-----------------------------------------------------------------------
   В кн.: "Собрание сочинений в четырех томах. Том первый".
   М., "Художественная литература", 1989.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 25 June 2002
   -----------------------------------------------------------------------





   Егор Иванович встал еще по-темному  и  почти  до  обеда  провозился  во
дворе. Даже на работу не пошел...
   Первым делом Егор  Иванович  осмотрел  тесовые  ворота  под  двускатным
верхом. Они хоть и позеленели  от  лишайника,  но  были  еще  крепкими,  -
двустворчатые, набранные в косую клетку, прихваченные железными ободьями к
дубовым столбам, с окованными пятами, опертыми на мельничные жернова... На
века  ставились!  Егор  Иванович  легким  ударом  сапога  выбил   забухшую
подворотню, откинул  кольцевую  накладку  с  круглой  деревянной  запирки,
потом, покряхтывая, с раскачкой вынул и самое запирку - длинную,  с  обоих
концов затесанную жердь.  Подворотню  и  запирку  он  отнес  в  сторону  и
прислонил к избе. Ухватившись за накладку и  упираясь  ногой  в  осклизлый
булыжник, он потянул ворота.
   - Ну! Да ну же, дьявол!
   Ворота, глухо скрипнув, чуть было подались, но отшатнулись  на  прежнее
место, словно кто-то держал их живой  и  невидимый,  на  которого  сердито
крикнул Егор Иванович. Еще лениво, как бы нехотя  пошатавшись,  они  вдруг
разом раздались с надсадным хрипом, широко раскрывая зев.
   - Вота, заплакали, сердешные!
   Егор   Иванович   потрогал    исшарканную    железную    обивку    пят,
камни-подпятники и вспомнил,  что  эти  осколки  жерновов  он  приволок  с
отцовской мельницы, когда она в разор пошла. Камни почернели от времени, и
круглые ямки, в которых ходили ворота, тоже были черными.
   - Для блезиру живут тридцать лет, почитай...
   "В самом деле, - думал Егор Иванович, - растворяю я их два раза в  году
- дров да сена привезти. Корова с овцами и калиткой обходятся. А двор  без
ворот и не двор... Хлев, да и только".
   Нынче должны пригнать тракторы, последнюю МТС ликвидировали. А навеса в
колхозе нет. Вот и решили: покамест разместить тракторы по дворам. У Егора
Ивановича два сына в трактористах - стало быть, пригонят сразу  два  "ДТ".
Машина - не корова, в хлев ее не загонишь. И  под  открытым  небом  грешно
оставить.
   Место для стоянки тракторов Егор Иванович определил в старом каретнике.
Это был дырявый трехстенный сруб с навесом,  который  захватили  куры  под
насест. В углу валялись дрожки без колес -  колеса  растаскали  на  ручные
тележки - да санки с фанерным задником  и  с  железными  подрезами.  Санки
купил еще в двадцатых  годах  отец  Егора  Ивановича  -  любил  пофасонить
старик. Но  узкие,  сделанные  на  городской  манер,  они  кувыркались  на
заснеженных сельских дорогах. Однажды на масленицу молодой тогда еще  Егор
чуть было не обогнал в них на своей  кобыле  рысака  сельского  барышника.
Может быть, и настиг бы того Егор Иванович, да санки подвели: на первом же
снежном перемете за селом они опрокинулись - Егор  Иванович  вывалился.  А
лошадь - в сторону. Санки треснулись об столб - и копылы долой. С той поры
и стоят они в этом каретнике.
   Но карет здесь никогда не было,  да  и  не  видывал  их  отродясь  Егор
Иванович. Название же каретнику принесли Никитины с Оки; оттуда у них  все
замашки, и прозвище оттуда пошло.  Отец  Егора  Ивановича  был  мельником;
переселившись сюда,  на  уссурийские  земли,  он  первым  делом  смастерил
ветряк. И стал брать за помол  не  деньгами,  как  тут  было  заведено,  а
зерном, называя  это  "батманом".  Это  пришлое  непонятное  слово  быстро
прилипло к самому мельнику. Ветряки здесь не в моде были, да  и  не  могли
они соперничать с местными паровыми да  водяными  мельницами.  В  двадцать
седьмом году, в пору небывалого урожая, когда не только помол, хлеб ничего
здесь не стоил, старик  Никитин  разорился  вконец  и  умер.  Остались  от
ветряка Егору Ивановичу столбы, камни под воротами, да  вот  еще  прозвище
перешло по наследству: "Батман".
   Почти полдня трудился Егор Иванович: перенес насест, повети  подправил,
каретник вычистил, булыжник местами переложил: трактор не кобыла, упор  не
тот.  Напоследок  он  решил  замести  свое  широкое,  мощенное  булыжником
подворье - пусть к порядку привыкают, черти.
   Глухо  звякнула  щеколда,  и  в  калитке  появился   Митька-рассыльный,
конопатый мальчонка в материнской  фуфайке,  съехавшей  с  тонкой  шеи  на
плечи, точно хомут... Сперва он шмыгнул носом и  провел  тыльной  стороной
ладони по ноздрям и, только убедившись, что все в порядке, сказал:
   - Дядь Егор, тебя в правление зовут.
   - А что там стряслось?
   - Кто-то из района приехал.
   - Из рийона? - переспросил Егор Иванович. - Коль из рийона, надо итить.
Один приехал, другой уехал... Работают, значит. Ступай, Митька, я приду...
   "Не осень, а чистая напасть, - думал  Егор  Иванович.  -  Не  успел  от
одного уполномоченного избавиться, как другой прикатил. И  чего  они  сюда
заладили? Летят - как воробьи на ток. Оно еще то плохо,  что  председатель
Волгин занемог. "Опять лихоманка  взяла",  как  говорит  про  него  кузнец
Конкин. Энтот всегда в трудную пору ложится, как опоенный  мерин,  -  чуть
поклажа потяжелее -  он  на  колени.  Агрономша  на  семинар  укатила,  по
кукурузе совещаться. Тоже нашли время - картошка в поле, а  они  семинарии
развели. А на меня, бригадира, все уполномоченные навалились".
   Дома  Егор  Иванович  натянул  на  стеганку  жесткий,  как   из   толя,
брезентовый плащ и пошел в правление.
   У правленческого крыльца увидел он райкомовский "газик"  с  потемневшим
от дождя  брезентовым  верхом.  "Не  сам  ли  нагрянул?"  -  подумал  Егор
Иванович.
   "Сам" - секретарь райкома Стогов - наезжал к ним редко. Не потому,  что
на подъем был тяжел, а потому, что дорога к ним дальняя  -  кружным  путем
сто верст. Да и не каждое лето проехать можно - тайга. А  напрямик,  через
переправу, ездили из районного начальства  только  уполномоченные,  -  тут
верст пятьдесят, не более. Добросят их до переправы, нанаец Арсе перевезет
через  Бурлит,  а  там  подвода  или  грузовик  -  и   газуй   до   самого
Переваловского. На перекладных, стало быть. "А этот на  "газике".  Видать,
сам..."
   Но Егор Иванович ошибался.  Приехал  второй  секретарь,  Песцов  Матвей
Ильич. Заехал он в Переваловское не то чтоб попутно, но и  не  самоцельно.
"Будешь возвращаться из Зареченской МТС, заверни-ка  в  Переваловское.  По
морозу проскочить можно, - напутствовал его Стогов. - Разберись-ка, что  у
них с картошкой..." Ездил Матвей на закрытие Зареченской МТС. "Это  бельмо
на глазу убрать надо", - говаривал Стогов. Все МТС в округе распустили два
года назад. А эта все еще держалась. И вот - убрали.
   В правлении, тесно заставленном столами  и  скамейками,  Матвей  застал
трех колхозников и все допытывал, как поморозили  картошку.  Отвечали  ему
односложно, туманно, вкось:
   - Мороз что медведь - то поздно ляжет, то рано...
   - Река ноне дымилась - быть снегу...
   - А по  морозу  да  по  снегу  можно  в  дырявой  кузнице  работать?  -
спрашивал, в свою очередь, сухонький старик с барсучьей бородой - белой по
щекам и черной под усами. - Ты ступай на кузницу, посмотри.
   - А вы кузнец? - спросил старика Песцов.
   - Был кузнецом, стал начальником, - сказал старик и  добавил:  -  Стало
быть, пожарной охраны... Конкин Андрей Спиридонович... - Он протянул руку,
как бы вызывая его на эту словесную игру.
   Матвей пожал протянутую руку - игра принята.
   - А кузница?
   -  И  кузница  на  мне.  И  то  сказать:  кузница  на   мне,   сушилка,
сеялки-веялки разные, теперь еще и пожарная охрана. А заместителя нет. Вот
говорю председателю: дайте мне заместителя, чтоб я его к делу пристроил. А
вдруг я, не дай бог, помру? Ведь не  бессмертный  же.  Чего  тогда  делать
будете? - И Конкин  умолк,  словно  давая  почувствовать  собеседнику  всю
тяжесть возможной утраты.
   Песцов озабоченно заметил:
   - Да ведь, поди, все заняты, Андрей Спиридонович... Работают!
   Конкин сверкнул  своими  желтыми  глазками  и,  оглаживая  левой  рукой
бородку, пошел на откровенность:
   - Какое там работают! Сказать по правде, это не работа  -  суета  сует.
Тут к тебе кажный приступает со своими приказами да законами: председатель
одно говорит, уполномоченный - другое, а директор  мэтээс  приедет  -  все
по-своему норовит переиначить. Тут, парень,  как  на  торгу:  кто  сильнее
крикнет, больше посулит - того и верх. Намедни уехал от нас уполномоченный
Бобриков.  Может,  знаете?..  -  Песцов  кивнул  головой.  -  Вот   мастак
говорить-то... Куда! Как заведет, только слушай:  и  про  инициативу,  про
структаж какой-то... Все уплотнение трудодня хотел  сделать.  Чудно!  День
хотел уплотнить, вроде  как  табак  в  трубке.  Кспиримент,  говорит...  А
напоследок картошку заморозил да уехал. И колхозники оттого  не  ходят  на
работу. Плюнули! Теперь только на шефов и надежа.
   Вошел Егор Иванович. По тому, как мужики повернулись к нему и  смолкли,
Песцов  определил,  что  это  и  есть  бригадир.   Невысокий,   в   темном
топырившемся брезентовом плаще, в  низко  нахлобученной  кепке,  небритый,
весь замуравевший черной щетиной  до  глаз,  он  неприветливо  смотрел  на
Песцова. "Вот так дикобраз! От этого  не  скоро  добьешься  откровения..."
Егор  Иванович,  в  свою  очередь,  осматривал  Песцова;  тот  был  высок,
погибнет,  в  зеленой  плащ-накидке,  без  кепки.  У  него  были   глубоко
посаженные, по-медвежьи, карие глаза, крутой, иссеченный резкими морщинами
лоб и богатая темная шевелюра. "Лохматый, как Полкан, - отметил  про  себя
Егор Иванович. - И востроглазый..."
   - Я насчет картошки хочу разузнать, - начал вежливо Песцов.
   - Пойдемте, - коротко ответил Егор Иванович.
   От самого правления свернули в поле. Шли молча по  тропинке  к  сопкам.
Идти было трудно - тропинка петляла по глинистым  буграм,  потом  и  вовсе
пропала. Дальше пошли по пахоте. После сильных осенних заморозков  немного
отпустило. С востока  низко  валили  рыхлые  пеньковые  тучи;  разорванные
островерхими бурыми сопками, они сползали в низины, наполняя воздух острым
запахом сырости. На мерзлую землю сыпалась косо мельчайшая морось,  отчего
верхний глинистый слой налипал на подошвы,  ватлался  за  ногами.  Повсюду
скользко, хмуро, неприютно.
   "Быть снегу, - думал Егор Иванович. - Вон  и  земля  отмякла  на  снег.
Небось уж прилепится в самый раз... А там скует  морозец,  и  напрочно  до
весны".
   Картофельное поле было под самыми сопками. Мелкий, но спорый дождь смыл
обнажившиеся из отвалов картофелины, и они отливали глянцевитой желтизной.
Егор Иванович поднял картофелину и подал ее Песцову.
   - Полюбуйтесь! Чистый камень.
   Матвей взял холодную тяжелую картофелину, колупнул ее ногтем.
   - Сколько здесь?
   - Почти тридцать  гектаров  прахом  пало.  И  какой  картошки!  -  Егор
Иванович повернулся к Песцову и зло сказал: - Я ее  выращивал,  понимаете,
я! А сгубил уполномоченный Бобриков да директор мэтээс.  -  Он  выругался,
сердито отвернулся и запахнул полу плаща.
   - Вы не шумите. Лучше расскажите толком: как это случилось?
   - А что рассказывать, только себя  расстраивать!..  -  Но  рассказывать
Егор Иванович стал горячо и подробно: - Тут все одно к одному.  С  уборкой
кукурузы зашивались, и картошка подоспела. Председатель  слег,  хозяйничал
Бобриков. Вызвал он директора мэтээс. Тот явился и говорит: "Я вам за  два
дня всю картошку развалю, только поспевай собирать".  Я  воспротивился.  К
чему это? А ну-ка морозы ударят! Пропадет  картошка.  Бобриков  и  говорит
мне: "Ты ничего не знаешь. Шефы приедут, помогут..." Ну, пригнали трактор,
и  пошли  ворочать.  Один  деньги  зарабатывал,  второй  план  на  бумажке
выполнял. Распахали. А шефов нет. Тут и  ударил  мороз.  Бобриков  сел  да
уехал. А колхоз без картошки остался.
   - Но ведь он думал, как лучше...
   - Думал? А мы что ж, думать разучились?
   Песцов вспомнил, как месяца полтора назад на бюро райкома  они  приняли
решение - послать Бобрикова, заведующего отделом пропаганды, в колхоз  для
усиления  руководства...  "Ты  у  нас  человек  грамотный  -   пропаганда!
Установки знаешь, - говорил  ему  Стогов.  -  Вот  и  направляй!.."  Он  и
направил.
   - Почему ж все-таки не собрали картошку? - спросил, помолчав, Песцов.
   - Морозом сцементовало так, что две недели отходила.
   - Ну, а потом, когда отошла?
   - А потом она мороженой стала. Кому ж ее?..
   - Хоть скоту.
   - Скоту?! А платить с нее, план сдавать, как с нормальной? Не, вина  не
наша, вы ее сактуйте.
   - Хорошо, спишем... Но корм все-таки хороший.
   - А мы по ней и  так  свиней  пасли.  А  что  осталось  -  в  удобрение
пойдет... Вот так мы и хозяйствуем.
   В этом "мы" Песцов уловил явный намек на  райком,  на  его  собственную
персону...
   - Меня другое удивляет...  Почему  же  колхозники  молчали?  -  спросил
Песцов.
   - А кто их слушает? Я бригадир, за председателя оставался, меня и то не
послушали.
   - Ничего. Теперь вы сами хозяева. Вся власть у бригадиров будет.
   - И бригадир не хозяин. Да иного  бригадира  к  власти,  как  козла  на
огород, допускать нельзя.
   - Отчего же? Ведь вы сами бригадир.
   - Был бригадиром, и хватит с меня.
   - Что так?
   -  Ничего.  Вам  сколько  годков,  тридцать  с  хвостиком?  А  мне  под
шестьдесят. Поработайте с мое, поковыряйте эту землю, тогда и узнаете.
   Расстались они холодно. Песцов пошел к своему "газику", а Егор Иванович
домой.
   Хоть и сказал эти слова Егор Иванович по запальчивости, но мысль  такая
у него зародилась еще раньше. Давно уж он понял, что в колхозе у них не та
пружина работает: и начальства много, и стараются вроде, а  все  вхолостую
крутится. Мужик сам по себе, а земля сама по себе. А ведь мужик  и  земля,
как жернова, должны быть впритирку. Тогда и помол будет.  И  задумал  Егор
Иванович, заплантовал на свой манер перекроить все. И  слышал  он,  что  в
других местах вроде бы так делается.
   К дому подошел он в сумерках, - с дороги к его воротам  вел  широкий  и
черный след гусениц. Приехали!
   Сынов застал он во дворе;  тракторы  стояли  в  каретнике  (догадались,
черти!), а Иван и Степка возле заднего крыльца мыли руки, - мать  поливала
им из ковша теплую воду - пар клубился до самого карниза.
   - Приехали?! - приветствовал их Егор Иванович и первым делом  прошел  к
тракторам. Он провел рукой по радиаторам, похлопал по капоту. Машины  были
еще теплыми и сухими. "Сперва их протерли, а потом уж за себя  взялись,  -
отметил Егор Иванович. - Молодцы!"
   - Ну вот тебе, батя, и тягло, - сказал старший, Иван, подходя к отцу  и
вытирая расшитой утиркой руки.
   Поздоровались.
   - Хороши?
   - Кабы мне их в руки, я бы наделал делов, - сказал Егор Иванович, снова
оглаживая радиаторы.
   - Не зарься, батя, не то раскулачат,  -  крикнул  от  крыльца  младший,
Степка, рыжий чубатый здоровяк в новенькой кожанке.
   - Глуп ты еще, Степа. Я сам отвел свою кобылу в колхоз. Первым.
   - Стара она у тебя была. Вовремя успел отвести, а то сдохла бы.
   - Небось она была подороже твоей кожанки. А ты вот отдай свою кожанку.
   - Э, батя, на личную собственность руки не поднимай.
   - Да перестань зубы-то скалить! - оборвала его  старуха  в  безрукавной
стеганой душегрейке. - Ступайте ужинать. - Она с грохотом бросила  ковш  в
ведро и поплыла в сени.
   - И то правда, - согласился Егор Иванович. - Проголодались, поди? -  он
взял под руку безотчетно улыбающегося круглолицего, приземистого старшого,
Ивана, потрепал за ворот Степку. - Пошли, пошли!  Мать,  поди,  все  глаза
проглядела, дожидаючи вас.
   За стол сели всей семьей, каждый на своем месте: с торца  на  табуретке
Егор Иванович, на широкой скамье вдоль стенки  уселись  братаны,  далее  в
самом углу под божницей сноха Ирина, жена Ивана, а уж  с  краю,  на  самом
отлете, елозил  на  скамье  младший  Федярка,  мальчонка  лет  двенадцати.
Свободная сторона стола оставалась за Ефимовной, -  отсюда  она  поминутно
металась к шестку, гремела чугунами, орудовала ухватом и  половником.  Как
только появилась огромная чашка щей, в  которой,  по  выражению  Ефимовны,
уходиться можно, все смолкли и стали  есть.  Ели  не  торопясь,  вдумчиво,
молча.
   После ужина, тщательно  вытерев  усы,  губы  и  руки  полотенцем,  Егор
Иванович заговорил, обращаясь к сыновьям:
   - Вот и кончилось ваше мэтээсовское житье. Теперь круглый год  дома.  И
слава богу - расходов меньше. Да и тракторы во дворе. Удобно.
   - Скоро навес построят в колхозе. Общий! Перегонят туда и  тракторы,  -
возразил Иван.
   - Э-э, когда его построят! Да  и  что  под  навесом?  Там  и  ветер,  и
слякоть, и снег. А здесь они сохраннее.
   - Ты, батя, на тракторы-то смотришь как на свои, - сказал Степан.
   - Так и смотрю.
   - Земли бы тебе еще дать гектаров полтораста, - хмыкнул Степан.
   - Получу и земли, - серьезно сказал Егор Иванович.
   - В Америке?
   - Нет, у себя в колхозе.
   - Ха! Фермер Гарст!
   - Смеяться будешь потом.
   Братья переглянулись, а старик, считая, очевидно, что сегодня  довольно
с них, прошел к печке, достал из печурки подсохнувшие  листья  самосада  и
начал перетирать их пальцами - на самокрутку готовить.
   Иван с удивлением посмотрел на отца и вдруг ударил по коленке:
   - А что, батя, это идея! Звено создадим законно. И всей  семьей...  А?!
Колоссально!
   - И не сто пятьдесят гектаров, Степа, а двести возьмем, -  сказал  Егор
Иванович.  -  Половину  картошки,  половину  кукурузы.  И  сработаем.   За
полколхоза. А? Втроем!
   - А я четвертая! - подхватила Ирина, жена Ивана. - Отдежурю в магазине,
да к вам в поле. Вот и отдых.
   -  Спасибо,  милая!  -  сказал  Егор  Иванович,  и  к  Степану:  -  Ну,
работничек, поддерживаешь коллектив?
   - С твоей смелостью, батя, надо в министры идти, наверх. А ты  к  земле
тянешь,  под  уклон.  Несовременный  ты  человек.  Скучно  будет  с  тобой
работать.
   - А мы для тебя стол на поле поставим. Вот  и  повеселишься,  -  сказал
Егор Иванович.
   - Папань, а мне можно теперь на тракторе ездить? - спросил Федярка.
   - Можно... А куда ж ты будешь на тракторе ездить?
   - В магазин, мамке за хлебом.
   - Ах ты мой заботливый! Мы тебя связным  поставим,  а  мать  звеньевой.
Мать, согласна?
   - Да ну вас... Языком-то молоть...
   - Теория в отрыве от практики, - сказал Степка. - А мы люди темные. Нам
не нужна амбиция, подай амуницию.
   Он  стал  собираться  в  клуб:  под  кожанку  небрежно  мотнул  на  шею
белоснежное  кашне,  бархоткой  надраил  низко  осаженные,  в  "гармошку",
хромовые сапожки, кинул на затылок пупырчатую кепочку и подмигнул Ивану:
   - До встречи в долине Миссури...
   Вскоре ушли на свою половину, в горницу, Иван с Ириной, и оттуда сквозь
притворенную дверь долго еще  доносилось  неясное  "бу-бу-бу"  да  звонкие
всхлипывания от счастливого смеха.
   Ефимовну сморило на печи - оттуда торчали ее подшитые валенки.  Федярка
притих на скамье на разостланном полушубке.
   А Егор Иванович долго ворочался на койке, ждал снега... И  снег  пошел;
прошлепав босыми ногами по полу, Егор Иванович  отдернул  штору  на  окне,
приложился лбом к стеклу - так  и  есть!  Близко,  у  самого  носа,  густо
мельтешили крупные хлопья, и такие видные, будто кто их подсвечивал.  Егор
Иванович оделся, в сенях настроил фонарь "летучая мышь" и вышел во двор. В
дыры с торцовой стены в каретник задувало - снег ложился легкой кисеей  на
тракторы. Егор Иванович обмахнул рукавицей капоты и кабины, усмехнулся про
себя. И принялся затыкать соломой дыры в стене.
   - Выходит, и для трактора защитку надо делать.





   Первый снег приносит много радостей на селе. По крутым  склонам  оврага
елозит ребятня на  лыжах  и  салазках,  на  облепленных  коровьим  навозом
оледенелых корзинах, а то и прямо так, на задубевших от снега пиджаках.  А
на конном дворе прилаживают к упряжке сани, тащат  хрустящие  кошевки  для
розвальней, сено. Озябшие возчики прыгают возле саней,  борются,  смеются,
похлопывают овчинными рукавицами.
   Нынче со снегом возвратилась в Переваловское агрономша и как ни  в  чем
не  бывало  вышел  на  работу  председатель  Волгин.  Оправился  от  своей
загадочной болезни.
   По-праздничному чувствовал себя и Егор Иванович. Надел новый  полушубок
черной дубки, валенки белые раскатал на всю длину, аж за колена - и пошел,
похрупывая снежком, на конный двор.
   - Кум! - встретил его радостно на конном  дворе  заведующий  конефермой
Лубников, дотошливый мужик, высокий, тонкошеий, на котором все  болталось,
словно на колу.  -  У  Волгина  баня  топится.  Пошли  ужо  смоем  осеннюю
грязь-то. Да горяченького пропустим. Обмывать надо технику. Волгин с  утра
был. Без бригадира, говорит, не начнем.
   - Хватит, отбригадирствовал.
   - Чего? - разинул от удивления рот Лубников.
   - Села баба на чело... В отставку ухожу.
   - По причинам убеждения аль к примеру? - Лубников от  интересу  сдвинул
на затылок замызганную фуражку.
   - Вечером узнаешь, - ответил Егор Иванович и ушел, оставив Лубникова  в
сильном  недоумении:  как  это  уйти  из  бригадиров   добровольно!   Пост
оставить!! Шутка сказать...
   А вечером в большой, перегороженной на две половины  избе  председателя
Волгина собрались почти все правленцы. Среди гостей выделялся  солидностью
и степенством круглолицый завхоз Семаков.  "Вечно  румяный,  как  девка  с
морозу", - говорил про  него  Лубников.  Возле  молоденькой  светловолосой
агрономши Нади увивался заведующий овцефермой Круглов, старый  холостяк  и
сердцеед, красивый, горбоносый, в крупных седеющих кудрях.
   Сам хозяин Игнат Волгин, невысокий, квадратный мужик, рябоватый, отчего
казался суровым, хлопотал возле длинного стола;  ему  подавала  тарелки  с
закусками рослая, выше его  на  голову,  хозяйка  с  равнодушным,  усталым
лицом. Ни шутки, ни смех нисколько не трогали  ее;  она  невесело  глядела
кроткими серыми глазами, думая о чем-то своем.
   - Марфа, грибков! Марфа, помидорчиков! -  поминутно  кричал  ей  в  ухо
Волгин, и Марфа доставала все, что нужно, откуда-то из подпола, из  чулана
и все ставила и ставила в тарелках на длинный, покрытый вязаной  скатертью
стол.
   Марфа была глухой, и,  очевидно,  эта  почти  полная  глухота  наложила
отпечаток печального равнодушия на ее крупное лицо.  Раньше  она  работала
фельдшером,  но,  оглохнув,  пошла  ка  ферму  дояркой,  а   затем   стала
заведующей...
   Марфе помогала Ефимовна -  нарезала  квашеный  вилок,  огурцы,  окорок,
чистила ножи...
   А гости все прибывали. Пришел Иван с женой, Степа.  Крякали  с  мороза,
обметали у порога валенки. Только  Егор  Иванович  с  Лубниковым  все  еще
парились в бане.
   Шутили все больше насчет Нади.
   - А чего это Сенька-шофер не идет! - поглядывал  подозрительно  на  нее
Волгин. - Или подвенечный костюм ищет?
   - Ему поглядеться не во что... Он зеркало выдрал  из  своей  машины  да
пристроил на ее велосипед, - сказал Круглов.
   - Так вот почему он  чумазым-то  ходит  последнее  время,  -  захохотал
Семаков.
   - Это он слезы по щекам размазывает, - подмигнул Степка Наде.
   И  все  были  такие  веселые,  праздничные,  особенно  Надя.   Высокая,
тоненькая, с  тяжелыми  желтовато-светлыми,  как  спелая  рожь,  волосами,
собранными на городской манер копной на  макушке,  в  красном  джемпере  с
большим воротником, она была какой-то  новой  для  этих  людей,  привыкших
видеть ее то в плаще, то в сапогах верхом на лошади или на велосипеде.
   - У вас сегодня натуральный вид, -  сделал  ей  комплимент  Круглов.  -
Фасон для культурного человека - великая сила.
   Сам Круглов был одет, как ему казалось, по новейшей моде. Толстый рыжий
пиджак, зеленый пуловер, клетчатая рубашка и синий галстук.
   - Эка ты  разукрасился...  -  заметил  Волгин.  -  Не  мужик,  а  прямо
селезень.
   - Где ж твои кумовья? - спросил Семаков  Игната  Волгина.  -  Может,  в
шайках уходились?
   - Идут! - крикнул от окна Степка. - Распарились, как раки вареные.
   По заснеженной тропинке от бани шли гуськом, нога в  ногу,  Лубников  и
Егор Иванович. У Лубникова на одной руке висели портянки, в другой он  нес
валенки. Шел он босым по снегу, засучив штаны по самые колена.
   - Батюшки мои! - всплеснула руками Ефимовна, увидев  на  пороге  босого
Лубникова. - У тебя, никак, копыта, а не пятки, козел старый!
   - Эх, кума! Ежели меня  подковать,  я  с  любым  рысаком  потягаюсь.  -
Лубников прошел к скамье у шестка, оставляя на ходу мокрые следы.
   - Натурально - снежный человек, - заметил с усмешкой Круглов Наде.
   -  Обезьяна  человекообразная,   -   засмеялась   Надя.   -   Сибирская
разновидность. Глянь, следы-то...
   - Помесь медведя и козы, - изрек Егор Иванович. - Зверь болтливый.
   - Между прочим, снег после парной очистительно действует на  голову,  -
сказал Лубников, наматывая портянки на свои костистые,  словно  суковатые,
синие ноги. - Вся дурь сквозь пятки уходит  в  снег.  Тебе  бы,  Егор,  не
мешало пройтиться босым.
   - Хватит вам, петухи. За стол пора, - подал знак Игнат Волгин.
   И все двинулись к столу.
   Старики Волгины  -  народ  хлебосольный,  после  каждой  бани  угощения
ставили. А куда копить-то? Детей не нажили, старость подходит.  "Для  чего
живет  человек  на  земле?  -  рассуждал  Игнат  Волгин.  -   Для   своего
удовольствия, красотой полюбоваться, поесть чего вволю. А уж  коли  выпить
со своим другом-приятелем, так и помирать не хочется. Кабы  еще  почка  не
тревожила, а то ведь на четыре миллиметра отошла от стенки почка-то. После
контузии... Вот и живи как хочешь..."
   - Игнат, списали нам картошку? - перебил раздумья Волгина Круглое.
   - А вон Егор Иванович встречал вчера уполномоченного. Говорит, спишут.
   - Хоть и мороженая, а выбрать ее давно  надо.  Не  срамились  бы  перед
районом-то. А то ведь стыдок, - укоризненно покачал головой Семаков.
   - А чего там выбирать-то? Свиньи все пожрали, - сказал Лубников.
   - Стыдок перед рийоном?!  А  кто  ее  поморозил?  -  Его  Иванович  зло
уставился на Семакова. - Нет, будь моя воля, я бы ее до самого  коммунизма
оставил в таком виде - и каждого уполномоченного  возил  бы  туда,  как  в
музей... Носом тыкать.
   Желая сгладить излишнюю резкость, Игнат Волгин поднял стопку, сказал:
   - Ну, теперь мы сами хозяева... За тракторы! Будем здоровы!
   Выпили.
   - Хозяева, да не совсем, - возразил Егор Иванович.
   Он решил, что теперь наступил самый подходящий  момент,  чтоб  обнажить
всю до корня свою затею. Мельком  Егор  Иванович  взглянул  на  Надю,  она
подмигнула ему: давай, мол! Молодец девка! Егор Иванович  с  ней  все  уже
обговорил, - обещалась поддержать.
   - У тебя и так два трактора на дворе, - усмехнулся  Волгин.  -  Чего  ж
тебе еще?
   - А вот чтоб они под моим началом и работали, звеном, значит.
   - Ого! Да ты, батя, и надел заодно проси, - подзадорил его Степка.
   - И попрошу! - повысил голос Егор Иванович. - Сколько мы сеем  кукурузы
всем колхозом? Гектаров шестьсот? Дай половину мне. Я с  этими  тракторами
такую кукурузу выхожу... Как сравнишь тогда эту общую, что у  нас  растет,
да мою, и скажешь: "Э, Клим Фоме не родня".  Я  покажу  тебе,  что  значит
хозяин и тракторов и земли.
   - Правильно, дядя Егор! - крикнула через стол Надя. - Хватит  за  спину
друг другу прятаться.
   Степан от удивления даже рот разинул  да  так  и  застыл  с  вилкой  на
полпути.
   - Это пахнет автономией, - пожимая плечами, заметил Круглов Наде. -  Мы
должны ограждать колхозников от духа частной собственности.
   - Жалко, что для глупости нет ограды.
   - Но ведь ты бригадир, - заметил Волгин.
   - Хватит, отбригадирствовал.
   - Эдак и другие побросают бригады, - сказал Семаков.
   - Ну нет, не много найдется охотников  с  твердого  оклада  уходить,  -
усмехнулась Надя.
   - Гнать надо таких бригадиров-то. Пора уж, - сказал Егор Иванович.
   - Это как же следует понимать? - Круглов извинительно улыбнулся.
   - Как хочешь, так и понимай.
   Наступило неловкое молчание.
   - Кум, а лошадки тебе не спонадобятся? - потянулся  к  Егору  Ивановичу
Лубников.
   - На что они мне?
   - К примеру, если отстанешь с тракторами-то. Я тебя на буксир возьму...
На кобыльем хвосте вытяну.
   - Ты уж вытянешь, - отмахнулся Егор Иванович.
   - Что ж ты молчишь, товарищ председатель? - спросила Надя Волгина.
   - По мне что выгодно, то и подай, - туманно  отговорился  Волгин.  -  Я
человек малограмотный. У нас здесь партийное начальство.
   Семаков,  не  торопясь,  отложил   вилку,   отпил   несколько   глотков
мутно-желтой медовухи и только потом заговорил:
   - Допустим, что дадим мы Егору  Ивановичу  поле  и  обработает  он  его
хорошо...
   - Ну? - перебила Надя.
   - Даже отлично! Я верю. Но давайте смотреть в принципе. Ведь кроме него
попросят поля и другие звеньевые.
   - Правильно, - согласилась Надя.
   - А потом скажут: закрепите-ка за нами коров, лошадей, пасеки...
   - Очень хорошо!
   - А зачем колхоз создавали? - спросил Семаков Надю.
   - Чтобы жить лучше.
   - Не всякая хорошая жизнь подходит нам.
   - Конечно, - согласилась Надя. - А вдруг при хорошей жизни вас заставят
в поле работать?
   Лубников неосторожно хмыкнул. Семаков значительно посмотрел на него.
   - Гости дорогие! - постучал Волгин вилкой о стакан. - За столом пьют. А
эти разговоры давайте перенесем на правление.
   - Как бы пожалеть не пришлось, - многозначительно сказал Семаков.





   На другой день  только  и  разговору  было  на  селе  о  выдумке  Егора
Ивановича.
   - Гли-ка, Матрена, Батман-то чего удумал - на  отделение  пошел.  Земли
просит, - доложил Лубников бухгалтерше  сельпо  Треуховой,  прозванной  на
селе "Торбой".
   - А то ништо, держи карман шире! Получит надел там, где по нужде сел, -
хохотала Торба, откидываясь на спинку стула.
   У Лубникова трещала голова с похмелья, вот и забежал он с утра пораньше
к Торбе, у нее сроду медовуха не переводилась.
   - Это ишшо полдела! Он вот  что  отчубучил:  "Отныне,  говорит,  я  вам
столько-то кукурузы да картошки, а вы мне деньги кладите на стол.  И  чтоб
без обману, договор составим, с подписями. Законной  печатью  скрепить,  -
Лубников старался вовсю умилостивить Торбу и не  сводил  глаз  с  глиняной
поставки, до краев наполненной медовухой, стоящей тут же на столе, вот так
- рукой достать.
   - Будет языком-то молоть, - наконец смилостивилась Торба.  -  Скажи  уж
прямо - выпить хочется.
   - Ты, Матрена, как в воду смотрела. Проницательный ты человек.
   Торба засмеялась, а Лубников, облегченно  вздохнув,  подставил  кружку.
Торба налила. Лубников - человек полезный: он и лошадьми командует, и  все
колхозные новости приносит. А уж у Торбы ни  одна  подходящая  новость  не
залеживалась, - она-то знает им цену.
   Впрочем, эта последняя новость и без Торбы разошлась по  селу.  Новость
была необычной, - во-первых, бригадир  уходит  со  своего  поста  сам,  от
оклада  добровольно  отказывается;  во-вторых,  вроде  на  самостоятельное
управление выходит  -  попросил  двести  гектаров  земли  под  кукурузу  и
тракторы. Выходит, сам себе хозяином станет. И земля и тракторы  -  все  в
одних руках.
   И к вечеру в правление было подано пять заявлений, все от  трактористов
- просили закрепить землю и договор заключить - оплату с урожая.
   Разбирали заявление Волгин, Селина и Семаков.
   - Вот так и маяки открываются, - сказала Надя.
   - Маяки не открываются, их открывают - разница! - возразил Семаков.
   - Наверно, мужики выгоду чуют, вот и идут  на  такое  дело,  -  заметил
Волгин. - Придется правление собирать. Всех пропустим?
   - Остановимся пока на трех, а там видно будет, - сказал Семаков.
   - На трех так на трех, - согласился Волгин.
   Правление  проводили  вечером.  Народу  привалило  много,   стульев   и
табуреток не хватило, пришлось из клуба принести  скамейки.  Даже  старики
собрались, но женщин почти  не  было,  за  исключением  членов  правления.
Толпились отдельными кучками, хотя все  обсуждали  примерно  те  же  самые
вопросы: если закрепить поля, то как быть с оплатой? От урожая? А  посреди
лета что - аванс? А какой урожай сдавать?
   - К примеру, на Солдатовом ключе какую урожайность определить по рису?
   - Рисовые поля ноне закреплять не будут.
   - В Калинкином логу у нас кукуруза давала по сто центнеров зеленки.
   - Закрепите его за мной. Я и двести выращу.
   - А триста не хочешь?
   - Платить надо.
   - Аванс!..
   Возле самых  дверей  несколько  мужиков  окружило  пасечника,  высокого
бородатого старика.
   - Как думаешь, Никита Филатович? -  спрашивали  его.  -  Если  зарплату
положить, хоть и авансом, старики повалят на работу?
   - Повалить-то повалят, ежели обману  не  будет.  Зарплата  -  оно  дело
хорошее, - теребил он бороду. - Я бы целину вспахал на пасеке под гречиху.
Но авансе нам, мужикам, брать нельзя.
   - Почему?
   - Указания сверху нет. А вдруг прикажут эти закрепленные поля отдать  и
авансе возвратить? Чего делать будем? Коров сведут со двора!
   - А ты сам-то возьмешь поле?
   - Да не знаю, мужики... Чего-то боязно. Кабы не омманули.
   Еще одна  группа  толпилась  возле  ведомости  трудодней  -  большущего
бумажного полотнища, висевшего на стене. В ее клеточках длинными цепочками
тянулись единицы да нули.
   - Вот она, наша зарплата!
   - На этих палочках цельный год едешь.
   - На них где сядешь, там и слезешь...
   - Это что ж, такие палки и за поля закрепленные ставить будут?
   - Авансу дадут...
   - А эту ведомость пора на растопку в печь.
   - Не, паря! Ее в сундук запереть надо или в сейфу.
   - Детишки смотреть будут, как на ихтизавру.
   - Во-во! На зебру, значит...
   Наконец Волгин, Семаков и Селина вышли из бухгалтерии, отгороженной  от
кабинета Волгина дощатой перегородкой. Стали рассаживаться.
   Председательствовал Волгин. Протокол  выбрали  писать  Ивана  Бутусова,
мужа директорши семилетки. А Семаков  пристроился  к  столу  с  торца,  на
отшибе вроде повиднее, чтобы не заслоняли члены правления.
   Несколько минут Волгин читал по бумажке, что кукуруза - королева  полей
и что без нее теперь вести хозяйство не положено.
   - Значит, и мы окажем кукурузе всемерную поддержку. По звеньям закрепим
ее.
   "Ишь, куда хватил, козел старый. В самую политику", - подумал Семаков.
   - Вот и давайте разберем заявления колхозников  насчет  закрепления  за
ними земли и техники, - предложил Волгин.
   - А как платить будете? - спросили сразу.
   Волгин еще и сесть не успел.
   - Кто соберет выше урожай, тот и получит больше. Договор подпишем.
   - А посреди лета чем платить?
   - Деньгами.
   - Где они?
   Волгин внушительно крякнул, и его тугая шея стала наливаться кровью...
   - Найдем, - выдавил он наконец.
   - Где найдешь? На какой дороге?
   - Откуда возьмете?
   - Дай гарантию.
   Семаков поднял руку и привстал над столом. Шум утих.
   - Товарищи, если  председатель  говорит  от  имени  правления,  значит,
верить надо. Он знает... - Семаков кивнул на  Волгина,  и  легкая  усмешка
тронула его полные красные губы. - Заверьте их еще раз, товарищ  Волгин...
- Семаков глядел на председателя как-то весело, подбадривающе, а про  себя
думал: "Ну что, козел старый, попался! Схватили тебя за бороду...  Погоди,
еще и рога пообломают..."
   - Да, да... Я гарантирую. - Волгин хоть и старался глядеть прямо  перед
собой, но его шея, уши и даже скулы предательски краснели  все  сильнее  и
сильнее.
   - Чем гарантируешь? Малахаем, что ли?
   Волгин распахнул черной дубки полушубок с подкрашенным рыжим  мехом  на
отворотах, вынул жестяной портсигар и протянул через  стол  Семакову.  Тот
отвел портсигар ладонью.
   А в зале забубнили, загалдели промеж себя, и только насмешливые реплики
долетали до стола президиума:
   - Он нам облигациями заплатит...
   - Ага, нашим салом - нам же по сусалам.
   - Товарищи, мы ведь, в  конце  концов,  ничего  вам  не  навязываем!  -
заговорил опять Семаков, покрывая шум. - Закрепление земли не директива, а
всего лишь опыт. Мы понимаем, что экономические условия для этого  еще  не
созрели. Может быть, лучше отложить этот вопрос до будущего года?  Давайте
посоветуемся.
   - Ежели опыт, тогда я не согласный...
   - Кабы не омманули, мужики.
   - Это не опыт, а хомут...
   - Ты в него влазь, так тебя ж еще и засупонят...
   Выкрикивали с места, не поднимаясь; многолетний опыт приучил этих людей
выказывать  придирчивость  и  осмотрительность.  Семаков  сидел,  смиренно
потупясь, разглядывая свои широкие белые ладони.
   Волгин торопливо курил и смотрел перед собой. Наконец встал из-за стола
президиума Егор Иванович и двинулся к Семакову.
   - А если не закреплять землю, ты что  же,  платить  больше  станешь?  -
спросил он сурово.
   - Я, товарищ Никитин, не кассир, - Семаков кивнул в зал. - И  потому  к
ним обращайтесь.
   - Одно дело на общей работе, другое - на  самостоятельную  выходить,  -
отозвались из зала.
   - А Батману что? У него оклад!
   - Мне важно дело вести  по-хозяйски.  Понятно?  -  повысил  голос  Егор
Иванович. - Довольно уж земля-то настрадалась.
   - И нам не больно сладко! - крикнули из зала.
   - Вот я и говорю - закрепить ее надо на личную ответственность  кажного
звеньевого. А уж коль на то пошло - платить нечем, так я от оклада  своего
отказываюсь. Пусть моя бригадирская сотня на аванс пойдет звеньевым.  И  я
сам звено беру.
   - Свято место пусто не бывает, - прервал Егора Ивановича Семаков. -  Вы
из бригадиров уйдете - другой встанет, ему и платить будем.
   - Да уж ежели колхоз настолько обеднял, что и сотни  звеньевым  платить
не может, так я буду бесплатно бригадирствовать. В общественную  нагрузку!
Ну, довольный ты теперь, парторг?
   - Чего спорить? - вмешался Волгин. -  В  звеньях  трактористы  работать
будут - платить им известно как. И другим  -  найдем.  А  там  -  заключим
договоры, урожай хороший вырастите, и заплатим хорошо.
   - Вот я и прошу закрепить за моим звеном двести гектаров  земли...  под
кукурузу и картошку. Нас трое: я, Иван и Степа. И два трактора у нас.
   - Один "ДТ" у вас отберем. Колесный дадим взамен, - сказал Волгин.
   - А на общих работах они будут участвовать? - спросил Семаков.
   - Само собой, - отозвался Егор Иванович. - Только после того, как  свои
дела покончим.
   - Ну как, закрепим за ними землю? - спросил Волгин.
   - Конечно!
   - Сам в хомут лезет...
   - Закрепим.
   - А мы посмотрим.
   - Дело доброе.
   - Поглядим...
   - А сколько?
   - Чего считать! Дать, сколько просит...
   - Он потянет.
   - Мужик надежный.
   - Значит, двести гектаров закрепляем, - прочел Волгин  и  сказал  Егору
Ивановичу: - Принято. Садись.
   - А кто  его  на  работу  выгонять  будет?  -  поддел  Лубников  жидким
тенорком.
   - Старуха горячим сковородником в мягкое место, - пробасил кто-то.
   - Следующий! - покрывая  шум,  прочел  Волгин.  -  Еськов  с  подручным
Колотухиным.
   К столу протиснулись  сквозь  скамьи  сразу  двое:  тракторист  Еськов,
бойкий мужик лет тридцати пяти с челкой светлых волос, спадавших  на  лоб,
как петушиное  крыло,  и  подручный  его  -  Иван  Колотухин,  здоровенный
молчаливый детина.
   - Мы просим сто  пятьдесят  гектаров  наполовину  кукурузы,  наполовину
картошки, - сказал Еськов Волгину.
   - А не много ли будет? - спросил Семаков. - Ведь у вас один трактор.
   - А вот другой! - Еськов хлопнул по плечу Ивана.
   Тот довольно осклабился.
   - Трактор завязнет - Иван вытянет...
   - Что твой мерин, - загоготали в зале.
   - Дать!
   - Не замай копают, а мы поглядим...
   За Еськовым поднялся юркий черноволосый Черноземов  и  вместо  кукурузы
попросил ячмень и рис.
   - Дать! - уже заведенно кричали колхозники.
   - Только кукурузу, - доказывал Волгин.
   - А я говорю - ячмень... Верное дело, говорю...
   - Да-ать! - покрывали этот неожиданный спор колхозники.
   Семаков, переглянувшись с  Бутусовым,  встал,  заслоняя  своей  широкой
грудью Волгина.
   - Значит, мы утвердили для начала три звена, - Семаков поднял  руку.  -
Закрепили за ними землю... И хватит пока. Посмотрим, что получится.
   - А теперь жребий! - крикнул кто-то с места.
   - Жребий! Кому какое поле достанется...
   - Шапку на стол!..
   - Расписывай поля, Надька!  -  крикнул  Волгин  агрономше.  -  Довольно
дурачиться. Перейдем к делу.
   Надя подошла к столу. Семаков настойчиво и долго  стучал  карандашом  о
графин. Наконец наступила тишина.
   - Поля будем расписывать в рабочем порядке, - сказал  Семаков.  -  Чего
торопиться? Мы же не на торгу.
   - Правильно, - улыбаясь, подтвердила Надя.  -  Почвенные  карты  прежде
всего составить надо, договоры заключить...
   - Верно, верно.
   - Торопливость в таком деле ни к чему...
   - Чай, не блины печем, - пробасил кто-то.
   "Так-то лучше, - подумал Семаков. - А то расшумелись, как на сходке. Им
только дай волю..."





   Все-таки это закрепление и распределение  земли  насторожило  Семакова.
"Укрепить надо правление-то, укрепить, - думал он. - А  то  в  момент  они
такую карусель выкинут, что и перед районом опозорят".
   Однажды вечером после разнарядки Семаков задержал Волгина.
   - Игнат  Павлович,  а  несоответственно  у  нас  получается,  -  сказал
Семаков. - Влился в нашу семью отряд механизаторов, а мы вроде  бы  их  на
расстоянии держим.
   - Это почему же?
   - Ни одного  из  них  даже  в  правление  не  ввели.  А  ведь  это  все
специалисты, молодежь...
   - Ну что ж, подбирайте кандидатуру!
   - Уже подобрали... Петра Бутусова.
   - Брата Ивана?
   - Да. Авторитетный товарищ. И грамотный.
   - А вместо кого в правлении?
   - Хоть вместо Егора Ивановича. Ему теперь и не до правления. У  него  и
тракторы, и поле - со своим делом только впору справиться.
   - Улаживайте!
   Против ожидания Семакову удалось быстро все  "уладить".  Егор  Иванович
согласился "уступить место молодежи". Занят он  был  по  горло.  Вместе  с
сынами решил сам тракторы ремонтировать.
   - А зачем? В рэтээс все починят, - возразил было Степан.
   - Там тебе так починят, что на дороге развалятся. Знаю я их.
   "Их" Егор Иванович в самом деле хорошо знал - сам до  войны  работал  в
МТС и тракторы водил и комбайны. А после осел в колхозе  -  семья  большая
выросла. Куда  с  ней  мотаться  из  родного  села?  Зато  теперь  он  был
несказанно рад тому, что все собрались "до кучи".  И  работал  с  азартом,
или, как говорил  он,  с  "зарастью".  Сам  в  РТС  ездил,  подобрал  весь
инвентарь для своих тракторов; на станцию, за сто  верст,  на  перекладных
мотался насчет селитры под будущий урожай, - разузнал, когда  ее  получить
да  завезти  можно.  Степана  на  вывозку  навоза  поставил,  а  Иван  рис
домолачивал - бригадные дела кончались вместе с рисом.
   Рис убирали вручную по снежку. Он так низко  полег,  что  многие  кисти
вмерзли в землю, и жалко было смотреть на обезглавленные стебли.  Уж  чего
только не повидал за долгие годы Егор Иванович. И соя под снег  уходила  -
паслись в ней дикие  козы  да  фазаны  круглую  зиму,  и  луга  некошеными
оставались, и картошка мерзла... Ко всему уж привыкли глаза, а вот поди  ж
ты, - подкатит иной раз  жалость  при  виде  гибнущего  добра,  да  так  и
полоснет, ровно ножом.
   Этот год был трудным. Деньги, что скопились, пошли на покупку  техники.
Трудодень оказался пустым. Перестали  ходить  колхозники  на  работу  -  и
шабаш. Не выгонишь! А тут рис убирать надо...
   - Игнат, давай заплатим рисовой  соломой  за  уборку.  Не  то  пропадет
рис-то, - уговаривал Егор Иванович Волгина, - кормов хватит у нас.
   Сена запасли в этом году вдоволь. А  почему?  Пятую  часть  накошенного
сена получал колхозник. И не то что выкосили - выскоблили луга-то...
   - Ладно, заплатим соломой, - согласился Волгин. - Оповещай людей.
   После болезни Волгин стал податливым, только пил чаще; в  такие  минуты
его большой нос краснел,  а  продолговатая  щербина  на  носу  заполнялась
потом. Согласился и Семаков, только поворчал для порядку:
   - Эх, народ! И где только его сознательность? Как ноне  летом  дали  им
болото  выкашивать  исполу,  по  шейку  в  воде  буркали.   Пупки   готовы
понадорвать, когда выгоду свою чуют...
   Егор Иванович на радостях сам прошел по домам, оповестил всех, и  народ
валом повалил.
   И хорошо ж было молотить рис на току в морозное зимнее утро! Прохладный
чистый воздух, отдающий таежной хвоей; желтое, как  спелая  дыня,  солнце;
легкий морозец, от которого грудь распирает; и тугой звонкий рев  барабана
- все это будило бодрость и создавало то бесшабашное состояние духа, когда
тебе сам черт не брат.
   Егор Иванович вместе с кузнецом Конкиным молотилку старую приспособили,
лет десять без надобности провалялась. Женщины встали с граблями на отбой.
И загудела, родимая!
   - Пошла душа в рай, только пятки подбирай, - комментировал дед Конкин.
   В последний день обмолота авария случилась  на  току.  Валерка  Клоков,
стоявший на подаче при молотьбе риса, прибежал к Егору Ивановичу и выпалил
впопыхах:
   - Подшипники у барабана  полетели.  Иван  собирается  втулки  свезти  в
мастерские. А Конкин не дает: "Знаю я вас,  горе-мастеров!  До  моркошкина
заговенья продержите. Сам, говорит, смастерю". Пойдем,  а  то  Иван  ехать
хочет.
   Егор Иванович наскоро выпил кружку молока,  махнул  рукой  на  завтрак,
приготовленный хозяйкой, и быстро пошел на ток.
   Там - тишина. Под молотилкой на разостланных мешках лицом кверху  лежал
кузнец Конкин и ковырялся во втулке.
   - Мы сичас, си-ичас, в один момент, - бормотал он, стиснув зубы.
   - Ну, как дела, механик? - спросил Егор Иванович, опускаясь  на  колено
возле Конкина.
   - Как сажа бела, - ответил дед, продолжая завинчивать и кряхтеть. Затем
он встал, степенно отряхнулся и равнодушно сказал: - Вот и вся недолга.
   - Бабы! - крикнул он, повернувшись к женщинам. - Чего расселись! Не чаи
гонять пришли. Работать надо.
   - Андрей Спиридонович, ты чего-нибудь вставил туда или только плюнул? -
серьезно спросила Татьяна Сидоркина, крутоплечая, чернобровая, про которую
говорили на селе: "Эта мужику не уступит".
   Женщины, сидевшие тут же на соломе, порскнули  и  закатились  довольным
смешком. Дед Конкин по-козлиному боднул головой и ответил:
   - Вставил, матушка, вставил.
   - Чего? - простодушно спросила Татьяна.
   - Пуговицу от штанов.
   На этот раз даже Татьяна не выдержала и разлилась неторопливым  сильным
смехом, подбрасывая кверху могучие округлые плечи.
   Егор Иванович отвел Конкина в сторону:
   - Что здесь стряслось?
   - Да пустое. Роликов недосчитались. Так я деревянные выточил.  На  день
сегодня хватит. А завтра новые поставлю. Так и домолотим. Тут весь  секрет
в смазке. - И Конкин стал  подробно  объяснять  секрет  смазки  деревянных
роликов.
   - А ну-ка, давай испробуем твою починку!  -  сказал  Егор  Иванович.  -
Валерий, дай-ка очки. Хочу к барабану встать. Ну, бабы, держись! Замучаю!
   - Барабан не трибуна, Егор Иванович, - хохотнула неугомонная Татьяна, -
руки не язык - не берись, коль работать отвык.
   - Чем судить, кума, становись сама, - ответил в тон ей Егор Иванович.
   - А что ж, мы не побоимся.
   Скуластое суровое лицо Егора Ивановича осветилось лукавой  мальчишеской
улыбкой:
   - Ко мне на подачу? Идет?!
   - Идет, - Татьяна двинула плечами. - Валерий, уступи место.
   Егор Иванович снял полушубок. Синяя трикотажная рубашка плотно обтянула
его бугристую грудь и сухие мосластые плечи, чуть вывернутые вперед.
   - Ого! - воскликнул Конкин, оглаживая свою барсучью бороду. -  Вот  так
старик! Держись, Танька! Он те укатает.
   - Как бы машину твою не укатал, - огрызнулась Татьяна. - Ты подопри  ее
бородой.
   - Ох, бес баба!
   Егор Иванович взял первый сноп и ощутил приятный озноб, пробежавший  по
телу.
   Молотьба на току звучала в его душе давней, но непозабытой песней;  она
была ему знакома вся: от работы мальчика - погонщика  лошадей  до  знойной
захватывающей работы барабанщика - короля тока. Кажется, не было  во  всем
селе барабанщика, равного ему, Егору Батману. Бывало, все  одонья  обойдет
он с общественной молотилкой. Каждый мужик поклонится ему, двадцатилетнему
парню, по отечеству величает: "Пожалуй на помочь, Егор Иваныч. Не  обойди,
голубарь!" И Егор пособлял, старался. Ах,  как  он  молотил!  Потом  уж  в
колхозе отдалился от молотилки, пересел на трактор, на комбайн.  А  теперь
где встретишь этот давнишний способ молотьбы? А если и встретишь, так  нет
ни коней с надглазниками на уздечках, толкущихся по кругу под залихватский
свист и хлопанье кнута погонщика, ни копновозов с длинными веревками, да и
барабан не тот, а раза в два покрупнее, и вращает его либо  трактор,  либо
электромотор. Словом, все  не  то,  и  все-таки  в  душе  Егора  Ивановича
вспыхнул знакомый огонек.
   Татьяна принимала снопы, ловко переворачивала их в  воздухе  и  бросала
комлем вперед на стол перед Егором Ивановичем.  Ее  полные  крупные  руки,
обнаженные несмотря на мороз, мелькали играючи  и,  казалось,  не  ощущали
никакой тяжести. Егор Иванович левой  рукой  хватал  сноп,  правой  срывал
свясло, развязанное  Татьяной,  и  с  маху  рассеивал  сноп  по  блестящей
наклонной плоскости, ведущей в пасть барабана. Раздавался короткий басовый
рев, желтыми брызгами вылетала солома, и  снова  барабан  гудел  высоко  и
протяжно.  "Да-ва-ай,  да-ва-ай",  -  чудилось  Егору  Ивановичу  в   реве
барабана, и он крикнул:
   - А ну-ка, нажимай!
   - Девоньки! - крикнула Татьяна. -  У  барабанщика  аппетит  разыгрался.
Подбросим ему!
   Снопы полетели друг за дружкой. И все-таки Татьяна успевала каждый сноп
поймать, повернуть его в нужном направлении, точно бросить под руки  Егору
Ивановичу да еще свернуть узел свясла. "Ах, ловка,  чертовка!"  -  подумал
он, восхищаясь своей напарницей. Горка снопов стала расти все выше и выше.
Татьяна озорно блеснула зубами:
   - Завалю!
   - Меня? Врешь, Танька!
   Егор Иванович остервенело сграбастал своей пятерней  сразу  два  снопа,
рванул свясла и оба сразу туда, в пасть, где отбеленные  зубья  слились  в
один сверкающий  круг.  Барабан  заурчал  ниже,  гуще  и  басил  довольным
утробным ревом.
   - А вот эдак не хошь? Гуртом вас, гуртом! Ходи, милые, ходи веселей!  -
покрикивал Егор  Иванович,  захватывая  последние  залежавшиеся  на  столе
снопы.
   Так они, распаленные работой и задором, простояли больше часа  плечо  в
плечо, упорно, не сдаваясь друг другу, пока Конкин не остановил молотилку.
   - Шабаш! Отдохните малость, а то мотор пережгете.
   - Ну, Татьяна, семь потов с меня  согнала,  -  говорил  Егор  Иванович,
вытирая подолом рубахи лицо и шею.
   - Небось и вы, Егор Иванович, попотеть нас заставили, - сказала одна из
женщин.
   - То-то, козы! А  то  вы  нас,  стариков,  уж  в  зачет  не  берете,  -
ухмыльнулся Конкин.
   - Эх, Татьяна, кабы так все время работали! - сказал Егор Иванович.
   - Эх, Егор Иванович, кабы все время платили бы...
   - Ничего, бабы, ничего. Выправится.
   - Ничего, конечно... А то что ж? Вот и мы - ничего, - сказала Татьяна.
   И все засмеялись. На  току  появилась  Надя  Селина,  подошла  к  Егору
Ивановичу, отвела его в сторону.
   - Я была на твоем поле, дядя Егор, видела, как Степан навоз возит.
   - Ну?
   - Сваливает где попало.
   - Он что, с ума спятил?
   - Все равно, говорит, его разбрасывать по весне.
   - Как все равно! Да он до весны-то вымерзнет. Вымоет его -  одна  труха
останется.
   - Поди сам с ним поговори.
   - Уж я с ним поговорю...





   Егор Иванович, насупясь, двинулся к  полю  напрямки,  через  Воробьиный
лог. Даже в логу снег был  неглубоким,  и  черные  валы  зяблевой  вспашки
повсюду выпирали из-под  жиденького  снежного  покрывала.  На  склонах  по
крутобоким увалам шумели низкорослые дубнячковые заросли. Дубнячок был  не
выше ковыля  -  по  колено.  Но  жухлые  листья  красновато-ржавого  цвета
громыхали на ветру, словно жестяные банки. "Не дерево, а трава... но  поди
ж ты, шумит!" - думал Егор Иванович.
   На крутом взъеме, под глинистым  обрывчиком,  из  дубнячковых  зарослей
струился  блеклый  вялый  дымок.  "Кабы  не  загорелось,  -  подумал  Егор
Иванович. - Притушить  надо".  Он  поднялся  наверх,  разбросал  небольшую
стылую кучку сизого пепла; мелкими блестками  сыпанули  на  снег  искорки,
запахло вроде бы паленым. Егор Иванович оглядел валенок  -  не  прихватило
ли? Валенок был в порядке. На снегу возле ног чернела странная головешка -
вроде бы на палку насажено маленькое копыто. Егор Иванович поднял ее - так
и есть: копытце. Обуглившаяся ягнячья нога.  Ах  ты,  ягода-малина!  Ягнят
жгут.
   Егор Иванович сунул в карман эту ножку и свернул к лугам, где виднелись
камышовые крыши приземистых сараев кошары.
   Встретил  его  старший  чабан  овцефермы,  Богдан.  На  нем  огрубелый,
какой-то белесой дубки полушубок.
   - Твой полушубок супротив моего не годится, даром  что  новый.  Мой  ни
ветер, ни дождь не берет, - смеялся Богдан. - А  палкой  ударь  в  него  -
звенит, что твой колокол. Только волков пугать.
   - Ты случаем не этим полушубком волков пугаешь,  которые  у  вас  ягнят
таскают? - ехидно спросил Егор Иванович.
   - Этим полушубком! Вчерась накрыл одного!.. - обрадовался Богдан. -  Ты
уже слыхал?
   - Желаю послушать.
   Сели на бревно возле плетневого овечьего  база.  Богдан  достал  кисет,
моментально свернул цигарку и чиркнул  спичкой;  огонек  где-то  пропал  в
огромных лапах  цвета  дубовой  коры.  "Не  руки,  а  лопаты,  -  подумал,
прикуривая, Егор Иванович. - В таких руках не то что спичку, костер  можно
уберечь от ветра". По сравнению с жилистой худой шеей Богдана, с угловатым
сухощавым лицом  и  неширокими  плечами  эти  натруженные  руки  выглядели
непомерно большими, - казалось, они принадлежали какому-то великану и были
одолжены Богдану на время.
   - Дело было не шутейное, - начал свой рассказ чабан. - Повадился к  нам
волк ходить, каждую ночь следы у база оставляет. И никто выследить его  не
может. Да какие у нас охранники! Так, приблизительный  народ...  А  ну-ка,
думаю, я сам его подкараулю. Взял ружье - и на баз.  Сижу  на  этом  самом
бревне, курю да с доярками балакаю, они с вечерней  дойки  возвращались...
Здесь  их  Круглое  все  перехватывает.  Они  привыкли.  До  нас   дойдут,
останавливаются, как солдаты на линии огня. А там  перестрелку  полюбовную
ведут. Стоят, балакают со мной, ждут Круглова. А ночь темная  такая,  глаз
коли - в двух шагах ничего не увидишь. Вдруг слышу -  овцы  на  мой  конец
шарахнулись. Уж не волк ли, думаю. Вскочил я да бежать на баз. Пока  через
плетень перелез, пока овец растолкал, добежал до дальнего плетня, смотрю -
так и есть. Задавил волк овцу и убежать  успел.  Вот,  думаю,  наглец  так
наглец. Ведь надо же, почти под носом у меня овцу загрыз. На  другой  день
осмотрел дыру, куда  он  пролез,  и  поставил  возле  нее  капкан.  А  сам
спрятался на базу под плетнем. И что ж ты думаешь? Пришел ведь, наглец,  и
на другую ночь! Но в дыру не полез - капкан учуял. А решился обойти баз от
конторы. И людей не побоялся. Идет себе за  доярками,  как  на  полюбовное
свидание. Они в контору к Круглову, а он на баз через околицу пролез - и к
овечкам. Я к околице. Овцы ко мне сгрудились. А он почуял  беду  -  да  на
плетень. Прыгнет с разбегу, но перепрыгнуть не может. Пока я пробирался  к
нему сквозь овец, он повернулся - и на меня. Тут я его и вдарил из  ружья.
Он очумел, видать, бросился в дыру и попал  в  капкан.  Я  снял  вот  этот
полушубок, накинул на него, связал ему морду, взвалил его на спину  вместе
с капканом и принес до конторы. Вошел в  контору  и  говорю  так  тихонько
Круглову: "Данилыч, волк еще четырех овец задавил".  Он  ажно  привстал  и
закурил от волнения. "Ну, говорит, Богдан, теперь тебе и коровы не  хватит
расплатиться". А я эдак заглядываю в окно и говорю: "Данилыч,  а  что  это
там чернеет у телеги?" Он припал к окну да как  крикнет:  "Волк!"  Схватил
топор и бегом. Пока мы вышли с доярками, он  его  уже  убить  успел.  "Ну,
говорит, конец вражине". И вид  у  него  такой  довольный.  А  я  посветил
фонариком и говорю: "Ишь какой понятливый волк. К телеге привязался. Знал,
что его убивать станут". А девчата как увидели, что волк в капкане, так  и
покатились со  смеху.  "Как  вы  с  топором-то  не  побоялись,  Константин
Данилыч. Волк хоть и в капкане, а страшный,  да  еще  ночью".  И  с  него,
бедняги Данилыча, весь полюбовный лоск сошел, как корова языком слизнула.
   - Больно уж волк у тебя смелый... Чумной, что ли? - недоверчиво спросил
Егор Иванович.
   - Волчица! Два соска обсосаны  были.  Значит,  два  волчонка  где-то  в
логове лежат. Да разве их найдешь! -  Богдан  от  огорчения  ударил  своей
широкой ладонью по коленке,  накрытой  полой  полушубка.  Раздался  гулкий
ухающий звук, точно ударили лопатой о деревянное корыто.
   - А это случаем не волчата  разбойничают?  -  Егор  Иванович  вынул  из
кармана обугленную ногу ягненка. - Таскают  у  вас  ягнят,  а  остатки  на
костре сжигают, чтоб не заметно было.
   Богдан взял ее, потрогал ногтем копытце.
   - А это мне неведомо. Да и не мое дело.
   - Конечно! Ваше дело - получать  премию  за  стопроцентную  сохранность
ягнят. А коли сдохнет ягненок, так уж лучше не показывать его нерожденным.
Концы в воду, то бишь в огонь.
   - Охранники смотрят за ягнятами. А я - чабан. Мое дело овец пасти.
   - А концы прятать - это чье дело?
   - Не кипятись, Егор Иванович. У тебя картошка померзла, кто виноват?
   - Это другое...
   - Ах, другое! Вот и учти,  тут  нас,  на  ферме,  три  чабана,  да  три
охранника, да учетчик, да заведующий. А ты ко мне прилип, как банный  лист
к известному месту.
   Богдан встал и ушел на баз.
   Егор Иванович с минуту потоптался на месте и решил зайти  в  контору  к
Круглову. Тот сидел за столом в тесной комнатенке  и  аккуратно  обертывал
газетой журнал учета. Егор Иванович  вынул  из  кармана  ягнячью  ножку  и
положил ее на журнал.
   - Ягнячья... Ишь ты! Откуда она взялась? -  Круглов  невинными  глазами
глядел на Егора Ивановича.
   - Отсюда же, с твоей фермы.
   - То есть?
   - Вон там в костре валялась.
   - Так это колхозники жгут... Личный скот. А у нас  учет  -  тут  все  в
порядке. - Круглов ласково оглаживал книгу учета.
   - Колхозники не получают за стопроцентную сохранность ягнят.  Зачем  же
им концы в огонь прятать?
   - Уж ты не с ревизией ли?
   - Не мешало бы.
   - Да кто ты такой? Бывший член правления?
   - А вот мы комиссию организуем.
   - Для комиссии у меня все - пожалуйста, в любой момент.  А  самозванцам
здесь делать нечего.
   - Ловок, ловок... Но смотри, не ровен час - оступишься.
   - Не тебе судить. Не дорос еще.
   С тяжелыми мыслями шел Егор Иванович на  свое  поле.  "Что  же  это  за
порядки мы завели? Картошку поморозили  -  виноватых  не  найдешь.  Ягнята
дохнут - опять отвечать некому. Их там целая контора. Небось отчитаются по
бумажке.  Писать  умеют.  Да  еще,  глядишь,   премию   получат.   Высокая
сохранность! Пятьдесят ягнят вырастят от  сотни  овец...  Зато,  мол,  все
живые. А где остальные? А то неведомо. Отчитались - и все козыри в  руках.
Простой мужик к ним и не подступись. Заговорят, запугают. Не  верь  глазам
своим. Ох-хо! Нет, - думал Егор Иванович,  -  не  по-хозяйски  у  нас  все
устроено, не так... Кабы все было у чабана, спросили бы с него. А то  что?
-  один  охраняет,  другой  стадо  гоняет,  третий  руководит,   четвертый
учитывает... И никто ни за  что  не  отвечает...  Да  коснись  хоть  меня,
выросла бы на моем поле картошка, допустил бы я какого-то  уполномоченного
до нее? Никогда! С кулаками пошел бы на супостата: не губи добро! В кажном
деле хозяин должен быть".
   Не  заметил  Егор  Иванович,  как  и  до  поля  дошел,  -  тут  и  там,
перемешанные снегом, враструску валялись навозные кучи... "Так  и  есть  -
сваливал, окаянный, где придется и как придется. Ну, я ж ему!"
   Егор Иванович выломал длинный прут из краснотала  и  в  самом  скверном
расположении духа пошел домой.
   Степана застал он на конном дворе. Скинув фуфайку, тот в одном  свитере
набрасывал вилами навоз на волокушу. Егор Иванович молча подошел к Степану
сзади и вытянул его вдоль спины прутом наотмашь, со свистом, вложив в этот
удар всю свою злость, накопившуюся от сегодняшнего непутевого дня.
   - Ты что, очумел?! - Степан кинул вилы и ухватился за прут.
   - Ах ты, сукин сын!  -  кричал  побагровевший  Егор  Иванович,  пытаясь
вырвать прут. - Что ж ты навоз в снег бросаешь?
   - Да всего две волокуши скинул-то...
   - Ах, две?! Вот я тебе второй раз по ушам... Ну!
   Степан обломил прут и бросился бежать со двора.
   - Отца позорить перед всем честным миром. Я тебе покажу! - бушевал Егор
Иванович.
   Через минуту, поднимаясь на крыльцо, он все еще ворчал:
   - Весь доход мой в снег бросает...





   В добрую зимнюю пору, когда жизнь на селе катится легко и ровно, словно
розвальни по хорошему санному пути, неожиданно свалилась беда на Волгина.
   Однажды в его тесный кабинет вошла агрономша Селина и удивила:
   - Игнат Павлович, проверила  я  семена...  Всхожесть  всего  шестьдесят
процентов.
   - Ну и что?
   - Придется покупать новые... Я подсчитывала - центнеров сто  шестьдесят
надо пшеницы. Да кукурузы сотню.
   - Посеем тем, что есть. Не первый год.
   - А звенья? Они не пойдут на это.
   - Да  вы  что,  помешались  на  этих  звеньях?!  Хватит  с  меня  ваших
перестроек! Вопросов больше нет. Все!
   Волгин почти силой выпроводил Селину из кабинета и в сердцах  укатил  в
райцентр.  Надо  было  отвезти  в  чайную  мед;  дорога  накатанная,  снег
неглубокий, покамест проскочить можно. А там хоть отдохнуть часок,  отойти
от этой канители.
   Меняются времена... Или народ избаловался, или уж старость подходит, не
поймешь, в чем  суть,  только  труднее  становится  с  каждым  годом.  Там
начальство жмет на тебя: сей то, а не это, делай так, а  не  эдак,  а  тут
свои умники завелись. "Ох, уж эта  жердина  длинноногая!  -  с  неприязнью
думал он об агрономше. - Два года в печенках у меня сидит. А  мужики  тоже
хороши. Каждый для себя норовит урвать. Стервецы, кругом стервецы!"
   В такие мрачные минуты размышлений Волгин любил подкрепиться.  Спасибо,
хоть чайные есть на белом свете.
   Пока Сенька-шофер сдавал  мед  и  оформлял  накладные,  Волгин  ушел  в
парикмахерскую  "подъершиться",  как  он  говаривал,  то  есть  подстричь,
подровнять местами свой густой седой ежик, похожий на  платяную  щетку  из
отборной щетины. Затем отвели им кабину в чайной и принесли ящик пива.  По
мере того как бутылки пива опорожнялись, большой  нос  Волгина  все  более
краснел. И на душе вроде бы полегшало, и воспоминания пришли хорошие.
   - Пошли, Сеня! Раздувай свой самовар. Мы еще погремим!
   А ведь бывали времена, гремели... Не  раз  Волгин  завоевывал  районное
знамя досрочной сдачей хлеба. Выезжал его обоз раньше  всех  колхозов.  Не
гляди, что мы на отшибе... А чуем что к чему.  Нюх  у  нас  тоже  имеется.
Волгин сам паромы наводил, сам и въезжал  в  райцентр  впереди  на  тучном
вороном жеребце...
   - Вот казак! - говорил про  него  секретарь  райкома  Стогов.  -  Любит
блеснуть перед народом. Раньше себя никого не пустит... Жить умеет...
   И жили... По крайности знали, на чем верх можно  взять.  Одна  торговля
чего стоила. Уж, бывало, Волгин не  повезет  с  осени  рис  на  базар,  не
продешевит, подождет, пока цена не  поднимется.  Однажды  в  Приморске  он
костью подавился. Сидит в докторском кресле - сипит, язык не шевелится.  А
все ж поманил шофера знаками, написал ему: "Сходи на рынок,  узнай,  почем
рис..." А кто на Сахалин  баржу  лука  отвез?  Игнат  Волгин!  С  Сахалина
приволок корабельный дизель  -  в  сто  семьдесят  сил.  Всех  переплюнул!
Осветил село, что твой город... А теперь обрезали торговлю. Одни разговоры
- повысим урожай! Да что ж он, поля свои не знает? Земля добрая, да  не  в
ней суть. Мужики не больно стараются... Медведи! Обленились... А все  орут
- повысим!  Как  будто  бы  кто  против.  А  как  повысить?  Есть  семена,
удобрения... И сей на здоровье, только по норме. А Селина  чего  выдумала?
Не по сто семьдесят килограммов высевать, а по двести пятьдесят.  Ишь  ты,
семена плохие! Десять лет хорошими были, а теперь вдруг плохие... Нет  уж,
дудки! Семена перерасходовать он не позволит. Нашли  причину  -  всхожесть
низкая! А ты повысь, на то ты и агроном. А перерасходовать  не  позволю...
Легко сказать - семян купить. Где? На что? В долг?! А вот этого не хочешь!
- и Волгин выкинул кукиш в смотровое стекло грузовика.
   - Ничего, посеем тем, что есть, - продолжал он рассуждать,  не  обращая
внимания на улыбающегося шофера. - Будет и урожай не хуже, чем  у  других.
Так, что ли, Семен?
   - Принято единогласно...
   Словом, возвращаясь домой, Волгин чувствовал в себе уверенность и силу.
Сегодня же он решил отчитать агрономшу...  И  чтоб  не  чирикала  попусту.
Вовремя не пресечь, такой гвалт подымут, срамота.
   Агрономшу он встретил возле правления.
   - Придержи-ка! - сказал он шоферу и,  вылезая  из  кабины,  крикнул:  -
Селина, зайди ко мне!
   Через минуту агрономша  сидела  перед  ним  на  стуле.  Игнат  Павлович
некоторое  время  стучал  волосатыми  пальцами  по  столу  и   внушительно
покрякивал - выдержку делал. Потом еще для острастки смерил ее  с  ног  до
головы крутым взглядом белесых в красных прожилках глаз и наконец спросил:
   - Не передумала еще?
   - Нет.
   - Так вот, сто семьдесят на гектар - и не больше! Понятно?
   - Нельзя  сто  семьдесят  -  зерно  имеет  всхожесть  всего  шестьдесят
процентов.
   - Повысь!
   - Пожалуйста. Но для этого надо купить еще семян.
   - Так-то и дурак повысит. Ты повышай не покупая.
   - Это невозможно! Семян не хватит...
   - А подрывать авторитет колхоза и председателя возможно?
   - Но что же делать? Иначе будет низкий урожай.
   - Сколько еще хочешь купить семян? Дай мне твою цифру.
   Селина вынула из планшетки лист бумаги и написала "250 цн.".
   - Пожалуйста, - протянула она листок.
   Волгин взял красный карандаш, жирно обвел кружком эту  цифру,  поставил
точку и сказал:
   - Эту цифру я  беру  в  арбит.  Ясно?  Сей  пшеницу  по  сто  семьдесят
килограммов! А кукурузу - ту, что есть. Все!
   "Взять в арбит" у Волгина значило - спор окончен.
   "Ну подожди, баран упрямый. Вот проспишься,  я  тебе  устрою  парную  с
веником", - думала Надя.
   Она знала, что спорить с ним теперь бесполезно, и решила подготовить  к
завтрашнему звеньевых. Егора Ивановича  она  застала  дома.  Он  сидел  за
столом, подсчитывал свои будущие доходы и заносил их в школьную тетрадь.
   - А, племянница! - приветствовал он Надю не вставая. - Проходи.
   К столу вместе с Надей подошла Ефимовна, кивнула на исписанную тетрадь.
   - Все считает, все плантует...
   - А как же? Доходы!
   - Журавель в небе.
   - Нет, мать. А вот он, договорчик с председателем...  -  Егор  Иванович
показывал бумагу не столько Ефимовне, сколько Наде. - Смотри, вот она, его
подпись, вот - моя. "Егор Никитин". И печать есть... А роспись  у  меня  -
прямо директорская.
   - От росписи до урожая окарачиться можно, - заметила Ефимовна.
   - Ничего! И урожай будет, и премию  получу.  Эх,  мать!  Куплю  я  тебе
мотоциклу, и будешь ты на ней ездить корову доить...
   - Будет тебе дурачиться, - Ефимовна махнула рукой и отошла.
   - Поди ты... не верит колхозная масса в высокую оплату... - с  ухмылкой
сказал Егор Иванович.
   - Ты семена-то свои видел, дядя Егор? - спросила Надя.
   - Нет еще, а что?
   - Проверяла я всхожесть...
   - Ну?
   - Не  знаю,  как  тебе  и  сказать.  Пойдем-ка  завтра  на  склад.  Сам
посмотришь.
   На следующий день ранним  утром,  открывая  амбар,  Семаков  недовольно
ворчал:
   - Вы бы еще среди ночи подняли меня. Ни свет  ни  заря  взбаламутились.
Что ж вам теперь, фонарь прикажете подавать?
   - Разберемся и так. - Егор Иванович прошел к  ларям,  запустил  руку  в
один, в другой, в третий; он пересыпал кукурузу из ладони в ладонь, близко
подносил ее к глазам, брал на зуб. За ним ходили Надя и Семаков.  Молчали.
Наконец Егор Иванович тревожно спросил Надю:
   - Какая всхожесть? Не темни!
   - Шестьдесят процентов.
   - Сама наполняла растильню?
   - Да.
   - Это не семена, а мякина! - сердито сказал Егор Иванович Семакову. - Я
такой кукурузой сеять не буду. И другие откажутся.
   - А где взять лучше? - спросил Семаков.
   - Не знаю.
   - Каждый год сеяли, хороша была.
   - По шестьдесят центнеров зеленки-то? Ничего себе, хороша!
   - Ступай к председателю. Это его дело.
   - И пойду.
   А через час после этого разговора все звеньевые и подручные сбежались в
правление,  словно  по  тревоге.  Кто  их  успел  оповестить?  Когда?  Уму
непостижимо. Волгин ничего хорошего не ждал  от  этой  встречи,  вчерашней
смелости у него и  следа  не  осталось.  Трещала  голова.  И  он  сказался
больным, но и дома его не оставили в покое. В обед к нему  нагрянули  Егор
Иванович, Надя и Семаков.
   - Вы уж и помереть не дадите спокойно. -  Волгин  лежал  на  кровати  с
головой, обмотанной полотенцем.
   Он встал и, кряхтя, натянул валенки.
   - Поменьше пить надо, - сказала Надя.
   - Эх, не до пиву - быть бы живу, - переиначил пословицу Волгин, подошел
к столу, зачерпнул полложечки питьевой соды и проглотил, запивая водой  из
чайника. - Вот теперь мое питье.
   - Слушай, решать надо с семенами... Пока не поздно, - сразу приступил к
нему Егор Иванович. - Не то все звеньевые откажутся сеять...
   - Ты что, Егор, в себе? Весна на дворе, а ты  семена  бракуешь.  Где  я
тебе их возьму? - Волгин с печальным укором смотрел на Егора Ивановича.
   - Да всхожесть у них низкая! Мало их, понял? Чего ж  мы  их  без  толку
бросать будем?!
   - Ну, а если лучше нет?!
   - Доставать надо.
   - Послушай, кум, ведь мы еще осенью доложили,  что  с  семенами  все  в
порядке. Ну как мы теперь заявимся в райком?
   - А я предупреждал вас.
   - Дело не трудное, предупредить-то. А дальше что?
   - В райком надо ехать, - сказала Надя. - Помогут.
   - Да вы что? Опозорить меня хотите? Ославить на  весь  район?  Спасибо,
кум. - Волгин обиженно отвернулся к окну и заложил руки за спину.
   - Куда ж деваться? - хмуро отозвался Егор Иванович.
   - Сейте теми, что есть... Не первый год.
   - Так не пойдет. Это  ж  так  мы  хорошее  дело  загубим  и  ничего  не
заработаем. Да и другие звеньевые откажутся.
   - Они, пожалуй, правы, - неожиданно поддержал Егора Ивановича  Семаков.
- Придется ехать...
   Волгин обернулся. Семаков выдержал пристальный взгляд  председателя,  и
чуть заметная усмешка тронула его губы.
   - Ну что ж, поедем, - сказал Волгин.
   Уходили от  Волгина  все  вместе,  но  в  сенях  Семаков  замешкался  и
вернулся:
   - Я зашел тебе сказать: эти  автономщики  там,  в  правлении,  устроили
что-то  вроде  бунта.  Я,  конечное  дело,  в  райком  сообщу.   Это   моя
обязанность. Надеюсь, ты поймешь правильно.
   - Валяйте... Мне все равно.





   А через неделю пришел вызов из райкома. Поехали на лошади - снегу много
подвалило, дороги замело. Запрягли в санки гнедого жеребца, а в  пристяжку
ему бегунца вороного: полсотни верст - не шутка. Оделись потеплее  в  шубы
да в тулупы да еще медвежью полсть  прихватили.  Волгин,  Семаков  и  Надя
уселись в задке, а Лубников пристроился в передке на скамеечке - правил.
   В тайге заносов не было, и санки скользили легко по накатанной  дороге.
Певучее поскрипывание подрезов  да  частые  восклицания  Лубникова  мешали
Волгину собрать свои отяжелевшие мысли - перед поездкой он выпил стаканчик
для сугрева. И теперь эти мысли разбредались, точно овцы по выгону.
   - Эй, ходи, манькой! Н-но! - ежеминутно покрикивал Лубников на  гнедого
рысака, дергая вожжами и похлопывая шубными рукавицами.
   - Перестань зудить-то, - не выдержал наконец председатель.
   - Ай обидел чем? - насмешливо спросил Лубников.
   Волгин промолчал. Он все думал о совещании в  райкоме.  "Бобриков  меня
поддержит. Андрей Михайлович свой человек. С агрономшей я сам разделаюсь -
зелена еще тягаться со мной. А вот как  Песцов  выступит?  Человек  новый,
неопределенный... И сам, старик, сурьезный больно...  Ежели  уж  подцепит,
так  поволокет...  Трактор!  Фук-фук-фук.  А  ежели  не  подцепит,  так  и
промолчит. Все дело в том - подцепит или не подцепит?.." Так  и  не  решив
этого вопроса, "подцепит или не подцепит?", Волгин  задремал.  Очнулся  он
уже на полпути, когда подъезжали к переправе через реку  Бурлит.  Впрочем,
переправа была здесь летом, а теперь лежал обычный санный путь по льду. На
берегу стояла одинокая  изба  перевозчика-нанайца.  Она  была  так  сильно
завалена  снегом,  что  издали  походила  на  сугроб.  Здесь  остановились
покормить лошадь, обогреться.
   Встретил их старик Арсе, молчаливый и строгий, как  бронзовый  бог.  Он
поставил  на  стол  талу  -  мелко   наструганного   мороженого   тайменя,
заправленного уксусом и луком; таежные люди знают,  что  это  за  чудесная
закуска - свежая, розовая, она холодит и тает  во  рту.  При  виде  полной
чашки талы Лубников крякнул  от  удовольствия,  распахнул  тулуп  и  вынул
бутылку самогона. Семаков строго покосился.
   - Откуда?
   - Понюхай и определи, - Лубников насмешливо протянул бутылку  Семакову.
- Ты ж у нас нюхатель.
   - Чего там определять-то! И так за полверсты разит, - отозвался Волгин.
- Торба снабдила. Ее рукоделье. Кислым шибает.
   - Вас вместе с Торбой связать бы по ноге да пустить по полой воде, чтоб
закон не нарушали, - сказал Семаков.
   - Эх  ты,  парторг!  Ты  только  и  смотришь  за  тем,  чтобы  чего  не
нарушили... Ты что, милиционер, что ли? Разве этим ты должен заниматься?
   - А чем? Может, подскажешь? - Семаков насмешливо глядел на Лубникова.
   - Я те все выскажу... Вот дай только выпить да закусить. А там - дорога
дальняя, я те выскажу...
   - Как жизнь, Арсе? - спросил Волгин.
   - Рыба есть - и жизня есть, рыбы нет - и жизни нет.
   Больше Арсе не проронил ни слова; пока проезжие  выпивали,  закусывали,
покрякивали с мороза, шутили, нанаец сидел на полу на  медвежьей  шкуре  и
посасывал свою медную трубку.
   От переправы свернули с большой дороги и  опять  поехали  лесом  -  так
короче. К тому же санный путь укрыт в лесу от снежных переметов. Лучшего и
желать не следует.
   - Что ж ты мне доказать хотел? Или передумал? - спросил в лесу  Семаков
Лубникова. - А может, и думать нечего?
   - Я тебе задам такой вопрос, а ты уж сам решай - думать ай нет.
   - Ну?!
   - Раньше были на селе староста, урядник и поп... Так?
   - Слыхал.
   - Скажи, каждый тогда при своем деле состоял или все скопом вели?..
   - Наверно, у каждого свои обязанности были.
   - Ага, были? Значит, поп в церкви  служит,  староста  подати  собирает,
урядник воров ловит... Так?
   - Ну, так!
   - А теперь ответь мне, чем занимаешься ты, парторг,  и  чем  занимается
он, председатель?.. Да одним и тем же - как бы план выполнить...
   Надя засмеялась, хмыкнул и Волгин. А Семаков нахмурился:
   - По-твоему, мы только и делаем, что план выполняем?
   - Но-но,  милок!  Не  придирайся...  Делов-то  много  -  и  посевная  и
уборка... Собраний одних не перечесть. Да все едино - что у  тебя,  что  у
председателя. Чем ты в работе отличен? Вот вопрос. Вы даже собрания вместе
проводите. Да нешто поп раньше податями занимался?
   - Ты меня с попом не равняй. Я не служитель бога.
   - Ну, бога в покое оставим... А ты подумай,  как  работал  поп:  каждый
житель села скрозь его руки проходил. Родится человек,  поп  крестит  его,
имя ему дает, в книжку записывает. Женится - поп опять венчает его,  умрет
- отпевает... Кажного!.. Праздник подойдет - по избам ходит поп. В  каждой
избе  побывает  и  не  одно  слово  скажет...  А  проповедь  прочтет!..  А
причастия? Приобщения? А службы!.. Другое дело - чего  он  проповедовал...
Но ведь это ж работа! К кажному не то что в дом, а в душу  влазил!  А  ты,
парторг, побывал хоть раз за многие годы у кажного колхозника в  дому?  На
собрании поговорили на общем? Да?! И довольно!.. Иль ты думаешь, что  путь
к душе человека скрозь ладошки лежит - похлопали на собрании и все постиг?
Иль никому уж не нужна душа-то моя? План выполнили - и точка...
   - А что ты от меня хочешь?
   - Так вразуми, куда мне девать себя, как с конюшни приду... У попа была
и заутреня, и обедня, и всенощная... На клиросах пели и мужики и  вьюноши.
И величальные, и погребальные... На все случаи в жизни. А у нас  в  клубе?
Танцы до петухов на грязном  полу  да  мат  трехаршинный.  Ну,  а  вот  я,
поскольку вырос из танцевального возраста, что я должен делать?  Самогонку
пить, иного выхода нет. А ты,  вместо  того  чтобы  душой  моей  заняться,
вынюхиваешь, откуда я самогонку достаю. Какой же  ты  парторг?!  Милицанер
ты...
   - Ох-хо-хо! Вот это отбрил,  -  смеялся  Волгин,  запрокидывая  голову,
наваливаясь на плетеный борт санок.
   Смеялась, прикрываясь для приличия варежкой, Надя, и даже Семаков,  еще
пуще раскрасневшийся не то от выпитой самогонки, не то от смущения, дробно
посмеивался - не принимать же всерьез ему этого бреда  болтливого  конюха.
Лубников приосанился, важно покрикивал и теребил вожжи.
   - Но-о, манькой... Шевелись, милай!..
   Как бы ни была длинна зимняя лесная дорога,  наскучить  она  не  может.
Летят  и  летят  тебе  навстречу   взлохмаченные   медно-красные,   словно
загоревшие  на  солнце,  кедры;  они  причудливо  изгибаются  над   тобой,
протягивают свои буро-зеленые косматые  лапы,  словно  стараются  схватить
тебя, и угрюмо смотрят вслед ускользнувшей из-под  них  подводе.  Степенно
выплывают  из  серого  разнолесья  аккуратненькие  пихточки,   принакрытые
хлопьями снега, точно в пуховых платочках; вид у них такой  застенчивый  и
робкий, будто они стыдятся этих корявых, обнаженных ильмов и ясеней. А  то
вдруг выглянут из-за огромной валежины  юные  стройные  елочки,  сбившиеся
плотно в кучу, как стайка ребятишек; смотришь на них и думаешь: хорошо им,
должно быть, так вот слушать старые таежные сказки и перешептываться между
собой...  А  дорога  все  петляет,  вьется;  скрипят  монотонно   полозья,
покрикивает незлобиво возница, - и тебе поневоле  начинает  казаться,  что
едешь ты не час и не два, а много-много лет.
   Перед самым райцентром  выехали  на  большак,  открытое  широкое  поле,
прямая, как кнутом хлыстнуть, дорога - и  в  заснеженной  вечереющей  дали
сизые дымки Синеозерска.
   - Ну, а теперь я вас прокачу, - сказал Лубников.
   Он весь подобрался, посуровел, привстал над скамьей, натянул  вожжи  да
как гикнет:
   - Эй, царя возили! Ходи-и!..
   Высоко  выбрасывая  ноги,  покачивая  крупом,  закинув  храп  и  бешено
осклабив зубы, рысаки чертом  полетели,  разбрасывая  снежные  комья...  А
Лубников озорно откинулся  со  скамейки  вполуоборот  к  Наде  и  крикнул,
прищурив глаз:
   - Эх, красавица! Был бы я помоложе, не допустил бы до  тебя  ни  одного
ухажера, малина им в рот!
   Надя прикрыла лицо воротником, и на ее шапочку, на шубку,  на  медвежью
полсть густо полетела снежная замять.
   Такой заснеженной, раскрасневшейся, в белой пуховой шапочке, в  заячьей
шубке,  в  расшитых  удэгейских  унтах  Надя  первой  влетела  в  приемную
секретаря. Из кабинета Стогова навстречу  ей  вышел  Песцов  и  встал  как
вкопанный, в меховой куртке, затянутой молниями,  в  унтах  -  он  высился
гигантом.
   - Здравствуйте, Снегурочка! Откуда вы такая явились?
   - А из лесу.
   - Одна?
   - Волков боюсь.
   - А где ж ваш  Дед  Мороз?  -  Песцов  с  беспокойством  поглядывал  на
Семакова, вошедшего вместе с Волгиным и Лубниковым.
   - А вот, - показала Надя на Лубникова.
   - Ах, этот! - обрадовался Песцов. - Жидковат для Деда Мороза.
   - Ты, парень проходи своей дорогой, - отшучивался  Лубников.  -  Не  то
дойдет до дела - ишшо посмотрим, кто из нас жидковатый...
   Надя расхохоталась.
   - Заткнись, дурень! - дернул Волгин за рукав Лубникова.
   - Ого, какой грозный! -  Песцов  подошел  к  мужикам.  -  Здравствуйте,
товарищ Волгин! По какому делу нагрянули?
   - По семенному.
   - А-а, семенной бунт! Мужики забастовку объявили... Слыхал,  слыхал,  -
говорил Песцов, здороваясь.
   И опять Наде:
   - А я вас не узнал. Быть вам богатой.
   - Дай бог...
   - Защищаться будете или нападать?
   - Мы - люди мирные. - Надя посмотрела на Волгина.
   - Сам-то у себя? - спросил Волгин.
   - Скоро будет... А вы  пока  отдохните  с  дороги,  пообедайте...  Или,
вернее, поужинайте. Так я не прощаюсь, на ваше совещание непременно приду.
- Песцов вышел.
   - Что это за вертопрах? - спросил Лубников.
   - Второй секретарь... новый, - ответил Волгин.
   - Да ну! - Лубников важно поджал губы. - Не похож...





   Песцов только что возвратился от рыбаков - на подледный  лов  ездил.  А
вечером надо на юбилей - в мелькомбинат. Не пойдешь же  туда  в  куртке  и
свитере... Черт возьми - надо опять домой бежать,  переодеваться,  рубашку
гладить... Снова - сюда, к Стогову... Колгота! Не  хотелось  идти  на  это
торжество. Но не хотелось не только потому,  что  хлопотно,  а  еще  и  по
другой причине... Эта высокая агрономша, вся такая  белая,  пушистая,  как
снег на голову свалилась. И он все думал: где они остановились?  И  поедут
ли домой  вечером  или  ночевать  останутся?  А  может  быть,  его  услуги
понадобятся? Вот войдут сейчас и скажут  -  нет  в  гостинице  мест.  Куда
поселить приехавших из "Таежного пахаря"?  Он  медлил,  не  уходил  домой,
взаправду ждал этого сигнала, как будто во всем  райкоме,  кроме  него,  и
некому заниматься было гостиничными делами! А потом Песцов решил,  что  не
успеет уж сходить домой и переодеться  до  совещания,  а  после  совещания
переодеваться уже поздно... А так идти тоже неудобно - все-таки  юбилей...
И потом,  есть  же  у  них  Бобриков,  для  него  посидеть  на  банкете  -
удовольствие. А доклад Песцов уже написал, передаст Бобрикову, тот прочтет
- и вся недолга. Песцов, скинув куртку, просматривал этот вчера еще наспех
набросанный доклад.
   Вошла секретарша, маленькая гуранка с янтарными раскосыми глазками.
   - Матвей Ильич, звонили из мелькомбината.  Приглашали  к  восьми.  Вот,
билеты прислали. - Она положила на стол два пригласительных билета.
   - Некогда мне, Маша, - ответил Песцов, не поднимая головы.
   - Что-то вы все отнекиваетесь? Стогов занят, вы тоже... А они ждут.
   - Бобриков пойдет. Я договорюсь с ним.
   - Говорят, банкет будет, - мечтательно сказала Маша.
   Песцов встал, торопливо сложил листки доклада и протянул Маше:
   - Бобрикову передашь. А меня сегодня вечером нет. Поняла? Я исчез.
   - Где же вы будете?
   - Гм, - Песцов ухмыльнулся. - Пока у Стогова.
   - А билеты?
   Песцов взял со стола билеты, вложил их в руку Маше:
   - Все, Машенька, твое. Приглашай лучшего парня - и прямо  в  президиум,
за стол. И надень на себя  что-нибудь  эдакое  белое...  -  Песцов  сделал
округленный жест.
   - Почему белое? - Маша кокетливо улыбнулась.
   - Ну, наверно, будет к лицу.
   Так в одном свитере Песцов прошел к  Стогову.  Здесь  все  уже  были  в
сборе. В центре, за большим столом, покрытым  зеленым  сукном,  сидел  сам
Стогов, массивный старик с красивой седой шевелюрой. Рядом с ним  Бобриков
в защитном френче, коротко стриженный, прямой, как гвоздь, сразу  видно  -
из военных. Инструкторы и приезжие сидели на стульях, вдоль второго стола.
Песцов осторожно присел на диван.
   Когда началось совещание, Надя заметила,  что  нос  у  Волгина  изрядно
покраснел, - значит, после посещения чайной он будет отстаивать свою точку
зрения. Говорил он мало, но внушительно:
   - К весеннему севу колхоз готов. Вывезено навозу на поля  триста  тонн,
запланировано  вывезти  еще   триста.   Получено   минеральных   удобрений
шестьдесят тонн.  Инвентарь  и  техника  готовятся,  семенами  обеспечены.
Правда, наш агроном Селина еще молодой и неопытный  агроном.  Она  сделала
неверный подсчет  семян.  Селина,  товарищи,  на  восемьдесят  килограммов
завысила норму. Она предлагает высевать по  двести  пятьдесят  килограммов
пшеницы на гектар. Я, товарищи, тридцать лет сею на этих землях, да и  вы,
Василь Петрович, не меньше, - сказал он,  обращаясь  к  Стогову.  -  И  по
стольку никогда не высевали. Конечно, товарищи, Селина агроном  молодой  и
неопытный. Ей трудно сразу от книжки да в борозду. Но мы ей должны помочь.
Я предлагаю: пусть райком прикрепит к нам в помощь  опытного  агронома  на
время посевной кампании.
   Надя не ожидала такого поворота и покраснела.  Когда  Волгин  сел,  она
потупила глаза и стала машинально расстегивать  и  застегивать  кнопки  на
своей потрепанной планшетке, оставшейся в память  от  отца.  До  ее  слуха
доносилась спокойная, с многочисленными запинками  речь  Бобрикова,  и  ей
вдруг показалось, что это говорит вовсе не Бобриков, а  Лубников  погоняет
лошадь: "Н-но, ходи! Эй, веселей! О-о, эй, манькой".
   И сквозь эту назойливо звучавшую в ушах дорожную воркотню возницы до ее
сознания долетали слова другие, но почти такие же несвязные.
   - Волгин, товарищи, старый партиец... Опытный  руководитель...  Мы  его
все знаем... К таким  работникам  надо  прислушиваться...  Селина  молодой
работник,  товарищи...  Мы  ее  плохо  знаем...   К   таким   тоже   нужно
прислушиваться. Таким  надо  помогать.  Я  предлагаю  направить  в  колхоз
"Таежный пахарь" на время посевной агронома Федькина. Он опытный  агроном,
товарищи...
   Он говорил, и его круглое лицо в тоненьких красных прожилках двоилось в
глазах Нади. Временами она улавливала в нем что-то общее  с  Волгиным,  но
что именно - понять не могла. Может быть, волосы?  У  Бобрикова  они  были
тоже седые и жесткие, как у Волгина,  только  подстрижены  короче.  Может,
лицо? Да нет, не то; внешне это были люди, как говорится, разного калибра,
- Волгин широкий, с красным лицом, а этот  -  маленький  и  весь  какой-то
коричневый. И вдруг, перехватив  взгляд  Бобрикова,  Надя  поняла,  в  чем
сходство. И Бобриков и  Волгин,  выступая,  направляли  взгляд  только  на
секретаря, когда же они обращались к остальным,  то  смотрели  или  поверх
голов, или еще выше - в потолок. А когда они говорили,  глядя  в  потолок,
казалось, что они думают совсем не то, о чем говорят.
   После выступления Бобрикова Волгин приосанился, и  Надя  только  теперь
заметила, что был он одет в новый черный  шевиотовый  костюм  и  даже  при
галстуке, который лет пять назад был, очевидно, коричневый, а  теперь  уже
не коричневый и не совсем еще черный. Затем она перевела  взгляд  на  свою
серую спортивную  блузку,  потянула  кверху  замок  на  застежке  и  снова
почувствовала неловкость.
   Поначалу говорила она сбивчиво, путаясь:
   - Всхожесть семян низкая... Всего  шестьдесят  процентов...  Определяла
вместе  со  звеньевыми.  Сама  заполняла  растильню.  По  моим   подсчетам
требуется еще сто  шестьдесят  центнеров  пшеницы  да  кукурузы  центнеров
семьдесят.
   При этих словах Волгин крикнул:
   - Ерунда!
   Стогов постучал карандашом по графину. Окрик Волгина словно  подстегнул
Надю; она вскинула голову, яркий румянец ударил лаптами  по  щекам,  глаза
потемнели, сузились.
   - Я так думаю, товарищ Волгин, люди  не  хотят  больше  отсеваться  чем
попало и как попало. Лишь бы в  срок!..  Мы  же  технику  им  дали,  землю
закрепляем... А порядок? Тот же самый! Сей тем, что бог  послал.  Лишь  бы
отрапортовать вовремя. Кому это нужно? Вам?! - Она указала  на  Стогова  и
Песцова. - Мы даже обмануть  друг  друга  можем  сводками,  рапортами.  Но
колхозников-то мы не обманем. Стал бы  раньше  мужик  засевать  свое  поле
плохими семенами? Нет! Он бы последний пиджак  с  себя  продал,  а  семена
купил хорошие. Вот и давайте хоть пиджак с себя продадим, а семена добудем
стоящие.
   Надя села.
   Стогов переглянулся с Песцовым и чуть заметно одобрительно улыбнулся:
   - Здорово она раздела нас с вами, товарищ Волгин. Пиджаки сняла. -  Все
засмеялись. - А вы докладывали - все в порядке. Да вы сами-то проверяли?..
   - Здоровье у меня, Василий Петрович, не того. За всем не доглядишь.
   - Опять почка?
   - На четыре миллиметра отошла от стенки, почка-то. Контузия! Теперь  на
жирах только и еду.
   - Ты что ж, семена на жиры переводишь? - грозно спросил Стогов,  и  все
опять засмеялись.
   - Что будем  делать,  Матвей  Ильич?  -  уже  серьезно  спросил  Стогов
Песцова.
   - А мы еще парторга не спросили.
   Семаков с готовностью привстал:
   - Я уже там, в колхозе, сказал - семена плохие.
   - Есть у  нас  немного  пшеницы  в  резерве...  А  из  кукурузы  только
воронежский сорт... на  базе,  -  сказал  Песцов.  -  А  деньги-то  у  них
найдутся?
   - Наскребем, - хмуро произнес Волгин.
   - Тогда и мы наскребем, - сказал Стогов.
   -  А  насчет  того,  чтоб  агронома  прислать  на  помощь...  по-моему,
торопиться не следует. Как вы думаете, Василий Петрович? -  Песцов  глядел
на Надю. - Они справятся.
   - А ты шефом им будешь? - озорно спросил Стогов.
   - Если понравлюсь - пожалуйста.
   -  Ну  как,  согласны?  Не  подведете  своего  шефа?  -  Стогов  весело
поглядывал на Надю.
   Она, густо покраснев, снова занялась планшеткой.
   - К нам  дорога  дальняя,  медведи  в  лесу  водятся.  Не  забоится?  -
усмехнулся Волгин.
   - Ты что, работников райкома медведями пугать? - повысил голос  Стогов.
- Смотри, сам приеду!
   Так, с шутками, со смешками и расходились с этого короткого  совещания.
Песцов отвел в сторону Бобрикова и стал упрашивать:
   -  Будь  другом,  выручи...  Старик  послал   меня   на   торжество   в
мелькомбинат, а я видишь? - оттянул он воротник свитера. -  Не  по  форме.
Сходи за меня. Доклад я уже написал... Возьмешь у Маши, - остановил Песцов
пытавшегося возразить Бобрикова.
   Тот пожал плечами, сделал нарочито огорченное лицо и согласился.





   Песцов бросился вниз по лестнице и в вестибюле нагнал Надю.
   - В гостиницу? - спросил он, растворяя перед ней дверь.
   - Да.
   - Я подвезу вас.
   Возле райкома стоял "газик". Песцов открыл дверцу, подсадил  Надю,  сел
сам.
   - Быстро? Медленно? Как вы любите?
   - Быстро.
   "Газик" с ревом сорвался с места, юркнул в узенький  переулок,  вылетел
на главную улицу и ошалело помчался по  широкому  шоссе.  Редкие  прохожие
шарахались в стороны и чертыхались, провожая глазами шалопутную машину.
   На угловом двухэтажном доме, откуда начинался  съезд  к  озеру,  тускло
светилась  вывеска:  "Гостиница  "Уссури".  "Газик",  не  замедляя   хода,
промчался мимо гостиницы, перемахнул  через  канаву  и  бросился  прямо  к
озеру... Резко заскрипев тормозами, он замер на высоченном откосе.
   - Проскочил  мимо,  -  сокрушенно  развел  руками  Песцов.  -  Скорость
заело... Извините.
   - Не расчетливый.
   Надя,  приоткрыв  дверцу,  с  опаской  поглядывала  на  обрыв,  который
начинался прямо от колес.
   - Боитесь? - спросил Песцов.
   Надя неопределенно улыбнулась.
   - Пойдемте на берег?
   Песцов вылез из машины, перешел на другую сторону, хотел  принять  Надю
на руки. Она отстранила его руки и спрыгнула на землю.
   Иссеченный ручьями глинистый обрыв, на котором и снег-то  не  держался,
круто уходил под лед. Отсюда, с обрыва, далеко видно было в  ночном  сизом
полумраке застывшее озеро; местами из-под снега пробивались круглые темные
проплешины  льда,  отчего  озеро  казалось  пегим.  Темное   низкое   небо
высвечивало крупными яркими звездами, одна звезда была такой большой,  что
от нее по льду, как от луны, тускло тянулась дорожка.
   - Я все хотел спросить у вас, - тронул Надю за локоть Песцов, - как  же
это ваши колхозники взбунтовались? Отказались от семян?
   - Очень просто. Не захотели сеять плохими семенами.
   Матвей засмеялся.
   - Не так-то уж просто... Картошку осенью поморозили -  молчали.  А  тут
вдруг зашумели. Странно!
   - Картошка  была  общей.  За  нее  никто  не  отвечал.  А  кукурузу  мы
распределяем  в  этом  году  по  звеньям.  На  совесть   каждого...   Поля
закрепляем.
   - Слыхал... про ваше новое землепользование.  И  вы  на  это  идете?  -
Песцов заглядывал ей в глаза.
   - Иду. - Надя смотрела прямо и серьезно.
   - Зачем вам это нужно? Вы же агроном! У вас свои дела. Обязанности ваши
расписаны, наставления присылают... Оклад есть. И трудитесь спокойно.
   - А если я не согласна с вашими наставлениями, тогда что?
   - Тогда... - Песцов пытался удержать строгое выражение лица. - Тогда...
Хвалю за смелость! Как вы на Бобрикова да на Волгина набросились?  А  ведь
они начальники... Не страшно?
   Надя улыбнулась.
   - Как-то я не подумала об этом.
   Песцов взял ее за плечи, хотел поцеловать. Она уклонилась.
   - Не надо! - прошептала с досадой. - Что вы делаете?
   - Тоже вроде вас: не  подумал  об  этом...  -  Потом  уже  иным  тоном,
усмехаясь: - Голову теряю, как говорят в подобных случаях.
   - Нельзя терять головы, да  еще  в  присутствии  подчиненных.  Я  тогда
отсюда и дороги не найду. Так и замерзну в чистом поле.
   - Ну, уж это - отойди  прочь!  Я  не  из  тех,  что  друзей  на  дороге
оставляют. На эту руку можно опереться, - он протянул ей раскрытую ладонь:
- Беритесь смело! А остальное уж не ваше дело.
   - Поедемте! - рассмеялась Надя.
   Они сели в машину.
   - Как поедем? Быстро? Медленно?
   - Как хотите, - отвечала Надя.
   И снова, взяв на пустыре разгон, "газик"  пролетел  мимо  гостиницы,  и
снова шарахались с дороги редкие прохожие, а Песцов косил глаза в  сторону
Нади. Она молчала. Машина  пересекла  городок  и  выбежала  на  холмистую,
заснеженную равнину, порезанную на две половины темным хлыстом дороги. Это
была та самая дорога, на которую Надя выезжала сегодня из леса. Но  теперь
лес оставался в стороне, машина мчала в открытую степь. Песцов восторженно
поглядывал на Надю, словно спрашивал: "Ну, каково?" Надя  вспомнила  санки
Лубникова и улыбнулась. Песцов прибавил газу.
   Из-за сопки выплыла огромная красная луна; в ее печальном свете, тускло
поблескивая  желтыми  глазами,  "газик",  точно  сова,  парил  над  темной
дорогой. Вымахнув на покатую спину увала, он остановился на самой вершине.
   - Нравится? - спросил Матвей.
   - Очень, - тихо ответила Надя.
   Песцов погасил фары.
   После рева мотора, после сильного шуршания  колес  о  дорожную  щебенку
наступила неестественная  тишина.  И  эти  заснеженные  холмы  с  каким-то
зеленоватым, мертвым отблеском, и эти черные  таинственные  сопки,  и  эта
кирпично-красная с седым налетом по краям, словно задымленная, луна -  все
казалось ненастоящим.
   - Я еще в детстве любил останавливаться на буграх, - сказал  Матвей.  -
Куда бы ни шел, как бы ни спешил, а  все  задержишься,  бывало,  на  самой
высоте, посмотришь вокруг - и радостно и как-то торжественно становится. И
успокаивает. - Он курил и смотрел прямо перед собой в смотровое стекло.
   - Церкви раньше ставили на буграх, - отозвалась Надя.
   - Ближе к богу? - улыбнулся Песцов.
   - К солнцу, - серьезно ответила Надя.
   - Скажите, а ваши колхозники  охотно  пошли  на  закрепление  земли?  -
неожиданно спросил Песцов, обернувшись к Наде.
   - По-разному... Одни - охотно, другие обману боятся, как они говорят, -
улыбнулась Надя. - Но правление ограничило. Остановились  только  на  трех
звеньях.
   - А вы требовали большего?
   - Да.
   - Любопытно. Непременно загляну к вам... Хочется  пожать  вам  руку.  -
Матвей покрыл своей ладонью Надину руку и крепко сжал ее.
   - Поедемте... - Надя выдернула руку.
   И опять неистово мчались по степи, по сонным улицам ночного городка.
   Возле гостиницы Песцов услужливо помог Наде сойти.
   - Спасибо, Матвей Ильич! - Она подала руку на прощанье.
   Песцов снял с Надиной руки перчатку,  сжал  ее  захолодевшие  пальцы  и
вдруг быстро поднес к губам.
   - Что вы! - испуганно сказала Надя, отдернув руку, а потом  шепотом:  -
Спокойной ночи.
   Песцов стоял до тех пор, пока она не  скрылась  в  подъезде,  и  только
потом сказал:
   - Спокойной ночи!
   Садясь в машину, он спохватился: "Ах,  черт!  Я  ж  не  договорился  на
завтра встретиться... Впрочем, бесполезно. Завтра утром она  уедет.  Да  и
зачем?! Все это блажь..."
   Ехать в гараж не хотелось, и Песцов свернул опять к озеру, но поехал не
через пустырь, а мимо палисадников, вдоль пустынного проулка. Внезапно  от
ограды отделился высокий грузный прохожий и  как-то  резко  выкинул  перед
собой палку. Песцов сразу узнал  Стогова.  Он  остановил  машину  и  пошел
навстречу секретарю, улыбаясь во все лицо.
   - Ты чего это по улицам скачешь, казак?! Добрым людям спать не даешь...
   - Эх, Василий Петрович, Василий Петрович!
   - Что, наехало? А вот я палкой тебя вдоль спины-то... Ах ты, разбойник!
   Песцов покорно подставил спину:
   - Виноват, батюшка... Лукавый попутал.
   - Ну, будет, будет! Зайдем ко мне, потолкуем.
   Переваливаясь с ноги на ногу, точно слон, Стогов понес по тропинке свое
большое, грузное тело к дому.
   Стогов жил на берегу озера  в  белом  кирпичном  особнячке,  обнесенном
тесовым забором. В прихожей встретила их полная седеющая женщина в розовом
переднике и в пенсне - жена Стогова, учительница.
   - Здравствуйте, Антонина Ивановна! Извините за поздний визит, -  сказал
Песцов.
   - Проходите в залу...
   - Ничего, мать, ничего... Мы в  кабинете  по-холостяцки  покалякаем,  -
сказал Стогов. - А ты не хлопочи...
   Стогов провел Песцова в свой  маленький  кабинет,  здесь  над  книжными
шкафами висели ружья, оленьи и козьи  рога,  чучела...  На  полу  валялась
огромная шкура бурого  медведя.  С  кушетки  свешивалась  пятнистая  шкура
барса. Каждый, кто  входил  в  этот  кабинет,  видел,  что  хозяин  пожить
любил...
   Стогов усадил Песцова в кресло к низенькому  столику  на  раскоряченных
ножках, вынул из секретера графинчик с прозрачной, как  рубин,  настойкой,
налил в старинные граненые рюмки:
   - Лимонник - дальневосточный эликсир... На чистом спирту. Всю усталость
снимает. Будь здоров, Матвей!
   Выпили.
   - Вот и вся моя норма, - отставил пустую рюмку Стогов.  -  Да,  Матвей,
подходит скучная пора... Кажется, все лимиты израсходовал. А вроде бы  еще
и не жил... Наливай себе.
   Песцов снова выпил.
   - Ты с кем уехал из райкома?
   - Подвез переваловскую агрономшу... До гостиницы.
   - Подвез... - Стогов многозначительно усмехнулся. - А может, увез?
   - Заговорились... По научной части, - улыбался и Песцов.
   - Странный ты мужик. Вроде бы умен, учен... А пустяков не понимаешь.
   - О чем это вы? - нарочито округлил брови Песцов.
   - Тебе бы тройку с бубенцами.  "В  гривы  конские  ленты  вплету..."  -
Стогов потряс шевелюрой и прищелкнул пальцами. - Сани устелить коврами  да
красавиц увозить бы.
   - Да венгерку, да шапку набекрень. Красиво, черт побери!
   - Во-во! Забываешься, братец, забываешься...
   - А кто-то мне рассказывал, Василий Петрович, как зимним  вечером  один
кавалерийский комиссар украл у богатого  инженера  жену  на  одну  ночь...
Прямо с вокзала!
   - Тихо, тихо, трам твою тарарам! -  Стогов  поднял  палец  и  осторожно
поглядел на дверь.
   - Бородатый инженер ждет ее у главного входа на собственном  экипаже...
А они по задворкам да на извозчика... Да в лес  на  дачу...  А  на  другой
день: "Извини, мой милый... Я отстала от поезда!"
   Стогов добродушно посмеивался:
   - Учти, Матвей, то был нэп... Лихой кавалерист с глупостями в голове. А
теперь - иное время. И не забывай - кто ты? что ты?..
   - Что ж я! Остался я на  полдороге,  Василий  Петрович,  -  иным  тоном
сказал Песцов. - От научной работы оторвался...  Тут  вот  в  суете  да  в
маете...
   - Это ты брось, Матвей! Идешь ты по  самой  столбовой  дороге.  Тяжелая
судьба у нашего брата: собой не распоряжаемся - куда пошлют, туда и едешь.
Ни степеней, ни ученых званий мы не заслуживаем... А конец подойдет -  что
передавать-то? Ни завода, ни стройки, ни кафедры. Незаметная наша  работа,
что и  говорить.  Руками  ее  не  потрогаешь.  Зато  сколько  добра  людям
сделаешь! Так и растворишься среди  людей.  Не  каждый  способен  на  это,
Матвей...
   - Э, Василий Петрович, всегда другие найдутся...
   - Другие!.. Трудно, Матвей, передавать  живое  дело  в  другие  руки...
Налей себе еще.
   Песцов засмеялся.
   - Чего это вы так минорно настроены, Василий Петрович? Вам еще работать
да работать.
   - Моя работа теперь вон к чему идет, - Стогов указал рукой  на  длинный
китайский вымпел, на котором по красному  начертаны  черные  иероглифы,  и
перевел многозначительно: "Не выходя из дому, познаю весь мир".
   - Тоже дело!
   - Дело делу рознь. Посмотришь вокруг себя - везде нужны толковые  люди,
а их хвать-похвать - по пальцам перечтешь.
   - Они готовыми не рождаются.
   - Твоя правда. Смотрю я давеча на Волгина... Ну какой  он  председатель
колхоза по нынешним временам? Грамотности  кот  наплакал,  да  и  здоровье
никудышное. А попробуй поставь нового! Кого подберешь?
   - Да хоть  Селину!  Напористая,  умница...  Как  она  посадила  Волгина
вечером-то. А? Красота!
   - Ты скор на решения, батенька. Еще не влюбился?
   - Заметно? Нельзя?!
   - Кроме шуток, Матвей, ты слишком впечатлителен и доверчив.
   - Если доверчивость - грех, то я уж не раз искупил  его,  поплатился  в
свое время.
   - А мы не имеем права на такую роскошь.  Подобрать  председателя  -  не
шутка. Селина - молода. А молодой человек часто бывает угловатый, жесткий.
Председатель, друг мой, что седелок - весь упор на нем. Он  должен  хорошо
притереться, иначе холку набьет.
   - Притереться к кому, Василий Петрович? К хозяйству или к вам?
   - Хитер, хитер. А ты как думаешь?
   - Если к вам, тогда лучше Семакова и желать нечего.
   - Что-то они напутали там со звеньями,  -  уклонился  Стогов.  -  После
совещания мне Семаков докладывал.
   - Что именно?
   - Да вроде бы семейственность развели...
   - Какая чепуха!
   - И  мне  кажется.  Но  проверить  все-таки  надо.  Сигнал  неприятный.
Придется тебе съездить.
   - Когда?
   - А в посевную. Разберешься и доложишь.





   Весна в этом году запаздывала. В марте подули холодные северо-восточные
ветры, они  подхватывали  желтую  пыль  с  обнаженных  обрывистых  берегов
оврагов и рек и подкрашивали ею до блеска отшлифованную  корку  наста.  По
увалам, по скатам сопок, рыжих от полузанесенной  прошлогодней  травы,  со
звоном  катились  сорванные  засохшие  дубовые  листья.  Солнце   всходило
тусклым,  желтовато-пепельного  цвета,  словно  и  его   запылили   буйные
маньчжурские ветры.
   Пришел апрель, а снега все еще держались. Вот тогда  и  решился  Волгин
выбраковать и сдать два десятка яловых коров, которые давно  уже  мозолили
ему глаза. И время было  самое  подходящее,  -  зиму  продержались  коровы
хорошо - справные, много потянут. И денег не было в колхозе - все  резервы
пошли на покупку семян да запасных частей к тракторам.
   Но, как Волгин и ожидал, ему встали поперек горла Семаков и Бутусов. На
правлении колхоза они бушевали, что-де, мол, не имеем права. Мы и  так  не
выполняем план по этому поголовью. Да  кто  нам  позволит  плановых  коров
продавать?!
   "Они же третий год яловые!" -  убеждал  их  Волгин.  "Вы  сами  в  этом
виноваты". - "Да что ж я, бык, что ли?" - "Это не по-государственному!"  -
кричал Семаков. "Да надо же платить колхозникам!" - "Не  за  счет  продажи
плановых коров..." - "Ну вот что... Я хозяин, а не вы! - вскипел Волгин. -
Я и сделаю так, как хочу..."
   Но сделать ему это не удалось:  поначалу  помешала  внезапно  пришедшая
распутица, а потом из райкома позвонили и строго-настрого предупредили: не
разбазаривать плановый скот.  На  расследование  выехал  второй  секретарь
Песцов.
   Перед самым отъездом Песцова из "Таежного пахаря"  прилетела  еще  одна
скверная весть: "Вместо сева звеньевые пашут собственные огороды..."
   Приехал Песцов под вечер. Волгин пригласил его к себе.
   - Дорога дальняя, иззябся да намаялся. Отойди  малость...  А  завтра  и
делами займешься.
   За долгим вечерним разговором Волгин все жаловался  на  здоровье  и  на
жизнь и на то,  что  помощи  ниоткуда  не  жди.  Слушая  его,  можно  было
заключить, что человек он  самый  разнесчастный,  что  жизнь  ему  дана  в
сплошное наказание, что колхоз это и не хозяйство вовсе, а тяжеленный воз,
который суждено везти одному Волгину.
   - А  что  я  имею,  кроме  одного-единого  старания?  -  спрашивал  он,
подаваясь к Песцову. Потом растопыривал свои узловатые заскорузлые пальцы,
смотрел на них с некоторым удивлением и отвечал: -  А  ничего  больше.  Но
ведь на одном старании далеко не уедешь. Лошадь в борозде тоже  старается,
да смотрит себе под ноги. Так вот и я, пока в  землю  смотрю,  -  тяну,  а
вперед посмотрю - борозды не вижу.
   - Но почему?
   - Потому что не хозяин я.
   - Кто же хозяин?
   - А никто Ни я, ни ты, ни Стогов. Все мы связаны по рукам и ногам.
   - Кто же нас связал?
   - Сами себя связали. У нас не работа, а сплошные  представления.  Делай
так,  а  не  эдак.  Разумно,  не  разумно,  а  делай...  В   каждом   деле
представители,  и  все  указы  знают.  Посей  не  то,  а  это  -  и  сразу
разбогатеешь. А кто  будет  сеять,  кто  убирать,  -  этим  представителям
наплевать.
   - По-твоему, райком только и делает, что посылает таких представителей?
   - Я все на райком  не  валю.  У  меня  их  и  в  колхозе  полно,  таких
представителей-то.
   - Кто же они?
   - Люди... И в правлении, и в активе ходят. Все в  начальстве...  Вот  и
Иван Бутусов, муж директорши, техникум  окончил,  а  работает  пчеловодом.
Разве ж это работа? Ему какими делами-то ворочать надо! А поди ты поговори
с ним. Он меня за пояс заткнет в разговоре-то.
   Песцов знал Бутусовых, особенно Марию Федоровну,  директора  семилетки.
Часто  по  школьным  нуждам  приезжала  она  в  район  вместе   с   мужем,
рассудительным, грамотным, с лицом жестким и угловатым,  точно  вырезанным
из дерева. Где он работает? Чем занимается в деревне? Такие вопросы  тогда
не приходили на ум.
   - А Семаков, а Круглое? Да  мало  ли  их!  -  продолжал  Волгин.  -  Ты
думаешь, они не понимают, что коров надо  выбраковывать?  И  продавать  их
сейчас выгодно, пока  они  в  цене?  Понимают.  А  вот  подняли  шум,  вас
всполошили... Почему? Чтоб отличиться - план, мол, нарушаем. Да  какое  же
это нарушение?
   - Но ведь план-то вы сами составляете?
   - А кто его утверждает? Вы же!.. Попробуй я чего не  так  сделать,  как
Стогов написал... Значит, семнадцать коров на сто гектаров. А  у  меня  их
только по девять приходится. Стало быть, не можешь ни сдать, ни продать...
Хоть кормить нечем...  Хоть  в  убыток,  а  держи.  Что  же  это,  как  не
представление?! Представление и есть.
   - А может быть, не надо их выбраковывать. Ведь зиму прокормили.
   - Да какой же от них толк! Ну  ладно,  вот  Марфа  придет,  с  ней  еще
потолкуешь.
   Часам к одиннадцати ночи пришла с  фермы  Марфа.  Она  молча  прошла  к
столу, кивком  поздоровавшись  с  Песцовым,  и,  ни  на  кого  не  обращая
внимания, принялась за жареную  картошку,  запивая  ее  кислым  мутноватым
медком.
   - Как звать-то вас по отчеству, простите? - обратился к ней Песцов.
   Марфа покачала головой.
   - Она у меня глухая, - сказал Волгин и,  подойдя  к  ней,  прокричал  в
самое ухо: - Марфа, это Песцов из района.
   - Ну что ж, хорошее дело, - сказала Марфа.
   Волгин сел на скамью.
   - Она заведующая фермой. Ты не гляди, что она такая молчаливая.  А  вот
поговори с ней. Она тебе все распишет. Марфа! - крикнул он. -  Расскажи-ка
Песцову про наших коров.
   - А что ж тут  рассказывать?  -  Марфа  смотрела  на  Песцова  большими
грустными глазами. - Коровы как коровы. Только удои низкие.  Иные  по  три
года в яловых ходят. Вымя усохли... У некоторых и сисек-то нет. Не коровы,
не быки, а жрут в три горла. Их выбраковывать нужно, да не позволяют.
   - Видал, - толкал Песцова локтем Волгин. -  А  как  на  меня  навалился
Стогов по телефону-то... Удой, говорит, от руководителя зависит. Что же я,
вместо коровы молоко давать буду?.. Нет,  не  дают  хозяйствовать...  Одни
представления разыгрываем.
   С утра Песцов побывал на ферме вместе с Волгиным, осматривали коров.
   - Твоя правда, - сказал он после осмотра.
   - А мне от этого не легче, - отозвался Волгин.
   В правлении они застали Надю и  Семакова.  По  тому,  как  были  взбиты
высокой копной ее светлые  волосы,  по  тому,  как  подозрительно  чернели
белесые брови, как выделялись чуть подкрашенные, успевшие растрескаться от
весеннего ветра  губы,  Песцов  понял,  что  Надя  ждала  этой  встречи  и
готовилась к ней. Но даже в присутствии Семакова и  Волгина  она,  подавая
руку Песцову, густо покраснела. Против обыкновения Волгин не шутил  насчет
Сеньки-шофера, да и Семакову было не до шуток.
   - Ну, расскажите, как у вас тут  огородничают...  Значит,  вместо  сева
огороды пашем?.. - спросил Песцов Семакова.
   - Это дело агронома. Она более сведуща, - отозвался тот.
   - Поля еще сырые... А огороды что ж? Они ведь тоже наши. - Надя глядела
на Семакова, как бы отвечая ему.
   - Личные, - усмехнулся Семаков.
   - Зато земля обезличена.
   - Может, раздадим ее по мужикам?
   - Вы не утрируйте.
   "Э-э, тут коса и камень", - подумал Песцов.
   - Может быть, сделаем проще - вы покажете мне поля? -  обратился  он  к
Наде.
   - С удовольствием.
   Надя была в резиновых сапожках, в синем плаще. Она встала из-за  стола,
накинула клетчатый платок, взяла планшетку.
   - Идемте!
   На улице было тепло, солнечно. У самого  крыльца  рябилась  от  ветерка
огромная лужа. Надя посмотрела на хромовые сапоги Песцова.
   - В таком виде на поле теперь не ходят.
   - Я еще с утра хотел попросить резиновые сапоги у Волгина, да позабыл.
   - Ладно. Пошли на конный двор! Лошадей возьмем.
   Песцов с детства не ездил верхом; служил на флоте, потом институт...  А
в седле сроду не держался. Но признаться  в  этом  постеснялся.  "Удержусь
как-нибудь", - подумал он.
   На конном дворе встретил его Лубников как старого  знакомого,  за  руку
поздоровался.
   - Я вам самого Рубанка заседлаю.
   - Что это за Рубанок? - спросил с опаской Песцов.
   - Наш рысак... Жеребец.
   - Мне что-нибудь попроще, - Песцов показал рукой. - Пониже.
   - Тогда Буланца.
   Надя в момент заседлала свою Красотку, темно-гнедую  кобылку,  и  легко
вскочила в седло. Песцова подсаживал  Лубников.  Матвей  так  рванулся  от
земли, ухватившись за луку,  что  чуть  было  не  перемахнул  низкорослого
меринка.
   - То-ой, дьявол!.. Не увертывайся, - нарочито строго  обругал  Лубников
спокойно стоящего Буланца.
   Глядя, как Песцов путался в стременах, Надя  не  выдержала  и  чуть  не
прыснула со смеху, отвернувшись.
   - Он ничего, смирный... А если понесет, осаживай корпусом, -  наставлял
Лубников не то в насмешку, не то всерьез. -  А  теперь  шенкеляй  его  под
ребра-то... Эй, бегемот!
   Надя, слегка откинувшись, шевелила сапожками, не то что била, а как  бы
оглаживала бока  своей  Красотки,  и  та  легко  пошла  иноходью.  Буланец
затрусил рысцой, и Песцов с ужасом почувствовал,  что  валится  набок.  Он
привстал на стременах, но стремена были короткие, а ноги  такие  несуразно
длинные, что он чуть было не перевалился через  голову  лошади.  Тогда  он
плюнул на эти стремена, выпростал из них ноги и, слегка  придерживаясь  за
луку, весело нахлестывал своего Буланца. Тот перешел в  галоп.  Между  тем
ноги Песцова  почти  доставали  до  земли,  и,  сбоку  глядя,  можно  было
подумать, что бежит шестиногая лошадь.
   - Матвей Ильич, лошадь не уроните! - смеялась Надя.
   - Не суйтесь вперед руководящих! - Песцов  обогнал  Надю,  погрозил  ей
прутом и первым влетел в речушку. Она  оказалась  неглубокой,  даже  брюхо
лошади не замочило...
   Надо сказать, что весной в здешних местах не бывает  половодья  и  даже
самые мелкие речушки не выходят из берегов. Снега зимой были глубокие,  но
сухие едучие  мартовские  ветры  слизнули  снежный  покров  по  увалам  да
взгорьям, а жадная до влаги земля крепко  держала  талые  воды,  исподволь
сбегавшие по скатам сопок. Уже вскрылся, прокипел льдом буйный Бурлит, уже
серебристым  пухом  покрылись  прибрежные  вербы,  и  на  утренней  зорьке
бессильный морозец чуть подбеливал бурую, низко полегшую старь, а поля все
еще были топкими. Вода тоненькими ручейками стекала вдоль борозд в низины,
образуя желтые болота на массивах прошлогодней сои.
   Лошади зачавкали  копытами,  погружаясь  по  бабку  в  отмякший  грунт.
Поднялись на бугор. Здесь было суше. Песцов  и  Надя  спрыгнули  с  коней.
Разминая руками подсыхающую землю, Надя с беспокойством оглядывала  топкие
низины.
   - Медленно просыхает, ой как  медленно!  Теперь  понимаете,  почему  мы
начали с огородов?
   - Огороды - дело личное колхозников.
   - Личное?! У нас  под  огородами  гектаров  полтораста.  Тракторами  мы
вспашем эту землю дня за четыре. А сколько дней колхозники будут  ковырять
ее лошадьми да лопатами?
   - Не знаю.
   - А я вам скажу: недели две вечерами да  утрами.  Вот  и  получается  -
огороды личные, а убытки колхозные.
   - Мне кажется, что вы смешиваете тут два понятия - "мое" и "наше".
   - А зачем нам противопоставлять эти понятия? Мы стремимся вытравить  на
земле чувство "моего" и взамен суем "наше" где надо и где не надо.
   - Что-то замысловато вы говорите.
   - Нет, все просто. Как у нас колхозы организованы? Да все так же, как и
в тридцатые годы. Еще тогда  были  введены  и  бригадиры,  и  учетчики,  и
охранники, и завхозы, и еще бог знает кто. Для чего?
   Песцов улыбнулся:
   - А как вы думаете?
   - Все для контроля... И все равно никто ни за что не отвечает.
   - Почему же?
   - Да потому  что  и  земля,  и  инвентарь,  и  тягло  -  все  это  было
обезличено. - Надя помолчала с минуту. - Как будто нельзя было работать  в
том же колхозе на закрепленных лошадях и на  закрепленном  участке  земли.
Нет, свалили все в кучу...
   - Зато была идея...
   - Во-во! Искореним это самое "мое"... Чтоб вместо "мое" все и вся стало
"наше".
   - "Вьется улица-змея, дома вдоль змеи. Улица -  моя,  дома  -  мои",  -
бодро продекламировал Песцов.
   - Ага! Зато квартира - наша... На  несколько  семей...  Кухня  -  наша,
комната - наша... Все шиворот-навыворот.
   - Ну, здесь-то мы коммунию упраздняем.
   - А земля все еще обезличена, - серьезно возразила Надя. -  Видите  вон
то соевое жнивье? Не нынче завтра сев начинать, а поле пока  не  вспахано.
Почему его под зябь не вспахали? Попробуйте разберитесь... И  виновных  не
найдете. Потому что земля колхозная, или, как говорят мужики, - ничья... А
если бы закрепили это поле за кем-то, так не то что вспахали  бы  его  под
зябь - и навоз бы сюда вывезли.
   "А ты девица когтистая", - подумал Песцов. Он не  был  готов  к  такому
спору и просто не знал, как возразить, да и  возражать  не  хотелось.  Она
была права - это он чувствовал. Да и осмыслить надо, подумать  хорошенько.
Поэтому он уклонился от разговора.
   - У нас компания неподходящая для споров, - кивнул он на лошадей. -  Мы
говорим - они молчат. Боюсь,  мой  Буланец  обидится  и  сбросит  меня  на
обратном пути.
   Надя как-то неловко улыбнулась и первой села в седло. По дороге  Песцов
спросил внезапно:
   - Скажите, а  почему  ваши  звенья  семейные?  -  Он  теперь  наверняка
догадывался, что создание таких звеньев было и ее рук дело, и полагал, что
прямой вопрос смутит ее.
   - Очень просто, звенья сами комплектовались...  Каждый  подбирал  того,
кого хотел. И потом, чисто семейное звено у нас только одно.  Остальные  -
друзья. - Надя так доверчиво смотрела на  Песцова,  что  весь  его  подвох
теперь показался ему глупостью.
   - Простите, но ведь подбор кадров как-то нужно контролировать!
   - Матвей Ильич, эти люди не спектакль разыгрывать создали  звенья.  Они
будут хлеб растить и не один год работать  вместе,  жить...  Тут  надо  не
просто доверять, -  знать  друг  друга,  надеяться  как  на  самого  себя,
любить... Да, да, любить! Ведь мы не подбираем жен мужьям.  Сами  находят.
Так и здесь, - работа на земле не менее сложна и  капризна,  чем  семейная
жизнь.
   - Вы так уверенно говорите об этом, словно сами  лет  двадцать  прожили
замужем.
   - Замужем не была, колхоз не создавала, с  кулаками  не  боролась...  А
туда же лезет... рассуждать. Это я уже слыхала.
   Надя приподнялась на седле и тронула поводья. Лошадь взяла рысью с ходу
и потом перешла в галоп. Песцов догнал Надю только возле конного двора.
   - Мне хотелось бы поговорить с кем-нибудь из ваших звеньевых, -  сказал
он, подъезжая.
   - Пожалуйста! Хоть с Никитиным, хоть с Еськовым.
   - Который из них помоложе?
   - Еськов. Он вроде бы на охоту собирался.
   - Вот и отлично! Я как раз  ружье  прихватил  с  собой.  Сходим  вместе
позоревать.





   На закате Песцов вместе с Еськовым отправились на охоту.  На  этот  раз
Песцов надел высокие резиновые сапоги Волгина. Тропинка  на  рисовые  поля
вела вдоль извилистой речушки, заросшей по берегам молодым ясенем, бузиной
и диким виноградом. Небольшая рыжая собака, помесь сеттера  с  дворняжкой,
бежала сбоку, ныряя  в  жухлой  прошлогодней  траве.  Разговор  шел  чисто
профессиональный - на охотничьи темы. Высокий  дюжий  Еськов  в  резиновых
сапогах, скатанных в голенищах,  и  в  брезентовой  куртке,  делавшей  его
похожим не то на шахтера, не то на рыбака, рассуждал категорически:
   - Я охоту без собаки не признаю. Это все равно что езда ночью без  фар.
Летишь, а куда - черт-те знает.
   - Это справедливо, но не на всякой охоте, - осторожно возражал  Песцов.
- Допустим, охоту на уток можно вести и без собаки.
   Еськов смерил Песцова с  ног  до  головы  удивленным  взглядом,  словно
впервые увидел его.
   - Да вы что, Матвей Ильич! - воскликнул он, готовый  рассмеяться.  -  А
если подранок, к примеру, в камыши упадет? Ты его чем,  бреднем,  что  ли,
доставать будешь?
   - Это бывает редко.
   - Ну, не  скажи!  Вот  видишь  мою  Берту!  -  Собака  при  этом  слове
остановилась и повернула длинную морду к хозяину. - Нет, ты не гляди,  что
она такая, не легавая. Она всю весну моего тестя утками снабжает.  Вечером
охотники стреляют уток у реки, а он с ней утречком на другой день  выйдет,
и Берта, глядишь, штук десять - пятнадцать принесет ему.
   Песцов чувствовал, что Еськов врет, но перечить не  стал:  впереди  был
серьезный разговор.
   Позиции выбрали охотники на рисовом поле метрах в ста  друг  от  друга.
Песцов встал у болотца на пятачке редкого желтовато-бурого камыша.  Еськов
- возле канавы под кустом ольхи.
   Огромный  темно-красный  диск  солнца   медленно   спадал   на   четкую
бледно-голубую кромку дальних сопок; коснулся ее и на минуту  остановился,
словно в самом деле почувствовал под собой твердую опору. Песцов  смотрел,
не утомляя глаз, на солнце, ощущая его слабое тепло, и чему-то  радовался,
непонятному, но очень знакомому. Но вот оттого ли,  что  просто  утомились
глаза, или оттого, что он задумался, ему  стало  казаться,  что  солнечный
диск быстро-быстро вращается. В голове промелькнула нелепая мысль: "Сейчас
покатится солнце по этой голубой кромке". И  вдруг  он  вспомнил  детство,
приокскую  вечернюю  степь  и  так  же  готовое  покатиться  по  горбатому
горизонту багровое солнце. И он понял теперь, почему он радуется, глядя на
солнце: в нем  проснулся  тот  светлый  и  чистый  восторг  перед  добрым,
непонятным солнышком, который уходит от нас вместе с детством.
   Солнце садилось быстро, уходило за сопку, а радость  эта  все  росла  в
душе Песцова, и он живо вспомнил, как скакал вслед за Надей, как  трепался
на ней клетчатый платок, обнажая шею,  затылок  с  высоким  пучком  ржаных
волос. "А шея у нее такая тонкая", - вспомнив, подумал Песцов. И  ему  так
захотелось поцеловать эту тонкую шею, уткнуться носом в  эти  поднятые  на
затылке, заколотые в большой пучок волосы... "Я непременно должен  увидеть
ее вечером, - решил Песцов. - Непременно".
   Слева  от  него  неожиданно  грохнул  выстрел.   Песцов   вздрогнул   и
повернулся. Стайка уток невысоко над землей трепыхала крыльями. Послышался
свист  рассекаемого  воздуха  и  частые   гнусавые   звуки:   кво-кво-кво.
"Клохтун", - машинально подумал Песцов, взвел курки и  присел.  Теперь  он
весь превратился в слух и зрение и  с  неудовольствием  почувствовал,  как
сильно забилось сердце, отдавая звоном в ушах. "Ах, черт! Выдержки у  меня
нет. Промахнусь", - сокрушался он.
   Как  ни  всматривался  Песцов,  но  первая  стайка  все-таки  появилась
неожиданно, вывернулась откуда-то сбоку. Вф-ю-ю-ю-ть!  -  просвистело  над
головой. И  он,  не  целясь,  вскинул  ружье,  выстрелил.  Кво-кво-кво,  -
насмешливо ответил подброшенный кверху выстрелом косячок. Песцов выстрелил
из  второго  ствола  вдогонку,  уже  прицелившись.  Одна  утка,   раскинув
по-ястребиному крылья, спланировала куда-то  в  траву.  Песцов  вскочил  с
места, как подброшенный пружиной, и бросился за  уткой.  Через  минуту  он
увидел, как из высокой травы выскочила Берта, держа в зубах  эту  утку,  и
опрометью бросилась к  Еськову.  "Ты  скажи,  какая  нахальная  тварь",  -
подумал Песцов, оторопев.
   - Значит, попадаем?! - крикнул ему, смеясь, Еськов. -  Она  же  в  моем
звене работает.
   Чем гуще становились сумерки, тем чаще шли  один  за  другим  небольшие
косяки. Грах! Грах! - гремели выстрелы попеременно  то  у  Еськова,  то  у
Песцова, и Берта сносила уток в одну кучу к ногам хозяина.
   Между тем незаметно смеркалось. Уток можно было  различить  только  над
головой или на фоне заката. Песцов перестал стрелять, осмотрелся.
   На востоке в густой ультрамариновой хмари  тонули  дальние  почерневшие
сопки, холмы, низины. Тяжелый, таинственный  мрак,  казалось,  исходил  от
этих сопок и все дальше и больше окутывал землю. И только на  западе,  где
играл золотисто-розовый закат, земля еще сопротивлялась; зубчатым изломом,
подкрашенные невидимым солнцем, высились горы в молочно-голубой дымке.
   Тишина стояла полная, и малейший звук  отчетливо  улавливало  ухо.  Вот
кто-то крикнул на реке: "Куда полез, дьявол! Держи левее!" Затем с  минуту
влажно шлепали по воде весла. Где-то раздался  свист,  -  видать,  охотник
кличет  собаку.  Вот  оборвала  первую  высокую   ноту   лягушка,   словно
испугавшись своей дерзости. И опять тишина...  В  воздухе  плавали  запахи
болотной  прели  и  тот  особый  сыроватый   дух   добреющей,   от   тепла
пробудившейся земли. И вдруг Песцов уловил  тонкий  свежий  запах  молодой
травы. Он жадно потянул в себя воздух. "Ах,  черт!  Трава  пробивается,  -
сказал он радостно. - Как хорошо-то, боже мой. Как хорошо!"
   - Пойдем, что ли? Чего ждать! - окликнул его Еськов.
   Песцов подошел к нему.  Еськов  раскладывал  поровну  убитых  уток;  их
оказалось десять штук. Песцов знал, что сам он убил не более трех.
   - Хорошо стреляешь, - сказал он Еськову.
   Тот вынул из кармана кисет, протянул Песцову, закурили, и только  потом
уж, затянувшись дымом, ответил:
   - Так мне плохо стрелять не положено. Все ж таки я кавалер "Славы" всех
степеней.
   - В каких частях служили?
   - В разведке.
   - А я на  флоте.  -  Песцов  решил  разговор  вести  издалека.  -  Тоже
прихватил японскую. А вы были на западе?
   - Да.
   - Поди, в переделки попадали... не раз.
   - Всякое бывало... Говорят, вы к нам насчет звеньев?
   - Расскажите про то, как первый орден получили,  -  попросил  уклончиво
Песцов.
   -  Да  как  тебе  сказать...  -  Еськов  смотрел  прищуркой,   как   бы
прицеливаясь. - Главную награду вот как получил. Посылают  меня  в  тыл  к
немцу и дают мне пятнадцать человек... Я был  помкомвзвода.  Смотрю  я  на
них, вот как сейчас на тебя. Большинство  впервой  вижу  -  пополнение.  И
думаю: брать или не брать? Дело сурьезное. Если один человек оплошает, все
пропадем. Подумал я и сказал командиру: "Не надо мне столько. Есть у  меня
пять своих ребят, проверенных... Вот  с  ними  и  пойду".  -  "Тяжело",  -
говорит. "Ничего, зато надежно. За  пятнадцать  сработаем".  И  сработали.
Награды получили. Вот так...
   Еськов искоса выжидательно смотрел на Песцова, тот улыбнулся:
   - Хитер ты, парень, хитер... Прямо - ученый.
   - Жизнь учит нас, товарищ секретарь, - улыбнулся и Еськов.
   - Выходит, мы и о звеньях договорились?
   - Да вроде бы...
   - И кто вас только упреждает?
   - Грачи в поле...
   - Ну чего ж это мы стоим? Бери уток-то, - Еськов протянул Песцову  пять
уток.
   - Да куда мне столько! Будет и двух.
   - Как знаешь...
   - Ну и охота! - восторгался Еськов в пути, обвешанный спереди  и  сзади
утками.
   А Песцов шел молча. Ему уж не хотелось  вести  ту  самую  беседу,  ради
которой он шел на охоту. Зачем? Еськов уже все сказал.
   "Что мне, в конце концов, от того, что Еськов работает в паре с Иваном,
со своим другом или родственником? И почему он должен работать с тем, кого
ему пристегнут в правлении? Разве он  хуже  нас  знает,  с  кем  ему  надо
работать? Нет, они правы, - в работе на поле, как  в  любви,  как  в  бою,
нельзя подсовывать человеку то, что не по душе. А мы везде суем свой  нос,
и где надо и где не надо. Игру ведем вместо жизни...  Одни  представления,
как говорит Волгин".
   В сенях Песцов оставил уток, ружье и, не заходя в дом, вышел на  улицу.
Он торопливо шел к школе, где была Надина квартира. Но света у нее в окнах
не было. Песцов потоптался с минуту возле палисадника.
   - В клубе, должно быть... Там сегодня кино показывают.
   И снова быстро пошел, разбрызгивая лужи. Возле клуба одиноко торчала на
столбе лампочка. Песцов на свету глянул на сапоги и ахнул: все было  густо
заляпано по колена грязью. "Куда ж я в таком виде?" Он нагнулся, зачерпнул
ладонью из лужи воду и вдруг выпрямился. "А  что  я  буду  делать  в  этом
клубе? Ее увижу?! Ну и что? Не танцевать же нам. И провожать не пойдешь  -
тут село. Да и к чему все это? Все равно через  день,  через  два  уезжать
надо. Нечего заниматься блажью... Людей только смешить. Хорош бы я  был  в
таких сапогах..."
   Песцов вымыл в луже сапоги и пошел к Волгиным. У Волгиных  дома  никого
не было. Песцов прошел в горницу, где ему стелили постель - высоко взбитую
перину на деревянной кровати. При виде этих белых простыней, этих огромных
цветастых подушек Песцова потянуло в постель, как истомленного  ходока  по
летней дороге тянет в прохладное озеро. Но странно: заснуть он не смог.  С
непривычки на перине казалось жарко, и Песцов  без  конца  ворочался.  "Не
так, не так, не так..."  -  точно  передразнивая  его,  стучали  на  стене
ходики.
   Он вставал, закуривал, снова ложился, и все казалось,  неловко  лежать,
не на том боку.
   "Не так, не так, не так", - мерно стучали ходики.
   "Видно, себя не обманешь... Я  должен  поговорить  с  ней..."  -  решил
Матвей. Он быстро оделся и пошел в конец села, к школе, - туда,  где  жила
Надя.





   Он пристроился на  скамье  возле  школьной  ограды,  как  раз  напротив
Надиного дома. Здесь, на отшибе села, у неосвещенного школьного здания его
и в десяти шагах никто не заметил бы; зато ему отсюда, с пригорка,  хорошо
видны были далеко разбросанные друг от друга дома, за ними крытые  соломой
дворы, похожие на стога сена; черные телеграфные столбы, одиноко торчавшие
посреди  улицы;  высокие  плетневые  заборы,  смахивающие  в  темноте   на
крепостные каменные стены.
   Разговор с Волгиным, с Надей, с  Еськовым  растревожил  его  мысли;  он
понял теперь, что не заснул не только потому, что хотелось видеть Надю, но
еще и по другой причине. На него нашло какое-то озарение.  "Здесь,  именно
здесь кроется вопрос всех вопросов - человек и земля должны быть связаны и
по любви и по расчету. Именно - и по любви и по расчету,  -  повторял  все
эту фразу Песцов. -  Здесь  связь  должна  быть  крепче,  чем  в  семейном
браке... И главное теперь - не подсчитывать великие  возможности,  которые
таятся в суперфосфатах,  а  в  том,  чтобы  нащупать  и  восстановить  эту
извечную прихотливую связь земли и хлебороба, которая давала бы радость  и
выгоду ему, хлеборобу, и в конечном итоге всему обществу. А мы  все  ищем,
придумываем - как бы поудобнее руководить этим хлеборобом,  диктовать  ему
условия...
   А ведь эти условия должна диктовать ему земля. Она, и только она. Вот в
чем суть... Мы танцуем не от той печки".
   И  тотчас  же  вспомнились  ему  слова  любимого  учителя,   сибирского
агронома-селекционера Скалозубова: "Знания у народа от векового общения  с
природой. А наука только дисциплинирует ум..." Не народ у нас, а мы должны
учиться у него. Но почему же все обернулось шиворот-навыворот?..
   Песцов заметил Надю как-то неожиданно. Она уже поравнялась с оградой  и
сворачивала к своему дому. На ней был все тот же плащ, резиновые сапожки и
повязанный углом платочек. Шла она торопливо, глядя в землю, и  от  окрика
Песцова вздрогнула.
   - Это вы, Матвей Ильич? - спросила она, подходя.
   - Жду вас... Поговорить хочется.
   Надя заколебалась - приглашать к себе или нет? Она даже  посмотрела  на
свою неосвещенную половину пятистенной избы, и Песцов было встал, шагнул к
тропинке в ожидании приглашения. Но она как бы отклонила это невысказанное
намерение и сама села на скамейку.
   - Давайте поговорим. Только о чем?
   - Я был с Еськовым на охоте. Он мне рассказал нечто вроде притчи. Смысл
ее вот в чем: командир дает только задание, а как его выполнять? С кем? То
есть кого брать в напарники? Какой дорогой идти? Как возвращаться? Это все
- дело не командира. И вдруг я вспомнил  теперь  одну  чрезвычайно  меткую
фразу из тридцатых годов, - ее придумали мужики.  Вот  что  говорили  наши
мужики про иных руководителей: "Они  хотят  выдоить  всех  коров  сами..."
Понимаете! И себя я поймал на этом же намерении. А для чего же я  сюда,  к
вам, приехал? Чтобы запретить Волгину продавать  коров...  Чтоб  разогнать
ваши звенья, потому что в них семьи и друзья... Заметьте...  Разогнать  не
потому, что они плохо работают... А потому что - семейственность!  А  если
семьей работают на земле, значит, вредно. Почему? Да я и не задумывался. И
те, которые меня  посылали,  тоже  не  особенно  задумывались.  Мы  решили
только, что у вас что-то делается не по-нашему.  Значит,  исправить  надо,
заставить вас делать все так, как мы считаем нужным. Но мы и не  думали  о
том, что перед тем как исправить, сначала надо хотя бы выслушать  вас.  Мы
вас не слушаем, мы просто делаем все за вас.  Иными  словами  -  мы  хотим
выдоить всех коров сами.
   Надя рассмеялась, и Матвей отметил с удовольствием, что смех ее был  уж
очень радостный, какой-то неестественно высокий.
   Смешного было мало в том, что говорил он. Значит, она  была  возбуждена
по другой причине. И приятный озноб охватил Матвея, он  тоже  засмеялся  и
почувствовал, как легко у него стало внутри. И  ему  хотелось  говорить  и
говорить.
   - Это хорошо сказано! - Она как бы подхватила его  скрытое  желание.  -
Очень верно. Я сама об этом  думала,  но  не  смогла  бы  так  выразить...
Превосходно! Но вы вот что скажите: откуда все это пошло?
   - От семинарской логики! - живо  отозвался  Матвей.  -  Хотите,  я  вам
расскажу сказочку. Сам сочинил. На социальную тему, так сказать... В одной
заморской стране самые ортодоксальные мыслители либо  из  поповичей  были,
либо выходили из семинаристов.  У  них  была  простая  и  оттого  надежная
логика; они знали по семинарскому опыту: чем больше ограничений, тем  выше
порядок... Монахи! И лозунг выкинули: "Ограничение - мать сплочения".
   И вот представьте себе, - один из  них  стал  генерал-губернатором.  Он
сказал людям: "Я вам дам и хлеб,  и  организацию..."  А  так  как  он  был
семинаристом, то по своей семинарской логике тотчас сообразил: чем  меньше
лиц будет распределять хлеб, тем больше порядка  станет  в  губернии.  Вот
этот  генерал-губернатор  и  стал  забирать  хлеб  у  людей,  которые  его
выращивали, и возвращать, распределять им его же в  другом,  так  сказать,
качестве - пищу! Дар божий!! Люди стали благодарить генерал-губернатора за
доброту, заботу и мудрость. Но, давая им пищу, генерал-губернатор понимал:
чтобы  люди  не  вздумали  оспаривать  его   право,   чтобы   порядок   не
расшатывался, надо было ограничить их, а с другой стороны,  повысить  свой
авторитет, перед которым они должны еще более преклоняться для  своего  же
благополучия. Цель ограничения должна быть понятной. Во имя чего?  Во  имя
разумного распределения общественных  благ.  То  есть  во  имя  счастья  и
процветания всей губернии. Отсюда и пошло: чем больше указаний свыше,  тем
крепче  авторитет  самого,  тем  восторженнее  преклонение  перед  ним.  И
порядок, казалось, наступал, а изобилия хоть и не было, но все говорили  -
до  него  рукой  подать.  Но  все  неожиданно  рухнуло.   Прослышал   этот
генерал-губернатор, что в соседней губернии урожай снимают выше.  "Узнать,
в чем дело?" - приказал он своим исполнителям. Те  дознались  и  доложили:
так, мол, и так - пашут они глубже,  стервецы.  На  целых  восемь  вершков
лемеха погружают. "Пахать по всей моей губернии только на восемь вершков!"
- приказал наш герой. "Есть!" - ответили все хором. И пошли ворочать...  А
надо сказать, что губерния нашего героя лежала севернее той, с которой они
пример взяли. И земли там были тощие, с тонким плодородным  слоем.  Вот  и
завалили этот слой, подняли песок... Похоронили  землю.  Подошла  осень  -
хлеба нет. Собрались со всех концов губернии люди на площади перед дворцом
генерал-губернатора и протянули руки: "Хлеба!"
   - А что же генерал-губернатор? - спросила, улыбаясь, Надя.
   - Он был  человеком  принципиальным.  Не  захотел  он  срамиться  перед
народом - просить взаймы хлеб у соседей. Он  умер  в  гордом  одиночестве.
Собственно, мертвым-то его никто и не видел. Приказал он натопить  пожарче
баню, залез на полати, на самую верхнюю полку... И испарился.  Растворился
в окружающей среде, так сказать. В этом вся загвоздка.
   - Забавно! - Надя засмеялась. - А насчет  восьми  вершков  вы  все-таки
загнули.
   - Вы так думаете? -  Песцов  взял  ее  за  руку,  снял  перчатку,  сжал
захолодавшие пальцы и спросил, заглядывая ей  в  глаза:  -  А  вы  помните
февральский пленум сорок седьмого года? Да нет, где же вам! Вы тогда еще в
начальную школу ходили. А я студентом был,  Тимирязевки.  На  том  пленуме
постановили: всюду пахать только на двадцать-двадцать два  сантиметра.  Мы
же понимали, что это - преступление  перед  землей.  Но  что  вы  думаете?
Нашелся кто-либо из профессоров или хотя бы из студентов, кто поднялся  на
кафедру, да крикнул: "Как они смеют?!" Черта с  два!  Зато  иные  нашлись,
которые от восторга млели и кричали: это новая глава  в  науке!  Вот  ведь
какая штуковина, эта семинарская логика моего генерал-губернатора, - она и
подобные восторги предвидела. И молчание оправдывала. Как же? Это ведь все
- единство взглядов! Монолитность общества, так сказать...
   - Вы что же, против единства? Против разумного распределения?
   - Ни в коей мере! Я только против того,  чтобы  это  делалось  за  счет
ограничения.
   - Но разве это возможно?
   - Я понимаю, что вы хотите сказать! - горячась,  воскликнул  Матвей.  -
Нельзя добиться единства без ограничения.  Нельзя  распределять  блага  на
всех, без ограничения каждого. Так?
   - Примерно...
   - Так пусть это ограничение изберет себе каждый  в  разумных  пределах.
Вот  тогда  и  настанет  добровольное  объединение  общества...  то  самое
братство, к которому мы стремимся.
   - Но где же мерило разумного ограничения? Нет ничего труднее установить
его каждому для себя.
   - А кто сказал, что построить идеально-разумное общество - легкое дело?
Его нельзя построить, не решив  попутно  другой  задачи:  каждая  личность
должна определить сама меру своих возможностей и своего ограничения. Иными
словами, каждый человек должен  сам  выбирать  степень  своего  участия  в
общественных делах. Поймите, весь фокус в  том,  что  не  общество  должно
ограничивать человека, а он сам себя, естественно, строго соблюдая законы;
а общество обязано  давать  ему  полную  возможность  проявить  себя,  так
сказать. Вот это и пугает людей с семинарской логикой. Они  понимают:  чем
больше выбор у человека,  тем  ему  труднее.  И  главное  -  управлять  им
труднее. И не верят они, что человек способен выбрать  для  себя  то,  что
нужно. Не верят они ни в людей, ни в бога, а верят только в самих себя,  в
свое всемогущество. Вот почему  мой  генерал-губернатор  отобрал  у  своих
подопечных и хлеб, и право выбора. Он все решал за них сам. И  верил,  что
он сделал это для блага народа. И  не  забывайте,  что  он  растворился  в
окружающей среде. Он присутствует всюду незримо, аки бог.
   Надя рассмеялась, потом возразила:
   - Не верил он  в  это  благо  народа.  Плевал  он  на  него  с  высокой
колокольни. Но мы-то... ведь что-то же надо делать? Не сидеть сложа  руки,
не ждать, когда этот индивид сам созреет, как яблоко.
   - В том-то и дело, что вы не сидите сложа руки.  Вы  начали  интересно,
чрезвычайно!  Это  закрепление   земли   за   звеньями   вроде   автономии
колхозников. То есть вы их выводите на самостоятельную дорогу. Каждого!  И
они теперь должны многое решать сами... Личность свою должны определить...
Интересно! Я непременно буду вас поддерживать.
   - Спасибо.
   - Вы дали мне в поле хороший  урок.  Я  ведь  и  раньше  ломал  голову,
думал... Все искал: где же собака  зарыта?  Поначалу  мне  казалось:  надо
вырастить какой-нибудь новый, мощный сорт пшеницы или  сои,  подарить  его
колхозам - и все дело наладится. Ведь было же раньше знаменитое  сибирское
масло, которое подняло хозяйство. На весь мир гремело! Кстати,  вы  знаете
эту историю с маслом?
   - Нет.
   - О-о, тут целая поэма! В конце прошлого века Николай Лукич  Скалозубов
приехал в Тобольскую губернию. Земля обильна и богата, а отдача  невелика.
Вот и решил он развить маслобойный промысел.  Травы  -  море-океан.  Да  в
пояс, да богатейшего ботанического состава!  Он  сразу  понял  -  с  таких
кормов будет не масло, а духи Коти.  Вот  он  и  завез  быков  ярославской
породы, коров вологодской да шарнгорстов... Да скрестил все это с  местной
сибирской коровкой. И такую породу вывел - что прямо  мечта.  По  жирности
молока голландцев переплюнул. Настроили маслобоен... И отправили  сибиряки
свое масло в Западную Европу. И что  же?  Эти  европейские  маклеры  сразу
оценили  высокие  качества  сибирского  масла  и  стали  выдавать  его  за
голландское.  Сибиряки  -  скандал!  Тогда  же  пустили  в  газетах  утку:
сибиряки, мол, подмешивают в свое масло бараний  жир.  Не  покупайте  его!
Николай Лукич  добился  на  копенгагенском  контрольном  пункте  публичной
проверки  сибирского  масла.  Собрались   эксперты.   Проверили...   Масло
оказалось самого высокого качества. Выше голландского.  И  спрос  на  него
появился колоссальный. Вот и я думал поначалу: вырастить надо новый  сорт,
отдать колхозам - те и заживут... Четыре года работал  я  на  селекционной
станции вместе с Костиковым. Знаете такого селекционера?
   - Еще бы! Но, кажется, его нет в живых...
   - Да, умер старик... Сколько вывел он сортов сои! На все пояса, на  все
виды почвы хватило бы. И ранние, и кормовые, и морозоустойчивые, и высокой
жирности... А где они? Что мы сеем в крае?  Гуньчжулинскую  переселенку  с
низко растущими бобиками, - стало быть, с большими потерями  зерна.  Вы-то
что сеете?
   - Ее же... Что присылают.
   - То-то. Махнул я рукой на селекцию, пошел в аспирантуру. И опять  вижу
- проку никакого. Наука растет, на  институтских  огородах  порядок,  а  в
некоторых колхозах неразбериха, застой. Тут я и решил пойти в колхоз.
   Песцов встал, и тотчас поднялась Надя.
   - За вашу откровенность я заплатил вам откровенностью. Но это не все. Я
хочу, я надеюсь, что мы будем работать вместе. А пока я постараюсь  помочь
вам не здесь, а там. А что делать тут - вы знаете лучше меня.
   Надя молча протянула ему руку. Песцов пожал ее и слегка поклонился. Так
они и разошлись, не сказав друг другу больше ни слова.





   Стогов встретил его с некоторым удивлением:
   - Ты чего это завернул оглобли? Сев только начался, а ты  в  кабинет...
Хорош руководитель! - журил он слегка Песцова, но глядел с  беспокойством,
в ожидании  чего-то  серьезного.  Ведь  не  станет  же  Песцов  без  толку
возвращаться сюда в разгар посевной.
   - Свихнулся я, Василий Петрович.
   - А где вывих-то? Покажи, я выправлю. Дело знакомое.
   Они сидели вдвоем в просторном стоговском кабинете; в  приемной  никого
не было - можно и шутить, и в разговоре душу отвести.
   - Вот мы с тобой руководители... Партийные! Так? - спрашивал Песцов.  -
А на кой черт мы в поле лезем?
   - Здорово живешь! Что ж, по-твоему, мы будем краснобайством  заниматься
в кабинетах? Да? Мы должны быть там, где куется, а не где эхо отдается.
   - Вот оно что!.. Не ковать, а быть там, где куется... А зачем? Болванку
держать, огонь раздувать? Чего делать-то?
   - Дешево, Матвей, дешево!.. Хозяин раньше и то по  цехам  ходил,  и  по
полям, и по фермам. Везде нос совал.
   - Хозяин! Так он был один, а другим наплевать. Вот он и совался  всюду!
А наша задача - сделать всех хозяевами.
   - У нас и так все хозяева.
   - На  словах-то...  Зачем  же  мы  тогда  рассылаем  по  всем  колхозам
уполномоченных? Да еще накачку делаем:  смотри,  в  сроки  отсейся,  иначе
шкуру спустим.
   - Не беспокойся, когда нужно - и с рядовых спросим.
   - Спросить - это еще полдела.  Надо  все  устроить  так,  чтобы  каждый
человек выгоду видел и хозяином  своего  дела  был.  Тогда  он  сам  будет
спрашивать и с земли, и с себя, и с нас... Одним словом, Василий Петрович,
мы должны добиваться того, чтобы  каждый  по-хозяйски  распоряжался  своим
делом.
   - Это все слова, Матвей.
   - Ага. А теперь перейдем к делу. В "Таежном пахаре" денег нет.
   - Знаю.
   - Они выбраковку стада провели. И двадцать коров решили продать.
   - Нельзя. Об этом мы уже говорили. И запретили...
   - Но им даже горючее не на что купить. А колхозникам чем платить?  Ведь
сев идет!
   - Колхозники подождут, а горючее пусть занимают.
   - Где?
   - А я что, председатель колхоза?! Надо было раньше думать.
   - Они же технику купили.
   - Не одни они покупали технику.
   - Им помочь надо.
   - Матвей, разве я не знаю,  что  помочь  надо!  Но  как?  Не  коров  же
плановых продавать...
   -  Подождите,  Василий  Петрович.   Давайте   спокойно.   Эти   коровы,
собственно, и не коровы: молока от них не жди. Я сам их видел. Упитанности
хорошей. Теперь они в цене. Пусть продают.
   - Превосходно! Все превосходно...  И  колхозу  отдушина  и  нам:  сдать
весной мясо - козырь. Но они же плановые,  пойми  ты.  Сколько  мы  должны
иметь коров на сто  гектаров?  Семнадцать,  а  у  нас  всего  девять...  в
"Таежном пахаре" не хватает ста пятидесяти коров до планового поголовья! А
мы еще двадцать разбазарить хотим...
   - Да разве это разбазаривание?!
   - Не придирайся к словам. Назови это продажей  -  не  возражаю.  Но  мы
должны смотреть не с позиции одного хозяйства, а всего района, края,  если
хочешь. Ну, хорошо! Нынче продаст "Таежный пахарь" двадцать коров,  завтра
"Рассвет" тридцать, а  там  и  потянутся  друг  за  дружкой.  К  чему  это
приведет, ты понимаешь? Иной деятель только и мечтает избавиться от лишней
сотни коров - хлопот меньше. Баба с возу - кобыле  легче.  А  чем  кормить
государство будем? Что мы сообщим в крайком? Чем порадуем? Двадцать  коров
продали! Это от каких излишков? Да кто нам позволит?
   -  Вот  оно,  что  и  требовалось  доказать.  Какой  же,  спрашивается,
председатель колхоза хозяин, если он негодных коров продать не может?
   - Ты не лови меня на слове... Пожалуйста, пусть продает  этих  негодных
коров, но взамен покупает двадцать хороших.
   - Но это же невозможно, Василий Петрович!
   - А как же иначе, милый?..  Колхозы  не  частные  лавочки,  а  плановые
хозяйства. Каждый должен план иметь на все, и на продажу в  том  числе.  А
если начнут продавать направо и налево, чем мы будем кормить  государство?
Ты  об  этом  думаешь?  Или  для  тебя  важнее   потрафить   запутавшемуся
председателю колхоза, чем соблюсти государственный  интерес?  Давай,  мол,
продавай, пока есть что. Нынче - блины и канки, а завтра - одни лихоманки.
Так, что ли? Эх, Матвей! А ведь нам государство доверило важный пост.
   - Да не часовые же мы, в конце концов!
   - И часовые... Так точнее, - Стогов нежно погладил Песцова по плечу.  -
Милый мой, мы должны думать прежде всего о  государстве.  И  мы  не  имеем
права проявлять ни жалости, ни снисхождения за счет интересов государства.
Я ведь знаю, что ты  парень  добрый.  Поехал,  увидел  трудности,  пожалел
председателя. Пускай, мол, продаст,  сведет  концы  с  концами.  Смешно  и
грустно. Нет, Матвей, так не  пойдет.  И  на  бюро  не  советую  выносить.
Погоришь! Цифры поголовья не нами установлены.
   - Но ведь мы становимся рабами этих цифр!
   - Это не рабство, Матвей, а дисциплина. Контроль и дисциплина - вот два
кита, на которых зиждется государство.
   - А экономика? А здравый смысл?!
   Стогов глубоко вздохнул и с грустью посмотрел на Песцова:
   - Здравый смысл заключается прежде всего в  том,  чтобы  держать  общую
линию, а не искать отклонений от нее. А  экономику  не  следует  путать  с
анархией.
   - Поймите, Василий  Петрович,  люди  уже  по  горло  сыты  от  подобных
логических фигур. Им нужна самостоятельность.
   -  Но  прежде  все-таки  надо  усвоить   эту   логику.   Тогда   им   и
самостоятельность  не  страшна.  -  Стогов  толкнул  в   бок   Песцова   и
оглушительно захохотал. - Ты  не  глуп,  Матвей,  но  у  тебя  не  хватает
твердости. Да и негде было взять ее тебе.  Она  куется  на  руководящей  в
низах, у горна, так сказать. От бережка начинать-то надо, друг мой. А тебя
плюхнули  сразу  в  середину  озера,  в   райком!   Вот   ты   и   потерял
ориентировку...
   - А кто плюхнул-то?
   - Мой грех, Матвей! Ну, да у тебя все еще впереди. Это  мое  дело  -  в
коробке, - Стогов постучал пальцами  по  длинной  коробочке  с  валидолом,
лежавшей на столе, возле чернильного прибора, и невесело улыбнулся. -  Что
там за семейственность, в этих звеньях? Ты выяснил?
   "Дело не в семьях, а в закреплении земли", - подумал Песцов. Но ему  не
хотелось  сейчас  спорить  об  этом.  Можно  навредить  Наде.   И   самому
разобраться надо, подождать лета.
   - Да чепуха, Василий Петрович. Досужие разговоры, -  отмахнулся  он.  -
Работает сват с братом - шут с ним. Лишь бы урожай хороший был.
   - Ну, ну... -  Стогов  вдруг  навалился  на  Песцова  плечом  и  озорно
спросил: - А на чем свихнулся-то?  Чего  ж  молчишь?!  Знаю  -  подходящая
девка. А-а, краснеет, краснеет... У-у, трам твою  тарарам,  -  он  шутливо
замахнулся на Песцова. - Кайся!..
   - Невинен, батюшка.
   - Кроме шуток, Матвей, рисковый ты человек.
   - Да чем я рискую?
   - По анкете ты - женатый, живешь холостым. Женат ты или холост, в конце
концов?
   - Есть такая порода чудаков - женатые холостяки. Вот  я  и  отношусь  к
ним.
   - Хитришь ты, парень... За три года хоть бы раз показал  жену-то.  Либо
она у тебя слишком  красива,  либо  страшна.  Боишься,  что  отобьют?  Или
стыдишься?
   - Впрок держу.
   - Ну, брат, жена не гриб, в засол не годится. Смотри, возьмем  да  всем
райкомом вызовем ее! А я уговаривать поеду.
   - Бесполезно!
   - Слушай, Матвей. Я не раз пытался говорить с  тобой  об  этом,  но  ты
постоянно закрываешься, как еж. Одни колючки! Я  вовсе  не  хочу  бередить
тебе душу. Но пойми меня по-хорошему. Наш брат живет как  регулировщик  на
большой  дороге  -  весь  на  виду.  И  тайн  у  нас  не  должно  быть  ни
общественных, ни личных. Их все равно разгадают, домыслят. А  эти  домыслы
только вредят и нам и делу.
   - На что вы намекаете?
   - На то же самое - на болтовню вокруг тебя.
   - Что я сбежал от жены и мне одному вольготнее?
   - Пойми, это может неожиданно повредить тебе. Если ты сам запутался, то
посоветуйся - помогут. Я добра тебе желаю от души. Как отец говорю.
   - Сбежал...  -  Песцов  вынул  папироску,  долго  и  рассеянно  мял  ее
пальцами. - Это правда и нет. Мы  жили  с  ней  скверно.  Она  -  птица  с
замахом. А я, по ее мнению, высоту не набирал. И компания у нее  была  все
из людей высоких:  геологи,  газетчики,  художники.  Собирались  у  модной
портнихи, у жены актера. И напевали ей всякий вздор в комплиментах.  После
этого она мне со злобой нет-нет да и выдаст: "Все меня  ценят,  только  ты
один ничего не замечаешь". А мать ее и  откровеннее  выбалтывала:  "Катины
подруги говорят - Матвей должен ноги ей мыть  и  юшки  выпивать..."  Тьфу,
гадость! - Песцов бросил папироску, встал и нервно  прошелся  по  комнате,
потом оперся на стол и продолжал рассказывать стоя. - Я  не  ходил  с  ней
туда и был равнодушен к ее успехам. Она еще сильнее злилась. "Ну  подожди!
Еще пожалеешь"... Что быть должно, того не миновать. Уехал я в  экспедицию
в тайгу, женьшень рассаживали... Она и  загуляла  в  открытую...  С  одним
столичным журналистом. Он даже снимок ее опубликовал  в  газете:  "Молодой
аспирант читает лекцию". Здоровенная кафедра, что твоя крепостная башня, и
она из-за нее тянет шею, как жирафа. Вернулся я в город - мне  подсовывает
эту газету один из ее дружков, сюсюкает: "Хочешь знать, что было  за  этой
кафедрой? Недорого возьму - пол-литра водки"... Я ему  съездил  по  морде.
"Получай! - говорю. - А на закуску рукавом утрись". Но  всех  по  мордасам
бить не станешь. По правде говоря,  мне  скверно  было  ходить  по  улицам
города и  перехватывать  то  сочувствующие,  то  насмешливые  взгляды.  По
счастью, тут меня и отпустили в  деревню.  И  ведь  как  все  повернулось:
нашлись мудрецы, которые рассудили: "А что ж ему оставалось делать? Только
бежать"... И еще что самое удивительное - она в это поверила.  Да,  да,  в
самом деле! Она стала считать себя виноватой, что будто бы выжила меня  из
института. Уж она-то знала о моих намерениях задолго до  этого  случая.  И
все-таки считала себя причиной моего так называемого бегства в деревню.  И
плакала, убивалась. Чего я от нее никак не ожидал. О разводе и слышать  не
хотела. Письмами закидывала меня  в  деревне.  Умоляла  простить.  Просила
помириться, вызвать ее. И я знаю, стоило бы мне позвать ее - приехала  бы.
Как бы там жизнь сложилась у нас - трудно сказать.  Но  приехала  бы.  Это
точно. А я долго молчал...  Потом  мало-помалу  все  улеглось.  Через  год
увиделись - в отпуск ездил. И... все началось сначала. Сошлись.
   - Ну и что же? - подался заинтересованно Стогов.
   - Эх, Василий Петрович! Себя, видно, не обманешь. Дня  на  три  хватило
любви да мира. А потом я стал так противен самому себе, что впору хоть  из
шкуры собственной вылезать. Чужие мы, чужие! А разорвать сейчас же,  после
этих ночей... оскорбить ее - духу не хватило. И ненависти к ней  не  было.
Но тянуть дальше, жить с ней стыдно. Вроде сам перед собой мошенником был:
знаешь, что сбежишь, но тянешь - удовольствие справляешь. Тут я и  выдумал
срочный вызов. Уехал.
   - Так она и не знает до сих пор, почему уехал? Не написал ей?
   - Написал. Да она говорит - не верю. Это, мол, вспышка обиды. Пройдет.
   - Так за чем же дело стало?
   - Дело, Василий Петрович, по двум колеям пошло.
   - Надо соединять колеи-то. Или уж...
   - Требовал я и развода... Да  не  вовремя.  Просит  подождать.  Защитит
диссертацию, поднимется по службе - сама этот развод затребует. Не век  же
гулять будет.
   - Смотри, батенька. Так нельзя тянуть.





   На весеннем севе звеньевые опять не подчинились.
   Нынешней весной особенно нажимали на кукурузу; открыли новый  способ  -
парафинировать семена и сеять по холоду в начале мая. И машину привезли  в
Синеозерск, похожую на примитивную растворомешалку. Вот вам  -  покрывайте
парафином семена кукурузы и отсевайтесь досрочно. Где-то  там,  в  филиале
Академии наук, какой-то ученый  хотел  защитить  на  этом  парафинировании
диссертацию.  А  секретарь  крайкома  хотел  удивить  страну  -  вырастить
кукурузное зерно раньше кубанцев.
   Он, может быть, и толковое дело затеял,  тот  ученый,  но  вот  беда  -
пропустили через машину зерно в  Синеозерске,  напарафинировали  -  оно  и
слиплось. Комом село. Хоть ножом режь. Стогов махнул рукой на эту машину и
приказал сеять попросту. "Главное -  отрапортовать  пораньше.  Парафин  на
ростках не заметишь", - подумал он.
   Но в "Таежном пахаре" звеньевые отказались сеять  кукурузу  в  холодную
землю, и шабаш. Агроном за них. А что с нее  взять?  Беспартийная.  И  тех
силом не заставишь. Сговорились, что ли, все вместе, уперлись,  как  быки.
Не столкнуть.
   И решил Игнат Волгин сходить вечерком к Егору Ивановичу, в  отдельности
потолковать.
   Хозяина встретил он во дворе; тот лежал на брезентовой подстилке  возле
трактора и копался в гусеничном траке. На гусеницах была  еще  свежая,  не
успевшая захряснуть грязь. "Трактор только что пришел с  поля,  -  отметил
про себя Волгин. - Неужто послушался? Но почему тогда  второго,  колесного
трактора нет?"
   - Здорово, кум!
   - Здорово! - Егор Иванович встал  с  подстилки,  но  руки  не  подал  -
грязные были руки, он комкал пальцами тряпку и  выжидающе  посматривал  на
председателя.
   Волгин тоже молчал, оглядывая трактор.
   - Ходовые части проверяю. Завтра большой перегон, - сказал наконец Егор
Иванович.
   - Куликово болото вспахали? - спросил Волгин.
   - Кончили.
   - А где же второй трактор?
   - Бобосово поле пашет. И этот перегоню туда же завтра.
   - А кто будет кукурузу сеять на Куликовом?
   - Я. Оно же за мной закреплено. Но посею, когда земля прогреется.
   - А я тебе приказываю сеять завтра же, понял? - сорвался Волгин.
   - Ты, Игнат, не кричи. Все-таки на моем дворе находишься.
   - Ты с меня голову снимаешь, понял? На тебя же глядя бунтуют  Еськов  и
Черноземов.
   - Пусть другие сеют. У нас еще восемь трактористов.
   - Так те на пшенице! А кукуруза на вашей совести.
   - Во-во, я и хочу по совести поступить.
   - Егор, не доводи до греха!.. - Волгин азартно стукнул себя в грудь.
   На заднем крыльце появилась Ефимовна.
   - Вы чего же это на дворе митингуете? Ай в правлении не наговорились?
   - Да вот, мать, в гости к нам пришел куманек. Уж  так  соскучился,  что
руку к грудям прилагает. Пошли в избу, Игнат, пошли.
   Егор Иванович ласково обнял за плечи оторопевшего  Волгина  и  повел  в
дом.
   - А ты, мать, поставь-ка на стол рябиновой нашей кувшинчик,  да  сальца
порежь, да вилочек квашеный достань из  подпола.  Давно  уж  мы  с  тобой,
Игнат, не певали да про житье наше партизанское не вспоминали...
   И Егор Иванович вдруг запел дребезжащим тенорком:

   Эх-да, вспомним, бра-га-гатцы, мы куба-ан-цы,
   Как хади-ги-ги-ли на врага.

   Расторопная Ефимовна быстро накрыла в горнице стол  красной  скатертью,
вязанной из шерстяных ниток, принесла из чулана белого, толщиной в ладонь,
свиного сала, подала в тарелке половину квашеного вилка и ушла из горницы,
притворив за собой дверь.
   Егор Иванович налил в стаканы розовато-желтой,  прозрачной  настойки  и
чокнулся.
   - Будем здоровы, кум...
   Пили медленно,  цедили  сквозь  зубы,  сильно  морщась.  Настойка  была
крепкой и горькой.
   - Ф-фуй! Ну и рябина. Хлеще перца  продирает,  -  сказал  Волгин.  -  И
крепка!
   - Хмеля не жалел, - отозвался Егор Иванович. - Вот теперь и  покалякать
можно. - Он вынул из кармана черный  кисет  с  махоркой,  пачку  сложенных
вдвое листков численника, протянул Волгину.
   Закурили.
   - Ты, Егор, военным человеком был. И  в  гражданскую  партизанил,  и  в
Отечественную воевал. Ответь ты  мне:  рота  может  вести  наступление  на
позицию врага, если каждый солдат  будет  сам  себе  командиром?  -  начал
издали Волгин.
   - Разно бывает... К примеру, мне вспоминается один случай:  как  мы  на
Вяземскую в разведку ходили, - отвечал обиняком и Егор Иванович.  -  Ты  у
нас командовал отделением. Приказ какой был? Разведать - есть  японцы  или
нет? Разведали... но тебе мало того было, надо еще  и  отличиться.  Нас  в
засаду посадил, а сам пробрался на станцию, в тупик... Снял часового  и  в
вагон ампломбированный влез...
   - Так я ж думал, что там винтовки...
   - Винтовки! А упер ящик апельсинов да полный сидор натолкал  коньяку  и
шампанского. Всю  дорогу  бахвалился...  Всем  было  весело  -  коньяк  да
апельсины жрали и корками бросали друг в  друга  от  радости.  И  командир
похвалил тебя за коньяк-то.  А  наутро  японцы  пришли  в  тайгу  по  этим
апельсиновым коркам и чуть было не ухлопали нас всех...
   - К чему ты это все рассказал? -  Волгин  смотрел  на  Егора  Ивановича
как-то избочась, выпятив нижнюю губу.
   - К тому же самому... Ты выпей да подумай.
   Егор Иванович налил еще по стакану:
   - Давай! Поехали на ту сторону.
   Выпили.
   - Ты все-таки поясни, к  чему  ты  про  апельсины  рассказал?  -  хмуро
спросил Волгин.
   - Тут и пояснять нечего. Этим ранним севом кукурузы ты ведь  отличиться
хочешь вместе с Семаковым. Вас,  наверно,  похвалят  за  то,  что  первыми
отсеетесь. Нонешний командир-то отметит. Знамя еще вручит.  А  что  потом?
Ну-ка да не взойдет эта кукуруза? Как людям в глаза смотреть буду? Тебе-то
что?!
   - Эх, Егор, не с того боку заходишь, вот  что  я  тебе  скажу.  Ты  что
думаешь - я за урожай не болею? Или мне на землю  наплевать?  Или  я  олух
царя небесного - не понимаю ничего?.. Так по мне - делайте  все  так,  как
лучше. Я бы вам полную самостоятельность дал, будь  на  то  моя  воля.  Но
нельзя. Я ж лицо подотчетное, должен  отчет  во  всем  держать,  проводить
передовую линию, чтоб все было по уставу. Порядок должен быть или нет?
   - Да какой же это порядок - кукурузу бросать в холодную землю?
   - А откуда ты знаешь, что это плохо?
   - Вот тебе раз! Полсотни лет сеяли - и откуда знаю?
   - Так ты ж по старинке сеял-то, голова! А теперь наука вон  как!..  Все
вверх дном норовит перевернуть.
   - Так ведь и Надька против!
   - То агроном, а то - ученые. Разница.  Это  они  приказывают...  Они  ж
руководители! Не нам чета.
   - Но у меня пока своя голова на плечах...
   - Вот о  своей  голове  ты  только  и  заботишься.  А  на  других  тебе
наплевать. На меня, по крайней мере.
   - Это как же так?
   - Все так же... Подумай сам - начался сев кукурузы, все рапортуют...  А
мне что - врать? Разоблачат... Тот же Семаков сообщит. Прогонят.  Молчать?
Спросят, потребуют. Откажусь? На бюро вызовут, всыпят по третье  число.  А
там ведь и попросить могут - не справляюсь, мол. Сам знаешь  -  не  больно
надежное положение у меня. Так что ж ты  хочешь?  Посадить  на  мое  место
какого-нибудь Семакова? Да он вас по снегу заставит сеять...
   - Но,  Игнат,  хуже  будет,  коли  захолонет  кукуруза...  не  взойдет.
Придется семена покупать да подсевать в июне.
   - Э-э, брат! Это не страшно. Еще бабушка надвое сказала: захолонет  или
нет. Коли не захолонет, так все хорошо. А уж коли захолонет... Тогда  я  и
развернусь. Стогов-то молчать будет - сам ведь приказывал сеять  пораньше.
А я поросят продам. И семян куплю и вам аванс выдам. А там, может быть,  и
коров бракованных пущу в оборот. Вот и отдушина  будет  к  сенокосу  да  к
уборочной. Видишь, как все оборачивается. Так что давай  сеять,  Егор.  Не
упрямься! Ведь все равно же заставят...
   Егор Иванович покачал головой.
   - Ах ты, ягода-малина! Ну ты и Аполеон...
   - А что делать? Нужда заставит волком выть.
   Егор Иванович налил по стакану:
   - Давай еще ополоснем мозги-то. Авось и придумаем что путное.
   Выпили. Егор Иванович долго ковырял вилкой капусту. Волгин курил, глядя
в окно.
   - Вот что, Игнат, - сказал наконец Егор Иванович.  -  Ты,  наверное,  и
прав, но сделать по-твоему не могу.
   Волгин круто подался к Егору Ивановичу, тот остановил его ладонью:
   - Обожди! Я тоже не дурак... Меня ведь и заставить можно,  понимаю.  Но
зачем разваливать то, что мы начали осенью? Так?
   - Ну, так.
   - Вот потому я и не стану сеять по холоду  на  своем  поле.  Пойми,  не
столько сам боюсь опозориться, как дело  нужное  боюсь  провалить.  И  без
того, чтобы не сеять, сейчас тоже нельзя. Ладно! Я тебе даю один трактор и
Степана. Пусть сеет кукурузу там на общей земле, в пойме. А  в  конце  мая
освободится - опять ко  мне  перейдет.  Я  успею  отсеяться...  Две  смены
организую, а надо будет - и три.
   - Вот это правильно, - облегченно вздохнул Волгин. - За тобой и  Еськов
и Черноземов сдвинутся. За это и выпить можно.
   - Но захолонет у тебя кукуруза.
   - Не захолонет! Важно линию держать. А  там  посмотрим.  Давай  еще  по
одной и - песню!
   Егор Иванович налил.
   - Эх, Егор, Егор! И до чего ж у меня тяжелая жизнь наступила,  -  прямо
как в тиски я зажатый. И  все-то  у  меня  расписано,  все  расплантовано.
Хочешь не хочешь, а делай. И всем угодить надо. А как? Продать - не  смей.
Купить - опять не смей. Сей то-то, тогда-то... Тут поневоле запьешь.
   - А ты мужиков выводи на самостоятельность. Тверже будет. Одного тебя и
на убыток подбить сподручнее. А с миром, с обществом труднее справиться.
   - Какое в нашем колхозе общество?! Чего им с трибуны крикнешь - за то и
проголосуют.
   - Все потому, что выгоды своей не  чуют.  Им  что  орел,  что  решка...
Понял?
   - Понял... чем мужик бабу донял. Поехали!
   Выпили. Волгин облокотился на стол, набычился,  мрачно  втянул  в  себя
воздух и запел хрипловатым, но сильным баритоном:

   Эх-да, вспомним, бра-а-а-тцы, мы куба-анцы,
   Как ходи-и-или на врага.

   Егор Иванович подхватил дребезжащим фальцетом, высоко вскинув голову  и
закрыв, как бы от удовольствия, глаза:

   Эх-да, с нами му-у-узыка игра-а-ет,
   Бараба-а-а-ны громко бьют.





   Как и предполагал Егор Иванович, ранняя кукуруза, посеянная в  пойме  в
холодную сырую землю,  захолонула.  Не  взошла  она  в  мае.  Целый  месяц
расхаживали по этим посевам важные, горластые грачи. Толковая  птица  этот
грач: у хорошего хозяина червей выбирает, а у плохого - зерно. Поторопился
посеять - заклекло зерно в холодной почве,  залежалось,  разбутило...  Тут
как тут и грачи слетаются. Кр-ак! Непорядок! И  квадратно-гнездовой  метод
освоили; идет прямехонько, солидно покачиваясь и голову - чуть  набочок...
Не грач - инспектор! Отмеряет десять шагов, на  одиннадцатом  остановится,
долбанет в гнездо - есть. Вынет зерно, склюет - шагнет дальше... И когда в
июне появились тощие изреженные всходы, стало ясно: надо подсев делать.
   Семаков вдруг прихворнул, потом  отправил  жену  в  больницу  -  давнюю
женскую болезнь лечить, сам остался с ребятней и не выходил на  работу.  А
Волгин запил.
   В такие минуты в нем просыпалась прежняя решительность и власть удалого
добытчика. Он разведал рыночные цены на поросят и  приказал  Сеньке-шоферу
настроить "газик".
   - Сам продавать буду!  В  объезд,  в  обход...  через  тайгу!  Чтоб  не
"газик", а танк был... Понял?
   - Самортизируем, Игнат Павлович! - сказал  Сенька-шофер.  -  Под  дифер
лягу, а вас провезу.
   И шофер целые сутки  экипировал  свой  побитый  на  немыслимых  таежных
дорогах старый "газик": наматывал цепи на колеса,  собирал  топоры,  пилы,
лопаты, ломы, - как будто саперный взвод готовил в наступление.
   - Игнат Павлович, счет от продажи поросят нужно бы через банк оформлять
и закупку семян тоже, - робко намекнул Волгину колхозный  счетовод  Филька
однорукий. - А то члены правления на вас и  так,  не  тово...  Знаете,  от
греха подальше...
   - Да что ты, шептунов боишься? Пока мы с тобой счета будем оформлять  -
сенокос начнется. Покупать буду у частников. Кто же из  них  согласится  с
твоим банком возиться?
   - Ну, как знаете. Я только вам напоминаю.
   Всю неделю разъезжал Волгин на "газике" с поросятами в кошелках.  И  за
деньги продавал и на кукурузу обменивал и на овес - по  весу,  без  всяких
счетов и расписок - на совесть, как говорится. Семян много  требовалось  -
две сотни гектаров погибло... не шутка! Подсевали и  кукурузой,  и  овсом,
чем бог пошлет.
   Возвращался Волгин в колхоз поздно вечером  с  лицом,  напоминавшим  по
цвету столовую свеклу. В правлении  он,  тяжело  ворочая  языком,  говорил
Фильке однорукому,  сколько  килограммов  живого  веса  нужно  списать  со
свинофермы и сколько  центнеров  семян  следует  оприходовать.  Утром  его
видели в колхозе недолго и всегда хмурым. В такие минуты ему был сам  черт
не брат; он любил появляться в людных местах и поносить на чем свет  стоит
своих "демократов", как называл он  правленцев.  Натерпевшись  от  них  за
долгие месяцы тихой "тверезой" жизни, Волгин рыкал  теперь,  как  медведь,
которого выгнали из теплой берлоги.
   Однажды в такое хмурое хмельное утро, проходя мимо  конного  двора,  он
заметил группу девчат и Селину среди них. Они стояли у запряженной подводы
и громко смеялись, слушая шутки Лубникова,  запрягавшего  для  них  вторую
лошадь. Тот  был  в  новой  клетчатой  рубахе  с  распахнутым  воротом,  с
засученными рукавами; юлой вертелся вокруг девчат, хлопал по крупу лошадь,
сыпал шутками, прибаутками. "Молодится  перед  девками,  старый  хрен",  -
подумал Волгин. Девчата  стояли  спиной  к  Волгину  и  не  замечали  его.
Председатель остановился.
   - Что, не хочешь? - Лубников  толкал  в  оглобли  упиравшегося  гнедого
мерина. - Я его, девки, председателем зову, потому как норов у него такой,
как у Игната Палыча.  Ведь  скотина,  а  соображает.  Чует,  что  пробежка
туда-сюда голодная, вот и упирается. А как в район ехать,  сам  в  оглобли
идет. Знает, что там овсом потчевать станут.
   - Чего собрались? Ай делов нет? - внезапно окликнул их Волгин.
   Лубников крякнул в кулак и засуетился вокруг лошади, девчата умолкли.
   - На прополку собираемся... В пойму, на кукурузу, - сказала Надя.
   - Пешком дойдете... невелики господа.  Или,  может,  вашей  особе  лень
приспичила? Одышка донимает? - ехидно спрашивал он Надю.
   - Туда пять километров, - ответила Надя.
   -  Спать  поменьше  надо!  -  рявкнул  Волгин.  -   Иль   перенедужили?
Надломились, бедные? Чего ж молчите?
   - Это кто же нашей графине две подводы отвалил?  Ты,  что  ли,  конский
кавалер? - обернулся он к Лубникову.
   - Дак порядок был заведен такой...
   - Порядок! А вот тебя ради порядку в оглобли запрячь  да  десять  верст
прогнать бы, бездельника...  Перед  девками  расщедрился?!  Ишь  рукава-то
засучил!.. Ты бы ишшо штаны задрал на радостях  да  рысцой  впереди  девок
пробежался бы. Чего рот разинул? Распрягай сейчас же лошадей...
   Волгин заметил стоявшего возле коновязи еще одного  члена  правления  -
пчеловода и налогового агента Ивана Бутусова - и направился  к  нему.  Тот
отвязывал свою заседланную лошадь.
   - Ты тоже полоть собрался, казачок? - спросил он еще издали Бутусова. -
Или ты не полешь и не колешь, а только рублики сшибаешь?  Куда  ж  это  ты
скакать хочешь? Иль сладенького захотел? За медком летит пчела?
   - У меня дела, я - пчеловод. - Иван Бутусов взялся за стремя.
   - Обожди, обожди, я тебе что-то скажу...
   - Ну? - Бутусов отпустил стремя и глядел на подходившего Волгина.
   - Пчеловод, говоришь? Да?! - Волгин сладко улыбался.
   - Ну, да...
   - Не-ет... Ты не пчеловод, а -  хлебоед.  Ты  же  пчелу  от  трутня  не
отличишь. Тебе мало,  что  на  тебя  люди  работают...  Ты  и  скотину  не
оставляешь в покое.  Лошадку  оседлал,  прогуляться  решил...  Дар-рмоеды!
Заездили и людей и скотов... У-у, демократы!
   - Не больно ли ты разошелся?..
   - Это вы больно разошлись!.. Моими руками подлости творили... Три сотни
гектаров кукурузы угробили... И все шито-крыто... На лошадках разъезжаете?
А тот на кровати отлеживается. Ждете, когда Волгин совсем запутается!..
   - Не я ж ее приказывал сеять.
   - Ты в стороне стоял, поджидал, как  Волгин  не  посеет  -  укусишь.  И
теперь за то, что посеял,  укусить  норовишь...  Да  вот  тебе!  -  Волгин
выкинул ему дулю под нос и пошел прочь.
   - Ну, это тебе так не пройдет... - Бутусов отвел в конюшню  заседланную
лошадь и направился к Семакову домой.
   Семаков встретил его во  дворе  у  дровосека.  Он  был  в  диагоналевой
гимнастерке,  на  ногах  подшитые  валенки.   Вокруг   дровосека   валялся
нарубленный хворост из дубняка.
   - Добро пожаловать! - сказал Семаков, протягивая руку.
   - Чего это ты валенки надел? Или еще температуришь?
   - По бюллетеню положено. Ноги оберегаю...
   - От твоих щек-то хоть прикуривай, - усмехнулся  Бутусов.  -  Может,  в
правление заглянешь?
   - А что?
   - Волгин козырем пошел. Пора его на покой отправлять.
   - Проходи в избу, потолкуем, - Семаков кивнул головой на дверь. -  А  я
вот дровишек прихвачу.
   Бутусов вошел в избу первым. Трое ребятишек, один другого  меньше,  все
одетые  в  пестрые  ситцевые  не  то  платья,  не  то  рубашки,  молчаливо
уставились на него; каждый из них был маленькой копией Семакова  -  те  же
тугие красные щеки, вздернутый  пупочкой  носик,  круглые  птичьи  глазки.
Бутусов ткнул в животик меньшого и засмеялся:
   - Вот это барабан... Вошь убьешь на животе...
   Малыш попятился от такой бесцеремонной попытки завести знакомство,  но,
задев половик, упал на задик; лицо его  немедленно  изобразило  протест  и
обиду, а затем раздался пронзительный плач.
   - Колька, перестань, - равнодушно сказал вошедший Семаков.
   Затем он зачерпнул стакан молока из кастрюли, стоявшей посредине стола,
отрезал толстый ломоть хлеба и сунул в руки мальчику.
   Колька еще раза два всхлипнул, выпил молоко и, осмотрев  ломоть  хлеба,
бросил его на пол. Бутусов заметил, что  такой  же  толстый  ломоть  хлеба
клевали в сенях куры.
   - Эдак на одном хлебе разоришься.
   - По две буханки в день съедает ребятня, - отозвался Семаков.
   "Эх ты, горе-хозяин! А еще в председатели норовишь", - подумал Бутусов.
   - Садись, - Семаков подставил табуретку, смахнув с нее хлебные крошки.
   Сам он сел на детскую скамейку напротив Бутусова. Ребятишки прошмыгнули
в  соседнюю  комнату,  отделанную   дощатой   крашеной   перегородкой,   и
заглядывали сквозь ситцевую в горошинку  занавесь.  В  избе  было  сыро  и
неуютно. Возле кухонной плиты стояло множество кастрюль, из  одной  торчал
детский  валенок.  По  полу  была  рассыпана  сырая   картошка,   валялась
картофельная кожура. Перехватив взгляд Бутусова, Семаков усмехнулся.
   - А ты думал, я себе курорт устроил?
   "А ты думаешь, я не знаю, почему на работу не ходишь? - думал  Бутусов.
- Почему жену приспичило отправить?.." Но вслух он проговорил озабоченно:
   -  Твое  отсутствие,  Петро,  скверно   сказывается.   Волгин   поросят
разбазаривает.
   - Знаю, знаю, -  вздохнул  огорченно  Семаков.  -  Колхозникам  подачки
готовит... Выслуживается.
   - За счет нашего добра.  Да  что  делает?  Продает  поросят  как  купец
Иголкин и счета в банке не оформляет. Мне Филька однорукий сказал.
   - Эх, не вовремя занедужила моя хозяйка, не вовремя. -  Семаков  встал,
заложил руки за спину и начал ходить по комнате, оставляя на  полу  мокрые
следы.
   - Сегодня на конном дворе скандал учинил...
   - Демократами обзывал?
   - По-всякому... Просто стыдок! Не председатель, а Петрушка... Пора  его
на место посадить...
   - Да, пора, пора!
   Вечером, тщательно  побрившись,  надев  защитный  командирский  китель,
Семаков появился в правлении.
   - Эк тебя изнурила болезнь-то, - сказал насмешливо Волгин, здороваясь с
ним. Он только что возвратился из очередной поездки  с  поросятами  и  был
шибко навеселе.
   - Поговорить с тобой хочу, Игнат Павлович.
   - Ну что ж, давай поговорим. - Волгин  достал  из  кармана  темно-синих
галифе жестяной портсигар и протянул Семакову: - Кури.
   - Я воздерживаюсь.
   - Тогда пошли в кабинет, - Волгин резко хлопнул створками портсигара.
   - Игнат Павлович, - начал Семаков в кабинете. - Не дело ты  с  продажей
поросят  затеял.  Это  наш  плановый  фонд.  Мы  осенью  должны  сдать  их
государству.
   - А чем кукурузу подсевать? Чем звеньевым платить?
   - Почему счета через банк не провели?
   - Что, ревизию хочешь учинить? - выкрикнул Волгин. - Можешь  справиться
в бухгалтерии, я ничего не скрываю.
   - А для тебя финансовая дисциплина существует?
   - Для меня дисциплина? А совесть у тебя есть?! - загремел Волгин. -  Не
ты ли настаивал сеять раннюю кукурузу? Не посей я -  весь  район  обзвонил
бы. А как дело дошло до пересева - в кусты: пусть, мол, Волгин отдувается.
А я его в незаконной продаже уличу... На место мое хочешь, да? А вот тебе,
вот! - Волгин показал ему кукиш. - Не видать тебе председательского стула,
как своих ушей. И плевал я на твои доносы. Стогов-то сам  попался  с  этой
кукурузой. Его указ, понял? И теперь для меня твои доносы - тьфу!
   Председатель и парторг стояли у стола, подавшись друг к  другу,  словно
два борца, готовые  схватиться  в  любую  минуту.  Семаков  -  громоздкий,
рыхлый, с пламенеющими щеками, с круглыми  бегающими  глазками;  Волгин  -
плотный и приземистый, со вспухшими жилами на красной шее.  С  минуту  они
стояли молча.
   - Ну что ж, спасибо за откровение, - сдержанно  проговорил  Семаков.  -
Поглядим, что ты еще выкинешь.
   - Во-во... Погляди да утрись...
   Волгин, что называется, закусил удила. Чем дальше, тем больше  хотелось
ему теперь делать все наперекор этим "демократам". "Погодите, я вам еще  и
не такое коленце выкину. Вы у меня еще взвоете от злости..."
   На следующее утро он нагрузил  трехтонку  картошкой  и  уехал  покупать
шифер для фермы. Уже год как текла крыша на ферме,  и  целый  год  ему  не
удавалось уломать правленцев перекрыть ее. Не на что!..  "А  вот  я  найду
вам, найду, - твердил он по дороге, - и магарыч пропью у вас на глазах".
   Денег от продажи картошки на шифер не хватило. Тогда  Волгин  заехал  к
одному знакомому директору ресторана, продал ему заочно двух  коров,  взял
авансом деньги,  погрузил  шифер  в  машину,  заодно  прихватил  директора
ресторана с ящиком пива и приехал в колхоз.
   Пиво Волгин поставил в магазине под прилавок, директора завез на  ферму
к Марфе выбирать бракованных коров, а сам, не разгружая машины, с  шифером
выехал в поле. "Пусть полюбуются теперь мои демократы, - думал  Волгин.  -
Может, кого и настигну... Уж поговорю по душам".
   "Настигнуть" ему удалось только Селину; она стояла возле самой дороги у
сваленных мешков с семенами. Слева от дороги лежал узкий, метров триста по
ширине, длинный клин земли, упиравшийся широким концом в подножие сопки  и
сходивший на нет своим острием к речке. Это был последний  участок  ранней
кукурузы из намеченных к пересеву. Пересевали  ячменем,  мало  надеясь  на
приличный урожай, - поздно слишком, уже сенокос наступал.
   Надя указывала возчику места расстановки мешков с зерном. По  клину,  в
поперечном направлении, вихлял трактор.
   - Тракторист, ко мне! - крикнул Волгин, вылезая из кабины.
   Белобрысый паренек остановил трактор  и,  застегивая  на  ходу  рубаху,
медленно пошел к председателю.
   - У тебя есть голова на плечах? - закричал Волгин.  -  Ты  что  крутишь
трактор на клину, как кобылу?
   -  Мое  дело  маленькое,  -  равнодушно  отозвался  тракторист.  -  Вон
начальство велит перекрестным сеять этот загон. - Паренек кивнул в сторону
Селиной.
   - Ах, вот оно что?  Теорию,  значит,  применяем?  -  Волгин  подошел  к
агроному. - А это вы соображаете, товарищ теоретик, что одного горючего на
таком клочке больше сожжешь, чем земля уродит?  А!  Или  как?  Об  этом  в
книжке не записано? Сеять на клину рядовым! - повернувшись к  трактористу,
приказал Волгин. - А вы, товарищ  ученый,  заплатите  за  весь  перерасход
горючего из своего кармана.
   Волгин резко хлопнул дверцей и покатил  дальше.  Тракторист  с  улыбкой
посмотрел на Селину:
   - Как же будем сеять, товарищ агроном?
   - Как хотите, так  и  сейте.  -  Надя  тихо  пошла  к  селу.  Тоненькая
потрепанная планшетка сиротливо  свешивалась  с  ее  узенького  плечика  и
плавно покачивалась.
   - Что вы, Надежда Александровна? Надежда  Александровна,  подождите!  -
кричал ей вслед оторопевший тракторист.
   А она все  шла,  не  оборачиваясь,  низко  опустив  голову.  Постепенно
навертывались  слезы.  Она  глотала  их  и  потихоньку   всхлипывала.   Ей
вспомнились   многочисленные   обиды   от   председателя,   настороженные,
подозрительные взгляды правленцев и  всегда  ожидающие  лица  колхозников:
"Ну, что-то скажет наша научная поддержка?"
   "Они ждут от меня действия, а я - бесправная... Бесправная я..."
   Подходя  к  ферме,  Надя  услышала  шум  голосов.  Привычка   человека,
разрешающего частые споры, повела ее  подсознательно  к  тому  месту,  где
шумели и спорили колхозники, окружив что-то лежащее на земле.
   - Кто разрешил забивать корову на ферме?  -  кричал  Семаков  на  Марфу
Волгину.
   - Что ты на меня кричишь? - тихо отвечала она. - Председатель приказал,
с ним и говори.
   - "Председатель приказал!" - не унимался Семаков. - А ты  чем  думаешь?
Что тебе ферма - бойня, что ли?
   Надя подошла вплотную  и  увидела  зарезанную  корову.  Над  ней  стоял
толстый незнакомый человек  в  кожаной  куртке  и  растерянно  смотрел  на
колхозников.
   - О чем шумите? - глухо спрашивал он. - Ведь корова-то продана.
   - Где председатель? - спросил Семаков.
   - Кажись, в  магазине,  -  ответил  Лубников.  -  Стало  быть,  магарыч
пропивает.
   - А, черт! - Семаков размашисто побежал к магазину.
   Через несколько  минут  у  магазина  образовалась  другая  толпа.  Надя
подошла  в  самый  разгар  ругани.  Волгин  стоял  на   крыльце   магазина
раскрасневшийся, в распахнутом пиджаке. Одной рукой он держался за перила,
другой, сжатой в кулак, размахивал в воздухе и кричал:
   - Это они, демократы, колхоз разваливают!  Как  собаки,  только  не  на
сене... Сами жрут, а другим не дают. Вот он, цепной кобель! - указывал  он
рукой на Семакова. - Я знаю, чего  ему  надо...  Он  до  наших  умственных
мозгов добирается!.. На место мое хочет сесть? У, иуда, убью!
   Несколько человек взяли Волгина под руки и повели домой.
   - До чего добирается! - кричал, упираясь, Волгин. - До моих  умственных
мозгов... А вот этого он не хочет? -  он  пытался  выкинуть  рукой  этакую
замысловатую дулю, но его крепко держали за локоть и уводили все дальше  и
дальше.
   В тот же вечер Семаков  написал  обстоятельное  донесение  Стогову,  не
преминув отметить, что все эти нарушения были допущены в его отсутствие по
причине болезни жены.





   Стогов знал эту слабость Волгина - раза два в году загуливать и чудить.
Но это были скорее выходки скомороха, чем злостного нарушителя. К тому  же
после них Волгин надолго затихал.  "Не  было  криминала  и  на  этот  раз.
Продажа поросят - штука вынужденная, - думал Стогов.  -  Всему  виной  эта
ранняя кукуруза. И меня черт попутал, увлекся я. Да еще приказывал в пойме
сеять, на лучших землях. А там и сыро и холодно... То-то и оно, крепки  мы
задним умом. Так ведь и мне приказывали! Авторитеты  нашлись,  утверждали,
ранний сев - открытие! Передовая точка зрения... А там соревнуйся,  жми  -
кто скорее оправдает ее. Так что если и была ошибка, так не моя, а наша".
   По этой причине Стогову и не хотелось судить строго Волгина -  вызывать
на бюро и отматывать ему на полную катушку. Потом мог и скандал  выйти  на
бюро. Песцов-то был против ранней кукурузы. Так что лучше  не  затрагивать
этот вопрос. Пускай там на месте решают.
   Стогов позвонил в "Таежный пахарь" и сказал Семакову:
   - Соберите партсобрание и продрайте Волгина... с песочком. Но объявлять
не больше выговора... Понял?
   - Не могу, Василий Петрович. Он трое суток пластом лежит. И неизвестно,
когда встанет.
   - Что с ним?
   - Да то же самое. Опять почки.
   - Тогда другое дело... Придется председателя вам подбирать.
   - Есть! Когда прикажете кандидатуру высылать?
   - Да ты меня не так понял... Мы сами подберем вам кого следует.
   - Понятно, - сказал упавшим голосом Семаков.
   - Вот так, - Стогов положил трубку.
   "Сам метит в председатели, сам, - подумал Стогов. -  Но  с  таким  ноне
далеко не ускачешь".
   Давно уж Стогов подумывал  о  том,  кого  послать  председателем,  если
Волгин свалится. И всегда останавливался на Песцове. Его, и только его  по
всем признакам. У него и образование подходящее, и с  людьми  поработал  -
три года уж в райкоме. И сам когда-то просился в председатели  -  затем  и
приехал из города. А главное, главное... не тот он человек для райкома. Он
и не глуп... И продвинуться успел до второго секретаря...  И  все-таки  не
тот.
   Нельзя сказать, чтобы  Стогов  относился  к  нему  с  предубеждением...
наоборот, он его и в райкоме  оставил,  и  поддерживал,  и  продвигал.  Но
единомышленника из него так и не сделал. Не из  того  теста  он,  что  ли,
затворен? Или просто не дозрел, не дошел, так сказать, до стиля.
   Находясь с ним, Стогов часто испытывал какое-то странное беспокойство -
как будто этот зрелый муж того и гляди оглушит тебя четырехпалым  свистом.
Не  было  в  нем  надежной  ровности  успокоившегося   человека,   которая
необходима для партийного работника. Это не та успокоенность, что  присуща
инертным людям, - нет, это спокойствие приходит от уверенности в себе,  от
зрелости, от убежденности в правоте своего и нашего дела. Вот чего Песцову
не хватает! Он мечется, он рыскает. И в этом смысле он не  надежен.  Пусть
дозревает на низовой работе.
   Но как ему это предложить, чтобы он не обиделся? Как убедить  его,  что
надо идти в колхоз?.. Задача.
   - Маша, как только появится Матвей Ильич, сразу посылай его ко  мне,  -
наказал Стогов секретарше.
   Песцов  появился  в  райкоме  к  вечеру  -  небритый,   запыленный,   в
забрызганных грязью резиновых сапогах ввалился  он  в  кабинет  Стогова  и
сразу на диван:
   - Что у вас  за  пожар?  Вы  уж  и  передохнуть  не  даете.  Полтораста
километров отмахал: и на машине, и на лодке, и на тракторе,  и  верхом,  и
пешком... Легче на край света съездить, чем в наш леспромхоз.
   Песцов трое суток ездил по дальним участкам леспромхоза и досрочно  был
отозван Стоговым.
   - Да вот  соскучились  по  тебе...  -  ответил  Стогов.  -  Бюро  хотим
собирать.
   - По какому вопросу?
   - Сенокос начался. Но об этом после. Как наши лесорубы?
   - Все так же... И лес калечат, и людей мучают.
   - Ты опять за свое?
   - Это уж, извините, не мое, а  наше...  Расследовал  я  один  печальный
случай. По весне жена умерла у кузнеца на "Горном". И обвиняли  фельдшера.
А фельдшер тут ни при чем.
   - Кто же виноват?
   - Мы с вами, Василий Петрович.
   - Любопытно! - Стогов встал из-за стола, подсел к Песцову на  диван.  -
Не часто приходится слышать, как тебя обвиняют в смерти. Ну, ну?!
   - Аппендицитом заболела...  Вроде  и  болезнь  пустяковая...  Везти  на
операцию - дороги нет. А река вскрылась.  Трактор  послали...  Уложили  на
волокушу больную да фельдшера. Сквозь тайгу день и ночь - сутки прочь... А
на вторые сутки она и скончалась на этой самой волокуше. Так  при  чем  же
здесь фельдшер?.. Девчонка двадцати трех лет! Это мы виноваты.  Дороги  до
сих пор не построили. А люди живут там уже десять лет!
   - Да, Матвей! Временная трудность, - вздохнул Стогов.
   - Для нас с вами, Василий Петрович, временная трудность. А для  кузнеца
какая же она временная?
   - Н-да... - Стогов откинулся на спинку дивана, закурил.
   Песцов,  подперев  подбородок,  смотрел  на  свои  забрызганные  грязью
сапоги.
   - У одного народа, кажется у немцев, есть хорошая  пословица  -  дороги
определяют степень культуры и благосостояния,  -  сказал  Песцов,  как  бы
вспоминая что-то свое...
   - Ну что ты хочешь, Матвей! Мы же с тобой, в конце концов, не строители
дорог. И финансами мы не распоряжаемся.
   - То верно. Но вот на  том  дальнем  участке  есть  начальник,  Редькин
Николай Митрофанович.
   - Неплохой работник.
   - Да,  нами  не  раз  отмечен.  Каждый  год  ему  отпускают  деньги  на
строительство дороги. Но он ее не строит.
   - Почему?
   - По двум причинам:  во-первых,  и  это  главное,  некогда!  План  надо
выполнять, и во-вторых, - без дороги удобнее выполнять этот же план.
   - То есть? Не понимаю.
   - Сплавлять можно только легкие породы - кедр, пихту, ель... А  береза,
ясень, дуб тонут. Поэтому  их  оставляют  на  корню...  Мелочь!  А  рубят,
гоняются только  за  кедром:  он  потолще  да  повыше.  Как  повалят  одну
кедровину - сразу кубов десять. Полнормы есть! Такой  кедр  упадет  сам  и
вокруг десяти березкам  да  ясеням  макушки  посшибает.  Наплевать!  Пусть
гниют.
   - Но ведь за это штраф платят.
   - Правильно! Из государственного  кармана  берут  и  кладут  в  тот  же
карман. Фокус-покус. А за перевыполнение плана премию дают  уже  в  карман
Редькину... И мы его хвалим - передовик! А он оставляет после себя  гиблые
места, где ни птицы, ни зверя, ни рыбы... Не лес и не порубка, а  сплошной
залом...
   - Это, Матвей, взгляд со стороны. Нам вроде виднее и все проще кажется,
легче. А вот посади нас на его место и дай нам его план, мы запоем  другим
голосом.
   - Так в том и беда, что у  нас  голоса  меняются  согласно  занимаемому
месту, выданному заданию, плану и прочая и прочая...
   - Да пойми ты, государству важнее получить  лес  именно  сейчас,  когда
ждут его гигантские стройки... Сейчас, а не завтра, когда будут  проложены
дороги. В строительстве коммунизма фактор времени стоит на первом месте. А
издержки  производства  неизбежны.  Но  они  окупятся  быстротой  процесса
созидания.
   - Раньше об этом говорили проще, - усмехнулся Песцов. - Лес, мол, рубят
- щепки летят. Теперь для вас издержки производства  окупаются  быстротой,
так сказать, процесса созидания. Показатели!..  А  во  что  это  обходится
земле, лесу, людям, наконец? Это нас часто не интересует. Вот что  отлично
понимает Редькин. Далеко пойдет этот Николай Митрофанович...
   - Не знаю, как Редькин, а ты не всегда понимаешь, что  мы  живет  не  в
безвоздушном пространстве...
   - Капиталистическое окружение?.. Пережитки прошлого, так сказать?..
   - Не ехидничай! Состязаться мы обязаны... Это не игра, а  вопрос  нашей
жизни.
   - Разумеется... Был бы престиж, а всякие издержки - не в счет.
   - Это все слова...  Делами  надо  доказывать,  Матвей.  Теоретизировать
всегда легче.
   - Конечно... Кстати, ведь вы меня по какому-то иному делу вызвали.
   - Да. Волгин слег... Уже неделю не встает. Вот и будем  бюро  собирать.
Кого-то посылать надо в Переваловское. В председатели... Но кого?
   - Ясно! - Песцов встал, отошел к окну, заложив руки за спину.
   Стогов опять закурил. С минуту молчали.
   - Я туда поеду, - сказал наконец Песцов, не оборачиваясь.
   Стогов подошел к нему, обнял за плечи.
   - Спасибо! Обрадовал старика! Эх, Матвей, люблю  я  тебя,  как  сына...
несмотря ни на что.
   Он отошел, смущенно кашлянул и сел в кресло:
   - В моем возрасте поневоле  думаешь  о  том,  кто  тебя  сменит.  Не  о
наследнике на пост, так сказать... А вообще, в большом смысле. Но какой же
руководитель будет из того человека, кто сам в колхозе не поработал?  Нет,
там начало всех начал. Там передовая линия, оттуда и фронт начинается.
   - Передовая линия. Фронт. Битва... Зачем эти громкие слова?  Люди  жить
хотят, а мы им все суем борьбу, как на цирковом ковре.
   - Хо-хо! - Стогов как-то весело поглядел на Песцова. - Вы,  теперешние,
не любите громких слов. А для нас, Матвей, это не просто слова, - это годы
борьбы, крови, нервов. Это святые слова.
   - Да дело-то не в словах...
   - Ну ладно, не задирайся. Готовься к бюро - выдвигать будем.
   - Пока!
   Песцов вышел из райкома, когда уже  стемнело.  Лил  сильный  дождь.  Но
Матвей, не обращая на это никакого внимания, шел домой  напрямки,  задами,
без разбора месил грязь и давил сапогами лужи. "Нет, батенька, не по любви
ты меня посылаешь, - думал Песцов. - Хлопотно тебе становится  со  мной...
Вот в чем загвоздка. Да и мне не сладко... Лучше  разойтись  друзьями,  по
делу..."
   Только теперь Матвей почувствовал  сильную  усталость;  спина  ныла,  и
словно кто-то неприятно оттягивал в стороны лопатки;  ноги  отяжелели;  он
постоянно оскользался, нелепо  взмахивал  руками  и,  несмотря  на  дождь,
вспотел. Ему хотелось в жарко натопленную комнату, раздеться,  шлепать  по
чистому полу босыми ногами, выпить водки и развалиться на широкой кровати,
на прохладных, чистых, с хрустом простынях.
   Он подошел к своему дому, нащупал в темноте замочную скважину и  открыл
дверь.
   Пустующие комнаты его  холостяцкой  квартиры  были  пугающе  неприютны,
словно увидел он их  впервые:  узенькая  железная  койка,  покрытая  серым
солдатским одеялом, голый диван,  ворох  газет  на  полу...  У  него  была
скверная привычка - бросать просмотренные  газеты  на  пол  и  не  убирать
неделями. Он долго стоял у порога и вдруг остро почувствовал  одиночество;
и такая тоска подкатила к  самому  горлу,  что  дышать  трудно  стало.  Он
растворил окно и начал собирать газеты: "Хоть печку затоплю - все  веселее
с огоньком будет..."





   Через неделю, июньским погожим утром, Песцов  укладывал  свой  нехитрый
багаж  в  райкомовский  "газик".  Всего-то  было  два  потертых   фибровых
чемодана, зеленый охотничий рюкзак да ружье в чехле. На машине можно  было
добраться только до переправы, а дальше придется ехать километров двадцать
по таежной дороге на  телеге.  Уложив  багаж  на  заднем  сиденье,  Песцов
посмотрел на прикрытые ставнями окна, на опустевшую избу,  где  он  прожил
почти три года, и невесело подумал: "Как берлога... Хозяин вылез -  и  все
мертво. Шатуном живу, бродягой".
   Он круто повернулся и крикнул шоферу:
   - Трогай! Чего ждать!
   Шофер нажал на стартер, и "газик"  тронулся,  набирая  скорость.  Ветер
ворвался в щель под приподнятое смотровое стекло, надул рубахи на  Песцове
и шофере, сразу сделал их толстыми и горбатыми.
   - Смотри, кажется, сам идет, - сказал шофер, кивнув головой  в  сторону
высокого пешехода, идущего навстречу обочиной дороги.
   - Ну-ка останови! - приказал Песцов и вылез из машины.
   К ним приближался  Стогов  в  расстегнутой  белой  рубашке,  с  толстой
суковатой палкой в руке.
   - Быстро ты уложился, - сказал он, здороваясь. -  А  я  думаю,  что  за
сборами тебя застану. Вот, решил пройтись до твоей  хаты.  Моционю,  брат.
Одышка  донимает,  да  и  нога  расшалилась.  Вчера  пришел  к  врачу,  он
спрашивает: "Что с ногой-то?" - "Да, говорю, наверно, старость  подходит".
А он посмотрел на меня и  выпалил:  "Она  уже  подошла".  Вот  и  пришлось
прихватить палку, чтобы от старости отбиваться. - Стогов громко засмеялся.
   Песцов скупо улыбнулся.
   - М-да, - неопределенно произнес Стогов,  и  его  широкое  рыхлое  лицо
сделалось озабоченным. - Матвей, ну-ка  на  минутку  отойдем!  -  Он  взял
Песцова под руку, отвел на несколько шагов от машины. - Жене-то не  звонил
перед отъездом?
   Песцов вскинул голову.
   - Зачем?
   - Ну... - Стогов неопределенно  покрутил  ладонью.  -  Хоть  бы  развод
запросил.
   - Запрашивал.
   - А что она?
   - Говорит, не  время,  -  Песцов  невесело  усмехнулся.  -  Диссертацию
готовится защищать... Потерпи, говорит, до осени.
   - Ты вот что, Матвей, примешь там дела и до уборочной  махни-ка  недели
на две в город, а? Может быть, и столкуетесь с ней... Сойдетесь. Мой шофер
подбросит тебя от переправы до станции... Только позвони.
   - Зачем вам это нужно? - Песцов печально глядел на Стогова.
   - Не мне это нужно, а тебе. В колхоз едешь.
   - Спасибо за внимание.
   - Ишь ты, какой гордый! Ну, как знаешь. Присматривайся  к  колхозу.  На
твои выборы сам приеду. - Он подал Песцову мясистую ладонь.
   - Мишка! - крикнул Стогов шоферу. - Матвея Ильича с  ветерком  доставь,
чтоб в горле щекотало.
   - Есть, чтоб в горле щекотало, Василий Петрович!
   Песцов  сел.  "Газик"  сорвался  с  места,  точно  нетерпеливый  рысак,
разбрасывая засохшие комья грязи.
   - Тише ты, разбойник! - погрозил палкой Стогов вслед машине.
   - Это он только для острастки машет, - озорно  улыбаясь,  говорил  Миша
Песцову. - А сам любит, когда я так срываюсь... Старик что надо...
   Немного помолчав, Миша стал развивать свою мысль:
   - Я его за что ценю? Вот приедем  с  ним  в  колхоз.  Он  первым  делом
скажет: "Накормить моего шофера!" А я от себя  добавлю:  "И  поднести!"  И
полный сервис, как говорят в Америке. Про вас я ничего  не  скажу,  потому
что вы ездите один... Сами водите. А вот поедешь с Бобриковым,  он  не  то
что шофера покормить - сам не сядет, когда его приглашают: "У меня все при
себе... С собой..." Вынет  из  портфеля  газетный  сверток,  отвернется  и
мусолит какую-нибудь обглоданную куриную ногу.  Да  еще  поучает:  "Первое
дело в человеке  -  это  неподкупность..."  А  по-моему,  такое  дерьмо  и
подкупать никто не станет.
   Ехали быстро. Дорога то полого спадала в глубокие, заросшие орешником и
молодым темнолистым бархатом распадки, то обручем  обхватывала  крутобокие
увалы, по которым густо  зеленели  всходы  яровых.  Изредка  вдоль  обочин
попадались одинокие, понуро стоящие  дубки,  точно  пешеходы,  сошедшие  с
дороги в ожидании попутной машины. "Газик",  то  легонько  шурша  дорожным
гравием и припадая на передние колеса,  спускался  в  низины,  как  гончая
собака, вынюхивая след пробежавшего зверя, то, радостно воспрянув,  мчался
на взгорья, оставляя за собой густые клубы дорожной пыли.
   Песцов рассеянно смотрел на раскинувшиеся холмистые просторы и думал  о
селе Переваловском, о колхозе, о земле, на которой  придется  ему  жить  и
работать. Наконец-то он придет к  ним  не  ревизором,  не  наставником,  а
сотоварищем. Поймет ли он их? Примут ли они его? Изберут  ли  еще?  И  что
ждет его там? Какие удачи? Какие горести? Выдержит ли? Главное  -  в  руки
себя взять. Упасть духом, раскваситься  -  последнее  дело.  Эту  заповедь
Песцов усвоил с детства.
   "Эх, Мотя, милый! - говаривала ему мать. -  Ведь  она,  наша  жизнь-то,
какая? Одно сумление  да  беспокойство.  В  муках  рождаемся,  в  муках  и
помирать будем. Так чего же духом падать?!"
   Он рано потерял отца. Пять человек малолетней ребятни остались на руках
его матери, простой крестьянки. И не по книжкам усвоил Песцов, что  значит
пустой трудодень, - эту тяжелую мужицкую  истину.  Бывало,  с  весны,  еще
загодя до сева, они, ребятишки, с  мешками  да  кошелками,  словно  грачи,
рассыпались по старой картофельной пахоте, собирая прошлогоднюю, не  чисто
выбранную картошку. Картошка была мокрой, липкой, вонючей, но ребятишки  с
жадностью хватали ее и совали в мешки. А  потом,  кряхтя,  выгибая  спины,
обливаясь потом и липкой вонью, несли ее с великой гордостью домой...  Там
на рогожах и старых ватолах рассыпали на солнце, высушивали  и  перетирали
пальцами - уже сухую, похожую на спрессованную  золу  картофельную  труху.
Это был их "трахмал", их хлеб, блины, оладьи...  Да,  не  по  книгам  знал
Песцов,  что  такое  пустой  трудодень.  И  не  по  зову  времени,  не  по
романтическому  настрою  и  прочим  выдумкам  досужих  умников  ушел   он,
преуспевающий аспирант, в деревню. Он шел туда для того,  чтобы  поставить
на ноги хоть одно  село,  чтобы  достаток  вошел  в  избы.  Сделать  людей
счастливыми.
   - Вот и переправа! - прервал раздумья Песцова Миша.
   По еле заметной в траве  дороге  "газик"  подкатил  к  пологому  берегу
Бурлита.   В   стороне,   в   кустах,    стояла    крытая    щепой    изба
перевозчика-нанайца. Возле самой  воды  на  опрокинутом  бате  -  узкой  и
длинной  долбленой  лодке  -  сидели   Арсе   и   Лубников,   курили.   На
противоположном лесистом берегу виднелась телега,  возле  которой  паслась
привязанная гнедая лошадь. Переправа  стояла  на  кривуне;  Бурлит  лениво
разворачивался, поблескивая белесой мелкой рябью, и исчезал за поворотом в
синих лесистых берегах.
   Лубников встал навстречу Песцову, протянул руку:
   - А мы вас ждем... Багажишко в машине  будет?  Мы  в  один  момент  все
обделаем. Арсе! - повернулся Лубников к нанайцу. - Спущай снасть на  воду.
- И, молодцевато покачивая плечами, пошел к машине.
   Арсе неторопливо выбил маленькую бронзовую трубочку и столкнул  бат  на
воду. Песцов с Лубниковым принесли багаж, попрощались с шофером и  уселись
в бат.
   - Поехали! - крикнул Лубников.
   Арсе ловко прыгнул в  корму  и,  балансируя,  стоя  стал  отталкиваться
шестом.





   Село Переваловское растянулось по  берегу  Бурлита  километра  на  три.
Деревянные избы, крытые щепой, теснятся отдельными группами, разбросанными
одна от другой, словно хуторки. В  двух  местах  село  прорезают  протоки,
через которые уложены неошкуренные ильмы для перехода. С ближайшей сопки к
селу сбегает молодая поросль когда-то порубленного  леса,  и  многие  избы
заросли по самые трубы узколистым темным бархатом. В ветреный день,  когда
потревоженные  листья  начинают  рваться  в  небо,  показывая  свою  белую
исподнюю сторону, по деревьям пробегают серебристые волны.
   Песцов временно поселился у Волгиных. Хозяин хоть и оклемался,  как  он
сам говорил, но выглядел хмурым и вялым, словно недоспал.
   - Ну вот и мне подсмена, - сказал  Игнат  Павлович  Песцову.  -  Небось
выберут тебя - может, и я на лечение угожу.
   - Уж больно хорошо у вас летом! - восторгался Песцов.  -  Река,  лес...
курорт!
   - Смотри не протяни ноги на этом курорте, - усмехнулся Волгин.  -  Тебе
не с природой жить придется, а с людьми.
   - А что - люди?
   - Ничего... Поживешь - увидишь.
   Песцов понимал, что его успех будет зависеть от того, насколько глубоко
изучит он колхозные дела, да и  не  только  дела.  Поэтому  он  просил  не
торопиться  с  перевыборами.  Он  хотел  окунуться   с   головой   в   эту
неторопливую, как река, размеренную жизнь села.
   Целыми днями Песцов обходил и объезжал колхозные владения то  один,  то
вместе с Волгиным. Как-то в поле на второй день неожиданно  встретились  с
Надей. Она ехала на  велосипеде  тропинкой  сквозь  зеленя  овсов.  Увидев
Песцова, она резко затормозила, остановилась поодаль и смотрела  не  то  с
испугом, не то с недоумением.
   - Ты чего? Не узнаешь, что ли? - спросил Волгин. - Песцов Матвей Ильич.
   Надя наконец подошла, протянула руку:
   - Здравствуйте! Значит, к нам в председатели? - и еще  более  смутилась
от ненужного вопроса.
   - А что, не гожусь?
   - Нет, почему же? Я не об этом думала...
   - Выберут его, никуда не денется, - сказал Волгин.
   "Она, конечно, знала, что я здесь, -  думал  Песцов,  -  но  почему  не
пришла ни разу в правление? Или боялась смутиться на людях?"
   Она сильно изменилась с весны и мало походила на ту, какой увидел он ее
впервые в райкоме. Весеннее солнце и ветер словно  продубили  ее  кожу  на
лице, и теперь резко выделялись обтянутые скулы да заострившийся  нос.  На
лбу, на щеках, как глинистые пылинки, прилипли мелкие конопушки. И вся она
казалась какой-то вытянутой в  этих  спортивных  рейтузах.  И  шея  теперь
казалась слишком длинной и руки слишком худыми, особенно пальцы. И  только
глаза под белесыми выгоревшими  бровями  все  так  же  поражали  застойной
синевой.
   Песцов увидел на руле Надиного велосипеда большое  круглое  зеркало  и,
чтобы нарушить затянувшееся неловкое молчание, спросил:
   - Откуда у вас эта штука?
   - Сенька, шофер наш, из машины выдрал, - ответил за нее  Волгин,  -  да
преподнес ей любовный подарочек.
   - Какой там любовный подарочек! - вспыхнула Надя. - Как вам не стыдно?


   ...К Песцову вскоре привыкли. Колхозники  перестали  его  стесняться  и
часто отпускали при нем крепкие шутки по адресу односельчан.  Он  услышал,
что налогового агента Ивана  Бутусова  зовут  по-уличному  "Ванька  Клещ",
бухгалтершу сельпо - "Торбой", плотника  Бочагова  -  "Шибаком".  И  каких
только прозвищ не  было  здесь!  И  свой  "Колчак",  и  "Японец",  и  даже
"Кулибиным" звали кузнеца Конкина. По вечерам, когда бригадиры  собирались
в  правлении  выписывать  и   закрывать   наряды,   возле   правленческого
палисадника на скамейках рассаживались мужики. И тут можно  было  услышать
самые  невероятные  истории.  Особенно   отличался   Лубников.   Не   раз,
полускрытый сумеречной темнотой, Песцов слышал, как шли  разговоры  о  его
собственной персоне.
   - Сказать вам по секрету, мужики... Ведь  я  ишшо  с  весны  знал,  что
Песцов к нам подастся в председатели.
   - Да ну?
   - Вот те и ну. Помните, с первесны он был у нас? Так вот,  зашел  он  в
тот наезд ко мне на конюшню. Верховой езде поучиться. Ну я, конечно,  ему:
аллюра три креста и "шенкеля в бок". В момент все  приемы  показал.  Он  и
признался. Решил, говорит, к вам  податься.  Надоело  мне,  там  от  одних
прениев голова кругом идет. А тут самая  верная  жизнь.  Взять  хоть  твою
конюшню: лошадки скотина  умная,  бессловесная  и  дух  от  нее  здоровый.
Конечное дело - и поллитровку не грех.
   - Будя врать-то, - оборвал его  Егор  Иванович.  -  Может,  он  у  тебя
разрешение спрашивал?
   - Разрешение не разрешение, а совет спрашивал.
   - Х-ха! Да что ты знаешь? Что умеешь? Писать кнутом на спине у кобылы!
   - Что умею?! Да если  хочешь  знать,  Песцов  меня  своим  заместителем
назначит.
   - Лошади не согласятся...  Боюсь,  не  отпустят  тебя,  -  сказал  Егор
Иванович под общий хохот. -  Где  они  еще  найдут  такого  разговорчивого
кавалера?!
   Лубников пренебрежительно сдвигал на затылок свою замызганную фуражку и
спрашивал нанайца Сольда как ни в чем не бывало:
   - Ну ты, брат, расскажи-ка нам, как с учителем спорил  о  происхождении
человека.
   Моложавый, лет за сорок, нанаец с черными жесткими волосами,  торчащими
во все стороны, как иглы у ежа, смущенно улыбаясь, начинал всем  известный
рассказ:
   - На курсах в Приморске был.  Неграмотность  ликвидировал.  Учительница
наша говорила на уроке: "Человек произошел от обезьяны". Зачем, думаю, так
нехорошо  говорит?  Плохой  зверь  обезьяна,  маленький,  трусливый...   В
зоопарке видел. А человек храбрый, ничего в тайге не боится. Неправда это,
думаю. Нанайцы говорят - от медведя произошел человек. Это верно,  медведь
- зверь сильный, хозяин тайги. Встал я тогда и сказал учительнице: "Почему
так плохо говоришь о человеке? Как  мог  человек  от  обезьяны  произойти?
Маленький зверь обезьяна. Неправда это!" Она отвечает:  "Это  давно  было,
еще до ледников больших..." Много говорила  -  слова  все  непонятные.  Не
запомнил  я  их...  Слушал  я,  слушал...  "Понятно,  Сольда,  теперь?"  -
"Понятно, говорю, один человек произошел от обезьяны, другой от медведя".
   Все дружно засмеялись. Лубников хлопал рукою по коленке и  плевал  себе
под ноги.
   - Эй, Кулибин, расскажи, как кузницу сжег?
   - А черта ль в ней, в кузнице! - огрызался дед Конкин,  оглаживая  свою
барсучью бороду. - Одно названье и есть, что кузница.
   Один по одному выходили из конторы правленцы и присаживались тут же  на
скамьях. Разговор становился всеобщим. Песцов часто и сам не замечал,  как
оказывался втянутым в эти бесцельные, как ему казалось, беседы.
   - В самом деле, кузница у вас обгорелая  какая-то,  -  заметил  Песцов,
вспомнив  обуглившиеся,  черные,  точно  покрытые  растрескавшимся  лаком,
бревенчатые стены.
   - Это вот мудрец - литейную из кузницы хотел сделать, да чуть  под  суд
не пошел, - ответил Иван Бутусов, широкоплечий, скуластый мужик, кивая  на
деда Конкина.
   - Мудрец не мудрец, а  кольца  отлил  из  бронзы,  -  ответил  обиженно
Конкин.
   - И крышу сжег, - сердито вставил Волгин.
   - Да ей и цена-то - грош.
   - Как же это случилось? - спросил Песцов.
   Волгин начал  неторопливо  рассказывать,  посмеиваясь.  Конкин  ревниво
следил за ним, склонив голову.
   - Задумал он кольцевые подшипники отлить. Смастерил вентилятор,  слепил
из  глины  форсунку  наподобие  ночного  горшка,  только  горлышко  узкое.
Подладил ее снизу к горну, навалил кучу древесного угля и дунул. Уголья-то
как пушинки разлетелись, искры в крышу. А крыша  из  щепы,  что  порох.  В
момент занялось и пошло рвать. Сбежался народ. А он крутится возле  кузни,
машет руками, как кочет  крыльями,  и  кричит:  "Граждане  колхозники,  не
гневайтесь. По техническим причинам пожар произошел..." Затушили. Вошли  в
кузницу. Увидел я  эту  форсунку  и  спрашиваю:  "Что  это  такое?"  А  он
отвечает: "Это мое техническое изобретение". Эх, тут я и  взбеленился.  "Я
тебя за такое  пожарное  изобретение,  говорю,  под  суд  отдам!  Мы  тебе
трудодни платили, а ты изобретениями занимаешься... Работать  надо,  а  не
изобретать!"
   Песцов крутил головой и смеялся.
   - Оштрафовал он меня на десять трудодней, -  сказал,  смешливо  щурясь,
Конкин. - А я ему вынул из кармана гривенник, отдал.  В  расчете,  говорю,
Игнат Павлович. По копейке на трудодень, ты больше и не даешь.
   Все снова загоготали.
   - А бронзовые кольца все ж таки отлил.
   - Ты лучше скажи, как на Бутусова  в  суд  хотел  подавать?  -  спросил
Конкина Лубников.
   - Я его Кулибиным обозвал, - стал услужливо  пояснять  Бутусов.  -  Ну,
пацаны и подхватили: "Кулибин,  Кулибин!"  Он  так  обиделся  -  жалобу  в
правление написал. В суд, говорит, подам. За оскорбление личности. Ну  там
ему шепнули: "Темнота! Кулибин - великий механик".
   - А он?
   - В район ездил... - ухмыльнулся Конкин. - В своей библиотеке  неудобно
справляться: а ну-ка врут? А потом жалобу, значит,  забрал.  Не  возражаю,
говорю, против Кулибина. Пусть мою кузницу и в квитанциях зачисляют на имя
товарища Кулибина.
   - Ну и как же? - спросил, улыбаясь, Песцов.
   - Волгин отказал. Много чести, говорит. Будь  доволен,  что  пацаны  из
подворотни Кулибиным тебя зовут.
   И снова хохот.
   ...Один раз ночью шли они с Волгиным домой.  Неподалеку  от  правления,
возле пятистенкой  избы  Торбы,  гомонили  мужики.  А  из  раскрытых  окон
вырывались в дремотное небо свист и топот:

   Эх, сыпь, Семеновна!
   Подсыпай, Семеновна!
   Неужели, Семеновна,
   Юбка-клеш зеленая?

   А потом нестройно, тягуче запели бабы:

   Я одену тебя в темно-синий костюм
   и куплю тебе шляпу большую...

   Возле палисадника раздавались иные голоса:
   - Что у них ноне - медовуха или самогон?
   - Не-е! Спирту привезла Торба. На спиртозавод ездила...
   - Намедни в магазине водку чайком назвала.  Я  ей,  говорит,  сроду  не
напиваюсь.
   - И мужики с ними, вся компания.
   - Вот живут, малина им в рот!
   Говорили без осуждения, наоборот, иные с завистью, иные с восторгом.
   Отойдя  от  палисадника  на  почтительное  расстояние,  Песцов  спросил
Волгина:
   - Что у них за веселье?
   -  Да,  наверно,  курицу  зарезали.  Торба  с  фельдшерицей   Бочаговой
частенько гуляют. Мужики-то у них в колхозе не работают.
   - А что ж они делают?
   - Да так, все вокруг сельпо да школы околачиваются.
   - Кто они такие? Рабочие или колхозники?
   - Ни то ни се. В школе дрова рубят. Их Иван  Бутусов,  муж  директорши,
вроде при себе держит.
   - И много у вас таких приблизительных колхозников?
   - Всех не перечтешь. Они для блезиру работают в колхозе. А зарабатывают
и  на  реке,  и  в  тайге  -  кто  плоты  гоняет,  кто   корье   пробковое
заготавливает,  кто  клепку  ясеня...  Приспосабливаются.  Жить-то   надо.
Мужики-то еще выкручиваются. А бабам туго.
   - Давно уж не платите на трудодни?..
   - Оно кому как. Вот бригадирам, учетчикам, охранникам платим. А  теперь
еще и механизаторам, звеньевым. Остальным прочим - нет. Не хватает. Ведь у
нас одних охранников да объездчиков сорок человек.
   - Кто у вас пьет? Больше все эти полуотходники?
   - Да все пьют.
   - От какого же богатства?
   - Какое там богатство! Пьют из  озорства...  Чтоб  не  работать.  Зерно
воруют да самогон гонят.
   - Но есть же охранники!
   - Они сами и воруют.
   - Так распустите их.
   - Тогда и вовсе все растащат. Село большое,  а  поля-то  аж  до  Уссури
тянутся. Не-ет, избаловался народ. Работать не хотят. Лодыри...
   - Но ведь им не платите?!
   - Конечно, какая там плата... - охотно соглашался Волгин.
   - Какой же выход?
   - Торговлю открывать надо.
   - Сие, как говорится, от нас не зависит.
   Все эти разговоры ни к чему не приводили. После них  Песцов  чувствовал
себя вялым и раздраженным, как после снотворного.
   "Откуда берется этот  застой  и  равнодушие?"  -  думал  он,  глядя  на
размеренную жизнь супругов  Волгиных.  Он  не  слышал,  чтобы  они  что-то
обговаривали между собой, решали... Нет! Если и говорили, то каждый свое и
не для каких-либо согласований, а просто так, по привычке говорить.  Здесь
нечего  было  обсказывать,  объяснять  друг  другу.  Даже  обязанности  по
хозяйству были давным-давно распределены между ними и вошли в привычку.  И
даже ругань в привычку вошла. Каждое утро Марфа щепала лучину и ворчала на
то, что полено кривое, но тем не менее Игнат приносил снова все  такие  же
суковатые и мозглявые поленья. "Нетто это полено? Камень! Его  долотом  не
возьмешь. Этим бы поленом да хозяину по башке, - ругалась  Марфа,  впрочем
довольно мирно. - Тоже хозяин!.." А этот хозяин сидел поблизости прямо  на
полу, тяпал табак и жаловался кому-то, глядя в  угол:  "А  у  меня,  брат,
опять под ложечкой свербит... Ну словно  веретено  проглотил..."  И  после
таких жалоб по привычке выпивал кружку вечерошнего молока.
   "Ну что за народ?.. - вопрошал Песцов. - Ко всему  привыкает,  со  всем
сживается... Да выбери ты полено поровнее, много ли надо для лучин? Сходи,
съезди, наконец, к доктору, узнай, что у тебя там  за  веретено  сидит,  и
поставь на этом точку. Не тут-то было! Ему и "жисть не в жисть"  без  этих
жалоб на веретено да на почку..."
   Вечерами он подолгу не мог заснуть. Лежа на высокой перине, все думал о
том, с чего же начинать, когда изберут председателем.
   И  вспоминалась  ему  в  такие  минуты  Надя,  едущая  сквозь  овсы  на
велосипеде с круглым зеркалом на руле. И уже не то наяву, не то во сне  он
видел, как клубились ее льняные волосы,  как  растягивались  в  улыбке  ее
потрескавшиеся от  ветра  губы...  И  он  тянулся  к  ней,  чтобы  обнять,
поцеловать ее, но перед ним вырастало до огромных размеров круглое зеркало
и глупая рожа улыбалась ему оттуда.
   "Уберите этот любовный подарок!" - кричал он. "Ну нет, -  отвечала  эта
морда голосом Волгина. - А что скажет Сенька-шофер?"





   Надя стала выходить на работу в белой шелковой кофточке, в серой юбке и
в светлых спортивных туфлях. И шаровары и синие резиновые тапочки  бросила
в сенях. В сумерках она появлялась в правлении и, разговаривая с Песцовым,
старалась пересидеть всех посетителей.
   Как-то они рассматривали посевные карты, изучали план полей.
   - Рожь опять нас подвела, гектаров двести вымерзло, - поясняла Надя.  -
А всходы яровых хотя и неважные были,  но,  я  так  думаю,  их  еще  можно
вытянуть. Надо что-то делать. Но не раскачаешь, не поднимешь никого.
   - Мне одно только ясно: низкие урожаи не причина, а следствие, - сказал
Песцов. - Дело не  в  земле  и  даже  не  в  удобрениях,  а  в  равнодушии
колхозников. Это просто бедствие, эпидемия!..
   - Ну зачем же так? Равнодушие не антонов огонь... И вообще не  болезнь.
Это вроде засухи. Она от ветра зависит. Как зарядит один и тот же ветер  -
дует и дует все в том же направлении. А оттуда только  сушь  да  пыль.  Ни
капли дождя! Менять направление надо.
   - Ну, я допускаю, что от этого урожаи страдают. Да ведь суть не  только
в урожае. А как  быть  с  этим  разбродом,  с  пьянством,  с  этой  унылой
серостью?
   - Все идет от земли... Пока там нет порядка, не будет его и среди людей
на селе.
   - Может быть, оно и верно, да не утешительно,  особенно  для  тех,  кто
здесь живет. Сколько вы прожили тут?
   - Почти три года.
   - Не сладко, поди?
   - Всякое бывает.
   - Глухомань.
   - Вы еще не знаете, что это такое.
   - У меня все впереди.
   - Иногда мне кажется, будто мы выпали из какого-то  состава.  Вагоны  в
тупике...
   - Вы просто устали.
   Надя чуть заметно улыбнулась:
   -  Мне  порой  хочется  почувствовать  себя  как-то  по-новому.  Словно
переодеться во все другое, непривычное.
   Она перехватила взгляд Песцова, скользнувший по ее  белой  кофточке,  и
неожиданно произнесла, глядя на свои загрубелые, красновато-бурые руки:
   - Но вот эти перчатки не снимешь и не заменишь.
   Наступила неловкая пауза; через минуту, глядя куда-то  в  темный  угол,
Матвей тихо сказал:
   - Я вас понимаю... Одиночество - штука трудная.
   "Да, несладко ей живется здесь. Бьется как рыба об лед -  и  все  одна.
Поддержать порой и то некому, - думал Песцов. - Окончить институт,  нажить
ум, вкус приобрести... И бух! Как в заточение. В монастырь!  Поля  полями,
дело делом. Но ведь у нее еще и глазищи вон какие. И губы не только  ложку
хотят целовать. Но куда пойдешь? В школе одни учительницы. В  медпункте  -
сестры да фельдшерицы. Опять бабы..."
   Встречая  Надю,  Волгин  и   Семаков   неизменно   подшучивали   насчет
Сеньки-жениха. Надя отвечала раздраженно. И Матвей догадывался, что  между
ними существуют размолвки совсем иного характера.
   Однажды днем Песцов застал ее в правлении спорящей  с  Семаковым.  Тот,
моложавый,  краснощекий,  в  клетчатой  рубашке  с  закатанными  рукавами,
размахивал перед ее лицом руками и говорил возбужденно:
   - Нечего его агитировать. Он просто саботажник.  Мы  с  ним  по-другому
поговорим.
   - Как это вы быстро решаете!
   - Что значит - вы? Мы - это правление.
   - Чего это вы расшумелись? На дворе слышно, - сказал Песцов, входя.
   - Ну  ладно!  Я  пошла.  -  Надя  перекинула  через  плечо  парусиновую
планшетку и направилась к двери.
   - Куда?
   - Агитировать одного комбайнера. Не хочет на комбайне работать. -  Надя
усмехнулась. - Не выполняет решения правления.
   - Он просто саботажник. Лодырь, - повторил свое Семаков.
   - Да? - Надя искоса взглянула на Семакова. - А я все-таки схожу.
   - Погодите, я тоже с вами, - Матвей вышел вслед за Надей из правления.
   - Что это за комбайнер? - спросил он ее на улице.
   -  Лесин  по  фамилии.  Инвалид.  Лет   двадцать   проработал   в   МТС
трактористом-комбайнером, а  осенью  к  нам  пришел.  Ну  и  обидели  его.
Трактора не дали. А теперь он в комбайнеры не  идет.  А  уборочная  не  за
горами.
   - Как же это случилось?
   - А так же, как все здесь случается, - с горечью ответила Надя.
   Изба Лесина стояла с краю, на том порядке, с которого начиналось  село.
Изба большая, но уже заметно осевшая наперед. Она смотрела окнами в  землю
так, словно глубоко задумалась о цели своего существования. В  левом  углу
почти пол-избы занимала огромная глинобитная печь, такая  же  старая,  как
сама изба. Печь тоже осела, только задней частью, и теперь похожа была  на
бегемота, разинувшего черную  пасть.  Под  печью  стоял  высокий  сруб  из
пожелтевшей, словно бронзовой, лиственницы  -  подпечник.  Песцов  еще  не
видел такой диковинной печи и с любопытством разглядывал ее.
   За  длинным  непокрытым  столом   на   широких   скамьях   сидела   вся
многочисленная семья Лесиных. Вместе с  хозяином  курила  толстые  цигарки
сама Лесичиха - пожилая женщина с худым смуглым лицом. У  молодой  хозяйки
на руках двое детей, за  столом  сидело  еще  трое  ребятишек  в  коротких
замызганных рубашонках; они раскрашивали нарисованные домики и  деревья  в
невообразимые цвета.
   - Здравствуйте, хозяева!
   - Здравствуйте! Гостями будете.
   Хозяин встал со скамьи и, сильно припадая на правую ногу, подал Песцову
и Наде по табуретке. Сели. К Песцову подошла  худая  дымчатая  кошка;  она
вопросительно  смотрела  на  него  и  вместо  мяуканья  издавала  какие-то
скрипучие отрывистые звуки.
   - Странная у вас кошка, - сказал Песцов. - Не мяучит, а крякает.
   - Ей в субботу сто лет. Небось закрякаешь, - отозвалась старуха.
   - А печке? Тоже небось под сотню?
   - Без малого семьдесят. Она  избе  ровесница.  Да  что  избе?  Селу!  -
Лесичиха тихо посмеивалась, обнажая щербатые зубы. - Когда  ее  сбили,  то
потолка еще не было. Четверть водки на ней роспили. Вот и стоит.
   На лице хозяина тоже появилась какая-то тихая, застенчивая улыбка.
   - Не передумали насчет комбайна? - спросила Надя.
   - Нельзя мне сейчас браться. А ну-ка погоды не будет в уборочную?  Чего
я на нем заработаю? А у меня вон ртов-то сколько.
   - Так ведь не вы же один сядете на комбайн, - сказал Песцов.
   - Оно конечно.  Только  у  других  комбайнеров  тракторы  есть.  А  мой
отобрали. Я бы теперь сколько трудодней на нем заработал! Мне бы и простой
не страшен был.
   - Как же это у вас отобрали трактор? - спросил Песцов.
   - Я ремонтировал  комбайн  в  РТС.  Но  комиссия  с  приемкой  комбайна
запоздала. А тут посевная началась.  Приезжаю  в  колхоз,  а  мой  трактор
"Беларусь" уже другому отдали - Петру Бутусову.
   - Это брат Ивана? - спросил Песцов Надю.
   - Да.
   - И вместо "Беларуси" дают мне старый "ДТ-34", - продолжал Лесин.  -  А
мне на "ДТ" работать нельзя: у него тормозные муфты под правую ногу... А у
меня, видите, - нога-то правая не годится. Чего ж вы мне, говорю, даете? А
не хочешь этого, отвечают,  ничего  не  получишь.  Так  я  и  остался  без
трактора.
   - Но вы должны были требовать, настаивать, - сказал Песцов.
   -  Он  у  нас  не  говорок,  -  махнула  рукой   Лесичиха,   добродушно
посмеиваясь. - Где уж ему!
   - Не мне тягаться с Бутусовыми, - сказал Лесин.
   - А если вам предложат гарантийный минимум в случае непогоды, согласны?
- спросила Надя.
   Лесин медленно улыбнулся.
   - Да кто ж со мной так разговаривает? Мне твердят: садись  на  комбайн,
не то плохо будет. Срывать,  мол,  уборочную  решил!..  Под  суд  отдадим.
Чудаки!..
   - Садитесь на комбайн. И трактор вам возвратим, - сказал Песцов.
   - Где уж там! У Бутусова не отберешь...
   Лишь только  вышли  за  порог  лесинской  избы,  как  Матвей  заговорил
возмущенно:
   - Что это  за  Бутусовы?  Что  за  сила  у  них?  То  они  бездельников
покрывают, этих Бочагова и Треухова, то  трактор  отобрали  у  инвалида...
Почему же вы молчите?
   - Формально Бутусовы всегда правы, - сказала Надя.  -  Начался  сев,  а
трактор простаивает. К тому же новый. Непорядок. Вот и отобрали.
   - Вы говорите так, словно оправдываете их.
   - Нет, просто я их хорошо знаю.
   Уже вечером, возвращаясь домой вместе с Песцовым, она оглянулась назад,
словно боясь, что их подслушают, и тихо сказала:
   - Они меня все за девчонку принимают, а ведь мне двадцать шесть  лет...
- И, немного помедлив, вздохнув, добавила: - Трудно, когда тебя  в  расчет
не берут... Не та, мол, сила.
   - Вы по желанию сюда или назначение получили?
   - Родина моя здесь... Родители намаялись  -  в  город  сбежали.  А  мне
запало в душу деревенское детство... И все  сюда  тянуло,  как  в  сказку.
Метель послушать зимним  вечером...  при  лампе,  а  еще  лучше  -  совсем
погасить свет. И сидеть у окошка. А то сходить во  льны...  Хорошо  звенят
они в жаркий полдень. Словом, у каждого есть свои глупости.
   - А на целину не хотелось? - с улыбкой спросил Песцов.
   - Нет. Я знала, куда еду. Предвидела все...
   - И это одиночество?..
   - Ну?! Знать бы, где упасть...
   - А что? Мужа прихватили бы с собой?
   - Брак по нужде... - рассмеялась Надя. - На это храбрость нужна.
   Они шли по вечерней пустынной улице. В  небе  истаивало  чистое  сияние
лимонной зари. Некоторые избы тускло светились сквозь  лиственные  заслоны
палисадников освещенными окнами. Стояла тишина,  и  где-то  далеко-далеко,
как на краю вселенной, раздавался одинокий собачий брех.
   Песцов невесело усмехнулся.
   - А я знаю одного чудака, который однажды женился с благими  помыслами:
хотел воспитать из нее своего двойника... духовного, так сказать.
   - И не смог?
   - Просто она оказалась сильнее и упрямее. И потом, всегда была  уверена
в своей правоте.
   - Я понимаю. Значит, по уставу жила...
   - Вроде бы!
   Песцов взял ее впервые под руку и проводил до крыльца.
   - Пойдемте завтра утром рожь посмотрим?
   Надя согласилась и быстро пошла к двери, стуча каблуками  о  деревянные
ступени.





   На другой день их отвез Лубников на  дрожках  верст  за  пятнадцать,  к
речке Су, - "в степя", как говорили в Переваловском.
   - Вот вам и рожь. Только любоваться нечем, - сказал он и укатил.
   Рожь оказалась жидкой, малорослой, с огромными черными плешинами.  Надя
срывала тоненькие серо-зеленые стебли и, подавая Песцову, говорила:
   - Видите, как вытянулась? Это от зимы, морозная худоба.
   - По-моему, от озимой ржи надо отказаться.
   - Но она в плане. Вы же сами его  утверждали...  Заставляли...  -  Надя
засмеялась.
   - Допустим, я лично не заставлял...
   - Ну какая разница - кто именно? От вас писали, что посев озимых -  это
нечто новое в здешних краях. Все за новым гоняемся, да старое забываем.  А
вы знаете, как занимались наши  предки  скотоводством,  ну  -  тысячу  лет
назад?
   - Летом пасли скот, а зимой - в стойле... Вроде  бы  так,  -  улыбнулся
Песцов.
   - А мы все по-новому норовим -  и  беспривязное  содержание  и  зеленый
конвейер... Но, между прочим, у наших предков мясо было, а у нас его мало.
Почему? Ведь все эти новшества разумны?!
   - Значит, мы плохо стараемся.
   - О, нет! Порой мы  очень  стараемся,  да  пропадают  наши  старания...
Уходят, как вода в песок. Надо, чтоб  они  старались,  колхозники.  Они  с
землей связаны. Все дело в них. Надо сделать так, чтобы они  сами  хватали
эти новшества. А не навязывать их.
   - Послушайте,  Надя,  а  что  бы  вы  сделали,  если  б  вас  назначили
председателем?
   Она внимательно посмотрела на него и сказала с чуть заметной усмешкой:
   - Во-первых, сделала бы вас заместителем. Вы человек покладистый.
   - Ну что ж, я согласен, - Матвей подал ей руку.  -  Похвастайтесь,  чем
богаты.
   Надя весело улыбнулась.
   - Пойдемте!
   Взявшись за руки, они поднялись на пологий откос сопки, густо  поросшей
лещиной и высокой травой с яркими вкраплинами цветущих огненных саранок  и
синих касатиков. Отсюда далеко-далеко видны были синеватые холмы, распадки
и поблескивающая на солнце  серебристая  спираль  реки.  Совсем  крошечные
лепились где-то внизу, у речного берега, бревенчатые бараки станов, а  еще
дальше видны были стада.
   - Это наши отгонные пастбища, - сказала Надя.  -  Здесь  и  работают  и
живут... Особый мир.
   Возле реки, в небольшом укромной озерце, Песцов увидел огромный розовый
цветок - он поднимался на высокой ножке, как журавель над водой. А под ним
распластались по воде два зеленых плотных листа с чуть  загнутыми  краями,
величиной с добрый поднос каждый. Песцов засучил штаны, снял туфли и пошел
в воду. Но вода оказалась глубокой.  "Ух  ты,  черт!  Вот  так  болото..."
Песцов погрузился по пояс, вскинув от неожиданности руки кверху. Вылез  он
мокрый, но счастливый:
   - Лотос... наш, дальневосточный.
   - У нас его зовут нелюмбией, - сказала Надя.
   - Чудесно! - Песцов положил сорванный цветок на громадный лист и  подал
ей, как на блюде.
   Откуда-то из-за прибрежных зарослей тальника и жимолости донесся  плеск
воды и заразительный девичий хохот. Надя и Песцов вышли к берегу и увидели
стайку купающихся доярок.
   - Надюша, в воду! Девочки, хватайте ее! - закричали со всех сторон, но,
увидев Матвея, на мгновение смолкли, придирчиво разглядывая его.
   Наконец одна, маленькая, конопатая девчушка, находившаяся ближе всех  к
Песцову, разглядев его мокрые брюки, закричала:
   - Девочки, а будущий председатель-то ухажеристый!
   - И храбрый, - заметила другая, - штанов не побоялся замочить.
   - Черт знает что, - смущенно пробормотал Песцов, оглядывая свои брюки.
   - А вы не  обращайте  на  них  внимания,  -  сказала  Надя.  -  Давайте
купаться.
   Она непринужденно сняла через голову кофточку, потом расстегнула юбку и
не  опустила,  а  как-то  вылезла  из  нее,  вышагнула...  Вместе  с  этой
кофточкой, с  юбкой  куда-то  исчезла  и  ее  худоба.  И  вся  она  стояла
ослепительно-белой в черном купальнике;  и  длинные  ноги  ее,  неожиданно
сильные в бедрах, и открытая гладкая спина, и плечи, и шея  -  все  теперь
выглядело совершенно  иным,  волнующим.  Песцов  опустил  глаза  и  тяжело
засопел, развязывая шнурок.
   - Что же вы? Скорее! - нетерпеливо покрикивала она,  стоя  возле  самой
воды.
   Наконец Песцов разделся и в трусах, длиннорукий,  поджарый,  как  волк,
побежал за Надей.
   В воде на него тотчас налетели  со  всех  сторон  девчата  с  визгом  и
хохотом и начали  обдавать  его  тучей  брызг.  Он  неуклюже  отмахивался,
наконец вырвался из кольца и поплыл на глубину, шумно отфыркиваясь.
   Купались долго.  Потом  побывали  в  стаде,  заходили  на  станы,  пили
холодное, поднятое со дна реки молоко.
   Возвращались поздно. Молоковоз подбросил их под самое село, до протоки.
Извилистая тропинка, раздвигая высокие, кустистые заросли пырея и мятлика,
привела их к переходу. Через протоку было перекинуто  неошкуренное  бревно
ильма. У невысокого, но крутого берега Матвей с Надей остановились.
   - Не боитесь? - спросил он.
   - Нет.
   - Дайте мне руку! Так будет лучше.
   - Нет! - Она отступала от него, смеясь, и быстро побежала по бревну.
   Но на середине протоки Надя оступилась,  отчаянно  закрутила  руками  и
упала в воду. Матвей спрыгнул к ней. Протока была  неглубокой,  чуть  выше
колен. Он взял мокрую, испуганную Надю  за  руки,  вывел  ее  на  берег  и
почему-то продолжал стоять, не выпуская ее рук. Мокрая  юбка  облепила  ее
ноги. Лицо ее, чуть запрокинутое, было близко, и синие глаза  смотрели  на
Матвея удивленно. Он притянул ее к себе.
   - Ой, что вы! - вдруг Надя словно очнулась. - Пустите меня. Что  вы!  -
Надя оттолкнула Матвея и пошла по  тропинке  торопливо,  молча  до  самого
села.
   Песцов шел за ней и против воли смотрел на ее ноги, облепленные  мокрой
юбкой. На краю села Песцова и Надю остановил Бутусов. Он стоял  у  калитки
своего  пятистенного   дома,   обнесенного   высоченным   забором,   щурил
зеленоватые глаза, приветливо улыбался. Белый,  сетчатый  тельник  обнажал
его волосатую грудь.
   - Привет завтрашнему председателю!  -  Бутусов  развел  руками,  словно
хотел обнять Песцова. - Слыхал? Стогов к нам собирается на твои выборы. Уж
выберем тебя, никуда не уйдешь теперь.
   - А я и не хочу уходить, - ответил Матвей в тон Бутусову. -  Мне  здесь
нравится.
   Из сеней вышла Мария  Федоровна,  жена  Бутусова,  директор  семилетки.
Внешне она мало походила  на  педагога:  широкоплечая,  дюжая,  с  крупным
обветренным лицом, в  какой-то  белесой  кофте  с  закатанными  по  локоть
рукавами и в клеенчатом переднике, - она скорее смахивала на повариху.
   - Уж нет, так вас не отпустим, - говорила она ласково,  нараспев.  -  В
гости не заходите - на дороге словим.
   Со двора выбежала тощая легавая  сука.  Извиваясь  всем  телом,  словно
приветствуя Матвея, она подошла к нему  и  уткнула  в  колени  коричневую,
угловатую, точно вырезанную из полена, морду.
   Песцову тоже захотелось сказать что-либо приятное хозяевам.
   - Хорошая собака у вас, но больно худа.
   Бутусов усмехнулся.
   - Собака не поросенок, что ж ее кормить.
   - Проходите в избу, - пригласила Мария Федоровна.  -  Что  это  вы  все
обходите нас?
   - Да нет уж, не стоит, -  возразил  Песцов.  -  Мы,  знаете,  рожь  вот
осматривали.
   - Оно и прогуляться не грешно, - подхватила Мария Федоровна.
   - Конечно, дело молодое. - Бутусов внимательно  осмотрел  Надю,  цветок
нелюмбии в руках и растворил калитку. - Проходите хоть во двор.
   Песцову подали ящик из-под улья. Бутусов сел на чурбак, Мария Федоровна
- на маленькую скамеечку. Надя осталась стоять возле калитки и чувствовала
себя крайне неловко под косыми  многозначительными  взглядами  хозяев.  От
смущения она теребила глянцевитые лепестки лотоса.
   - Значит, к нам, председателем, - говорила весело  Мария  Федоровна.  -
Это хорошо, и нам легче будет. Вы свой человек, школьные нужды  знаете.  А
то мне приходится самой дрова заготавливать и рабочих держать.
   - Это кого же? Треухова с Бочаговым? - спросил Песцов.
   - Да, их. Это опора моя.
   Песцов  слышал,  что  директорша  школы  дружно  живет  с   Торбой,   и
простодушно спросил об этом.
   - Мы все здесь дружим, - уклончиво ответила Мария Федоровна. -  Село  -
что семья большая.
   - Вот и надо заготовкой дров заниматься всей семьей, - сказал Песцов. -
Кстати, как вы оплачиваете Треухова с Бочаговым?
   - По нарядам.
   - А осенью и зимой что они делают?
   - Охотятся, рыбу ловят.
   - Кто же они? Колхозники или рабочие?
   - А шут их знает! Да мало ли таких ходит здесь. Это дело не мое.
   Мария  Федоровна  беспокойно  задвигалась  на  скамейке  и   неожиданно
предложила:
   - Может, медку хотите?
   - С градусами?
   - Самая малость.
   - Ну, тогда давайте.
   Хозяйка ушла в избу.
   - А я, знаете, давно к вам собирался, - признался  Песцов  Бутусову.  -
Потолковать хотел.
   - Это можно,  -  с  готовностью  отозвался  Бутусов,  но  в  его  умных
зеленоватых глазах застыла настороженность.
   - Как же это вы трактор отобрали у инвалида Лесина?
   - Я не отбирал. Так правление решило.
   - Почему?
   - Потому что трактор простаивал.
   - Да-а... Кажется, у вас среднее образование?
   - Автодорожный техникум окончил.
   - А почему же по специальности не работаете?
   - Война помешала. Сразу по окончании техникума на фронт попал. За  пять
лет войны да службы все позабыл. Теперь хоть снова берись за книжки, да уж
старость подходит. Проживу и так.
   - А я для вас место подходящее подыскал...
   Из избы вышла Мария Федоровна с кринкой в руках.
   - Из подполья. Хороший медок! - говорила она, наливая  мутновато-желтый
медок в алюминиевый ковш. Ковш покрылся снаружи, словно  бисером,  мелкими
капельками - запотел.
   - Пейте на здоровье! - подала она ковш Наде.
   Та отказалась. Песцов, не отрываясь, выпил терпкий медок.
   - Хороша мальвазия, хозяйка!  -  шутливо  воскликнул  он  и,  подмигнув
Бутусову,  сказал:   -   Хватит   на   пасеках   отсиживаться.   Берите-ка
строительство.
   - Нет, я не смогу, - мрачно отрезал Бутусов.
   - Что вы, какой он работник! - сказала хозяйка. - Он больше лечится...
   - А что у вас?
   - Желудком маюсь. Катар.
   - Беда невелика. Вместе его изгонять  будем.  Значит,  приготовьтесь  к
собранию. Буду предлагать.
   В зеленоватых глазах Бутусова блеснул огонек раздражения. Он  покосился
на Надю и холодно произнес:
   - Ну что ж, приготовлюсь.
   Когда они отошли от Бутусова, Матвей спросил:
   - Какого черта они стерегли нас? Зазывали... Зачем?
   - Не знаю... не нравится мне эта встреча.
   Бутусов стоял возле калитки и долгим взглядом провожал Песцова и Надю.
   Они шли рядом, плечо в плечо. Их ноги  погружались  в  мягкую  глубокую
дорожную пыль. Она поднималась золотистыми клубами и повисала в  густом  и
вязком вечернем воздухе. Повсюду на  холмах,  на  берегу  протоки,  тяжело
опустив ветви, застыли настороженные  ильмы,  словно  в  ожидании  чего-то
важного и значительного. И даже вечно беспокойный маньчжурский орех  замер
в оцепенении, как слепой, растопырив свои чуткие  длинные,  точно  пальцы,
листья.





   - Ну, видела? Она уже к рукам его  прибрала,  -  сказал  Бутусов  жене,
отойдя от калитки. - Это ж не человек, а ехидна. Тихой сапой действует.  И
удовольствие справляет и к власти добирается.
   Бутусов  понимал,  что  с  приходом  нового   председателя   налаженная
спокойная жизнь, катившаяся, точно хорошо смазанная телега, без стука, без
скрипа, могла свернуть на кочки и ухабы. Легко сказать - идти в строители!
По утрам людей расставлять  на  работу.  День-деньской  топором  махать...
Спорить до хрипоты в правлении. А заработок?  Какой,  к  черту,  у  них  в
колхозе заработок! Нет, эта статья не для него. Он доволен своей  судьбой:
сидит возле меда. Как-никак - бригадир пчеловодов... И член правления!
   Конечно, если председатель  окажется  толковым,  он  не  станет  рубить
сплеча свою же опору - членов правления. Но в  том-то  и  беда,  что  этот
Песцов уже теперь сквозь Надькину кофту  смотрит.  А  она  давно  бы  всех
порасшвыряла, дай ей только верх. Известно, Батманов  выкормыш.  Раньше  с
таким  разговор  другой  был:  скрытая  контра  -  и   точка!   А   теперь
распустились...
   "Надо к Семакову сходить, - решил Бутусов. -  Тут  первым  делом  линию
выработать... Что ж это выходит? Просчитались мы! Хотели Волгина убрать, а
Семакова поставить. Хоть и дурак, да свой... надежный. А вылезает Селина с
дружком. Эти не чета Волгину. С ними запоешь не тем голосом. Да, метили мы
в галку, а попали в ворону... Впору хоть переигрывать..."
   Бутусов верил, что в  райкоме  выдвинут  именно  Семакова.  Человек  он
политически подкованный. И прислан был когда-то райкомом, поди, не просто,
а с прицелом. Но нашелся козырь повыше.
   Да и сам Семаков надеялся наверняка на  свой  партийный  авторитет,  на
стаж. Уж в чем ином, а в партийной работе Семаков не видел себе равных. До
пятьдесят шестого года ходил капитан Семаков  в  инструкторах  политотдела
бригады. Мечтал до полковника дослужиться, до начальника политотдела...  И
вдруг все рухнуло  -  расформировали  бригаду.  И  пришел  капитан  запаса
Семаков в райком  по  месту  службы,  к  Стогову:  "Трудоустройте!"  Куда?
Образования нет, ни профессии, ни ремесла... "Возьмите в  инструкторы".  -
"Всех не можем". Инструктором взяли Бобрикова, бывшего секретаря  партбюро
дивизии. А Семакову предложили парторгом в  колхоз,  да  вот  завхозом  по
совместительству. Поехал. Куда ж  деваться?  Правда,  Семаков  мечтал  еще
выбиться в председатели. Волгин долго не протянет, свалится. Он ждал этого
дня, надеялся... Но и тут  его  обошли.  Последние  недели  Семаков  ходил
глубоко обиженным, и разговор с Бутусовым пришелся как нельзя кстати.
   Бутусов застал его на огороде, он мотыжил картошку.
   - Отдохни, труженик! Чай, не на бога работаешь.
   - Присаживайся. - Семаков бросил мотыгу в густую высокую траву  и  сел,
приваливаясь спиной к плетню.
   Закурили.
   -  Ты  замечаешь,  как  агрономша  спарилась  с   этим   кандидатом   в
председатели? - спросил Бутусов с наигранной веселостью.
   - Еще бы! - Семаков жадно затянулся дымом. - Вчера  уже  водила  его  к
одному обиженному.
   - Это к кому же?
   - К Лесину. Наверно, всласть наговорились там. Пока молчат...
   - Уже проговариваются. Заходили ко мне. Я вот о чем, Петро, - ходят они
везде в обнимку. Нынче возвращаются с  поля,  а  у  нее  спина-то  мокрая.
Стыдок!
   Семаков едко усмехнулся.
   - На любовной основе колхоз хотят строить... Ни стыда, ни совести!  Что
за люди?
   - Это твое дело, - сказал Бутусов. - Ты парторг.
   - Твое! Все должны смотреть за этим... Это наше, общее дело...
   - Да, мы можем остаться на бобах, - Бутусов бросил окурок и вдавил  его
каблуком в землю. - Понимаешь, Петро, по-моему,  такого  председателя  она
может  к  рукам  прибрать...  А  потом  все  здесь  вверх  дном  поставит.
Председатель нужен не ей, а нам - колхозу.
   - С Кругловым поговорить надо. С другими членами правления. Как бы  она
его в свою земельную авантюру не вовлекла.
   - Все может быть...
   - Одного я не понимаю, - угрюмо сказал  Семаков.  -  Неужто  из  нашего
огромного села нельзя было кандидата в председатели подобрать?
   - Сами-то мы не  понимаем,  что  к  чему,  -  сострадательно  улыбнулся
Бутусов. - Нам подавай варягов. А они плюют на нас.  Блудом  занимаются  у
всех на глазах. Видать, и за людей нас не считают.
   - Ладно, я займусь этим.
   - А я с народом поговорю. Пока!
   Вечером Бутусов зашел к Треуховым и, посмеиваясь, рассказал, что  видел
Песцова с агрономшей.
   - С поля возвращались... В обнимку. А у Надьки спина-то была мокрая.
   - Да ну? Что ты говоришь? - подхватила Торба. - Эх ты, не  побереглись,
сердечные! Вот так приспичило!
   И она хохотала, сотрясаясь всем телом.
   А на следующий день в магазине Бутусов уже сам  слушал,  как  маленькая
конопатая бабенка  Чураева,  работавшая  на  ферме  телятницей,  торопливо
рассказывала сельским девчатам  гульнувшую  с  его  легкой  руки  забавную
историю про любовь Нади с Песцовым.
   - Пусть глаза мои лопнут, если вру!  -  поминутно  восклицала  она  под
прысканье и хохот девчат.
   - И спина была у нее мокрая? - торопливо переспрашивали ее.
   - И спина, и все как есть отпечаталось, - отвечала Чураева,  помаргивая
от удовольствия своими круглыми куриными глазками. - И следы на  спине  от
травинок, все зелененькие да в елочку... Глаза лопнут, если вру!..
   Надю  с  того  дня  стали  встречать  многозначительными  улыбками,  то
притворными  вздохами,  то  игривыми  частушками  да  песенками.  Особенно
старались девчата. Но эти намеки были  безобидными,  произносились  они  в
шутку и с легкой завистью. Однажды возле школьной ограды  Надю  остановили
бабы. Они сидели на скамейке,  грызли  семечки.  Среди  них  были  Фетинья
Бочагова и Торба. По красным пятнам на  остром  птичьем  лице  фельдшерицы
Надя определила: пьяные.
   - Что мимо проходишь? Присядь, потолкуем, - пропела Фетинья.
   - Некогда, тороплюсь очень.
   - Девка скорая, - сказала Торба, - быстро ты отыскала себе полюбовника.
Хоть  бы  место  посуше  выбирала,  а  то  вся  любовь  на   твоей   спине
отпечаталась.
   - Как вам не стыдно!
   - А то рази! Твой грех - наш ответ, - и загоготала.
   Слышал эти россказни краем уха  и  Песцов,  да  не  придал  им  особого
значения. Как-то под вечер, подходя  к  правлению,  он  остановился  возле
палисадника, чтобы прикурить. За оградой на  скамейке  сидел  звеньевой  -
тракторист  Михаил  Еськов  в  серой,  пропитанной  пылью  длинной  рубахе
навыпуск. Его окружило человек пять парней. Еськов увлеченно  рассказывал,
потряхивая головой; его пропыленные, отдающие солнечной подпалиной  волосы
дыбились, как прошлогодняя трава.
   - И сказала она ему: "Вот что, мальчик, на язык ты  крепок.  А  как  на
ноги?" А что язык? Язык, скажу тебе, в любовном деле -  последняя  деталь.
Ты силу покажи.
   - Ну, а Песцов что? - спрашивали Еськова.
   - Мужик не промах... Взял ее на руки...
   Тут кто-то заметил Песцова, рассказчика толкнули, и тот закашлялся.
   - Дочь у меня родилась... Вот и выходит, что старался я, братцы, даром,
- продолжал как ни в чем не бывало Еськов. - Когда я узнал, у меня аж руки
опустились; а сын мне и говорит: "Не горюй, папка, мы  на  нее  все  равно
штаны наденем и Володькой назовем".
   Все захохотали, довольные этой бесхитростной мужской выдумкой, и кто-то
ворчливо заметил:
   - А что же вы хотели: баба - она и родит бабу, - причем сказал он это с
непостижимой  уверенностью,   будто   не   знал   ничего   о   собственном
происхождении.
   "Ну и артисты!" - подумал Песцов, отходя от палисадника.
   - Где косишь завтра?
   - Возле поля Егора Иваныча, - ответил Еськов.
   - А свое поле обработал? - спрашивал тот же голос.
   - На своем полный порядок.
   Песцов уже побывал на закрепленных полях вместе  с  Волгиным.  Отличные
поля! Но звеньевые, как на грех, все были на сенокосе. Песцов ждал,  когда
схлынет сенокосная горячка. Тогда взять Надю и вместе нагрянуть  к  одному
из них на поле... и докопаться до самых корешков.
   Сидя в правлении, Матвей сквозь раскрытые окна наблюдал, как  вечереет,
как отходит, готовится ко сну село, - славная это пора!
   Вечер приходит в Переваловское из-за речных плесов, по мягким  округлым
купам  береговых  талов,  по  отбушевавшему  за  день  и  теперь   никлому
разнотравью. Лишь только солнце нырнет за  горбатый  заслон  переваловской
сопки, как посвежеет, потянет прохладой от таежных проток,  и  на  дальних
кустистых увалах появляется густая вечерняя просинь,  подбеленная  сединой
невыпавшей росы. Тут и там на разных концах  села  протарахтят  запоздалые
тракторы. По широкой травянистой ложбине сельского выгона пробежит  легкой
рысцой конский табун, подгоняемый частыми похлопываниями  кнута  Лубникова
да пронзительными  голосами  подпрыгивающих  в  седлах  мальчишек.  И  вот
наконец плетется ленивое стадо коров; их зазывают в растворенные  околицы,
загоняют во дворы... А там уж разводят дымокуры, чтоб отогнать от  скотины
злые, ошалелые от крови комариные  стаи.  И  вот  потянутся  со  дворов  в
темнеющее небо высокие белесые столбы от кизячных дымокуров, примешивая  к
ночной свежести тревожный запах гари.
   В этот вечер Надя пришла раньше обычного и не в  белой  кофточке,  а  в
клетчатой рубашке и в спортивных шароварах. Возле ограды она оставила свой
велосипед.
   - А я с поля... У Егора Ивановича была.
   Надя кивнула головой, не подавая руки, прошла мимо Песцова, села к окну
и стала смотреть в него. Песцов с недоумением постоял посреди  комнаты,  с
минуту молчал: "Что это на нее наехало?"
   - Возвратился Егор Иванович с сенокоса? - спросил наконец Песцов.
   - Да, в поле работает.
   - А я давно ждал его. Давайте сходим  к  нему,  побеседуем.  Это  очень
важно.
   - Нет, я не могу, занята. - Надя вдруг засмущалась и стала прощаться.
   - Подождите, я провожу вас.
   Матвей захлопнул раскрытую папку и бросил ее в стол.
   - Нет, спасибо. Мне надо по делу зайти... Тут недалеко. И потом,  я  на
велосипеде. До свидания!
   Она  быстро  пошла  вдоль  ограды,  не  оглядываясь.  Там  виднелся  ее
велосипед с зеркалом на руле. Матвей  вдруг  вспомнил:  "Сенькин  любовный
подарочек". И подумал невесело: "Стесняется все еще, как девочка".





   Недолго отдыхает село в короткие  летние  ночи.  Сначала  в  том  краю,
откуда бегут прохладные, отдающие таежной  хвоей  воды  Бурлита,  вспыхнет
брусничная полоска зари и начнет растекаться  по  горизонту,  будто  не  в
силах поднять ночное тяжелое  небо.  Но  вот  постепенно  блекнет,  словно
истаивает, густота небесной сини, и уже мягкая нежная прозелень потихоньку
ползет все выше и выше и растворяет в себе блестящие кристаллы звезд. А на
это просветленное небо вдруг разом хлынет рассветное  пламя,  и  покроются
тихие таежные протоки отблеском зари цвета надраенной меди. А  там  начнут
перекликаться деревенские петухи с летящими спозаранку чибисами, и наконец
расколют утробным грохотом утреннюю тишину отстоявшиеся за ночь тракторы.
   Песцов проснулся рано; в рассветном полумраке оделся, накрыл постель  и
тихонько вышел из избы, стараясь как можно осторожнее ступать на скрипучие
половицы. На улице было свежо. Песцова охватило ознобом, и он долго  бежал
через весь выгон. Поле Егора Ивановича лежало за лугами, километрах в семи
от села, и Песцов, чтобы не прийти туда слишком рано, завернул на  ближние
станы. Бывал он там уж не в первый раз, и  молодые  доярки  встретили  его
шутками, как старого знакомого.
   - Что-то к нам Матвей Ильич зачастил?
   - Может, он в молочные инспекторы хочет пойти?
   - А что ж к нам не идти? Выбор у нас богатый.
   - Он уже выбрал...
   - Кого же?
   - Во поле березоньку.
   Песцов не умел отшучиваться. Он смущался от этих прозрачных  намеков  и
сердился на себя: "Черт возьми! Дяде под  сорок,  а  он  отбрехиваться  не
научился".
   Потом Песцова поили парным молоком. Девчата в белых  халатах,  в  белых
косыночках окружили его, и он чувствовал себя  среди  них  как  больной  в
кольце докторов.
   - Покажите, как пройти на поле Егора Ивановича.
   - Вон через тот ложок ступайте.  Потом  протока  будет  -  обогните  ее
справа. А там по лугам. А вы бы взяли кого-нибудь  из  нас  в  провожатые.
Говорят, вы на пару уверенней ходите по полям.
   - Спасибо. В вожаках не нуждаюсь, - сердито ответил Песцов.
   - Смотрите не заблудитесь!
   - А то агронома на  розыски  пошлем,  -  кричали  ему  вслед  доярки  и
смеялись.
   Песцов и в самом деле заблудился. Он перешел  ложок,  обогнул  протоку,
долго ходил по лугам, и снова попадались ему и протоки, и ложки, и болота.
А поля так и не видно было.  Наконец  он  услышал  за  кустарником  грохот
трактора. Он единым духом проскочил  малорослый  лесок  и  вышел  прямо  к
зарослям высокой, шелестящей на ветру кукурузы.
   - Ах, черти! Ах, дьяволы! Ведь могут... Все умеют,  -  бессвязно  вслух
произносил он, идя по дороге, и трогал, оглаживал рукой кукурузные листья,
словно волосы малого ребенка.
   Под высоким  тальниковым  кустом  на  обочине  дороги  сидел  Степан  в
выгоревшей добела майке.  Перед  ним  лежали  на  брезенте  культиваторные
лапки, окучники, тракторные запчасти, резиновые камеры.
   Поздоровались.
   - Наша семейная мэтээс, - усмехнулся Степан, указывая на все это добро.
   С увала прямо на них  шел  "Беларусь".  За  рулем,  часто  подпрыгивая,
потряхивая  головой,  сидел  Егор  Иванович.  Поравнявшись  с  кустом,  он
заглушил мотор и, кинув обычное приветствие  в  сторону  Песцова,  спросил
Степана:
   - Ну как, подобрал культиваторные лапки?
   - Подобрал.
   - Ну и добре.
   Егор Иванович слез с трактора. На нем была такая же  выгоревшая  добела
майка, рубаху он скрутил жгутом и повязал через плечо.
   - Вот оно дело какое: хватились было окучивать, да земля не пускает.  У
нее свои законы, - заговорил он с Песцовым.
   - А у вас?
   - Наше дело - приноравливаться. Неволить землю нельзя.
   Песцов смотрел  на  его  небольшую  сутуловатую  фигуру,  припорошенную
золотистой пыльцой, на пыльные сапоги,  на  выгоревшие,  землистого  цвета
волосы, и казалось ему, что Егор Иванович сам вышел из этой горячей  земли
и, как вещун, знает все ее повадки.
   - Земля - дело живое, - говорил Егор Иванович, присаживаясь. - Вот она,
видишь, травка выросла, - указал он на высокий мятлик. - А на  другой  год
здесь все по-другому вырастет, и метелки  будут  не  те.  А  наше  дело  -
чувствовать, как оно растет, и способствовать этому.
   Он скрутил толстую цигарку  и  долго  курил  ее  до  самого  основания,
прикапчивая пальцы, курил, как человек, знающий цену табаку.
   С пригорка, от куста, далеко, куда  хватает  глаз,  видны  картофельные
грядки, в которые глубоко врезается клин шелестящей на ветру кукурузы.
   - Это все ваше? - спросил Песцов.
   - И тут  наше,  и  там,  за  увалами,  тоже  наше.  А  скажите  мне,  у
американского фермера, такого, что в средних ходит, больше земли?
   - Меньше. - Песцов улыбнулся.
   - Вот так и запиши, что фермер Никитин рабочих не  держит,  все  делает
своими руками.
   - Правда, племянница помогает... спасибо ей, - добавил он после  паузы,
испытующе глядя на Песцова.
   - А кто она?
   - Надя... агрономша.
   - Она ваша племянница?! - удивился Песцов.
   - Да.
   - Вот оно что! Тогда все ясно.
   - Что ж это у вас  прояснилось,  если  не  секрет,  извиняюсь?  -  Егор
Иванович прищуркой смотрел на Песцова.
   - Это я так, свое.
   - Ну да, свое - не чужое.
   Песцов отвел глаза и стал оглядывать поле.
   - Ну как, хороша? - спросил тем же тоном Егор Иванович.
   - Кто? - отозвался Песцов.
   - Про кукурузу спрашиваю, - улыбнулся Егор Иванович.
   - Ах, кукуруза!
   - Да, да, кукуруза.
   - Очень хороша! Очень...
   - Ну то-то! - удовлетворенно крякнул Егор Иванович.
   Степан, заметив, что батька собирается основательно поговорить, сел  за
руль. Через минуту его трактор, поднимая легкое пыльное облачко, поплыл по
картофельному морю, туда, где виднелись две фигурки пропольщиц.
   - Это моя хозяйка с  невесткой.  Она  у  нас  продавец,  по  вечерам  в
магазине, днем - в поле. Стараемся. Работаем, как на огороде...
   - Ну, там в основном мотыгой стараются, - усмехнулся Песцов.
   - Мотыгой, известно... Ноне, спасибо Надьке, хоть трактором вспахали, а
то ведь лопатами вскапывали...
   - Неужели нельзя избавиться от этой огородной каторги?
   - Если по-хорошему взяться за землю, никакой нужды в огородах не будет.
Ведь раньше, до колхозов, у нас сады были, а картошка - в поле. Бывало,  и
яблоки, и сливы, и вышенье... За садом отведешь грядок десять под  капусту
да огурцы, и хватит... Теперь все картошка заняла. Съела  сады...  И  село
облысело, смотреть тошно. Срамота.
   - Так что же нам мешает? В чем собака зарыта?
   - А я тебе скажу... Все дело в подходе к земле. Вон давеча Степка  стал
окучивать. Смотрю, ведет окучники, и где  картошку  заваливает,  а  где  и
совсем подрезает ее. Стой, говорю! Жесткая земля! Подсохла... Да  в  каком
же наряде такое предвидеть можно. Хорошо, как это моего звена картошка.  А
если бы она ничейной была, просто колхозной? Послали Степку,  он  и  попер
бы. Ну, подваливает чуток картошку -  подумаешь!  Не  такое  бывает.  Ноне
здесь Степка царапал, завтра Сидора пришлют, потом Ивана... не уродится  -
кто виноват? И концов не найдешь. Главное - к сроку окучили, план, значит,
выполнили... Отчитались. А коль отчитались, у тебя и все козыри на  руках.
Так-то, дорогой товарищ. Как вас по батюшке, извиняюсь?
   - Матвей Ильич.
   - Вот тебе, Матвей Ильич, и сады-огороды. Надо сперва наладить  порядок
на большой земле, а потом уж за малую браться. Тут, как говорится,  не  до
поросят, когда свинью палить тащат. А то  ведь  у,  нас  как  думают  иные
начальники: прикажи эту самую чудесницу посеять или удобрения завезти -  и
в момент изобилие настанет. Ну, ты положи удобрение, а вон Степка  вовремя
корку не собьет... и все дело  погубит.  Ему-то  что?  Он  за  культивацию
получит, что причитается.
   - Но ведь есть же люди, которые следят за качеством, контролируют...
   - Следят, контролируют... Да нешто на  земле  за  всем  усмотришь?  Она
велика, матушка. Вы сколько у нас живете? Недели две?
   - Да.
   - А все ли поля обошли?
   - Еще не успел.
   - То-то и оно. А ведь их не просто  надо  обойтить.  Каждый  клин  свою
личность имеет. Тут единой меркой не обойдешься: один участок требует одну
культивацию, другой - две, а то и три. Не в контроле дело. Я-то ведь  знаю
- земля не девка уличная, переспал с ней ночку, бросил и пошел дальше.  Ее
любить надо да обхаживать, тогда и она тебе откроется. А  мы  все  норовим
пройтиться по ней скопом, как в строю, да сорвать поболе...
   - Да, Егор Иванович, да! -  Песцов  глядел  в  землю  широко  открытыми
глазами, подперев пальцами левой руки подбородок.
   - Вы какой-то чудной, - усмехнулся Егор Иванович.
   - Почему?
   - Да как вам сказать...  Не  встречал  я  еще,  чтоб  начальник  мужика
слушал. Все учить тебя норовят.
   - В том-то и беда.
   Помолчали.
   Егор Иванович снова достал кисет, свернул  цигарку  толщиной  в  добрый
палец и затянулся, собираясь с мыслями.
   - Теперь бы вот с планами еще дело наладить, и тогда жить можно.
   Но Егор Иванович не успел досказать. По еле заметной травянистой дороге
к его полю подкатила двуколка. В ней сидели  Волгин  и  Круглов.  Отпустив
чересседельник и разнуздав лошадь, Волгин пустил ее прямо в картошку.
   - А мы по твою  кукурузу  приехали,  -  говорил  он,  подходя  к  Егору
Ивановичу.
   - Кукуруза у  тебя  отменная,  -  весело  сказал  Круглов,  почтительно
поздоровавшись с Песцовым; он бил тальниковым прутом по блестящим голяшкам
своих щеголеватых хромовых сапог. - И подумать  только:  на  буграх  такая
выросла. В жисть не поверил бы.
   - Мы хотим этот участок  скосить  на  подкормку.  -  Волгин  указал  на
кукурузный клин.
   - Э, нет! Так не пойдет. -  Егор  Иванович  покачал  головой  и  весело
поглядел на Песцова.
   - То есть как - не пойдет? Ты что, запрещаешь? - спросил Волгин.
   - Может, и запрещаю. Как  хотите,  так  и  называйте.  Только  за  этот
участок перед колхозом отвечаю я.
   - А мы что, в  бирюльки  играем?  -  Волгин  посмотрел  на  Круглова  и
Песцова, как бы ища поддержки.
   - А я не знаю, - Егор Иванович оставался невозмутимым. - Мы  же  давали
обязательство  снять  отсюда  триста  центнеров  с  гектара.  Эдак  вы   и
обязательство срежете на подкормку. И заработок наш туда же.
   Круглов засмеялся.
   - Ты, наверно, решил, что это поле не колхозное, а твое.
   - И мое и колхозное.
   - Ну как же мне быть? - спросил, усмехаясь, Волгин. - Может, у  соседей
занять кукурузу на подкормку?
   - Срезайте ту, что в пойме. Ее ведь все равно зальет в августе.
   - Так чего там срезать! - сказал Круглое. - Там не кукуруза  -  чеснок.
Вот, с палец.
   - Ну так раньше думать надо  было,  где  на  подкормку  сеять,  где  на
силос... У меня тут на зерно может выйти, а вы - на подкормку...
   - Так кто хозяин? - запальчиво спросил Круглое.
   - Здесь - я, - спокойно ответил Егор Иванович. - А ты ступай на  овечью
ферму и распоряжайся там.
   - Я член правления!
   - А мне наплевать. Ишь командиры  приехали.  Вон  лошадь-то  пустили  в
картошку, как в чужую...
   - Ну что она там съест?! - примирительно сказал Волгин. - Ты  вот  что,
дело-то ведь безвыходное. Ну, проморгали с весны, не засеяли на подкормку.
А теперь, кроме вашей кукурузы, ничего нет.
   - Посреди лета так уж ничего и нет?  -  сказал  Егор  Иванович.  -  Вон
луга... В тайге травы пропасть, а  это  ж  чистое  золото.  Зачем  же  его
коровам под ноги бросать?
   - Егор, не самовольничай! - повысил голос Волгин.
   - Нет, это вы самовольничаете! - вспыхнул и  Егор  Иванович.  -  У  нас
колхоз,  слава  богу,  не  забывайте!  Вот  и  решим  на  общем  собрании.
Собирайте! Я готов.
   - Видал? - обратился Круглое к Песцову. -  Натурально,  частный  сектор
развели. Он тебя и допускать к полю не  хочет.  Жмет  свою  выгоду.  А  на
колхозные дела ему наплевать.
   - А по-моему, не наплевать, - сказал Песцов. - В том все и дело.
   - Да? - Круглое от неожиданности открыл рот. -  Не  знаю,  не  знаю,  -
торопливо пробормотал он и, взяв под локоть Волгина, сказал: - Поехали!
   - Ладно, разберемся, - сердито  сказал  Волгин  и  спросил  Песцова:  -
Хочешь с нами?
   - Пешком пойду.
   Через минуту  их  тележка  бесшумно  покатилась  по  узкой  травянистой
дорожке.
   - С богом! - крикнул Егор Иванович и, прищуриваясь, лукаво посмотрел на
Песцова. - Ну, как порядок?
   - Правильный порядок!





   Впервые за эти  недели,  входя  в  правление,  Песцов  чувствовал  себя
хозяином. Увидев Надю и не обращая  внимания  на  присутствие  Семакова  и
Фильки однорукого, он направился к ее столу:
   - Надя, я только  что  был  на  полях  Никитина.  Интересно!  Нам  надо
посидеть вместе... Обдумать.
   Семаков и Филька многозначительно переглянулись. Надя, вспыхнув, встала
из-за стола:
   - Матвей Ильич! Стогов недавно звонил. Просил передать, что приедет  на
ваши выборы. На той неделе.
   - Спасибо.
   - Ну ладно. Я пошла.
   Матвей догнал ее на дворе.
   - Подождите!
   Надя остановилась, он взял ее за руку.
   - Я говорил сегодня с Егором Ивановичем.
   - Я уже знаю.
   - Но, поймите, мало знать! Надо еще и действовать.
   - Что вы имеете в виду?
   - Во-первых, сегодня же надо собрать правление, посоветоваться... А нам
с вами не худо  было  бы  набросать  план.  К  перевыборам  подготовиться,
подумать насчет закрепления земли.
   - К сожалению, мне сейчас некогда.
   - Надя, я вас не узнаю сегодня.
   - А вы будьте внимательней... И поменьше восторгайтесь.
   - Спасибо за совет.
   Надя как-то криво усмехнулась:
   - До вечера.
   Но вечером в правление Надя не пришла.
   "В чем дело? - терялся в догадках Песцов. - Ведь она знает, что  доклад
буду делать... Всю программу выложу.  Предупредил  же...  И  потом,  важно
мнение ее для членов правления - агроном! Впрочем, они,  кажется,  мало  с
ней считаются".
   Собрались  в  просторном  бревенчатом  пристрое,  именуемом   кабинетом
председателя. Волгин и Песцов сели у стола. Тут же на диване,  похожем  на
обтянутую половиком скамью, расположились  Бутусов  и  Семаков,  на  стуле
"посередь избы", закинув ногу на ногу в хромовых сапожках, уселся Круглов.
В углу на табуретках пристроились Марфа Волгина, Лубников и Петр  Бутусов,
брат Ивана, такой же скуластый и широкогубый, только чуть помоложе.
   Ждали  Надю.  Наконец  вошел  рассыльный  Митька,   желтоголовый,   как
подсолнух, паренек в распоясанной рубахе, босой, и сказал:
   - Агрономши дома нет. Замок на дверях.
   - Начнем, пожалуй, - предложил Волгин. - Видать, занята.
   Песцов невольно поглядел на дверь, за которой скрылся мальчик.
   - Ну что ж,  начнем.  Хотелось  бы  посоветоваться.  Одно  переизбрание
председателя колхоза еще ничего не даст. Вам  нужно  наметить,  выработать
целую программу, чтобы сдвинуть с места воз... Засел колхоз, как телега  в
трясине. Плохо живут колхозники. И  скажем  откровенно  -  живут  за  счет
огородов. Обрабатывают их вручную мотыгой да лопатой.  Подумать  только  -
мотыга кормит колхозника! А виноваты мы сами - не платим за работу. Вот  и
давайте думать, искать - как нам обеспечить колхозника? Обеспечим  хлебом,
деньгами - и огороды не нужны будут! Сады рассадим.
   Песцов  говорил,  все  более  оживляясь,  чувствуя,  как   настороженно
притихли Круглов и Семаков, как, повернувшись всем корпусом, следил за ним
Волгин. Он встал из-за стола, кинул карандаш  на  свои  записки,  отмахнул
левой рукой со лба густые волосы и смотрел попеременно то на того,  то  на
другого, словно с каждым вел задушевную беседу с глазу на глаз.
   - Корень зла в том, что вы лишены самостоятельности... Все! Начиная  от
председателя колхоза и кончая  последней  дояркой.  Скажите,  выгодно  вам
сеять кукурузу в пойме? Нет. Рожь озимую? Нет! Пустых коров держать?  Нет!
Луга распахивать? Нет! Свиней кормить? Нет! Нет, нет и нет... Почему же вы
все это делаете? Потому что вам предписывают, заставляют, - Песцов  поднял
руку. - Я понимаю, у вас больше права кинуть мне в лицо обвинение  за  все
это. Но я затем и пришел к вам, чтобы  принять  не  только  обвинения,  но
взять на себя всю ответственность за искоренение подобной  практики.  Если
меня изберут председателем, я не буду делать того, что в ущерб  хозяйству.
Я не стану лезть с кукурузой в пойму, а распаханные луга залужим или будем
засевать  ячменем  и  овсом,  которые  успеют  созреть  до   августовского
наводнения. Мы откажемся от озимой ржи, которая  вымерзает,  откажемся  от
свиней, - они в копеечку влетают колхозу, самим богом, как говорится, дано
здесь разводить коров да овец. Такие луга, такие пастбища на отгонах...  А
вы свиней разводите, которых кормить нечем.  Но  главное,  товарищи,  надо
ввести ежемесячную зарплату колхозникам.
   - С деньгами не  выкрутишься,  -  сказал  Волгин.  -  Работа  сезонная,
кредитов не дают. А торговлю обрезали.
   - Знаю. И тут у  нас  скверная  практика  Госбанка.  Кредит  даем  кому
угодно, только не своим колхозам. Знаю!.. Мы пойдем на  самые  решительные
меры. Нам нужен денежный запас во что бы то ни стало. Иначе  колхоз  будет
чахнуть. Но это не все; есть  еще  одна  не  менее  важная  сторона  дела,
которая зависит не только от меня, но и от вас. Так  же  как  председателя
колхоза, вас в какой-то мере лишили самостоятельности управления, а  вы  в
свою очередь не даете колхозникам проявить себя. Вы их задергали,  ставите
каждый день на работу, как поденщиков,  командуете.  Земля  обезличена!  И
человек  на  земле  тоже  обезличен.  Какой  же  это   колхоз?   Хозяйство
коллектива!.. Вдумайтесь в эти слова. Хозяйство...  да  еще  коллективное!
Значит, общение хозяев  должно  быть,  то  есть  людей  самостоятельных  в
работе,  облеченных  правом  и  ответственностью.  А  у  нас  что?   Кроме
командира, никто ни за что  не  отвечает.  Почему  у  Егора  Ивановича,  у
Еськова  такие  хорошие  поля?  Да  потому,  что  они  стали   сами   себе
командирами, хозяевами. Вот и давайте закрепим  все  поля,  а  там  гурты,
отары,  табуны...  А  вам,  дорогие  товарищи,  придется  оставлять   свои
командные должности и делом заниматься. Подбирайте себе работу по силам.
   Песцов понимал, что это был открытый вызов, он ждал бури... Или хотя бы
спора. А может быть, поддержат? Но ни поддержки, ни спора  не  получилось.
После его выступления молчали долго, курили, шаркали сапогами...
   - У нас еще один вопрос, - сказал наконец Волгин.
   - Какой? - спросил Песцов.
   - Да хотели же Треухова с Бочаговым вызвать. Побеседовать.
   - Ну так зовите, - с досадой произнес Песцов.
   Круглое встал и крикнул, высунувшись в окно:
   - Митька!
   Заскрипела дверь, и на пороге появился рассыльный.
   - Сбегай к Бочаровым и Треуховым. Хозяев позови.
   - Это к Торбе, что ли?
   - Да.
   - Сичас!
   Митька, шмыгнув носом, вышел на порог: бежать он и не  собирался.  Так,
между прочим, разогнал камешками кур,  и  они,  кудахтая,  разлетелись  по
улице. Потом ожег прутом поросенка, и тот долго визжал как резаный...
   - Ну, что там творится? - поморщился Песцов.
   - Эй, фараон! - кричал на Митьку Лубников, высунувшись  в  окно.  -  Ты
пойдешь ай нет? А то я у тебя повыдергаю шагалки-то...
   - В районе не разрешат нам продажу коров, - сказал Семаков.
   - Это я беру на себя, - Песцов поднял ладонь.
   - А вы и нас не сбрасывайте со счета, - возразил Бутусов угрюмо.  -  Мы
тоже знаем, что можно продавать, а что нельзя.
   Лубников вдруг привстал и, вытянув шею, смотрел в окно.
   - Что там такое еще? - строго спросил Волгин.
   - На чьем телке он скачет?.. Вот химик!..
   Все потянулись к окнам. Митька, лежа животом на холке телка, скакал  по
улице; телок, подняв хвост трубой, летел сломя голову прямо к дому  Торбы.
Она жила наискосок от правления.
   - Ей-богу,  на  Торбиной  телушке  гарцует,  -  радостно  комментировал
Лубников. - Сичас она его встретит... си-час.
   В самом деле, из ворот вышла Торба с веревкой в руках.
   - Что ты вытворяешь, родимец тебя побери! - крикнула она на всю улицу.
   Митька с перепугу свалился с телка и, встав, ошалело смотрел на гневную
могучую хозяйку, грозно приближавшуюся к нему.
   - Си-и-час екзекуция начнется.
   - Хватит тебе балабонить-то, балабон! - нарочито строго сказал  Волгин,
и все расселись по местам. - Ну, кто будет говорить? - спросил  Волгин.  -
Чего же молчите? Вон кукурузу в пойме затапливает.
   - Так район планирует... Лучшие земли.
   - Когда затопляет, а когда и нет.
   - Зачем же рисковать? Лучше овес посеять там или ячмень. До  наводнения
убрать можно, - сказал Песцов.
   - Овес вместо кукурузы? - Семаков с Бутусовым переглянулись.
   - А насчет ржи? Вы-то сами что думаете? - горячился Песцов.
   - Она же в плане!
   - Где вымерзает, а где и нет.
   - Рожь - она и есть рожь. У всех она такая...
   - Мы ее не по охоте сеем.
   - Ясно, ясно! - уже начал раздражаться Песцов. - Не вы виноваты. А  что
думаете о закреплении земли? Ведь колоссальные возможности!
   - Значит, землю разделим по мужикам? Зачем тогда правление?  -  спросил
Бутусов. - Может, распустить его? А заодно и колхоз...
   - В правлении будут те, кто на полях работает, а не на своих  огородах,
- ответил Песцов.
   - При чем тут огороды? - сказал Семаков.
   - К слову... Если люди хорошо заживут, сами от огородов  откажутся.  На
месте огородов сады рассадим. А картошки в поле хватит.  Овощи  на  бахчах
вырастим. А землю закрепить надо!
   Семаков и Бутусов опять многозначительно переглянулись.
   - Автономия, значит? - заметил Круглое.  -  Как  же  руководить  такими
мужиками?
   - Сложно! Тогда не заставишь хорошую кукурузу срезать на подкормку.
   - М-да, - сказал Волгин.
   - Да, - отозвался Круглов.
   И воцарилось тяжелое молчание.
   - Ну так что, товарищи? Давайте обсудим, - сказал Песцов.
   - Вроде все ясно, - ответил Бутусов, глядя в окно.
   Заскрипела дверь, на пороге появился Митька и доложил:
   - Привел Треухова с Бочаговым. На завалинке сидят.
   - Я сейчас позову их. - Круглов встал со скамьи и вышел.
   - Вы уж давайте сами с ними побеседуйте, - сказал Волгин Песцову.  -  А
то я в этом деле не мастак.
   - Тут мастерства никакого не требуется.
   - Ну, не скажите!
   Вошел Круглов, за ним  в  дверях,  заслоняя  собой  проем,  остановился
массивный Треухов.
   - Понимаешь, сколько с ними  ни  говори,  все  без  толку.  Натурально,
избалованный,  никудышный  народ,  скажу  вам.  Вот  поговорите  с   ними,
поговорите, сами узнаете, что здесь за работа.
   - Ну, завел шарманку, - буркнул Волгин.
   Круглов говорил быстро, запинаясь, и вся его  торопливая  речь  так  не
вязалась с  выразительным  красивым  лицом,  крупными  седеющими  кудрями.
Наконец он посторонился. Вошли  Треухов  и  Бочагов;  первый,  муж  Торбы,
высокий и угрюмый, второй - юркий,  маленький,  извинительно  улыбающийся.
Они сели на скамью, не снимая фуражек.
   - Как живете, товарищи? - спросил Песцов.
   - Живем - хлеб жуем, манны не ждем, - скороговоркой ответил Бочагов.
   - Не жалуемся, - солидно пробасил Треухов.
   - Вижу, - сказал Песцов, глядя на болотные яловые  сапоги  Треухова.  -
Вот мы вас и позвали сюда затем, чтобы вы  не  жаловались  потом.  В  этом
сезоне заготовку дров для школы колхоз берет на себя. Как  дальше  думаете
жить?
   Бочагов снял  фуражку  и  начал  ее  рассматривать.  Треухов  оставался
неподвижным.
   - Ну?
   - Как жили, так и будем жить, - ответил наконец Треухов.
   - То есть работы поищем, - сказал Бочагов, теребя фуражку.
   - А чего ж ее искать? Она сама вас найдет. Выходите с  завтрашнего  дня
на работу в колхоз.
   - Нет, не желаем.
   - Почему?
   - А ты заплати за работу.
   - Будем платить.
   - Поживем - увидим.
   - Ну, как знаете. Усадьба у вас есть, скота много. Можем и попросить  с
колхозной земли.
   - А ты нас не пугай, - сказал Треухов. - Да кто ты есть, чтоб нам такое
задание давать?
   - Он будущий председатель, - ответил Волгин.
   - Ну, мы его пока еще не выбирали.
   - Может быть, вас и на выборы не пригласят, - сказал Песцов, задетый за
живое наглым тоном Треухова.
   - У нас его никто не знает, может,  окромя  одной  Надьки-агрономши,  -
усмехнулся Треухов.
   - Что это значит?
   - А тебе лучше знать. Не я же с ней в обнимку по полям хожу.
   - Что он говорит? - Песцов вскочил, багровея.
   Треухов тоже встал.
   - А что народ говорит. Ты  думаешь,  мы  слепые?  Нет,  мы  все  видим.
Послушай, может, полезно будет.
   Он пошел неторопливо, грохая сапогами, за ним бесшумной тенью скользнул
Бочагов.  А  Песцов  все  стоял  неподвижно  и  вопросительно  смотрел  на
правленцев.
   Первым нарушил молчание Волгин. Скромно кашлянув  в  кулак,  он  сказал
смущенно:
   - Может, лампу зажечь? Сумеречно.
   - Пожалуй, не надо. Чего делать-то? - отозвался Семаков.
   - Да и так уж насиделись.
   - По домам пора.
   - Тогда пошли домой, - предложил Волгин все еще стоявшему Песцову.
   - Нет. Прогуляюсь.
   - Ну, как знаешь.
   Матвей вышел из правления и побрел за село по тропинке  сквозь  заросли
лещины и жимолости, от которых его обдавало каким-то грустноватым  горьким
запахом.
   Но после ухода Песцова разговор в правлении завязался бурный.
   - Ну,  слыхали  о  великих  преобразованиях?  -  спросил  саркастически
Бутусов. - Х-ха! Земельная реформа...
   - А нас готов завтра же выбросить, - сказал Семаков.
   - Это что такое? Что такое?! - ходил  и  всплескивал  поминутно  руками
Круглов.  -  Разделить  землю,  закрепить  за  звеньями!  Частный   сектор
плодить... Натурально.
   - Я говорил вам, - осуждающе выкидывал руку Семаков в сторону  Волгина,
- что с закреплением земли хватим горя. Это все ее выдумки! Ты посади всех
этих Еськовых и Никитиных на землю, так они на всех плевать станут. Они  и
на поле нас не пустят. Видел, как сегодня Никитин тебя отблагодарил.
   - Я что ж, ведь я не по своей  охоте,  -  оправдывался  Волгин.  -  Она
настояла, и колхозники поддержали ее. Вот и закрепили землю.
   - Он ходит, как уполномоченный: то  ему  подай,  другое...  Требуют!  -
сказал Бутусов.
   - Так ить у него урожай больно хорош, - вступился Лубников. -  А  землю
закрепят, - может, у всех такой будет?
   - Послушай, умная голова! - взял его за плечо Бутусов. - Осень пройдет,
Никитин одной картошки наворочает горы. А ты что дашь? Хвост да  гриву  от
кобылы? Что люди скажут? Никитин колхоз кормит, а ты языком мелешь,  но  в
правлении сидит не он, а ты...
   - Так ить я сказал это для порядку...
   - Порядок? А порядок будет  такой:  вот  тебе,  Лубников,  скажут,  сто
гектаров земли и  вот  тебе  трактор.  Паши,  сей...  Покажи,  на  что  ты
способен? - Бутусов махнул рукой. - Да тебе и земли-то никто не доверит. А
ты - член правления... Понимаешь ты, голова?
   - Понимаю...
   - Как твое здоровье? - спросил Семаков Волгина.
   - Да вроде отпустило. Не жалуюсь.
   - Вот и хорошо, - сказал  Семаков  и  многозначительно  переглянулся  с
Бутусовым. - А если, к примеру, тебя переизберут? Останешься?
   - Что ж я, хуже иных людей, что ли? - Волгин вскинул голову. - Чай,  не
один год колхоз кормил.


   В село возвратился Песцов уже затемно. То чувство смятения, с каким  он
ушел, нисколько не рассеялось. Там, в груди, где-то  ниже  горла,  сдавило
все - не продохнуть, словно задвижка какая-то закрылась. Ему было тоскливо
и тревожно, и что-то толкало его туда, к ней. Он шел  и  думал,  что  туда
совсем не нужно идти, да еще теперь. И он понял,  почему  она  не  пришла.
"Хорошо сделала... Как бы совестно было, если бы она слышала Треухова".
   Проходя мимо школы, Матвей заметил возле скамеек  под  акациями  стайку
девчат. Окруженный ими, невидимый гармонист заливисто рванул  частушки,  и
тут же звонкий голос подхватил:

   Приходи ко мне, залетка,
   Не скитайся одинок.
   Ночи нужен ясный месяц,
   А голубке голубок.

   Затем раздался дружный смех. Матвей понял, что это  был  намек  по  его
адресу. "Ну и шут с ними. От этого все равно не уйдешь", - решил он, и ему
стало как-то проще, обыкновеннее, словно девичья выходка приобщила  его  к
этому шумному, беззаботному кружку. Да что, в самом деле! Не  на  свидание
же идет он, а поговорить с ней по делам.
   В Надиной половине избы горела лампа, свет из окон  вырывался  широкими
пучками и, попадая в густые  топкие  ветви  акации,  глох  в  них,  словно
запутывался. Песцов осторожно стукнул в наличник и  увидел,  как  тревожно
метнулась Надина тень к двери. Потом загремела щеколда, раскрылась дверь и
в черном проеме показалось Надино лицо. Выражение его  было  испуганным  и
удивленным.
   - Проходите, Матвей Ильич... - пригласила она наконец.
   Песцов поздоровался, прошел в избу. Здесь было очень просторно, чисто и
как-то пусто. В углу стояла  узенькая  железная  койка,  покрытая  пестрым
покрывалом, небольшой столик прижался к стене, возле него две табуретки да
еще невысокая жиденькая этажерка, на которой лежала темная  горка  книжек,
прикрытая белой салфеточкой. На  стенах  голо,  только  над  столом  висел
полотняный конвертик, из которого выглядывали фотокарточки.
   Надя держалась застенчиво, села на уголок табуретки, подальше от стола.
Матвею было тоже как-то неловко, и он пожалел, что пришел.
   - А мы сегодня в правлении собирались, - сказал Песцов.
   - А я в поле задержалась... до вечера, - быстро,  словно  оправдываясь,
сказала Надя и покраснела.
   - Не получилось у нас разговора.
   - Почему?
   - Шут их знает... Не пойму я их. Что здесь за народ! С  ними  по  душам
хочешь. Мыслями делишься... А они бормочут как деревянные.
   - Вы только с членами правления говорили. При чем же тут народ?
   - Ну, так они же представляют народ.
   - Вот именно, представляют. Не больно они утруждают себя.
   - Так зачем же их держать?
   - Сами они себя держат.
   - А народ?
   - Что ж  народ!  Народ  у  нас  доверчивый.  Как-никак  правление  лицо
колхоза, - значит, поддерживают. До поры до времени, конечно.
   - Как же они держатся?
   - Друг за друга... Крепко держатся. И  все  проходит  сквозь  них,  как
через сито: и сверху и снизу. А что не нужно им - не пропускают.
   - Так надо менять их!
   - Менять нужно заведенный порядок. Ведь у нас половина мужиков ходят  в
руководителях, учетчиках да охранниках.
   - Да, это все толкачи...
   - Их ведь развелось что воробьев... И шумят они громче всех. И хлеб  им
дармовой... Они и держатся кучно, друг за дружку.
   - Черт возьми, и все это идет на холостые обороты.
   - А если закрепить землю, да еще скот... Придется им работать. Они чуют
это. Вот и зашумели.
   Песцов подошел к Наде.
   - Надя, Надюша! Вы просто умница... Вы необыкновенная умница...
   Она стояла перед ним, потупившись, и твердила каким-то чужим голосом:
   - Не надо... Не надо, Матвей Ильич.
   - Но почему? Я не могу без тебя...
   - За нами же следят.
   - Ну и черт с ними! Хочешь, я останусь у тебя?
   - Это может плохо кончиться.
   - Надя, но я люблю тебя! - Он обнял ее и стал целовать.
   - О боже! - и она сама, жадно целуя его, глядя  на  него  с  испугом  и
тревогой, шептала: - Мы сумасшедшие... сумасшедшие.
   - Милая, славная моя!
   - Уходи... Не мучай меня.
   - Хорошо... Я уйду.
   Они вышли в сени. Надя долго в темноте не могла нащупать  щеколду.  Они
стояли рядом, и Матвей слышал, как она часто и тяжело дышит. Он поймал  ее
за руку, потом обнял за талию и поцеловал.
   - Завтра я приду к тебе... И навсегда! Слышишь? - прошептал он.
   Она крепко стиснула его руку, и он почувствовал,  как  левая  щека  его
увлажнилась. Она плакала; губы ее были вялые и холодные, и вся  она  мелко
дрожала, как от озноба.
   Спрыгивая с  крыльца,  Песцов  услышал,  как  затрещал  плетень,  потом
мелькнули две тени от палисадника к сараю. И долго  еще,  удаляясь,  гулко
топали сапоги в ночной тишине.





   Песцов оказался временно за председателя. Волгин уехал в район покупать
горючее и запасные части к тракторам и оставил за  себя  хозяйствовать  не
Семакова, как делал обычно, а Песцова.
   - Приноравливайся, - говорил он на прощание. - А то  сразу-то  невдомек
чего будет. Хозяйство - воз тяжелый,  тянуть  его  надо  исподволь,  а  не
рывками. Иначе холку набьешь.
   - Волгин на попятную пошел, натурально. Сам уступает место Песцову, - с
едкой усмешкой жаловался Круглов.
   - Это еще ничего, ничего, - утешал  его  Семаков.  -  Погоди  маленько.
Узнаем, что думает  Стогов.  Волгин  заедет  к  нему,  посоветуется.  А  я
донесение в райком отправил. Все описал,  все  его  антиколхозные  умыслы.
Ничего, ничего. Пусть пока хозяйствует, а мы поглядим.
   Внешне Семаков ничем не выказывал своей неприязни к Песцову. Он  был  с
ним вежлив и даже советовался:
   - Матвей Ильич, что нам делать  с  Иваном  Черноземовым?  На  его  поле
ячмень подошел... Жать пора. А он не берет к себе третьего комбайнера.
   - Как это - не берет?
   - Очень просто, вдвоем с Лесиным, говорит, справлюсь. А Петра  Бутусова
мне не надо.
   - Ничего не понимаю.
   - За звеном Черноземова мы закрепили кроме  кукурузы  поле  ячменя.  На
Косачевском мысу. Слыхали?
   - Ну?!
   - Договор с ним подписали. Вот он и надеется премиальные получить. Ну и
понятное дело - поделиться с Бутусовым не хочет.
   - Так пошлите того, с кем он хочет работать.
   - Матвей  Ильич,  правлению  некогда  устраивать  любовные  сделки  меж
колхозниками.
   -  Ладно.  Я  завтра  съезжу  на  Косачевский  мыс.  Разберусь  с  этим
Черноземовым.
   Ячмень  на  Косачевском  мысу  подошел  как-то  неожиданно,  в   разгар
сенокоса. "За усы он тянет ячмень-то, что ли? Иль  колдует?!  -  удивлялся
Волгин. - Дней на десять раньше срока поспел".
   Накануне жатвы Иван Черноземов долго не ложился. Еще с вечера  перегнал
он свой комбайн в поле; бочку горючего про запас схоронил  -  в  глинистом
обрывчике нишу выкопал, свежей травой укрыл бочку, землей  присыпал,  чтоб
воспарения не было.
   А потом до вторых петухов просидел с Лесиным на завалинке.
   - Эх, сосед, теперь мы как двинем, так уж двинем! - говорил Черноземов,
опираясь на колени руками, и, глядя в землю, крутил головой.
   - А я тяги на своем комбайне переклепал,  -  ласково  улыбаясь,  сказал
Лесин. - Один убирать буду, без копнильщика. Мне тоже нахлебник не нужен.
   - Егор Иванович Батман не  то  что  тяги,  ножи  переклепал.  Вот  так,
нормально - пшеницу жать, а эдак вот повернет, горбылем кверху -  под  сою
получается.  Наземь  ножи-то  кладет,  чтоб  ни  один  бобик  не   остался
несрезанным.
   - Тот универсал!
   - Ах, сосед! Дожили мы до настоящего дела. Я ведь, по секрету  сказать,
из председателей колхоза сбежал.
   - Когда же?
   - А в тридцать пятом году! Я лют был до работы. Первым в  селе  технику
освоил - и тракторы и комбайны. Меня и выдвинули  в  председатели.  Ладно,
работаю. И вот присылают мне с первесны указ из рика -  засеять  поле  под
ольхами гречихой. Место  низменное  -  болота  рядом,  туманом  обдает.  А
гречиха тепло любит. Какая там гречиха вырастет?! Но мне звонят -  сей,  и
больше ничего! Я сам-то пензяк. У нас гречихи на всю страну  славились.  А
может, и во всем мире лучших не было. Культура эта тонкая. Помню, как мы с
отцом ее сеяли. Бывало, чуть засереет небо, а мы уж на загоне. Гречиху  до
солнца надо посеять, а по росе запахать...  И  того  мало.  Отец,  бывало,
снимет штаны, сядет голым задом  на  землю  и  скажет:  "Ванятка,  садись,
покурим". Вот мы и сидим на земле-то,  курим.  Ждем  -  чего  она  скажет?
Переглядываемся... Отец встанет, отряхнется: "Рано ишшо, Ванятка.  Поехали
домой. Земля холодновата". А тут звонят по телефону:  сей,  да  и  только!
Ладно, говорю, посеем. Написал  я  им  сводку:  мол,  посеяли  гречиху.  И
отправил, - отвяжитесь, думаю. А посеял гречиху только недели  через  две,
да и то в другом месте. И что ж ты думаешь? Приходит ко мне  эдакой  косой
дьявол - Яшка Сизов - и  говорит:  "Иван,  дай-ка  мне  подводу  на  базар
съездить?" - "Ты что, в уме? В разгар посевной  и  за  двадцать  верст  на
базар!  И  не  проси!"  -  "Кабы   пожалеть   не   пришлось!   Что-то   ты
самовольничаешь, Иван? Все без правления норовишь... Гречиху не посеял,  а
сводку дал..." - "Ступай, я не из пугливых!.." Донес ведь, стервец! И  вот
ко мне нагрянул сам председатель рика на пару с  каким-то  полувоенным.  В
тарантасе, на тугих вожжах! "Садись! Поехали к ольхам".  Подъезжаем.  "Где
гречиха?", "Когда посеял?", "Ах, два дня назад?!  Займись!"  -  сказал  он
этому полувоенному да уехал. Тот и спрашивает  меня  очень  даже  вежливо:
"Как же вы, дорогой товарищ, решились на  такой  шаг?  Директиву  рика  не
выполнили?" Я ему пытаюсь объяснить, что гречиха тепло любит,  а  он  мне:
"Не возражаю. Но почему вы директиву не выполнили?"  -  "Вы  крестьянством
занимались?" - спрашиваю. "Никогда в жизни". - "Откуда вы,  извиняюсь?"  -
"А с Красной улицы". - "Понятно". - "Ну, раз вам  понятно,  тогда  зайдите
завтра к нам. Один придете, раз вы такой понятливый". И просидел я  у  них
две недели. На мое счастье, вся  гречиха,  посеянная  другими  по  холоду,
пропала. А моя как  на  опаре  поднялась.  Меня  и  выпустили.  "Извините,
говорят, производственная ошибка. Можете работать". Я на  другой  же  день
собрал свои манатки и уехал вместе с женой и ребенком.
   - По шахтам, по леспромхозам мотался... А после  войны  опять  к  земле
потянуло. Что ни говори, крепко она держит нашего брата, за самую душу.
   Прилег Иван Черноземов уже за полночь в сенях на деревянной кровати.  И
приснился ему дивный сон. Будто на всей  Руси  хлеба  поспели.  И  по  его
родной Земетчине, вдоль всего сельского порядка от  избы  к  избе  старики
пошли. Возле каждой избы останавливаются, стучат  подожками  в  наличники,
окликают: "Эй, Иван, не спишь? Жать пора!" - "Не сплю, тятя!" - отзывается
Иван. И вот будто входит к нему в сени отец в белой рубахе, босой. Садится
на край  кровати:  "А  ну-ка,  покажи,  что  за  хлеб  уродился  на  твоем
Косачевском мысу? Вставай, пойдем!" - "Да ведь это далеко, тятя...  Аж  на
Дальнем Востоке, на краю земли". - "Раз далеко,  вставать  пораньше  надо.
Чего ж ты прохлаждаешься?" - "Да я и не сплю вовсе". - "Идем!"
   И вот вышли они вместе с отцом в поле... А кругом такая  благодать!  Во
все стороны лежит степь, вся светло-желтая от созревшей пшеницы, от жухлой
поникшей травы; струится  сквозь  легкую  синеватую  испарину  земли  этот
мягкий солнечный свет, и кажется издали, что  это  вовсе  не  подкрашенный
солнцем парок, а тихо падающие на землю золотистые зерна. И  не  видно  ни
дымных заводских труб,  ни  сел,  ни  одиноких  путников.  Только  дорога,
бесконечная, как степь, дорога, и куда ни глянешь,  все  падает  и  падает
золотистая пороша зерна. "Видишь, какое добро приспело, а ты спишь...  Эх,
Иван!"
   Черноземов очнулся, как от испуга; с минуту приглядывался: не светит ли
сквозь щели солнце? Потом  высунулся  в  дверь  -  зябко  обдало  утренней
прохладой. "Роса сильная, значит, денек будет хороший, - отметил  радостно
Черноземов. - Солнце еще  не  встало.  Успею".  В  избе  возле  печки  уже
суетилась хозяйка.
   - Собери-ка мне чего поесть в сумку. Я в момент обуюсь и пойду.
   - Господи! - всплеснула та  руками.  -  В  эдакую  рань-то!  Подожди...
Позавтракаешь, а там на машине подбросят.
   - Не велик барин на машинах-то разъезжать. Небось и пешком дойду.
   Черноземов сердито засопел, натягивая сапоги. Перечить было бесполезно,
и хозяйка, печально вздохнув, стала укладывать дневную провизию в сумку.


   Утром после разнарядки Песцов и сам поехал туда,  на  Косачевский  мыс,
верхом на Буланце. В  лощине,  возле  Солдатова  ключа,  он  встретился  с
Лубниковым. Тот пас табун. Увидев Песцова, Лубников еще издали крикнул:
   - Покурим, Матвей Ильич?
   - Давай!
   Лубников лихо подскакал:
   - Моего самосаду. До печенок продирает.
   Свернули по цигарке.
   - Далече путь держите? - спросил Лубников.
   - На Косачевский мыс. Там ячмень подошел. Думают нынче жать.
   - Это поле Черноземова... Он там дневал и ночевал.
   - Один, что ли?
   - Подручный у него, тракторист. А теперь вот еще и Лесина взял к себе в
звено.
   - А почему от комбайна Бутусова отказывался?
   - Бутусов не той породы... Этот все напоказ любит.
   - А Черноземов?
   - О, энтот мужик лют - он теперь за  кажным  колоском  гоняться  будет.
Отрыжка капитализма, как сказал Семаков.
   - Уразумел! За лошадьми поглядывай... В овсы поперли. - Песцов хлыстнул
Буланца и помчался прочь.
   Поле Косачевский мыс лежало на горбине высокого увала. Песцов  поднялся
по распадку, заросшему мелким шиповником, и выехал на дорогу.
   "А места здесь в  самом  деле  косачиные,  -  думал  Песцов,  оглядывая
одинокие стога, разбросанные вдоль распадка; за  ними  начиналось  желтое,
широкое поле ячменя. - И зерно есть, и главное - стога, где тетерева любят
табуниться. Надо осенью сюда заглянуть с ружьецом".
   С краю поля, у дороги, выстроились три комбайна, два  самоходных,  один
прицепной, с трактором; тут же сидели тракторист и комбайнеры,  среди  них
Лесин, Черноземов -  плотный  широкоскулый  мужчина  в  гимнастерке,  Петр
Бутусов и тракторист - молоденький паренек в ковбойке.
   - Ну как? - спросил Песцов, спешиваясь. - В чем задержка?
   - Роса была сильная...  Влажновато  малость.  Плохо  вымолачивается  по
росе-то, - сказал Черноземов.
   - Ишь вы какие разборчивые! - усмехнулся Песцов. - Небось раньше  и  по
дождю жали.
   - Так то раньше.
   - Все ж когда думаете приступить?
   - Думаем двинуть, - отвечал  за  всех  Черноземов,  вороша  колосья.  -
Спелый...
   Песцов вошел в ячмень, потрогал колосья:
   - Да, косить можно. Когда третий комбайн подогнали?
   - Только что.
   - Вы же не хотели его брать?
   - А кто нас слушает, - хмуро ответил Черноземов.
   - Значит, вы вроде на помощи у соседа? - спросил Песцов Бутусова.
   - Мне все равно... Где бы ни работать.
   - А где ваш копнильщик? - обернулся Песцов к Лесину.
   - Без него обойдусь, - ответил Лесин.
   - Как? На вашем комбайне, с прицепным копнителем?
   - А я  приспособился,  -  Лесин  застенчиво  улыбнулся  и  заковылял  к
комбайну. - Гляди! Изготовил я две тяги... Первой сбрасываю солому.  Р-раз
- и готово! А вот этой тягой закрываю копнитель.
   - Ну, ребятки, двинули! -  весело  сказал  Черноземов.  -  Бутусов,  ты
начинай с этого краю. А ты, Лесин, в тот конец давай. А я начну отсюда.
   Черноземов вытянулся, как ротный на смотру, и сказал торжественно:
   - Ну, Матвей Ильич, с хлебом!
   - С хлебом! - сказал Песцов.
   Потом взревели моторы, застучали, застрекотали ножи и побежали  колосья
по транспортерам.
   Целый день мотался Песцов в седле;  был  и  в  пойме,  и  на  кукурузе,
которую подкармливали звеньевые, с пастухами обедал на отгонах,  часа  три
метал стога. Пропотевший, усталый, но довольный и хорошим днем  -  началом
жатвы, и погодкой безоблачной, и работенкой, от которой лопатки  на  место
встали, Песцов возвращался домой.
   Переходя Солдатов ключ, Буланец остановился и начал  пить.  К  переезду
подкатил грузовик с полным кузовом ячменя. Шофер высунулся из кабины:
   - Матвей Ильич! Там у Черноземова на поле скандал.
   - Что такое?
   - Звеньевой с Бутусовым не поладил. С поля гонит его.
   - Что за черт! - Песцов заторопил Буланца.  Тот  упрямился,  не  шел  в
обратную сторону. Песцов огрел его плеткой  и  рысью  свернул  в  знакомый
распадок.
   Поле Черноземова отсюда, от дороги, словно полысело  теперь,  и  сквозь
желтизну жнивья проглядывала  серая  земля.  Сжато  было  много,  но  один
комбайн стоял в стороне. К нему-то и направился  Песцов,  а  от  дальнего,
тоже остановившегося комбайна бежал Черноземов.
   - Что случилось? - спросил Матвей Петра Бутусова.
   - Он, сукин сын, половину зерна в землю втаптывает! - кричал, подбегая,
Черноземов. - Чешет на полной скорости, как на пожар. Смотри, какое жнивье
высокое.
   - Так ведь показатели давать надо, - пытался оправдаться Бутусов.
   - На черта мне твои показатели! - крикнул  опять  Черноземов.  -  Он  с
этими рекордами колхоз без зерна оставит, а меня - без зарплаты. Не  нужен
мне такой помощник. Смотри, что он делает! Смотри! - обращался  Черноземов
к Песцову и показывал на жнивье.
   - Дело ясно, - сказал Песцов. - Я позову  агронома.  Завтра  утром  она
определит потери. Платить будет он.
   - А не рано ли распоряжаетесь? - угрюмо спросил Бутусов.
   - Не рано, а поздно!.. За подобные рекорды давно уже надо бить.
   - Утром будет у вас агроном. Обязательно! -  сказал,  прощаясь,  Песцов
Черноземову.
   "От такого  геройства  я  постараюсь  избавиться,  -  думал  Песцов  на
обратной дороге. - И тут выходит - закрепление полей  необходимо.  Снимешь
большой урожай со всего поля - и  получишь  больше.  Пусть  они  и  ломают
голову. Быстро слишком жать - не доберешь, потери большие; медленно жать -
перестоится хлеб, начнет осыпаться... Вот и думай, кумекай, как жить? Хоть
раздельным  способом,  хоть  прямым  комбайнированием.  Какой   для   тебя
выгодней, тот и есть передовой. Соображай, работай головой. Хватит на дядю
рассчитывать".
   В распадке у Солдатова ключа Песцов встретил Лубникова  с  табуном.  Он
спешился и передал повод Буланца Лубникову:
   - Забери его.
   - А ты как же, Матвей Ильич? Пешком?
   - Подожду на дороге вечернего молоковоза. Мне на отгоны съездить надо.
   - Что так? Аль седалище натер?
   - Лошадь утомилась. А туда километров десять, не меньше.
   - Ну, знамо. В машине оно  способнее,  чем  в  седле...  Там  подушечки
мягче.
   - Давай без комментариев.
   - Я это вам к тому, чтоб вы ноги не слишком раскидывали в стороны после
седла-то. По-нашему, по-деревенски, это называется враскорячку  ходить.  А
то девки засмеют на отгонах.
   - Иди ты к черту!
   -  Есть!  Малина  вам  в  рот...  -  Лубников   приложил   к   козырьку
растопыренную  пятерню  и  лихо  поскакал,  уводя  в  поводу  заседланного
Буланца.
   Песцов пошел к дороге и вдруг почувствовал странную  расслабленность  в
коленях, словно оттуда выпали какие-то пружины и ноги  теперь  сами  собой
подгибались и трудно было  устоять.  Он  присел  на  придорожную  кочку  и
поморщился от неожиданной боли.
   - Ну и казак! - усмехнулся он. - Наверно, в самом деле  смешно,  как  я
танцую на полусогнутых...
   Он лег на спину, вскинул ноги на  кочку  и  приятно  почувствовал,  как
становились они легче, невесомее, как отходили ступни, словно сняли с  них
деревянные колодки. Он пытался уверить себя, что едет на отгоны по важному
делу - разыскать Селину, послать  ее,  чтоб  замерила,  определила  потери
зерна. После того вечера она исчезла из  села;  говорили,  что  ночует  на
отгонах. И теперь Песцов ждал встречи с ней и волновался.





   На отгоны Песцов приехал на закате солнца.  На  станах  было  пусто,  -
доярки ушли на дойку. Двери в длинном бревенчатом бараке заперли на щепки.
Он заглянул в окно  и  увидел  Надин  велосипед,  прислоненный  к  стенке.
Значит, где-то здесь и сама хозяйка.
   Неподалеку от бревенчатого барака, на берегу озера трое пастухов -  два
мальчика и дед Якуша - лежали возле  костра.  На  закопченной  перекладине
висел котел, в нем крупными пузырями булькал  суп.  Мальчишки  шуровали  в
костре, ломали и подкладывали сучья. Дед Якуша, босой и в драной  фуфайке,
не снимавший ее даже в лютую жару, посасывал короткую трубочку и сплевывал
с обрывистого берега прямо в озеро.
   Огненно-бурая,  косматая  амурская   лайка,   вскинув   острую   морду,
требовательно смотрела на подходившего Песцова.
   - Селину тут не видели? - спросил Песцов.
   - Там, - указал старик трубкой в сторону прибрежного дубняка.
   Собака вскочила, поглядела в ту сторону,  залаяла  и  стала  пружинисто
раскидывать траву короткими сильными ногами.
   - Замолчь! - Один парнишка выхватил головешку и запустил ее  в  собаку.
Та взвизгнула, мгновенно  улеглась,  но  сердито  и  напряженно  провожала
Песцова своими желтыми немигающими глазами.
   - Ступайте, ступайте! Во-он к той рощице! - кричал ему вслед старик.
   Зеленая кипень невысокого дубнячка подступала к  самому  озеру.  По-над
берегом вилась, прижатая к воде, узенькая тропка. На обочинах ее в  густой
и высокой траве мельтешили красные  в  черных  точках  саранки,  откуда-то
снизу доносилось тихое неясное пение.
   Песцов спрыгнул с обрывистого берега к озеру, за ним посыпались комья в
воду. Здесь он увидел певиц; они сидели под берегом в лодке, возле высокой
стенки камыша. Одной из них оказалась Надя,  второй  -  приемщица  молока,
грузная  пожилая  украинка  в  расшитой  полотняной  кофточке  с  широкими
рукавами.
   - Здравствуйте, Матвей Ильич! - сказала Надя.
   - А мы  туточки  спиваемо.  Сидайте  до  нас!  -  Приемщица  приветливо
смотрела на Песцова, который нерешительно переминался с ноги  на  ногу.  -
Эх, дура я, дура старая!  -  всполошилась  она  вдруг.  -  Мени  ж  молоко
принимать пора. - Она неожиданно легко  выпрыгнула  из  лодки.  -  Ну,  до
побачення! - И скрылась в кустарнике.
   - Прошу, Матвей Ильич!
   Надю нисколько не удивило неожиданное появление Песцова;  она  смотрела
на него чуть насмешливо, как будто знала заранее, что он  придет.  На  ней
была красная  в  крапинку,  под  стать  саранкам,  косынка  и  пестренький
сарафан, открывавший ее прямые плечи.
   "Даже не спрашивает, как нашел ее... Неужели ждала?" Песцов  прыгнул  в
лодку, потянулся к веслам.
   Но Надя перехватила их:
   - Помните, как вы меня  катали  на  "газике"!  А  теперь  моя  очередь.
Садитесь, прокачу!
   Песцов сел на корму и тихонько запел, весело поглядывая на Надю:

   Поедем, красотка, кататься!
   Я долго тебя поджидал.

   - И часто вам приходится поджидать? -  насмешливо  спросила  Надя.  Она
гребла с замахом, резко выбрасывая весла, отчего лодка шла рывками.
   - Увы... А чего это вы на меня злитесь?
   - А вы не догадываетесь?
   - Понятно... Неосторожно поступаю. Но, помилуйте, господа присяжные!  -
Песцов посмотрел в небо и вскинул руки. - Кроме всего  прочего,  я  еще  и
человек. И представьте себе, у меня могут быть даже настроения...
   Надя засмеялась.
   - Значит, вы пришли по настроению?
   - Скорее по необходимости. Почему вы не появляетесь в селе?
   - Необходимо отвечать?
   - Как хотите.
   - Не думала, что вы приедете сюда.
   - Вы меня осуждаете?
   - Нет, благодарю...
   - Спасибо. К тому же у меня небольшое дело к вам. Сегодня  начали  жать
ячмень на Косачевском мысу...
   - Знаю.
   - Черноземов с Бутусовым поссорился. Требует, чтоб с того  удержали  за
потери зерна. Вам надо подсчитать потери... Завтра утром. Я им обещал.
   - А где Волгин?
   - В район уехал. Оставил  меня  за  себя.  Догадываюсь,  что  с  целью.
Проверить хотят, как я хозяйствую...
   - И вы на радостях сразу на отгоны подались... На лодке кататься? Хорош
борец за народную справедливость!..
   Песцов извинительно развел руками:
   - Во-первых, у меня дело...
   - Да, конечно. Я завтра  утром  съезжу  на  Косачевский  мыс,  определю
потери.
   - А во-вторых, вам нужно быть в селе.
   Надя положила весла и вопросительно смотрела на него. Лодка врезалась в
камышовые заросли и остановилась.
   - Да, да!.. Нужно! Наверно, вслед за Волгиным приедет Стогов.  В  любую
минуту я должен быть готов к собранию. А мне и посоветоваться  не  с  кем.
Мой главный советчик сбежал из села... Вы не смейтесь! Даже  на  заседание
правления не пришли. А ведь я говорил там о закреплении земли...
   - Об этом уж все село толкует... Еще  о  том,  что  вы  хотите  огороды
отобрать у колхозников.
   - Но это неправда! Придирка... Я сказал,  что,  если  закрепить  землю,
урожаи станут высокими, как у Егора Ивановича, - тогда и огороды не  нужны
будут. Сады рассадим.
   - Если бы да кабы... Поймите же, люди сыты по горло этими "если"...
   - Но вы же сами говорили о необходимости закреплять земли!
   - На одном закреплении земли далеко не уедешь.
   - И то правда...
   - Видали на Косачевском мысу ячмень?
   - Хороший!
   - Черноземов его  вырастил...  А  убирать  послали  Петра  Бутусова.  И
половина зерна на стерне осталась. Зато косят быстро, Семаков сводку  даст
- рекорд!
   - За такой рекорд да по мягкому месту...
   - Учтите и другое - за этот ячмень  мы  обещали  премиальные  выплатить
Черноземову. Но мы не то что премии, трудодни оплачиваем с грехом пополам.
   А если мы не выдадим обещанных  премий,  тот  же  Черноземов  или  Егор
Иванович в глаза нам наплюют. И работать в будущем году не станут.  А  где
взять деньги?
   - Все же как вы оказались в таком безденежье?
   - Мы?! А кто нам планировал озимую рожь? Вы!.. Планировали и знали, что
она вымерзнет. Кто запланировал нам кукурузу? Семьсот гектаров! Знали, что
нам не под силу и половина этого. Знали и  планировали  сеять.  Да  еще  в
пойме, на лучших землях. А свеклу?
   - Общая установочка, - усмехнулся Песцов.
   - Во-во! Вы общую установку выполняете, а мы разоряемся.  Поглядите  на
того же Волгина. Он же задерган этими установками да планами,  как  старый
конь удилами. И все исполняй и докладывай. Он усвоил одну истину:  угодишь
секретарю - все в порядке, а мужик стерпит. Вот  и  старается.  Но  трудно
стало  угождать  -  годы  не  те  и  возможности   обрезаны.   Раньше   он
приторговывал - то луком, то ранними огурцами, то рисом...  Изворачивался,
покрывал неразумные расходы. А теперь и торговлю обрезали  -  как  хочешь,
так и живи.
   - Что и говорить, советчик вы не веселый.
   - Порадовать, извините, нечем. - Надя взяла весла.
   Лодка стояла в затончике, укрытая камышовой стеной от озерного плеса.
   - Дайте-ка я сяду на весла! Давно  уж  я  не  занимался  этим  флотским
ремеслом.
   - Ага! И порезвимся на озере. Благо, что  и  покрасоваться  есть  перед
кем: доярки как раз возвратились на станы. - Надя загребала одним  веслом,
другим табанила, поворачивала лодку к берегу.
   Песцов привстал, потянулся к веслам.
   - Не надо, Матвей Ильич...
   - Подвиньтесь!
   - Не надо, - она крепко держала весло, которое пытался отобрать Песцов.
   Вдруг он покачнулся, выпустил весло и, потеряв равновесие, схватил Надю
за плечи. Она откинулась на  локти  и  смотрела  на  него  настороженно  и
пытливо. Потом быстро и крепко обняла его за шею...
   - Эх ты, горе мое! - прошептала она наконец.
   Потом как-то выскользнула из его объятий и спрыгнула на берег.
   - Куда же ты?
   - Не вздумайте бежать за мной... Ухажер.
   -  Ладно,  ладно...  Перестраховщица,  -  Песцов  шутливо  погрозил  ей
пальцем.
   Она оттолкнула от берега лодку и быстро пошла к станам.
   Песцов появился  на  станах  позже,  доярки  встретили  его  привычными
шутками:
   - Говорят, вы к нам в подпаски нанимаетесь, Матвей Ильич?
   - Кнут таскать... А то дед Якуша обессилел.
   - Вот я вам, просмешницы... Кнутищем вдоль спин-то, - сердито ворчал от
костра дед Якуша.
   - Молчи, старый тарантас!.. Взял бы хоть одного мужчину на весь стан...
Для духу. А то у нас моль развелась.
   Доярки покатывались со смеху, они расселись вокруг непокрытого дощатого
стола шагах в десяти от костра - кто  ужинал,  кто  вязал,  кто  гадал  на
картах.
   Надя смеялась вместе со всеми и часто поглядывала на Песцова.  На  этот
раз и он не смущался от шуток, вступал охотно в словесную перепалку:
   - Я бы пошел приглядывать не за телятами, а за доярками...
   - Дед Якуша, принимай нас к себе в стадо!..
   - Девчата, кто переходит на телячье положение, поднимай руки!
   - Пусть он своих подпасков, то  бишь  подсосков,  уберет...  А  то  они
мешать будут.
   - Ха-ха-ха!
   - Сами вы подсоски! Кобылы необъезженные, - огрызались подпаски.
   - Ах, срамницы!.. Вот я вас кнутищем-то...
   Постелили Песцову в плетневом пристрое; на деревянный  топчан  положили
охапку сена и покрыли одеялом. Подушка была тоже  набита  сеном.  От  сена
исходил сухой душный  запах  мяты.  Песцов  с  наслаждением  вытянулся  на
постели, закрыл глаза и только теперь почувствовал, как он  устал...  Ноги
тяжело гудели, ломило спину, и гулко стучала кровь в висках.





   Проснулся он от какой-то протяжной, заунывной песни, -  низкий  женский
голос звучал глухо и тоскливо, словно из подземелья просился наружу:

   Счастливые подружки,
   Вам счастья, а мне нет...
   Не лучше ли мне будет
   Живой в могилу лечь...

   Песцов щурился от яркой солнечной ряби, пробивавшейся сквозь  плетневую
стену, и сначала  не  мог  понять,  где  он  находится.  Вдруг  с  резким,
дребезжащим звоном упало где-то ведро. И Песцов сразу очнулся от  полусна.
Закинув руки за голову, он  прислушался  к  тому,  как  доярки  на  станах
погромыхивали ведрами. Он живо  представил  себе,  как  они  вяло,  словно
сонные куры, разбредаются сейчас по загону к своим  коровам  и  уже  через
несколько  минут  весело  зазвенят  молочные  струйки,  а  потом  зальются
песенные девичьи голоса. Потом они с шутками,  с  хохотом  сойдутся  возле
приемного молочного пункта; косы, ловко  перехваченные  белыми,  строгими,
как у сестер  милосердия,  косынками,  высоко  закатанные  рукава,  тугие,
округлые руки и бойкие, смешливые, вездесущие девичьи глаза. Здесь  уж  им
не попадайся, - засмеют.  С  таким  народом  горы  можно  ворочать,  думал
Песцов. А что они видят, кроме коров? От скуки с дедом Якушей  побранятся.
Да молоковоза ради шутки столкнут  в  озеро.  Иль,  может,  помарьяжат  за
картами с заезжими рыбаками.

   Живой в могилку лягу -
   Скажите: умерла...
   До самой до могилы
   Была ему верна,

   - с отчаянной решимостью признавался низкий голос, но гудел  он  теперь
где-то наверху. И Песцов невольно посмотрел на крышу,  в  надежде  увидеть
там певицу.
   - А я знаю, о чем вы думаете, - сказала Надя.
   Он не слышал, как она вошла, и вздрогнул от неожиданности.
   - Ой, трусишка! - Она подошла к топчану. - Вам  доярок  жалко,  что  их
любить некому...
   Песцов приподнялся на локте.
   - Как ты догадалась?
   - Песни поет тетя Пелагея. А когда звучит один женский  голос,  грустно
становится, тоскливо.
   - Умница!
   Матвей обхватил ладонью ее шею и почувствовал, как  под  гладкой  кожей
напрягаются упругие и тонкие мускулы. "Точно струны, - думал он. - Тронешь
- зазвенят..." Потом притянул ее к себе и поцеловал в губы.
   - Вам пора! - наконец сказала Надя.
   - А сколько времени?
   - Уже пять часов.
   - Молоковоз приехал?
   -  Он  сегодня  опоздает,  будет  только  в  восемь.  Вчера   приемщицу
предупредил... Что-то поломалось у него.
   - Как ты сказала?! - Песцов скинул ноги на земляной  пол  и  растерянно
глядел на Надю. - Мне же надо быть на разнарядке.
   - Да, к семи часам в правлении. - Надя поглядела на часы. - Меньше двух
часов осталось... Возьмите мой велосипед.
   Она вышла на минуту и вернулась с велосипедом.  Песцов  быстро  натянул
клетчатую рубаху, застегнул сандалеты:
   - Вот так номер...
   - Возьмите, - Надя подвела велосипед к Песцову.
   - Но ведь все знают, что это твой велосипед, - замешкался Песцов.
   - Ничего... Хуже будет, если вы не приедете на разнарядку.
   - А как же ты?.. На Косачевский мыс?
   - Я с молоковозом уеду.
   - Ну, спасибо.
   Одной рукой он взял велосипед, второй обнял Надю, поцеловал:
   - До вечера!..
   С непривычки Песцов никак не мог удержаться  на  узкой  тропинке;  руль
постоянно вело куда-то в сторону, колесо виляло, и он  со  страхом  считал
луговые кочки. Раза два упал, и после  каждого  падения  противно  дрожали
колени.
   Наконец он плюнул в сердцах и повел велосипед по тропинке, сам запрыгал
по кочкам. К селу он подошел только в восемь часов не то что в поту,  а  в
мыле. На конном дворе решил передохнуть.
   Здесь возле коновязи стояла целая вереница верховых лошадей. Лубников с
конюхом выводили со двора очередную заседланную, упирающуюся лошадь.
   - Что это за кавалерия? - спросил Песцов  у  Лубникова.  -  Мобилизация
объявлена, что ли?
   - Так ить это все для  руководящего  состава,  -  ответил  Лубников.  -
Закрепленные лошадки. Вроде персональных.
   - Какой руководящий состав?
   - Да как же, -  бригадиры,  всякие  заведующие,  учетчики,  объездчики,
охранники. Работает руководство, слава богу...
   - Так сколько же их? - Песцов кивнул на коней.
   - Иной раз почти полсотни седлаю, - ответил Лубников. - Колхоз большой,
за всем уследить не шутка.
   - Н-да, расплодили командиров-надзирателей, - усмехнулся Песцов. -  Уже
восемь, а они еще и не чешутся.
   - Так пока энти, которые работают, не вышли, тем тожеть делать нечего.
   - Черт знает что!
   И "энти" и "те" сидели возле правления и на лавочке, и  на  крыльце,  и
прямо  на  траве  вдоль  палисадника;  тут  и  бригадиры,  и  учетчики,  и
трактористы, и шоферы,  и  много  прочего  люду,  про  которых  говорят  в
колхозе: "Ждут, куда пошлют".
   Подъезжая,  Песцов  поздоровался.  Ему  ответили  разноголосо,  весело,
приветливо кивали головами. Он поставил велосипед возле ограды и  пошел  в
правление.
   - Кажись, Надькин? - спросил кто-то и хмыкнул.
   - Заткнись! - уже из коридора услышал Песцов чей-то  голос.  -  Что  за
шутки!
   В правлении  было  тоже  людно  и  так  накурено,  что  не  продохнуть.
Множество народу окружили стол, за которым сидел Семаков. Заметив Песцова,
все ринулись к нему, каждый со своим вопросом.
   - Товарищ секретарь? - спрашивали одни.
   - Товарищ председатель, - величали другие.
   - Куда же мою машину направят?
   - А я ремонт трактора закончил. Что делать?
   - А мне лошади нужны... Лес подвозить.
   Песцов поднял руку.
   - Стойте!.. Я еще не председатель.
   Все с недоумением смотрели на Семакова:  что,  мол,  за  канитель?  Тот
встал из-за стола, подошел к Песцову:
   -  Ну  что  за  формальность?  Вы  же  оставлены  за  Волгина.  Вот   и
хозяйствуйте.
   Песцов,  как  бы   вспоминая   что-то   свое,   оглядывал   примолкших,
настороженных людей, стол, заваленный бумагами, и наконец произнес:
   - Ну, давайте... Что у вас?
   Он сел за стол. И мгновенно его окружил разноголосый хор:
   - Подпишите мне путевку!
   - Не торопись, милок! Я дольше твоего ждал.
   - Да не галдите вы! - кричал на всех  рыжеусый,  в  синей  косоворотке,
стоявший ближе всех к Песцову, и спрашивал сердито: -  Да  вы  дадите  нам
лошадей или нет? Лес подвозить.
   - Завхоз! - крикнул Песцов.
   К столу протиснулся Семаков.
   - Вот на лесозаготовки  лошадей  просят,  -  сказал  Песцов,  кивая  на
рыжеусого. - Сколько вам?
   - Пять запрягли... Еще десять подвод надо, - отвечал рыжеусый.
   - Нет лошадей, - сказал Семаков.
   - Как - нет? - спросил Песцов. - А там, на коновязи?!
   - Верховые, что ли?
   - Конечно.
   - Те нельзя. Не могу же я бригадиров да учетчиков без коней оставить.
   - Черт знает что! - с досадой сказал Песцов. - Да разберитесь  вы  хоть
по порядку! Что вы облепили меня, как мухи?
   Целый час он подписывал то накладные, то наряды, то путевые  листы,  то
заявления какие-то нелепые разбирал: "...отказываюсь  перебирать  клещи  и
потник, потому как за бесценок..."
   - Вы что, шорником работаете?
   - Без расценок какая работа. Я тебе, положим,  клещи  переберу,  но  ты
опиши все, как есть. Или возьми потник...
   - А мне вчера горючее не подвезли... Это как рассудить?
   - Его Кузьма, черт, спьяну на Косачевский мыс увез. Свалил там бочку.
   - Сам ты с похмелья! Ему бригадир приказал туда свезти.
   - О це ж рядом! Тильки с бугра сойтить...
   - Сойтить... А подниматься тожеть надо. А кто платить  будет?  Это  как
рассудить?
   Через час у Песцова голова пошла кругом. И когда наконец все разошлись,
он встал из-за стола и тупо уставился в окно.
   - Туговато,  Матвей  Ильич?  -  раздался  за  его  спиной  голос  Егора
Ивановича. Когда вошел он, Песцов не слышал, а может быть,  и  не  выходил
вовсе, остался незаметным где-нибудь в углу.
   - Здравствуйте, Егор Иванович! - Матвей задумчиво  прошел  к  столу.  -
Суета какая-то.
   - Машина большая, а сцеп один - вот она и  тяжело  вертится,  -  сказал
Егор Иванович. - У нас ведь все от одного колеса норовят двигать.
   - Да, Егор Иванович, норовят. Добро хоть колесо-то надежное попадет.
   - Мы вот, колхозники, промеж себя часто балакаем -  порядок  у  нас  не
тот. А ведь можно к хозяйству приноровиться...
   - Как?
   - А вы приходите вечером ко мне на чашку чая. Мужики соберутся.  Вот  и
потолкуем.
   - Приду обязательно!
   Вышедшего из правления Егора Ивановича встретил Семаков.
   - Дай-ка прикурить, Егор Иванович.
   Тот достал спички, протянул их Семакову.
   - Далеко идешь? - спросил Семаков, возвращая спички.
   - Заверну домой на минутку да на поле.
   - Может, велосипед прихватишь,  -  кивнул  Семаков  на  прислоненный  к
палисаднику Надин велосипед. - А то  Песцову-то  некогда  отвозить  его...
Председатель! Временный, правда.
   - Какой велосипед? - переспросил Егор Иванович.
   - Да ты что, не узнаешь? Твоей племянницы велосипед, агрономши!
   - Надькин? А чего он здесь валяется? При чем тут председатель?
   - Чудак человек! - губы Семакова тронула снисходительная усмешка. -  На
нем Песцов на работу приехал.
   - Откуда? - все еще недоумевая, спрашивал Егор Иванович.
   - Говорят, возле реки в копнах спали... Вот он и торопился.
   Вдруг Егор Иванович побагровел и угрожающе двинулся на Семакова.
   - Сволочь!
   - Полегче! - Семаков отстраниться, растопырив пальцы.
   - Блоха! - Егор Иванович пошел прочь.
   - Все-таки советую взять  велосипед.  А  то  чужие  приведут,  -  очень
вежливо сказал Семаков.
   Егор Иванович вернулся, взял велосипед и, сдерживая ярость, процедил:
   - Гнида...
   "Ну ж я ей задам, срамнице!" И чем ближе подходил он к  Надиному  дому,
тем сильнее кипела в нем ярость. Велосипед внес в сени и,  сердито  грохая
сапогами, прошел в дом. Но Надя словно не заметила  его;  она  приехала  с
Косачевского мыса, легла на койку  поверх  одеяла,  запрокинув  голову,  и
смотрела в потолок.
   - Велосипед привез, - грозно сказал Егор Иванович.
   - Спасибо.
   - Валялся возле правления.
   - Кто?
   - Нехто! Совесть потеряла ты. Вот кто!
   - Ты что это, дядя Егор? - Надя присела  на  кровати  и  с  недоумением
уставилась на Егора Ивановича.
   - А я-то, дурак старый, еще дорожку ему указывал. Способствовал. Думал,
у вас как у порядочных людей. А вы уже в копнах ночуете!
   - Ах, ты вот о чем! Это мое дело. Тебя оно не касается.
   - Конечно, меня не касается! - Егор Иванович всплеснул руками.  -  Твои
грехи-то глаза мне колют. На людей стыдно смотреть.  Хоть  бы  седины  мои
пожалела.
   Надя резко поднялась и подошла к Егору Ивановичу с побелевшим лицом.
   - Стыдно, говоришь?! А мне, думаешь, не стыдно? А меня кто жалеет?  Мне
двадцать шесть лет... А у меня лицо-то задубело, как выделанная  овчина...
Круглыми днями мотаюсь на ветру, на жаре, на холоду... А ночью уткнешься в
подушку да ревешь от тоски. Кому слово скажешь? С  кем  здесь  пойдешь?  С
Сенькой-шофером, что ли?
   - Ну, ты это другой оборот взяла, - сказал Егор Иванович, отступая.
   - Тебя бы на мое место, небось другим голосом запел.
   - Как бы там ни было, а линию свою держать надо.
   - Наплевать мне на линию! Я жить хочу!..
   - Сдурела ты совсем, баба. У всех на виду... Срам!
   - Ну и пусть смотрят! А я буду, буду!..
   - Эх ты, атаман. - Егор Иванович вышел, хлопнув дверью.
   Надя легла на кровать и зарыдала, комкая подушку.





   Вот и прошли две недели, которые так много значили для  Песцова.  Он  и
раньше ходил по земле не гоголем, но все-таки, приезжая в  колхозы,  давал
указания, продвигал в жизнь, так сказать, решения, вынесенные в кабинетах,
то есть делал все то, что обычно делают люди его  положения  и  круга,  но
теперь он как бы остановился и понял, что  дальше  он  не  пойдет  по  той
дороге ни за какие коврижки.
   "Какой-то странный заколдованный круг... - думал Песцов. - На  все  нам
спускают планы. И нас не спрашивают: выгодно или нет? под силу ли? разумно
ли? Двигай - и все тут... И мы никого  не  спрашиваем.  Двигаем  дальше...
Мол, не по своей воле делаем... Мы тоже выполняем указания...  Вот  она  -
спасительная веревка, за которую хватается каждый усердный исполнитель.  И
рассуждают: я что ж! Я выполняю указ. Меня  заставляют  прыгать.  И  через
меня прыгают. Но кому нужна такая чехарда?"
   А сможет ли он управлять таким сложным колхозом? Может быть, и нет.  Но
это не главное. Председатели найдутся. Та же Надя... Отменный председатель
из нее может выйти. Может! Но  для  этого  он,  Песцов,  должен  прошибить
стенку, которая отгораживает колхозника от земли... Председателю развязать
руки. Это, главное, отныне и будет делать Песцов, где бы он ни находился -
в колхозе ли, если изберут, или в райкоме.
   Он набросал на двух листках  свои  предложения  -  как  поднять  колхоз
"Таежный пахарь", переписал поразборчивее и положил перед Семаковым.
   - Если сочтете нужным, соберите партбюро, обсудим.
   А вечером пошел к Егору Ивановичу. Там застал всю компанию звеньевых  в
сборе; сидели в горнице, и возле стола, и возле стен, и прямо на пороге, -
здесь и сам хозяин  с  сыновьями,  Еськов,  Лубников,  Черноземов,  Лесин,
Конкин и четверо незнакомых Песцову.  Один  из  них  заметно  выделялся  -
старик с  густой  сивой  шевелюрой,  с  огромной  бородищей.  Он  степенно
приподнялся с порога, подал руку и назвался:
   - Никита Филатович Хмелев.
   "Этому деду попадешься в руки - натерпишься муки",  -  подумал  Песцов,
пожимая необъятную ладонь таежного Геркулеса.
   На столе  стоял  самовар,  множество  чашек  с  блюдцами.  Прислуживали
Ефимовна и Надя.
   - Пожалуйте к столу, Матвей Ильич! - пригласила хозяйка.  -  Пирожка  с
гонобобелем отведайте.
   - Вы откуда? С Оки, с Волги? - радостно спрашивал Песцов. - Это  у  нас
там голубицу так называют.
   - Да уж здешние, - махнула рукой Ефимовна. - Маленькой  оттуда  вывезли
меня родители.
   - Откуда же у вас голубица? Она еще не созрела.
   - А из погреба. С осени ставим, перемешаем ее с сахаром - она и  стоит.
Кушайте пирог. Чайку, пожалуйста!
   Надя налила ему чашку густого фиолетового чая.
   - А зачем мне чернила? Я писать не собираюсь, - дурашливо  надув  губы,
Песцов глянул на Надю.
   Она ответила такой счастливой улыбкой,  так  сузились  и  потемнели  ее
глаза, что Песцова точно горячей волной окатило.
   - А мы решили выпить все чернила. Может, писучих  поуменьшится.  Не  то
больно уже много их развелось, - сказал Егор Иванович.
   Песцов пил  этот  фиолетовый  до  красноты  чай,  заваренный  из  корня
шиповника, чуть кисловатый, с вяжущим привкусом, и слушал неторопливую  и,
казалось бы, поначалу беспорядочную беседу колхозников.
   - Волгин приехал... Говорят, в районную больницу заезжал.
   - Да, плох Павлович-то.
   - Ничего мужик был, проворный. В  последние  годы  обмяк,  а  то  круто
завинчивал.
   - В торговле мастерство имел.
   - Да, мастер был... Вон чешский дизель купил и бросил... Сто  пятьдесят
тысяч кобелю под хвост.
   - Проворный... Маслобойню схлопотал и вон под дождем бросил.
   - Почему?
   - Купить купили, а поставить - сил не хватает.
   - А что дизель? - Песцов вспомнил, как наткнулся однажды  в  деревянном
пристрое электростанции на огромный ржавеющий дизель.
   - Чешский он, с корабля. У него заднего хода нет, потому и  продали,  -
пояснил Конкин. - А генератор  к  нему  нужен  с  малыми  оборотами.  Наша
промышленность таких не выпускает.
   - Зачем же тогда покупали?!
   - А кто нас слушает?
   - Ты не побоялся пришел к мужикам покалякать. А ну-ка скажут:  потайной
сход устроил  секретарь?  Чего  тогда  будешь  делать?  -  спросил  Никита
Филатович.
   - Откажусь... А вас всех выдам с головой.
   И все загоготали.
   -  Я  уж  ему  говорил:  вы  больно  начальник-то  чудной.  Колхозников
слушаете, - сказал Егор Иванович.
   - Таких у нас и не было.
   - Так уж и не было! - усмехнулся Песцов.
   - Нет, были, мужики... - вступился Никита Филатович. - Были...  Похожие
на одного большого начальника... К нему наш Калугин ходил.  Да  ты,  Егор,
помнишь. Два часа слушал он Калугина! И чай вместе пили... А начальник был
ба-альшой...
   - Кто ж это? - спросил Песцов.
   - Ленин.
   - Эка вы хватили!
   - Так я это к примеру. Слухай дальше. Опосля того  Калугин  полгода  на
сельских сходах рассказывал, как его Ленин слушал. И бумагу от него читал.
А в ней сказано: мол, очень правильно вы, товарищи крестьяне, думаете, как
передал мне ваш ходок Калугин; главное - это чтоб богатство развивать.  Вы
теперь хозяева. Вот и покажите, на что способны. И мешать никто не станет.
Мы Калугина с этой бумагой встречали, как  наследника  царского  в  старые
времена. Може, читали в исторических книгах - наследник к нам  приезжал...
По селам ездил. По его имени и затон назвали на Бурлите.
   - По имени наследника?
   - Зачем - наследника?  Говорите  чего  не  надоть,  -  обиделся  Никита
Филатович. - По имени Калугина.
   - И хорошо вы хозяйствовали?
   - А я тебе скажу. Егор, не дай соврать! Мене ста пудов с десятины сроду
никто не сымал. Брали и по сто пятьдесят и по  двести  пудов.  Порядок  на
поле-то был и честность была. А вчерась  я  иду  с  пасеки,  смотрю  -  за
Солдатовым ключом сою боронуют, Петька Бутусов и Ванька  Сморчков.  Чешут,
стервецы, друг перед дружкой, как на пожар. Ажно пыль столбом. Зашел я это
на поле, гляжу - половину сои выборанивают. Значит,  ставят  эту  самую...
рекорду.
   - Это моя вина, - сказала Надя. - Я недоглядела.
   - А ты, Надька, не  красней!  За  всем  не  усмотришь.  Их  шестнадцать
тракторов,  да  десять   комбайнов,   да   сколь   вон   косилок,   жаток,
сеялок-веялок...
   - Тут хитрость вот в чем: связь мужика с землею нарушена, - сказал Егор
Иванович. - Хозяина у земли нет, царапают ее, милую,  нонче  Иван,  завтра
Петр, послезавтра Сидор... А не уродится - и спросить не с кого.
   - В поденщиков превратились колхозники, - отозвался Еськов, - и смотрят
на землю, как на чужую.
   - Так ить оно и на фермах то же самое, - встревает в разговор Лубников.
- Никто ни за что не отвечает. Вон с весны на отгонах перебодались коровы,
ноги переломали. И пастухам хоть бы что... А удерживают с Марфы  Волгиной,
с заведующей.
   - Ну отчего же такое равнодушие? - спрашивал Песцов.
   - Выгоды нет, вот и равнодушие.
   - Как же сделать, чтобы была эта выгода?
   -  Платить  надо,  -  сказал  Егор  Иванович,  -  и  колхозникам   дать
послабление...
   - Какое послабление?
   - Ну вроде самостоятельности. И поле, и отара, и пасека пусть на  учете
за каждым колхозником будут... А то всем командуют... скопом.
   - А что делать бригадирам, заведующим фермами? - спрашивал Песцов.
   - Дело найдется, - сказал Никита Филатович. - Беда в том, что их  много
развелось. Да  что  там  говорить!  Семен,  сколько  было  у  нас  лошадей
спервоначала в колхозе? - спросил Никита Филатович Лубникова.
   - Да с молодняком без малого тысяча.
   - А теперь сто пятьдесят голов. Так?!  Но  тогда  были  два  конюха  да
табунщик, вон Семен... И все. А  теперь?  Он  вот  заведующий,  у  него  -
кладовщик, учетчик, два охранника,  три  конюха.  А  лошадей  в  пять  раз
меньше.
   - Да ить оно и на овцеферме то же самое,  -  Лубников  не  оставался  в
долгу. - Тогда на каждую отару был чабан. Семья помогала ему -  и  все.  И
овец  боле  вдвое  было.   А   теперь   мало   ли   там   кормится   энтих
тунеядцев-надзирателей? А возле коров? А на свиноферме...
   - Этих учетчиков да охранников - эскадрон.
   - Кавалерия!
   - Вот и надо всех этих посредников между колхозниками и землей  убрать,
- сказала Надя. - Это все - воробьи на дармовом зерне.
   И сразу  все  повернулись  в  ее  сторону,  отчего  она  смутилась,  но
закончила решительно:
   - И ввести зарплату от урожая, от поголовья...
   - Правильно, ясно море! - воскликнул Лубников. - Я опять табун возьму.
   - Не каждый заведующий на табун пойдет, -  сказал  молчавший  до  этого
Лесин.
   - И не каждому доверить можно, - заметил Егор Иванович.
   - Да, да... Правильно! - кивал головой Песцов.
   Расходились поздно. Егор Иванович стоял на крыльце, пожимал всем руки.
   - Спасибо за чай-сахары!
   - На здоровьичко!
   - Заходите почаще.
   - Спасибо!
   На крыльцо вышли  Надя  с  Матвеем;  увидев  их,  Егор  Иванович  вдруг
засуетился:
   - Надюша, ты бы осталась у меня. Уже поздно.
   - А меня Матвей Ильич проводит, - весело сказала Надя.
   - Да, да, вы не беспокойтесь, - подтвердил Песцов.
   - Ну, как знаете, как знаете, - Егор Иванович смущенно кашлянул и вдруг
заметил высунувшегося из двери Федорка. - Пошел вон, шкеть! - наградил  он
звонким подзатыльником мальчика, сорвав на нем всю свою досаду.
   На улице было свежо, и Надю охватил озноб. Песцов взял ее под руку.
   - Ну и дипломаты!.. - восторгался он. - Издалека начали. И не  то  чтоб
грубо,  а  похвалили  Волгина.  Но  так,  что  лучше  в  прорубь   нагишом
опуститься, чем такую похвалу слушать. Вот, мол, парень, мотай на ус...
   - А ты?
   - А я вот что... Землю закреплять будем, гурты, табуны, отары!  Все  по
звеньям. На зарплату переведем. Аванс будем давать ежемесячно.
   - А не рано ли?
   - Если изберут, конечно.
   - Я не об этом.
   - Где взять деньги?
   - Да.
   - Я уж все обдумал. На другой же день после избрания пущу в продажу тех
выбракованных коров. А там  от  молока  кое-что  скопилось.  Вот  и  выдам
деньги, как на фабрике. А через месяц  те  деньги  принесут  мне  новые...
Увидишь, как станут работать колхозники... Деньги,  Надежда,  удивительная
штука! Они умеют приносить новые деньги. Только их надо в оборот  пускать.
А мой оборот - это зарплата колхозников.
   Они подошли к Надиному дому. Возле крыльца Надя остановилась:
   - Спокойной ночи.
   - Присядем! - Песцов указал на лавочку.
   - Не могу.
   - Почему?
   - Ну что тебе сказать?!
   - Ты жалеешь? Боишься?!
   - Нет.
   - Так что же?
   - Не сердись, милый!.. Я не могу объяснить тебе... Но  так  встречаться
не надо... Спокойной ночи.
   - Спокойной ночи, - тоскливо повторил Матвей.
   Проскрипела дверь, грохнула щеколда, и Надя скрылась... А Песцов  долго
еще стоял перед сумрачной, не освещенной изнутри избой.





   Стогов приехал в Переваловское на другой день  к  вечеру.  В  правлении
застал он Песцова и Семакова за подготовкой к собранию.  Им  помогали  два
паренька; все вместе вносили и расставляли клубные скамейки,  сваленные  в
кучу возле порога правленческой избы. Матвей был в майке, на плечах  и  на
правой щеке его лежали пыльные полосы от скамеек.
   - Как дела? - спросил его Стогов.
   - Отлично! - весело ответил Песцов.
   - Познакомился с колхозом?
   - Вполне!
   - И все ясно?
   - Так точно!
   - Ишь ты какой понятливый, - усмехнулся Стогов. -  А  что,  кроме  тебя
скамейки некому таскать?
   - Да все равно тут крутимся.  Повестку  дня  вот  составили.  И  вообще
готовимся.
   - Ну, ну, готовьтесь. - Стогов шумно вздохнул  и  тяжело  опустился  на
табуретку.
   - Я схожу переоденусь. Да помыться нужно, Василий Петрович.
   - Давай, давай.
   Сразу же после ухода  Песцова  явились,  словно  по  команде,  Бутусов,
Круглое, Волгин.
   - Ну, как твоя почка? - спросил Стогов Волгина.
   - Все в порядке! - бодро сказал Волгин.
   - Чудная у тебя болезнь.
   - Бюро будем проводить перед собранием? - обратился Стогов к Семакову.
   - Не знаем, как и поступать, Василий  Петрович,  -  сказал  озабоченный
Семаков. - Нам-то ведь все ясно...
   - В каком смысле? - Стогов настороженно повел своими отекшими глазами.
   - Да я уж вам писал... Недоверие у нас к Песцову.
   - Вы мне подробнее поясните, что здесь происходило?  -  строго  спросил
Стогов.
   - Не тем боком показал себя, - вмешался в  разговор  Бутусов.  -  Такое
наговорил на правлении, что и деваться не знаешь куда.
   - Да что там на правлении! Он вчера подал  целую  программу...  Вот!  -
Семаков протянул Стогову два листа, густо исписанные Песцовым.
   Стогов не стал читать, положил их в карман.
   - Что же он вам предложил?
   - Предложил всю землю закрепить не то по семьям, не то по  звеньям,  не
поймешь, а бригады ликвидировать, - сказал Семаков.
   - Что значит ликвидировать? - спрашивал Стогов, все более хмурясь.
   -   Говорит,    звенья    надо    создавать,    автономию!..    Значит,
заинтересованность будет выше... Спайка, - пояснил Бутусов. - А бригадиров
разогнать... И учетчиков не надо, и охранников.
   - Так! - оборвал его Стогов.
   - А насчет ликвидации огородов установка  есть,  что  ли?  -  осторожно
спросил Волгин.
   - Какая установка? Никто установки не давал.
   - Так ведь сказал на правлении Песцов, - скороговоркой  начал  Круглов,
словно боясь, что его перебьют. - А  после  правления  в  момент  по  селу
разнеслось. Вот и волнуются люди. Вполне натурально.
   - Коров хочет продать...
   - Это еще зачем?
   - Чтоб колхозникам платить... Зарплату, говорит. А  не  хватит,  еще  и
свиноферму - в расход!
   -  А  вместо  кукурузы  овес  или  ячмень  сеять,  поскольку,  говорит,
звеньевые не согласны.
   - Черт знает что!
   - Опыта у него нет. Хозяйство наше плохо  знает.  Вот  в  чем  беда,  -
сказал Бутусов с ноткой огорчения.
   - Да это еще полбеды, - обронил Семаков. - Мог бы и выучиться.
   - Да что он у вас, убил, что ли, кого?
   Семаков извинительно улыбнулся.
   - Мне, Василий Петрович, как секретарю партбюро, о таких вещах положено
докладывать.
   - Ну?
   - Роман у него здесь завелся.
   - Ты это серьезно?
   - Очень даже. Только и разговоров на селе о его любовных делах.  Тут  у
нас агрономша... Молодая. Ну и... - Семаков свел свои  толстые  ладони:  -
Спарились, значит. А ведь здесь село. Все на виду. И просто неудобно перед
колхозниками. Он же не холост, семейный человек. Словом, впору ставить  на
партбюро вопрос, как говорят, о его моральном облике.
   Стогов, словно окаменев, в упор сердито смотрел на Семакова.
   - Ладно, - он встал, опираясь на свою суковатую палку. -  Готовьтесь  к
собранию. А я прочту его программу, похожу тут по колхозу. Посмотрю.
   Возле школьной ограды он сел на лавочку,  вынул  из  кармана  сложенные
вчетверо листки - предложения Песцова, -  начал  внимательно  читать.  Чем
дальше он читал, тем все более сердился и наконец не  выдержал  -  стукнул
палкой о землю и встал.
   "Ничего себе сюрприз, подходящий, - тяжело думал Стогов, идя по  улице.
-  Вон  куда  заводят  эти  теоретические  вольности...   Планы   его   не
устраивают... Кукурузу - долой! Землю закрепить по  звеньям,  по  группам,
разделить, раздробить... Что-то похожее он мне и раньше  напевал:  каждому
делу своего хозяина. Вот тебе и "хозяин"! Он  требует  убрать  бригадиров,
учетчиков, заведующих фермами  -  целое  руководящее  звено  колхоза.  Это
ликвидатор какой-то, а не хозяин".
   За свою долгую жизнь на селе Стогов  уяснил  одну  непреложную  истину:
контроль и учет - основа колхоза. И вот явился человек и начал рубить сук,
на котором все держится. И не то удивляло, что нашелся  такой  человек,  -
люди есть люди, всех на одну колодку не сделаешь. Но как допустил это  он,
Стогов? Вот что удивительно! Сам, сам во всем виноват. Давно  уж  замечал,
как Песцова заносило в сторону. Надо бы одернуть...  Строго,  по-отечески,
встряхнуть так, чтоб почувствовал... Ан нет! Побасенки плел вместе с  ним.
Доброту выказывал. А может быть, здесь какое-то недоразумение?  Сцепились,
как петухи... Песцов и написал сгоряча. Молодость.  Все  удивить  хотят...
Выдвинуться!
   Когда-то Стогов и сам мечтал выдвинуться.  По  совести  говоря,  судьба
была несправедлива к нему. Начал  он  партийную  работу  еще  в  двадцатых
годах, после демобилизации из армии. Молодой  юрист  с  дипломом...  Бывал
безупречен, педантичен до мелочей. И  все-таки  его  обходили  по  службе.
Обходили менее образованные. Почему же? Да потому, что у Стогова в  анкете
была одна  скверная  графа  -  "Происхождение  из  чиновников".  Так  пост
секретаря райкома и стал для него потолком. Со временем он  превратился  в
этакий эталон секретаря: "Выдержан, опытен, предан..." И его перебрасывали
из  района  в  район  то  "поднимать",  то  "подтягивать"  чьи-то  хвосты.
Поуменьшилось с годами  его  усердие.  Но  зато  властность  выросла  и  в
масштабах района его мнение было неоспоримым.
   На улице он встретился с Песцовым; тот шагал широко, размахивая руками,
и по-мальчишески с разбегу прыгал через лужи.
   - Вы куда? - весело спросил он Стогова.
   Секретарь не ответил, повел  насупленными  бровями  и  спросил  в  свою
очередь:
   - Что у тебя с агрономшей?
   Матвей вдруг покраснел и замялся:
   - Тут в двух словах не скажешь...
   - Не скажешь! - Стогов тяжело засопел; опытным глазом сразу определил -
виноват. - Нашел время!.. Ну что ж, зайдем в сельсовет, потолкуем!..
   В сельсовете - старой, рубленной крестом избе - сидела одна секретарша,
девушка лет семнадцати, и тоненькой  школьной  ручкой  заполняла  какие-то
бланки.
   - Чем заняты? - спросил Стогов, входя.
   - Страховку выписываю, - секретарша встала.
   - Вот и хорошо... Подстрахуешь нас... Только на крыльце. Выйди,  посиди
там, чтобы никто не входил.
   Девушка с недоумением глядела на Стогова.
   - Ничего, ничего... Скажешь,  секретарь  райкома  занял  помещение.  Мы
ненадолго.
   Девушка молча сложила свои  бумаги  в  картонную  папку,  сунула  ее  в
кованый горбатый сундук и вышла.
   Стогов сел за стол, достал из бокового кармана крупную белую  таблетку,
положил ее под язык.
   - Без валидола я теперь ни на шаг. Так-то, Матвей. - Стогов  глянул  на
Песцова дружелюбно и с каким-то веселым любопытством. -  Ты  садись!  Чего
стоишь? - Он указал на деревянный, грубо сколоченный диван.
   Песцов сел.
   Стогов вынул исписанные Песцовым листки бумаги, развернул их:
   - Твоя работа?
   - Да.
   - Эх, Матвей! Такими вещами не шутят.
   - А я не шучу.
   - Ты что же, в самом деле от плана хочешь  отказаться?  Сократить  всех
бригадиров, заведующих, учетчиков?! Живем, мол, неправильно. Все деньги  -
колхозникам. А  не  хватит,  так  еще  и  коров  продадим...  Что  это  за
декларация? Ты что, серьезно?
   - Я очень рад, что вас так быстро информировали... - начал было Песцов,
усмехаясь.
   Но Стогов перебил его:
   - Я обязан все знать.
   - Ничего плохого я не затеваю.
   - Вот и я так думаю. Затем и позвал тебя, чтобы ничего плохого не было.
Что ты носишься с закреплением земли?
   - Землю в самом деле надо закрепить за звеньями.
   - И за семьями? - перебил его Стогов.
   - Если семья надежная, трудовая,  закрепим  и  за  семьей.  А  что  тут
плохого?
   - А то, что  собственников  хотите  расплодить!  -  раздраженно  бросил
Стогов.
   - Да что мы, на откуп, что ли, отдаем земли-то? Просто хозяин  на  поле
будет. Теперь его нет, а тогда будет - спросить с  кого  можно!  И  что  ж
плохого, если будут работать сыны с отцами? Ведь есть  же  у  нас  рабочие
династии! А на земле, значит, нельзя? Собственность! Откуда? Где логика?
   - Ты мне не суй эту логику... Мы тридцать лет колхозы строили, а вы  за
год хотите опрокинуть?! Не выйдет!
   - Да что я хочу опрокинуть?
   - Ты не прикидывайся  мальчиком.  Одумайся!  Что  значит  ликвидировать
бригадиров,  заведующих  фермами?  Это   же   оставить   колхозников   без
руководства.
   - Не без руководства, а без опекунства. Работу свою колхозники знают. -
Песцов резко встал с дивана, подошел к столу, оперся ладонями, подавшись к
Стогову. -  Пора  уж  слову  "руководить"  вернуть  истинный  смысл  и  не
подменять его другим словом - "командовать". Что значит  в  нашем  понятии
руководить? Строится кошара  -  посылай  туда  командира.  Пашут  землю  -
бригадира  ставь  над  пахарями.  Мастерские   завели   -   вожака   туда,
вдохновителя, так сказать. Командиры... на всякое дело командиры. И  какая
формула при этом, какое  оправдание  хитренькое.  Чтобы  спросить  с  кого
было... Спросить с командира! А того не понимают при этом, что, возводя  в
ранг ответственности одно  лицо,  мы  снимаем  ответственность  с  каждого
рядового. Да почему надо смотреть за работой этих  пахарей?  Почему  нужно
контролировать их, замерять все за ними, охранять от них? А почему  бы  не
сделать проще? Пусть эти плотники,  пахари,  доярки  сами  работают,  сами
замеряют, сами охраняют. Только нужно, чтобы у каждого были  свои  коровы,
свой участок земли. Тогда все видно...
   Песцов отошел от стола, закурил и сел на диван. Стогов смотрел на  него
с улыбкой горького сострадания.
   - И охранников, значит, долой?  -  спросил  наконец  Стогов.  -  Валяй,
ребята, кто во что горазд.
   - Дело не  в  охранниках.  Надо  накормить  колхозников.  Дать  им  все
необходимое для жизни. Пусть они не думают о  куске  хлеба.  Тогда  и  они
завалят хлебом. Ведь еще Маркс говорил: если производителю не  дать  всего
необходимого для жизни, так он все  это  достанет  иными  путями.  А  если
открыть летописи некоторых наших колхозов и посмотреть, то увидишь: годами
колхозники получают по двести граммов хлеба  да  по  гривеннику  деньгами.
Ведь каждому понятно, что на этот заработок человек прожить не может. А он
живет. Значит, он добывает себе средства на жизнь иными путями. А эти иные
пути ох как дорого обходятся и для  государства,  и  для  колхоза,  и  для
самого колхозника.
   -  Ясно,  ясно...  -  Стогов  откинулся  на  спинку  стула,  насмешливо
прищурился. - Живи, как  хочешь,  бери,  что  хочешь...  Без  руля  и  без
ветрил... Да это шаг назад не только от коммунизма...  От  социализма!  Вы
мне хозяйчиков хотите наплодить...
   - Не хозяйчиков, а хозяев. Хозяев своего  дела,  своей  судьбы.  Хватит
людей опекать - они давно уже выросли и не глупее нас с  вами.  Так  пусть
они  распоряжаются  и  собой,  и  своим  делом.  Ответственность   каждого
повысится... Личность! И это не шаг назад, а вперед, и прямо к коммунизму.
   - А руководство? Контроль?
   - Все будут контролировать... Все!
   - А мы с тобой что будем делать? Книжки читать?
   - Воспитывать надо людей, Василий Петрович.  А  мы  забыли  об  этом...
Вместо того чтобы руководить, командуем, на работу  посылаем,  расставляем
людей на полях, как шахматные фигурки...
   - Я  давно  замечал,  что  тебя  заносит...  Но  всему  есть  мера.  Ты
замахнулся на обязанности райкома партии!.. Не выйдет! Не  затем  мы  тебя
растили, чтобы ты наше святое дело разваливал.
   - Не надо говорить от имени партии. Вы  не  партийный  судья,  а  я  не
подсудимый. Права у нас одинаковые. "Святое дело!  Развал!"  Оставьте  эти
громкие слова. Все значительно  проще:  вы  готовите  себе  помощников  по
образу и подобию своему... На себя похожих. Как бог лепил Адама.  И  вдруг
этот Адам в божьем саду съел не то  яблоко.  Долой!..  Бог  не  учел  один
пустячок - то, что Адам был человеком, со своим умом, со своими  руками  и
на этот свет божий глядел своими глазами, а не глазами бога... И делать он
стал то, что хотелось ему, Адаму, а не богу.
   - Спасибо за сказку... Но, между прочим, молодежи я  давал  ход.  И  не
тебе обижаться.
   - Да я не обижаюсь... Вы мне даете ход, но только по вашим стопам,  так
сказать... Идти след в след за вами.
   - Правильно! Иначе ты черт знает куда уйдешь. Что ты здесь  написал?  -
Стогов ткнул пальцем в листки. - Кукурузы много? Матвей, ты  что,  с  луны
свалился? Кто ты такой? Щелкопер заезжий? Турист? Ты же второй  секретарь!
Уж кто-кто, а ты-то знаешь, что у нас с тобой план - девять тысяч гектаров
кукурузы! Сверху спущен... Где же мы будем  сеять  эти  девять  тысяч?  На
улицах райцентра, что ли?
   - Так неразумен этот план! Давайте откажемся, наберемся мужества!
   - Что? Отказаться от плана?  Какой  же  ты  руководитель  после  этого?
Только тот имеет право руководить, кто умеет подчиняться. Ты не пуп земли,
а всего лишь одно звено, переходное звено. Проводник в цепи... Понял? Если
и один проводник  не  сработает,  вся  цепь  не  годится.  А  ты  требуешь
умышленного неподчинения! Где же здравый смысл, с которым ты носишься?
   - Вот во имя здравого смысла я и откажусь.
   - И станешь продавать плановых коров?! Да?
   - Да поймите, надо же людям гарантировать зарплату!
   - Ты подаешь дурной пример!.. Не в каждом колхозе  можно  гарантировать
зарплату. Это ты понимаешь?
   - А если не гарантировать зарплату, вы станете работать? Нет! Почему же
колхозник должен работать?
   Стогов побагровел и хрипло крикнул:
   - А потому, что ты молод еще! - Он тяжело навалился грудью  на  стол  и
стал медленно подниматься, опираясь на руки, дрожа от натуги.
   Наконец он встал, достал из бокового кармана еще одну таблетку, положил
под язык и прошел к окну.
   - Извините, Василий Петрович, - сказал Песцов, смущенный гримасой  боли
на лице Стогова. - Но ведь нужно  искать  выход  из  этого  заколдованного
круга! Делают же нечто подобное вон на Амуре... на Алтае...
   - Ты мне Амуром в глаза не тычь.  Мы  сами  с  усами.  Мне  жаль  тебя,
Матвей, - сказал Стогов, не оборачиваясь от окна. - Оказывается, все живут
не по-твоему. Вся рота идет не в ногу, один прапорщик в ногу...
   - Просто я верю, что так будет лучше.
   - "Просто"? Ничего себе... Вот что я тебе скажу: попал ты  под  влияние
собственников. Ступай! Готовься к собранию.





   Народ стал собираться засветло; мужчины курили  возле  палисадников,  а
женщины садились на задние скамейки в правлении  и  гудели,  точно  шмели.
Входили колхозники и  здоровались  сначала  с  Песцовым,  а  потом  уже  с
Волгиным. И по всему было видно, что к Песцову здесь относились уже как  к
председателю колхоза.
   Потом пришел и Стогов, большой и грузный, он заполнил собой весь проход
между скамьями и долго пробирался к  оттесненным  до  самой  стены  столам
президиума. Сел он сбоку, стараясь не стеснять председательствующего.
   Он чувствовал, что между правлением  и  Песцовым  сложилась  не  просто
антипатия. Здесь нечто более серьезное и важное. И на  душе  у  него  было
тревожно. "Что же будет,  если  изберут  Песцова?  В  какие  руки  попадет
колхоз? - думал Стогов. - Ведь он же чужой... чужой... Или  юродивый?  Или
уж он с ума спятил? От него и в райкоме теперь  жизни  не  будет.  Что  же
делать? Выступить? Песцов может навязать здесь дискуссию. А вступать с ним
в дискуссию на этом собрании небезопасно... Надо сделать проще..."
   Стогов тронул Семакова за локоть, тот быстро наклонился. Стогов  сказал
ему на ухо:
   - Доклад Песцова перенеси в конец повестки дня... Ты меня понял?
   - Так точно! Мы так и полагали, - улыбнулся Семаков.
   Он набросал несколько строчек на листе бумаги и положил перед Волгиным.
   - Порядок такой... - тихо сказал Семаков. Потом обернулся к Стогову.  -
Первое слово вам?
   - Ну что ж, товарищи! - поднялся Стогов.  -  С  Песцовым,  надеюсь,  вы
познакомились. Знаете его хорошо... Давайте, решайте.
   Бутусов, подозрительно и загадочно улыбаясь, как будто он знает  что-то
такое, чего не знает никто за столом, нагнулся к Семакову и шепнул:
   - Ага, Стогов-то не рекомендует! Значит, как договорились  -  моральное
разложение и насчет огородов.
   Семаков значительно и важно посмотрел в  зал  и  потом  зашептал  рядом
сидящему Волгину. Тот покраснел и виновато посмотрел на Песцова.
   Наконец Волгин, горбясь, поднялся над столом, постучал железной  ручкой
о пустой стакан и начал зачитывать повестку дня.
   - У нас, товарищи, стоит два  вопроса.  Первый  вопрос  -  переизбрание
председателя Волгина Игната Павловича, то есть меня; второй  -  ...как?  -
спросил он  Семакова,  сидевшего  рядом  с  ним.  Тот  прочел.  -  Так,  -
подтвердил Волгин и повторил: - Второй вопрос -  мероприятия  по  поднятию
урожайности, то есть доклад товарища Песцова.
   Тотчас встал Семаков:
   -  Мы  думаем,  товарищи,  что   целесообразно   приступить   сразу   к
перевыборам. Отчетный доклад правления вы слышали в конце года.  Повторять
его нет смысла. Перевыборы у  нас,  так  сказать,  внезапные,  в  связи  с
болезнью Игната Павловича Волгина. Что же  касается  предложений  товарища
Песцова, то мы  их  заслушаем  после  перевыборов.  Разумно?  Будут  новые
предложения  нового  председателя.  -  Семаков  улыбнулся  и  обернулся  к
Песцову: - Вы согласны?
   - Конечно.
   -  В  таком  случае  приступим.  Пожалуйста,  товарищ  Песцов,  скажите
колхозникам о своем  желании  работать  председателем  нашего  колхоза.  -
Семаков сел.
   Матвей, не догадываясь об истинном  намерении  президиума,  коротко,  с
улыбкой, сказал:
   - Ну что ж, товарищи! С колхозом я ознакомился. Надеюсь,  что  вы  меня
все знаете. Если изберете председателем, работать буду с большим желанием.
   - Поясните колхозникам вашу идею насчет огородов, - сказал Семаков.
   И вопросы посыпались со всех сторон, точно зал только что проснулся,  -
каждый хотел узнать все сразу.
   - Что было на заседании правления?
   - Почему у нас огороды хотите отобрать?
   - По какому закону?
   - Пусть секретарь скажет!
   - Откуда пошла такая установка?
   Стогов поднялся сутулой громадой над столом, и зал снова умолк, как  по
команде.
   - Я лично такой установки не давал. Надеюсь, что товарищ Песцов пояснит
вам.
   Матвей поражен был такой озлобленностью колхозников.
   - Дело обстоит не совсем так, - начал Песцов, с трудом подбирая  слова.
- Я против огородов теоретически, так сказать. Не от  хорошей  жизни  они.
Картошки и в поле хватит. Не в данном, конкретном  случае,  а  в  будущем.
Село должно иметь сады, а эти огороды... В них надобность отпадет.
   - Яблоко не картошка, сыт не будешь! - крикнули из зала.
   - О чем разговор? - повысил голос Песцов. - Разве я хочу отобрать  ваши
огороды? Успокойтесь! Я просто  говорю:  станете  жить  лучше,  сами  сады
рассадите. - Песцов сел.
   - Теория!..
   - Саду-винограду захотелось...
   - Тут картошки не хватает.
   - А ему что?..
   - Мягко стелет...
   Долго еще бубнил растревоженный зал.
   Первым слово взял Бутусов.  Его  большегубое,  скуластое  лицо  приняло
строгое и решительное выражение. Бросая попеременно  взгляды  то  прямо  в
зал, то через плечо на Стогова, он  заговорил  о  высокой  ответственности
председателя:
   - Каждое слово должно быть  глубоко  продумано.  А  товарищ  Песцов  то
предлагает от огородов отказаться, то землю чуть ли не поделить. А во  имя
чего? И сам толком не знает. Более того, товарищи, на заседании  правления
он предложил отказаться от посева кукурузы в  пойме,  то  есть  на  лучших
землях. А вместо нее сеять овес! Это вместо кукурузы-то!.. По всей  стране
люди отводят лучшие земли под кукурузу, а вот товарищ Песцов иного мнения.
Прямо скажем,  непартийное  это  мнение.  Нельзя  не  отметить  еще  одно,
наиважнейшее обстоятельство. - Бутусов повысил  голос:  -  Председатель  -
пример для всех! Тут надо, чтобы у человека все  соответствовало,  и  его,
как  говорится,  партийное  выдвижение,  и  его,  так  сказать,   семейные
обстоятельства. А все ли соответствует у данного товарища Песцова? Давайте
его спросим: где ваша семья, Матвей Ильич? Жену привезете или холостым  по
нашим полям будете прохаживаться?
   По залу прокатился шумок.
   - Резон! - выкрикнул Лубников.
   - Надо у девок спросить, кого им  надо  -  холостого  или  женатого,  -
серьезно предложил тенорок, и зал захохотал.
   - Ухажеристый мужик!.. Чего там...
   И выверт Бутусова, и смех в зале - все это  было  настолько  неожиданно
для Песцова, что он растерялся. И теперь,  собираясь  с  мыслями,  ошалело
глядел в хохочущий зал:  вот,  запрокинув  голову,  тряс  седой  бородищей
Никита Филатович; вот, глядя по сторонам, словно приглашая других смеяться
за компанию, по-козлиному заливался  Лубников;  вот,  подбрасывая  могучие
плечи, грохотала Торба... И все лица, лица -  смеющиеся  и  добродушно,  и
весело, и ехидно, и зло...
   "Да что же это такое? - спрашивал Песцов. - Чего им от меня надо? Что я
могу сказать? Что жена загуляла? Что я сбежал от нее?.. Что люблю Надю? Да
разве это скажешь? Ну почему  молчит  Стогов?  Он  же  все  знает!.."  Они
встретились взглядом, и Песцов чуть было не сказал: "Помогите!" Но  Стогов
сонно, слегка насмешливо прикрыл глаза и отвернулся. И  вдруг  Песцов  все
понял: и эта манипуляция с повесткой  дня,  и  этот  демократический  жест
Стогова: я, мол, ни при чем, сами решайте. Он подал им сигнал... Да  им  и
сговариваться нечего. Они понимают друг друга с полуслова. Эти - Семаков с
Бутусовым - оборотная сторона стоговской медали. Что у того  на  уме  -  у
этих на деле... Подлецы! Ничем не брезгуют...
   Песцов почувствовал, как жарко заходила в нем крутая ярость. Он  встал,
высоко держа голову, и сказал сердито:
   - Жену я вызывать не буду.
   - Почему, Матвей Ильич? Поясните нам! - Бутусов с учтивостью и  улыбкой
на лице смотрел в зал, хотя и спрашивал Песцова.
   "Ах ты, проходимец  двуликий!"  -  с  бешенством  подумал  Матвей,  еле
сдерживаясь.
   - Пусть пояснит, пусть! - загомонили в зале.
   - От пояснения  отказываюсь,  -  грубо  отрезал  Песцов,  сел  и  вдруг
почувствовал, как предательски загорелись у него уши.
   "Все  пропало!"  -  мелькнула  мысль,  и  тупые  горячие  толчки  крови
зачастили в висках.
   Шум в зале усилился, а Бутусов,  обернувшись  к  Стогову,  с  довольным
лицом человека, решившего сложную задачу, уверенно закончил:
   - Вот я и говорю, тут дело серьезное. А человек ни женат, ни холост.  И
объяснить нам не хочет. Выходит, мы, по его мнению, недостойны...
   - А чего ж тут пояснять! Мы и сами видим.
   - Хорошую девку выбрал, - сладко произнес кто-то.
   И снова все захохотали.
   - Вот я и спрашиваю: как прикажете понимать его?  А  ведь  мы  на  свою
ответственность выбираем! Так что семь раз отмерь, один - отрежь. - И, еще
раз победно взглянув на Стогова, Бутусов, довольный, сел.
   - Без жены - значит временно! - выкрикнул высокий женский голос.
   - Известное дело, - подтвердил хриплый бас.
   - Да не в том суть, - возразил кто-то с досадой.
   - Вот именно... Не из-за жены сыр-бор.
   - Оно и  поразведать  не  грешно,  -  неопределенно  заметил  Лубников,
стараясь попасть в общий тон и в то же время угодить Песцову.
   - Чего тут смешного? - сказал Егор Иванович, вставая  с  места.  -  Про
дело надо говорить.
   Но его прервали:
   - А мы про что?
   - Про то, как баба с мужиком спорила - брито или  стрижено?  Да  нам-то
наплевать.
   - Не плюй в колодец, Егор Иванович, - вставил Семаков.
   - А ты не темни! - огрызнулся тот. - Что нам от того  -  женат  он  или
холост? Главное - он человек с головой. Не огороды он хочет ликвидировать,
а землю закрепить. Вот это кой-кому  и  не  нравится.  Привыкли  за  чужой
спиной отсиживаться... Хватит! В поле  надо  работать.  Всем!  Я  призываю
голосовать за товарища Песцова. - Егор Иванович сел.
   - А кто будет голосовать против, тот, значит, не хочет в поле работать,
- иронически произнес Семаков.
   Бутусов и Круглов засмеялись.
   - Значит, Егор  Иванович  снял  семейный  вопрос  Песцова,  -  привстал
Бутусов. - Его больше устраивает  холостой  председатель.  Причина  вполне
ясная.
   В зале снова засмеялись.
   - А как думаете вы, товарищи колхозники?
   - Без жены ненадолго.
   - Кто поручится?
   - Да не в том суть, - упорно повторил свое чей-то  голос.  -  Не  из-за
жены сыр-бор...
   Встал Никита Филатович  и,  вопреки  своей  могучей  фигуре,  степенной
осанке, заговорил тихо, сбивчиво и как-то скороговоркой:
   - Оно, конечно, и посмеяться не грех. Почему ж  не  посмеяться,  ежели,
значит, по моральной линии. Мужик молодой и  поухаживал  немного...  Не  в
обиду будь сказано. Только я омману не верю,  поскольку  насчет  огородов,
значит. Потому как  Матвей  Ильич  не  такой  человек.  Он  и  колхозников
слушает, и сам поговорить умеет. Не гордый. Легко ли сказать -  на  чай  к
нам приходил...  Не  побрезговал.  А  он  -  секретарь!  Давайте  за  него
голосовать.
   Не успел сесть Никита  Филатович,  как  вскочил  в  дальнем  углу  Петр
Бутусов и крикнул:
   - Они за чашкой чая договорились! Подсластили!!
   Вокруг Бутусова громко засмеялись, - видно, дружки.
   А гул в зале все поднимался, нарастал. И  Песцову  показалось,  что  он
попал в какой-то водоворот и его относит в сторону:  "Ну,  нет!..  Так  не
пойдет. Я не чурка". Он встал и вскинул руку. Шум утих.
   - Товарищ Песцов, мы вам не  давали  слова!  -  окрикнул  его  Семаков,
приподнявшись.
   - А я и не прошу его у вас... -  Песцов  глядел  на  него  вкось,  сжав
кулаки, словно готовый броситься врукопашную. - Ваше слово мне не нужно. А
своему слову я сам хозяин. Вы привыкли распоряжаться не только зерном,  но
и словом. А по какому праву? Вы что, больше других  трудились?  Вы  больше
всех знаете? Вы честнее других? По какому праву, я спрашиваю, эти люди,  -
он указывал на президиум и обращался в зал, - распоряжаются вашим зерном и
вашей судьбой? Кто они? Вот первый - Иван Бутусов,  пчеловод...  -  Песцов
отыскал  глазами  Никиту  Филатовича.  -  Скажите,  Никита  Филатович,  вы
доверяете этому пчелиному руководителю пасеку?
   - Что вы, Матвей Ильич!  Он  трутней  от  пчел  отличить  не  может,  -
ответил, приподнявшись, Никита Филатович.
   В зале засмеялись.
   - А вот второй!.. - продолжал Песцов, указывая на Семакова.  -  Завхоз,
так сказать... Кладовщиками руководит. Как будто бы кладовщик сам не умеет
замок отпереть! А что умеет делать этот завхоз? Давайте его спросим:  чему
он учен? - Песцов обращался в зал,  и  люди  стали  отвечать  ему,  словно
говорили с ним с глазу на глаз.
   - А чего спрашивать? Начальником быть и обучен.
   - Он человек политический.
   - Это не ремесло, а образование.
   Семаков не пошевельнулся, только по налившимся кровью щекам можно  было
догадаться, чего это ему стоило.
   - Понятно! Он еще по телефону не посоветовался, - сказал Песцов, и  все
грохнули, разгадав его намек. - А вот еще один, - обращался в зал  Песцов,
и легкая усмешка проскользнула в концах его губ. -  Заведующий  овцефермой
Круглов... Встаньте!
   Круглое привстал, откинул рукой со лба седеющие кудри,  раскланялся  на
обе стороны.
   - Можно ему отару дать? - спросил Песцов.
   - Да вы что, Матвей Ильич, шутите?
   - Он от нее оставит рожки да ножки...
   - Как волк от козленка, - отвечали с хохотом из зала.
   - Так ведь он же заведующий овцефермой! - воскликнул Песцов.
   - Ему бы галантерею продавать, бабы на поглядку валом бы повалили.
   - Мужик красивый.
   - Пусть идет в подпаски, - предложил Песцов.
   - Кто его возьмет? Он и кнутом-то как следует хлыстнуть не умеет.  -  И
снова хохот.
   - Семаков, ведите собрание! - крикнул Стогов.
   Семаков, словно очнувшись, вскочил и яростно замахал руками:
   - Прекратите шум! Это что еще за анархия! Товарищ Песцов, сядьте!
   Постепенно шум утих.
   -  Теперь  вы  понимаете,  товарищи  колхозники,  почему   я   неугоден
некоторым. - Песцов указал на президиум и сел.
   - Есть предложение - переизбрать товарища Волгина, - сказал Семаков.  -
А товарища Песцова предлагаем в заместители... Пусть поживет у нас, войдет
в курс дела... Себя покажет, как говорится.
   Волгин неторопливо закрыл папку с колхозными "делами" и, опираясь на ее
ребро, степенно встал.
   - Если такое дело по необходимости случилось и для общества  требуется,
то я, конечно, премного  благодарен.  -  Волгин  торжественно  помолчал  с
минуту и закончил: - Только бы мне подлечиться малость... Почка отошла  от
стенки.
   - Прошу голосовать! Кто за то, чтобы остался  председателем  Волгин?  -
спросил Семаков.
   - Сперва голосуем за Песцова! - крикнул Егор Иванович.
   В зале раздался топот и свист.
   - За Волгина!
   - За Песцова!..
   Семаков долго стучал ручкой о графин.
   - Прошу голосовать! Кто за то, чтобы остался товарищ Волгин?
   Но шум не утихал. Тогда встал Стогов, вышел на середину перед столами и
молча смотрел в зал, наклонив голову. И руки потянулись кверху.
   - Считайте, Семаков!
   Семаков, приподнимаясь на цыпочки, поклевывая пальцем в воздухе,  начал
считать.
   - Большинством голосов прошел  товарищ  Волгин,  -  объявил  он.  Потом
обернулся к Стогову, что-то сказал ему,  нагнулся  к  Бутусову  и  наконец
произнес в зал: - Так как товарищ  Песцов  не  прошел,  то  второй  вопрос
снимается с повестки дня. Что же касается самого товарища Песцова,  то  он
может остаться в заместителях, если пожелает, конечно.
   Потом загремели, задвигали скамейками, и колхозники валом  повалили  на
улицу.  Члены  президиума  окружили  Стогова,  не  обращая   внимания   на
присутствие Песцова.
   Песцов тихо вышел.
   Стогов с Бутусовым  и  Семаковым  уходили  последними.  От  палисадника
метнулась к ним темная фигура.
   - Василий Петрович, мне поговорить с вами надо.
   - Селина? - Стогов узнал агрономшу. - Давай поговорим.
   Они сели на скамейку,  и  Надя,  подождав,  пока  удалились  Семаков  с
Бутусовым, сказала тихо:
   - Он хотел колхозников поддержать... Это  их  идея  насчет  закрепления
земли.
   - Спасибо за откровенность, но, как видите, они проголосовали против.
   Надя помедлила и проговорила, запинаясь:
   - Это не они... Они не виноваты.  И  он  не  виноват...  Ни  в  чем  не
виноват.
   Стогов пожал плечами.
   - Его и не винит никто.
   - Я понимаю... - Она говорила, запинаясь, чтобы не расплакаться.  -  Но
зачем же вы с ним так обошлись? Вы  знали  его  и  раньше...  Он  честный,
умный... И его семейную историю знали. Вы все знали...
   - Но помилуйте! При чем тут я? Выборы есть выборы.
   - Это не выборы, это обструкция!
   -  Он  сам  ее  устроил  себе...  И  своим  прожектерством,   и   своим
легкомысленным поведением. Я не понимаю, что вы от меня хотите?
   - Честности...
   - Что это значит, товарищ Селина?
   Стогов встал.
   - Для вас ровным счетом ничего, - сказала Надя глухим голосом и  быстро
пошла прочь.
   - Селина! Подождите! - крикнул Стогов.
   Но Надя не остановилась.
   Возле школьного палисадника ее встретил Егор Иванович.
   - А я жду тебя, Надюша.
   - Это ты, дядя Егор?
   - Да, Надюша. Пойдем к нам. Что тебе сидеть в  пустой  избе-то!  Пошли,
пошли, - он ласково обнял ее за плечи...
   - Ох, дядя Егор! - Надя опустила на его плечо голову, и вдруг те  обида
и боль, что сдерживала она, прорвались, и обильные  слезы  хлынули  из  ее
глаз, как теплый дождь после сильной затяжной грозы.
   - Дядя Егор! Дядя!  За  что  же  это?..  За  что?  -  произносила  она,
по-детски всхлипывая.
   - Ничего, дитя мое... Ничего... Все обойдется, все обойдется.





   На другой день поутру Стогов и Песцов ехали в телеге до переправы.  Они
полулежали на охапке свежескошенной травы, еще влажной от утренней росы, и
молчали, погруженные в свои думы.
   Песцов думал все о том, как провалился на  собрании.  Ему  вспоминалось
скуластое,  большеротое  лицо  Бутусова,  его  манерная  учтивость  и  его
обдуманная речь и  то,  как  умело  апеллировал  он  к  собранию,  вызывая
подозрительность к Песцову. Вспомнилось и то, как устроил он  переполох...
И хохочущий зал. И взбешенного Стогова. А Надя? Каково ей  теперь?  Вчера,
выходя из правления, он мельком встретился с ней взглядом. Это не  взгляд,
а немой крик!
   Сразу после собрания он забрал свои вещи от Волгиных и отнес в конюшню,
уложил их в телегу Лубникова. И всю ночь просидел у Надиного  крыльца,  но
так и не дождался ее.
   Стогов  ночевал  у  Семакова.  После  собрания  Волгин   как-то   скис,
позеленел, всю ночь, говорят, пил, а утром и провожать не пришел. Сказали,
что слег... Кого же теперь  посылать  председателем?  Стогов  перебирал  в
памяти возможных кандидатов. Семаков напрашивался... Он и предан, и  свят,
как говорится, да невежда. Его и парторгом-то нельзя больше рекомендовать.
Селину  тоже  нельзя.  Она  одной  веревкой  с  Песцовым  связана.  Та  же
анархия... Этот, поди, одумался после вчерашней  бани-то.  И  все-таки  на
самостоятельную работу его опасно пускать. По крайней мере, выждать  надо.
И в райкоме держать после вчерашнего провала негоже.
   В передке сидел Лубников, избочась и низко свесив ноги.  Носком  правой
ноги он доставал до чеки и от нечего делать расшатывал  ее.  Он  несколько
раз пытался заговорить  со  своими  седоками,  но  они  не  отзывались,  и
Лубников решил, что надо подобрать подходящую тему, такую, чтоб захватила.
   А утро было тихое. Еще неяркое солнце  грело  мягко,  словно  обнимало.
Легкий ветерок чуть трогал на луговинах пеструю, в июльских цветах  траву,
и она мельтешила в глазах, как речная толчея. Но  отдельные,  разбросанные
там и тут деревья стояли неподвижно,  окутанные  белесой  влажной  дымкой,
будто у каждого из них были причины хмуриться и быть недовольными.
   Наконец Стогов не выдержал и спросил сердито:
   - Ну как, Матвей, протрезвел?
   - Я-то что?.. Это у  вас  теперь  голова  кружится  от  победы,  как  с
похмелья.
   - Упрекаешь, что не рекомендовал?
   - Хвалю... По крайней мере, наши с вами карты теперь открыты.
   - Глубоко же в тебе засело упорство.
   - Говорите уж откровеннее - заблуждение.
   - А что ж, и скажу... Ну с этой любовью еще понятно - лукавый  попутал.
А с землей что ты выдумал? С планом?.. С  колхозом?  Разогнать  бригады...
Хозяйчиков плодить. Инстинкты частнособственнические! Мы их  тридцать  лет
корчуем, а ты насаждать решил. Да ты в себе ли?
   - Какие там инстинкты. Один Никитин стоит больше всех этих бездельников
из правления... Они только хлеб дармовой жуют  и  чирикают,  как  воробьи,
громче всех. Вот кого мы расплодили - воробьев!
   - Матвей, не туда гонишь... Одумайся.
   - А я думаю...
   "Да, я слишком много говорил и мало делал, - думал Песцов. - Но  таким,
как Стогов, слова  что  горох.  На  нем  панцирь!  Мы  поговорим  -  да  в
сторону... Только подразним их. А они прут  напролом,  как  слоны.  И  чем
дальше, тем больше наглеют. Нельзя уступать им ни вершка".
   И вдруг он понял, что должен теперь,  сейчас  же,  решиться  на  что-то
важное, сделать это... Иначе вся его жизнь потеряет смысл.
   - Кажись, агрономша? - воскликнул Лубников, натягивая вожжи.  -  Откуда
ее вынесло? Да стой, дьявол! - выругался он на гнедого мерина.
   Мерин зафыркал, замотал  хвостом  и  остановился.  На  обочине  дороги,
опираясь на велосипед, в розовой кофточке стояла Надя.
   - Здравствуйте! А я на овсы ездила, - сказала она неестественно громким
голосом. - Уезжаете?
   - Да вот, уезжаем, - ответил Стогов.
   - На овсы? - удивленно переспросил Лубников. - Да ить овсы-то  лежат  в
трех верстах отсюда. За Солдатовым ключом.
   Песцов привстал на локте и ткнул в спину  Лубникова.  Он  заметил,  что
зеркала на руле Надиного велосипеда не  было.  "Совсем  как  девчонка",  -
подумал он. Ему хотелось как-то подбодрить ее, и он сказал  подвернувшуюся
фразу:
   - Все в порядке, Надюша.
   - Все будет как надо, - добавил Стогов и приветливо кивнул ей.
   Надя растерянно улыбнулась и сказала тихо:
   - Волгин опять слег.
   - Как? - встрепенулся Стогов.
   - Совсем плох... Скорую помощь вызывают.
   - Н-да... - выдыхнул Стогов.
   - И еще... - Надя смотрела под  ноги.  -  У  Егора  Ивановича  кукурузу
срезают.
   - Кто срезает? - спросил Песцов.
   - Правленцы. На подкормку. Утром комбайн послали... Ну, до свидания!  -
и пошла ровной мертвой походкой, ведя сбоку велосипед.
   - Вот и достукались, - сказал Песцов.
   Стогов шумно засопел, но отмолчался...
   Лубников тронул мерина и воодушевленно заговорил, решив, что  напал  на
тему, которая захватит:
   - Баба хорошая, а без мужа ходит. Не  дело.  Нынче  с  этим  строго.  И
правильно! Особенно ежели человек партийный! Тут  надо,  чтоб  и  семейная
линия, и партийная одна в одну шли. Соответствовали, значит,  как  Бутусов
на собрании сказал.
   - Чего ты плетешься, как нищий? - оборвал его в сердцах Стогов. - Гони!
- И уже про себя добавил: "Эдакая глухомань..."
   Лубников приподнялся и, "хакнув", вытянул кнутом вдоль  хребта  мерина.
Тот подпрыгнул и, кося влажным  выпуклым  глазом  на  возницу,  потряхивая
темной гривой, пошел машистой рысью.
   Песцов долго смотрел на розовую Надину кофточку,  горевшую  на  луговой
траве как саранка. А телега все  катилась,  гремя  и  подпрыгивая,  и  все
меньше и меньше становился  розовый  огонек  Надиной  кофточки  и  наконец
затерялся,  превратившись  в  один  из  бесчисленных  цветков  безбрежного
лугового моря.
   - Останови! - вдруг сказал Песцов Лубникову.
   Лубников натянул вожжи.
   - Останови, говорю!
   - Тпру! Стой, сатана!
   Телега  остановилась.  Матвей  бросил  на  землю  рюкзак  и  взялся  за
чемоданы. Стогов вопросительно смотрел на него.
   - Буду ждать,  -  сказал  Песцов  Лубникову.  -  Отвезешь  Стогова,  на
обратном пути прихватишь меня.
   - Что это значит?
   - Останусь здесь.
   - Ты это серьезно? - спрашивал, хмурясь, Стогов.
   - Да уж не до шуток.
   - Я бы тебе не советовал...
   - Отныне в ваших советах не нуждаюсь.
   - Как знаешь... но учти, на бюро отвечать придется.
   - Кстати, меня бюро послало в колхоз...
   - Да уж в секретарях тебе не ходить после вчерашнего провала.
   - А я пойду в заместители к Волгину. Или хоть рядовым.
   Стогов долго и пристально смотрел на Песцова,  пытаясь  сказать  что-то
осуждающее, но вдруг неожиданно произнес:
   - Пожалуй, это выход... Да! Волгин вышел из игры. За него останешься...
Но помни вчерашнее и не зарывайся. Гони! - приказал он Лубникову и  уже  с
отъезжающей телеги крикнул: - Чего надо - звони! И чтоб без этих  самых...
без выкрутасов!





   Срезать  кукурузу  приехали  Круглов  и  Петр  Бутусов  на   самоходном
комбайне. Еще издали приметили они, как оторопел Егор Иванович, - вышел на
дорогу и стоял как вкопанный.
   -  Видал,  какой  суслик...  чует,  что  за  его  припасами  пришли,  -
усмехнулся Круглов.
   - Сейчас мы его раскулачим, - сказал Бутусов.
   - Частный сектор! - кривил губы Круглов. - Я ему покажу, как плевать на
правление.
   Егор Иванович, чуя недоброе, преградил  путь  комбайну  на  краю  поля.
Комбайн  остановился.  Спрыгнул  Круглов,  вразвалочку  подошел  к   Егору
Ивановичу.
   - В чем дело? - спросил тот.
   - По решению правления колхоза мы  приехали  косить  твою  кукурузу,  -
отчетливо выговорил Круглов.
   - Оно недействительно, ваше решение.
   - Почему?
   - Хотя бы потому, что меня  на  него  не  пригласили,  -  ответил  Егор
Иванович.
   - А мы не обязаны перед всякими отчитываться.
   - В таком случае и я  не  обязан  тебе  подчиняться!  Пусть  колхозники
решают на собрании...
   За разговором подошли братья Никитины и стали поодаль.
   - Отойдите с поля!  -  крикнул  Круглов.  И,  обернувшись  к  Бутусову,
сказал: - Бутусов, выполняйте приказ!
   Бутусов включил скорость, затрещали ножи хедера, и  комбайн  стронулся.
Егор Иванович стоял - ни с места.
   - А ну, куркуль, прочь с дороги! - крикнул Бутусов, наезжая.
   - Дави, гад... дави! - сжимая кулаки, сказал Егор Иванович.
   Злобно осклабившись, как-то похохатывая, Бутусов медленно стал наезжать
на Егора Ивановича.
   - Батя! - крикнул Степка и бросился к отцу. - Ты что? Смерти захотел?
   - Пусть давит, гад.
   - Да что ты? Что ты?!
   Вместе с Иваном они схватили отца за руки и отвели почти из-под колес.
   - Пустите меня! Пустите, говорю!
   Егор Иванович разбросал сынов и схватил увесистый булыжник:
   - Убью гадов!
   Круглое, увидев булыжник,  отпрыгнул  в  сторону  и  в  момент  обогнал
комбайн. Егор Иванович  бросился  было  за  ним,  но  его  опять  схватили
сыновья...
   - Батя! Да ты что? Перестань... Успокойся.
   - Ах, гады! Ах, мироеды! - ругался  он,  но  движения  его  становились
какими-то вялыми, и наконец он затих, понуро опустив плечи.
   А комбайн  уходил  все  дальше  по  полю,  и  все  длиннее  становилась
оголенная полоса на зеленом поле. И, глядя на эти юные стебли, еще  только
что шелестевшие на ветру, а  теперь  недвижно  лежавшие  на  стерне,  Егор
Иванович тихо плакал, не вытирая слез...
   На Бобосово поле  Песцов  пришел  только  пополудни.  На  стерне  стоял
грузовик; вокруг него орудовали с вилами  бабы,  навивали  кукурузу.  Егор
Иванович безучастно сидел в стороне, курил. Увидев Песцова,  он  вроде  бы
очнулся, но продолжал недвижно с  удивлением  смотреть  на  него,  как  на
неведомую диковину.
   - Не узнаешь, что ли, Егор Иванович? - сказал Песцов, подходя.
   - Матвей Ильич! Неужто вернулся?
   - Как видишь.
   - У нас остаетесь? Насовсем?
   - Остаюсь...
   - Матвей Ильич, дорогой! - Егор Иванович вскочил, засуетился. -  Да  вы
садитесь.  Вот  хоть  на  камушек.  Вернулись?  Ну,  спасибо!   Обрадовали
старика... Садитесь вот сюда...
   - Да вы не хлопочите. - Песцов присел.
   - А меня, видите, как обстригли, - кивнул Егор  Иванович  на  скошенную
кукурузу.
   - Слыхал... Вижу...
   - Грозятся и остальную срезать... И звенья разогнать.
   - Это мы еще посмотрим, кто кого разгонит! -  раздувая  ноздри,  сказал
Песцов.
   - Вот это по-нашему, Матвей Ильич. Правильно! С ними только так и надо,
лоб в лоб. - Егор Иванович столкнул кулаки.
   - Я слишком много говорил, но мало делал, - ответил Песцов. - А для них
слова, что горох. Они прут напролом, как  слоны.  Нельзя  им  уступать  ни
вершка.
   - Ведь что делается, что делается! Одни с прутиком ходят,  контролируют
тебя да распоряжаются... Другие, вроде Петьки  Бутусова,  не  работают,  а
вперегонки играют. Ведь он не пашет, а словно на пожар чешет. И на меня же
злится, что я из этой игры в перегонялки вышел.
   - Ничего, Егор Иванович, скоро мы с этой игрой покончим. - Песцов встал
и после некоторой заминки  спросил:  -  А  вы,  случаем,  не  знаете,  где
агроном?
   - Надя? На дальние отгоны поехала.
   - Я, пожалуй, пойду, Егор Иванович,  -  заторопился  Песцов.  -  Вы  уж
извините, что ненадолго. В следующий раз поговорим.
   - Конечно! - с  радостью  подхватил  Егор  Иванович.  -  А  то  что  ж?
Разговор, он и есть разговор. А дела прежде всего.
   Километров десять отмахал Песцов, не передохнув, - пришел на отгоны уже
в сумерках. Доярки отправились в стадо, и на станах не было  ни  души.  "В
стане ей нечего делать, -  подумал  Песцов.  -  Может  быть,  возле  речки
где-нибудь бродит. Поискать надо..."
   Надя решила заночевать у доярок на дальних  отгонах.  Более  всего  она
боялась остаться теперь на ночь одна, да еще в своей пустой избе  с  этими
голыми холодными стенами.
   Пока девчата доили коров, она долго, до устали гоняла на велосипеде  по
вечереющим лугам. Потом отыскала то укромное озерцо, где Песцов сорвал для
нее нелюмбию, села у самого берега в  высокую  траву  да  так  и  затихла,
опершись подбородком на колени.
   И, словно с ней за компанию, притихли камыши, и листья, и  вода.  Ничто
не шелохнется, нигде не шумаркнет... Будто все живое повымерло, застыло. И
когда на дальнем берегу от  темного  кустарника  поплыли,  потянулись  над
травой белесые жидкие пряди тумана, она зябко повела плечами и еще плотнее
обхватила  колени.  Она  упорно  смотрела  в  воду,  с  каким-то   мрачным
отчаянием, словно все теперь зависело от этого озера: появится  он  оттуда
или нет? И он  появился:  сначала  выплыла  откуда-то  из-под  берега  его
косматая голова, потом плечи, руки... Он был в  клетчатой  рубашке,  через
плечо перекинул вельветовую куртку. Она не  испугалась,  не  вскрикнула...
только зажмурила глаза и обернулась. Он стоял перед ней живой, настоящий и
даже улыбался. Она поднялась медленно,  не  спуская  с  него  глаз,  точно
боялась, что это видение и оно в любую секунду  может  исчезнуть.  Так  же
молча обнялись они, крепко прижимаясь друг к другу, и растворились в  этой
высокой многоцветной траве.
   Только  на  какое-то  мгновение  почувствовал  Песцов  ладонями  жгучий
холодок росы. Потом все погрузилось в густой и  жаркий  мрак,  будто  сама
земля, напоенная за день горячим солнцем, раздалась перед ними, приняла их
в себя и обдала этим восхитительным зноем...
   На рассвете стало холодно. Песцов сбегал  к  ближнему  стогу,  надергал
сена и расстелил его под низкорослыми дубками.
   - Нет, милый! Я хочу смотреть на небо. Постели вот здесь, на бугре.
   - А ты знаешь, как я впервые увидел небо?
   - Нет, ты смотри на меня. Вот так! А теперь рассказывай.
   Ее глаза были совсем близко, и ему  показалось,  что  в  самых  уголках
дрожат золотые искорки.
   - Светлячки, - сказал он, целуя ее в глаза.
   - Как ты увидел небо?
   - Взглянул однажды на окно, оно горит. Заглянул в окно - ворота  горят!
И наверху все в огне. "Какой пожар!" -  говорю.  "Глупыш  ты.  Это  закат.
Небо". - "А что такое небо?" - "Ничего, пустота".
   - Люди привыкли к небу и не замечают его.
   - Умница моя... Тебе не холодно?
   - Мне очень удобно. Я и не знала, что земля такая удобная постель.
   - Умница моя!
   - Еще что?
   - Красавица!
   - Не говори  так,  милый.  Я  конопатая,  нескладная...  Меня  жердиной
прозвали за мои ноги.
   - У тебя прекрасные ноги! - Он стал целовать ее колени  и  выше  колен.
Кожа была прохладная и гладкая и пахла травой.
   И она как-то робко вздрагивала от каждого прикосновения его губ,  а  он
снова почувствовал, как жарко ударило в голову...
   Он долго лежал рядом, обняв ее, тесно прижавшись, чувствуя ее  сильное,
упругое бедро. Его одолевала усталость, теплыми волнами накатывал сон.  Но
он крепился, сам не зная для чего. И  все-таки  задремал.  Очнулся  он  на
рассвете. Надя спала, все так же запрокинув лицо в небо,  дышала  ровно  и
тихо. Он накрыл ее курткой, привстал на локте.
   Солнце  еще  не  взошло,   но   восточный   край   неба   уже   заиграл
пронзительно-светлой желтизной. Трава была седой, как в изморози. А  озера
совсем не было, вместо него лежала белая слоистая плитка тумана.
   И рубашка, и брюки на нем были влажными. Песцов зябко передернулся,  но
вставать не стал, боялся разбудить Надю.
   Закинув руки за голову, он прислушивался к тому, как доярки  на  станах
погромыхивали ведрами, как призывно и  жалобно  мычали  коровы.  И  где-то
далеко-далеко высокими, короткими и сиплыми, словно  сдавленными,  звуками
отзывался бугай: "Мм-ы-ы! Мм-ы-ы!" Потом хлестко и  сухо  ударил  пастуший
кнут, как будто сломали где-то рядом хворостину. И зычный, такой же сиплый
как  у  бугая,  прокуренный  голос  деда  Якуши  как-то  округло-угрожающе
застонал:
   - О-о! О! Куда прешь? О!
   И снова удар кнута и злобный собачий лай.
   Потом поднялось багряное солнце. Песцов смотрел на него, не  утомляясь,
как тогда, на охоте. И ему стало казаться, что солнце как бы  подпрыгивает
от радости.

   1963

Популярность: 1, Last-modified: Tue, 09 Jul 2002 09:32:49 GmT