---------------------------------------------------------------
Бунташный остров", изд-во Московский рабочий, 1994.
OCR и вычитка: Александр Белоусенко ([email protected])
---------------------------------------------------------------
Paccкaз
Поражало его спокойствие. Ненаигранное, без сцепленных челюстей,
скрученных напряжением мускулов, сбивающегося дыхания и опрокидывающихся
глаз. Он был естественно, раскованно спокоен, с легким налетом усталости и
скромной удовлетворенности, как студент, сдавший трудный экзамен строгому и
капризному профессору. Но и ни малейшего гонора, высокомерия, сознания
своего превосходства не было в нем. Без тени позы он подчинялся заведенному
несложному порядку. Деловито съедал невкусную еду, которую ему приносили
трижды в день, позволял врачу осматривать поверхностную, но болезненную рану
в предплечье, а санитару - перевязывать. Тот делал это неумело и грубовато,
наверное, не по злобе, просто плохие руки.
Понаблюдав его в течение двух недель, врач сказал коменданту крепости:
"Неужели возможно такое самообладание? Или это моральная тупость?
Непроницаемость ни для физической, ни для душевной боли?" "А может,
преданность идее?" - задумчиво сказал комендант. Врач с сомнением пожал
плечали. Узник был приговорен к смертной казни через повешение. Неужели
преданность идее избавляет от страха паред такой смертью?
Казнь уже давно следовало привести в исполнение. Узник наотрез
отказался от подачи прошения на высочайшее имя. Он сделал это твердо,
жестко, но без вызова. "Я не вижу никаких оснований для подобной просьбы,-
сказал он спокойным, чуть насмешливым голосом.- Я не юнец, не ведающий, что
творит (ему было двадцать шесть лет). И не чувствую раскаяния. Если бы
пришлось, я бы все повторил сначала".
Корягин - так звали осужденного - не понимал, почему они канителят с
приведением приговора в исполнение. Неужели они ждут, что он изменит решение
и пошлет слезницу на имя государя? А для чего? Даже сделай он это против
своей совести, ему все равно откажут. Он срубил едва ли не самое мощное
дерево в романовском саду. Никто не был так авторитетен в августейшем доме,
так крепок и непреклонен, как великий князь Кирилл. Так чего же они ждут?
Может, их бесит его хладнокровие и презрение к царской милости? Хотят
помучить ожиданием, спровоцировать на жалкий поступок, подразнить надеждой,
а потом убить вторично? С них станется. Все Романовы ублюдки, но самым
ублюдочным ублюдком был уничтоженный им великий князь. Реакционер из
реакционеров, душитель свободы, на войне - чума для солдат, несгибаемый
стержень режима, длинновязый высокомерный истукан и к тому же мужеложец,
растлитель молоденьких курсантов.
У Корягина не могло быть прямой обиды на великого князя, их пути не
пересекались, но ненавидел он его с остротой и едкостью личного чувства.
Корягин происходил из мещан уездного нижегородского Ардатова и в Москву
перебрался за полтора года до своего покушения, когда в нем вызрела и до
конца определилась единственная цель жизни. К этому времени скончалась его
долго болевшая, полупарализованная мать, развязав ему руки. Особой любви к
ней Корягин не испытывал, но был во всем человеком порядка. Плохо ли, хорошо
ли, мать его кормила, поила, одевала, дала кончить не только приходское, но
и три класса уездного училища. Отца своего, маленького канцеляриста уездной
управы, Корягин не помнил. А мать всегда служила приходящей прислугой в
довольно зажиточном доме третьегильдийного купца, имевшего в городе
несколько лавок и маслобойку. Купец за все годы не прибавил ей ни полушки,
не сделал ни одного подарка, кроме обязательных грошовых праздничных
гостинцев. Однажды в этом богатом доме вспомнили о сыне прислуги и позвали
на рождественскую елку. Он
полюбовался красивым, украшенным серебряной канителью и стеклянными
шариками деревом со звездой на островершке и белобородым дедом-морозом у
комеля, нарядными горластыми детьми, не обратившими на него внимания,
получил картонную коробку со сластями и был возвращен в руки поджидавшей под
дверью матери. Волшебная сказка, так быстро кончившаяся, осталась в нем
легкой печалью, но повзрослев и приохотившись к чтению с помощью одного
ссыльнопоселенца, он обнаружил, что был участником классического и
тошнотворного сюжета рождественской литературы: кухаркин сын на елке в
богатом доме. И тогда он люто возненавидел и хозяев матери, и всех богатых
на свете. То было рождением социального чувства, возможно, и рождением
будущего бомбиста.
В Ардатове со времен польского восстания 1863 года жили ссыльные
поляки, а также их обрусевшие потомки. Один из них, Сосновский, дал четкое
направление той ненависти, которую пробудила в Корягине рождественская елка
в купеческом доме. Сосновский объяснил, что ненавидеть в первую очередь надо
царя, потом его близких и приближенных, а также министров, сановников,
генералов и жандармов всех рангов.
Единственным способом борьбы этот тихий, болезненный, мухи не обидевший
человек считал террор. Он потряс юный разум Корягина очень простым
подсчетом: если каждый террорист уничтожит всего одного врага, то на всю
царскую фамилию и на тех, кто поддерживает трон, понадобится не более тысячи
человек. Неужели в России не окажется тысячи смелых и самоотверженных
молодых людей, готовых положить жизнь за народ? И не нужно никаких тайных
организаций, каждый должен действовать в одиночку, на свой страх и риск.
Организация - самый верный способ провалить любое дело. Обязательно окажется
или засланным охранкой шпион, или предатель по слабости духа. Или
чего-нибудь не поделят: власть, приоритет, бабу. Неудача Каракозова не
должна обескураживать. Надо быть предусмотрительнее, тщательнее готовить
покушение, а в себе воспитать самообладание. И главное, не торопиться, надо
хорошенько изучить клиента, его манеры, привычки, жестикуляцию, даже нервные
тики, почувствовать его изнутри, более того, стать им, тогда не будет
нечаянной ошибки. Столь же основательно должно быть подготовлено оружие, к
пистолету надо пристреляться, а бомбу - пустую, разумеется, но равную по
весу заряженной,- научиться безошибочно метать в цель. Очень важно правильно
выбрать место покушения, желательно безлюдное. Прохожие опасны:
патриотический и бдительный мещанин отнял у Каракозова подвиг, а там и
жизнь. Гальени стрелял во французского президента почти в упор возле
слоновьего вольера и промахнулся лишь потому, что слон взмахнул хвостом и
президент отшатнулся. Зверинец, цирк - плохие места для покушения, в театре
лучше использовать антракт. Другое дело, когда высокопоставленное лицо
отправляется к месту службы - это выверенный ритуал,- оно будет с
математической точностью повторять привычные движения, что сводит к минимуму
возможность промаха. Хуже нет пытаться использовaть якобы благоприятный
момент, связанный с экстраординарными событиями в дневном распорядке
клиента, тут возможны любые случайности. Привычность, обыденность порождают
автоматизм движений, что уже служит гарантией успеха. Бомба обладает
несравнимо большей поражающей силой, чем пистолетная пуля, но не надо на это
слишком полагаться. Первая бомба, брошенная в Александра II, разметала все
вокруг, а царю не причинила даже малого ущерба.
И надо твердо знать: тебя схватят, осудят и повесят. Идти с надеждой на
спасение - значит обречь себя на провал. Как бы ни был ты смел и решителен,
невольно станешь прикидывать вариант спасения, а это отвлечет от прямого
дела.
Чувствовалось, что Сосновский рассуждает о террористическом акте не
умозрительно, а на основе собственного практичесного опыта. Спрашивать о
таком не полагалось. Он находился под надзором полиции, но если бы за ним
числилась хотя бы неудачная попытка покушения, то давно бы гнил на каторге.
Значит, полиции неизвестно о причастности Сосновского к терроризму. Он сам
рассказал свою историю Корягину незадолго до смерти от чахотки.
Не только полиция не знала о несостоявшемся покушении на харьковского
полицмейстера, но и сам полковник Хлудов не догадался, что был на волосок от
смерти, когда его рассеянный взгляд скользнул по лицу прохожего человека,
вдруг опустившего руку в карман долгополой шубы на волке.
Хлудов был далеко не худшим из жандармских офицеров, от природы
незлобивый, к тому же остуженный годами, неудачами, усталостью и старыми
ноющими ранами (бывший боевой офицер), он нес свою службу лишь внешне
исполнительно, надеясь выйти в отставку генералом. Вдовец с двумя
великовозрастными дочерьми-вековухами, он куда больше был озабочен
устройством их судьбы, нежели своей докучной службой. При нем Харьков стал
Меккой для террористов; здесь они могли расслабиться, передохнуть, спокойно
обдумать будущие отважные мероприятия. Харьковская тюрьма славилась мягким
обращением, хорошей пищей и богатой библиотекой.
Сосновский, потомок одного из сподвижников знаменитого Домбровского,
учительствовал в уездной школе под Харьковом и, не будучи связан ни с какой
террористической и вообще революционной организацией, разрабатывал свое
покушение в одиночку. Он, конечно, знал о репутации Хлудова как мягкого
человека, но это его мало трогало. Хлудов был частицей преступной системы
полицейского государства и, следовательно, подлежал уничтожению. А его
служебная лень и расхлябанность, принимаемые за прекраснодушие, Сосновского
не трогали.
Он хорошо подготовил свое покушение, несторожкость Хлудова облегчала
задачу. В намеченный день и час он чуть не вплотную сблизился с Хлудовым
возле церкви Нечаянных Радостей, куда полицмейстер ходил к ранней обедне.
Было одрожливо промозглое утро с жестяным инеем и пронзительным ветром,
дующим от земли вверх. Замерзший Хлудов притопывал и по-извозчичьи охлопывал
себя руками крест-накрест. Скользнув по Сосновскому рассеянно-жалобным
взглядом, он проговорил отвердевшими губами: "Ну и холодняшка!" Сосновский в
добротной волчьей шубе и гамашах физически ощутил, как зябко этому пожилому
человеку в шинели тонкого сукна и узких сапогах. В беглом взгляде Хлудова не
было ничего от полицейского, но так много - от бедного брата в человечестве:
замороченного жизнью неудачника,- и он оставил руку в кармане на ребристой
рукоятке пистолета.
Сосновский не разочаровался в терроризме, по-прежнему считал это
единственной формой борьбы, он разочаровался в себе, поняв свою дряблую
непригодность к настоящему делу. В молодом, сдержанном, молчаливом, со слабо
развитой душевной жизнью Корягине он видел осуществление несбывшихся чаяний.
Он понимал, что, признавшись в своем фиаско, заслужил от Корягина лишь
презрение, без тени хотя бы брезгливого сочувствия. Это хорошо. Пусть
зарубит себе на носу: не заглядывать в глаза жертве. Впрочем, Корягину это
едва ли грозило. И однажды Сосновский сказал сквозь мучительный кровавый
кашель: "У тебя получится. Ты безлюбый".
Задолго до признания Сосновского в своей несостоятельности Корягин
догадывался о его сути слабака и не испытывал к нему ни симпатии, ни
уважения. Но тот многое знал, и Корягин изо всех сил старался высосать из
него максимум сведений. Ок запоминал и обдумывал каждое его замечание. Не
пропустил он и вскользь брошенной фразы о "безлюбости". Он в самом деле
никого не любил. Лишь к матери испытывал слабое чувство признательности. Но
мать вскоре умерла. Он был сильно смущен и озадачен, когда в спокойную,
целенаправленную и прохладную его юность вторглось влечение к женщине. Он
вдруг стал замечать женщин, думать о них, видеть во сне.
Надо отдать ему справедливость, он быстро справился с недугом. На
маслобойке работало несколько молодых женщин. Он легко сговорился с одной из
них, безошибочно угадав ее большую доступность. Без всяких осложнений,
хлопот и волнений она сделала из него мужчину. Он был настолько неопытен и
наивен, что поверил в свое полное освобождение от докучной телесной заботы.
Не тут-то было. Оказалось, в этой области человеческих отношений правит
афоризм житейской мудрости: аппетит приходит во время еды. Встречи
участились, хотя жалко было расходовать время и силы на собачьи радости.
Вскоре случилось непредвиденное, хотя совершенно естественное, но почему-то
никогда не учитываемое молодыми олухами,- партнерша, рыдая, сообщила, что
"попалась". Впервые он растерялся и пал духом. В его расчеты никак не
входило творить новую жизнь, цель была прямо противоположная. По счастью,
пронесло, она ошиблась, просчиталась в днях, а может, все придумала, чтобы
проверить его намерения.
Проверка не обнадежила, из него явно не сделать мужа и отца. Молодая
женщина стала избегать Корягина, что причиняло ему сперва беспокойство,
потом боль.
Последнее никуда не годилось: страдать из-за юбки было непозволительно,
так можно пустить под откос дело жизни. Он поступил простейшим образом:
завел другую, куда более опытную и менее требовательную подругу. Но
физическое облегчение не избавило его от тоски по той, оставленной. И тогда
он понял, что всей мерихлюндии должен быть положен конец. В этой сфере
перестают действовать разум и расчет; короткое, острое, чисто телесное
удовольствие, дающее недолгий покой, обрекает на иную, длительную
обремененность. Это не для него. Ум, сознание, преданность единой цели
бессильны перед возней разгоряченной крови. С некоторым отвращением
обратился он к простейшему способу избавления от плотских атак. Как только
возникала тоскующая тяга, он тут же отыскивал укромное место и освобождался
от мутной субстанции, обладавшей такой подлой властью. По ощущению это почти
не отличалось от близости с женщиной, но обладало рядом преимуществ: никакой
подготовительной возни и последующей потери времени, просто, быстро,
опрятно, а главное, ты ни от кого не зависишь. В любое мгновение можешь
собственноручно изгнать беса.
Корягин успокоился, перестал обращать внимание на существ иного пола,
да и необходимость в освобождающей разгрузке стал испытывать все реже и
реже. Словом, он вернул себе былое равновесие, не позволив грубой физиологии
распоряжаться собой.
Вновь полностью сосредоточившись на своей главной, точнее, единственной
идее, Корягин полубессознательным усилием заставил Сосновского дать ему
мишень. Не хотелось повторять сомнительных подвигов тех бомбистов и
стрелков, которые убрали безвредного, даже в чем-то полезного конспираторам,
добродушного генерала Мезенцева, или растяпу-полковника Гнеушева, или
мнимого предателя студента-химика Дробязко, снабжавшего боевиков
взрывчаткой. Ему хотелось серьезного и полезного поступка. Конечно, ему не
повторить подвига народовольцев; чтобы убить царя, нужна мощная организация,
какой располагали Желябов и Перовская, но ликвидировать нового Плеве или
губернатора-вешателя было ему по плечу. И Сосновский назвал имя: великий
князь Кирилл, двоюродный дядя ныне царствующего монарха, вдохновитель всех
реакционных акций правительства.
Служившие под его началом в русско-турецкую войну солдаты и офицеры
помнили его как непреклонного, надменно храброго и беспощадного к
подчиненным генерала. Вся его стратегия сводилась к забиванию вражеских
стволов солдатским мясом. Он топил противника в русской крови, не щадя
собственной голубой струи. Ни один военачальник не получал столько ранений,
сколько великий князь Кирилл, весь изрубленный, прошитый пулями и осколками.
Видимо, это освобождало его от всякой жалости к чужой плоти.
Он был из породы длинных Романовых, к числу которых принадлежали Петр
Великий, братья Александр и Николай, московский губернатор великий князь
Сергей, застреленный Каляевым. Кирилл был вылитый Сергей, но, пожалуй, еще
выше, худее, суше, еще жестче и беспощадней, еще откровенней и гротескней в
нем совмещался религиозный ханжа, образцовый семьянин и неутомимый педераст.
Он так возбуждался от присутствия молоденьких румяных офицериков, что при
всей своей хваленой выдержке, проверенной в кровавых боях под Плевной и
штурме Шипки, не стеснялся публично щипать их за ляжки, похлопывать по
круглым попкам на разводах, маневрах и всяких экзерцициях, до которых так
охочи были все Романовы, за исключением поэта-переводчика, президента
академии и полного неги гомосексуалиста К.Р.
Романовых можно было ненавидеть уже за одно то, что династия эта по уши
в крови, но названная троица вызывала особую ненависть сочетанием мерзких
личностных свойств. Среди них Кирилл выделялся по всем статьям. Прежде всего
ростом за два метра и породистостью, выпиравшей острыми углами из его
худого, как у борзой, крепкого, мускулистого тела. Он был фанатиком
английской гимнастики, ледяных душей и всех известных физических упражнений:
бегал, прыгал, плавал, скакал на лошадях, гонял на велосипеде, правил
автомобилем и парусом, играл в теннис, метко стрелял из ружья, пистолета и
лука, отменно дрался на саблях и эспадронах, был мастером штыкового боя,
ходил с рогатиной на медведя и при всей тощине отлично работал с гирями. Его
фотографии в спортивном трико, купальном костюме, белых теннисных брюках,
скаковых бриджах, охотничьей куртке и сапогах постоянно появлялись на
страницах иллюстрированных журналов.
Его самоуверенность, чувство превосходства над окружающими, почти не
скрываемая порочность, никак не влиявшая на репутацию в высшем обществе,
поза сверхчеловека, недоступного мирскому суду, аристократическое хамство
окрашивали социальную неприемлемость в теплые тона личной ненависти. Это
победительное существование было оскорблением, плевком в лицо каждому
порядочному обитателю несчастной страны.
Корягин знал о великом князе достаточно для нанесения удара: это враг -
жестокий, беспощадный, деятельный, не знающий отступления, больший
монархист, чем сам государь, моральная опора полусгнившего рода, надежда
династии. Убить его - значило нанести сокрушительный удар всему дому
Романовых.
Не обременяя себя психологическими изысканиями, Корягин хорошо изучил
распорядок дня великого князя, его привычки, манеры, жесты, все мелкие
подробности бытового поведения, потому что неудачу может принести нечаянное
движение, даже нервный тик. Так случилось с Приходько, стрелявшим почти в
упор в воронежского генерал-губернатора. Покушавшийся забыл о военной
контузии генерала, в момент выстрела тот мотнул головой, как укушенный
слепнем конь, и пуля лишь оцарапала щеку.
Когда начинаешь цепко приглядываться к человеку, то обнаруживаешь много
неожиданностей, разрушающих уже сложившийся образ. Поначалу великий князь
представлялся Корягину деревянным истуканом - прямой, негнущийся, минимум
движений, голова будто впаяна в жесткий воротник; ходит, как кабан, только
вперед и, как кабан, только вперед смотрит. Очень удобная мишень. Так, да не
совсем так. Куда бы ни направлялся Кирилл: к подъезду, экипажу, человеку,
воинскому строю,- он шел прямо и быстро журавлиным шагом своих длинных ног и
вдруг замирал, будто зацепившись за что-то незримое. Через несколько
мгновений он энергично завершал движение. Корягину казалось, что великий
князь сам не замечает этих внезапных остановок. Изредка на его застывшем
лице дергался какой-то мускул. Гримаса варьировалась, иногда ею управляла
щека, иногда кончик хрящеватого носа. Его свинцовые глаза казались то
слепыми, то всевидящими - и вдаль, и вкось, и назад, и насквозь. И это было
страшно. То ли самозащиты ради, то ли в бессознательном влечении к мужской
плоти князь всегда был облеплен адъютантами, служителями, военными и
штатскими чиновниками, гвардейскими офицерами. Вероятно, окружающие знали,
что ему приятна сутолока, вокруг него не стихал людской водоворотик. Никакой
ценности эта искательная шушера не представляла, но зачем лишняя кровь?
Другое дело, подловить его в паре с каким-нибудь выдающимся мерзавцем и
разделаться с обоими, но, потратив уйму времени на добавочное трудное и
крайне опасное наблюдение, Корягин от этого намерения отказался.
Обнаружилась еще одна неожиданность: казавшийся аккуратным до
педантизма, великий князь был склонен вносить известную пестроту в
заведенный порядок. Вдруг в самое неподходящее время являлись его сыновья:
два длинных мальчика в узких мундирчиках, белокурые, с пятнистым румянцем.
Они обещали вытянуться в такую же версту, как их отец, но в остальном не
были на него похожи: миловидные мелкие черты лица, синие глуповатые глаза.
Убивать их тоже не хотелось. Они чинно прогуливались рядом с папенькой,
почти не открывая ртов, а люди, явившиеся по делу, и лошади, поданные для
дела же, терпеливо ждали, пока великий князь не потрафит своему отцовскому
чувству - поддельному, как думал злившийся на это разбазаривание
государственного времени Корягин.
Скупой на жесты, если исключить пощипывание и похлопывание крутозадых
адъютантов, с сыновьями великий князь становился размашист. Этого требовало
мужское воспитание. Он щупал их мускулы, демонстрировал собственные бицепсы,
каждую фразу, касающуюся обычно охоты и спортивных упражнений, выразительно
иллюстрировал: вскидывал ружье, целился из пистолета, наносил противнику
косой сабельный удар, посылал губительный смэш, бросал коня в галоп. Нечего
было и думать стрелять в него, когда он был с сыновьями. Дергается, как
балаганный Петрушка, не возьмешь на мушку ни лба, ни сердца.
Впрочем, стрелять в великого князя Корягин никогда всерьез не
собирался. Но с присущей ему тщательностью рассмотрел и эту возможность. Он
с самого начала выбрал бомбу, хотя это лишь профанам кажется, что бомбу
метнуть легче легкого. Черта с два, если хочешь сделать это наверняка, без
ненужной крови. Положительных примеров почти нет, зато есть яркие
отрицательные примеры: два покушения на Александра II.
Самое примечательное - последнее, оно могло бы войти в учебник
терроризма как образец бездарной и грязной работы. Двое наиболее опытных
засветились и были взяты полицией до акции, а всю операцию проводила нервная
до истеризма молодая женщина, омороченная влюбленностью и страхом за
любимого, загремевшего в тюрягу, внезапно свалившейся на нее
ответственностью, ненадежностью оставшейся команды, жаждой мести и величием
собственной роли. Все шло наперекосяк: один метальщик просто ушел с поста,
другой бросил бомбу так неудачно, что нанес ущерб всем окружающим: казакам,
городовому, кучеру, лошадям, только не царю, третий все-таки довел дело до
конца ценой собственной жизни и то лишь потому, что царь в необъяснимой
утрате осторожности сам пошел на него, вместо того чтобы сразу смыться. И
акция приобрела характер самоубийства, а не возмездия.
Корягин все сделал, как надо. Он точно рассчитал те мгновения, когда
великий князь в своей ежедневной прогулке останется совсем один и можно
будет максимально приблизиться к нему, имея для самозащиты толстый фонарный
столб. Он уже проверил, что столб надежно прикрывает метателя. Он не думал о
бегстве, но и не хотел погибнуть вместе с великим князем. Вариант
Гриневицкого его не устраивал. Надо было осознать и пережить в душе
случившееся. Такую награду он себе установил.
И сработал почти безукоризненно. Секунда в секунду, как было
рассчитано, они сошлись у старого, на толстой ноге фонаря; великий князь
только что отпустил адъютанта, шлепнув его по заду, и адъютант со всех ног
кинулся к дворцовому подъезду, а навстречу ему выбежал другой адъютант. Но
поздно, стекольщик со своим хрупким товаром в узком деревянном ящике уже
освободился от ноши, извлек бомбу и спокойно уложил ее прямо под ноги князя.
Корягин не думал, что взрыв будет таким мощным и оглушительным.
Великого князя разорвало на куски. Какой-то ошметок шлепнулся рядом с ним.
Он глянул и захохотал, мгновенно вспомнив строчку из пушкинской
"Гавриилиады", которую любил за безоглядное кощунство: "...надменный член,
которым бес грешил".
Он хохотал, не замечая, что ранен. Кровь из левого предплечья, невесть
как настигнутого осколком, заливала ему грудь и бок. Он еще весь был в своем
поступке.
Совершенное им оставалось в плече, хранящем силу размаха, в кисти
правой руки, помнящей тяжесть бомбы и последующее облегчение, во всем нутре,
больно и сладко екнувшем в ответ на взрыв. И наступившая глухота
свидетельствовала об удаче. Сейчас все происходило, как в синематографе,
только без дребезжащего пианино, хотя глухота обладала какой-то своей
озвученностью: что-то надувалось и лопалось в ушах, будто пробки вылетали.
От этого голова была, как чужая, и он не вмещал в себя всего окружающего.
Наиболее отчетливо он видел куски тела, ну и разбросало же этого
долговязого, а сколько в нем кровищи! Худой, как скелет, будто вовсе
бескровный, а все залито кровью, словно откормленного борова резали. Красные
ручейки бежали по швам брусчатки, и вообще, в разобранном виде великий князь
неимоверно увеличился. Повсюду куски мяса, кости, внутренности, груды
окровавленного сукна, там плечо с жирным эполетом, там мосол локтя с
обрывком рукава, там кисть с ухоженными ногтями, там нога в щеголеватом
сапоге, рука в перчатке, еще нога - почему-то голая,- впечатление такое, что
взрыв прикончил огромное членистоногое, и до чего же много всяких предметов:
курительная трубка, записная книжка, цепочка с брелоками, бумажник,
обручальное кольцо, дамский браслет, стелька, бандаж, перочинный ножик,
останки карманной луковицы. Корягин не успел перебрать взглядом все мелочи,
окружавшие останки князя, когда на него накинулись и с ненужной грубостью
стали скручивать, вязать, потом куда-то поволокли. И тут только он
почувствовал боль в раненом предплечье и удивился, как мог настичь его
кусочек металла за фонарным столбом. И еще он увидел блескучее крошево, в
которое обратились стекла.
Много времени спустя он постоянно возвращался к этому ничего не
значащему обстоятельству: искрошенному стеклу. Деревянная стекольная рама
лежала на мостовой за фонарем, осколки прошли над ней. Он сам раздавил
стекло, да и не просто раздавил, а топтался на нем. Он этого не помнил, как
не помнил и своего ранения. Значит, был у него короткий провал сознания?
Странно, ему казалось, что он все время контролирует происходящее и точен в
каждом движении. В момент взрыва надлежало стоять недвижно, вжавшись в
столб, а он высунулся, схватил рану, отпрянул и раздавил стекло.
А ведь как скрупулезно было все рассчитано! Ему хотелось доказать
Сосновскому - ну, хотя бы самому себе,- что он может быть сильнее любых
обстоятельств. Необъяснимая помарка унизила его в собственных глазах, она
наталкивала на мысль, что он ничем не лучше тех истериков с бомбой или
пистолетом, которых он так презирал. Раз он не смог исключить случай, так
чего же он стоит?
А почему он все же высунулся? Неужели просто нервы? А может, дело в
князе? Не там встал, не так повернулся. Он обязан был учесть все возможные
отклонения, даже в технике существует понятие "допуск". Его план был
рассчитан на двух автоматов. Но князь не был автоматом, им владели с мощью
всепоглощающей страсти монархическая идея и мужеложество. О каком
автоматизме тут может идти речь? И он, Корягин, не был автоматом, ибо
вкладывал в свой поступок слишком много личного, а тут нужна полная
отрешенность от себя. Два живых человека разрушили красивую схему. Князя тут
нельзя винить, а вот он сплоховал и не создал того шедевра, на который
вправе был рассчитывать.
Человек всегда как-то договаривается с собой, и Корягин сумел в конце
концов запрятать испытанное разочарование в тот дальний уголок души, где оно
почти не мешало. А вообще ему хотелось, чтобы скорее все кончилось. Надоела
боль в руке, злая грубость санитара, бессмысленное сидение в камере:
приговор был вынесен, просить о помиловании он наотрез отказался, так какого
дьявола они канителят?.. А потом появилась эта женщина.
Она возникла из сна. Ему редко снились сны, особенно новые, так что не
составляло труда запомнить их все с дней детства. Тогда ему раз за разом
снилось, что он летает. Мать говорила: растешь. Летал он с ветки на ветвь
рослых деревьев, каких - он не знал, но чувствовал прикосновение трепещущей
листвы к щекам. Деревья эти росли, скорей всего, на городских улицах или в
скверах, потому что полеты происходили прилюдно. И окружающие были странно
равнодушны к его птичьему таланту. Эта безучастность ранила, можно было
подумать, что всем дано летать. А люди из снов летать не умели, так почему
же ни один не удивился, не восхитился, не похвалил летуна? И обида на
непризнание была так горька, что отравляла пьянящее чувство радости. В
первые секунды после пробуждения он чувствовал в лопатках тающий след этой
радости, но обида на тупость окружающих проникала в явь и становилась
злостью.
В юности все редкие сны были стыдными. И очень схожими между собой. Он
был с какой-то девушкой, иногда он угадывал во сне ее черты. Обычно то
оказывались полузнакомые, а то и вовсе незнакомые соседские лохмушки,
которые в яви не вызывали в нем и тени желания. Но сон наделял каждую из них
томительной притягательностью и трогающей готовностью пойти навстречу его
желанию. Неведомо, почему это происходило тоже посреди толпы, на восточном
базаре, которого он сроду не видал. Он был совершенно голый, чего при своей
дневной стыдливости вовсе не стеснялся, как не стеснялась и его деловито
обнажавшаяся подруга. И почему-то им никак не удавалось устроиться, все
время что-то мешало: то простыня, то какая-то тесемка, то откуда-то
взявшаяся пола халата или пояс с кистью, или подушка. Наконец, когда
исчезали помехи и должно было начаться блаженство, он просыпался на вздроге,
успевая поймать лишь последнюю судорогу наслаждения, провалившегося в щель
беспамятства меж сном и пробуждением. Потом долго лежал опустошенный,
разочарованный, с тоской по девушке, которую мог бы без особого труда
отыскать вживе, но это было ни к чему - очарованием ее наделял только сон.
Став взрослым, он совсем разучился видеть сны, пока не обрел цель.
Тогда, обычно под утро, перед ним возникало что-то смутное из бормотания,
криков, воплей и чего-то медленно рушащегося. Иногда это казалось подобием
гигантской человечьей фигуры, иногда монастырской стеной, иногда небывало
громадным деревом - оно падало кроной вперед, прямо на него, и он с
захлебным воплем вскакивал с кровати.
За все дни его заключения ему ничего не снилось. Сон его был на
редкость спокоен и глубок, как бывает, когда всласть наработаешься,
выложишься до конца, и нет в тебе никаких желаний, беспокойств - великая
умиротворенность и тишина.
И вдруг появилась эта женщина. Она сидела у его изголовья и вязала, у
нее было немолодое, приятное, терпеливое лицо. Обычно ему нравились такие
люди, ну, это, пожалуй, слишком, люди ему вообще не нравились, от них не
было никакого толка, лишь помехи, дерганье и раздражение. Но поскольку без
них все равно не обойтись, то он предпочитал тихих, скромных, незаметных, от
которых нечего ждать.
Спицы ловко двигались в руках женщины. Это были маленькие руки с
тонкими, длинными пальцами и миндалевидными ногтями. Аристократические руки,
которым не шло вязальное крохоборство. Такой руке пристало подносить ко рту
кофейную чашечку из прозрачного фарфора, листать страницы французского
романа, предельное усилие - поставить букетик фиалок в китайскую вазочку.
Корягин усмехнулся: при его знании светской жизни он легко найдет достойное
применение рукам аристократической вязальщицы.
Но он занимался этой чепухой неспроста, ему надо было собраться с
мыслями и решить довольно странную задачу: дело в том, что он чувствовал эти
руки на себе, знал их осторожное прикосновение, ласкающую прохладу пальцев.
Это могло присниться, значит, женщина возникла из его сна,
материализовалась, так сказать... Что за чушь собачья!..
Отгадку подсказало раненое предплечье. Оно не болело, туго схваченное
свежим, умело повязанным бинтом. Его раной кто-то занимался, пока он спал,
но так бережно и нежно, что он не проснулся и не только не испытал боли, но
едва не увидел юношеский сон с восточным базаром, мешающими тканями и
покорным существом, прорывающимся к нему сквозь все преграды.
Не надо мистики. Эта женщина перебинтовала его, пока он спал, с
отличным профессиональным умением, а потом присела к изголовью и стала
вязать чулок. Наверное, она из этих... дам-благотворительниц, патронесс или
как там их называют? Но откуда у нее такая умелость? Да ведь у них в моде со
времен наполеоновского нашествия играть в сестер милосердия, толкаться в
госпиталях, щипать корпию. Это так же обязательно для аристократки, как
революционный кружок для курсистки, и так же не соответствует сути.
Противно, что ему отвели роль в этом шутовстве. Впрочем, перевязала она
его на славу. Что хуже: мучиться болью или терпеть ее присутствие? Так она и
будет рукодельничать над его головой, заслуживая себе спасение души? Не
избежать тошнотворной проповеди покаяния и примирения с Господом Богом.
Глядишь, начнет канючить, чтобы он прошение о помиловании на высочайшее имя
подал. Черт их знает, чего они там напридумывали. Власть уже знает, что
простейшие способы подавления не самые верные в нынешнее время. Он
действовал один, без сообщников, они в этом убедились, так что хватать кого
ни попадя и бросать в тюрьмы - бессмысленно. Ничего, кроме озлобления, это
не вызовет. От публичных казней они отказались, после того как Михайлов
дважды сорвался с виселицы. Рылеев - пророк: бедная Россия так и не
научилась опрятно вешать. А разделаться с ним втихую - никакого навара.
"Диктатура сердца" Лорис-Меликова была ловко придумана, но что-то у них не
заладилось. Похоже, великий князь сыграл главную роль в падении Меликова,
ему претила даже видимость послаблений. Его меры: решетка, петля, пуля. Он
даже каторгу находил слишком либеральной, для "бунтовщиков" - мыслил
категориями пугачевщины. Великого князя, при всем пиетете, недолюбливали
многие в доме Романовых. Его безжалостность, негибкость, тупая
неуступчивость и открытая безнравственность претили царской чете,
исполненной семейных добродетелей. Было у него немало и других влиятельных
врагов. Освобожденные от чувства личной скорби, они могут использовать его
гибель для жеста милосердия, открывающего двери к примирению с уставшим
терпеть народом. Если это так, а чем иным можно объяснить задержку с казнью,
то явление этой вязальщицы вполне объяснимо. Надо поскорее развеять
ребяческие иллюзии пославших ее и турнуть старуху.
Из-под опущенных век он присмотрелся к милосердной даме. Она вовсе не
старуха, ей не более сорока пяти. Ее старили бледность, круги под глазами,
скорбно поджатый рот и проседь в темных волосах. Маленькие ловкие руки были
моложе лика. Привыкший наблюдать и делать выводы Корягин уловил, что
наружность дамы как-то сбита, смещена, можно с уверенностью сказать, что
совсем недавно она выглядела иначе, куда лучше, и, скорей всего, вернет со
временем прежнюю наружность. Прочная лепка лица и головы не соответствовала
увядшим краскам щек и губ, а вот глаза, светло-карие, с чуть голубоватыми
белками, не выцвели, были сочными и блестящими. Она то ли перенесла недавно
тяжелую болезнь, то ли какое-то душевное потрясение. Голова ее на стройной
шее вдруг начинала мелко трястись. Она тут же спохватывалась, распрямлялась
в спине и плечах и останавливала трясучку, но через некоторое время опять
допускала жалкую старческую слабость.
Корягину надоело безмолвное созерцание. Он потянулся с койки, взял
стоявшую на полу кружку с водой и стал пить. Женщина так ушла в работу или в
собственные мысли, что проглядела его движение и откликнулась лишь на
звучные глотки.
- Вы проснулись? - сказала она и улыбнулась.
- Как видите,- отозвался Корягин.
Утерев тыльной стороной кисти рот, он вернул кружку на место. Он ждал,
что она объяснит свое присутствие, но женщина молчала, ласково глядя на
него, и спицы продолжали мелькать в ее пальцах.
- А другого места вы не нашли? - грубость была сознательной.
- Это вас раздражает? - Она тут же перестала вязать и убрала работу в
сумочку.- Говорят, что вязанье успокаивает...
- ...тех, кто вяжет,- как бы докончил ее фразу Корягин. И тут же
вспомнил слышанное от Сосновского.- Парижские вязальщицы.
- Простите, вы о чем? - не поняла она.
- Французская революция...- голос звучал лениво.- Гильотина...
Старухи-вязальщицы. Не пропускали ни одной казни. Все время вязали и не
упускали петли, когда падал нож.
- Господь с вами! - дама быстро перекрестилась.- Государь милостив.
- Я не просил о помиловании,- сухо сказал Корягин и слегка озлился на
себя, потому что во фразе таился гонор.
- Я знаю,- сказала дама.- Я подала сама. Государь мне не откажет. Не
может отказать.
- Я не знаю, кто вы,- тягуче начал Корягин, понимая тайным разумом, что
он знает, но не хочет знать, кто эта женщина.- Но я никого не уполномочивал
вмешиваться в мои дела. Слышите? И уходите. Слышите? Я вас не знаю и знать
не хочу! - это прозвучало плохо, истерично.
- Да нет же,- с кротким упорством сказала женщина.- Вы меня знаете. Я
Варвара Алексеевна, вдова Кирилла Михайловича.
В ее голосе был добрый упрек: как можно не узнавать старых знакомых, с
которыми так много связано!
Он молчал, и она добавила с улыбкой:
- Какой беспамятный!.. Вы же прекрасно знали моего мужа.
О, еще бы! Он мало кого знал так хорошо. Знал не только снаружи, но и
снутри. Потроха его знал, требуху, кости, даже длинный бледный член с пучком
рыжеватых волос на лобке имел честь знать. Ни самые близкие люди, ни
мальчики-адъютанты не знали князя так досконально. Прозектор, или как там
называется медик, который сшивал останки для похорон, и тот не может с ним
сравниться в знании князя. Он тело знал, а Корягин то, что глазом не
ухватишь да и на ощупь не попробуешь... "А она что? - вдруг спохватился он.-
Издевается над ним, над покойником, над собственным горем? Или у нее
помутился разум?"
- Извините,- сказал Корягин,- я не имел чести знать вашего супруга. Не
был даже представлен ему.
- За что же вы его тогда?..- как-то очень по-домашнему удивилась
Варвара Алексеевна. Он едва не расхохотался:
- Можно не объяснять?
- Как хотите,- сказала она.- Но Кирилл Михайлович был очень хороший
человек. Если б вы знали его ближе, вы бы его полюбили.
Не может она быть такой дурой! Обе столицы, вся страна издевались над
сиятельным мужеложцем. Старо как мир, что жена последней узнает об измене
мужа, равно и муж об измене жены, но ведь тут не измена, а образ жизни. В
каждом жесте, взгляде, движении, интонации высовывался перевертень. "А
почему я все время возвращаюсь к этой мерзости? - одернул он себя.- Какое
мне дело до его грязных амуров? Можно подумать, что я казнил его по
приговору общества "В защиту нравственности". Да нет, противно, что таким
извращенцам достаются хорошие, порядочные женщины и любят их вопреки всему".
И, подумав о Варваре Алексеевне добро, Корягин вдруг испытал острое
желание задеть ее, обидеть. Наверное, его разозлила ее тупая, нерассуждающая
преданность мужу, слепота к его пороку, впрочем, не меньше раздражали и
смирение перед потерей, и неумение держать зло.
А правда ли, она не держит зла? Как-то не верится в подобное
всепрощение. Люди, стоящие над толпой, исполнены безмерного себялюбия,
чувства собственного превосходства и презрения ко всем, кто ниже их. Именно
в силу этого они любят играть в чужие игры: смирение, всепрощение,
милосердие, теша собственного беса. Чтобы все изумлялись: какая доброта,
какая высота души, какое смирение... ах, Аннет, при чем тут? - она же
Варвара, ну, ладно: ах, Бабетта - воистину святая, она все простила этому
извергу, облегчила его страдания, христианка, самаритянка, ее возьмут живьем
на небо!..
- Знаете,- сказал Корягин,- вам бы лучше уйти.
- Я вам мешаю?.. Ах, простите, вам, наверное, надо по нужде. Вы не
стесняйтесь, я работала в лазарете. Где ваша "утка"?.. Сейчас подам.
Она опустилась на колени и заглянула под койку.
- Не трудитесь,- сказал Корягин, злясь и веселясь.- Это не лазарет,
здесь, "уток" не положено. Да мне и не надо.
- Но вы же ранены! - сказала она с возмущением.- Я добьюсь, чтобы вас
перевели в лазарет. Ее назойливость перестала развлекать.
- Я никуда не пойду. Какой еще лазарет? Меня не сегодня завтра повесят.
- Нет, нет! - вскричала Варвара Алексеевна.- Вас помилуют. Кирилла не
вернуть, зачем же отнимать еще одну жизнь? Такую молодую! - По щекам ее
катились слезы.- Ваше раскаяние умилостивит тех, кто может карать и
миловать.
- Кто вам сказал, что я раскаиваюсь? Да я бы, не думая, повторил все
сначала. Мне не нужно помилование, я не приму его. Каждому свое.
- За что вы так не любите бедного Кирилла? - удивилась она.- Он же
милый...
- Возможно, для вас. И то сомневаюсь. Спросите повешенных, спросите
гниющих в тюрьмах, спросите замордованных солдат...
- Солдаты его любили! - не выдержала Варвара Алексеевна.
- Охотно на водку давал?.. Отец-командир!.. Гнал на верную смерть, для
него человеческая жизнь - тьфу! Жестокий, хладнокровный, безжалостный
тиран!..- Он чуть не плюнул, разозленный словом "тиран", невесть с чего
сунувшимся на язык.
Варвара Алексеевна смотрела на него с доброй, сочувственной улыбкой.
- Как все это непохоже на Кирилла! Вы бы посмотрели на него в семейном
кругу, среди друзей, на дружеских попойках с однополчанами...
- А вы бы посмотрели, как он подмахивает смертные приговоры.
- Вы что-то путаете,- сказала она тихо.- Приговоры - дело суда, при чем
тут мой покойный муж? А на войне я его видела, была с ним под Плевной. Он
подымал роты в атаку и шел первым на турецкий огонь. А ведь он был
командующий. Самый бесстрашный человек в армии. Может, он и не берег солдат,
как другие,- она улыбнулась,- застенчивые командиры, но и себя не берег. У
него было восемь ран на теле, больше, наверное, чем у всех остальных
генералов его ранга, вместе взятых. Я не хочу оправдывать Кирилла, да он в
этом и не нуждается. Он все искупил своей смертью. Он был администратор
старой школы - прямолинейный, жесткий, не отступающий от цели, от того, что
считал правильным. Но он был честен и справедлив. Он ничего не выгадывал для
себя: ни славы, ни почестей, ни богатства, ему все было дано от рождения. Он
служил России... так, как понимал.
- Плохо понимал! - крикнул Корягин.- Такие, как он, замордовали страну,
превратили в рабов прекрасный, умный, талантливый народ. Всех надо
истребить, до одного!..
- Ну, ну! - сказала Варвара Алексеевна таким тоном, будто призвала к
порядку расшалившегося мальчугана.- Успокойтесь. Возможно, я чего-то не
понимаю, не знаю. Я же не политик, не государственный деятель и, к
сожалению, не народ. Мне нельзя об этом судить. Но я женщина, мать, жена...
была, любила отца моих детей. Он был такой добрый и терпеливый со мной. Я не
хватаю звезд с небес, часто говорю глупости, он никогда не сердился, ни разу
не повысил голос, не позволил нетерпеливого жеста...
- Был виноват перед вами, вот и не рыпался.
Корягин тут же пожалел о своих словах. Он не понимал, как это
вырвалось. Он ударил наотмашь, в грудь - за что?.. "Плебей,- сказал он
себе,- мстительный плебей..." Конечно, она полезла не в свое дело, ему не
нужны ни ее заботы, ни заступничество, ни ханжеское нытье. А если начистоту,
то это подлость, вельможное хамство - врываться без спроса к смертнику. Она
думает, что им позволено лезть с ногами в чужую душу. И небось еще ждет
благодарности. Накось, выкуси!
Он едва не показал ей кукиш.
- Кирилл Михайлович ни в чем не виноват передо мной,- сказала она, чуть
поджав губы, и впервые в ее кротком голосе звучали строгие нотки.
Надо было остановиться, что это за дешевая игра у гробового входа? Но,
видать, человек живет до последнего выдоха всем, что в нем есть: крупным и
малым, хорошим и дурным, высоким и низким, добрым и злым. Во всяком случае,
Корягин не мог замолчать, как себе ни приказывал.
- Меня это не касается,- сказал грубо.- Но репутация у вашего мужа была
аховая.
Она молча смотрела на него, хлопая глазами, и не могла взять в толк
сказанного.
- Как же так? - проговорила наконец недоуменно.- В том кругу, где мы
вращались, его считали рыцарем без страха и упрека.
- Я не говорю, что он крал столовые ложки или передергивал в картах.-
Корягин раздражался все сильнее.- Но как военачальник он признавал лишь один
маневр - с тыла.
Она, в самом деле, не отличалась сообразительностью и вновь погрузилась
в размышления. Корягину показалось даже, что она уснула. Неужели правда она
не знает? Да быть того не может, это же притча во языцех...
За узким лобиком совершался непосильный труд мысли. Она то вскидывала
на него доверчивые глаза, то потупляла и вдруг рассмеялась - легко и молодо:
- Ах, какая чушь!.. Я даже не поняла сразу. Как люди недобры! Это
глупая сплетня. Кирилл Михайлович был эстет, он любил все красивое: женщин,
лошадей, молодость во всех проявлениях, китайские вазы, севрский фарфор,
английский пейзаж. Он был, как бы поточнее выразиться, человеком очень
сильной жизни. Каждый кубок осушал до дна. Так он воевал, так любил, так
играл в теннис, охотился, скакал на лошадях. Он, кстати, был лучшим
всадником среди Романовых, а уж что-что, а это они умеют. Он перепивал всех
молодых офицеров, но никто не видел его пьяным. Он стал чувствовать возраст
в последнее время и потянулся к молодым. Ему нравилось прикосновение к
свежей юной жизни. Боже мой, и Лев Николаевич Толстой восхищался глупой
гусарской юностью и завидовал ей. Впрочем, молва не пощадила даже великого
писателя... Вы простите, что я так долго говорю, но кто же защитит честное
имя Кирилла Михайловича, если не я? И вы должны знать, что убили
безукоризненного человека. На вашем подвиге - вы ведь считаете это подвигом?
- нет никакого пятна.
Корягин был ошарашен. Она не дура, не курица, она куда страшнее. Потеря
мужа вышибла ее из разума. Он не хотел такого дуплета, но поразил двоих.
"Нет, нет, нет! - тут же перебил он себя.- Она, конечно, лукавит. Даже самая
влюбленная женщина не может быть настолько слепа. Она все знала, но прощала.
Наверное, когда люди так притерлись друг к другу, прожили вместе целую
жизнь, вырастили детей, любой грех списывается. Но как искусно она играет!
Этот искренний взгляд, эта доверчивая улыбка, этот пытающийся наморщиться
вспоминающим усилием лобик! Великая актриса. Только для чего ей это нужно? И
чего она хочет от меня?"
Корягин почувствовал усталость. Скорее бы она ушла. Как хорошо быть
одному! Но он догадывался, что прежнего одиночества уже не будет. Она
пробралась к нему внутрь.
Когда он вновь услышал ее теплый, вкрадчивый голос, прошла вечность.
Варвара Алексеевна лопотала что-то о пристрастии ее старшего сына к духовой
музыке. От афедрона до геликона немалый путь, надолго же покинул он свою
собеседницу. И какое ему дело до ее сыновей? Она хочет познакомить его со
всей семьей, как бы приручить к дому или эта тема как-то связывалась с
предыдущей и служила к вящему обелению погибшего? Он попытался вникнуть в ее
лепет, но ничего не получилось, он так и не ухватил связи.
- Вы устали? - спросила Варвара Алексеевна с виноватой улыбкой.-
Отдыхайте. Я скажу, чтобы вам принесли питье.
Она подхватила свою довольно поношенную сумку, поправила на нем одеяло.
- Не падайте духом, все будет хорошо. Я скоро вас навещу.
Он взял себя в руки и не послал ее куда подальше. В конце концов, не
стоит хамить женщине, мужа которой ты убил.
После ее ухода он долго спал, потом ел какую-то бурду и пил вкусный
фруктовый сок, который ему, очевидно, подали по ее распоряжению. Хоть
какой-то толк был от этого визита...
Она, конечно, нарушила ту сумрачную тишину, в которую было погружено
его усталое сознание. Видимо, в нем происходила некая внутренняя работа
приручения себя к скорой смерти. Он ни о чем не думал, кроме покушения, без
устали прокручивал в уме все его подробности. Он сравнивал свое покушение с
другими: лишь один Каляев сработал так же чисто, как он. Случайное ранение
он уже не ставил себе в укор, это мелочь. И он и Каляев нанесли равно
безошибочный удар, а затем холодно отказались от подачи на помилование.
Остальные боевики хоть в чем-то сплоховали. Теперь ему оставалось
по-каляевски презрительно-спокойно уйти*.
* Корягин не располагал теми сведениями о последних днях Каляева,
которые стали известны позже.
Готовясь к покушению, пропуская в уме все варианты и последствия, он
оставлял возможность нечаянного спасения, чтобы оно не застало его врасплох,
но не играл с надеждой уцелеть ни в какие игры, это только сбило бы с
прицела. Если б и свершилось непрошеное чудо, что за жизнь ждала бы его?
Вечно в бегах, в поисках логова, укрытия, ямы. Притворяться до конца дней
каким-нибудь пасечником, лесорубом, сплавщиком - какие еще существуют
угрюмые промыслы, где человек не привлекает внимания? Будь он членом кружка,
тайного общества - дело другое, ему нашлось бы новое место в общей борьбе,
но он одиночка, за ним никого, пустота.
Все-таки намусорила чертова старуха в его душе. Помилование!.. А кому
оно нужно? Остаток жизни таскаться с тачкой на каторге или греметь кандалами
на руднике? Нет уж! Надо уйти спокойно и чисто, а не размазывать слизь уже
состоявшейся, исчерпавшей себя судьбы.
Корягину стоило немалых усилий вернуться к прежнему ясному и
умиротворенному состоянию.
После бездарной, позорной казни народовольцев публичное повешение
отменили, виселицы ставят на пустом крепостном плацу, присутствуют лишь
конвой, исполнители, два офицера, врач и долгогривый. И никаких сомнений в
том, что веревка будет прочна, помост крепок, палач спор и сноровист. Хорошо
и живо представлялось: бодрящий ознобец раннего утра, бледное небо, свежий
ветерок, дробь барабана (кажется, барабанов нет, а жаль!), небрежный жест,
каким он отстраняет священника, упругий, легкий набег на помост, отказ от
мешка на голову, насмешливый взгляд сверху вниз на ничтожных подручных
смерти и тот таинственный миг, когда он перестанет быть.
Скорее бы уж наступило утро его ухода. Надоела камера, надоела боль в
руке. Не ровен час гангрена начнется, тогда в лазарет положат, станут
лечить. По их гнусно-лицемерным правилам вешать можно только вполне
здорового человека. Гуманисты, мать их!.. А тут еще вдова убиенного
высунулась со своим доброхотством. Вот уж воистину - пустые хлопоты!..
ВарвараАлексеевна явилась на третий день, когда он дремал, и сразу
принялась перебинтовывать ему руку.
Она принесла папиросы. Табак припахивал медом. Он стал разминать
папиросу в пальцах, чтобы лучше курилась, и посыпались табачинки, набивка
оказалась слабая, ручная.
- Самонабивные? - спросил он.
- Да. Муж всегда сам набивал. Он очень много курил. Я ничего в этом не
понимаю, но табак должен быть хороший.
Корягину хотелось курить, но было противно брать в рот папиросу,
хранящую прикосновение длинных бледных пальцев убитого.
- Это из экономии? - с усмешкой спросил он.
- Да! - простодушно вскинулась Варвара Алексеевна.- У мужа был принцип:
не бояться экстраординарных трат и экономить на повседневном. Он мог
выбросить уйму денег на арабского скакуна или английское ружье, но у нас был
очень простой стол, скромный гардероб, мальчики сами себя обслуживают. Мы
держали одну прислугу за все, я перешиваю платья, вяжу теплые вещи, штопаю,
латаю.
- Но у вас же имения,- удивленно сказал Корягин.- Романовы самые
богатые помещики России.
- Не самые богатые,- улыбнулась она.- И не все. Мы жили на жалованье
мужа. Теперь на пенсию. Он отдал почти все состояние младшим сестрам - у них
не сложилась жизнь, а на остаток содержал вдовьи дома. Там живут солдатские
вдовы и сироты. Вы не думайте,- сказала она с поспешной деликатностью,- в их
судьбе ничего не изменится. Муж сделал необходимые распоряжения на случай
своей смерти. А я на мои средства поддерживаю приют для брошенных детей и
небольшой женский монастырь. Конечно, мы не бедняки, но и далеко не такие
богатые, как может показаться.
- Вам ли жаловаться! - сказал Корягин, забыв, что обращается к вдове
убитого им человека.
Он тут же вспомнил об этом и затек со лба на скулы тяжелой темной
кровью.
Варвара Алексеевна вроде бы не заметила ни его неловкости, ни смущения.
- Я не жалуюсь. Просто объясняю наши обстоятельства. Люди очень плохо
знают жизнь друг друга и не стараются узнать. Милее самому придумать.
Это было справедливо, но неинтересно Корягину, как и прочая житейщина,
которой он уже не принадлежал. У него не было точек соприкосновения с
Варварой Алексеевной, кроме одной: ее убитый муж.
Похоже, она расположилась тут надолго. Достала вязанье, удивительно
ловко устроилась на шатком табурете, приткнув его к стене, и всем видом
показывала готовность к хорошей, проникновенной беседе, что никак не
отвечало желаниям Корягина. Он поступил простейшим способом: заснул. Вернее,
очень неискусно сделал вид, что спит. Заботясь о правдоподобии, он несколько
поспешно захрапел, да еще с присвистом. Но доверчивость Варвары Алексеевны
была непробиваема.
- Бедный мальчик! - вздохнула она, поцеловала его в лоб и на цыпочках
вышла.
А на другой день пришла снова...
"...Для чего приходит сюда эта несчастная женщина, у которой я отнял
смысл жизни? У нее остались сыновья, дом, какие-то внешние заботы, но
стержень ее жизни сломан. Она же любила этого урода... А черт его знает,
может, он и не такой урод, каким он мне казался? Она верно сказала, что мы
ничего не знаем о жизни других людей да и не стараемся узнать. Много
безответственной болтовни, льются и льются словесные помои, особенно на тех,
кто выше, у кого власть, деньги, положение. Я готов допустить, что среди
своих, в своей среде, он был не из худших - хороши же остальные! -
внимательный муж, добрый отец, компанейский малый, может, и солдат по-своему
любил, хотя и не жалел их крови. Вон дома вдовьи построил..."
Но все эти рассуждения не прибавили Корягину симпатии к великому князю.
Он так привык ненавидеть его долговязую фигуру, всос бородатых щек,
выпученные глаза, противные, какие-то собственнические жесты, журавлиную
походку и нервный вскид головы, что уже не мог увидеть другими глазами. К
тому же его раздражала зашоренная преданность Варвары Алексеевны настырной
тени, и мерзко было думать, что между ними существовала близость. Его
удивляло, злило и обескураживало то простодушие, с каким она то и дело
заговаривала о покойном. Она никогда не говорила столько о своих сыновьях и
всей прочей, довольно многообразной жизни. Ей было приятно вспоминать о
всяких мелочах, с ним связанных, о ничтожных подробностях его поведения,
словечках, шутках, охотничьих подвигах, чудачествах: он играл на английском
рожке и разводил турманов. Однажды, когда она вновь принялась восхвалять
достоинства своего мужа, Корягин оборвал захлебное словоистечение:
- Зачем вы все это говорите? Хотите внушить мне, что ваш муж
замечательный человек? Чтобы я пустил покаянную слезу? Вы этого не
дождетесь.
Последовала долгая пауза, как и всегда, когда ее что-то озадачивало.
- Наверное, я хочу, чтобы вы его простили. Он с трудом сдержал смех:
- Мне его прощать? Скорее наоборот.
- Но он там... Он, конечно, простил. Ну и вы его простите. Зачем жить с
ненавистью в душе? Это же плохо.
- Жить! -повторил он.- Вы серьезно думаете, что я буду жить?
- Да! Мне не могут отказать. Не посмеют. Мы оба просим за вас. Наш суд
высший.
- Не расписывайтесь за других,- криво усмехнулся Корягин...
Вскоре он понял, что спорить с ней бесполезно. Очень внимательная к его
настроению и поведению, она тщательно следила за тем, чтобы не утомить его,
не наскучить своей предупредительностью; могла быть разговорчивой, когда он
снисходительно терпел ее болтовню, и тихой, как мышка, когда он проваливался
в собственные мысли, но в чем-то была непоколебима. Да не "в чем-то", а во
всех своих убеждениях это мягкое, женственное существо являло крепость
скалы. Даже в болтовне о разных житейских мелочах она не теряла четкую
моральную позицию, которая зиждилась на вере в добро. Тут ее не сбить ни
доказательствами, ни сарказмом, ни насмешками, ни эмоциональной бурей. В ее
цельном мирочувствовании не было прорех, швов и пустот.
Но чего-то он все-таки не понимал. Однажды в своей кроткой манере она
обмолвилась чудовищной фразой: "...вы же последний видели моего мужа". И не
поперхнулась, не спохватилась, как будто так и надо.
Звучит дико, но он так прочно связался в ее сознании с мужем, что она
перестала делать различие между ними. Оба были замешаны в трагедию, срыв ее
жизни, что наделяло их равной значительностью, почти родностью. При ее
понимании греха и прощения так и в самом деле могло быть.
Корягина не удовлетворяло это искусственное, хотя и не лишенное крупицы
смысла объяснение, другого он не находил и потому не мог избавиться от
чувства настороженности. Что так притягивало ее к нему? Не могла же она из
отвлеченного милосердия и прочих натужных христианских благоглупостей чуть
не каждый день приезжать в крепость, сидеть часами у его изголовья, возиться
с неаппетитной раной, закармливать шоколадом - любил сладкое - и выслушивать
грубости. Первый визит можно объяснить мучительным любопытством к человеку,
сыгравшему роль рока. Не каждая вдова способна на такое, все же это
объяснение допустимо. Но, потрафив своему больному чувству, надо было
опрометью бежать отсюда, а Варвара Алексеевна стала его сиделкой. И она
действительно подала на помилование, иначе бы его давно вздернули. И как
изменилось отношение к нему хамов-тюремщиков!
Корягин не заблуждался на свой счет, он знал, что неприятен окружающим:
резкий, колючий, никогда ни к кому не подлаживающийся. А с Варварой
Алексеевной он вел себя вовсе непотребно, особенно поначалу. Но это ее не
отпугнуло. Она даже привязалась к нему, он кожей чувствовал исходящее от нее
тепло. Материнская жалость тут ни при чем, у нее были собственные
осиротевшие дети, да и слишком молода она для такого взрослого сына. Это
было бессознательное расположение - не по хорошему мил, а по милу хорош,- на
которое накладывались ее доброта и сердечность.
Ей хотелось больше знать о нем, но его жизнь была так бедна поначалу,
так пуста и плоска, а потом так выострена к одной цели, что ему нечего было
ей сказать. Впрочем, разговора как обмена соображениями и сведениями между
ними почти не бывало. Обычно говорила она, а он слушал или не слушал, но
как-то отзывался нутром на тихое журчание голоса, который был к нему
бескорыстно ласков. Иногда она гладила его по волосам своей легкой, нежной,
проникающей рукой.
Она уходила, а он продолжал чувствовать корнями волос ее прикосновения.
Однажды ему показалось, что он понял ее цель в отношении него. К ней
приезжала мать-настоятельница той малой женской обители, которую она
поддерживала. Девяностолетняя старуха, а сколько в ней доброго ума,
понимания людей, до чего же ясный, незамутненный дух!.. Как только повеяло
ладаном, он отключал слух, но в глухоту проникали умиленные речи о тишине
затерянной в глухом еловом бору обители, о мечте по завершении мирских дел
окончить там свои дни, остаться наедине с собственной душой, а через нее - с
Богом, и прочей душеспасительной белиберде. Потом он услышал ее
выжидательное молчание и спросил с усмешкой:
- Вы что, хотите примирить меня с Богом? Он ждал постного взгляда,
поджатых губок, обиды за ханжеской кротостью, но она ответила милой шуткой:
- А разве вы ссорились?
- Но я же преступник... в ваших глазах. А преступник не может быть в
хороших отношениях с Богом.
- Кто это знает?.. Кто, кроме Бога, знает тайное в человеке? Может, в
глубине души вы ближе к Богу, чем я. Я хожу в церковь, совершаю все обряды,
молюсь, забочусь о бедных. Я, как говорится, тепло верующая. Но Христу были
дороже заблуждающиеся, сбившиеся с пути, отвергающие его... Какое у вас
кислое лицо! Вам скучно?
- Скучно. Скажите честно, неужели вы верите во второе пришествие,
Страшный суд, во весь этот омерзительно живодерский бред?
- Геенну огненную я уже получила,- тихо сказала она.- Как же мне не
верить? Но хотите честно, так честно, как никогда и никому? Для меня все
христианство в Нагорной проповеди. Я как-то не могу представить себе Христа
в гневе, Христа карающего, Христа, возвращающего мертвых, чтобы вновь
ввергнуть их в преисподню. В Священном писании есть места, которые мне
непонятны. Немногие войдут со Спасителем в Царствие небесное и сядут за
пиршественный стол Небесного Отца. А как же с искуплением грехов? Ради чего
взошел Христос на крест? Ведь он же искупил грехи человеческие. Он подарил
нам свободу праведности. Тогда при чем тут "в страхе Божием"? Вы знаете, мне
иногда кажется, что Христа допридумывали. Ведь после Нагорной проповеди
ничего больше не надо. Держать людей под угрозой расплаты - это плохо даже
для земных судей, а для Небесного вовсе никуда не годится. Видите, я
богохульствую. Но Нагорная проповедь - это такая прелесть, такое благоухание
духа!.. Можно, я вам немного почитаю?
"Я так и знал, что этим кончится! - с досадой подумал Корягин.- О чем
бы такие ни болтали, все кончается проповедью и Боженькой. Уходя, она
оставит мне молитвенник, и перед смертью я сдам экзамен по закону Божьему".
Из-под края юбки торчал острый мысок ее ботинка, подъем ноги был крут,
натянувшаяся юбка сохраняла контур ее красивой, какой-то щеголеватой ноги.
- Валяйте,- разрешил Корягин.
"Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство небесное... Блаженны
плачущие, ибо они утешатся... Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю...
Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся..."
А он прослеживал ее ногу от ботинка до изгиба бедра, а потом вниз от
бедра до ботинка. Это была увлекательная игра.
Странно, она казалась ему худощавой, но как обманчиво это впечатление:
она плотная, упругая, крепко сбитая, только руки маленькие, но сильные и
ловкие. Она находилась в самом женском расцвете и еще родить могла бы. Он
как-то ложно увидел ее поначалу, а потом с непонятным упорством держал в
себе образ пожилой женщины. Она не могла испытывать к нему материнского
чувства. А какое? Христианское, то, которое изливалось на него сейчас
словами Нагорной проповеди?.. Нет, она была слишком живым и горячим
человеком, а небеса холодны. Конечно, их связывает что-то вполне
человеческое. Хотелось бы понять что?..
Он не заметил, как вработался в постоянные мысли о ней. Мысли - это не
совсем точно, вернее, совсем не точно. Ее присутствие в нем не было связано
с думанием. Он мог думать о чем-то другом, вполне житейском, сегодняшнем,
или вовсе отвлеченном от насущных забот, мог уйти в воспоминания, последнее
случалось нечасто, она все равно присутствовала в нем, лишь перемещаясь с
переднего на задний план. Она была то субъектом, то фоном, четким или
размытым, всех движений его внутренней жизни. Вот он проснулся и думает: что
лучше - выкурить папиросу или встать, умыться, потом выкурить, а она уже в
нем, он насыщен ее теплом и светом.
Он не знал, что такое бывает: ты один, а все вдвоем. Она не оставляла
его и ночью во сне. Он всегда думал о ней, засыпая, думал подробно: о ее
лице, глазах, губах, волосах, шее, груди, руках, бедрах, ногах, думал
сильно, с каким-то даже ожесточением, впиваясь зубами и ногтями в подушку,
вжимая тело в твердый матрас, улавливая запах ее духов на себе, она ведь
перебинтовывала его, гладила по волосам, а уходя, пожимала руку и целовала в
лоб. Он вынюхивал ее из себя, проникался ею до кишок, так что создавалась
иллюзия присутствия. И, засыпая, он не расставался с ней, ибо она подчинила
себе его сны.
Это были непонятные сны, ни к чему не имеющие отношения и как-то
бессмысленно-волнующе завязанные на ней. Раз она явилась в грубом фартуке
сапожника, и они вдвоем приколачивали набойки к старым, сношенным сапогам с
короткими голенищами. И почему-то это доставляло острую радость. В другой
раз она настойчиво обещала накормить его супом, приводя его в странное
возбуждение, но так и не начала готовить. Сон придавал значительность и
тайный смысл несусветной чепухе. Было и такое: они куда-то собирались,
долго, озабоченно, бестолково, теряя то один предмет одежды, то другой, не
застегивались пуговицы, обрывались застежки, сон иссяк в тот момент, когда
она разорвала юбку, а он потерял запонку. Он потом долго ломал голову, куда
они намеревались пойти. Общее в этих снах, кроме их физической отчетливости,
резкой, ничуть не сдвинутой, не замутненной, насыщенной мелочами
жизненности, были неосуществленность намерения: набойки, несмотря на все
ликование, так и не были прибиты, суп не сварен, сборы не закончены, но
ощущение важности пустых хлопот и возникающей из совместных усилий близости
оборачивалось пронзительным и долгим блаженством.
Проснувшись впервые в мокрых простынях, он поразился, что блаженство
вовсе не было умозрительным. А затем подумал о том, что влажный след любви,
высохнув, останется постыдным плесеневым пятном, иззубренным, как очертания
европейского материка. А какой может быть стыд у приговоренного к смерти?
Плевать он на все хотел. Его уже ничем не прошибешь...
Он мог проверить это в утро своей казни, вернее, в те минуты, когда его
вели через тюремный двор к виселице и он понял, что не увидит Варвару
Алексеевну и не простится с ней хотя бы кивком.
Известие об отказе о помиловании он выслушал спокойно, ибо ни на минуту
не заблуждался в тщетности попыток Варвары Алексеевны. Только при ее
наивности и вере в добро можно было рассчитывать на милосердие власти.
Крайние утверждения всегда ложны. Конечно, раз-другой мелькнула у него
слабодушная мыслишка: а вдруг?.. Но подготовленность к смерти была настолько
прочна, что эти оскользы в чужую надежду не могли поколебать ее. Он не
дрогнул, и о н и это видели.
Если же стиснулось сердце, то не из жалости к себе, а к ней, она-то
всерьез верила... Он отказался от исповеди, но ждал последнего свидания. Он
не собирался говорить о своем раскаянии, которого так и не испытал, и
слюнявиться благодарностью не думал, он чувствовал совсем иное, о чем нельзя
было сказать, да и не нужно. Он просто хотел увидеть ее лицо, глаза, рот,
волосы, всю ее увидеть и унести с собой.
Разве это так много: дать умирающему увидеть в последний раз человека,
который был добр к нему? Единственного человека. У него никого больше не
было на свете. Много, очень много для того, кого убивают, и ровным счетом
ничего для тех, кто убивает. Или им мало зрелища содрогающегося в петле
тела?
Ее должны были пустить даже не ради него, а ради нее самой. Она больше
нуждается в ободряющем жесте. В кивке, улыбке, взмахе руки, ей стало бы
легче. Это важно, очень важно для всей ее последующей жизни.
Но ее не пустили. Даже для овдовевшей женщины не нашлось у них капли
жалости.
И все же он верил, что она появится. Не может не появиться. Уже в тени
помоста все еще верил, что увидит ее. Но когда его подтолкнули к ступеньке,
он понял, что надежды нет, и душа в нем сорвалась с колков. Он закричал,
пытался бежать, но, схваченный конвойными, забился в их руках и окончательно
потерял себя. Он дрался, царапался, кусался, его опрокинули на землю и,
воющего, окровавленного, с мокрыми штанами, поволокли к виселице. Всякое
видали на этом плацу, но такого срама - никогда.
Когда Корягина втащили на помост и палач накинул петлю, сидящая в
карете за караулкой дама в черном поднесла к глазам медальон с чертами
дорогого лица и сказала голосом невыразимой нежности:
- Ты доволен, любовь моя?..
Популярность: 1, Last-modified: Mon, 10 Dec 2001 07:58:44 GmT