---------------------------------------------------------------
OCR: [email protected]
---------------------------------------------------------------
У художника Саврасова тряслись худые руки. Он не мог выпить стакан чая,
не расплескав ею по грязной суровой скатерти От седой неряшливой бороды
художника пахло хлебом и водкой.
Мартовский туман лежал над Москвой сизым самоварным чадом. Смеркалось В
жестяных водосточных трубах оттаивал слежавшийся лед. Он с громом срывался
на тротуары и раскалывался, оставляя груды синеватого горного хрусталя
Хрусталь трещал под грязными сапогами и тотчас превращался в навозную жижу.
Великопостный звон тоскливо гудел над дровяными складами и тупиками
старой Москвы-Москвы восьмидесятых годов прошлого века
Саврасов пил водку из рюмки, серой от старости. Ученик Саврасова
Левитан - тощий мальчик в заплатанном клетчатом пиджаке и серых коротких
брюках- сидел за столом и слушал Саврасова
- Нету у России своего выразителя,-говорил Саврасов.-Стыдимся мы еще
родины, как я с малолетства стыдился своей бабки-побирушки Тихая была
старушенция, все моргала красными глазками, а когда померла, оставила мне
икону Сергия Радонежского Сказала мне напоследок "Вот, внучек, учись так-то
писать, чтобы плакала вся душа от небесной и земной красоты". А на иконе
были изображены травы и цветы-самые наши простые цветы, что растут по
заброшенным дорогам, и озеро, заросшее осинником. Вот какая оказалась хитрая
бабка! Я в то время писал акварели на продажу, носил их на Трубу мелким
барышникам. Что писал-совестно припомнить. Пышные дворцы с башнями и пруды с
розовыми лебедями. Чепуха и срам. С юности и до старинных лет приходилось
мне писать совсем не то, к чему лежала душа.
Мальчик застенчиво молчал. Саврасов зажег керосиновую лампу. В комнате
соседа скорняка защелкала и запела канарейка.
Саврасов нерешительно отодвинул пустую рюмку.
- Сколько я написал видов Петергофа и Ораниенбаума - не сосчитать, не
перечислить. Мы, нищие, благоговели перед великолепием. Мечты создателей
этих дворцов и садов приводили нас в трепет. Куда нам после этого было
заметить и полюбить мокрые наши поля, косые избы, перелески да низенькое
небо. Куда нам!
Саврасов махнул рукой и налил рюмку водки. Он долго вертел ее сухими
пальцами. Водка вздрагивала от грохота кованых дрог, проезжавших по улице.
Саврасов воровато выпил.
- Работает же во Франции, - сказал он, поперхнувшись, - замечательный
мастер Коро. Смог же он найти прелесть в туманах и серых небесах, в
пустынных водах. И какую прелесть! А мы... Слепые мы, что ли, глаз у нас не
радуется свету. Филины мы, филины ночные, - сказал он со злобой и встал. -
Куриная слепота, чепуха и срам!
Левитан понял, что пора уходить. Хотелось есть, но полупьяный Саврасов
в пылу разговора забыл напоить ученика чаем.
Левитан вышел. Перемешивая снег с водой, шли около подвод и бранились
ломовые извозчики. На бульварах хлопья снега цеплялись за голые сучья
деревьев. Из трактиров, как из прачечных, било в лицо паром.
Левитан нашел в кармане тридцать копеек-подарок товарищей по Училищу
живописи и ваяния, изредка собиравших ему на бедность, - и вошел в
трактир. Машина звенела колокольцами и играла "На старой Калужской
дороге". Мятый половой, пробегая мимо стойки, оскалился и громко сказал
хозяину:
- Еврейчику порцию колбасы с ситным. Левитан - нищий и голодный
мальчик, внук раввина из местечка Кибарты Ковенской губернии - сидел,
сгорбившись, за столом в московском трактире и вспоминал картины Коро.
Замызганные люди шумели вокруг, ныли слезные песни, дымили едкой махоркой и
со свистом тянули желтый кипяток с обсосанных блюдец. Мокрый снег налипал на
черные стекла, и нехотя перезванивали колокола.
Левитан сидел долго,-спешить ему было некуда. Ночевал он в холодных
классах училища на Мясницкой, прятался там от сторожа, прозванного "Нечистая
сила". Единственный родной человек - сестра, жившая по чужим людям, изредка
кормила его и штопала старый пиджак. Зачем отец приехал из местечка в
Москву, почему в Москве и он и мать так скоро умерли, оставив Левитана с
сестрой на улице, - мальчик не понимал. Жить в Москве было трудно, одиноко,
особенно ему, еврею.
- Еврейчику еще порцию ситного, - сказал хозяину половой с
болтающимися, как у петрушки, ногами, - видать, ихний бог его плохо кормит.
Левитан низко наклонил голову. Ему хотелось плакать и спать. От теплоты
сильно болели ноги. А ночь все лепила и лепила на окна пласты водянистого
мартовского снега.
В 1879 году полиция выселила Левитана из Москвы в дачную местность
Салтыковку. Вышел царский указ, запрещавший евреям жить в "исконной русской
столице". Левитану было в то время восемнадцать лет.
Лето в Салтыковке Левитан вспоминал потом как самое трудное в жизни.
Стояла тяжелая жара. Почти каждый день небо обкладывали грозы, ворчал гром,
шумел от ветра сухой бурьян под окнами, но не выпадало ни капли дождя.
Особенно томительны были сумерки. На балконе соседней дачи зажигали
свет. Ночные бабочки тучами бились о ламповые стекла. На крокетной площадке
стучали шары. Гимназисты и девушки дурачились и ссорились, доигрывая партию,
а потом, поздним вечером, женский голос пел в саду печальный романс:
Мой голос для тебя и ласковый и томный...
То было время, когда стихи Полонского, Майкова и Апухтина были известны
лучше, чем простые пушкинские напевы, и Левитан даже не знал, что слова
этого романса принадлежали Пушкину.
Он слушал по вечерам из-за забора пение незнакомки, он запомнил еще
один романс о том, как "рыдала любовь".
Ему хотелось увидеть женщину, певшую так звонко и печально, увидеть
девушек, игравших в крокет, и гимназистов, загонявших с победными воплями
деревянные шары к самому полотну железной дороги. Ему хотелось пить на
балконе чай из чистых стаканов, трогать ложечкой ломтик лимона, долго ждать,
пока стечет с той же ложечки прозрачная нить абрикосового варенья. Ему
хотелось хохотать и дурачиться, играть в горелки, петь до полночи, носиться
на гигантских шагах и слушать взволнованный шепот гимназистов о писателе
Гаршине, написавшем рассказ "Четыре дня", запрещенный цензурой. Ему хотелось
смотреть в глаза поющей женщины, - глаза поющих всегда полузакрыты и полны
печальной прелести.
Но Левитан был беден, почти нищ. Клетчатый пиджак протерся вконец.
Юноша вырос из него. Руки, измазанные масляной краской, торчали из рукавов,
как птичьи лапы. Все лето Левитан ходил босиком. Куда было в таком наряде
появляться перед веселыми дачниками!
И Левитан скрывался. Он брал лодку, заплывал на ней в тростники на
дачном пруду и писал этюды, - в лодке ему никто не мешал.
Писать этюды в лесу или в полях было опаснее. Здесь можно было
натолкнуться на яркий зонтик щеголихи, читающей в тени берез книжку Альбова,
или на гувернантку, кудахчущую над выводком детей. А никто не умел презирать
бедность так обидно, как гувернантки.
Левитан прятался от дачников, тосковал по ночной певунье и писал этюды.
Он совсем забыл о том, что у себя, в Училище живописи и ваяния, Саврасов
прочил ему славу Коро, а товарищи - братья Коровины и Николай Чехов - всякий
раз затевали над его картинами споры о прелести настоящего русского пейзажа.
Будущая слава Коро тонула без остатка в обиде на жизнь, на драные локти и
протертые подметки.
Левитан в то лето много писал на воздухе. Так велел Саврасов. Как-то
весной Саврасов пришел в мастерскую на Мясницкой пьяный, в сердцах выбил
пыльное окно и поранил руку.
- Что пишете! - кричал он плачущим голосом, вытирая грязным носовым
платком кровь.-Табачный дым? Навоз? Серую кашу?
За разбитым окном неслись облака, солнце жаркими пятнами лежало на
куполах, и летал обильный пух от одуванчиков, - в ту пору все московские
дворы зарастали одуванчиками.
- Солнце гоните на холсте - кричал Саврасов, а в дверь уже
неодобрительно поглядывал старый сторож - "Нечистая сила". - Весеннюю
теплынь прозевали! Снег таял, бежал по оврагам холодной водой, - почему не
видел я этого на ваших этюдах? Липы распускались, дожди были такие, будто не
вода, а серебро лилось с неба, - где все это на ваших холстах? Срам и
чепуха!
Со времени этого жестокого разноса Левитан начал работать на воздухе.
Вначале ему было трудно привыкнуть к новому ощущению красок. То, что в
прокуренных комнатах представлялось ярким и чистым, на воздухе непонятным
образом жухло, покрывалось мутным налетом.
Левитан стремился писать так, чтобы на картинах его был ощутим воздух,
обнимающий своей прозрачностью каждую травинку, каждый лист и стог сена. Все
вокруг казалось погруженным в нечто спокойное, синеющее и блестящее. Левитан
называл это нечто воздухом. Но это был не тот воздух, каким он
представляется нам. Мы дышим им, мы чувствуем его запах, холод или теплоту.
Левитан же ощущал его как безграничную среду прозрачного вещества, которое
придавало такую пленительную мягкость его полотнам.
Лето кончилось. Все реже был слышен голос незнакомки. Как-то в сумерки
Левитан встретил у калитки своего дома молодую женщину. Ее узкие руки белели
из-под черных кружев. Кружевами были оторочены рукава платья. Мягкая туча
закрыла небо. Шел редкий дождь. Горько пахли цветы в палисадниках. На
железнодорожных стрелах зажгли фонари.
Незнакомка стояла у калитки и пыталась раскрыть маленький зонтик, но он
не раскрывался. Наконец он раскрылся, и дождь зашуршал по его шелковому
верху. Незнакомка медленно пошла к станции. Левитан не видел ее лица, - оно
было закрыто зонтиком. Она тоже не видела лица Левитана, она заметила только
его босые грязные ноги и подняла зонтик, чтобы не зацепить Левитана. В
неверном свете он увидел бледное лицо. Оно показалось ему знакомым и
красивым.
Левитан вернулся в свою каморку и лег. Чадила свеча, гудел дождь, на
станции рыдали пьяные. Тоска по материнской, сестринской, женской любви
вошла с тех пор в сердце и не покидала Левитана до последних дней его жизни.
Этой же осенью Левитан написал "Осенний день в Сокольниках". Это была
первая его картина, где серая и золотая осень, печальная, как тогдашняя
русская жизнь, как жизнь самого Левитана, дышала с холста осторожной
теплотой и щемила у зрителей сердце.
По дорожке Сокольнического парка, по ворохам опавшей листвы шла молодая
женщина в черном - та незнакомка, чей голос Левитан никак не мог забыть.
"Мой голос для тебя и ласковый и томный..." Она была одна среди осенней
рощи, и это одиночество окружало ее ощущением грусти и задумчивости.
"Осенний день в Сокольниках" - единственный пейзаж Левитана, где
присутствует человек, и то его написал Николай Чехов. После этого люди ни
разу не. появлялись на его полотнах. Их заменили леса и пажити, туманные
разливы и нищие избы России, безгласные и одинокие, как был в то время
безгласен и одинок человек.
Годы учения в Училище живописи и ваяния окончились. Левитан написал
последнюю, дипломную работу - облачный день, поле, копны сжатого хлеба.
Саврасов мельком взглянул на картину и написал мелом на изнанке:
"Большая серебряная медаль".
Преподаватели училища побаивались Саврасова. Вечно пьяный, задиристый,
он вел себя с учениками, как с равными, а напившись, ниспровергал все,
кричал о бесталанности большинства признанных художников и требовал на
холстах воздуха, простора.
Неприязнь к Саврасову преподаватели переносили на его любимого ученика
- Левитана. Кроме того, талантливый еврейский мальчик раздражал иных
преподавателей. Еврей, по их мнению, не должен был касаться русского
пейзажа, - это было делом коренных русских художников. Картина была признана
недостойной медали. Левитан не получил звания художника, ему дали диплом
учителя чистописания.
С этим жалким дипломом вышел в жизнь один из тончайших художников
своего времени, будущий друг Чехова, первый и еще робкий певец русской
природы.
На сарае в деревушке Максимовке, где летом жил Левитан, братья Чеховы
повесили вывеску: "Ссудная касса купца Исаака Левитана".
Мечты о беззаботной жизни, наконец, сбылись. Левитан сдружился с
художником Николаем Чеховым, подружился с чеховской семьей и прожил три лета
рядом с нею. В то время Чеховы проводили каждое лето в селе Бабкине около
Нового Иерусалима.
Семья Чеховых была талантливой, шумной и насмешливой. Дурачествам не
было конца. Каждый пустяк, даже ловля карасей или прогулка в лес по грибы,
разрастался в веселое событие. С утра за чайным столом уже начинались
невероятные рассказы, выдумки, хохот. Он не затихал до позднего вечера.
Каждая забавная человеческая черта или смешное слово подхватывались всеми и
служили толчком для шуток и мистификаций.
Больше всех доставалось Левитану. Его постоянно обвиняли во всяческих
смехотворных преступлениях и, наконец, устроили над ним суд. Антон Чехов,
загримированный прокурором, произнес обвинительную речь. Слушатели падали со
стульев от хохота. Николай Чехов изображал дурака-свидетеля. Он давал
сбивчивые показания, путал, пугался и был похож на чеховского мужичка из
рассказа "Злоумышленник", - того, что отвинтил от рельсов гайку, чтобы
сделать грузило на шелеспера. Александр Чехов - защитник - пропел
высокопарную актерскую речь.
Особенно попадало Левитану за его красивое арабское лицо. В своих
письмах Чехов часто упоминал о красоте Левитана. "Я приеду к вам, красивый,
как Левитан", - писал он. "Он был томный, как Левитан".
Но имя Левитана стало выразителем не только мужской красоты, но и
особой прелести русского пейзажа. Чехов придумал слово "левитанистый" и
употреблял его очень метко.
"Природа здесь гораздо левитанистее, чем у вас", - писал он в одном из
писем. Даже картины Левитана различались, - одни были более левитанистыми,
чем другие.
Вначале это казалось шуткой, но со временем стало ясно,, что в этом
веселом слове заключен точный смысл-оно выражало собою то особое обаяние
пейзажа средней России, которое из всех тогдашних художников умел передавать
на полотне один Левитан.
Иногда на лугу около бабкинского дома происходили странные вещи. На
закате на луг выезжал на старом осле Левитан, одетый бедуином. Он слезал с
осла, садился на корточки и начинал молиться на восток. Он подымал руки
кверху, жалобно пел и кланялся в сторону Мекки. То был мусульманский намаз.
В кустах сидел Антон Чехов со старой берданкой, заряженной бумагой и
тряпками. Он хищно целился в Левитана и спускал курок. Тучи дыма разлетались
над лугом. В реке отчаянно квакали лягушки. Левитан с пронзительным воплем
падал на землю, изображая убитого. Его клали на носилки, надевали на руки
старые валенки и начинали обносить вокруг парка. Хор Чеховых пел на унылые
похоронные распевы всякий вздор, приходивший в голову. Левитан трясся от
смеха, потом не выдерживал, вскакивал и удирал в дом.,
На рассвете Левитан уходил с Антоном Павловичем удить рыбу на Истру.
Для рыбной ловли выбирали обрывистые берега, заросшие кустарником, тихие
омуты, где цвели кувшинки и в теплой воде стаями ходили красноперки. Левитан
шепотом читал стихи Тютчева. Чехов делал страшные глаза и ругался тоже
шепотом, - у него клевало, а стихи пугали осторожную рыбу.
То, о чем Левитан мечтал еще в Салтыковке, случилось, - игры в горелки,
сумерки, когда над зарослями деревенского сада висит тонкий месяц, яростные
споры за вечерним чаем, улыбки и смущение молодых женщин, их ласковые слова,
милые ссоры, дрожание звезд над рощами, крики птиц, скрип телег в ночных
полях, близость талантливых друзей, близость заслуженной славы, ощущение
легкости в теле и сердце.
Несмотря на жизнь, полную летней прелести, Левитан много работал. Стены
его сарая - бывшего курятника - были сверху донизу завешаны этюдами. В них
на первый взгляд не было ничего нового - те же знакомые всем извилистые
дороги, что теряются за косогорами, перелески, дали, светлый месяц над
околицами деревень, тропки, протоптанные лаптями среди полей, облака и
ленивые реки.
Знакомый мир возникал на холстах, но было в нем что-то свое, не
передаваемое скупыми человеческими словами. Картины Левитана вызывали такую
же боль, как воспоминания о страшно далеком, но всегда заманчивом детстве.
Левитан был художником печального пейзажа. Пейзаж печален всегда, когда
печален человек. Веками русская литература и живопись говорили о скучном
небе, тощих полях, кособоких избах. "Россия.
нищая Россия, мне избы черные твои, твои мне песни ветровые, как слезы
первые любви".
Из рода в род человек смотрел на природу мутными от голода глазами. Она
казалась ему такой же горькой, как его судьба, как краюха черного мокрого
хлеба. Голодному даже блистающее небо тропиков покажется неприветливым.
Так вырабатывался устойчивый яд уныния. Он глушил все, лишал краски их
света, игры, нарядности. Мягкая разнообразная природа России сотни лет была
оклеветана, считалась слезливой и хмурой. Художники и писатели лгали на нее,
не сознавая этого.
Левитан был выходцем из гетто, лишенного прав и будущего, выходцем из
Западного края-страны местечек, чахоточных ремесленников, черных синагог,
тесноты и скудности.
Бесправие преследовало Левитана всю жизнь. В 1892 году его вторично
выселили из Москвы, несмотря на то, что он уже был художником со
всероссийской славой. Ему пришлось скрываться во Владимирской губернии, пока
друзья не добились отмены высылки.
Левитан был безрадостен, как безрадостна была история его народа, его
предков. Он дурачился в Бабкине, увлекался девушками и красками, но где-то в
глубине мозга жила мысль, что он парий, отверженный, сын расы, испытавшей
унизительные гонения.
Иногда эта мысль целиком завладевала Левитаном. Тогда приходили
приступы болезненной хандры. Она усиливалась от недовольства своими
работами, от сознания, что рука не в силах передать в красках то, что давно
уже создало его свободное воображение.
Когда приходила хандра, Левитан бежал от людей. Они казались ему
врагами. Он становился груб, дерзок, нетерпим. Он со злобой соскабливал
краски со своих картин, прятался, уходил с собакой Вестой на охоту, но не
охотился, а без цели бродил по лесам. В такие дни одна только природа
заменяла ему родного человека,-она утешала, проводила ветром по лбу, как
материнской рукой. Ночью поля были безмолвны, -Левитан отдыхал такими ночами
от человеческой глупости и любопытства.
Два раза во время припадка хандры Левитан стрелялся, но остался жив.
Оба раза спасал его Чехов.
Хандра проходила. Левитан возвращался к людям, снова писал, любил,
верил, запутывался в сложности человеческих отношений, пока его не настигал
новый удар хандры.
Чехов считал, что левитановская тоска была началом психической болезни.
Но это была, пожалуй, неизлечимая болезнь каждого требовательного к себе и к
жизни большого человека.
Все написанное казалось беспомощным. За красками, наложенными на
полотно, Левитан видел другие - более чистые и густые. Из этих красок, а не
из фабричной киновари, кобальта и кадмия он хотел создать пейзаж России -
прозрачный, как сентябрьский воздух, праздничный, как роща во время
листопада.
Но душевная угрюмость держала его за руки вовремя работы. Левитан долго
не мог, не умел писать светло и прозрачно. Тусклый свет лежал на холстах,
краски хмурились. Он никак не мог заставить их улыбаться.
В 1886 году Левитан впервые уехал из Москвы на юг, в Крым.
В Москве он всю зиму писал декорации для оперного театра, и эта работа
не прошла для него бесследно. Он начал смелее обращаться с красками. Мазок
стал свободнее. Появились первые признаки еще одной черты, присущей
подлинному мастеру, - признаки дерзости в обращении с материалами. Свойство
это необходимо всем, кто работает над воплощением своих мыслей и образов.
Писателю необходима смелость в обращении со словами и запасом своих
наблюдений, скульптору - с глиной и мрамором, художнику - с красками и
линиями.
Самое ценное, что Левитан узнал на юге, - это чистые краски. Время,
проведенное в Крыму, представлялось ему непрерывным утром, когда воздух,
отстоявшийся за ночь, как вода, в гигантских водоемах
горных долин, так чист, что издалека видна роса, стекающая с листьев, и
за десятки миль белеет пена волн, идущих к каменистым берегам.
Большие просторы воздуха лежали над южной землей, сообщая краскам
резкость и выпуклость.
На юге Левитан ощутил с полной ясностью, что только солнце властвует
над красками. Величайшая живописная сила заключена в солнечном свете, и вся
серость русской природы хороша лишь потому, что является тем же солнечным
светом, но приглушенным, прошедшим через слои влажного воздуха и тонкую
пелену облаков.
Солнце и черный свет несовместимы. Черный цвет - это не краска, это
труп краски. Левитан сознавал это и после поездки в Крым решил изгнать со
своих холстов темные тона. Правда, это не всегда ему удавалось.
Так началась длившаяся много лет борьба за свет.
В это время во Франции Ван-Гог работал над передачей на полотне
солнечного огня, превращавшего в багровое золото виноградники Арля. Примерно
в то же время Монэ изучал солнечный свет на стенах Реймского собора. Его
поражало, что световая дымка придавала громаде собора невесомость. Казалось,
что собор выстроен не из камня, а из разнообразно и бледно окрашенных
воздушных масс. Надо было подойти к нему вплотную и провести рукой по камню,
чтобы вернуться к действительности.
Левитан работал еще робко. Французы же работали смело, упорно. Им
помогало чувство личной свободы, культурные традиции, умная товарищеская
среда. Левитан был лишен этого. Он не знал чувства личной свободы. Он только
мог мечтать о ней, но мечтать бессильно, с раздражением на тупость и тоску
тогдашнего российского быта. Не было и умной товарищеской среды.
Со времени поездки на юг к обычной хандре Левитана присоединилось еще
постоянное воспоминание о сухих и четких красках, о солнце, превращавшем в
праздник каждый незначительный день человеческой жизни.
В Москве солнца не было. Левитан жил в меблированных комнатах "Англия"
на Тверской. Город за ночь так густо заволакивало холодным туманом, что за
короткий зимний день он не успевал поредеть. В номере горела керосиновая
лампа. Желтый свет смешивался с темнотой промозглого дня и покрывал грязными
пятнами лица людей и начатые холсты.
Снова, но уже ненадолго, вернулась нужда. Хозяйке за комнату
приходилось платить не деньгами, а этюдами.
Тяжелый стыд охватывал Левитана, когда хозяйка надевала пенсне и
рассматривала "картинки", чтобы выбрать самую ходкую. Поразительнее всего
было то, что ворчание хозяйки совпадало со статьями газетных критиков.
- Мосье Левитан, - говорила хозяйка, - почему вы не нарисуете на этом
лугу породистую корову, а здесь под липой не посадите парочку влюбленных?
Это было бы приятно для глаза.
Критики писали примерно то же. Они требовали, чтобы Левитан оживил
пейзаж стадами гусей, лошадьми, фигурами пастухов и женщин.
Критики требовали гусей, Левитан же думал о великолепном солнце,
которое рано или поздно должно было затопить Россию на его полотнах и
придать каждой березе весомость и блеск драгоценного металла.
После Крыма в жизнь Левитана надолго и крепко вошла Волга.
Первая поездка на Волгу была неудачна. Моросили дожди, волжская вода
помутнела. Ветер гнал по ней короткие скучные волны. От надоедливого дождя
слезились окна избы в деревне на берегу Волги, где поселился Левитан,
туманились дали, все вокруг съела серая краска.
Левитан страдал от холода, от скользкой глины волжских берегов, от
невозможности писать на воздухе.
Началась бессонница. Старуха хозяйка храпела за перегородкой, и Левитан
завидовал ей и писал об этой зависти Чехову. Дождь, барабанил по крыше, и
каждые полчаса Левитан зажигал спичку и смотрел на часы.
Рассвет затерялся в непроглядных ночных пустошах, где хозяйничал
неприветливый ветер. Левитана охватывал страх. Ему казалось, что ночь будет
длиться неделями, что он сослан в эту грязную деревушку и обречен всю жизнь
слушать, как хлещут по бревенчатой стене мокрые ветки берез.
Иногда он выходил ночью на порог, и ветки больно били его по лицу и
рукам. Левитан злился, закуривал папиросу, но тотчас же бросал ее,-кислый
табачный дым сводил челюсти.
На Волге был слышен упорный рабский стук пароходных колес, - буксир,
моргая желтыми фонарями, тащил вверх, в Рыбинск, вонючие баржи.
Великая река казалась Левитану преддверием хмурого ада. Рассвет не
приносил облегчения. Тучи, бестолково теснясь, неслись с северо-запада,
волоча по земле водянистые подолы дождей. Ветер свистел в кривых окнах, и от
него краснели руки. Тараканы разбегались из ящика с красками.
У Левитана не было психической выносливости. Он приходил в отчаяние от
несоответствия между тем, что он ожидал, и тем, что он видел в
действительности. Он хотел солнца,-солнце не показывалось; Левитан слеп от
бешенства и первое время даже не замечал прекрасных оттенков серого и сизого
цвета, свойственных ненастью.
Но в конце концов художник победил неврастеника. Левитан увидел
прелесть дождей и создал свои знаменитые "дождливые работы": "После дождя" и
"Над вечным покоем".
Картину "После дождя" Левитан написал за четыре часа. Тучи и оловянный
цвет волжской воды создали мягкое освещение. Оно могло исчезнуть каждую
минуту. Левитан торопился.
Картины Левитана требуют медленного рассматривания. Они не ошеломляют
глаз. Они скромны и точны, подобно чеховским рассказа"; но чем дольше
вглядываешься в них, тем все милее становится тишина провинциальных посадов,
знакомых рек и проселков.
В картине "После дождя" заключена вся прелесть дождливых сумерек в
приволжском городке. Блестят лужи. Облака уходят за Волгу, как низкий дым.
Пар из пароходных труб ложится на воду. Баржи у берега почернели от сырости.
В такие летние сумерки хорошо войти в сухие сени, в низкие комнаты с
только что вымытыми полами, где уже горят лампы и за открытыми окнами шумит
от капель и дико пахнет заброшенный сад. Хорошо слушать игру на старом
рояле. Его ослабевшие струны звенят, как гитара. Темный фикус стоит в кадке
рядом с роялем. Гимназистка сидит в кресле, поджав ноги, и читает Тургенева.
Старый кот бродит по комнатам, и ухо у него нервно вздрагивает,-он слушает,
не застучат ли в кухне ножи.
С улицы пахнет рогожами. Завтра - ярмарка, и на Соборную площадь
съезжаются телеги. Пароход уходит вниз по реке, догоняет дождевую тучу,
закрывавшую полнеба. Гимназистка глядит вслед пароходу, и глаза ее делаются
туманными, большими. Пароход идет к низовым городам, где театры, книги,
заманчивые встречи.
Вокруг городка день и ночь мокнут растрепанные ржаные поля.
В картине "Над вечным покоем" поэзия ненастного дня выражена с еще
большей силой. Картина была написана на берегу озера Удомли в Тверской
губернии.
С косогора, где темные березы гнутся под порывистым ветром и стоит
среди этих берез сгнившая бревенчатая церковь, открывается даль глухой реки,
потемневшие от ненастья луга, громадное облачное небо. Тяжелые тучи,
напитанные холодной влагой, висят над землей. Косые холстины дождя закрывают
просторы.
Никто из художников до Левитана не передавал с такой печальной силой
неизмеримые дали русского ненастья. Оно так спокойно и торжественно, что
ощущается как величие.
Вторая поездка на Волгу была удачнее первой. Левитан поехал не один, а
с художницей Кувшинниковой. Эта наивная, трогательно любившая Левитана жен
щина была описана Чеховым в рассказе "Попрыгунья". Левитан жестоко
обиделся на Чехова за этот рассказ. Дружба была сорвана, а примирение шло
туго и мучительно. До конца жизни Левитан не мог простить Чехову этого
рассказа.
Левитан уехал с Кувшинниковой в Рязань, а оттуда спустился на пароходе
вниз по Оке до слободы Чулково. В слободе он решил остановиться.
Солнце садилось в полях за глинистым косогором. Мальчишки гоняли
красных от заката голубей. На луговом берегу горели костры, в болотах угрюмо
гудели выпи.
В Чулкове было соединено все, чем славилась Ока, - вся прелесть этой
реки, "поемистой, дубравной, в раздолье муромских песков текущей царственно,
блистательно и плавно, в виду почтенных берегов".
Ничто лучше этих стихов Языкова не передает очарования ленивой Оки.
На пристани в Чулкове к Левитану подошел низкий старик с вытекшим
глазом. Он нетерпеливо потянул Левитана за рукав чесучового пиджака и долго
мял шершавыми пальцами материю.
- Тебе чего, дед? - спросил Левитан.
- Суконце, - сказал дед и икнул. - Суконцем охота полюбоваться. Ишь
скрипит, как бабий волос. А это кто, прости господи, жена, что ли? - Дед
показал на Кувшинникову. Глаза его стали злыми.
- Жена, - ответил Левитан.
- Та-ак, - зловеще сказал дед и отошел. - Леший вас разберет, что к
чему, зачем по свету шляетесь.
Встреча не предвещала ничего хорошего. Когда на следующее утро Левитан
с Кувшинниковой сели на косогоре и раскрыли ящики с красками, в деревне
началось смятение. Бабы зашмыгали из избы в избу. Мужики, хмурые, с соломой
в волосах, распояской, медленно собирались на косогор, садились поодаль,
молча смотрели на художников. Мальчишки сопели за спиной, толкали друг друга
и переругивались.
Беззубая баба подошла сбоку, долго смотрела на Левитана и вдруг ахнула:
- Господи Сусе Христе, что ж эго ты делаешь, охальник?
Мужики зашумели, Левитан сидел бледный, но сдержался и решил
отшутиться.
- Не гляди, старая, - сказал он бабе, - глаза лопнут.
- У-У У> бесстыжий, - крикнула баба, высморкалась в подол и пошла к
мужикам. Там уже трясся, опираясь на посох, слезливый монашек, неведомо
откуда забредший в Чулково и прижившийся при тамошней церкви.
- Лихие люди! - выкрикивал он вполголоса. - Чего делают - непонятно.
Планы с божьих лугов снимают. Не миновать пожару, мужички, не миновать бяды.
- Сход! - крикнул старик с вытекшим глазом. - Нету у нас заведения
картинки с бабами рисовать! Сход!
Пришлось собрать краски и уйти.
В тот же день Левитан с Кувшинннковой уехали из слободы. Когда они шли
к пристани, около церкви гудел бестолковый сход и были слышны визгливые
выкрики монашка:
- Лихие люди. Некрещеные. Баба с открытой головой ходит.
Кувшинникова не носила ни шляпы, ни платка.
Левитан спустился по Оке до Нижнего и там пересел на пароход до
Рыбинска. Все дни он с Кувшинниковой просиживал на палубе и смотрел на
берега - искал места для этюдов.
Но хороших мест не было, Левитан все чаще хмурился и жаловался на
усталость. Берега наплывали медленно, однообразно, не радуя глаз ни
живописными селами, ни задумчивыми и плавными поворотами.
Наконец в Плесе Левитан увидел с палубы старинную маленькую церковь,
рубленную из сосновых кряжей. Она чернела на зеленом небе, и первая звезда
горела над ней, переливаясь и блистая.
В этой церкви, в тишине вечера, в певучих голосах баб, продававших на
пристани молоко, Левитану почудилось столько покоя, что он тут же решил
остаться в Плесе.
С этого времени начался светлый промежуток в его жизни.
Маленький городок был беззвучен и безлюден. Тишину нарушали только
колокольный звон и мычание стада, а по ночам - колотушки сторожей. По
уличным косогорам и оврагам цвел репейник и росла лебеда. В домах за
кисейными занавесками сушился на подоконниках липовый цвет.
Дни стояли солнечные, устойчивые, сухие. Русское лето, чем ближе к
осени, тем больше бывает окрашено в спелые цвета. Уже в августе розовеет
листва яблоневых садов, сединой блестят поля, и вечерами над Волгой стоят
облака, покрытые жарким румянцем.
Хандра прошла. Было стыдно даже вспоминать о ней.
Каждый день приносил трогательные неожиданности - то подслеповатая
старуха, приняв Левитана за нищего, положит ему на ящик с красками стертый
пятак, то дети, подталкивая друг друга в спину, попросятся, чтобы их
нарисовать, потом прыснут от смеха и разбегутся, то придет тайком молодая
соседка-староверка и будет певуче жаловаться на свою тяжелую долю. Ее
Левитан прозвал Катериной из "Грозы" Островского. Он решил вместе с
Кувшинниковой помочь Катерине бежать из Плеса, от постылой семьи. Бегство
обсуждалось в роще за городом. Кувшинникова шепталась с Катериной, а Левитан
лежал на краю рощи и предупреждал женщин об опасности тихим свистом.
Катерине удалось бежать.
До поездки в Плес Левитан любил только русский пейзаж, но народ,
населявший эту большую страну, был ему непонятен. Кого он знал? Грубого
училищного сторожа "Нечистую силу", трактирных половых, наглых коридорных из
меблированных комнат, диких чулковских мужиков. Он часто видел злобу, грязь,
тупую покорность, презрение к себе, к еврею.
До жизни в Плесе он не верил в ласковость народа, в его разум, в
способность много понимать. После Плеса Левитан ощутил свою близость не
только к пейзажу России, но и к ее народу - талантливому, обездоленному и
как бы притихшему не то перед новой бедой, не то перед великим
освобождением.
В эту вторую поездку на Волгу Левитан написал много полотен. Об этих
вещах Чехов сказал ему:
"На твоих картинах уже есть улыбка".
Свет и блеск впервые появились у Левитана в его "волжских" работах-в
"Золотом Плесе", "Свежем ветре", "Вечернем звоне".
Почти у каждого из нас остались в памяти еще с детства лесные поляны,
засыпанные листвой, пышные и печальные уголки родины, что сияют под нежарким
солнцем в синеве, в тишине безветренных вод, в криках кочующих птиц.
В зрелом возрасте эти воспоминания возникают с поразительной силой по
самому ничтожному поводу,-хотя бы от мимолетного пейзажа, мелькнувшего за
окнами вагона, - и вызывают непонятное нам самим чувство волнения и счастья,
желание бросить все-города, заботы, привычный круг людей, и уйти в эту
глушь, на берега неизвестных озер, на лесные дороги, где каждый звук слышен
так ясно и долго, как на горных вершинах,-будь то гудок паровоза или свист
птицы, перепархивающей в кустах рябины.
Такое чувство давно виденных милых мест остается от "волжских" и
"осенних" картин Левитана.
Жизнь Левитана была бедна событиями. Он мало путешествовал. Он любил
только среднюю Россию. Поездки в другие места он считал напрасной тратой
времени. Такой показалась ему и поездка за границу.
Он был в Финляндии, Франции, Швейцарии и Италии.
Граниты Финляндии, ее черная речная вода, студенистое небо и мрачное
море нагоняли тоску. "Вновь я захандрил без меры и границ,-писал Левитан
Чехову из Финляндии. - Здесь нет природы".
В Швейцарии его поразили Альпы, но вид этих гор ничем не отличался для
Левитана от видов картонных макетов, размалеванных крикливыми красками.
В Италии ему понравилась только Венеция, где воздух полон серебристых
оттенков, рожденных тусклыми лагунами.
В Париже Левитан увидел картины Монэ, но не запомнил их. Только перед
смертью он оценил живопись импрессионистов, понял, что он отчасти был их
русским предшественником, - и впервые с признанием упомянул их имена.
Последние годы жизни Левитан проводил много времени около
Вышнего-Волочка на берегах озера Удомли. Там, в семье помещиков Панафидиных,
он опять попал в путаницу человеческих отношений, стрелялся, но его
спасли...
Чем ближе к старости, тем чаще мысль Левитана останавливалась на осени.
Правда, Левитан написал несколько превосходных весенних вещей, но это
почти всегда была весна, похожая на осень.
В "Большой воде" затопленная разливом роща обнажена, как поздней
осенью, и даже не покрылась зеленоватым дымом первой листвы. В "Ранней
весне" черная глубокая река мертво стоит среди оврагов, еще покрытых рыхлым
снегом, и только в картине "Март" передана настоящая весенняя яркость неба
над тающими сугробами, желтый солнечный свет и стеклянный блеск талой воды,
каплющей с крыльца дощатого дома.
Самые мягкие и трогательные стихи, книги и картины написаны русскими
поэтами, писателями и художниками об осени.
Левитан, так же как Пушкин и Тютчев и многие другие, ждал осени, как
самого дорогого и мимолетного времени года.
Осень снимала с лесов, с полей, со всей природы густые цвета, смывала
дождями зелень. Рощи делались сквозными. Темные краски лета сменялись роб
ким золотом, пурпуром и серебром. Изменялся не только цвет земли, но и
самый воздух. Он был чище, холоднее, и дали были гораздо глубже, чем летом.
Так у великих мастеров литературы и живописи юношеская пышность красок и
нарядность языка сменяется в зрелом возрасте строгостью и благородством.
Осень на картинах Левитана очень разнообразна. Невозможно перечислить
все осенние дни, нанесенные им на полотно. Левитан оставил около ста
"осенних" картин, не считая этюдов.
На них были изображены знакомые с детства вещи:
стога сена, почернелые от сырости; маленькие реки, кружащие в медленных
водоворотах палую листву;
одинокие золотые березы, еще не обитые ветром; небо, похожее на тонкий
лед; косматые дожди над лесными порубками. Но во всех этих пейзажах, что бы
они ни изображали, лучше всего передана печаль прощальных дней, сыплющихся
листьев, загнивающих трав, тихого гудения пчел перед холодами и предзимнего
солнца, едва заметно прогревающего землю.
Исподволь, из года в год, у Левитина развивалась тяжелая сердечная
болезнь, но ни он, ни близкие ему люди не знали о ней, пока она не дала
первой бурной вспышки.
Левитан не лечился. Он боялся идти к врачам, боялся услышать смертный
приговор. Врачи, конечно, запретили бы Левитану общаться с природой, а это
для него было равносильно смерти.
Левитан тосковал еще больше, чем в молодые годы. Все чаще он уходил в
леса, - жил он в лето перед смертью около Звенигорода, - и там его находили
плачущим и растерянным. Он знал, что ничто - ни врачи, ни спокойная жизнь,
ни исступленно любимая им природа не могли отдалить приближавшийся конец.
Зимой 1899 года врачи послали Левитана в Ялту.
В то время в Ялте жил Чехов. Старые друзья встретились постаревшими,
отчужденными. Левитан ходил, тяжело опираясь на палку, задыхался, всем
говорил
о близкой смерти. Он боялся ее и не скрывал этого. Сердце болело почти
непрерывно.
Чехов тосковал по Москве, по северу. Несмотря на то, что море, по его
собственным словам, было "большое", оно суживало мир. Кроме моря и зимней
тихой Ялты, казалось, ничего не оставалось в жизни. Где-то очень далеко за
Харьковом, за Курском и Орлом лежал снег, огни нищих деревень мигали сослепу
в седую метель; она казалась милой и близкой сердцу, гораздо ближе
беклиновских кипарисов и сладкого приморского воздуха. От этого воздуха
часто болела голова. Милым казалось все: и леса, и речушки - всякие Пехорки
и Вертушинки, и стога сена в пустынных вечерних полях, одинокие, освещенные
мутной луной, как будто навсегда позабытые человеком.
Больной Левитан попросил у Чехова кусок картона и за полчаса набросал
на нем масляными красками вечернее поле со стогами сена. Этот этюд Чехов
вставил в камин около письменного стола и часто смотрел на него во время
работы.
Зима в Ялте была сухая, солнечная, с моря дули тепловатые ветры.
Левитан вспомнил свою первую поездку в Крым, и ему захотелось в горы. Его
преследовало воспоминание об этой поездке, когда с вершины Ай-Петри он
увидел у своих ног пустынное облачное небо. Над головой висело солнце, -
здесь оно казалось гораздо ближе к земле, и желтоватый его свет бросал
точные тени. Облачное небо дымилось внизу в пропастях и медленно подползало
к ногам Левитана, закрывая сосновые леса.
Небо двигалось снизу, и это пугало Левитана так же, как пугала никогда
не слыханная горная тишина. Изредка ее нарушал только шорох осыпи. Шифер
сползал с откоса и раскачивал сухую колючую траву.
Левитану хотелось в горы, он просил отвезти его на Ай-Петри, но ему в
этом отказали - разреженный горный воздух мог оказаться для него
смертельным.
Ялта не помогла. Левитан вернулся в Москву. Он почти не выходил из
своего дома в Трехсвятительском переулке.
Двадцать второго июля 1900 года он умер. Были поздние сумерки, когда
первая звезда появляется над Москвой на страшной высоте и листва деревьев
погружена в желтую пыль и в отсветы гаснущего солнца.
Лето было очень поздним. В июле еще доцветала сирень. Ее тяжелые
заросли заполняли весь палисадник около дома. Запах листвы, сирени и
масляных красок стоял в мастерской, где умирал Левитан, запах,
преследовавший всю жизнь художника, передавшего на полотне печаль русской
природы, - той природы, что так же, как и человек, казалось, ждала иных,
радостных дней.
Эти дни пришли очень скоро после смерти Левитана, и его ученики смогли
увидеть то, чего не видел учитель, - новую страну, чей пейзаж стал иным
потому, что стал иным человек, наше щедрое солнце, величие наших просторов,
чистоту неба и блеск незнакомых Левитану праздничных красок.
Левитан не видел этого потому, что пейзаж радостен только тогда, когда
свободен и весел человек.
Левитану хотелось смеяться, но он не мог перенести на свои холсты даже
слабую улыбку.
Он был слишком честен, чтобы не видеть народных страданий. Он стал
певцом громадной нищей страны, певцом ее природы. Он смотрел на эту природу
глазами измученного народа, - в этом его художественная сила и в этом
отчасти лежит разгадка его обаяния.
1937
Популярность: 1, Last-modified: Mon, 24 May 1999 15:46:58 GmT