---------------------------------------------------------------
в сборнике: Вячеслав Пьецух "Циклы"
© Copyright Вячеслав Алексеевич Пьецух
Изд: "Культура", М., 1991
OCR: Кулагин Илья 2003
Spellcheck: Кулагин Илья 2003
---------------------------------------------------------------
Много лет назад в "умышленном" городе Петербурге жил-был подданный
Российской империи Виссарион Григорьевич Белинский, который изо дня в день
ходил теми же маршрутами, что и мы, положим, Поцелуевым мостом или мимо
Кузнечного рынка, как и мы, говорил общие слова, чихал, тратил деньги и
ежился от балтийских ветров, которые слегка припахивают аптекой. Сейчас это
трудно себе представить, но он был нисколько не хрестоматийный, а самый
нормальный человек немного Достоевского направления: болезненный,
издерганный, пообносившийся, вообще живущий в разладе с жизнью и при этом
свято верующий в то, что красота спасет мир. В сущности, от нас с вами этот
человек отличался тем, что носил картуз на вате и что талантище у него был
такой, какой выпадает не чаще чем раз в эпоху, а то и в две. Однако "вечным
Виссарионом" его следует отрекомендовать не только потому, что истинный
талант вечен, но еще и потому, что писатели-то по-прежнему пописывают, а
читатели по-прежнему почитывают, и предела этим старинным занятиям не
видать.
Для того чтобы объяснить, почему это так и есть, необходимо указать на
один неприглядный факт: сейчас Белинского практически не читают; как пройдут
его в школе, как зазубрят, что "жизнь Белинского - яркий пример беззаветного
служения родине, народу", так уж больше и не читают. А зря!..
Возьмем хотя бы вопрос о значении литературной критики; литературная
критика существует у нас, по крайней мере, сто пятьдесят лет, и тем не менее
вопрос: нужна ли она, а если нужна, то зачем? - для многих вопрос открытый.
Нормальный читатель скажет, что если книга хороша, то народ в этом и без
критики разберется, нормальный писатель скажет: литература-де, к счастью, не
становится лучше или хуже в зависимости от того, бранят ее или хвалят.
Тут даже не то важно, что оба правы, хотя и периферийной,
мелкотравчатой правотой, а важно то, что вопрос-то давно закрыт. И закрыл
этот вопрос Виссарион Григорьевич Белинский, который, в сущности, и открыл
его и закрыл. И если он до сих пор остается для нас вопросом без
исчерпывающего ответа, так, в частности, потому, что мы Белинского не
читаем... Если бы мы читали Белинского, то разобраться со значением
литературной критики нам помогла бы следующая его фраза: "Разве мало у нас
людей с умом и образованием, знакомых с иностранными литературами, которые,
несмотря на все это, от души убеждены, что Жуковский выше Пушкина?"
Вероятно, в ответ на это предположение девяносто девять человек из ста
теперь заявили бы, что у нас таких нет, что Пушкин - великий художник, что
это известно всем. Однако в большинстве случаев они скажут так вовсе не по
убеждению, вынесенному из чтения Пушкина, а потому, что в восьмом классе
учительница литературы им так сказала. Но ведь и не учительница это открыла,
и не профессора, которые учили учительницу в педагогическом институте, и
даже не профессора ее профессоров - это открыл Белинский. В то время как
многие современники Пушкина, и среди них люди даже в высшей степени
культурные, понимающие, считали его всего-навсего сочинителем острых
стишков, занятным прозаиком и неудавшимся драматургом, Белинский безошибочно
указал на первого гения в русской литературе - Пушкина. А что, если бы
Белинский этого не открыл? Холодный пот прошибает от такого предположения,
потому что, попроси иного сегодняшнего читателя глубоко лично и, что
называется, положа руку на сердце отозваться о сочинениях Александра
Сергеевича, мы не гарантированы от следующего ответа: "Пушкин, конечно,
гений, но, знаете ли, ланиты какие-то, коты разговаривают и вообще".
Уместен вопрос: а действительно ли это важно, чтобы каждый читатель
знал, что Пушкин гений, Жуковский талант, Козлов дарование, Кассиров пустое
место? Не просто важно, а очень важно! Как говорили римляне, искусство
вечно, да жизнь коротка, что можно понять и так: вырасти из человека по
форме в человека по существу означает еще и успеть приобщиться к духовному
достоянию, наработанному, в частности, гениями художественной литературы,
которое у нас сказочным образом превращает человека по форме в человека по
существу. Но ведь к нему нужно еще пробиться, потому что искусство-то вечно,
и путь, например, к "Преступлению и наказанию" лежит через дремучие дебри из
"Милордов английских", "Кирюш", "Недовольных", "Собак в истории
человечества" и прочих образчиков, так сказать, необязательной или даже
сорной литературы. Следовательно, необходима какая-то санитарная служба,
которая занималась бы прореживанием и расчисткой, которая прорубала бы
путеводительные просеки и налаживала спасительные дорожки.
Что же касается значения литературной критики для тех, кто книги
преимущественно сочиняет, то оно еще более велико, так как литературная
критика - это, во-вторых, санитарная служба, а во-первых, камертон и
родительница новых эстетических положений. Конечно, критика не в состоянии
сделать писателя из писателя, но, во всяком случае, она может навести
человека на ту дельную мысль, что, например, 76 лет спустя после смерти
Толстого никому не нужны писатели, которые пишут теми же словами, что и
Толстой, и о том же, о чем Толстой, но только гораздо хуже. В этом месте
нужно будет вернуться к цитате: "Разве мало у нас людей с умом и
образованием, знакомых с иностранными литературами, которые, несмотря на все
это, от души убеждены, что Жуковский выше Пушкина?" - потому что эта цитата
имеет насущное продолжение: "Вот вам объяснение, почему в нашей литературе
бездна самых огромных авторитетов". Дело тут в том, что огромные, то есть по
преимуществу фальшивые, авторитеты, возникающие в тех случаях, когда критика
недобросовестна или она просто не начеку, - это не так безобидно, как может
показаться со стороны. Мало того, что "маленькие великие люди с печатью
проклятия на челе" всегда разжижали репутацию нашей литературы, они еще и
закономерно тяготели к тому, чтобы теснить и преследовать истинные таланты,
которые для них - нож острый, поскольку самим фактом своего существования
они на корню разоблачали "огромный авторитет". Что это означает в
практическом смысле: в практическом смысле критика кроткая, неталантливая и
ручная всегда была той силой - точнее, слабостью, - которая воспитывала
кумиров из ничего и, следовательно, строила козни против настоящей
литературы под девизом "Каждому Моцарту по Сальери!". Потому что писателя
эти кумиры норовили подвести под лепажевский пистолет, а, в свою очередь, из
читателей делали либо нечитателей, либо читателей всякой белиберды..
Следовательно, истинная критика есть, в частности, иммунная система
литературы, и доказал это "вечный Виссарион".
Но самая значительная заслуга Белинского перед отечественной
словесностью, даже вообще перед словесностью, такова: по сути дела,
Белинский вывел, что такое литература, чем она занимается, чему служит и
ради чего мобилизует под свои знамена наиболее замечательные умы; тем самым
он положил начало такому органическому, живому литературному процессу, при
котором дела устраивались по Дарвину, то есть стихи и проза журдэновского
пошиба обрекались на прозябание в настоящем и забвение в будущем, а
талантливой литературе, по крайней мере, обеспечивался читатель. Словом,
Белинский сделал для словесности то, что сделал для химии Менделеев, ибо он
не изобрел ничего, кроме порядка, открывшего широчайшую перспективу. И уже
поэтому был титан.
Между тем при личном знакомстве Виссарион Григорьевич разочаровывал
своих современников, потому что они ожидали встретить титана, а видели
застенчивого молодого человека очень невысокого ростом, сутулого, с белесыми
волосами, нездоровым цветом лица, испорченными зубами, мелкими, как
гвоздики, который к тому же "сморкался громко и неизящно". Действительно,
внешне он был дюжинным человеком, разве что у него были прекрасные женские
руки и глаза необыкновенной, какой-то умытой голубизны, и житейские симпатии
с антипатиями у него были самые дюжинные, и обстоятельства внешней жизни
ничего особым не отличались. Он родился в захолустном городке Пензенской
губернии, в семье штаб-лекаря, владельца семерых крепостных, который хотя и
попивал, но не ходил в церковь и читал Вольтера. Заочным восприемником у
Белинского был цесаревич Константин Павлович; в детстве его звали Висяшей, а
уличное прозвище дали почему-то Брынский Козел. Образование он получил в
уездном училище, в пензенской гимназии ив Московском университете, из
которого его исключили на третьем курсе "по причине болезни и безуспешности
в науках". Сначала он жил в Москве, потом в Санкт-Петербурге, где тридцати
двух лет женился на Марии Васильевне Орловой, особе немолодой. Свою карьеру
он начал секретарем у графомана Дермидона Прутикова, а закончил ведущим
критиком некрасовского "Современника", фигурально выражаясь, в чине канцлера
русской литературы. Несмотря на то что ему как канцлеру и платили, жил
Виссарион Григорьевич очень скромно, в небольших квартирках, обставленных
кое-как. Больше всего на свете он любил комнатные растения и никого так не
опасался, как пьяных мастеровых. Поскольку классического барского воспитания
он в детстве не получил, то одевался неэлегантно, иностранными языками
практически не владел, а из музыки сочувствовал только "Шарманщику" Шуберта
и "адской пляске" из "Роберта-дьявола", которой он особенно симпатизировал
за апокалиптическую окраску. Друзей в нынешнем понимании этого слова у
Белинского не было, хотя его окружали лучшие люди своего времени; вообще, он
был человек малообщительный, живущий преимущественно в себе. Работать
Виссарион Григорьевич мог в любой обстановке: положим, под окнами играет
музыкант-итальянец из 3-го Подьяческого переулка, дочь Зинаида ревмя ревет,
Мария Васильевна обсуждает с соседкой манеры генеральши, обитающей в
бельэтаже, свояченица Аграфена под шумок учит сына Владимира площадным
словам, пришла кухарка и требует задержанное жалованье, а Виссарион
Григорьевич стоит за конторкой в халате на белой атласной подкладке, с
пунцовыми разводами, купленном в Париже, и знай себе исписывает страничку за
страничкой, которые складываются в неаккуратную стопку на правом углу
конторки, да еще время от времени переспросит:
- Ну и что генеральша?..
Впрочем, работал он, как правило, только дней десять - пятнадцать в
месяц, а остальные жил в свое удовольствие, но писал так много, споро и
мудро, как в его время никто, наверное, не писал. Тем не менее он самым
серьезным образом считал себя литератором второстепенным и, бывало,
жаловался со вздохом:
- Из своей кожи не выпрыгнешь...
Надо полагать, Белинского смущало то обстоятельство, что в области
собственно художественной литературы он оставил только две скромные пьесы:
одна - "Дмитрий Калинин", во многом вещь юношеская, другая -
"Пятидесятилетний дядюшка, или Странная болезнь", которая была поставлена в
щепкинский бенефис. И это, конечно, странно, если это, конечно, так, потому
что на самом деле Белинский прямой соавтор всех наших великих писателей,
потому что активами своего разума и души он обеспечил золотой век русской
литературы, потому что, явившись на том переломе, когда из
аристократического занятия она становилась огромным национальным делом, он
основал литературную критику, как основывают религии, государства. То есть в
области эстетики литературы Белинский копнул так объемно и глубоко, что вот
уже 150 лет, как нам, в сущности, нечего добавить к его наследству, кроме
кое-каких вариаций и мелочей, ибо нет такого коренного литературного
вопроса, на который Белинский не дал бы исчерпывающего ответа, который он не
решил бы на неопределенно продолжительное время, можно сказать, навек. И эти
вопросы отчасти потому до сего времени остаются вопросами, что мы опять же
Белинского не читаем, словно его сочинения писаны не про нас. Хотя они,
безусловно, писаны и про нас, поскольку срок годности у них - вечность,
поскольку писатели по-прежнему пописывают, а читатели по-прежнему
почитывают, и конца этим старинным занятиям не видать...
Если бы мы читали Белинского, то нам, например, было бы ясно, что
литература - это не "невинное и полезное занятие... для успеха в котором
нужны только некоторая образованность и начитанность", что "творчество есть
удел немногих избранных, а вовсе не всякого, кто только умеет читать и
писать", и тогда мы, возможно, избежали бы того недуга, какой во времена
Белинского только-только приобретал хронические черты. "Теперь же пишут и
сапожники, и пирожники, и подьячие, и лакеи, и сидельцы... - в свое время
подметил он, - словом, все, которые только умеют чертить на бумаге
каракульки. Откуда набралась эта сволочь? Отчего она так расхрабрилась?"
Отвечает на эти вопросы Белинский так: все дело в том, что, во-первых, за
"каракульки" деньги платят, и они - самое доступное средство от бренности
бытия, а во-вторых, "каракульки" у пирожников на поверку выходят ничуть не
хуже, чем у "огромных авторитетов", и это, конечно, вводит людей в соблазн.
Если бы мы читали Белинского, у нас вряд ли затеялся спор о том, хорошо
делают те писатели, которые строят свои тексты на основе синтаксиса
районного значения, или нехорошо? Ибо Белинский очень давно ответил на этот
вопрос: нехорошо, и объяснил, почему нехорошо: потому, что захолустный
вокабуляр созидает не народность, а простонародность, и всякими "кабыть" и
"мабуть" читателя за нос не проведешь, потому что литература - это не
этнография, а литература.
Если бы мы читали Белинского, то давным-давно оставили бы глупую моду
возводить в степень очернительства всякое изображение теневых сторон жизни,
всякую художественную беду, всякого литературного негодяя. По этому поводу
Белинский писал, что обвинять художника в том, что он оклеветал общество,
выведя, положим, подлеца генерала, так же неумно, как осуждать мадонну
Рафаэля на том основании, что женщинам свойственны еще и другие качества,
кроме материнства, и утверждать, что посему Рафаэль женщину оболгал. Между
тем у критиков присяжных и по склонности характера ничто не вызывало такого
негодования, как именно нервный интерес русской литературы к несовершенствам
человека и бытия. Критик "Москвитянина", например, сетовал: "Перебирая
последние романы, изданные во Франции, с претензией на социальное значение,
мы не находим ни одного, в котором бы выставлены были одни пороки и темные
стороны общества..."
Эту мысль продолжал критик по склонности характера граф Бенкендорф.
- Вот французы пишут, - говорят, возмущался он, - бедный журналист
изобрел способ получения дешевой бумаги, у господина такого-то длинный нос,
жандарм ходит к прачке, а нашим нужно обязательно в каждый горшок плюнуть!
Эти упреки, конечно же, вытекали из недостаточности культуры, из
непонимания того, что в силу своей природы художественная литература
занимается главным образом недугами личностного и общественного порядка, и
занимается ими потому, почему медицина в силу своей природы занимается
болезнями человеческого организма. Тем более некстати было требовать
благостности от русской литературы, которая испокон веков отвечала за
неприкаянную душу человека...
Если бы мы читали Белинского, то с удовольствием обнаружили бы, какое
это тонкое, художественное и, что самое неожиданное, веселое чтение:
"добродетельный химик", "безнаветная критика", "двести мильонов нелепого
наследства", "профессор Вольф, человек, конечно, не гениальный, но весьма
ученый и совсем не дурак...". Правда, уже с неудовольствием мы обнаружили бы
и то, что местами Белинский банален, что прописные истины - это его конек.
Но такое заключение было бы обманчивым, поскольку, во-первых, то, что
банально сейчас, 150 лет тому назад было еще в новинку, а во-вторых, бывают
такие несчастные времена, когда приходится выказывать чудеса ловкости и
терпения, чтобы разоблачить какой-нибудь нелепейший общественный
предрассудок, положим, доказать, что между чтением ""Journal des Debats" и
изменой отечеству существует все-таки значительная дистанция. Наверное,
подивились бы мы и тому, что Белинский настолько жестоко и издевательски
критиковал сочинения своих выдающихся знакомых, приятелей и друзей, что
впору было стреляться, и тем не менее они оставались знакомыми, приятелями и
друзьями, из чего, кажется, вытекает, что критики панически боится только
посредственность, фальшивый авторитет, а талант, он что? - он все равно ведь
талант, как его ни ругай.
Наконец, если бы мы читали Белинского, нам было бы очевидно, что
настоящее критическое дарование неотделимо от своего рода мужества, дара
провидения и абсолютного художественного чутья. Даже не так: талант нужен, а
все прочее прилагается: мужество, дар провидения, художественное чутье или,
если перелицевать эти качества на житейскую сторону, непрактичность,
беспечность и в некотором роде бедовый нрав вытекают из таланта естественно,
как следствия из причины. Перелицовка качеств тут нужна потому, что иначе мы
Белинского не поймем. Ведь действительно нужно быть не только мужественным,
но и довольно беспечным человеком, чтобы свергнуть "огромный авторитет"
Марлинского или Владимира Бенедиктова, по которым в начале прошлого столетия
сходила с ума вся читающая Россия. Нужно быть, конечно, непрактичным
провидцем, чтобы предсказать нашей отчизне, что она скорее и радикальнее
всех покончит с социальной несправедливостью. Нужно обладать бедовым
художественным чутьем, чтобы сказать о Тургеневе то, с чем и сегодня редко
кто согласится, а именно, что у него "чисто творческого таланта или нет -
или очень мало", а также чтобы угадать в прозе Гоголя эстетическую
революцию, в то время как многие серьезные люди считали его просто веселым
клеветником, и при этом объяснить, почему Гоголь революционер; Чехов, уж на
что был умница, и то не мог объяснить, почему ему нравится Шекспир и не
нравится Потапенко, а Белинский - мог. Словом, нужно быть литератором
гигантского дарования, чтобы позволить себе непрактичность, беспечность,
бедовый нрав. Поскольку такое дарование - раритет, то нет ничего
удивительного в том, что прочие наши критики, за редким исключением, были
покладистыми и предусмотрительными людьми; одни просто предлагали выколоть
глаза всем мадоннам, другие были заняты не столько анализом литературного
процесса, сколько тем, чтобы себя показать, третьи вообще творили по
принципу Полевого, который он не постеснялся изложить в беседе с Иваном
Ивановичем Панаевым.
- Я вот должен хвалить романы какого-нибудь Штевена, - говорил Полевой,
- а ведь эти романы галиматья-с.
- Да кто же вас заставляет хвалить их? - удивлялся Панаев.
- Нельзя-с, помилуйте, ведь он частный пристав.
- Что ж такое? Что вам за дело до этого?
- Как что за дело-с! Разбери я его как следует - он, пожалуй, подкинет
ко мне в сарай какую-нибудь вещь да и обвинит меня в краже. Меня и поведут
по улицам на веревке-с, а ведь я отец семейства!..
Разве вот еще что: если бы мы читали Белинского, то обязательно пришли
бы к заключению, что он был писатель увлекающийся, горячий. В статье "Взгляд
на русскую литературу 1846 года" собственно о русской литературе 1846 года
написано только шестнадцать страниц, а на остальных двадцати семи страницах
речь идет о славянофильстве, народности, национальном вопросе, бессмертии,
московских князьях, значении художественного творчества Ломоносова,
ничтожности "вечного труженика" Тредьяковского, способности русских к
приспособлению, "натуральной школе", программе "Современника", соотношении
формы и существа. Статья "Горе от ума" написана о гоголевском "Ревизоре".
Горячностью же характера следует объяснить и то, что Белинский был
несвободен от ошибок, опрометчивых идей и неправедных увлечений, которые
отчасти вытекали из старинной русской болезни не мысль извлекать из жизни, а
жизнь подгонять под дорогую, облюбованную мысль; отсюда его монархическая
"Бородинская годовщина", подогнанная под Гегеля, из-за которой порядочные
люди долго не подавали ему руки (вот какой был простодушный век, идейным
противникам руку не подавали), отсюда его убежденность в том, что как
художественный мыслитель Клюшников выше Пушкина, отсюда следующее
свидетельство: Белинский говорил, будто от "фанфарона" Лермонтова он не
слышал ни одного умного или хотя бы дельного слова.
Впрочем, Белинский и в быту был человек чувства. При всем своем
добродушии и застенчивости он частенько впадал в крайнее озлобление, если
при нем неосторожно порочили демократические принципы, русский народ,
святителей нашей литературы, и так горячо атаковал своих оппонентов, что
казалось, еще немного - и поколотит. Или взять карты, в которые Белинскому
не везло: играя в трехкопеечный преферанс, он проигрывал так, как иные
натуры гибнут. Однажды, оставшись без четырех взяток, он до того огорчился,
что Тургенев ему сказал:
- Если так убиваться, то уж лучше совсем не играть.
А Белинский в ответ:
- Нет, не утешайте меня, все кончено, я только до этого роббера и жил!
Страстен он был даже в собирании грибов: когда Виссарион Григорьевич
отправлялся со свояченицей Аграфеной Васильевной по грибы, то нарочно
забегал далеко вперед и, увидя какой-нибудь подберезовик, буквально падал на
него, "громогласно заявляя свои права". Как-то его приятель переводчик
Андрей Кронеберг был обманут издателем Краевским, который выпустил книжкой
"Королеву Марго" и не заплатил переводчику ни копейки. Кронеберг, запасшись
соответствующим томом свода законов, явился к Краевскому и вытребовал
гонорар. Когда потом он рассказал об этой победе Белинскому, тот протянул
ему трость, встал на колени и попросил:
- Андрей Иванович, голубчик, поучите меня, дурака!
Его литературная известность началась с того, что в салоне Владимира
Одоевского он упал со стула; все стали спрашивать хозяина: "Кто это у вас
мебель ломает?" Одоевский отвечал: "Как же, это Белинский, критик, блестящее
дарование. Дайте срок - он еще нам всем поприжмет хвосты".
Такая была интересная эпоха, что прошло совсем немного времени, и в
России не осталось культурного человека, который Белинского не читал, - его
знали даже прасолы, приказчики и раскольники из крестьян. Правда, в конце
концов за гробом "вечного Виссариона" на Волкове кладбище тронулось только
человек двадцать, включая случайных любителей похорон.
Умер Белинский в мае 1848 года, прожив только тридцать семь лет, из
которых, по крайней мере, пять лет он мучительно угасал. По замечанию
Кавелина, "угасал он очень кстати" - дело было накануне европейских
революций сорок восьмого года, которые повлекли за собой превентивный террор
против литературы. Хотя еще прежде Виссарионом Григорьевичем вплотную
заинтересовалось III отделение; кто-то подкинул нецензурный памфлет на
императора Николая, и в III отделение стали вызывать литераторов, чтобы
путем сличения почерков выйти на критикана. Вызвали и Белинского, но он был
уже при смерти и в царскую инквизицию не явился. Естественно, Виссариона
Григорьевича этот вызов заинтриговал, и он попытался узнать через одного
своего знакомого, инквизитора, зачем его вызывают. Знакомый слукавил: он
ответил, что просто-напросто с ним желает познакомиться Леонтий Васильевич
Дубельт, "отец русской литературы".
Вскоре Белинский умер. Без него прошумела Крымская война, рухнуло
крепостное право, пришла и ушла целая плеяда гигантов художественного слова,
разразились три революции, неузнаваемо изменилась русская жизнь - вот только
все теми же остались проблемы литературы, поскольку у нас не только
читатели, но и писатели Белинского не читают.
А впрочем, может быть, это и к лучшему, что писатели Белинского не
читают, потому как в противном случае "у вечного Виссариона" завелась бы
тьма посмертных недоброжелателей и врагов.
...Жалеем об одном: зачем столь блестящее дарование окружено
обстоятельствами самыми неблагоприятными?..
"Московский телеграф" за 1830 год
Если перейти Москву-реку по Устьинскому мосту и, миновав начало Большой
Ордынки, повернуть в быв-шую Малую Ордынку, то вскоре по левую руку увидится
небольшой двухэтажный дом той добродушной архитектуры, которую подмывает
назвать "губернское рококо". Здесь 31 марта (12 апреля по новому стилю) 1823
года родился Александр Николаевич Островский - великий русский драматург,
"Колумб Замоскворечья", основоположник отечественного реалистического
театра.
Культурное значение этого имени всем хорошо известно, но, видимо,
оттого, что в школьные годы мы знакомились с Островским главным образом по
статьям Добролюбова, а впоследствии - по телевизионным постановкам, мало кто
из нас знает Островского-человека. Между тем судьба драматурга таит в себе
немногим меньше открытий, чем его творения, во всяком случае, в той области
человеческих отношений, которые с легкой руки Пушкина в прошлом веке
именовались отношениями "поэта и толпы". Островский предпочел более
демократическую терминологию - "таланты и поклонники".
История мировой культуры, между прочим, показывает одно печальное
правило: биографии почти всех великих художников - это своеобразный перечень
всевозможных несчастий, от тяжелых недугов и нищеты до непризнания
современниками и остракизма. Разумеется, в каждом отдельном случае причины
несчастий были свои, но если попытаться привести их к общему знаменателю, то
окажется, что никакие внешние обстоятельства не причиняли столько зла лучшим
представителям рода человеческого, как некий загадочный антагонизм между
талантами и поклонниками, который в свое время подвигнул В. Кюхельбекера
написать: "Горька судьба поэтов всех племен", но который, надо признать,
нигде не принимал таких безобразных форм, как у нас в России.
Судьба Александра Николаевича Островского не исключение из этого
печального правила. Он не отличался особой оппозиционностью взглядов, и,
кроме слов, сказанных по поводу убийства шефа жандармов Мезенцева: "Так ему
и надо", история не сохранила нам других примеров его политического
радикализма. На его долю не выпали те тяжкие испытания, через какие,
например, прошел Достоевский, которого водили к расстрелу, Чернышевский и
Писарев, которые сидели в Петропавловской крепости, наконец, Герцен, который
был обречен на пожизненное изгнание. И тем не менее у Островского были
веские основания писать: "В моем положении не только работать, но и жить
тяжело".
По правде говоря, эти слова не вяжутся с благодушным обликом великого
драматурга, сложившимся под влиянием, во-первых, известного портрета Перова,
- обликом широколицего человека, которого застали в поношенном домашнем
халате, и потому встречающего нас застенчиво-детской полуулыбкой; во-вторых,
под влиянием воспоминаний современников, рисующих добродушного русака,
большого любителя резьбы по дереву и рыбной ловли, курящего жуковский табак
в черешневой трубке, слегка заикающегося, то и дело вставляющего свое
любимое словцо: "Невозможно!" - милого, домашнего, чадолюбивого,
жизнерадостного человека. И на тебе - "В моем положении не только работать,
но и жить тяжело"!..
Кажется, ничто вначале этого итогового признания не предвещало.
Александр Николаевич родился в благополучной мещанской семье, его мать была
дочерью пономаря, отец - сыном священника, частным поверенным, по-нашему,
адвокатом. На юридическом поприще Островский-отец приобрел солидное
состояние и дослужился до чинов четвертого класса, которые давали
потомственное дворянство, и, в то время как Александру Николаевичу шел
семнадцатый год, фамилия Островских была вписана в родословную книгу
Московской губернии. Его гимназические годы также не предвещали тревожного
будущего, напротив: он поступил сразу в третий класс 1-й московской
гимназии, показав на приемных экзаменах недюжинные способности. Затем
следует учеба на юридическом факультете Московского университета и служба в
качестве чиновника Совестного суда. На это время падают его первые
литературные опыты, но как о замечательном драматическом писателе Москва
узнала о нем несколько позже, когда он перевелся в Коммерческий суд, где ему
определили четыре рубля жалованья и дали первый табельный чин - коллежского
регистратора; 14 февраля 1847 года на квартире профессора Московского
университета Ше-вырева он читал свою пьесу "Картины семейного счастья". Этот
день Александр Николаевич считал первым днем своей творческой жизни.
"Он начал необыкновенно..." - писал о нем Тургенев, и действительно,
его первое же крупное произведение "Свои люди - сочтемся" произвело
магическое впечатление на читающую публику, было поднято ею до высоты лучших
образцов европейской драматургии. Однако блестящее начало литературного пути
было и началом его мытарств.
Едва разошлась книжка "Москвитянина", в которой были напечатаны "Свои
люди - сочтемся", как московские купцы, впоследствии, сколько это ни
удивительно, преданнейшие поклонники таланта Островского, обратились к
генерал-губернатору Закревско-му с жалобой на то, что "автор пустил мораль
на целое сословие". Последовали санкции: император Николай I лично запретил
пьесу к постановке; генерал-адъютант Назимов, попечитель Московского
учебного округа, вызвал молодого автора к себе и сделал ему внушение;
наконец, Островский был отдан под негласный надзор полиции, вследствие чего
его вынудили уйти из Коммерческого суда, как бы мы теперь выразились, по
собственному желанию. Есть слух, что будто бы по этому поводу критиком
Урусовым, кстати удачно окрестившим место действия' многих пьес Островского
"замоскворецкой Азией", были сказаны следующие сакраментальные слова:
"Любишь кататься, люби и саночки возить", которые ядовито намекали на то,
что право творить сопряжено у нас со многими тягостными обязанностями.
Блестящее начало не имело соответствующего продолжения. Собственно,
тогдашняя критика и салонная молва восторженно приняли только первую пьесу
Островского, все последующие они более или менее единодушно принимали в
штыки. При этом критические отзывы были очень разнообразны, Поэт Щербина
писал об Островском: "Трибун невежества и пьянства адвокат"; композитор
Верстовский, тогдашний управляющий московскими театрами, горевал, что по
милости автора "Своих людей" "сцена провоняла овчинными полушубками и
смазными сапогами"; Боборыкин, самый плодовитый писатель в истории русской
литературы, если не брать в расчет еще более плодовитого Василия Ивановича
Немировича-Данченко, утверждал, что Островский "попал в сценические писатели
по колоссальному недоразумению"; критик Авсеенко называл Островского
"губителем русской сцены". Кстати, весьма показательно для критики этого
сорта, что особенно шумным нападкам со стороны прессы обеих столиц
подверглось "Доходное место", одна из наиболее драматургически совершенных
пьес Островского того времени, которую тем не менее называли и "низменной",
и "бестолковой", и прямо указывающей на "окончательный упадок таланта". Но
это еще полбеды, поскольку Островского преследовали критики того дикого
племени, которые в свое время ставили "Ивана Выжигина" выше "Евгения
Онегина" и утверждали, что Гоголь - плохой писатель. Настоящая беда
заключалась в том, что Островского далеко не всегда понимали те, чьи имена
составляют гордость и славу русской литературы. Тот же Тургенев прочил его
таланту неминуемое угасание, Достоевский писал о нем: "Мне кажется, он поэт
без идеала", и ни один критик дикого племени не подвергал его творения таким
разносам, как Писарев с Чернышевским. К примеру, обширная статья Писарева
"Мотивы русской драмы" имела ту отправную точку, что Катерина из знаменитой
"Грозы" отнюдь не "луч света в темном царстве", как на том настаивал
Добролюбов, а просто неумная и взбалмошная женщина. В свою очередь,
Чернышевский писал о пьесе "Бедность - не порок", что "новая комедия г.
Островского слаба до невероятности". Немудрено, что среди прочих до нас
дошло и такое признание Александра Николаевича: "Если бы не Добролюбов, то
хоть бросай перо..."
А между тем общественное мнение, вопреки всем претензиям и нападкам,
уже признало Островского первым драматическим писателем России. Таким
образом, сложилась довольно странная ситуация: с одной стороны, говорили,
что имя Островского "так же популярно в Москве, как имя папы - в Риме",
пьесы Островского неизменно приносили полный кассовый сбор, а купцы, еще
вчера изображавшие оскорбление, нынче до драк конфликтовали со студентами,
требовавшими "изящного" на подмостках, и это как раз понятно; но, с другой
стороны, газетная критика норовила распушить буквально каждое новое
произведение Островского, литераторы второго и всех последующих эшелонов их
попросту отрицали, а великие снисходительно принимали или снисходительно не
принимали - вот это уже загадочно, другого слова не подберешь... Ну, с
газетной критикой, положим, не так загадочно, что касается второстепенных
писателей, то их позицию можно объяснить тем, что "средний" читатель вообще
восприимчивее "среднего" писателя, великие же оказывали снисхождение,
видимо, потому, что им близка только такая литература, которая написана в
ключе, обеспечившем им величие, - недаром Гоголь журил Тургенева, Тургенев -
Островского, Островский - Толстого, а уж Толстой - почти всех, включая
Шекспира.
Наконец, о неблаговолении поклонников из высших слоев общества: вряд ли
его можно объяснить общим демократическим направлением таланта Островского,
как это делают некоторые преподаватели литературы; в этом же направлении
творили многие драматурги, бичевавшие нравы "темного царства", включая его
уездные филиалы. Например, о самодурах писал Матинский, о борцах за правду -
Дружинин, о взяточниках - Сологуб, о попранной добродетели - Плавильщиков, и
все благоденствовали...
Наверное, точнее будет сказать, что в случае с Островским
демократическое направление было подхвачено настолько мощным и ни на что не
похожим талантом, что его творения в лучшем случае закономерно недопонимали,
а в худшем случае вовсе не понимали. В сущности, это даже естественно, как
пятница после четверга, поскольку Островский открыл фактически новый
художественный материк - недаром его прозвали "Колумбом Замоскворечья". В
его сочинениях все было так неожиданно, незнакомо, так беспримерно умно,
что, напротив, было бы странно, если бы вещи Островского принимались по
первому предъявлению. Тем более что он, по сути дела, был первым "чистым"
драматургом России, приближавшимся по культурному значению своего творчества
к Достоевскому и Толстому; но если у этих имелись свои блестящие
предшественники, подготовившие почву, указавшие направление, то Островский
был для русского театра тем, чем Пушкин был для поэзии, а, возможно, в еще
большей степени для прозы - то есть началом.
Островский фактически основал отечественный театр, наполнил волковскую
форму неисчерпаемым содержанием, которое задало высокую народную ноту всему
нашему сценическому искусству. С его легкой руки задолго до Станиславского
на подмостках появились герои, проводившие сверхзадачу: она состояла отнюдь
не в том, чтобы показать жизнь как она есть, чем главным образом и
занимались драматурги кроткого дарования, а в том, чтобы указать, что есть
жизнь, человек, а что - прямое надругательство над жизнью и человеком. В
этом смысле пьесы Островского совершенно затмили российские варианты
пошлостей Пиксерекура и Коцебу, а также беззубо-сатирические и
бестолково-демократические опусы современников.
Наконец, к прямо-таки громадной заслуге Александра Николаевича
Островского перед отечественной драматургией следует отнести создание
качественно нового образа - образа сложного, противоречивого, угловатого
человека, то есть собственно человека. Русский драматический герой был
прежде либо одномерен - уж если дурак, то по всем статьям дурак, либо
состоял из двух уравновешенных половин, например: проходимец, но шутник и
вообще славный малый; или тиран, но в силу служебного положения; или же
взяточник, но борзыми щенками. И только в пьесах Островского появляются
фигуры, которые действуют, подчиняясь не условиям игры, а условиям жизни в
ее художественном преломлении, как, скажем, Сергей Сергеевич Паратов из
"Бесприданницы", Паратов-аристократ, Паратов-хитрец, Паратов-бретер,
Паратов-негодяй, Паратов-несчастный человек, Паратов-жертва...
Разумеется, для своего времени все это было настолько ново, что
художественная суть драматургии Островского ускользала даже от искушенных
умов. Например, Н. Я. Соловьев, соавтор Островского по многим произведениям,
упорно не понимал идею "Дикарки", которую они создавали вместе, так что
Александру Николаевичу даже пришлось изложить ее в специальном письме.
Притесняем он был еще в силу той странной особенности отношений между
талантами и поклонниками, которая заставляла "поклонников" находить в каждом
отдельном несчастье, выведенном в художественном произведении, в каждой
отдельной незадавшейся жизни, в каждой отдельной социальной беде личное
оскорбление. Но и это закономерно: великий талант - необъяснимая сила,
которая способна воспроизводить жизнь в ее наготе, для присных всяческих
общественных суеверий страшнее какой бы то ни было политической оппозиции.
Вот почему в те времена "поклонники" благоволили к посредственным
драматургам, а Островскому норовили всячески подкузьмить. Скажем, пустили по
Москве слух, будто Островский пьет горькую и живет с простой деревенской
бабой, которая им помыкает; слух оказался таким настойчивым, что знаменитый
цензор А. В. Ни-китенко, лично познакомившись с Островским, был искренне
изумлен, открыв, что Александр Николаевич - это совсем не то, что о нем
рассказывают. После написания пьесы "Свои люди - сочтемся" газеты обвинили
Островского в том, что он украл ее у актера Горева. В то время как на
изготовление декораций для пьесы Аверкиева "Смерть Мессалины" было
ассигновано 4 тысячи рублей, для пьесы "Правда хорошо, а счастье лучше" не
нашлось средств, чтобы построить несчастную садовую беседку, и ее на
собственные деньги вынужден был заказать бенефициант Музиль. Репертуарное
начальство при всяком удобном случае снимало пьесы Островского, всегда
обеспечивавшие аншлаг, и ставило какие-нибудь диковинные "Петербургские
когти". Наконец, Островский был одним из самых низкооплачиваемых драматургов
своего времени.
Тут мы подошли, пожалуй, к самому больному месту в жизни нашего
великого сценического писателя: в материальном отношении Александр
Николаевич был необеспеченным человеком. Это странно, но драматург, как
правило работавший в бальзаковском режиме, написавший 47 оригинальных пьес,
7 пьес в соавторстве и переведший 22 драматических произведения с шести
языков, бедствовал так, что едва сводил, как говорится, концы с концами. Это
обстоятельство в свое время вызвало из-под его пера такие угрюмые строки:
"Везде драматическое искусство считается высоким искусством, везде участь
талантливого драматического писателя завидна; а у нас известный
драматический писатель, с успехом трудившийся всю жизнь, должен чувствовать
только позднее и бесплодное раскаянье в том, что в молодости слепо поверил
своему призванию и пренебрег другими, более выгодными занятиями, - и
выносить укоры совести за то, что бросил детей в жертву нищете..."
Одно время Островский пытался поправить свои денежные дела за счет
рациональной эксплуатации поместья Щелыково, которое на паях с братом было
куплено у мачехи, баронессы Эмилии Андреевны фон Тессен, но, как и следовало
ожидать, его хозяйственная деятельность приносила одни убытки. Причем убытки
не только семейному бюджету: в одном из листков чернового варианта
"Последней жертвы" после строк: "Тут может быть каждая копейка оплакана,
прежде чем она попала в мой сундук, а там любовник..." следует: "Взято 20 ф.
муки, 5 ф. соли, 1 м овса".
В конце концов Островский вынужден был просить у правительства
ежегодную пенсию в 6 тысяч рублей, которые обеспечили бы ему безбедное
существование, но просьба была категорически отклонена. Только вследствие
долгих унизительных исканий, и главным образом благодаря протекции брата -
человека, не отмеченного особенными талантами, но занимавшего пост министра
государственных имуществ, то есть, как бы мы сейчас сказали, "руке",
незадолго до смерти Островскому был назначен трехтысячный пенсион. Если
прибавить к ним деньги, получаемые от постановки пьес, то общий доход
драматурга составит сумму, значительно меньшую жалованья какой-нибудь
примадонны. И только в год смерти Островского, когда уже пожилым и
тяжелобольным человеком он был назначен на пост начальника репертуара
московских театров, его материальное положение худо-бедно стабилизировалось.
Видимо, в силу той забубенной логики, по которой деньги тянутся к
деньгам, а беды к бедам, Островский был не то чтобы счастлив и в личной
жизни. Его первая супруга Агафья Ивановна, скончавшаяся на семнадцатом году
замужества, родила четырех детей, трое из которых умерли еще в детстве, а
старший сын, Алексей, едва дожил до юношеского возраста. Впоследствии
Александр Николаевич был влюблен в актрису Любовь Николаевну Никулину
-Косицкую, но безответно - она вышла замуж за "миллионщика" Соколова. Второй
брак Островского был внешне благополучным, но к разряду счастливых его, увы,
можно отнести только с серьезными оговорками. Марья Васильевна была нежной
матерью и преданной женой, но от Александра Николаевича ее все же отделяли
23 года разницы, практические интересы и тот склад характера, о котором
приятель Островского, разорившийся купец Федюкин, отзывался снисходительно,
но всегда начинал с такой оговорки: "При всей лютости их супруги..."
Впрочем, принимая во внимание неколебимое духовное здоровье Островского,
отнюдь не странно, что он умел находить в семейственной жизни утешение и
покой.
Вот уж что действительно странно, так это следующее... После смерти
Александра Николаевича, последовавшей 1(14) июня 1886 года, "поклонники" не
угомонились. Мемориальная доска на том самом доме на Малой Ордынке, где он
родился, появилась только 22 года спустя после его кончины. Затем дом
Островского умудрились временно потерять, и даже в специальной литературе
сообщалось, что он якобы был снесен. Первый памятник великому драматургу -
тот, что стоит перед Малым театром, - был открыт 43 года спустя. Наконец,
скромной лептой обязан Островский и "поклонникам" нашего поколения: в
Щелыкове не так давно был построен огромный мемориальный музей, который
посещает ежегодно лишь 15-16 тысяч человек; причина тому невероятного,
саркастического порядка: шоферы Костромского экскурсионного бюро не любят
ездить древним Галицким трактом, по которому, как говорил еще сам
Островский, в непогоду ни конному не проехать, ни пешему не пройти. Так что
по отношению к костромским дорожникам крылатая фраза Пушкина "они любить
умеют только мертвых" в некотором роде незаслуженный комплимент.
И все же, несмотря на сложные отношения Островского с поклонниками его
таланта, было бы несправедливо завершить этот рассказ на пессимистической
ноте. Что бы там ни было, Александр Николаевич сохраняется в памяти
поколений открытым, добродушным, жизнерадостным русаком, именно таким, каким
его нам показал Перов и каким его запомнили современники. Собственно, таким
он и был, в том-то все и дело, что наш великий драматург был счастливым
человеком, потому что он сознавал истинное значение своих творений и с
полным правом писал: "По своим врожденным способностям я встал во главе
сценического искусства"; потому что, как и всякий мудрец, был согласен с
Сенекой в том отношении, что "благ процветания следует желать, благами бед -
восхищаться"; потому что настоящий талант - это такая сила, которая способна
перемалывать в художественную продукцию даже удары судьбы; потому что
радость творческого труда слишком светла, чтобы ее могли помрачить частные
неудачи.
УВАЖАЕМЫЙ АНТОН ПАВЛОВИЧ!
Исключая самую зловредную категорию читателей, а именно интеллигента в
первом поколений, воспитанного на модном романе, обычно переводном, и еще
любителей того рода чтения, о котором Белинский писал, что доставляемое им
наслаждение относится, конечно, ко вкусу, но не к эстетическому, а к тому,
какой у одних удовлетворяется сигарами, у других - щелканьем орешков-мы до
такой степени пристрастны по отношению к нашим титанам художественного
слова, что, как невесты о женихах, хотим знать о них все.
Несмотря на нагоняи целомудренных литературоведов, нам почему-то важно
понять не только, скажем, Толстого-философа, но и Толстого-аристократа, не
только Достоевского-революционера, но и Достоевского-семьянина, не только
Чехова-писателя вообще, но и Чехова-человека. То есть не <почему-то> важно
понять, а потому, что личность большого писателя развивает и толкует его
художественное наследие полнее самых обстоятельных комментариев.
Во всяком случае, к несколько прямолинейной античной философии
проникаешься особенным уважением после того, как выясняется, что и Сократ, и
Гераклит, и Диоген как думали, так и жили; с другой стороны - понятие о
писаниях Бэкона и Уайльда значительно обогащено тем, что первый сидел в
тюрьме за взяточничество, а второй, как принято говорить, за преступление
против нравственности.
Это удивительно, но еще не так давно образ живого Чехова был для меня
невообразим, как четвертое измерение, и сколько, бывало, ни силишься
представить себе жизнеспособного Антона Павловича, Антона Павловича из
плоти, крови, пиджака, туфель, пенсне, в лучшем случае делается не по себе
от той мысли, что кто-то мог запросто пихнуть его на улице или сказать: <Ну,
ты!..> Объяснялось это, видимо, тем, что в школьном учебнике по литературе
было написано: <Личность Чехова поражает сочетанием душевной мягкости,
деликатности с мужеством и силой воли>, что и сама чеховская проза, и
литературоведческая традиция рисовали фигуру нежного меланхолика,
благостного полуаскета, вообще личность такой небывалой нравственности, что
Книппер называла его человеком будущего, а многие товарищи по перу серьезно
утверждали, будто Чехов источает какой-то свет. Мало того, что такая
чрезвычайная порядочность убивает воображение, она еще беспокоит, потому что
чрезвычайная порядочность в принципе беспокоит; не воспитывает, не
подтягивает даже, а именно беспокоит.
Мы привыкли к тому, что бывают люди непорядочные и околопорядочные,
которые, конечно, не пришлют вам посылкой бомбу, но книгу у вас сопрут. Эта
среднеарифметическая нравственность, впрочем, естественна и понятна, так как
даже самое счастливое общество несвободно от условностей и предрассудков,
заметно колеблющих этические устои, а тут человек, который сорок четыре года
прожил в <царстве грабежа и благонамеренности>, где личность стояла в цене
ниже махорки, во всю свою жизнь не только не совершил ничего такого, чего
следовало бы стыдиться, но творил методическое, повсеместное и
повсевременное добро: строил на свой счет школы для крестьянских детей,
даром лечил, всячески поддерживал начинающих литераторов, собирал средства
для голодающих, сложил с себя звание академика, когда Николай II лишил этого
звания поднадзорного Горького, на что, кроме Чехова, отважились только два
академика - Короленко и математик Марков, наконец, предпринял мучительную
поездку на Сахалин, не прибавившую ему ни славы, ни состояния, чтобы ткнуть
русское общество носом в трагическое положение каторжан. А как-то Антон
Павлович подобрал на улице двенадцатилетнего ярославца, у которого в Москве
умерла мать, приехавшая лечиться, снабдил его всем необходимым и отправил к
поэту Трефолеву в Ярославль с сопроводительным письмом, содержащим насчет
сироты следующее наставление: <Когда к вам явится мальчуган, то вы объявите
ему, что вам уже все известно, что у него такие-то и такие-то вещи, что вы
имеете громадную власть и что если он продаст или потеряет что-нибудь из
одежи или променяет штаны на пряники, то с ним будет поступлено со всей
строгостью законов. Так и скажите ему, что если он пропадет, то о нем
Бисмарк скажет речь в рейхстаге...>
Словом, Чехов более, чем кто-либо из писателей его времени, жил по
правилам мыслителей древности, то есть как писал, так и жил, в полном
соответствии со своей формулой: <В человеке должно быть все прекрасно: и
лицо, и одежда, и душа, и мысли> - жил до такой степени чисто, что если бы
он просто описал свою жизнь, то это была бы великая литература. Ну, не к
чему придраться! Не находится и его биографии ничего такого, что подсахарило
бы боль от собственных слабостей и грехов, и, как было загадано, все стучит,
стучит в дверь своим совестным молоточком этот изумительный человек, не
поддающийся силам воображения, этот величественный художник, который и жил
прекрасно, и писал прекрасно, что, между прочим, большая редкость. И при
этом еще имел деликатность не напрашиваться в классные руководители
человечеству...
Кажется, у нас не было трагически несчастных писателей, хотя многие из
них любили посетовать на судьбу. Чехов тоже не всегда жаловал свою жизнь, а
между тем первый же его рассказ был принят и напечатан, никогда он не знал
особой нужды, еще при жизни был признан великим, дружил с лучшими людьми
своего времени, любил красавиц и был любим красавицами, видел рай-Цейлон и
ад в образе Сахалина, наконец, его, как нарочно, всю жизнь окружала
художественная проза, выделяемая порами обыкновенного бытия, так сказать, в
чистом виде литература - просто выдумывать ничего не надо, примечай и пиши.
Конечно, может быть, это свойство писательского глаза - различать в
самых будничных обстоятельствах художественное зерно, а может быть, это
именно свойство российской жизни - окружать писателя чистой литературой,
однако как бы там ни было, Чехова постоянно сопровождали по жизни его герои.
Он жил бок о бок с <человеком в футляре>, ездил на вскрытие с ионычами,
чаевничал с симпатичными артиллерийскими офицерами, лечил чудных девушек из
обедневших дворянских гнезд и бывал на вечеринках у попрыгуний.
Он даже умер художественно, литературно: за несколько минут до кончины
выпил бокал шампанского, сказал по-немецки <я умираю>, хотя по-немецки почти
вовсе не говорил, повернулся на правый бок и скончался; в эту минуту пугающе
выстрелила пробку початая бутылка шампанского, а в окно влетела страшно
большая панбархатная ночная бабочка и начала биться о стекло, панически
шелестя.
И доставили его из Баденвейлера домой в вагоне для перевозки остендских
устриц и похоронили на Новодевичьем рядом с Ольгой Кукаретниковой, вдовой
кубанского казака, наверное, <печенега>:
Что уж совсем неясно, так это то, что до сих пор мы недостаточно
понимаем писателя Чехова, хотя это-самый понятный <туз> из всех <тузов
литературной колоды>, как выражался Писарев.
Это недопонимание имеет давнюю историю: когда еще критики были так
простодушны, что писали от первого лица множественного числа, когда одним из
самых читаемых сочинителей был Игнатий Потапенко, Боборыкин считался живым
классиком, а самым перспективным литературным направлением полагалось
оголтело-народническое, девизом которого были плещеевские строки <Вперед,
без страха и сомнения>, когда Толстой методически раскачивал трон
Романовых-Голштейн-Готторпских и Щедрин смешно глумился над всероссийскими
дураками,- критик Михайловский писал о Чехове: <Я не знаю зрелища печальнее,
чем этот даром пропадающий талант>.
Критика того времени вообще делала Антону Павловичу регулярные выговоры
за то, что он не был социален в том ракурсе, в каком это было принято у
литераторов демократического склада, но кроткого дарования, которые даже
табуретку умели описать с уклоном в славянофильство и средствами
прокламации, что он-де не поднимал больные общественные вопросы и не давал
портретов земских безобразников, фрондирующих курсисток, жертв полицейского
произвола, а писал вообще о человеке со всем, что ему довлеет.
Современному читателю эти претензии, наверное, покажутся дикими,
поскольку с нынешней точки зрения требовать от Чехова того, что от него
требовали сторонники остросоциального лубка, так же нелепо, как требовать от
микроскопа приспособленности к заколачиванию гвоздей. Сейчас для нас
очевидно то, что около ста лет тому назад было недоступно даже серьезной
критике: более всего социальна, то есть общественно насущна, такая
художественная литература, которая более всего художественна; сейчас это
очевидно уже потому, что целые поколения обличителей давно и заслуженно
позабыты, что любитель острых общественных вопросов Дружинин остался в
истории нашей словесности только как основатель Литературного фонда,
Лукин-только как изобретатель прилагательного <щепетильный>, а <жреца
беспринципного писания> Чехова народное сознание безошибочно возвело на
соответствующий пьедестал.
Собственно, причина недоразумений между Чеховым и критиками Чехова
состояла в том, что они по-разному понимали художественность литературы,
точнее будет сказать ее сущность и назначение.
Критики простодушно толковали ее как средство от общественных
неустройств, хотя Герцен и наставлял, что литература - это редко лекарство,
но всегда - боль, а Чехов принимал ее так, как, кроме него, принимали еще
только два-три писателя,- говоря грубо и приблизительно, в качестве средства
духовного просвещения человека и, стало быть, средства воспитания такой
естественной жизни, которая была бы свободна от общественных неустройств,
ибо все в человеке - и следствия и причины.
Другими словами, Чехов отлично понимал, что литература - инструмент
чрезвычайно тонкий и предназначенный не для удаления бородавок, а для
операции на душе; что успех этой операции обеспечивает только высочайшее
художественное мастерство, ибо по-настоящему созидательно и понастоящему
разрушительно только то, что захватывает и чарует. Действительно, можно
целый рулон бумаги исписать обличительной фразой: <Николай Кровавый, Николай
Кровавый, Николай Кровавый...> - однако этот рулон вряд ли будет иметь такую
возмутительную, разоблачающую силу, как коротенький портрет императора
Николая II, принадлежащий чеховскому перу; <Про него неверно говорят, что он
больной, глупый, злой. Он просто обыкновенный гвардейский офицер. Я его
видел в Крыму...> Значит, все же социально в литературе то, что
художественно, и, возможно, Чехов - один из самых социальных писателей
своего времени, который всеми силами дарования долбил в одну болевую точку,
связанную нервными токами с тем отдаленным будущим, когда каждый из нас
поймет, что другого выхода нет, что в человеке должно быть все прекрасно: и
лицо, и одежда, и душа, и мысли; позже мы формулировали эту задачу иначе, но
сущность ее нисколько не изменилась.
Может быть, Чехов даже не просто социальный, а в определенном смысле
революционный писатель, в том смысле, в каком революционны все титаны
художественного слова. Другое дело, что сам он это вряд ли сознавал и
даже...- с душевным раскаяньем вписываю это наречие - наивно считал себя
художником вне партий, как это следует из его письма к поэту Плещееву: <Я
боюсь тех, кто между строк ищет тенденцию и кто хочет видеть меня непременно
либералом или консерватором. Я не либерал, не консерватор, не постепеновец,
не монах, не индифферентист. Я хотел бы быть свободным художником...>
Вообще современный читатель намного толковее причеховской критики, но
зато в большинстве он держится того мнения, что проза Чехова сильно
пессимистична, что в литературе он печальный насмешник, <певец сумеречных
настроений> и сторонник камерной философии.
Между тем Чехов есть писатель большого личностного и социального
оптимизма, особенно чувствительного в его драматических произведениях, а в
рассказах и повестях малоприметного потому, что чеховская проза напоена
любовью к русской жизни и русскому человеку не в ракурсе глагола <любить>, а
в ракурсе глагола <жалеть>, которым для обозначения любви пользовалось тогда
99 процентов российского населения.
С другой стороны, оптимизм Чехова - это вовсе не оптимизм уровня
<завтра, бог даст, спички подешевеют>; это чувство будущего, свойственное
человеку, которого по весне запах навоза не мучает, а бодрит. Как повсюду в
прозе Толстого стоит высокое небо, так повсюду сквозь чеховскую прозу
видится волнующе-отрадная даль, и даже в одном из самых унылых его
рассказов, <Свирели>, светится любовь к человеку, такая вера в него, такая
надежда на благообразную перспективу, что апокалиптическая беседа Мелитона
Шишкина с Лукой Бедным, кажется, несет в себе больше оптимизма, чем иная
производственная эпопея. Чехов многое закрыл в жанре рассказа, как закрывают
математические разделы.
Дочеховский рассказ был отчасти этнографической картинкой, <смесью
пейзажа с жанром>, тем, что равномерно могло быть и отрывком и заготовкой,
то есть разделом литературы без строго определенных законов формы и
содержания. Возможно, Чехов внес в развитие жанра не так уж много, но это
<не так уж много> стало решающей конструктивной деталью, которая,
собственно, и определила архитектуру рассказа, как ботаническая линия -
стиль модерн. Чехов выработал то, что впоследствии Томас Манн назвал
<продуктивной точкой>, такой поворотный пункт, в котором количество
повествования чудесным образом превращается в качество откровения.
Происходит это примерно так: один человек, задумавший собрать миллион
почтовых марок, в один прекрасный день собрал-таки этот миллион, выложил
марками пол своей комнаты, лег на них.,.-<продуктивная точка> - и
застрелился.
Все, что после Чехова делалось в области рассказа, обогащало жанр
только декоративно или за счет оригинального наполнения, и вот уже сколько
времени как вопреки библейской мудрости молодому вину не вредят старые
мехи...
Опять о писателе-человеке, уж больно притягательна эта тема.
Воспоминания о Чехове его современников, как это ни странно, рисуют
довольно путаную картину; Потапенко утверждал, будто у Чехова никогда не
было друзей, на что, впрочем, память подсказывает приличное возражение из
Островского: <Как же ты хочешь, чтоб он разговаривал, коли у него
миллионы!>;
Измайлов вспоминает, что Чехов был необязательным человеком, так как
однажды он не поехал через вею Москву лечить его горничную от мигрени;
кто-то называл Антона Павловича трусом, кто-то гордецом, поскольку из-за
дефекта зрения ему ловчее было смотреть, высоко вскинув голову, кто-то
обличал его мещанские предрассудки в связи с тем, что, например, он не сразу
решился жениться на актрисе, которые по тем временам третировались наравне с
содержанками, а сестру Марию Павловну не пустил работать к Суворину в <Новое
время> со словами: <Ты служить у него не будешь - такова моя воля>. Но в
том-то все и дело, что скоро становится ясно: все эти претензии набраны с
бору по сосенке из той же растерянности перед исключительной
нравственностью, которая способна ввести в искушение даже самое
доброжелательное лицо и которая неприятно смущает тем, что уж больно она
прочна.
Последнему обстоятельству можно подобрать только одно объяснение:
чеховская нравственность - это нравственность выработанная, нажитая, а она
глубже и принципиальнее привитой. Ведь Антон Павлович вышел, что называется,
из народа: отец его был крепостной, только в зрелые года записавшийся в
купцы третьей гильдии, и, следовательно, понадобилась какая-то отчаянная
внутренняя работа, чтобы в конце концов вышло то, что вышло из обыкновенного
мальчика, который родился в сквалыжном городе Таганроге, на Полицейской
улице, в доме Гнутова, мальчика, которого секли за корку хлеба, скормленную
собаке, заставляли петь на клиросе и торговать в лавке колониальных товаров,
который по два года сидел в третьем и пятом классах, был воспитан на
чинопочитании, любил обедать у богатых родственников и поил скипидаром
кошек.
Сейчас даже трудно вообразить себе объем этой внутренней работы, в
результате которой явился человек, до такой степени светлый, что единственно
вооруженным глазом увидишь, что это был все же живой человек, а не ходячий
памятник самому себе, человек из плоти, страдавшей как минимум двумя
неизлечимыми недугами, из тщательно вычищенного пиджака, стоптанных туфель и
пенсне на синей тесемке, оставляющем на переносице пятнышки, похожие на
укус.
Неловко в этом сознаваться, но легче становится на душе, когда
выясняется, что Чехов не умел тратить деньги и вечно сетовал на то, что
<денег меньше, чем стихотворного таланта>; что он, как многие смертные, умел
ценить женскую красоту, изящную одежду, вкусную еду, удобные рессорные
экипажи, но не так, как волокита, щеголь, гуляка, привереда, гурман, а как
культурный человек, который уважает жизнь и прекрасное во всех его
проявлениях; что он не всегда удачно острил, был неисправимый мечтатель, то
планирующий поездку в Австралию, то проектирующий дворец-санаторий для
сельских учителей с музыкальными инструментами и лекциями по метеорологии,
обожал потолковать о том, какова будет жизнь через пятьсот лет; что на
пирушках он симпатичным баском певал тропари, кондаки и пасхальные ирмосы, а
в Монте-Карло с карандашом в руках искал тайну рулетки; что под рассказом
<Гусев> он для шика велел проставить - Коломбо, хотя рассказ был написан в
Москве; что он очень боялся смерти и в тяжелую минуту мог пожаловаться на
жизнь: <Длинные, глупые разговоры, гости, просители, рублевые, двух- и
трехрублевые подачки, траты на извозчиков ради больных, не дающих мне ни
гроша,- одним словом, такой кавардак, что хоть из дому беги. Берут у меня
взаймы и не отдают, книги тащат, временем моим не дорожат... Не хватает
только несчастной любви>. И вот что интересно: этот Чехов уже не смущает, а
как бы дает понять, что он просто продолжает художественную работу
счастливой своей жизни, счастливым своим характером, необидно наставляя
потомков в том, что порядочный человек может выйти из любого теста, что
безупречная нравственность - это вовсе не обременительно, а, напротив,
выгодно и легко.
Нелепая, но пленительная мечта: будто бы Чехов по-прежнему живет в
своей Ялте, читает, пишет <в стол> и копается у себя в саду, сквозь усы
посмеиваясь над <собачьей комедией нашей литературы>. И вот в минуту
жестокой нелюбви к самому себе, в минуту смятения, когда дороже жизни
возможность высказаться перед всепонимающим человеком, ты берешь лист чистой
бумаги, ручку - и выводишь: <Уважаемый Антон Павлович!..>
Возможно, литература не имеет особого прикладного значения и ее
дидактическая отдача очень невелика, но почему-то кажется, насколько меньше
пролито крови и совершено несправедливостей, насколько больше сделано добра,
насколько любовнее мы по отношению к нашей земле и друг к другу <из-за того,
что над русской жизнью затеплел неугасимый огонек - Чехов.
Известная особенность нашей культурной жизни заключается в том, что
писательские биографии имеют у нас серьезное филологическое значение, потому
что наши колдуны в области художественного слова жили литературно, то есть,
так сказать, дополнительно и разъяснительно к тому, что они писали. И даже
когда они жили отчасти наперекор, то все равно их наперекорные
биографические обстоятельства очень даже ключик к пониманию их творений. Что
же касается Исаака Эммануиловича Бабеля, то он писатель еще и несколько
призабытый, и поэтому остановиться на его жизни вовсе не дань традиции
жанра, а прямая необходимость.
Бабель родился в 1894 году в губернском городе Одессе, весело известной
своими космополитическими кабачками, критической плотностью рыцарей ножа и
отмычки на квадратный километр Молдаванки, французской топонимикой,
памятником герцогу Ришелье и уютными двориками, в которых идиш мешается с
нежным украинским говорком. Дед Исаака Эммануиловича был расстриженным
раввином и отчаянным атеистом, а отец держал лавку сельскохозяйственного
инвентаря; впрочем, торговля шла у него через пень-колоду, и он главным
образом посиживал в дверях своей лавочки, держа на руках любимого кота по
кличке Иегудиил. Образование Бабель получил, как бы мы сейчас сказали,
экономическое: он окончил Одесское коммерческое училище имени императора
Николая I, а затем поступил в Киевский коммерческий институт, но тут
разразилась империалистическая война, и все пошло прахом. В шестнадцатом
году Бабель был уже в Петрограде, где и началась его писательская карьера: в
горьковской "Летописи" он опубликовал два рассказа под псевдонимом Баб-Эль и
был привлечен к уголовной ответственности за порнографию, а также "за
кощунство и покушение на ниспровержение существующего строя". Затем лира его
примолкла, так как жизнь и история затребовали свое: он воевал на Румынском
фронте против австро-германских войск, на Северном против Юденича и на
Юго-Западном против белополяков, работал в "чрезвычайке", репортерствовал в
Тифлисе и Петрограде, то есть "1600 постов и должностей переменил, кем
только не был", как он писал в письме к одному своему товарищу. Однако и в
мирное время он жил достаточно суетно, как говорится, на чемоданах, хотя по
природе был любитель покоя и домосед: скажем, сегодня он еще покуривает
сигару в богемной кофейне Иванова и Шмарова на Невском проспекте, а через
пару дней уже заседает в кабинете у Бетала Калмыкова в Кабарде; он ездил по
конным заводам, бывал на великих стройках двадцатых и тридцатых годов, живал
во Франции, Бельгии и Италии, снимал у черта на куличках "Бежин луг" с
Сергеем Эйзенштейном и, даже пребывая в Москве, то и дело сновал между домом
и своей звенигородской избушкой или совершал многочасовые прогулки по кольцу
московских застав.
Из прочих кардинальных пунктов бабелевской биографии нужно упомянуть
следующие: Бабель был делегатом 1-го съезда советских писателей и Всемирного
форума писателей в защиту культуры; он был трижды женат и имел троих детей -
старшая Наталья живет в Вашингтоне, средний Михаил - московский художник,
младшая Лидия - архитектор; 12 мая 1939 года Бабель был арестован у себя на
даче в Переделкине, через несколько месяцев приговорен к десяти годам
лишения свободы без права переписки и вскоре погиб - где и когда именно он
окончил свои дни, это покрыли "сороковые роковые".
Внешность его тем была необыкновенна, что для писателя была, пожалуй,
слишком обыкновенна: он представлял собой плотного, даже, можно сказать,
упитанного человека невысокого роста, с круглой головой, глубоко утопленной
в плечи, пухлыми губами и толстым носом, лысоватого, в круглых очках, за
которыми как бы светились две лампочки добрых и умных глаз. Было в его
внешности, по-видимому, еще и что-то повелительное, внушающее инстинктивное
уважение - теща Гронфайн даже называла его по фамилии:
- Бабель, - говорила она за завтраком, - почему вы не кушаете яички?
Вероятно, у всякого крупного дарования есть некая метафизическая
сторона, которая пленительно действует на обыкновенного человека, во всяком
случае, Бабель пользовался таким магнетическим влиянием, что, например, мог
напоить до положения риз в принципе непьющего человека. Кое-кто его попросту
опасался: хозяйка из парижского пригорода Нейи, у которой Бабель одно время
квартировал, запирала его в комнате по ночам, опасаясь, как бы квартирант ее
не зарезал.
Из прочих достопримечательностей его личности: он был добр, как
блаженный, и раздавал все, что только можно поднять и унести, включая
обстановку своей квартиры, а также вещи, принадлежащие не ему; когда его
спрашивали по телефону, а ему необходимо было слукавить, будто его нет дома,
он говорил женским голосом, что его нет дома; он был гастроном и чаевник из
тех, кто, как говорится, без полотенца не сядет за самовар, причем всегда
заваривал чай самолично и со всеми китайскими церемониями; любопытен он был
в диковинной степени, к примеру, в Париже присутствовал на заседании палаты
депутатов, в Киеве ходил смотреть на голубятника, который застрелил другого
голубятника из обреза, наблюдал в жуткий глазок кремацию Багрицкого и одно
время, как на службу, каждое утро отправлялся в женскую консультацию на
Таганке, где часами выслушивал жалобы женщин на своих любовников и мужей;
друзей-приятелей имел тьму, и среди них Ежова, Рыкова, Пятакова, что скорее
всего его и сгубило; приехав в какой-нибудь город, он пять тысяч человек
оповещал о своем прибытии и всем говорил, что путешествует инкогнито; вдова
его, Антонина Николаевна Пирожкова, утверждает, что фундаментальнейшая
бабелевская черта - это надежность, он был надежен, как старорежимная
кирпичная кладка; он также отчаянный был лошадник и даже помогал печататься
графоманам из жокеев Московского ипподрома; он охотно брал издательские
авансы и неохотно их возвращал, даже просто не возвращал, если не поспевал
представить рукопись к сроку или же если было нечего представлять, и при
этом оправдывался, как школьник: "Я не сволочь, напротив, погибаю от
честности". И это была чистая правда, потому что Бабель писал трудно и
долго, многократно переиначивал текст и ни за что не соглашался отпустить в
печать то, что казалось ему недостаточно совершенным. Разумеется, Бабель в
конце концов представлял авансированную рукопись, но за продолжительные
родовые муки частенько расплачивался тем, что писал насущного хлеба ради
неинтересные киносценарии, редактировал статьи для Медицинской энциклопедии
или просто служил секретарем сельсовета в Звенигородском районе.
Как он писал: как он писал - не видел никто. Известно только, что писал
он чернильным карандашом на узких полосках бумаги, и когда обдумывал
рассказ, то ходил по комнате из угла в угол, запутывая и распутывая
какую-нибудь веревочку. Работал он очень много и тем не менее производил
впечатление человека, который не работает вообще. Когда бы ни зашел
посетитель в деревянный двухэтажный особнячок на Покровке, в Большом
Николо-Воробинском переулке, который снесли двадцать два года тому назад,
Бабель беззаботно вводил его в комнаты, сажал, положим, на кованый сундук,
где, по слухам, хранил свои рукописи, заказывал для чаепития кипяток и
начинал балагурить:
- Гляди, какая страшненькая уродилась, - положим, говорил он, показывая
гостю свою крохотную дочь. - Зато замуж не отдадим, на старости лет будет
отцу утешение.
Или вспоминал свою одесскую молодость и на весь дом кричал голосом
популярной торговки с 10-й станции Большого Фонтана:
- Вы окончательно сказились, молодой человек? Или что?
Но литературное наследие его не обширно: за двадцать четыре года работы
он написал два тома рассказов, несколько статей, киносценариев и пьесы -
"Закат" и "Мария", причем последняя так и не была поставлена на театре.
Вообще судьбу его творений благоприятной не назовешь: многие его рукописи
бесследно исчезли, включая наброски романа о коллективизации, часть
рассказов, опубликованных в периодике двадцатых годов, не вошла ни в один из
его сборников, наконец, "Конармия" в последние десятилетия издавалась крайне
редко, можно сказать, через не хочу, да еще и с купюрами: рассказ "У батьки
нашего Махно" почему-то исключался из книги с тридцать второго года. В этом
смысле Бабель своего рода веха в истории нашей литературы, потому что он
был, пожалуй, первым блестящим писателем, которого после смерти начали
последовательно забывать и скоро позабыли до такой степени, что два
поколения советских читателей слыхом не слыхивали, кто такой Исаак Бабель.
На все это были свои причины. Главнейшая из них заключается в том, что
Бабель являл собой талант слишком крупный, чтобы его сочинениям слишком
благоприятствовала судьба. Ведь первыми же своими рассказами из военного
быта Конармии в пору польской кампании двадцатого года, которые стали
завязью будущей книги, он продемонстрировал возможности еще неслыханные в
нашей литературе, дар настолько яркий и оригинальный, что ему трудно
подобрать ровню в недавнем прошлом и настоящем. Может быть, сказать так
будет слишком смело, но хочется сказать так: он открыл совершенно новый
стиль прозы... а впрочем, не совсем чтобы прозы и не то чтобы совсем новый;
стиль этот обозначил еще Тургенев, когда написал "Последний день июля; на
тысячи верст кругом Россия..." - стихотворение в прозе, но именно обозначил,
поскольку, похоже на то, не предъявил нового литературного качества, а
просто сочинил выспренние адресы орловской деревне, свежей розе, русскому
языку. А. Бабель предъявил; его конармейские рассказы суть именно
стихотворения в прозе, только что записанные не столбиком, а в строку,
именно поэзия как образ восприятия мира, как алгоритм преображения жизни в
литературу. Впрочем, точнее будет сказать, что Бабель работал на грани
поэзии и прозы, на том пределе, где исчерпываются чисто повествовательные
возможности языка и начинается то, так сказать, сердцевещание, которое мы
называем поэзией, на том рубеже, где еще работают решения типа "гости
съезжались на дачу", но уже и решения типа "неуютная жидкая лунность"
вступают в свои права. Ну что это, если не соединительная линия, фигурально
выражаясь, земли и неба литературы: "И, пробивши третий звонок, поезд
тронулся. И славная ночка раскинулась шатром. И в том шатре были
звезды-каганцы. И бойцы вспоминали кубанскую ночь и зеленую кубанскую
звезду. И думка пролетела, как птица. А колеса тарахтят, тарахтят..." Или:
"- Развиднялось, слава богу, - сказал он, вытащил из-под сундучка револьвер
и выстрелил над ухом дьякона. Тот сидел прямо перед ним и правил лошадьми.
Над громадой лысеющего его черепа летал легкий серый волос. Акинфиев
выстрелил еще раз над другим ухом и спрятал револьвер в кобуру.
- С добрым утром, Ваня, - сказал он дьякону, кряхтя и обуваясь. -
Снедать будем, что ли?"
Этого у нас не умел больше никто, и даже такая сила, как Борис
Пастернак, который, положим, в случае с "Детством Люверс" просто перевел
поэму о девочке с поэтического на прозу, и даже такая сила, как Андрей
Белый, который, положим, в случае с "Петербургом" переложил сновидение на
верлибр.
Видимо, бывают ситуации и времена, требующие из ряду вон выходящих
художественных решений, поддающиеся только такому таланту, который какими-то
своими нервными точками совершенно совпадает с нервными точками бытия. Надо
полагать, именно таковым и оказался бабелевский талант, вылившийся в
"Конармию", ибо никакая другая книга о гражданской войне не поведала о той
эпохе так широко и проникновенно, не вылущила правду единую и неделимую, как
душа.
Ведь правда правде рознь. И "Сорок первый" Бориса Лавренева есть правда
о гражданской войне, и "Железный поток" Александра Серафимовича тоже правда,
но это скорее правда жизни, нежели правда литературы, и оттого правда
скучная, как диагноз. А все почему? Да потому, что истина критической
концентрации, как говорится, истинная правда, не подвластна только
мастерству, гражданственности, человеческой порядочности, желанию и
тенденции, даже дарованию, а подвластна только высокому таланту, всегда
вооруженному всевидением и всеслышанием, а эти качества подразумевают некую
высоту, некую неземную, что ли, позицию, с которой открывается
соответствующий обзор. Для Бабеля этой высотой был его поэтический взгляд на
мир, который откликался на грозные события и дела по-детски чисто и
непосредственно, который по-детски же не умел что-то замечать, а что-то не
замечать. Тут уж кому что дано: кто-то смотрит на мир, как на единство и
борьбу противоположностей, а Бабель еще и "как на луг в мае, как на луг, по
которому ходят женщины и кони", для кого-то конармеец исключительно красный
герой, а для Бабеля еще и "барахольство, удальство, профессионализм,
революционность, звериная жестокость", И ведь почему "Война и мир" - это
великая литература, а наша проза о Великой Отечественной войне, во всяком
случае, не великая литература? В частности, потому, что наши прозаики
исходят преимущественно из единства "человек и война", что, может быть,
истинно с точки зрения войны, а Толстой исходил еще и из противоречия
"человек и война", что, видимо, все-таки истиннее с точки зрения человека.
Короче говоря, только всевидящее око большого таланта способно углядеть все
ответвления правды и сфокусировать их в художественную действительность,
каковая может быть даже более действительной, нежели сама действительность,
тем, что мы называем - всем правдам правда.
На несчастье, всем правдам правда в той или иной степени ошарашивает, и
это так же понятно, как то, что от слишком яркого света у людей побаливают
глаза. Всеволод Вишневский на "Конармию" даже написал драматическое
опровержение под названием "Первая Конная", а маршал Семен Михайлович
Буденный напечатал в журнале "Октябрь" на нее филиппику, которую в предельно
концентрированном виде следует привести: "Будучи от природы мелкотравчатым и
идеологически чуждым нам... гражданин Бабель рассказывает нам про Конную
Армию бабьи сплетни... выдумывает небылицы, обливает грязью лучших
командиров-коммунистов... через призму садизма и дегенерации... оплевывает
художественной слюной классовой ненависти... фантазирует, просто лжет".
Алексей Максимович Горький корректнейшим образом отвечал: "Вы не правы,
товарищ Буденный. Вы ошибаетесь", - и был совершенно прав.
Спустя шестьдесят три года даже нам очевидно, что Семен Михайлович
заблуждался, что сердиться на художественную действительность так же
невозможно, как сердиться на смерть, таблицу Менделеева или Большой
Кавказский хребет. Потому что художественная действительность есть продукт
взаимодействия действительности и высокого таланта, а высокий талант -
инструмент редчайший, беспристрастный, как время, и абсолютно точный, как
ватерпас. Верить надо таланту, хотя это, в сущности, и колдовское свойство
души делать искусство из ничего, хотя это и белая магия превращения
объективной реальности в драгоценность. Но верить не так, как мы верим в
приметы, а так, как мы верим в материю, которую тоже не попробуешь на зубок.
Это, собственно, не вопрос - отчего мы так легко расстаемся с
отечественными талантами и так последовательно снабжаем ими Америку и
Западную Европу, - поскольку ответ на него слишком уж очевиден: оттого, что
талант в России есть сам по себе отрицание политического режима, как
правило, жестокого, косного, малокультурного, а главное, антинародного по
структуре и существу. Отсюда печальный реестр изгоев, какого не знает ни
одна цивилизованная страна; от Курбского до Герцена, от Мечникова до
Плеханова, от Куприна до Некрасова и целой культуры русского зарубежья.
Особливого слова заслуживает случай Александра Ивановича Куприна.
Вот нынешние писатели живут как-то жидко, по общегражданскому образцу.
Они не стреляются из-за филологических разногласий, не волочатся за
ослепительными красавицами, которые им по праву принадлежат, не учат власти
предержащие уму-разуму и даже не устраивают причудливых кутежей; ну разве
что раз в год напьется какой-нибудь "деревенщик" в Дубовом зале - вот и вся
фронда кодексу строителя коммунизма. И то сказать: нынешний писатель -
человек бедный, стесненный семейством, общественной деятельностью, разными
страхами, а также огорченный равнодушием современников, которые вряд ли его
поймут, если он, скажем, искупает в Москве-реке постового милиционера.
Иное - Александр Иванович Куприн, писатель колоритной натуры и, как
следствие, затейливой биографии. По матери он был отпрыском старинного рода
татарских мурз Кулунчаков, которые вышли из Казанского ханства еще при
Василии Темном, а по отцу, письмоводителю земской больницы, крестьянином
Тамбовской губернии, что и предопределило его фамилию: она происходит от
тамошней речки Купры. Отца он не помнил за ранней его кончиной, а своим
ордынским происхождением гордился с младых ногтей; и действительно,
Александр Иванович отличался незначительным ростом, квадратным телосложением
крепыша, узким разрезом зеленых, прозрачных глаз и некоторой надменностью в
общении с незнакомцами, да еще он не снимал с головы цветастую татарскую
тюбетейку.
В семилетнем возрасте Куприн предпринял свой первый опыт в литературе,
он написал стихотворение, которое открывалось следующей строфой:
В лучах запестреют цветочки,
И солнышко их осветит,
У деревьев распустятся почки,
И будет прелестный их вид...
С тех пор Куприн возвращался к перу более или менее регулярно. Между
тем он окончил кадетский корпус, Александровское юнкерское училище и на
двадцатом году жизни был выпущен подпоручиком в 46-й Днепровский пехотный
полк. После того как Куприна не допустили до экзаменов в Академию
Генерального штаба за то, что он выкупал в Днепре полицейского пристава, он
вскоре подал в отставку, и начались его долгие скитания по Руси. Он работал
на сталелитейном заводе в Волынцеве, торговал унитазами в Москве, одно время
держал "Бюро объявлений, эпитафий, спитчей, острот и пр.", судил французскую
борьбу в петербургском цирке "Модерн", выращивал на Юге махорку,
репортерствовал где ни попадя, домушничал в Киеве - это, впрочем, из чисто
литературных, эмпирических побуждений - в Одессе летал с Иваном Заикиным на
биплане, в Балаклаве спускался на дно морское и, говорят, горько жалел о
том, что ему не дано побывать беременной женщиной и таким образом познать
роды. То есть вон еще когда, с легкой руки Иегудиила Хламиды,
распространилось то наивное суеверие, будто писателю следует прежде всего
познать жизнь через побродяжничество и, так сказать, разные физические
упражнения, в то время как разуму очевидно, что писатель вовсе не тот, кто
испробовал сто профессий, и не тот, кто пешком обошел страну, а, в сущности,
тот писатель, у кого на плечах волшебная голова.
Надо полагать, не столько из-за буйного нрава, сколько из чувства мести
к молодой своей обездоленности, Куприн в благополучные годы много
безобразничал, или, лучше сказать, гусарил: хотя у него были и
общечеловеческие чудачества, например, он обожал топить печи, он свободно
мог нанять кавалькаду извозчиков под шляпу, трость, пальто, перчатки и
прочие принадлежности; бывало, он заезжал верхом в фешенебельный ресторан и,
не вылезая из седла, выпивал рюмку дворянской водки; однажды он послал в
Ливадийский дворец императору телеграмму с просьбой о даровании Балаклаве
статуса вольного города, на что Николай II, человек культурный, ответил ему
пожеланием плотнее закусывать за столом; во время своих причудливых кутежей
он, бывало, выписывал хор певчих из Александро-Невской лавры во главе со
знаменитыми басами Здобновым и Ермиловым, обливал горячим кофе корифеев
литературы и раз даже обедал на животе у одного замечательного поэта;
женившись на Марии Карловне Давыдовой, владелице популярного издания "Мир
божий", которая, между прочим, бивала его за пьянство посудой по голове, он
образовал филиал редакции в ресторане "Пале-Рояль" и принимал литераторов
под французское шампанское, шустовский коньяк и "Староверочку", которую
бесконечно исполнял огромный цыганский хор. И что должно быть особенно
обидно для пишущей братии наших дней: такая искрометная литературная жизнь
совершалась, по сути дела, совсем недавно, в предыдущую художественную
эпоху, и еще в начале восьмидесятых годов были живы и Петр Иванович
Капитанаки, и Ольга Дмитриевна Ометова, любовница Юры Паратино, рыбака,
контрабандиста, башибузука, и до сих пор стоят на месте купринской хижины
три старые туи, живые свидетельницы былого, И до чего же привлекательна эта
художественная эпоха!
Вопреки фальшивым характеристикам нашего литературоведения, добрые это
были для изящной словесности, можно сказать, благословенные времена: бог с
ними, с причудливыми кутежами, но ведь тогда работали тысячи изданий и
издательств самого разного направления и не было проблемы напечататься даже
у графоманов, предварительная цензура после пятого года перестала
существовать, корпус классиков отнюдь не власти формировали, писательский
труд так высоко оплачивался, что тогдашние гонорары нынче не приснятся даже
в ночь с четверга на пятницу, наконец, читающая публика благоговела перед
писателем и вполне разделяла точку зрения Гегеля, который считал его
"доверенным лицом мирового духа". Но прошло каких-то пятнадцать лет
серебряного века русской литературы, и воцарились иные ценности - писатели
уступили статус живого бога генералам-от-пролетариата и почему-то быстро
смирились с положением социально ненадежной прослойки, которую можно было
отблагодарить за труды ордером на галоши и запросто взять в ЧК хотя бы за
избыток человеческого достоинства. Те же из поверженных идолов, что не
смирились с новой культурной политикой, как известно, образовали вторую
волну литературно-политической эмиграции - на этой волне оставил отечество и
Куприн.
В отличие от тех своих товарищей по перу, кто не принимал Советской
власти, так сказать, теоретически, Александр Иванович имел случай на
практике убедиться в кавалерийских ее повадках: за статью в газете "Молва",
написанную в защиту великого князя Михаила Александровича, действительно
простого и доброго малого, который всегда резал правду-матку в глаза своей
венценосной родне и даже в сердцах отстреливался от личной охраны, Куприн
был арестован по приказу Зиновьева и доставлен в петроградский ревтрибунал;
здесь его продержали только три дня и отпустили домой, но на всякий случай
занесли в список заложников для показательного расстрела. Первой
литературной работой, которую Куприн написал после освобождения, был гневный
отклик на убийство комиссара по делам печати Володарского, застреленного
эсером.
Видимо, так уж устроена психика истинно русского человека, что он
принимает свою родину всякой, и нищей и обильной, и могучей и бессильной,
как всякими принимают у нас матерей, или мужей, возвращающихся с войны, или
расположение звезд на небе, и почитает первейшим сыновьим долгом до конца
разделить с родиной ее путь. Поэтому-то Куприн об эмиграции даже не
помышлял, а, напротив, чистосердечно пытался сотрудничать с новой властью. В
восемнадцатом году он составил проект общероссийской крестьянской газеты
"Земля", которую собирался редактировать лично, и даже дошел с ним до
Ленина, но проект, как говорится, спустили на тормозах; Владимир Ильич нашел
в нем многие неприятные пункты, передал дело Каменеву, а тот, поволынив
какое-то время, газету решительно запретил, да еще и конфисковал
значительные средства на ее издание, собранные по нитке. Таким образом, на
первых порах романа с Советской властью не получилось, и Александр Иванович
вернулся в свою Гатчину, где у него был "зеленый домик", стоявший по
Елизаветинской улице (ныне улица Достоевского, 19а), и по старой памяти
загулял с пропившимся миллионером Трознером и гусаром Минеем
Бестужевым-Рюминым, потомком казненного декабриста.
Эмигрировал Куприн, можно сказать, нечаянно. В октябре 1919 года
Гатчину заняли войска генерала Николая Николаевича Юденича, бывшего
начальника штаба Кавказской армии, которые наступали на Петроград. Генерал
чуть ли не в первый же день пребывания в Гатчине предложил Куприну
редактировать газету "Приневский край" - Александр Иванович согласился;
однако согласился он не из желания вести, в сущности, пустую армейскую
газетенку, а потому что Юденич мобилизовал его в свою армию - Куприн же был
строг в понятиях о чести русского офицера. Как бы там ни было, Александр
Иванович получил в свое распоряжение походную типографию и отправился в
действующие войска. Недели через две вслед за Куприным пустилась его семья -
вторая жена Елизавета Морицевна и дочь Ксения, - так как Юденича уже погнали
на запад, и они опасались остаться по разные стороны баррикад. Соединилась
семья в городе Ямбурге, оттуда попала в Нарву, а затем оказалась в Ревеле
вместе с остатками белой армии. Дальнейший их маршрут был таков: Хельсинки,
Копенгаген, Гуль, Лондон, Париж - и вот что интересно: не успел Куприн
ступить на чужую землю, как он уже жаловался в письме к Репину на
цивилизованных европейцев: "...это люди с другой планеты, селениты, морлоки,
жители о-ва доктора Моро. Тоска здесь... Впрочем, тоска будет всюду, и я
понял ее причину вовсе недавно. Знаете ли, чего мне не хватает? Это
двух-трех минут разговора с половым Любимовского уезда, с зарайским
извозчиком, с тульским банщиком, с володимирским плотником, с мещерским
каменщиком. Я изнемогаю без русского языка!"
Цивилизованная Франция наши таланты не обласкала, хотя за полтора века
до 25 октября российские власти широко приютили жертвы 14 июля, и даже такой
неталантливый человек, как будущий король Людовик XVIII, осевший в Митаве,
получал от императора Павла трехсоттысячный пенсион. Так же, как Куприны
бедовали во Франции, наверное, никто из наших литературных эмигрантов не
бедовал. Дело доходило до того, что они открыли переплетную мастерскую и на
продажу выращивали укроп, который французы в пищу не потребляют. Но,
главное, в эмиграции Куприн ничего сколько-нибудь значительного так и не
написал.
И тут возникает принципиальный вопрос: может ли русский писатель без
России работать и просто существовать? Когда Достоевский выдумал формулу -
"химическое единство", он многое объяснил в отношениях между русскими и
Россией, но вопрос о русском писателе-эмигранте, кажется, остается еще
открытым. Впрочем, и то не исключено, что закрыть его в принципе невозможно,
потому что Гоголь свои "Мертвые души" в Италии написал, Тургенев бывал на
родине, можно сказать, наездами, Герцен в эмиграции, собственно, и сделался
нашим выдающимся публицистом, - хотя с него взятки гладки, ибо он был
"гражданином мира", - Бунин в своем Грассе все самое сильное написал, а Лев
Толстой, три раза собиравшийся эмигрировать в Англию, так и не отважился на
существование без России, а Белинский еле-еле выдюжил две недели парижской
жизни, а Пушкин за границей даже сроду и не бывал. Принимая во внимание
такой патриотический разнобой, уместно предположить, что вопрос о том, может
ли русский писатель-эмигрант работать и просто существовать, это вопрос
выдуманный, а вовсе не принципиальный, и ответ на него лежит в плоскости
самой нефилософской: кто-то может, а кто-то нет. Но кое-какие
общетеоретические соображения он все-таки навевает. Например, замечено, что
русскому писателю, живущему в условиях зарубежья, критически не хватает
некой культурной ауры, которую в России образуют товарищеские пирушки,
глубокое народное уважение к писательскому труду, русские женщины, жестокий
разлад между горней внутренней жизнью и безобразной жизнью внешней, то есть
гражданской, общественно-политической, бытовой, собственные дети, которые,
как правило, получаются ни в мать, ни в отца, а в проезжего молодца, одним
словом, все то, что возбуждает почтительное внимание к жизни, иначе
называемое интеллигентностью. Потом, у русской литературы есть два
источника, которые действуют в более или менее строгих географических
рамках, - это смертный страх и страдания по России. В том смысле смертный
страх, что вот когда одного знаменитого убийцу тащили казнить в подвал, он
панически расписывался на стенах огрызком карандаша, а во-вторых, русского
культурного человека почти ничего не привязывает к жизни, кроме самой жизни,
отчего он так ею и дорожит. В том смысле страдания по России, в каком у нас
называются страданиями лирические частушки, и самые обожаемые чада суть
беспутные и больные. Вне нашей культурной ауры и помимо обоих источников
нашей литературы русский писатель чаще всего вырождается в писателя вообще,
каким стал, например, Набоков. Это, конечно, тоже по-своему интересно, но
ведь русский-то писатель тем и отличается от писателя вообще, что он
сосредоточен на духовной жизни так или иначе несчастной личности, что Чистая
Сила подрядила его на подвиг одухотворения человека до степени Человека.
Поэтому поменять гражданство для русского писателя отчасти означает
профессию поменять. Иной писатель-эмигрант и смерти уже, наверное, не
боится, потому что, кроме самой жизни, у него есть вилла и счет в "Креди
Лионе", и Россия представляется ему географической абстракцией, страной даже
как бы маловероятной, точно она ему когда-то приснилась в кошмарном сне.
Недаром русский человек меняется на чужбине и как человек: Куприн, например,
почти сразу оставил свои княжеские замашки, не безобразничал, не
интересничал, не гусарил, не задирался - вот, спрашивается, почему?
Наверное, потому, что в России писатель - святитель, а во Франции что-то
вроде директора департамента. Зато в Куприне с особой силой проявилось все
самое чистое и нежное, что составляло сущность его натуры, и, возможно,
именно благодаря этому чудесному превращению он в отличие от многих своих
товарищей по несчастью в конце концов вернулся к великой истине,
запечатленной в нашей пословице - "Россия, что мать родная, какая есть,
такая и слава богу". Домой Куприн возвратился в тридцать седьмом году,
глубоко больным человеком, в полной уверенности, что "двадцать лет жизни
пошли псу под хвост", скоро умер от рака пищевода и был похоронен на
Волковом кладбище в Ленинграде. И вот почему купринский случай - это особый
случай: Цветаева вернулась в Союз из-за мужа, Алексей Толстой с голоду,
Горький потому, что Сталин обещал его сделать Саваофом советской литературы,
а Куприн оттого, что он двадцать лет не жил в строгом смысле этого слова.
Как известно, большинство наших литературных эмигрантов так и остались
за рубежом; то есть лучше, конечно, писать в России, но можно и за границей,
Бунин вон даже Нобелевскую премию получил. Но с самой Россией-то как быть,
как быть с этим мучительным ощущением "химического единства", от которого не
в радость никакие европейские благополучия?! Вот ездил недавно один наш
писатель во Францию: француженки, всюду вызывающая опрятность, в магазинах
только черта лысого нет, все вокруг для человека и во имя человека, а он,
отчасти, правда, под воздействием паров "Шато Неф" урожая восемьдесят
первого года, целовал в капоты родимые "Жигули", которые ему изредка
попадались; французам это было, конечно, дико, но товарищи по делегации его
безукоризненно понимали.
Нет, можно, конечно, писать за границей, но лучше писать в России.
1989
Утром они проснулись, позавтракали чем бог послал, выпили по немалому
кофейнику кофе и вышли на палубу дожидаться армейского "козелка". Уже
заступил октябрь, но здесь, в хазарских степях, осенью только слегка
припахивало, и тальник, яблони в садах, пирамидальные тополя все еще были
по-летнему зелены, разве что чуть подсохли.
- Читал вчера воспоминания о Некрасове, - сказал сам, задумчиво глядя в
воду. - Ну как же нет бога, когда страстно влюбленные в жизнь натуры, вот
вроде Николая Алексеевича, под старость страдают такими мучительными
болезнями, что уже ждут не дождутся смерти!.. Не может его не быть.
И у самого на лице стало приметно некое тонко-отчаянное выражение, как
будто он внимательно прислушивался к себе и обнаруживал грозные перемены,
какие-то неизвестные прежде знаки, обещавшие катастрофу.
Тронутая было тема не получила развития, и они стали молча дожидаться
транспорта от военных.
- Послушай, - сказал наконец Георгий, - тут всего и идти-то три
километра - давай на своих двоих? - И он показал при помощи пальцев, как
передвигаются своим ходом.
- Ноги болят, ты понимаешь русский язык! - внезапно озлился сам, причем
в его голосе про-скользнула нота фальцетная, истерическая почти; вообще в
последнее время он что-то частенько плакал и бесился, по пустякам.
Через некоторое время подкатил-таки "козелок", и они поехали к месту
съемок. Дорогой сам пересказывал Георгию финал одной недавно напечатанной
зарисовки:
- Сцена суда: тут публика, тут судьи, тут подсудимые. Вдруг
председательша суда замечает среди публики загадочную женщину и спрашивает
ее: "Вы, собственно, кто такая?" Та отвечает: "Я, собственно, совесть". -
"Вот! - наставительно говорит председательша подсудимым. - Даже сама ваша
совесть явилась судить вас за оголтелый алкоголизм!" - "Ну почему только
ихняя, - говорит совесть, - ваша тоже..."
Это была последняя сцена фильма, и сцена прошла, как говорится, на
легкой ноге. Когда сам уже принялся смывать грим, у него попросили автограф
здешние комсомольские вожаки. Болезненно поморщившись, он отказал из-за
усталости, опасного самочувствия и антипатии к комсомольскому аппарату, но
Георгий воззвал к снисходительности, и сам нехотя согласился.
- Ну ладно, что там у вас... - согласился он.
- Мы вот запланировали слет областного актива и хотели бы ребятам
сделать памятные подарки, - сообщили вожаки и протянули ему толстенную
стопку фотокарточек совэкспортфильмовской фабрикации.
Сам с готовностью принял стопку, и тотчас фотокарточки взмыли в воздух,
как вспугнутая стая нелепых птиц.
Потом он поехал на почту звонить домой, но никого не застал и почему-то
был этим крайне обеспокоен, хотя стояло воскресенье и домашние могли
просто-напросто отправиться погулять. После поехали париться в деревенскую
баньку, истопленную хозяевами на прощанье. Уже подъезжая к баньке, задавили
ненароком глухого кота, когда между плетнями сдавали задом.
Сам в ужасе закрыл руками лицо, а шофер Николай сказал:
- Погиб Пушок геройской смертью! - и вылез из машины прибрать
несчастную животину.
- Все, что ли? -с гадливым нетерпением спросил сам.
- Все, - сказал Николай, но когда сам отнял от лица руки, Николай еще
только собирался перебросить окровавленную тушку через плетень.
Местный старичок с орденскими планками на нищенском пиджачке, из
ровесников века и любителей изложить перед городскими свою историческую
биографию, в надежде что ее пропечатают в назидание опустившейся молодежи,
который давно уже поджидал компанию возле баньки, проводил мертвого Пушка
взглядом и почему-то с укоризною произнес:
- Нехорошая примета. Обязательно кто-то у нас помрет.
- Типун тебе на язык! - сказал ему Николай.
Дед уже собрался перейти непосредственно к автобиографии, но компания
невозмутимо проследовала в предбанник, и последний со значеньем захлопнул
дверь.
Самому что-то париться не хотелось; он немного посидел из уважения к
хозяевам на полке, но вскоре вернулся в предбанник, со словами: "Что-то не
парится мне сегодня". И опять у него на лице означилось некое
тонко-отчаянное выражение, как будто он внимательно прислушивался к себе и
обнаруживал грозные перемены, какие-то неизвестные прежде знаки, обещавшие
катастрофу.
После баньки вернулись обедать на пароход и ближе к вечеру у самого
слегка прихватило сердце; настоящего лекарства под рукою не оказалось, и ему
пришлось довольствоваться чуть ли не киндербальзамом - тем не менее сердце
потихонечку отпустило.
На сон грядущий они выпили по немалому кофейнику кофе и вышли на палубу
подышать. Явился некто администратор и поинтересовался у самого:
- Ну что вы решили насчет директора?
- Есть директор, - ответил сам.
- И кто же он, интересно?
- Милькис.
- И что вас все тянет к этим гешефтмахерам, не пойму?!
Сам вдруг заиграл железными желваками и диким голосом закричал:
- На сегодняшний день Лазарь Моисеевич Милькис самый русский директор
на всем "Мосфильме"!
Некто администратор в панике удалился, а сам еще долго молчал, смотрел
в сгущавшуюся темень и раза два смахнул с уголка правого глаза набегающую
слезу.
Над плоским берегом затеплилась какая-то низкая оранжевая звезда, и сам
в раздумье заговорил:
- Ты знаешь, Жора, я, кажется, вышел на героя нашего времени... - И он
принялся развивать прелюбопытную социально-филологическую идею.
- Гениальная мысль, - сказал про нее Георгий. - Я вот только опасаюсь,
что народ этого не поймет.
- Народ?! - внезапно озлился сам и опять заиграл железными желваками. -
Какой народ-то? Народу-то осталось четыреста человек!
Было уже поздно, и они разошлись по каютам спать. Напоследок Георгий
заглянул к самому справиться о здоровье; тот пытался читать, но видно было,
у него опять расходилось сердце.
- Может, сгонять за врачом к военным? - предложил Георгий, почувствовав
смутное беспокойство.
- Ну, сгоняй... - как-то отрешенно ответил сам.
Пароход по случаю окончания съемок был беспробудно пьян, и никого из
шоферов растолкать так и не удалось. Георгий вернулся назад ни с чем и
сказал на прощание самому:
- Ты, если что, мне крикни. Я нарочно оставлю открытой дверь...
Сам пообещал Георгию крикнуть, если что, и на этом они расстались.
Утром 2 октября 1974 года Георгий первым делом зашел к самому в каюту:
тот мирно спал на левом боку, уткнувшись щекой в подушку. Тогда он уселся на
свободную койку и стал спокойно дожидаться пробуждения самого. Что-то он
долго не просыпался; в конце концов Георгий тронул товарища за плечо и тот
легко повернулся на спину - всю его левую щеку занял багровый кровоподтек,
дыхания не было, а тело, кажется, источало какой-то нездешний холод.
Так умер Василий Макарович Шукшин, последний гений нашей литературы.
Уместен вопрос: почему же именно гений? За какие исключительные дела он
достоин звания превосходительного, фактически неземного? Вообще говоря,
табель о рангах в применении к писательскому труду, включающая такие
градации, как великий, гениальный, выдающийся и прочее в этом роде, имеет не
просто факультативное значение, а просто никакого значения не имеет. Потому
что все писатели в действительности делятся только на писателей и тех, кто в
той или иной мере заблуждается на свой счет. Потому что на Руси уже сама
должность писателя соответствует званию - гений и обозначает его
принадлежность к вечности, как звание святого и принадлежность к вечности
обозначаются нимбом, изображенным над головой.
Таким образом, все занятые в литературном процессе делятся на гениев
и... скажем, тружеников пера. Последних, конечно, огромное большинство,
однако на судьбах литературы это не отражается, но зато отражается на
судьбах настоящих писателей, русских во всяком случае, во-первых, потому,
что они народ всеблаженный и, как Красная Шапочка, видят в каждом волчьем
оскале родственную улыбку, во-вторых, отечественный Парнас сродни
коммунальной квартире со всеми вытекающими последствиями, в-третьих, русский
писатель любит литобъединяться, а любое литобъединение для него - смерть,
поскольку в них всегда верховодят заблуждающиеся на свой счет, как элемент,
имеющий массу свободного времени и энергии, которые надо куда-то деть,
в-четвертых, наша российская действительность и наша советская, точнее будет
сказать антисоветская, действительность устроены таким окаянным образом, что
все, выходящее из ряда обыкновенного, представляет собой государственную
измену. Этот четвертый пункт особенно влиятелен на гражданскую жизнь
писателей, даже как-то автоматически влиятелен, вне зависимости от перемен
нашего резко континентального политического климата, и какого русского гения
ни возьми, всякий, за одним-другим исключением трансцендентального
характера, прошел если не через тюрьму, то через суму, всякого эта
действительность терла, ломала и, как правило, до срока вгоняла в гроб.
Возьмем Василия Макаровича Шукшина: какими только посторонними делами
не обременяла его действительность - и в колхозе-то он работал, и на флоте
служил, и в автотехникуме учился, и в школе преподавал, и в фильмах
снимался, и вот даже его отговорили поступать на сценарный факультет
института кинематографии, а переадресовали на режиссерский, и он всю жизнь
ставил квелое, дюжинное кино, и через горькое пьянство он прошел, этот
силикоз для добытчиков радия из тысячи тонн словесной руды, и в больницах
лежал, и все бесконечно мотался вдоль и поперек нашего государства, пока не
уперся в то справедливое убеждение, что его единственное и естественное
предназначение - это литература, что его место - это рабочий стол, что его
инструмент - это шариковая авторучка и тетрадка за три копейки [Шукшин
черновики писал в ученических тетрадках за 3 копейки, а перебелял рассказы в
так называемых общих - за 42. (Здесь и далее примеч. автора.)]. Понятное
дело, не успел он прийти к этому убеждению, как надорвался и умер,
отрабатывая барщину у тогдашнего киновельможи Бондарчука; одна жутковатая,
издевательски-показательная деталь: в гробу он лежал рыжеволосым,
выкрашенным под шолоховского бронебойщика-балагура. Ну и напоследок над
закопанным уже писателем простодушно поглумился Комитет по Ленинским премиям
в области литературы и искусства, второпях возвеличив его совсем не за то,
за что его действительно следовало возвеличить, - получилось, в сущности, то
же самое, вот как если бы Байрона провозгласили великим художником в связи с
тем, что он хромал на левую ногу, или Менделееву поставили бы памятник за
то, что он мастерил отличные чемоданы.
Это скорее всего недоразумение, что писатель по-горьковски должен
пройти через свои университеты, как-то приобщиться к народной жизни, чтобы
потом ему было о чем писать. На то он, собственно, и писатель, чтобы у него
было о чем писать, чтобы у него новое слово само по себе рождалось,
независимо от превратностей судьбы, перемены мест, знания ремесел, успехов в
работе и личной жизни. Труженику пера трепка от действительности и вправду
необходима, как бензин для автомобиля, потому что в литературе он только
опытом существует, а писателя действительность вымучивает и губит, если он,
конечно, своевременно не отыдет от мира в какое-то автономное бытие; вообще
это странно, даже необъяснимо, но всякая действительность настойчиво
вытесняет гения из себя, как нечто кардинально враждебное собственному
устройству.
Хотя почему необъяснимо, очень даже объяснимо, отчего действительность
была так жестока, скажем, к Сократу, Паскалю, Достоевскому, Бабелю, - дело в
том, что гений есть отрицание современности. Такую незавидную роль он играет
вопреки своей воле и вовсе не потому, что принадлежит будущему, и не потому,
что он умнее и лучше прочих, а даже он, напротив, может быть малосимпатичным
созданием и некоторым образом простаком, а потому, что гений - существо как
бы иной природы и, так сказать, темной этимологии, относящееся больше к
вечности, нежели к злобе дня, недаром великий Гегель называл его доверенным
лицом мирового духа. Возьмем даже уровень бытовой: если поставить себя на
место заурядного человека, живущего без малого физически и неизвестно в силу
какой причины, то, разумеется, как минимум неудобно будет сосуществовать
рядом с каким-нибудь опасным изобретателем квадратного колеса, которому
нипочем обыкновенные человеческие заботы, или с каким-нибудь юродивым
проницателем, видящим всех насквозь, как рентгеновский аппарат, который
ничего не боится и никого, - понятно, что заурядному человеку, ужасающемуся
непохожести на себя не меньше, чем экономической катастрофе, как минимум,
захочется сплавить этих придурков к Ганнушкину, а еще лучше в Матросскую
тишину; вот как иммунная система уничтожает чужеродные клетки, возникшие в
организме, как стая черных воронов заклевывает ворона-альбиноса, так и
человечество исподволь, окольно вытесняет из жизни гениев, и это отчасти
понятно, даже простительно, если исходить из природы вещей и логики
заурядного человека. Это тем более понятно, что излюбленная идея рода
людского есть единообразие, сформулированное Великой французской революцией
в лозунге "Свобода, равенство, братство" - в российской редакции это будет
свобода от всего, равенство в обездоленности и братство преимущественно по
оружию - между тем природа до такой степени не терпит этого самого
единообразия, что никогда не существовало двух людей с одинаковыми
отпечатками пальцев; русский народ по этому поводу говорит: "Бог и леса не
уровнял". Это тем более простительно, что, в сущности, не люди, а
человечество, не действия, а действительность приносят гения себе в жертву.
Ведь Сократ никому лично из состава ареопага, как говорится, не насолил, и
его казнили за богохульство, и Паскаль мученически угас не потому, что он
был Паскаль, - потому, что лошади понесли, и Достоевского взводили на эшафот
не кровно задетые его "Униженными и оскорбленными", а те, кто полагал, что
публичная декламация письма Белинского к Гоголю предосудительней грабежа на
большой дороге, и Бабеля расстреляли за то, что он из праздного любопытства
слишком сблизился с высшими чинами ОГПУ. Так что все претензии к
диалектическому материализму, формирующему действительность, который
враждебно третирует высшие достижения природы в отрасли человека.
Удивительно же другое: что в последнем пункте природа вещей вступает
сама с собой в коренное противоречие; с одной стороны, она заданно рождает
гениальное существо, посредством которого осуществляется ее воля, а с другой
стороны, отягощает бытие гения окаянной действительностью, которую сама же и
формирует, и, как правило, до срока сводит его в могилу. Примирение этих
противодействующих векторов внутри одной силы, видимо, возможно только в
следующей плоскости: существо, обреченное природой на гениальность, способно
самореализоваться лишь в столкновении с безобразной действительностью - и
чем безобразнее действительность, тем рельефнее прорезывается гениальность,
недаром Россия дала миру такую многочисленную плеяду великих художников - и,
стало быть, губительная действительность есть вполне штатная ситуация, и
даже непременное условие становления гениальности, вроде кислорода для
получения стали из чугуна, которое в наших пределах действует по принципу
поговорки: "Русского побей - часы сделает". Надо полагать, что природа вещей
и в могилу сводит писателя во благовременье, то есть немногим прежде того,
как прекратится его реакция с безобразной действительностью, и он рискует на
выходе выродиться в рантье, живущего на проценты от былого служения родимой
литературе; впрочем, с гениями природа никогда таких жестоких шуток не
допускала и позволяет себе назидательно подкузьмить только служителям той
механической ереси, которую мы называем социалистическим реализмом. Потому
что, как ни крути, а всякий писатель, то бишь гений, - это чадо самой
природы, зачатое, выношенное, рожденное, воспитанное по какому-то горнему
образцу, и, естественно, мать-природа стоит за него горой, то есть по-своему
лелеет и опекает, но только безжалостно, как отцы учат плавать своих ребят.
Другое дела, что происхождение гения все же остается одной из самых
глубоких тайн. Ведь не бывает так, чтобы на картофельной грядке вдруг
выросла финиковая пальма, или из девятикопеечного яйца, да еще помещенного в
холодильник, вдруг вывелась птица Феникс, а вот в глухом сибирском селении,
среди бедных избушек, выстроенных по заветам древних славян, где родители
матерно журят свое хулиганистое потомство и после шести часов вечера не
найти ни одного трезвого мужика, ни с того ни с сего нарождается существо
настолько изощренной организации, что, совпадая какими-то болевыми точками
разума и души с оголенными точками... ну, проводника, что ли, между
источником животворного электричества и его потребителем на земле, оно
способно постигнуть некую суть, запечатленную в образе человека, и
представить его в настоящем виде, который недоступен смертному большинству
частью по врожденной слепоте, а частью из-за отсутствия интереса; что,
вооруженное в сообразных масштабах навыком созидания живого из ничего - даже
не из глины, а просто из ничего, - это существо способно воссоздать любой
фрагмент жизни, который будет больше похож на жизнь, нежели она сама на себя
похожа; что, наконец, через постижение некой сути это фантастическое
существо безошибочно ставит диагноз больному нашему бытию - все от человека,
трансформирующего животворное электричество на свой бесноватый лад, и беда
не в конституционной монархии или разгуле свободы слова, а непосредственно в
Иванове, Петрове, Сидорове со всеми их вредными свычаями и обычаями, которые
и свободу слова могут превратить в препирательство перед схваткой, и
конституционную монархию оборудовать под Эдем. В общем, не скажешь более
того, что вот в 1929 году в алтайском селении Сростки, в Крапивном переулке,
дом Э 31, по образу и подобию хомо сапиенс, родился гений, который обогатил
человеческую культуру; такое случается иногда: вот в деревеньке Домреми
родилась ненормальная девочка, и мир приобрел бессмертную героиню. Иными
словами, - поскольку существует подозрение: есть вопросы, которым претят
ответы, - нужно оставить в покое вопрос о том, каким именно образом
произошел Шукшин из питательной среды его рождения, детства, отрочества,
юности и так далее. Ну отца у него неправедно посадили, так ведь и у Жоры
Коровина, который живет на 7-й линии Васильевского острова, тоже отца
посадили ни за что ни про что, а он ночной сторож и мешками ворует сахар.
Правда, есть слух, что матушка Василия Макаровича была изумительная
рассказчица, то есть выдумщица историей, и, может быть, именно она заронила
в его плодотворное сознание охоту к конструированию миров... И все же это
вторичное обстоятельство, природа первичного остается от нас по-прежнему
сокровенной, даже если принять в расчет, что многие матушкины истории он
потом превратил в рассказы. Да и какие, собственно, вторичные
обстоятельства, пускай даже самого исполинского свойства, способны
преобразовать деревенского паренька в доверенное лицо мирового духа? Хочешь
не хочешь, приходится уповать на какую-то чудодейственную внутреннюю работу,
изначально замышленную природой на материале именно такого-то и такого-то
деревенского паренька; вот как природа в чреве своем из простого металла
сотворяет сокрушительные элементы вроде U-238, так она по своему капризу и
гениев сотворяет. В доказательство можно предложить следующую шараду:
страстотерпец Солженицын прошел все круги ада, включая остракизм, давно
позабытый цивилизованными народами, и оставляет после себя многотомную
критику безобразий, а граф Толстой всю жизнь сиднем просидел в своей Ясной
Поляне, кушая спаржу да артишоки, и явил миру новое евангелие. То есть
откуда что берется - это не объяснить. Вот откуда взялся Паша Холманский, он
же Колокольников, один из самых животрепещущих героев нашей новейшей
литерату-ры, из чего прорезался "Алеша Бесконвойный", первый русский рассказ
о свободе личности, как получился "Танцующий Шива", олицетворенная нервная
система нашей беспутной жизни, или "Беседы при ясной луне" - ее
странно-одушевленная подоплека... И ведь что любопытно: этого нельзя
выдумать, нельзя пересказать с чьих-то слов, а можно только схватить в эфире
и преобразовать в художественную прозу, пропустив через "черный ящик"
[термин, существующий у физиков для обозначения того места цепи, где процесс
не поддается исследованию, хотя и выходит на заведомый результат -
прим.авт.] своей души. Словом, не объяснить, "из какого сора" явился
шукшинский мир, эта скрупулезная анатомия русской жизни 60-х и начала 70-х
годов, по которой грядущие поколения будут о нас судить; ведь не по Большой
Советской Энциклопедии они будут о нас судить, и не по нудным эпопеям Героев
Социалистического Труда, и не по беллетризированным прокламациям
самиздатовцев, а по скрупулезной анатомии, совершенной Василием Шукшиным.
Уместен еще и такой вопрос: почему Шукшин - это последний гений? Неужто
после Шукшина у нас так-таки и не было никого? Были, конечно; были
проникновенные описатели внутренних миров, точнее, своего собственного,
более или менее фальшиво резонировавшего с нервом реальной жизни, были
честные плакальщики по умирающему селу, нравоучители на вымученных примерах,
изобличители, не лишенные чувства слова, забавные анекдотчики, прилежные
изобразители народного быта, но пороху из них не выдумал ни один. Между тем
неподдельный гений есть как раз выдумщик пороха, то бишь родитель какого-то
нового бытия, то лишь он берет старое, привычное бытие, выворачивает его
наизнанку, обнаруживая подкладку, технику кроя, своеобразие шва и
органически перелицовывает его в новую вещь, отвечающую сезону и исконному
понятию о прекрасном. В этом смысле гений, разумеется, несколько Саваоф,
несколько бог-отец, тем более что он тоже неограничен во времени и в
пространстве. А где ты их, спрашивается, наберешься, таких умельцев, если,
по всем приметам, их и рождается-то всего ничего, если у нас даже настоящие
портные повывелись, как бизоны... Да еще то нужно принять в расчет, что в
среднем мы каждые семьдесят лет оказываемся на краю культурной,
государственной, этнической или еще какой-нибудь катастрофы; естественно,
что о каждом взлете российской словесности в этих условиях думаешь, как о
последнем, вот поневоле и впадешь в то опасливое убеждение, что гений Шукшин
- это последний гений. Но даже если он и по счету последний гений, все равно
неизглаголимое спасибо, ибо природа оказала нам полное благоволение, послав
напоследок гения Шукшина, который и явился во благовременье, и удалился во
благовременье, в тот самый погожий осенний день, когда они с Георгием
Бурковым, проснувшись, позавтракали чем бог послал, выпили по немалому
кофейнику кофе и вышли на палубу дожидаться армейского "козелка"...
БОГ СРЕДИ ЛЮДЕЙ, ИЛИ ЗЕРКАЛО РУССКОЙ КОНТРРЕВОЛЮЦИИ
А ведь можно себе представить постановление о Блоке от какого-нибудь
сорок восьмого года, в котором его клеймили бы как певца трактирной стойки,
вредительски марающего облик советского человека. Живо можно себе вообразить
и следующую картину: скажем, 1918 год, тульская губчека, следователь сидит в
круглых очках, а напротив него великий писатель земли русской...
Следователь:
- Что это вы себе позволяете, гражданин Толстой?! Тут, понимаете ли,
разворачивается беспощадная классовая борьба, всякий сознательный элемент
ополчается против гидры контрреволюции, которая спит и видит, как бы
задушить диктатуру пролетариата, а вы опять - "Не могу молчать"!
Великий писатель земли русской:
- Извините, не понимаю я этого тарабарского языка. А впрочем, я еще не
так опишу ваших башибузуков. Помилуйте, ведь это половецкие пляски какие-то,
а не власть!
Даже не хочется себе представлять, какие оргвыводы могли бы последовать
из этого разговора. То есть бог есть уже потому, что наши великие писатели
вовремя умирают.
Еще было бы хорошо, если бы они именно писателями помирали, а не
пророками, не прокурорами и водителями человечества, к чему между ними
наблюдается стойкое тяготение, ибо эволюция русского писателя от гения
художественного слова до Магомета своего времени, как правило, ни к чему
хорошему не приводит. При особом настрое культурной российской публики, при
повадках отечественных властей, при конструкции нашей народной, гражданской,
семейной жизни, при складе таланта русского литератора, при характере нашей
родимой литературы - из этого получается чуть ли не анекдот, то есть именно
анекдот: "Пахать подано, ваше сиятельство!" - ну разве это не анекдот?
Можно попытаться хотя бы самым поверхностным образом проследить эту
дерзкую эволюцию - от сочинителя до пророка. Любопытно, что первые потуги в
этом направлении наблюдаются на ранних этапах жизни: Гоголь еще в отроческие
годы предчувствовал "жребий необыкновенный", Достоевский еще кадетом поражал
всех исключительным самомнением, а Лев Николаевич Толстой еще в бытность
молоденьким артиллерийским офицером отличался таким глубоким предчувствием
своей участи, что после первой же публикации ("История моего детства" в
журнале "Современник" за 1852 год) написал Некрасову вызывающе-ругательное
письмо, пеняя ему на самовольную редактуру, которое при желании можно было
принять и за форменную картель [Письменный вызов на дуэль - прим.авт.].
Между тем писатели обычного дарования на ранних этапах жизни все были
ординарные шалопаи; правда, Гоголь в быту тоже был пересмешник и балагур,
Достоевский - искатель мрачных наслаждений, а Толстой на пару с Тургеневым
отдали обильную дань цыганам, шампанскому и любви, только для них это были
обстоятельства непринципиального характера, проходные, вроде первого чуда
Иисуса Христа, который превратил воду в вино на свадьбе.
Со временем то ощущение какой-то огромной животворящей силы, которой
природа наделяет великих наших писателей, склонных к роли живого бога,
вырастает в физическую способность создавать новые мироздания; ведь великая
литература - это именно вновь созданные мироздания в отличие от изящной
словесности, каковая по мере возможного отображает миры, существующие
искони. Похоже на то, что именно эта физическая способность в конце концов и
сбивает великого писателя с пути истинного, то бишь художественного пути:
неземное величие его творческой силы, нечеловеческий размах ее таковы, что
он уже чувствует право непосредственного влияния на несовершенного человека,
и поэтому чем дальше, тем более настраивается на дидактическую дистанцию,
где пунктом А может быть "Анна Каренина" или, скажем, второй том "Мертвых
душ", а пунктом Б - "Фальшивый купон" или "Нужно любить Россию". На
следующем этапе великий писатель и вовсе отвращается от чисто художественной
работы, которая уже представляется ему несерьезной и малоинтересной игрой,
постигнутой настолько, что проигрыш исключен, и его, конечно, тянет говорить
с читателем без околичностей, напрямки, дескать, белое - белое, черное -
черное, помимо всяких там гипербол, аллегорий, описаний природы и прочих
художественных затей. Тогда настает черед обличительной публицистики,
работающей под сухово-кобылинским девизом: "Богом, правдою и совестью
оставленная Россия, - куда идешь ты в сопутствии твоих воров, грабителей,
негодяев, скотов и бездельников?!" А там уж и до новой религии недалече.
Толстой непросто пришел к своему чистому христианству - через
педагогическую деятельность, рационализацию помещичьего хозяйства, издание
журнала и популярных брошюр, коннозаводство, разведение породистых свиней,
болезни переходного возраста, "арзамасский ужас", неотступный страх перед
смертью, жажду смерти, духовное единение с крестьянством, кондовое
православие, отрицание церкви, кропотливую работу над евангельскими
сказаниями - и вот в конце концов родилось "толстовство", которое
первоначально исходило не из самого глубокомысленного заключения,
возбужденного вопросом о разумности конечного бытия: раз люди ручного труда
не боятся смерти, ибо они безусловно веруют в воздаяние вечной жизнью за
временную жизнь, отягощенную работами и заботами, то, стало быть, все дело в
ручном труде. Если прибегнуть к излюбленному приему Толстого упрощать идею
до нелепости, до каркаса, то импульс веры его таков: жизнь разумна не
потому, что она разумна, а потому, что разумной ее считают люди физического
труда. Отрицание собственности, войн, государства и провозглашение сущностью
чистого христианства равенства, братства и любви меж людьми, реализуемых
через непротивление злу насилием, - это было уже потом. Коротко говоря,
толстовская литература переродилась в толстовство по двум причинам: из-за
необъятного ужаса перед смертью и потому, что его религиозно-этическим идеям
пришлись не впору завязка, кульминация, развязка и прочие хитрости
повествовательного искусства. Тут уж, как говорится, рукой подать до новой
религии, по крайней мере до вольнодумствия во Христе. А впрочем, это
нормальная доля всякого выдающегося творца, у которого идеи значительно
сложнее и богаче, нежели общеизвестные средства литературы. Недаром Толстой
не умел писать, то есть недаром он многие десятки раз перелопачивал свои
тексты, так как накал его мысли значительно превосходил подчас чисто
технические возможности языка.
Сколько это ни удивительно, но превращение художника в пророка у нас
всегда бывает омрачено некоторыми побочными эффектами не самого симпатичного
свойства, интоксикацией в своем роде. Дело в том, что богу так же трудно
среди людей, как среди малолетних преступников доктору философии: Иисус
Христос, по свидетельству Евангелий, скорее был грозен, чем благостен по
отношению к иудеям, Гоголь, как только почувствовал себя "доверенным лицом
мирового духа", в быту стал совершенно непереносим, Достоевский сделался
гражданином-отшельником той планеты, которую сам же и изобрел. Что касается
Льва Толстого, то он был прямым тираном в границах своей идеи, и тут
вырисовывается такая закономерность: чем фундаментальней, продуктивней,
путеводительней новая нравственная доктрина, тем в большей степени автор ее
деспотизируется, так сказать; но при этом он одновременно становится и рабом
этой своей доктрины, способным воспринимать мир исключительно через ее
догматы и постулаты, и даже он отчасти становится мизантропом, готовым
атаковать самые невинные человеческие радости, от радости физической
близости "до искусства. "Балет же, в котором полуобнаженные женщины делают
сладострастные движения, переплетаются в разные чувственные гирлянды, есть
прямо развратное представление" - это не Победоносцев писал, не Иоанн
Кронштадтский, а творец дяди Ерошки, Наташи Ростовой и двух гусаров. Или:
"Половая страсть, как бы она ни была обставлена, есть зло, страшное зло, с
которым надо бороться, а не поощрять, как у нас. Слова Евангелия о том, что
смотрящий на женщину с вожделением уже прелюбодействовал с нею, относятся не
к одним чужим женам, а именно - и главное - к своей жене" - и это написал не
столпник какой-нибудь, не аскет, а живой человек, постигший все прелести
плотской любви, знавший множество разных женщин и наплодивший с полтора
десятка детей, законных и незаконных. Но этот пункт еще можно понять, ибо
речь идет о болезни роста: мрачный ригоризм, в который Толстой впал на
старости лет, объясняется тем же, что и влюбчивость молодежи.
Особенно зашорен и до капризности неуступчив Лев Николаевич был в
отношении венца своей религиозной доктрины - идеи непротивления злу
насилием, то бишь даже не до капризности - до смешного. Однажды какой-то
студент из Тулы, исповедовавший толстовство, прямодушно его спросил:
- А что, Лев Николаевич, если на меня набросится тигр? Вот так просто и
отдаться ему на съедение?
Толстой ответил с самым серьезным видом:
- Да откуда же в нашей Тульской губернии взяться тиграм?!
- Ну а все-таки! Предположим, на меня нападает тигр...
- Да откуда же в нашей Тульской губернии взяться тиграм?!
- Ну а все-таки!
- Да откуда же в нашей Тульской губернии взяться тиграм?!
И так до полной невозможности продолжать теоретическую беседу.
Видимо, Лев Николаевич чувствовал-таки слабинку в своем учении, его
неполную защищенность, но тем настойчивее он проталкивал его в жизнь. В
отличие от чистых философов, мыслящих отвлеченно и в редчайших случаях
проецировавших свои социальные теории на практику бытия, наш великий
художественный мыслитель настойчиво прививал на российской почве свое новое
христианство - так наши политики внедряют разные новшества и реформы: чуть
придет на ум какая-то социально-экономическая идея, сейчас ее в массы,
невзирая ни на какие реальности, закономерности и противопоказания
этнического порядка. Ведь он не только пропагандировал толстовство путем
печатного слова, хотя уже и "слово его было властью", как сказано у Луки, но
и сам пахал, косил, учил грамоте крестьянских детей, тачал сапоги, шорничал,
прибирался у себя в комнате и принимал исключительно растительную пищу,
отчего постоянно страдал желудком. И это живя среди изящно одетых
полубездельников, любящих покушать и все такое прочее, владея огромными
поместьями и миллионным состоянием, будучи, сдается, крупнейшим писателем в
истории человечества, да еще существуя в условиях государственности, разве
что приличной скотоводческим племенам. Товарищи по перу за него от чистого
сердца переживали, зачем он не пишет художественное и выставляет себя на
посмешище дуракам, окрестные крестьяне подозревали его в двуличии, дети
косились, а супруга, Софья Андреевна, бывало, подначивала за обедом:
- Призываешь всех к опрощению, а сам спаржу кушаешь...
И вот тут мы упираемся в один драматический пункт: несмотря на мировую
славу, богатство, отлично налаженный быт, Лев Николаевич, возможно, был
несчастнейшим человекописателем своего времени, ибо он был мучеником идеи и
своим духовно-нравственным существом принадлежал вечногрядущему, как Спиноза
или Паскаль. Самые твердые его последователи были из блаженных, обскурантов
либо из простаков, с властями предержащими он рассорился насмерть, и его
только через мировую славу не упекли, но обыски делали и тайных надзирателей
приставляли, большинство домочадцев были его идеологическими противниками,
например, Андрей Львович принципиально отправился на войну, а Лев Львович
даже написал художественное опровержение на "Крейцерову сонату"; что же
касается Софьи Андреевны, то она точно в пику своему великому мужу,
отказавшемуся от всех прав собственности, нанимала кавказцев для охраны
угодий от яснополянских крестьян, завела в Москве торговлю книгами Льва
Толстого, позволяла себе интриги со знаменитостями и своими финансовыми
претензиями вечно не давала ему житья. И дети и супруга отлично понимали,
что Лев Николаевич гений, что гению извинительны любые причуды, хоть ходи он
на голове, и что ему следовало во всем решительно потакать, но они понимали
это чисто теоретически, потому что нужно быть сколько-нибудь Толстым, чтобы
соединить теорию с практикой, какой бы причудливой эта теория ни была, а они
оказались Толстыми, можно сказать, нечаянно. Наконец и умные люди стали с
усмешкой посматривать на Льва Николаевича, поскольку Шекспира он ни в грош
не ставил, но зато призывал литераторов учиться мыслить у юродивого Сютаева,
а писать - у яснополянских ребятишек, сидевших за партами в его школе.
Но мало этого: цель и смысл его жизни, чистое христианство, в народе
скудно принялось и надолго не прижилось, - распространившиеся было колонии
толстовцев распались еще до Великого Октября, Кстати сказать, это не совсем
ясно: традиционное христианство пережило два тысячелетия, евангелисты,
пятидесятники, молокане, духоборы, старообрядцы существуют по наши дни, а
толстовская ересь как-то не прижилась. Видимо, невосприимчивость народа к
чистому христианству в определенной степени была обусловлена неким
аристократизмом самой религиозной идеи и сильным привкусом художественности
в ее догмах, а это, как говорится, непонятно широким массам. Вместе с тем
толстовство вообще не было рассчитано на живого, ординарного, слабого
человека, то есть на огромное большинство. Христос тем-то и был премудр, что
выработал общедоступное нравственное учение, основанное, в сущности, на
прощении, которое мог исповедовать, а мог не исповедовать и раб и господин,
и неуч и грамотей, и стоик и шалопай, и умница и дурак. Толстовство же
налагало на человека без малого непосильную схиму, потому что, во-первых,
оно предполагало в каждом неофите духовную подготовленность самого Толстого,
во-вторых, по некоторым кардинальным пунктам оно входило в противоречие с
человеческим естеством, в-третьих, лишало свободы выбора и не
предусматривало спасения для отступников, в-четвертых, ставило своей целью
не столько потустороннее блаженство, сколько царствие божие на земле. Между
тем величайшим мыслителем всех времен и народов, видимо, будет тот, кто
сумеет подвести под общий, так сказать, всеразрешающий знаменатель временное
и вечное, силу и слабость, добро и зло.
Таким образом, Толстой сочинил вполне утопическую религию, интересную
разве что для тончайшего жирового покрова человеческой гущи, так называемого
культурного общества, ибо рабочему, крестьянину, нищему, солдату,
ремесленнику некуда и незачем опрощаться, и не могут они пользоваться
результатами чужого труда, и медицина для них практически недоступна, и в
балете они не бывают, "где полуобнаженные женщины делают сладострастные
движения", и любовь-то для них скорее отправление организма. К этому
огромному народному большинству обращен единственно догмат непротивления злу
насилием, но ведь на трезвый взгляд нашего положительного народа, который
имел традицию насмерть забивать конокрадов, по большим праздникам устраивал
массовые побоища, нередко впадал в жестокие межевые войны и топил в колодцах
своих помещиков, учение о непротивлении злу насилием,, есть барская забава,
и более ничего, вроде барометра или ланкастеровой школы взаимного обучения.
Впрочем, и культурному обществу пришлось не совсем ко двору чистое
христианство, потому что оно нашло в нем много антикультурного? обращенного
вспять, замешанного на старческой озлобленности против кипучей жизни, что-то
похожее на теперешний хомейнизм.
Но самое знаменательное - это то, что и основатель толстовства,
собственно граф Толстой, оказался не в состоянии его неукоснительным образом
отправлять. Какого пункта толстовского учения ни коснись, все у Льва
Николаевича выходило наоборот, а если и не совсем наоборот, то, во всяком
случае, не в скрупулезном соответствии с догматическим толстословием. Он
отрицал собственность на землю и капитал, но так до самой смерти и остался
миллионером и крупнейшим землевладельцем, поскольку фактически избавиться от
движимого и недвижимого состояния ему помешала семья, мягкотелость,
чадолюбие и еще многие превходящие обстоятельства. Толстой исповедал
непротивление злу насилием, однако он, глазом не моргнув, вызвал на дуэль
Тургенева за то, что Иван Сергеевич "обманул" сестру Машу, и два часа
прождал автора "Муму" с двумя заряженными дробовиками в условленном месте,
потому что очень любил сестру. Толстой ратовал за отказ от роскоши, за
опрощение быта, но сам всю свою жизнь прожил в графском поместье, потому что
у него не хватало решимости бросить многочисленную семью. Толстой призывал
отказаться от эксплуатации чужого труда, однако его обслуживали повара,
садовники, конюхи и прочая челядь, неизбежная при многочисленной семье и
графском укладе жизни, Толстой почитал любовь между людьми основной
ипостатью бога и в то же время от души недолюбливал горожан, жандармов,
царя, композитора Танеева и еще множество разных лиц. Наконец, Толстой как
минимум половину жизни дезавуировал искусство и медицину, между тем при нем
жили личные доктора, а искусство продолжало его питать, даже если это была
отъявленная публицистика, поскольку и ее Толстой исполнял в строгом
соответствии с правилами искусства, Вот, скажем, Сумароков или Николай
Успенский, те, действительно, жили просто, в согласии со своими отпетыми
убеждениями: Сумароков ежедневно посещал ближайший трактир, пересекая
Кудринскую чуть ли не в ночной рубашке с аннинской лентой через плечо, а
Успенский буквально умер под забором в окрестностях Смоленского рынка, где
он накануне купил перочинный нож.
Коротко говоря, толстовство было религией, основанной Львом Толстым для
самого Льва Толстого, которую основатель был не в состоянии отправлять. То
есть он был именно не в состоянии ее отправлять, а нисколько не лукавил, не
лицемерил, не фарисействовал и потому был вдвойне несчастнейшим
человекописателем своего времени, тем более что многие склонялись к тому
мнению, будто граф как раз лукавит, фарисействует, лицемерит. А дело-то было
в том, что его утопическая религия никак не проецировалась на практику
бытия. Уж на что Христос был последовательным трибуном своей
всегума-нистической идеи, и тот прибегал к хлысту - что уж тут говорить о
сумбурном российском гении, который во исполнение своей веры пашет, косит,
учит грамоте крестьянских детей, тачает сапоги, шорничает, прибирается у
себя в комнате, принимает исключительно растительную пищу, отчего постоянно
страдает желудок, а выходит у него максимум личный протест против
общественных безобразий, что-то вроде голодовки профессора Хайдера...
Словом, Толстой разделил трагедию бога, который бытует среди людей, трагедию
Будды, Моисея, Христа, Магомета, Лютера; все они были законченные идеалисты
в расхожем смысле этого термина, ибо верили в то, что путеводное слово в
состоянии спасти мир, но обращено-то оно было к ЧЕЛОВЕКУ, а их не так уж
много среди людей - все больше великовозрастные подростки, не вполне
закончившие даже биохимический курс развития, которые воистину не ведают,
что творят. Будда проповедовал мир в себе и сулил праведникам нирвану,
Моисей дал грозный закон, по идее исключающий преступления против личности,
Христос принес великое учение о любви как залоге вечного бытия, Магомет
обещал праведникам райские кущи за миролюбие и терпимость, Лютер очистил
веру от злобы церкви, в смысле и просто злобы и злобы дня, а что получилось
на самом деле: буддисты до того довоевались между собой, что их голыми
руками закабалили христолюбивые англичане, иудеи нынче чуть ли не самая
агрессивная конгрегация, которой нипочем законодательство Моисея, нет на
свете такого греха, какой за две тысячи лет не взяла бы на себя христианская
церковь и все поколения истовых христиан, магометане со временем забыли
завет пророка и выродились в узколобых ненавистников всех немагометан, а
Лютер не успел навеки закрыть глаза, как его реформа вылилась в десятилетия
дикой междоусобицы. И это при том, что все поименованные мессии как-никак
учитывали возможности бедового человека, ориентируя его, в сущности, не
столько на вечное блаженство загробной жизни, сколько на упорядочение
земной, но человек благодаря своей слабости вышел, как говорится, из
положения, переориентировав учение на свой лад: дескать, вечное блаженство
подай сюда, но уж на грешной земле, "по бесконечной милости Твоей", мы
всласть поизгаляемся друг над другом. В общем, многообещающая концепция
воздаяния вечной жизнью за сколько-нибудь добродетельное времяпрепровождение
на земле в огромном большинстве случаев пришлась не по нашему брату,
бедовому человеку, как бывает не по Сеньке шапка, карьера не по
достоинствам, технология не по культуре производственного труда. Отсюда
единственное свидетельство в пользу воинствующего атеизма, стоящее хоть
что-то: пророки никогда не уповали на естественную нравственную эволюцию
человека, вполне допустимую уже потому, что животворный принцип нашего
мироздания заключается в движении от сравнительно несовершенного к
сравнительно совершенному, а неизменно ставили на революцию, на скачок,
который закономерен для исторического развития, но в ходе накопления
добродетели - исключен и, значит, перпендикулярен самой природе.
Следовательно, слабый, дюжинный человек в принципе не способен исполнить
учение божества, которое, пожалуй, требует невозможного, и религия остается
для него лишь средством единения с братьями и сестрами по несчастью,
источником надежды и утешения. Это, конечно, тоже кое-что, но понимать бога
в столь усеченном виде - значит его почти вовсе не понимать. Между тем
напрашивается такая формулировка: если мы с вами стоим на том, что бытие
человека разумно и закономерно, а не бессмысленно и случайно, в чем
изначально и расходятся люди верующие с атеистами, то Бог, или Природа, или
Высшая Сила, или Что Угодно есть прежде всего такое организующее начало,
которое выпестовало беспримерное в мироздании существо из глупой и
бесчувственной обезьяны, с тем чтобы воплотить отвлеченную идею гармонии и
добра в конкретном, живом, развивающемся материале; в пользу этого
определения божества свидетельствует уже то, что осмысленная гармония и
добро худо-бедно бытуют среди людей, по крайней мере, полтора миллиона лет,
в то время как до рождения человека на земле не существовало ни осмысленной
гармонии, ни добра. Другими словами, бог есть то, что в критически
благоприятный момент и в критически благоприятных условиях самореализовалось
через человека из такой же объективной, хотя и эфирной, реальности, как
закон всемирного тяготения. Это, понятно, немного чудо, но разве сам человек
не чудо? Разве не чудо любовь, искусство, разум, как бы отраженный
разумностью вселенского обустройства? Разве не чудо самая наша жизнь, если
взглянуть на нее глазами не человека из очереди, а неиспорченными, вроде
только-только открывшимися глазами?.. Из этого вытекает, что исповедание
Бога, или Природы, или Высшей Силы, или Чего Угодно есть посильное служение
гармонии и добру, каковое служение скорее всего не обеспечивает бессмертия,
этого, в общем-то, странного, даже бессмысленного дара в рассуждении
неизъяснимого счастья земного существования, хотя и ограниченного во времени
и в пространстве, но тем более дорогого, однако безусловно обеспечивает
мирное, благополучное житие, которого не знает даже самое выгодное
злодейство, а также непротивление злу насилием, все одно сопряженное со
многими неудобствами, что и доказывает биография Льва Толстого. Ведь
посильно, то есть по возможности деятельно, служить гармонии и добру -
значит соответствовать цели самой Природы, почему она и берет своих
верноподданных граждан под защиту и неусыпное попечение, в частности,
закономерно освобождая их от грубых закономерностей и случайностей
диалектического материализма, обрекающего нас на многие страдания и
несчастья. Как Уголовный кодекс освобождает от наказаний законопослушных
граждан, как у хозяйки, готовящей какой-то деликатес, ни при какой погоде не
получится динамита, как пешеход никогда не попадет под автомобиль, если он в
точности соблюдает правила уличного движения, как мечтателю, глядящему в
небо, ни за что не свалится на голову кирпич, так и верноподданному
гражданину Природы нипочем естественные несчастья и отрицательно заряженные
чудеса, ибо Природа ведет его по жизни как бы под локотки, невзирая на то,
ходит он в церковь или не ходит, говеет или не признает никаких постов, не
противится злу насилием или преимущественно занимается женщинами и вином -
поскольку не в этом дело, а дело в том, христианствует ли он формально или
же на деле служит гармонии и добру. Наконец, осознанная работа на цель
Природы воспитывает в человеке особенный взгляд на жизнь, который потешно и
в то же время довольно точно выразили французы в своей пословице:
"Единственное настоящее несчастье - это собственная смерть".
Стало быть, естественное вероисповедание человека есть чистая радость,
потому что оно необременительно, а также согласно с возможностями и
предназначением человека, но литературное христианство, сочиненное Львом
Толстым, - общественная нагрузка, замешанная на старческом ригоризме,
противном всему живому, которое и сам автор оказался не в состоянии
исполнять, и за пределами Ясной Поляны оно не получило сколько-нибудь
заметного распространения, так как плохо сочеталось с реалиями русской жизни
и не отвечало запросам так называемых широких народных масс. Более того: это
огромное историческое счастье, что у нас накрепко толстовство не прижилось,
иначе мы в лучшем случае скатились бы к эпохе Владимира Мономаха, как это
произошло в Иране на свой фасон, а в худшем случае превратились бы во
франко-англо-германский протекторат, вроде Китая времен заката маньчжурской
династии, откуда вывозили бы в метрополии хлеб и нефть, а ввозили бы опиум и
жевательную резинку. Все это навевает такое соображение: поскольку
религиозный пророк - это такая же профессия, как медик, писатель, инженер, и
поэтому подразумевает особый талант, особую подготовку и особую организацию
созидательного ума, то все-таки было бы лучше, если бы "сапоги тачал
сапожник, а пироги печи пирожник", то есть если бы развитием религий
занимались бы богословы, а писатели занимались бы своим прямым делом -
просвещением души, поскольку во всех прочих умственных отраслях, включая
философию и политику, они почему-то всегда выступают в качестве озлобленных
менторов, обиженных на действительность, правительство, народную
нравственность, категорический императив и всю нашу Солнечную систему.
Но, с другой стороны, очевидно то, что вообще толстовское
протестантство было встречено в русском обществе, во всяком случае, с
пониманием, так как оно представляло собой некую суммарную реакцию на
жестокость, бестолковость монархического режима, некультурность всяческого
начальства, дерзкую капитализацию экономики и общественной жизни,
константную народную бедность - словом, на нормальное всероссийское
неустройство. Ведь Толстой вооружался не против Христа, а против
государственных чиновников в рясах, извращающих его веру, не против
промышленных городов, погрязших в рабском труде и пьянстве, а против
растления рабочего класса средствами расширенного капиталистического
воспроизводства, не против медицины как таковой, а против преподобной
отечественной медицины, врачующей отдаленные следствия общественных
неурядиц, не против искусства вообще, а против искусства, налаженного для
бездельников и эстетов. В качестве же невольного политика - а в России
художнику очень трудно не снизойти до политики, в чем, собственно, и беда, -
Толстой пользовался особенной популярностью, и это немудрено, так как, по
существу, он был эсером с уклоном в анархо-синдикализм, ибо не признавал
частной собственности на землю, видел в крестьянине основную фигуру
российского общества, протестовал против правительственного террора,
призывал игнорировать государственные институты и, таким образом, разделял
платформу самой широкой и влиятельной партии той эпохи. Ленин этой платформы
не разделял, но справедливо увидел в Толстом "зеркало русской революции" -
жаль только, что он в нем и зеркало русской контрреволюции в свое время не
разглядел. А ведь Толстой и в этом альтернативном пункте оказался своего
рода буревестником предбудущих потрясений. Дело в том, что народная воля,
воспроизведенная в толстовской литературе, не совсем сочеталась со
стратегией и тактикой большевизма, а та часть его учения, которую можно
назвать созидательно-гуманистической, ну никак не гармонировала с практикой
социалистической революции, и вовсе не тот народный слой пришел в
семнадцатом году к политической власти, какой в свое время мог воспринять
толстовское чистое христианство, особенно в отрасли братской любви и
непротивления злу насилием. Правда, Толстой снисходительно отнесся к
народному возмущению 1905 года и в кровавом насилии исключительно
правительство укорял, но ведь в 1917 году функцию подавления взял на себя
как бы народ в лице Красной гвардии и вождей того самого рабочего класса,
который Толстой еще когда не одобрял за оторванность от природных корней,
питающих личную нравственность, за тлетворную, лубочную квазиобразованность
и казарменные замашки. Нетрудно было предугадать, что этот народный слой уж
больно лихо крутанет колесо истории, что он, конечно, справедливо,
запрограммированно распорядится землями, заводами и даст мир извоевавшемуся
русскому мужику, но при этом развернет неслыханный террор, не идущий ни в
какое сравнение с масштабами николаевского насилия, тем более
непростительный, непонятный, что обусловлен-то он будет не амбициями
обиженных помещиков и не претензиями обобранных промышленников и торговцев,
а междоусобицей революционных российских партий,-достаточно будет напомнить,
что звонком к "красному террору" послужили пять выстрелов эсерки Фанни
Каплан, бывшей подпольщицы и яростной инсургентки, впоследствии сожженной в
бочке из-под бензина. Нетрудно было предугадать, что этот народный слой с
ямщицким размахом поведет войну обязательно всех против всех, с непременными
грабежами под уклончивым названием "реквизиций", с окончательным развалом
промышленности и торговли и, как следствие этого, экономическим насилием над
крестьянством. Нетрудно было предугадать соответственно январский расстрел
рабочей демонстрации в 1918 году, которая пыталась защитить Учредительное
собрание, поголовную перепись и уничтожение петроградского офицерства,
возрождение института заложников, целые баржи пленных белогвардейцев,
пускаемые на дно, закрытие всех небольшевистских газет и прочее в том же
роде. И это все в стране, где в течение столетия обожествленная литература,
в том числе и сочинения Льва Толстого, культивировала любовь к своему
народу, сострадание к ближнему, свободную мысль, чистоту помыслов и деяний,
высокий настрой души! И это при том, что с начала первой русской революции
до смерти премьер-министра Столыпина было казнено что-то около тысячи
отъявленных террористов и боевиков, а идейная оппозиция отделывалась
юмористическими сроками, и то Лев Толстой написал страстную филиппику против
правительства, которая была напечатана везде, кроме богоспасаемого
Российского государства! Поэтому нетрудно было также предугадать, что
последние истые толстовцы покорно помрут от голода или по чрезвычайкам, но
юношество, воспитанное на Ростовых да на Болконских, потянется к Дутову да к
Краснову. Коротко говоря, мир, воссозданный Львом Толстым, который вырос из
глубочайшего понимания русского человека и русской жизни и на котором
вскормились миллионы культурных людей, вошел в антагонистическое
противоречие с Октябрем, так что предсказать грядущую гражданскую
междоусобицу можно было не только исходя из неизбежного противодействия
экспроприированных экспроприаторов, а просто даже по "Детству", "Отрочеству"
и "Юности", не говоря уже про "Стыдно" и "Не убий", Видимо, и сам Лев
Толстой и питомцы обожествленной русской литературы смирились бы с законной,
так сказать, революцией, как страдающие зубной болью мирятся с бормашиной,
кабы ее развитие неукоснительно контролировала интеллигентная головка
РКП(б), и кабы она сама то и дело не скатывалась к вполне сарматским приемам
отправления власти, и кабы непосредственными ее проводниками не были разные
Чепурные; ведь революции плодотворны и сравнительно безболезненны только
тогда, когда они направлены против абстракций, например, против данных
общественных отношений в сфере промышленного производства, и губительны,
если они направлены против людей, даже когда те суть конкретные носители
этих абстракций, однако именно к этому направлению и питают слабость разные
Чепурные; но тут уж ничего не поделаешь, ибо революции - самая благодатная
пора для всякого рода наполеончиков, проходимцев и дураков. Отсюда
беспримерный разгул страстей, уродливые крайности, самовластье, подавление
всего, что не вписывается в программу III Интернационала, а главное, кровь,
кровь, кровь. Ну что можно было ожидать от Толстого, доживи он до Октября? -
опять "Не могу "Молчать"...
Достоевского не любили. Его не любили женщины, каторжники, западники,
студенты, III отделение, демократы, аристократы, славянофилы, наборщики,
домовладельцы, издатели и писатели. Одни его не жаловали за блеклую
внешность и обывательские повадки, другие за исполинское самомнение и вообще
злокачественный характер, третьи за то, что он оболгал революционно
настроенную молодежь, четвертые потому, что для почвенника он был слишком
интеллигентен, пятые же просто считали его юродивым, без малого сумасшедшим.
Но вот что интересно: это была какая-то внимательная, пристальная нелюбовь,
некоторым образом смыкавшаяся с любовью.
Случай, надо признаться, из ряда вон выходящий для страны, покоренной
изящной словесностью безвозвратно, а кроме того, остро филологический, ибо
одним из сокровенных соотношений литературы следует полагать соотношение
нравственности сочинений с нравственностью сочинителя, нравственностью, то
есть, самой практической, бытовой. Упор на этом соотношении делается потому,
что Александр Сергеевич Пушкин открыл вопрос: "А гений и злодейство - две
вещи несовместные. Не правда ль?" - и создал крупную проблему на стыке этики
и эстетики; с другой стороны, хотелось бы как-то ответить и на излюбленный
вопрос нормального, дюжинного человека, способного в среду приютить
бездомного оборванца, а в четверг украсть у соседа ложку, "А судьи кто?",
который потому-то и так страстно его волнует. "Судьи" наши действительно
народ был все больше каверзный, непростой. Первый российский писатель нового
времени был женат на немке, интриговал и пил горькую, двое его современников
и товарищей по перу очно и заглазно поливали друг друга площадной бранью, а
еще один современник подносил императрице свои стихи, стоя на четвереньках.
Правда, в Х1Х столетии, когда литература из филантропического промысла чести
ради превратилась в служение высшим силам, хотя с легкой руки Кондратия
Рылеева и стала приносить авторам некоторый доход, в такие крайности наши
писатели не впадали, но все же характеры их оставались - как бы это
выразиться поосторожнее - уж очень многосторонни. Пушкин безусловно "солнце
нашей литературы", но однажды он полночи провел под кроватью у Фикельмон.
Великий Гоголь был большой ретроград, да еще и капризный до такой степени,
что им тяготились самые искренние поклонники. Гончарова знали как примерного
семьянина и одновременно пылкого ненавистника всякого крупного дарования.
Тургенев пришепетывал, отличался крайним высокомерием, первым лез к друзьям
целоваться, но внезапно подставлял щеку, на вопрос о здоровье отвечал: "Вы
что, доктор, чтобы спрашивать о здоровье?" - и при этом был так бесконечно
добр, что раз чуть было не поступил на службу в ненавистную канцелярию,
поскольку его пригласил приятель, которому было тягостно отказать. Лев
Толстой дошел в опрощении до того, что сам сапоги тачал и вводил в столбняк
Софью Андреевну матерными речами. Куприн как-то облил свою супругу
одеколоном и подпалил.
Что же касается самого Федора Михайловича Достоевского, то тут дело
обстоит особенно сложно, ибо человек он был не то что многосторонний, а
такой, о котором Дмитрий Карамазов выразился: "Нет, широк, слишком даже
широк человек, я бы сузил" - это устами своего персонажа Достоевский прежде
всего про себя сказал. Даже внешность у него была... разнокалиберная, что
ли, точно ее механически сложили из множества чуждых черт: он был весьма
небольшого роста, но отличался тяжелой поступью бурлака, хил, но широк в
плечах, необыкновенно, пугающе даже высоколоб, а руки у него были большие и
натруженные, точно у молотобойца, лицо скуластое, невидное, что называется,
простонародное, а темные глаза с разноцветными зрачками -
покойно-пронзительные, как у ветхозаветного пророка, но только вроде бы
повернутые в себя; плюс жидкие светло-рыжеватые волосы, просвечивающая
бороденка и покойницкий цвет лица. То есть на редкость настораживающе эта
форма соответствовала содержанию, эта внешность вторила характеру, эта плоть
отвечала духу - или наоборот - вот он даже носил дорогие фраки, которые
сидели на нем мешком. Попросту говоря, Достоевский был человек тяжелый, что,
впрочем, немудрено, если принять в расчет некоторые особо неблагоприятные
обстоятельства его жизни. Начнем с того, что детство Федора Михайловича
прошло в московской Мариинской больнице для бедных, где квартировал, служа
доктором, его батюшка, среди отвратительных запахов, серых казенных халатов,
нудных медицинских бесед, и даже местом ежедневных прогулок был здешний
дворик, в котором обыкновенно проветривалась и болящая беднота. Отец его был
такой тиран, что когда по русской привычке ложился после обеда, то заставлял
кого-нибудь из детей отгонять от него веточкой комаров да мух - недаром под
горячую руку его зарезали собственные крепостные. В военном Инженерном
училище, где прошли самые романтические годы великого романиста, он
столкнулся с теми же сарматскими нравами, которые и по сей день отличают
отечественную казарму; это обстоятельство могло оказаться особенно
зловредным по той причине, что Федор Михайлович необыкновенно рано осознал
свое высокое назначение, возможно, что слишком рано, поскольку оно
прорезывалось в нем болезненно, и Дмитрий Григорович, однокашник
Достоевского по училищу, впоследствии вспоминал, что еще во времена первой
молодости в том было нечто от просветленного старичка. Наконец, Достоевского
совсем молодым водили на Семеновский плац к расстрелу, но великодушно
помиловали и сослали в каторжные работы, за то, что он по пятницам посещал
большого чудака Буташевича-Петрашевского и однажды декламировал письмо
Белинского к. Гоголю, написанное, как известно, по поводу "Выбранных мест из
переписки с друзьями", к которому трудно было придраться даже докам из III
отделения.
Как бы там ни было, то есть какими бы ни были первоисточники этого
чрезвычайного человеческого характера, важно отметить то, что его главным
образом составляли противоположные, едва ли не взаимоисключающие черты. С
одной стороны, Федор Михайлович был до странного, противоестественно
скромен, причем на манер вовсе не напускной, а точно он слыхом не слыхивал о
своей славе, понятия не имел о подлинных размерах своего художественного
дара и не подозревал о мировом значении своей прозы - хотя что тут такого
странного, напротив, скромность есть признак исключительного таланта,
который отлично знает, что он всего-навсего орудие, проводник и, в сущности,
имеет основания гордиться своей персоной только в той степени, в какой он
реализует всевышний дар, иначе говоря, гордиться своей пер-соной у него
столько же оснований, сколько у красаицы красотой - но, с другой стороны, у
него случались припадки ненормального даже, болезненного самомнения: он
требовал от Некрасова, чтобы его вещи печатались на страницах "Современника"
обязательно как гвоздь номера, выделенными каемкой, не признавал в свой
адрес никакой критики и закатывал истерики Виссариону Григорьевичу
Белинскому, - дескать, зачем тот самозабвенно играет в преферанс, вместо
того, чтобы говорить с ним о "Бедных людях". Он был равнодушен к внешним
благам цивилизации, сроду не кутил, скверно одевался, симпатизировал простой
пище, никогда не имел своего выезда, жил в наемных квартирах, как нарочно,
бедно обставленных, мрачных, сырых, именно Достоевских, и в то же время был
отъявленным игроком, преимущественно в рулетку, ничтоже сумняшеся спускал
прожиточные деньги, ставя в отчаянное положение Анну Григорьевну Сниткину,
вторую свою жену, а раз как-то, получив тысячу целковых неожиданного
наследства, девятьсот рублей проиграл тут же на бильярде, а сотню подарил
какому-то босяку на пропой души. В обществе он производил впечатление
человека нелюдимого, угловатого, желчного, сильно заряженного мизантропией,
и при этом был влюбчив, как подросток, даже в зрелые свои годы, так что если
бы принимались все его предложения, как говорится, руки и сердца, то из
матримониальной стороны жизни великого романиста вышел бы скверный именно
анекдот. В литературном мире у него были одни враги, во всяком случае, среди
тогдашних корифеев нашей литературы, и тем не менее он с нежностью относился
к творчеству своих товарищей по перу. Он считал войну несмываемым
преступлением перед богом и призывал правительство отнять у турок
Константинополь.
Но это еще полбеды, потому что приятель Достоевского, литератор Николай
Николаевич Страхов, о нем писал: "В сущности, впрочем, все его романы
составляют самооправдание, доказывают, что в человеке могут ужиться с
благородством всякие мерзости... Он был зол, завистлив, развратен, и он всю
жизнь провел в таких волнениях, которые делали его жалким, и делали бы
смешным, если бы он не был при этом так зол и так умен... Его тянуло к
пакостям и он хвалился ими... В Швейцарии, при мне, он так помыкал слугой,
что тот обиделся и выговорил ему... Это был истинно несчастный и дурной
человек, который воображал себя счастливцем, героем, и нежно любил одного
себя". Однако тот же Страхов писал в своих мемуарах: "Искренность и теплота
так и светились в нем", и, стало быть, эти характеристики суть правда и
неправда одновременно, как правда и неправда сказать о лете, что это когда
тепло, поскольку летом бывает и весьма холодно. Правда у математика
Лобачевского: параллельные прямые и пересекаются и не пересекаются - это в
каком ракурсе посмотреть.
Итак, что же, собственно, за идея вытекает из многосложного характера
Федора Михайловича Достоевского, какое надбытийное откровение сулит нам
разность "Достоевский как великий певец духа человеческого минус Достоевский
как человек", что там за знаком равенства? Да, кажется, ничего. Во-первых,
снесемся со случайно подвернувшимся историческим примером, и станет ясно:
нам решительно все равно, что князь Голенищев-Кутузов был крив и тучен, нам
важно, что он разгромил войско Наполеона, а там будь он хоть строен, как
кипарис, и всевидящ, как Нострадамус. Во-вторых, скажем, Николай Успенский
был форменным негодяем, который и на Некрасова клеветал из-за двухрублевых
недоразумений, и жену вогнал в гроб через неуемное свое пьянство, и
Тургенева обокрал, однако же это был выдающийся русский писатель, оттого
только временно подзабытый, даже не оцененный по справедливости, что не так
много времени прошло после его безобразной смерти, что еще всевышний не
отошел. А впрочем, нельзя сказать, чтобы личная нравственность писателя по
отношению к нравственности его сочинений была бы то же самое, что бузина по
отношению к киевскому дядьке, равно как и нельзя сказать, что будто бы
бывают безнравственные писатели, но не бывает безнравственных сочинений,
если только они талантливы, и в литературе аморальна одна бездарность;
правильнее всего будет договориться, что художественный гений есть неизбежно
и необходимо широкий человек, вобравший в себя все мыслимые качества, от
способности к гнусному преступлению до способности из-за ничего принять
крестные муки, но только скрепивший в себе все зло, как и полагается душевно
здоровому существу, иначе он неспособен будет воссоздавать внутренние миры;
хотя и предварительная это мысль, но в справедливости ее уже и сейчас
убеждает то, что были у нас, были писатели нравственные до блаженности, да
чтой-то ничего о них не слыхать.
Кстати заметить, Достоевский отчего-то тосковал по абсолютному человеку
и даже на эту тему написал своего знаменитого "Идиота", задавшись
единственной целью - вывести совершенное существо. Только недаром князь Лев
Николаевич Мышкин вышел у него не столько Идиотом, выпадающим из жизни в
силу нечеловеческой своей нравственности, сколько праздношатайкой с
каллиграфическим дарованием, любителем отвлеченных бесед, каверзным
альтруистом, не способным решительно ни на что, - вот его даже пришлось
наделить огромным наследством, чтобы удержать во главе угла, чтобы
продолжить действие вплоть до сцены над трупом Настасьи Филип-повны,
поскольку к концу первой части князь себя уже полностью исчерпал. Ганечка
вон хоть и сомнительной нравственности человек, да человек дела, Парфен
Рогожин хотя и зверь, да ревностный созидатель, и, дайте срок, они железных
дорог понастроят по всей стране, накупят ренуаров с гогенами, училищ
понаоткрывают для простонародья, а князь Мышкин всю жизнь прострадает в
умном своем углу и, глядишь, кончит марксизмом в плехановской редакции, то
есть марксизмом, может быть, с диктатурой пролетариата, но без аннексий и
контрибуций... Нет, это уже будет слишком смелое продолжение "Идиота",
чрезмерно приближенное к социально-политическим обстоятельствам своего
времени, меж тем как Достоевский никогда не писал о том, что есть, что
бывает, что может быть, словом, - не отражал; Достоевский - это неистовый
выдумщик, который кроил бытие по своим лекалам и перешивал его как только
заблагорассудится, Достоевский, если не грешно будет так выразиться, - это
бог-внук, который всякий раз изобретал своего Адама, не имевшего аналога в
действительной жизни, который сочинял характеры, неслыханные в быту, и
выдумывал страсти, значительно превышавшие возможности реального человека.
Что отсюда следует: что чем выше литература, тем она дальше от злобы дня,
чем меньше соприкосновенья с реалиями своего времени, тем выше литература;
забубенная наша филология, разумеется, не погладит по головке за такой
вывод, но что же делать, коль это так. Разве что она посмотрит сквозь пальцы
вот на какое дерзкое замечание: Достоевский отнюдь не великий знаток и
проходчик людской души, а скорее, пожалуй, великий фантаст в области
человека.
Теперь часть вторая... Насколько Федор Михайлович был противоречив как
личность, настолько же он был и как писатель противоречив. Это еще
сравнительно мелочь, что один период у него точно бриллиантом написан, а
соседний мучителен и коряв, точно сон, предвещающий ОРЗ, что один его
персонаж просто нежизнеспособен, как, например, Подросток, а другой, как,
например, Смердяков, даром что он из наиболее фантастичных, животрепещет до
такой степени, что с ним все время охота заговорить; куда принципиальней
покажется такое противоречие: за художественной тканью его романов отчетливо
видится повествователь, который выступает то как христианин, то как
богоотступник - сдается, что в легенде об Инквизиторе церковники должны были
услышать гораздо более разрушительный вызов господствующей христианской
доктрине, нежели в религиозном учении Льва Толстого, и, в сущности, это
странно, что не Достоевского отлучили от Церкви, а Льва Толстого, - то как
аристократ, то как умеренный либерал, то как славянофил, то как утонченный
интеллигент. Последняя антонимическая группа особенно интересна.
Достоевский считается отпетым националистом, за которого, правда, не
совестно перед цивилизованным миром, ибо его русофильские убеждения были не
так слепы, дики и наивны, как у предшественников и последователей:
предшественники, будучи огорченными константной бедственностью России,
искали причину несчастий в реформах царя Петра и находили лекарство от всех
пороков в возвращении к прадедушкиным кафтанам и жареным лебедям,
последователи же, будучи огорченными константной бедственностью России, ищут
причину несчастий в Октябрьском перевороте и находят лекарство от всех
пороков в возвращении к трехцветному флагу добрфлота, гармошке и романовской
тирании - так вот Федор Михайлович полагал, что задача настоящего русофила
состоит не в том, чтобы раскассировать слегка европеизированную верхушку до
плачевного положения азиатствующего большинства и воротить общество к
пещерно-племенному устройству, а в том, чтобы на всех уровнях соединить
гейдельбергскую образованность с пензенской самобытностью и, таким образом,
аннулировать раскол нации на два лагеря, собрать в кулак все способное к
поступательному развитию и двинуться в Царствие божее цивилизованно-русским
шагом. Ничего не скажешь, заманчивая идея, и целое столетие понадобилось на
то, чтобы задним умом дойти: да нету никакой ни пензенской, ни оксфордской
самобытности, во всяком случае, того энергетического заряда, который
обеспечивает прогресс, а есть европейский дух, объединяющий ряд народов, и
если мы желаем социальной благопристойности, сытости и свободы, то нам
следует основательно проникнуться этим духом, научиться копейку считать,
выпивать в меру, думать о конкретном, например: чего это подорожали соленые
огурцы - а если мы желаем по-прежнему, ковыряя пальцем в носу, томиться от
всемирных несовершенств, то нас не спасет никакая гейдельбергская
образованность. Но вот до того хворал Достоевский бедовой нашей Россией, что
из провала петровской европеизации всей страны, из переимчивости и
способности все понять, все простить, наконец, просто из того, что русская
мысль не в состоянии ужиться с русской действительностью, вывел особую,
неслыханно высокую миссию нашей родины: синтезировать, примирить в себе
великие гуманистические идеи, тем самым явив новое качество общества и,
главное, нового человека. Как сетовал в таких случаях Антон Павлович Чехов:
песня старая, хотя далеко еще не допетая, иначе говоря, покуда наша мысль
пребудет в контрах с нашей несчастной жизнью - а это, по всем вероятиям, их
вечное состояние, однако не потому, что всегда будет отвратительна наша
жизнь, но потому, что русскую мысль она будет вечно не удовлетворять - мы не
отстанем от избранности России. Между тем, может быть, в том-то и
заключается вся наша избранность, чтобы, ковыряя пальцем в носу, томиться от
всемирных несовершенств. И в диковинной этой миссии на самом деле нет ничего
обидного, способного обострить национальный комплекс неполноценности, потому
что каждому свое - кто-то за всех компьютеры строит, кто-то моды выдумывает,
кто-то высаживается на Луну, а кто-то томится от всемирных несовершенств.
Более того даже: если землянам и есть за что нас по-настоящему уважать, так
только за то, что мы в лучшем своем проявлении - это больная совесть Земли,
добровольные ответчики за первородный грех, уязвленная душа, настроенная на
всемирность. Но ведь то же самое и Достоевский говорил, исходя из сугубого
патриотизма и невольно приходя к космополитизму, или, лучше сказать,
всечеловечности: восприимчивость к пониманию чуждого народа, его души, его
радости и печалей свойственна всему русскому народу; печали и радости,
волнующие жизнь европейского человека, его тоска, его страданье для нас, для
каждого из нас, русских людей, едва ли не дороже наших собственных печалей -
вот что говорил в своей юбилейной пушкинской речи писатель, который
неустанно издевался над западным образом жизни и позволял себе откровенные
выпады против многих народов мира. Вот уж действительно диалектика в образе
человеческом, единство и борьба противоположностей, дающие на редкость
гармонический результат, ибо отечественность Достоевского была интеллигентна
- за что его и недолюбливали славянофилы, а интеллигентность отличалась
такой глубокой народностью, что недаром эта благодать считается чисто
русской прерогативой.
Или другой пример: сочинения Достоевского шли вразрез с демократической
традицией тогдашней литературы - за что его и недолюбливала революционно
настроенная молодежь, которая с подачи тургеневского Базарова, чисто
по-большевистски, ставила идею смазных сапог выше идеи бога - но в чем же,
собственно, была недемократичность этой литературы? А в том, что Федор
Михайлович понял столетия так за два до того, как это станет доступно всем:
человеческое счастье гораздо сложнее, чем полагают господа социалисты, и
вообще благословенна эволюция, органическое развитие общественных отношений,
обеспеченное никак не сменой форм собственности на средства производства, но
ужасающе медленным становлением человека, который в рамках любой
государственности способен образовать сумасшедший дом, а революции
губительны, хотя с ними и ничего не поделаешь, как, скажем, с
землетрясениями, поскольку они только меняют вещи местами, не изменяя
качество их природы, и потом требуются многие десятилетия, чтобы всякая вещь
заняла приличествующее ей место, чтобы природа взяла свое. Отсюда
литература, работающая на рост человечного в человеке, несоизмеримо
благоугодней литературы, так или иначе призывающей к топору, ибо призывающий
к топору от топора и погибнет, что в совершенстве доказал 1937-й сатанинский
год. Отсюда и вывод почти святотатственный, с которым вряд ли согласится
даже вяло выраженный прогрессист: всякая специальная политическая борьба
против существующего порядка вещей, от терроризма до робкого диссидентства,
есть в лучшем случае продукт детского недомыслия, а единственный, взаправду
действенный, способ изжить социальное неустройство - это жить по совести и
трудиться на совесть, тем самым нагнетая вокруг себя эволюционную ситуацию.
Но тогда кто же у нас, спрашивается, выходит истинный демократ, то есть
радетель о благе народном - Чернышевский с его Рахметовым, Тургенев с его
Базаровым или Достоев-ский с его "Бесами", задолго предвосхитивший бесов из
окружения Иосифа Джугашвили... И опять у нас вроде бы непримиримые
противоречия дают более или менее гармонический результат. А впрочем, такой
был человек Федор Михайлович Достоевский, что монархистом он сделался, может
быть, потому, что Пушкин был анархист, православным христианином потому, что
Белинский был атеист, а Толстой сектант, русофилом же потому, что Герцен был
не столько "русский дворянин", сколько "гражданин мира". Но именно благодаря
этому нервному духу противоречия Достоевский и завершил образ русского
интеллигента, наделив его многими драгоценными качествами из личного
арсенала, в частности, оптимизмом безысходности, активной бездеятельностью,
человеконенавистническим альтруизмом и еще тем грациозным качеством, что
русский интеллигент действительно затрудняется жить, если, например, эфиопы
не знают грамоте.
Только вот что же делать с отравлением-то этим богатством, с разностью
"Достоевский как великий певец духа человеческого минус Достоевский как
че-ловек"? Разве что обопремся-ка на разнузданное воображение и нарисуем
такую сцену: Санкт-Петербург, Васильевский остров, квартира
Корвин-Круковских; званый вечер, чопорные столичные немцы, дамы в хрустящих
платьях, цвета которых не разобрать из-за свечного, квелого освещения,
какой-то гвардейский поручик, трогающий себя за левую эполету, а Федор
Михайлович сидит, сгорбившись, в уголке, сердится и тоскует. Я подсаживаюсь
к нему и, млея от почтения, говорю:
- Публика-то, - говорю, - такая, прости господи, чепуха.
- Совершенно с вами согласен, - отвечает Федор Михайлович и поднимает
на меня спрашивающие глаза. - А вы-то, сударь, здесь по какому поводу?
- Из-за вас, дорогой Федор Михайлович, исключительно из-за вас.
Вообразите, позарез требуется получить ответ вот на какой вопрос: гений и
злодейство - две вещи несовместные, или как?
Достоевский насторожился и говорит:
- Не то что ответа, а и самого-то вопроса такого нет. Потому что "Пока
не требует поэта / К священ-ной жертве Аполлон, / В заботы суетного света /
Он малодушно погружен" - ведь наш брат писатель хоть и сакральный сосуд, да
тоже из простой глины. Вы, наверное, согласитесь, что я порядочный романист,
а между тем, знаете, что я в молодости учудил?..
Окончание этой речи мне неохота передавать; одно только скажу: у-у, до
чего широк человек, уж на что я Пьецух Вячеслав Алексеевич, а и я бы сузил.
Будучи четырех лет от роду, Алексей Максимович Пешков заболел холерой,
заразил ею отца, который за ним ходил, и тот скончался в расцвете лет.
Впоследствии дела нашего Буревестника складывались более или менее по этому
образцу: сомнительно, чтобы он считал политику занятием наиважнейшим и,
главное, продуктивным в положении литератора, а между тем воевал с царем и
делал фронду большевикам; он всю жизнь опекал юные дарования и ввел в
литературу немало бестолковых людей, которые литературу-то и начали
затирать; разумеется, у него и в уме не было распространить сталинскую
тиранию на область изящной словесности, однако из его сочинений
заинтересованные лица слепили социалистический реализм, отрицавший - вплоть
до применения мер физического воздействия - все прочие художественные школы,
и нечаянно встал во главе Союза писателей, собственно говоря, наркомата
литературы; несомненно, что он был человеком порядочным и самых
гуманистических убеждений, но все-таки это не помешало ему воспевать
строительство Беломорканала и сочинять оды ОГПУ.
Почему Алексей Максимович смолоду участвовал в революционном движении,
это вполне понятно, - в царствование последнего султана Московского и всея
Руси, когда разложение государственного организма стало уже медицинским
фактом, не было в стране сколько-нибудь радетельно настроенного
интеллигента, который сочувствовал бы режиму, и делать ему афронт считалось
так же обыкновенно, как выпивать рюмку-другую перед обедом или же знать
иностранные языки. Другой вопрос, отчего Алексей Максимович все-таки
непосредственно боролся с романовской диктатурой, за что неоднократно
сиживал в тюрьмах и высылался то в Ялту, то в Арзамас, тогда как Толстой,
Чехов, Бунин, Куприн отнюдь не входили ни в какие революционные организации
и работали на светлое будущее исключительно средствами художественной
литературы - вот это, действительно, интригует, что всякий глубокий писатель
по своим политическим убеждениям - социалист-эволюционер, то есть существо
понимающее, коль не умом, так кожей, что люди со временем, конечно, придут к
идеальному общежитию, но все упирается не в соотношение базиса и надстройки,
а именно в человека, который до обидного медленно прогрессирует из поколения
в поколение, ибо этот человек способен на дикие выходки в условиях реального
социализма и на ангельские дела в условиях самого дремучего самовластья, во
всяком случае, до неузнаваемости извратить спасительную идею - это для него
ничего не стоит. Оттого-то всякий глубокий писатель озабочен развитием
человечного в человеке и настороженно относится к революционным теориям,
особенно если те круто замешаны на крови. А тут тебе "Песня о Соколе",
"Песня о Буревестнике", работа в эсдековских подпольных организациях, многие
тысячи литературных рублей, пожертвованных на браунинги, путешествие в
Америку для сбора средств в пользу социалистической революции и множество
прочих деяний чисто политического порядка. Правда, в скором времени Горький
расплевался с большевиками, а в восемнадцатом году в газете "Новая жизнь"
опубликовал серию статей под общим названием "Несвоевременные мысли", в
которых дал жестокую характеристику Владимиру Ильичу: "Ленин "вождь" и -
русский барин, не чуждый некоторых душевных свойств этого ушедшего в небытие
сословия, а потому он считает себя вправе проделать с русским народом
жестокий опыт, заранее обреченный на неудачу... Эта неизбежная трагедия не
смущает Ленина, раба догмы..."; русскому народу: "Самый грешный и грязный
народ на земле, бестолковый в добре и зле, опоенный водкой, изуродованный
цинизмом насилия, безобразно жестокий и, в то же время, непонятно
добродушный, - в конце всего - это талантливый народ"; заодно русскому
простонародью черносотенного толка: "...в конце концов, какую бы чепуху ни
пороли антисемиты, они не любят еврея только за то, что он явно лучше,
ловчее, трудоспособнее их"; и самому Великому Октябрю: "...революция - и вся
жизнь - превращается в сухую, арифметическую задачу распределения
материальных благ, задачу, решение которой требует слепой жестокости,
потоков крови..." - вот такой неожиданный поворот произошел с Буревестником,
личным другом Владимира Ильича, правоверным эсдеком-большевиком, который в
свое время сочинил следующую инструкцию демонстрантам: "Пускать в ход
револьверы, кинжалы и собственные зубы, лишь бы произве-сти большой
переполох среди полиции... - иначе уличные демонстрации не имеют смысла".
Что же следует из этого поворота? А то из него следует, что, во всяком
случае, художнику хорошо было бы держаться в стороне от политических
пертурбаций своей эпохи, потому что нет в природе такого революционного или
контрреволюционного учения, которое безусловно отвечало бы извечному,
высшему чаянью человека, и ни одно из них вообще никак не соотносилось с
задачами и сутью художественного творчества, а если и соотносилось, то как
Менделеев с самогоноварением, иначе творец рискует попасть в неловкое
положение, в каком оказался Горький: начинал он классическим
социал-демократом, затем встал на платформу большевиков, затем занялся
богостроительством, затем превратился в либерального демократа, а кончил
благодушным сталинистом, от души воспевавшим так называемое социалистическое
строительство, ни сном ни духом не угадав, что на самом деле в "Союзе
Советов" - Горький почему-то настойчиво называл наше пореволюционное
отечество "Союзом Советов", вряд ли имея в виду также и поселковые, - что на
самом деле в стране идет строительство той же самой тюрьмы народов, только
на новый лад. Конечно, его политические метания можно бы и развитием,
поисками назвать, кабы он не кончил благодушным сталинистом, от души
воспевавшим так называемое социалистическое строительство; стоять бы ему всю
жизнь на какой-нибудь несложной художественной идее, вроде "Человек - это
звучит гордо", и он вошел бы в нашу литературу не как горький путаник, а как
беспочвенный гуманист, Впрочем, тут, кажется, не вина Алексея Максимовича,
но беда, ибо он по призванию был беспокойным правдоискателем, нервным
идеалистом, Солженицыным своего времени, только что чувствительным и незлым,
то есть он сначала был протестант, а потом художник.
Вообще значение писателя Горького сильно преувеличено. Он начинал свою
литературную деятельность как восторженно-грозный романтик с балладами в
белых стихах и прозе, исполненными подросткового пафоса, замешанными на
аллегории, отдающей в восемнадцатое столетие, построенными на материале из
жизни животных и босяков, частенько выходящими на простецкие сентенции,
вроде "Рожденный ползать летать не может". Даже его молодые рассказы о
странствиях по Руси, - мнится, лучшее из всего горьковского наследия - суть
отлично написанные путевые очерки, и не более того, так же далекие от прозы
по существу, как статьи Чернышевского от классической философии, если,
разумеется, понимать под художественной прозой не способ восхищенного или
возмущенного отражения действительности, а средство воспроизведения
действительности в преображенно-концентрированном ее виде, которое сродни
приготовлению каши из топора, причем преображенно-концентрированная
действительность у глубокого писателя всегда соотносится с
действительностью, отраженной у ходока, как рай с санаторием, патологонатом
с мясником и, наоборот, бытовое воровство с первоначальным накоплением
капитала. Простак, не чуждый поэтического понимания мира, например, напишет,
что любовь - не вздохи на скамейке и не прогулки при луне, а у гения
получится "зубная боль в сердце". Или другой пример, позаимствованный у
Чехова: очеркист просто-напросто опишет филателиста, который решил собрать
миллион почтовых марок и собрал-таки этот миллион, между тем жизнь пролетела
мимо; а у серьезного прозаика выйдет филателист, поставивший перед собой
цель собрать миллион почтовых марок, который собрал-таки этот миллион, в
один прекрасный день выстелил марками пол своей комнаты, лег на них и
застрелился из дамского пистолета... Правда, впоследствии Горький понял, что
принцип литературы гораздо мудреней принципа зеркального отражения, и
продолжил свой путь уже как сочинитель бытовых романов с классовой
подоплекой и нравоучительных пьес, точно специально рассчитанных на школьные
хрестоматии, да в том-то все и дело, что, кажется, это понимание не выросло
органически вместе с ним, а представляло собой продукт благоприобретенный,
почерпнутый из книг, которые Буревестник поглощал в таком неимоверном
количестве, что было бы даже странно, если бы он не воспринял некоторые
внутренние законы высокой прозы. То-то он говаривал про себя: "Я -
профессиональный читатель, влюбленный в литературу" - то-то от его сочинений
местами веет какой-то арифметичностью, то-то они очевидно заданы, нацелены
на определенный этический результат, который частенько можно предугадать,
то-то означенный результат достигается слишком технологично, без этого
блуждания и неожиданных взрывов мысли, характерных для носителей искры
Божьей, то-то легко сформулировать его пьесы и эпопеи... Одним словом,
сдается, что дарование Горького - во многом книжное, вычитанное, поверенное
рассудком и помноженное на исключительную работоспособность, недаром он был
твердо уверен в том, что гений на 90% - труд, О наработанности, так сказать,
горьковского таланта дополнительно свидетельствует еще то, что он отличался
весьма недалеким, по крайней мере, неровным вкусом, иначе откуда бы взяться
его "Весенним мелодиям", где, по расшифровке биографа Груздева, птицы
рассуждают о свободе, и чиж поет товарищам случайно услышанную им "Песню о
Буревестнике", откуда бы взяться всем этим "свинцовым мерзостям", "горячему
туману взаимной вражды", "застывшему однообразию речей", "хаосу скользких,
жабьих слов", "звенящей меди романтизма", которые одинаково трудно объяснить
оголтелой начитанностью и незаконченным начальным образованием, но просто
объяснить тем, что прилежный ремесленник-эпигон всегда себя выдаст, либо
пририсовав девичьи глаза русскому богатырю, либо испортив композицию лишней
кепкой, либо определив жанр своего труда как посильные размышления... Кончил
же свой литературный путь Алексей Максимович совсем слабо - очерками самого
газетного свойства, исполненными в стилистике райкомовского звена, где
попадаются и "передовые единицы трудящихся масс" и "глупость - чаще всего
результат классового насилия буржуазии", нуднейшим Климом Самгиным и
сценическими откликами на политические процессы; так, на процесс
"Промпартии" Алексей Максимович отозвался пьесой "Сомов и другие", где, по
тому же Груздеву, действует "Троеруков, "учитель пения", вредитель
морального порядка, Богомолов, старый инженер, мелкий взяточник, готовящий
советской молодежи "столыпинские галстуки", Лидия, жена Сомова, которая
потеряла связь с жизнью", и еще целый ряд механических персонажей.
Тем более удивительна его небывалая популярность, скоропалительная
слава всероссийская, европейская, а после и мировая, свалившаяся на Алексея
Максимовича бог весть по какой причине: и проходу-то ему не давали в
публичных местах, так что он даже покрикивал на поклонников, и впрягались в
его экипаж финские почитатели, и Марк Твен говорил ему комплименты, и целыми
экипажами ходили глазеть на него залетные моряки, и гения Бунина он затмил,
и даже как бы поблек в сиянии горьковской славы гигант Толстой. На деле
понять это общественное заблуждение не так трудно: вообще отечественный
читатель частенько обманывался и сотворял себе кумиров из ничего, взять хотя
бы поэта Надсона, по которому одно время сходила с ума Россия; во-вторых,
Горький подкупил демократически настроенную публику своим босяцким
происхождением, вернее, публика была приятно поражена - вот, дескать,
министр Державин писал, камер-юнкер Пушкин писал, граф Толстой писал, а этот
из хамов и тоже пишет; в-третьих, стране, уставшей от самовластья, прежде
всего приглянулся явно революционный уклон горьковских сочинений, и тут уж
русскому читателю было не до художественных достоинств, а так он, наверное,
рассуждал: если против царя пишет, то, стало быть, хорошо. О западном
читателе речи нет, ибо в начале века он за глаза верил в русскую культуру и
в русский рубль.
Странная все-таки это фигура - Горький, все-то в нем было несоразмерно:
слава не по таланту, миниатюрная ступня и неслышная, вкрадчивая поступь с
носка на каблук не по значительному росту в 182 сантиметра, васильковые
глаза не по чувашскому лицу, английские сигареты с ментолом и "линкольн",
который ему Сталин подарил, не по нижегородскому оканью, людоедские лозунги,
как-то: "Если враг не сдается, его уничтожают", не по редкой плаксивости -
ведь Алексей Максимович в преклонные лета чуть что, сразу в слезы, с горя
ли, с радости, но чаще от умиления; а впрочем, в России над плаксивостью не
приходится издеваться, это у нас, должно быть, нормальное свойство психики,
потому что радости кот наплакал, а горя невпроворот...
Тем не менее горьковская слава, как говорится, факт, хотя и
настораживающий не в пользу среднестатистического интеллигента начала века,
ибо принципиальнейшее сочинение Алексея Максимовича - роман "Мать", который
он написал еще будучи молодым, вроде бы должен был автора совершенно
разоблачить. Вот если бы в наше строгое время нашелся остроумный и злой
шутник, каковой не поленился бы перестучать роман на машинке, обозначил бы
рукопись посторонней фамилией, а хоть бы он и Пешковым подписался, прислал
бы рукопись в какую-нибудь редакцию, и попала бы она к прилежному
рецензенту, но отчасти потерявшему ориентацию во времени из-за вредной своей
профессии, - этот шутник, возможно, получил бы такой ответ:
"Уважаемый тов. Пешков!
Ваш роман "Мать" не лишен некоторых достоинств, например, он написан на
животрепещущую тему и весьма грамотным языком. Вместе с тем рукописи
свойственны значительные недостатки, которые мешают нам принять Ваше
произведение к публикации. Самый значительный из них заключается в том, что
Ваш роман малохудожествен, что публицистический момент в нем преобладает над
эстетическим. И даже Вы частенько сбиваетесь на газету, чему есть масса
свидетельств в тексте, но я приведу только один пример: "- Так! - отвечал он
твердо и крепко. И рассказывал ей о людях, которые, желая добра народу,
сеяли в нем правду, а за это враги жизни ловили их, как зверей, и сажали в
тюрьмы..." Не знаю, согласитесь ли Вы со мной, но тут налицо стилистика
передовицы из какого-нибудь крайне левого, антикоммунистического издания, а
никак не отрывок из художественной прозы. Кстати сказать, не совсем понятен
какой-то жгучий Ваш интерес к диссидентским заговорам и интригам, к
жестокому политиканству неглубоких людей, из тех, что в свое время поставили
страну на грань экономической катастрофы, а теперь сеют хаос и втравливают
народы в междоусобицу. Вот если бы Вы их раскритиковали в пух и прах, тогда
да, а то Вы расписываете эту публику в довольно радужные тона. С другой
стороны, не совсем понятно, почему в жизни рабочего человека Вы видите
только дикие нравы, беспробудное пьянство, тяжелый, безрадостный труд и
бедность, ведь есть и светлые стороны в жизни простого советского человека,
зачем же настолько сгущать краски?
Однако следует отметить и некоторые частные удачи Вашего произведения,
которые позволяют надеяться, что еще не все для Вас потеряно, например: Ваш
герой Павел Власов только потому ушел в политическую борьбу, что его
организм водки не принимал, - вот это находка, вот это жизненно и свежо?
Ну и напоследок кое-какие мелочи из области литературной техники,
ремесла. Уж очень в Вас буйствуют соки молодости, и отсюда такие невозможно
пышные обороты, как "десятки жирных, квадратных глаз" (это про обыкновенные
фабричные окна-то), "фабрика выплевывала людей из своих каменных недр",
"маслянистый воздух машин высосал из мус-кулов людей силу" - все это,
извините, нетонко, вы-мученно, и вообще в таких случаях Пушкин сетовал-де,
почему не пишет просто - лошадь. Далее... Довольно никчемными и пустыми у
Вас получаются диалоги; хотя диссиденты и злокачественная, неумная публика,
все же сомнительно, чтобы нормальный человек кричал за чаем "Да здравствует
рабочая Италия!"; многие персонажи у Вас выглядят какими-то моделями, до
того они неживые..." - ну и так далее, в том же духе.
Самое интересное то, что несмотря на забавную нелепость такой рецензии,
она бы ушла не так далеко от правды, ведь действительно "Мать" - вещь
прямолинейная, скучная, какая-то заказная, подозрительно похожая на
раскрашенную фотографию, и только такие угрюмые человеколюбцы, как
профессионалы-большевики, которым чувство прекрасного было в принципе не
дано, могли по наивности избрать ее своим литературно-политическим
манифестом. И вот опять у Горького получилось не совсем то, к чему он
стремился, сочиняя бедную свою "Мать"; он, видимо, полагал просто-напросто
отобразить, каким образом и почему простолюдин уходит в революцию с головой,
а вышло целое схоластическое учение, получившее странное название -
"социалистический реализм", которым долгое время пытались подавить живую
литературу.
Почему "социалистический" - это ясно, не ясно, почему, собственно,
реализм. Если по Горькому, таковой заключается в "гордом и радостном
пафосе", вытекающем из "фактов социалистического опыта", то мы, принимая в
расчет горький опыт так называемого социалистического строительства,
неизбежно приходим к мысли, что новое художественное направление было не чем
иным, как строго избирательным романтизмом госкапиталистического периода,
или, коротко говоря, "госкапиталистическим романтизмом", которому из чисто
политических видов полагалось выдавать желаемое за действительное и по мере
возможного вытеснять из культуры даже и кротко-демократическую словесность,
отображающую жизнь во всей ее полноте. По сути дела, большевикам вовсе не
нужна была художественная литература, а нужно было нечто похожее на нее,
отнюдь не питательное, но радующее глаз, муляж, чучело, заспиртованная роза.
Не исключено, что большевики искренне верили в возможность рожденья
пролетарского искусства от энтузиазма трудящихся масс и лирической мечты
Анатолия Васильевича Луначарского, хотя пролетарское искусство - категория
настолько же несуразная, как и пролетарская медицина, но пока то да се, они
соглашались на художественные промыслы, обслуживающие тактические, причем
именно тактические, задачи построения сугубо тоталитарного государства. И
вот что особенно интересно: как же так вышло, что к злостному этому делу
приложил руку человек безусловно мудрый и честный, писатель по-своему
одаренный и понимавший надпартийную сущность литературы? и как это он стал
посаженым отцом на бракосочетании русской словесности с государственным
аппаратом, в результате которого родился Союз писателей СССР, дитя не по
годам строгое и смурное? и зачем он лично развенчал Аполлона до положения
мальчика на посылках при Иосифе I Всех Времен и Народов; а заодно и при
малограмотных членах Политбюро?
Так надо полагать, что Алексей Максимович, равно как и многие миллионы
непростых и простых людей, был очарован властью великопетровского образца.
Ведь эта власть не только подняла в семнадцатом году российскую голь на
демонтаж тысячелетней цивилизации, в восемнадцатом году прикончила
гласность, а в двадцать втором выслала из страны цвет философии и физически
уничтожила последнюю оппозиционную партию, но также сумела вдохновить наш
народ на беззаветное строительство справедливейшего по идее общественного
устройства, выстояла против нашествия двунадесяти языков, возвела в чин
хозяина жизни простого работника, миллионы людей научила читать и писать -
даром что, в частности, ради марксистского катехизиса и доносов - замесила
могучую индустрию, но, может быть, главное, воспламенила людей той
ненаглядной верой, что они суть именинники исторического процесса. Зная же
особенность нашего национального характера, изреченную Пушкиным в следующих
строках: "Ах, обма-нуть меня не трудно, / Я сам обманываться рад" - можно
предположить, что Алексей Максимович охотно поддался тому очарованию силы,
масштаба и новизны, перед которым не устояли многие гении и все двести
миллионов наших бабушек и дедушек, тем более что в Западной Европе, поди,
ему было скучно, а у нас то понос, то золотуха, то пятое, то десятое, то
врачи-убийцы, то электрификация всей страны. И даже до такой степени Горький
спасовал перед сталинской диктатурой, что чистосердечно воспринял символ
кремлевской веры и сам забубенный большевистский вокабуляр. Десяти лет не
прошло, как Алексей Максимович ругательски ругал Ленина за злостные опыты
над Россией, а уже он бичевал мягкотелую интеллигенцию и ее "кочку зрения",
восхищался темпами сноса Иверской часовни, укорял в мещанстве Канта,
Толстого и Достоевского, самым искренним образом изливался, что-де
"настроение радости и гордости вызвало у меня открытие Беломоро-Балтийского
канала... Не преувеличивая, мы имеем право сказать, что десятки тысяч людей
перевоспитаны. Есть чему радоваться, не правда ли?.. Люди из ГПУ умеют
перестраивать людей". Затем он всерьез начал пестовать пролетарскую
литературу и за уши тащил в нее сочинителей от станка, которых он науськивал
на "гордый и радостный пафос", вытекающий из "фактов социалистического
опыта", и те впоследствии дали прикурить разным там Нобелевским лауреатам из
отщепенцев, и при этом еще сердился, что за двадцать лет господства
соцреализма советская литература так и не дала образ женщины-администратора,
однако сам заходил в тупик, когда молодые прозаики, сбитые с толку
диковинными эстетическими установками, тащили ему рассказы о том, как
старики негра усыновили, или как пожилой рабочий пошел покупать диван, но в
нем заговорила пролетарская совесть, и он приобрел для своего завода мешок
цемента; затем он принялся издавать казенную "Историю заводов и фабрик",
затем попытался было распатронить серьезную литературу от Дос-Пассоса до
Пильняка и, наконец, горячо отстаивал право на ненависть к тем несчастным,
кого Сталин подставил в качестве вредителей и убийц.
Откровенно говоря, претензии эти собраны с бору по сосенке и Горькому
не в укор; все мы, грешные русские люди, подвержены очарованию сильной
властью, и разве Пушкин не восторгался Николаем I Палкиным, разве Белинский
не написал "Бородинскую годовщину", а Герцен не умилился реформам Александра
II Освободителя, и разве сами мы, внуки и правнуки Великого Октября,
попадись нам на глаза портрет усатого дядьки с лучистым взглядом, не думаем
про себя, дескать, конечно, зверь был Иосиф Виссарионович, но родной; как
говорил великий Френсис Бэкон, севший в тюрьму за взятки, - это не мое
преступление, а преступление моего века. В сущности, Горький не был ни
хитрецом, ни злодеем, ни ментором, впавшим в детство, а был он нормальный
русский идеалист, склонный додумывать жизнь в радостном направлении, начиная
с того момента, где она принимает нежелательные черты. Вот как бывают
горькие пьяницы, нарочно затуманивающие око своей души, так и Горький был
горьким художником, бурным общественным деятелем, беззаветно преданным
отечественной культуре, заманчивым собеседником, верным товарищем, милым,
добродушным, взбалмошным мужиком, то есть он был хороший человек, да только
литературе-то от этого не холодно и не жарко.
Популярность: 1, Last-modified: Sun, 14 Sep 2003 15:57:58 GmT