-----------------------------------------------------------------------
   "Сочинения в двух томах. Том второй".
   М., "Художественная литература", 1985.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 17 May 2001
   -----------------------------------------------------------------------





   Первым этого посетителя заметил секретарь райисполкома Акатьев. И  хотя
в посетителе не было на взгляд ничего необычного, Акатьев  все-таки  сразу
встревожился.
   Встревожился, правда, на одно мгновение.
   "Не может быть, - тут же успокоил он себя, вглядевшись издали  в  этого
неопределенного  возраста  человека,   шедшего   по   коридору   несколько
неуверенной походкой. - Не может быть,  что  это  сам  Перекресов.  Больно
простоват. Это, наверно, какой-нибудь командировочный. Мало ли их..."
   И Акатьев прошел в свой  пасмурный  кабинет:  по  случаю  весны  топить
перестали, а солнце еще слабо греет, и от каменных стен отдает холодом. Он
закурил, включил  приемник  и,  однако,  раньше  чем  диктор  заговорил  о
весеннем севе, опять подумал: "А вдруг это  все-таки  Перекресов?  Здорово
похож лицом..."
   Акатьев выглянул в коридор, но посетителя уже не видно было.
   Посетитель прошел прямо в приемную. И Олимпиада Семеновна, тоже, как  и
Акатьев, слушавшая радио, даже не подняв глаза на вошедшего, сказала,  что
председателя нет, что председатель еще не  приходил  и  что  она  в  конце
концов не может знать, где сейчас Сергей Варфоломеевич. Он, мол,  приходит
когда хочет. Может и вовсе не прийти.
   - Как же это так? - мягко возразил посетитель. - Ведь  начало  занятий,
кажется, в девять...
   В этот момент и вошел в приемную Акатьев.
   - А вы  по  какому  вопросу?  -  спросил  он,  глядя  на  посетителя  и
внимательно и взволнованно.
   - Да я, собственно,  хотел  видеть  Сергея  Варфоломеевича,  -  как  бы
замялся посетитель.
   - По личному, что ли, вопросу? - еще раз поинтересовался Акатьев.
   - Да нет, пожалуй, не по личному, - улыбнулся посетитель и сам спросил:
- А вы кто?
   И вот так он это спросил, как будто и просто и  мягко,  но  все-таки  с
чуть уловимой строгостью, что Акатьев вдруг  растерялся  и,  отбросив  все
сомнения,  понял,  что  перед  ним  стоит  действительно  сам  Перекресов,
которого он видел до этого только один раз, и то  в  областной  газете  на
снимке. Да и посетитель, когда Акатьев назвал свою  должность  и  фамилию,
сказал:
   - Я Перекресов. Вот что, товарищ Акатьев: нельзя ли  все-таки  поискать
Сергея Варфоломеевича?
   Всех удивило не то, что Перекресов сюда приехал.  И  до  Перекресова  в
Утаров приезжали не раз секретари обкома.  Непонятно  и  просто  загадочно
было, на чем он прибыл, на каком, так сказать, виде транспорта.
   Поезд очередной прошел через Утаров часа два назад. И едва ли секретарь
обкома поехал бы на поезде. Проще же всего  на  машине  -  на  "ЗИСе",  на
"ЗИМе"  или  в  крайности  на  "Победе".  Но  никаких   автомобилей   близ
райисполкома не было, когда Акатьев пешком пересекал площадь, чтобы  лично
известить председателя на квартире о таком неожиданном визите.
   Марина  Николаевна,  веселая  толстушка,  поливала  цветы  на  открытой
террасе. Увидев Акатьева, она помахала ему рукой, потом поставила лейку и,
кивнув на окна, приложила палец к губам, что  значило:  "Не  шуми,  Сергей
Варфоломеевич спит".
   - Перекресов, - сказал, тяжело дыша, Акатьев, даже забыв поздороваться.
   - Что Перекресов?
   - Перекресов приехал. Будите скорее Сергея Варфоломеевича.  Вот  сейчас
начнется компот...





   - Убил меня Терентьев, - тяжко  вздохнул  Сергей  Варфоломеевич,  когда
Марина Николаевна наконец растолкала его на кровати и он с трудом  уяснил,
в чем дело. - Просто убил... Устроил, понимаешь ли, в такое время  свадьбу
своей дочки, оторвал от дела столько ответственных людей - и  вот  теперь,
пожалуйста... Звони, Марина, к Коршуновым... Ой, да  ведь  и  Коршунова-то
нет! Ну, теперь все!
   Сергей Варфоломеевич, заспанный, всклокоченный,  вышел  в  столовую  и,
заметив в растворенную  дверь  Акатьева,  стоявшего  в  передней,  крикнул
раздраженно:
   - Да чего же ты там стоишь? Заходи!
   - Вы  не  беспокойтесь,  Сергей  Варфоломеевич!  -  взволнованно  начал
Акатьев. - Что касается цифрового материала, у нас все под руками. Мы  как
раз вчера подбили итоги...
   - Глупый ты человек, - слабо улыбнулся председатель. - Извини меня,  но
ты, ей-богу, глупый. Перекресову цифры не нужны. Это Виктор  Иваныч  любил
цифры. Он за цифры и пострадал. А  Перекресов,  это  известно,  любит  все
поглядеть в натуре. Любит с черного хода зайти. Он вот так же, передавали,
в Заюрск заехал. К нему кинулись с цифрами, а он  говорит:  "Назовите  мне
лучше, какие вы знаете сорта  ранней  капусты".  Ну,  и  первый  секретарь
райкома тут же, на глазах у всех, и скапустился.  Перекресов  -  это  черт
своего дела! - Сергей Варфоломеевич округлил  глаза.  -  Боже  мой,  какая
невиданная перестройка идет по всем вопросам, а мы, то есть вы,  -  строго
посмотрел он в упор на Акатьева,  -  все  норовите  по-старому!  Цифры!  -
Сергей Варфоломеевич зажмурился, как от горького. - И к тому же эта глупая
свадьба у Терентьева. Ну, скажи на милость, кто устраивает свадьбы  ранней
весной? Все добрые люди, в  сельской  тем  более  местности,  приурочивают
свадьбы к осени, после уборки хлебов. А  у  Терентьева  дочь,  видишь  ли,
торопится.  Она  с  мужем  едет  на  целинные  земли.  Представьте,  какая
срочность! И до трех часов ночи почти весь актив  в  такое  горячее  время
поет песни. Славное, видишь ли, море, священный Байкал...  Ну,  кому  это,
спрашивается, нужно?  И  какое,  допустим,  дело  мне  до  свадьбы  дочери
начальника  раймилиции?  "Нет,  говорят,  уважьте,  Сергей  Варфоломеевич,
милости просим, а то мы, говорят, обидимся".  Я  зашел  только  поздравить
молодых, а теперь вот, пожалуйста, десятый час утра, а я еще сплю...
   Говоря все это, председатель завязывал галстук,  причесывался,  надевал
сапоги, невольно нарушая последовательность этих операций.  Потом  нехотя,
морщась, выпил стакан холодного молока, поданный Мариной  Николаевной,  и,
не торопясь, обдумывая положение, пошел вслед за Акатьевым.





   Перекресов уже ходил взад-вперед у подъезда  райисполкома,  затененного
черными кустами еще не олиствившейся акации.
   Невысокий, плотный, седоватый, с чуть заметной хитрецой  во  взоре,  он
ничем не напоминал вечно хмурого  Виктора  Ивановича.  И  все-таки,  когда
Перекресов протянул руку Сергею Варфоломеевичу, в  глазах  у  председателя
мелькнула искорка испуга, что ли.
   - Вы, должно быть, отдыхали? - любезно спросил Перекресов. -  А  я  вас
потревожил...
   - Ну, какой уж теперь отдых! - уклончиво ответил  председатель.  -  Все
силы,  можно  сказать,  кладем  на  весенний  сев.   И   ночи   приходится
прихватывать. - И тут же подумал сконфуженно и  оторопело:  "Врать  бы  не
надо насчет ночей. Глупо получается".
   - Я хотел вас  просить  поехать  со  мной  в  Желтые  Ручьи,  -  сказал
Перекресов.
   - В Желтые  Ручьи?  -  удивился  Сергей  Варфоломеевич.  -  Ну  что  ж.
Пожалуйста. Только, - он оглядел площадь, - только, я думаю,  ваша  машина
туда не пройдет...
   - А у меня нет никакой машины, - развел руками Перекресов. - Я  поездом
приехал.
   - Поездом? - опять удивился Сергей Варфоломеевич и обеспокоился: -  Так
вы, стало быть, и не завтракали?
   - Нет, я позавтракал, - улыбнулся Перекресов. -  В  чайной  у  вас  тут
позавтракал...
   - В чайной? - будто  ужаснулся  Сергей  Варфоломеевич.  -  Так  там  же
грязюка. Какой же там может быть завтрак? - И сразу пожалел, что  произнес
эти слова, потому что Перекресов прихмурился.
   - Ах, вот как! Значит, вы знаете, что в чайной грязно?  А  я-то  думал,
что местная Советская власть еще не дошла до этой чайной...
   - Не дошла, это точно - не дошла, - поспешно  согласился  председатель,
привыкший без промедления признавать свои  ошибки  и  уверенный,  что  тех
легче судят, кто быстрее свои ошибки признает. - Но я вас заверяю со  всей
партийной ответственностью...
   - Вы лучше своих  избирателей  заверьте,  -  посоветовал  Перекресов  и
спросил: - Так как же мы с вами поедем в Желтые Ручьи?
   - Вот уж и не знаю, - смешался Сергей Варфоломеевич. - Прямо  не  знаю.
Сами-то мы больше на лошадях: там машины постоянно застревают. Ведь дороги
у нас просто наказание. Вот за что нас надо бить - это за дороги...
   - Ну, уж сразу бить! - опять как бы смягчился Перекресов.
   И Сергей Варфоломеевич, было приунывший, воспрянул:
   - Может, мы зайдем в райком, к товарищу Никитину?
   Это  показалось  ему  спасительным  шагом.  В  райкоме  Никитин   сразу
придумает, как быть. И  внимание  Перекресова  в  райкоме  переключится  с
Сергея Варфоломеевича на Никитина. Будет легче. Но Перекресов сказал,  что
он уже был в райкоме. Никитин, говорят, еще вчера уехал по колхозам.
   - Да ведь верно, - вспомнил председатель. - Верно, Никитин уехал. Он  у
нас золотой человек, все время на колесах, все время...
   - А вы? - спросил секретарь обкома. -  Вы  сами  давно  были  в  Желтых
Ручьях?
   - Не так чтобы давно. Сравнительно недавно, - не очень  твердо  ответил
Сергей Варфоломеевич и опять обреченно подумал: "Врать  бы  не  надо.  Это
всегда хуже, когда врешь".
   Сергей Варфоломеевич хотел  предложить  поехать  в  "Авангард",  или  в
"Искру коммунизма", или лучше, пожалуй, в "Пламя революции". Но  ведь  как
предложишь? Секретарь  обкома  подумает,  что  председатель  хочет  что-то
скрыть. В Желтые Ручьи - так в Желтые Ручьи. Что же делать?
   -  Позвольте,  я  только  кого-нибудь  приглашу  с   собой   из   наших
специалистов, - сказал  Сергей  Варфоломеевич.  -  Допустим,  можно  взять
нашего агронома. Будет неплохо...
   - Нет, нет! - запротестовал Перекресов. - Вот этого не  надо.  Не  надо
отрывать людей. Мы с вами все-таки не на свадьбу едем...
   "Наверно, он и про свадьбу у Терентьева узнал,  -  быстро  и  потерянно
подумал Сергей Варфоломеевич. - И вот всегда так: в кои веки  попадешь  на
свадьбу, а уж разговоры пошли. Можно подумать, что мы только и делаем, что
ходим на свадьбы".
   - Позвольте, я тогда распоряжусь, чтобы подали лошадь.





   Перекресов продолжал ходить взад-вперед  у  подъезда  райисполкома.  Он
начал уже проявлять  нетерпение,  когда  к  подъезду  подкатила  пролетка,
запряженная сытым буланым жеребцом.
   На козлах сидел благообразный старик с белой бородой.
   А Сергея  Варфоломеевича  все  еще  не  было.  Наконец  он  появился  в
сопровождении худощавого мужчины в очках и в брезентовом дождевике.
   - Ты слезай, Аким Семеныч, - сказал он кучеру. - Отдыхай.  Вместо  тебя
вот Григорий Назарыч сядет. Это будет вернее...
   Перекресова удивила внезапная смена кучера. Но  председатель  объяснил,
кивнув на белобородого старика:
   - Дорога там, я же говорю, тяжелая. А он, видите, какой  древний.  Куда
там ему! Пусть отдохнет...
   Поехали. Перекресов сидел рядом с Сергеем Варфоломеевичем и,  глядя  на
темные поля, где  солнце  еще  не  растопило  последние  пестрые  островки
слежавшегося снега, спрашивал о семенах - проверялись ли они на всхожесть,
каковы результаты; интересовался тракторами и сеялками, выяснял,  весь  ли
инвентарь  отремонтирован.  Почти  на  все  вопросы  председатель  отвечал
уверенно. Только когда зашел разговор о Желтых Ручьях, он стал заглядывать
все чаще в записную книжку. Но и в записной книжке  не  все,  видно,  было
записано о том,  что  касается  Желтых  Ручьев.  Председатель  затруднился
ответить, в каких дозах там вносился суперфосфат.
   На этот вопрос вдруг ответил кучер, повернувшись на  козлах.  И  затем,
так повернувшись, сидел почти всю дорогу,  отвечая  и  на  другие  вопросы
Перекресова, когда чуть затруднялся Сергей Варфоломеевич.  Кучер  свободно
говорил и о надоях, и о настригах шерсти,  и  о  необходимости  ознакомить
трактористов со способами квадратно-гнездового сева и  называл  на  память
цифры прошлогоднего урожая в этих местах.
   Осведомленность кучера не только удивляла Перекресова, но и  временами,
должно быть, раздражала Сергея Варфоломеевича.
   - Ты гляди, Григорий Назарыч, как бы у тебя жеребец не уснул, -  кивнул
на лошадь председатель. - Подстегни его, не жалей. А то мы с философией-то
не скоро доедем.
   Дорога в самом деле оказалась очень плохой, раскисшей - выбоины, бугры,
глубокие лужи. Пролетку все время качало из стороны в сторону,  и  седоков
забрызгивало липкой шоколадной жижей.
   Сергей Варфоломеевич на каждом ухабе  болезненно  морщился,  вздыхал  и
виновато взглядывал на Перекресова: вот, мол,  в  какую  поездочку  я  вас
втравил, или, вернее, вы меня втравили, уж не знаю теперь, кого винить.
   Перекресов, однако, сидел невозмутимый. Только один раз он засмеялся.
   - Поделом, видно, забрызгивает нас жижей, поделом! Давно бы  надо  было
проехаться по этим местам!
   - А я  так  считаю,  -  засмеялся  и  кучер,  -  что  дела  наши  скоро
повсеместно исправятся. Вот именно - повсеместно.
   - Почему вы так считаете?
   - Потому, - хитро прищурился кучер, -  что  раньше  областные  товарищи
дальше "Авангарда" не ездили. Виктор Иваныч - я против него ничего не имею
- в последний раз только до "Пламя революции" доезжал. Ну, правда,  ничего
не скажешь, "Пламя революции", а также "Авангард"  богатейшие  колхозы.  И
дороги туда исправные. А до Желтых Ручьев надо еще доехать...
   - Едва ли сегодня доедем,  -  усомнился  Сергей  Варфоломеевич,  издали
поглядев на мост через Кудинку.
   Буйная  речонка  Кудинка,  обрамленная  голыми   прутьями   кустарника,
чешуйчато поблескивала под солнцем.
   Бревенчатый мост, расшатанный тракторами, заметно дрожал в  ее  быстром
течении. И у самого моста вода бурлила и пенилась с особой яростью: что-то
препятствовало ей.
   - Тут трактор свалился с моста, - показал кнутом кучер.
   -  Давно  свалился?  -  спросил  Перекресов   не   кучера,   а   Сергея
Варфоломеевича.
   Сергей Варфоломеевич пожал плечами.
   - Вторые сутки он тут купается,  -  сказал  кучер,  глядя  на  яростный
водоворот.
   Проехать по мосту было невозможно, - в настиле не хватало многих досок.
   - Н-да, - вздохнул председатель. - Вот видите. Хозяйство... - И  первым
стал вылезать из пролетки.
   Он как бы рад был тому, что теперь и секретарь обкома увидит, какие тут
трудные, сложные, просто расшатанные дела, как им всем тут трудно  -  всем
районным руководителям. И в то же время Сергей Варфоломеевич сознавал, что
секретарь обкома едва ли посочувствует, едва ли...
   Однако теперь уже ясно, что они не проедут в Желтые Ручьи. Да там и нет
ничего хорошего. И не может  быть.  Наверно,  оттуда,  из  Желтых  Ручьев,
написали какую-то кляузу в обком, вот Перекресов и стремится туда.
   У Сергея Варфоломеевича затекли ноги. Левая нога даже одеревенела, и он
волочил ее, как протез. Перекресов участливо спросил:
   - Это что же у вас, после ранения?
   - Нет, - сконфузился Сергей Варфоломеевич.  -  Просто,  как  говорится,
отсидел ногу. Это сейчас пройдет...
   Перекресов внимательно оглядывал мост. И как бы между прочим сказал:
   - А на войне вы не были?
   - Нет, как же, был! - почти весело откликнулся Сергей Варфоломеевич.  -
Правда, не на самой войне, а вроде как бы поблизости. Я всю войну на  ВАДе
прослужил. Это военно-автомобильные дороги. Сперва за  Москвой  находился,
потом - за городом Калинином...
   - Вы что же, специалист по дорогам?
   - Нет, какой  я  специалист!  Просто  так  случилось.  У  меня  хорошая
характеристика была и, кроме того, болела печень.
   - А сейчас как печень?
   - Ничего.
   Перекресов как будто только и ждал этого  успокоительного  заявления  о
печени. Не раздумывая больше, он ступил  на  мост  и,  держась  за  шаткие
перила, пошел по бревну на ту сторону.
   Немного помедлив, за ним по тому же бревну направился и председатель. И
кучер, привязав лошадь к телеграфному столбу,  тоже  последовал  за  ними.
Только он не шел, а перепрыгивал с перекладины на перекладину. Поэтому  он
скорее вышел на другой берег и, поздоровавшись с  рабочими,  столпившимися
на берегу, насмешливо спросил:
   - Ну как, мужички, все еще чикаетесь?
   - Чикаемся, Григорий Назарыч. Действительные слова, чикаемся,  -  обтер
смятой кепкой вспотевший лоб пожилой рабочий. - Опять трос оборвали. Прямо
как в детской  сказке:  "Ох,  нелегкая  эта  работа  -  из  болота  тащить
бегемота!" И ведь все из-за озорства. Он, говорят, пьяный был, этот Митька
Осетров. Прямо  судить  бы  надо  за  такие  дела!  И  мост  тоже,  прости
господи...
   - Вот что, - сказал, поздоровавшись с рабочими, Перекресов. - У меня  к
вам просьба. Настелите, пожалуйста, хоть несколько досок, чтобы  мы  могли
проехать.
   А председатель ничего не сказал.  Он  только  снял  фуражку  и  сначала
тщательно протер носовым  платком  ее  клеенчатую  подкладку,  потом  стал
вытирать потное лицо, шею и рано облысевшую голову.
   Обильный пот заливал все его рыхлое тело. Сергей Варфоломеевич  ослабил
галстук и расстегнул пуговицу на  вороте  рубашки.  В  висках  покалывало.
Все-таки он, должно быть, не выспался после  этой  глупой  свадьбы.  Да  и
солнцем изрядно нагрело. Солнце нынешней весной  какое-то  странное  -  то
светит и греет вовсю, то скроется за облаками, за тучами. И сейчас у моста
все опять потемнело, как  перед  дождем.  Может  быть,  правда,  соберется
дождь?





   Сергею Варфоломеевичу хотелось, чтобы начался  дождь,  чтобы  случилось
вдруг хоть какое-нибудь несчастье, в котором мгновенно бы изменилось все и
не надо было бы ехать в эти Желтые Ручьи.
   Подавленный  самой  неожиданностью  визита  секретаря  обкома,  душевно
вялый,  он,  пожалуй,  все-таки  преувеличивал   сейчас   тяжесть   своего
положения. Ну чем, в самом деле, угрожают ему эти Желтые  Ручьи?  Чего  он
боится? Не был он там, правда, давно - с прошлой  осени  не  был.  Прошлой
осенью там сменили председателя колхоза. Сменили его еще при Капорове.
   Вспомнив бывшего первого секретаря райкома Капорова, снятого с работы в
начале истекшей зимы, Сергей Варфоломеевич уж совсем приуныл.
   Рубашка  прилипла  к  его  спине.   Он   пошевелил   лопатками,   желая
освободиться от ее липкого прикосновения.  Хотел  было  снять  пиджак,  но
побоялся: от воды тянет свежим ветерком, а у него недавно было  воспаление
легких.
   Воспалением он болел как раз в  ту  пору,  когда  снимали  Капорова.  И
Сергей Варфоломеевич был  уверен,  что  его  после  болезни  тоже  снимут,
поэтому он долго болел. Но его не сняли. Напротив, новый секретарь райкома
в первые дни обласкал его, сказал: "Будем работать артелью, дружно".
   Дружной работы, однако, не получилось.
   При новом секретаре Сергея Варфоломеевича все чаще стали пощипывать  на
бюро райкома, стали подкапываться под него, как определила это его супруга
Марина Николаевна.
   И сейчас  Сергею  Варфоломеевичу,  стоявшему  среди  волнуемого  легким
ветерком голого кустарника, казалось, что то  недавнее  время,  когда  они
работали с Капоровым, утекло навсегда и бесследно, как вот эта  вода,  что
бурлит под мостом, яростно ревет на камнях,  на  том  месте,  где  затонул
трактор, и несет на себе какие-то щепки, ветки и разный мусор.
   Время,   недавнее,   невозвратное,   представлялось    теперь    Сергею
Варфоломеевичу добрым и милым, хотя тогда тоже были свои огорчения.
   Нет,  они  с  Капоровым  никогда  не   бездельничали:   они   постоянно
волновались. Но у них была какая-то очередность  в  работе.  Они  отводили
кампанию, допустим, уборку, заканчивали  ее,  рапортовали  и  ждали  новой
кампании.
   А теперь все требуется делать сразу. И никаких рапортов.
   Никитин старается проникнуть во всякую щель.
   Однако до Желтых Ручьев и Никитин пока не добрался.
   И вот сейчас за все, что там увидит Перекресов, придется расплачиваться
одному Сергею Варфоломеевичу.
   Сергей Варфоломеевич все-таки решился  снять  пиджак,  хотел  почистить
его, но только встряхнул, подержал в  руках,  потом  накинул  на  плечи  и
почувствовал некоторое облегчение.
   Неудобно, пожалуй, что он вот так в сторонке  стоит,  когда  Перекресов
разговаривает с рабочими МТС.  Надо  бы  хоть  спросить,  кто  это  утопил
трактор и какие меры предпринимаются, чтобы его вытащить.
   Сергею Варфоломеевичу показалось, что он простоял  тут,  в  кустарнике,
целый час, хотя не прошло и пяти минут. Впрочем, никто не заметил, что  он
стоял в стороне. Мало ли зачем человеку требуется  иногда  отойти...  Нет,
все  преувеличивает  Сергей  Варфоломеевич  в  своем  странно  подавленном
состоянии.
   Наклонившись, он подтягивает голенища сапог, просовывает руки в  рукава
пиджака, застегивает  его  как  следует  на  три  пуговицы  ("Ничего,  что
жарко...  не  разжарит.  Перекресов  пока  не  снимает  свой  китель")   и
неторопливо, степенно подходит к рабочим.
   - Чей это трактор? - показывает он на реку. -  Битюгова?  Вы  смотрите,
значит, опять Битюгов допускает черт те  что.  А  ведь  мы  его,  кажется,
крепко предупредили прошлый раз на бюро. А где он сам?
   - А кто его знает, - небрежно отвечает молодой рыжеватый парень.
   Не глядя на председателя райисполкома,  он  садится  на  свою  стеганую
телогрейку, брошенную на прошлогоднюю траву, не без натуги снимает сапоги,
разматывает портянки,  потом  расстегивает  армейского  образца  брюки  и,
смеясь, скинув их, входит в холодную  воду.  То  же  самое  делает  второй
парень, третий.
   Под  ногами  у  них,  в  воде,  должно  быть,  скользкие,  может,   еще
обледеневшие камни. Парни оступаются  на  камнях,  подскакивают,  хохочут,
ругают какого-то Митьку Осетрова, утопившего трактор:
   - Его бы самого тут окунуть, пестромордика!
   Сергей Варфоломеевич подходит к Перекресову и  повторяет  те  же  самые
слова о директоре МТС  Битюгове.  Но  Перекресов  молчит.  Он  внимательно
смотрит, как полуголые парни работают в реке.
   В руках у парней трос. Они укрепляют его в воде у невидимого  трактора,
вылезают на берег, прыгают на берегу, гогочут.
   "Им, пожалуй, не  так  уж  холодно,  -  поглядывает  на  них  и  Сергей
Варфоломеевич. - Им это все равно что баловство".
   А давно ли он сам был такой же молодой, как  эти  парни!  И  не  боялся
никакой простуды. Да он и сейчас  еще  не  старый.  Всего  под  сорок.  Но
все-таки...
   Сергей Варфоломеевич опять было  задумался  о  своей  жизни,  но  вдруг
увидел, что Перекресов и Григорий Назарович подняли сырую, мохнатую  плаху
и понесли ее на мост, где рабочие уже настелили несколько досок.
   - Еще бы одну, вот с этой стороны, -  показывает  Перекресов.  -  И  мы
свободно проедем.
   Сергей Варфоломеевич тоже поднимает мокрую,  скользкую  плаху,  но  она
очень тяжелая. Он даже не думал, что она такая тяжелая.
   - Давайте вместе, - берется за другой конец  плахи  рыжеватый  паренек,
только что вылезший из воды и натянувший сапоги. - Держите ее покрепче,  а
то она в случае чего придется мне прямо по ногам.
   Но Сергей Варфоломеевич чувствует, что не удержит плаху, и  в  пояснице
вдруг вспыхивает резкая боль. А надо удержать. Он кряхтит и напрягает  все
силы, будто в этой плахе сейчас сосредоточивается  его  главный  жизненный
интерес, будто по тому, как он донесет  эту  плаху,  люди  станут  судить,
годится ли он еще на что-нибудь.
   На его  счастье,  к  ним  подбегает,  весело  блестя  очками,  Григорий
Назарович. "Милый ты человек, - думает про него  Сергей  Варфоломеевич.  -
Просто спас ты меня. Просто спас".
   А  Григорий  Назарович,  уложив  на  мосту  плаху,  бежит  к   жеребцу,
вскинувшему голову и яростно заржавшему. Вот сейчас он  встанет  на  дыбы,
оторвется от  телеграфного  столба  и  умчится  вместе  с  пролеткой,  без
седоков,  в  привольную  степь,  еще  не  зазеленевшую,  но  уже   готовую
зазеленеть.
   Григорий Назарович отвязывает  жеребца,  похлопывает  его  ладонью  под
гривой и выводит к мосту.





   Пролетка теперь  свободно  переезжает  мост  и  катится  по  неожиданно
хорошей, или, лучше сказать, по  удовлетворительной  дороге.  Это,  должно
быть, сами колхозники из Желтых Ручьев ее наладили. А  может  быть,  и  не
они. Тогда кто же?
   Во всяком  случае,  Сергею  Варфоломеевичу  это  пока  неизвестно.  Ему
помнится только, что и тут, за мостом, дорога была всегда плохой.
   До войны, задолго еще до войны, он сюда часто ездил. Не в  пролетке,  а
верхом. У него тут девушка знакомая жила -  Клавка  Бескудникова.  Бедовая
девушка! Она уехала отсюда на строительство какое-то. Давно уехала.  А  он
женился на другой, хотя любил Клавку. Но на Клавке  он  бы  все  равно  не
женился: уж очень бедовая она была...
   Небо опять прояснилось. Солнце снова нагревало лакированную  обшивку  и
бронзированные поручни пролетки.
   Солнце теперь ярко осветило всю окрестность - и поля,  и  перелески,  и
дальше длинные холмы, под которыми, говорят, захоронены то ли  татары,  то
ли другие чужеземцы, в древние времена пытавшиеся захватить эти земли.
   Холмы уже прогрелись под солнцем. На них рыжеет прошлогодняя  трава.  А
под холмами кое-где до времени не растоплены пестрые  островки  снега,  но
рядом с ними уже пыхтят тракторы, постреливая сизыми дымками. И дымки  эти
ползут по влажной земле. Или это сама земля, только что  оттаявшая,  дышит
сизоватым паром, похожим на дымки?..
   Воздух насыщен запахами  перегноя,  сосны  и  полой  воды,  только  что
освободившейся ото льда, - бодрящий душу воздух. Но Сергея  Варфоломеевича
он уже не бодрит, не веселит, а скорее тревожит.
   Весна в его жизни давно уже связана не с весельем, а с огорчениями.
   Как стает снег, так и начинаются неприятности с севом, с инвентарем,  с
отстающими  колхозами.  И  по  каждому  случаю  надо  давать   объяснение,
выслушивать упреки, опасаться выговоров или еще чего-нибудь похуже...
   А потом приспеют лето, осень, связанные с новыми тревогами.
   Только зимой, пожалуй, и вздохнешь немножко. Но  тут  опять  же  вскоре
начинается подготовка к весне.
   Так вот и живет Сергей Варфоломеевич из года  в  год.  Конечно,  он  не
жалуется. И смешно было бы жаловаться: уж если взялся за гуж - не  говори,
что не дюж.
   Просто всякие мысли сейчас бродят в его голове.
   А Перекресов что-то пишет. Как переехали мост, он  сразу  же  вынул  из
кармана блокнот  и  что-то  записывает,  а  что  -  разобрать  со  стороны
невозможно. Будто он не буквы,  не  слова  записывает,  а  знаки  какие-то
ставит. Да Сергей Варфоломеевич и не сильно старается заглядывать к нему в
блокнот. Это, пожалуй, и неудобно. Пусть пишет.  Сергею  Варфоломеевичу-то
какое дело?..
   Хотя чем-то записи все-таки беспокоили его. И ему  все  более  казалось
странным, просто невероятным, что  вот  такой  важный  человек,  секретарь
обкома, вдруг решился поехать зачем-то, даже не на  машине,  в  эти  самые
Желтые Ручьи. Ну пусть оттуда, из Желтых Ручьев, пришла кляуза в обком. Но
можно было бы в таком случае послать инструктора туда  или  комиссию,  как
это водится. А он, секретарь обкома, для чего-то сам поехал. А для чего?
   И что он вывезет  оттуда?  Какая  польза  будет?  Ведь  даже  у  Сергея
Варфоломеевича, на что уж он небольшой работник  -  не  такой  большой,  -
все-таки скопится за сегодняшний день большая почта. Тут и  то,  что  надо
прочитать и понять, и то, что самому надо подписать и отправить.
   А  секретарю  обкома,  не  то  что  председателю  райисполкома,   пишут
отовсюду: и из Москвы, и со всей области. Это, наверно, вот такая пачка за
каждый день. А он поехал в Желтые Ручьи. А зачем?
   Виктор Иванович, бывало, тоже разъезжал, но у того была другая  хватка.
И что бы теперь ни говорили про него, Сергей  Варфоломеевич  всегда  будет
вспоминать  прежнего  секретаря  обкома  добрым   словом.   Всегда   будет
вспоминать, хотя и имел от него неприятности.
   Виктор Иванович любил, что называется, накачать работников. Бывало,  он
проедет, так  только  треск  стоит.  Этому,  тому  -  всем  раздаст,  если
задержались с уборкой или хлебозаготовками.  Зато  он  зла  не  помнил.  А
Перекресов еще не  известно,  что  за  человек.  Всего  про  него  еще  не
известно.
   Сергей Варфоломеевич улыбнулся, вообразив, как  повел  бы  себя  Виктор
Иванович, если б на его  пути  оказался  расшатанный  мост  и  к  тому  же
утопленный трактор. Да он бы душу вытряс и из председателя райисполкома, и
из того же Битюгова - директора МТС! Он бы уж его нашел!  А  этот  ничего.
Только записывает в блокнот. Может, про  это  как  раз  и  записывает.  Но
что-то больно много пишет, как резолюцию готовит для партактива.
   Всю дорогу Перекресов называл Сергея Варфоломеевича уважительно на "вы"
и неизменно по имени-отчеству, чего  никогда  не  делал  Виктор  Иванович,
любящий всех называть только по фамилии и на "ты". Но мало кто обижался. А
этот, пожалуй, слишком вежливый, и от этой вежливости получается  какая-то
жесткость.
   Как-то все время неуютно Сергею Варфоломеевичу, когда  Перекресов  даже
молча сидит с ним рядом в пролетке на пружинной клеенчатой подушке.
   А Григорий Назарович вроде того что дремлет на козлах.
   Напрасно его, пожалуй, взял с  собой  Сергей  Варфоломеевич.  Напрасно:
болтливый он очень! Лезет,  куда  его  не  просят.  И  Перекресов  из  его
болтовни может составить совсем не то мнение.
   А вообще-то ничего не поделаешь, пусть составляет.
   На прошлой неделе какие-то корреспонденты приезжали. Тоже чего-то такое
расспрашивали. Может, уже  написали  статейку.  Может,  скоро  появится  в
газете. Ну и пусть.  Что  же  теперь  делать?  Перестройка  идет  по  всем
вопросам. На всех не угодишь.
   А  все-таки  немножко  обидно.   Похоже,   что   Сергей   Варфоломеевич
преждевременно состарился. Ужас как  заболела  вдруг  поясница,  когда  он
поднял плаху. Теперь уже не болит - прошло.
   А все-таки в чем же дело? Рано бы еще стариться. И  Терентьев,  пьяный,
на свадьбе вдруг  погладил  его  по  голове  и  захохотал:  "Мало  у  тебя
волосьев-то остается на голове. Как ветром сдуло. От умственного, что  ли,
труда?" Похоже, что и Терентьев посмеялся над ним. Пьяный,  конечно,  был,
осмелел. Не надо было гулять у  него  на  свадьбе.  Надо  было  поздравить
молодых и уйти.
   В  висках  опять  началось  покалывание,  и  затылок  заболел.   Сергей
Варфоломеевич потер затылок ладонью,  боль  как  будто  утихла,  но  зато,
кажется, сильнее стало покалывать в висках.
   "Хвораю, - жалостливо подумал Сергей Варфоломеевич. - Хвораю,  а  никто
этого, может, и не понимает. Все только требуют, строго спрашивают с тебя,
критикуют..."
   Он снова вспомнил этих двух  корреспондентов,  что  на  прошлой  неделе
заходили к нему. Из какой они газеты, он забыл. И лиц их не запомнил. Нет,
одного  запомнил  -  черненький  такой,  в  очках,  слишком  шустрый.  Все
допытывался, как идет составление планов в колхозах, участвует ли  в  этом
деле райисполком, как участвует. А что ему  ответишь?  Он  же  ищет,  этот
корреспондент, обязательно недостаток, хочет на чем-нибудь  тебя  поддеть,
чтобы потом описать во всех красках. И не знаешь, как ему лучше  ответить.
Боишься ошибиться в ответе.  Всего  боишься,  постоянно  волнуешься.  Ведь
живешь у всех на виду. И все предъявляют к тебе претензии. А если говорить
начистоту, так  что  это,  простое,  что  ли,  дело  -  составлять  планы?
Попробуй-ка ты сам, черненький корреспондент в очках, составить хоть  один
план, да так, чтобы к тебе потом не придирались.
   Сергей  Варфоломеевич  недавно  вмешался  в  один  такой  план  колхоза
"Красный пахарь" - предложил увеличить поголовье свиней и уменьшить  стадо
рогатого скота, - так его на очередном бюро райкома так трясли за это, что
он и костей, думал, не соберет.
   А между прочим, он и  сейчас  не  понимает,  за  что  его  трясли.  При
Капорове таких недоразумений не было. А ведь тоже составляли планы. И  все
было в порядке. И Сергей Варфоломеевич никого, кроме Виктора Ивановича, не
боялся. И корреспонденты ему были не страшны. По главным показателям район
был всегда на видном месте в области.
   И никто не смел кричать Сергею Варфоломеевичу на бюро райкома,  что  он
не читает новую  сельскохозяйственную  литературу.  А  когда  ему  читать?
Акатьев заставил этой литературой  всю  этажерку  в  его  кабинете.  Часть
брошюр Сергей Варфоломеевич перенес к себе на квартиру, сложил  в  спальне
на тумбочке у самой кровати. Однако читать - ну совершенно некогда. Газету
возьмешь перед сном - и то глаза сразу слипаются. И раньше никто за это не
придирался к нему. Не обращали на это внимания, не спрашивали,  читает  ли
он какие-нибудь там брошюры. Не школьник же он, в самом деле. И  никто  не
требовал, чтобы он ни с того ни с сего, без всякого смысла ехал вдруг  вот
так, на пролетке, куда-то к черту, в Желтые  Ручьи,  когда  это  никак  не
связано с его планами.





   Желтые Ручьи ничего не  определяли  и  сейчас  не  определяют  во  всем
районном масштабе.
   А чтобы там побывать, надо, вот как сегодня, целый  день  убить.  Целый
день! И никакой пользы району от этого не будет.
   Ведь там, в Желтых Ручьях,  все  равно  как  во  всех  колхозах,  сидят
районные уполномоченные. Они подают сигналы, делают  указания,  нацеливают
колхоз на определенные задачи. Чего же еще надо?
   Этот вопрос Сергей  Варфоломеевич  мысленно  адресовал  как  бы  самому
Перекресову. Ведь все равно Перекресов будет расспрашивать  его  о  Желтых
Ручьях. Будет,  конечно,  упрекать,  указывать,  обращать  внимание.  Все,
наверно, будет как водится. Но Сергей Варфоломеевич раньше всего хотел  бы
заметить секретарю обкома, что район этот не маленький:  в  районе  больше
тридцати колхозов, точнее сказать, тридцать два. Желтые Ручьи  и  вот  вся
эта сторона должны были бы  отойти  к  железнодорожной  станции,  где  мог
образоваться новый районный центр. Был уже года два назад такой проект, но
где-то его замариновали.
   Жеребец опять задрал голову на  бегу  и  заржал  с  такой  исступленной
страстью, что спутал все мысли Сергея Варфоломеевича.
   И Перекресов спрятал свой блокнот в карман.
   А кучер сказал, кивнув на жеребца:
   - Застоялся наш Эдуард. Давно не был на просторе.  Доволен.  Мечтает  о
своих делах...
   - И дорога хорошая, - сказал Перекресов. - Вот бы так все время.
   - Так теперь будет все время, - пообещал  кучер.  -  Это  уж  хозяйство
Тишкова начинается. Это уж он тут свирепствует...
   - Правда, что свирепствует, - поддержал разговор Сергей  Варфоломеевич.
- Я его знаю. Он с прошлой осени тут выбран председателем. Был он  у  меня
зимой.  Чего-то  такое  ругался,  даже  угрожал.  Я  его,  правда,  осадил
немножко. Больше не являлся...
   - Значит, вы с ним в конфликте? - спросил Перекресов и  с  любопытством
посмотрел  на  Сергея  Варфоломеевича.  -  Из-за   чего   же,   интересно,
поссорились?
   -  Да  не  поссорились  мы,  -  мотнул  головой  Сергей  Варфоломеевич,
отбиваясь от крупной мухи, неведомо откуда появившейся. - Просто  серьезно
поговорили, и, видать,  этот  Тишков  мужичонка,  заметно,  свирепый.  Или
нервный слишком. Не понял я его...
   - И больше не виделись?
   - Нет, виделись. У нас зимой конференция была.  Опять  он  мне  чего-то
дерзкое сказал. С трибуны. Но разве можно на все  обращать  внимание,  тем
более он здесь долго не продержится, этот  Тишков.  Это  ошибка  была  еще
товарища Капорова - рекомендовать Тишкова в председатели.  Хотя,  конечно,
мы должны были эту ошибку исправить...
   - Да никакой ошибки нет, - сердито дернул вожжи кучер.
   Но Сергей Варфоломеевич, как бы не услышав его слов, продолжал говорить
о Тишкове. Он что-то такое затеял, этот Тишков,  с  прежним  председателем
тамошнего колхоза Бескудниковым, что-то вроде  вымогательства.  И  все  на
почве пьянства...
   - Да он и не пьет, - опять сказал кучер.
   - Все они не пьют, - махнул рукой Сергей Варфоломеевич. - И брат у него
оказался ворюга. Мне начальник милиции рассказывал, Терентьев...
   Упомянув о Терентьеве, он невольно зажмурился. А кучер предложил:
   - Хотите, я об этом расскажу подробно?
   - После, - сделал строгое лицо Сергей Варфоломеевич,  желая  завести  с
секретарем обкома обстоятельный разговор. Дело ведь не  в  самом  Тишкове.
Тишкова, конечно, нужно освободить. Но как, очень важно выяснить, будет  с
разделением района? Вот главный вопрос.
   И Сергей Варфоломеевич начал  было  об  этом  говорить,  но  Перекресов
перебил его:
   - А этот Тишков тут, стало быть, с прошлой осени?
   - С осени.
   - А вы, - опять спросил Перекресов, - вы, Сергей  Варфоломеевич,  давно
уже председателем?
   - Да как сказать...
   - Давно, - чему-то усмехнулся кучер.
   И усмешка эта непонятная задела Сергея Варфоломеевича.
   - Ты, Григорий Назарыч, за меня не отвечай, - гневно попросил он.  -  Я
за себя сам способен ответить. - И повернулся к Перекресову. -  Я,  видите
ли, какое дело... Я до войны тут  секретарем  райкома  комсомола  работал.
Первым. Первым секретарем. Потом, после войны, когда я сюда вернулся, меня
взяли на работу в райком партии. Завотделом. Ну, и тут, как  видно,  массы
меня вспомнили и уже вскоре выбрали председателем райисполкома.
   - Так. Значит, вы человек популярный?
   - Можно и так считать, - скромно потупился Сергей Варфоломеевич.  -  Во
всяком случае, я не сам себя назначил на пост председателя...
   - Ну, это понятно, - кивнул Перекресов. - А до этого поста что делали?
   Сергей Варфоломеевич перечислил как будто все свои должности.
   - Ну, это, так сказать, руководящая деятельность, - улыбнулся секретарь
обкома. - А где вы работали, пока вас не узнали массы?
   -  Это  сейчас  вот,  вдруг,  и  не  вспомнишь,  -  затруднился  Сергей
Варфоломеевич. - Вообще-то трудно сказать...
   В разговор опять вмешался кучер.
   - Я так понимаю,  -  посмотрел  он  на  секретаря  обкома,  -  что  вас
интересует, где Сергей Варфоломеевич находился с молодых лет?
   - Ах, с молодых лет, - сказал Сергей Варфоломеевич. -  С  молодых  лет,
просто с детства, я учился в школе. И, по желанию родителей,  кроме  того,
проходил обучение у портного в сельской  местности.  Потом  я  поступил  в
столярную мастерскую и вскоре на маслозавод...
   - А портняжному-то ремеслу научились? - спросил Перекресов.
   - Как сказать...
   - Ну допустим, можете себе сами сшить рубашку? - поинтересовался  кучер
и опять усмехнулся.
   -  Не  вижу  пока  такой  надобности,   -   сверкнул   глазами   Сергей
Варфоломеевич.
   Ему  хотелось  выругать  Григория  Назаровича,   поставить   его,   как
полагается, на место. "Это  уж  какая-то  комедия  получается,  -  сердито
подумал он. - Нечего из меня комедию строить. Заговорили о Тишкове и вдруг
на меня перешли". Но тут же у него мелькнула  тревожная  мысль:  может,  и
Григорию Назаровичу уже заметно,  что  под  него,  Сергея  Варфоломеевича,
где-то подводят мину. От  этого,  может,  и  осмелел.  Григорий  Назарович
вообще-то тихий мужик. Все может быть.  Однако  сдаваться  нельзя.  Нельзя
себя слишком низко ставить. И Сергей Варфоломеевич спросил:
   - А что это вы, товарищ  Перекресов,  решили  с  меня  анкету  снимать?
Вообще-то мое личное дело находится в обкоме...
   - Обиделись? - удивился Перекресов.
   - Не обиделся, но вообще говорили о деле...
   - А дело, как известно, делают  люди,  -  улыбнулся  Перекресов.  -  Я,
понятно, и интересуюсь людьми. И вы мне интересны. Вы сами из крестьян?
   Сергей Варфоломеевич уже  пожалел,  что  так  резко  ответил  секретарю
обкома, и старался теперь говорить мягко, деликатно. Да, так точно, он  из
крестьян, но в крестьянском хозяйстве,  к  сожалению,  долго  работать  не
пришлось, хотя он любит крестьянское дело. Ну как же! У него вся  родня  -
крестьяне. Колхоз "Авангард" - его, можно сказать, родина. Вспоминают  его
там. Как приедет в "Авангард",  сейчас  же  вокруг  него  народ,  земляки.
Вспоминают, как в детские годы в городки играли. И тогда  ведь  невозможно
еще было угадать, кто кем будет. Большинство его сверстников и по сей день
рядовыми колхозниками работают. Бывают забавные случаи. Бабка одна,  некая
Аграфена Понтрягина, недавно приехала по своим делам в райисполком,  зашла
в  приемную  председателя  и,  показав  на  двери  кабинета,  спросила   у
секретаря: "Серега-то здесь?"
   Перекресов улыбнулся.  И  Сергей  Варфоломеевич,  заметив  его  улыбку,
успокоился. Значит, секретарь обкома не обижается на него.





   - Вот они самые и есть, долгожданные Желтые Ручьи, - показал  кучер  на
незавидные избушки, расставленные неровно на краю  оврага  и  ползущие  на
облысевшую бурую гору, где совсем немного сохранилось елей и сосен, и  еще
каких-то деревьев - не то лип, не то дубов.
   А  внизу,  под  горой,  столпились  белоствольные  березки   и   яркой,
праздничной своей красотой как бы подчеркивают бедность жилищ.  И  недавно
побеленные  каменные  столбики  у  въезда  в  деревню  тоже  оттеняют  эту
бедность. Но они же, эти столбики, серьезному  наблюдателю  внушат,  может
быть, и ободряющее чувство. Кто-то же вкопал здесь эти столбики, и выбелил
их, и окаймил для большей красоты черной краской или, скорее всего, печной
сажей. Была, наверно, у того, кто это делал, какая-то веселая мысль.
   - Батюшки, Григорий Назарыч! -  всплеснула  руками  немолодая  женщина,
выглянувшая  в  распахнутое  окно  самой  крупной  избы,  где  над  дверью
прикреплена большая железная вывеска: "Правление колхоза "Желтые Ручьи". -
Батюшки! Да что же это такое? А Тихона Егорыча-то нет...
   - Где же он? - спросил Григорий Назарович.
   - В разбеге,  -  засмеялась  женщина,  завязывая  на  подбородке  белый
платок. - Я сама его жду. Беги, Никишка! - закричала она тут же  мальчику,
стоявшему у столба. - Беги на ферму. Может, там знают, где  Тихон  Егорыч.
Скажи,  что  Григорий  Назарыч  приехали.  И  с  ним,  скажи,  какие-то...
представители,  -  оглянулась  она  на  пролетку,  из  которой  уже  вышли
секретарь обкома и председатель райисполкома.
   Перекресов засмеялся. А Сергей Варфоломеевич  опять  помрачнел.  Почет,
выказанный женщиной Григорию  Назаровичу,  был  явно  не  по  душе  Сергею
Варфоломеевичу.  "Вот  комедия!  -  подумал  он.  Почти   все   неприятное
определялось им этим словом. - И еще чего-то будет. Не иначе  чего-то  еще
будет. И зачем я только взял с собой  этого  вредного  щелконога  Григория
Назарыча?"
   У правления стали собираться люди, в  большинстве  старики  и  старухи,
несколько подростков. И нельзя  сказать,  чтобы  они  совсем  не  обращали
внимания  на  секретаря  обкома  и  председателя  райисполкома.  Нет,  их,
конечно, интересовали эти степенные люди, как всегда везде всех интересуют
приезжие. Однако разговаривали и здоровались за руку колхозники  только  с
Григорием  Назаровичем.  Видимо,  он  им  был  известен  давно,  а  Сергея
Варфоломеевича они не знают. А когда он сам  узнал  и  назвал  по  фамилии
одного старика, старик обрадовался, заморгал и засуетился:
   - Ну да, я тоже тебя сразу признал. Только немножко  усомнился.  Больно
полный ты из себя-то сделался. Раздобрел...
   Замечание это нельзя было признать  приятным.  И  Сергей  Варфоломеевич
уклонился от разговора со стариком.  Да  и  на  площади  вскоре  появился,
видимо, сам председатель колхоза. Большой, сутулый, в выцветшей солдатской
фуражке и в солдатских же старых штанах и гимнастерке, он тяжело  опирался
на суковатую палку, но шел все-таки довольно быстро, с сердитым выражением
лица, точно стремился кого-то поскорее наказать. Но вот  он  поравнялся  с
пролеткой, увидел  Григория  Назаровича,  и  на  буром  грубом  его  лице,
иссеченном морщинами, вдруг засияли молодые глаза.
   - Григорий Назарыч! А я уж тебя и не ждал. Вот, скажи на милость, какая
радость! А я думал, ты очень занятой.  Не  можешь  вырваться  к  нам.  Ну,
смотри, как ты меня обрадовал...
   Он пожал ему руку прямо-таки  с  хрустом  и  поглядел  на  председателя
райисполкома.
   - О, глядите, и Варфоломей Сергеич...
   - Сергей Варфоломеевич, - поправил Григорий Назарович.
   - Ну, это я извиняюсь, - не сильно  смутился  председатель  колхоза.  -
Редко видимся. А вы, наверно, и фамилию мою не помните?
   - Почему же? - улыбнулся Сергей Варфоломеевич. - Тишков. Встречались.
   - Тишков, вот именно встречались, - подтвердил  Тишков  и  взглянул  на
секретаря обкома. - А вас я, кажется, знаю. Вы,  наверно,  будете  товарищ
Перекресов. Ну да, я вас видел в прошлом году на областном  совещании.  Вы
речь говорили... - И опять повернулся к Григорию Назаровичу, точно  боясь,
что тот вдруг уйдет. - А тебя я, имей в виду, сегодня не  отпущу.  Я  тебя
арестовываю  прямо  на  сутки.  Ты  у  меня  должен  будешь  тут   кое-что
поглядеть...
   - Я погляжу, - пообещал Григорий Назарович. - Мне самому  интересно  на
твои яблони посмотреть.
   - Да что яблони! Ты погляди, что мы в Темном Углу делаем. Мы  там  весь
кустарник, всю эту бузину свели. Сейчас будем сеять...
   - Я погляжу, - еще пообещал Григорий Назарович и пошел через площадь.
   - Должно быть, толковый человек, - кивнул в его сторону Перекресов.
   - Толковый - это мало сказать. Первый агроном в районе, если не во всей
области, - просиял Тишков. - Я у него учусь. Всю зиму, с моими ногами,  по
два раза в неделю к нему ездил.  Он  мне  много  чего  хорошего  в  голову
вложил. Брошюр одних сколько я от него перечитал. А также ответы  дает  на
все вопросы...
   - А что у вас с ногами?
   - Ноги у меня, можно сказать, не свои, - постукал он палкой  по  носкам
башмаков. - Одна, как говорится, искусственная - протез, а  вторая  болит.
Может, тоже придется отымать. А  жалко.  Все-таки  своя  нога,  она  много
значит. Частная, можно сказать, собственность...
   Он шутил, и видно было, что в человеке этом, несмотря  на  его  больные
ноги и, наверно, значительный возраст, заключена большая энергия, живая  и
веселая. Она светилась и в его глазах, неожиданных на  этом  лице,  словно
вырубленном из бурого камня, каким богата, должно быть, вон  та  гора,  по
которой ползут подслеповатые избушки.
   Перекресов кивнул на гору:
   - Камень никак не используете?
   - Как же это так не используем? Очень  даже  используем.  Но  ведь  вот
начальство  не  поддерживает  нас.  -  Тишков  показал  палкой  на  Сергея
Варфоломеевича, поставившего ногу на колесо пролетки и  счищавшего  щепкой
присохшую грязь с сапога.
   Он делал это, пожалуй, только затем, чтобы как-то скрыть свое, все  еще
продолжавшееся смущение. Неумная его затея - взять агронома вместо  кучера
- теперь и ему самому представлялась нелепой. Что это он, спьяна, что  ли,
придумал?  И  как  он  мог  надеяться,  что  это  не  будет   разоблачено?
Перекресов, наверное, еще в дороге догадался. Конечно, Григорий  Назарович
мог всегда понадобиться для справок. Сергей Варфоломеевич не раз брал  его
с собой как живой справочник даже на областные конференции.
   Всего ведь не  удержишь  в  памяти,  как  ни  старайся.  Но  Перекресов
специально предупредил, что  никого  с  собой  брать  не  надо.  А  Сергей
Варфоломеевич схитрил.
   И теперь уже все покатится под гору. Перекресов теперь  ничего  ему  не
простит, ничего. И этот Тишков  еще  наболтает.  Хоть  вспомнить,  что  же
Тишков просил у него зимой, из-за чего  скандалил  и  еще  на  конференции
из-за чего-то оскорбил его с трибуны!
   Сергей Варфоломеевич напрягает память, но вспомнить  ничего  не  может,
ведь у всех председателей колхозов свои претензии.
   Кажется, шел какой-то разговор о детских яслях.  Нет,  о  яслях  просил
Жолобов из колхоза имени Ворошилова.
   А этот Тишков  ругался,  если  память  не  изменяет,  из-за  кирпичного
завода. Ну да, кажется, из-за кирпичного завода.
   Стоять вот так, на глазах у всех, возле пролетки  и  счищать  присохшую
грязь с сапог, пожалуй, не очень удобно. И главное - глупо. Все равно ведь
не отвертишься от разговора. Надо что-то сказать. И  Сергей  Варфоломеевич
говорит Тишкову:
   - Вы ведь тут с осени?
   - Нет, - улыбается Тишков. - Я тут не с осени. Я  уже  тут  третий  год
живу. Мне, - смотрит он на Перекресова, -  врачи  на  нашей  шахте  свежий
воздух прописали. Я-то их так понял,  что  свежий  воздух  перед  смертью.
Болезнь у меня в самых легких. Называется "силикоз". Шахтерская болезнь от
вдыхания угольной пыли. И, кроме того, я,  можно  понять,  уже  в  хороших
годах нахожусь. Ну, не в очень хороших, мне под  шестьдесят,  но  по  моим
болезням оно, разумеется, надо собираться. После фронта, когда  я  приехал
на шахту об одной ноге, мне уж обратно спускаться под землю не  велели.  Я
на поверхности стал работать.  Но,  поскольку  врачи  говорят  про  свежий
воздух, я смотрю - значит, и на поверхности  мне  не  удержаться.  Что-то,
значит, надо соображать. Тут, откровенно скажу, я и  вспомнил  про  брата.
Написал ему, он ответил. Я и поехал сюда...
   - И вот видишь,  -  вдруг  вступила  в  разговор  суховатая  женщина  с
визгливым голосом и со скорбным лицом монашки, - вот видишь, брат-то  тебя
принял, как родного принял, единоутробного. А ты как, красиво поступил?..
   - Ты, пожалуйста, не скули, - кротко попросил ее Тишков.
   - Как же это я могу, то есть, не скулить? - взвизгнула женщина. -  Ведь
брата родного, все видели, не пожалел...
   - Да погоди ты, пчела! - опять попросил Тишков и  как  бы  заслонил  ее
своей спиной от Перекресова. - Вот такая у меня, выходит, биография жизни.
Из шахтеров я обратно превращаюсь в колхозника. Хотя раньше я  колхозником
не был. Я тридцать шесть лет проработал на шахтах.  А  до  шахтерства  был
просто крестьянином, жил в родительском дому. Ну и  вот,  я  приехал  сюда
почти что три года назад. Жена моя сразу же ударилась в  слезы.  Воздух-то
здесь имеется точно такой, какой нужен, - чистый, свежий.  Речка  красивая
рядом. Гора. Лес. А вот с пищей, глядим, неважно.
   "Это  верно",  -  про  себя  согласился  Сергей  Варфоломеевич,   вдруг
почувствовав, что хочет есть. Ведь с утра, кроме стакана молока, он ничего
не ел. А день уже клонился к вечеру. Однако надежды на обед не было.  Едва
ли тут, у этого Тишкова, пообедаешь.





   Только что улыбавшийся Тишков опять посуровел, сделался даже  страшным.
Бурая кожа  на  его  лице  побагровела.  Он  стал  рассказывать  о  Федоре
Бескудникове, который председательствовал тут до него.
   "Правильно, - про себя подтвердил  Сергей  Варфоломеевич.  -  Это  брат
Клавдии Бескудниковой. Я его знаю - алкоголик. А  где  теперь,  хорошо  бы
узнать, сама Клавдия?"
   - И ведь что обиднее всего? - говорил Тишков. - Обиднее всего, что  все
в колхозе видели, что этот Федор Иванович никуда не годится. А вот они,  -
он кивнул на  председателя  райисполкома,  -  его  все-таки  поддерживали.
Бескудников прямо откровенно заявлял, что у него своя рука в райисполкоме.
Вот эта рука. - Тишков уже с ненавистью смотрел на Сергея Варфоломеевича.
   Сергей Варфоломеевич хотел возразить: Бескудникова он  и  не  собирался
поддерживать. Но вдруг подумал с почти болезненным безразличием.  "А,  все
равно, валите все на меня!" И ему даже есть больше не хотелось.
   В толпе, окружившей приезжих, Тишков отыскал какую-то старуху и  сказал
ей:
   - Иди, Варвара Саввишна, к себе. Мы сейчас к тебе  придем  твоих  чушек
смотреть. - Потом увидел молоденького паренька и ему приказал: -  Ты  тоже
жди нас, Семен. Будь у себя, на месте.
   "Он, видите ли, этот Тишков, уже все заранее решил. Даже не  спрашивает
приезжих, куда бы они хотели пойти. Он сам за них распорядился, будто  они
тоже прибыли под его начало. Нехороший мужик, - поглядел  на  него  Сергей
Варфоломеевич. - С ним только  свяжись.  Правильно  про  него  рассказывал
Терентьев, что они тут с братом какие-то  махинации  творили  и  он  брата
родного обманул. Даже женщина вон какая-то подтверждает. Надо поговорить с
этой женщиной. А Капоров допустил грубейшую ошибку -  рекомендовал  его  в
председатели. И теперь я буду это расхлебывать. Нет, кажется,  не  Капоров
его рекомендовал. Кажется, Никитин.  Ну,  все  равно,  все  равно.  А  мне
расхлебывать".
   - ...И вот, - продолжал рассказывать Тишков, - я сперва определился тут
по конной части. Потом меня перевели в бригаду по огородничеству. А дальше
уж пришлось заняться  полеводством.  И  спасибо  Григорию  Назарычу.  Ведь
полное расстройство во всем. А этот Федор  Бескудников  гуляет.  Жена  его
спекулирует на станции, а он гуляет. Баб много, бабы молодые. И  он  везде
желанный гость. Всем справки выдает, кто ударяется в спекуляцию.  Ну,  что
тут делать? А? - как бы спрашивает он  секретаря  обкома.  -  Ну,  что  вы
станете делать? Жена моя, понятно, предлагает, как женщина:  уедем,  Тиша.
Не мы, говорит, уделали этот развал, не нам, мол, его и разбирать. А  кому
же? Нет, я подумал, это будет для меня слишком обидно - уезжать, поскольку
я уже сюда прибыл и поскольку некоторые колхозники уже уцепились за меня и
поверили, что я буду наводить порядок. И, кроме того, я  шахтер.  Конечно,
здесь обстановка другая. Но я так всегда считаю - и на войне считал, - что
если человек есть мастер какого-нибудь дела, то он, где бы  ни  было,  все
равно себя окажет, и не  потеряется,  и  все  поймет  вне  зависимости  от
обстановки. А я все-таки на шахте был и  бригадиром,  и  недолго,  правда,
работал начальником участка. Кто же, кроме меня,  тут  может  разобраться,
поскольку к тому же я нуждаюсь в свежем  воздухе  для  поддержания  своего
здоровья. А свежий воздух здесь есть. Вы глядите, какая красота!
   Никакой особой красоты его собеседники, однако, не заметили.
   Они шли по  длинной  улице  вдоль  покосившихся  клетушек-амбарушек,  и
Тишков продолжал рассказывать о неукротимом характере Федора Бескудникова,
чуть было вконец не развалившего этот колхоз.
   И ведь до чего был упорный этот Бескудников! Ни за что не хотел уйти со
своего  поста.  Уж  по-всякому  его  уговаривали  колхозники:  уйди,  мол,
добровольно, Федор. Он одно что твердил: "За меня - райком и райисполком".
   Тогда Тишков решил подойти к нему по-иному.  Тишков  купил  на  станции
пол-литра и еще четвертинку, зазвал к  себе  Бескудникова,  хорошо  с  ним
выпил и обрисовал ему  за  выпивкой  всю  картину  бедственного  положения
колхоза.
   "И ведь все это так просто не кончится, - говорил ему  Тишков.  -  Ведь
рано или поздно нагрянет какая-нибудь комиссия, все вскроется. И хорошо ли
тогда тебе будет, Федор, в твоих  сравнительно  молодых  годах  сидеть  за
решеткой?"
   Бескудникова, похоже, проняли эти  слова.  Он  даже  всплакнул  пьяными
слезами, признал, что в колхозе творится черт знает что. Глядеть  даже  на
все это  не  хочется.  И,  чего  греха  таить,  может,  правда,  его,  как
председателя, потом первого потянут в суд. А жена его Аришка  останется  с
детьми одна.
   Бескудников  решил  завтра  же  отказаться   от   председательства   и,
успокоившись на этом, пьяный,  уснул  на  сундуке  у  Тишкова.  Но  утром,
протрезвев и допив оставшуюся в четвертинке водку, он вдруг начал кричать,
что Тишков пройдоха, что он прибыл сюда неведомо откуда, что он спаивает и
мутит  порядочных  колхозников  и  обманом  старается  пролезть  на   пост
председателя колхоза, что таких, как Тишков, надо кончать на месте,  а  не
давать им ходу при социализме, а тем более при полном коммунизме.
   В тех же словах он написал заявление в райком, кое-чего  еще,  наверно,
прибавил. И вскоре из района в Желтые Ручьи  приехал  на  машине  "газике"
(дело было зимой) сам Ерофей Петрович Капоров, секретарь райкома.
   Он сразу спросил Тишкова: "Было ли все точно так, как описывает в своем
заявлении Бескудников: ставил ли ты ему выпивку,  сговаривал  ли  уйти  из
председателей, грозил ли тюрьмой?"
   "Все было точно так", - признал чистосердечно Тишков.
   "А кого же ты, - еще спросил секретарь райкома, - кого же ты,  если  не
секрет, намечал вместо него в председатели?"
   И Тишков опять чистосердечно  признался,  что  намечал  в  председатели
именно самого себя, Тишкова, поскольку некого больше было намечать,  кроме
разве Надежды  Бескудниковой,  комсомолки  и  очень  старательной  девицы,
имеющей среднее образование.
   "Некрасивый  поступок  для  коммуниста,  -  сказал  Капоров.  -   Очень
некрасивый".
   Тишков стал было ему возражать.  Но  Капоров,  очень  нервный  мужчина,
никого не мог долго слушать. Он только погрозился, что в случае повторения
подобных фактов Тишков будет строго наказан по партийной линии  за  подрыв
руководства колхоза. И сейчас  же  уехал  на  своем  "газике",  так  и  не
выяснив, в каком состоянии находится колхоз Желтые Ручьи.
   Тишков на этом, однако, не остановился. Он ездил к Капорову  в  райком,
но никак не мог к нему попасть и  пошел  в  райисполком  -  вот  к  Сергею
Варфоломеевичу.
   "Правильно, - вспомнил про себя Сергей  Варфоломеевич,  -  было  давно,
наверно, с год назад  что-то  такое.  Был  у  меня  еще  тогда  Тишков.  Я
готовился как раз, кажется, к пленуму. Он чего-то такое кричал. Значит,  я
его давно знаю. А Федька Бескудников, это точно, пьянчужка".
   И все-таки Сергей Варфоломеевич возмущался сейчас не Бескудниковым и не
Тишковым, хотя он много лишнего рассказывает, а Перекресовым.
   "Неправильно  ведет  себя  Перекресов,  совершенно  неправильно.   Даже
странно для секретаря обкома. Ему бы надо было потребовать у  председателя
колхоза документы, допустим, тот же план, просмотреть его, потом проверить
в  крайнем  случае  на  фактах.  Можно  даже  было  собрать   колхозников,
поговорить с ними, дать указания, напомнить задачи. Люди  любят  послушать
руководителя. А Перекресов вроде как пошел на поводу у этого Тишкова.  Для
чего-то согласился смотреть свиней. Что, он их никогда не видел, что ли? И
хоть бы раз он перебил Тишкова. Слушает  все  сплетни.  А  ведь  известно,
нужно выбирать главное даже в разговоре. Надо хотя бы задавать вопросы.  А
Перекресов молчит".
   Сергею Варфоломеевичу опять хотелось есть. У него даже  чуть  кружилась
голова, может, от голода или от вчерашнего  -  ведь  выспаться  так  и  не
удалось. И он уже совсем невнимательно слушал  Тишкова.  Хотя  Тишков  еще
раза два кольнул Сергея Варфоломеевича.
   Тишков снова за что-то  хвалил  Григория  Назаровича,  превозносил  его
агрономические способности  и,  похоже,  противопоставлял  агронома  всему
районному руководству. Ну, это-то уж явный перекос и глупость.
   Наконец Тишков рассказал, как  снимали  Бескудникова  и  выбирали  его,
Тишкова. Ему, видно, не с кем раньше было поговорить обо всем этом. Некому
было это все рассказать. И вот он обрадовался, что нашлись слушатели.
   - Ну, а теперь прошу поглядеть наше хозяйство, - сказал Тишков и  обвел
вокруг своей суковатой палкой, когда они вступили на узенький мостик через
ту же Кудинку, которая здесь, на землях колхоза, делает излучину.





   У Сергея Варфоломеевича вспотели ноги. И  это  было  самое  неприятное.
Все-таки нельзя столько ходить по такой жаре в сапогах. Надо было бы туфли
с дырочками надеть. Что, в самом деле, обуться разве не во что? Но кто  же
знал, что придется так долго ходить!
   "Этот черт безногий Тишков, - сердился Сергей  Варфоломеевич,  -  будто
нарочно решил уморить и секретаря обкома, и председателя  райисполкома.  А
ему самому ничего не делается. Или на протезе ему легче  ходить?  Он  ведь
сам сказал, что у него не свои ноги. Не своих-то ног не жалко!"
   Тишков повел гостей сперва на колхозные огороды. Потом провел  зачем-то
по некоторым приусадебным участкам. Показал, где уже  строятся  из  бурого
камня  коровник  и  конюшня.  "Все-таки,  глядите,  я  добился  своего!  -
радовался он. - Свой строительный матерьял!" И уже затем вывел  гостей  на
поля, где в первую очередь, по новому заведению, будет разведена кукуруза,
а также увеличены посевы пшеницы, ржи и овса.
   Особо гордился Тишков так называемым Темным Углом, где нынче колхозники
выкорчевали  весь  ненужный  кустарник,  освободив  для  посевов   большое
пространство.
   - Тут у нас вроде  как  свой  Казахстан,  -  смеялся  он,  хотя  ничего
смешного, по мнению Сергея  Варфоломеевича,  не  было.  -  Глядите,  какая
целина! А ведь никто не верил, что освоим. Освоили.
   И Тишков повел гостей вокруг Темного Угла, уже вспаханного  и  готового
принять семена.
   - Земля-то какая, масло! - наклонялся он над черными комьями и  брал  в
руки. - Хоть сию минуту на хлеб намазывай.
   А у Сергея Варфоломеевича просто отваливались ноги.
   - Коровок я сейчас вам  не  покажу.  Не  имею  возможности,  -  сожалел
Тишков. - Они у нас далеко, на выгоне. К вечеру только прибудут.
   "Ну и слава богу!" - вздохнул про себя Сергей Варфоломеевич.
   - А вот чушки тут. Сейчас мы вам покажем чушек.
   О чушках Тишков упоминал несколько раз, водя гостей  по  полям.  Чушки,
можно было подумать, главный предмет его гордости.
   "Уж показал бы ты их скорее, и ну тебя к дьяволу, -  раздраженно  думал
Сергей Варфоломеевич, тяжело дыша и искоса поглядывая  на  Перекресова.  -
Неужели он не устал, Перекресов? Неужели это, все ему интересно? Хотя, кто
его знает, может, это  все  ему  в  новинку.  Книг-то,  брошюр  разных  по
сельскому хозяйству он начитался, а в натуре, наверно, мало что видел. Вот
и восполняет пробел в образовании. А я для чего тут болтаюсь?"
   Хозяйство  Тишкова  не  произвело  сильного   впечатления   на   Сергея
Варфоломеевича.  "Конечно,  -  думал  он,  желая  быть   справедливым,   -
достижения тут кое-какие есть. Тишков, должно быть, мужик с головой,  хотя
и наговаривает лишнее. Но кто видел хозяйство в том же  "Авангарде",  того
этими показами не удивишь. В районном масштабе это семечки. Что бы  о  нас
ни думали в обкоме, мы тоже, слава богу, не дураки. Если  б  Желтые  Ручьи
представляли районный интерес, мы бы  сами  давно  ими  занялись.  Никитин
что-то сюда не торопится. Он тоже вокруг передовых колхозов хлопочет.  Там
решаются главные успехи. А чушек разных мы видали... Не в них дело. И  где
они у него, эти  чертовы  чушки?  Уж  показывал  бы  скорее,  да  хоть  бы
присесть. Ноги прямо не идут. Мочи никакой нет".
   Они подходили опять  к  узенькому  мосту,  с  которого  начался  осмотр
хозяйства.
   Сергей  Варфоломеевич  напрягал  последние  силы.  Если  б  его  сейчас
посадили обедать, подали бы ему, допустим, даже  кетовую  икру  с  маслом,
яички всмятку, украинский борщ с сосисками или любимые с детства пельмени,
он бы все равно не смог есть - устал до последней степени. Уснуть бы лучше
всего. Или хотя бы посидеть. Перейти мост, поглядеть, если  уж  так  хочет
Тишков, на этих его паршивых чушек и потом  посидеть  в  прохладе,  выпить
холодной водички, а еще лучше бы кваску из  погреба.  Вот  кваску  бы  он,
правда, выпил. Не  надо  никакого  обеда,  а  только  бы  кружечку  кваску
кисленького.
   Подошли к мосту.
   Сергей Варфоломеевич чуть приободрился. Но Тишков вдруг сказал:
   - Погодите. Вон видите кустарник в низине? Вы  думаете,  он  останется?
Нет. Тут же лучшие земли!
   "Ну и пусть лучшие", - хотел сказать Сергей Варфоломеевич, стремившийся
к мосту. Но не  сказал,  потому  что  Перекресов  заинтересовался  словами
Тишкова.
   А Тишков, придерживая рукой  скрипящий  протез  и  тяжело  опираясь  на
палку, стал спускаться у моста в низину, где  гнилостно  пахло  болотом  и
чернел густой кустарник. Пришлось пойти за Тишковым.
   - Это уж на будущий год будем делать,  -  показывал  Тишков  на  прутья
кустарника. - Начнем-то в этом году, а уж посеем на будущий. У народа есть
насчет этого большое желание...
   И Тишков стал подробно рассказывать, какой у них боевой народ в  Желтых
Ручьях. Просто удивительный народ!
   Тишков сам никогда не думал, что тут такие замечательные люди  имеются.
Но ведь сперва-то и трудно было  угадать.  Когда  дела  шли  плохо,  людей
как-то не видно было. Многие, казалось, навсегда ударились  в  спекуляцию:
дежурили на станции, ждали,  когда  какой  поезд  пройдет,  чтобы  продать
проезжим ягоды, или грибы, или яички,  или  рыбу.  Все  больше  занимались
своими приусадебными участками. Да и тоже не сильно занимались.  И  многие
делали вид, что колхоз их не  так  уж  очень  интересует.  Пусть,  мол,  в
колхозе орудует Федор Бескудников, поскольку  его  поддерживает  будто  бы
райисполком.
   - Да не поддерживал его райисполком, - болезненно скривил  лицо  Сергей
Варфоломеевич. - Для чего напраслину-то говорить?
   - Ну как же это не поддерживал? - посмотрел на  него  Тишков.  -  Очень
даже поддерживал. Имеются факты...
   Никаких, однако, фактов Тишков не привел. Да и Сергей Варфоломеевич  не
требовал. Он хотел только поскорее вылезти из  этой  низины,  где  зыбкая,
сырая почва, прикрытая прелым прошлогодним листом, чавкала под ногами.
   А Тишков ковырял эту почву своей суковатой палкой, показывая, какой она
может быть плодородной, если, конечно,  приложить  руки.  И  опять  хвалил
здешний народ.
   Правда, он сознался, что раньше, еще года два назад, ему здешний  народ
не нравился. Тишков раньше не только не  хвалил  здешних  людей,  но  даже
ругал. Если сравнить, например, с Донбассом, то там люди совсем другие. На
одном собрании, где отчитывался Федор Бескудников  и  многие,  даже  члены
правления, молчали, Тишков прямо так и спросил  в  сердцах:  "Вы  что  же,
граждане, как вас  понимать  -  овцы  или  колхозники?"  Многие,  конечно,
обиделись тогда. Начался сердитый разговор. Но Тишков этого  и  хотел.  Он
сказал: "Вы глядите, весь мир смотрит на нас. И весь мир удивляется, какие
у нас творятся великие дела. Уже атомную энергию  придумали  и  еще  много
чего. А что мы видим в Желтых Ручьях? Глупость видим и позор.  И  пьянство
председателя колхоза. И молчим, как овцы. Что же мы прячемся от глаз всего
мира? Или у нас силы нет? Или нету самолюбия? Ну, ответьте  мне,  товарищи
колхозники, я приезжий к вам человек и, может, не все еще понимаю".
   Тишков теперь признает, что он тогда ошибался.  Народ,  понятно,  везде
одинаковый. Надо только разобраться в народе, вглядеться в  него.  И  вот,
вглядевшись, он увидел...
   Но что увидел, Тишков не сказал.  Опять,  поддерживая  рукой  скрипящий
протез, он стал, кряхтя, подниматься из низины.
   - Верно, я еще признаю, - перевел он дыхание уже на мосту, -  верно,  я
еще признаю: если б не Григорий Назарыч, нам трудно было  бы  вылезать  из
нашего положения. Он много чего нам показал.
   Узенький мост покачивался под ногами. Под мостом хлюпала  и  плескалась
вода, и от нее шла приятная, освежающая прохлада.
   - Так вот о людях, - как бы вспомнил  Тишков.  -  Валечка  у  нас  есть
такая, тоже Бескудникова. Двадцать два года, девица. Ничего  завидного  на
взгляд нет. Белобрысенькая, нос  в  веснушках.  Говорят,  она  моряка  тут
одного полюбила, а он, знаешь, взял и отверг ее.  Ну  и  дурак,  я  скажу.
Недавно  нам  тут  пришлось  вывести  из  бригадиров  одного   некрасивого
человека, между прочим родственника моего. И что же вы думаете?  Назначили
мы вместо него бригадиром Валечку, как ее все называют. Мужики  в  бригаде
сперва омрачились: для чего, мол, пигалицу  эту  ставят  над  ними?  А  мы
правлением решили твердо провести это дело. И вот сейчас мужики в  бригаде
- да что мужики,  все,  можно  сказать,  колхозники  -  не  нарадуются  на
Валечку. И откуда, думается, в человеке вдруг  вскрывается  такой  талант?
Пантера - не девка! Григорий Назарыч говорит:  "Ее  надо  в  Тимирязевскую
академию отправить". А мы пока не согласны. Или вот зачем далеко ходить, -
показал  он  на  длинное  низкое  строение,   обшитое   старыми   досками,
порыжевшими от дождей и ветров. - В конюшнях  у  нас  сейчас  Бескудников,
тоже Федор, но не тот, что был председателем. Федор  Прокофьевич.  Старик.
Работал сторожем. Еле как будто живой. Но мы  в  нем  разобрались.  И  вот
сейчас вы можете поглядеть...
   "Неужели  и  на  конюшни  потащит  нас?  -  с  ужасом  подумал   Сергей
Варфоломеевич. - И что же Перекресов-то молчит? Неужели он  и  конюшни  не
видал?"
   Но Тишков почему-то не повел гостей в конюшню.
   Рассказав о достоинствах  старика  Бескудникова,  он,  сойдя  с  моста,
завернул в сторону, где по едкому запаху можно было определить свинарник.
   - Интерес к жизни - вот что главное, - сказал он философически. - Когда
видишь, как под твоими руками жизнь налаживается, сам веселеешь.  Конечно,
если где-то сидеть, бумаги без толку перебирать, так, понятно, заскучаешь.
И жизнь будет не мила. И состаришься раньше сроку...
   "Это он на меня намекает", - подумал Сергей Варфоломеевич.  Но  Тишков,
кажется, не имел его в виду.
   -  Мне  тоже  предлагали  завхозом  поступить  в  санаторий  в   городе
Славянске, - продолжал он. - Один  хороший  знакомый  усиленно  предлагал.
Говорит: "У тебя большой партийный стаж, с двадцать четвертого года,  есть
опыт работы. Можем тебя включить в номенклатуру". А я  подумал:  для  чего
она мне на старости лет, номенклатура? Ведь век я без нее прожил по  своей
специальности, своими руками. Добывал уголь...
   "Хвастается, - определил Сергей Варфоломеевич. - Ну и  пусть.  Лишь  бы
поскорее показал своих проклятых чушек, и  хоть  присесть  бы  где-нибудь.
Дальше свинарника не пойду. Пусть хоть  что  делают,  не  пойду.  Не  вижу
необходимости".
   - А сейчас я, честное вам слово, как во  второй  раз  живу!  -  просиял
Тишков. - Такое у меня настроение всей жизни. И нога  моя,  когда  она  на
ходу, ничего. А вот как лягу, тут она мне показывает свой характер.  Ноет,
прямо гудит. Когда я у брата приютился, его супруга сильно обижалась,  что
я и по ночам стонать начинаю. Я-то сплю, не слышу, а  нога,  значит,  меня
стонать заставляет...
   Перекресов, почти все время молчавший, спросил:
   - А что у вас, Тихон Егорович, с братом произошло?
   - С братом? - как бы растерялся Тишков. - А вы откуда знаете?
   - Женщина там, на площади, в чем-то вас упрекала.
   - Женщина? Ах, это супруга моего брата Ивана Егорыча. Нехорошая в общем
женщина. Кукушка.
   "Уклоняется, - подумал Сергей Варфоломеевич. - А тут что-то  есть.  Вот
про это самое и рассказывал Терентьев. Но не запомнил я в подробностях..."
   - История мне эта тоже, в общем,  неприятная,  -  признался  Тишков.  -
Ничего занятного в этой  истории,  в  общем,  нет.  Но  поскольку  заходит
разговор, я, если вас интересует,  могу  объяснить.  Но  вы,  может  быть,
сначала чушек наших желаете посмотреть? Вот они тут...





   Из свинарника, сопя и  хрюкая,  выкатились  на  коротких  ногах  четыре
огромные свиньи - свиноматки, как  официально  назвал  их  Тишков.  Сквозь
золотистую щетину просвечивали их розовые тела. И следом за ними выбежали,
вертя хвостиками, поросята.
   - Одиннадцать штук, - сосчитал  Тишков.  И  как  будто  сконфузился.  -
Немного. Но глядите, какая порода!  Это  нам  Григорий  Назарыч  помог  из
"Авангарда" достать.
   "Бедность, - подумал Сергей  Варфоломеевич.  -  Какая  бедность!  А  он
радуется. И даже показывает своих чушек секретарю обкома. Хотя бы сотня их
была - тогда другое дело".
   Перекресов, однако, наклонился над каждой свиньей и каждую погладил  по
жесткой щетине.
   И Сергей Варфоломеевич счел своим долгом проделать то же самое.
   Перекресов поймал одного поросенка и подержал на  руках.  Этого  Сергей
Варфоломеевич сделать не смог, да и не захотел: к чему это?
   Тишкову было приятно, что Перекресов поласкал поросенка. Тишков  поймал
еще одного и показал:
   - Глядите, какие у него ноги. У него вся  порода  в  ногах.  Это  нужно
понять.
   Сергей Варфоломеевич присел на опрокинутый ящик и  наслаждался  покоем.
Пусть  они  рассматривают  поросят,  а   он   отдохнет.   Пусть   подольше
рассматривают. Невидаль какая! В "Авангарде" ходит такое стадо в несколько
сот голов, и никто не удивляется.
   Удивляло теперь Сергея Варфоломеевича только то, что Григорий Назарович
куда-то исчез. И за все время, обходя колхоз, они нигде  ни  разу  его  не
встретили. Значит, есть еще  участки,  которых  им  не  показывал  Тишков.
Неужели он и дальше их поведет? Когда же они уедут отсюда?
   Перекресов вошел в свинарник, увидел, должно быть, интересное.  Старуха
свинарка Варвара  Саввишна,  как  ее  почтительно  называл  Тишков,  стала
объяснять что-то. А Тишков замолчал.
   "Ну и пусть он  хоть  немного  помолчит,  -  беззлобно  подумал  Сергей
Варфоломеевич. - А все-таки когда же мы поедем? Обедать уж придется  дома,
ночью. Раньше ночи мы домой не  доберемся.  Впотьмах  очень  опасно  ехать
через тот мост. А придется обязательно ехать впотьмах". И еще вяло подумал
Сергей Варфоломеевич: "Интересно все-таки, что же у него вышло с братом, у
Тишкова? Не хочет он про это рассказывать.  Ясно,  не  хочет.  Про  свиней
рассказывает, а про брата не хочет".
   В  свинарнике  Тишков  о  чем-то  заспорил   с   Перекресовым.   Сергей
Варфоломеевич, сидевший у дверей на  солнышке,  не  уловил  начала  спора.
Услышал только слова Тишкова:
   - Вы погодите. Я скажу. Тут нету никакой узурпации. Закон  позволяет...
Я вот как раз уважаю закон. Довольно уже, кажется, было беззакония...
   - Нет, уж вы меня извините, - деликатно попросил Перекресов.
   - А я вам говорю. Я отвечаю. Вы погодите...
   Это опять сказал Тишков. Очень грубо сказал. Не понимает, должно  быть,
с  кем  разговаривает.  Не  чувствует  масштаба.  Сергей  Варфоломеевич  в
удивлении даже привстал с ящика, хотел заглянуть  в  помещение,  но  вдруг
услышал, как засмеялся Перекресов.
   - Ох, видать, и упорный ты мужик.
   - Я упорный, - согласился Тишков и засмеялся каким-то хриплым смехом  -
оттого, что у него больная грудь.
   Удивительным   показалось   Сергею   Варфоломеевичу,   что   Перекресов
обращается к Тишкову уже на "ты". Все время говорил ему "вы", а  сейчас  -
"ты". Но это "ты" звучит не так, как звучало у Виктора Ивановича,  который
всем говорил "ты". Перекресов этим  "ты"  как  бы  выражает  Тишкову  свое
приятельское чувство. И Сергей Варфоломеевич хорошо уловил этот оттенок.
   - Так что же у тебя все-таки, Тихон Егорович, с братом-то произошло?  -
опять спросил Перекресов.
   -  Неприятная  просто  история,  -  вздохнул  Тишков.  -   Очень   даже
неприятная...
   - А все-таки?
   Но тут появился наконец Григорий Назарович с какой-то папкой.
   - Вон наш кучер идет, -  засмеялся,  увидев  его,  Перекресов,  заметно
повеселевший после осмотра свинарника.
   Сергей Варфоломеевич, услышав его слова, помрачнел.
   -  Вы  понимаете,   товарищ   Перекресов,   тут   произошло   некоторое
недоразумение...
   - Я понимаю, - кивнул Перекресов. И неясно  было,  сердится  ли  он  на
Сергея Варфоломеевича за эту комедию с кучером или не придает значения.
   А Григорий Назарович развернул папку и похлопал по бумагам ладонью.
   -  Молодцы!  -  сказал  он.  -  Просто  молодцы!  -  И  протянул  папку
Перекресову. - Это колхозный план. Каждая графа обоснована. И все реально.
Надо только немножко подредактировать, но это уже пустяки.
   Перекресов положил папку на широкий дубовый пень и, присев на корточки,
стал перелистывать  бумаги.  Сергей  Варфоломеевич  заглядывал  ему  через
плечо.
   - Любопытно! - говорил Перекресов.
   - Н-да!.. - как бы вторил ему Сергей Варфоломеевич.
   Наконец Перекресов закрыл папку и сказал:
   - Это мы потом обязательно посмотрим. Так, на ходу, нельзя. - И передал
папку Тишкову. - Есть над чем подумать. План интересный, сильный!
   - Я считаю, - посмотрел вокруг Григорий Назарович, - что, если все  так
и дальше пойдет, как сейчас, не хуже, это хозяйство года через три будет в
два раза крупнее, например,  "Авангарда".  Я  твердо  уверен.  Хотя  здесь
трудоспособного населения меньше, чем в "Авангарде",  в  четыре  раза.  Но
здесь большие возможности. - И взглянул на Тишкова. -  Ты,  Тихон  Егорыч,
только не шибко задавайся.
   - А я и не задаюсь.
   - Нет, задаешься, не уважаешь гостей, - засмеялся Григорий Назарович. -
В любой колхоз приедешь - тебе хоть кружку молока  нальют.  А  у  тебя  мы
сколько тут ходим...
   - Ох, верно! - спохватился Тишков. - Я ведь все еще по-шахтерски  живу:
раз наелся как следует перед упряжкой, перед сменой, и до конца. А  вы-то,
конечно... - Он увидел девушку в косынке, прикрывающей почти весь  лоб.  -
Вы глядите, как у нас девицы берегут от  солнца  свою  красоту,  чтобы  не
выгорела, не спалилась... Ты, Верочка, домой идешь? Зайди,  пожалуйста,  к
Бескудниковой  Клавдии,  скажи  -  пусть  чайную  откроет.  Пусть  нарежет
колбаски, сырку, чего у нее там есть. Может, консервы хорошие  имеются.  И
яичницу пусть готовится сделать на... - он как бы пересчитал гостей, -  на
трех человек.
   - А на себя что же не заказываешь? - улыбнулся Перекресов.
   - Я дома потом поем, - почему-то сконфузился Тишков.
   "Бескудникова Клавдия, - подумал Сергей Варфоломеевич. - Может,  это  и
есть сама Клавка. Откуда же она взялась?  Ведь  уезжала.  Точно,  уезжала.
Давно я ее не видел".
   - Тогда сделаем так, - предложил Тишков, обращаясь  сразу  ко  всем.  -
Пока там готовится, в чайной, пойдемте, я вам покажу, где мы сад намечаем.
Кое-что уже посадили. Григорий Назарыч, наверно, видел...
   - Я видел, - кивнул Григорий Назарович. - А  гости,  по-моему,  устали.
Хорошо бы им передохнуть.
   - Ну что же, - согласился Тишков. - Можно и  передохнуть.  Но  я  думал
так, - обратился он к Перекресову, - вы покушайте,  а  мы  пока  кое-какой
народ соберем, хотя бы правление. Вы, может, нам речь скажете. Нам  будет,
знаешь, приятно.
   - Какая там речь! - замахал руками Перекресов. -  Мы  слегка  поедим  и
займемся делами. Посмотрим как следует ваши планы. Может, чего-нибудь  вам
посоветуем и у вас чему-нибудь поучимся.
   - Ну, насмехаться-то бы, конечно, не надо! - укоризненно  посмотрел  на
него Тишков. - Учиться у нас пока  нечему.  А  вас  послушать  нам  охота.
Представителей у нас тут много перебывало. Но все указывают этак - в общем
и  целом.  Тут  сейчас  у  нас  двое  сидят.  Один  хорошо  вчера  вечером
рассказывал насчет  суеверий.  Объяснял,  до  чего  это  глупо  -  верить,
допустим, в религию. Это,  конечно,  очень  полезно  объяснять.  Но  народ
задавал  ему  также  вопросы  по   хозяйственной   жизни,   а   он,   этот
представитель, сильно затрудняется. Хорошо бы завести разговор  поближе  к
нашим делам...
   - Вот мы такой разговор и постараемся завести, - пообещал Перекресов. -
Завтра уж заведем разговор, когда со всем познакомимся.
   "Значит, мы сегодня не уедем, - с тоской подумал Сергей  Варфоломеевич.
- Напрасно я сапоги надел. Жарко в них. Слишком жарко".
   - Ну, тогда отдыхайте пока, - как бы милостиво разрешил Тишков. - Я сам
в чайную схожу. Может, Клавдия чего горячее сделает.





   День все заметнее клонился к  вечеру.  Воздух  чувствительно  посвежел,
опять подул легкий, зябкий ветерок.
   Приезжие вернулись на площадь, где стояла их пролетка.
   Сергей Варфоломеевич достал из-под сиденья свой плащ и, накинув его  на
плечи, уселся на бревна, лежавшие в стороне от входа в правление.
   Тут он немного погодя не спеша разулся, пошевелил в  прохладе  пальцами
ног, обмотал ступни портянками со свежих концов и снова натянул сапоги.
   Ногам стало много покойнее, но на душе покоя не было.
   К нему подошла большая лохматая собака с  добрыми,  грустными  глазами,
деловито обнюхала его, медленно помахала хвостом. Он хотел  ее  погладить.
Протянул было руку, но заметил, что шерсть линяет, и, тихонько отпихнув ее
ногой, сказал не сердито:
   - Ступай-ка ты отсюда. Ступай.
   Перекресов с  Григорием  Назаровичем  стояли  у  пролетки  и  о  чем-то
неслышно беседовали. Но Сергею Варфоломеевичу думалось, что  они  беседуют
обязательно о нем и оба сходятся в мнении, что он никудышный руководитель.
   И еще  показалось  Сергею  Варфоломеевичу,  что  Перекресов  как  будто
подружился с Григорием Назаровичем. Вот Перекресов смеется. Что-то смешное
рассказал ему агроном. И смеется Перекресов как-то уж очень громко. Сергею
Варфоломеевичу думается, что так бы не должен смеяться  секретарь  обкома.
Не солидно это, пожалуй.
   Потом Перекресов и Григорий Назарович сели на бревна  рядом  с  Сергеем
Варфоломеевичем.
   Отсюда было видно, как Тишков зашел в одну избу, затем в другую, пронес
какой-то ящик и стал с ним подниматься на трехступенчатое крыльцо чайной.
   За ним шла  высокая  красивая  женщина.  На  ходу  она  надевала  белый
передник, завязывая за спиной широкие тесемки.
   "Бескудникова Клавдия, -  сразу  узнал  Сергей  Варфоломеевич.  -  Она,
точно, Клавка. - И стал думать: - Как же мы,  занятно,  с  ней  встретимся
сейчас? Я человек женатый, и она, наверно, замужем. А  может,  она  еще  и
незамужняя?  Как  бы  там  ни  было,  интересно  ее  повидать,   вспомнить
молодость".
   И, все время  печальный  от  неизъяснимых  и  не  до  конца  осознанных
огорчений сегодняшнего дня, Сергей Варфоломеевич вдруг душевно  взбодрился
и еще раз пожалел, что не приехал сюда раньше. Раньше бы он  тут  во  всем
разобрался сам и Клавдию бы повидал с глазу на глаз, без свидетелей.
   "Все-таки молодость, - опять подумал  он.  -  Всегда  интересно,  между
прочим, ее вспомнить".
   А Перекресов спросил Григория Назаровича, кивнув на Тишкова:
   - Так что же у него вышло с братом?
   - Тут целая история,  -  сказал  агроном.  -  Тишков  и  мне  не  хотел
рассказывать...
   - Да, я тоже заметил, он чего-то, по-моему, скрывает, - присоединился к
разговору и Сергей Варфоломеевич. - Хочет скрыть. Это заметно...
   - Да ничего он не хочет скрыть, - будто обиделся  за  Тишкова  Григорий
Назарович. - Просто это его любимый старший брат. И ему неприятно, что так
случилось.
   А случилось, как объяснил Григорий Назарович, вот  что.  Брат  Тишкова,
Иван Егорович, стал немножко приворовывать, стал зимой таскать  к  себе  в
избу колхозные дрова.
   В избе же у него жил Тихон Егорович, тогда еще не председатель колхоза,
а просто инвалид. Тихон сказал, что это нехорошо,  тем  более  он,  Тихон,
коммунист,  и  ему  прискорбно  смотреть,  как  его  брат  превращается  в
мазурика.
   На что Иван сразу в сердцах заметил, что хотя Тихон и коммунист, но  не
отказывается, однако, лежать  на  теплой  печи,  протопленной  ворованными
дровами. "И к кому ты жаловаться на меня пойдешь?  -  спросил  Иван.  -  К
Федьке Бескудникову? Так он тоже ворует, хотя и состоит председателем".
   Братья поссорились, но вскоре помирились.
   Иван дал честное слово, что больше воровать не  будет.  Однако  прошлой
осенью, когда Тихона Егоровича уже выбрали  председателем  колхоза,  стало
известно,  что  кто-то  продолжает  тайно   выдаивать   колхозных   коров.
Оказалось, что это делает жена его брата и еще одна  доярка  -  Питателева
Татьяна.
   Тихон Егорович поймал их ночью на месте преступления, и вместе  с  ними
своего брата, который светил им фонарем "летучая мышь".
   Брат Иван упал в ноги Тихону и стал упрашивать не шуметь,  не  затевать
скандала, не губить его, и жену, и ее подругу, вдову  Питателеву.  Говорил
плача, что это они в последний раз. И неужели Тихон теперь  пойдет  против
родного брата, неужели у Тихона хватит совести?
   "Хватит", - сказал Тихон Егорович и разбудил членов правления колхоза.
   Тут же был составлен акт. Дело передали поутру в суд. И вот сейчас Иван
Тишков с женой и ее подруга со дня на день ждут  суда.  А  самому  Тишкову
Тихону Егоровичу очень жалко брата. Это в самом деле у него любимый брат.
   -  Вот,  оказывается,  как  это  выглядит,  -   повернулся   к   Сергею
Варфоломеевичу Перекресов. - А ваш Терентьев, хотя  и  начальник  районной
милиции, но сильно напутал.
   - Напутал, напутал, - поспешно согласился Сергей Варфоломеевич.
   - И вообще  я  считаю,  -  сказал  Григорий  Назарович,  -  в  районных
организациях у нас не понимают Тишкова. Я уже это говорил Никитину...
   - А мне что же ничего  не  говорил?  -  невольно  упрекнул  его  Сергей
Варфоломеевич.
   - И вам говорил, - напомнил агроном. - Но вы  ведь  все  отмахиваетесь.
Вам он показался склочником. Вы поверили Терентьеву. А  Терентьев  сам  не
разобрался. Он тоже все говорит с чужих слов...
   Григорий Назарович еще о чем-то хотел рассказать, но к  приезжим  стали
подходить колхозники.
   Запахло дымком. Это в чайной напротив растапливалась плита.
   Сергей Варфоломеевич подивился тому,  как  Перекресов  разговаривает  с
колхозниками.  Уж  очень  как-то  странно.  Не  все  колхозники,  наверно,
понимают, что это и есть секретарь обкома.
   Виктора Ивановича, бывало, за километр видно, что он за человек и какую
должность занимает.
   Сергей  Варфоломеевич  все  время  невольно  сравнивает  Перекресова  с
Виктором Ивановичем, который, кажется, и не улыбался никогда. Может,  дома
с женой улыбался. А на людях всегда был  хмурый,  недовольный,  будто  все
перед  ним  виноваты.  И,  конечно,  его  побаивались.   Не   любили,   но
побаивались. А это  и  требуется,  чтобы  побаивались,  -  убежден  Сергей
Варфоломеевич.
   Он и сам тут разговаривал бы по-другому, если б приехал один.
   Его  бы  Тишков  в  разговоре  не  перебивал,  как  он  позволяет  себе
перебивать даже секретаря обкома. Нет, Перекресов,  видно,  еще  не  очень
опытный, хотя и говорят, что он крепко берется за все дела в  области.  Не
умеет еще он, видно, разговаривать  с  народом  так,  чтобы  каждый  сразу
чувствовал его авторитет. Или, может, у него особая повадка?
   Улыбаясь, Перекресов спросил:
   - Ну, как, товарищи колхозники, новый-то председатель вас не обижает?
   - Кого как, - ответил старик  с  обросшим  жиденькими  волосами  лицом,
похожим на печеное яблоко. И, подумав,  добавил:  -  Какой  же  это  будет
председатель колхозу, ежели он никого не обидит...
   - Вот как? - удивился Перекресов. - Значит, обижает?
   - А как же. Без этого нельзя.
   - Неужели нельзя?
   - Нельзя, - убежденно подтвердил старик. - Ежели никого не обижать, так
порядка никакого не будет. А для хозяйства нужен порядок.
   - Значит, как  же  понять?  -  спросил  Перекресов.  -  Хороший  у  вас
председатель?
   - Поглядим, - усмехнулся старик. -  Поживем  -  увидим.  И  Тишков  еще
полностью себя не оказал...
   - Ну, это уж ты, дедушка, тень на человека кладешь, -  сказал  красивый
парень в черном бушлате, из-под которого  виднелась  полосатая  матросская
тельняшка. - "Не оказал"! - передразнил  он  старика.  -  Люди  из  района
приехали, интересуются, приглядываются, а ты даешь  такую  характеристику.
Может, тебе лучше опять Федьку Бескудникова вернуть в председатели?  Он-то
уж себя оказал...
   Разгорелся спор. Парень в бушлате решительно  отстаивал  Тишкова,  хотя
никто Тишкова не ругал.
   - У Тишкова, - говорил парень, - есть одна черта. Он каждого человека в
колхозе ставит на определенную точку. И все время глядит, как этот человек
держится на этой точке, как он действует,  какая  и  к  чему  в  нем  есть
способность  и  симпатия.  Другой  человек  сам  в   себе   не   чувствует
способности. А Тишков ее замечает.
   - А в чем дело? - спросил только что подошедший  остроносый  мужчина  в
галифе и тапочках. - Правда  разве,  снимают  Тишкова?  -  И  поглядел  на
Перекресова.
   - Я не слышал, - сказал Перекресов. - Может, вам лучше известно.
   - Нам все  известно!  -  засмеялся  остроносый.  -  У  нас  женский,  я
извиняюсь, телеграф хорошо работает. Говорят,  приехала  комиссия  снимать
Тишкова и прямо указывают, я опять извиняюсь за грубость, вот на них, - он
кивнул на Сергея Варфоломеевича. -  Говорят,  этот,  который  полный  и  в
сапогах, будет у нас председателем вместо Тишкова...
   Григорий Назарович кивнул на Сергея Варфоломеевича.
   - Он и так уже председатель. Председатель райисполкома.
   - Это ничего не значит, -  усмехнулся  остроносый.  -  Не  вечно  же  в
райисполкоме.  Иногда  и  на  больших  постах   кое-кого,   я   извиняюсь,
перетряхивают...
   Говорил  это  остроносый,  пожалуй,  без   всякого   намерения   задеть
председателя райисполкома. Но Сергей Варфоломеевич почему-то  сегодня  все
принимал на свой счет, и в словах остроносого ему  тоже  почудился  прямой
намек, хотя намека не было.
   А Перекресов засмеялся над словами остроносого. И посмотрел  на  Сергея
Варфоломеевича, как будто поискал глазами, тут ли  он.  От  этого  взгляда
Сергей Варфоломеевич чуть поежился, хотя  взгляд  был  обыкновенный  -  не
злой, не добрый, - задумчивый.
   Перекресов точно так посмотрел и  на  Григория  Назаровича.  Он,  может
быть, хотел спросить их о чем-то, но не спросил.
   - Нет, Тишкова  снимать  никак  нельзя,  -  опять  заговорил  парень  в
бушлате. - Это, поимейте в виду, будет глупость.  Я  вам  это  определенно
говорю...
   И  он  продолжал  рассказывать,  как  при  Бескудникове  даже  картошку
позапрошлой осенью некому было копать - не хватало рабочих рук.
   А при  Тишкове  сейчас,  вот  даже  в  самое  горячее  время,  накануне
весеннего сева, в колхозе ведутся еще  многие  большие  работы:  готовятся
силосные траншеи, строится новый скотный двор, новый амбар, да и  мало  ли
еще что делается, хотя  трудоспособного  населения  стало  меньше:  многие
разбежались при Бескудникове.
   И, кроме того, надо учесть, Тишков умеет извлекать доход даже из  таких
статей, которых раньше никто не замечал.
   Допустим, березовые веники или метлы. Кто о них раньше думал? А  Тишков
поставил на это дело старух  и  ребятишек,  и  они  за  эту  зиму  связали
несколько тысяч метел и веников. И за них в  Утарове  колхоз  выручил  уже
хорошие деньги. Да что говорить, Тишков - оборотистый мужик! Не для  себя,
учтите, оборотистый, а для всех, для всего колхоза.
   Сергей Варфоломеевич,  сонно  щурясь,  слушал,  как  парень  в  бушлате
восхваляет Тишкова, и печально думал: "А меня разве  будет  кто  защищать,
если встанет вопрос? Неужели про меня ничего хорошего не вспомнят? А  ведь
я чего-то такое тоже делал. И ночей не спал". И  неожиданно  для  себя  он
спросил парня:
   - А тебе самому при Бескудникове было плохо?
   - Не скажу, - блеснул озорными глазами парень. - При  Бескудникове  мне
лично было, может, и неплохо. Может, даже лучше было.
   Бескудников этого парня, вернувшегося с  флота,  сразу  же  назначил  в
колхозную охрану, говоря: "Очень много у  нас  воров  развелось.  Назначаю
тебя поэтому, как военного моряка, стеречь на суше колхозную собственность
и даю тебе под команду еще девять парней. Будете  отвечать  только  передо
мной и перед своей совестью. Ваша главная задача - перевести  воров,  всех
до единого".
   Парни эти хотя и не перевели воров, но сами, откровенно  сказать,  жили
неплохо. Но когда председателем выбрали Тишкова,  все  изменилось.  Тишков
вызвал их к себе, по-военному выстроил, оглядел и сказал: "Хороши!  Ничего
не скажешь, хороши! На здоровье не жалуетесь?"
   И вдруг сразу же стал их срамить: вы, мол, хлеб у  стариков  отбиваете.
Разве, мол, с вашим здоровьем надо на такой работе находиться?  Да  вам  в
полевые бригады надо идти, плотничать, камень бить...
   "А как же с воровством бороться? - спросили Тишкова члены правления.  -
Кто же будет бороться с воровством?"
   "Воровство, - сказал Тишков, - это еще не главный наш страх.  Воровство
легко переведется, если мы сами с вами не будем воровать. А за  остальными
и старики присмотрят..."
   -  И  правда,  воровства  у  нас  на  сегодняшний  день  пока  что   не
наблюдается, - сообщил остроносый мужчина в галифе и  в  тапочках.  -  Как
рукой сняло... Нет, уж вы, если можно, Тишкова у нас не трогайте...
   - Да  кто  же  это  сказал,  что  его  собираются  снимать?  -  спросил
Перекресов.
   - Ну как же, - смутилась женщина, на которую он случайно посмотрел. - В
"Красный пахарь" уже приехал новый председатель из города. Говорят,  очень
образованный. И сам Тишков нам на днях намек сделал: что, мол, может быть,
я еще и не удержусь.  А  мы  трясемся.  Ведь  неведомо,  какой  он  будет,
образованный-то председатель, а Тишкова мы уже видим на факте...
   За беседой никто не заметил, как подошел Тишков. Беседа некоторое время
продолжалась в его присутствии. И, наверно, всем стало неловко,  когда  он
сам заговорил:
   - А я не против - пусть приедет  образованный  председатель.  Мне  даже
лучше. Я опять в полеводческую бригаду пойду.  Меня  теперь  больше  всего
земля интересует...
   "Рисуешься, - подумал, глядя на него, Сергей  Варфоломеевич.  -  Небось
обидишься, если снимут. Каждый,  пожалуй,  обидится.  -  И  опять  тревога
тронула его сердце: - А куда я сам пойду, если меня вдруг освободят?"
   - В чайную пойдемте, - пригласил Тишков. - У Клавдии уже все готово.
   И Клавдия в белом переднике вскоре появилась на крыльце.
   "Не изменилась нисколько, даже похорошела как будто, - издали посмотрел
на нее Сергей Варфоломеевич и снова взбодрился: - Интересно, узнает ли она
меня?"
   Он хотел бы пойти в чайную хоть  сию  минуту,  но  Перекресов  все  еще
продолжал разговаривать с колхозниками, а раньше его уйти было неудобно. И
Сергей Варфоломеевич опять вспомнил Виктора Ивановича. Тот бы не стал  так
расспрашивать всех подробно. Тот  всегда  сам  говорил  отрывисто,  и  ему
постоянно было некогда,  будто  где-то  его  ждут  неотложные  дела  и  он
сердится, что его задерживают. А Перекресов ведет себя так,  словно  сроду
не видел колхозников и очень рад, что встретился с ними.
   Сергей Варфоломеевич отошел было от  бревен  и  опять  вернулся,  чтобы
послушать, о чем говорит секретарь обкома.
   - Это есть, это есть, - подтверждал что-то Перекресов. - Есть у нас еще
и такое начальство, которое только делает вид, что работает,  а  на  самом
деле баклуши бьет. Это есть, товарищи...  А  насчет  МТС  мы  выясним.  Мы
заедем к ним. И насчет этого трактора узнаем, который утонул. Но я  думаю,
тут дело не в МТС и не в Битюгове. Тут дело посерьезнее...





   В чайной было уютно и чисто. Пол, покрашенный охрой,  поблескивал,  как
яичный желток. Стены отливали нежной голубизной: видимо, в известь,  когда
белили, хорошо добавили синьки. И  синяя  полоска,  аккуратно  проведенная
вдоль стен, как  бы  подчеркивала  приятную  голубизну.  На  столах  белые
недорогие  скатерти  из  простынного  материала.  На   стойке   у   буфета
раскрашенные чайники, чашки, блюдца.
   Чтобы  не  сразу  тут,  при  всех,  заговорить   с   Клавдией,   Сергей
Варфоломеевич остановился на минутку у зеркала и вдруг пожалел об этом. Из
зеркала глянул на него совсем не такой человек, каким всегда представлялся
самому себе Сергей Варфоломеевич.
   Вялое, печальное лицо было у этого человека, под глазами серые мешки, а
глаза запавшие, с расширенными зрачками.  И  волос  действительно  немного
остается. Не узнает его Клавдия.  Она  курчавым  его  знала,  белокурым  и
курчавым. "Мой кучерявенький, - называла  она  его.  -  Мой  кучерявенький
барашка". И потом сапоги. Он их раньше носил для молодцеватости. А теперь,
когда  располнел,  ноги  выглядят  в  сапогах  слишком  тонкими,   как   у
нарисованного детской рукой человечка.
   Все это с особой резкостью  бросилось  в  глаза  Сергею  Варфоломеевичу
только сейчас, будто он посмотрелся в зеркало впервые за последние годы.
   Недовольный собой, он отошел к столу, за которым уже сидели  Перекресов
и Григорий Назарович, а Тишков тут же стоял,  опираясь  обеими  руками  на
палку.
   Клавдия Бескудникова в  самом  деле,  должно  быть,  не  узнала  своего
бывшего возлюбленного  или  сделала  вид,  что  не  узнала.  Она  принесла
огромную сковороду жареной рыбы, залитой яйцами, и, перед каждым  поставив
тарелку с едой, каждого одинаково ласково попросила:
   - Кушайте, пожалуйста.
   - А ты-то чего не садишься, Тихон Егорович? - спросил Перекресов.
   - Ничего, вы кушайте, я после, дома, поем, - сказал Тишков и  посмотрел
на голубые ходики. - У меня сию минуту бригадирский  час.  Вы  кушайте,  я
пойду. Меня бригадиры ждут.
   Однако он  все  не  уходил,  поглядывая  на  Клавдию,  будто  проверял,
правильно ли она угощает гостей.
   - Хорошая чайная, - огляделся Перекресов.
   - Да ничего, для нашего дела пока подходящая, - без излишней скромности
согласился Тишков. - Вы вот поглядели бы, в районном центре какая чайная.
   - Я поглядел, - невесело улыбнулся Перекресов.
   - Позор, просто позор и стыд, - сказал Тишков. - Я теперь если в  район
еду, свои харчи беру с собой. Там одна столовая и одна чайная, а  покушать
непьяному человеку негде. Грязь ужасная...
   Сергей  Варфоломеевич  прожевал  рыбу,  утерся  бумажной  салфеткой   и
посмотрел на Тишкова.
   - Вам,  конечно,  хорошо  говорить.  Какой  контингент  здесь  и  какой
контингент там! Здесь же, в вашей чайной, может быть,  от  силы  пятьдесят
человек в день перебывает. А там кто с поезда сойдет или с телеги  слезет,
сразу направляется в чайную или столовую. Разве можно сохранить чистоту?
   - Можно! - почти крикнул Тишков. - Еще как  можно!  Но  для  это  нужно
любить человека, заботиться о нем. Надо сначала завести чистоту,  а  потом
ее сохранять. Надо, одним словом, любить  народ,  уважать.  А  вы  его  не
уважаете, не любите. Вы только себя любите, на своем посту...
   Это  была  уже  грубость.  Никто  еще  так  грубо  не   поучал   Сергея
Варфоломеевича.
   Даже когда его критиковали на бюро райкома или  на  сессиях,  грубостей
таких никто не допускал.
   Сергей Варфоломеевич искоса взглянул на Клавдию, стоявшую  за  буфетной
стойкой. Похоже было, что она смеялась.  Теперь-то  уж,  наверно,  Клавдия
узнала его. И ему бы надо было сейчас напрячь все  силы  своего  ума,  все
способности, чтобы достойно ответить этому зазнавшемуся Тишкову.
   Не перед Перекресовым, а  именно  перед  Клавдией  было  стыдно  Сергею
Варфоломеевичу. Но он, обыскав свою память, не мог найти ни одной  готовой
фразы, которая сейчас бы пригодилась ему. И сказал только:
   - Давно ли вы здесь, а уже учите людей! А я не первый год нахожусь...
   - Вот это и прискорбно, - перебил его Тишков. - Вот это  и  прискорбно,
что вы не первый год и давно привыкли закрывать глаза на ненормальности. К
покойной жизни привыкли. Над  нами,  мол,  не  каплет.  А  я  вот  недавно
прочитал, что, если человек все время будет находиться в покое, у  него  и
мускулы повянут, и тело раскиснет. А если его кормить одной манной  кашей,
у него и зубы выпадут...
   "При чем тут манная каша? - подумал Сергей  Варфоломеевич.  -  Глупость
какую-то говорит". Но возразить Тишкову не смог. Не смог найти  подходящих
слов.
   Тишков этот, показавшийся ему в первые  часы  нынешней  встречи  просто
словоохотливым пожилым мужичонком, потом словно вырастал  на  его  глазах,
словно приобретал постепенно какие-то особые  права  на  него,  словно  не
Сергей Варфоломеевич председатель райисполкома, а Тишков. Или даже  Тишков
старше по должности. Но надо  бы  все-таки  Сергею  Варфоломеевичу  что-то
такое ответить ему.
   Сергей  Варфоломеевич  собирается  с  мыслями.  А  Тишков  говорит  уже
спокойным и даже добрым голосом:
   - Ты, Клавдия Ивановна, попотчуй гостей чайком. А я пойду.  Люди  ждут.
Вы, товарищи, потом приходите прямо в правление.
   За столом, когда уходит Тишков, наступает неловкая тишина.
   Если б Перекресов принялся  сейчас  упрекать  или  даже  ругать  Сергея
Варфоломеевича, ему, Сергею Варфоломеевичу, стало бы, пожалуй, легче. Хоть
разрядилась бы эта гнетущая тишина.  Но  Перекресов  молча  доедает  рыбу,
бережно вилкой обнажая ее скелет, потом придвигает к себе чашку с чаем  и,
отхлебнув, спрашивает Клавдию, давно ли она здесь живет.
   - С самого почти что детства, -  отвечает  Клавдия,  красиво  щурясь  и
кокетливо заправляя под косынку волосы. Щеки ее заливает молодой  румянец.
- Ненадолго уезжала, потом  опять  вернулась:  родные,  как  ни  говорите,
места, своя избушка...
   А Сергей Варфоломеевич не может почему-то оторвать от тарелки  глаза  и
посмотреть на Клавдию.
   И почему это, в самом деле,  так  странно  получается?  Перекресова  он
сейчас почти не боится, хотя Перекресов может прямо и быстро  повлиять  на
его судьбу - и, наверно, повлияет, - а вот Тишков и  даже  Клавдия  чем-то
словно пугают его, особенно Тишков. Будто  с  сегодняшнего  дня  Тишков  в
самом деле взял какую-то власть над ним, над  Сергеем  Варфоломеевичем.  И
Клавдия, может быть, тоже это понимает.
   А ведь ничего особенного сейчас не произошло.  Тишков  только  упрекнул
его за грязь в районной чайной. Подумаешь, какое важное  дело!  Ни  одного
председателя исполкома еще не снимали за такие  дела,  даже  выговоров  не
объявляли.
   И все-таки  Сергей  Варфоломеевич  чувствует  себя  не  свободным.  Чай
обжигает ему губы. Он дует в чашку. Потом  медленно  выливает  из  нее  на
блюдце и, приподняв блюдце на растопыренной ладони, пьет мелкими глотками.
   А Перекресов беседует с Клавдией и внимательно  слушает  ее,  хотя  она
теперь рассказывает какие-то байки про своего брата Федора.
   Сергей Варфоломеевич уже не первый раз сегодня  удивляется,  что  такой
большой работник, как Перекресов, только и  делает,  что  внимательно,  не
перебивая, выслушивает каждого. Хотя мало ли что могут наговорить!
   Сергею Варфоломеевичу и в голову не придет, что умение  терпеливо  и  с
интересом слушать людей, может быть, и  есть  одно  из  самых  драгоценных
качеств человека, взявшегося руководить людьми. И  надо  уметь  не  только
слушать, но и вызывать на разговор, располагать к себе людей.
   - ...Женихи? Какие уж для меня  теперь  женихи?  -  улыбается  Клавдия,
отвечая на вопрос Перекресова. - Я в этом деле почти что разочарованная. -
А сама вся сияет здоровьем, и силой, и еще не растраченной  молодостью.  -
Это как в песне у нас поется: "Отшумел камыш, отгремел и гром..."
   "Значит, она не замужем, - устанавливает  Сергей  Варфоломеевич,  допив
чай. - Очень сильно она меня когда-то любила. Значит, правда, что  любила,
не обманывала. Из-за меня, наверно, и не вышла замуж. Наверно, из-за  меня
не вышла. Но неужели ж она теперь меня не  узнает  или  не  хочет  узнать?
Хотя,  может,  она  даже  и  не  слыхала,  что  я  тут  был  председателем
райисполкома".
   Подумав про себя  внезапно  в  прошедшем  времени  -  "был",  -  Сергей
Варфоломеевич отодвинул пустую чашку с блюдцем. Но Клавдия,  должно  быть,
не заметила этого, не предложила ему еще чаю, как  предлагала  только  что
Перекресову и Григорию Назаровичу.
   Она теперь рассказывала с увлечением, как Тишков следит за  чистотой  в
чайной и вообще во всем добивается культурности. Он говорит, что,  если  у
них дела в колхозе пойдут хорошо, они года через два отстроят и свой клуб.
Надо, говорит он, приучать людей к чистоте и красоте жизни, чтобы они сами
себя уважали и видели, что у них намечается впереди.
   - А брат мой был просто так - пустельга, - вздыхает  Клавдия.  -  Хотя,
может, и нехорошо этак вспоминать про брата. Но он вот  именно  не  видел,
какая может получиться жизнь. Уехал,  живет  сейчас  в  Утарове,  работает
где-то заведующим палаткой  на  базаре.  Из  председателей-то  колхоза  на
базар. И все из гордости: живу, мол, в Утарове. А радость-то какая?  Лучше
бы здесь остался под руководством Тишкова. Тишков его оставлял  звеньевым,
а он обиделся. Это  уж  я  многих  замечаю  таких,  что  все  стремятся  в
начальники, а в начальники они не годятся. Только портят жизнь людям из-за
своего самолюбия.
   Сергею Варфоломеевичу казалось, что Клавдия  это  все  говорит  не  про
брата, а про него. Но он не хотел этого слушать. Он вышел  из-за  стола  и
стал рассматривать на стене аляповатую копию с картины "Утро в  лесу".  До
него долетали теперь слова  Григория  Назаровича.  Агроном  опять  говорил
Перекресову, что у этого колхоза большие  возможности,  и  делал  какие-то
подсчеты.
   - Я убежден, - говорил агроном, - что тут в ближайшие годы  будет  все,
что требуется крупному культурному хозяйству. Все будет!..
   "Будет все, не будет только меня. Выживут они меня. Уже выживают!" -  с
каким-то печальным ожесточением подумал Сергей Варфоломеевич.  И,  увидев,
что Перекресов и Григорий Назарович прощаются с Клавдией, снял  с  вешалки
свой плащ и пошел за фуражкой, оставленной на подзеркальнике около буфета.
   - Сколько с меня? - спросил он Клавдию, надевая фуражку.
   - Они уже заплатили, - сказала Клавдия и улыбнулась.
   И по улыбке ее можно было угадать, что она  не  только  узнала,  но  и,
пожалуй, жалеет его за что-то. Или это ему показалось оттого,  что  улыбка
ее была по-прежнему озорная и в то же время чуть грустная.
   Сергею Варфоломеевичу сильнее, чем час назад, захотелось постоять около
нее, поговорить, хотя он еще не знал о чем. Но сейчас  это  было  едва  ли
удобно, потому что Перекресов и Григорий Назарович, оглянувшись  на  него,
уже вышли из чайной уверенные, что и он пойдет за ними. И он должен пойти.
А то мало ли что они подумают про него, если он задержится тут, у стойки.
   Он только сказал в легком замешательстве:
   - Тебя и не узнаешь, Клава. Ты поправилась очень. Давно не виделись...
   - Да и вас-то узнать нельзя, - опять улыбнулась она, уже не грустно,  а
с откровенным озорством и лукавством, что всегда ей шло...
   - Я зайду еще к тебе, - пообещал он и вышел.
   И напрасно вышел.
   Вот так, пожалуй, всю жизнь он глушил в себе, может  быть,  даже  самые
лучшие душевные  порывы  только  потому,  что  это  могло  не  понравиться
кому-то, кто мог посчитать это  несвоевременным,  лишним  или,  еще  хуже,
дерзким.
   Эта способность применяться к обстановке,  действовать  с  расчетом  на
чье-то мнение, приспосабливаться к чьему-то мнению принесла ему  некоторый
успех. Его считали выдержанным,  степенным  и  продвигали  все  дальше  по
служебной лестнице.
   И он  сознательно  вырабатывал  в  себе  умение  вовремя  смолчать,  не
торопиться высказывать свое мнение, не противоречить тем, кто старше  его,
не проявлять страстей.
   Он слушался во всем Капорова, когда  Капоров  был  секретарем  райкома,
согласовывал с ним каждый свой шаг и терпеливо ждал  дальнейших  указаний,
чтобы немедленно их выполнить.
   Если б Капоров сказал, что в  районной  чайной  надо  навести  порядок,
Сергей Варфоломеевич навел бы. Он картинку бы сделал из  этой  чайной!  Но
ведь не было такого разговора. И кампании такой не было  -  по  борьбе  за
чистоту в чайной.
   В районе были другие кампании,  которые  хорошо  выполнялись.  И  район
считался не последним в области.
   Виктор Иванович всегда хвалил район, ставил в пример. Но вдруг  приехал
вот Перекресов, и все, наверно, показалось  ему  плохим.  И  на  чайную  в
районном центре он обратил внимание. И мост увидел разрушенный. И дорога в
Желтые Ручьи его, может быть, обозлила.  И  то,  что  Федора  Бескудникова
вовремя не сняли в Желтых Ручьях, ему, может быть,  тоже  не  понравилось.
Конечно, не понравилось.
   Перекресову понравились Тишков, и Григорий Назарович,  и  еще  какие-то
мужики на площади около правления.
   А на Сергея Варфоломеевича Перекресов, наверно, смотрит как  на  пустое
место, как будто его здесь нет и не было, как  будто  он  не  работал,  не
старался, не вкладывал энергию. Но, может быть,  Сергей  Варфоломеевич  не
туда ее вкладывал? Так это именно так вот и надо сказать. Он  все-таки  не
сам себя выдумал. Он, может быть, еще сам себя не полностью понял, что  он
есть за человек и  для  чего  он  действует.  Когда  Сергей  Варфоломеевич
распекал работников, казавшихся ему нерадивыми,  тем,  кого  он  распекал,
постоянно думалось, что сам он человек грозный, смелый. Он ведь  распекал,
помнится, и Тишкова. Но Тишков-то, видно, сразу угадал, что он  совсем  не
смелый. Он робкий человек, Сергей Варфоломеевич.
   И сейчас, когда  никто  не  видит  его,  он  идет  по  улице  в  полной
растерянности,  отягченный  наплывом  мыслей,  в  которых   не   сразу   и
разберешься.
   Что же делать Сергею Варфоломеевичу?


   Вечер еще не наступил, но на улице  смеркалось  и  дул  легкий,  свежий
ветерок.
   В каком-то  длинном  сарае  уже  зажгли  свисающую  с  потолка  большую
керосиновую лампу-молнию, какие и в городе горели в старину.
   Сергей Варфоломеевич заглянул в этот сарай и сразу увидел в глубине его
Перекресова и Григория  Назаровича.  Они  смотрели,  как  готовят  к  севу
семена.
   Никто из  работавших  в  этом  сарае  не  обратил  внимания  на  Сергея
Варфоломеевича. Все, наверно, так  были  заняты,  что  некогда  было  даже
взглянуть на него. Но он и  это,  конечно,  случайное  невнимание  к  нему
расценил по-особому. И не обиделся, а как-то душевно присмирел.
   Перекресов взял горсть мякины и стал внимательно и молча  рассматривать
ее под лампой. Он зачем-то дул на ладонь, и часть мякины сдувалась.  А  на
ладони оставались зерна, показавшиеся Сергею Варфоломеевичу незнакомыми  и
необыкновенно  крупными  в  свете  лампы.  И  без  всякой   связи   Сергей
Варфоломеевич, точно желая огорчить кого-то, вдруг почти сердито  подумал:
"Ну что ж, пусть! В крайнем случае поеду в колхоз. Неужели не примут?"
   За  сараем,  где-то  вдалеке,  во  все  сгущавшихся  сумерках,  девушки
чистыми, тонкими и  чуть  печальными  голосами  пели  тягучую  и  красивую
русскую песню, сложенную,  может  быть,  еще  во  времена  Ермака.  И  эта
знакомая  с  детства  песня,  и  особенно   ее   почти   забытый   Сергеем
Варфоломеевичем мотив будто напоминали ему о чем-то,  что  давно  известно
всем и ему было когда-то известно, но что он забыл.
   И вот сейчас стоит он в этом сарае, не  зная,  за  что  приняться,  что
сказать этим людям, занятым важным делом - готовящим семена для посева.
   А может, ничего и не надо им говорить.  И  не  к  чему  расстраиваться.
Ничего ведь страшного не произошло. И, наверно, не произойдет.  Просто  не
выспался Сергей  Варфоломеевич,  устал  от  непривычно  долгой  ходьбы.  И
поэтому лезут ему в голову печальные мысли.
   Будто  отбиваясь  от  этих  мыслей,  Сергей  Варфоломеевич  встряхивает
головой.  И  тоже  берет,  подражая  Перекресову,  горсть  мякины  и  тоже
рассматривает ее под лампой. Пусть все видят, что он тоже  не  посторонний
здесь и не собирается умирать раньше смерти.

   Москва, май 1955 г.

Популярность: 1, Last-modified: Fri, 18 May 2001 12:45:29 GmT