наверное, сплошь  яблочные и персиковые, - она наверняка неспешно
прогуливалась по своим снам, наслаждаясь их  феерическими видами. К Мите  же
вот уже вторую ночь сон не приходил даже в обмен на те несколько сотен овец,
что  он  готов был  ему  отсчитать,  плотно захлопнув глаза.  Он  уже понял:
бессонница. Значит,  курить, стоять  на балконе,  сидеть на кухне,  в общем,
ждать - ждать необходимой усталости. Он решил сходить за сигаретами.  Стоило
сегодня накуриться до омерзения, чтобы завтра во рту было, как в пепельнице,
и от запаха  сигареты  делалось холодно. Когда он  шел  через  комнату, Люся
вдруг вздохнула во  сне, сказала: "Ничего  подобного",  -  и  повернулась на
другой бок. Люся часто говорила во сне.
     Туман  струился  навстречу,  то  густея,  то  неожиданно  разрываясь  и
открывая в дымящемся провале кусок улицы: тротуар, деревья, на  покосившейся
лавке - дремлющая,  близоруко сощурившаяся кошка.  До круглосуточного ларька
было пять минут ходу, но хотелось походить в тумане, и он пошел через сквер.
Решил, что сначала выкурит последнюю оставшуюся у него сигарету, прогуляется
под  фонарями, похожими  на  желтки в глазунье, вернется  через сквер, может
быть, даже посидит на  лавке возле  дремлющей кошки.  Митя  не спеша перешел
через  дорогу,  слушая  негромкий,  но  необычно  полновесный,  спелый  звук
собственных  шагов. Он стал считать  шаги.  Двадцать три,  двадцать  четыре?
обычно, когда он  считал овец, его  заговор от  бессонницы  заканчивался  на
двух-трех сотнях? интересно, докуда бы он дошел, досчитай сейчас  хотя бы до
ста? Двадцать пять, двадцать  шесть? Он  путешествовал по невидимому скверу,
вглядываясь  в белую тьму,  пытаясь высмотреть  силуэт клумбы, чтобы вовремя
свернуть.  Двадцать  семь? но счет то и дело обрывался  -  как  туман, и  он
проваливался в мысли о прошлом, а спохватившись, снова начинал считать.
     Впереди кто-то шагал  ему навстречу. Чуть быстрей,  чем  он. Двое. Митя
пошел вдоль  бордюра, дожидаясь, когда туман выплюнет тех двоих. Послышались
голоса, мужской и женский.  Мужчина  и женщина спорили. К  шагам то  и  дело
примешивался еще  какой-то звук.  Что-то время от времени тяжело  скребло по
асфальту. Наконец  они появились. Но  сначала появился  крест. Вывалился  из
молочной пелены - большой деревянный крест,  добротный, глянцевитый от лака.
Несомненно, они были муж и жена. Обоим около пятидесяти. У мужчины плечо под
стыком перекладин, одна  рука  сверху,  другая закинута  назад, на  торчащий
длинный  конец, и  постоянно соскакивает. Мужчина снова забрасывает руку  на
крест, подтягивает, перехватывает и, перебив жену,  продолжает запальчиво ей
что-то  доказывать.  О  чем  они спорили,  было не разобрать.  Жена  держала
сцепленные  руки  на животе, шла по-утиному. Волосы  у нее были  свернуты на
макушке в жиденький колосок. Увидев Митю, они умолкли на  миг,  покосились в
его сторону. Мимолетный взгляд из-под перекладины креста?
     И как хорошо, что закончились сигареты.  Мог бы пропустить такое. Идешь
за сигаретами в круглосуточный ларек - а из тумана  навстречу тебе, как ни в
чем  не бывало,  выходит  мужик с  крестом на плече. Идет,  переругивается с
женой, время от  времени подлаживается  поудобней.  Украли, наверное, крест.
Украли  у одного покойника, чтобы отдать  другому. Или так поздно забрали от
плотника? Может быть, он сам плотник. Ему заказали. Соседи. У них дед помер.
А сосед ведь плотник, и зачем переплачивать  кому-то, когда можно по-свойски
сойтись.  Они заказали. А он задержался с этим заказом. Весь день провозился
с неотложным, а  шабашку,  как водится, оставил  на вечер. Соседи заждались,
разнервничались. Завтра хоронить, а креста нет. Послали за ним жену. Или нет
-  нет, все совсем не так. Это Он - это  Христос  идет. Христос,  избежавший
Голгофы: завел жену, детишек, плотницкую  мастерскую.  Облысел немного - так
от такой жизни  разве не облысеешь! Попивает, конечно, не без этого. Зато не
последний человек в округе. Христос, известный на районе плотник?
     Они уже  прошли  мимо,  но  пристальный Митин  взгляд  заставил мужичка
обернуться.  А крест  большой,  длинный.  И  когда  он  оборачивался,  крест
вильнул,  как  большущий  плоский  хвост.  Обернулась  и  жена,  не  отрывая
сцепленных пальцев от тощего живота. Посмотрели на Митю подозрительно, точно
это он, а не они шли по ночному городу с крестом на плечах.
     И, еще не успев развернуться, боком, Митя шарахнулся прочь, смутившись,
как  человек, пойманный подглядывающим в замочную скважину.  Скоро в клочьях
белого  воздуха  проступили  очертания  ларька  и разлившийся  по асфальту с
обратной  стороны ромбик  света. Дверь, несмотря на столь  опасный час, была
открыта, и он вошел.
     - Здравствуйте, - поздоровался он, ища продавщицу глазами.
     Раздавив  мякоть щеки запястьем, она сидела  в  дальнем темном углу  за
низким холодильником для мороженого и смотрела на него, никак не реагируя на
приветствие. Взгляд ее был безнадежно мрачен и еще более подозрительный, чем
те, что Митя  встретил только что в сквере.  Он уже  успел достать деньги из
нагрудного  кармана, но вдруг остановился.  Ему  расхотелось  покупать у нее
сигареты. Не сейчас, не в таком настроении.
     - Чур меня, чур! - театрально отмахнулся он в  направлении блестящих из
темноты белков и вышел.
     Другой ларек находился далеко, в трех  кварталах, но прогулка  в тумане
приятно волновала и увлекала его.  Чернели сливающиеся в ряд кроны деревьев,
желтые точки фонарей  плыли  навстречу. И думая о том, что думала ему  вслед
мрачная ларечница, Митя весело качал головой и бубнил: "Чур меня, чур".
     Над широким проспектом  ветер разгонял  туман,  вырезая в нем  текучее,
ежесекундно  меняющее  свои  очертания ущелье,  но  боковые переулки  плотно
закупоривала синяя свалявшаяся мгла.  Один  из  этих  переулков  - сейчас не
разглядеть, который - ведет  в  сторону студенческого  городка.  Но от мысли
сходить  сейчас туда, погулять возле  родной когда-то общаги Митя отмахнулся
точно так же, как от тяжелого взгляда ларечницы.
     Марину не  предвещало  ровным счетом  ничего.  Вернувшись из армии,  он
попал в новую группу, где  она была старостой. Марина как Марина. Знакомясь,
протянула руку,  и  он  пожал  ее. Как  возле любой  красавицы,  он  испытал
подмешанный  к  вожделению  досадный  тремор - такой  же приключается  перед
дракой,  -  но и только. Крутые арки бровей, по-мужски  коротко  остриженные
ногти, весьма лаконичные, проведенные по кратчайшей  прямой  к нужной  точке
жесты. Его поначалу насторожила эта манера -  "Будто связали ее". Нормальная
жизнь,  в  которую  Митя  вернулся  из  армейской  казармы,  какое-то  время
оставалась  для  него  стеклянной:  стеклянные  люди  занимались  невнятными
стеклянными делами  -  записывали  лекции,  сдавали курсовые работы,  читали
учебники,  в  которых,  чтобы начать  понимать, он должен был  два-три  раза
прочитать  одну  и   ту  же  страницу.   Такие  стеклянные,  забавные  после
неподъемных армейских заботы одолевали их.  Вслед  за остальными  он занимал
себя теми же делами, терпеливо дожидаясь, когда все вновь  станет настоящим.
Позади  этого  ожившего стекла нет-нет да  и вставали черно-белые  армейские
картинки: жирная полоса дыма через весь  горизонт, перевернутый  БТР, пустые
глаза беженцев, сидящих на чемоданах где попало, где  им  указали, - все это
было куда как живее.
     Но  картинки  удалялись,  уплывали,  стремительно  растрачивая  детали,
выцветая,  как армейское хэбэ  на  солнцепеке,  и  постепенно  Митя вернулся
оттуда по-настоящему.
     Все было просто.  Сыпался  медленный пушистый снег.  Вкусно скрипел под
ногами, его  было  жалко пачкать подошвами, и Митя  старался  идти  по  краю
дорожки, почти по бордюру.  Под отяжелевшими, нагруженными  лапами  сосен он
иногда останавливался, искушаемый желанием пнуть ствол, чтобы мягкие снежные
комья с коротким вздохом облегчения  ухнули вниз, ему на голову, на плечи, -
и  так отчетливо представлял себе сорвавшийся снег, что  жмурился и втягивал
шею. Но и сбивать пышные подушки с  веток тоже было жаль, и он  шел  дальше.
Хотя до начала первой пары оставалось лишь двадцать минут, отрезок тротуара,
ведущего к геофаку, был пуст: начнут собираться перед самым началом. В узком
переулке,  протиснувшемся  между   факультетом  и  баскетбольной  площадкой,
раздался  скрип,  и, слегка  поскользнувшись,  перед ним  выскочила  Марина.
Поворачиваясь к нему спиной, успела улыбнуться и показать  глазами на снег -
мол, вот так снегопад. Пока она семенила впереди до крыльца факультета, Митя
жадно  смотрел  ей  вслед,  будто  зачем-то  ему  нужно  было  запомнить  ее
наклоненную вбок  на резком  вираже спину, мелькающие ярко-оранжевой резиной
подошвы сапожек, белый кружевной платок, гладко охвативший голову, и кружево
снега на воротнике пальто. Так, по  скрипучему снегу,  она  и вбежала  в его
жизнь. Теперь по утрам,  приходя  на факультет, Митя прежде всего искал  ее,
выхватывал что-нибудь взглядом, моментально оценивал - вроде того: "синий ей
не идет" или: "ну и взгляд! скальпель!" - и отходил, будто бы сделал что-то,
что непременно должен был сделать.
     Смотреть-то он смотрел, но вполне здоровыми холодными глазами. Пожалуй,
она ему не нравилась. Она показалась ему замкнутой. "Да -  нет,  да  - нет".
Плюс-минус,  батарейка,  да  и  только.  Энергия  правильности  и строгости,
исходившая от  нее,  была  совершенно баптистской, леденящей  душу.  Марина,
кажется,  принадлежала к  той  героической расе людей,  которые  никогда  не
совершают ошибок. Рассказать ей неприличный анекдот  -  смешной  неприличный
анекдот - все равно что рентгеновскому аппарату рассказать:  никаких эмоций,
только  обдаст  своими  тяжелыми  гамма-лучами.  Она  никогда не опаздывала.
Никогда и  никуда.  Даже  на практику  по кристаллографии, к этим деревянным
тетраэдрам-додекаэдрам,  которыми заведовал нуднейший  Анатолий Анатольевич,
Марина приходила  за  пять  минут  до начала  и стояла,  листая  тетрадку, в
неудобном  узком  коридоре. По утрам  ее одежда пахла  утюгом, платок -  она
приходила  в  платке,  если шел снег,  - она  сушила в классе на  батарее  и
аккуратно, квадратиком,  складывала  в  сумку.  В  том, как  она  одевалась,
особенно в сабельной отглаженности ее остроугольных воротничков, было что-то
солдатское. Нет, Митя не этого ждал от девушки, в которую мог бы влюбиться.
     - Да-а-а, всем хороша девка. Только строгая.
     - Ты про кого?
     - Да ладно, Митяй, что я, не вижу, как ты на нее пялишься?
     - Чушь говоришь.
     - Во-во, когда так пялятся, потом, знаешь, бывает, что и? женятся.
     Он в  тот раз от души рассмеялся (вот ведь все норовят его с кем-нибудь
обвенчать:  на  Братском  с  Люсей,  на факультете -  с  Мариной),  подробно
изложил, какой  должна быть  его жена,  почему  здешние жены не  выдерживают
конкуренции  с  кавказскими и  что за женой-то  он, точно, поедет  домой,  в
Тбилиси.
     - Хорошие жены водятся южнее Кавказского хребта, дружище! Там  академия
жен.
     Митя говорил темпераментно и убедительно,  а договорив, понял, что  сам
не верит в сказанное.
     Удивляясь самому себе, продолжал подглядывать за Мариной.
     Замечала ли Марина его шпионаж или нет, она никак этого не выдавала, ни
в  чем  не  меняя   своего   поведения.  Вскоре   Мите  пришлось   признать:
благопристойность ее  не была  свадебным товаром. Не вывешивалась зазывающей
рекламкой,  как это  часто  приключалось  с другими девушками из  провинции,
чрезвычайно веселившими его своей прямотой. Что такое провинциальная барышня
в  университетской общаге?  Боекомплект  разносолов под кроватью,  лекции по
всем  предметам,   записанные  каллиграфическим  почерком,  "борща   хочешь?
горячего? со сметаной?" - стрелка компаса, как вкопанная, указывает на ЗАГС.
И  комната, ненормально  чистая, с  геранью и душными ковриками на  стене, -
последняя стоянка  на пути  к вершине  брака.  Марина борщей не  предлагала,
почерк у нее был хуже, чем у медработника.
     Митя наблюдал. И все-таки - нет, она ему не нравилась.
     Ни  по каким признакам не совпадала Марина с  сочиненным Митей идеалом.
Все в ней было  не  такое. Даже вырез ноздрей. Мите всегда  нравились ноздри
маленькие   и  закрытые  -   и   это   несовпадение   с  идеалом,  казалось,
гарантированно защищает его от настоящей влюбленности. Разве сможет он в нее
влюбиться?!   Она  ведь   отличница-переросток.  Даже  комендант  общежития,
стальная товарищ Гвоздь, называет ее Мариночка. Она такая правильная, что ее
можно   вносить   в   таблицу   СИ   как  единицу   измерения  правильности.
Человек-кодекс. Как можно увлечься кодексом?
     Митя ругал  себя: какого рожна ты  за ней шпионишь? Но от привычки этой
избавиться не мог.
     Марина приходила на  полевые занятия по картографии в  кедах, в  грубых
резиновых кедах, ей  было плевать,  что все косились на эти грубые резиновые
кеды.  А преподаватель хвалил ее, ставя в пример однокурсницам, вышагивающим
по кочкам на  каблуках и платформах. Она бегала по вечерам на спортплощадке.
Одна.  Когда приезжали  заграничные гости, к  ним  вместе  с  преподавателем
приставляли Марину. А кто еще так хорошо говорит по-английски?
     Ее достоинства нервировали Митю. Она наверняка зануда, решил он.
     Чтобы в этом удостовериться, он поговорил с ней. Марина держала книгу в
щепотке пальцев, снизу за  самый корешок, свободной рукой поглаживая себя по
коротко стриженному  затылку:  вверх - вниз,  вверх - вниз. Она  постриглась
накануне  и, наверное,  еще  не привыкла  к  новому  обнаженному  затылку  и
щекочущему ладонь "ежику". Вверх - вниз, вверх - вниз.
     - Ты не знаешь, он автоматом ставит?
     - Не  знаю, Митя. Говорят,  в  прошлом году  ставил. - Марина почему-то
улыбалась.
     Она почти всегда улыбалась, когда он с ней заговаривал, будто он что-то
смешное говорил. Митя немного злился, но решил не обижаться.
     - А на посещение смотрит? А то я напропускал.
     -  Вроде  бы нет,  были бы  работы  сданы.  Знаешь, Митя, мне  кажется,
органическая химия - не тот предмет, из-за которого тебе стоит волноваться.
     - Почему?
     - Мить, но  у  тебя же все работы  написаны на "отлично". Кроме  одной,
кажется, да?
     - А? ну да.
     Ему  понравилось говорить  с  ней.  Особенно  же  понравилось,  как она
произносила его имя. Ясно и протяжно.  Так произносят только  имена тех, кто
приятен.  Редко  кто  так приятно произносил  его  имя. Даже  у Люськи с  ее
солнышком в горле не получалось так. Не найдя, как  продолжить  разговор, он
сделал  вид, что  ему  срочно  куда-то  нужно,  а  Марина  снова улыбнулась.
"Наверное,  -  думал  он, впадая  в  поэтическую  задумчивость, пока  шел по
угрюмым,   без   единого   окна   коридорам   химфака,   -   наверное,   так
ангелы-хранители произносят наши имена". И,  совсем  уже уходя  в золотистую
небесную глушь, продолжал думать  об ангелах, стоя на  крыльце  на  холодном
сыром ветру: "Интересно, у них там бывают  переклички, собрания? Отчеты? Да,
отчеты о  проделанной  работе. Итак, ангел  такой-то,  отчитайтесь  о  своем
подопечном! Одни смотрят прямо и рапортуют бойко. Другие смотрят в  пол? или
что там у них? Мой, наверное, каждый  раз стоит потупившись. А Маринин ангел
- этот,  конечно, на лучшем счету,  отличник  горней  подготовки".  Странное
дело, катастрофически правильная Марина возбуждала в нем  самую разнузданную
лирику.
     В   конце  концов  мозг  отказался  участвовать  в  этом  деле,  крепко
зажмурился и, свернувшись  клубочком, улегся зимовать. И тогда-то, в ледяном
и ветреном феврале, началось самое завораживающее.
     Однажды после зимней сессии они собрались у Женечки. Женечка жила возле
факультета, и у нее собирались часто. Были обычные студенческие посиделки ни
о чем. Гости скинулись на "Кеглевича", хозяйка развела в трехлитровых банках
"Zukko".  Разноцветные  банки  стояли   на   журнальном  столике,   покрытом
разноцветными лужицами, и это называлось "шведский стол". Включили музыку. У
Женечки папа  был моряк, к тому же  меломан,  так что хороших записей у  нее
всегда хватало. Марина сидела на диване, поглаживая  между  ушей Женечкиного
кота.  Кот  был  напрочь   лишен   приятности,  даже  высокомерной  кошачьей
ласковостью  обделила  его природа.  "Обычный  сторожевой  кот",  - поясняла
Женечка. Наречен он был почему-то Жмурей, без всякого почтения  к  статусу -
возможно,  с намеком  на  слово  "жмурик"  за  его  способность  спать  (или
притворяться спящим)  даже тогда, когда хозяйка кричала ему в ухо: "Вставай,
противный кот!" Но такое Женечка позволяла себе редко. Да и кот редко впадал
в  столь  глубокий сон (что было еще одним доводом в пользу  предположения о
притворстве).  "Жжжмуря! - говорила  хозяйка.  -  Жжжмур-ря!" А Жмуря вместо
того, чтобы, не открывая глаз, лениво повести в ее сторону ухом, вскакивал и
становился в стойку.
     - Жжжмуречка!
     (Женечка, похоже, испытывала нежные чувства  к звуку "жжж": живущего на
кухне кенаря звали  Жора.) Вот этот-то сторожевой кот, обнюхивавший всех при
входе,  время  от времени  совершавший обходы по квартире,  позволял Марине,
если выпадала свободная от службы минута, себя погладить. И Марина клала его
себе на колени и гладила до тех пор, пока коту не надоедало.
     Вечеринка катилась своим чередом. Стоя в темной Женечкиной спальне, где
он  укрылся  от  веселого  бедлама,  Митя  смотрел  на  отражение  Марины  в
остекленной  рамке,  вместившей  черные  лодки,  черные  пальмы  и   желтый,
рогаликом уходящий в кофейное вечернее море берег. Профиль ее, наложенный на
тропический  пейзаж,   казался  кукольно-мягким.  Митя  чувствовал   сладкую
обезволивающую  робость  -  робость  перед  собственными  желаниями,  такими
божественно   огромными,  что  совершенно   невозможно   было  придумать  им
какое-нибудь стандартное житейское решение. Рисованные пальмы и отражение ее
профиля поверх этих пальм  - это вполне  могло заполнить  весь вечер. Марина
гладила Жмурю и смотрела  перед собой, в черное стекло окна,  наверняка видя
какой-то свой коллаж из силуэтов  и отражений. Кот урчал, вытянувшись во всю
длину на ее коленях, но время от времени озирался.
     - Я сейчас вот что поставлю. - Женечка вытащила одну кассету и вставила
другую.
     - Это кто?
     - Какая-то Офра Хаза, еврейка.
     - Так это по-еврейски?
     - Фу, двоечник! Это - на иврите.
     - Хорошо.
     Марина   уронила   голову   к   плечу.  "Какая  прелесть!"   Подчиняясь
предчувствию,  Митя  вышел  из  спальни  в  зал. В  голове  стояла  странная
посторонняя мысль - но такая  отчетливая, будто была продиктована по слогам:
все уже решено, все давно решено. Марина  ссаживала озадаченного кота на пол
и улыбалась Мите той пристальной, адресованной лично - как письмо - улыбкой,
которая  соединяет   двоих,  как  только  что  полученное  письмо  соединяет
отправителя и получателя чем-то, до поры скрытым в конверте.
     - Потанцуем! - приказала она, поднимаясь.
     ?До  ларька  он  шел дольше,  чем рассчитывал.  То  ли  туман,  обрубив
видимость, замедлил его шаги, то ли воспоминания.
     Дверь   в  этот  ларек  была  закрыта,  надпись  на  стекле  призывала:
"Стучите",  - и он  постучал. В  окне тут  же,  как в табакерке с сюрпризом,
выскочило белое мятое лицо, на котором отпечатались усталость и страдание от
прерываемого  полночными  покупателями  сна.  Покупая  у  нее сигареты, Митя
чувствовал себя виноватым,  что и он  участвует в этой пытке лишением сна. И
хоть знал, что заработок этой женщины зависит  от проданного ею за смену, не
мог  отделаться от мысли,  что  все  это неправильно,  нехорошо. "На  Западе
благодатном небось после шести ни один магазин не работает. Ленивые! А у нас
все  для народа. Пей, народ, и кури сколько нужно. Ночью приспичит, пей-кури
себе ночью. Ларьков наставим, теток в ларьки усадим, все как надо".
     Обратно Митя решил идти быстрее, но, пару раз влетев в колдобины, снова
замедлил шаг. Закурив сигарету, почувствовал,  с  каким  трудом  проходит  в
горло горький  комок дыма, и понял, что близок  к своему плану накуриться до
отвращения. "Нужно выкурить всю эту  пачку и тогда,  может быть, попробовать
бросить по-настоящему". Откуда-то  донеслись тревожные  неразборчивые крики,
напомнив ему, как опасны ночные ростовские улицы.
     В сквере он пошел к той лавке, на которой видел дремлющую кошку. Там он
ее и  застал.  Кошка  приоткрыла  в его сторону  глаз, но тут  же снова  его
захлопнула. И даже когда  Митя осторожно присел на краешек скамейки,  она не
пошевелилась. Только дернула на всякий случай самым кончиком хвоста. "Мудрый
кошачий  народ, - подумал Митя. - Никогда  не делает ничего лишнего. Сколько
их, тех  кошек? раз-два, и обчелся. Все  в районе знакомы друг  с  другом. И
Женечкина квартира недалеко  отсюда,  а  сторожевой кот  Жмуря каждую  весну
проводил на улице. Интересно,  пересекались ли их кошачьи пути?" Закончилась
сигарета,  Митя  хотел  закурить  вторую, но от  одного вида  ее у него  так
потяжелело в животе, что он бросил ее в урну.
     - Пока, - попрощался он с дремлющей кошкой.
     Сборы были коротки. Да и не было особенных сборов. Все делалось как  бы
само собой, в той же незыблемой уверенности: все решено.
     Люсе  он  сказал сразу.  Было раннее  утро. За длинным черным  платьем,
сохнущим на багете, угадывался апельсин солнца.
     - Две недели на рынке, -  кивнула  она в сторону платья. -  Две недели.
Окорочка, окорочка, окорочка? Зато заработала вот? как тебе?
     Люда готовилась к экзамену  по вокалу.  Ходила по  своей  келье, пинала
попадавшиеся под  ноги стоптанные  кроссовки  и  дышала  каким-то  особенным
образом, словно  проглотила  насос и теперь старается,  чтобы этого никто не
заметил. Это был очень важный экзамен. И труднопроходимый.
     -  Отсев,  -  повторяла  она  с отчаянием. -  Отсев, отсев,  понимаешь,
какой-то идиотский отсев.  Зачем, а? Что за слово вообще ненормальное? Ну  -
посев.  А что такое  от-сев?  А?  Правда  -  зачем  этот отсев,  ну,  скажи?
Идиотизм!
     Ректор по прозвищу Правнук Мефистофеля  был  настроен против  Люды.  Он
даже  время  спрашивал сочным  громыхающим  басом.  Он  сказал  ей,  прервав
занятие: "Вы  так  собираетесь петь, милочка? Идите тогда  в филармонию, они
вас с радостью примут. Но приличное сопрано вы из себя  никогда не выдавите,
это я вам говорю".
     Люда то и дело  подходила  к  зеркалу,  распускала  косы, заплетала  их
потуже, чтобы не пушились. Через минуту они все равно становились  похожи на
пучок черных пружинок, и она распускала и заплетала их снова.
     - Я слова плохо помню.
     - Да перестань метаться.
     - Не перестану.
     - Только энергию растратишь.
     - А  если  я ее не  растрачу, я опять возьму  на  тон выше.  Выше, черт
побери. Он меня сожрет. Забодает своими рожками. Я говорила тебе, что у него
шишки на лысине, пеньки от рогов? Говорила, кажется. Тю,  я забыла, говорила
или нет?
     - Говорила.
     - Вот ты не веришь, а ты приходи посмотри. Посмотри.
     Люся попросила его зайти к ней, "поотвлекать"  от предстоящего экзамена
- и  он пришел,  хоть и пришлось  объяснять  не  произнесшей ни слова Марине
природу их с Люсей отношений. Еще Люся просила пойти с ней, но этого  он уже
не мог. Его и самого жгло волнение. Он и сам готовился,  собирался  с духом.
Мама  уже предупреждена,  собирается в путь, спрашивает совета, переехать ли
ей  насовсем или  еще  пожить в  голодном унылом  Тбилиси. Родители Марины в
пути, будут  завтра. Платье решили шить. Подходящего костюма  нет ни в одном
магазине. И как со всем управиться, совершенно непонятно.
     Люся стала рассказывать о  своем  Петре Мефистофелевиче, о том,  как он
отчислил какого-то парня только за то, что увидел его играющим на скрипке  в
переходе, и было понятно,  что рассказывать она собирается долго и подробно.
Но Митя спешно засобирался, приврал о несданном зачете.
     -  Значит,  вот ты какой  друг,  да?  - Люда  уперла  руки в бедра. - С
тонущего корабля, да? С тонущего?
     - Люсь, ну, надо мне, не могу, извини. - Митя открыл дверь.
     - Врун и предатель. Вот так!
     Уже в дверях он обернулся.
     - Вообще-то да?  В общем, я  женюсь. Но  не завтра, конечно.  Собирался
потом сказать, официально? Я надеюсь, ты почтишь, так сказать?
     У Люды словно что-то лопнуло в лице. Руки ее так и остались на  бедрах,
но стали невыразительны, мертвы,  как  руки манекена. Никакого  экзамена  по
вокалу. В один  миг она была  наполнена  совсем другим.  Митю  испугала  эта
внезапная перемена. Но Люда мотнула головой, словно сбрасывая с себя что-то,
сказала:
     - А вроде не собирался?
     -  Да,  так  неожиданно  все. Сам обалдел. Придешь на  свадьбу? Слушай,
хочу, чтобы ты моим дружком была.
     - Что? Как я буду твоим дружком? Я ж это, того? не того пола?
     -  Почему нет? Я и  Марине сказал. А чтоб не спрашивали, я заранее всем
объясню. Если ты мой лучший друг! Почему нельзя?
     - Ладно, Мить, беги. Дай  тебе волю, ты мне мужские признаки  пришьешь,
чтобы ни у кого уже вопросов не возникало.
     - Я побегу, ладно?
     - Беги, Мить.
     Весь тот  день,  когда Люся должна  была сдавать  экзамен, он провел  с
Мариной. Они заперлись в ее комнате  и целовались до одурения,  до синевы на
губах.  Они  чуть  не  сделали  это  -  Митя замешкался,  не  сумев  вовремя
расстегнуть  ремень, долго дергал,  был вынужден  сесть  и  своей копотливой
возней извел на нет весь запал. Так что Митя решил еще потянуть удовольствие
и, шепнув Марине: "Вечером",  ушел в  свою комнату. Вскоре  у него  заломило
спину,  и состояние  было  такое, будто  толкал в  гору  вагон. К вечеру  он
рассыпался. Казалось, шагнешь, а ноги-то  и нет, лишь горка песка  в туфле -
так  и  высыплешься  весь.  А  в ушах трагическим  шепотом звучало  это  его
многообещающее "вечером".
     И тогда он вспомнил, что нужно проведать Люду: у нее же экзамен.
     - Совсем забыл, - оправдывался он перед Мариной. - Забыл совершенно.  Я
должен к ней съездить, я не могу не съездить к ней.
     Через весь город, гордясь собственным благородством, Митя отправился  к
Люсе. Поднявшись на ее этаж, еще на веранде он услышал нечто странное.  Митя
пошел  по знакомому лабиринту коридоров. Возле одной  из дверей  на  сундуке
сидели двое. Курили. Один кивнул.
     - О Люська твоя дает!
     Со  стороны  Люсиной   комнаты,  выведенное   насыщенным  академическим
сопрано, доносилось: "Русская водка, что ты натворила".
     Люся  сидела  на  полу,  закинув локти на диван.  Между  ног ее  стояли
полупустая бутылка  водки и  открытая банка  магазинного компота. Селедка  и
черный хлеб, не тронутые, лежали рядом на развернутых нотах.
     - П?ц! - Она широко раскинула руки. - Не сдала.
     Озябнув,  в набрякшей сыростью одежде, Митя вернулся усталым. На часах,
мирно тикающих над спящей Люсей, было три пятнадцать. Люся вскинула голову с
подушки, посмотрела на него чумными со сна глазами: "А, это ты", - и рухнула
обратно. Сон, незаметно заползший под веки, уже овладевал им, но, поддаваясь
ему, Митя чувствовал  только  раздражение.  Сон был механический, Митя так и
слышал,  как скрежещут колесики  его счетной  машины, отсчитывая  за  долгие
ночные хождения положенную порцию забытья. Оборвался сон так же механически:
просто закончился  и выронил  Митю в трезвонящую,  проколотую дневным светом
явь.
     Не  стал  даже  штаны  искать.  Звонили, как  на пожар. Хлопая глазами,
пробежал  по  квартире  -  Люси  не  было.  "А,  поет  на  свадьбе,  поехала
переодеваться", - вспомнил Митя и бросился к двери. Он уже поворачивал ключ,
а звонок еще верещал, сверлил сонный мозг.
     - Да открываю, открываю.
     Светлана Ивановна выглядела так, будто в ней догорал фитиль. Она строго
глянула ему в  глаза, набрала воздуха, явно собираясь сказать что-то важное,
но вдруг передумала, выдохнула.
     - Пригласи мать войти, что ли,  - сказала она, проходя мимо Мити. - Ну,
ты и брюхо отрастил!
     "Всем  в  укрытие,  да?"  - подумал  Митя,  втягивая живот.  Пока  он в
коридоре  напяливал на себя спортивные штаны и майку, Светлана Ивановна,  не
раздеваясь, прошла на кухню, открыла форточку и зажгла газ своими спичками.
     - Кофе есть?
     - Закончился.
     Она потушила газ.
     - Не куришь?
     Митя отрицательно качнул головой.
     - Молодец. Мужчина. У тебя всегда был характер, с младенчества.
     "Хвалит,  - отметил про себя Митя. -  Не  к  добру".  Светлана Ивановна
прикурила,  приняла привычную позу, прилепив локоть к ребрам. Развернулась к
окну спиной, сделала приглашающий жест, мол, рассказывай.
     - Как дела? - спросила, не дождавшись.
     - Мам, ты пришла, чтобы поинтересоваться, как у меня дела?
     -  А  что, нельзя  было? Я  уйду сейчас.  Проходила мимо, решила к сыну
зайти. Вот шоколадку купила. - Она достала из кармана шоколад. - Может, кофе
угостишь? - показала на стоящую возле мойки турку.
     - Кофе закончился.
     - Ах, да.
     Митя  сел  напротив. Некоторое время помолчали.  Настенные часы считали
секунды.  Светлана  Ивановна  выкурила  сигарету, прикурила  от  нее вторую.
Окурок погасила  под краном, под тонкой  струйкой воды.  Всегда  так делает.
Открывает чуть-чуть, чтобы текло с ниточку толщиной, и сует окурок под воду,
целится,  чтобы попал именно тлеющий краешек. Потом  выбрасывает в  мусорное
ведро. Он не выдержал:
     - Мама, что-то случилось?
     Она повела плечами - ничего, и тут же выпалила:
     - Сашкины родители пропали. Оба.
     Митя  не знал, как реагировать.  "Ляпнешь что-нибудь не то - обидится".
Не  придумав никаких  подходящих слов,  решил промолчать.  Слава  богу, лицо
спросонья - как подушка с носом, ничего на нем не отразится.
     -  Представляешь,  Мить, уже  около месяца  нет, - продолжала  Светлана
Ивановна. - Так  и не объявились. Я все  жду и жду,  а их нет и нет. Сашка у
меня сейчас живет.  Уже и Сашка сегодня спросил. "Папа и мама?  - говорит. -
Папа и мама?" А я говорю:  "Нету, Сашок, нету". А что я ему скажу? Вот с тех
пор, как ты ко мне приходил, родителей его так и нет.
     Она замолчала, сосредоточенно  затягиваясь  и  выпуская  дым к потолку.
Было очевидно, что он должен что-то ответить, она ждет. Митя сказал:
     - Да объявятся, мам, куда они денутся.
     Но  оказалось,  что  сказал  совсем  не то,  чего  она ждала.  Светлана
Ивановна рубанула воздух рукой, фыркнула и, торопливо затянувшись, заявила:
     - Вряд ли.
     - Почему?
     - Потому  что  я тебе говорю. Говорю, значит, знаю.  Я бы не  говорила,
если бы не знала.
     Митя  понимал, чего она ждет. Но сказать  этого никогда  бы  не посмел.
Нет. Он не сможет. Не осилит. Пусть сама, пусть делает, что хочет. Но  сама.
Разве можно взваливать на себя крест по чьей-то подсказке?
     - Они ведь уже пропадали? И не один раз?
     - Но не оба  одновременно!  И не на столько! На  день, на два, но не на
столько.
     Пепел упал на  пальто,  вычертив  на  ткани  рыхлую  серую  полоску. Он
внимательно рассматривал эту рыхлую серую полосу.  Мысли размазывались. Митя
не  мог добиться  резкости. Он почему-то  вспомнил, как  в детстве, для того
чтобы  она  бросила  курить,  он пихал  в  ее  сигареты  спичечные  головки.
Просиживал  по  несколько часов, делал  все аккуратно, чтобы было незаметно.
Всю жизнь сражался с ней. И вот закурил сам в двадцать семь лет.
     - Они больше не объявятся. Я чувствую. А мальчика отдадут в детдом... -
Здесь она замолчала как-то  особенно, будто хотела вложить в молчание больше
смысла, чем в сами слова.
     Безумно захотелось курить. Но для всех он бросил.
     - Ты всегда чувствуешь.  Выигрыш  в "Русское лото" ты тоже чувствуешь с
точностью до рубля.
     Это был запрещенный удар. В "Русское лото" Светлана Ивановна за все эти
годы  выигрывала  всего  лишь  пару  раз.  Очень  скромно.  Митя  пожалел  о
сказанном.  Попрекнул больного  таблетками.  Светлана Ивановна не  удостоила
сына ответом, лишь остро изогнула бровь, что в  данном случае означало: "Мне
не  понравились твои слова, я сделаю  вид,  что  их не слышала".  Шагнула  к
мойке, чтобы погасить новый окурок.
     Нет, она  ничего из него  не  вытащит. Это невозможно, в  конце концов,
невозможно. Пусть взваливает на себя, что  хочет, пусть взваливает. Светлана
Ивановна  вернулась к  окну,  схватила  турку  и  налила в  нее  воды.  Митя
потянулся и  достал  из шкафчика жестяную банку, открыл,  вытрусил последнюю
ложку кофе в турку.
     -  Я  с тобой поделюсь, -  великодушно  сказала  она,  и добавила: -  Я
останусь, посмотрю розыгрыш? Домой уже не успеваю. Не прогонишь?
     Пока   Светлана  Ивановна,  засев  перед  телевизором  с  карандашом  и
билетиками, ворочала гриппозными  глазами  под  линзами очков,  то глядя  на
заполнивший  весь  экран бочонок  с номером, то всматриваясь в  свои билеты,
Митя  заперся на кухне. Вытащил из ее пачки сигарету и, открыв окно настежь,
закурил.  Она  курила крепкие. Каждая затяжка драла горло  так, будто глотал
ершик.   Даже   через   запертую  дверь  долетали  бодрые  крики   ведущего:
"Одиннадцать,  бар-рабанные  палочки! Ном-мер два-дцать  пять!" Делает  звук
погромче, боится,  что кто-нибудь  отвлечет,  зазвонит  телефон,  соседи  за
стеной уронят что-нибудь тяжелое - и она не расслышит номера. В своей общаге
она еще  и запирает дверь на  ключ, чтобы не вломились в самый ответственный
момент.
     Все дело в этом фитиле, который горит в  ней. Ее темперамент никогда не
был  во благо - ни ей, ни окружающим. Там,  конечно, он был приемлем.  Почти
что норма. Многие вот так искрят, шинкуют жестами воздух, хватают, где можно
взять, превозносят, когда можно похвалить, проклинают, когда можно  ругнуть.
Здесь это  выпирает из  общего ряда.  Отталкивает.  Люди трудно удерживаются
возле нее. Нет, сходятся с ней довольно  легко, не то  что с Митей. Время от
времени рядом кто-то  есть, кто-то говорит ей "Светочка", поздравляет с днем
рождения, в выходной  едет  к ней в гости с двумя пересадками. Кто-то  есть.
Она  учит  их готовить сациви,  гадать на кофейной  гуще.  Сколько  людей  в
Ростове обучены готовить сациви и  гадать на кофейной гуще! Она притягивает,
как огни шапито, как звуки заезжей ярмарки.  Сидя первый раз у кого-нибудь в
гостях,  Светлана Ивановна непременно произносит один и  тот же  тост: "Путь
нога моя будет  счастливой в  этом доме". Поясняет: "Так  принято  говорить,
когда первый  раз  в  гостях. Чтобы  не  сглазить". Упорно пытается наладить
календарь взаимных посещений: на этот праздник я к  тебе, на следующий ты ко
мне. Не оставляет попыток слепить вокруг себя тот мир,  к которому привыкла.
Но  из тех,  кто рядом сегодня,  мало  кого  можно будет  обнаружить завтра.
Ожидание взрыва не располагает, видимо, к длительным отношениям. Может, и не
рванет,  но все равно утомляет.  Она, конечно, не признается себе - а больше
некому,  - но это тяготит  ее.  Там она  привыкла  к другому. Там человек  в
клубке, окруженный  многими и многими,  вовлеченный в водоворот.  Там  у нее
была телефонная книжка  толщиной с "Войну  и  мир".  Там  можно было звонить
подругам  в семь вечера: "Слушай,  хандра напала. Приезжай. С тебя дорога, с
меня стол".
     - Здесь каждый сам по себе, - сокрушается она. -  Мить, здесь  каждый в
своем закутке. Как им не  скучно? Родственники годами  не видятся. Что ж это
за жизнь нужно себе устроить, чтоб с родственниками не встречаться, а?!
     Она  заняла  круговую  оборону  и  не  собирается  сдаваться.  Светлана
Ивановна  в отличие  от  Мити  никогда не пробовала стать местной. Вот  еще!
Пусть они меняются. Живут черт знает как! Поначалу, пока не притомилась, она
каждую новую подругу пыталась перелепить так, как  надо. Митя понимал ее. Ее
мать и отец, Митины бабушка  и  дедушка,  так и не стали местными в Тбилиси.
Так и не  выучили грузинского, всю  жизнь оставались приезжими.  Она  всегда
гордилась своим чистым  грузинского, жила с  чувством выполненного долга,  с
ощущением  того, что довершила многолетний родительский труд. Проходить этот
путь во второй раз она не желает.
     Если бы она не была такой упертой? Интересно, если бы она не была такой
упертой, можно было бы  спасти  ситуацию? Если бы  не  случился  между ней и
Мариной "карибский кризис"?
     Но  в  Марине  тоже хватало заряда. Марина никак не хотела  смириться с
диктаторскими  привычками свекрови. А Светлана  Ивановна  не хотела уступать
"этой соплячке".  Она была старшей в  семье, она требовала законного  места.
Она купала малыша, она накрывала на стол, она решала,  какой  пирог готовить
на Новый год. Ведь так должно быть. Так устроена семья: у каждого свой долг.
Разве можно отказывать  человеку  в исполнении его  долга?! Митя понимал  со
всей обреченностью - этого в ней не вытравить. Доказать ей, что  мир устроен
иначе, не сумел бы, пожалуй, сам Джордано Бруно.
     - Пожалуйста, мама, перестань командовать.
     - Я не командую.
     - Командуешь.
     - Советую. Нормальные люди прислушиваются к советам старших.
     - Нормальные люди не советуют двадцать четыре часа в сутки.
     - Ну, конечно, мать у тебя ненормальная. Спасибо, сынок. Дожила!
     Светлана Ивановна  клялась не  раскрывать рта,  не вставать  с дивана и
вообще  реже  попадаться  на глаза.  Дождавшись  возвращения  Марины,  она в
суровом молчании, как постовой, сдавала ей Ванюшу и уходила - искать работу.
     Обошла  несколько  НИИ,  пустых и тихих, как руины. Работы не было. Тем
более не было работы для инженера  предпенсионного возраста.  В последнем из
НИИ даже  не стала спрашивать о  вакансиях.  Заглянула в  комнату, в которой
прямо посередине, подальше от окон, стоял раскаленный  обогреватель, а перед
ним,  каждая  на  своем стуле,  сидели морская  свинка и женщина, вяжущая на
спицах.  Женщина  оторвала  глаза  от спиц,  посмотрела  внимательно,  будто
пыталась вспомнить,  но так  ничего  и не сказала.  И, поглядев  на  озябшую
парочку, Светлана Ивановна решила,  что вряд ли захочет  стать третьей возле
этого обогревателя. Тем более что морских свинок она всегда считала толстыми
крысами, а эта была даже  не толстая. Кассиром  в  магазин ее не  взяли,  из
офиса  "Гербалайфа" она  ушла, поняв,  что прежде, чем ее  озолотить, с  нее
хотят получить крупную сумму. В конце концов  устроилась  уборщицей в только
что  открывшийся  банк  "Югинвест".  В  вечернюю  смену.  Зарплата  уборщицы
оказалась больше, чем аспирантская стипендия и  оклад лаборантки,  сложенные
вместе.  Да  и  платили  Светлане  Ивановне  в  отличие  от  Мити  и  Марины
по-советски регулярно - каждый месяц! И она стала кормилицей.
     Окончательный  разрыв  приключился,  само собой,  на  праздник.  Митя с
Мариной были "в поле",  отбирали пробы в контрольных точках. Устанавливал их
лично Трифонов, куратор группы.  Митю на кафедру он  взял нехотя, хорошенько
дав понять, что берет лишнего человека только по доброте душевной. "Геохимия
-  как   китайская  медицина.  Если  правильно  выбрать  точку,  добиваешься
максимума". И поскольку  "геохимию, как и медицину, не интересует,  как туда
добраться", приходилось Мите с Мариной то лезть под сточную трубу, то копать
посреди  свинарника.  Сам Трифонов не поехал - последнее время был  поглощен
своим кооперативом, на факультете появлялся редко. К тому же куда-то пропали
карты,  и отыскивать эти самые контрольные  точки, представлявшие  собой  то
камень, помеченный  краской, то вбитую в землю трубу, приходилось по памяти.
К  полудню одежда пахла пробами,  из рюкзака  капала тина.  Они возвращались
домой в электричке, полной рыбаков с такими же  вонючими рюкзаками. Дома они
застали  всех  ее  родственников, включая  дядьку-алкоголика,  за роскошным,
по-кавказски чрезмерным столом.  Сюрприз! Дядька был в резиновых сапогах, но
в отглаженном галстуке.
     - Ооо! Привет хозяевам! А мы тут за ваше здоровьечко.
     Обзвонила всех. Оказалось,  еще на свадьбе переписала номера телефонов.
Не уследил. Светлана  Ивановна не пропустила  никого.  Маринины мама и папа,
удивленные происходящим больше всех, играли в уголке  с внуком. Они виделись
с  родичами  на  свадьбе  дочки и  не  рассчитывали  увидеть  их раньше, чем
кто-нибудь  женится, родится или  умрет. Ванечка капризничал, отказывался от
кубиков и рвался за стол.
     Застолье  оказалось  затяжным.  Маринины  родители  ушли  первыми,  чем
смертельно обидели Светлану Ивановну.  Светлана Ивановна  исполняла тост  за
тостом, народ не  слушал,  переспрашивал по  десять  раз,  какое  блюдо  как
называется,  и  просил  горчицы взамен  ткемали. Выходили  курить в коридор,
густо усеяли окурками пол,  зазывали  студенток  "заглянуть на  огонек". Две
первокурсницы и  впрямь  осчастливили  их своей  компанией.  Долго от  всего
отказывались, кидали трезвые  ироничные  взгляды на окружающих.  Доели,  что
оставалось, допили вино и  ушли. С  ними ушли и  Витя с  Владом,  двоюродные
братья Марины. Последним ушел дядька-алкоголик,  пять раз подряд выпивший за
дружбу народов.
     - Я думала, праздник, - шепотом, чтобы не разбудить Ваню, оправдывалась
Светлана Ивановна. - Думала  праздник вам  сделать. Марину  уважить.  Ее  же
родня!
     Марина лежала лицом к стене.
     - Но ведь чужое это! - так же шепотом кричал Митя. - Другой народ живет
так в другой стране, понимаешь! Другой народ. В  другой  стране.  Чужое  все
это!
     - Это мое, Митя, - отвечала она. - А с каких пор оно тебе  стало чужим?
Не знаю?
     Но отгородиться, выставить заслоны, заявить о полной независимости Митя
не  мог. Он  ведь и сам был человек оттуда.  Он не  смог бы жить независимо.
Отгороженно. Ему не меньше, чем матери, был непонятен здешний обычай,  когда
семья -  муж, жена и  дети, а  все остальные -  по  ту сторону. И  нет рядом
двоюродных  и  троюродных,  нет  уютной  суеты, шума голосов, подтверждающих
ежеминутно: ты не одинок. Нет тыла, нет флангов. Есть союзники, но как можно
быть уверенным  в людях, которых видишь так редко? Ты один на один  с миром.
Случись что - побежишь с сумасшедшими глазами искать помощи. Просить помощи.
Никто ведь  не обязан помогать. Да, Митя тоже чувствовал  себя неуверенно  в
таком мире, но в отличие от матери не собирался его переделывать.
     ?Телевизор стих. Светлана Ивановна вышла из комнаты с твердым, гипсовым
лицом. Митя решил на этот раз не подтрунивать над ней.
     - Ну что? - хотя все было понятно и так: ничего, пусто.
     Она пронесла гипсовое лицо  мимо него и взяла сигареты так, будто брала
револьвер.  Каждый раз одно и то же. У нее есть  система. Довольно  странная
система. Каждый раз она ожидает выигрыша. И каждый раз, не выиграв ни рубля,
впадает  в отчаяние.  В  такое, как сейчас  - испепеляющее,  - впадает в том
случае,  если  билетов  было куплено  штук пять-шесть. До завтра  она  будет
такая.  Завтра  что-нибудь  придумает.  Например,  решит,  что надо поменять
ларек,  в котором  покупает  билеты.  Ушла  оттуда удача.  Ушла,  как  косяк
ставриды. Сверкнула серебряными россыпями в бездне - ах! - и канула. И снова
Светлана  Ивановна  выйдет   в   море.  Снова  станет   стальным   сейнером,
преследующим  добычу. Волны плюются  и воют. Скрипят, раскачиваются  снасти.
Клятва дана. Удача будет настигнута.
     Выбор  правильного  ларька - тягучее вечернее шаманство.  Часы напролет
она  раскладывает  пасьянсы. Долгие сложные  пасьянсы. Загадывает  на каждый
ларек: здесь? Пасьянс не сходится: нет, не здесь. Места, для которых пасьянс
сошелся,  составляют новый  уровень. И так  до тех  пор,  пока  не останется
один-единственный ларек, в  котором  притаилась, залегла дурочка удача.  Там
она начинает покупать  билеты, знакомится с продавщицей, если та оказывается
общительной.  Однажды  даже  встретила  такую  же фанатку  "Русского  лото".
Некоторое время  они дружили. Она  знает все "лотерейные" ларьки. В мозгу ее
живет  особая  навигационная система: на Коммунистическом  в прошлом  месяце
куплен билет, выигравший тысячу, - туда можно  не  соваться. На  Сельмаше ни
разу  ничего путного,  но тем выше шансы  добыть  там тот самый триумфальный
билетик. И  если обнаруживается вдруг новый ларек, Светлана Ивановна сначала
начинает присматриваться  издалека, ездит к  нему под разными предлогами: то
аптека возле ларька дешевая, то новый универсам. Сужает круги, сужает -  и в
один прекрасный день: пора,  здесь! Она покупает  билеты и ждет розыгрыша. И
эти  дни предвкушения светлы, как  праздник. А потом приходит суббота, время
крушения и скорби.
     Митя слегка волновался. Через два  часа у него была назначена встреча с
Олегом.  Нужно  бы  собраться.  Он  не  брит, брюки не  глажены.  Джинсы  не
подойдут. "Интурист" как-никак.
     - У тебя новая женщина? - рассеянно спросила Светлана Ивановна.
     - А которая была "старая"?
     Она пожала плечами.
     - Та,  у  которой волосы кучерявые. А вообще не знаю. Ты меня с ними не
знакомишь. Тапочки поношенные женские под диваном. Раньше не было. Такие же,
кажется, у моей невестки были.
     Митя зашел в ванную.
     - Мить,  ты не  собираешься жениться?  Неужели нет ни  одной подходящей
девушки? Пригласил бы в гости свою? невесту. Посидели бы.


     Эти последние минуты перед тем, как содрать с себя форму, попрощаться и
уйти,  всегда  самые  длинные.  Ребята  из заступающей смены  переодеваются,
листают  журнал  сдачи-приема,   иногда   рассказывают  что-нибудь   бодрыми
утренними голосами. Потом они принимают  оружие,  автоматическими движениями
вынимая магазин, передергивая затвор и разряжая пистолет в пулеулавливатель,
напоминающий пустотелый чурбан  на подставке. И всегда кажется, что  все они
делают  заторможенно, тянут  время. В  самый последний  момент может заорать
рация,   возвещая  приближение  Рызенко,  и  тогда,  если  еще  нет  девяти,
отработавшей  смене  придется  поработать  еще,  напоследок   -  и  начнутся
выяснения с матом и нешуточными ссорами, чья очередь встречать "первого".
     - Да потом зашнуруешь. Хуля ты копаешься?
     - Вообще-то вашей смены еще аж десять минут, мне торопиться некуда.
     - Да? Ну ладно, я тебе  на той  неделе так же отвечу, когда тебя менять
буду.
     - Пожалуйста. Я никогда не подгоняю.
     - Ладно, запомню.
     - Ладно, запоминай.
     Побрился он  плохо, то на  щеке,  то на подбородке  под пальцем  упруго
шуршала щетина.  Ну ничего, не к женщине.  Скорей всего, никто  на него и не
глянет.
     Митя решился побыть тараканом еще раз. Чего уж ломаться! После того как
твой паспорт швыряет через стол вчерашняя двоечница в пронзительном макияже,
можно идти к любому Сергей Федорычу. А  в "Интурист" Митя не пошел,  отменил
встречу под каким-то предлогом, позвонив Олегу на мобильный.
     Тогда на улице, после короткого  разговора, все виделось иначе. Если бы
сразу, по горячему. Но прошло  время, он  остыл,  уполз  в свою  норку. Идея
обратиться к бывшему однокурснику, с которым не виделся десять лет, казалась
теперь невозможной. Выбираться из норы, вспоминать язык, интонации общения с
бывшими  однокурсниками -  что непременно  вызовет  ностальгическую  колику?
вдруг Олега потянет поговорить о прошлом? Митя  выбрал Сергей Федорыча. Пять
минут унижения, и никаких бесед о прошлом. И потом, пришлось  бы отвечать на
неизбежный вопрос, как сам он  устроился в  этой  жизни. "Охранником", -  он
постарался бы, как обычно, придать голосу мускулистой солидности. Будто  это
мечта любого мужчины в тридцать  три года - работать  охранником? "Я работаю
заместителем генерального директора "Интуриста". А  ты?" - "А  я охранником,
охранником в банке "Югинвест"". - "Ух ты, круто!"
     В девяносто третьем на церемонии вручения  дипломов  Трифонов,  куратор
группы экологии и прикладной геохимии, говорил, разбрасывая руки от  края до
края трибуны: "Ваши дипломы - ваш  счет в швейцарском  банке",  - но в каком
именно, не сказал. Митя оставался в аспирантуре, ему предстояло поработать в
НИИ Физики и органической химии, в проекте, получившем некий западный грант,
защитить докторскую и, видимо, сразу после этого обналичить свой швейцарский
счет.  Этими  радужными планами  он  делился с Мариной.  Марина ерошила  ему
волосы  и  называла мистером Нобелем.  А Ваня смеялся  в  своей кроватке  и,
повторяя  за  мамой,  ерошил  свои соломенные вихры. Но работа над проектом,
получившим западный грант, оказалась несколько не тем,  на  что настраивался
Митя.  На  пустыре  возле НИИ  ФОХ  располагалось лежбище  бомжей. Все бомжи
города  ночевали здесь. Под стенами института, совсем близко  к поверхности,
проходили трубы теплопровода, и бомжи располагались тесными рядами на старых
матрасах  и  одеялах,  уложенных  на  черную полосу сухой  дымящейся  земли.
Говорили, что милиция заключила с бомжами негласное соглашение: им разрешено
ночевать только  здесь, в других местах их отлавливают и жестоко наказывают.
Каждое утро Митя пробирался через зловонную  колонию, вдоль грядок землистых
людей и приходил в нетопленую  грязную комнату, в которой стояли спектрометр
и  школьные  парты,  заваленные  сохнущими пробами и  бумагами.  Под партами
катались пустые бутылки.  Руководитель проекта, когда появлялся в институте,
ходил в  солдатском бушлате и  валенках.  Спектрометром заведовала  лаборант
Надя тридцати шести  лет  от роду, бездетная и  незамужняя.  Каждое утро она
обжигала  Митю перегаром и  половой  паникой в мутных вопиющих зрачках. Митя
неизменно пугался этого  сигнала  неодушевленной доступности, исходившего от
Нади. Она была как вещь  на полке, которую можно  взять, не глядя протянув к
ней руку.  Потом  перестали платить  то,  что называлось  стипендией.  Потом
сломался спектрометр. Потом Надю  изнасиловали бомжи. Руководитель проекта в
институте почти не появлялся.
     - Так. А это что за х?я?!
     Ворчливое замечание сменщика возвращает его в дежурку.
     - Какая?
     - Вот, что за грязь под столом?
     - Да хорош тебе!
     - Нет, пацаны, на  ?  так  делать?! Договаривались  же сдавать  дежурку
чистой. Юсков придет - нас же мыть заставит.
     - Ну хорошо,  хорошо,  я  помою. Но потом, сука, не обижайся, когда мне
сдавать будешь.
     Никогда  не будет переходить дежурка  чистой  от одной смены к  другой.
Потому что договор договором, но  никакого специального расписания на  стене
не висит. Не застав ничего нового в дежурке, Митя вернулся туда, откуда  его
только что выудили.
     ?У Марины всегда был  чуткий сон.  Когда кто-нибудь из  студентов среди
ночи выходит  на лестничную клетку с гитарой, она просыпается  после первого
же  аккорда.  Выходят часто. Страстью к хорошей  акустике, которую находят в
шахте  лестничных  пролетов,   одержимы  гитаристы.  Мите  часто  приходится
драться. За три года семейной жизни он сломал три гитары, однажды ему выбили
зуб.
     Грифы поломанных  гитар и  зуб  на  ниточке Митя  повесил  на  двери  в
назидание гостям-меломанам.
     ?Дверь открылась, и  вошла  Марина -  в первый миг неузнанная, пугающая
глаз: Марина была блондинкой.
     - Ура! - крикнул Ваня, бросаясь к изменившейся  матери и оглядывая ее с
ног  до головы,  словно с цветом  волос в  ней должно было измениться  и все
остальное.
     Но Митя сказал:
     - Я не дочитал!
     И  Ваня, понурый,  вернулся  на диван.  Митя читал сыну "Сказку  о царе
Салтане".
     Марина вернулась  рано. Обычно  она  проводила на рынке время до обеда.
Никто не покупал ее вязаного костюма. Митя предлагал ей не мучаться и носить
уже самой. Но сегодня она вернулась с пустыми руками. Видимо, костюм купили.
Марина  разулась,  босиком  прошла  через  комнату. Ее босая  походка  очень
интимна. У  нее  красивая  ступня. И ступает  она  очень чувственно. Ласково
как-то ступает.  Трогает ступнями пол.  Никогда  не скажешь,  глядя  на нее,
втыкающую строго по линейке каблуки в асфальт, что она может вот так. Но она
состоит из неожиданностей.
     В коридоре закурили. Так уж она  расположена, общага номер два, что все
запахи покидают ее  через крайнюю  угловую комнату.  От такой  беззащитности
перед запахами и звуками начинает казаться, что живешь без стен, в клетке на
жердочке. Нет,  он не  пойдет в коридор  ругаться. Он дочитает. Митя читал и
чувствовал, что  Ваня не слушает, но продолжал читать. Надеялся привлечь его
внимание, читал  громче.  Потому  что  это  очень важно.  Потому что сначала
Пушкин, потом все остальное. Так  он говорил. И  чем больше колючих взрослых
вопросов задавал  Ваня, тем чаще он читал ему Пушкина. Он читал  и сбивался.
Марина стояла у окна,  скрестив руки, и  смотрела на него. Смотрела прямо на
него. Наверное, так смотрят  после  многолетней разлуки  или на фотографии в
кабинете следователя, умудряясь смотреть издалека, когда стоят  в нескольких
метрах.  На столе  -  он  заметил не сразу  -  лежала пачка денег. Митя лишь
чуть-чуть отрывал глаза от книги - но дальше пришлось бы встретить ее взгляд
и ему  становилось  не по  себе.  Сбивался,  возвращался назад, упрямо читал
строку за строкой.
     Сняв часы, Марина аккуратно, чтобы не стукнуть, положила их на стол. Но
звук все равно получился очень веский и жесткий. Полтора месяца все выходные
она  провела  на  рынке. Задерживали  стипендию.  Зарплаты  по  лабораториям
выплатили   только  наполовину.   Брать  у   свекрови  Марина   отказывалась
категорически.  Но когда нечем стало  кормить  Ваню, Светлана Ивановна стала
привозить им  продукты. То,  что  могла купить. Львиная  доля  заработанного
шваброй  и тряпкой  уходила на  оплату  флигеля, который  она снимала. Чтобы
принести  им  кусок  мяса,  она  должна была  неделю  сидеть  на ненавистной
овсянке. Марина брала продукты, опустив глаза.
     - Спасибо,  Светлана  Ивановна,  обязательно вернем.  -  Она записывала
стоимость каждого продукта в столбик на специальном листке.
     К тому  времени  они  практически  не  общались,  и  Светлана  Ивановна
встречала слова невестки трагическим молчанием.
     Митя ненавидел  эту обрушившуюся на  них новую жизнь,  в  которой нужно
было столь пристально думать о деньгах. То есть не вообще, а непрерывно, как
думают  о неизлечимой болезни. Деньги были везде. Облака  принимали  окраску
денег, в их изгибах  легко угадывались рублевые  и долларовые узоры. Деньги.
Бабки. Лаве.  Капуста.  Капусту снимали,  рубили капусту. Деньги  проступали
сквозь асфальт, но нет - их нельзя было взять. Только смотреть. Как на камни
подо льдом. Другие это умели -  взять. Умел Валера с третьего этажа.  Бывший
Валерий Петрович. Его давно должны были выгнать, он второй год не появляется
на кафедре. Как-то улаживает с директором студгородка. Возит шмотки и ковры.
Он сам про себя говорит: спекулянт. "Я спекулянт".
     До  этого Митя  видел спекулянтку только раз,  в Тбилиси. Ему было  лет
пятнадцать, наверное.  Мама взяла его с  собой. Нужно было купить подарок ее
сотруднице, у которой родился ребенок. Дом был на  площади Ленина. Они вошли
в арку возле универсама. Спешили. Нужно было успеть до часу. Впускали каждые
полчаса. Из  арки они прошли  в какую-то дверцу, в  темный предбанник, где в
тишине стояли молчаливые люди, старавшиеся дышать тихо и не шуршать одеждой.
Ровно в час в дверь шумно, так,  что ее бойкий разговор с кем-то, остающимся
снаружи, был слышен еще издалека, вошла молодая грузинка в халате. Замолчав,
она улыбнулась сама себе, и улыбка  так  и осталась на ее лице. В  ее позе с
изломом  бедра  под блестящим шелком, в жестах рук,  будто любующихся собой,
чувствовалось,  насколько  она  превосходит  каждого,  пришедшего  сюда. Она
открыла еще одну, железную, дверь в глубокой  нише и вошла  туда.  Следом за
ней гуськом  потянулись ожидавшие.  За железной  дверью  оказался склад.  На
полках  лежал  товар.  Люди  подходили,  предварительно  выцелив  что-нибудь
издалека, осторожно  брали вещь  в руки.  "Сколько?" Она  присматривалась  к
тому,  что  ей  показывали,  поднимала глаза, считала вполголоса, с каким-то
веселым бесстыдством в  открытую складывая и умножая цифры, и называла цену.
Деньги она роняла в кармашек.
     Поэтому,  когда  Валера,  бывший  Валерий  Петрович,  говорил  про себя
"спекулянт", Митя ежился, будто тот открыто признал себя  мазохистом. Но все
же попробовал.  Он купил  мешок какао  в  обычном  магазине на  Сельмаше.  В
магазине какао  почему-то стоило дешевле, чем  на  рынке. Расфасовал какао в
пакетики на весах для взвешивания проб и повез на рынок. На рынке таких, как
он, волнующихся  и прячущих  глаза,  оказалось много. Прямо возле входа  они
выстроились  в  коридор,  выложив  кто на газетку, кто  на  коробку то,  что
принесли продавать. Продавали  разное.  От  домашних  тортов  до  поношенных
туфель.  Время от времени приходили менты, разгоняли. Учились быстро: просто
подхватывали  свой товар и растворялись  в рыночной  толпе. Менты уходили, и
коридор торгующих  выстраивался  на прежнем месте.  Потом приходили  босяки,
пинавшие товар  и требовавшие уплатить за торговую точку. Но торговля у Мити
шла бойко. Прячась и  от ментов,  и от  босяков,  он умудрился продать почти
весь  мешок за каких-нибудь три часа. Он дышал, как  победивший гладиатор, и
уже собирался  домой,  когда вынырнувший  из  толпы наряд подхватил его  под
руки: "Пройдемте".  Быстренько пробежавшись  по карманам, они  оставили  ему
ровно на автобус - особенное ментовское благородство.
     Он  пробовал еще несколько  раз, продавал кроссовки, брал  у Валеры  на
продажу ковер. Но преодолеть свой протест против этого внезапно объявленного
забега за рублем никак не мог. Разве к этому он  готовился? Разве кто-нибудь
предупреждал?  Он чувствовал  себя теннисистом,  который  поехал  на  турнир
Большого шлема  - волнуясь и готовясь к борьбе не на жизнь, а  на смерть, он
сидел в раздевалке, а когда время пришло, встал,  выскочил на шум трибун - и
обнаружил себя на баскетбольном поле в окружении двухметровых негров.
     Марина  смотрела  на  него.  Ему  тоже  хотелось  посмотреть  на   нее,
рассмотреть новые светлые волосы. Но он читал "Сказку о царе Салтане", читал
и постоянно  сбивался. На столе лежала  пачка денег, которые он должен будет
отвезти матери  -  вернуть  долги, а  Ваня тоже  заметил эти  деньги  и  уже
наверняка сочинил десятки  сценариев  праздника. Он это умеет.  Ваня  всегда
готов крикнуть "ура!", рассмеяться, распахнуть заблестевшие глаза. Говорили:
"Сводить бы его  в цирк", -  а он уже подпрыгивал, совершенно счастливый,  и
тараторил: "В цирк! В цирк!"
     - Эй, ты идешь?
     Толик стоял над ним с сумкой, переброшенной через плечо.
     - Просил же подбросить до паспортного.
     Только сейчас  Митя понял, что  до сих пор не переоделся.  Ждать Толик,
конечно,  не  будет. Нет, не то  чтобы он торопился, но ждать  не  будет. Не
положено между крутыми пацанами ждать друг друга.
     - Что-то ты притормаживаешь, Митяй. Думаешь о чем-то?
     - Да он  же  о  паспортине своей все время думает, - поспешил  выказать
свою наблюдательность Вова-сапер.
     Толик уехал, а Митя переоделся и пошел до Ленинской ПВС пешком.
     Встретиться с Олегом он  не решился, но листок с его телефонным номером
сохранил. Бросил,  правда, будто ненужную  бумажку, на подоконник, но твердо
помнил, куда.
     ПВС, которой заведовал Сергей Федорович, находилась в центре. Помещение
выгодно  отличалось  от  ПВС  Ворошиловского  района.  Это   было  настоящее
административное здание, с каменным полом и высокими потолками. Митя еще раз
заметил:  какая  непобедимая магия  растворилась в слове  "центр". Советская
каббала.  Особая геометрия  жизни: любое пространство  состоит  из центра  и
прилегающего не центра, кисленького и  серенького, нужного  только для того,
чтобы существовал центр.
     Холл  был заполнен  хмурыми людьми.  Интересно,  подумал Митя,  сколько
среди них не граждан? К начальнику стояла длиннющая очередь. Хорошо знакомая
-  усталая,  злая,   напуганная,   изнывающая   от  многочасовых  стояний  и
безысходности очередь. Сказано было явиться в три и зайти - и  поэтому нужно
было делать  то, что  сам  делал крайне редко  и ненавидел, когда это делали
другие.  Напялив  бульдожью  физиономию,  постоял  возле двери  кабинета  и,
дождавшись, когда дверь отворилась, раздвинул всех плечом и вошел.
     - Я от Валентины Николаевны, она вам звонила.
     Сергей  Федорович,  невзирая  на возраст,  оказался  окончательно  лыс.
Лысина  отбросила линию  волос на затылок, как остатки сломленной армии - за
последний бастион. Он был хмур.  Еще более хмур, чем  люди в  холле. Ну  да,
рассудил Митя, у лысого любая эмоция умножена. Улыбается  - улыбается вместе
с лысиной. Хмурится - до самого затылка.
     Сразу вслед за  Митей вошла сотрудница, женщина, похожая на домохозяйку
из рекламы порошка. В руках держала бумаги.
     - Вот.  - Она положила  бумаги  на стол.  -  Коля  просит.  Надо  этому
товарищу поскорее оформить. Куда-то выехать ему надо.
     Сергей  Федорович  брезгливо вчитался, и  брови  его подпрыгнули высоко
вверх.
     - Еще ч-чего не хватало!
     - Так Коля просит?
     -  Ну  так что с того! Этот  козел будет  тут  меня  х?ми  обкладывать,
угрожать, кричать, что я фашист, а я, значит, должен ему поскорее! Хм, Коля,
значит, просит!
     - А-а-а! Так я ж не зна-ала, я?
     - Орал тут так, что пришлось наряд  вызывать.  Не поскорее, а так, чтоб
он  у меня паспорт  в  следующем  году получал. Весной, с  ласточками. Или в
таком виде сделать, чтобы? ну, ты меня поняла.
     - Я  не знала! Поняла, поняла. Сделаем. За нашего  Сережечку накажем по
полной программе. А Коле я скажу, чтоб не влазил.
     Женщина забрала бумаги и вышла.
     - Поскорее,  видите  ли!  - по  инерции  поделился  возмущением  Сергей
Федорович. - Хм!
     И Митя покивал головой - мол, да, да, попадаются же людишки.
     - Паспорт давай, - буркнул Сергей Федорович, глядя на закрытую дверь.
     Митя отдал ему  паспорт. Сергей  Федорович шевельнул  лежащей на  столе
рукой:  садись. Митя сел на предложенный стул, а он  принялся  крутить  диск
телефона.
     - Николай Николаевич, - сказал он в  трубку неожиданно игриво. - Сергей
Федорович беспокоит. А как уж я рад тебя слышать бодрым и веселым? Ну  да, в
последний  раз в больничной палате? Так вот? Ну, мы-то трудимся, трудимся не
покладая рук. Работы -  непочатый край?  Ну да, ну да? Ну, домик с бассейном
не строим, знаешь ли. Когда пригласишь-то? Что? А когда готов будет? Смотри,
я застолбил, меня в  первой  партии?  Смотри,  ловлю на слове? Слушай, такое
дело. Есть  тут человечек один... - Он  заглянул в  Митин  паспорт. - Вакула
Дмитрий Николаевич? Да вроде наш человек... - Тут он впервые поднял глаза на
Митю, будто бы проверяя. - Проблемка тут у  него с гражданством  вышла?  Да.
Так что, пусть подходит? Ага. Ну давай, давай, поделись, что ли, секретами?
     Дальше Митя не прислушивался.
     Приближалась  кульминация пытки.  Мама  сказала:  "Отблагодаришь потом,
когда все будет сделано". Но Митя сомневался.
     Нет, в самом  деле,  нужно потом,  потом,  так всегда делается, убеждал
себя Митя. Обычай. Правда, здесь все несколько не так, иначе. В Грузии - там
было  мудрено.  Деньги не каждому  предложишь.  Нюансы. Если привел-направил
тебя его родственник или, может,  человек, которому он сам чем-то обязан, ни
за  что  денег  с  тебя  не  возьмет.  Обидится.  Это  значит,  что  в  знак
благодарности нужно накрывать стол, приглашать его и того родственника - или
человека, которому он обязан, - на хлеб-соль. В другой раз к тебе кто-нибудь
придет: "Здравствуйте, я от  такого-то".  А тут, в России, все совсем иначе.
Все с точностью до наоборот. Чем  ближе знакомство, тем дороже оно стоит. Со
своего - тройная цена. Идешь куда-нибудь с заветным словом: "Здравствуйте, я
от  такого-то",  -  значит  готовь рубль  подлиннее. Митя сначала терялся  -
своим-то как платить? Обидятся! Потом освоил новые правила.
     Сергей Федорович отдал ему паспорт, сказал:
     - Иди к нему, сегодня еще успеешь.
     Митя забрал паспорт. Не думал он, что будет краснеть, как в шестнадцать
лет.  Никак не  мог попасть  паспортом во внутренний  карман пальто. Наконец
сунул его  в карман, неловко развернулся и, прожевав  "спасибо-до-свиданья",
вышел в холл. Ему казалось, что из подмышек у него льет, как из кранов.
     "Надо", - сказал он  себе, стоя на  улице  и судорожно ища сигареты  по
карманам.  Сырой  ветерок спасительно охлаждал щеки.  Мысль  на  самом  деле
сходить "к адвокатам",  как выразилась инспектор  по гражданству, он всерьез
не рассматривал. Мало  ли куда посылают! Да и говорилось  это  не всерьез, с
издевкой. Что сделано, то сделано. Не он первый  придумал заходить в боковые
двери.  Давно  ли  минули те  времена, когда  считалось особым шиком войти в
дверь,  осененную табличкой  "Вход строго  воспрещен"? Пойди  он  напрямую к
начальнику своей ПВС, тот  наверняка бы  отказал,  а так,  сбоку, глядишь, и
получится. Митя в несколько затяжек  сожрал  сигарету и двинулся  в  сторону
"Аппарата".  В  свою  ПВС  с  приветом от  Сергей  Федорыча  он  сегодня  не
собирался, нет. Слишком много для одного дня.
     не думать о медведе
     Все, хватит! Не смей! Не смей о нем думать!
     Для верности, чтобы  занять голову,  она принималась повторять про себя
таблицу Менделеева.  Но не дальше,  чем на  редкоземельных, сбивалась. Снова
являлась  из ниоткуда  прозрачная тень,  мягко  падала  на ячейки с латынью,
присыпанной цифрами. А ведь раньше Менделеев выручал ее всегда - когда после
учтивой пикировки со свекровью дрожали поджилки, когда грубили на улице.
     Не смей! Так! Двадцать шестой? вот, двадцать шестой!
     Завалившись набок, двадцать  шестой автобус тяжело, как усталый грязный
мамонт, надвигался на остановку. Ура! Этот не  пройдет мимо. Толпа  сомкнула
ряды  и  колыхнулась единым  массивом -  сначала навстречу,  потом, когда он
развернулся  боком  и  потянулся  вдоль  тротуара, - отступила,  следуя  его
замедляющемуся   движению.  Долгое  нервное  ожидание  заканчивалось  другим
ожиданием: как там  внутри?  Есть ли свободное место? Удастся ли воткнуться?
Автобус замер,  фыркнули  открываемые  двери, и началась  посадка. Худенький
старичок   в   спортивной  шапочке   "петушок",  выдавленный   с   тротуара,
отталкивался  от  грязного  бока рукой,  тут  же  брезгливо отдергивал ее  и
кричал: "Не толкайтесь! Господа,  не толкайтесь!" На  что  сзади раздраженно
отвечали: "Господа и не толкаются. Они  тут не ездют". Со ступенек, нависнув
над  прибывающей волной голов, кричали те, кто пытался выйти: "Выпустите! Да
выпустите же!"
     Ее вслед за старичком притиснули к автобусу,  она отшатнулась от жирных
бурых подтеков, но чья-то ладонь твердо, как на кнопку,  надавила на спину и
припечатала  ее всей  грудью.  Марина  проглотила  слезы  и полезла  дальше,
оглядываясь  через плечо в поисках сволочи. Ее намеренно, она  почувствовала
это, толкнули  на автобус. Мелькнули одинаковые лица, одинаково  озабоченные
посадкой  в  автобус.  Сволочью мог  быть  любой. Даже  бледный  старичок  в
"петушке".  Облепленная,  проглоченная толпой, Марина бушевала. Вырваться  и
уйти. Ездите сами  в  этих автобусах! Если бы она умела  материться, хотя бы
тихонько,  про  себя,  было  бы  легче.  Если  могла  бы толкнуть,  хотя  бы
незаметно, символически, хотя бы вот эту мерзкую дубовую спину?
     Но  внутри  до  сих  пор  жила  бессонная  жуткая   монашка  с  глазами
прозрачными, как  сосульки.  Монашка  была приставлена -  вставлена, - чтобы
следить за мыслями. Матерная тирада была  невозможна - впрочем, как и  любая
грубость. Наверное, уже достоверно не  вспомнить,  когда она обзавелась этой
монашкой.  Но,  скорее  всего,  после  восьмого класса,  во время  школьного
маскарада. От мальчиков  в голубых  накидках  с  крестами рябило  в глазах -
только что показали "Трех  мушкетеров".  Был  кардинал с  редким  пушком  на
подбородке  -  Володя  Волков  из параллельного  -  и монашки,  Вика  и Лика
Турчинины, близнецы. Две идеально одинаковые монашки у всех вызывали  шумный
восторг,  и было  понятно  с  самого  начала,  что  приз  за  лучший  костюм
достанется этой парочке. Сама Марина  была Констанцией. Мама даже  разрешила
чуть-чуть накрасить веки, в первый раз. И поначалу, пока не привыкла, Марине
казалось, что  глаза одеты в какую-то  тесную  неудобную  одежку. Констанцию
выбрала мама,  хотя  сама  Марина  боялась быть  той, которую отравила  злая
блондинка миледи. Блондинок вообще она боялась отдельно. Однажды, повстречав
на улице одну такую блондинку,  мама  подошла  к ней и  наотмашь  ударила по
лицу.  Ударила  так  сильно, что вместо  обычного  для пощечин шлепка Марина
услышала  тяжелый  колокольный  звон.   А  блондинка  только  всхлипнула   и
схватилась за пунцовую щеку. Не говоря друг другу ни слова, они разошлись, а
Марина  шла  возле  мамы и  все оглядывалась  назад, на ту женщину,  которая
уходила, прижав руку  к щеке.  Тогда Марине было лет девять. Она попробовала
спросить, как только они завернули за угол, почему? но мама оборвала  ее, не
дав даже начать: "Никогда не смей об этом спрашивать!" Она так  никогда и не
спрашивала. Но, взрослея, начала побаиваться блондинок.
     Маскарад был выпускным вечером  для тех, кто  уходил из восьмого в ПТУ.
Таких было немного, три мальчика и одна девочка. С некрасивой девочкой Олей,
как со  всеми некрасивыми  девочками,  Марина  дружила. В тот  вечер она как
никогда остро переживала свою вину перед Олей. Вот Оля уходит в учиться ПТУ.
"Девятый мы не потянем", - сказала Олина мама. И будет теперь Оля кондитером
- толстая, в сахарной пудре. А она остается, она "идет на золотую медаль". У
Оли нос, как самовар, и желтые зубы. А она красавица, она понимает это. Весь
восьмой  класс Марина  помогала Оле с учебой, но помочь с носом и с  зубами,
увы, не  могла. Все, что  она  могла,  это хоть как-то затенять,  прибирать,
гасить  свою  красоту. Делать вид,  что  ничего такого нет. На  физкультуре,
переодевшись, как все,  в трико  и  майку, она подходила  к мальчикам, делая
вид, что не замечает  их изменяющихся, скользящих глаз.  И собирала волосы в
простой хвостик. И, отвечая урок, стояла у доски, сильно ссутулившись, чтобы
грудь не выпирала. Ей  было  совестно за ту фору, которую давала ей природа.
Мама  говорила ей по утрам, оглядывая с ног до головы своими светло-зелеными
прохладными глазами: "Только не вздумай вертихвостить".
     Маскарад проходил  в буфете, среди знакомых с семи лет картинок маслом:
синеглазый ежик с румяным яблоком на спине, белка с круто изогнутым хвостом,
будто  белье,  вывешивающая на  просушку  грибы.  Взрослые  время от времени
ходили в кладовку и возвращались оттуда с  улыбкой и запахом.  Отец довольно
скоро  стал  рассказывать   длинные   анекдоты   и   знакомиться  со  всеми,
проходившими мимо него.  И мама тоже сходила  разочек в кладовку, после чего
сидела  необычно улыбчивая  и  энергично  обмахивалась  платком.  Постепенно
музыка становилась  громче, свет приглушенней. Когда  наконец ушел директор,
пожелав  все,  что положено  желать  будущим малярам  и кондитерам, начались
медленные  танцы.  Бывало,   музыка  действовала   на  Марину  гипнотически.
Опутывала  и  вела куда-то,  и не  было  никакой  возможности  опомниться  и
спохватиться:  стоп!  Куда?  Так  было   и  на  маскараде.  Включили  что-то
волшебное,  с  восточными  протяжными  интонациями.  Марина,  вслушиваясь  в
набегающую  мелодию,  успела  отметить:  сейчас?  Подошел  Володя  Волков  и
пригласил ее на танец.
     - Идем скорей, - сказала она, не желая ждать, пока он развяжет  завязки
на кардинальском плаще, и тогда он лихо закинул его вокруг шеи, как шарф.
     Володя Волков был высокий и  плечистый  - тоже красивый. Именно поэтому
она  с ним не дружила,  а когда  он  что-нибудь  спрашивал, отвечала сухо  и
коротко.  Но  под  ту  восточную  мелодию  все  было  иначе.  От  его  руки,
подрагивающей на ее талии, расходились тревожные  волны. Володины плечи были
упругими, она погладила их под плащом. Даже пушок на подбородке  не выглядел
потешно,  как  у  других  мальчишек. Все  ее тело сладко ломило  от какой-то
наверняка  запретной истомы. И стало  совершенно  ясно, что  быть  красивыми
вовсе не зазорно, а очень даже хорошо. Хорошо, что она красивая. Хорошо, что
музыка красивая. Хорошо, что под эту красивую музыку она танцует  с красивым
Володей Волковым. Все-таки хорошо, что он такой весь складный. В этом должен
быть смысл? наверняка должен быть особенный смысл в этих  точных линиях ее и
его  лиц,   в  сочных   больших  глазах,   в   той  силе,  которая  радостно
перекатывается  по  телу  и вот именно так заставляет  поворачивать  голову,
ставить  ногу,  улыбаться.  Марина  вдруг  осознала  некую  приятную  тайную
общность  с  Володей Волковым  -  как если  бы  они  случайно встретились  в
каком-то  особенном,  закрытом  для  простых  смертных месте.  Она  послушно
поддалась его руке, прижимавшей  ее все ближе и ближе.  Подумала -  или нет,
это восточная мелодия прозвучала в ее голове: "Я бы хотела попробовать это с
ним. Сейчас.  Никто же не узнает. И он уходит из школы". Она придвинула лицо
к его лицу.  В  этот  момент  они  повернулись  в  танце,  Марина,  будто ее
окликнули, подняла взгляд  -  и в  нее вонзились прозрачные,  как  сосульки,
глаза из-под широкополой треугольной  шляпы. Она  вздрогнула. Волков, приняв
это на свой счет, сказал:
     - Извини. На ногу наступил?
     Монашка смотрела на нее так, будто Марина только  что посреди внезапной
тишины во всеуслышание рассказала то, о чем только подумала. Вся ее позорная
мысль - от слова до слова, как была, - читалась в том взгляде? Через секунду
Марина, разумеется, узнала свою мать, но секунды хватило, чтобы образ ожил и
начал  независимое существование.  Она дотанцевала, как деревянная кукла, на
положенной дистанции  и  села  на  один  из стоящих вдоль стен стульев. Мама
больше не смотрела на нее, досказывала за папу забытую им концовку анекдота.
Головной убор кармелиток был  теперь  у нее  в руке,  она  работала им,  как
большим  веером. Второй из двух держала учительница географии, рассматривая,
как он сшит. Марине было жарко, словно она проглотила включенную духовку, но
когда Володя подошел и  спросил, не принести  ли ей воды, она  сухо ответила
ему, что нет, спасибо, ничего не надо, и он, слава богу, ретировался. Марина
повторяла про себя с ужасом: "Как ты могла - подумать
     такое!.." - и, когда снова зазвучала медленная музыка, встала и ушла  в
туалет.  Подржавевшие  щербатые  трубы, двери кабинок, на которых мальчишки,
пробираясь  сюда  во  время  уроков,  выцарапывали всякую гадость,  грязь  и
запашок  уборной  показались  ей  вполне  подходящим  интерьером  для  такой
испорченной девчонки. И взгляд, в котором холодно отражалось то, чего Марина
ни за  что не хотела бы видеть, настигал ее даже  здесь. Она так и простояла
там,  пока  за ней  не  пришла  Оля,  которая  весь вечер  потом  спрашивала
трагическим шепотом:
     - Он что, обидел тебя?
     Мама ничего ей не сказала.
     Начинались  каникулы  - они  собиралась в  Сочи. И,  покупая купальник,
Марина  выбрала самый страшный, похожий  на декольтированную шинель, так что
мама  с  удивлением  стала  ее  отговаривать,   предлагая  взять   другой  -
веселенький, раздельный.  Но изнутри ее уже круглосуточно  сверлили жестокие
ледяные глаза. Марина так и  не решилась тогда на открытый купальник  - и  у
нее никогда не было открытых купальников.
     Сейчас, когда каждые выходные она проводит на вещевом  рынке, она часто
вспоминает ту историю с  выбором купальника. На  рынке,  называемом в народе
"толчком", ей  постоянно  достается место  напротив  тетки  с  купальниками.
Тетка,  как  и  она,  не может или  принципиально не хочет  платить за место
внутри рынка. Но Марину с ее вязанным на спицах костюмом никто не трогает, а
у тетки ходовой товар, и "рыночные власти" в лице крупных ребят в спортивных
костюмах  "Адидас"  постоянно ее  гоняют. Требуют либо оплатить  место, либо
убираться в заданном направлении.
     -  Вот еще! Рожи бандитские!  В  пятьдесят третьем  амнистию  пережила,
переживу и вас!
     У нее свой взгляд на вещи,  и  ее не так-то просто переубедить. Завидев
надвигающиеся "адидасы",  она  кидает свои вешалочки  в  сумку  и  ныряет  в
людской  поток.  И  выныривает  только тогда,  когда  они,  с легкой  скукой
поглядывая на торгующих и  торгующихся,  уходят  в свой вагончик с  надписью
"Администрация". Марина давно изучила ее товар, каждой из тех, кто  подходит
к  ней за купальником, она могла бы посоветовать определенную модель. Тетка,
похоже, тоже заинтересованно изучает ее вязаный костюм, но не подает виду.
     - Тяжело  будет продать. В августе-то, - сказала она  однажды. - Гляди,
так и простоишь до осени.  Купила б я у тебя, жалко на тебя смотреть, как ты
все выходные торчишь тут без толку. Да дорого просишь.
     С тех пор нет-нет да и заговорит об этом:  в августе, мол, вязаную вещь
не продать, купила бы,  да дорого. Хотя  ее купальники разлетаются по два за
час.  Марина перешла бы куда-нибудь в другое  место, но эти цветные  веселые
тряпочки - единственное развлечение в  кипящем  человеческом киселе, текущем
мимо нее. Она  никак не может привыкнуть. Это  похоже на мировую катастрофу.
Раньше она не  замечала ничего подобного. Так же  подолгу  приходилось ждать
автобусов, ехать  так же, смятой  и  задохнувшейся.  Но никогда прежде -  до
Развала - не  было столь навязчиво,  столь всепроникающе присутствие  толпы.
Были  безумные  дерущиеся  очереди, но в них можно было не становиться. Были
дискотеки,  похожие  на  танцующие  банки  селедки,  но  она  не  ходила  на
дискотеки. Толпу можно было легко  обмануть, пройти мимо, удивленно  покачав
головой. Теперь  же толпа пребывала повсюду - и быть или  не  быть в  толпе,
больше не было вопросом  выбора.  Она была бесконечна. Она была  всеохватна.
Людей  будто  вычерпали  из   сверхсекретных  закромов  родины,  спрессовали
специальными толпоукладочными машинами и выложили по городу  сплошным, редко
разрывающимся слоем. Только заметив это постоянное присутствие в своей жизни
беспокойной человеческой массы, Марина  по-настоящему осознала, что в стране
действительно  произошло что-то большое и  опасное. Она начала рассматривать
тех, кто ее окружал, - на всех лицах, ежедневно сгущавшихся вокруг нее, даже
в  университете, она  заметила одну удивительную общую черту. Во всех  горел
странный  панический азарт.  Все были  чем-то озабочены, торопились куда-то,
опаздывали.  Они выглядели,  как стая, собирающаяся в тяжелый  опасный путь,
охваченная суетой, захватом лучших мест в общем строю, но заранее осознающая
свою  обреченность. Состояние этих людей,  всегда  чего-то ожидающих, всегда
строящих планы,  кажется, вполне  соответствовало  тем  косноязычным  гимнам
скорому  светлому будущему,  которые  исполняли  власти  всероссийские.  Но,
всматриваясь в них, она ни за что не  могла поверить, что у этих скучившихся
по случаю  перепуганных  людей может быть  светлое будущее. И она  перестала
изучать эти лица по причине бессмысленности самого  исследования. Нужно было
спасаться, как все, но, в каком  направлении выход, Марина не  могла понять.
Какое-то время она ждала, что Митя ей подскажет, но Митя со своей неуклонной
позицией  патриция в  опале выглядел так же обреченно, как  и эта плебейская
массовка. Марина поняла, что предстоит продираться самой.
     По  противоестественным законам  толпы, чем гуще она, тем подвижней.  И
хуже  всего, если нет хода ее течению. Еле  плетущийся  автобус, забитый под
завязку, был полон движения. Кто-то продвигался к выходу, сопровождаемый  то
руганью,  то  вздохами,  кто-то,  выставляя  локти  и ноги  пошире,  норовил
отвоевать  немножко жизненного пространства. Марина смотрела в  сторону окна
сквозь щель между чьей-то скулой и свисающей с поручня сумкой.
     Проскакивали куски улицы - все  больше крыши  домов, столбы и  деревья.
Рука, держащаяся за поручень, затекла, пальцы покалывало. Поменять положение
было невозможно, поскольку с другой стороны кто-то намертво  прижал ее пакет
с костюмом к спинке сиденья. Проскакивали крыши. Руку покалывало?
     Снова  очень издалека, сперва промелькнув безобидной тенью, но  тут  же
вернувшись  полновесно  и ярко, он всплыл в  мыслях?  "Не  смей! Не  думай о
медведе!" Эта  фраза,  которую вычитала в  книжке про  алхимиков и поначалу,
пока ничего не  случилось,  шутя вспоминала применительно к нему,  больше не
вызывала у Марины улыбки. В алхимических рецептах получения золота из свинца
это была финальная, обрекающая на  неудачу строка: возьми того-то и того-то,
отмерь столько-то и  столько-то, смешай так-то и так-то,  учти  цвет  огня и
направление солнечного света, но главное - в процессе всех своих манипуляций
не думай о медведе?
     Он  сказал,  что  его  фамилия в  переводе  звучала  бы,  наверное, как
Медведев, Медведь,  и  Марина,  к тому дню уже  уличившая себя  в  запретном
интересе к этому норвежцу, тут  же подумала: "Медведь, стало быть? Не думать
о медведе!"
     Сегодня Марина ехала на рынок с  надеждой. В  прошлое воскресенье к ней
подошла  хорошо сохранившаяся  старушка, юрко нырнула в костюм, повертелась,
погладила вязку пальцами с красным маникюром.
     - В следующую  субботу куплю, если не продашь, - пообещала она. - Ближе
к обеду приду, с утра у меня айкидо.
     Так что сегодня  она поехала чуть позже обычного и была  полна надежды.
Воспоминание о  той  старушке с  маникюром  отвлекло ее наконец  от мыслей о
медведе, и  она стала размышлять  о том, как потратить деньги. Наверное, она
потратит их там же, на рынке. Купит Ване какую-нибудь маечку, сандалии - или
лучше сразу ботинки на осень, -  может быть, джинсы,  сейчас появилось много
детских джинсов?  Перешивать  и штопать  больше нету  сил.  Ребенок  одет  в
заплаты. Митя говорит, в этом месяце стипендию снова задержат. А это значит,
что выплачивать будут трудно, понемногу и растянут еще на несколько месяцев,
так что  половину  от всей суммы сожрет  невидимое, как вирус,  и ненасытное
чудовище - Инфляция. В последнее  время,  правда, спорят, как оно  правильно
называется: Инфляция или Гиперинфляция? Наверное, им выгодно так выплачивать
- и говорят, их деньги успевают  дважды  и трижды  прокрутить в коммерческом
банке. Но  Митя, конечно,  уверен, что  все это бред. "Как это - прокрутить?
Это  ж деньги,  финансы, а не фарш на котлеты! И кто разрешил бы их крутить?
Как это - взять за меня мои  деньги, отнести их в  банк,  потом вернуть их в
кассу  -  а документация?" Снова  придется брать то, что  приносит свекровь.
Потому  что  Ваню  надо кормить.  Да  и у Мити,  прости господи,  стоит  ему
понервничать, просыпается  нечеловеческий, прямо-таки инфляционный  аппетит.
Она  не может быть в долгу у  свекрови. Нет.  Все, что она им дает, когда-то
нужно  будет обязательно  вернуть.  Пока  Марина  даже вообразить не  может,
откуда  появятся эти  деньги, но главное - твердо  знать, что она их отдаст,
обязательно отдаст все до копейки  и  не будет  должна. Когда ей показалось,
что она  потеряла  блокнотик,  в  который  записывала  их долги свекрови, ее
охватил  такой ужас,  будто у нее украли душу.  Нет, она ни за что  не хочет
быть должна этой непонятной, чужой женщине.
     Когда  Митя говорил ей, что он чувствует себя чужим  в России  и что он
другой, "не  российский  русский", она слушала,  но думала,  что он играет с
самим  собой  в  какую-то затейливую игру.  Может быть,  немного  чудит,  но
безобидно.  Она  решила:  пусть, значит, в этой игре он находит  что-то, ему
необходимое.  В конце  концов,  и  в самом деле  оторвался от  привычного, с
детства  знакомого  мира? Но  потом Светлана  Ивановна  переехала  насовсем,
продав свою квартиру по цене "Запорожца", они стали жить вместе. Очень скоро
Марина с отчаянием заметила, что все, о чем говорил
     Митя, -  правда. В присутствии  матери эти зернышки быстро взошли, он и
впрямь стал совершенно "не таким", непонятным, далеким  иностранцем, живущим
здесь и  сейчас как-то не насовсем,  как-то проездом.  Ни в  чем  он  не мог
сориентироваться до конца. Ни к чему  у него не было  настоящей тяги - будто
завтра все равно уезжать. Все, что происходило с окружающими, он отрицал еще
острей,  чем  она.  Он называл это  Вавилоном. И  будто в  отместку  кому-то
собирался  просто  стоять  на  берегу  хаоса  и,  скрестив  руки  на  груди,
наблюдать.   Только   книги.  Только   от  книг  его  было  не  оторвать.  В
университетскую  библиотеку, как  назло, завезли пару коробок книг, ранее не
разрешенных.  Перечитал  их  все.  Даже   в  тот  убийственный  день,  когда
пятилетний Ваня сказал: "Мам, а можно сегодня не есть овсянку?" - он  ушел в
свою лабораторию с книгой. Откроет Бунина и спрячется в темных его аллеях. И
вздыхает счастливо: "Вот, вот оно, русское".  Это оскорбляло  ее. Не  Митина
беспомощность. Ее-то Марина могла простить. Она понимала, что Митя хрупок, и
не ставила ему этого в вину. Даже в постели - если это  можно так назвать, -
когда они пытались тихонько, по-мышиному (чтобы не разбудить Ваню и Светлану
Ивановну  за  шкафом) предаться сладострастию, у него очень  часто ничего не
получалось. Тогда, отдышавшись и подняв  с полу ночную  рубашку, она шептала
ему:  "Отложим",  -  а он, как маленький, клал голову  ей на плечо.  Но  его
дворянский  сплин  и   боязнь  замараться  этой  новой   "эсэнговой"  жизнью
оскорбляли.  Все вокруг спасались, как могли, искали работу, искали  деньги,
шарили по самым темным углам.  Пусть Марина не верила в завтрашний день этих
всех,  но  за свой сегодняшний день, нужно  отдать им должное, они сражались
отчаянно.  Даже Трифонов открыл кооператив по  поставке  пиломатериалов.  Но
Митю  туда не позвал. Мите он по-прежнему предпочитал рассказывать  про цену
его  образования  и  растущий  спрос  на  квалифицированных  экологов.  Митя
пробовал куда-нибудь себя приспособить, но было  видно, что делает он это  с
холодком, только  потому, что надо, и хватало его  ненадолго. Ни в одной  из
предпринятых затей он не пошел дальше первого шага. Наверное, чтобы доказать
себе  и ему,  что ситуация не безнадежна,  она  и  ездит  на рынок весь этот
месяц.  Возвращается  ни  с  чем  в  субботу,  но  в  воскресенье  встает  в
полседьмого и едет туда же, в тот же кипящий людской кисель.
     Автобус дотелепался  до  конечной и с отчаянным выдохом распахнул сразу
все двери - выметайтесь. Места перед входом были заняты. На ее обычном месте
стояла тетка с купальниками. Махнула ей, как доброй знакомой: иди сюда.
     - С костюмом? - спросила она.
     - С ним.
     Тетка вздохнула и сказала:
     - За полмиллиона отдашь?
     Марина удивленно на нее посмотрела. Она просила уступить двести  тысяч,
немалые  деньги.  Редко  кто из приценивавшихся пытался  сбить  больше,  чем
пять-десять тысяч. Тетка  долго  и  азартно торговалась,  позабыв  про  свои
купальники, говорила, что с самой  молодости мечтала иметь такой  костюмчик.
Даже училась вязать, но  руки не из того места. Но Марина с чисто спортивным
упрямством не уступала.
     Они  сошлись  на  шестистах  тысячах,  тетка вынула из-под  юбки пачку,
видимо,  заранее  подготовленную,   и,  пока  Марина  пересчитывала  деньги,
прикрыла ее  от  посторонних глаз.  Это  было  совершенно  нелишним.  Помимо
профессиональных карманников, которых  все продавцы знали в  лицо и  которые
занимались больше  покупателями, на "толчке" промышляли и залетные любители,
пьяные для  храбрости,  и  самые страшные хищники  на  "толчке"  -  цыганки.
Последние  были особенно  опасны.  Поодаль  от "толчка",  в  больших грязных
иномарках, сидели увешанные золотом цыгане  - охраняли своих. И даже крупные
спортивные  парни  из  вагончика  с  надписью  "Администрация"  не  решались
выставить  их   с  рынка.   Цыганки  придумали  простой  и  жестокий  способ
зарабатывать здесь деньги. Они стояли возле  женского туалета,  ожидая, пока
туда   кто-нибудь   войдет,   желательно  в  одиночестве.   Если  следом  за
посетительницей в туалет спешила следующая, ее останавливали и говорили, что
все места в  туалете заняты:  видишь, сами стоим, ждем.  В  туалете женщину,
приставив  к шее  нож,  без церемоний обыскивали, отбирали деньги и золото и
спокойно уходили, пока  рыдающую  жертву  на выходе задерживала  все  та  же
группа  прикрытия.  Однажды  Марина  видела,  как  цыганки возле  туалета  с
радостными  криками  и объятиями здоровались  с другой  цыганкой - наверное,
давно  не  виденной общей знакомой. Перездоровались,  затеялся  разговор. По
интонациям и жестам можно было легко догадаться, о чем они говорят. Как дела
да чем занимаетесь? В клокотанье цыганской речи постоянно слышалось - громко
и  хвастливо  -  слово   "рэкет".  Рэкетом,  мол,  занимаемся.  Новое  дело.
Прибыльное. Смотри, как все налажено.
     После  того,  как  Марина, немного ошалевшая  от радости, пересчитала и
спрятала деньги, тетка насела на нее с новым требованием:
     - Купи у меня купальник. Тебе же нравятся. Уступлю тебе хорошо.
     Удар застал Марину врасплох.
     -  Погоды еще будут долго. Может, выедешь куда. А на  следующий сезон -
страшно  подумать, сколько они будут стоить! Вот этот вот тебе пошел  бы или
этот.
     Марина  смотрела  на  устроенную  перед ее глазами  карусель  бретелек,
чашечек, бикини - и  снова думала запретное: как бы он смотрел на нее в этом
купальнике, как улыбался  бы, как  они выглядели  бы,  шоколадные на  желтом
песке, как  кто-нибудь  поодаль  говорил  бы: "Какая красивая пара".  Но она
взяла себя в руки, резко попрощалась и пошла к остановке.
     Она вспомнила,  что  никогда,  даже  когда у  них с  Митей  все  только
расцветало, она не  думала  с  таким  наслаждением,  как  бы  они смотрелись
вместе, не чувствовала этого размаха  перед полетом, только лишь  представив
себя  возле  него.  С  Митей  все  было  иначе.  Нет, она не  выбирала его с
холодной,  как  у Дзержинского,  головой.  Что-то  заманчиво переливалось  и
мерцало в душе, Марина решила:  да,  оно - и пошла на  эти  огни.  Но теперь
вдруг такими жалкими и бледными казались те переливы. Да и где они?
     Кристоф оценил  бы ее вкус? Она  обругала себя дурой, напомнила себе  о
сыне и прибавила шагу, будто пыталась оторваться от слежки.
     - Хватит!
     На  повороте, остановившись  перед  проезжающим  со звоном  и лязганьем
трамваем, Марина заметила, что за ней следят. Старая толстая цыганка с рынка
подотстала,  но  две  совсем  еще  маленькие,  лет  десяти,  девочки  стояли
неподалеку, оглядываясь то на нее, то на догоняющую их с пыхтением  старуху.
Марина вспомнила, что ей предстоит спускаться в темный подземный переход,  и
по спине пробежали  мурашки. Бежать?  Но  она вдруг подумала, что  это может
совершенно  катастрофически  сказаться на  ее  хлипкой обуви.  Она  свернула
вправо, на оживленную улицу, и неожиданно для себя зашла в парикмахерскую.
     - Проходите, пожалуйста, - пригласили ее. - Слушаем вас.
     - Я бы  постриглась, покороче,  -  сказала она, садясь  в  кресло.  - И
покрасила волосы.
     - В какой цвет?
     - Блондинкой.  Радикальной блондинкой, - и подумала: "Интересно, что он
скажет?"
     Да не думай же ты об этом! Что из этого получится?! Какой у всего этого
исход?! Митя, Ваня. Ваня, Митя. Очаг?  Но стоило ему появиться на горизонте,
как тут  же  тускнел  очаг  и любые спасительные  мысли  о  сыне становились
какими-то посторонними, застывали, как в  детской игре "замри-отомри", и она
смотрела на них, не веря, что может делать это так отстраненно. Не веря, что
она такая, что это она, - Марина пыталась  и на себя взглянуть со стороны. И
все  кружилось,  выходило  из-под контроля.  В  этой  кутерьме  только  одно
оставалось  отчетливо  и  ясно:  она хочет  быть  с  ним.  Она приходила  на
факультет  за  полчаса  до  начала  рабочего  дня и  бесцельно ходила  вдоль
стеллажей  с  микроскопами,  изогнувшими свои нержавеющие  шеи, переставляла
колбы, по которым разливалось раскрашенное строго  по  науке, в семь цветов,
утреннее солнце.
     ?Она швырнула  ему под ноги лоток с колбами и сказала, чтобы он никогда
не  смел заговаривать с  ней об этом. На геофаке с  ней заговаривали и  не о
таком, но  Марина  никогда не била колб.  Кристоф стоял, выставив ладони над
головой: "Surrender, сдаюсь", -  и улыбался. Его улыбка, ослепительная,  как
прожектор, имела над  ней власть. Ее  всегда притягивали такие  улыбки  -  и
зубы, достойные небожителей. Раньше она восхищалась ими в кино. Она поняла -
с  такими  зубами  человек выглядит надежным и честным: видишь, я открыт, во
мне  нет ничего, чего бы я стеснялся, даже во рту. Как  бы она ни злилась на
Кристофа, его улыбка действовала безотказно.
     На  звук   разлетевшегося  стекла  вошел   Си  Си,   бессменный  ректор
факультета. Посмотрел на Кристофа, на осколки, шевельнул стрижеными бровями.
     - Извинитье, я всо уберу.
     -  Да убрать-то есть кому. - Ректор посмотрел на Марину.  - Дак колб не
напасешься.
     Марина оставалась неподвижна. Ректор постоял некоторое  время, глядя  с
интересом, как  куратор проекта,  профессор,  норвежец,  заметает стекло  на
совок, пока лаборантка смотрит в микроскоп, и ушел задумчивый.
     Марина повторяла про себя молярные массы и валентности и прижимала глаз
к  окуляру,  погружаясь  в  прямоугольничек солнца, утыканный  разноцветными
чешуйками,  иголками,  кубиками кристаллов.  Кристоф читал за своим столом и
время  от времени  -  она  видела его  смешные  отражения  в зеркалах других
микроскопов - улыбался. В нездоровой  тишине самые мелкие звуки  распухали и
заполняли комнату: шелест страниц,  стук предметного стекла о металл, долгие
шаги по длинному-длинному коридору их подвального  этажа. Работа помогала ей
забыться. Вообще Марина заметила,  что вся работа, происходившая вокруг нее,
нужна была тем,  кто ее делал, главным образом, для того, чтобы  чем-то себя
занять.  Платили на факультете от случая к случаю, но  народ приходил каждое
утро. Каждое утро  начинались  занятия, в лабораториях что-то  взвешивалось,
измерялось, растворялось и растиралось в порошки. И все катилось само собой.
И все чего-то ждали. И были полны планов. Клинических наполеоновских планов.
На  фоне Кристофа,  никогда  не рассказывавшего с  горящими  глазами, что он
придумал сделать, чтобы  разбогатеть, всегда делавшим все свои дела  ловко и
собранно, коллеги  по  кафедре выглядели  особенно нелепо.  Живые  картинки,
иллюстрирующие закон инерции, нагнетали  на нее черную апатию. От этих людей
в  неживой   одежде,  идущих  по  подземным  коридорам,  говорящих  какие-то
бессмысленные,  ненужные  фразы, занятых безнадежно не нужными  другим людям
делами,  веяло  склепом. Она  боялась этих  провисших свитеров и  стоптанных
каблуков.  Было страшно катиться только потому,  что тебя когда-то толкнули.
Среди ночи, едва задремав, она вскакивала, будто на  голову ей падал камень.
Не было просвета.
     Марина посмотрела на коробки с образцами, на ободранные шкафы, на кость
археоптерикса. Закрыла  и открыла  глаза. Остались на своих местах  коробки,
шкафы, кость археоптерикса. Он уедет через месяц, она останется среди  всего
этого.  Откроет  и  закроет  глаза -  ее  жизнь  пройдет. А  здесь все опять
останется,  как  прежде:   коробки  с  образцами,  ободранные  шкафы,  кость
археоптерикса.  С  костью  уже  ничего  не  случится.  Все  самое приятное и
страшное с ней произошло миллионы лет назад.
     В  самом  начале  было  иначе.  В  самом  начале  она чувствовала  себя
фаворитом, выходящим на дорожку в окружении аутсайдеров. И очень  переживала
по этому поводу. Но когда  дали старт, она вдруг увидела, что на финише  уже
кто-то маячит, кто-то ходит  вдоль  трибун,  задрав руки  в победном  жесте,
какие-то люди  уверенно  восходят  на  пьедесталы.  А  когда она,  легкая  и
упругая,  пересекала  финиш,  на  трибунах ветер  катал  брошенные газеты  и
равнодушный дворник мел дорожки.
     -  Позвольте  вам   заметить,  Мария  Сергеевна,   что   вы   поступили
нецивилайзовно, - сказал он,  закрывая справочник.  - Нет?  Нецивилизованно,
так?
     - Чего же вы хотите, Кристофер Майклович, если это слово по-русски даже
произнести проблематично. Даже вам, Кристофер Майклович.
     - Приглашение пойти  в ресторан  воспринимается как ньепрыличност! Вьед
тут даже от мужа нет, что скривац.
     - Сорок восьмое по счету  предложение,  когда на  предыдущие сорок семь
был дан отрицательный  ответ,  воспринимается как  неприличность,  Кристофер
Майклович, даже если это предложение присесть на диван.
     Но веселья никакого не было. Была ярость.
     Она таки закончила  школу с этой проклятой золотой медалью, которая так
нужна  была  всем.  Она  отучилась  на  геофаке  на повышенную  стипендию. В
роддоме, в окружении кряхтящих и вздыхающих рожениц, Марина отворачивалась к
стене и погружалась в мечты. Она не хотела сбиваться с настроя, слушая нытье
и жалобы.  Мечты выстраивались в триумфальные арки.  Очки в золотой оправе и
строгий деловой костюм. "Мария Сергеевна, водителя отпускать?" Молодая  мама
под руку  с взрослым  красивым сыном. Все вокруг  предвещало победу.  Ростки
победы крошили  асфальт и нежно  сверкали?  Из всех  слов, которыми пыталась
объясниться с нею новая жизнь, Марина выбрала старенькое, простое и внятное,
но  заигравшее  по-новому,  как  отмытое  от грязи  кольцо: успех.  Успешный
ученый. Успешный политик.  Успешный бизнесмен.  Успешная  компания. Успешный
мужчина. Успешная семья. Реже, но с большим  шиком: успешная женщина.  Было,
конечно, неясно, как должен выглядеть ее успех. Но она была готова к Великой
Битве.
     - Мария Сергеевна, обещаю вам больше никогда не приглашать вас в
     ресторан, - говорил он через час тяжкого  молчания. - Позвольте в  знак
примирения сходить за тортом?
     -   Прямо-таки   патологическое  влечение   меня  накормить,  Кристофер
Майклович.
     Мог ли он догадаться, этот молодой норвежский профессор, что, согласись
она на  ресторан, ей просто  не в  чем  было  бы  пойти?  Кристоф,  конечно,
лукавил,  когда говорил, что  тут нечего  скрывать от мужа. В нем было много
лукавства. В  этом  обезжиренном  теле  жил  характер  аббата  Тука.  А  она
представляла северных  европейцев  простоватыми.  Почему-то  простоватыми  и
молчаливыми.
     Кристоф ходил за  тортами в магазин  напротив. Чайник вскипал все в той
же тугой  тишине. Она выдвигала ящик  стола, и в нем совершенно по-кухонному
звякали вилки и ложки, перекатывались стаканы.
     - Знаешь, я ведь болше не поеду суда, в Россию, и?
     - Почему?
     - Опасно.  Опасныя  страна.  Вот  встретил  тебья и? тепьерь  кто  меня
спасет? Ну, не перебывай. Да. Вся жизнь буду помнить этот яшщик.
     - Вот как? Ящик с посудой?
     - Это  совьершенно  характерныя  черта? нет,  деталь.  Понимаешь?  надо
сказать? вот колбы, да? Эти майкроскопи,  сделанные  в тридцат втором  году,
да?  Все это  вот  вокруг:  справочники,  породы,  так? Кость аркеоптерикса,
так?.. И потом открываешь ящик,  и  он звенит,  как на кухне! Это так должно
здэсь  быть,  хотя  это  эбсолутно  невозможно. У  меня  на  кухне  не стоит
майкроскоп, нет. В России так должно быть. Неожиданно. Вот, да? неожиданно.
     ?На  следующий  день после  того, в  который она  стала  блондинкой,  с
неизменным мешком картошки и новыми строгими советами приезжала мама. Всегда
приезжает  без  предупреждений:  проверяет. Вошла  в сопровождении таксиста,
который за отдельную плату  поднял картошку на этаж;  Митю она принципиально
не  утруждает: "А зачем? Что мне, денюжки  жалко?  Мы с  отцом и  не  тратим
почти,  все  свое,  с  огорода". Мать  посмотрела прохладными  глазами на ее
короткие белые волосы.
     - Зачем? Блондинок - как собак нерезаных.
     Они затащили картошку в комнату, мама прижалась потной щекой к ее щеке,
сказала:  "Здравствуй,  дочка",  -  и  принялась  рассказывать,  как  у  них
обворовали дальний участок,  всю  картошку  унесли, а  помидоры  не  столько
унесли, сколько  потоптали. Митя с Ваней были на стадионе. Светлана Ивановна
по субботам ездила к подруге смотреть розыгрыш "Русского лото",  поскольку у
них  плохо  показывала  РТР. Возвращалась обычно к вечеру: чтобы  молодым не
мешать. Мама торопилась - между  автобусами у нее полтора часа, а за полтора
часа нужно и новостями поделиться, и расспросить. Рассказывая, она ходила по
комнате, заглядывала на полки, читала корешки книг. Мазнула пальцем по самой
верхней полке и показала ей приставшую  к пальцам пыль. Выслушав про то, как
они живут вчетвером, как тяжело ужиться ей со свекровью, махнула рукой.
     - Ерунда. Твоя по крайней мере истерик не закатывает. Аглая Степановна,
царство  ей небесное,  еженедельно  на  пол  брыкалась,  кричала,  что я  ее
отравила. Сожрет две тарелки борща, бутербродами закусит - и на пол.
     На каждый  ее  рассказ о том, как она  осваивает науку  выживания, мать
лишь одобрительно качала головой: молодец,  молодец, а вот тут я  бы немного
не так сделала? И Марина почувствовала такую удесятеренную ярость,  что чуть
не швырнула об  стену  стоявшую на столе вазу -  видимо,  сказался  недавний
терапевтический  опыт  с  колбами.  Она  поняла,  что   она   категорически,
категорически не согласна с таким взглядом на жизнь, согласно которому,  чем
труднее и немыслимее преодолеваемые препятствия, тем полноценнее и праведнее
жизнь, тем  больше поводов для того, чтобы говорить  себе вечерам: "Молодец,
молодец".
     Мама высказала желание сходить к внуку и  зятю на стадион,  посмотреть,
как они там  гоняют  мяч, и Марина вдруг придумала, что  - ах!  - она что-то
забыла на факультете - сепаратор выключить, - нужно сбегать, а то взорвется.
     - Так что ты, и в субботу работаешь?
     - Не всегда. Правительственный заказ.
     Кристоф там, она знала, сегодня он набивает в  свой компьютер данные  с
контрольных  точек.  Данные  задержали на две недели,  должны  были привезти
вчера,  пока  она  стояла на  вещевом  рынке.  Их нужно  обработать  к  утру
понедельника, и Кристоф будет сидеть допоздна. Мама пожала плечом: беги, раз
надо. "Наверняка обиделась", - подумала  Марина. Со  стадиона ей нужно будет
отправляться  прямиком на автовокзал, а она любит,  чтобы  с  ней  прощались
чинно, по порядку: дочка, зять, внук.
     Ветерок приятно холодил  голый затылок, и  она почувствовала  себя так,
как чувствовала  на втором курсе, когда постриглась так же коротко: легкой и
готовой  к  счастью. Солнце  было  медовым.  Кристоф  повернулся  к  ней  от
монитора,  и выражение  каменной  сосредоточенности  быстро  растворилось  в
улыбке.
     -  Ньеожиданно! - кивнул  он  на  ее прическу.  -  Ньеожиданно  хорошо,
по-русски. - И показал  на листки, лежащие на столе. -  Но  это эбсолутно не
настоящи данные! Это так не может быть, такие отклонения. Они записалы от?
     - От балды, - подсказала она ему и улыбнулась в ответ.
     "Он все понял", - догадалась Марина. Она так и стояла в открытой двери.
Ей нужно было  несколько секунд, и Кристоф терпеливо молчал, не отводя глаз.
Она  была  благодарна  ему за  это терпеливое  молчание, за его тактичность.
Кристофер Медведев. Красивый и талантливый мужчина. Ее мужчина.  Или это все
было  неделимо: красота и талант  - и называлось каким-то одним, пока что не
знакомым ей словом? Да, именно, и он может так обворожительно класть ногу на
ногу и так улыбаться, потому  что он молодой красивый профессор, свободный и
самодостаточный человек. Он больше не был для нее иностранцем. Она больше не
считала себя  обязанной  пригибать  и  гасить свою красоту, от которой,  она
знала, мужики  вокруг нее стремительно нагреваются до критической точки. Они
смотрели друг на друга и молчали.
     После долгих блужданий она добралась до своих. Здесь ее место.
     Необходимые ей несколько секунд  прошли.  Протянув  руку вперед, Марина
махнула  ему:  пока  -  и  ушла. Около часа  она гуляла вокруг  студгородка,
собираясь с духом перед тем, как вернуться в общежитие.
     Через месяц они уехали.


     Было тихо. От солнца и свежего снега  улица  казалась алмазной.  Митя с
Толиком стояли на ступеньках банка. Толик предавался любимому занятию:
     - Помнишь, как Миша на белой "Вольве" в Дон въехал? Вот салон вонял!
     А в  сквере  перед  техникумом,  кусок  которого был виден Мите,  между
похожей на чашку с мороженым клумбой и спиной красноармейца,  укрытой пышной
шубой вместо шинели, прошла женщина с коляской.
     - Помнишь, он на своем первом "очкастом" на тот пенек заскочил?
     - Помню.
     - Вот вы?сь, пока снимали! Кэ че, так сами и не смогли, кран подгоняли.
Того "Мерса" давно след простыл, а пенек вон, из снега торчит. Вот жизнь!
     Женщина  с коляской  не  спеша  шла  по  скверу.  Она  притягивала  его
внимание. Издали, сквозь сверкающие алмазным блеском ветви, лица ее видно не
было. Просто  женщина с  коляской.  Расплывчатая. Абстрактная  женщина.  Она
могла бы быть любой. Полной, худенькой, симпатичной, не симпатичной, киской,
тигрицей - кем хочешь. Пластилин.  Лепи, если умеешь. Могла бы быть Мариной.
Запросто.
     Марина  гуляла  с   Ванечкой  на   пустыре  перед   физфаком.  НИИ  ФОХ
располагался  как  раз позади  физфака. Иногда, выходя  из  института,  Митя
издали видел их.  Марина издалека выглядела такой  же  расплывчатой. Заметив
его,  она махала  ему  рукой?  Он  представил,  что это она там,  в  сквере.
Дожидается. Пока не заметила,  что он стоит на крыльце. Он может ее позвать:
"Марина!  Я сейчас!"  Он  даже поднял  руку? Толик  повернулся  на  это  его
движение, и Митя сделал вид, будто почесал голову.
     - Ладно, пойду в магазин сгоняю. - Толик шагнул на тротуар.
     "Давай, а я к своим  пойду", - будто бы сказал Митя и тоже спустился по
ступенькам. Дальше продолжать игру не стоило. Хватит.
     Началось, как  водится, случайно.  Давно, еще до  того, как в его жизнь
вернулась  Люська.  Митя в  очередной  раз поменял  квартиру.  Новая хозяйка
оказалась старушкой бдительной, полной нешуточных принципов. Принципы сидели
в ней прочно, как стальные прутья в железобетоне. Хозяйка нагрянула в первый
же  вечер  и  застала  Маринкино  платье  развешенным  на веревке  в ванной.
(Опрокинул чай на сумку, в которой хранил ее вещи.)
     - Чье? - вскинула хозяйка синие рисованные брови.
     И Митя от неожиданности ответил первое, что пришло на ум, - правду:
     - Жены.
     Сложив  руки  на животе, как на  трибуне,  старушка  посмотрела на Митю
долгим давящим взглядом.
     - А вроде ж говорил, что  ты один. Я ж  спрашивала. Ты сказал: один, не
женатый. Я еще не хотела сдавать.
     - Да женатый, женатый.
     - А  врал зачем? - коротко раскинула она  руками и снова уложила  их на
живот.
     - А врал? Поссорились. Разводиться думали.
     - Передумали?
     - Передумали.
     Прошла  в комнату, огляделась. Не найдя больше следов, снова обернулась
к нему.
     - Паспорт покажи.
     Все-таки было в  ней что-то  из тридцать седьмого. Гремя огнем, сверкая
блеском стали. И он показал ей паспорт.
     -  Ешкин кот! И  дите есть! Как же вы  тут  разместитесь-то?  Я б и  не
сдала,
     если б знала.
     -  Он  не здесь? Сын за границей.  Учится  там, учится  за границей. Мы
вдвоем с женой.
     - Надо же!
     Исследовав  страницу за  страницей,  старушка  сделалась приятной,  как
букет ландышей.
     - Марина, значит. И где ж она?
     -  А-а? на работе. Она в университете на кафедре  работает.  У них а-а?
аврал. Отчет сдают.
     Она ушла тогда задумчивая, кокетливо качнув в дверях пухлым пальцем.
     - Но врать все ж  таки негоже. Нагородил черт-те что. - И фыркнула, уже
повернувшись спиной: - Чудной. Разводиться, мол, думали.
     А Митя разодрал и швырнул в мусорное ведро злополучное платье и вечером
напился   в  дрова.   Имя  той  бдительной   старушки  вылетело  из   памяти
безвозвратно. Сколько их  было,  старушек,  сдающих квартиры и  флигели!  Он
помнит только фамилию. Прокофьева. Гражданка Прокофьева.
     Хозяйские проверки проходили регулярно  каждый понедельник, и регулярно
каждый  понедельник   Митя  был  вынужден  освежать   декорации.  Неизменное
отсутствие  жены,  однако, вызывало  подозрения:  "Когда  ж  она  бывает-то?
Взглянуть бы". Праздный интерес чужого человека был  неприятен.  Но Митя уже
втянулся  в игру. Сначала трудно, ломая  себя, затем спокойно и, наконец,  с
азартом.
     Усыпить бдительность  гражданки Прокофьевой, однако, оказалось  задачей
для  него непосильной.  Вскоре  Мите  пришлось изведать мощь  ее  праведного
гнева. Склонность к слежке у нее была феноменальной, сын ее оказался мент.
     - Маньяк, не иначе, - кричала гражданка Прокофьева на весь двор.
     - Мама, идите в дом, разберемся, - ворчал сын, старший наряда.
     От него жарко  пахло семечками. По дороге, сидя рядом с Митей на заднем
сидении  "бобика",  он  увлеченно  сплевывал  шелуху  на  Митины  колени.  В
приемнике, как полагается, были зарешеченные окна и массивный казенный стол,
но  вдоль  стен  почему-то  -  кинотеатровские  откидные  кресла, исписанные
лаконичным   фольклором.   Милицейский   капитан,   дежурный,   под   смешки
заинтересовавшегося  историей  наряда  листал  его  паспорт,  грубо  шелестя
страницами,  будто  и  вовсе  хотел  порвать  их,  и  спрашивал,  спрашивал,
брезгливо прикрикивая:
     - Ммм...  Чего-чего?!  Выплюнь ?  изо  рта, говори нормально. Где  твоя
жена,  Мария Анатольевна  Вакула,  в девичестве  эээ?  как? Володина?  Убил?
Расчленил? Где спрятал, говори!
     Митя краснел, кашлял.
     - Чего-чего?! Громче!
     В приемнике, в который то и дело вбегали, вводили, куда выкрикивали  из
коридора  фамилии,  добавляя  к ним, будто  титулы, матерные  частицы,  Митя
рассказал  все. Правду.  Понукаемый дежурным  капитаном, рассказал правду  с
подробностями.
     С противными протокольными подробностями,  которые  никогда  ничего  не
проясняют, которые швыряют под ноги публике твое несвежее белье и выставляют
тебя голым посреди кабинета.
     - И  с  ним уехала? В каком  году, говоришь?..  Ммм...  Значит,  кинула
отечественного производителя? Чао, чао, чао, дорогой!
     Капитан,  пятнисто румяный,  словоохотливый,  имел, очевидно, репутацию
весельчака.
     - А ребенка как вывезла?.. Ммм... Громче!
     - Попросила с сыном повидаться, Москву ему показать. Отвез ей сына.
     - Сам отвез?
     - Сам.
     - Ну,  а из Москвы-то вывезла-то как?  Если она уже  фактически, как  я
понимаю, иностранка была?
     - У ваших московских коллег надо спросить.
     Эта  фраза  стоила  ему ночи, проведенной в  камере  приемника. В  углу
дрожал  протрезвевший  пенсионер, в коридоре кого-то  били, а Митя смотрел в
темную  стену и не  спеша вспоминал  то, что давно вспоминать себе запретил.
Наверное, той ночью Митя  окончательно и  бесповоротно  возненавидел правду.
Что  от нее, от правды? Счистить с  жизни гладкую красивую кожуру,  выложить
добытый плод,  пресный  и бледный, на всеобщее обозрение.  Берите, граждане,
пробуйте.  Правда  -  всегда  для  многих, для  всех.  Одна  - для  умника и
полудурка. Налетай,  кому приспичило! Любительница  площадей и  тысячеглазых
аудиторий.  Публичная  девка,   сделавшая  карьеру  революционерки.  Правда?
Иногда,  понемногу. В  лечебных  целях.  И  не забывать, что это в  принципе
аморально.
     Митя, конечно, со временем  пришел в себя. Но  нездоровой игрой увлекся
непоправимо. Случилось  так,  что роман с фантомом вдохнул в  него жизнь. Он
стал  стелить на  двоих. Надел обручальное кольцо. Стал бриться каждый день.
Восьмого марта он отправился в "Ив Роше" и, нанюхавшись  до оскомины, доведя
продавщицу до трясучки, купил модную туалетную  воду.  Неизвестно, как долго
бы продлилось это, но в самый разгар своих фантазий он повстречал Люсю.
     - Митенька!
     - Люська!
     Люсю он встретил в  фойе театра. И  эта новая  встреча - после той,  на
ночной лестнице Бастилии - будто связала для него порвавшееся время.
     - Бог мой, а я ходил к тебе, твоя мать сказала, ты переехала.
     - Она еще жива? Да, переехала. Давно уже.
     - Какая ты - ух ты, какая ты! Как я рад тебя видеть!
     - А ты почему без Марины?
     Он не ответил ничего, бегло соорудил на лице неопределенное выражение и
перевел разговор на другую тему.
     Митя перестал наведываться к Люсе почти сразу после свадьбы. На свадьбу
Люся пришла, но не в качестве  дружка:  Митин  план действительно  показался
свадебной коллегии неуместным маскарадом. Как-то само собой вышло, что после
свадьбы дружба пошла на убыль. Спохватываясь, Митя время от времени ездил на
Братский,  но  скоро они с Люсей обнаружили,  что совсем выросли  из  старой
дружбы, а ничего нового впереди не наблюдалось. Пункт А без пункта Б. И нить
оборвалась. Потом,  как и у многих, приключилась нищета, как-то очень быстро
выпотрошившая  инстинкты  не  первой  необходимости.  Инстинкт общения  этой
операции подвергся в первую очередь. В самый разгар нищеты родился  Ванечка.
Митя по-настоящему вспомнил  про Люсю  только  после того, как Ваня  уехал к
матери  в Осло. Проснулся однажды  утром  и,  не  завтракая,  будто  куда-то
опаздывал, торопливо  и  неаккуратно  побрившись, отправился  к  ней. Но  на
Братском она уже не жила, Елена Петровна, ее мать, окончательно опустившаяся
и  обуглившаяся от  алкоголя, ничего  о ней не знала. И  он не  знал, где ее
искать.
     - Как я рад, Люсечка!
     В театр Люся  пришла одна. Как и  Митя. Это как-то по-сиротски роднило.
Он  вдруг почувствовал,  что  хочет все-все ей  рассказать -  прямо  сейчас,
схватить за руку, утащить за портьеру гардероба и там, в шеренгах пустых шуб
и  пальто, рассказать все. Всю свою жизнь. Про то, как  Марина? Про то,  как
Ваня?
     - Я думал, я один тут такой, кто в одиночку в театр ходит.
     - Тю, а я думала, что - я.
     За это ее смешное "тю", сохранившееся с тех самых  пор, Митя готов  был
ее расцеловать: хоть что-то осталось неизменным. Но не расцеловал.
     Он  ничего  ей не  рассказал  - быть  может, потому, что она больше  не
спрашивала.  Весь антракт  проболтали  о какой-то ерунде,  о прохрарирванных
простынях  бабы  Зины, о  Бастилии с ее нравами. Будто только  эти древности
соединяли их.  Позже у него больше  не возникало желания поделиться  с Люсей
всем-всем, и  все сложилось  так,  как сложилось. Жаль  стало разрушать свою
уютную  фата-моргану,  отстроенную  на  голом  месте,  посреди  непроходимой
пустоты. Да и ради чего, ради той же затасканной правды? Митя  сказал  Люсе,
что Марина в командировке.
     Скоро после встречи в театре как-то очень незатейливо, будто это теперь
само  собой разумелось, они стали  любовниками. К  тому времени он настолько
обжил   сооруженный  им  мираж,  что  повел  ее  легко  и  уверенно  -  мимо
несуществующей  опасности  быть  застуканными  вернувшейся  в неурочный  час
Мариной,   по  запутанным  тропинкам  вымышленного  адюльтера.  Было  совсем
несложно убедить ее в том, что она - любовница. Вылепить человека из вакуума
оказалось и вовсе делом плевым. Маринкины вещи, кочующие с ним с квартиры на
квартиру, висели в шкафу. Ее поношенные тапочки стояли в  прихожей. На кухне
передник с припаленным краешком, в ванной  разлохматившаяся зубная  щетка  и
косметичка.  Она  здесь.  Только что  вышла, приезжает завтра. "Чем это  так
пахнет?" - "Утром приготовила  рагу. Будешь?" Несколько следов тут и там - и
обман  завершен.  Пара историй, сдвинутых из  прошлого  в настоящее. Вот он,
фантом: повесил  блузку  на дверную ручку,  бросил  на кухне разонравившуюся
помаду, забыл снять с батареи давным-давно высохшие колготки. Были, конечно,
шероховатости,  как без них.  Самой трудной  деталью фантома оказался именно
гардероб.
     - Слушай, она у тебя, как привидение.
     - В смысле?
     -  Как  тебе  сказать?  Вот  вещи  ее  где,  например?  Одежда? Зимняя,
например.
     - Зимнюю  она  к маме все  время  отвозит.  Я ей  говорю:  зачем  опять
отвозить за тридевять  земель? А  она  все равно.  Говорит, и  так на баулах
живем. А потом, знаешь, она же в  разъездах все время. Так в сумке и хранит.
У  нее  одежда-то  вся:  джинсы  да  ветровки. Сам  удивляюсь,  как  она так
умудряется? Никогда не распакует, не развесит. Настоящий геолог.
     - Это оттого, что  у вас детей нет, а вовсе не из-за геологии. И? давно
хотела спросить... - Люся распахивала створки шифоньера. - Вот этот сарафан,
юбка? такие за год до Потопа носили. Она что, это носит?
     Митя мямлил многозначительно:
     - Любимые вещи, так бывает, носишь и носишь и? носишь?
     Но он любил поговорить с Людой о Марине.
     - Недавно чуть  не спалила,  - заявлял он, трагически вздохнув и отведя
глаза.
     - Да?
     -  Ты кому-то звонила, телефон  на газете записала. Она  увидела.  Чей,
говорит, почерк? Пришлось сказать, что хозяйка заходила, звонила.
     - А если у хозяйки спросит?
     - Может, забудет. Та раньше, чем через месяц, не заявится.
     - Она ревнивая?
     -  Да не сказал бы. К тому же  я  все это время никак не подавал повода
для ревности. Это только с тобой? в первый раз.
     Люся рассмеялась.
     - Ой, Мить! Ну ты прям как девочка-целочка: в первый раз, в первый раз?
     Оставались, конечно, шероховатости.
     ?К начальнику Ворошиловской ПВС  была  отдельная  очередь,  компактная.
Начальник приходил попозже.  Они ждали  его,  сбившись  в стайку возле узкой
двустворчатой двери. Погода  была гораздо теплее, чем в позапрошлую субботу.
От людского дыхания тамбур с некрашеными деревянными полами пропарился,  как
в сауне, и источал терпкий древесный дух. Кружилась голова. Пыхтящие старухи
обмахивались  платочками.   Какая-то  женщина  хлестала  по  щекам  плачущую
девочку.
     Начальник пришел немного позже. По тому, как человек в дымчатых очках и
погонах майора  двинулся к  двери, очередь  поняла: начальник -  и торопливо
расступилась.  Выглядел  он  на  удивление  неопрятно.  Помято   и  обмякло.
Майорские погоны смотрелись  на  нем,  как  на  новогодней елке. "Вот  он, -
тяжело подумал Митя, - человек с красным карандашом. Вот он, Тот, Кто Выдает
Гражданство".
     - Заходить можно?
     - Да я сам еще не зашел. Во дают! Позову, когда можно.
     Дверь за ним закрылась, очередь вздохнула. Они  ждали и ждали, но из-за
двери не слышалось ни звука.
     - Я зайду? - спросил Митя у впереди стоящих.
     Ни у  кого  не  было желания  нарываться, но  и  простоять до  обеда не
хотелось.  Кто-то  в  очереди  рассказал,  что вчера он начал  принимать  за
полчаса  до обеда. Очередь  равнодушно  промолчала. Держа  наготове паспорт,
Митя протиснулся в кабинет.
     Начальник  стоял  боком, из-под форменной  сорочки  выглядывала полоска
волосатого живота. Перед начальником стоял милицейский  сержант, глядевший в
пол с болезненной улыбкой. В нем чувствовалось напряжение.
     - И где нашел? - весело спросил Николай Николаевич.
     - Какая разница?
     - Интересно же.
     -  Где нашел, там больше нет. - Сержант постарался взглянуть  прямо, но
тут же уткнул взгляд в пол и улыбнулся так, будто собирался кусаться.
     -  Нет,   ну   так,  как   ты  тогда,  так  нельзя,  нельзя.  Надо   же
контролировать,  -  шепнул  Николай  Николаевич,  наезжая  своими  дымчатыми
очками, как кинокамерами, и хмыкнул. - Мало ли что.
     Каким-то образом стало совершенно ясно, о чем они говорят. Будто застал
в  кабинете не обрывок разговора, а непосредственно события,  о которых  шла
речь.  И  главное,  была  откуда-то  уверенность,  что  к потере  и  находке
пистолета прямое отношение имеет  Николай  Николаевич. Судя  по затравленным
улыбкам, была такая уверенность и у сержанта.
     - Да, братец, ты был в ударе.
     Сержант снял фуражку, вытер лоб.
     - А кто не был?
     - Но потерял только ты.
     Они, конечно, заметили вошедшего Митю, но нисколько не смутились. Могли
бы прогнать, но не стали. Милицейский сержант скоро ушел в соседний кабинет.
Николай Николаевич остался в отличном расположении духа, все еще посмеивался
сам с собой, перебирая бумаги на столе. Наконец кивнул Мите.
     - Что там?
     - Вам Сергей Федорович звонил по моему вопросу.
     - Очень может быть. И что за вопрос?
     - У меня с гражданством?
     Не  дослушав,  Николай  Николаевич  протянул  руку,  ковырнул  пальцами
воздух.
     - Паспорт давай.
     Долго  он  паспорт не рассматривал. Открыл на  нужной странице,  тут же
закрыл и шлепнул о стол.
     - П?ц!
     - Что, извините?
     -  П?ц, говорю!  Ничего ты тут  не сделаешь.  Мог  бы не ходить.  Разве
Сергей сам не мог тебе сказать?
     - Ничего не сделаешь?
     - Н-ни ? !
     - А почему?
     - Потому что  закон приняли,  я  ничего тут сделать не могу. Ну, давай,
беги, а то там очередь.
     - До свиданья. Всего хорошего.
     -  Давай, бывай.  -  Когда Митя  уже взялся за дверную  ручку,  Николай
Николаевич вдруг сказал: - Знаешь,  мой тебе  совет: подожди немного. У  них
там вроде какие-то дополнения должны рассматриваться. Может, что-нибудь тебе
выгорит?
     - Спасибо. Но мне поскорее надо.
     Николай Николаевич развел руками.


     На встречу  к  Олегу  Митя  шел  наэлектризованный.  Он  был  глобально
раздражен. Он был эбонитовой  палочкой, потертой  о Земной  шар. Все сердило
его.  Особенно  мелочи.  Особенно  банки  из-под пива.  Банки  из-под  пива,
разбросанные  по  Большой  Садовой.  На  углу  Крепостного  рыскал  отощалый
бультерьер,  тыкал голову-болид  в  двери магазинов, в фонарные столбы. Митя
видел его раньше в этом районе.  Гуляющий  по центральным улицам бультерьер.
Суетливые повадки его были совершенно дворняжечьи, грязная шкура  в  обтяжку
смотрелась как  одежка,  севшая после стирки.  Как  ему  живется на улице? В
обществе тех,  кто привык  облаивать таких,  как  он.  Впрочем,  бультерьеру
везде, должно  быть, живется неплохо.  Лучше, чем  с хозяином? На  улице  он
собачий царь. Интересно, в чем оно, бультерьерское счастье?
     В фойе "Интуриста"  сидели  иностранцы.  Крупные  светловолосые  арийцы
утонули в  диванах, выставив колени до  самого столика. Им  достался  тот же
взгляд, что и пивным банкам. "Эй, арийцы, зачем мне ваши банки под ногами? У
самих-то жбаны разноцветные для разного мусора. Почему не поставляете вместе
с банками  жбаны? Жбаны,  мусорщиков в красивых комбинезонах, народ, который
бросает банку в правильный жбан?"
     Олег  элегантно  опоздал. Ровно  на  пять  минут.  Сбежал  по служебной
лестнице,  на ходу договорив  по телефону. Сунул телефон в  карман  и  резко
выплеснул кисть для рукопожатия:
     - Привет!
     И  он в ответ лихо хлопнул ладонью по его  ладони. Погруженные в пухлый
кожаный диван арийцы  невольно  глянули в  их  сторону. "Да  сидите  уже,  -
мысленно обратился к ним Митя. - Вам не понять".
     - Извини, задержался. Замотали меня совсем! - Он  возмущенно передернул
плечами. - Без меня ни шагу. Как дети малые!
     Мите  всегда  были  симпатичны  люди,  извиняющиеся в случае опоздания.
Особенно  тогда,  когда  можно было бы обойтись без извинений. Олег выглядел
заматеревшим. От  Чучи, перепутавшего шкаф  с  туалетом, не осталось  следа.
Митя решил перейти к делу. Положил на журнальный столик папку, показал: вот,
все здесь.
     - Давай посмотрим, что ты принес. - Олег сел в кресло.
     Просматривая  бумаги,  он перекладывал  их  из одной стопки  в  другую.
Нервно оборачивался на шаги со стороны служебной лестницы, поглядывал сквозь
витринное стекло на улицу. "Ждет кого-то", - подумал Митя.
     -  Ксерокопии паспорта,  военного билета,  заявление?  есть  заявление?
Вижу? Пенсионное, квитанции оплаты госпошлины? Вроде все.
     - Паспорт сам не нужно?
     - Ну, ты даешь! Разве можно паспорт отдавать!
     - Просто спрашиваю.
     Отодвинув от себя паспорт, Олег сложил  бумаги  обратно в  папку. Папку
Митя купил дорогую. С гербом.
     -  Слушай,  старик  -  сказал Олег извиняющимся  тоном.  - Не  успеваем
посидеть с тобой, поболтать. Бежать мне надо в Администрацию. Налоговые дела
душат -
     во! - Он хлопнул ладонью под горло.
     Олег  торопился. Худые его пальцы  бегали по  красному  пластику папки,
будто собирались сбежать в Администрацию по налоговым делам.
     - Конечно, конечно. Минуту только. - Митя хотел  разобраться с главным.
- Денег-то сколько?
     - Денег? - Олег вскинул брови. - Да погоди с деньгами. Там видно будет.
Не торопись. Паспорт новый тебе нужен?
     - Еще как?
     - Разберемся. Пойдем, а? Боюсь, опоздаю. Машина моя  в ремонте. Чертовы
"Мерсы"! Ломаются не хуже "Запорожцев".
     - Да? А вроде считается, машина суперкласса?
     - Кто бы спорил! На их дорогах да на их бензине?
     - Ладно, старик, мне направо.
     Они стояли перед Областной администрацией.
     - Жду твоего звонка.
     - Давай. Завтра я  встречаюсь  с генералом Фомичевым. С  замминистра по
общественному порядку. По твоему делу.
     - Ого!
     - Зачем  мелочиться? К  тому же  такие  вопросы  лучше решать  наверху.
Какая-нибудь пешка из ПВС может и залипушный паспорт подсунуть, верно?
     - Верно.
     - Так что, чем выше, тем лучше.
     - Тебе виднее.
     - Это да. Ну, пока. Кстати, поздравляю с днем рожденья.
     Митя  удивился, решив сначала, что Олег со  студенческих  времен помнит
его  день рождения,  но  потом  понял:  он же  только что  рассматривал  его
паспорт. Возвращаясь к  себе,  он  прислушивался  к  тому,  что  происходило
внутри. Внутри было как-то ломко и опасно, будто на тонком льду.
     Он вспомнил,  как в девяносто втором ходил в милицию, в паспортный стол
за  тем  самым "вкладышем  о  гражданстве". Было  очень похоже  на посещение
Ворошилов-ской ПВС  две недели  назад.  В  кабинете  его встретил  такой  же
генератор  ненависти.  Такая  же высоковольтная  тетка. Только  лет ей  было
побольше,  а макияжа не было вовсе. Она смотрела в стол и говорила спокойным
голосом, от которого поднимались волоски на руках и ногах. "У тебя временная
прописка. Вкладыша не положено. Иди. Следующего пригласи". Было понятно, что
человек, пришедший оформлять гражданство, не может  просто так, без  единого
вопроса, развернуться через левое плечо и выйти. Но она  сказала именно так:
"Не  положено.  Иди. Следующего  пригласи". Она  как  раз  и  ждала этих его
вопросов, испуга, жалкой суеты в  руках и в голосе. Но, почувствовав это, он
поступил так, как она не ожидала: в самом деле развернулся через левое плечо
и вышел. И это же повторилось с ним через десять  лет - в другом кабинете, в
другой, открестившейся от советского прошлого стране. Но теперь они добились
от  него всего: лакейской робости  и молчаливого  согласия  с  их  глумливым
босяцким "тыканьем". Это  непрерывно.  Это  вечно. Они уберегли  это от всех
российских Армагеддонов,  чтобы создать свою невидимую и  потому непобедимую
империю - империю  Хама. И то, что происходит с  видимой частью мира, во что
она сегодня рядится,  на какие  гербы молится, - уже не важно.  Гербы -  как
грибы: срежет очередной грибник - грибница останется?
     Днем  он  съездил  к матери. Отговориться было  невозможно: у него  был
выходной. Она подарила ему белый шарф. Ей  всегда нравились белые шарфы. Они
выпили  полбутылки  поддельного  "мукузани". Было обязательное сациви, и был
ореховый пирог с шоколадной  глазурью, который  он однажды в  детстве назвал
"грязный". Тот момент, когда мама и  бабушка, стоя на лоджии  с распахнутыми
окнами, в которых вспухают и плавают на ветру  занавески, вдруг  рассмеялись
его  вопросу:  "А пирог грязный готов?"  - его  самое первое воспоминание, с
которого память начала откладывать впрок.  Ему было пять.  Сохранилось  даже
ощущение маленького компактного тела с маленькими мягкими пальцами, которыми
он  держался за  дверь. Мама  готовит "грязный  пирог"  на каждый  его  день
рождения.  Теперь  блестящая глазурь  с застывшими  мазками  ложки  и  вкус,
знакомый столь давно,  что кажется вкусом самого времени, возбуждают  в Мите
странную беспокойную  печаль.  Печаль, понуждающую что-то  тотчас  изменить,
исправить,   переиграть   по  новой.   Ему  бывает  жаль   этого  подробного
воспоминания,  которое теперь не  к чему приложить, которое ни для  чего  не
нужно - как дореформенные деньги.
     Они  просидели  час.  Светлана  Ивановна  пыталась   оживить  застолье.
Улыбалась  часто, напряженно  - и как-то  отчаянно-радостно. Говорила  о его
детстве, вспоминала,  как  он  прятался  от  нее  в шкафу  и  испугался  там
бабушкиной шубы.  И только  усиливала  своими рассказами его недоумение: ну,
кому, для чего это  теперь  нужно? Все это?  Она пробегала пальцами  пробор,
уложенный   по   случаю   при   помощи    лака,    приглаживала   непослушно
переваливающуюся на другую сторону прядь.
     - Ну, что такой бука? Расскажи маме что-нибудь.
     На  холодильнике   под  салфеткой   лежал  кусок  пирога.  Для   Сашки.
"Интересно, где он сейчас?" - подумал Митя. Но спрашивать не стал. Вообще-то
он ожидал, что  Сашка  будет сидеть  с  ними за столом.  Под окнами басовито
хохотали подростки.  "Может  быть, с ними", -  решил Митя, заметив, как мать
внимательно  выглядывает  из  окна.  Он  смотрел,  как  она  мнет сигарету в
пальцах, как мучительно сочиняет следующую реплику, не гася до конца улыбку.
Он делает это  для нее.  Если она  не  испечет на его день рождения "грязный
пирог", мир погибнет, и она будет тому
     виной - она, женщина,  не испекшая праздничного пирога.  Она  должна. У
нее свои обязательства перед  миром. И Митя приезжает  к ней,  они  сидят за
неким подобием тбилисского стола час-другой.
     - А помнишь, как дедушке на работе индюшку живую  подарили? Как она нам
все обои в прихожей обкакала!
     У нее есть набор обязательных воспоминаний.
     На прощание он чмокнул ее в щеку. Она потянула его голову к себе, но он
выпрямился высвобождаясь.
     - А маленьким был такой лизун,  с колен не слазил,  - сказала  Светлана
Ивановна то,  что говорила  всегда, когда он  чмокал  ее в  дряблую  щеку  и
поспешно выпрямлялся.
     Митя пристраивал  на шее  белый шарф, стараясь  запихнуть поглубже  под
пальто, чтобы не  так заметно, а она  поправляла по-своему,  вытаскивала его
из-под воротника, расправляя пышно и щеголевато.
     Он долго ехал  в автобусе  с переизбытком старушек,  затевавших  друг с
другом разговоры, похожие на беседы бегущих рядом муравьев. Пьяный в стельку
парень лет шестнадцати сидел  на переднем сиденье.  В  руках он держал булку
хлеба, книгу с грудастой теткой верхом  на рогатом  льве  и пакетик  с бурой
сырой печенкой. Парень, не открывая глаз, мычал  что-то сердитое, голова его
моталась. Печенку  и книгу он  держал крепко, а хлеб падал  -  его поднимала
какая-нибудь старушка, обдувала  и  подсовывала ему  под локоть.  Хлеб падал
снова.  Они решили,  что лучше поручить кому-нибудь подержать булку  хлеба и
отдать,  когда парень будет  выходить. Хлеб взяла старушка, сидевшая рядом с
ним. Тогда разговоры по  всему автобусу прервались и начался общий разговор:
рассуждали, где ему выходить. Слышали, как он  спрашивал  у водителя, доедет
ли до Каменки. Спросили водителя. Водитель ничего ответить  не смог. Ласково
и  терпеливо  парню  стали кричать в ухо: "Милок,  где вставать  будешь? Где
вставать будешь,  э-эй?" - "Да растолкайте  его, проедет же". - "Растолкаешь
тут, вон разоспался". - "Толкнить, толкнить  крепше".  Кто-то из-за  Митиной
спины все пытался принять участие в консилиуме,  и в конце концов его просто
гневно пихнули чем-то твердым, наверное, ручкой трости: "Вот ведь встал, как
истукан!" Через остановку  место возле старушки с тростью освободилось, Митя
решил сесть. Она не пустила его. Кряхтя и сердито  выглядывая из-под платка,
она выползла в проход, загнала  его к окну  и села  с краю. Теперь ничто  не
мешало  ей позаботиться о  пьяном.  Она  на  всякий  случай  подперла  парня
тростью.
     Митя вышел  на  своей  остановке  и потащился  мимо  кирпичного  забора
подстанции, машинально  читая  новые надписи.  Спешить было некуда. Люсе  он
заранее  сказал, что  будет  дома с Мариной.  От  Люси  он  получил  дорогой
одеколон и  обещание весь  вечер  в "Аппарате" петь  для  него  все,  что он
пожелает.  Одеколон был  тот же, что  он купил  себе  в качестве подарка  от
Марины. Совпадение почему-то показалось ему плохим знаком.
     Митя  ждал вечера. Вечером  он побрился, надел костюм и расположился  в
кресле. На диване напротив лежал телефон. На столике между диваном и креслом
стояли  бутылка все того же  "мукузани" и  два бокала. Должен был  позвонить
Ваня. Марина  не говорит  с ним по телефону. Все  ограничивается стандартной
формулой "мама передает тебе свои поздравления". Поэтому - два бокала. Чтобы
добавить правдоподобия, Митя разлил вино по бокалам, посидел на диване, и на
старой обивке остались складки и впадины  - словно кто-то  только что оттуда
встал.  Выпьет  он только тогда, когда поговорит  с Ваней.  И это  жиденькое
поддельное вино, двумя одинаковыми пульками рдевшее в продолговатых бокалах,
покажется совсем другим, настоящим.
     В  такие минуты он начинал вспоминать Левана. Как,  ослепнув, тот сидел
под  старой шелковицей, караулил весну. Как  говорил кому-то, кого память не
сочла  нужным запечатлеть: "Ласточки, знаешь ли, трава, вино. Крррасное, как
кровь".  Митя  чувствовал,  что каким-то образом два эти разделенные бездной
момента,  два  ожидания,  зачем-то  теперь  соединены.  Гораздо прочнее, чем
сегодняшний вечер соединен с завтрашним утром.
     Ваня любил парки. Митя успел  рассказать ему, что  в детстве тоже любил
парки. Это он успел. Интересно, в Осло  есть приличные  парки? Когда  они  с
Ванечкой остались одни и переехали из  общаги, у них появился свой парк - по
дороге в Ванину школу. Получалось длиннее, чем напрямик через рынок, но Митя
старался   водить  его   в   школу  этим   путем.  Они   выходили  из   дому
заблаговременно. Уходили подальше от проезжей части и медленно шли по аллее.
Ваня  сходил с  дорожки, забирался  в гущу опавших листьев. "Шуршанем, пап?"
Митя становился рядом, и они  шли,  раскидывая  ногами шумную  сухую листву.
Хорошо, что Ваня ходит в школу через этот парк. Хорошо каждое утро встречать
на своем  пути большие деревья. Он тоже ходил в школу мимо больших деревьев,
мимо  чинар, у  которых летом  сквозь зелень не разглядеть  верхушек.  После
ливня с них еще долго срывались  одинокие крупные капли  и стекал дурманящий
лиственный запах.  А осенью  под  чинарами выстилался  густой  рыжий  ковер.
Проходя мимо, можно  было  срывать со  стволов  темные  коричневые  корочки,
похожие на те, что  срываешь с болячки  на колене или  локте, не дождавшись,
пока отвалится сама. Теперь  рядом с ним  шел его  сын.  Деревья другие.  Но
иногда случается тот самый дурманящий запах.
     - Пап, а мальчишки вчера в туалете нехорошие слова говорили.
     - А ты?
     - Я нет. Я им сказал, как ты говорил:  что такие слова нельзя говорить,
а то изо рта будет вонять и все скажут: не рот, а урна.
     - Молодец, правильно.
     - Один мальчик меня обозвал и в живот ударил. Я убежал.
     Митя хмурился и молча гладил сына по голове.
     - Пап, а долго в школе учиться?
     - Я же говорил, одиннадцать лет.
     - Это долго?
     Листва  шумела  под ногами, иногда наверху  в  ветках  торопливо шаркал
оборвавшийся  лист  и  прыгал  в  золотистую  пустоту  аллеи.  В  ростовском
аэропорту,  там,  где  они  прощались  перед  отлетом,  тоже  было   дерево,
нарисованное.  Огромный сочный дуб на рекламном щите. Реклама банка. Сначала
Ваня  не  хотел встречаться  с  матерью,  не хотел лететь  с ней  в  Москву.
Светлана  Ивановна  была  категорически  против.  Грозилась трупом  лечь  на
пороге. Но Марина очень просила, звонила  по несколько раз в неделю. Обещала
устроить сыну праздник по поводу начала  учебы. Митя  взял с нее  слово, что
она вернет сына. И на всякий случай взял слово с Вани, что он вернется. Ваня
тогда посмотрел непонимающе.
     - Конечно, вернусь, пап.
     В первый из двух оговоренных дней, когда Митя ждал от них звонка, никто
не позвонил. На следующий день он ждал,  тупо  глядя  в телевизор,  потом  в
плешивый ковер  с  черно-желтым ромбовидным  узором,  потом  падал  в черный
квадратный  колодец  без дна и  подскочил в  три  часа ночи  с  тошнотворным
ужасом: "Не вернется".
     ?Митя проснулся закоченевший. В открытое окно  дышал мороз. Нужно  было
проделать несколько  простых действий. Он встал, закрыл окно, выключил свет,
убрал  с  дивана  телефон и  лег,  не  раздеваясь и  не  расстилая  постели.
Повернулся  набок и смотрел  на винные  бокалы,  впитавшие темноту  и плоско
блестевшие кромкой.  Сначала обреченно ждал, когда начнется тоска, но  тоски
почему-то  не  было.  Как не  было  и  драматической жалости к себе,  такому
одинокому в день рождения. С внезапным удовольствием прислушиваясь к тиканью
часов и глядя  на силуэты  бокалов,  он думал, что хорошо было бы,  если  бы
рядом  лежала Люся,  смачно поглощая сновидение, что он сейчас мог бы просто
слушать ее дыхание, как слушает часы. Но вдогонку этим живым мыслям привычно
складывались  фразы, которыми он расскажет  ей, как  они  посидели с мамой и
Мариной, поедая сациви,  а  потом мама ушла, и  они добили вечер, сидя перед
телевизором, а он  вспоминал о  ней,  о Людочке,  и даже собирался  украдкой
позвонить,  пока   Марина  ходила  в   душ,  но  тут  ему  позвонил   старый
университетский приятель.
     Наутро  он  выглядел  обесцвеченным  и  помятым, вполне  как  человек с
крупного  бодуна.  На  работе   его  встретили  одобрительными  замечаниями:
"Видать, вчера  было хорошо". Дарить подарки  у них заведено  не было.  Митя
покивал многозначительно, Толик посоветовал ему попить водички.
     - Но лучше всего, конечно, рассола. Пива ведь нельзя.
     На это,  пожалуй, следовало  бы  ответить:  "Где  я тебе, на ?  рассола
достану?" - но ему было непреодолимо лень играть в охранника.
     - Мы с братом на прошлой неделе набодяжились знатно, - сказал Вова-
     сапер. - Братец весь двор облевал. Даже собачке бедной досталось.
     - А ты? - заинтересовался Толик.
     - А что я? Я вообще никогда не блюю.
     - Ни разу в жизни? В натуре? Ни разу в жизни не блевал?
     - Нет.
     - В натуре, ни разу?!
     - Нет,  ну, конечно, если отравиться, бывало, а так, чтобы  от водки, -
нет, никогда. Я же как? Всех впускать, никого не выпускать.
     - А как ты определишь, от водки это или нет?
     Вова  принялся рассуждать,  как можно  безошибочно определить, от  чего
блюешь, а Митя отправился на вход  менять  вчерашнюю  смену.  На  ступеньках
стоял новенький, чье  имя Митя никак  не мог запомнить  уже вторую неделю, с
вчерашней  щетиной на  щеках и  красными  от  плохого сна глазами. Вообще-то
спать ночью разрешалось:  банк все равно  сдавался  на  сигнализацию,  -  но
запрещались раскладушки, матрасы и использование в качестве лежанки столов в
кабинетах. Учитывая запреты,  для сна  оставались лишь  составленные  вместе
стулья  и мягкие кресла в  операционных  залах.  Новеньким обычно  несколько
первых месяцев приходилось довольствоваться стульями. У остальных в укромных
закоулках - нычках, - как то: в пожарных щитах, за шкафами, под лестницами -
давно было припрятано что-нибудь мягкое. Вне зависимости от того, что именно
смягчало ночные часы - сохранившийся с армейской службы бушлат или настоящий
матрас, - называлось это "шкурка". Но, как и в тех, настоящих казармах, свою
"шкурку" и нычку еще нужно было заслужить.
     - Иди, -  кивнул  Митя  новичку, как  раз проявлявшему  бдительность  в
направлении подъехавшей к  перекрестку "Газели"  с затемненными стеклами: из
машины никто не выходил, двигатель оставался включенным.
     Указав подбородком на "Газель", новенький  еще плотнее  сдвинул брови и
хотел  сначала  что-то сказать, но  потом,  видимо,  сообразил, что  гораздо
эффектней будет обойтись  без  слов. И Митя,  наверное, поведал бы ему,  что
"Газель" эта хорошо известна,  заезжает  за директором магазина, что живет в
соседнем  доме, - если бы  не эта экзальтированная серьезность,  не этот  ко
всему   готовый  ковбойский   взгляд.  Никому  не  позволено  разочаровывать
человека,  с такой страстью несущего службу.  Сделав,  как он, бровями, Митя
еле заметно  кивнул,  согнул колени  и, чуть  отведя  в сторону левую  руку,
плавно, основанием большого пальца, расстегнул клапан на кобуре.
     - "Первый" скоро выходить должен.
     Митина шутка, конечно, осталась непонятой.
     - Машина во  дворе, - продолжил  новенький. - Ворота так и не починили,
так что открывать вручную.  Они посигналят, вот так... - И он изобразил, как
именно  просигналит водитель,  когда Рызенко  выйдет к машине. -  Постоять с
тобой?
     Это было уже слишком.
     - Иди,  иди, - сказал  Митя тем  голосом, каким  в кино говорят: "Я вас
прикрою".
     Тот поддернул оттянутый кобурой ремень и ушел, а Митя, вдохнув пару раз
студеного, пахнущего выхлопными газами воздуха, вошел  вовнутрь, в крохотный
мраморный вестибюль.  Здесь, в углу, который  гирляндами по три штуки сплошь
закрывали аж шесть батарей, он  вполне  мог рассчитывать на  несколько минут
уютного  одиночества,  когда тепло и можно ни в  кого не играть,  не  делать
ковбойского лица. Такие минуты, особенно в  таком месте - батареи, седой  от
грязи дверной коврик, резная дверь, вблизи  заметно испещренная  мельчайшими
трещинами, - могут быть очень трогательны. Уют на бегу, сочиненный  в первом
подвернувшемся  месте,  солдатская любовь наспех, сотни  различных  оттенков
вокзального чувства.
     По  каменной  лестнице  с  третьего  на второй  этаж стучали торопливые
молоточки,  неизменно  почему-то  замедлявшиеся,  переходя   на  паркет.  За
внутренней  стеклянной дверью  начинался банковский день. Операционистки, не
замечая ранних, раздражающих,  как утренние мухи, клиентов, переговаривались
сквозь них через весь зал. Клиенты слонялись по залу в  ожидании, когда  все
программы  на  компьютерах будут запущены  и  девушки  утихнут, улыбнутся  и
рассядутся по  местам. "Югинвест" работал в  обычном ритме элегантной погони
за прибылью. Дорогими духами пахло от  всех. От операционисток, чьи зарплаты
давно стали тем, что нужно скрывать, как кривые ноги,  пахло не хуже, чем от
их начальниц.
     Дела банка давно не шли столь блестяще, как  когда-то на старте. Многое
изменилось.   Зарплаты  не   повышали,   как   тогда,   каждый  квартал   на
десять-двадцать долларов, не платили каждый  квартал премию в размере только
что  повышенного оклада, банк  не  обедал  в  ресторане гостиницы  "Ростов":
котлеты  по-киевски,  кофе-глясе.  Многое  изменилось  с  того  легендарного
времени,  когда зарплаты начальников и  рядовых  "банкоматов"  отличались на
двести-триста  долларов  и  говорить  начальнику  "ты"  было  хорошим тоном.
Случился дефолт.  Банк зажил по-новому. Начальникам отделов зарплату подняли
в два раза, а рядовым в два раза снизили. Всех начальников вызвали на особое
совещание  наверх.  После того совещания наверху и стали повторять в  каждом
отделе главный  лозунг  новой - по-другому  новой -  жизни:  "Не  нравится -
увольняйтесь". Был еще один вариант:  "Почаще  сравнивайте свою  зарплату  с
зарплатой рабочих Сельмаша". Но  требования к элегантности никто не отменял,
и поэтому от всех сотрудников (кроме охраны) пахло дорого. И если кто-нибудь
под  нажимом  обстоятельств  вдруг  пренебрегал этой  негласной  парфюмерной
заповедью или начинал одеваться  нескрываемо дешево, начальство  смотрело на
него хмуро.
     Сзади дуэтом застрочили торопливые каблуки.
     - Там в кассе шмотки принесли. Я такой бюстик классный видела.
     - Какой?
     - Здесь вот так, а там сразу туда. Мне как раз такой надо.
     Обернувшись с ироничной физиономией на разговор  у себя за спиной, Митя
громко кашлянул,  но проходящие на его  присутствие никак  не отреагировали.
Пожалуй, если бы он  или какой-нибудь другой охранник  вошел сейчас в кассу,
где происходил осмотр белья, принесенного постоянной поставщицей, работающей
в разнос,  точно так  же никто  бы на него  не отреагировал.  Продолжали  бы
растягивать   на   пальцах   кружевные   трусики  и  бюстгальтеры,  вертеть,
рассматривать на свет. Подобное отношение иногда смешило  Митю. Охранников -
в большинстве своем видных самцов - не воспринимали здесь как мужчин. Их это
задевало.
     Митя вытянул  спину вдоль  батарей,  прикрыл  глаза  и  представил себя
сидящим за столиком "Аппарата".
     ?Он поставил  перед каждым порцию водки с тоником  и  сел. В "Аппарате"
было шумно. Музыкальный  центр  качал  армянскую музыку. Гуляли родственники
Арсена:  у  его  троюродного  племянника  в  Ереване  родился сын.  Блюз  их
интересовал  мало,  хотя  Арсен  уверял,  что  можно  будет  играть  обычный
репертуар. Стали просить шансон, но шансон ребята не  играли принципиально -
так решили, "чтобы не пополнять  список безликих кабацких групп", как сказал
Генрих, - и  после нескольких исполненных мелодий музыканты сошли в зал.  По
той же самой причине - чтобы не пополнять список  безликих -  группа до  сих
пор не имела названия.
     - Сегодня я пью, - заявил Стас. - И если они попросят сыграть, имейте в
виду, я играю только "Собачий вальс".
     Он выглядел огорченным: вряд  ли Арсен заплатит  им за  те две или  три
вещи, что они успели сыграть.
     - Может, все-таки поработаем? - предложила без всякого энтузиазма Люся.
     -  Да  брось ты!  -  отмахнулся Стас.  -  Сказали же  тебе:  что-нибудь
понятное.
     - "Мурку" давай, "Мурку",  - огрызнулся  Витя-Вареник, намекая на сцену
из фильма "Место встречи изменить нельзя".
     Люся  вопросительно кивнула  в сторону парочки, усаживающейся  за самым
неудобным столиком напротив подиума. Судя по тому, как удивленно осматривали
они зал и пустой подиум с закрытым  пианино  и зачехленной гитарой, эти двое
пришли слушать блюзы.
     - Для них? - Стас  прищурился, всматриваясь в посетителей сквозь низкий
свет  и табачное  марево. Мужчина как-то  излишне  аккуратно  раскладывал на
столе  сигареты,  зажигалку,  ставил пепельницу  строго  в  центр.  Женщина,
приподняв  подбородок,  вертела  головой:  здесь  приносят  или  надо  самим
подходить?
     - Не-ет, - заключил Стас, изучив  их. - Любовники от скуки. Они меня не
возбуждают.
     Генрих поставил локти на стол. Видно было, что в нем шевелится какая-то
мысль, вовсе ему не  безразличная, и это само по себе настораживало. С Митей
он  спорил  каждый  раз, когда выдавался на то случай. Если рядом была Люся.
Да, так оно и было: Генрих решил поспорить.
     - А все-таки ты не прав, - обратился он к Мите.
     На него зашикали все  разом, даже Витя-Вареник, развалившийся в глубине
ниши, в знак протеста мотнул головой.
     - Бросьте, - взмолилась Люся. - Все равно ни до чего не договоритесь.
     Обычно во время таких споров она уютно садилась возле Мити и сидела, не
говоря  ни слова. И было трудно понять, слушает  ли она или просто наблюдает
за  спором, как  наблюдают  за  огнем  или за  чужой работой. Но  Генрих был
настроен на битву, Генрих выставил палец вверх.
     - Минуточку! Я хочу разобраться.
     -  Как тогда,  в  Питере? -  сказал  вдруг  Витя-Вареник, качнувшись на
стуле.
     Его реплика притормозила затевающийся спор.
     Все знали,  о  чем  идет речь. Витя-Вареник вспомнил о  той поездке  на
Фестиваль  блюза, когда они  влипли в историю  с толстолобиками и  когда он,
собственно, и стал Витей-Вареником. Тогда в гостинице после того, как Генрих
решил выяснить у больших ребят,  занявших  их забронированный  номер, почему
они  так себя  ведут, как-то очень естественно, как вспышка  зажигалки после
просьбы прикурить, началась  драка, больше походившая на избиение младенцев.
В  самый  критический момент из  распахнувшегося лифта  с  огромным подносом
свежевылепленных,  присыпанных  мукой вареников  на  вытянутых  руках  вышла
гостиничная повариха. Что занесло ее на этаж, куда и откуда она направлялась
с  парой  сотен  сырых вареников,  осталось загадкой. Ей бы обратно в лифт и
деру,  но  она, как  была,  с  подносом, шагнула  к побоищу  и очень  строго
крикнула:
     - А ну, перестать!
     Толстолобики в этот  момент добивали музыкантов. Генрих истекал кровью,
Витя пытался  выползти из-под перевернутого дивана,  которым его накрыли, но
тщетно: стоявший над  ним габаритный тип прыгал на  диван и вновь вгонял под
него  Витю.  Один  Стас кое-как отбивался  сорванной со  стены  репродукцией
"Девочки с апельсинами", разбрасывая вокруг слетающие  с нее осколки стекла.
Зычный окрик поварихи заставил всех  обернуться и замереть.  В  этот-то  миг
Витя  выскочил из своего диванного  плена  и, выхватив  у  поварихи  поднос,
атаковал  им  врага.  Вареники  полетели фонтаном  по  холлу, взмыло  мучное
облако, и поднос замелькал, как щит Ахилла.
     - В лифт! - кричал Витя. - В лифт!
     Они спаслись бегством. На улице Витя остановил проезжавшую мимо машину,
наклонился в салон и спросил, с трудом переводя дыхание:
     - Шеф, на вокзал?
     Но водитель молчал, глядя на Витю широко раскрытыми глазами.
     - На вокзал, - настаивал тот.
     И тут Люся, услышав топот ног у гостиницы, крикнула, торопя его:
     - Витя, вареник!  - и указала на его лоб, по которому от виска до виска
был размазан вареник.
     ?Видимо,  каждый  из  музыкантов  вспомнил  ту историю  - их  первую  и
последнюю попытку войти в высшее общество.
     - Да, Витюш, - сказал Стас.  - Он тогда здорово  разобрался.  Саксофона
жалко.
     Но Генрих не стал отвлекаться на анекдоты.
     По тому,  как  он вальяжно  устраивался  на стуле,  как  оставил, будто
напоказ, правую  руку на столе, вытянув ее от  плеча до  холеных ногтей, как
смотрел  исподлобья   поверх  голов,   -   словом,  по  каким-то  совершенно
отвлеченным  деталям  было ясно, что  вновь  все затевается  главным образом
из-за того,  что за столиком сидит Люся.  Генрих  не  спеша отпил из  своего
стакана. Водка-тоник - непременная смесь во время их битв. Стоит разгореться
очередному спору, как  кто-нибудь говорит: "Стоп. Я пошел". Или встает молча
и направляется к бару. И спорщики ждут,  как разведенные  по углам  боксеры.
Сегодня это  была четвертая порция, но  спор забуксовал и утих,  а Генрих не
может бросить  дело  не законченным. Генрих -  революционер без революции. В
каждом  его  жесте  и  выражении лица просвечивает критическое  недовольство
окружающим его миром. Ему  бы в пекло,  на рожон, сквозь стену. Но он играет
блюз.
     - Вот ты говоришь, все из-за того, что мы лишены культурной традиции,
     так? - Генрих по-дирижерски повел рукой. - Что советское-де схлынуло, а
русского под ним не обнаружилось.
     - Верно, - коротко подтвердил Митя, будто отвечал на  вопрос учителя. -
Говорю.
     А все-таки,  хоть и был Генрих пианист и даже иногда композитор, хоть и
сиял харизмой и отшлифованными ногтями, Люся сидела не  возле него, а  возле
охранника Мити.
     - В чем же она, русская традиция? Кто и когда ее щупал?
     - Я,  -  встрепенулся заскучавший было Стас. -  В прошлую  субботу.  И,
верите,  опять до половины третьего. Сам себе  удивился. Такая тр-р-радиция,
знаете,
     мощная? - Он изобразил эту мощь растопыренными локтями.
     Но Генрих бровью не повел. Он четко держал цель. На  Люсю не смотрел. И
поскольку то было единственное направление, которого избегали его непривычно
возбужденные  глаза,  Стас  и  Витя,  восполняя  этот  пробел,  вместо  него
посматривали на  Люсю  после  самых  удачных его реплик. Но  Люся, казалось,
больше не слушала их спор. Она наблюдала за торжеством по поводу рождения  в
далеком Ереване мальчика, которого  нарекли Георгием. Как  раз сейчас гостей
обходили  с  подносом  и  они  выкладывали  на   него  эффектными,   как  бы
пританцовывающими жестами купюры.
     - Справься у Радищева по поводу  русской традиции,  - говорил Генрих. -
Перечитай Бунина. "Деревню" его, например. Пьянство на обочине  катастрофы -
вот  в чем она, русская  традиция.  В отсутствии традиций.  Разве катастрофа
может быть традицией?
     - Ну, уж нет, - запротестовал Стас, почему-то обращаясь непосредственно
к Люсе. - А матриархат? А община? А граф Лев Николаевич?!
     - Миф это,  про общину, и граф  Лев Николаевич -  тот еще сказочник.  -
Генрих распалился и водку-тоник, забывшись, отхлебнул шумно, как чай. - Ведь
это  нас  научили  так  думать. А на самом-то  деле Петр одно  только  указы
издавал, чтобы русские купцы в артели сбивались, дабы иноземцам, - махнул он
в сторону гулянки, - противостоять сподручней было. Без  толку! Так где  эта
ваша община? А кстати и  про матриархат. Хороша традиция, да? Зато наша. Вон
вчерашние  пивные мальчики в  казаков вырядились,  кресты на грудь повесили.
Люююбо! Люююбо! Традиция!
     В    зале    раскручивался   праздник:    счастливый    отец   произнес
благодарственный тост  и под подбадривающие  крики  осушал хрустальный  рог,
который по мере  того, как поднимался острием к  потолку, терял  дрожавший в
нем сочный рубиновый цвет.
     - Не передергивай! - снова  вмешался Стас. Казалось, он решил взять  на
себя роль  рефери. - Ты  бы, Генрих, еще российских индейцев вспомнил. Я вот
недавно передачу смотрел,  так они,  верите,  среди березок вигвамы  ставят,
перья на голову и?
     - Да погоди ты со своими индейцами! - оборвал его Генрих.
     Митя обреченно вздохнул: еще один раунд.
     - Сам подумай, - сказал он. - Ведь это ты судишь. Отсюда, извне, спустя
столетия  судишь.  Матриархат этот  твой лубочный, карикатурный - другого ты
уже не нарисуешь. Я вот что говорил: только извне традиция хороша или плоха.
Только извне  и можно вообще ее  судить. Тому, кто внутри,  она просто дана.
Ему  не нужно сверяться, хороша она или плоха. Ты же не рассуждаешь,  хорошо
ли ребенку в утробе, не тесно ли ему там, не темно ли.  Плохо  без традиции.
Потому что пусто.
     Генрих уставился на Митю, будто тот сказал откровенную глупость.
     -  Почему же пусто? Что такого ценного, например, потеряли мы, русские?
Что? За  что нужно было бы держаться зубами? Я тебе  скажу! -  Он  откинулся
назад,  как   перед  заключительным  аккордом.  -  Мы  не   потеряли,  мы  -
освободились.  Вот  только  теперь  от  всего  окончательно  освободились  -
наконец-то  чистый  лист  перед  нами.  Пиши, дерзай. Если  ты  свободен  от
дурацких догм, от запретов идиотских, от
     приказов - это пустота?
     -  Минутку! -  выбросил руку  Стас. - Ты вообще-то говоришь о русских с
полей Льва Николаевича или о советских из докладов Леонида Ильича?
     - А? - Генрих с  досадой дернулся в  его  сторону.  -  "А-ля, а-ля",  -
передразнил он. - Какая разница?!  Что те замордованные, что эти. Там барин,
тут  партия. Вот ты свободен, -  продолжил он,  обращаясь к Мите, - иди куда
хочешь! Что же тебя напрягает, какая такая пустота?
     Стас и  Витя  глянули на Люсю.  Положив  ноги  на  соседний  стул,  она
потягивала   из  своего   стакана  и  смотрела   в   сторону,  на  танцующих
родственников Арсена, ладони которых кружились над головами, будто брошенные
по ветру листы бумаги.
     - Но куда? Идти куда? Вот  ты -  куда хочешь? Если нет  внутри никакого
направления? Понимаешь,  как перелетные птицы находят нужное место за тысячи
километров. В любую погоду. В  них чувство направления. Вот и  традиция - то
же самое.  Нет никаких знаков, бездна вокруг и туман  - а человек чувствует,
куда  ему нужно.  А  мы все наугад - как врач районной  поликлиники: "А что,
если так попробовать?" В нас не осталось этого чувства направления.  Поэтому
нас и гонят, как стадо с пастбища на пастбище.
     - А было оно когда-нибудь? Чувство направления?
     Митя покачал головой.
     - Может быть? может быть, и не  было. Я не знаю. Не могу понять. Только
знаю, что наугад получается дерьмово: то СССР, то СНГ!
     - Подожди! Да  помню  я все!  Бумажные цветы  на демонстрации, всеобщий
одобрямс  -  это ведь традиция, так? Это, по-твоему,  лучше, чем то,  что мы
имеем сейчас?
     -  Как  же  ты  не поймешь! Ведь ты говоришь  о  советской традиции.  О
советской! Ее  же запихивали  в нас  насильно, она  и не прижилась-то  в нас
толком.
     -  Fuck!  А  я другой, кроме советской, и  не  знаю. Я  же тебе пытаюсь
вдолбить.  Не  знаю! Ты сам-то знаешь? В чем она, русская  традиция,  скажи?
Только в двух словах, без болтовни, знаешь, без болтовни?
     - Трудно, - Митя заметно занервничал, как  бывает, когда человек теряет
темп  в  погоне  за  словом,  и нужное  слово раз  за  разом  ускользает,  и
приходится  хватать вместо  него  другое, похуже  и послабее,  и впихивать в
безнадежно испорченную реплику, морщась  от  собственного  косноязычия. -  У
каждого она своя, Генрих, русская традиция. У бича на вокзале спросишь,  так
и у него есть своя. В двух словах, пожалуй, изложит. А вот у нас с тобой  ее
нет.  Совсем  нет  никакой.  То,  что, возможно,  подошло  бы  нам с  тобой,
пресеклось?
     Генрих хлопнул себя по ляжкам.
     - Так мне и не нужно,  амиго, никакой традиции. В том  числе и русской,
которая у каждого своя,  которая пресеклась, которой никогда  не  было, - не
нужно. Я, слава богу,  -  гражданин мира, и мне ничего, что меня хоть как-то
ограничит, не нужно.
     Генрих  спокойно,  выдержав  паузу,  положил  ногу  на  ногу,  поправил
штанину,  защипнув  и оттянув ее аккуратно  за стрелку. Впервые за вечер  он
посмотрел на Люсю, скользнул задумчивым  взглядом по ее коленям, но тут же с
еще большим воодушевлением набросился на Митю.
     -  Странный ты,  Митя,  человек,  -  сказал он.  -  Ты  сочиняешь  свою
собственную  Россию.  Ты  былинщик  какой-то.  Традицию  русскую  сочиняешь.
Ельцина вот поносишь, будто он тебе в борщ плюнул. Пропил страну, развратил!
Когда она была  другой? Когда была трезвой?  Не  ленивой?  Не кровавой когда
была?
     - Всегда хотела.
     - Но не могла, да?
     - А что, если в этом и есть русская традиция? В этом желании? В попытке
преодолеть самое себя?
     Генрих удивленно развел руками, готовый выпалить очередную убийственную
реплику, но Люся толкнула Митю плечом.
     - Вон Олег твой явился.
     Спор  прервался. Митя долго не мог найти его взглядом, хоть он стоял  в
дверях. Наконец увидел,  приподнялся и помахал ему рукой. Олег стремительным
шагом  двинулся в их сторону. "А все-таки есть в нем что-то от того Чучи", -
подумал  вдруг Митя, глядя, как  он идет,  вытянувшись  по струнке, будто  с
большущей линейкой, привязанной к спине, как механически раскачиваются руки.
     - Твой проблемоуладчик? - усмехнулся Генрих. - Еще одна традиция?
     Люся показала Генриху кулак. Митя лишь отмахнулся.
     - Черт побери, Генрих, - буркнул Стас, - удар ниже пояса!
     Митя познакомил  Олега  со  всеми.  Каждый  тщетно  попытался  потверже
перехватить его юркую ладонь. Стас, встав для знакомства, не стал садиться и
отправился к бару со своей коронной репликой:
     - Кому-чего-сколько?
     Мужчины  заказали водки,  Люся  попросила сока.  Олег  пить  решительно
отказался.
     -  Я на  секунду, -  сказал он и твердо поджал губы. - Переговорим, и я
отчалю.  Новый год  на  носу,  а после начнется! Выборы  же  будут.  Бирюков
баллотируется.
     Повисла  неуклюжая пауза. Слова  "выборы"  и "баллотируется" прозвучали
как-то  неуместно  - у Генриха, Вити-Вареника и у  Люси на лицах  отразилось
некоторое напряжение.  Будто к ним внезапно обратились  на незнакомом языке.
Олег многозначительно  посмотрел на Митю. Митя встал,  следом встал  Олег, и
они пошли к выходу. Люся подала ему вдогонку пальто.
     - Холодно там.
     Парочка  за столиком перед подиумом  потягивала красное  вино.  Мужчина
пытался говорить. Пепельница была полна.
     На  улице  оказалось  действительно холодно,  но зато  спокойно. Настал
благословенный момент,  когда  иссяк  вечерний час пик, гул и  рык сменились
размеренным урчанием. Легкие жадно потянули прохладный воздух.
     - В общем,  дело обстоит так, - сказал Олег. - Все  будет готово  через
неделю. Через неделю пойдем за твоим паспортом в ОВИР.
     Митя смачно вдохнул. "Теперь спроси, сколько это будет стоить".
     - И  сколько это будет стоить?  - спросил  он,  стараясь говорить  так,
словно уже не раз "решал" подобные вопросы.
     - Четыреста,  - сказал  Олег. - Вообще-то это  сейчас  штуку  стоит. Но
поскольку я обратился?
     - Я знаю, знаю, - поспешил заверить Митя. - Штуку стоит, знаю.
     Митя  опасался,  что  после  горячего  спора с  Генрихом, после ехидной
реплики  по  поводу  "проблемоуладчика" ему будет трудно  обсуждать с Олегом
подобные  вещи.  Но, к счастью, ничего  такого  он не чувствовал и  довольно
легко переключился  с  рассуждений о  русской традиции на  разговор о  сумме
взятки. Олег говорил  размеренно,  собирал слова, как  сложную  конструкцию,
чертеж которой держал в голове.
     - Причем деньги нужны завтра. Завтра днем он ждет меня с деньгами.
     Митя по инерции кивнул.
     - Завтра.
     Олег подтвердил:
     - Завтра.
     Митя снова кивнул.
     - Слушай, - сказал он, немного смущаясь. - А нельзя разве потом деньги,
после того, как?.. Ну? утром стулья - вечером деньги?
     Олег отрицательно тряхнул  головой и стоял,  не говоря ни  слова, глядя
прямо Мите  в  глаза. Митя смущался  еще больше, не выдерживал его  взгляда.
Сознаться,  что  у  него  нет  четырехсот  долларов  и он  не  знает, где их
раздобыть до завтра, было совершенно невозможно.
     - Ты в чем-то сомневаешься? - сухо спросил Олег.
     - Нет, нет, - сказал Митя. - А ты сам уверен в этом человеке?
     -  Я? На все сто. - Он порывисто сунул руки  в карманы.  - Ты  ведь  не
первый. К нам уже обращались с этой проблемой. Но твои сомнения я понимаю. К
нам  обращались и люди,  которых кинули  в такой же точно ситуации. И мы  им
помогали. Да что за примером далеко ходить!
     Руки его выпорхнули из карманов брюк, отогнули  борт  пиджака, вытащили
паспорт. Митя рассеянно посмотрел в раскрытый перед ним  паспорт. В вечернем
синем сумраке он разглядел прямоугольный контур штампа.
     -  У  меня  жена,  как ты, досиделась,  - сказал Олег, пряча паспорт. -
Пришлось суетнуться. Свадьба у нас была семнадцатого декабря,  а паспорт  ей
выписали через неделю, но задним числом, шестнадцатым. Схема тут отлаженная.
Но я точно так же платил  вперед.  - Олег пожал плечами,  снова сунув руки в
карманы. - И Фомичев сказал: "Извини, Олег,  но в этом деле своих не бывает.
Не я завел  этот порядок, не мне  и  отменять". И он прав: система. Для этих
людей  нет своих и чужих. Я их отлично знаю. Ты же не стулья, в самом  деле,
покупаешь.
     ?От столика к столику сновали нанятые по случаю женщины, которые должны
перемыть посуду.  То тут,  то там позвякивали складываемые в горки тарелки и
бокалы.
     Люся пристально смотрела в  Митин профиль. Он  заметил, но так и сидел,
уставившись в зал. Единственным человеком, у кого Митя мог  бы занять денег,
была Люся. Она копит на квартиру - у нее есть.
     Каждый  разговор с Олегом все больше разжигал его. Возможность получить
наконец вожделенный паспорт  наполняла его томлением, похожим на сексуальное
томление  юности: лучше, если бы  за  этим  нужно  было куда-нибудь  бежать,
лезть,  карабкаться,  состязаться  в  троеборье,  что  ли,  -  это  казалось
организму более естественным. Вот и желание паспорта пробуждало в нем  точно
такие же позывы: лучше бы за ним нужно было куда-нибудь лезть и карабкаться.
     - Что он сказал? - спросила Люся, придвигаясь к его плечу.
     - Все нормально.
     Вслед за думками о паспорте приходили другие - о Ване.  У  него, должно
быть, теперь совсем  мужское рукопожатие. В  последний раз,  когда он держал
его руку  в  своей руке, это было в Шереметьеве, он  слишком сильно ее сжал,
пальчики  сбились  в  кучу,  Ваня поморщился.  "Пока, сынок".  -  "Пока".  -
"Смотри, не забудь позвонить, когда мне тебя встречать". -  "Да, папа". Ваня
стоял  возле  матери, как стоял бы возле любой  чужой тети. Потом Митя пожал
руку  Марине. Она смотрела  на него каким-то  очень  настойчивым  взглядом -
пыталась  перехватить  его  взгляд,  но  он  не  поднял  глаз.  Быть  может,
собиралась что-то сказать. Сейчас он жалеет о том, что смотрел тогда в пол.
     Стас  принес  водки  с  тоником.  Они с  Генрихом  затеяли  спор о том,
европейцы мы или азиаты.
     - Ну  что?  - снова  спросила Люся, подсев поближе.  -  Колись. Что  он
сказал?
     - Сказал, деньги надо отдать вперед. Завтра днем.
     Они  посидели  некоторое  время  молча.  В зале  совсем  стихло,  гости
расходились.
     - Я  пойду, Мить, спать охота. - Люся погладила его  по колену.  - Петь
сегодня уже не придется.
     Она поднялась, показала жестом Вите-Варенику: прибери инструменты.
     - Погоди... - Митя поймал ее пальцы, поднялся следом. - Пойдем ко мне?
     -  А  твоя  что,  на выезде? Опять?  - Она  удивленно подняла брови.  -
Кажется, в пятницу только вернулась? И снова уехала? Под Новый год?
     - Да, отправили. Очистные  же  где-то  на  севере области  прорвало, ты
слышала?
     - Н-нет.
     - Их лабораторию подрядили пробы отобрать. Так что?
     Люся кивнула.
     - Пойдем. Ты грустный очень. Или уставший?
     Стас вдруг развернулся к ним.
     - Ох,  поймает вас  когда-нибудь  благоверная. Геологини,  они, знаешь,
какие решительные? Мощные!
     Люся  перевернула  у  него над головой  стакан. Стас  втянул голову, но
стакан оказался пустым. Две сиротливые капли легли на его плешь.
     - Бесцеремонный ты тип, - сказал Митя. - А еще саксофонист!
     - Бесцеремонный, - согласился Стас.  - Но только когда пьяный. А завтра
мне будет стыдно. Я буду порываться просить у вас  прощения. Но  не попрошу,
еще чего! И буду играть как бог.
     - Специально приду послушать.
     Они оделись и вышли. Люся взяла его под руку:
     - Можно? Никто не засечет, как в прошлый раз?
     Люсина грудь сквозь его и  ее пальто прижалась  к Митиному локтю. Стены
домов,  слева  и  справа  от них  растущие  к  темному небу, погружающаяся в
чернила  перспектива  прямого  и  длинного  проспекта?  Как  можно  было  бы
насладиться всем этим, если  бы было между  ними по-другому,  по-настоящему,
без  паразитирующей на его  жизни  ностальгии.  Безумные мысли  толкались  в
голове: закончить  дурацкую  игру, взять и рассказать ей  правду, сознаться,
что  нет никакой Марины, рассказать  про Ваню, про Кристофа, про Осло?  Митя
плотнее  прижал  ее  руку  локтем, подумал:  "Люська,  Люська,  прости меня.
Заблудился я совсем". До припаркованного на углу такси  было недалеко. Через
несколько шагов она вдруг сказала:
     - Мить, деньги ты можешь взять у меня. Завтра утром сниму с книжки.
     Люськин блюз
     -  Сука! -  Это  слово  она проговаривала как положено  -  хлестко,  не
по-женски зло.
     Фонарь еще раз сморгнул и уронил  тусклый желтый луч. И тут  же подвал,
вспыхнувший  было  щербатыми  стенами  и   черными  тенями,  ушел  во  мрак.
Заканчивался заряд батареи - в самый неподходящий момент.  В самый что ни на
есть неподходящий момент.
     - Ой-ей-ей, - вздохнула она нараспев.
     Подобрав  до  самых  бедер свое  концертное  -  рабочее,  как  она  его
называла, - платье, Люся спустилась  по  гулким бетонным ступеням. По поводу
того, почему  в  коридоре подвала после  ремонта  не включаются лампы, Арсен
что-то  говорил,  но  запомнились  только  армянские  ругательства  -  и  те
приблизительно, на слух.  Ей понравились эти фразы, похожие на застрявший  в
горле  барабан. Она  вообще  любила  слушать  иностранные  ругательства.  Ей
казались  забавными  эти клокочущие  абракадабры:  ругательства-бессмыслицы,
ругательства, лишенные грязной начинки, - лишь голая энергия непристойности.
     От фонаря  было мало  толку, но все же она плескала жиденьким светом по
сторонам,  чтобы  отпугнуть  крыс.  Когда  в  темноте  за   спиной  затонули
ступеньки, она принялась напевать.
     "Не сняв плаща, не спрятав мокрый зонт, не расчехляя душу?"
     Блюз почти созрел.  Целый день она напевала  его про себя. В такие  дни
она  бывает  рассеяна, Митя называет ее "полу-Люся"  и забирает  из  ее  рук
стеклянную посуду. Блюз почти созрел, томил, повис в голове, словно тяжелое,
готовое сорваться яблоко.  Она любила  такое состояние. Когда в голове висит
блюз.  Давным-давно,  еще  когда была с Генрихом, она поделилась  с ним. Они
лежали,  смотрели на луну  в  распахнутом окне, курили. Было хорошо  лежать,
курить, смотреть  на луну.  Луна рассеянно смотрела  на  лежащих  в  кровати
людей,  люди рассеянно смотрели на луну. И Люся напела Генриху свой блюз. Он
выслушал молча, выбросил "бычок" в окно и сказал:
     - Я в принципе не понимаю, зачем петь блюзы по-русски? Бывают, конечно,
исключения, но? Извини.
     Больше она  к этому не возвращалась. Возможно, теперь он  изменил  свое
отношение к блюзам  на русском.  Как-то он обронил: "Может, попробуем твои?"
Но она ответила, что давно ничего не сочиняет да и старое забыла. Многое она
и вправду успела забыть.
     Гражданин, с которого начался этот ее блюз, был, скорее всего, одиноким
пенсионером, гуляющим  перед сном.  Хорошо сохранившийся  -  самому  себе  в
тягость  сохранившийся пенсионер. Взял  зонт  и пошел  по улицам. На кухне у
него  лабораторная  чистота, мебель  натерта  полиролью  с  запахом персика,
тапочки вы-строились в шеренгу, ждут его возвращения. По  крайней мере таким
она  его  придумала.  Гражданин сидел  в  плаще, опершись на ручку зонта,  с
которого  вовсю стекал  дождь, и старался не чавкать ботинками в разлившейся
под столом луже. Он был прям и выверен, ни одного случайного угла. Отставной
генерал, решила она. Люся как раз вышла к микрофону и, оглядев зал, заметила
его - ей  пришлось махнуть  Генриху, чтобы  проиграл  вступление "Dеad  Road
Blues" еще раз: сбилась.
     Он просидел в "Аппарате" не  больше  пяти  минут. Посмотрел на лужу под
столом и вышел.
     "Не расчехляя душу?" Следующие две строчки она забыла.
     - Крыски, вам нравится?
     Крысы часто  бывают ее первыми слушателями. Хвостатые тени мелькали под
трубами, перебегали коридор впереди в желтых кляксах света. Нужно попросить,
чтобы потравили. В  последние  дни  их  заметно прибавилось. То  ли уборщица
экономит на отраве,  то ли крысы к ней привыкли. Хотя, с другой стороны, эти
хвостатые тени держат ее в тонусе.
     "Не расчехляя  душу". Никак  не могла вспомнить следующие строчки. Люся
точно помнила,  они  были  -  и  ей  нравились.  Она сочинила  их  вчера,  в
сигаретном  дыму,  под  горькие глотки  водки  с  тоником,  во  время спора,
завязавшегося между Митей  и Генрихом.  Спор был  затяжной, водки с  тоником
было выпито много. Потом появился этот Олег. Наверняка негодяй, но почему-то
решил помочь бывшему  однокурснику. А  потом  они поехали к Мите. Потому что
его  загадочной геологической жены  опять  не  было дома,  потому что как-то
сбивчиво тикало сердце и, конечно  потому, что у Мити опять был такой убитый
вид, будто он упустил свой поезд на транзитной станции?
     - Сука! - сказала она опять, на этот раз задумчиво и грустно.
     Обходя  бурые лужи,  в которые  падали капли с  потолка, она  старалась
светить  под трубы, себе  за  спину, и тогда  не  было видно,  куда ступать.
Каблуки неуверенно царапали по бетону. Лужи наконец закончились, и она могла
идти, светя себе под ноги.  В принципе, она довольна этим подвалом. Здесь до
нее не так-то просто добраться. Вот только крысы. Постепенно  Люся научилась
жить  с  крысами.  Учуют   страх  -   могут  напасть,   это   она  запомнила
крепко-накрепко. Надо  же,  единственные  слова матери, которые  остались  в
памяти. Ей было шесть лет, она играла возле лестницы со своей  куклой Катей,
как вдруг из угольного  подвала  с истошным криком, в  белом  облаке  хлорки
выскочила баба Зина. Люся  не сразу узнала  ее, таким неожиданно звонким был
ее голос, обычно скрипящий, хрипящий и булькающий. Баба Зина широкими шагами
мчалась через двор. Хлорное облако  вылетало из  полупустого  мешка, которым
она размахивала во все стороны - наверное, не догадываясь бросить. А следом,
изогнув по-собачьи хвосты  и высоко  поднявшись на быстро  семенящих лапках,
бежали крысы.  Их  было пять или шесть, но казалось, что они заполонили весь
двор. Они мелко  лязгали зубами и время от  времени  стремительно, будто  их
выстреливали,  выпрыгивали вверх.  Тогда  с  неожиданной  прытью  баба  Зина
шарахалась от  их бросков. Они потом  вернулись к себе. Походили  туда-сюда,
пошевелили  усами,  глянули  своими черными  бусинками в  сторону ворот,  за
которыми  яростно материлась баба Зина,  и  ушли в подвал. Их покатые спины,
припудренные белым порошком, сверкали под  солнцем.  На лестнице стояла мать
и, резко отряхивая мокрые руки, кричала через двор бабе Зине:
     - Учуют страх - могут напасть! А ты как думала?!
     Ночью  Люсе  снилось,  как  крысы  средь  бела  дня  гуляют  по  двору,
поднимаются по ступеням,  чему-то смеются, собравшись в тесный кружок, курят
и открывают о железные перила пиво.
     Идти  было недалеко, до газового вентиля и направо. Фонарь гас и, когда
она его встряхивала, ронял на черный бетон тусклые желтые пятна.
     - Все, крыски, концерт окончен.
     Дверь бывшей бытовки бледно освещалась через  крошечное слуховое окно в
тупике  слева. Окно  протыкало тротуар  прямо  под  фонарем,  и  черные тени
прохожих  проносились  в  нем,  как  мимолетные затмения. На  двери,  как  в
голливудских  фильмах  про  шоу-бизнес, -  большая золотая звезда.  Рисовала
собственноручно, получилось  немного  криво.  Витя-Вареник  держал  банку  с
краской и качал  головой. "Ну,  Люська, ты экстремалка!" Возле двери к стене
привинчена  выпуклая,   как  на  вагонах,  табличка  с  таинственным  словом
"дефектоскоп".  Один из  самых старых  и  любимых экземпляров ее  коллекции.
Однажды  ночью, переодевшись  во  все черное, как ниндзя,  она  пробралась в
железнодорожное  депо, над которым по железному мостику каждое утро ходила в
консерваторию,  и  сняла эту  приглянувшуюся ей табличку с вагона.  Табличка
упала, оглупив ее, разбудив  сторожа в дальнем конце депо. Сторож побежал за
ней,  припадая на  одну ногу и  призывая какую-то  Белку. Белки,  на  Люсино
счастье, поблизости не оказалось, и она ушла через  дыру в кирпичном заборе.
То  был не самый ее опасный поход за  трофеями,  но почему-то вот зацепился,
запал.  Быть  может,  внезапным  ужасом,  рожденным упавшей  табличкой,  или
жалостью к сторожу,  гнавшемуся за  ней,  так  тяжко припадая  на  ногу, или
резкой  сменой запахов: после жирного мертвого запаха мазута  в депо - запах
сирени в переулке, в который она нырнула, выскочив наружу.
     Внутри  ее каморки  светло до рези в глазах.  Как  во рту  на приеме  у
стоматолога.   Она   покупает  самые  мощные  лампы.  Лоснятся  всевозможные
таблички,  рассыпанные по стенам, на столе  ноты  и  англо-русские  словари.
Облезлый буфет со стеклянными дверцами заполнен туфлями. Люся прикрыла дверь
поплотнее  и  пнула лежавший прямо  у порога  фанерный  щит "Осторожно, идут
стрельбы". Щит  отскочил  к  буфету,  но  все  равно остался  лежать  весьма
неудобно. Она выключила окончательно  ослепший  фонарь  и прошла к трельяжу.
Медленно  опустила голову и  смотрела в глаза своему отражению - исподлобья,
пристально, будто ожидала увидеть там что-то важное.
     -  Переживая  дождь,  как  нехороший  сон,  -  вдруг  вспомнила  она  и
отвернулась от зеркала.
     Точно!  В  тот момент  она смотрела на  Митю и ни  с  того  ни  с  сего
вспомнила, что ей прошедшей ночью  снился страшный сон:  они приходят к нему
домой, а там, почему-то  в шкафу,  почему-то в странной брезентовой накидке,
сидит  Марина, его  жена?  и  они бегут  сквозь вату  сна, Марина  догоняет.
"Потому что она  всегда бегала по  утрам", -  кричит  Митя? и  когда наконец
Марина  настигает  их, они оборачиваются, и оказывается, что за ними гналась
вовсе не  Марина,  а  Люськина  мать, трезвая,  с накрашенными  алой помадой
губами, которой к тому же перепачканы ее руки, в одной руке  кухонный нож, в
другой недочищенная картошка?
     Точно:  "?Переживая  дождь,  как  нехороший сон". Оставалась  четвертая
строчка.  "Не  сняв  плаща, не  спрятав  мокрый  зонт,  не  расчехляя  душу?
Переживая дождь, как нехороший сон, пережидая жизнь, как вечерок досужий".
     "Записать, что ли?" - в который  раз подумала она, но в который раз  не
стала.
     После  того как мать вернулась с улицы и  прогнала ее,  Люся поселилась
здесь, в подвале "Аппарата". Впрочем,  все выглядело не совсем так: она ушла
не из-за того, что мать ее прогнала. Когда, вооружившись картофельным ножом,
та вбежала в комнату - "Вали на х.., отродье африканское!" - Люся уже стояла
в  дверях с  чемоданом и дорожной сумкой, Витя и  Генрих с  ее коллекцией  в
коробках ждали внизу. С ножа отлепилась и шлепнулась на чемодан картофельная
очистка. Наверное,  мать  помогала  кому-то на кухне. Наверное,  обсуждала у
кухонного стола, обитого  алюминиевым листом, мятым  и сальным, судьбу своей
жилплощади.  Наплывал  запах  жарящейся  картошки,  слышалось  потрескивание
масла. Поодаль в проеме кухонной двери, возбужденно урча, топтались зрители:
пырнет или нет? И Люся удивилась: а что, собственно, до сих пор держало ее в
этом кирпичном муравейнике?
     Потрескивало  масло  - каждый день потрескивает масло: кто-нибудь жарит
картошку  или  яичницу.  Или сосиски. Или  колбасу. Она  будто выпрыгнула  в
промозглый  ноябрьский  воздух  и оттуда взглянула  вниз, сквозь  прозрачные
крыши. Перегоревшие  лампочки  от  пыли стали  каменно-серыми.  Перед мутным
окошком плавают мелкие блеклые мухи, и  время  от времени большая изумрудная
муха, тяжело гудя, прошивает их сонные эскадрильи и скрывается за поворотом.
Кто-то,  застегнув все  пуговицы на  пальто, пытается незаметно  для соседей
пронести мимо кухни бутылку. За приоткрытой дверью хнычет очередной сопливый
неудачник, которого угораздило родиться в Бастилии, в переулке Братском, 24.
     В коридоре сказали: "Да  х.. че будет. Нож тупой". Добавили: "Люська ее
запросто скрутит, я те грю".
     - Вали, пока, сука, целая! - выдохнула мать.
     Люся немного замешкалась, но лишь потому, что мать загораживала проход.
Задержав дыхание, чтобы  не вдохнуть острого, как  запах  зверя,  бомжицкого
запаха, исходившего от матери,  Люся прошла мимо и потащила следом  дорожную
сумку на колесиках. Сумка уперлась матери в колено.
     - Вали давай!
     - Отойди, сумка не проходит.
     - Что? Я - сука?!
     - Сумка, говорю, не проходит.
     - А?
     И мать помогла вытащить сумку за порог.
     Так и простились.
     Стас  говорил:  "Башню сорвало, Люсь?  Почему бы не  снять  квартиру?".
Тогда в  каждом бродил кураж, часто пили  и часто смеялись.  Отыграли первый
концерт в клубе "Аппарат", выступили на радио. Строили планы  и собирались в
Москву.  Тогда   впереди   ласково   мерцали  звезды  и  элегантные  бутылки
благородных   оттенков.  Вспоминая  свист  и   аплодисменты  в   только  что
открывшемся  "Аппарате",  легко было  мечтать о легкой сытой  жизни.  Легкая
сытая жизнь под голодные горькие песни?
     Даже Арсен, когда она объяснила ему,  что хочет обустроиться в подвале,
крутанул пальцем у виска. Витя-Вареник говорил: "Это,  конечно, все в  тему,
сестрица, но на хрена тебе  это?" Тогда все, особенно Витя-Вареник, говорили
о  блюзе,  как о только что  принятой  вере. И сдержанный  Стас,  и  Генрих,
недавно потерявший место в джазовом квартете из-за той шумной истории, когда
он   за   кулисой  ударил  подвернувшимся   под  руку  фаготом  провалившего
выступление  пьяного  трубача:  фагот  принадлежал   директору   филармонии.
Особенно  же искренне отдался блюзу  Витя-Вареник, гитарист-любитель: "Сняла
хату - и живи, как люди. Человек блюза - не псих, понимаешь? Живет плохо, но
мечтает жить хорошо, понимаешь?" Она ничего не стала им объяснять. Все равно
- спросят, а  сами не дослушают. Ее  слушают, только когда  она поет, что, в
принципе,  странно:  каждый  новый  блюз она  подолгу  переводит  с  дюжиной
словарей, разыскивая специфические негритянские словечки, а среди слушателей
вряд ли собирается больше одного-двух знатоков английского за раз.
     Зато  ей часто  приходится  выслушивать других. Ее пытаются  урезонить,
уговорить,  обучить  здоровому  образу жизни, спасти от  очередной фатальной
ошибки. Она  терпеливо  слушает. Слушает - а  мир, ясный и понятный,  смирно
стоит перед ней, не шарахается, дает себя разглядеть и потрогать. "Люська, -
говорит  наедине  Генрих   на  правах  бывшего.   -  Перестань   над   собой
экспериментировать, ты же не лягушка. Хочешь, пропустим через тебя  ток - но
зачем   же  селиться   в  подвале?"  Как  бывший  Генрих  идеален.   Никаких
двусмысленностей при  посторонних, никаких  домогательств от  нечего делать.
Даже Стас и Витя-Вареник, появившиеся в "Аппарате" уже после того, как между
ними все было кончено, ни о чем не догадываются. Генрих -образцовый мужчина.
Наверное, она  не  умеет любить образцовых  мужчин. Жаль, что она  так и  не
почувствовала с ним того, что чувствует с Митей.
     До того как он вернулся из  длительного небытия, мужчин в ее жизни было
много. Перелетная жизнь, на бегу,  с похмелья, развлекала  ее. Она влипала в
невероятные  истории,  она  сходилась  с  невозможными  типами.  Однажды  ее
угораздило  переспать   с  заезжим   столичным   диджеем,  который   наутро,
протрезвев,  обвинил ее в  краже микрофона и дал в глаз.  "Эх, Люська, разве
можно так несерьезно? - Это уже
     Стас.  -  Разве  можно  спать  с диджеями?!  Ну,  в  крайнем  случае  с
саксофонистами.  Но с  диджеями!.."  Две недели,  пока не сошел  синяк, Стас
ходил к  ней в бункер, приносил  поесть, делал  примочки свинцовой  водой  и
бодягой.  "Эх,  Люська,  живешь  как-то  приблизительно,  блин, наобум! -  И
непонятно  почему добавил:  -  Я однажды такой  ужас подглядел: двое  слепых
пытались подраться? Да-а-а?"
     Она не думала, что с Митей будет надолго. Спустя столько лет, когда все
давным-давно  сгорело,  Люся ожидала  от  романа  со  старым  другом  совсем
другого. Легкой грусти пасмурным утром на теплой кухне, под шипение конфорок
и  стук ветки в окно.  Быть может,  окончательного  успокоения: да  сгорело,
сгорело, не  бойся,  не обожжешься. Переспать с  тем, кого когда-то  любила,
чтобы убедиться, что больше не любишь, это было правильное решение. Она была
уверена, что все случится так, как  она ожидала. Что, взяв в руки его  лицо,
она скажет ему, как нашкодившему, но прощенному ребенку: "У-у-у, противный".
Не сказала.
     - Люсь, пойдем ко мне? в?
     - В постель, что ли?
     - В гости?
     - Ой, Мить, у тебя лицо сейчас глупое.
     Она   отправилась  к  Мите  запросто,  подтрунивая  над  сковавшим  его
смущением.  Она  решила даже  не  отменять свидания  с  мальчиком Славой  на
следующий  день.  Но на следующий день  Люся  не смогла  себя пересилить, на
свидание с мальчиком Славой не пошла.  Просидела до вечера  в своем бункере,
бренча на  гитаре. Она-то понадеялась  на  время: Люся ясно чувствовала  его
резвый бег, оно  несло ее,  как машина, разогнавшаяся  на  шоссе,  -  когда,
задремав, приоткрываешь глаза, видишь  в окнах  рваные  смазанные силуэты и,
догадавшись:  не доехали - снова  засыпаешь. Их должно было  за столько  лет
отнести друг от дружки  на недосягаемое расстояние. Но  оказалось, что  Митя
никуда  и  не  сдвинулся,  так  и стоит точнехонько  там,  где они  когда-то
расстались. В тот вечер,  когда он впервые стоял перед нею голый, взяв ее за
руку и лирически заглядывая в глаза, она вздрогнула: это был тот самый Митя,
растерянный мальчишка в темноте чужого города. И рядом с  ним она показалась
себе  той самой Люсей, что  так по  нему сохла  и  ждала, что он заметит,  и
сочиняла  для  него  глупые  вздыхательные  стихи,  которые  никогда ему  не
показывала.
     -  Ты любишь мужчин бескорыстно. Ты  - нимфоманка,  но с железной силой
воли.
     Это Генрих, спьяну. Но нет, вряд ли она нимфоманка. Нимфоманка - это же
как выключатель:  тронул  - горит.  Нет,  если бы она  была нимфоманкой,  не
отказала  бы Арсену.  Тем более не  применила бы перцовый  баллончик. Арсена
потом было  очень  жалко,  когда  он  сидел, зажмурившись:  пузатый, усатый,
слепой - крот на солнце, - и, чихая через слово, возмущался:
     - Слушай? зачем? сразу? Русский? язык не знаешь? Объяснить? не можешь?!
     Чихая чуть реже, она протирала ему глаза маслом и оправдывалась:
     - А джинсы?  срывать - зачем сразу?! Русский язык? не знаешь?! Спросить
не можешь?!
     - Ара, если бы? спросил, дала бы?!
     - Нет.
     - А что тогда!
     ?Она снова повернулась к зеркалу и строго взглянула на свое  отражение.
Предстояло  причесаться.  Это требовало  серьезного  настроя.  Ее  волосы  -
история непостижимого подлого  бунта, отнимающего уйму нервов и времени. Они
неукротимы. Вырываются из-под  любой заколки и, если постричь, после первого
же  душа встают над головой пушистым  каштановым  взрывом. Каждый  вечер она
выходит  на люди  с  гладко зачесанными  волосами, голова  -  как  спичечная
головка.  Часа  через  два,  если  не  отлучаться нарочно  для  того,  чтобы
поправить волосы, на  голове  вырастают  мочалки.  Напоминание  о  начальной
школе, о  тех трудных  временах,  когда они,  еще  не  подвергнутые "химии",
притягивали  нездоровое внимание мальчиков. Перед сном она вырезала из волос
жвачки, чертополох, растирала и  вытряхивала гипсовые сосульки и  клялась  в
следующий раз быть начеку и никого не подпускать.
     Когда мать впервые повела ее в парикмахерскую, средства для выпрямления
волос там не нашлось.
     - Нету? А почему?
     - А зачем?
     - Как зачем?
     - Завить - пожалуйста. Записывайтесь. Очередь на неделю.
     - Нам выпрямить. Вы что, не видите?
     - Вижу. Раньше надо было думать!
     Разглядывая  в зеркале свой затейливый "барашек", парикмахерша буркнула
им  вслед:  "Настругают,  а потом  начинается: распрямить,  осветлить". Мать
сделала вид, что не слышит. А Люся, уходя, прихватила со стола табличку "Вас
обслуживает  мастер  Сушкова С.А." и  почувствовала  себя  грозной  ведьмой,
укравшей у  мерзкой  парик-махерши  имя. С того  визита  в парикмахерскую  у
матери начался один из  самых крепких запоев.  Люся  больше недели прожила в
квартирантской комнате бабы Зины.
     Яркую коробочку, на которой негритянка заплетала толстую шелковую косу,
спустя полгода мать как-то очень сложно "доставала" в "Березке".
     - Сумасшедшие  деньги  отдаю,  -  вздыхала  она,  открывая  и  закрывая
кошелек. - Может, попробовать сбрить?
     Спасла Люсю все та же баба Зина.
     -  Хрена тебе  лысого,  - заявила она,  когда  мать на кухне поделилась
своим планом обрить дочку наголо. - Такие же и отрастут.
     Та негритянка с коробочки,  коса у  которой аккуратным толстым  канатом
лежала  на плече, засвидетельствовала окончательно и неопровержимо, что Люся
-  не  белая  и  для  того,  чтобы  жить среди  белых,  необходимы некоторые
дополнительные усилия. "Мулатка", - впервые отчетливо подумала она о себе. И
стала  вспоминать песни,  в  которых  пелось о мулатках.  Вспомнилось  много
пиратских и ковбойских песен, и в тех песнях все с мулатками было в ажуре, и
Люся решила,  что  это  очень даже  здорово  -  быть  мулаткой,  нужно  лишь
выпрямить волосы, чтобы мальчишки не бросали в них гипсом.
     Увы, даже самой дорогой "химии" хватало разве что на месяц.
     Автоматическими движениями она выдавливала  гель  на  гребень, морщась,
тащила его ото  лба к затылку и, перехватив расчесанные волосы другой рукой,
зажимала в кулак.
     "Зачем, в принципе, петь  блюзы по-русски", - сказал Генрих.  Зачем она
вообще начала петь блюзы? Наверное,  из-за него. Самый  первый  спела только
для того, чтобы ему понравиться, в гостях у его друзей. В  консерватории она
никогда  не   интересовалась  блюзами.  Старалась,   как  все,  пыхтела   на
сольфеджио, училась  технике  звуко-извлечения.  Но,  заглядывая  иногда  на
занятия по  вокалу,  Петр  Мефистофелевич, послушав ее пару  минут,  начинал
топать ногами и шипеть (последствия ангины): "Стоп! Что за вой?! В Гарлем! В
кабак!" - и, театрально заломив руки, выбегал из класса. Он  вообще не любил
девочек  и кричал  на  всех.  "На рынок! Селедкой  торговать!  Кто вас  сюда
принял, кто?" На него не очень-то обращали внимание. Некоторые преподаватели
просто-напросто  запирались  от него на щеколду.  Но про  Гарлем  и кабак он
кричал только ей. С него и началось.
     Второй  куплет  она помнила.  "А сердце  - скоропортящийся груз, и  так
длинна, длинна ночная ходка. Наплюй на все: здесь продается блюз. И водка".
     Почему-то она запоминает все, что ее окружает в тот момент, когда новая
строчка вспыхивает в голове. В тот  день снова шел дождь. Долгий. Она лежала
на  тахте,  закинув  ноги в теплых носках  на  трельяж, и слушала.  Когда-то
вечерний  дождь означал, что мать  не придет  ночевать. Не любила  ездить  с
работы  по  дождю.  Здесь,  под  землей, дождь звучал необычайно сухо, будто
состоял из песчинок. Не лился, не капал,  не журчал, даже не  барабанил, как
это часто случается с дождями в  песенках, - монотонно шуршал. До этого Люся
не замечала, как  необычно  звучит здесь  дождь. Шуршащий подземный дождь  в
отличие  от  наземного, обычно  слишком  экспрессивного,  оказался  неплохим
аккомпанементом.  До этого Люся знала несколько таких аккомпанементов. Ночью
- прохудившийся кран, неожиданно точно отстукивающий по раковине ритм, ветер
в трубе котельной, сложно смешавший гул и свист. По
     утрам - ржавые качели, на которые садилась та  девочка, что так  любила
перед  школой  посидеть  на качелях,  пока  бабушка не  начинала  кричать  с
балкона: "Сейчас  же  в  школу!"  Люся долго  собиралась подружиться  с  той
девочкой? Старый  лифт, бьющий по стенкам  шахты кабинкой, до  которой можно
дотянуться,  высунувшись  из  окна.  Подъемный  кран,  дирижирующий стройкой
где-то над головой,  скрип кровати за перегородкой,  если  к  соседке  перед
работой заглянул сосед-гаишник, и конечно, конечно, стук вагонных колес.
     Крепко сжимая пойманный в кулак хвост, она освободившейся  рукой  взяла
со  столика металлическую  заколку.  Щелчок  -  волосы  были закованы.  Люся
включила фен и развернутым плашмя гребнем  стала приглаживать их,  липкие  и
лоснящиеся от геля.
     Когда  с волосами было кончено, Люся  сняла со стены гитару. Выудила из
кучи  мелочей  в  небольшой   вазочке  медиатор.  Медиатор  оказался  сильно
искривлен, так  что Люся  швырнула его обратно  и стала осторожно,  чтобы не
испортить маникюр, перебирать струны пальцами.
     "Ты падок на продажную печаль. Ты возбуждаешься - не правда ли - на эти
звуки? Ты ждешь, когда же сутенер-рояль предложит публике мои услуги".
     Пожалуй, это может  быть  началом.  Первый куплет  а капелла, низко.  А
после,  развязно и  сначала  несколько  размазанно,  вступает  рояль.  Хотя?
никогда она не споет этот блюз под рояль. Впрочем, и никакой другой из своих
блюзов не споет.
     Люся поймала себя на том,  что снова смотрит в глаза  своему отражению.
Отражение стало непростительно настырным. Да, да, нужно что-то решать. Лучше
бы  уехать из города. Куда-нибудь подальше. Да! В Москву? Почему бы нет?  Не
кинется же  Шуруп  искать ее в Москве.  Говорили, он стал  в тюрьме  большим
человеком,  смотрящим, и поклялся ей отомстить. Но  вот уже  недели две, как
Шуруп должен был освободиться,  а к ней все не  заявляется. Может быть, и не
было никаких клятв. Наврали бывшие соседи, жестоко  позабавились. И все-таки
надо  уехать,  начать  жизнь заново. Самое время.  Наверное, следует строить
жизнь из прочных вещей.
     Она  встала и прошлась по каморке.  Прочные вещи нужны  ей  сейчас  как
никогда. Щит "Осторожно, идут стрельбы" снова попался  под ноги,  она  пнула
его, не пощадив своих концертных туфель.
     Щит залетел под буфет.
     На  туфле  появилась глубокая царапина, она  заметила,  что на  ней  ее
любимые туфли с пряжкой.
     Никуда она не уедет.


     То,  что Ваня забыл поздравить его с днем  рождения, самым естественным
образом  должно было бы  обидеть Митю.  Но кое-что он  запретил  себе  раз и
навсегда, и главное - он никогда не должен  был  обижаться на Ваню и звонить
ему сам. Два  дня он терзался страхом, не случилось ли чего в их  норвежской
столице, не вляпался  ли глупый  город Осло в какой-нибудь  страшный ураган,
сдиравший крыши с домов,  как пивные крышки, крошивший  кирпичные  стены. Но
нет,  в новостях  про  Осло да  и  в  целом про Норвегию,  скучную  холодную
Норвегию   -  ни  слова.   Тогда  он  решил,  что  неприятности   обрушились
непосредственно на  семью  Урсусов,  и,  не  удержавшись,  набрал  длиннющий
заграничный номер. К  трубке подошел Кристоф, бодрый и вежливый, и Митя, так
и не  сумев нацедить из  себя ни слова, нажал на рычаг. Время  шло,  Ваня не
звонил, и Митя начинал переживать из-за того, что, чем  позже сын вспомнит о
его дне  рождения, тем больнее его  уколет стыд, и лучше  было бы,  решил он
наконец, если бы Ваня  так и не вспомнил: скоро увидятся, обнимутся, миллион
впечатлений - а эта история так и канет беззвучно в небытие.
     ?Ваня позвонил рано утром тридцать первого декабря.
     Митя  собирался на работу.  Новогодняя смена выпала Толику,  но он  его
подменил  - чтобы не ломать голову  над  тем, как убить эту  ночь, неизбежно
заражающую праздничной горячкой.
     - С наступающим!  Боялся,  что не застану  тебя.  Вдруг ты  куда-нибудь
уйдешь отмечать?
     -  Привет.  И  тебя  с  наступающим. Ну  что,  вы  там,  в своем  Осло,
празднуете, как положено, нет?
     - Празднуем. Мама всегда празднует. А соседи нет, конечно.
     - Молодец мама. Праздники, они лишними не бывают. Да, сынок?
     - А? Да?
     - Что маме подаришь?
     - Я? Нет, подарки на Рождество, а на Новый год? нет.
     - Ну что ж, сынок, мне пора  бежать. Передавай  мои наилучшие пожелания
Урсусам, исполнения-осуществления, свершения намеченного. Обнимаю.
     -  Папа! Постой.  Алло! Ты скажи, когда ты приедешь? Ты молчал. Кристоф
спрашивал, на какой счет деньги переводить? Ты так и не прислал номер счета.
Ты  карточку открыл?  Когда приедешь, в марте приедешь? Мы же потом уезжаем,
ты помнишь? Дома не будем проживать.
     - Я постараюсь, Ваня. Тут проблемы.
     - Какие?
     - Потом расскажу. Когда приеду. Извини. Бежать надо.
     - С Новым годом, папа.
     - С Новым годом, сын.
     Про день рождения он не вспомнил.
     И потянулись долгие новогодние праздники. Люся  со  своими выступала  в
клубах, Митя укрылся от новогодней лихорадки дома.
     Приближения дня, назначенного для получения паспорта в ОВИРе, он ждал с
нарастающим возбуждением. Накануне возбуждение дошло  до того, что на работе
он ввязался  в стычку с Сапером, закончившуюся тем,  что их  растаскивали по
углам и прибежавший на шум Юсков заставил их писать объяснительные.
     Ближе к вечеру Митя начал звонить Олегу. Мобильник не отвечал, "абонент
был  отключен или временно недоступен",  и  Митя  упрямо  набирал  и набирал
номер. Наконец он дозвонился. Олег отозвался:
     -   Молодец,   что  позвонил.   У   меня   мобильный  сломался,   упал,
представляешь, прямо на камень, только починили.
     - Так мы же договаривались. Ты помнишь, что завтра?
     -  Конечно, помню,  старик.  Час  назад  звонил в ОВИР. Но  должен тебя
огорчить. Завтра мы за паспортом не идем.
     - Почему?
     - Человек уехал на неделю в командировку, в Чечню. Там тоже выборные
     дела - его на проверку  отправили.  Тут уж ничего  не поделаешь, только
терпения набраться.
     - Мне скорее надо.
     -  Что  за  спешка, старик? Куда ты  опаздываешь?  Через неделю человек
вернется, и мы заберем твой паспорт. Бирюков спрашивал о тебе недавно.
     - Что спрашивал-то?
     -  Ну, вообще, интересуется. Сейчас выборы, он в запарке. После выборов
сразу с ним встретишься, поговоришь. Как у тебя дела?
     Они скоро попрощались, Олег обещал, что позвонит сам.
     Он позвонил на следующий же день, рано утром, и попросил вечером прийти
в штаб Бирюкова. Митя был выходной и вечера дождался с трудом.
     Штаб располагался в видеосалоне. Арендовали на время кампании. Комната,
в которую вошел  Митя, была  узкой, как коридор. Стенд с кассетами занавешен
предвыборными  плакатами. На  месте, где,  наверное,  обычно  сидел работник
салона, за компьютерным  столиком расположился  охранник,  в  "гражданке", с
резиновой дубинкой  на  коленях, и  рисовал  авторучкой  мотоцикл  "Hammer".
Мотоцикл с мельчайшими  деталями - кисточками, свисающими  с  ручек руля,  с
блестящими  спицами  колес  -  получался  весьма  недурно.   Митя  не  любил
сталкиваться с охранниками. Но и проскользнуть мимо с задумчивым видом,  как
делают  некоторые,  никогда  не пытался. Не переваривал небрежного  окрика в
спину:  "Молодой  человек!" Он и сам столько раз  забавлялся таким  манером,
сначала позволяя задумчивому посетителю пройти,  а потом заставляя вернуться
и доложить, куда направляется. Но сюда он пришел  совсем в  другом статусе и
не  так,  как  приходил - насекомым вползал - в  кабинеты паспортных  служб.
Казалось бы, ничего особо не изменилось: Митя принес деньги, предназначенные
на взятку тем самым людям из паспортных служб, но все изменилось кардинально
и чувствовал он себя куда как приятнее. Он все сделает, не замаравшись: даже
смотреть на эти кабинетные  физиономии больше не придется. И хоть  охранник,
рисующий мотоцикл, делал вид, что его  не замечает, Митя двинулся прямиком к
нему.
     - Молодой человек, где мне Олега увидеть?
     Парень, не отрываясь от рисунка, ткнул большим пальцем себе за спину.
     Помещение оказалось неожиданно разветвленным. Почему-то пахло съестным.
В следующей комнате, в которую заглянул Митя, клокотала предвыборная  жизнь.
Стоял гул, как в заводском цеху.  Пять-шесть  человек сидели,  прижав к  уху
телефонные  трубки. Из  одной двери в другую  пробежала девушка на каблуках,
обеими  руками  держа напружинившийся лист бумаги.  Кто-то,  стоящий к  Мите
спиной,  говорил, скорее,  кричал по  мобильному, требуя немедленно выезжать
"двумя  машинами".  Мимо  Мити   пронесли  стопки  с  листовками.   Странное
воодушевление  охватило его при виде этой целеустремленной суеты. Захотелось
тоже что-нибудь делать, обрести свое место в этой наэлектризованной команде.
Человек за  ближайшим  столом  прикрыл трубку ладонью, спросил по-сержантски
резко:
     - Вы кто? - будто держал в руке не телефонную трубку, а секундомер: оп!
Не  уложился. Митя, видимо, и  в самом  деле  не уложился, потому как парень
заметно  помрачнел.  Он  весь  был  глубоко  военизированный. Даже слова  он
отщелкивал гораздо быстрее  нормального, с какой-то пулеметной плотностью. -
Кто вы и по какому вопросу?
     - Я могу Олега увидеть? - спросил Митя как можно вежливей.
     - Какого?
     Он  вдруг забыл  фамилию.  Парень с зажатой  телефонной  трубкой в руке
нетерпеливо ждал.
     - Лагодина, - вспомнил Митя. - Олега Лагодина.
     - Олег! - тут же позвал парень и прижал трубку к уху.
     Олег появился из-за  двери,  за которой только что скрылась девушка  на
каблуках.  Трусцой, лавируя  между столами  и людьми  со  стопками листовок,
добежал до Мити.
     - Выйдем, - бросил он и толкнул дверь.
     На улице Митя сразу полез во внутренний карман.
     - Принес, - сказал он и вынул доллары.
     Олег принял их, не пересчитывая.
     - Слушай, старик,  тебе  работа нужна? Такая тема? Словом,  нам  сейчас
нужен будет человек на должность хаускипера.
     - Кого-кого?
     - Хаускипера. По старинке - начальника АХУ.
     - По старинке ничуть не лучше.
     - Ну, снабжение,  понимаешь? Начальник хозуправления. Порошки-салфетки?
ну, что там по хозяйству бывает? Короче говоря, я замолвил словечко, если ты
согласен?  -  Олег  сунул  деньги  в  карман  брюк.   -  Бирюков  не  против
попробовать. Образование у тебя есть. Я поручился.
     - Вау, - заинтересованно сказал Митя.
     - Работа не пыльная. Машина под тобой, свой кабинет. Но, сам понимаешь,
"Интурист" - режимный  объект. Нужно сначала паспорт сделать. Так что  после
того, как получим паспорт, сразу к Бирюкову. Как раз и выборы пройдут. Хотел
тебя сейчас ему показать, но ему обед привезли, он обедает.
     Во  двор  въехала  старенькая "семерка".  Из  двери  штаба  к ней вышли
мужчины, стали выгружать из багажника стопки листовок.
     - И  вот еще что,  - сказал Олег. - Вадим Васильевич просил тебя помочь
ему сейчас, сегодня. На твоем месте я бы не отказывал.
     - А что нужно делать?
     Митя был несколько обескуражен поворотом событий, словом "хаускипер" и,
в принципе, был готов к любому заданию.
     - Сейчас  людей не  хватает для того, чтобы листовки расклеивать. Ты не
смог бы?
     Дело  оказалось несложное.  Митя хотел было  спросить, оплатят  ли  эту
работу, но, поразмыслив, решил, что это не столь уж важно и "хаускиперство",
само собой, того стоит. Олег ушел и скоро вынес  ему цветастый пакет с кипой
листовок, клеем и кисточкой.
     - Пойдем, - сказал Олег,  отдавая пакет. - Покажу тебе твой район.  Мне
потом как раз надо там зайти к одному человечку.
     Они  перешли  через дорогу  и  двинулись во дворы.  Смеркалось  быстро.
Просто сдвигались  темно-синие  шторы  над  крышами. В  продуваемых  дворах,
окруженных панельными высотками, попадались случайные торопливые люди.
     - Главное сейчас - оставить у него положительное впечатление, - говорил
Олег. - Он  сейчас в такой  запарке, десятки людей вокруг него вьются. Но он
все подмечает. Потом, когда отойдет от всего этого,  все вспомнится. Я когда
листовки брал, он  спросил: "Что, еще людей нашли?". А  я  говорю:  "Это мой
товарищ, которого я хочу к нам пристроить, вызвался помочь".
     - Ты же сказал, он сам просил.
     - Думаешь, он  все  помнит! Ну вот,  пришли.  - Олег  остановился перед
щитом возле гаражей, обклеенным листовками кандидатов.
     - Слушай, а если его изберут, разве он не должен будет отойти от дел?
     Олег посмотрел на него с укоризной.
     - Меньше газет читать нужно, - и шагнул вплотную к щиту.
     Шагнул  и  Митя.  С  агитационных  листовок  на него глянули  светлые и
насквозь  честные  лица  кандидатов. На роль слуги народа претендовали кроме
Бирюкова: молодой бизнесмен на ностальгически  алом,  в  беспокойную складку
фоне  и полковник, погруженный  в глубокую задумчивость о судьбе, -  слоган,
написанный  красно-сине-белыми  буквами,  пояснял:  "Судьба   страны  -  моя
судьба".  Вадим Васильевич  Бирюков  на  листовке  выглядел  молодцеватым  и
бывалым. Гусар. А в жизни Митя с ним пока не встречался.
     - Из этого  двора пойдешь прямо в соседний, оттуда свернешь  направо, и
там  до  дороги, кажется, три щита. Увидишь. И все. Клей можешь не заносить.
Лепи  побольше,  штуки  по  три. Да,  главное? Ты других кандидатов  срывай,
ладно? У нас специальные люди потом ходят, проверяют.
     - Срывать?
     - Ну да. - Он подошел к щиту и дернул листок, с которого всматривался в
вечер пожилой полковник. Полковник стал исчезать неровными полосками, от уха
до уха заполняясь  белой шершавой пустотой. Полоски  бумаги Олег бросал себе
под ноги, а  Митя нервно озирался. -  Ну, примерно, так.  Пока. - Олег пожал
Мите руку. -
     В понедельник позвони с утра, я тебе попробую с ним встречу устроить.
     - Заодно расскажешь, как дела с паспортом.
     - А чего там рассказывать? - пожал плечами Олег.
     Он ушел, а Митя принялся сдирать остальных.
     Нельзя  сказать, что просьба Олега  срывать  листовки других кандидатов
поразила  Митю. Он уже участвовал в этой забаве в девяносто  девятом.  Тогда
баллотировался  Вертий,  милицейский генерал. В девяносто четвертом, когда в
Думу  баллотировался сам  Рызенко,  Митя  остался не задействован.  Тогда  в
"спецкоманду" взяли лучших из  лучших, многие из них позже стали работать  в
"личке". Митя  тогда  немножко даже  обиделся, что  его  в  "спецкоманду" не
взяли.  Ребята  ездили  на  джипах  и  "Мерсах"  по области  и голосовали на
участках  по  открепительным талонам. Ели на трассе  шашлык,  некоторым дали
порулить  машинами,  в  конце даже купили  всем по  пиву.  Рызенко тогда  на
выборах проиграл, и это очень всех удивило, в том числе и его самого. Больше
он никуда никогда  не баллотировался. Но  в  девяносто девятом,  в  выборную
Вертия, предоставил  в  его распоряжение  свою "спецкоманду".  Все было  уже
совершенно иначе. Их  просто вызывали по вечерам  на работу или  задерживали
после дневной смены.  "Кому не  нравится, может увольняться", - говорили им.
Впрочем,  это им говорили теперь по любому поводу. Охранникам раздавали  под
роспись  листовки,  клей,  кисточки.  Стандартный  набор.  Они высиживали  в
притихшем  операционном  зале  дотемна,  ждали звонка от  Юскова,  сидевшего
наверху,  в кабинете Рызенко. Нужно  было  ехать попозже, после того, как из
подъездов  уйдут  малолетки, после того, как  идущие  с работы доберутся  до
своих кухонь.  Их переписывали,  за каждым  закрепляли  участок.  "Смотрите,
будем проверять". Они сидели с  мрачным  видом,  время  от времени матерясь.
Постепенно заканчивались анекдоты  и сигареты, матерные слова в адрес Вертия
и банка "Югинвест". Да и какой смысл  возмущаться? "Если изнасилование опять
неизбежно, - говорили коллеги,  склонные к философии, - то научитесь наконец
смотреть на  это, как на секс?"  Но  все  же  никто,  даже  самые прожженные
философы,  не  мог  надлежащим  образом  применить  эту  формулу.  Неприятно
все-таки. Наступал час Икс, почему-то всегда в разное время, им командовали:
"По машинам", - совсем как в армии, и они разъезжались по заданным участкам.
Тогда  Митя просто просил водителя  довезти его до остановки, выходил, совал
листовки в ближайшую урну  и ехал домой. Водителю-то что,  не  ему отвечать,
если спросят? Но никто ни разу не спросил. Остальные, однако,  добросовестно
выполняли   задание:   расклеивали   листовки   Вертия,   срывали   листовки
конкурентов.  Чтобы потом, встретившись на  работе,  опять ругать  генерала,
банк, низкие  зарплаты,  высокие  цены, барские  замашки начальства, страну,
Ельцина или коммунистов - по вкусу.
     Но теперь, делая то, чего ни за что не пожелал делать тогда, Митя вовсе
не злился, не испытывал возмущения. Наоборот. Он переживал странное чувство.
Было похоже на то ублаготворенное состояние, с каким выходишь  из  магазина,
купив наконец то, что  мечтал купить давным-давно, да не хватало денег. Митя
чувствовал  себя  приобщенным  к  важному  делу.  К  делу,  обещавшему много
приятного.  История  с  паспортом  оборачивалась неожиданным  успехом.  Митя
чувствовал себя принятым в клан.
     "Так и надо,  - говорил он  себе, срывая  листовку с коленопреклоненным
полковником, целующим знамя. - Так и надо здесь,  в России. Вон Япония живет
себе кланами и неплохо  живет. А если по-другому не получается?! И в Америке
кланы.  Да  мало  ли где!  Про  Италию  и говорить нечего. И  ничего тут нет
позорного.  Только  так, только  вступив  в какой-нибудь клан, можно чего-то
добиться. И какая разница, в какой именно клан. Главное - в качестве кого".
     Людей во дворах было мало,  но все же Митя старался не попадаться им на
глаза.  "Почему бы  и нет? - мысленно возражал он на  возможные упреки. - На
войне  как на войне".  Размышляя  то  о  клановом устройстве  России,  то  о
предстоящей работе хаускипером, Митя срывал наклеенные  листовки и наклеивал
свои. Листовки Бирюкова он  сунул во внутренний карман,  а в пакет складывал
обрывки. Чтобы  не  мусорить.  В  сумерках  он  вымазывал руки  в клее,  ПВА
стягивал подушечки пальцев и неприятно лохматился.
     Постепенно он стал  замечать, что  листовки полковника  сползают как-то
подозрительно легко, целиком, как мокрая этикетка  с бутылки. Но размышления
о  том,  возможно ли,  в принципе,  другое эффективное  устройство общества,
кроме  кланового, так  захватили  его, что он не  придал этому значения.  Он
понял, что эти листовки только что наклеены, когда одна из них, оторвавшись,
упала на джинсы и приклеилась. Митя выхватил платок, принялся вытирать клей.
Тогда  он  вспомнил,  что  на  трех  последних  щитах  срывал   одного  лишь
полковника?
     - Ну, ч-че, урод, - послышалось сзади, - ч-че эт-ты тут? делаешь?
     Митя обернулся. Возле дверей аптеки стоял военный, коротенький и худой,
с миниатюрной  птичьей головой под огромной фуражкой.  На рукаве  его смутно
краснела повязка: патруль. Митя машинально скользнул взглядом по его погонам
на плаще. "Прапорщик,  что  ли?" Было довольно темно, нервный мерцающий свет
сочился  из  светового короба  над аптекой. За  прапорщиком,  чуть  поодаль,
стояли  трое солдат.  Дембеля  -  определил Митя  по  их вальяжным  позам  и
утопленным в карманах  рукам.  Дальше в  переулке  стоял  "Уазик"  с  тускло
горящими подфарниками.
     - Н-ну! Отвечать!
     Даже присматриваться было не нужно: прапорщик  был очевиднейшим образом
пьян.  От неожиданности,  оттого, что  давным-давно  никто  из  армейских не
говорил  с  ним так,  у  Мити перехватило  дыхание. Он попытался рассмотреть
солдат, но  те предпочитали оставаться  в  стороне  и,  похоже, не разделяли
энтузиазма военачальника.
     - Где  ваш  дистрофик вчерашний? А?  Я-ааа, бля,  спрашиваю. -  Начиная
фразу, он медленно  поднимался на цыпочки, а последнее слово произнес, резко
опустившись на  каблуки. - Какого  ? ты тут делаешь?  Где  дистрофик?  Седня
крутого послали,  да?  Бесстрашного?  Че  ты  ?  в  рот  набрал? Голову тебе
отвинтить  за  эти дела,  а? Голову  отвинтить? Ну-ка, Сафонов,  - бросил он
через  плечо внезапно тихим и спокойным голосом.  -  В машину его. Отвезем в
укромное местечко, побеседуем.
     Вроде   бы  все   прапорщик   делал  правильно:  матюкался  четко,  тон
взвинчивал, как положено, не давая опомниться, привставал и падал на каблуки
он тоже довольно  впечатляюще.  И все тщетно. Митя не ощутил  ни  испуга, ни
злости,  зато великое удивление объяло его. Тяжелое обезволивающее удивление
- и та резкая досада, которую испытываешь, когда кто-нибудь уверенно выводит
фальшивую ноту.
     В каждом  слове прапорщика звучала  та невозможно  фальшивая нота,  что
песком забивается в ухо и  больно скребет мозг. "Ты это серьезно?" - чуть не
спросил его Митя. И  если бы сейчас его поставили у стены аптеки "Трифарма",
закрашенной  какими-то  дворовыми  граффити, и  стали  бы расстреливать  под
барабанный бой, то и тогда Митя не смог бы удивиться сильней, чем сейчас.
     - Товарищ прапорщик, - позвал кто-то из солдат. - Да бросьте вы.
     -  Что-о-о-о?! - развернулся тот  к солдатам, взметнув  из-под каблуков
веер камешков и пыли. - Машкин, Сафонов, вы слышали приказ?! В машину его!
     Но солдаты не сдвинулись  с места.  Один из них недовольно отвернулся в
сторону  и  сплюнул  себе под ноги. От звука  этого плевка, шлепнувшегося на
асфальт, Митя будто пришел в себя.
     - В машину,  я сказал! Я приказываю! -  Прапорщик входил в пьяный раж с
нескрываемым  удовольствием.  Спина  его  отвердела,  он   стоял  по  стойке
"смирно".  - Вы у меня уволитесь в запас!  Вы поедете у  меня домой к Новому
году! Вы у меня?
     Митя пожал плечами и шагнул в сторону проспекта.
     - Стоять!  - Прапорщик  почти упал на него и, жарко дохнув перегаром  и
семечками, впился в плечо.
     - Да чего тебе надо? - поморщился Митя.
     -  Чи-и-и-во-а?!  -  пронзительно  затянул  прапорщик,  к  концу  слова
переходя на бас. - Я те покажу, чего мне надо! - Он отпустил плечо и толкнул
Митю в грудь. - Я те покажу!
     Митя посмотрел на свою грудь, на прапорщика - будто делая усилие, чтобы
принять реальность  происходящего,  - и повнимательней вгляделся в его лицо:
уж не армейский ли это замполит, капитан Трясогузка, разжалованный и ставший
прапорщиком. Это хоть как-то оправдало  бы  происходящее. Митя просто не мог
поверить, что  из-за предвыборных  листовок,  из-за,  в общем-то, безобидной
игры в демократические выборы можно так возбуждаться -  и когда, в конце две
тысячи третьего!
     - Да мне по? -  сказал  один из солдат. - Я вообще-то водитель. Это  не
мои
     дела. - Широко махнул рукой и направился к машине.
     Прапорщик подошел и еще раз толкнул Митю в грудь.
     - Я те покажу, че мне надо, урод!
     Митя от этих толчков дергался и пятился назад, но из-за разности в весе
прапорщик дергался не  меньше и отскакивал  ровно на  такое  же  расстояние,
успевая еще поймать и поправить фуражку. Услышав удаляющиеся шаги у себя  за
спиной, он развернулся.
     - Сафонов, куда пошел? Сафонов, ко мне! Ты у меня?
     Так  и  не  поверив в реальность прапорщика, Митя взял его за  плечи и,
развернув к себе,  ткнул коленом в пах.  Тот издал короткий звук, похожий на
подавленный чих,  и улегся на  тропинку.  Митя  вопросительно  посмотрел  на
солдат.  Солдаты   стояли,   оторопело  глядя  на  захлопнувшегося   пополам
прапорщика. Один из них переглянулся с Митей, не имея никакого определенного
выражения  во  взгляде.  Митя  развернулся   и  пошел,  а  когда  солдаты  и
сгорбившаяся возле  щита фигура  скрылись  в  ночной тени,  на всякий случай
побежал.  Сзади доносился надсадный  мат.  Митя ждал выстрелов.  Обязательно
должны были раздаться выстрелы. Без выстрелов все окончательно теряло резон.
Листовки  высыпались  из-под  полы  прямо  под  ноги.  Остановившись,  чтобы
подобрать, он  вдруг  спохватился,  что  делать этого  нельзя: он  стоит  на
пустыре,  на  самом  открытом пятачке, ярко  залитом  луной. Митя рванул под
деревья, в темноту.  Здесь он повесил  пакет с  обрывками и  клеем  на ветку
сосны  и, вытащив из-под полы  оставшиеся листовки Бирюкова,  бросил  их  на
землю. Слышны были только  мат и проклятия в  адрес его, а также  Сафонова и
Машкина. Митя постоял,  послушал и двинулся к высоткам, то и дело спотыкаясь
и жмуря глаза, чтобы не напороться на острый сук. Скоро утих и мат. Войдя во
двор,  он  остановился и  оглянулся. Пустырь,  насколько  его  было видно  в
просвет  меж двух домов, мирно золотился и чернел  кисточками кустов. Погони
не было. "Нет погони", - подумал он и сел на лавку у подъезда.
     Мимо прошаркал  старичок с вонючим  мусорным ведром, где-то  в  темноте
раздался утробный юношеский хохот.
     "Надо же! Бешеный прапорщик. И где - на гражданке! Спустя  столько лет!
Наверное, карма у меня такая".


     Генрих играл. Митя сидел со  Стасом и Витей-Вареником, нервно  дергаясь
на каждый звук от входной двери. Люси все не  было,  и мобильник не отвечал.
Зал  был  пуст, как осенний  парк, и  такой  же  тусклый  под светом  низких
абажуров.  Генрих  любил  играть  в  пустом  зале.  В  пустом  зале  у  него
приключались  "настроения".  Так  он  это называл. На  появляющуюся  публику
реагировал  по-разному.  Мог, услышав скрип двери, оборвать игру на середине
фразы, и в  эту секунду можно было  физически, как шершавую кирпичную стену,
на  которую наткнулся в темноте,  ощутить грянувшую тишину.  Но случалось  и
наоборот.  Случалось, он  продолжал  играть,  и если  посетители  вели  себя
хорошо,  не  гремели стульями и  не болтали,  Генрих  наэлектризовывался,  и
из-под его рук вырастала  живая музыка - и трепетала  уже не только в черном
исцарапанном  черепе  старенького  пианино,  а   там,  где  положено,  -   в
торжественно притихших слушателях. И тогда, если в конце раздавались хотя бы
одиночные отрывистые хлопки, он, не  оборачиваясь, приветственно махал рукой
и вставал из-за пианино с совершенно счастливым видом.
     Он играл Гершвина. Каждый раз, когда Генрих играл Гершвина, Арсен, если
был в это время в баре,  выходил в зал и, развалившись за хозяйским столиком
у  дальней стены, слушал. Слушал внимательно  и сильно морщил лоб. В один из
таких   моментов   Митя,   проходя   мимо,   бросил   какую-то   коротенькую
приветственную  фразу,  не  обязывавшую  к ответу, и  Арсен  схватил  его за
штанину, усадил за столик и сказал:
     - Слушай, скажи, что-то я не так делаю? - Он развел руками. - Посмотри,
музыканты у меня хорошие?
     - Отличные.
     - Генрих как выдает,  да? Люда - вах, цаватанем, шоколадка! Бар  у меня
хороший.  -  Его  армянские словечки и Гершвину  придавали  какой-то  пряный
армянский привкус. - Хороший? - переспросил он, не дождавшись подтверждения.
     - Да!
     - Слушай,  почему тогда дела так слабо идут? Я в Москве с одними людьми
знаком. Ходим с ними туда, сюда. В  разные места  меня водят. И никаких там?
знаешь?  тар-ля-ля?  Рояли  белые  стоят, люди сидят  по-королевски.  Музыку
слушают, выпивают. Кстати,  бабки за это  отстегивают -  я тебе говорю!  Я в
Ростове то  же  самое хотел.  Лавэ всадил!  -  Он  потряс  рукой у  себя над
головой, изображая,  сколько именно  всадил.  -  И что? Цены по  сравнению с
Москвой  -  тьфу,  пенсионер  приходить может. Приходят полтора человека  за
вечер, возьмут по бокалу, сидят до утра...  -  Он  выругался  по-армянски. -
Почему так?  Только  этим нищим нравится, а?  Что,  нет  в Ростове людей при
"капусте"? Клянусь, не меньше, чем в  Москве,  есть. Пошли  сейчас с тобой в
любое казино - забито.  Народ ночи просиживает, и ставят нехило. А  посидеть
по-королевски,  блуз послушать? - Арсен сокрушенно  покачал головой. - Такое
место содержать -  только в  убыток. Давно  надо закрыться,  сделать обычный
кабак?
     Сегодня Арсен тоже сидел в зале и слушал Гершвина. Его размякшая фигура
напоминала печеное яблоко, уроненное на стул. И настроение, запечатленное на
его лице,  было  столь же необъяснимо, как  существование печеных яблок.  По
крайней мере Митя ни у кого больше не видел такого  лица во время исполнения
музыки Гершвина.
     - Не закроет, -  сказал вдруг Витя-Вареник, обращаясь к Стасу. - До сих
пор не  закрыл, значит,  не  закроет. Он  упрямый. Он хочет быть круче,  чем
крутые яйца.
     Когда Витя-Вареник произносил  за  раз больше  одной  фразы, окружающие
непроизвольно затихали на полуслове, чтобы не пропустить это редкое явление.
Он угрюмо посмотрел в сторону Арсена.
     - Кабацкую муть я играть не стану. На свадьбах каждую неделю кочегарить
не хочу.
     -  Не  стану!  Не  хочу!  Яка  цаца!  Придется, дружочек. - Стас звонко
хлопнул  его  по  колену.  -  Кушать хочешь  каждый день? Тогда придется  на
свадьбах. "Обручальное кольцооо? непростое украшееееньеееее".
     Витя-Вареник еще угрюмей посмотрел на Арсена.
     - Не закроет.
     Разговор  не  клеился. Стас чистил  саксофон жидкостью для мытья  окон,
Витя-Вареник принялся раскачиваться  на стуле,  откидываясь  назад  до самой
стены. Митя собирался дождаться закрытия  "Аппарата" и пойти с Люсей к себе.
Последнее  время   это  случалось  часто.  С   каждым  разом  сужался  круг,
приводивший Митю к Люсе. Озадаченная душа, как подопытная обезьяна, с каждым
разом  все быстрей находила верное решение. Ждать  постоянно  откладываемого
дня,  когда наконец можно будет пойти в ОВИР  и  забрать паспорт,  было  все
труднее - и становилась  очевидно,  что этот сосущий  вакуум ожидания  может
утолить только она. О том, что будет после, когда нервное напряжение спадет,
когда он  получит наконец  паспорт, оформит заграничный  и, наврав ей с  три
короба, поедет к сыну - а главное, что будет потом, когда он вернется,  - об
этом Митя не думал.
     "Прости, Люся, - думал он. - Не могу остановиться".
     И  больной  роман  -  остросюжетный  и  пикантный  внешне, внутренне же
однообразный  и скудный, горький,  как бесконечно длящееся разочарование,  -
катился  дальше. Печальные оргазмы,  посвященные другой, не задевали сердца.
Но зато  вытесняли тоску.  Ничего похожего на страсть  не было даже  в самом
начале. Они просто проснулись в одной в постели - без всякого удивления, без
каких-либо  объяснений.  Будто прожили вместе  много  лет.  И,  накрывая  на
завтрак, Митя больше всего был благодарен Люсе за это спокойное молчание, за
то,  что  не  нужно  говорить  неизбежно  пустые,  потасканные  слова.  Люся
подпиливала сломавшийся ноготь и посматривала в окно на буйствующих в ветках
воробьев. Он  подумал: "Ну вот  и хорошо, значит, так надо было", - и вновь,
как и ночью, не испытал ничего, кроме смутной уверенности, что так надо.
     Вообще  их  отношения все меньше походили на  отношения любовников.  Не
было  между ними  Марины.  Все случилось  не  так, как  планировал  Митя:  в
присутствии живой  женщины,  пусть не  любимой, но  встречающей утром теплой
ладонью и улыбкой,  - призрак вместо того, чтобы насосаться жизни, как комар
крови,  катастрофически  поблек.  А  ведь  Митя  потратил  на этот спектакль
столько  сил.  Он  огорчался уже просто  как  режиссер,  чья  постановка  не
произвела ожидаемого  впечатления. Он не мог  понять, почему  так случилось:
ведь Люся поверила в несуществующую жену,  поверила, но не  стала  третьей -
она играла  какую-то свою, не вписывающуюся  в его пьесу роль. Будто не было
обидной конспирации  и они не расходились по разным сторонам улицы, будто он
не заставлял ее обходить хлебный с другой стороны, проскальзывать в  подъезд
следом  за  ним несколькими минутами позже; и эти несколько минут она должна
была  стоять  в  сторонке,  не привлекая  внимания,  -  она,  мулатка.  Люся
выполняла  все эти маневры, не проявляя  никаких  эмоций, не  замечая  в них
никакого неудобства - будто только так и бывает.
     С  каждым разом  становилось все труднее  сообщать  ей,  что Марины нет
дома, - опять, как  неделю назад, как три дня назад, как позавчера. Он давно
истощил  свои  обычные сюжеты,  оба:  уехала  в командировку  снимать пробы,
навещает родителей в Миллерове. Вчера он запустил новый сюжет:
     - Понимаешь, у нее тетка  заболела.  Анфиса. Такое вот  имечко. Ну вот.
Родная сестра  матери.  Тетка  бездетная, живет одна.  В  БСМП  положили,  в
урологию.  Песок из  нее  посыпался.  Ну, а  поскольку сидеть  с ней некому,
Марина и ездит, ночует в больнице. Анфиса обещала квартиру нам завещать,  мы
ее усердно любим. Хотя баба ужасная. Невозможная, как Третья мировая.
     Люся  выслушала эту  историю молча  и  подтянула  резинку  на  волосах.
Курильщики в таких случаях достают сигарету и не спеша раскуривают.
     - А она не вернется  среди  ночи?  -  спросила  Люся, глядя  поверх его
головы.
     - Почему?
     - Мало ли что больной понадобится.
     Этого  Митя не предвидел.  Все-таки экспедиция  и поездка  в  Миллерово
одно, а БСМП  в  получасе езды - другое. Расслабился. Фантазия  сработала на
редкость топорно. Когда-то он  умел выкручиваться. Однажды Люся была у него,
он полез зачем-то в шкаф, и она заметила на полке Ванину погремушку.
     - Что это?
     - Да?
     - Вы ребенка ждете?
     -  Нет. Больше нет.  Ждали  когда-то,  но надежды не  оправдались и? не
ждем.
     В общем, Марина не  может иметь детей. Да,  сказать  откровенно,  и  не
рвется. Да и я? Что нищету плодить, верно?
     - А погремушка?
     - Что погремушка?
     - Зачем?
     - И вправду. Выбросить пора. Или подарить кому.
     Он взмок и  скукожился  от  непомерно циничной лжи, а Люся единственный
раз  за  весь  их шизофренический роман посмотрела на него так,  как смотрит
врач на больного, прикинувшегося здоровым.
     И поэтому вчера, выслушав ее рассуждение  о том, что тетке Анфисе может
что-нибудь  срочно  понадобиться  среди  ночи,  Митя почувствовал мерзкий, с
гнильцой,  холодок: вспомнил тот  медицинский Люськин взгляд. Несуществующая
тетка Анфиса вдруг самовольно  сделалась живее,  чем он ее задумал, и с ходу
напакостила.   Что  ж,  сам  же  ее   и  сотворил  такой  стервой.  Привычка
выкручиваться хоть и со скрипом, но сработала и вчера. Митя виновато покачал
головой.
     -  Ты права,  Люсек.  Извини, я  совсем не подумал. Хотелось  побыть  с
тобой. - Он следовал главному правилу врущего: как можно скорее переходить к
правде. - Но, наверное, не судьба.
     Остаться  здесь,  в  Люсиной  каморке,  было нельзя.  В  баре  дежурили
охранники, каждому из которых при приеме на работу Арсен специально пояснял,
что внизу,  в  подвальном помещении, ночует девушка  Люся,  приставать к ней
запрещено под страхом увольнения (срабатывало не со всеми), но  взамен Арсен
требовал от нее "никогда никого не  водить". "Если я говорю людям,  что тебя
нельзя, - пояснил
     он, - то и не надо им показывать, что тебя можно".
     - Ты права, Люсек, - повторял  Митя виновато. - Я  сегодня показал себя
как пошлый эгоист.
     Она улыбнулась:
     - Да ладно. Давненько не лазила в окна. Если что, освежим навыки.
     Когда она говорит так, растягивая губы в улыбке, Митя сбивается, теряет
нить лжи, и если бы в  такой момент она спросила у него  о чем-то, что снова
потребовало бы вранья, он, скорее всего, не смог бы сочинить ни слова.
     - Все-таки никто из вас не был прав, - сказал  Стас и  выдернул Митю из
его раздумий.
     - Че гришь? - выдернутый из раздумий Митя по ошибке отозвался на языке,
который следовало использовать совсем в другой среде, в дежурке "Югинвеста",
с пистолетом "ИЖ-73" на боку.
     Стас крякнул от удовольствия:
     - "Че гришь"! Какая прелесть!
     Митя вздохнул.
     - Прости, музыкой навеяло. Так о чем ты?
     - Я грил сейчас о том споре с Генрихом? Оба вы не правы.
     Стас посмотрел в сторону бара, мол, не  принести ли водки с тоником. Но
махнул  рукой.  В  нем  угадывалась  легкая  грусть.  Люся однажды  сказала:
"Видишь, Стас всегда грустнеет, когда Генрих играет. Наверное, - сказала она
шепотом,  -  завидует".  Он всегда хотел играть  на  фортепьяно, но его отец
настоял, чтобы  Стасик выучился  на  саксофоне. Стасу  никогда  не  нравился
саксофон, хоть играл  он на нем  превосходно.  Митю так  поразила  тогда эта
деталь, что он  долго не мог слушать  игру Стаса, всегда  снайперски точную,
полную  филигранного  драйва там, где надо. Даже  его атлетиче-ская фигура и
хвостик,  растущий ниже лысины, начали вызывать в Мите  жесткое  отторжение.
Ничего не изменилось  в  человеке. Ничего плохого  Митя о  нем  не  узнал. И
все-таки он больше не мог относиться к нему, как прежде.  Мите казалось, что
так хорошо играть на инструменте, не любя его, - лицемерие.
     - Ты ведь говоришь, что нам нужна традиция?
     Сегодня Митя не был настроен на серьезные темы.
     - Да не говорил я, что нам нужна традиция. Я просто говорил, что жить в
мире,  основанном  на  традиции,  приятней  и правильней.  Мне кажется,  что
традиция? ну, как краеугольный камень.
     - Вот так?
     -  А мир,  в построении которого обошлись  без  краеугольного  камня, -
временное жилье. И не больше.
     - Хорошо загнул.
     Стас махнул своей тяжелой рукой  и все-таки пошел за водкой с  тоником.
Обычно  перед  работой  пили  Витя-Вареник и  Люся.  Ни Стас,  ни Генрих  не
употребляли. Но Люся опаздывала, и все шло не так,  как  обычно. Вернувшись,
он поставил стаканы беззвучно, чтобы стуком не помешать музыке.
     - Он в одном  прав: где она, традиция наша? - Стас махнул всей пятерней
в сторону  Генриховой спины, красиво замершей у пианино.  - Ты же не станешь
рядиться  в  косоворотку?  Это выглядело смешно уже  при Льве Николаевиче. А
привело  к вещам, совсем  не смешным. Ну  да ладно. Знаешь, я  тебе вот  что
расскажу. Мой  отец  был  человек,  помешанный  на  Западе.  Все, как  в  их
мемуарах: джаз на рентгеновских снимках, джинсы "Ливайс" морячкам заказывали
и ждали потом по полгода, пока те вернутся из плаванья. Понимаешь, о чем я?
     - Ну? в общем.
     - А я в этом вырос. Все учились играть "Сурка", а я - "It's Аll  Right,
Mama". Одним пальцем. - Он показал, как играл одним пальцем. - Да?
     Когда водка уполовинилась, Митя  выглядел  несколько растерянным. Он не
любил оставаться немой мишенью для  чужих аргументов. Но он  был рассеян. На
реплики Стаса  реагировал  лишь вдогонку  и  скоро вообще перестал отвечать.
Найдя в Мите спокойного слушателя, Стас рассказывал обстоятельно:
     - В  общем, фантастический мир советского Запада - кстати, полный своих
традиций, да, вполне уютный? Отец преподавал игру  на  баяне в кружке дворца
пионеров.   У  него   было   вполне   такое   спокойное,   но  окончательное
помешательство. Кого у нас только не перебывало! Я был  уже  взрослый, помню
отлично. Приходили  какие-то хипповато-бомжеватые личности  в телогрейках  и
джинсах. Мама, помню, сажала их пить чай,  они  борща просили. Бывали совсем
уже законченные эстеты, да? О! "Сибариты духа"  - отец их  называл. И эти-то
сибариты духа месяцами откладывали со  своих инженерских зарплат  на бутылку
виски -  на бутылку контрабандного весьма сомнительного виски - и устраивали
пиршество. Приурочили, кажется,  к какой-то годовщине Октября?  Ну  да, так?
осень была. Митя!  Они на самом деле священнодействовали, когда откупоривали
бутылку! Это было зрелище! Тишина, глаза горят. Долго спорили, закусывают ли
виски.  Один цитировал  Хемингуэя, другой, кажется,  Ремарка или?  не помню.
Поругались  -  веришь, поругались  из-за  этого.  Мама  бегала за кем-то  на
лестничную клетку, кого-то с кем-то мирила. Отец достал из заначки настоящую
сигару, толстую, как огурец. Уж где  он  ее достал?  И  как они потом начали
пить  этот виски!  Льда  наколотили молоточком  для  отбивных. Я  это помню!
Понимаешь,   эти   лица,   на  которых  так   и   отпечатались  всякие   там
пульманы-ватманы,  годовые  планы и  что  там  еще  было?  очереди за синими
цыплятами?  ну, не важно -  и  вот они глотают  виски,  а  виски  не  лезет.
Невкусное  потому что.  Они-то  думали:  виски!  Вот,  допили  всю  бутылку,
передавая из рук в руки сигару. Как апачи - трубку мира,  честное  слово.  И
никто не  признался, что  виски  -  дрянное.  Виски-то  было какое-то  самое
дешевое.  Ни  один ни  гугу.  Бывает...  - Стас  потянул из стакана и,  пока
глотал, вспомнил, видимо, нечто  очень  важное, так что  еле  дождался, пока
глоток минует горло. -  Я, например,  до недавнего времени был уверен, что в
песенке про крокодила  Гену  поется:  "Каждому,  каждому лучшее  делится", -
сказал он и развел руками. - И ведь сколько лет! Вот как услышал неправильно
в первый раз, так и слышал потом все время. Так-то.
     Щелкнула дверь, и  Митя, так и не  успев понять, к чему  Стас  упомянул
детскую  песенку,  посмотрел  в  ту сторону. Но  нет, не  Люся. В  зале  уже
появилась публика, и Генрих, зная, что Люси до сих  пор нет, играл,  видимо,
только для того, чтобы Арсен не заметил ее отсутствия.
     -  В  девяносто пятом, когда  Би  Би  Кинг приезжал, отец просто чумной
стал. Места  себе не находил. "Времена-то как изменились! Стас, как  времена
изменились!". А до тех  пор - до приезда Би  Би Кинга  - времена, значит, не
изменились. Кровь из носу, нужно  ему съездить на этот концерт. Съездить - и
умереть. Так и говорил.  Съездить - и умереть, черт побери.  Но он тогда уже
без  работы сидел. Раз смотрю - баяна его нет. На шкафу всегда лежал,  а тут
вдруг  нет.  И  главное,  давным-давно  не снимал  его оттуда. Приходит.  Я,
говорит, баян продал -  сам мрачнее тучи. А тот баян ему  мать подарила, еще
Сталин был жив.  В  последнем себе  отказывала, копила.  Семейная  реликвия,
понимаешь? Добавил я ему денег, купил билет туда-обратно. Словом, поехал он.
Не  знаю? зря я его отправил. Может,  ничего бы и не было. Так и  дожил бы в
своей сказке. Ему оставалось-то немного  с его нефритом. В общем, приехал он
оттуда пустой, как выпитая  бутылка. Папа, что да как там было? Как концерт?
Отвечает  что-то  несвязное.  Концерт, мол,  замечательный,  Би  Би  Кинг  -
великий. Разболелся он на следующий же день, слег. Неделю всего  промучился.
Все мне  напоследок рассказал. Мамы не было, он  только  мне рассказал. Мама
так и не знает - хорошо, мол, что он тогда съездил, хоть в конце прикоснулся
к тому, чем всю жизнь  бредил. А было  вовсе не так.  Приехал  он  в Москву,
билетов в МДФ уже, конечно, не было. Спекулянты  в первый же день скупили. А
у спекулянтов цены были  прямо-таки нью-йоркские. Подходит к нему возле касс
тип в  черных  очках, его ровесник, седой как лунь.  "Я  тоже, - говорит,  -
обломался, хорошо хоть удалось купить контрамарку  в клуб", -  и контрамарку
ему,  значит, показывает. "Что за клуб?" - "Клуб "Би Би Кинг", разумеется, -
говорит  тот. - Он там выступает после концерта". - "А где  эту  контрамарку
купить?"  -  "Да  тебе там не дадут".  Словом, отдал  ему отец все денежки -
дальше, конечно, догадываешься. Он на свою голову попытался  все-таки в клуб
проскочить,  так менты  ему  по почкам дубинкой стукнули, разочек всего-то и
стукнули,  ну и? Отлежался за  углом как раз к  концу  выступления в  клубе.
Видел, говорит, как Би Би Кинг выходил, в машину садился.  Вот  так?  Видел,
как в машину садился?
     Стас допил свой стакан и взял Митин.
     - Все равно ты пить не настроен, как я погляжу.
     - Пей, пей, конечно.
     Витя-Вареник так и не выказал ни единого признака жизни, утонув в серой
тени  за  колонной.  Было  совершено  не  понятно,  слушал  ли  он  историю,
рассказанную  Стасом,  или остался погружен в свои мысли.  Смолк и  Стас. За
столик села Люся - мрачная, с опухшей щекой  и странной табличкой "Удаление"
в руках. Прошла через  черный ход. Табличку положила на стол между стаканов.
Поздоровалась, показав каждому ладошку.
     - От зубного.  Чуть  не родила. Мясник  какой-то! Вот, решила  стариной
тряхнуть, - показала она на табличку.
     Было полседьмого.  Над служебным  столиком  возле  колонны кисло  пахло
тоской.
     В полпервого  ночи над служебным столиком стояли слоистое облако дыма и
пьяное многоголосье.  Музыканты, отыгравшие  по  полной  программе по случаю
биткового аншлага, пили пиво из горла,  чтобы не  пачкать перемытые стаканы.
Аншлаг  в   "Аппарате"  обеспечили   участники  какого-то  семинара  пищевой
промышленности,  веселой  стайкой приплывшие из близлежащей  гостиницы. Люся
спела все свои версии "Summer Time",  все  шесть  приняли на ура, заказывали
еще и еще, складывая купюры в Люськины туфли, поставленные на край подиума.
     И  тогда,  коротко  переговорив с Генрихом,  Люся спела под простенький
аккомпанемент одного  лишь  фортепьяно смешной русскоязычный блюз,  до  того
никем в "Аппарате" не слышанный, - он назывался "Колбасный блюз".
     "В час ночной голодный человек холодный ищет огонек. А в витрине синей,
жирный и красивый, спит колбасный бог".
     Участники семинара  пищевой промышленности  взвыли  в восторге. Публика
оказалась  золотая.  Жизнь  так и сочилась из  них. Они хлопали,  заказывали
шампанское, подпевали, подперев  щеки и прижмурив глаза.  Лысый  кругленький
семинарист  в  годах,  дремавший сейчас у окна за  занавеской, попросился  к
микрофону и рассказал, что долго работал в  Африке, где перепробовал все, ну
почти все: и обезьян, и антилоп, и змей, - а потом заявил решительно, что не
покинет помещения, пока Люся не согласится погулять с ним по ночному городу.
Словом,  вечер удался. Люська давным-давно забыла про зуб  и  блистала. Была
Большая музыка: аплодисменты, исполнение на бис "Колбасного блюза" и в конце
-  стопка  характерно  примятых купюр, пересчитанных на крышке пианино. Митя
любил смотреть, как они пересчитывают эти деньги. "Пивные",  - говорили они,
чтобы  не говорить "чаевые",  и обязательно  брали хотя бы  по бутылке пива.
Полтинники и стольники были помяты каким-то  особенным образом.  Сложенные в
стопку, они напоминали торт "наполеон".
     Арсен, небрежно затолкав свою долю в  нагрудный карман, ушел довольный.
Бросил  на прощание: "Молодцы!  Отработали, как шахтеры". Это была наивысшая
похвала. Недавно Арсен  ездил в  Шахтинск  и  видел, как  выходили из  забоя
шахтеры  с  закрашенными  углем лицами,  из  которых,  как  из ночи,  на его
кремовый костюм смотрели потусторонние глаза. Зрелище настолько проняло его,
что теперь, если хочет сказать, что кто-то потрудился на славу, он говорит -
"как шахтер".
     В  "Аппарате" остались  свои  и  те  неминуемые несколько  человек, что
застревают  среди  опустевших  столиков,  как раковины среди  камней,  когда
сходит прилив. Музыканты,  в  чьих глазах и  впрямь  было что-то шахтерское,
уборщица,  шумно  переворачивающая  стулья,  охранник,   то   подходивший  к
музыкантам, то отходивший к двери, две пьяные барышни, товарищ  уснувшего за
занавеской любителя африканской фауны и Олег.
     Олег появился  неожиданно,  когда веселье было  в разгаре, а зал  стоял
вымытый  и ощетинившийся ножками запрокинутых стульев.  Он и выглядел в этот
вечер весьма неожиданно.
     - Здоров, здоров! О! Привет!
     Со всеми он здоровался,  как старый добрый знакомый, мужчинам  жал руки
так энергично, что весь  ходил ходуном. Всем женщинам театрально перецеловал
ручки.  Пьяные  барышни при этом смеялись, как от щекотки. Ему и самому все,
что он делал, было, кажется, смешно.  И без того живые его губы были сегодня
невероятно подвижны: улыбались на разный фасон, то иронично, то таинственно,
складывались, вытягивались - жили самостоятельной  жизнью. В его  лице зрело
несколько  лукавое выражение, словно он знал что-то уморительное и собирался
рассказать, но  попозже. И вместе с тем от него исходило какое-то судорожное
напряжение. Его вид никак не вязался с его обычной торопливо-ледяной деловой
манерой.
     - Веселимся, славяне?!
     "Пьяный, что ли?",  - подумал Митя и решил, что он таки раскодировался.
Теперь понеслась душа в рай.
     - Пьяный, что ли? -  громко удивился Генрих, нисколько не смущаясь, что
Олег может его услышать.
     Превращение было полное. Олег  был  куклой в  чьей-то нервозной руке, и
эта рука ввергала его  в беспорядочное  движение,  будто поролон, сжимала  и
разжимала его лицо. Митя в какой-то  момент узнал  в  нем Чучу, бегущего  по
коридору  общаги  с кастрюлями в  руках:  "Тревога  по  кораблю!". С  давних
армейских времен он боялся меняющихся  людей - людей, что в  один прекрасный
момент являются тебе другими, и ты вдруг запутываешься в них.
     - За вас, за нас, за весь этот джаз! Экспромт!
     Стас многозначительно  поднял  брови.  Все  были удивлены и  поведением
Олега, и внезапностью его появления. Но больше всех был удивлен Митя. Завтра
с утра они условились встретиться на Гвардейской площади, чтобы идти наконец
в ОВИР. Человек, уезжавший в чеченскую командировку, вернулся, Митин паспорт
лежал в особом сейфе и ждал - новенький, пахнущий державной краской Гознака.
     - Как наши дела? - наклонился Митя к Олегу.
     Олег  рассматривал сидящих  за  столом  неспешно  и  обстоятельно,  как
фотографии.  Никто не отвечал на  его взгляды. Компания  отвлеклась от вновь
прибывшего и  вернулась в веселую какофонию.  Все зазвучали  разом. Одна  из
барышень терпеливо пыталась рассказать анекдот про волка и лося.
     - Ну, давай, давай! -  упрашивал  Стас Люсю, кокетливо  склонив  голову
набок,  отчего блистающий  островок  его  лысины  открылся  весь,  со  всеми
бугорками и впадинками.
     Ему непременно хотелось, чтобы Люся спела "В траве сидел кузнечик". Она
пела  это  в  джазовом  стиле.  Получалось  забавно.  Люся сидела в  кожаной
"косухе"  Вити-Вареника поверх  вечернего платья  и,  вытянув руки, обнимала
пальцами стоящую на столе бутылку.
     - Я устала, - говорила она, - голос посажу.
     Но Стас не отставал. Митя снова наклонился к Олегу.
     - Так мы идем завтра?
     Услышав, как Люся затянула песню про кузнеца, Олег хмыкнул.
     - Жрать хочу, - сказал он. - Есть тут что-нибудь пожрать?
     Митя  поднялся и, перегнувшись через стойку бара, взял с  полки пакетик
арахиса.
     - Все в силе? - повторил он громче. - Завтра идем за паспортом?
     Всыпав в рот арахиса, Олег сказал:
     - Не. Не идем, - прожевал, всыпал еще горсть. - Я ж за этим и  приехал.
Знал, что здесь  застану. Даже  водителя сразу отпустил. Думаю, раз не дома,
значит, здесь.
     За  каждой спетой Люсей  строчкой следовал всплеск  смеха. Громче  всех
смеялись  посторонние  девушки.  Одна  из  них,  та, что  так  и  не  сумела
рассказать анекдот про  волка и  лося,  караулила  каждую следующую  фразу с
открытым в полуулыбке ртом.
     - Что опять случилось?
     Митя подумал, что не зря он так боится  тех, кто умеет меняться, - есть
в этой черте зародыш катастрофы. Не должен  человек меняться, не должен быть
переменным "игреком", которого следует искать путем подстановки. Олег широко
развернулся в его сторону.
     - Да  представляешь, меня  в область отправляют. Срочный  вопрос  нужно
уладить, финансы - понимаешь? Я уже и так, и сяк просил Бирюкова кого-нибудь
другого  отправить,  но?  - Он разбросал  руки по  сторонам, чуть  не  задев
Витю-Вареника. - Некого.  Ты,  говорит, хочешь, чтобы мы здесь облажались? В
общем, старина, такое дело. Финансы. Ты извини, конечно. Все понимаю, но это
от меня не зависит.
     Его лицо  успевало слепить и зафиксировать  каждую эмоцию, выражаемую в
словах.  К  Люсе тем  временем  вторым  голосом  присоединился  Генрих, Стас
изображал контрабас, басовито  бумкая  в  нос. Митя  не  знал, что  говорить
дальше.  Внутри засосало, завертелась быстрая, уходящая  на глубину воронка.
Даже ноги чуть-чуть занемели. И чтобы прекратить это, он сказал первое,  что
пришло на ум:
     - Финансы?
     - Ну да. Выборы -  накладная штука. - Олег шумно скомкал пакетик из-под
арахиса. -  А еще  есть? Жрать охота. Выборы,  ты  же сам  понимаешь.  Своих
финансов всегда не хватает, да и? за свои и лох сумеет.
     - А нельзя разве  мне самому  туда сходить,  нужно ведь просто забрать?
Пойти и забрать свой паспорт, а?
     Но Олег печально покачал головой.
     - Если бы можно было, я бы сам тебе сказал. Наедине с  тобой никто даже
разговаривать не станет.
     - Почему?
     - А вдруг у тебя диктофон под рубашкой?
     - А с тобой? Какая разница?
     - А со мной - я за тебя отвечаю. Если что, можно и собственной задницей
ответить. Вот так, а ты думал?
     - Погоди, но?
     Его  перебили  аплодисменты, адресованные  Люсе,  она  как  раз  допела
"Кузнечика". Невольно  раздражившись, он чуть было не шикнул на  окружающих,
дернулся в их сторону,  но  вовремя спохватился. Не оборачиваясь, Митя  тоже
зааплодировал -  с шутливым неистовством,  словно извиняясь за свою реакцию,
которую могла заметить Люся, - и вдруг заглушил аплодисменты всех остальных.
     - Да не боись ты!  -  Олег  легонько пихнул его локтем и затараторил: -
Столько  терпел, еще  немного потерпишь. Рано или поздно мы же его  заберем.
Главное, что он уже оформлен.  Слушай, слушай, все забываю спросить: как там
пацан  твой за границей поживает, Ванька твой? Взрослый уже мужик, наверное?
Помню  его  маленьким  совсем,  когда  вы  с  ним  на  факультет  приходили.
Фотография с собой есть посмотреть?
     Не может быть! Митю пробрал колючий холодный пот, он стал мокрым, будто
только  что  вынырнул  из воды.  Изо всех сил  удерживая  на  лице спокойное
выражение, он набрал воздуха, чтобы  скорее перебить Олега,  - но откуда тот
знает про Ваню? - и вдруг всей своей  мокрой  лягушачьей кожей почувствовал,
что вокруг стоит тишина. Почувствовал взгляды, прилипшие к щеке и к затылку.
В расплывчатом  силуэте слева  возле колонны угадал Люсю  и  тот  испуганный
взгляд, которым она на  него смотрит. Из кухни слышно позвякивание посуды, о
чем-то  шепчутся  нетвердой  походкой  уходящие  в  туалет девушки, охранник
говорит, запирая дверь на засов: "Все ночуем здесь. Отбой через пять минут",
-  но  сидящие за столом молчат. Это  его, Митины,  дурашливые  аплодисменты
невпопад  привлекли их  внимание, и они замолчали как раз  тогда, когда Олег
сказал:  "Как  там  твой   Ванька  за  границей  поживает?  Взрослый  мужик,
наверное?"
     Упустил.  Если  бы  вовремя подумал о  том, что Олег может  все знать и
проболтаться, никогда не привел бы его в "Аппарат". Глупый-глупый  Митя! Все
слышали?
     Люся - слышала? Он успел еще ухватиться за соломинку: может, обойдется?
Может, получится что-нибудь наврать?  Не  в первый раз. Он привык, он умеет.
Он  врет виртуозно. Но какая-то  неодолимая усталость  сдавила его, сжала  в
тиски,  не  позволяла  сделать самых простых  вещей: изобразить  что-нибудь,
сказать что-нибудь вроде: "Вот ведь сочинят!". И он как будто порывался?
     -  Где он  у тебя, во Франции? Во Франции,  кажется? У-у-у, брат! И  до
скольких лет  он с тобой  был? Я помню, кажется, на четвертом курсе учились,
когда он  родился? Марина  еще  на практику  вот с таким брюхом поехала, два
места в автобусе заняла. Ну да, на четвертом. Помню, еще Трифонов вас всем в
пример  ставил. Говорил, на Западе, мол, молодые специалисты, у которых  уже
есть ребенок,  нарасхват. Нарасхват!  Вот сказочник!  Вижу его иногда  возле
моего дома?
     Теперь было все  равно. Ну да, они учились вместе - что удивительного в
том,  что Олег знает о жизни  бывшего однокурсника некоторые  детали? О том,
что "лаборантка Марина уезжает с Кристофом, бросает семью",  факультет узнал
раньше, чем  семья, быть  может, даже раньше,  чем сама Марина.  А  когда он
остался  без  Вани, продолжение истории  бурно  переживали  и геофак,  и вся
аспирантская общага.  Ведь телефон в общежитии  стоял на  вахте. И  вахтерши
передавали друг другу по смене,  что  Вакула  из 502-й - ну тот, от которого
жена к иностранцу сбежала, - ждет звонка от сына, вчера до полночи просидел,
а  сына-то он, дурак, к матери отпустил -  так вот он очень  просил позвать,
если позвонят? Да что там! Даже тот короткий, немыслимо короткий разговор, в
котором  Ваня  сквозь  слезы сообщил, что он к  нему не вернется, прошел под
участливым взглядом  из-под  чьих-то специально надетых очков. Несколько раз
потом он замечал этот жест, проходя мимо вахты: женщины надевали очки, чтобы
его рассмотреть. За две самые  последние недели, проведенные им в общежитии,
Митя как  никогда  сумел  прочувствовать  ту  стеклянную, голую прозрачность
общежитского бытия, в которой прожил столько  лет. Взгляды, взгляды, взгляды
- как сейчас.
     ?Митя  сидел, неудобно  вывернув шею. Из Олега  сыпалось и сыпалось, он
успел  вспомнить  общагу,  комендантшу, запрещавшую ему  появляться в общаге
после его невинных забав, Марину, которая была в общаге самой симпатичной, -
и снова, будто  это  его давно  волновало, -  поинтересовался,  пишет ли ему
Ваня.  Митя  краснел  так, что щеки саднило, как на сильном морозе.  С таким
лицом он никак не мог обернуться к Люсе. Олег заметил среди сигаретных пачек
и бутылок конфету,  выхватил  ее тощей бледной  рукой,  как цапля с  размаху
выхватывает лягушку, развернул и  сунул в рот.  Подняв глаза, обвел  веселым
взглядом сидящих за столиком и вновь остановил взгляд на Мите.
     - Скорей бы уже эти выборы! - сказал  Олег,  стараясь звучать как можно
серьезней, но несколько невнятно  из-за конфеты. -  Весь день провкалываешь,
поесть некогда.
     Вернувшиеся  из  туалета  девушки  шумно  расселись, готовые  шутить  и
смеяться дальше. Люся допила из горла свой "Tuborg" и поднялась.
     -  Ладно, мальчики, пора мне  бай-бай, - сказала  она спокойным, ровным
голосом.  - Глаза слипаются от вашего "Туборга".  Вы тут  смотрите, берегите
себя.
     - Мы будем паиньки, - отозвался Стас.
     - И я пойду, - схватился Генрих и, махнув: "Пока", так быстро поднялся,
что никто  не успел с ним попрощаться -  он  уже размашисто шагал  к пальто,
висевшему на вешалке за пианино.
     - Пока.
     Это, кажется, было адресовано ему. Митя поднял глаза на Люсю, но  она в
этот  момент выбиралась из-за столика и  смотрела себе под ноги, чтобы ни на
кого не наступить.
     - Это  твое?  -  Одна из  девушек, выгнувшись назад через спинку стула,
протянула ей табличку.
     - А! Спасибо!
     Охранник  плюнул на все это  дело и задремал на стуле, свесив голову на
грудь.  Олег  ушел  пасмурным.  Его  оживление закончилось, он быстро  набух
какой-то  темной тревожной мыслью,  встал так же стремительно, как Генрих, и
без всяких вступлений откланялся.
     - Приходи в пятницу в штаб. Я в пятницу вернусь.
     Провожать его Митя не пошел, лишь поднял в знак  прощания руку. Сегодня
все уходили,  как  уходят в  плохой  пьесе отыгравшие  свое  актеры,  и Мите
хотелось,  чтобы  выскочил   притаившийся  в  каком-нибудь  укромном  уголке
патлатый режиссер, наорал на всех и заставил переиграть заново. Но он помнил
отлично:  никогда ничего  не переигрывается,  даже  если сыграно из рук  вон
плохо. Ничего не переигрывается.
     Митя досидел в "Аппарате" до самого конца,  пока  не стали расходиться.
Слушал  игривые  разговоры  Стаса с  двумя случайными подружками и  курил  в
открытую чьи-то сигареты: брал то из  одной,  то из другой пачки. Но даже на
это ни Стас, ни Витя-Вареник не реагировали -  будто он  сделался невидимым.
Никто ни  о чем не  спросил, хоть Митя  и готовился к вопросам, в уме  успев
ответить   на  них  десятки  раз  подряд,  каждый  раз  что-то  исправляя  и
досказывая. Он надеялся, что спросит сидящий рядом Витя-Вареник, раз уж Стас
так  занят.  Столько времени знакомы, неужели им не интересно  узнать, о чем
говорил Олег? Но  Витя-Вареник пристально смотрел на девушек,  видимо,  этим
пристальным взглядом, как якорем, удерживая себя в общей беседе.
     Рассуждая о том, почему он не идет к Люсе в ее  подполье, Митя объяснил
это свирепым приступом усталости и временной неспособностью говорить связно.
     "Завтра,  - уверял  он  себя.  -  Завтра  приду и все  ей  расскажу.  И
извинюсь".
     Со временем  застольная  беседа превратилась  в замедляющуюся карусель,
повторялись одни  и  те же реплики  о приближающемся рабочем  дне (подружки,
оказывается, работали вместе), о  позднем  часе,  об опасностях ночных улиц,
повторялись  мимика  и жесты,  такие же  округло-замедляющиеся.  Стас  отнес
инструменты в подсобку. Витя-Вареник неуклюже  пытался поддержать разговор в
его  отсутствие.  Они  ушли все вчетвером. Мужчины, прощаясь, смотрели ему в
лоб и ничуть не  удивлялись, почему  он остается в закрытом пустынном баре и
не уходит вместе с ними. И  только две случайные девушки, чьи имена он успел
забыть,  попрощались  с ним  весело и беззаботно,  улыбаясь  "съеденными" до
самых краев губами.
     Митя просидел  после их  ухода несколько  секунд.  На входе погас свет.
Все, что  он успел, слушая, как  подходит,  нарочито громко  ухая каблуками,
охранник,  -  обвести  взглядом  подступающую  к  единственному  освещенному
столику темноту, расчерченную ромбами и утыканную задранными кверху шпилями.
Закрытое  пианино угловато  чернело  и  мутно  светилось  бликами.  Охранник
обратился к нему, как к пьяному, сделав вид, что не знает, как его зовут:
     - Брат, тебе домой не пора?
     Впервые  Митя пожалел, что  утаил  от охранников "Аппарата", чем он сам
зарабатывает на хлеб.  Уж  наверное,  своему  коллеге этот тип  позволил  бы
выкурить еще одну на  дорожку. Но не  припозднившемуся  хмырю, высиживающему
невесть что в пустом баре.
     - Ну, давай, - неожиданно для себя Митя попрощался с охранником за
     руку. - Спокойного дежурства.


     Кое-как, выбирая сухие островки, Митя перебрался через раскисший  лысый
газон и встал у гигантского обрубка вентиляционной бетонной трубы, торчащего
посреди  двора. Бирюков  как  раз  выходил из машины.  Это  была  старенькая
угловатая  "Volvo",  что  сразу   же  усилило  Митины  симпатии   к   Вадиму
Васильевичу.  Он  оказался  гораздо массивней, чем  Митя  мог  предположить,
разглядывая листовки. Бирюкова вообще было много - казалось, пространства он
хапнул  впрок,  больше,  чем  мог  заполнить.  Его  можно  было  бы  назвать
толстяком, если б  не спокойная ленивая сила, живущая в  его  килограммах. В
каждый его жест хотелось вписать какой-нибудь серьезный инструмент: кувалду,
серп,  плуг? Плуг, решил  Митя,  особенно  подошел бы ему. Проводив взглядом
руку, потянувшуюся к  хлипкой дверной ручке, Митя подумал, что  выглядело бы
гораздо естественней, если б эта рука легла именно на плуг. Тут же  вслед за
плугом  сама собой  дорисовалась упругая гора бычьей спины и подумалось, что
совершенно  зря  на листовках его  не изобразили  пахарем - пахарем в  белой
сорочке с развевающимся по ветру галстуком: "Вспашем. Возродим. Подымем".  В
последнее время  праздные мысли  так  и кишели в Митиной голове, занимая его
своими  мутными  переливами.  Впрочем,  он  им  не  препятствовал,  стараясь
отвлечься  от  всего,  кроме  паспорта  и поездки к  сыну  -  и, может быть,
предстоящей  работы   в  "Интуристе".  Даже  про   Олега,  непосредственного
исполнителя  паспортной  авантюры,  он  думал  отвлеченно  и,  думая о  нем,
представлял не лицо, не слова, произносимые им, а лишь его бледные костистые
руки,  из которых  он примет свой долгожданный паспорт. Эта картинка - руки,
протягивающие ему паспорт, - вызывала ассоциации.  В  шестна-дцать лет  Митя
принимал свой первый, советский, паспорт из других рук.  Как получал  его  в
отделении  милиции и что  ему говорили  -  а  скорее  всего,  просто  велели
расписаться, - Митя не запомнил.  Но зато  запомнил вечер  того же  дня. Дед
Ваня пришел с работы, ему сказали:
     - Твой внук паспорт получил.
     - Ого, - сказал он, будто ему сообщили что-то неожиданное. - Покажи.
     Митя  отдал  ему  свой  паспорт  с  пружинящей  новенькой обложкой. Дед
подержал его, перелистал страницы, протянул Мите со словами:
     - Поздравляю. Желаю пронести его без единой, понимаешь, помарки.
     Шестнадцатилетний  Митя не сразу  понял, что дед имел в виду под словом
"помарки", и задумался, глядя  вниз, на  его стариковские, с тугими лиловыми
венами  руки,  в  войну изломанные на мелкие кусочки, когда подбитый самолет
падал на  лес и Иван Андреевич сжимал и отталкивал  от себя не  повинующийся
уже  штурвал, отталкивал  от себя летящую  навстречу  смерть. Забирая у деда
паспорт, Митя  все-таки  догадался, о чем  тот говорил.  "Помарки" -  это те
записи,  которыми  государство  отмечает   каждое  отклонение   человека  от
праведной жизни: разводы, судимости?
     - Да, постараюсь, - ответил он, усмехнувшись.
     Что ж, постарался, насколько смог. По крайней мере  помарок о судимости
в его  паспорте нет, с законом он  жил в ладу. Но государство само решает, с
кем оно  в  ладу, а  с  кем  с сегодняшнего дня - нет.  И  для  того,  чтобы
оказаться за чертой закона, вовсе не обязательно ее преступать. Игра гораздо
сложнее,  чем кажется, и в один прекрасный момент ты  можешь обнаружить себя
за  запретной  чертой,  вляпаться,  как невнимательный футболист в положение
искусственного офсайда. Но игра еще сложнее?
     Бирюков вошел в штаб, а оттуда на улицу выскочила такая же, как он сам,
массивная   женщина  лет  пятидесяти,  крепко  вбивая   каблуки  в  асфальт.
Негнущиеся ее ноги перемещались резво, отскакивая от тротуара,  как падающие
торцом  бревна.  Она  заскочила  в  стоящую у  дверей  "шестерку"  и  что-то
отрывисто скомандовала водителю, уже  глядя на дорогу,  на которую им только
предстояло выезжать. Митя еще раз подумал  о том, что ему предстоит войти  в
этот городской клан, и,  стало быть, с этой массивной женщиной в отъезжающей
"шестерке"  он  скоро  будет  знаком.  Интересно,  кто она,  бухгалтер?  Или
начальник  какого-нибудь  отдела? "Хаускипер,  -  повторил  он  про  себя. -
Хаускипер. Уж лучше,  чем охранник.  Раз не  называют по-русски каким-нибудь
управляющим или по-советски - завхозом, это хороший знак".
     Митя закурил. Решил постоять немного во  дворе, подождать:  быть может,
выйдет  Олег.  Он  говорил,  что будет  только в пятницу, но Митя  видел его
сегодня утром из автобуса, когда ехал  с работы. Наверное, вернулся  раньше.
Мобильник почему-то не отвечал, и Митя решил отправиться  в штаб.  К тому же
он решительно не знал, чем себя занять.
     Весь сегодняшний день -  как  назло, выходной - Митя провел  в глубоком
безделье. Лежал  и смотрел в потолок.  Смотрел на круглую  вмятину от  залпа
шампанского. То  шампанское  открывала Люся:  выпросила  бутылку  и  так  ее
раскачала, пока  раскручивала проволоку  и  выталкивала пробку, что пробка с
пистолетным  хлопком  ударила в  потолок  и,  отскочив,  отстрелила одну  из
гвоздик в вазе. Пожалуй, отныне и Люся для него - старые вмятинки, царапинки
под черепом. И ведь будет  думать о ней, вспоминать, как ходила и  говорила?
как спала  рядом, смачно въедаясь в сон? Еще  один фантом женщины  завелся в
его  жизни.  Заповедник  привидений.  "Какое  странное извращение? настоящих
женщин заменять на воспоминания о них?" Но, может быть, не так - может быть,
все можно устроить  по-другому? Это нужно  было  крепко  обдумать. Все нужно
было обдумать.
     Люся его не простит, это понятно.
     Он должен просить у нее прощения, это тоже понятно.
     Так, что дальше?
     Еще один потолок был вызубрен детально, как таблица умножения, - каждая
трещина, каждый  сантиметр  бугристых  швов  в месте соединения  плит. В его
памяти добавился еще один  белый  прямоугольник, глядя в  который, он тщетно
пытался обдумать собственную жизнь.  Но единственная отчетливая мысль пришла
ему на ум, когда он вставал с  дивана: "Если  б я был художник, нарисовал бы
такой  белый прямоугольник. Просто потолок: трещины, бугорки?  Не хуже,  чем
черный квадрат". На этом и закончилась его очередная попытка обдумать все.
     Митя решил, что нужно переждать отупение.
     Но вот он стоял  возле  штаба Бирюкова  и не без  удовольствия  начинал
чувствовать, что нормальные, четко артикулированные мысли снова звучат в его
мозгу. Это были мысли о  паспорте, о том, как он возьмет его в руки,  скажет
кому-то  "спасибо"  и, поднеся  паспорт  к  лицу,  медленно  вдохнет  резкий
типографский запах.  Чтобы не  обрывать это приятное  состояние  прояснения,
Митя бросил недокуренную сигарету и двинулся к штабу.
     Тот  же  охранник,  который  в  прошлый раз  рисовал  шариковой  ручкой
мотоцикл, сидел  за  компьютерным  столиком,  глядя  в заклеенную листовками
стену.  На  этот  раз  Митя  не  торопился,  как  обычно, отвести  взгляд от
охранника.  Наоборот, глядя на  него, подумал, что  сам он скоро  перестанет
быть  охранником, но  никогда  не  будет  скрывать,  что  целых  десять  лет
проработал в охране,  и будет по-свойски общаться с охранниками "Интуриста",
и вот с  этим, будет выкуривать с  ним  по сигаретке вечером,  перед  уходом
домой: "Ну, бывай, спокойного дежурства".
     Его далеко убежавшие мечты оборвал универсальный вопрос-междометие:
     - Что вы хотели?
     - Олег Лагодин здесь, не знаешь?
     Пожалуй, Митя впервые сказал  "ты"  человеку,  обратившемуся к нему  на
"вы".  Вообще-то его всегда  коробило  от этого распространенного обычая, от
которого несло лакейской,  в  котором воплотилась вечная  тяга одного  лакея
возвыситься над другим. Получая "ты" в ответ на "вы", Митя злился и бурлил -
молча,  потому  что реагировать не  имело смысла. Но  теперь он заметил, что
ничего такого  в нем не  бурлит,  нет - и готовность  говорить другому  "ты"
больше  не казалась  ему  лакейской чертой. Митя  решил,  что  обдумает  это
позднее.
     - Не знаю, - ответил охранник, разглядывая Митю - видимо,  решая, как с
ним надо себя вести. - Кто это?
     - Ты Олега ищешь? - спросил за спиной знакомый пулеметный голос.
     Митя обернулся.
     - Да.
     - Зачем он тебе?  - И  не дождавшись реакции,  спрашивавший усилил свой
вопрос. - Вообще какие у вас с ним дела?
     Митя смутился. Очевидно,  нельзя  было  просто  так  взять и рассказать
этому пареньку с замашками ротного  старшины, какие у  них  вообще с  Олегом
дела. В этот  раз Митя мог разглядеть его вблизи  - угловатое лицо с тяжелой
челюстью, основательный нос, мясистые красные уши.
     - Мы,  может быть, о разных  Олегах говорим? - сказал Митя. - Мне нужен
Лагодин Олег, заместитель господина Бирюкова.
     Парень  переглянулся  с  охранником, взял  его  под  локоть и повел  по
коридору.
     - Так-так, - сказал его встроенный пулемет. - Становится интересно.
     Они  вошли в  следующую комнату,  в которой,  как  и в  прошлое  Митино
посещение, будто  и не  сходили  со  своих мест, сидели  люди,  сросшиеся  с
телефонными трубками. Лавируя между  столами, они пересекли комнату и попали
в просторный  кабинет  с кожаными  креслами. Кресел было  штук пять-шесть, в
каждом из  них кто-нибудь  сидел. Но Митин  взгляд безошибочно  устремился в
дальний угол, к массивной фигуре без пиджака,  с  закатанными рукавами белой
сорочки.  Бирюков стоял под светильником, под мышками темнели влажные пятна.
Держа в руках  какой-то документ, он наклонился к нему и внимательно, шевеля
губами, читал.
     - Вадим Васильевич, разрешите вас отвлечь на минутку. - Парень так и не
выпускал Митиного локтя, и это  выглядело так, будто он привел  задержанного
нарушителя.
     "Ничего, - подумал Митя.  - Сейчас  объясню  Бирюкову, кто  я? не нужно
суетиться?  и  этот  сержант доморощенный обломается".  Доморощенный сержант
отпустил, наконец, Митин локоть и отступил на два шага в сторону.
     - Повтори то, что мне говорил, - выстрелил он.
     Бирюков, не поднимая головы, оторвал глаза от того, что читал.
     -  Здравствуйте.   Меня  зовут  Дмитрий   Вакула.   Олег  Лагодин,  ваш
заместитель, должен  был говорить вам обо мне. Я, собственно, пришел к нему,
если только он сейчас здесь. Мобильный его почему-то выключен.
     Бирюков встал  ровно.  Брови его  заползли  высоко  на  лоб  и  застыли
неподвижно. Он переглянулся с сержантской  породы человеком, приведшим Митю,
с кем-то  из  сидящих  в  креслах.  Вдруг  швырнул  лист бумаги на  стоявший
довольно далеко от него  стол. Лист кувыркнулся  и,  ударившись о настольную
лампу, упал на пол.
     - Вот каналья! - сказал Бирюков.
     Прошелся к окну и обратно.
     - Вот каналья!  Костя,  - обратился он к "сержанту",  - ну что  это  за
херня! Как ты мог его проворонить? Это ж? - Он разбросал руки, обнажив пятна
под мышками.
     - Моя вина, Вадим Васильевич, - покаянно брякнул Костя-сержант.
     - Нет, но что за каналья! - Бирюков вытянул руки в сторону публики, как
бы  призывая всех разделить его возмущение. - Папаша же его по старой дружбе
попросил сынка  непутевого  пристроить. Хоть кем,  хоть  расклейщиком. Ну! И
что? - Бирюков  загнул правой пятерней мизинец левой. - У Валентины Ивановны
деньги украл.
     Я теперь точно знаю, что он. -  Загнул безымянный. - Вчера пришел, лыка
не
     вяжет. - Загнул средний. - Так еще ко  всему выясняется, представляется
моим замом! Ну не каналья, а?!
     Кто-то хмыкнул у Мити за спиной:
     - Талантливый черт.
     Бирюков развернулся в сторону сказавшего.
     - Михалыч! Давненько такого не наблюдалось, а?
     Митя  начинал вникать в произносимые слова. И хоть слышал он их  вполне
отчетливо, понимал не сразу - будто переводил с иностранного.
     - Михалыч! Ты понял, да?!
     Все, что его сейчас окружало - большой  стол в центре, веера документов
на нем,  кресла, костюмы в  креслах, удивленное лицо Бирюкова, -  Митя обвел
тоскливым голодным взглядом.  Все это так и останется  чужим. Мебель в чужом
кабинете, одежда на незнакомых, чужих и насмешливых дядьках - вот и все, что
он видел. Дядьки  были очень похожи на мелких советских начальников, умных и
свирепых. "Интересно,  как  они  называли  между  собой  это свое  собрание?
Наверняка планеркой!" Костюмы их, которые Митя машинально оглядел, оказались
на удивление  дешевыми и  по-советски блеклыми, а обувь - простой и пыльной.
Это показалось занятным. Тем более что сам  Вадим  Васильевич  был одет, как
положено.  "Неужто  держит  всех в черном  теле? -  подумал  Митя  еще  одну
праздную мысль.  -  Ни  одному не дал разжиться? Наверное,  всех перетащил к
себе  оттуда,  из   старых  социалистических  времен.  Почему  тогда,   став
нормальным  добротным  буржуином,   командует  все  теми  же  прорабами   да
инженерами  в стоптанных  туфлях? Быть  может, с ними удобней?" Но этого ему
уже не суждено было узнать, как и всего остального, касающегося устройства и
обычаев "Интуриста",  -  и  та большая женщина, пробежавшая на громких,  как
бревна, ногах  к  ушатанной  "шестерке",  уехала  на  ней  в  небытие,  и  с
охранником,  который  любит  рисовать мотоциклы, он не  будет выкуривать  по
сигаретке в конце трудового дня, и -  нет, не вступит  он  в этот клан новым
членом с несколько спортивным именем - хаускипер.
     Прощай,  моя  несостоявшаяся  клановая  жизнь!   Хороша  ты,  наверное,
волнующа  и вкусна, как потеря девственности,  - но не  для меня  ты, не для
меня. У дураков свой собственный клан.
     Михалыч тем временем сел поровнее и сказал:
     -  А помните Савчука, Вадим Васильевич? Ну, в девяносто пятом?  Который
всем встречи назначал у нас в фойе? Костя, в девяносто пятом это было?
     - В конце девяносто четвертого, - отвечал Костя. - Работал  простенько,
но  весьма  эффективно.  Сколько  народу  продернул!  Еще  ж  не  сразу  его
вычислили. У него ведь бывшая жена работала горничной. Думали, к ней ходит.
     Подойдя поближе, Бирюков подкатил два кресла, себе и Мите.
     - Садись, - и сам повалился в кресло, тяжко вздохнув.
     Вся мерзкая мозаика сложилась в  Митиной голове в законченную картинку.
Картинка вышла примитивная, лубочная - и он, дурашный лубочный Митя, в самом
центре, тянущий руки к пунцовой книжице, а вокруг пояснительная надпись:
     "Дурак  - гражданин Вселенной!" Митя  замешкался,  размышляя,  стоит ли
садиться или сразу извиниться и сбежать.
     - Да садись, садись.
     Сев перед ним в кресло, Митя не сразу решился взглянуть ему в глаза.
     - Рассказывай.
     Раскрыв обе ладони, сжав их в кулаки, уронив кулаки на колени, Митя все
будто разгонялся. Сказал наконец:
     -  Э? -  Снова  разжал кулаки и  продолжил: - Что  рассказывать? Вы  же
догадались. Представлялся вашим заместителем, обещал помочь с паспортом.  Мы
вместе учились, ну и? Словом, кинул меня.
     - На сколько?
     - Четыреста долларов.
     - М-м... - Бирюков кивнул, словно  внес цифру в нужную ячейку. - А что,
говоришь, у тебя с паспортом?
     Опять предстояло объяснить, каким образом  он перестал быть гражданином
России, рассказать про закон с сюрпризом.  У него  давно выстроился дежурный
рассказ, коротенький, но детальный. Он столько раз  пересказывал  его разным
людям в разных интерьерах в  разное время суток с разным настроением?  Вдруг
Митя  понял, что  не  сможет  еще  раз повторить  свою историю.  Но все-таки
попробовал:
     -  Я живу  в Ростове  с восемьдесят седьмого года,  родился я в Грузии,
тогда  это  была  одна  из  союзных?  -  Но  нет,  убедился, что не  сможет,
споткнулся  на  "республике". Даже  если  бы  у  Бирюкова  в ящике  большого
красивого стола лежал паспорт на имя Дмитрия Николаевича Вакулы и нужно было
бы  лишь  отбарабанить  все,  как  стишок  в садике,  и  получить положенную
награду, - не смог бы.
     Митя поднялся.  Во  взглядах, пойманных им с разных  концов  комнаты  -
какими  бы  разными они  ни  были, серьезными или  веселыми,  - посверкивало
одинаковое чувство собственного  превосходства.  В  этих взглядах  так  ясно
читалось самое  страшное  в  сегодняшней  жизни  обвинение. "Да,  - мысленно
сознался Митя. - Я лох".
     - Наверное, - сказал он, - я пойду.
     Кресло под Бирюковым скрипнуло, как бы удивляясь вместе с ним.
     - Как  - пойдешь? Да погоди ты, мил-человек, ты  же сам ко  мне пришел.
Сказал "а",  говори "б". Я же должен знать, что на моей территории творится.
- Он указал на кресло, с которого только что поднялся Митя. - Сядь, расскажи
не  спеша.  Разберемся. Я тебе помогу. Надо  помочь человеку, - приказал  он
Косте.  -  Что  ж  эта  каналья  моим  именем  торгует! Притащить его  сюда,
побеседовать.
     Костя кивнул. Бирюков снова сказал Мите:
     -  Я тебе  помогу.  Только  не сейчас,  хорошо? Подожди  маленько, пока
выборы пройдут. А с этим Олежкой мы разберемся.
     Митя еще  раз окинул  взглядом помещение.  Перед  ним  поплыла еще одна
дурацкая  картинка, на этот  раз в  стиле "Чикаго  тридцатых": он в плаще  с
поднятым  воротником, в широкополой шляпе, с автоматом "Томпсон" на коленях,
в  блестящей  черной  машине,  медленно подъезжающей к идущему  по  тротуару
Олегу. И в каждом  переулке, прислонившись плечом к стене,  стоят старички в
наглаженных  советских костюмах,  в  отполированных, но таких же  стоптанных
туфлях и делают вид, что читают "Капитал".
     Усмехнувшись тому, что только что сам же и навоображал, Митя бросил:
     - Извините за недоразумение, - и пошел к двери.
     русское лото
     Светлана  Ивановна закончила последний пасьянс  и теперь точно знала, в
каком ларьке следует брать билет. Вернее, билеты: поскольку выигрыша не было
уже очень давно,  вероятность  его на этот раз была  как  никогда  высока, и
билетов следовало брать несколько. Карты указали на  ларек, что находился на
Рыночной площади.
     Светлана  Ивановна была в отличном расположении духа. Сегодня сходились
абсолютно  все  пасьянсы,  и сходились необычайно  быстро.  Это было хорошей
приметой. Она пересчитала приготовленные деньги, поколебавшись, добавила еще
на два билета  и сунула  их в  карман пальто. "В  случае  пролета садимся на
овсяную диету". Но, фыркнув на самое  себя, она прогнала  эту упадочническую
мысль.
     - Сашок! - позвала она, выглянув в коридор. - Сашочек!
     Сашка прибежал к ней откуда-то с  лестницы,  держа обеими руками смятую
пивную  банку, в  которую он уже воткнул мачту - бывший простой карандаш. Он
вопросительно  посмотрел  на Светлану  Ивановну, и  ей  показалось,  что его
отчаянно косые глаза смотрят на нее сразу со всех сторон.
     - Не поплывет, - сказала она, указав на его недостроенный кораблик.
     В ответ он капризно дернул головой, сказал, нахмурясь:
     - Поплывет. Мы же делали.
     Светлана Ивановна тоже капризно дернула головой.
     - Так  мы  же  мачту  делали из  тоненькой проволоки,  и  дырку  мы  не
пробивали. К тому же вот - зачем ты банку смял? Она же теперь не плавучая.
     Но Сашка не сдавался.
     - Плавуча! - возмутился он. - Почему не плавуча?
     - Да  я тебе  как  бывший инженер-конструктор  говорю:  не  плавучая, -
сказала Светлана Ивановна, улыбаясь и его упрямству, и его разговорчивости.
     Он задумался, видимо, сраженный словами "инженер-конструктор".
     В   последнее  время  Сашка  часто   радовал   ее  складной,  почти  не
косноязычной речью. Втягивая  его в продолжительные, недавно еще  немыслимые
беседы, она чувствовала, как в сердце разливаются радость и дикая, доходящая
до боли нежность. Она боялась проявить ее хоть как-то. Боялась, что  заметят
соседи  и всколыхнется новая  волна грубых мутных разговорчиков: "Светка, он
скоро тебя  мамой называть  будет. Светка,  а мать  его  объявится? Говорят,
видели  ее  в  городе".  Боялась  даже  наедине   с  Сашкой  поддаться  этой
мучительной нежности, хотя  бы  мимоходом погладить  его по  голове: а вдруг
разбудит  в нем  ответное  чувство  и  он где-нибудь  на  людях  выдаст  ее,
прижмется,  обнимет?  Нет, этого  нельзя было допустить. По  крайней мере не
сейчас, когда все так ломко.
     Светлана Ивановна присела на корточки.
     - Я вернусь, и мы сделаем, как нужно, договорились?
     - А ты куда? - спросил Сашка.
     Она досадливо поморщилась.
     - Вот кудыкнул  под  руку. Сколько раз тебе повторять:  не кудыкай! - И
она сунула ему под нос кулак.
     Сашка опустил глаза на ее кулак, разглядывая его опасливо, - видимо, не
понимал, что кулак можно показывать в шутку.
     - Ой, ну, уставился!
     Светлана  Ивановна отдернула руку и улыбнулась. Она пока не привыкла  к
своим морщинам и, улыбаясь,  пыталась прочувствовать,  как выглядит ее лицо,
из-за чего улыбки порой застывали, словно на фотографии.
     - Ну, ты как? - Светлана Ивановна легонько толкнула его в выпяченный
     живот. - У меня посидишь или по этажам побегаешь?
     Сашка спросил:
     - Запрешь?
     -  Конечно, запру, - ответила она, поднимаясь, и развела руками. - Воры
придут, все унесут.
     - Тогда не хочу. Здесь буду.
     Она махнула ему.
     - Ну, беги.
     Сашка убежал, на прощание поймав ее в  свой охватывающий  сразу со всех
сторон взгляд.
     -  Я  плавучи  банки  поищу! - крикнул он,  уже  добежав  до  лестницы,
уверенный, что она стоит и смотрит вслед.
     Когда  Светлана  Ивановна приехала  из Тбилиси, Ванечке  было  примерно
столько  же,  сколько   сейчас  Сашке.  Если  время  крошится  на   кусочки,
превращаясь в  отдельные,  самостоятельно  существующие в  тебе времена,  во
временах  легко  запутаться. С ней  так и  случилось. Однажды она подскочила
среди  ночи, разбуженная стуком распахнутой ветром форточки. Ветер, не успев
ввалиться,  уже  вовсю  хозяйничал, рвал на  подоконнике  букварь,  раскидал
салфетки. Еще не до конца отойдя ото сна, она ринулась к кровати, на которой
спал  Сашка, и, натягивая одеяло на свернувшееся калачиком тело,  зашептала:
"Спи, Ванечка,  спи".  От собственных слов она  вздрогнула  и  проснулась  -
резко, как  от будильника.  И пошла  курить на кухню. На кухне ветер гудел в
трещинах стекол и  мощно летел куда-то над всклокоченной  улицей. Сигаретный
дым  покатился  по потолку. Ветер  всасывал  его  в  приоткрытое  окно.  Она
выкурила  тогда  много,  не  считая,  прикуривая  одну  от  другой,  но в ту
ненастную ночь путаница  в  ее  душе закончилась. "Вот и встало  все на свои
места", - думала она, пока не поняла: нет, совсем не так, не по своим местам
расставлено. В том-то и суть - нужно все исправить. Разве нельзя - исправить
то,  что плохо? Разве  виноват  Сашка,  что вытянул  свой  неудачный  билет?
Исправить, это нужно исправить. Она больше не называла Сашку Ванечкой.
     Любовь  к чужому  ребенку, оказавшись  делом  запретным, неудобным, как
шило в мешке, овладела ею полностью. Это остроугольное  чувство, которое так
болезненно укладывалось в сердце и никак не укладывалось в окружающую жизнь,
вряд ли кто-нибудь назвал бы радостным. Оно просилось наружу, грозило выдать
ее  на  каждом шагу, но его следовало прятать. Приходилось  обживать далекое
будущее, в  котором  Митя, уже  располневший  лысоватый  мужичок,  и Саша  -
красавец, студент  иняза -  сидят  за столом,  о  чем-то спорят (по мужскому
обыкновению, шумно охотятся за истиной), она накрывает ужин, за окном хлещет
дождь  (или ветер  трещит ветками),  ночь  сгущается, и уже никто  никуда не
уйдет?
     Светлана Ивановна  оделась,  взяла  сигареты. Вынула из  холодильника и
спрятала во внутренний карман пальто бутылку водки. Бутылка обожгла полоской
холода через  подкладку  и трикотажную кофту.  Заперев дверь,  она  пошла по
коридору к  лестнице -  но  не  к  той,  что вела  на выход, а  ко второй, в
аварийном крыле. Здесь, хрустя кусками осыпавшейся штукатурки, она поднялась
на  два этажа,  нырнула  в  прошитый сквозняком  коридор  и сразу налево,  к
комнате, где вместо двери полоскалась, вспухая и хлопая, висящая  на гвоздях
занавеска. Она протиснулась за занавеску и остановилась перед перегородившим
комнату шкафом, заклеенным этикетками: в пункте приема за бутылки, очищенные
от этикеток, давали больше.
     - Дома? - позвала она за шкаф.
     Тут же раздался скрип кровати и сонный мужской голос:
     - Да дома, дома.
     Светлана Ивановна осторожно, чтобы  не нарваться, как в прошлый раз, на
непотребное зрелище, прошла за  шкаф. Но Федор в этот раз был одет, в брюках
и пиджаке, хоть  и  без  сорочки.  Сорочка сохла,  распяленная над кроватью,
петельками надетая на шляпки вбитых в стену гвоздей. Сидя на продавленной до
пола кровати, головой почти доставая колен, Федор задумчиво скреб виски.
     - Вот. - Она вынула и поставила бутылку на грязный стол.
     Федор кивнул. Светлана Ивановна подалась в сторону выхода, но так  и не
сделала  шага.  Ей   почудилось,   что  трещина  в   торцевой  стене  сильно
расширилась, и она прищурилась, чтобы лучше видеть. Тем временем Федор вынул
из заднего кармана расческу, воткнул ее в волосы.
     -  Че? Заметила? - хмыкнул  он, дергая расческой по  волосам. - Ползет,
ползет трещинка.
     Светлана Ивановна по инерции обвела взглядом остальные стены и потолок,
остановила взгляд на  выглядывающем из-под второй кровати тазике,  в который
Федор сложил вещи пропавшей жены.
     - Пока не рухнет на х? - Он проглотил ругательство, на ходу заменив его
на овощной эквивалент. - Пока  на  хрен не рухнет,  не завалит пару человек,
отселять не будут. Я тебе говорю!
     Похоже, он  начинал  поддаваться  дрессуре. Глядишь, и отучится при ней
материться. Она кивнула неопределенно: мол, я тебя послушала, мне пора  -  и
собралась уходить.
     - Ну что, Ивановна! -  крикнул Федор, вскочив с пронзительно пискнувшей
кровати. - По рюмашке?
     Когда все только начиналось, он заявил ей, мрачно глядя в угол:
     - А ну-к, Иванна, выпей со мной.
     - Чего это вдруг? - удивилась она.
     -  Выпей, выпей. - Он  помрачнел еще больше. - По-хорошему  прошу. А то
вот люди говорят: что бы тебе  меня того? не  травануть, к чертовой бабушке!
Тогда и пацан без хлопот тебе достанется. Шито-крыто. Ты выпей.
     И пришлось разлить и выпить. С тех пор  Федор иногда требует, чтобы она
пила с ним по рюмашке: страхуется.
     - Обойдешься. - Светлана Ивановна  окатила  его ледяным  взглядом.  - И
больше глупостями не донимай. Можешь не пить, если так.
     - А тогда  и к пацану моему можешь не подходить,  - оживленно отозвался
Федор и хлопнул себя по заду. - А?! И бумаги никакой тебе не будет.
     Конечно, он просто хорохорится, стращает, но куда это заведет? Он любит
стращать.  Сашка боится  его ужасно. Иногда, приходя  пьяный, Федор забирает
сына к себе, командует: "Из комнаты ни шагу!" - и Сашка весь день сидит, где
велено, на  полу между кроватей. Катает машинки. Отец просыпается  и умильно
гладит сына по голове: "Ах ты молодчина! Папу охраняешь, да?"
     Светлана  Ивановна посмотрела на  него внимательно,  и  было  ясно, что
думает сейчас именно о нем, но вовсе не собирается делиться размышлениями.
     - За это я  тебе заплачу, как договаривались, -  сказала она так, будто
говорила самой себе, и повернулась к нему спиной.
     - Ага, а деньги где возьмешь?
     Не оборачиваясь, она бросила:
     - Не твое дело, - и вышла.
     -  Э! Погоди!-  крикнул он вдогонку. - Ты  в прошлый  раз не  ответила.
Давай-ка каждый день по бутылке! Маловато через день-то, не по-людски!
     Это был  очередной шантаж, но на  этот раз Светлана  Ивановна решила не
поддаваться.  Уговор был таков, что за три  бутылки в неделю ей  дозволяется
забрать Сашку к себе. Но в последнее время Федор упрямо пытается выторговать
больше. Наверняка надоумили те  же  дружки,  что  в  прошлый  раз подсказали
насчет отравы. Она решительно заявила, что никаких дополнительных бутылок не
будет и, раз уж на то пошло, он может забирать  ребенка к себе - если ему не
жалко сына, если  не боится, что однажды стена в комнате все-таки рухнет, не
говоря уже о  том,  что  мальчику - осталось-то всего ничего  -  в школу,  а
мальчик  толком говорить не  умеет, и  кто будет  им заниматься? Но  это был
опасный блеф.  Федор мог догадаться, что  она блефует, упереться,  стоять до
последнего, и тогда,  если заберет Сашку к себе,  она, конечно, сломается, -
но где взять денег  на ежедневное снабжение Федора бутылкой? И  так экономит
на  всем. Придется устраиваться  на работу. Вот если  бы Митя  поддержал ее?
Нужно набраться смелости и поговорить с ним напрямую? И в сотый раз напомнив
себе о неизбежном  разговоре с сыном, в сотый раз она  почувствовала холодок
отчаяния:  не  получится   разговора.  Никогда  не  получалось.  Снова   все
закончится ссорой. Закроется и проглотит его спину дверь - и вновь останется
ее единственным собеседником.
     На  улице  у  нее быстро  озябли  ноги,  и  она вспомнила,  что  забыла
подстелить в дырявые сапоги стельки.  Но  не возвращаться же - она вышла  за
билетами! Чтобы  не  замерзнуть  на  остановке  перед общагой,  где автобусы
ходили  раз  в  полчаса, она решила пройти на  соседнюю улицу, там  движение
пооживленней. Лопнувшие подошвы громко чавкали, но она не обращала внимания,
стараясь лишь не наступать в слякоть. Когда-то в молодости выйти на улицу не
накрашенной - даже  в выходной  день за  хлебом - было совершенно немыслимым
делом. Потом  она  растила Митю,  но и тогда, на  службе ребенку,  ничего не
утратила: ни  пеленки, ни  тетрадки не  отучили  ее  следить за собой.  Митя
подрастал, в  мальчике все отчетливей проступали  мужские черты,  и порою за
неторопливой чашкой кофе она представляла, как станет когда-нибудь эффектной
пожилой  дамой,  окруженной  благовоспитанными  внуками, -  даже купила себе
длинный  мундштук  с золотой  восточной  вязью,  а  воображение добавляло  к
мундштуку  красивый  бамбуковый  шезлонг,  шаль  на  плечах и  скромный,  но
ювелирно  исполненный  маникюр.  Вот  молодость  прошла, один  мир  сменился
другим, и в новом  мире старость оказалась  жалкой и нищей, обутой в дырявые
сапоги. Семейная  жизнь сына  закончилась предательством  и катастрофой, так
что  убогая  старость  сделалась ко  всему  еще и  бессмысленной.  Что такое
бедность, она  знала  и  раньше.  Правда,  послевоенная бедность запомнилась
неясно  -  пришлась  на  раннее  детство,  и память, будто  боковым зрением,
выхватывала  лишь  расплывчатые  детали:  несъедобная каша  мамалыга, мамино
платье с черным  шрамом от утюга и ее слезы, падающие на раскаленный утюг  и
громко шипящие, столешница прибита к поставленным на попа занозистым  ящикам
из-под овощей. Но та бедность, как ни странно, была пронизана светом, теплым
лучом жизни.
     - Ничего, Светочка, не навсегда же, - повторяла мама.
     Теперь, похоже, навсегда.
     Сначала  она  говорила, что  во  всем виноват  Ростов-папа, что это  он
такой-рассякой, похмельный и хамский, омрачил  ее и  так невеселую старость.
До своего  переезда сюда  она помнила о  Ростове  только  одно: десятилетней
девочкой ездила  с  мамой в станицу Васюринскую,  в гости к  старшей папиной
сестре.  Это  было очень  давно.  Берия  был  шпион, в  магазинах  появились
настоящие конфеты. Тепловоз  стрелял в небо струей вонючего дыма, по  вагону
шла кондукторша, застегнутая на большущие блестящие пуговицы, и выкрикивала:
     - Граждане! Закрывайте окна, подъезжаем к Ростову!
     Но все  равно хоть  кого-то  умудрялись обворовать. Свешивались с крыш,
запрыгивали в  открытые  окна, забрасывали рыболовные крючки и  вырывали то,
что зацепилось?
     Пообжившись тут, она была вынуждена признать: Ростов-папа ни при чем  -
не пьяней и не вороватей других.  А кто  знает,  как сложилось  бы  в другом
городе.
     Только  одна  надежда,  скрытая  в  цветных   прямоугольниках  лотереи,
поддерживала в  ней  былой  жизненный  азарт.  Нужно  верить. Вот  как  мама
рассказывала, во время войны верили в победу, в самые мрачные  дни - верили.
Она верит.  Рано  или поздно  все  цифры лягут  точнехонько  в  цель,  удача
полыхнет  победным салютом.  Тогда можно будет  все  переиграть,  переделать
по-своему.
     Во дворах, через которые она шла, вяло раскручивался воскресный  зимний
день. Кто-то прогревал возле гаража  машину. Кто-то сбивался перед подъездом
в кучки, пересчитывая наличность  и ожидая, пока количество человек  и денег
не достигнет необходимого минимума.
     Добиться  от  Федора согласия подписать  эту страшную бумагу  оказалось
непросто.  Она подступалась  и  так, и эдак, но нарывалась  на  ожесточенную
ругань. Наконец,  улучив момент, она сумела  его  разжалобить, расписав, что
ожидает  Сашку,  если  тот  останется с ним, и  посулила пятнадцать тысяч за
отказ от сына. Федор всхлипнул, печально скукожил  лицо, потребовал двадцать
пять вместо пятнадцати -  и согласился. Он  назвал это "сущим отречением", а
Светлану Ивановну, когда опьянение начинало свой  тяжелый  полет  вниз,  уже
сейчас  проклинал  и называл "чертовой змеей". Но  это ее  не останавливало.
Нужно будет сразу куда-нибудь переехать. Куда - было  неясно, но и не важно:
куда-нибудь. Оставалось лишь дождаться нужной суммы от "Русского лото".
     Но в выигрыше  она  не  сомневалась. Как бы  ни  иронизировал по  этому
поводу Митя,  но  иногда - сейчас,  например - она  ясно ощущала приближение
удачи. Конечно, не так однозначно, как ощущаешь сытость или холод. И все же,
живя  в горящем  лотерейном пространстве, если  настроиться,  отрешиться  от
тикающей в ухо безысходности, можно уловить эти шальные токи, последовать за
ними и в самый ответственный момент, отвернувшись от шумного дневного хаоса,
шагнуть  к  залепленному  рекламой окошку и  вытянуть из веера  билетов  тот
самый, в котором победа и салюты и другая жизнь.
     На остановке как  раз  стоял ее автобус, она побежала к нему по снежной
бурой жиже, но водитель  захлопнул перед носом дверь. Посмотрел на нее через
окошко открывающейся в водительскую кабину двери и  не спеша отъехал. Она не
стала  колотить по отъезжающему автобусу,  махать  вдогонку, не стала клясть
наглую водительскую морду. Выпрямила  плечи и отошла к остановке. В  сапогах
после пробежки хлюпало,  но даже это не  могло сбить ее с настроя. Ненависть
автобусников  к  пенсионерам-нахлебникам  она   старалась  воспринимать  как
стихию, которая,
     ругай - не ругай, результат один: шваркнет, когда захочет.
     О  том,  что можно  получить  от  Сашкиного отца  письменный  отказ  от
родительских прав и  потом усыновить мальчика, она узнала в общаге, от одной
из  соседок.  Соня  была детдомовкой, ей  можно было  верить.  Они оказались
вдвоем на кухне, и  Соня  ни с того  ни с  сего вывалила ей все от  точки до
точки. Наверное, боялась, что кто-нибудь зайдет на кухню и услышит.
     - Вот жалко, - добавила она. - Тебе-то не дадут усыновить.
     И многозначительно  замолчала, видимо, ожидая,  что  Светлана  Ивановна
сама разовьет тему. Светлану Ивановну от  рассказанного Соней бросило в жар,
но как раз в этот момент в кухню кто-то вошел, так что удалось отмолчаться и
быстренько ускользнуть  к себе. С того дня прошло много времени. Она сходила
куда надо, расспросила, как оформлять  этот самый отказ и как, минуя детдом,
можно  отдать  ребенка  другому  человеку.  На нее смотрели недобро:  она-то
сказала, что это  она собирается отказываться от внука, которого пьяница сын
подкинул ей на  старости  лет, а она-де насквозь  больная,  а  рядом соседка
бездетная, душевная?  Зато объяснили все  без  лишних  расспросов. Процедура
оказалась  неимоверно сложной,  предстояло  задействовать  множество опасных
государственных  людей,  от  милицейских  инспекторов  до  судей,  каждый из
которых спокойно мог потребовать взятку, но ничто не могло отвернуть ее. Она
была в  одном  шаге  от осуществления  своего плана.  Федя бумагу  прочитал,
сложил,  как было, и вернул.  Трагически растянул губы, сопел, костерил себя
за  то, что не может завязать  - и никогда  уже не сможет? Словом, отнесся к
делу осмысленно.
     - Я, Ивановна, пацана своего ох  как  жалею! Я  ради него и сукой готов
стать!
     Главное - поговорить с Митей. Хотя бы раз в жизни, в первый и последний
раз, суметь поговорить с Митей.
     А  в  том,  что  выиграет  необходимые  двадцать  пять  тысяч,  она  не
сомневается. Да и глупо было бы  сомневаться, когда  все складывается одно к
одному. Во-первых,  эта напасть с паспортами: ей ждать ответа из консульства
-  и  неизвестно, когда  и что они там  ответят. Мите вообще непонятно,  как
выпутываться. Это  должно  же чем-то  уравновеситься! Во-вторых,  сложнейший
пасьянс сходится в несколько секунд одиннадцать раз кряду.
     Она еще  крепче  расправила плечи, вздохнула и  погрузилась в привычные
лотерейные  грезы, представляя,  как  все  произойдет,  как она  отметит тот
знаменательный день, как будет получать деньги и что ей скажут, вручая их, -
сегодня она представляла не черных от зависти людишек, молча сующих ей лист,
в  котором  следует  расписаться, а улыбчивые  лица  и  всеобщую  радость  и
удивление такой  ошеломляющей  удачей - и, может быть,  даже  фотографов  из
газеты. Одно лишь сомнение пачкало ее грезы: а не станет ли старый советский
паспорт загвоздкой? Не заартачатся ли в  "Русском лото" по этому поводу? Она
никогда не  ждала хорошего от  этой власти, поскольку не находила ни  одного
честного лица среди тех телевизионных сановных лиц,  что подплывали вплотную
с той стороны экрана, делали ртом разные слова. Нет,  возможно, среди  них и
попадались  честные: просто она не знала, как должна выглядеть их честность,
не  имела  шанса  зафиксировать.  По ту  сторону  экрана, в мире  ухоженном,
отгороженном  от ее общаги, обитала, видимо, какая-то новая порода людей, на
чьих лицах не отображалось ничего, что она могла бы понять.
     В  своей  жизни Светлана Ивановна видела  только одно  честное сановное
лицо: у Хрущева. Смешное, но  честное. Под импозантной фетровой  шляпой  или
холщовой кепкой. И вот уже перед ней белели те холщовые кепки, которые тогда
почему-то воспринимались  как атрибут  солидности и  порядочности, проходили
яркие первомайские парады, плыли молодые открытые лица?
     Очнувшись уже на Центральном  рынке, когда народ спрессовался в проходе
и  побрел на  переднюю  дверь,  Светлана  Ивановна полезла за  пенсионным  и
попыталась  найти  взглядом цель  -  ларек, в котором торговали  лотерейными
билетами.  Но  ларек от нее  скрывали  автобусная  толпа  и полосатые  крыши
торговых  палаток.  Прямоугольный  островок  посреди  площади,  к   которому
подъезжали  автобусы, сплошь был укрыт этими палатками, так что образовались
узенькие, кишащие  людьми аллеи.  Выбравшись наружу,  она нырнула в одну  из
этих аллей и пошла  прямиком к ларьку. Силуэты прохожих тасовались мимо него
направо  и  налево, но  никто  не  подходил  за билетиком.  В  прямоугольной
амбразуре,  единственно свободной от  листков  рекламы, едва-едва можно было
угадать  руки,  держащие  раскрытую  книгу,  да  кружку  с торчащими из  нее
ножницами. У  Светланы  Ивановны  заколотилось сердце  и  в  глазах блеснуло
предвкушение.  Видимо,  заметив  ее  в  какую-нибудь щелку  между  рекламок,
ларечница положила книгу.
     - Ну! - выдохнула  Светлана Ивановна  и положила деньги в  привинченное
блюдечко. - Пять.


     В  субботу  он  набрался  смелости  и  пошел   в  "Аппарат".  Музыканты
поздоровались с ним отчужденно, но вежливо  - с  точно дозированной степенью
вежливости,  не  оставляющей ни  единой  зацепки  для дальнейшего разговора.
Генрих  уселся за клавиши.  Стас  затеял разговор  с барменом, с  которым не
всегда  даже здоровался. И точно так же отчужденно, но вежливо поздоровалась
с ним Люся. Нет, она и не думала сердито отмалчиваться.
     - Привет. Куда пропал?
     Будто  не было ничего. Раньше  он, конечно, ответил бы, что Марине дали
отгулы,  пришлось  все  выходные провести с  ней  и,  конечно,  "она  начала
подозревать".  Идя к Люсе, Митя  готовил  решающие  слова,  настраивался  на
настоящее объяснение,  с напором и  надрывом, с  ее  безвольной рукой  в его
руке.  Но,   сев  перед  ней  за  столик,  сразу  понял,   какая  скользкая,
непроходимая пустота лежит теперь между ними. Он пожал плечами.
     - Да? вот, пришел? возьми. - Он достал из кармана деньги. - Спасибо.
     - У  тебя же не  было, - удивилась  Люся,  забирая из  протянутой  руки
доллары.
     - А я у начальника занял. Для чего-то же они придуманы, начальники.
     Она не стала спрашивать, почему Митя так спешно решил вернуть деньги.
     - Витька  болеет,  -  сказала Люся. -  Простыл. Покуролесил  в ту ночь,
наверное. Девушка  оказалась  без  жилплощади,  а у Витьки  брат  сводный  в
гостях. Играем  сегодня без него, а  сегодня  вполне  может быть наплыв. Что
играть будем, ума не приложу.
     - Не в первый раз.
     - Это да.
     Люся держалась так,  что надежды на объяснение с надломом не оставалось
вовсе. Ничего не было.  И в ее прямом взгляде, каким  она  спокойно смотрела
Мите  в лицо,  он  видел то же  самое: ничего не было, ровным счетом ничего.
Глаза ее спрятались под непроницаемыми масками.
     Генрих посматривал в их сторону, не переставая  играть. Люся  сидела  к
нему спиной,  но будто говорила  с Генрихом по телефону: какой-то неслышимый
посторонним  диалог  происходил  между ними. Митя удивился:  Генрих  и  Люся
всегда были  отстранены друг от друга, почти не разговаривали. "Как дела?" -
"Нормально". Почти как сейчас.
     Митя забыл все решающие слова.
     Если бы она  сама спросила, просто поинтересовалась деталями. Просто из
любопытства.
     Но Люся не спрашивала.
     Они посидели, говоря прерывисто о всякой ерунде, и он ушел.
     А когда вернулся с полпути,  полный  решимости сказать хоть что-нибудь,
хотя бы главное - "прости", Люся уже начала работать. На этот раз она его не
заметила.
     -  Я,  кэ  цэ, не знаю? но, по-моему, это на весну не  похоже, - сказал
Толик. - Дубняк, бля!
     Серые предрассветные улицы бежали  в окнах. Казалось, зима вернулась  с
полпути.  На  Ворошиловском  возле  торговых  ларьков  вяло  разворачивалась
торговля. Торговцы, на лицах которых отпечаталось все их отношение к  работе
этим  необычно  морозным  мартовским  утром,  в  тулупах,   с  сигаретами  и
пластиковыми  дымящимися   стаканами   в  руках,   наблюдали,  как  грузчики
подкатывают к  палаткам тележки с товаром. Грузчики, вытягиваясь параллельно
асфальту,  толкали тележки и выдыхали  густой серый  пар.  Светло-серый иней
покрывал тротуары и края дороги там, где его не доставали покрышки.
     Иногда рассеянный  утренний взгляд  выхватывал какого-нибудь  одинокого
прохожего,  сутулящегося  под  пронизывающим  ветром.  Тогда,  провожая  его
глазами  до тех  пор, пока тот  не  смешивался с быстро удаляющимися  серыми
тенями, Митя пытался его досочинить. Глядя на убогую  одежду,  на  картонное
бессмысленное лицо за воротником,  успевал представить, как работяга отлипал
от подушки, нащупывая кнопку орущего будильника, как завтракал, глядя сквозь
тарелку, и как придет сейчас в грязный цех и много раз будет пожимать руки и
будет переодеваться в грязное и  потом долго  подступаться  к началу работы.
Прохожий скрывался из виду, и Митя возвращался к своим мыслям.
     "Восьмерка"  дребезжала  на  колдобинах.  Это  дребезжание   раздражало
Толика.  Они  почти  добрались до места. Остановившись  на  светофоре, Толик
повернул  голову  и  посмотрел  пристально,  будто  хотел  в  последний  раз
убедиться,  что  Митя  не  передумал.  И  уловив  это  его  движение,   Митя
обстоятельно и проникновенно выругался по поводу плохой погоды.
     Признаться Толику во всем, что случилось, было  непросто. Митя поначалу
не собирался никому  рассказывать. "Табу", -  постановил  он и в который раз
пожалел, что не умеет отбрасывать хотя бы самые небольшие  куски памяти, как
ящерица - хвост. Но потом, сидя вдвоем с Толиком перед мониторами, в которых
подъезжали и отъезжали серые и  черные машины и банковские девушки беззвучно
проходили  по бетонным ступенькам, Митя вдруг крякнул  и одним духом выложил
ему все. Дослушав, Толик многозначительно молчал. Было слышно, как тихонько,
по-стрекозьи, зудят мониторы. Звук этот был Мите настолько родным - впрочем,
как  всякому охраннику,  -  что обычно он  его не  замечал, как  не замечают
собственного дыхания. Но  ту тишину  следовало чем-нибудь  заполнить.  Обоим
было  понятно,  какое  слово  неизбежно  должно  плюхнуться в  эту тоскливую
тишину. Но Толик  молчал, и это означало, что  он не скажет этого слова,  не
подколет Митю, не посыплет рану солью, как это сделал бы любой другой, ни за
что не  станет  называть его  лохом. Митя  вспомнил, как однажды Толик  тоже
делал одно неприятное признание.  Перед тем он  пару дежурств ходил мрачный,
чуть не подрался с  Сапером и вообще был не похож  на себя. А потом, точно в
такой  же  обстановке, перед этими  же зудящими мониторами, признался ему  в
том, что у него  простатит  и он  начал посещать лечебные массажи, -  в этом
месте он вздрогнул.  И Мите показалось, когда он  закончил  свой рассказ про
паспорт  и они сидели,  молча наблюдая  за  немыми черно-белыми картинками в
мониторах,  что  Толик  тоже  вспомнил  про  свой  простатит.  Молчание  его
означало: теперь мы квиты.  Теперь две тайны  крепко-накрепко  связывали их:
Митя не  проболтался про Толиков простатит, Толик не  станет болтать про его
паспортное лоховство.
     - Кэ че, хочешь потрусить парнягу?
     - Надо бы.
     Но как ни старался, Митя не мог выдавить из себя нужную  порцию злости.
Он  пробовал   по-всякому.  Называл  себя  лохом.  Побольней  колол  разными
подробностями,   мелькавшими   в  памяти  безостановочно.   Особенно   жгуче
действовало воспоминание  о том,  как Люся  отдавала ему те  самые четыреста
долларов. "Вот, держи, - сказала она, протягивая сложенные пополам купюры, и
на этот раз  ее  обыкновение все делать легко смутило его.  - Ты чего, Мить?
Держи".
     Вчера он  снова зашел к Люсе. Было совершенно неясно, о чем говорить  и
зачем приходить к ней, продолжая отмалчиваться и  делая вид, что между  ними
все  по-прежнему.  Но  очень  хотелось, и  он пришел. "Аппарат"  был  увешан
гирляндами,   на   каждом   столике  стояла  пластмассовая  елочка.   Теребя
серебристый  "дождик",  обернутый вокруг  шеи,  Люся  поделилась  новостями:
Витя-Вареник  постригся налысо,  у группы наконец опять есть название - "Hot
Вlack". ("Тебе нравится? Это Генрих придумал".)
     - Ой, извини! Забудет!
     Она бросилась  за уходившим Арсеном,  чтобы что-то ему напомнить.  Митя
взял англо-русский словарик, который  Люся, убегая, швырнула на стол, - один
из тех, что она обычно листала, разучивая новый блюз. Раскрыл на букву "H" и
нашел нужное слово. "Housekeeper, - прочитал он. - Домохозяйка?"
     - Домохозяйка... - Он ткнул в раскрытую страницу, будто кто-то  стоял с
ним рядом. - Домо-хозяйка.
     Обычно  после  каждого  сеанса  самобичевания он крыл Олега  последними
словами,  клял скотские порядки ПВС, в которой туалеты держат запертыми, так
что  приходится бежать за гаражи  и там встречать бывших однокурсников (будь
они неладны!). Ругал  буржуя  Рызенко за то,  что не  помог,  ругал себя  за
недюжинную  отчаянную  глупость,  достойную  бронзы  в  полный  рост,  ругал
пустоголовых  депутатов  и  отдельно  сволочей  Рюриковичей  -  за  то,  что
приплыли,  суки  варяжские,  за  то, что все вот  так? Словом, не мелочился,
ругался масштабно. Иногда Митя мечтал,  как встречает  Олега, как бьет его и
месит,  втаптывает  в бурую  декабрьскую  слякоть.  Иногда  -  как  обливает
бензином  и поджигает  его дверь.  И был  даже план поджога. Иногда пробовал
представлять, как вгоняет  нож в его  хлипкий живот.  Но все тщетно: по тому
ленивому холодку,  что оставался на  дне  бушующей злости, Митя догадывался:
ничего  этого он  не сделает.  Он мягок. Его жестокие  фантазии  никогда  не
свершатся. Он не из тех, кто может это сделать. Всегда останется нечто, чему
он не в состоянии дать имя, стоящее непреодолимой помехой между исступленным
воображением  и действием. Это мешающее  нечто  спряталось где-то  в стопках
прочитанных книг, порхнуло к нему из черно-золотого колодца неба, когда-то в
незапамятные времена,  когда  лежал, упав  навзничь,  и пил жадными  глазами
летнюю ночь, вписалось в память вместе с тихими  бабушкиными рассказами - но
оно мешало, мешало,  мешало!  Как  мешали  бы верблюду  жабры!  Мешало своей
неуместностью.  Здесь  и сейчас не нужны  были ни  стопки священных  книжных
миров,  ни восторженные падения в звездный колодец -  ничего, кроме  волчьей
науки  огрызаться.  Огрызаться  быстро и решительно.  И  помнить, что вокруг
рыщут  стаи  тех, кто желает сожрать  тебя как  последнего  лоха. Нужна была
хорошая  реакция  в  этой  новой  свободной жизни, которой Митя,  видимо, не
обладал.   Но   сознаться   в   своей   ущербности,   смириться   с    ролью
человека-атавизма Митя не мог.
     Правила,  по  которым жили "дежурка"  банка  "Югинвест",  все остальные
"дежурки" Ростова-на-Дону, вся остальная страна, требовали не оставлять дело
безнаказанным.
     Толик вздохнул.
     - Эх,  свел бы я тебя с надежным человеком.  Но ему, кэ че, еще полгода
досиживать. А  с другими я б не рискнул. Знаешь, всякое бывает. Нужно на сто
пудов быть в человеке уверенным.
     - Ясное дело. Только где такого найти?
     -  Зря  п?шь! Есть  такие люди. Это  ты  где-то по  своим университетам
уродов понацеплял. Но кто тебе виноват?
     Толик вздохнул  еще  раз. До этого Митя вообще  не помнил,  чтобы Толик
вздыхал вот так, мечтательно.  Его всегда немного обветренные губы сложились
в томную полу-улыбку.
     -  А так бы можно было. Пару косточек поломать, череп бы пробить. Пусть
лежит,  думает.  Может, с  пластиной в  голове и  поумнеет. Встанет на ноги,
опять повстречать его в спокойной обстановке или лучше вывезти куда-нибудь.
     - Может, я сам? Мне главное разозлиться.
     - Тебе нельзя, чудило! У  него ж все твои данные. Он  же твои документы
отксерокопировал. Ментам даже искать не надо.  Он только побои снимет, в тот
же вечер тебя закроют. Ты еще говоришь, пахан у него бывший  гэбэшник. Они и
так  бы  к тебе пришли, если что,  но  тогда нужно было  бы отмазку  крепкую
иметь: был там-то и там-то, с теми-то и с теми-то. Идти в отказ до конца.
     - Само собой.
     - Эх, и мне нельзя. Сам понимаешь. А черт этот, про кого говорю, только
через полгода откинется. За других я бы не поручился. А так можно было бы.
     Толик говорил на  понятном Мите языке. Выучить его было несложно: начав
работать в охране, Митя будто сел в тюрьму - все вокруг ботали и разбирались
"по понятиям". Впрочем,  и вне охраны, куда бы он ни попадал, везде рано или
поздно кто-нибудь говорил: "забьем стрелку",  "чисто кидалово", "ответишь за
базар". Душок  тюрьмы можно  было уловить повсюду. В автобусах  и маршрутках
сплошь  звучали  воровские  народные,  хотя  наверняка  совсем  немногие  из
водителей когда-либо бывали по ту сторону тюремного  забора. Подростки возле
подъездов  толковали,  как опытные уркаганы,  переигрывая  разве  что  самую
малость. Эта незримая тюрьма, будто  грибница, пронизывала  жизнь  насквозь.
Рано или  поздно то тут, то там вылезали грибочки. Сначала Митя  не замечал.
После того, как Колёк Горелов  перестал приезжать в банк с новеньким кольтом
под свитером,  после  того, как медленно  осела поднятая потопом муть  и все
стало чинно и основательно, Митя, бывало, оглядывался: куда  оно делось? "Не
все так безнадежно, -  думал он.  - Изживем, переболеем".  В конце концов, и
Колек  стал  же  солидным  предпринимателем,  и  Мавроди в малиновом пиджаке
больше не поздравляет страну с Новым годом.
     Но  вдруг   Митя   обнаруживал  самого  себя  рассуждающим,  можно   ли
кому-нибудь заказать покалечить Олега, - и  рассуждал он не о том, будет  ли
это праведно,  а  о том лишь,  не вляпается  ли он  в  большую проблему, чем
пытается  решить? То,  что когда-то  мелькало как журнальные  картинки,  как
кино, вдруг оказывалось внутри.
     И главное,  он вполне мог  ужиться с этим.  Снова все  было точь-в-точь
так, как тогда, когда он стоял с другими  охранниками перед  банком,  держал
сверкающий гореловский  кольт и остро  желал  быть своим этому лихому парню,
начинавшему  когда-то  с "гоп-стопа".  (Запомнилось, как Толик сказал тогда:
"Да,  этот  кореш, в натуре, на многое способен".) Как  тогда, он  был готов
отбросить все  ненужное и хотя бы притвориться,  хотя бы на время, таким  же
способным на многое парнем.  К своему удивлению, Митя начал  замечать, что в
этом  туманном  и мрачном  на первый  взгляд  мире  гораздо больше  ясности.
Простоты и ясности. И надежности. Он  никак не  мог бы себе представить, что
кто-нибудь из "Аппарата" решился бы пойти с ним к Олегу. Как ни крути, но те
люди,   с  которыми  он  чувствовал  себя  гораздо  уместней  и  комфортней,
оказывались   совершенно  бесполезными   в  трудную  минуту.  Среди  них  он
чувствовал бы себя, как в крепости, которую враг не  в силах взять  штурмом,
но в которой закончились пища и вода.
     Свернув на Кировский, Толик сбавил скорость и скоро встал совсем, чтобы
оглядеть переулок.
     - Ты, кэ че, не на тренировку идешь, - сказал Толик, трогаясь. - Хочешь
порубиться,  на  ринг  полезай.  Ты  дело  идешь  делать.  Иногда  можно, не
поверишь,  и овечкой прикинуться, если для дела  опять же нужно. Мозги, - он
постучал пальцем в лоб, - всегда включай.
     Митя  коротко кивнул. И  выглядело это  так,  как он кивал Трифонову  в
ответ   на  его  вопрос   во  время   лекции:  "Это  понятно?"   -  мол,  не
задерживайтесь, профессор, все понятно,  налету схвачено. Толик разбирался в
этих делах не хуже, чем Трифонов - в геохимических барьерах.
     До   работы  в   банке   Толик  некоторое  время  промышлял  по  району
распространенным в то время  бизнесом, выбиванием  долгов.  Не  все  из  той
дворовой  бригады попали в  банк, а Толик попал. По рекомендации его бывшего
тренера:  совершенно случайно  тот разговорился с Рызенко в гостях у кого-то
из общих знакомых - мол,  был хороший парень,  удар как из пушки, и мозги на
месте, да вот  встал  на скользкую дорожку. И  вместе с Толиком попал в банк
его лучший  кореш, Вовка Амелин. Их называли "опергруппа". Само собой, никто
из  них  в штате  банка не состоял. Но  каждый  день белоснежная  "Субару" с
четырьмя крепкими  ребятами, которые никогда ни с кем сами не заговаривали и
в глаза не смотрели, а  целились, стояла  под окнами "Югинвеста". А если  не
стояла,  то все знали: опергруппа  на  задании. Толику нравилось:  работать,
ощущая,  что тылы  плотно  прикрыты,  было  намного  приятней. И все было бы
хорошо, если бы его лучший кореш Вовка Амелин не занялся, как говорил Толик,
клубной  самодеятельностью.  Решил  подработать.  "Даже пистолет купил, хотя
никогда мы со стволами дел не делали. Взял, кэ че, идиот,  шабашку, на дом".
Толик сразу отказался и Вовке  сильно  не советовал. Так  и  вышло,  как  он
предупреждал. Да  и не могло оно закончиться иначе. Когда  вывозишь человека
на  левый берег  Дона, связываешь  ему руки, ставишь на колени и суешь ему в
рот "ПМ", ты  хотя  бы  поинтересуйся  заранее,  не  поленись -  а  кто  он,
собственно, такой в этой жизни. А он  оказался  братом очень большого мента.
Вовку  закрыли на пять лет,  остальным троим,  включая  и Толика, предложили
перейти  на работу  обычными  охранниками. Толик  не спал  ночь, мучался, но
все-таки согласился. Его кореша, сказав, что собаками не работали и работать
не  собираются, из банка  ушли и  перестали с ним здороваться. Но и  тут  он
оказался прав: одного из  них завалили через два года, второго  закрыли, как
Вовку. Толик долго маялся, ломал себя. Поначалу держался гордо,  был  закрыт
на сто  замков. Но  потом  оказался не вредным и не  глупым человеком.  Митя
сблизился с ним. Насколько вообще умел сближаться с людьми.
     - Смотри,  не бузи,  не шуми, - продолжал обучение Толик. - Кэ че, веди
себя прилично, как у невесты на смотринах.
     - Ну? если планка не упадет.
     - Ха! Не упадет! Прям безбашенный нашелся! - Он, казалось, рассердился.
-  Ты думаешь,  бабки выбивать - это  так, кэ че,  хобби  для дебилов?  Это,
знаешь, работа. Трудная работа, между прочим. Сидишь по целым дням в машине,
пасешь кого-нибудь. Ни пожрать нормально, ни помыться. В  любой момент можно
в ментовку загреметь, а выбьешь  или нет, заметь, ты еще не знаешь. И потом,
это не отмороженная работа. Это только в кино утюги  на пузо да паяльники  в
жопу.  А чисто бабки забрать, чтобы  и  самому под статью  не затарахтеть, и
дело сделать,  это  тебе  не  паяльник  в  жопу,  нет.  Это,  между  прочим,
психология.  Ты его напугай,  и не  словами напугай, а  делом. Слова тебе  и
шестилетний пацан такие расскажет, что дух захватит. Иногда просто проехался
с клиентом за город в машине - и  все молчат,  а он и так и сяк: ребятки, да
куда вы меня везете, да что собираетесь делать, да я  все отдам -  а в ответ
тишина? Да  не убивайте вы меня  - а ни у кого даже ствола с собой  нет. Это
вот шоу такое, понимаешь? Голливуд отдыхает!
     Митя уловил  в его голосе  неожиданную  - видимо, и  для  самого Толика
неожиданную - ностальгию. Вроде бы  столько лет прошло и все давно стерлось.
Столько  раз  уверенно  повторял  себе и другим: "Нет, ну  его на ? Главное,
вовремя  остановиться. Живешь,  может, и неплохо.  Но недолго". Давным-давно
пообтерся, привык  к  простой  работе.  Столько  лет в  охране - сутки-двое,
сутки-двое, свой  календарь, чего  уж про остальное  говорить! Кажется, и на
лбу  уже  проступило:  "охранник".  Одна  проститутка  так  и сказала:  "Ты,
наверное, охранником работаешь?" -  "А почему бы и нет", - ответил он тогда,
вроде и не ей отвечал, а самому себе. Час на входе, два - у мониторов.  Обед
бесплатный в соседней столовой.  Босс в отъезде -  можно и  вздремнуть после
обеда. Встретил босса, проводил босса.  Ночью заперся и  спи, никакой бэтмен
не страшен? А теперь ввязался в это дело,  и  будто не было долгих лет тихой
дремотной работы.
     До этого  Толик никогда не говорил так эмоционально  о своей  работе  в
"опергруппе". Собственно, он  вообще  говорил  об  этом  кратко  и вскользь.
Теперь  же  многое  описывал  подробно,  с  массой  ярких живых  деталей.  С
особенным чувством рассказал про одного мужичка, бывшего боксера - сам Толик
еще застал его  в  зале, в котором  начинал  тренироваться,  он  был зеленый
мальчишка, а  мужичок, уже оплывший, лысый, приходил в зал поколотить мешок,
повертеть  скакалку. И вдруг  много  лет  спустя  жизнь свела  их по  одному
щекотливому вопросу, причем по разные стороны этого самого вопроса.
     ?Вчетвером они гнались за ним по вечерней улице, мимо влипающих в стены
прохожих  и никак  не  могли догнать. На  свою беду,  сильно растянулись,  и
мужичок  пользовался этим  весьма эффективно:  неожиданно  разворачивался  и
выстреливал в преследователя серию точных ударов.  Иногда попадал  так,  что
сбивал  с ног,  но даже если  не сбивал, задерживал  в любом случае. Раз  за
разом его настигал Толик, и в  короткое мгновение, что  тот разворачивался и
бил,  оба успевали  подумать:  "Где я  его видел?" И Толик, узнав мужичка из
спортзала, сильно смущался каждый  раз, когда тот разворачивался.  И поэтому
никак  не мог его свалить, а только отбивался и отступал, чтобы тут же снова
кинуться  в погоню. "Представляешь, - говорил он, смеясь, - ну  не могу  его
е?ть.  Стыдно!"   Митя   слушал  Толика,  воодушевленно  рассказывающего   о
превратностях выбивания  денег, и думал о том,  как должна быть  скучна  ему
работа  охранника. Снова смутное  разочарование  набегало на него -  как  по
поводу  Стаса,  когда узнал,  что  Стас  играет  на  нелюбимом  инструменте.
Необъяснимое,    неоправданное,    несправедливое    разочарование    тяжело
затуманивало  те  самые   мозги,  которые  Толик  советовал  всегда  держать
включенными. Какое ему дело до того, кто на чем играет, кто кем работает.
     - Ну, в общем, смотри, спокойно и аккуратно. Если за ним кто-то есть, к
тебе разбираться  приедут. Будь готов.  Разговор  будет простой:  ты, кэ че,
лох, а мы лохов доим. Ты уж извини.
     - Да ладно.
     - Так что нужно просто прощупать.
     Они  приехали  на место. Машину Толик оставил  далеко  от окон Олега, в
соседнем переулке. До нужного подъезда прошли пешком.
     - Ну че, я внизу останусь, -  сказал он.  - Такая, кэ че, х?я,  ты меня
тоже пойми. Мне в ментовку ни по какому нельзя.
     - Я понял.
     - Ты меня знаешь, я заднюю не включу, но ты же в курсе?
     - Я понял, понял.
     - Если  что, кэ че, я, ясен  перец, тебя  там не  кину. Но это  в самом
крайнем случае. Говори с  ним спокойно, - он сделал рукой  округлый  плавный
жест, удивительно напомнивший Мите Трифонова. - Кэ че,  уговори его открыть,
но в хату ни в коем случае  не заходи.  Если надо  будет, потом,  но уже при
другом раскладе.
     Дверь  в подъезд  с  кодовым замком Митя открыл, отодвинув язычок замка
лезвием охотничьего ножа.  После встречи  с пьяным прапорщиком он купил себе
такой нож. Толик ничего не сказал, но нож отобрал.
     Кто-то спускался в лифте, и Митя пошел пешком.
     Дверь тамбура была старенькой.  Простая, топорно-цилиндрическая  кнопка
звонка. Лак с реек облез. Тряпка, лежащая на пороге, давно бесследно пропала
под  серым слоем грязи. Митя  не чувствовал  решимости.  Он вспомнил взгляды
старичков в штабе Бирюкова и этого Костю? Позвонил.
     За дверью открылась другая дверь,  послышались шаги.  Шаги приблизились
вплотную,  и Мите  показалось,  что он  расслышал  чье-то  дыхание, но дверь
тамбура так и не открылась. Так же медленно шаги смолкли, тихонько закрылась
дверь  квартиры.  Митя позвонил  еще раз,  надолго  утопив кнопку звонка. Не
успел  он  отпустить  палец, как  женский встревоженный  голос крикнул из-за
двери:
     - Кто?
     - К Олегу, - ответил Митя, вслушиваясь, достаточно ли агрессивно звучит
его голос.
     Ему  показалось, что недостаточно - как он и ожидал.  Он решил добавить
угрозы.
     - Олега  позовите, - проговорил Митя с  могильным холодком,  но тут  же
мысленно обругал себя: "Не позовите, а позови!"
     - Ушел Олег, нет его, - сказала женщина тверже, видимо, разглядывая его
в глазок.
     - В шесть утра? Куда же? На утреннюю пробежку?
     Эту свою реплику он оценил как полный провал. Так оно и оказалось.
     -  Сейчас  я  устрою  тебе пробежку!  -  сказала женщина. - Сейчас я  в
милицию позвоню! - Говорила она негромко, но страстно. Будто не разбудили ее
внезапным  звонком в шесть  утра, будто не  спала она в теплой  постели, всю
ночь готовилась,  медленно вскипала - и  вот дождалась. - Ты что там, крутой
такой,  да,  людей вот  так запугивать? Я на таких,  как ты,  быстро  управу
найду! Не  боишься ментов, так мне есть к кому обратиться, понял? Будут  тут
всякие ходить, пугать!
     Митя и  не  предпринимал  попыток  что-либо  возразить.  Прервать  этот
огненный монолог было невозможно.
     - Я заявление на всех на вас подам!
     Энергия истерики в этой  женщине, скрытой за рейками  с облезлым лаком,
была  так велика, что  могла пройти насквозь, как шаровая молния. Поняв, что
тут  ничего не  поделаешь, Митя  стоял,  прислонившись к  перилам, и  слушал
возмущенную дверь.
     - Разве Олег виноват, что ваш кандидат не прошел?!  Разве виноват?! Да,
вы ему платили за то, чтобы он этим занимался! Но он же  гарантий никаких не
давал! Кто это может гарантировать?! Что за беспредел?!
     Поняв  то,  о чем  она  говорила, Митя раскрыл рот от  восхищения: Олег
сочинил бесподобное алиби. Мало того, заставил ее  поверить.  Его мастерство
было неоспоримо.  Этот  человек  - вчерашний Чуча,  который спьяну засыпал в
обнимку с унитазом, - за эти годы хоть и  не сделался заместителем директора
гостиницы  "Интурист",  зато стал  виртуозом обмана. Митя  вспомнил о  своем
довольно продолжительном и сложном опыте. Он вдруг понял, как много общего у
них  с  Олегом:  они  оба  не могли обойтись  без  обмана.  Обоим обман  был
необходим,  на нем все держалось - без него рушилось. И  почему именно  Олег
должен был разрушить его, Митин, обман, он тоже понял, слушая отповедь из-за
закрытой  двери. Все произошло точно по тем же законам, по которым неумолимо
гаснет и рассыпается в прах игра самого талантливого новичка, стоит выйти на
сцену матерому заслуженному старику.
     Кем бы ни была  эта  женщина за дверью - а  скорее всего, это  была его
жена, - Олег и  ее сделал участницей представления. Он выстраивал  свою игру
гораздо продуманней, чем это  делал Митя  с Люсей. После  самого  неудачного
поворота сюжета  все-таки  оставался  тот, кто верил,  сопереживал,  смотрел
ласково.
     -  Думаете, вам все можно?!  Это ж  где такое  видано, а?!  В свободной
стране  живем,  между прочим!  Он  же тратил эти деньги, а вы  как думаете?!
Тратил на ваши же дела! Ну, так что теперь, если ваш кандидат не прошел, так
и деньги назад, а? И деньги назад? Что за беспредел?!
     Внутренняя  логика  последних ее  фраз,  этого  повторяющегося  вопроса
заставила ее несколько снизить плотность И Мите удалось ввернуть:
     - Уважаемая, вы, наверное,  меня с  кем-то путаете. Меня  Митя зовут  -
может, Олег обо мне говорил? - Дмитрий?
     - Да знаю я, кто ты! Что  ты меня стращаешь! Подумаешь, пуп земли! Если
заместитель Бирюкова, так все можно?! Дмитрий!  - передразнила она. - Видали
мы таких Дмитриев гребаных! И таких заместителей!
     Митя беззвучно  зааплодировал.  Дверь в  глубине тамбура закрылась.  Он
постоял немного,  полный  восхищения  перед мастерством  Олега,  и спустился
вниз.
     Толик сказал:
     - Хрен с тобой. Раз уж приехал, не уезжать же вот так.
     Лицо его осенил азарт. Митя ничего не ответил.
     Толик оставил его  сторожить подъезд, а сам  уехал. Скоро он вернулся с
гвоздиками и тортом.
     - Идем.
     Митя  молча последовал за  Толиком. Похоже,  максимум,  на  что  он мог
рассчитывать, - второстепенные роли в благородной тени корифеев.
     Они поднялись на этаж.
     - Держи.
     Отдав Мите торт и цветы, Толик ухватился за торчащую кнопку звонка и со
всей  силы дернул  ее в одну,  потом в другую сторону.  Кнопка  хрустнула  и
осталась  у  него в руках. Он  забросил ее на верхнюю  площадку и позвонил к
соседям.
     - Реквизит, - скомандовал он.
     Митя отдал ему гвоздики и торт. Толик отошел на такое расстояние, чтобы
в глазок были видны и перевязанная шпагатом с бантиком коробка, и празднично
задранный вверх букет.
     - Вам кого? - спросили через некоторое время.
     -  Доброе  утро,  - сказал  Толик с  каким-то  голубиным воркованием  в
голосе.  -  Извините, если  разбудили. Мы вообще-то  к вашим соседям пришли.
Хотели  вот поздравить товарища,  сюрприз ему сделать. У них же  праздник. А
тут у них какие-то гады звонок сломали.
     Митя с удивлением выслушал его гладкую, без обычных "кэ че", речь. Ключ
прокрутился  в  двери,   выглянула  соседка,  женщина  лет  пятидесяти.   Не
переступая  порога  и  цепко  держа  запахнутые на  груди  полы  халата, она
посмотрела на оторванный звонок, сказала:
     - Надо же,  и правда? Вот гады. А Оля вот только что с кем-то долго так
разговаривала. Может, они?
     - Да  вы что? - Толик  озабоченно  оглядел лестничную  клетку.  - Много
всяких психов на свете. А давайте вы к ним постучитесь, а  мы тут в сторонке
встанем. Он нас никак не ждет. Давайте сюрприз сделаем.
     - Конечно, конечно.  - Соседка открыла  дверь тамбура пошире и впустила
их вовнутрь. В тамбуре было темно. Они прошли и встали  бочком в уголке. - В
наше время дружеские отношения такая редкость.
     - И не говорите, - согласился Толик, с чувством махнув рукой, и перешел
на доверительный шепот: - Все готовы друг друга слопать, аж жить противно.
     - Увы.
     Не  отпуская полы  халата,  она постучала  в дверь Лагодиных  свободной
рукой.
     - Оленька, это я!
     Послышались шаги  и  короткое  металлическое чавканье ключа  в замочной
скважине.
     - А какой у них праздник? - спросила соседка шепотом.
     Но дверь уже открылась.
     Толик поставил ногу так, чтобы помешать  захлопнуть ее. Торт и гвоздики
он сунул соседке, оторопевшей от неожиданности и машинально  схватившей все,
что прилетело к  ней в руки.  Халат распахнулся, и, целомудренно прикрывшись
коробкой с тортом, она попятилась в свою квартиру.
     - С Новым годом,  с новым счастьем, - сказал Толик голосом телеведущего
и, входя в квартиру  Лагодиных, немедленно перешел на  свой  обычный корявый
язык. - Оля, нам,  кэ че, проблемы не  нужны. И  ты  себе  тоже  проблем  не
создавай. Нам пока что поговорить надо.
     С ее лица смотрели не настоящие, будто из чьей-то фотографии вырезанные
глаза. Оля стояла как-то очень угловато и неудобно, порываясь  то  к входной
двери,  то  к телефону,  висящему на стене. Она принялась  кричать, но  крик
оборвался, так и не успев развернуться: Толик ударил ее в живот. Она утробно
екнула и осела Мите на руки.
     - Закрой дверь, - сказал Толик, и Митя закрыл, толкнув коленом.
     Толик стремительно прошел  по прихожей мимо зеркала и свернул в сторону
кухни. Пока Митя тащил корчащуюся, шумно сопящую от боли Ольгу, Толик  пошел
по квартире. Комната, в  которую Митя втащил Олю,  выглядела  безысходно. Из
мебели в ней оказались  диван,  стол и три стула.  Зато  ее наполняли пустые
трехлитровые банки, монитор  без системного блока, горшки с геранью, стоящие
прямо на полу, пачки из-под  чипсов, стопки газет и клочья свалявшейся пыли,
покатившиеся прочь от Митиных ног.
     - Откуда ты взялся, урод? - выдавила из себя Ольга.
     Митя усадил ее на диван, и тут же из соседней комнаты его позвал Толик:
     - Иди сюда!
     Митя  вошел.  Низко  развалившись на раскладушке, спиной к  стене сидел
Олег. Его белые руки лежали на простыне, как связанные в пучок веревки. Лицо
у Олега отсутствовало  -  это зрелище прожгло Митю животным испугом,  но  он
заставил  себя  всмотреться. Он  видел  кожу, облегающую череп, с  тенями  и
бликами в положенных местах, видел  сухие  с белесым налетом губы, прикрытые
веки  с остренькими  волосками  ресниц,  даже  микроскопические  волоски  на
кончике носа. Все это он видел, но это уже не составляло человеческого лица.
Олег был одет в сорочку с длинными рукавами, штанов на нем  не было. Митя  с
отвращением посмотрел на его безволосые ноги, вытянутые на середину комнаты,
и вспомнил, как  пьяный  Чуча лежал  в туалете общежития, вот так же вытянув
ноги к противоположным кабинкам. Тогда это было весело?
     Нужно  было  развернуться и  выйти. Но  какое-то  странное любопытство,
паразитирующее на страхе, цепко держало его  на месте. Это было  любопытство
ко всему страшному и  отталкивающему.  Митя стоял  и жадно разглядывал этого
человека, бывшего однокурсника Чучу, так  искусно и цинично обманувшего его,
так бойко насочинявшего целую новеллу вранья. "Боже, - думал Митя. - Вот это
им двигало?"  Олег поморщился, не открывая глаз, и  испортил  воздух. Но это
уже было  все равно. "Обманул, и  здесь обманул. Спрятался,  гад.  Наверное,
укололся, когда я болтал с его женой".
     Митя и  не заметил, как  Толик  выходил. Теперь он подошел сзади, махая
перед носом ладонью.
     - Фу! Пердит,  что ли? Смотреть тут особо не на что. Бесполезняк, это я
тебе сразу говорю.
     - Что? - тихо переспросил Митя.
     Он  испугался,  что  Олег может расслышать?  открыть глаза? подняться и
заговорить.
     - Ооо, брат, - усмехнулся Толик.  - С такими нервами лучше дома сидеть.
Телек будешь забирать?
     - Что?
     - Телевизор будешь забирать? Здесь больше взять нечего. И то,  блин, на
четыреста баксов телевизор вряд ли потянет, максимум - двести. Старый совсем
телевизор. Слушай,  я с тебя тащусь просто, Митя. Как ты умудрился наркоману
поверить? Вот этого члена тряпичного... -  Толик показал пальцем на Олега. -
Ты за зама Бирюкова принял?!
     В дверь позвонили. Требовательно и протяжно.
     - Оленька! - послышался из тамбура голос соседки.
     И следом, после второго звонка:
     - Откройте, милиция!
     Толик печально покачал головой.
     - А этого я, бля, не  учел, -  сказал он разочарованно.  - Навык уже не
тот. Надо было и соседку сюда.
     Он оживился, на цыпочках бросился в комнату, в которой лежала на диване
Ольга.
     - Соседка  не знает? - зашептал он.  - Э! Хватит страдать,  уже  прошло
давно. Соседка знает?
     - Нет, - ответила, всхлипнув, Ольга.
     - Менты? Уже цепляли вас, нет?
     - Нет.
     - Кэ че, так. Открываешь и говоришь, что мы его знакомые. Типа школьные
друзья.  Да.  Он  устал  вчера,  спит. Мы  ждем,  пока  проснется.  Сегодня?
че-нибудь, ну? юбилей вашей свадьбы. Никакого заявления, ты поняла?
     - Пятого мая, - сказала она.
     - Чего?
     - Пятого мая. Свадьба у нас была пятого мая, - повторила Оля и зарыдала
в голос.
     -  Тихо,  - зашипел  на  нее Толик.  - Всех вломишь, дура! Твой же хрен
уколотый лежит. Вставай, вставай и иди к двери. Вставай!
     Послышался скрип дивана.
     -  Морду вытри! - скомандовал ей Толик, подведя ее к  ванной, а Мите: -
Его положи по-человечески, укрой чем-нибудь.
     Ольга  в  ванную  не зашла.  Утерлась сгибом локтя,  всхлипнула, глотая
недоплаканные слезы  и  рвавшийся из  горла вой, и шагнула в сторону  двери.
Толик с Митей сели на кухне,  наблюдая в  зеркало, висящее в коридоре, как в
квартиру  вошла с  гвоздиками и тортом испуганная соседка,  а за  ней -  два
милиционера.
     Эпилог
     События  в последнее время били  дуплетом, норовили  улечься  попарно в
один день.
     Сегодня наконец он смог расплатиться с Юсковым и решил не тянуть.
     Только что  уволившись из "Югинвеста", Митя шел вниз  по Халтуринскому,
впервые переживая эту щекочущую  нервы  свободу -  свободу безработного.  На
плече  его  была  спортивная сумка, а в ней  нехитрый скарб,  что оседает на
рабочем месте  у  любого охранника: чашка, тарелка, полотенце, мыло с зубной
щеткой  и  главное -  тапочки,  привилегия  старослужащих  в  любой казарме,
свидетельство того, что у их владельца есть время, когда  он может комфортно
переобуться в  домашнюю обувь,  предаться безделью - а  службу будут  тащить
молодые,  они будут выскакивать к воротам, если нагрянет в  неурочное  время
какая-нибудь начальственная  шишка. Еще не зная, какую  будет искать работу,
Митя решил, что больше не пойдет в охрану.
     И это тоже было ново: ведь  никакой другой работы,  кроме как  ходить с
пистолетом на боку и открывать дверь, встречая босса, Митя не знал.
     Толик пожал ему руку на прощание.
     - Чем займешься?
     - Не знаю, но что-нибудь придумаю.
     -  Кэ  цэ,  большому  кораблю  большое  плаванье.   Ясен  пень,  высшее
образование,  университет!  Можешь  в  крутой  магазин продавцом,  можешь  в
"Регату" грузчиком. Они только с высшим образованием берут.
     Об этом  Митя не  думал. А пытался  думать о  том,  хороший  ли человек
господин  Рызенко. Несмотря на  то что проработал на  него  десять лет, Митя
вдруг понял, что не знает этого.
     Они   столкнулись,  когда  Митя   забирал  трудовую  книжку.  Кадровыми
вопросами в банке, не доверяя их никому, заведовала Лариса, личный секретарь
Рызенко, эффектный  трудоголик с красивыми рыжими волосами.  Кабинет ее  был
смежным с кабинетом председателя правления, и  Рызенко предпочитал входить к
себе  именно  через  ее  дверь.  Он зашел  как  раз в  тот момент, когда она
протягивала Мите карточку, чтобы тот расписался. Что-то толкнуло ее сказать:
     -   Вот,  Михаил  Юрьевич,  увольняется  человек.  Проработал,  страшно
сказать, с года основания банка.
     Рызенко посмотрел на Митю и, не сказав ни слова, прошел дальше, в дверь
своего  кабинета.  Лариса  отчеркнула  своим идеальным  ногтем  строчку,  на
которой Мите следовало расписаться, он расписался и вышел. Перед глазами его
стояло  лицо  Рызенко,  повернувшееся  к  нему,  чтобы  тут  же  безразлично
отвернуться. Как в игре на внимательность, когда показывают и переворачивают
картинку, требуя  перечислить нарисованные  на ней предметы, Митя  спрашивал
себя: что, что он видел в том лице? Но  так и не смог ничего назвать. А ведь
когда-то, в  те  времена, о которых с такой тоской  вспоминает Толик, все  в
Рызенко было понятно: удачливый и легкий, стремительно  богатеющий человек в
полном расцвете  сил.  Понятно  было и выражение его лица, когда  он,  резко
остановившись, подмигивал,  указывая на проплывший перед ним  зад начальницы
валютного отдела. Признаться, тот втиснутый в узкую юбку зад и впрямь внушал
почтение, как обтянутый  сафьяном фолиант. Тогда многое  выглядело понятней,
чем оказалось на самом деле.
     "А ведь, скорей всего, - думал Митя, - он человек хороший. Просто всему
свое время,  и  всему свои люди. Я - не  свои люди, со  мной  совершенно  не
обязательно быть хорошим или плохим. Мы путешествуем разными классами, вот и
все".
     В этих размышлениях Митя дошел до  перекрестка и остановился у проезжей
части, дожидаясь зеленого света. Мимо ехал грузовик с огромными пластиковыми
окнами  в  кузове,  а следом -  старенький  бирюковский "Вольво". Все окна в
машине были  открыты настежь.  За  рулем сидел человек-пулемет Костя,  такой
сосредоточенный, будто  держал  на  мушке уходящую цель. На  заднем сиденье,
откинув  на  спинку  безвольную  голову, покачивающуюся,  как мяч  на  воде,
развалился Олег. Глаза его были закрыты - Митя  вспомнил, что в прошлый раз,
когда он смотрел на Олега, в  отключке  лежащего на  раскладушке, глаза  его
тоже были закрыты. Рядом с Олегом сидел очень лопоухий  пожилой мужчина и, с
отчаянием  глядя ему в лицо,  что-то  говорил.  Видимо,  Косте -  тот  вдруг
раздраженно дернул  плечами,  и  "Вольво"  с  визгливой пробуксовкой  рванул
вперед, в обгон грузовика. Мужчину, сидящего возле Олега, швырнуло назад.
     "Отец", - догадался Митя.
     О том, кусок какого действа выхватил он, стоя на  переходе, и что могло
означать  увиденное, Митя, конечно,  подумал,  но  весьма  лениво.  Ни  Олег
Лагодин, ни Вадим Васильевич Бирюков - его несостоявшийся патрон - больше не
занимали  его. Даже тех четырех сотен долларов больше не было жаль: мизерная
плата за  столь ценную  науку.  Не  подобрав  подходящего  сюжета,  он  лишь
посмотрел вслед уносящейся машине, как посмотрел бы вслед Олегу, если  бы  в
тот день возле  Ворошиловской ПВС  прошел мимо, привычно сделав вид, что  не
заметил.
     - Дело тридцать один двадцать, прошу в зал!
     Имевшие  отношение к  "тридцать один  двадцать" встрепенулись  и  тихой
калякающей  стайкой  потянулись  вглубь,  к лестнице. Рядом с мягким  стуком
сложились освобожденные от задов седушки. Тела пересекли вестибюль, на смену
им  на  освободившиеся места  поспешили  другие тела.  Седушки  заскрипели и
завздыхали под их задами.
     -  И вот она,  представляете, как  кинет этими  котлетами мне под ноги:
"Жрите!" Представляете, "жрите!", кричит. Котлеты все по хате!
     - Да-а-а? Повезло. А сын что?
     - А что сын? Сын? При чем тут сын?
     Иногда  разговоры сливаются  в  тихий баюкающий  гул, вялый  поток,  из
которого  время  от времени выплывают отчетливые  слова. "Судья... Статья...
Штраф..."  То  с  одной,  то с другой стороны наползают  обрывки разговоров,
чужие беды, выхваченные из  мрака произвольно, как кусок скалы  на  повороте
горной дороги, вспыхивают?
     ?кусок скалы вспыхивает и тут же гаснет:  фары пролетают дальше. А  его
выступы  и  скачущие  тени еще живут  в глазах,  дорисовываются на клеточках
сетчатки.  Валится навстречу ночь, хлопает  черными крыльями перед  лицом. И
монотонно  бубнят спрятанные под  капотом  бубны,  пробудившие  исступленную
магию  движения.  Бормочут,   заговаривают  столпившиеся  в  темноте  скалы.
Работают, распаляются,  превращают опасный полет в верный  путь  к спасенью.
Туда, туда -  туда, куда убегает нетерпеливое эхо.  То ли от  страха, то  ли
восторга трещит в висках. Прочь, прочь по горной роковой дороге! Мчи, Мерани
мой,  несдержим твой скач  и  упрям!  Бубны бубнят, бубны гудят, как копыта.
Стонет, кричит  под  одержимыми  копытами  зяблая ночная  земля. Так  -  это
по-нашему, только так: вдоль обрыва, по-над пропастью, без пути-следа! А то,
что осталось позади, пусть  догорает на клеточках сетчатки: не жалко,  новый
мир, неведомый  и небывалый,  падает в распахнутые  глаза - но тоже лишь  на
миг, чтобы умереть на лету. Не жалко, не жалко!
     - Да-а-а, жаль, жаль, что у вас свидетелей нету.
     - Как же нету? Я же ж вам говорю: весь двор слышал.
     - Так  то  слышал,  а рядом кто  стоял?  Нет. Скажут: может, кино какое
включено было. Стало быть, нет свидетелей.
     Вынырнув из  дремы, Митя жадно вдохнул, будто и впрямь только что летел
сквозь  ночь,  отворачиваясь  от хлесткого  ветра.  Открыл  глаза,  принялся
усердно  рассматривать вестибюль суда, долговязого судебного пристава, уныло
наблюдающего  за  толпой, перебрал каждого  из  сидящих и  стоящих,  еще раз
прочитал аршинную надпись над головой пристава: "Залы ? 2, 3". Сон отступил,
на прощанье неприятно оцарапав глаза.
     Так всегда: когда непременно нужно поспать, приключится бессонница, а в
такие неподходящие моменты  нахлынет сонливость.  Это  всегда было волнующим
моментом:  что  будет  послано  сегодняшней  ночью? Даже в  других  людях он
высматривал  не только  те  обычные качества,  которыми  принято  очерчивать
человека:  комплекция,  интеллект, обаяние, характер, -  но  всегда старался
угадать, хорошо ли этот  человек  спит. Всю жизнь он охотится  за сном, ждет
терпеливо  в засаде  на потеющей, кисло  пахнущей подушке,  изматывает  себя
долгими  дневными  погонями, сочинив  для отвода  глаз  какое-нибудь  пустое
занятие. И все для чего? Чтобы с утра идти в "Югинвест", смотреть в мониторы
на беззвучные черно-белые "мерседесы", ходить  с  пистолетом на боку,  зная,
что никогда  не доведется из него стрелять,  даже  в мишень; не доведется во
славу  императора  Чжуаньцзы, о  котором так и не  удосужился  прочитать  ни
строчки,  пальнуть  в  воздух   от  полноты  чувств,  загнав   в  небо  стаю
перепуганных  голубей?  Бесплодная  бессонница,  бессмысленная сонливость. И
все, как всегда у него, приключается невпопад.
     Нынешний момент, в  общем-то, очень  для  него важный и волнующий, но и
сейчас  справиться с этой напастью  невозможно: веки непреодолимо сползают в
напряженный пульсирующий  мрак  -  и грезится-то все  что-то решительное,  с
героическим  подтекстом?  видимо,  навеянное  обстановкой. Строгой статуи  с
мечом и  весами  тут  нет, как нет герба  или  федерального  фетиша  в  виде
портрета президента, но  зато есть строгий судебный пристав,  исполняющий ко
всему  прочему функции  охранника.  Профессиональным взглядом  Митя  оценил:
исполняет  на  совесть,  стоит  как  вкопанный,  выходя  покурить,  замыкает
решетку.
     Есть еще строгие девчушки  в канцелярии. Очень интересно было наблюдать
за ними,  втиснувшись  в  узенькую щелочку  между закрытой  створкой двери и
стойкой,  на  которую  следует  выкладывать  заполненные  бланки.   Девчушки
совершенно стеклянные,  все проводки  и  шестеренки на  виду, так  что можно
любоваться устройством государственного человека. Митя  понял, что ошибался:
нет,  вовсе  не  природное  хамство  движет ими - где  рекрутировать столько
хамов? - тут гораздо тоньше: ведь церемония общения государства  с человеком
должна  быть  соблюдена. Вовсе не абы  на  чем,  не в  пустоте  беспамятства
держится все. Ничего,  что так забывчив  и рассеян  народ -  Родина  помнит,
Родина  знает, как с ним нужно - как с ним можно. "Вот она, сила традиции, -
подумал Митя, подглядывая за юными служительницами
     Фемиды.  - Вот уж что бессмертно,  никакой революцией не одолеть. А как
иначе? Как  еще  удержать всех этих  жужжащих  людишек на должной дистанции?
Ведь  если  не держать  - покусают.  Ох, покусают.  Экспроприируют по  самые
помидоры!  Как  дать  им  почувствовать свое  положение  пред  этой незримой
громадиной,  имя которому Государство?  Ведь сами не поймут ни  за что. Куда
там! Все принимают за чистую  монету:  теперь демократию?  только и поминают
ее, когда что-нибудь складывается не в их пользу. Как удержать таких, как я,
искалеченных божественной русской литературой,  вот уже второй век  по капле
выдавливающих из себя раба? Ведь дай волю - так и будем выдавливать, страдая
и  бездельничая. Пройдет еще  пара столетий, а мы  так и не найдем,  чем  же
заменить этого внутреннего раба, чем вытравить этого раба-паразита. Нет, тут
с кандачка не получится. Только и остается что ткнуть каждого мордой в каку,
заставить зенки виноватые поднять, присмотреться, на какую высоту гавкает".
     А  барышни решили, что Митя глазеет на  их обтянутые  весенними тканями
прелести.   Та  из  них,   которую  дожидался  Митя,  взглянула  на  него  с
презрительной иронией.
     - Выйдите и подождите за дверью.
     - Почему?
     - Вы другим мешаете.
     - Да никого же нет. Я здесь постою, ничего.
     В ответ она лишь дернула плечами: черт с тобой.
     Девушки уже многому научились. Правда,  не  всему. Они еще  не до конца
государственные. Они проходят здесь  учебную  практику.  Судя  по  сбивчивым
угловатым  линиям,  которыми обрисованы их лица,  - такими обычно  художники
делают наброски,  в процессе рисования понимая,  что  лучше бы все несколько
изменить, - до дипломов им еще далеко: второй-третий курс. Совсем недавно им
звенели звонки на урок и с  урока,  а прогулка  с мальчиком  от  подъезда до
подъезда  обсуждалась с подругами. Для них все только начинается. Перечитаны
учебники, проштудированы кодексы.  Настала пора примерить на себя  настоящую
работу.  С десяти до часу, с двух до  пяти,  четыре дня в неделю.  А  в окне
рябит от новенькой яркой листвы, и, переодевшись в  легкую  весеннюю одежду,
так приятно пройтись по улице, считая растревоженные мужские взгляды.  А тут
небритые  тупые старухи, и  склочные  соседи, истцы,  ответчики,  духота,  и
оглушительные   печатные   машинки   вместо   компьютеров.   Они   оформляют
постановления суда, складывают по папкам, выдают  копии участникам процесса.
И  каждому вынь  да положь в  срок,  да  без ошибок,  да  чтоб  выслушали  с
разинутым ртом его идиотские вопросы.
     Они начинают вживаться, они меняются - но  пока прокалываются на всякой
всячине. Выдерживают довольно долгие немые паузы,  делая вид, что в  упор не
видят  и  не   слышат   вопрошающего,  листают  себе  бумаги  -  а  все-таки
подергивается  веко,   и  руки,  переворачивающие  документы,  копотливы   и
рассеяны,  и видно, что краем глаза она за тобой наблюдает - сверяется, есть
ли контакт.  Они пока не тверды,  пока  еще не умеют говорить "ты"  так, что
кажется, будто в тебя плюют. В самых сложных случаях  на помощь  им приходит
пышная молодая дама, с задумчивым взглядом под наклеенными ресницами сидящая
в  дальнем  углу кабинета.  Если взглянуть  ей в лицо,  кажется,  что падает
бетонная плита.  Стоит  кому-нибудь  из  притиснувшихся к стойке  зарваться,
зайтись  возмущенными тирадами  по поводу того, что не готова нужная  бумага
или по какому  другому поводу, как она вырастает в центре  комнаты, и мощный
государственный  глас  решительно  останавливает  зарвавшегося,  одним махом
усмиряя и водворяя  его на место, откуда  ему не стоило  и сходить. Проделав
этот трюк укрощения, своим подопечным  она не говорит ни  слова.  Замолкает,
прибирая разметавшиеся эмоции. Она возвращается  на свое место,  а девчушки,
как ни в чем не  бывало, стучат на машинках, развязывают-завязывают  папки -
но у каждой одинаково меняется лицо: на секунду взрослеет, бетонно застывает
в новом, очень взрослом выражении.
     На этот раз Митя решил  не сдерживаться: теперь-то  все равно. Так и не
дождавшись внимания со стороны нужной ему барышни, он заговорил негромко, но
внятно, отлично понимая, что та его слышит:
     - И все-таки скажите, когда-нибудь хочется понять, почему наше  общение
складывается именно  так?  То  есть если закон - это голос  государства, то,
судя по всему, оно общается с нами каким-то весьма нетрадиционным местом.
     Он привлек ее внимание, она даже повернула к нему голову.
     - Ну? вы меня понимаете? Только что же вы смотрите на меня как на пятно
сомнительного происхождения? У меня, кстати, высшее образование. А у вас еще
нет. Я  говорю на  правильном  русском  языке, а вы  вон "не  имеет"  слитно
написали.
     Он рассмешил их. Они похихикали, переглядываясь и  заодно поглядывая на
бетонную  женщину.  Но  та, отвернувшись к  окну,  безразлично  обмахивалась
папкой. Такой ерундой ее не пронять.
     Само  собой, Митя  тут же  пожалел о своей  говорливости: "Накинулся на
ребенка!"  Правда, "ребенок"  не  поленился отомстить: делая вид, что занята
неотложным  делом, барышня дотянула до перерыва,  заставив его  прождать  во
дворе, поскольку из вестибюля  на время перерыва  выгоняли, а после перерыва
собралась и ушла куда-то со стопкой папок. Но во всем этом уже  не было того
болезненного смысла, который совсем недавно вгонял его в депрессию.
     Митя спокойно ждал, удобно расположившись в кресле под китайской розой.
Если бы все это  состоялось раньше,  тогда,  когда  он еще  надеялся успеть?
тогда  бы  он  нервничал,  возможно,  даже  поскандалил  бы,  бессмысленно и
беспощадно, - и долговязый пристав, по  совместительству охранник,  выставил
бы  его вон.  Теперь же он поглядывал меж  листьев  розы, чьи  это  каблучки
стучат  возле  двери  канцелярии:  "Не она",  - и ему даже нравилось  сидеть
здесь, гонять лодыря. Теперь он никуда не спешил.
     ?Ваня вспомнил про его день рождения только недавно.
     - Алло, папа? Я должен? знаешь, я должен  сказать что-то?  Ты? я должен
сказать? извини, что день рожденья, - видимо,  от волнения Ваня  запутался в
русских  словах  и решил  перейти  к сути. -  У меня в компьютере  сбой был.
Понимаешь,  в  компьютере установка стояла, программа мне напоминала про все
день рожденья? дни рожденья, - поправился он, - и? в программе сбой был, она
отключилась почему-то.
     - Понятно.
     - Не обижайся, ладно? Ты приезжаешь?
     - Нет, сынок, не приезжаю.
     - Почему? Из-за дня рожденья?
     - Нет. Я не успеваю паспорт сделать. Я тебе напишу.
     - А я тебе подарок купил. Я сам заработал.
     - Как ваши берлинские планы?
     - У Кристофа там работа будет. На полгода, может, больше.
     "Да, - подумал Митя. - После такой его работы в Ростове-на-Дону  у меня
не стало семьи".
     От  разговора  с Ваней он почувствовал себя так,  будто ему только  что
сбили  сильный жар. Он  впервые позволил себе  обидеться - на то, что  о его
днях  рожденья,  оказывается, сыну напоминал компьютер, волшебная  железяка,
которую сам  он  так  и  не приручил.  Обида  оказалась вполне  человеческим
чувством,  скорее  даже  приятным,  и  уж  совершенно точно  -  облегчающим.
Произнеся вслух:  "Я  не  приеду", Митя вдруг осознал это сам: он  не  едет.
Вернее, не летит. Не будет  стоять  посреди огромного,  гудящего вавилонским
хаосом аэропорта  и, задыхаясь, искать в потоках чужих голов родное лицо, не
пожмет  непривычно  крупную,  совершенно  мужскую  Ванину   руку.  Этот   их
неблагозвучный  город Осло так и останется  недоступным зазеркальем,  откуда
приходят долгожданные письма,  откуда по  паутине проводов  долетает до  его
съемных квартир Ванин голос.
     И все  закончилось. Дальше было то, что договаривают вдогонку главному,
необязательное  и сумбурное.  После  слов  "не приезжаю"  все стало проще, и
ничто  больше не  распаляло  в  Мите  ни малейшего  волнения. И паспорт -  а
соответственно, и  гражданство, -  которые  он теперь  мог получить согласно
решению  суда,  превратились  в  какую-то само  собой  разумеющуюся  рутину.
Хлопотную, но необходимую.
     Могло  бы закончиться  как-нибудь  иначе,  и  не  скучать  бы  Мите под
китайской розой, дожидаясь нужной барышни  из  канцелярии, выдающей  на руки
гражданам решения суда. Но в день, когда они так неудачно наведались в гости
к  Олегу, как только  их  с Толиком  выпустили  из ментовки, они отправились
пить. Митя чувствовал себя виноватым, поэтому предложил выставить бутылку "в
лечебных целях".
     - Идем, подлечим нервы?
     И Толик, проникновенно вздохнув, сказал:
     - Мне, кэ цэ, нужен глубокий общий наркоз.
     Они вернулись на Крепостной, отогнали Толикову "восьмерку" на ближайшую
стоянку и отправились искать заведение. Им попалась как раз та тошниловка, в
которой  Митя когда-то повстречал Гайавату с  волосатыми ушами и  получил от
незнакомого юноши в  челюсть. Трезвому глазу  она  показалась еще  грязней и
отвратней, но ни Митя, ни Толик не собирались терять  время на поиски. Нужно
было поскорее забыть неприятные часы в ментовке, и  они сошли по коротенькой
лестнице  в подвальчик, будто в рот  пьющего вторую  неделю хроника, - таким
устойчивым был здесь запах перегара.
     Молчала  перемотанная  изолентой магнитола.  Гайавата сидел  одиноко за
столиком  и смотрел  в пустой  стакан. Он  был в  тех же пиджаке  и  майке с
надписью  "The True  American",  аккуратно побритый  и  подстриженный везде,
кроме ушей. Заметив Митю, Гайавата радостно взмахнул рукой.
     - Твой корешок? - удивился Толик.
     - Здешний вождь, - шикнул на него Митя, направляясь к столику Гайаваты.
     Вождь вместо знакомства сказал:
     - Момент, - и замахал в сторону бара, привлекая внимание официантки.
     Добившись ее  взгляда,  величественно показал  ей  указательный  палец,
добавил:
     - И бутерброды. С сыром.
     Толик переглянулся с Митей, хмуро шепнул, наклонившись поближе:
     - Племя Быстрых Халявов? Я, мля, не люблю.
     -  Да  какая  тебе разница,  - шепнул  Митя  в  ответ. -  Я  угощаю. Ты
посмотри, какие роскошные уши!
     Они  напились  со  скоростью  летящей  в  цель  стрелы. "Шлеп!" - и  от
мироздания остались лишь самые простые  элементы: квадрат стола  да цилиндры
стопарей.  Бутылку,  видимо,  как форму гораздо  более  сложную, приходилось
каждый раз заново отыскивать посреди пустого стола.  Лица Толика и  Гайаваты
смешались  для Мити в  одно  обобщенное лицо,  оно летело в сигаретном  дыму
куда-то вверх и в сторону, потом  резко  падало и раскалывалось на  исходные
два  лица: спящее лицо  Толика  и оживленное, настойчиво приближающееся лицо
Гайаваты. В одну из таких фаз Митя и почувствовал, как Гайавата грубо трясет
его за плечо. Он попытался, как в  первую их встречу, заговорить  верлибром,
но вождь оборвал его:
     - Погоди моросить. Я тебе про паспорт толкую.
     Когда  он  успел  рассказать  ему свою историю,  Митя уже  не помнил: в
прошлый раз, только что? Но тяжкий хмель, обрушенный на него паленой водкой,
немного отхлынул, и он посмотрел на вождя с интересом.
     - Слышь  ты,  что тебе говорят? Слышишь  меня? Внимательно!  В общем, у
меня знакомец есть на работе, узбек. Он -  как ты.  В смысле, хрен  знает  с
каких времен здесь  живет. Так  он  пошел в  суд,  там  постановили, что  он
проживает  здесь?  ну,  хрен знает с  каких времен -  ну, что  он нормальный
гражданин. Так и присудили, стало быть, чтоб ему паспорт выдали. Понял, нет?
Вот  те  крест,  говорю как  есть! На той неделе  только обмыли. Так он ваще
узбек! О! - Гайавата растянул пальцами  глаза, изображая знакомого узбека. -
Хочешь, я тебя с ним сведу?
     Пьянка пьянкой,  закончилась  похмельем  - но  про узбека Митя запомнил
крепко.    Утром    постоял   у    зеркала,    растянул    пальцами   глаза,
посмотрел-посмотрел,  поморгал,  настраивая  резкость,  и  прямо  с  больной
головой - благо был выходной
     день  - отправился в  районный суд. Оказалось,  что  таких,  как он,  в
приемной даже не дослушивают - в ушах навязли. Работник суда,  жгучий брюнет
с пробором, остановил его взмахом ладони и велел идти к адвокату, составлять
иск,  затем искать свидетелей, способных подтвердить, что  он  действительно
проживает в России с девяносто второго года?
     - Так я еще раньше? - попытался встрять  Митя, но был остановлен тем же
выразительным жестом.
     Нужно было найти двух свидетелей, составить при содействии адвоката иск
и подать заявление.
     - Следующего пригласи. И скажи, что больше пятерых до обеда не приму!
     Растерянный и  смущенный,  Митя  вышел в коридор. У лестницы, ведущей в
глубь здания,  стоял человек  с комплекцией телеграфного столба, в форме,  с
наручниками на поясе.
     - Не подскажете, где адвоката найти? - спросил у него Митя,  и он молча
указал на стоящего в дверях неопрятного толстячка.
     Уловив  этот жест,  толстячок приподнялся  на  носочках  и  внимательно
смотрел  на  Митю.  Митя  пошел  к  нему, стараясь  осторожней нести  полную
осколков  и  все еще  рвущихся снарядов голову. На крыльце  в  глаза ударили
колючие  солнечные  зайчики,  рассыпанные  повсюду:  по  тающему  снегу,  по
корочкам льда, по стеклам автомобилей.
     -  Мне  иск нужно  составить.  По  поводу гражданства? в связи  с новым
законом? У меня вкладыша нет, а?
     - Понятно. Идем ко мне в контору, тут за углом. Пять минут делов.
     Он спустился на одну ступеньку, дожидаясь, когда Митя последует за ним.
     - Погоди. А сколько это стоит?
     - Пятьсот.
     Он спустился еще на одну ступень, всем своим видом выражая уверенность,
что теперь-то Митя непременно должен за ним последовать.
     - Нет, я в другой раз приду. У меня столько сейчас нет.
     - А сколько есть? - Адвокат вернулся на одну ступеньку вверх.
     Мите сделалось неприятно оттого, что  этот одетый в штаны  с оторванной
пуговицей человек  торгуется с ним по поводу  такого важного  для него дела,
будто речь идет о картошке. Но так же, как вчера с кабаком,  ему не хотелось
терять время на  поиски. Да и кого искать: адвоката подешевле, поопрятней, с
другим цветом волос? Адвокаты,  почуял Митя,  племя самобытное  и не слишком
сытое - так  не лучше ли довериться первому  попавшемуся? Все равно ничего о
них не знаешь. Пересчитав вынутые из кармана купюры, Митя сообщил:
     - Триста пятьдесят.
     - Идет! - И толстячок сбежал вниз уже до  самого конца и оттуда показал
за ворота, элегантно согнув в локте руку, мол, прошу, нам сюда.
     Иск и впрямь был готов через  пять минут. Через десять Митя снова был в
суде, сидел в вестибюле,  ожидая, пока вернется работник,  принимающий иски.
Рядом, с широко развернутой  солидной  газетой, сидел  некто,  от кого пахло
хорошим одеколоном. Пошелестев какое-то время страницами, он сложил газету и
спрятал ее во  внутренний карман пиджака. Жест был очень  содержательный, он
показал одновременно,  что  человек интересуется текущими  событиями,  но  и
обращается  с  газетной информацией без затей, с элегантностью  эксперта: не
всякий  же  знает,  что  сложенную  газету  можно легко  и  уютно  сунуть во
внутренний карман.  Человек оказался  весьма  приличного вида,  с аккуратной
мини-бородкой, выстриженной по затейливой  траектории: полосками  по  нижней
челюсти, четко смыкающимися  под  подбородком. Мите  это  напомнило  ремешок
каски.
     -  Черт возьми, -  заявил  незнакомец,  хлопнув себя  по припухшему  от
газеты пиджаку. - Что творится! А у вас тоже гражданский иск? - обратился он
к Мите.
     После  удачной сделки с  адвокатом,  составившим документ  чуть  не  за
полцены,  как  сам  же он  и  уверял,  Митя  был  настроен  доброжелательно,
насколько это было возможно  в состоянии  похмелья.  Он постарался  сообщить
доброжелательность  своему  пасмурному  лицу и изложил суть дела. Адвокатом,
вторым за день,  оказался и  общительный незнакомец. Тут  же достал визитку,
отпечатанную  на  обычной  бумаге,  на черно-белом принтере. Сергей Ефимович
Бану.  Мите  показалось,   что  "Бану"   это  лишь  начало  фамилии,   плохо
пропечатавшейся, но он постеснялся спрашивать.
     - Я тут по делу своего клиента, - сказал  Бану, переваливаясь  с одного
подлокотника на другой, чтобы быть ближе к Мите. -  Представляю  его в суде.
Тоже, знаете, дельце! Приезжает домой после Нового года - у него первый этаж
заселен,  а второй только достраивается,  тоже, знаете,  неосмотрительность,
конечно, - замок на  одной  двери сломался, так  он ее  изнутри на  задвижку
закрыл, так и  оставил. Ну, приезжает, заходит - а от мебели одни развалины.
Двери нараспашку, задвижка на полу. И по всему первому этажу конский  навоз.
Натуральный конский навоз, слегка подмерзший, - в помещении-то  холодрыга. А
соседи у него циркачи, держали, представляете, у себя коня. Конь, видите ли,
приболел, в  цирке  не топлено. Огромный конь, апшеронец.  Знаете  таких? На
Новый год  они  куда-то свинтили,  конь заскучал, веревку перегрыз, вышел из
сарая, через заборчик перемахнул. А уж как он  дверь вышиб, и главное, зачем
- одному богу  известно. Ну, конечно,  свидетелей нет, циркачи в отказ, мол,
не было никакого коня, козла в сарае держали. А  потом и вовсе  на  гастроли
подались. Н-да?
     История была  смешная, но Митя чувствовал  себя  совершенно разбитым  и
решил, что посмеется после. Бану вдруг сказал, как бы припоминая:
     - А дело, подобное вашему, я недавно вел, -  он  задумчиво  помолчал. -
Да.  Было такое дело,  мы его выиграли. Позвольте спросить, вас представляет
кто-нибудь или вы сами намерены свои интересы защищать?
     Митя пожал плечами:
     - Сам.
     Отведя  взгляд, Бану погрустнел. Его  бородка,  выстриженная ровненькой
полосой,  так сильно  напоминала ремешок каски, натянутый на подбородок, что
Митя непроизвольно поискал взглядом эту самую каску у него на голове.
     -  Боюсь  вас  огорчить,  молодой  человек, но  так у вас  вряд ли  что
получится.
     - Почему?
     - Ну.  - Он  опустил  глаза  и одновременно  поднял брови, но выражения
целомудрия почему-то не получилось.  - Без  этого, -  трущимися друг о друга
пальцами Бану показал "деньги", - ничего не будет.
     - Да?
     - Увы.
     Митя беззвучно выругался.
     - И сколько же это стоит?
     Бану показал расправленную пятерню.
     - Пять тысяч? Рублей? - решил уточнить Митя.
     -  Конечно, рублей!  - Он  мягко улыбнулся. - Это  судье.  И  адвокату,
который  с судьей все уладит,  но это уже официальные тарифы -  еще примерно
тысячи две.
     - О как!
     Даже будь у него  семь тысяч, Митя не стал бы тратиться на гражданство.
Теперь  это  было  ни  к  чему.  Но  из  вежливости  он  постарался  сделать
заинтересованное лицо. Не дождавшись от Мити реплики, Бану продолжил сам:
     -  Если  это  для вас  дорого,  я  взялся  бы  уладить  практически без
гонорара. Судье пять - ну и мне сколько не жалко?
     Митя  так  и  не  отреагировал  на  его  предложение,  зато  его  вдруг
заинтересовало другое:
     - А это все в новогоднюю ночь приключилось?
     - Что? - не понял Бану.
     -  Ну,  конь, который к вашему клиенту  в  дом  вломился. Это в ночь  с
тридцать первого на первое было?
     - Да, с тридцать первого на первое.
     - Надо же? праздник себе устроил?
     ?Бану  и  сейчас был в здании суда.  То бегал по  коридору, то  сидел в
вестибюле, раскрыв газету и время  от времени  заговаривая с сидящими рядом:
"А у вас, позвольте спросить, какое дело?" Митя иногда переглядывался с ним.
Конечно, адвокат  понимал,  легко мог догадаться по срокам, что Митя  пришел
получить  решение  состоявшегося суда, и по его беззаботному виду можно было
предположить,  что  решение  это  для  него  положительное.  Бану к Мите  не
подходил, но смотрел с нескрываемой и вполне дружелюбной иронией:  ну ладно,
не вышло? молодец.  Тонкая  смесь  иронии и симпатии в глазах господина Бану
тешила Митю: ура! Он больше не  лох! Он эволюционирует. От этого охотника за
лохом он ускользнул невредимым.
     Сам Митя если  и  не  испытывал к господину Бану симпатии, то и  злости
никакой не питал. Казалось, он перестал злиться на всех сразу, даже на шалых
законотворцев, и на взяточников в  кабинетах  ПВС он тоже перестал злиться и
смотрел на них  как смотрел бы в окно на разгулявшуюся стихию: неприятно,  а
идти надо. Вот и к Бану у него сложилось такое же бесстрастное отношение. По
четкости  и простоте  своей используемая им схема  была шедевром  лохотрона:
взять  деньги,   дождаться  суда   и  в   случае  положительного  результата
многозначительно  заявить:  "Ну вот  видите.  Бану  обещал, Бану сделал".  В
случае  же  решения отрицательного всегда можно извиниться за несговорчивого
судью и вернуть деньги. И все это спокойно, без суеты, на  виду у приставов,
без всякого  риска.  Что ж,  ведь барабан  лохотрона вертится только  тогда,
когда очередной лох запускает его своей рукой.
     "Боже правый! -  удивился  Митя. -  Но  сколько  же народу вокруг  этой
кормушки желает урвать свой кусок?  Машина! Для кого-то трагедия и унижение.
Для  кого-то -  налаженный бизнес. И  каждая  буква  в  каждом законе кормит
кого-то. И если вдруг это перестанет быть так?"
     - Вакула! - позвали издалека, из другой комнаты.
     Митя  все-таки  прозевал,  как  вернулась  его  барышня.  Вскочил,  как
вскакивают  на  переговорном  пункте,  услышав  падающий  с  потолка  голос,
назвавший кабину, в которой уже живет, мыкается в  трубке  в поисках  ответа
вызываемый абонент, и пошел к открытой двери канцелярии.
     Служительницы   Фемиды   собирались  домой.   Щелкали  косметичками   и
заколками, хлопали дверцами шкафов и  сейфов, гремели задвигаемыми стульями.
Ему отдали отпечатанное полустертым  машинописным  шрифтом решение  суда, он
расписался в указанной графе, свернул лист в трубочку и вышел.
     Вот и все.
     Бану  рассказывал  соседу по  вестибюлю  что-то  смешное.  При виде его
повернулся  к стене, сделав  вид, что ему что-то  мешает сидеть. Во  дворике
суда  Мите под  ноги  с пискливым ором  свалились  воробьи,  сражавшиеся  за
хлебную корку. Прокатившись от  крыльца до  ограды, клубок крыльев и  клювов
взмыл вверх и пропал за выступом крыши.
     Митя  пошел  под весенними  изумрудными  деревьями,  свернул  в  кривой
переулок только  потому,  что ему понравилась серая  чешуя  мостовой,  мокро
блестящая на повороте, где  на  нее  плеснули  водой,  и  медленно зашагал в
сторону дома. Идти было далеко. Это его радовало.
     Когда мостовая закончилась, он выбрал  один  из  двух  расходящихся под
острым  углом  переулков за то,  что  вдалеке над его крышами заметил  крону
большого
     дерева - яркое зеленое облако. Возле ближайшего дома  на  стуле  стояли
бутылки с маслом -  на продажу - и,  проходя мимо, Митя наблюдал за тем, как
внутри бутылок катится, следуя за его движением, плененное солнце. В  каждой
бутылке по янтарному солнышку. Но вот он миновал какую-то критическую точку,
светила уткнулись  в  стенки  бутылок и  погасли.  Его  обогнал  мальчик  на
скрипучем  самокате,  отчаянно  молотивший  в  землю подошвой  ботинка. Митя
посмотрел ему вслед и твердо решил, что переедет  жить к матери. Он повторил
эту мысль еще раз, крякнул вслух.
     - Так надо, - добавил он, будто спорил с кем-то.
     Дерево оказалось  вовсе не  в том переулке, по которому шел Митя. Скоро
он  остановился  у сгнившего  полулежащего  плетня.  За  плетнем раскинулась
балка,  а  на противоположном ее берегу, прислонившись  к  широкому стволу и
сложив руки на трость, сидел Леван  и смотрел перед собой незрячим взглядом.
Тыльные стороны  тянущихся  вдоль балки  подворий  выглядели,  как  водится,
убого:  глухие  стены,  сползающие  по  склону   сараи,  всевозможный  хлам,
сваленный  когда-то  за дом и  цветом  сравнявшийся  с землей,  а  кое-где и
заросший мохом.  К газовой трубе  прислонилась  раскрытая  гладильная доска,
густо усеянная  поганками. Митя  уселся  на  пенек от  развалившейся  лавки,
смахнув  с  него труху. По руке размазалась гнилая  древесина. Митя  положил
лист  судебного решения  на землю и придавил его горстью камешков с обочины.
Поднес ладонь к носу и понюхал. Посреди весны пахнуло той приторной горечью,
которая прячется в осенней палой листве, там, под бурыми спинками листьев, -
придя на этот запах в парк, нагибаешься, хватаешь  пригоршню и, оторвав  ее,
открываешь светлые влажные брюшки, горько пахнущие временем?
     - Ха! - сказал Митя своей пахнущей осенью ладони.
     Леван  сидел  так, видимо,  давно  -  подставив лицо  солнечному свету,
слушая доплескивающий  из-за домов автомобильный шум. Листва над ним дрожала
на легком ветру. Митя пригляделся,  но так и  не смог  разобрать, что это за
дерево. Давненько он не любовался деревьями, а когда-то, в прошлой жизни мог
долго вот так сидеть, рассматривая кроны или рисунок на коре стволов.  После
этого он  испытывал чувство,  похожее на  то, которое остается, когда хорошо
поговоришь с человеком. Но это было давно. С тех  пор он бывал занят многими
делами.  Вот,   например,  промышлял   гражданство,   блуждающее  российское
гражданство  промышлял  как опасного  шатуна.  И совсем разучился любоваться
деревьями.  Просто  не  замечал  их,  как  не  замечают  в  толпе сыплющихся
навстречу людей, машинально огибая очередное препятствие.
     Леван поменял  местами  руки  на трости, не добавив  к  этому жесту  ни
малейшего движения. Похоже, он мог сидеть так очень долго.
     - Дождались весны! - крикнул ему Митя.
     От неожиданного Митиного крика старик вздрогнул и, развернувшись  в его
сторону,  приложил  к уху сложенную ковшиком руку - но потом смекнул,  о чем
речь, и согласно кивнул, качнувшись  всем  телом и тростью. Митя  смотрел на
замусоренный склон, по которому  мужиковато ходили грачи, на задние  дворы и
ржавые коробочки гаражей - но, кажется, видел что-то другое.
     Ему  резко  захотелось  курить,  впервые  с  тех  пор,  как  он  бросил
по-настоящему. Митя вздохнул и  полез  в карман за бумажником, где у него на
этот случай хранились сигарета  и  зажигалка. Прикурив,  он не  почувствовал
привычного вкуса табака, а лишь вкус тлеющей сигаретной  бумаги, но все-таки
затянулся неприятным дымом.
     - Ничего, - сказал он. - Один раз не считается.
     И  подумал,  что  Олег, наверное, вот  так  же говорил, или  кто-нибудь
говорил   ему,  протягивая  шприц.  Когда  это   случилось?  Когда,  покинув
университет, он бултыхнулся в новую свободную жизнь, которая не оставила ему
свободы быть  прежним  потешным  Чучей,  путающим  туалет  со  шкафом?  Или,
наоборот, это случилось недавно, когда Чуча заметил, что жизнь по-новому,  в
которой он  так славно  устроен, обошлась ему слишком дорого, - и сил на нее
не осталось?
     Митя даже поежился оттого,  что вдруг заменил  Олега на Чучу. Будто  от
его мыслей эта подмена может приключиться на самом деле, и в мире произойдет
сбой, как тогда, когда он сунул в хлебницу бабы Зины трояк вместо рубля.
     Тлеющая  бумага во  рту  вызывала приступы тошноты. Это  было хуже, чем
вкус  первой  сигареты. Но  нужно  было курить. Нужно  было  отвлечься  хоть
чем-то.
     Такое с  ним уже  было. В темной  комнате,  покрытой непрерывным  слоем
вещей, в окне которой серело узкое кирпичное ущелье и в нем - четыре звезды.
Рядом лежала мулатка, которую он знал минут десять.
     Десять минут.
     Десять лет.
     Когда-то одной нудной тбилисской зимой Митя подсматривал из окна лоджии
за слепым  стариком,  который  садился под  тутовник  и ждал весну.  Это был
чудаковатый старик, в его доме жили чучела зверей. Пока не ослеп, старик был
то ли профессором, то ли академиком. А Митя, пока не вырос, был одним из тех
мальчишек, которые ходили  к  нему  в гости смотреть на чучела, на старинные
пищали  и  пить чай с  конфетами  "Каракум".  Вот,  собственно,  и  все, что
связывало  его с этим  стариком. Тот ни  разу не  сказал  ничего  важного и,
наверное,  не  был  для Мити очень уж  важным стариком. Они  даже  думали на
разных языках. Единственное, что сделал для него старик, так никогда об этом
и не узнавший, - сидел под тутовником напротив Митиного  окна и ждал  весну.
Он не суетился.  Выходил из подъезда,  вытянутой тростью, осторожным стуком,
отыскав начало двора, - и шел по кругу. Стук трости, рассыпавшись от дома до
дома, тотчас отдавал в его владение весь  двор.  Казалось,  даже  голуби  на
деревянной  крыше  молоканского  дома  вынимают головы из-под  крыла, только
чтобы прислушаться.  Было  время, этих  голубей шумной сварой  подкидывало в
небо после  выстрела из музейной пищали. Тогда старик бурлил,  выпрыгивал из
самого себя. Став  слепым  и тихим,  он все равно  умудрялся заполнять  весь
двор: стук-стук, стук-стук. Он  проходил  пару кругов и занимал свое  место:
неподвижная облая фигура, ладони, сложенные  на  высокой трости. Ждал. Хотел
солнца и дворовой
     пьянки - вина,  красного,  как кровь. И зацепив каким-то краешком  души
его  мир -  как голуби, приземляясь рядышком, цепляют друг  друга крыльями -
ощутив  этот мир, испачканный мраком, но  не  запятнанный, Митя решил тогда,
что хочет стать таким, как этот слепой старик. Голова была полна, но то были
не мысли - только предчувствия мыслей. Когда-то предстояло  их додумать.  Но
было другое. Подглядывая за  неутоленным голодом жизни, он остро  и блаженно
почувствовал,  как все-таки вкусна жизнь -  и если  бы научиться вкушать  ее
день за днем, пока?
     -  Черт!  -  произнес  Митя,  близко  глядя на сигарету и  рассчитывая,
сколько еще можно сделать затяжек.
     Он только что сознался себе в том, что он - предатель.
     - Черт! Черт!
     Было бы хорошо,  если бы Люся презирала  его. Это был  бы выход. Теперь
уже  и не  разобраться,  кого  он предал,  друга  или  любовницу.  Наверное,
любовницу.  Как,  оказывается, пакостно быть  изловленным женщиной,  которой
врешь,  на месте  преступления. И еще пакостней позволить  ей узнать, что ее
тело нужно было  только для того,  чтобы сподручней  думать  о другой, - как
четки.  Наверное,  в  таком  настроении  Адам  прятался  в кусты, когда  все
открылось?
     А друга  он предал гораздо раньше, когда не настоял на том,  чтобы Люся
была его дружком на свадьбе.
     Закашлявшись,  Митя упустил только что набранный дым и, еще не до конца
подавив кашель, потянул заново.
     Не мудрено, что  он сумел  сделать с ней то, что сделал: предавать  для
него  просто. Он  начал с того, что предал  того юношу, собиравшегося  жить,
смакуя каждый новый день, собиравшегося завоевать радость. Вместо этого было
сбивчивое блуждание по самому себе - там, где не тронут. Радость, как только
выяснилось, что  за нее придется драться, перестала его  интересовать. И  он
спрятался  туда,  где  всегда  отсиживаются  слабые,  ищущие  не  победы,  а
утешения.
     А иначе, если было бы за  что  стоять, разве он согласился бы жить так,
как ему велели жить?
     Разве смирился бы  с  этими сумерками  вручную, что  они устроили целой
стране?
     Он предал  себя  уже только тем,  что в тихом сытом  одурении  просидел
перед  мониторами "Югинвеста"  те  самые годы,  в  которые мужчинам положено
пахать до  седьмого  пота,  воевать  и  творить  -  или хотя  бы  погибнуть.
Ненужные, бросовые годы, которые можно описать все,  описав один день. Жить,
даже не  пытаясь вякнуть, что  претендуешь на  большее. Он  предал страну, в
которой собирался любить и растить своего ребенка,  - тем, что не ввязался в
драку, не имел смелости  хотя  бы  попробовать сделать по-своему. Остановить
то, что  мерзко. И когда ему  сказали: "Будет так", скривился и молча ушел в
угол.  И когда страну изнасиловали, сказал: "Вот  сучка!"  Предал  ее, когда
болезнь  назвал судьбой,  когда не  увидел  разницы  между русским  и хамом,
говорящим по-русски. Предал, когда шулерские штучки признал за правила игры.
     Была возможность понять, был срок, чтобы стать сильным.
     Не стал. Предал, подумал - и предал еще раз.
     И предав, огорчился, что плохо себя чувствует.
     Сигарету  он скурил всю, окурок уже погас, и  Митя  с  шипением потянул
через фильтр холодный воздух. Выстрелив окурком в клетки поваленного плетня,
Митя  посмотрел  на противоположный  берег  балки.  Старик  почти  скрылся в
весенней  зелени,  шел размеренно, отмечая  выброшенной вперед палкой точку,
где будет ровно через два шажка.
     - Я виноват, старик, - сказал Митя. - Я виноват.



Популярность: 1, Last-modified: Sun, 04 Dec 2005 12:21:21 GmT