OCR Гуцев В.Н.

     Я, Игнат Птицын - казачок  Проваторовской  станицы,-  собою  был  гожий
парень: за поясом у меня маузер  в  деревянной  упаковке,  две  гранаты,  за
плечиком винтовка, а патронов,  окромя  подсумка,  полны  карманы,  так  что
шаровары на череслах не держатся, и мы их бечевочкой все подпоясывали. Глаза
у меня были  быстрые,  веселые,  ажно  какие-то  ужасные:  бабы,  бывалочка,
пугались. Примолвишь какую-нибудь на походе, а она после,  как  освоится,  и
говорит: "Фу, Игнаша, до чего ваши глаза зверские, глядишь в них,  никак  не
наглядишься".
     Ну и все прочее было позволительное: голосок - как у черта  волосок,  с
хрипотцой.
     В эту пору был я в станице Тепикинской на продработе.
     В  девятнадцатом  году это было, весной. А в Проваторовской на одних со
мной  чинах  хлеб  качал  дружок  мой,  тесный  товарищ  Гольдин.  Сам он из
еврейскова  классу.  Парень  был  не  парень, а огонь с порохом и хитер выше
возможностев.  Я  -  человек  прямой, у меня без дуростев, я хлеб с нахрапом
качал.  Приду  со  своими  ангелами  к казаку, какой побогаче, и сначала его
ультиматой: "Хлеб!" - "Нету".- "Как нету?" - "Никак, говорит, гадюка, нету".
Ну  я  ему, конешно, без жалостен маузер в пупок воткну и говорю малокровным
голосом:  "Десять  пулев в самостреле, десять раз убью, десять раз закопаю и
обратно наружу вырою! Везешь?" - "Так точно, говорит, рад стараться, везу!"
     А Гольдин - этот в одну ноздрину ему влезет, в другую вылезет, и сухой,
проклятый  сын,  как  гусь, и завсегда больше моего хлеба наурожайничает. Но
уважали нас одинаково. Гольдина за девственность - потому он был, как девка,
тихий,  ну,  а  меня,  Птицына,  опробовали  бы  не  уважать!  Я  -  человек
прямолинейный,  как  загну  крепкое  словцо,  как  зачну  узоры рисовать, аж
смеются  все  от  моей искусственности, молодые казаки так нарошно не везут,
желательно  им,  чтоб  я  трахнул. "Ну,- скажут, бывало,- залился наш Птицын
жаворонком",-  так  и  прозвали меня жаворонком. Ну, приятно. Таким родом мы
снабжаем продухтами пропитания Девятую армию Южного фронта и вот слышим, что
в Вешенской станице восстанцы с генералом Секретевым скрестились и жмут. Как
пошли  мы,  как  пошли  -  удержу  нет.  И  обозначились  в Курской губернии
Фатежского  уезда. Приятно там хлеб качаем. И месяц качаем, и два качаем. До
нас  по десяти тысяч проса выручали, а мы появились - по двести тысяч начали
брать.  Гольдин  тем  часом  выше да выше лезет, и в один распрекрасный день
просыпаемся,  а  он как куренок из яйца вылупился - уж уполномоченным особой
продовольственной  комиссии  по снабжению армии Южного фронта. Приятно. Я по
Фатежскому  уезду  с  отрядом матросов просо и жито гребу. Гольдин призывает
меня  и  тихо  говорит:  "Ты,  Птицын, суровый человек и дуги здорово умеешь
гнуть.  Чудак ты, нету в тебе мякоти". Насчет дуг мне сделалось непонятно, а
мякоти  во  мне  действительно  мало,  одни мослы. На что мне мякоть? Что я,
баба,  что  ли?  И никто за мою мякоть не погребует держаться. "Ты, говорит,
смотри-ка  мне  любезней".  А  ему  в  ответ:  "Ты знаешь, что в Октябрьском
перевороте я Кремль от юнкерей отбирал?" - "Знаю".- "Знаешь, говорю, что при
штурме  мне  юнкерская  пуля  в мочевой пузырь попала и до сего дня катается
там,  как  гусиное яйцо?" - "Знаю, говорит, и очень сильно уважаю твою пулю,
какая  в  пузыре".- "Ну, то-то и оно, пулю мою ты не жалей, потому она жиром
обрастает, и не в пятку, так в другое место кровя ее вытянут, а жалей ты тех
наших  бойцов,  какие на фронтах сражаются, и чтоб они с голоду не сидели".-
"Иди",-  говорит,  головой  покачивает и тяжко вздыхает. Значит, вроде жалко
ему  стало  бойцов,  или как? Приятно. Иду я обратно и качаю хлеб. И до того
докачался,  что  осталась на мужике одна шерсть. И тово добра бы лишился, на
валенки  обобрал бы, но тут перевели Гольдина в Саратов. Через неделю бац от
него  телеграмма: "Донпродкому выехать мое распоряжение Саратов". Подписано:
"Саратовский губпродкомиссар Гольдин".
     В вагоне едем туда. Приятно.
     Через вшей я от эшелона отстал, пошел на  станции  парить  их  в  бане.
Убиваю их там, сижу, смеюсь про себя: "Вот, мол, с кем  я  нажил,  с  кем  я
прожил, с кем я по миру пошел". А эшелон сгребся и уехал. Приятно.
     Я  в  Саратов. Нету ни Гольдина, ни нашего Донпродкома. Спрашиваю: куда
делись?  Гольдина,  дескать,  в Тамбов послали накомиссаровать, и предком за
ним  хвостом  потянулся.  Приятно.  "А  промежду прочего, подите,- указывают
мне,-  в  Донисполком,  там  узнаете".-  "Где  Донисполком?"  - "В гостинице
"Россия".  Приятно. Прихожу. "Здесь Донисполком?" - "Здеся, отвечают, второй
этаж,   третий   нумер".   Подхожу,   скребу  ногтем  дверь:  "Разрешите?" -
"Пожалуйста,  пожалуйста".  Вхожу, глядь - комнатушка, и в ней два человека.
Один  чернявый  с  бородкой, цувильный такой снаружи, а другая - благородная
барышня, сидит за машинкой. "Извиняюсь, говорю, попал в обратную комнату.- И
ручкой   этак   вокруг.-   Вы  и  есть  Донисполком?"  -  "Мы,-  говорит.- Я
председатель  Медведев,  а  это  мой  технический  работник".- "А я,- говорю
гордо,-  Птицын  Игнат  из  Донпродкома,  не  слыхали? Нет? Жалко! Очень вы,
товарищ  Медведев, низко живете". Он плечиком дергает: низко, мол, но ничего
не  попишешь,  выше  того-сего  не  прыгнешь. "Не знаете, спрашиваю, где наш
Донпродком?"  - "Не могу знать",- говорит он жалостным голоском и приглашает
на чистый стул садиться. Я, конешно, сел.
     Объясняю,  что  вроде  Донпродком   поехал   в   Тамбов.   Медведев   и
возрадовался: "Вот что! Очень рад! Донпродком у  меня,  значит,  в  Тамбове,
Донземотдел - в Пензе, административный -  в  Туле,  а  где  же  военный?  -
Пальчики загинает на счет и спрашивает у благородной барышни: - Скажите, где
у нас военный отдел?" А она улыбается с нежностями и говорит: "Не могу самой
себе вообразить".
     До того они мне рады были, дюже уж без людей наскучали,  чаем  угощают.
Чаю дали, а сахар забыли. Приятно. Кипятком налился  и  говорю:  "Извиняюсь,
больше двух стаканов не пью". Они испугались, зачали  мне  сахару  в  стакан
класть, но я строго говорю: "Пишите мне литеру в Тамбов".
     С тем и уехал. Нашел в Тамбове ребят, а вскорости начали белые  уходить
к морю, а нас, Донпродком, послали в Ростов.
     Гольдин успел убечь, горизонты, мол, тонкие на  этой  работе,  поеду  в
Сибирь. Заместитель его тоже убег. Пока  ехали  -  девять  штук  этих  замов
сменилось. Дошла очередь до меня. Приятно. По старшинству. Жду  не  дождусь,
когда последний зам сбежит. Убег с Филоновской обратно в Тамбов,  я  ему  за
это из своего пайка окорок отдал и фунт  табаку.  И  стал  я  "заместителем"
Донпродкомиссара. Очень приятно, думаю, приеду в Ростов, уж я там  принажму.
Два вагона у нас: под людей и под книги. Из  Москвы  нам  перед  отъезжанием
прислали и печати и книги.
     Едем на Царицын. После Кривой  Музги  мост  белые  порвали.  Пешеходной
кладкой прошли мы на эту сторону. Добрались до станции и взяли два вагона! А
гнать их нечем - паровоза нету. Что  делать?  Придумали,  запрягли  по  паре
быков да по верблюду в пристяжку в каждый вагон, к буферам пристроили  барки
и едем.
     Я, конешно, у верблюда промеж кочек сижу, тепло и не качает.
     И таким разом у кажного моста на  эту  сторону  перейдем,  запрягаем  в
вагоны верблюдов либо апостолов, У каких два рога костяных, а два шерстяных,
и продвигаемся.
     Только на вторые сутки захворал я. Вступило колотье в спину.  Смерть  в
глазах - и все! Ребята мие советуют - оставайся у жителей, а после приедешь,
а то издохнешь в теплушке. Приятно. А колет - мочи нет!
     Привели они меня на хутор возле какого-то полустанка и говорят хозяйке:
"Ходи за ним, тетка, отблагодарим посля".
     А тетка-вдова оказалась  переселенка  из  Сибири.  Баба  здоровая,  лет
пятидесяти и на морду не баба, а конь пегий. Ноздри рваные, глаз косой, хучь
соломой его затыкай.
     Ушли ребята - она и запела.: "Одной  скушно  жить,  вот  выздоравливай,
солдатик, обженимся, и будешь хозяйством править, муж  мой  в  прошлом  году
помер, а я - баба в соку".
     А и где же там в соку, не приведи и не уведи. Ну  валяюсь  на  лежанке,
хвораю. Ведьма моя все допытывается: "Женишься, будешь  зятем?"  -  "Женюсь,
говорю, корова ты рябая, режь овцу, корми, а то толку не будет".
     Зарезала барана, кормит, я лежу без памяти и баранину ем  неподобно.  А
хозяйка меня все по-своему, посибирски зятем кличет: "Зеть  да  зеть".  Э-эх
ты, думаю, сам для себя зеть, мать  твою  бог  любит.  Пропадешь,  как  вша,
приспит тебя такая туша. В ней ведь без малого девять пудов. Приятно. Одного
барана съел, она другого не хочет резать.
     "Как, говорю, дьявол пухлый,  не  хочешь  резать?  С  голоду,  что  ли,
выздоравливать?" - "Ты, мол, нынче баранью лытку слопаешь да завтра, а их  у
меня в хозяйстве  всего  пять  овечек..."  -  "Погибай,  говорю,  со  своими
баранами. Ухожу!"
     И ушел! Через сутки сгребся и пошел. Догнал свой эшелон под Ростовом.
     Приезжаю в Ростов. Бросил я эшелон, иду прямо к председателю.
     "Здрасте,- говорю.- Мы, говорю, заместитель Донпродкома".
     Председатель очки снял и трет их и трет. Под конец спрашивает;
     "Вы, товарищ, не больной?" - "Нет, говорю, поправился".- "Откуда вы?" -
"С вокзалу!"
     "Какой  же Донпродком? - спрашивает он а от сердитости начинает синеть,
как  слива.-  Вы  что,  мол,  смеетесь?" - "Какой смех, говорю, мы из Курска
приехали  -  вот печати Донпродкома.- Вынаю из кармана и бряк их на стол.- А
книги с ребятами на вокзале".
     "Подите, говорит, на Московскую и поглядите на настоящий Донпродком. Он
уже полтора месяца существует. А вас я в упор не вижу".
     Пот с меня так и  потек  за  рубаху.  С  вокзала  идем  с  ребятами  на
Московскую.
     "Это здание Донпродкома?" - "Это".
     Родная наша матушка! Стоит обыкновенное зданио в пять этажов, а  народу
в  нем,  как  семечек!  Барышни  благородные  на  машинках  строчат.  Щетами
тарахтят. Волосья на нас сгали дыбом. Идем в дом к продкомиссару: так и так,
мол, не по праву вы тут сидите.
     А он тихим голосом отвечает и улыбается: "Вы бы полгода ехали, а вас бы
тут ждали. Езжайте, говорит, в Сальскнй округ агентом".
     Приятно. Я тут, конешно,  обиделся,  подперся  в  бока  и  говорю  ему:
"Бумажки  чернилом  подписывать,  это  необразованный  сумеет.  Ишь   ты   -
бухгалтера у них, барышни благородные с ногтями. Нет, ты  попробовал  бы  по
закромам полазить, чтобы пыль тебе во все дырки понабилась".
     И уехали. Чего с бестолковым человеком делать? Он не понимает, а я  иду
и серьезно думаю:
     "Пропало в области дело! Какой из него Донпродкомиссар. Голос  тихий  и
сам с виду ученый. Ну, а с тихим голосом и пуда не возьмешь. Я, бывало,  как
гаркну, эх, да что толковать! У нас  ни  счетчиков,  ни  барышнев,  какие  с
ногтями, не было, а дело делали!"

     1923-1925

Популярность: 1, Last-modified: Wed, 04 Oct 2000 20:29:06 GmT