---------------------------------------------------------------
     OCR: Елена Байрашева
     ---------------------------------------------------------------

      Рассказы


   Портрет огнем
   Ночная ромашка
   Огнеопасный груз
   Солнце светит
   История с бородой


   Я сидел у самой воды, возле маленького каменного волнолома. Сложенный
из  грубых  камней,  он  в  штормовые  дни  защищал  санаторный пляж  от
разрушительных ударов  прибоя.  Отсюда  обычно прыгали в  море  наиболее
яростные наши купальщики.  Было это осенью 1944 года в  Сочи.  Война уже
далеко ушла от наших черноморских берегов, и тут, в санатории, отдыхали,
заканчивали поправку  после  лечения  в  госпитале  раненые  генералы  и
офицеры.
   Санаторий  уже  успели  отремонтировать:   жизнь  в  нем  подчинялась
обычному,  еще до  войны установленному распорядку,  но радиоприемник не
выключали до  самой  поздней ночи,  чтобы  прослушать свежую оперативную
сводку.  А  на  пляже,  полузанесенные песком,  еще  валялись расколотые
бетонные вазоны и  громоздились пористые глыбы известняка - их год назад
разворотило взрывом торпеды, угодившей в стенку набережной.
   Я  сидел на  одной из  этих,  уже обточенных морем глыб и  смотрел на
закат.  На  пляже никого не было.  Только на белых голышах неподалеку от
меня лежала забытая кем-то  из купальщиков большая мохнатая простыня.  Я
встал с камня и направился к ней,  чтобы отнести сестре-хозяйке казенное
добро,  но, наклонившись, увидел, что на пушистой, похожей на густой мох
материи вышита в  углу  метка -  красная буква "Я".  Значит,  кто-то  из
купавшихся забыл на  пляже свою собственную,  а  не санаторную простыню.
Тут я заметил, что из-под простыни видны огромные растоптанные сандалии,
фасоном  и  размерами своими  напоминающие ковши  экскаватора...  Теперь
стало ясно,  что все это хозяйство забыл на  берегу полковник Ярчук.  Он
всегда ходил купаться со своей простыней, и только ему, бывшему чемпиону
и рекордсмену по тяжелой атлетике, гиревику-тяжеловесу, были по ноге эти
непомерные сандалии.
   Приподняв простыню,  я обнаружил под ней аккуратно сложенную пижаму и
легкие парусиновые брюки.  Это уже показалось мне странным.  Не  ушел же
отсюда  полковник раздетый и  босой?..  Я  вскочил и  огляделся.  Никого
кругом не было.  В этот час уже не купались. Пустынное море, по которому
пошли  холодные  фиолетовые тени  и  розовато-стальные  плесы,  казалось
заснувшим. Я не на шутку встревожился.
   В  полковнике Ярчуке давно  уже  замечали некоторые странности.  Этот
огромный,  могучего  сложения человек  и  в  жаркие  дни  ходил,  подняв
отложной воротник пижамы,  по вечерам надевал китель с чрезмерно высоким
стоячим воротом.  Он не жарился с  нами на пляже и  купался в  одиночку,
где-то в стороне от всех.
   Я  уже собрался было бежать в санаторий,  чтобы поднять тревогу,  как
вдруг за моей спиной,  у конца волнореза, не очень далеко вдававшегося в
море,  что-то  забурлило,  зафыркало,  и,  оглянувшись,  я  увидел,  как
поверхность воды вспучилась,  закипела,  раздалась,  словно со  дна моря
поднялся  вулканический остров.  Вокруг  него  разбежались по  спокойной
глади  моря  кольца  волночек,  показалась голова  в  красной  резиновой
шапочке, потом исполинские плечи, и из моря вышел полковник Ярчук.
   - Фффу ты черт!  Ух-х,  фрррр!  - сердито отплевывался и бормотал он,
шагая к  берегу,  бурно взрывая воду и  гоня за собой завивающиеся в ней
воронки,  чем-то  похожий на  Гулливера [1],  волочащего за  собой  флот
блефусканцев.- Я из-за вас уже полчаса не вылезаю,  за молом плавал. Ну,
идите, идите отсюда. Чего смотрите? Не люблю.
   Он вышел из моря, ступил на камни, обжал на бедрах сморщенные плавки.
А  по груди,  по великаньим плечам его,  похожим на склоны широкой дюны,
бежали, егозили струйки, и долго еще обильно текла с него на камень вода
-  так  много моря  приняло на  себя это  просторное тело.  Да,  природа
наделила полковника редкостным сложением! Мышцы неохватной груди ходили,
как кованые створы ворот,  смуглые ноги,  тонкие в  лодыжках и могучие в
икрах,  напоминали глиняные амфоры, а когда он, стряхивая с себя брызги,
помотал  кистями мокрых  рук,  от  локтя  к  плечу  мгновенно заметались
шаровидные молнии бицепсов.
   Но  другое поразило меня  в  полковнике.  Он  уже  давно  обернулся в
простыню и, крякая, растирался ею, а я все смотрел на него, ошеломленный
тем,  что  успел разглядеть.  Никогда не  представлял я  себе,  что тело
полковника хранит следы  таких удивительных ранений.  Его  огромное тело
было опалено,  иссечено,  поковеркано с  обоих боков,  причем лицо,  шея
спереди  и  грудь,  внутренние  стороны  ног  и  рук  непонятным образом
остались совершенно чистыми. Зато по внешним обводам тела - от мочки уха
до плеча,  от плеча -  по тыльной стороне рук - до мизинца,  от бедра до
щиколотки - все слева и справа было в глубоких ссадинах, ожогах, шрамах.
Полковник уже успел загореть во  время своего отдыха в  санатории,  тело
его было смуглым,  но в заживших рубцах,  там, где свежая, наросшая кожа
не  принимала солнца,  она огненно алела.  А  под кожей будто роились во
множестве иссиня-зеленые мурашки пороха и мелких осколков. Казалось, что
какая-то  злая рука огнем и  крошеным железом тщательно обвела все  тело
полковника  по  контуру,  как  обводят  силуэты  на  плакатах.  Особенно
поразило меня,  что  следы всех  этих  ранений с  непостижимой точностью
расположились лишь по краям тела. Что это? Дикая татуировка или отметины
какой-то адски изощренной пытки?..
   Полковник заметил мой взгляд, хмуро посмотрел и отвернулся.
   - Что?  Отметины мои считаете? Да, расписан обстоятельно, на совесть.
Если так любопытствуете,  могу и  пояснить.  Вы видите перед собой,  так
сказать,  портрет,  вернее,  тень  Васи  Петрова...  Василия Степановича
Петрова... Лейтенанта. Всякие случаи бывают на войне. Но не знаю, был ли
с  кем-нибудь еще подобный...  Покурить есть у вас?  А то я свои наверху
забыл.
   Мы сели на камень, закурили.
   - Что я был командиром авиадесантного полка,- начал он,- вы знаете. Я
вам кое-что рассказывал.  А Петров был у меня адъютантом.  С осени сорок
первого года мы с ним сошлись,  и я уж его от себя не отпускал. Чудесный
был парень,  домовитый,  заботливый сибиряк.  Преданный удивительно. Ну,
правда,  я его один раз выручил:  он ногу сломал, неудачно приземлился с
парашютом,  так я его через фронт пять километров на себе...  Ну это,  в
общем,  деталь,  я не об этом.  Так вот, о Васе Петрове. Очень он ко мне
привязался,  ни  на  шаг не отходил,  прямо даже надоедал иной раз своей
заботой.  А парень был спортсмен, ростом с меня - сантиметр в сантиметр,
корпусом,  правда,  немножко  пониже,  костью  легче,  да  и  весь  чуть
поизящнее.  Только один был изъян: левое плечо ниже правого. За партой в
детстве,  видно, криво сидел. Так вот, пошли мы в один рейд, прыгнули за
линию фронта,  куда нам  полагалось,  а  вышло неудачно.  Обнаружили нас
немцы.  Ну  мы,  как  полагается,  круговую  оборону  держали,  а  потом
проскочили.  Залегли.  Тихо вокруг нас стало.  Я подождал, подождал, нет
как будто никого,  поднялся во  весь рост,  чтобы осмотреться...  Ну,  а
фигурка у  меня  довольно достопримечательная.  Меня  и  шарахнули миной
откуда-то из леска почти прямой наводкой. Я и сообразить не успел, что и
как. Только увидел в нескольких шагах перед собой, как ахнуло огнем! И в
тот  же  миг  закрыло меня всего что-то  высокое,  темное.  Грохнуло все
вокруг, оглушило, обожгло - слева и справа. Зажмурился. Чувствую, что-то
привалилось ко мне. Открыл я глаза и вижу... Лучше бы не видел этого...
   Ярчук резко повел плечами, плотнее завернулся в простыню:
   - Вижу,  понимаете,  валится мне под ноги мой адъютант. Я схватил его
за локти,  чтобы поддержать. Сам испытываю странную боль, щипки и уколы,
словно кусачками меня рвут со всех сторон.  Слышу,  кричат мне: "Товарищ
полковник,  вы ранены, везде кровь на вас..." Я упал. Но Васи Петрова из
рук не выпустил.  Только вижу,  что он уже у  меня в  руках -  покойник.
Весь,  бедняга,  пробит,  все лицо,  вся грудь изорваны, гимнастерка - в
клочья,  ремни наплечные перебиты.  Только тогда понял я, что тут вышло.
Понимаете,  что он сделал?  Когда угодила мина, он успел кинуться передо
мной навстречу взрыву. Вскочил с земли, спиной ко мне, лицом к смерти, и
все,  что мне причиталось,  весь заряд, весь густой конус осколков, весь
огонь на себя принял в упор...  А меня заслонил собой. Видите, только по
касательной меня задело - лишь те осколки,  что его облетели.  Я говорил
вам,  что  Петров был  роста со  мной одинакового,  но  в  плечах поуже,
сложение полегче.  Вот,  можете убедиться: все это на мне отпечаталось в
точности...
   Ярчук  встал с  камня,  подошел ко  мне  вплотную,  сбросил простыню,
расправил плечи, закрыл ими полгоризонта.
   - Левое плечо у него,  я уж говорил, пониже было,- продолжал он,- и у
меня тут слева плечо больше задето.  По  контуру обведено.  Знаете,  как
ребята: руку положат на бумагу и обводят карандашом... Спас меня человек
и на мне свой портрет отпечатал, словно на память... Так и ношу на себе,
уж это не слиняет. Вот не люблю только, когда расспрашивать начинают...
   Я еще раз взглянул на полковника.  Он стоял передо мной,  вытянувшись
во  весь свой огромный рост,  и,  показалось мне,  ясно проступил на его
могучем теле огнем обведенный,  врезанный железом, порохом протравленный
силуэт того,  кто заслонил собой сердце командира и друга,  стал лицом к
смерти и принял разрыв на себя.  Я подумал тогда,  что так вот и на всей
нашей жизни,  на всем,  что уберегли,  что отвоевали, навсегда останется
отпечаток великого подвига тех,  кто, прикрыв собой самое заветное, стал
лицом к огню и принял его в упор на себя!


   Это -  быль. Писатель встретил в Сочи генерала, который рассказал ему
эту историю.  Л.  Кассиль сам видел "портрет огнем",  выжженный на  теле
этого генерала...  Тогда же Л.  Кассиль и написал об этом, и рассказ был
опубликован в журнале "Огонек".
   1. Гулливер - герой знаменитого романа английского писателя Джонатана
Свифта  "Путешествия  в   некоторые  отдаленные  страны  света   Лемюэля
Гулливера  сначала  хирурга,  а  потом  капитана  нескольких  кораблей",
вышедшего в 1726 году.
                                                             Е. Таратута


   Воскресная передача была назначена на 21.20.  Я  должен был читать по
радио свой рассказ.
   Ночь в Москве была темная.  Бушевала метель. В городе - ни огонька. В
двух  шагах  не  разглядеть человека.  И  на  улице,  у  самого подъезда
радиостудии,  я  едва не наткнулся на маленькую фигурку.  На груди слабо
светилась ромашка -  стеклянная,  с фосфором - московская новинка.  Меня
окликнули.   Голос   ломкий,   низковатый.   Мне   показалось  сперва  -
мальчик-подросток.
   - Товарищ, где здесь можно передать письмо с фронта по радио?
   Подошел поближе,  вижу:  это девушка,  в шинели,  с вещевым мешком за
спиной, в шапке-ушанке.
   Писем к  нам приносили много - я не удивился вопросу,  сказал только,
что  письма  сдаются  в  другом  месте  и,   кроме  того,  сегодня  день
воскресный, выходной, да и поздно вообще - никого в отделе нет.
   - Нет, мне обязательно сегодня нужно, сейчас! Пожалуйста, я вас очень
прошу, передайте сейчас же это письмо... Вы ведь на радио работаете? Вот
тут все написано. Сейчас же передайте по радио!
   И сует мне в темноте письмецо.
   - Я вас очень прошу.  Это очень важно. Вы даже не представляете себе,
как это важно.
   -  Нет,  не представляю,  - говорю,  - действительно.  Я передам ваше
послание в отдел писем на фронт завтра.
   - Нет-нет!  Завтра уже поздно будет.  Сегодня надо,  сейчас же! Он же
там ждет, на фронте. Он тревожится. Я вам сейчас все объясню. Понимаете,
у меня есть... одна подруга.
   - Угу. Подруга? Понимаю.
   - Да,  подруга. И вот она... то есть я, должна, вернее, я обещала ей,
что он... Я говорю:
   - Слушайте,  как вы сами разбираетесь в таком количестве местоимений:
вы,  она,  я,  он?..  Тут так темно, что я уже сам заблудился среди этих
дремучих  местоимений.   Мне  кажется,   что  у  вас  крайне  запутанное
положение.  Вы говорите о  своей подруге "я",  а  подруга,  должно быть,
говорит про себя "она"? Что это, вы покраснели, кажется?
   - И ни капельки нет!  С чего вы взяли?  Вот уж... И вообще, откуда вы
знаете? В такой темноте ничего не видно.
   А  сама все-таки стащила с  руки варежку и украдкой коснулась тыльной
стороной пальцев своих щек - одной и другой.
   - Ну ладно,- говорю,- выкладывайте,  девушка, все ваши местоимения, а
то я опоздаю. Так кто он такой? Лейтенант?
   - Младший.
   - Прекрасно. Так где он, ваш младший лейтенант?
   - Никакой он не мой... Просто одна моя подруга...
   - Уф!.. Ладно! Где он, одной вашей подруги младший лейтенант?
   - Вот в том-то и дело,  - говорит, - что мы никто не знаем. Мы были в
одной группе... с подругой моей. Мы обе комсомолки и пошли добровольцами
в партизаны. Действовали там на одном участке. А отряд этого лейтенанта,
которому подруга письмо передает,  тоже там действовал.  И  мы выполняли
одно важное задание.  А  этот самый лейтенант младший,  мы  с  ним еще с
института друзья.  Он у нас военное дело преподавал. Он очень интересный
и славный такой - его все у нас любят.
   - Чувствую.
   - Нет, правда! Замечательный человек! Смелый такой! И он очень хорошо
относился... к моей подруге.
   - А она?
   - Она какая-то странная. Очень уж скрытная. Это прямо ее несчастье. Я
ей говорю: "Ты скажи ему, ведь он сам..." А она мне...
   - Ну, опять пошли местоимения. Она тихонько усмехнулась в темноте:
   - Хорошо,  я постараюсь без местоимений.  И вот, понимаете, перед тем
как идти нам на задание,  у них там что-то вышло.  В общем,  обидела она
его.  Не  так сказала,  как надо.  И  сама теперь мучается.  Они даже не
попрощались как следует.  А  задание было опасное -  могли нас отрезать.
Условились, чтобы зря за нас не тревожились. И срок установили крайний -
три месяца.  Вот уж  если через три месяца весточки о  себе не  подадим,
значит,  нет  нас  в  живых.  Это было пятнадцатого декабря,  а  сегодня
пятнадцатое марта. Понимаете? Последний день срока. Он ждет там...
   - И что же, - спрашиваю я ее, - вы на последний день это оставили?
   -  Мы в  пути задержались.  В госпитале лежали обе - подруга и я.  Мы
тогда попались,  и меня... ну, то есть подругу, ранили... а я... словом,
одна наша девушка,  тоже раненная в обе ноги,  на себе вытащила ее. Пять
километров тащила.  Взвалила на себя, сама локтями на лыжи оперлась, так
и  ползла  двенадцать часов...  Потом,  пока  нас  подобрали да  пока  в
госпиталь отвезли,  лечили покуда,  вот три месяца и прошло.  Конечно, я
ему...  то  есть мы,  писали...  Только ответа никакого нет.  Но это все
равно,  где бы  он  сейчас ни  был,  он ждет,  я  уверена.  Ведь сегодня
пятнадцатое марта,  последний день,  как мы условились.  И подруга очень
мучается,  и он,  наверно, там страдает, беспокоится. Я вас очень, очень
прошу:  передайте сейчас же.  Вы  только скажите,  что лейтенанту Сергею
Тарасовичу Власюку кланяется его...  ну,  знакомая...  Лида Коромыслова.
Тут  все написано.  Пожалуйста,  сделайте это.  Я  сейчас еле добралась,
прямо с вокзала, думала, не поспею, только что наш поезд пришел...
   Мне надо было спешить на передачу,  я двинулся к подъезду,  она пошла
рядом. По неровному звуку ее шагов я понял, что она прихрамывает.
   -  Знаете,- сказал я,- не очень-то хорошая у вас подруга.  Во-первых,
прячется за вашей спиной, во-вторых. заставила вас ночью в такую пургу и
темь с больной ногой бежать сюда, прямо с вокзала.
   -  Ну и что ж такого?  Она устала с дороги,  а я хоть и маленькая,  а
сильнее ее. Правда, правда!
   Я видел перед собой в темноте ее небольшую, крепкую фигурку в шинели,
но  не мог рассмотреть лицо.  Только слабо и  застенчиво светилась на ее
шинели фосфорическая ромашка.
   - А где это вы успели московскую ромашку приобрести?
   - В метро у вокзала продавали.  Хотите,  я вам подарю на память, чтоб
не забыли? Нет, это уж не от подруги, а от меня лично.
   И, прежде чем я успел возразить, она мигом отколола с шинели и сунула
мне в руку светящуюся брошку.
   -  Так вы передадите сейчас?  Ну,  и спасибо же вам за это!  Прямо не
знаю, как спасибо! Если бы вы только знали...
   - Я знаю.
   - Нет,  не знаете вы ничего.  Вот вы,  наверно, думаете, что я и есть
Лида  самая?  Совсем нет.  Меня  зовут...  Ну,  это  неважно...  Вы  там
прибавьте, когда передавать будете, что еще привет шлет Кутя. Это меня в
отряде так звали:  "Кутя"... А вот ползла-то пять километров - это верно
-  я.  Это я  Лиду вытащила.  Только вы  этого не передавайте,  а  то он
подумает,  что я отличиться захотела,  ради него старалась, а я тогда об
этом и не думала.
   Я нашел в темноте ее руку в заячьей варежке и крепко пожал.
   - Знаете, - вырвалось у меня, - на месте лейтенанта я бы...
   - Нет,  что вы!.. Лида хорошая, красивая, видная собой... И потом...-
она вздохнула, - когда я ее тащила, тогда у меня лицо сильно обмерзло...
даже операцию делать пришлось потом...  Сейчас,  в темноте,  не видно...
Это уж на всю жизнь.
   Она мягко высвободила свою руку,  и я не решался удержать ее в первую
секунду,  а  потом было уже поздно.  Метель словно сдула ее  в  темноте.
Только на ладони моей остался светлячок -  ромашка.  Я едва не опоздал к
началу передачи,  но,  вместо того чтобы читать уже объявленный диктором
рассказ, выполнил с разрешения редактора свое обещание.
   - Младший лейтенант Сергей Тарасович Власюк!  - сказал я в микрофон,-
Передаем вам привет от ваших друзей:  Лидии Игнатьевны Коромысловой и от
девушки,  которую  зовут  Кутя,-  очень  хорошей девушки,  поверьте мне,
товарищ младший лейтенант!  У нее один только недостаток - слишком много
местоимений, за которыми она прячет свое прекрасное сердце...
   И я рассказал о нашей встрече.
   Прочесть  объявленный  рассказ  мне   уже  не   пришлось:   кончилось
отпущенное на передачу время.  Я извинился перед слушателями за то,  что
не  по  назначению использовал предоставленные мне минуты.  Впрочем,  не
думаю,  что  кому-нибудь было  жалко этого вечера,  который мы  уступили
такой стоящей девушке.
   А  потом я  побрел домой по затемненным и  вьюжным московским улицам.
Зеленый огонь  светофора указывал мне  дорогу,  я  слышал сквозь сыпучий
ветер  мерный шаг  комендантского патруля.  И  на  моем  пальто легонько
светилась  подаренная мне  ромашка  -  скромный  ночной  цветок  военной
Москвы, от которого исходил голубоватый свет, нежный и затаенный...


   Долгое время Кассиль был тесно связан с работой Всесоюзного радио.  В
годы войны он был корреспондентом радио на фронте и  в  Москве.  Один из
эпизодов в  радиоработе писателя натолкнул его  на  мысль  написать этот
рассказ. Впервые он был напечатан в сборнике Л. Кассиля "Линия связи".
                                                             Е. Таратута


   Я, ребятки, выступать не великий мастер. Тем более, что образование у
меня ниже среднего.  Грамматику плохо знаю.  Но  раз уж такое дело и  вы
меня, ребятки, душевно приветствовали, то скажу...
   Значит,  так.  По  порядку.  Когда вашу  местность еще  только начали
из-под немцев высвобождать, получаю я с моим напарником, Лешей Клоковым,
в  управлении дороги  назначение:  сопровождать вагон  из  Москвы.  А  в
вагоне,  объясняют,  груз  чрезвычайной важности,  особого  назначения и
высшей срочности.
   - Насчет состава груза,  - говорят,  - ты,  Севастьянов,  чересчур не
распространяйся по дороге.  Намекай,  что,  мол,  секретно,  и все. А то
могут  найтись какие-нибудь  не  вполне сознательные и  отцепят тебя  на
малую скорость. А дело срочное до крайней чрезвычайности. Путевка у тебя
самим  товарищем  народным  комиссаром  [1]  подписана.   Чувствуешь?  -
говорит.
   - Соображаю, - говорю.
   Выдали нам, что требуется: тулупы новые, две винтовки, шапки-малахаи,
фонари  там  сигнальные...   Ну,   словом,  все  наше  обзаведение,  как
полагается.  Вагон наш  перегнали с  товарной станции на  пассажирскую и
подцепили на большую скорость к почтовому поезду дальнего следования.
   Динь-бом,  второй звонок,  пассажиры в вагон, провожающие вон, пишите
письма, шибко не скучайте, совсем не забывайте, поехали!
   - Ну, - говорю я своему Леше Клокову, - в час добрый, с богом! Груз у
нас  особенный.   Так  что  ты  вникни:   глазом  моргнуть  не  моги  на
дневальстве.  Словом,  гляди,  чтобы  все  у  нас  было  в  цельности  и
сохранности до последнего.  А не то я тебя,  Алексей,  милый человек, по
всем законам военного времени продерну.
   - Да будет вам,  Афанасий Гурыч! - Это Алексей мне говорит. - Я и сам
соображаю, что за груз. Это вы мне излишне говорите.
   Раньше-то  от  Москвы до  вас ехать не  столь долго было.  На седьмые
сутки грузы прибывали.  А теперь,  конечно, кое-где вкруговую приходится
объезжать, тем более что назначение в район военного действия.
   Я  уже на фронт не раз с  эшелоном ходил.  И под вагоном при бомбежке
полеживал,  и на обстрел напарывался. Но на этот раз дело совсем особое.
Груз уж очень интересный!
   Вагон дали нам хороший,  номер "172-256",  товарный.  Срок возврата -
январь будущего года.  Осмотр последний 'в  августе был.  И  все  это на
вагоне обозначено.  Площадочка имеется тормозная, чин чином. На площадке
той самой мы и ехали.  Вагон-то в Москве запечатали под пломбу, чтобы не
было разговоров, какой груз.
   Дежурили,  значит,  по очереди с Алексеем.  Он дневалит - я в резерве
обогреваюсь.  Я  заступил -  он в  резервный вагон отдыхать идет.  Так и
ехали.  Прибыли на пятый день на узловую. А оттуда, значит, нам надо уже
поворачивать по своему назначению. Отцепили нас.
   Стоим час,  два  стоим.  Ждем  целый день.  Торчим вторые сутки -  не
прицепляют.  Я уже со всем начальством на станции переругался, до самого
грузового  диспетчера  дошел.  Сидит  такой  в  фуражке,  при  очках;  в
помещении жарынь,  печка натоплена до нестерпимости,  а  он еще воротник
поднял.  Перед ним на столе телефонная трубка рупором на раздвижке. А из
угла,   где  рупор,   его  разные  голоса  вызывают.  Это  по  дорожному
телефону-селектору разговор идет.  Только и слышно:  "Диспетчер?!  Алло,
диспетчер!  Почему 74/8 не отправляется?  Диспетчер,  санитарная летучка
просится.  Принимать,  диспетчер?"  А  он  сидит,  словно и  не  слышит,
откинулся в  кресле  и  бубнит  себе  в  рупор:  "Камень  бутовый -  три
платформы.  Кора бересклета - двенадцать тонн, направление - Ставрополь.
Скотоволос -  три  тонны,  Краснодар.  Пух-перо  -  тонна  с  четвертью.
Кожсырье - две с половиной".  Я своими бумажками шелестеть начал,  перед
его очками документами помахиваю,  печати издали показываю,  а  читать в
подробности не даю.  Такой,  думаю,  бюрократ,  суконная душа,  не может
воспринять, какой я груз везу.
   Нет! Куда там... И глядеть не желает, и подцеплять меня отказывается,
отправление не дает, велит очереди ждать. Лешка мой не выдержал.
   -  Слушай,-  говорит,-  пойми,  груз-то у нас особый,  секретный!  Не
приведи бог, какая воздушная опасность, так вы от нашего вагона сами тут
в пух-перо обратитесь.
   -  Позвольте,-  говорит тот,-  так вы бы сразу и объявили,  что у вас
груз огнеопасный.  Чего же вы двое суток тянули?  Стоят с таким грузом и
молчат!  Идите  скорее,  на  третьем пути  воинский эшелон составляется,
через  час  отправление даю.  Если  начальник спорить не  будет,  я  ваш
поставлю.
   Бежим на третий путь. Я Алеше Клокову говорю:
   - Слушай, Клоков, где же это ты у нас взрывчатку нашел? Смеется:
   -  Помалкивай себе,  Гурыч,  в бумажку.  Эдакий камень бутовый только
взрывчаткой и колыхнешь. Сам видишь.
   Ну,  в  общем,  уговорили.  Поставили нас  в  хвосте.  Через час дали
отправление.
   Теперь такая картина.  Эшелон этот на самый фронт идет.  Везут всякое
такое,  чего вам и  знать не  предусмотрено,  не  могу сказать.  Словом,
взрывчатым вагоном испугать их уж нельзя.  Куда там!  Ну,  а направление
наше идет на станцию Синегубовка.  А  потом разъезд Степняки,  Молибога,
Синереченская,  Рыжики,  Бор-Горелый, Старые Дубы, Казявино, Козодоевка,
Чибрики,  Гать и,  значит,  ваш город,  станция назначения.  А фронт тут
крученый.  И  в  местности еще  кое-где  бои.  Так  что ехать-то  надо с
оглядкой.
   День  едем  -  ничего,  порядок.  Правда,  летали над  нами какие-то,
кружились.  Одни  говорят -  наши,  другие доказывают -  немцы.  Кто  их
разберет!  Бомбами не  кидались.  И  у  нас в  эшелоне на двух площадках
зенитки были - огонь не давали.
   А  местность кругом сильно разоренная.  Недавно еще  тут  немец  был.
Пожег все,  злодей,  порушил, глядеть жалко. Пустынь горелая... И дорога
на живую нитку пошита. Еле едем.
   Прибыли мы под вечер на станцию Синереченскую.  Пошел я  за кипятком,
чайком решил согреться. Хлеба получил по рейсовым карточкам. Возвращаюсь
обратно, к своему вагону. А вечер был дождливый, ветреный. Пробрало меня
порядком.  Иду,  мечтаю про  чаек.  Влезаю на  площадку,  гляжу -  сидит
кто-то. Забился в угол, как веник.
   - Это еще что за прибавление семейства?  Клоков, ты чего смотришь? Не
видишь, постороннее лицо? Законопорядков не знаешь?
   А это девчонка,  годков этак двенадцати.  Сидит,  нахохлилась. На ней
стеганка ватная,  грязным полотенцем перепоясана заместо кушака.  Из-под
полушалка  стриженые волосы  торчат.  Худая,  немытая.  А  глаза  так  и
стригут.
   -  Дяденька,  меня  с  того  поезда  ссадили.  Можно?  Мне  только до
Козодоевки доехать.
   - Какие,  - говорю,  - такие Козолуповки,  Козодоевки!  Инструкции не
знаешь?  А ну,  кыш-кыш,  шевелись,  ишь какие завелись! Скидывай отсюда
свои  мешки.  Гляди,  какая  расторопная,  пристроилась.  Спекулянничать
небось ездила? Наловчилась с малых лет, - говорю я ей.
   А она:
   - Я, - говорит,- не спекулянничать. Это я сухарей везу своим. Я их уж
два года не видала.  Вот уехала к тете за Ростов,  а сюда немцы вошли. У
меня там, в Козодоевке, мама и братик Сережа.
   -  И  разговоров твоих слышать не  хочу.  Слезай!  Но  тут Клоков мой
подходит, отзывает меня в сторону и говорит:
   - Слушай, Гурыч, а пускай себе едет. От нее ось не переломится, букса
не сгорит, поезд не расцепится. Намаялась девчонка.
   - Да ты что,  - говорю, - Алексей, соображение у тебя хоть на копейку
осталось? Воинский эшелон, вагон чрезвычайный, а мы зайцев возить будем.
Ишь ты, приютил, какой добренький!
   Девчонка как вскочит!  Стеганка ватная до колен ей, рукава завернуты.
Взвалила мешки на плечо - и давай меня чествовать.
   -  Ох,  вредный ты до чего,  - говорит,  - дядька!  И личность у тебя
кривая,  это тебя от злости перекосило.  У  тебя и злость,  как у собаки
кость, поперек горла застряла!
   И утюжит меня всякими такими словами. Эдакая дерзкая девчонка!
   Я говорю:
   - Цыц сейчас же!  Ты за кого себя понимаешь?  Ты кто? Нуль цена тебе.
Посмотри ты,  какая дерзкая.  Я  тебя в  пять раз старше да  во  сто раз
умнее,  а  ты мне такие невыразимые слова.  А корить меня,  что личность
немножко на одну сторону повело,  так это довольно совестно.  Это у меня
еще от крушения с той войны.
   А она мешки собрала свои,  котомочки навесила - да вдруг отвернулась,
в стенку вагона лбом ткнулась да как заревет,  заголосит, словно паровоз
у закрытого семафора. На всю станцию слыхать. А у меня никакого интереса
нет лишнее внимание на наш вагон навлекать. Уж прицепили, едем, никто не
проверяет, что за груз, и слава богу, молчи себе.
   Куда там!  Ревет,  не унимается.  Да и голос такой пронзительный, что
прямо-таки в оба уха забирается и в мозгах свербит,  в самой середке. Да
тут еще Алексей мой, божий человек, опять заступается:
   - Афанасий Гурыч, ладно, довезем ее, никто и не заметит.
   - Нечего меня в цари Ироды зачислять, - говорю. - Что мне, жалко, что
ли, пусть едет. Только я знать ничего не знаю. В случае обнаружат - ты в
ответственности, с тебя спрос.
   Девчонка ко мне кидается:
   -  Можно,  да?  Позволили?  - и начинает мешочки с плеч скидывать.  -
Спасибочко вам!  Нет,  вы тоже ничего.  А сперва,  сначала я испугалась.
Вот, думаю, наскочила на какого вредного... Дядя, а вас как звать?
   - Ладно, ты много не разговаривай. "Дядя, дядя"!.. Заладила. - Я тебя
в племянницы не приглашал.
   - А как же вас тогда: дедушка?
   - Какой же я дедушка? Ты гляди лучше. Ус-то у меня без малейшей седой
искорки.
   - Гурыч его звать, - Алексей говорит, - Гурыч.
   - Фи! Смешно как...
   - Чего тут смешного нашла? Обыкновенное имя, русское, родословное. От
Гурия идет.  Смешно ей!.. Вот сгоню тебя с вагона - погляжу тогда, какие
тебе  хиханьки  будут.  Давай  лучше  дело,  отвязывай  кружку,  я  тебе
кипяточку налью.  Вот еще,-  говорю,-  зайцев я  не  возил,  так зайчиха
приблудилась. На, пей, глотай. Да не давись, ошпаришься, ты, анчутка!
   -  Я,  -  обижается,  - не Анчутка,  меня Дашей звать.  Маркелова моя
фамилия.
   - Ну,  пей да помалкивай, Дарья-скипидарья, сердитый самовар! Горячая
какая. Пар из ушей идет.
   Пьет она чай,  дует,  обжигается.  Потом кинулась рыться в  котомочке
своей: вытащила луковичку, пол-луковички Алексею дала и меня угостила:
   -  Кушайте,  дядя Гурыч,  кушайте!  Это мы  с  тетей на  огороде сами
вырастили.  Он всего полезней,  лук. В нем витамин. От него польза всему
здоровью.  Вы посолите,  у меня соль есть,  хотите? Дядя Гурыч, а чего у
вас в вагоне едет?
   Алексей рот было открыл, но я тут на него прикрикнул.
   -  Клоков,  -  говорю,  -  прикрой рот обратно!..  А ты уж рада,  уши
растопырила.  Тебе, Дарья, этого знать не следует. Груз особой важности,
под  пломбой.  Едешь -  и  скажи спасибо.  Все знать ей  надо.  До  чего
востроносая девчонка!
   Приехали мы  на  станцию  Рыжики  ночью.  Зайчишка наш  в  мой  тулуп
завернулась, притулилась на площадке, затихла, спит. Только мы прибыли -
завыли  паровозы,  зенитки застучали:  тревога.  Налетело на  нас  штук,
считай,  десять.  В  темноте-то  не  разберешь,  но,  думаю,  не меньше.
Раскинули осветительные люстры по  небу  -  и  давай нас  как  миленьких
бомбами молотить. Дашутка проснулась.
   - Беги, - кричу я, - беги, - говорю,- вон за станцию, ложись в канаву
за водокачкой. А она не спешит.
   -  Я,- говорит,- лучше тут,  с вами.  А то мне там одной еще страшнее
будет.
   Однако я  ее все-таки прогнал в  канаву.  А  сам с  Лешей остался при
вагоне.  Мало ли что...  Загорится вдруг,  а  груз у меня такой - только
искорку давай, заполыхает. Горючий груз.
   Вот,  думаю,  неприятность!  Уж совсем близко до назначения,  а такая
вдруг проруха получается.  А с Рыжиков как раз поворот на ту ветку идет,
куда нам направление дано.  И  нас уже отцепили от эшелона.  Как тревога
началась,  эшелон сразу со станции отправили.  А наш вагон стоит один на
свободном пути,  и  немцы  его  ракетами освещают.  И  номер мне  хорошо
видать:  "172-256", и срок возврата - январь на тот год. А-яй-яй, думаю,
Афанасий Гурыч,  не будет тебе возврата ни в том,  ни в текущем году, ни
через веки веков.  Сейчас как чмокнут нас сверху,  так и  косточек тогда
твоих не занумеровать.
   Кругом меня бомбы рвутся,  огонь брызжет, осколки в припляс скачут по
путям.  А  я  возле вагона бегаю,  на людей натыкаясь,  велю вагон наш с
путей убрать поскорее.  Говорю,  так и  так,  мол,  у  меня особый груз,
взрывчатый. А от меня все пуще шарахаются. Я уже за ними бегу, кричу:
   -  Стойте!  Это я  так сказал.  Это я  от себя для ускорения накинул.
Никакой у меня не взрывчатый! У меня там...
   Не успел я договорить,  ахнуло громом около меня. Обдало всего огнем,
ударило с маху оземь.  Приоткрыл я глаза, светло вокруг, светлым-светло.
И гляжу: горит наш вагон. Пропал груз!
   Кинулся я  к  вагону.  По дороге меня еще раз в  воздухе перевернуло.
Спасибо еще,  что не на рельсы,  а  в  мягкий грунт угодил.  Поднялся я,
подскочил к  вагону,  а  там уже Алексей мой действует.  В  руках у него
огнетушитель шипит, а ногами он огонь топчет. Кинулся и я пламя топтать.
На мне уже спецовка горит, но я сам себя не помню - груз надо спасать.
   И что же вы думаете? Отстояли вагон! Хорошо еще, не много загорелось.
Один  бок  вагона  маленько пострадал,  дверь  вырвало,  внутри кое-чего
попалило, но так все целое, ехать можно. Только одно плохо: видят теперь
все наш особый груз -  обнаружен на  весь белый свет.  Придется везти на
глазах у публики. Потому что дыра выгорела порядочная.
   Отбили налет.  Дашутку мы с Алешей еле отыскали. Забилась со страху в
канаву. Эх ты, с вечера молодежь, а утром не найдешь!
   - Цела? - спрашиваю.
   - А что мне сделается? - отвечает.- Только ноги промочила в канаве.
   Садится на подножку,  разувается,  снимает свои ботинки - у нее такие
прегромадные были, лыжные, американские, откуда уж, не знаю - и выливает
из них воду, чуть не по ведру из каждого.
   - Залезай,- говорю,- обратно,  заворачивайся в кожух, обсыхай. Можешь
в самый вагон забираться.  Теперь у нас вход и выход свободный. Двери-то
вон вывернуло. Прощай все наши замки, пломбы!
   Влезла она в вагон.
   - Ой, - визжит, - тут книжки какие-то!
   - Ну и что? - говорю. - К чему визг? Книжек не видала?
   Я  не  помню,  вам-то  я  сказывал вначале иль  тоже не  сказал,  что
вагон-то  наш  учебниками  гружен  был?  Ну,  буквари  там,  арифметики,
географии, задачники, примеры всякие.
   Этот  вагон  народный  комиссар  [1]  всеобщего  образования  товарищ
Потемкин  из  Москвы  послал  в  освобожденные  районы,   откуда  немцев
повытурили. Дети тут два года не учились, немец все книги пожег. Да чего
вам говорить,  вы это лучше меня знаете.  Вот сразу и  послали из Москвы
освобожденным ребятам в подарок восемьдесят пять тысяч учебников.
   Ну,  я так считал,  что говорить,  какой у меня груз,  не стоит.  Тут
эшелоны со снарядами,  составы с танками идут,  воинские поезда следуют,
фронтовые маршруты,  а  я с букварями полезу.  Неуместно.  Груз чересчур
деликатный. Какой-нибудь дурак еще обидится, и может скандал произойти.
   А теперь уж скрывать как же? Все наружу, всем насквозь видно.
   - Плохо дело,  - говорю, - Клоков! Теперь нас куда-нибудь отставят на
тридесятый путь, и ожидай там своего череду.
   А  на  воле уже светает.  Пошел я  к  начальнику станции.  Тот меня к
военному коменданту направил.  Так,  мол,  и так, объясняю я коменданту.
Имею назначение от самого главного комиссара [1] всенародного обучения и
просвещения,  дети освобожденные ждут, груз крайней важности, такой груз
надо бы  по  зеленой улице пустить,  как на дороге говорят,  чтобы везде
зеленый семафор был, путь открытый. Ставьте нас в первую очередь.
   А комендант смотрит на меня красными глазами, видно, уже сам ночи три
не спал, сморился человек. И, конечно, сперва слушать не хочет:
   -  Что такое,  тут у меня без вас пробка,  четвертые сутки расшить не
можем.  Все забито до крайности. Сейчас срочный эшелон к фронту следует,
а вы тут с вашими арифметиками да грамматиками! Подождут ваши дважды два
четыре.  Ничего им  не  сделается.  А  то  завтра прибудет еще  вагон  с
какими-нибудь сосками,  слюнявками да распашонками,  и тоже изволь гнать
их без очереди?
   Я  уж  не  знаю,  как мне на него воздействовать.  Только вдруг слышу
сзади голос такой солидный:
   -  Товарищ комендант,  боюсь,  что дети не  по вашему графику растут.
Если вы ничего не имеете против, я прицеплю этот вагон к своему составу.
   Поворачивается и уходит. Посочувствовал, а сам на меня и не посмотрел
даже. Дескать, ничего особенного не сказал. Вот золотой человек!
   Побежали мы на пути. И слышу я издали крик возле вагона. Гляжу, стоит
какой-то  малый,  весь  в  масле,  смазчик должно быть,  а  Дашутка наша
вцепилась в него и из рук книжку рвет. В чем дело?
   Смазчик этот говорит:
   - Да отцепись ты, спецовку порвешь! Брысь! Вот жадная!.. Папаша,- это
уж он мне объясняет,- у тебя я там вижу брошюрки какие-то.  Неужто жалко
одну на завертку дать? Покурить смерть как охота!
   - Слушай, - говорю я ему.- Это не простые книжки. Это научные. Можешь
это понять?  Из  самой Москвы везем.  А  ты  хочешь на  дым пустить.  Не
совестно тебе?
   Он книжку отдал обратно,  поглядел,  вздохнул.  Ну, Алеша ему бумажку
дал все-таки. Обертка нашлась у пас рваная.
   Ну  хорошо.  Прицепили  нас  к  воинскому составу.  Двинулись мы,  по
направлению к фронту.  Огляделся я, стал свои неты считать, что сгорело,
что порвало,  чтобы акт составить. Смотрю, Дарья моя в вагоне совсем уже
обвыкла,  прибралась.  К  фортке бумажные занавески пристроила,  венчик,
хитро так вырезанный узорами:  кресты,  звездочки,  цветочки. И картинки
хлебом на стенку приклеила.  Посмотрел я на эти картинки, на занавесочки
и обомлел...
   - Погоди,- говорю,- это откуда бумагу взяла? Где картинки добыла?
   - А это я,- говорит,- тут подобрала,  зря валялись. Гляжу, это она из
учебников странички повыдергала.  Я  сперва  было  бранить ее,  а  потом
разобрался - ничего.  Это она из тех книжек взяла, которые все равно при
бомбежке порвало.
   - Дядя Гурыч,  вы не серчайте,  - говорит.  - Зато видите,  как у нас
теперь уютненько! Прямо как у тети или дома у нас, в Козодоевке. Вы пока
стоять там будете,  в гости к нам приходите.  Ох, мы вас с мамой угостим
как,  напечем всего разного!  Кулеш по-казацки сделаем,  со шпигом,  - я
везу.  А  ноги,  дядя  Гурыч,  обтирать надо.  Вон  вы  сколько  грязюки
навозили.  За вами не наубираешься. Леша небось сам ноги вытер о солому,
а вы кругом наследили.
   Что ж попишешь, хозяйку слушаться надо. Пошел на солому, потоптался в
ней, ровно курица в сенях.
   Едем мы,  значит,  так,  едем. От нечего делать я учебники почитывать
стал,   которые  из  упаковки  взрывом  повыбросило.  Задачи  интересные
попадаются.  Особенно одна  понравилась мне,  девятьсот пятый номер.  По
нашей специальности,  железнодорожная задача,  на все четыре действия, с
дробями.  Я  ее  даже в  точности запомнил:  от  Москвы до Владивостока,
сказано,  девять  тысяч  двести  восемьдесят пять  километров.  Из  этих
городов следуют встречным направлением,  стало быть,  два  поезда.  Один
прошел столько-то, а другой от этого какую-то часть, и вот, значит, надо
сосчитать,  много ли  между ними еще осталось до  скрещения.  Интересная
задачка.  Стал я  ее было решать,  да образование у  меня ниже среднего,
завязли мои поезда в  сибирской тайге и  ни взад ни вперед.  А  Дашутка,
хитрая голова,  мигом,  в  два  счета решила.  Потом стала меня  еще  по
таблице умножения гонять,  вразбивку спрашивать.  Я даже запыхался,  пот
прошиб.
   -  Ну,  -  говорю,  - Дарья,  этак я с тобой пока до места назначения
доберусь, так полное среднее образование получу.
   Едем мы  туго.  Стоим часто.  Дорога фронтовая,  перегруженная.  Пути
повреждены.  А Дашутке не терпится скорее домой попасть. По ночам она не
спит,  чуть остановка - машиниста ругает, что тихо едет. Соскучилась. Да
и верно.  При солнце тепло, а при матери добро. А она два года матери не
видала.  Извелась девчонка, и смотреть на нее жалко. Тоненькая, бледная.
Как запоет вечером:  "Есть кусточек среди поля, одинешенек стоит...", да
подхватит с  ней  Леша,  так  и  мне всю душу занозят.  Пробовал я  было
подтягивать,  да у  меня слух неспособен с  детства.  Смеются они только
надо мной.  Ну,  я  замолчу,  не  обижаюсь.  Выйду с  фонарем на  темную
станцию,  потолкую с  главным.  А  потом  погудит  опять  в  темноте наш
паровик,  пойдет перезвон по  буферам.  Фыркнет,  задышит часто паровоз,
разбежится под уклон,  и пойдут колеса таблицу умножения твердить. Так и
слышится мне:  "Семью семь - сорок девять!  Семью семь - сорок девять!..
Сорок девять, сорок девять... семью семь..."
   Прибыли мы  в  Бор-Горелый.  Оказалось,  немцы впереди мост взорвали.
Пришлось ехать  вкруговую,  через  Иордановку,  Валоватую.  Разговоры на
станциях тревожные. Где-то, говорят, немецкие танки отрезанные бродят.
   Долго нас не принимали на станцию Стрекочи.  Наконец пустили.  Только
вошли мы за стрелку, вдруг пальба. Кругом крик поднялся, пулеметы где-то
застрекотали. Я сразу к Дарье:
   - Ложись вот тут, за учебники! Ни одна пуля не прошибет, лежи.
   Пораскидал я книжки кипами, сделал ей вроде укрытия.
   - Сиди, - говорю, - и нишкни.
   А  мы с  Клоковым выскочили из вагона.  Над нами пули так и  чиркают:
тью-тью!..  А по степи прямо к станции,  глядим, танки заходят, и на них
черные кресты. Вот это приехали! Попали!
   Бойцы с нашего эшелона рассыпались все цепью,  залегли вдоль полотна,
отстреливаются.  Кто ручным пулеметом действует, кто из противотанкового
ружья бьет,  кто  гранату приготовил.  Мы  с  Лешей подползли со  своими
винтовками, попросились, чтобы нас приняли. Указали нам наши места.
   Лежим,   стреляем  со  всеми.  Задымил  один  немецкий  танк.  Второй
загорелся.  Это  наши  зенитчики с  площадки прямой  наводкой по  немцам
ударили.  Третий танк в аккурат на нас повернул.  Вдруг ка-ак грохнет за
нами!   Оглянулись,   видим:  один  вагон  в  нашем  составе,  груженный
боеснарядами,  в щепки разнесло.  А с паровоза сигналы дают,  что сейчас
тронутся. Эшелон уйти со станции спешит.
   Кинулись бойцы по вагонам. Рванул паровоз, заскрежетал весь состав, и
пошел поезд за стрелку.  А  наш вагон как был последним в хвосте,  так и
остался на  месте.  Взрывом-то перед нами вагон выбило,  разорвало хвост
поезду, мы и оказались отцепленные.
   -  Окончательно пропали мы,  Алеша,-  говорю  я.-  Давай  хоть  вагон
взорвем, чтобы немцам груз не сдавать.
   У нас гранаты были.  Я отполз подале,  уже было размахнулся, да вдруг
вспомнил про Дашутку нашу. Ведь она в вагоне осталась. Ах ты назола!
   А из немецкого танка уже выскочили солдаты, рассыпались, бегут к нам,
палят на ходу. Клоков подполз ко мне и говорит:
   -  Гурыч,  давай скорее вытаскивай Дашку и кончай вагон.  На тебе еще
одну гранату для верности. А я их пока тут задержу.
   Сам пристроился за насыпью,  винтовку на рельсы положил и бьет немцев
на выбор.  А я ползком,  ползком,  посунулся к вагону,  нырнул под него,
пролез,  поднялся с другой стороны и только влез на площадку,  вижу:  от
семафора,  из-за поворота, броневик по рельсам катит, вроде автодрезины.
Как ударит с ходу, так только воздух у нас над головами забуравило. Бьет
на  всем ходу бронемашина по  немцам,  спешит на  станцию.  А  на  путях
обломки горят, того гляди, и наш вагон займется.
   И  при  такой опасности высовывается из  двери вагонной Дашутка наша,
кубарем скатывается вниз  и  бежит  по  шпалам прямо к  броневику.  Пули
вокруг нее чиркают об рельсы, щелкают, того и гляди, зацепят.
   - Дашка, дура, ложись сейчас же! Куда полезла?..
   А  она  подбегает прямехонько к  броневику.  Оттуда из  люка командир
показался.
   - Дядя, - кричит Даша,- дяденька, зацепляйте нас скорее, везите! А то
мы сейчас пропадем совсем.
   Я  тоже на  карачках подобрался туда.  Встать боюсь -  очень уж много
надо мной этих свинцовых пчел летает. Стою на четвереньках, вернее будет
сказать,  на трех точках: правую-то руку к шапке приложил, честь честью,
все-таки ведь с командиром говорю.
   -  Товарищ дорогой,  разреши обратиться?..  Сделай милость,  подсоби.
Правительственный  груз  везу,   чрезвычайного  назначения,   от  самого
народного комиссара [1]. Вызволяйте! Хоть девчонку примите!
   - Погоди! Что за груз такой? Быстро!
   - Да, - говорю, - извиняюсь, книжки везем. Очень интересные.
   - Хватит! Ясно. Вас и требуется нам. Меня командир с разъезда за вами
отрядил.  Живо  прыгай  в  вагон  к  арифметикам  своим,  -  приказывает
командир.  -  Это чья девчонка?  Твоя!  Что ж она у тебя без надзора под
пулями бегает? Ну, быстро!
   Выскакивают из бронемашины двое,  скидывают с пути обломки.  Броневик
подают к  моему вагону.  Орудие в  башне туда-сюда  дуло  водит,  палит,
аккуратненько немцам порции выдает.  А  тем временем бойцы толстой цепью
прикручивают мой вагон к своему крюку.
   - Живо давай,  быстро!  - приказывает командир, а голос у него громче
пушки. - Поворачивайся, Ткаченко, не возись!
   А я кричу из-под вагона:
   - Клоков! Алеша! Давай сюда скорее. Отправляемся!
   Не отвечает Клоков.
   Побежал  я,   пригибаясь,   к  тому  месту,   где  Алеша  за  насыпью
отстреливался.  Подбежал туда да  и  сам повалился на  землю.  Лежит мой
Алексей, головой уткнулся в рельс, а с рельса на шпалу кровь сочится...
   - Алеша, Алеша! - кричу. - Ты что, Алеша? Это я, слышишь? Гурыч это.
   Командир из бронемашины зовет:
   - Эй,  кондуктор,  как тебя там...  Долго ты будешь?  Я тебя ждать не
собираюсь.
   Я кричу:
   - Товарищ командир! Помощника моего ранило, напарника... Подсобите, -
прошу.
   Подскочили два бойца,  взяли Алешу на руки,  а  я ему голову пробитую
поддерживаю.  Подняли мы  его в  наш вагон,  влезли и  сами с  Дашуткой.
Загремела машина, тронулась, посыпались у нас учебники в вагоне, и пошел
наш во всем мире невиданный поезд со станции. Впереди броневик, а за ним
наш вагон.
   Много я в своей жизни поездил, всю Россию проколесил, а таким манером
еще сроду не ездил.  Не приходилось. Гремит впереди бронемашина, несемся
мы  за ней.  Прыгает вагон на стыках,  шатает его из стороны в  сторону,
вот-вот с откоса вниз грохнется...
   Но мне не до того.  Я  с Алешей бьюсь.  Мне бойцы свой индивидуальный
пакет дали,  с марлей там,  с ватой.  Дашутка мне подсобляет,  а у самой
зубы стучат,  хоть она их стиснуть старается и  все норовит отвернуться,
чтобы на кровь Алешину не глядеть.
   - Ты уж подержись,  Дашенька,  - говорю,- не обмирай. Раз попали мы с
тобой на войну, так тут "агу - не могу" позабудь. Не маленькая.
   - Жалко мне очень, - говорит. - Вдруг если опасно!.. А? Дядя Гурыч?..
   Забинтовали мы Алеше голову,  как умели. Я ему подложил книжки, чтобы
повыше было,  тулуп подстелил. Молчит Алеша. Только, когда тряхнет вагон
на стыке,  стонет тихонечко.  И как это его угораздило под пулю попасть,
вот ведь горе какое!
   -  Клоков!  Алешка!..-  говорю ему  я  в  самое ухо,-  Довольно тебе,
очухивайся. Это я, Гурыч. Ну как, легче тебе?
   Открыл он глаза, посмотрел на меня и легонько губами двинул.
   - Гурыч... Когда доедешь... скажи ребятам, как мы им везли...
   -  Да  брось ты,  Клоков!  Мы с  тобой,  Алеша,  вместе еще обучаться
станем.
   Не помню,  чего уж я  ему тогда говорил такое,  но самто я вижу,  что
дело плохо.  Совсем никуда дело. Не доехать Алексею. Тень уж ему на лицо
заходит.
   - Клоков,- говорю,- ты подержись,  милый! Как же я без тебя-то, один?
Ты это пойми. Быть этого не может. Ты слушай, Алеша... А, Алеша?
   Захолодела его  рука в  моей.  Приложился я  ухом к  груди,  послушал
сердце,  шапку снял.  Только колеса под полом стучат и  отдаются в тихой
груди Алешиной.  Конец.  Отмаялся. А Даша взглянула на меня и поняла все
сразу.  Отошла в  дальний угол  вагона,  села там  комочком,  подхватила
руками коленки и, слышу я, шепчет:
   - Хороший был, всех лучше. Это он меня первый пустил.
   Да я и сам думаю,  несправедливо вышло. Помоложе он меня, жить бы ему
да поживать. А вот пуля его выбрала.
   - Ну,  что же поделаешь, Дашенька, не всем помирать в очередь. Так уж
вышло. А нам с тобой, видно, еще ехать положено.
   Хотел ей  еще что-то сказать,  да и  слов не нашел.  Тут с  броневика
кричат мне:
   - Эй, кондуктор, тормози!
   Я  выскочил на  площадку,  стал прикручивать тормоза,  чтобы вагон не
насел на ходу на бронедрезину.  Загремели стрелки под колесами,  влетели
мы на станцию. А кругом люди сбегаются, бойцы с эшелона кричат, дивятся.
   - Вот это да! Вот это доставлено, - говорят, - высшей скоростью!
   Ну,  я поблагодарил командира, только объявил, что не до радости мне,
товарищ убит. Побежали за врачом, да уж поздно. Ни к чему врач...
   Похоронили мы  Алешу  Клокова тут  же  возле станции Старые Дубы,  за
разбитой водокачкой.  Я доску отесал, двумя камнями на могиле укрепил. А
на доске написали так:
   "Клоков Алексей Петрович.  Год  рождения 1912.  Боец железнодорожного
транспорта.   Пал   смертью  храбрых  при   доставке  особого  груза   в
освобожденные районы.  Дети,  школьники,  не  забывайте его.  Он вез вам
книжки из Москвы".
   Поставили нас снова в хвост эшелона.  Едем вдвоем с Дашуткой. Молчим.
Все про Алешу думаем.  За  что ни возьмусь -  все его не хватает.  Какой
разговор ни начнем,  обязательно Алешей кончим.  И не верится мне никак,
что нет уже его совсем. Все думается, сейчас на полустанке вскочит, чего
в газетах новенького, расскажет, Дашку потормошит...
   Через  два  дня  к  вечеру  прибыли  мы  в  Казявино.  Станция забита
составами. С фронта идут, груженные всякой железной рванью: танки на них
немецкие "тигры", пушки "фердинанды". К фронту составы следуют, военного
назначения.  И  всякий товар гонят для освобожденных районов,  где народ
изголодался.  Тут и хлеб,  и цистерны, и тес. Отсюда наш эшелон к фронту
поворачивал.
   Попрощались мы  с  начальником эшелона за  руку,  пожелали друг другу
счастливого пути. Отцепили нас, поставили на запасный путь, ушел эшелон.
Опять я бегаю по станции,  хлопочу,  требую срочной отправки.  А уж ночь
опустилась,   и  дождь  идет.   На  станции  хоть  глаз  выколи.  Полное
затемнение.  Да немцы еще недавно тут нахозяйничали перед уходом. Кругом
рельсы вывороченные валяются,  шпалы расколотые, щебень, железные балки,
вагонные скаты.  И днем-то еле пройдешь. А тут ни зги не видать. Бегаю я
по путям, натыкаюсь на все. А фонарь у меня, как на грех, ветром задуло.
   И вдруг мне говорят у блокпоста:
   - Идите скорей, ваш вагон давно прицеплен, отправляют.
   Побежал я  обратно на  пути.  Нет нигде моего вагона.  Не могу найти.
Сюда бегу, туда кидаюсь. А в темноте разобрать ничего невозможно. Ношусь
я как сумасшедший по станции,  чуть не плачу. Спрашиваю всех: "Не видали
вагон номер "172-256", с одного боку горелый?" Нет, никто не видал. Да и
разве разглядишь тут что-нибудь, в эдакой темноте! А дождь льет все пуще
и пуще.  Вымок я до самых внутренностей. Дрожу весь как осина. Забежал я
куда-то на пути,  где уж и народу нет,  спросить некого.  Только ветер в
темноте рваным железом погромыхивает.  Слышу,  состав какой-то пошел,  и
как раз в ту сторону, куда и нам отправляться. Бегу я между составами, а
слева и справа,  навстречу и вдогонку колеса постукивают.  Стой, погоди!
Вот он,  мой вагон, обгорелый сбоку, и площадка тормозная. Обогнал меня.
Еле уцепился на ходу за поручни, навалился на площадку, кое-как влез. Ну
слава тебе господи!
   - Дарья!  - кричу я в вагон.  - Жива,  здорова? Заждалась, чай... Ай,
Дашутка! Ты что, заснула, что ли?
   Не отвечает. И тихо в вагоне, нет никого, пусто. Упало у меня сердце,
Ах,  Дашка ты,  Дашка!  Вот и  понадейся на тебя.  А  обещала сторожить.
Заждалась,  должно быть,  бедняжка,  пошла искать меня да и заблудилась.
Где уж тут девчонке найти,  когда я и сам-то целый час плутал! Жалко мне
стало девчонку, да что же делать? Где же ее теперь искать? Ясно, отстала
Дашка.  А  меня всего трясет.  Промок очень.  И до того пальцы застыли -
фонаря зажечь не могу.
   Решил  я  сперва  согреться.  Пошарил  в  углу:  стояла  там  у  меня
припасенная заветная поллитровочка.  Еле  нашел  -  упала,  откатилась к
другой стенке. Выбил я пробочку, крякнул, хлебнул - полезли у меня глаза
под самые брови.  Батюшки! Да что это такое? Всякого я в жизни пробовал,
самого крепкого...  Маляры меня раз было политурой угощали - ничего... А
другой раз музей эвакуировали,  закоченел я на ветру,  так студенты меня
научным спиртом из-под ящерицы саламандры потчевали.  Но такого зверства
у  меня еще  во  рту  в  жизни не  было.  Вроде как  зажигательную бомбу
проглотил. Сел я на пол, а потом повалился совсем и лежу, раскрывши рот,
словно селедка на блюде.  И как люди дышат,  забыл, и голоса нет. Только
хлюпаю,  будто  рваный  сапог.  А  кругом  во  внутренности у  меня  все
карболкой шибает. Отдышался чуток, зажег фонарь, гляжу - милые мои! Да я
не в свой вагон залез...  Вагон тоже поврежденный, видать, при бомбежке,
но только кругом бутыли какие-то стоят, аптекой воняет.
   Тут я  сообразил:  это я  в  вагон с  медикаментами влез.  Лекарства,
медикаменты тоже,  видно,  из Москвы послали для больниц в освобожденные
районы.  А я в темноте обми.  шурился,  карболки хватил. В общем, полную
себе внутреннюю дезинфекцию произвел -  и чувствую,  ребятки,  эти самые
микробы из меня давай бог ноги.  Еле отчихался.  Потом чих прошел, икота
взяла.  Ну,  слава богу, думаю, хорошо, хоть карболка попалась, а то мог
еще йоду напиться.
   Так.  Ну,  допустим,,  полечился, а что же дальше делать? Где мне мой
вагон искать теперь,  где Дарья моя,  анчутка несчастная?  Хотел я  было
соскочить  на  ходу,   да  поезд  разогнался  под  уклон.  И  что  толку
соскакивать на перегоне?  Что я один в поле буду делать, да еще ночью...
Вот комиссия отца Денисия, история кума Григория!
   Замечаю, однако, что тормозит поезд, видно, к станции подъезжаем. Как
стрелку проехали, я, не дожидаясь остановки, соскочил.
   Тихо  кругом.  Составы стоят.  Темно.  Людей не  слышно.  Потом рожок
где-то  запел,  паровоз  закричал,  буфера  задлинькали.  Пролез  я  под
вагонами, побежал туда. Отправляют какой-то состав.
   - Что за поезд? - спрашиваю.
   Из темноты сверху отвечают:
   - Санитарная летучка.
   Это раненых с  фронта везут в госпиталь.  И идет состав в сторону той
станции,  где я  свой вагон потерял.  Стал я  проситься в  теплушку - не
пускают.  Говорят,  переполнено все,  места нет.  Я  все-таки вскочил на
ходу, а мне велят обратно сойти, чуть не спихивают.
   - Не положено, - говорят, - в санитарном поезде посторонних возить.
   - Дружочки,  - говорю,  - уважаемые, я же не посторонний! Я от своего
вагона отбился. Сам по этой научной части.
   Слышу, в темноте посопел кто-то, словно принюхался, да и говорит:
   -  Шут его знает.  В  темноте не  видать.  Но запах,  верно,  от него
медицинский. Ладно, пусть до станции доедет.
   Так я  и  попал снова на  ту  же станцию.  А  тут уж немножко светать
начало. Бегаю я опять по путям, кричу:
   -  Дашутка,  Дарьюшка,  милая!  Аукнись,  подай голос!  И вдруг слышу
откуда-то с другого пути:
   - Тута я, тута, дядя Гурыч!
   Кинулся я в ту сторону, посветил фонарем... Вот он, мой чрезвычайный,
особого назначения!  Дашка как бросится мне на шею прямо сверху!  Я даже
на землю сел. А потом вдруг как начала меня обоими кулаками барабанить -
ив грудь и по шапке.
   - Да ты обалдела, что ли? Она в рев.
   - Да,  вы зачем меня одну бросили!  Темно,  боязно.  А потом самолеты
прилетали,  две бомбы кинули. А вас нет и нет... Я думала, уж вас убило,
как Лешу...  Только я,  дядя Гурыч,  никуда от  вагона не отлучалась.  И
когда налет был, все побежали, а я тут сторожила, как вы наказывали. Всю
ночь. Только смерзла шибко.
   И у самой зубы словно дважды два долбят.  Ну,  проехали мы еще день и
прибыли наконец на  эту самую Козодоевку.  Дашутка моя волосы расчесала,
умылась из чайника,  вещички свои собрала и  подает мне руку,  вроде как
взрослая дамочка: пальцы лодочкой, аккуратно.
   -  Дядя  Гурыч,   премногое  вам  спасибо,  что  довезли.  Очень  вам
благодарна с мамой,  на всю жизнь. Если вам отлучаться от вагона нельзя,
так я  сама сейчас сбегаю до дому,  а потом с мамой приду к вам,  кушать
принесу.  И белье соберите мне, мы вам сразу с мамой тут же постираем. А
то вы весь заносились совсем. Счастливо вам пока оставаться!
   И  пошла.  Взвалила мешки  свои,  котомочки,  идет,  сама  тоненькая,
стеганка до  колен,  башмаки полведерные по  грязи плюхают.  А  я  гляжу
вслед,  думаю:  "Вот  доставил девчонку на  место.  Теперь у  них,  чай,
радости будет!..  А  ты,  Афанасий Гурыч,  следуй по своему направлению.
Один теперь...  Своих детишек завести некогда было,  всю  жизнь на  пути
провел,  ну  хоть  чужих ребят книжками порадуй.  Все-таки будет с  тебя
какой-нибудь толк".
   Скрутил  я  цигарку,  за  кипятком  сходил  к  паровозу,  прикурил  у
машиниста.   Прошел  эдак  часок,   другой.  Новый  паровоз  дали,  ждем
отправления.  А Дашутки не видно.  "Конечно, ей уж теперь не до меня", -
думаю.
   И тут вижу:  между путей бежит, спотыкается Дашка моя и тянет за руку
высокую женщину.  Увидела меня Дашка,  вырвала руку,  побежала, на самой
лица нет.  Бросилась ко мне, ткнулась головой в плечо. Выговорить ничего
не может,  только бьется вся,  колотится головенкой своей о  меня и одно
твердит: "Ой, дядя Гурыч... дяденька!.." Ничего не могу разобрать. Гляжу
на  гражданку,  которая с  ней.  Подошла она ближе,  сама слезы глотает,
шепнула на ухо,  и оступилось во мне сердце. Вон она, какая беда! Некуда
было спешить девчонке. Несчастное дело получилось...
   -  Как же  это так?  -  спрашиваю.  -  А  она-то  дождаться не могла,
торопилась все...
   -  Это,- отвечает,- немцы уж перед самым уходом ворвались к ним и вот
что натворили.  Ну,  Даша,  успокойся.  Не надо, милая... Что же делать,
девочка! Дашенька, родная, не надо...
   - А вы сами кто ей будете? - спрашиваю.
   -  Я  учительница.  Даша  Маркелова у  меня  в  классе  была.  Хорошо
успевала. А вам, - говорит, - спасибо, дорогой, что довезли девочку.
   Потрепал я Дашу по голове, затихла она немножко.
   -  Эх  ты,  горе мое!  -  говорю.-  Как же ты теперь тут одна будешь,
неуютная?..  Давай,  Даша, я тебя на обратном заезде, как порожняк будем
гнать,  к тетке возьму. Я бы тебя и к себе в дочки забрал, да ведь жизнь
у  меня перегонная,  на колесах моя жизнь,  дорожный я  житель.  А  тебе
требуется воспитание.
   Учительница слезы вытерла, посмотрела на меня и говорит:
   - Милый вы,  славный человек...  Как вас зовут?  Афанасий Гурыч?  Так
вот, Афанасий Гурыч, за Дашу не беспокойтесь. Ей тут хорошо будет. У нас
детдом открывается.  Пока Даша у меня поживет. Верно, девочка? А потом я
ее в детдом определю. С ее тетей мы спишемся.
   Засмотрелась учительница в  дверь нашего вагона,  и  загорелись у нее
вдруг глаза, бросилась она к книжкам.
   - Боже мой,- говорит,- книжки...  учебники... Настоящие учебники! Два
года не видела.  Господи!  Смотрите,  буквари, задачники, весь комплект.
Господи,  не верится! Если б только могли вы хоть чуточку нам оставить -
Даше в приданое и ребятам моим...  Вот бы мы вам, Афанасий Гурыч, милый,
спасибо сказали преогромное! Вот бы мы вас век помнили!..
   Роется она в книжках,  схватит какую, прочтет на крышке: "Грамматика"
- и к груди прижмет.
   Гляжу,  совсем она  еще и  сама-то  молоденькая.  Только состарило ее
раньше срока.  Тоже,  видать,  натерпелась.  А  горе  одного только рака
красит.
   - Хотя,  - говорю,  - у меня станция назначения и получатель значатся
иные,   ничего...   Выбирайте,   что  вам  требуется.   Только,  товарищ
учительница, попрошу мне расписочку для отчетности.
   Ну, отобрала она малую стопочку. Расписку черкнула.
   Тут запели,  затрезвонили по всему составу буфера, тормоза скрипнули,
паровоз голос подал. Отправление нам.
   Нагнулся я,  поцеловал на прощанье Дашу в макушку самую, прокашлялся,
хотел чего-то еще сказать, да только рукой махнул и полез на площадку.
   Пошел состав.
   Даша сначала шла все быстрее и  быстрее возле подножки,  рукой за нее
держалась,  потом отпустила, побежала около вагона, отставать стала, все
смотрит на меня. А учительница осталась на месте, одной рукой учебники к
себе прижала, а другой издали машет мне...
   Ну, вот и все, ребятки.
   А  теперь  я  прибыл к  вам,  и  вот  вы  сейчас получаете эти  самые
учебники,  которые  вам  послал  из  Москвы  товарищ  народный  комиссар
просвещения.  Вот  сейчас  их  вам  раздавать  станут.  Извиняюсь,  если
маленько груз  не  в  полной сохранности дошел.  Видите,  тут  подпалило
немножко.  Вот осколком пробито.  А здесь от пули след. Это когда нас на
станции обстреливали.  А вот тут две арифметики чуток кровью повело. Это
на них Алеша лежал. Клоков.
   Берите,  ребята, книжки себе. Для вас и везли мы их. Когда учиться по
ним  станете,  Алешу  Клокова вспоминайте и  могилку его  возле  станции
Старые Дубы...
   Невысокий криволицый человек  закончил  свой  рассказ,  отер  платком
длинные  усы  и,  скромно отойдя  от  стола,  надел  выцветшую фуражку с
малиновым кантом.  В большом школьном зале с полувыгоревшим потолком,  с
выбитыми и заколоченными фанерой окнами стояла тишина.  А потом по знаку
директора школьники один за  другим стали подходить к  столу,  где  были
сложены присланные из Москвы учебники.  Молчаливые и серьезные,  бережно
принимали ребята  в  свои  руки  книжки,  страницы которых были  тронуты
огнем, пулями и кровью...


   В  основе этого  рассказа также  лежит подлинная история,  сообщенная
автору  ставропольской  учительницей  В.  Ф.  Гавриленко.  Но  характеры
действующих лиц,  самый ход  событий и  подробности,  конечно,  додуманы
писателем.  Рассказ вышел в  Детгизе отдельным изданием в  1945  году  и
много раз издавался отдельно и в сборниках.
   1.  Народный комиссар - так в первые годы Советской власти назывались
у нас министры.
                                                             Е. Таратута


   Солнце зашло. Быстро слиняли блеклые краски мартовского заката. Снега
за  окном вагона набирались вечерней синевы.  Ранняя звезда засквозила в
небе  над  далекими,  уже  плохо разглядимыми холмами.  В  вагоне густел
сумрак.  Света в поезде ещо не давали, и дремотное оцепенение овладевало
пассажирами. Обо всем уже успели поговорить за день, и каждый знал, куда
и зачем едет сосед,  и уже были выяснены цены на картошку,  сало шпиг во
всех ближних и  дальних районах,  перечислены все случаи вагонных краж и
происшествий.   В   пошатывающемся  сонном   сумраке  вагона  бесконечно
отстукивали колеса;  в  дальнем углу все еще слышался монотонный говорок
какой-то  старушки,  еще  с  утра  начавшей рассказывать о  своем  внуке
Порфишке, от которого с первого года и весточки не слышалось, а потом он
сам  обнаружился...  Поезд недолго постоял у  маленькой станции и  пошел
дальше.  И  тут  проводница подвела  к  одной  из  полок  вагона  нового
пассажира и сказала:
   -  А  ну,  граждане командированные,  сядьте  маленько уместительней,
дайте место человеку.
   Новый пассажир уверенно и  легко прошел за ней к указанному месту.  В
темноте трудно было разглядеть его лицо.  Но  заметно было,  что человек
этот сильный,  молодой.  Был он плечист и  точен в движениях.  Кубанка и
короткий, ладно пошитый тулупчик ловко сидели на нем.
   - Виноват,  как бы не потревожить вас,- сказал он приятным тенорком,-
разрешите, я вот свой багаж сюда пристрою.
   В  вагоне к тому времени уже совсем стемнело,  но вошедший пассажир с
удивительной свободой  двигался в  тесноте,  среди  мешков,  баулов.  Он
никого не  задел,  когда рукой проверял,  есть ли  свободное местечко на
багажной полке,  -  для этого он одним рывком легко подтянул свое ладное
большое тело, взявшись за скобки, упруго вспрыгнул, без натуги подхватил
объемистый чемодан, забросил его наверх, кинул туда свой вещевой мешок.
   -  Вы бы у  себя поближе вещички-то попридержали,  - сказал кто-то из
темноты,  - озорства нынче много по дороге,  и глянуть не успеешь,  чуть
моргнешь - и поминай как звали.
   - А зачем нам моргать?  - весело отозвался новый пассажир.  - Я и так
услышу, ежели кто подберется.
   -  В такой-то темноте не углядишь,  - сказала со второй полки пожилая
колхозница, - хоть бы уж свет скорее дали.
   - Ничего, мамаша, в темноте, да не в обиде, - отшутился новый.
   Он сиял тулупчик,  вывернул его,  аккуратно сложил в уголке,  нащупал
крючок на стенке и ловким, точным движением издали набросил на него свою
кубанку.  Слышно было,  как легонько и сыпуче потрескивали под расческой
его, вероятно, очень сухие волосы: очевидно, пассажир причесывался.
   -  Ну  вот,-  сказал он,-  все  нормально,  порядок и  красоту навел.
Правильно, граждане?
   -  В  такой темнотище красоты от  нас уж  не спрашивают,  -  ворчливо
отозвался с противоположной верхней полки один из пассажиров.
   -  Красоту человек сам с  себя спрашивает,- возразил новый пассажир,-
красота у человека, я считаю, больше не для посторонней видимости, а для
собственного уважения, чтобы соблюдал себя в порядке, по полной форме...
А вот вы, извините, лежите в верхней одежде да еще воротник поставили, и
от этого вам на душе тесно...
   - А тебе на душе просторно?  - обиделся верхний пассажир.- И каким же
это тебе манером известно в такой темноте,  в чем я одетый лежу и насчет
воротника... Ты что, мне пуговицы проверял, что ли?
   - Зачем мне ваши пуговицы считать?  - негромким,  приветливым голосом
ответил парень.-  Я  и так по голосу чую,  какой у вас вид красивый,  до
горла на замке.
   Все  в  вагоне  засмеялись,  дивясь  догадливости парня,  потому  что
верхний пассажир действительно весь  день  лежал  в  наглухо застегнутой
шубе с поднятым воротником,  хотя в вагоне было достаточно тепло.  Новый
пассажир тем временем загремел в темноте кружкой.
   - Пойти у проводницы кипяточку взять, - проговорил он.
   -  Погоди,  сейчас свет дадут,  а  то кругом вещи наложены -  и  ноги
переломаешь, и людей ошпаришь.
   - Без паники,  мамаша.  Не будьте в сомнении, - откликнулся парень, -
проводница в том,  что ль,  конце вагона? Точка. Красота и порядок. Вам,
мамаша, не прихватить кипяточку? Давайте чайничек ваш.
   - Ишь ты,  - удивилась колхозница,- гляди пожалуйста...  Да ты кошка,
что ли?  В темноте все видишь...  Да ведь чайник у меня в мешке спрятан.
Как же это ты прознал?
   - А чайник ваш мне свой секрет из мешка брякнул,  он у вас, поди, под
головой, - спокойно отвечал парень.
   -  Ну  и  ловкай!  -  восхитилась колхозница и  загремела  в  темноте
чайником.
   Парень, взяв чайник, уверенно пробираясь среди вещей в узком коридоре
между полками, отправился к проводнице.
   -  Что-то уж больно расторопный,- опасливо проговорил себе в воротник
человек,  занимавший верхнюю полку.  -  За такими ловкачами глаз да глаз
нужен, а то раз - и будь здоров!
   Парень быстро вернулся.
   - Виноват маленечко,  как бы не сварить вас.  Стоп,  машина. Кажется,
тут  я  на  временное жительство прописан.  Так,  с  обратным прибытием!
Подставляйте, мамаша, кружечку. Красота и порядок.
   Он в темноте налил кипятку в подставленные кружки, не пролив при этом
ни капли.
   -  Спасибо,  сынок,  -  поблагодарила его колхозница,  - ишь какой ты
управистый, с тобой и свечки не нужно.
   Но тут как раз проводница вставила свечу в  вагонный фонарь;  робкий,
качающийся свет  и  глубокие,  вздрагивающие тени  заходили по  стенам и
полкам вагона.  И  все  пассажиры,  даже тот,  наглухо застегнутый,  что
недвижимо лежал на своей полке,  с  любопытством и  внимательно оглядели
парня.  Всем понравился он,  красивый,  приветливый, с чистым и каким-то
очень светлым лицом,  с  большими спокойными глазами и ровными,  приятно
выгнутыми бровями,  между которыми залегла неожиданная глубокая морщина,
несколько омрачавшая это  приветливое,  ясное лицо.  Парень вынул кисет,
ловкими пальцами быстро  свернул самокрутку,  насыпал махорки с  ладони,
предложил закурить верхнему пассажиру,  на что тот ответил отказом:  "Не
приучился к этому и другим отсоветовал бы..." И все в нем привлекало:  и
неназойливая словоохотливость,  и веселый казачий говорок,  и то, как он
делал все - быстро, аккуратно, точно, - ни крошки табаку не просыпал он,
закуривая...
   Поезд  тем  временем  остановился у  полустанка,  погудел,  громыхнул
буферами и сцепками, двинулся дальше.
   - Кормильцы родимые,  будьте достойны вашего сожаления, не откажите в
милостыньке вашей,  кто сколько может, несчастному, горькому инвалиду, -
раздался сиплый голос в вагоне.
   По проходу двигался грязный,  согнутый человек в лохмотьях.  Он боком
пробирался между пассажирами, кланялся налево и направо.
   - Подайте,  сколько можете вашей милостью,  не обидьте пострадавшего,
войдите в мое горькое положение, дорогие граждане, кормильцы наши...
   Ему протягивали скомканные рублевки,  трешки, куски хлеба, которые он
быстро совал в  замусоленную котомку дрожащей,  скрюченной рукой.  Все с
болезненным сочувствием глядели на это страшное,  оборванное и  смрадное
существо,  и  женщины  скорбно вздыхали,  а  нищий  ковылял по  проходу,
кланяясь,  припадая на  одну ногу и  бубня себе под  нос  свою заученную
унылую  мольбу.  И  вдруг  веселый  парень,  прислушавшись,  с  внезапно
изменившимся лицом громко сказал:
   -  И  не  совестно вам,  гражданин,  эдак по  вагонам попрошайничать,
толкаться, жалким своим словом людей проводить? Слушать вас - так с души
воротит. Некрасивое это дело.
   Все  неприязненно посмотрели  на  него.  Неожиданной  показалась  эта
жестокая выходка со стороны такого общительного и приветливого человека.
   - А тебе что? - визгливо закричал нищий. - Шут окаянный! У тебя никто
не просит.  Никто не неволит. Что ты к больному человеку привязываешься?
Я с фронта инвалид.  За тебя,  толсторожего, кровь на фронте оставил. Ты
что, не видишь, что ли, выслепило тебя?
   Все поглядели на парня. И тогда очень просто и негромко он сказал:
   - Выслепить-то меня давно выслепило...  Только по миру таскаться да у
людей клянчить я вовек не пойду.
   Только тут все увидели,  как неподвижны и безучастны на этом молодом,
ясном, полном жизни лице блеклосерые, остановившиеся навсегда глаза.
   Наступила  тишина.   Замолчал  и  нищий,   смешавшись,   тоже  глянул
исподлобья в  темный угол,  где сидел парень,  махнул скрюченной рукой и
стал пробираться через вагон. Тишину нарушила колхозница:
   - Стало быть, сынок, незрячий ты? То-то в темноте управлялся так... А
ведь так глядеть - незаметно совсем. Это что же у тебя, с рождения?
   - Нет, мамаша, родился - на свет глядел. Двадцать пять годков прожил,
наглядеться не мог,  и все казалось,  вроде ничего еще в жизни не видал,
все вперед заглядывал. Жизнь была: красота и порядок. А вон вышло как...
   - С чего же это?
   - Ранение... Я до войны трактористом в Куберлеевской МТС, Петровского
района,  работал. Слышали, чай? Нашего же, Ставропольского края. Глаза у
меня были жадные, все хорошее примечал. Нашлась тут по соседству донечка
одна,   тоже  глазки  ясные,  люди  говорят,  здорово  на  меня  схожая.
Поженились мы с ней.  Так,  значит. Красота и порядок. Ну, тут война. За
Одессу воевал.  В Севастополе бедовал. Конечно, картина была трудная. Мы
до  последней минуты  там  стояли.  В  каменоломнях скрываться пришлось,
потому что  уж  уходить было  невозможно.  Мы  последний заслон держали,
когда остатние наши части из Севастополя снимались.  А  потом через горы
пробился я,  чтобы через Крым уйти.  Я уж был осколком раненный в плечо,
вот сюда,  да  и  в  левый глаз.  Это сейчас незаметно,  а  внутри самый
смотрительный нерв мне порвало. А слепнуть я стал и на другой. Чувствую,
пропали мои очи.  С каждым днем все темнее и темнее мне...  Выбрался я с
гор,  иду,  от  немцев хоронюсь.  Днем  еще  кое-чего разгляжу,  а  чуть
смеркаться станет,  нету уже у  меня никакой видимости.  Забрел я в одно
селение,   слышу,   у   крайней  хаты  разговор,   вроде  как  понашему,
по-казачьему,  говорочком...  А  уже  ночь  была,  я  исхолодался весь и
голодный сам,  последние галеты стратил...  Щупаю  я  перед собой дорогу
посошком кизилевым -  завел себе такой,  а то никакой возможности ходить
нет.  Подхожу я  к тому дядьке,  говорю тихенько так:  "Слушай,  браток,
добрый человек, я пз Севастополя через горы ушел. Дай ты мне у тебя хоть
ночку переночевать да,  может, водички теплой дашь, глаза я свои промою,
ослеп  я  от  ранения.  Кровью мне  глаза  забросало.  А  ежели  корочка
найдется,  то уж совсем тебе повек благодарен буду..."  А  он,  паразит,
меня рукой отпихивает, шипит: "Иди, иди отсель. Шатаются всякие. А потом
через вас в  комендатуру попадешь.  Куда тебя черт занес?  Иди лучше сам
подобру-поздорову,  а то я тебя к патрулю отведу... Я из-за тебя в петлю
лезть желания не имею. Знаешь, немцы не шутят! Вздернут - и прощай..." -
"Ты хоть водички мне дай теплой, глаза у меня закоростели... Ничего тебе
плохого не будет,  не паникуй,  уйду я..." - "Пошел, пошел!" - говорит и
толкает меня рукой.  Я  за  него хватаюсь,  все-таки ведь живой человек,
может,  думаю,  посочувствует.  Нет,  отпихивается. "Ну, говорю, смотри,
хозяин.  Мы  еще с  тобой повстречаемся.  Припомню я  тебе,  как ты меня
оттолкнул,  как ты мне в воде для моих очей отказал". А он говорит: "Ну,
может,  на  том свете и  свидимся,  а  на этом ты уж меня вряд ли своими
глазами разглядишь.  И  кончай разговор.  Вали отсюда.  А  то  в  момент
патруль кликну..."
   - Неужто так и сделал? - прошептала колхозница.
   - Гнусный человек,- пробормотал застегнутый пассажир с верхней полки.
   -   Так  и  прогнал,-  продолжал  парень.   Боль  при  этом  страшном
воспоминании ожила во всех чертах его подвижного лица,  гневно двинулись
брови,  еще  глубже пролегла морщина между  ними,  яростно дрогнули углы
рта,  вздулись ноздри широкого носа -  все пришло в  движение,  и только
глаза,     блекло-серые,     безучастные,     оставались     по-прежнему
мертвенно-недвижные,  словно холодные стоячие камни  среди волн  и  пены
горной бурливой реки.
   - Да...- продолжал рассказчик.- Что натерпелся, всего не перескажешь.
Но  гадов на  свете все-таки не  столь много.  Нашлись люди подобрее,  и
приют дали,  и  накормили,  и  очи мне промыли,  только свет мне обратно
вернуть уже не  смогли.  Попал я  потом к  партизанам,  переправили меня
через фронт.  Положили в  госпиталь.  И  так и сяк над моими очами врачи
трудились,  даже  профессора специальные.  Поздно,  говорят:  уже  такое
повреждение внутри вышло, что не видать мне больше света белого. Словом,
слепота на сто процентов.  Написал я домой братене,  чтобы приехал.  Сам
написал,  на ощупь. Сестра хотела - не дал, из упрямства. Вот раз сестра
медицинская  подходит  и  говорит:   "Идемте,   больной,  поведу  вас  к
начальнику госпиталя".  Привела меня в кабинет;  тихо там,  вдруг кто-то
как  закричит в  голос и  бух на  пол.  Оказывается,  брат приехал.  Как
увидел,  какой я теперь есть,  так и сам заплакал...  Да...  Ну, словом,
небольшая была у нас, так сказать, паника, ну потом ничего... Повез меня
брат домой.  Всюду нам дорогу уступают,  жалеют,  как на несчастненького
смотрят.  А я здоровый, во мне жизни на целый вагон людей хватит, руки -
во,  сами видите, привык других жалеть, а к себе снисхождения никогда не
просил.  Еду, аж зубами скриплю - тоска напала. Очень уж обидно, сколько
во мне силы дуром пропадает.  А кому я нужен такой,  думаю. И еще скажу,
одного очень сильно опасался;  как жинка примет.  Очень она у меня собой
красивая,  видная  такая.  Неужели  не  выйдет  встречать,  думаю.  Брат
утешает,  а мне еще сумней.  Приехали мы,  значит, выходим, брат за руку
ведет,  а у самого тоже рука трясется...  Иду я за ним и ухом каждый шаг
вокруг ловлю:  не подойдет ли,  не встретит ли.  Нет, никто не встретил.
Выругался я и говорю братене: ну и черт с ней, мне из жалости не надо...
Вдруг как заслышал я  шаги частые...  Затопотали каблучки по  лестнице у
перехода... Подбежала она, бросается на шею и криком кричит...
   Парень замолчал, вынул кисет, свернул цигарку.
   - Мда...  Словом,  опять паника...  Да...  Пришла,  значит, все-таки.
Приехали домой,  а я в хату не захожу,  стал на пороге и сказал то,  что
сдавна задумал: "Вот, Ольга, давай с ходу решать вопрос - или в семейный
дом  мне  войти,  или  бобылем  по  моему  теперешнему  положению  быть.
Остаешься со мной - не возражаю,  сама чувствуешь. Не хочешь дальше быть
- уходи. Только сейчас же собирай вещи и уходи, пока я в хату не зашел".
А она:  "Никуда я от тебя,  Петя, не пойду..." Ну и, конечно, еще многое
сказала.  Только это я,  извиняюсь,  пересказывать не  стану.  Эти слова
самые дорогие. Такие слова в себе держишь, такие слова вдвоем говорят, с
третьим не передают.  Ну,  и остались мы вместе.  Все думал я,  за какое
дело взяться.  Силы много, здоровье есть. А чего без глаз сделать можно?
А брат - еще был старший - как провожали на фронт, гармонь свою оставил.
Взял я,  подучился малость -  ничего,  вроде получается.  Слух у  меня к
музыке  очень  способный.   А  тут  в  Ессентуках  школа  военноослепших
открылась, и как раз по баяну в класс принимают. Поступил, учиться стал.
А  вот теперь и  зачеты сдал и еду на побывку домой,  к жинке.  И читать
научился послепому,  пальцами -  теперь такие  книги выпускают.  Недавно
Льва Толстого про "Войну и  мир" все прочел.  Шестнадцать книг вот такой
толщины,  потому что буквы-то крупные,  пупырышками,  выдавленные.  Вот,
скажи на  милость,  раньше глаза были,  так  читать все некогда было,  а
теперь без очей, да книгочей!
   И  он засмеялся хорошим и  светлым смехом.  И  все вокруг заулыбались
охотно и с облегчением.
   - А баян-то при тебе?  - спросила колхозница.  - Сынок,  ты б сыграл,
показал бы нам, чему научился. А мы послушаем.
   -  Очень  даже  просим,-  откликнулся молчаливый пассажир  с  верхней
полки.
   - Что ж,  если просьба такая, то с моим удовольствием. Я в Ессентуках
уже по радио выступал,  а  теперь в клуб работать зовут,- сказал парень,
поднялся и достал с багажной полки тяжелый футляр с баяном.
   Он вынул инструмент,  бережно обтер его чистым платком,  вдел плечо в
ремень,  еле слышно прошел по ладам, пригнув голову, прислушался, широко
развел мехи  баяна,  и  вдруг нетерпеливые пальцы его  частым и  звучным
перебором промчались по всей клавиатуре до самых басов; он рванул мехи -
глубокий и властный аккорд пронесся по вагону и замер,..
   -  По  лестнице каблучками топ-топ-топ  вниз...  На  вокзале тогда...
жинка...  Да так и кинулась,- застенчиво пояснил он, сам прислушиваясь к
бегучим звукам баяна,  и лицо его засветилось.  Откинувшись чуточку,  он
вздохнул во всю грудь, отвел немного правую руку назад и вдруг рывком, с
удалью  и  во  весь  замах  грянул лихую  казацкую плясовую...  Отгремел
плясовую, заиграл душевный вальс, потом военную песню.
   Хорошо играл парень.  Баян его то  тихо плакался о  чем-то бесконечно
дорогом и  безвозвратно утраченном,  то гордо и  страстно трубил на весь
белый свет о том, как светла и непобедима душа человека, если верит он в
силы свои,  если знает он,  что и  другим людям от него есть толк.  Тихо
слушали пассажиры баяниста. Только изредка вздыхал кто-нибудь или, когда
выводил  парень  немыслимо  хитрое  и  крутое  коленце,  крякал  да,  не
удержавшись, бил каблуком в пол вагона.
   - Э-эх,  давай,  ходи,  гуляй,  разговаривай!..  На завлекающие звуки
баяна собрались все пассажиры вагона, много народу сгрудилось в проходе,
заняты  были  все  скамьи  внизу,  с  верхних  полок  свешивались головы
слушавших.  А  парень,  почти  невидимый в  углу,  все  играл  и  играл.
Неутомимые пальцы его стремглав проносились,  летали,  сновали по ладам,
почти  неуглядимые от  быстроты,  но  сами  словно  зрячие,  сами  будто
всевидящие.
   - До чего же чисточко выговаривает! - восхищалась колхозница.
   - Да, игра богатая! - оценил верхний пассажир.
   И  даже давешний попрошайка,  вернувшись со своего жалостного обхода,
протискавшись вперед,  примостился на уголке нижней скамьи и тоже слушал
баяниста.  Был он,  видимо,  знаток этого дела,  так как, прищурившись и
дудочкой вытянув лиловатые,  с  белесым налетом губы,  в  лад игре тонко
крутил нечесаной головой. В эту минуту кто-то из слушателей, заслонявших
баяниста,  отодвинулся немножко вбок, и свет от вагонного фонаря упал на
лицо игравшего.  Нищий невольно отшатнулся,  всмотрелся еще  раз и  стал
незаметно выбираться в проход.  Что-то вороватое, слишком поспешное было
в его движениях,  и это не ускользнуло от обостренного слуха слепца.  Он
разом прекратил играть.
   - Ну, куда... куда ты? Человек играет, а ты...- зашикали на нищего.
   - Пусти,  говорю,  ну! - с внезапной злобой огрызнулся бродяга, опять
озираясь на слепого. Голос у него внезапно оказался густым, грубым.
   - Стой, жаба! - прокричал вдруг парень, прислушиваясь.
   Он вскочил и  ринулся к нищему;  сильной рукой сгреб слепец нищего за
плечо,  страшны были  в  своей яростной неподвижности глаза на  бушующем
лице.  И,  как горошины в сите, прыгали перепуганные глазки на конопатой
физиономии нищего.
   - Стой,  паразит... Что?! Вот и на этом свете сошлись, - уже тихо и с
омерзением повторил баянист.
   -  Да  что ты!  Граждане,  родимые,  люди добрые,  за что такая обида
больному,   раненому  человеку...   Пусти,  говорю!  -  Нищий,  плаксиво
гримасничая,  силился высвободить плечо из  сжимавшей его тяжелой руки.-
Обознался ты, я тебя не видел сроду...
   - Брешешь,  гад!  Ты-то меня видел,  а я вот тебя,  правда,  не видал
никогда,  но голос твой у меня на веки вечные в уши запал!  Помнишь, как
ты  мне воды очи промыть не  дал,  как ты  со  двора меня от тына своего
подальше  гнал,  немецким  патрулем  грозил?..  Помнишь,  хозяин?..  Или
забыл?..  Думал небось,  незрячий я, так на глаза мне не попадешься? А?!
Что молчишь?  Думал,  в  темноте от  очей моих скроешься?..  Или вовсе я
сгнию от ран? Нет, не у всех сердце такое жабье, помогли мне люди, живой
я и еще солнышку радуюсь,  хоть и не вижу его.  А по тебе,  так пускай и
солнца не  будет,  только чтоб  твою пакость народ не  рассмотрел...  На
жалости у людей спекулянничаешь? Милостыни просишь, пес!
   С  горячей силой гремели слова слепца,  и нищий оробел,  тяжело дыша,
весь пригнувшись,  стараясь не  смотреть в  гневное лицо с  омертвевшими
глазами,  с  теми глазами,  на  которые он из трусости,  из страха перед
немцем пожалел воды... Он все же попытался вывернуться.
   -  Граждане!  -  возопил он.-  Что же это!  Припадочный это,  видать,
какой-то...  Да я сроду не знал его! Примстилось ему, что ли!.. Да я сам
инвалид с фронту...
   - Врешь,  трехпалый! - уверенно и жестко сказал слепой.- А ну, покажи
людям руку свою правую.  Я помню,  как ты тогда меня в плечо пихал,  а я
тебя за руку ловил. У него, товарищи, на правой двух пальцев нет. Видно,
из самострелов,  от фронту отлынивал...  Ну, предъяви руку людям, если я
вру!
   Нищий поспешно спрятал правую руку за  спину.  Но  человек в  наглухо
застегнутом пальто, спрыгнув с верхней полки, вывернул ему руку наперед.
И  все  увидели,   что  на  руке  у  нищего  не  хватает  двух  пальцев.
Отвратительная,  похожая на куриную,  когтистая лапа повисла в  воздухе.
Ахнула  тихонько  пожилая  колхозница.  Брезгливо  отодвинулись люди  от
нищего, и наступило молчание.
   - Ну,-продолжал баянист, чуточку успокоившись,- я вот по миру с сумой
не хожу,  хоть и очи потерял, у меня дело нашлось, меня люди не обижают,
на их жалость не жму. А таким, как ты, и в глаза людям поглядеть нельзя,
убогий ты душой,  совесть у тебя была слепая...  Да и нонче не прозрела.
Темно тебе на свете, и просвета тебе не будет, не жди...

   Наутро в вагоне проснулись поздно, потому что долго накануне не могли
заснуть  люди,  взволнованные вчерашней встречей и  возмездием,  которое
совершилось у  них на глазах.  А когда пассажиры проснулись,  слепой уже
встал.  Он  сидел  у  окна,  незрячие глаза  его  упрямо  и  мечтательно
уставились в высоко поднявшееся солнце.
   -   Солнышко-то   сегодня   какое,-   ласково  проговорил  он,-   уже
по-весеннему светит.  Я щекой чую,  как греет. На тепло повернуло. Весна
скоро... Э-эх!..
   И  он  во все плечо развел мехи баяна,  словно широко раскрыл объятия
навстречу торжествующему солнцу.


   Этот рассказ был напечатан в журнале "Красноармеец", ? 9 за 1945 год.
Толчком к  созданию рассказа послужил подлинный случай.  Но естественно,
многие подробности и сцены писатель внес в повествование от себя.
                                                             Е. Таратута


   Когда  хотят сказать,  что  какая-нибудь история очень стара и  давно
всем известна, то говорят, что она уже имеет длинную бороду.
   Про  мою  новогоднюю историю тоже можно сказать,  что  эта  история с
длинной бородой, и даже не с одной, а с двумя, если хотите...
   Все,  о чем я собираюсь вам сейчас рассказать, случилось вскоре после
войны,  в канун Нового года,  недалеко от Минска,  в рабочем поселке при
заводе,  где директором товарищ Барабаш.  Заводские комсомольцы порешили
устроить для ребят славные каникулы.  Ребят в поселке было много, и, как
выражался  секретарь заводского комитета  комсомола Сеня  Михалёв,  елка
работала в три смены - трижды в день зажигали на ней цветные лампочки; и
утром,  днем  и  вечером седовласый неутомимый бородач в  звездной шапке
водил ребячьи хороводы вокруг воздвигнутой посредине барака высокой ели,
привезенной комсомольцами из лесу.
   Он уже охрип к вечеру,  в сипловатом баске его то и дело проскакивал,
словно искра в  выключателе,  какой-то  совсем не  дедовский петушок,  и
тогда казалось вдруг, что дед уж не так стар и, судя по голосу, сам себе
годится во внуки.
   Дети так и льнули к нему,  и только самая маленькая гостья, укутанная
в  пуховую шаль,  которую мама  не  позволила снять,  долго не  решалась
протянуть деду свою руку,  пятилась,  прячась за мать, и даже всплакнула
сперва.  А потом уверилась,  что ничего страшного тут нет,  и, доверчиво
вложив  свою  ручонку  в  руку  деда,  на  которой  красовалась огромная
расписная рукавица, все допытывалась:
   - А ты настоящий? В лесу живешь? Ты вправду?
   На что лукавый дед отвечал:
   - Настоящий,  лесной,  правдашний,  внученька. И щекотал ее нос своей
мягкой белой бородой.  А  тем временем секретарь комсомола Сеня Михалев,
стоя  поодаль  с  директором  завода  товарищем  Барабашем,   приехавшим
взглянуть на  елку,  сам очень запарившийся,  но довольный успехом елки,
хвастался:
   - А дед,  дед!..  Как вы считаете,  товарищ Барабаш? Силен дед? Прямо
как в Москве,  в Колонном зале,  не хуже.  В смысле бороды у нашего даже
длиннее, даю слово.
   Но  вот кто-то  из  заводских ребят вызвал Сеню за  двери;  он  через
минуту вернулся в зал с лицом, предвещающим что-то очень торжественное.
   - Ребята!  - закричал он.  -  Минутку тишины!  Ребята,  к нам на елку
приехали дорогие гости!.. Герои Советского Союза!..
   Дед  захлопал  своими  пестрыми рукавицами,  хоровод  распался,  дети
кинулись  навстречу  приехавшим.  Их  было  двое.  Один  -  совсем  юный
лейтенант-артиллерист со скрещенными пушечками на погонах,  другой - уже
немолодой  на  вид  капитан.  У  него  было  худое,  неулыбчивое и,  как
показалось ребятам,  строгое лицо, ранняя седина побелила виски; он шел,
опираясь  на  палку.  Ребята  обступили  гостей,  становясь на  цыпочки,
заглядывая им на грудь и  наперебой считая ордена.  Гости оглядывались в
замешательстве,  застенчиво улыбались,  и  в  золотых  звездочках на  их
гимнастерках прыгали огни елки.
   Опираясь на палку,  капитан вышел вперед и  неловко повернулся у елки
лицом к ребятам - у него еще не совсем хорошо, видно, слушалась нога.
   -  Дорогие дети,-  медленно начал капитан.-  Вот  мы  с  вами сегодня
встречаем Новый год у елки, которую вам устроили заботливые люди. А ведь
еще  недавно не  до  елок здесь было...  Меня просили поделиться с  вами
некоторыми военными переживаниями,  так сказать,  эпизодами... И как раз
вспомнил я,  ребята,  про один такой эпизод, который был лично со мной в
этой же местности два года назад.  Тут тогда,  помните,  были немцы, ну,
проще говоря, фрицы. Я был по специальному заданию сброшен на парашюте с
самолета.  У меня была с собой такая походная рация... ну, это, в общем,
радиостанция,  передатчик, и всякое такое. Я должен был кое-что сообщать
своим.  Спрыгнул я,  понимаете,  ветром  занесло  меня  на  высокую ель.
Получилась,   в  общем,   неудача,  я  сильно  зашибся  и  сломал  ногу.
Радиостанцию сбросили на  особом парашюте.  А  мороз,  знаете,  крепкий,
натерпелся я  жутко.  Немцы ведь кругом.  А куда я со своей ногой от них
денусь?
   Долго я  так ползал по  лесу.  Радиостанцию не отыскал.  Нашел что-то
вроде пещерки.  Провизия у меня была с собой, и это меня спасло. Сколько
времени я в лесу провел,  и не знаю точно.  У меня уже борода порядочная
отросла.  А  сообщить о себе не могу - нет при мне моей радиостанции.  И
вот как раз накануне Нового года,  как я уже потом узнал, услышал я шаги
- легкие такие,  не мужские.  Все равно пропадать, думаю, да и вижу, что
девушка. Подал я голос тихонько. Рассказал ей все, как и что, и сознание
потерял.  Вот уже сколько раз я это рассказываю ребятам,  а все никак не
могу спокойно говорить.
   Капитан замолчал и  прокашлялся.  Все слушали его,  боясь даже громко
вздохнуть,- и ребята,  и Сеня Михалев, и Дед-Мороз, который сжимал своей
огромной рукавицей руку маленькой девочки.
   - Когда очнулся я,- продолжал капитан,- понять сразу не мог,  где это
такое я нахожусь. Гляжу, закопан я в солому в каком-то сарае и рядом моя
радиостанция.  Вот ведь какая славная девушка!..  Катя ее звали...  Мало
того,  что она,  меня самого на  салазках в  деревню отвезла и  в  сарае
спрятала,  она еще и радиостанцию разыскала и притащила сюда же. Наладил
я  аппаратуру,  укрыл ее в соломе и ночью связался со своими.  Вот гляжу
сейчас на елку, как лампочки в ветвях светятся, и очень мне это, ребята,
напоминает, как у меня там в соломе в ту новогоднюю ночь лампочки в моем
аппарате затеплились.
   И спасла,  выходила меня девушка Катя.  Лежал я в сарае, припрятанный
ею,  бородища отросла такая,  что  прямо-таки  настоящий дед-мороз...  А
потом вдруг не пришла один раз Катя, пропала. И фамилию ее даже спросить
я  не  успел.  Но  тут уж  я  немного оправился да  и  задание выполнил.
Связался я  через радиостанцию со  своими,  и  скоро они меня при помощи
партизан разыскали. Вот какая история была, ребята. Так сказать, эпизод.
   - А Катю потом нашли? - спросил детский голос из мерцающей полутьмы.
   - Нет...  Так и не нашел.  Вот пожелайте мне хоть в новом году теперь
ее отыскать.
   - Так то ж я!  - раздался вдруг крик из-под елки,  хриплый,  но такой
громкий, что, казалось, лампочки мигнули и что-то дрогнуло в ветвях.
   - Простите, в каком смысле? - спросил капитан, вглядываясь в путаницу
отблесков и сдвинутых теней.
   Сеня Михалев кинулся к выключателю и разом включил полный свет. И все
увидели,  что  Дед-Мороз  припал своей белой бородой к  груди капитана и
пестрыми рукавицами колотит его по плечам,  а  тот сконфуженно бормочет,
все еще не узнавая:
   - Простите, товарищ, это в отношении чего вы?
   -  Да  мама  моя  родная,-  в  отчаянии,   осипшим  голосом  закричал
Дед-Мороз,- глядите на него! Забыл уж... Ох, чтоб ее совсем! - Последнее
относилось уже  к  бороде:  дед,  словно спохватившись,  рванул себя  за
бороду и отодрал ее напрочь.
   - Ка-тя!..-  глухо ахнул капитан,  растерянно всматриваясь в румяное,
смущенное и счастливое лицо девушки.- Катя, ты... То есть вы... А как же
вы меня не узнали сразу?..
   - Так ты... вы... ведь тогда с какой бородищей были!
   - Ну,  зато вы в те времена еще не отпускали бороду, Катя,- засмеялся
наконец капитан,  и  строгое лицо  его  вдруг  потеплело и  стало совсем
молодым. - Куда же вы тогда исчезли?
   -  Немцы меня тогда забрали,  хотели в  Германию угнать,  да я с пути
убежала. Вернулась когда, пришла в сарай, а вас уже нет...
   Все  обступили их,  пораженные этой удивительной встречей.  Сказочная
борода Деда-Мороза свисала со стула,  на котором прежде сидел баянист. И
вдруг  раздался громкий плач.  Это  плакала маленькая девочка в  пуховой
шали.
   - Не настоящий, - твердила она сквозь слезы, - он совсем тетя...
   И,  потрясенная этим обманом,  она никак не могла успокоиться; она не
утешилась даже тогда,  когда ей  подарили с  елки большого ватного и  на
этот раз настоящего деда-мороза.  Она отошла в  уголок и  стала тихонько
пробовать,  не оторвется ли и у этого деда борода. Борода в конце концов
таки  отодралась,  но,  взглянув  на  безбородую,  краснощекую матрешку,
вполне теперь годную,  чтоб ее нянчить, утешилась малышка и решила, что,
пожалуй,  прав был обманувший ее  большой Дед-Мороз,  который не захотел
оставаться стареньким и сделался такой молодой и славной тетей...


   Рассказ,   написанный  в   конце  войны,   был  напечатан  в   газете
"Комсомольская правда" и неоднократно передавался по радио под названием
"Освобожденный Дед-Мороз".  Под  названием "История  с  бородой" впервые
напечатан  в  сборнике  "История  с  географией" в  1948  году.  В  этом
названии,  как и во многих других названиях произведений Льва Кассиля, -
игра слов, поясняемая автором в самом рассказе.
                                                             Е. Таратута



Популярность: 2, Last-modified: Mon, 19 Jan 2004 15:11:23 GmT