-----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Тень императора". М., "Детская литература", 1967.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 4 October 2000
   -----------------------------------------------------------------------




                              "...нет, это был другой  господин  Голядкин,
                           совершенно другой, но вместе с тем и совершенно
                           похожий на первого..."
                                                Ф.М.Достоевский, "Двойник"

                              Nil admirari! - Ничему не удивляться!
                                                 Положение, заимствованное
                                                 из философии Пифагора




   Я возвращался домой от Никитских  ворот  по  Тверскому  бульвару.  Было
что-то около пяти часов вечера, но обычная в это время  уличная  субботняя
сутолока обходила бульвар, и на его боковых  аллеях,  как  и  утром,  было
пустынно и тихо. Сентябрьское, вдруг совсем безоблачное небо не предвещало
близкой осени, ни  один  желтый  лист  не  зашуршал  под  ногами,  и  даже
поблекшая к концу лета трава меж деревьями после вчерашнего ночного  дождя
казалась по-майскому похорошевшей.
   Я не спеша шагал по  боковой  дорожке,  лениво  прицеливаясь  к  каждой
скамейке: не присесть ли? Наконец присел, вытянув ноги, и в ту же  секунду
почувствовал, как все окружающее уплывает куда-то, тускнея  и  завихряясь.
Обычно я не страдаю  головокружениями,  но  тут  даже  вцепился  в  спинку
скамейки, чтобы не упасть: вся противоположная сторона бульвара -  деревья
и прохожие - вдруг растаяла в лиловатой дымке, точь-в-точь  как  в  горах,
когда облака подползают к ногам и все вокруг дробится  и  тает  в  густых,
мокрых хлопьях. Но дождя не было, туман налетел сухой  и  чистый,  слизнул
всю зелень бульвара и исчез.
   Именно исчез. В одно мгновение деревья  и  кусты  вновь  возникли,  как
повторный кадр в цветном кинофильме: широкая скамейка  напротив  вернулась
на свое прежнее место и пропавшая было девушка в  голубом  пыльнике  опять
сидела на ней с книжкой в руках. Все выглядело как будто  по-прежнему,  но
только как будто: кто-то во  мне  тотчас  же  усомнился  в  этом.  Я  даже
оглянулся,  пытаясь  проверить  впечатление,  и  удовлетворенно   подумал:
"Чепуха, все так и было. Именно так". - "Нет, не так",  -  подумал  кто-то
другой.
   Другой ли? Я спорил с самим собой, но сознание как бы раздваивалось,  и
спор походил на диалог двух совсем  неидентичных  и  даже  непохожих  "я".
Возникавшая мысль тотчас же опровергалась другой, откуда-то вторгшейся или
кем-то внушенной, но агрессивной и подавляющей.
   "И скамейка та же".
   "Не та. На Пушкинском зеленые, а не желтые".
   "И дорожки те".
   "Эти уже. И где гранитный бордюр?"
   "Какой бордюр?"
   "А лужайки нет".
   "Какой лужайки?"
   "У корта. Здесь был теннисный корт".
   "Где?"
   Но  я  уже  оглядывался  с  чувством  нарастающей  тревоги.  Раздвоение
исчезло. Я вдруг осознал себя в новом, странно изменившемся мире. Когда вы
идете по улице, где все вам привычно и  все  примелькалось  глазу,  вы  не
обращаете внимания на мелочи, на детали. Но стоит им внезапно исчезнуть, и
вы остановитесь, охваченный чувством  недоумения  и  тревоги.  Пейзаж  был
только похожим, но совсем не тем, какой я знал, проходя по этим тысячи раз
исхоженным бульварным дорожкам. И деревья, казалось, росли  по-другому,  и
кусты были не те, и самый бульвар  я  почему-то  называл  не  Тверским,  а
Пушкинским.
   По привычке я взглянул на часы, а рука  так  и  повисла  в  воздухе.  И
пиджак был совсем другой, не тот, какой я надел с утра, и  вообще  не  мой
пиджак, и часы были не  мои,  а  под  ремешком  от  часов  кривился  шрам,
которого, может быть, только минуту назад не было вовсе. А сейчас это  был
застарелый, давно заживший шрам, след пули или  осколка.  Я  посмотрел  на
ноги - и туфли были не мои, чужие, с нелепой пряжкой на боку.
   "А вдруг и внешность у меня не та, и возраст не тот, и вообще я  -  это
не я?" - обожгла мысль. Я вскочил и не  пошел,  а  побежал  по  дорожке  к
театру.
   Театр стоял на том же месте, но это был другой театр, с другим входом и
другими афишами. На его репертуарном табло я не нашел ни одного  знакомого
названия.  Только  в  темных,  не  освещенных  изнутри   дверных   стеклах
отразилось знакомое лицо. Это было мое лицо. Пока оно  было  единственным,
что было моим в этом мире.
   Только теперь я почувствовал, как у  меня  болит  голова.  Помассировал
виски - боль не проходила. Вспомнилось, что где-то поблизости, кажется  на
площади, была аптека. Может быть, она уцелела, на мое счастье? Площадь уже
виднелась в мелькании пересекающих проезд автомашин, и я поспешил  вперед,
продолжая недоуменно и тревожно оглядываться. Домов по проезду Пушкинского
бульвара я точно не помнил, но эти как будто не отличались от них - только
не было привычных, бросающихся  в  глаза  фонарей  над  подъездами,  да  и
номерные знаки были другие.
   У выхода на площадь, куда вливалась зеленая река бульвара, я  буквально
остолбенел: устье ее  было  пусто.  Пушкина  не  было.  На  мгновение  мне
показалось, что у меня остановилось сердце. Голая каменная плешь на  месте
памятника уже не тревожила, а  пугала.  Я  закрыл  глаза  в  надежде,  что
наваждение исчезнет. В этот момент кто-то проходивший мимо  толкнул  меня,
может быть и нечаянно,  но  так  сильно,  что  я  невольно  повернулся  на
каблуках. Наваждение действительно исчезло: я увидал памятник.
   Он стоял в глубине  площади  все  такой  же  задумчивый  и  строгий,  в
небрежно накинутой на плечи крылатке - дорогой с детства образ.  Пусть  на
другом месте, но он!  Даже  дышать  стало  легче,  хотя  позади  памятника
виднелось совсем незнакомое здание  современной  конструкции  с  огромными
буквами по фасаду: "Россия". Гостиница или кино? Вчера еще  на  его  месте
стоял шестнадцатиэтажный жилой дом,  в  первом  этаже  которого  помещался
ресторан "Космос". Все было похоже и не похоже,  знакомо  до  мелочей,  но
именно  мелочи  больше  всего  и  видоизменяли  знакомый  облик.   Аптеку,
например, я нашел на том же месте, и продавщицы  стояли  за  прилавками  в
таких же белых халатах,  и  такая  же  очередь  толпилась  у  кассы,  а  в
оптическом отделении продавались очки в такой же  безвкусной  и  неудобной
оправе. Но когда я спросил у продавщицы пирабутан от  головной  боли,  она
недоуменно скривилась:
   - Что?
   - Пирабутан.
   - Не знаю такого.
   - Ну, от головной боли.
   - Пирамидон?
   - Нет, - растерянно пробормотал я, - пирабутан.
   - Нет такого лекарства.
   Мой глупо-удрученный вид вызвал у нее улыбку сочувствия.
   - Возьмите тройчатку. - И она бросила на прилавок пакетик в  невиданной
мной упаковке. - Двадцать четыре копейки.
   В брючном кармане я обнаружил горсть серебряной мелочи, - монетки почти
не отличались от наших. Потом уже, сидя на скамейке у памятника Пушкину, я
тщательно обследовал все карманы доставшегося мне по прихоти судьбы чужого
костюма. Содержимое их поставило бы в  тупик  любого  следователя.  Помимо
мелочи,  я  нашел  несколько  рублевых  и  трехрублевых  бумажек,   совсем
непохожих на наши, скомканный трамвайный билет, хорошую авторучку я  почти
целый блокнот с  отрывными  листами.  Никаких  документов,  удостоверявших
личность моего двойника, не было.
   Страха  я  уже  не  чувствовал,  оставалось  лишь  острое,  беспокойное
любопытство. Как долго продлится мое  вторжение  в  этот  мир  и  чем  оно
окончится - об этом я старался не думать: здесь  можно  было  предположить
все, даже самое страшное. Но что делать в пределах выданной мне путевки  в
неведомое? В гостиницу меня, конечно, не пустят. Где я буду ночевать, если
путевка надолго? Может быть, дома или у друзей  -  ведь  где-то  живет  же
обладатель этого пиджака и друзья, наверно, у него есть, и  самое  смешное
будет, если это и мои друзья; А вдруг все это сон?  Я  с  размаху  хлопнул
рукой по скамейке - больно! Значит, не сон.
   На какой-то миг мне  показалось,  что  я  увидел  знакомое  лицо.  Мимо
неторопливо прошествовал широкоплечий крепыш  с  кинокамерой.  Я  узнал  и
хохолок на лбу, и массив плеч, и чугунный затылок.  Неужели  Евстафьев  из
пятой квартиры? Но почему он с кинокамерой? Ведь он и фотоаппарата в руках
не держал.
   Я вскочил и побежал за ним.
   - Простите... - остановил  я  его,  вглядываясь  в  знакомые  черты.  -
Женька?.. Евгений Григорьевич?
   - Вы ошиблись.
   Я растерянно моргал  глазами:  сходство  было  абсолютным.  Даже  тембр
голоса был тот же.
   - А что, похож? - усмехнулся он.
   - Поразительно.
   - Бывает, - пожал он плечами и  прошествовал  дальше,  оставив  меня  в
состоянии полной душевной смятенности.
   Мне все еще казалось, что это  розыгрыш,  мистификация.  Сейчас  Женька
вернется, и мы будем хохотать вместе. Но он не вернулся.
   Когда я потом вспоминал этот день, прежде всего приходило на память это
чувство  растерянности  и  смятения  и,  пожалуй,   еще   -   невыносимого
одиночества в городе, в котором каждый  камень  был  знаком  с  детства  и
который  изменился  всего  за  несколько  секунд  дурноты.  Я   мучительно
вглядывался  в  лица  прохожих  с  тщетной  надеждой  встретить   близкого
человека. Зачем? Вероятно, он не узнал бы меня, как близнец Евстафьева,  а
тому, кто узнал бы, что бы я мог ответить?..
   Именно это и случилось.
   - Сережка! Сергей Николаевич! - окликнул меня невысокий седой человек в
замшевой курточке на  "молниях".  (Этого  человека  я  никогда  раньше  не
видел.) - Поди-ка на минутку.
   Я  поднялся:  меня  действительно   звали   и   Сережкой,   и   Сергеем
Николаевичем.
   - Есть новость. - Он доверительно взял меня под руку и тихо  сказал:  -
Обалдеешь: Сычук остался.
   - Какой Сычук? - удивился я. - Мишка?
   - Какой же еще? Один у нас Сычук. Увы!
   Мишку Сычука я знал с фронта. Сейчас он работал не то фотографом, не то
фотокорреспондентом. Мы не дружили и не встречались.
   - Что значит "остался"?
   - Как остаются? Он же на "Украине" поехал вокруг Европы. Знаешь ведь...
   Я ничего не знал. Но, учитывая ситуацию, изобразил удивление.
   - В последнем заграничном порту, подонок, остался. Не то в  Турции,  не
то в Германии: не знаю, как они ехали - в Одессу или из Одессы.
   - Подлец, - сказал я.
   - Будут неприятности.
   - Кому?
   - Ну, тем, кто ручался, и так далее, - усмехнулся человек  в  замше.  -
Фомич землю роет, к начальству помчался. Ты-то ни при чем, конечно.
   - Еще бы, - сказал я.
   Незнакомец освободил мою руку и дружелюбно стукнул по спине.
   - Ты что-то прокис, Сережка. Или, может, я помешал?
   - Чему?
   - Творишь... или ждешь кого? А почему ты не в редакции?
   Ни  к  одной  редакции  я  не  имел  отношения.  Разговор   надо   было
заканчивать: в нем накопилось слишком много горючего.
   - Дела, - сказал я неопределенно.
   - Хитришь, старик, - подмигнул он. - Ну, пока.
   И так же исчез из моей жизни,  как  и  в  ней  появился.  Как  человек,
впервые брошенный в воду, постепенно приобретает навыки пловца,  так  и  я
начинал  ориентироваться  в  незнаемом.  Любопытство  подавляло  страх   и
тревогу. Что я уже знал? Что и здесь у меня та же внешность и то  же  имя.
Что Москва есть Москва,  только  чуть-чуть  другая  в  деталях.  Что  есть
Одесса, Турция и Германия. Что пароход "Украина", как и у  нас,  совершает
рейсы вокруг Европы. Что я связан с какой-то редакцией и что в  этом  мире
Мишка Сычук тоже оказался подонком.
   Поэтому я ничуть не удивился, когда, спустившись к кинотеатру  "Россия"
- здание это, как я и предполагал, оказалось  кинотеатром,  -  я  встретил
Лену. Я должен был кого-нибудь встретить, кто знал меня и там и здесь.
   Лена шла, как всегда элегантная и, как обычно,  рассеянная,  но  узнала
меня сразу и даже, как мне показалось, смутилась.
   - Ты? Откуда?
   - От верблюда. Ну, что там?
   - Где? - удивилась она.
   - В больнице, конечно. Ты давно ушла?
   Она удивилась еще больше:
   - Я не понимаю тебя, Сережа. Ты о чем? Я только три дня в Москве.
   Я видел ее сегодня утром у главврача, когда звонил в Институт мозга. До
этого мы виделись каждый день или почти  каждый  день,  когда  я  бывал  в
терапевтическом. Поэтому я замолчал, мучительно подыскивая выход  из  явно
критической ситуации. Дорога в незнаемое изобиловала ухабами.
   -  Извини,  Леночка,  я  стал  ужасно  рассеянным.  И  потом...   такая
неожиданная встреча...
   -  Как  живешь?  -  спросила  она,  как  мне  показалось,  с   какой-то
металлической ноткой.
   - Да так, - ответил я бодренько, - живем, хлеб жуем.
   Она долго молчала, пристально  рассматривая  меня.  Наконец  произнесла
совсем сухо:
   - Странный у нас разговор с тобой. Очень странный.
   Я  понимал,  что  она  сейчас  уйдет  и  исчезнет   единственный   шанс
закрепиться здесь хотя бы  на  сутки:  едва  ли  мое  вторжение  продлится
дольше. Надо было на что-то решаться. И я решился.
   - Мне надо поговорить с тобой, Леночка.  Просто  необходимо.  Произошло
одно событие...
   - Какое? - Ее глаза подозрительно сузились.
   - Не могу же я говорить на улице... - Я торопливо подыскивал  слова.  -
Ты где... живешь?
   Она помедлила с ответом, видимо что-то взвешивая.
   - Пока у Галки.
   - Это где?
   - Ты же знаешь.
   Я ничего не знал. Я даже не спросил, у какой Галки. Но мне нужно  было,
чтобы она согласилась. Мой последний шанс!
   - Прошу тебя, Леночка...
   - Неудобно, Сережа.
   - Боже мой, какой вздор! - сказал я, думая о Лене, которую я знал.
   Но это была совсем другая Лена, глядевшая на меня настороженно,  совсем
не дружески".
   - Ну что ж... пойдем, - наконец сказала она.





   Мы шли молча, почти  не  разговаривая.  Она,  видимо,  волновалась,  но
старалась не показать этого, сдерживалась, может быть даже сожалея о своем
согласии. Время от времени я  ловил  ее  обращенный  на  меня  испытующий,
подозрительный взгляд. Что она подозревала и чего боялась?
   Дом в Старо-Пименовском переулке я узнал сразу. Здесь когда-то жила моя
жена, еще до того, как мы познакомились. Кстати, ее тоже звали Галиной.
   У меня противно задрожали колени.
   - Ты что так смотришь? - спросила она.
   Я продолжал молча оглядывать комнату. Как и все здесь, она была та и не
та. Похожа и не похожа. Или, может быть, я просто забыл.
   - Чья это комната, Лена?
   - Галкина, конечно. Странные вопросы ты задаешь, Сережка. Разве  ты  не
был здесь?
   Я с трудом проглотил слюну. Сейчас я задам ей еще один странный вопрос:
   - Разве она... не переехала?
   Лена взглянула на меня как-то испуганно,  даже  отстранилась  немножко,
словно я сказал какую-то чудовищную нелепость.
   - Вы разве не встречаетесь?
   - Почему? - неопределенно ответил я. - Встречаемся.
   - Когда ты ее видел в последний раз?
   Я засмеялся и брякнул:
   - Сегодня утром. За завтраком.
   И тут же пожалел о сказанном.
   - Не лги. Зачем ты лжешь? Она со вчерашнего дня в  институте.  И  ночью
работала. Еще не возвращалась.
   - Уж и пошутить нельзя, - глупо сказал я, понимая,  что  все  больше  и
больше запутываюсь.
   - Странные шутки.
   - Может быть, мы о разных  людях  говорим?  -  попробовал  я  исправить
положение.
   Она даже не рассердилась, только нахмурилась, как врач, который  видит,
но еще не понимает симптомы наблюдаемой им болезни.
   - Я говорю о Гале Новосельцевой.
   - Почему Новосельцевой? - удивился я.
   На  меня  смотрели  холодные,  профессионально  заинтересованные  глаза
врача.
   - Ты потерял память, Сережа. Они расписались еще в начале войны. Что  с
тобой?
   - Ничего, - пробормотал я, вытирая вспотевший лоб. - Я только думал...
   - Почему я здесь, у разлучницы,  да?  -  засмеялась  она,  на  какое-то
мгновение утратив выражение профессионально-врачебного любопытства. - Я  и
тогда не обижалась, Сережа. Подумаешь беда  -  парня  увели.  А  теперь...
смешно даже. Так давно это  было...  И  другое  после  этого  было  -  сам
знаешь... - Она вздохнула. - Не везет мне в любви, Сережа.
   Трудно рассчитывать каждый шаг в незнаемом. И  я  опять  не  рассчитал,
забыв о том, где я и кто я.
   - А кто тебе сейчас мешает с Олегом?
   - Сережа!
   И столько ужаса было в этом вскрике, что я невольно закрыл глаза.
   - У тебя что-то с  памятью,  Сережа.  Такие  вещи  не  забывают.  Галка
получила похоронную еще в сорок четвертом году. Ты не мог не знать.
   Что я знал и чего не знал? Разве я мог сказать ей об этом?
   - Ты или притворяешься, или болен. По-моему, болен.
   - А ты спроси меня: какое сегодня число, какой год и так далее.
   - Я еще не знаю, что надо спросить.
   - Так ставь диагноз, - озлился я. - С ума сошел, и все!
   -  Это  не   медицинский   термин.   Есть   разные   виды   психических
расстройств... Ты о чем хотел говорить со мной?
   Теперь я уже не хотел. Если бы я сказал ей  правду,  она  меня  тут  же
отправила бы в психиатрическую больницу. Надо было выкручиваться.
   - Понимаешь, какое дело... - начал я  свою  поспешную  импровизацию,  -
произошло одно прискорбное событие... Весьма прискорбное...
   - Ты уже говорил. Какое?
   - В общем, я ушел из дому. От жены. О причинах говорить не буду. Но мне
необходимо убежище. Хотя бы на сутки. Ночлегус вульгарно...
   Я замолчал. Она тоже молчала, разглядывая кончики пальцев.
   - Разве у тебя нет друзей?
   - К одним нельзя, к другим неудобно. Знаешь, как иногда бывает...  -  Я
старался не смотреть ей в лицо.
   - А если бы ты меня не встретил?
   - Но я тебя встретил.
   Она все еще колебалась:
   - Это неудобно, Сережа.
   - Почему?
   - Неужели ты сам не понимаешь?
   - Знаешь что? - опять озлился я. - Вызывай психиатра.  Ночлег  мне,  во
всяком случае, будет обеспечен.
   Я посмотрел  ей  в  глаза:  врач-профессионал  исчез,  осталась  просто
испуганная женщина. Непонятное всегда страшно.
   - Комната не моя, - проговорила она тихо. - Подождем Галку.
   - А если она опять заночует в институте?
   - Я позвоню ей. Телефон в передней. Посиди пока.
   Она вышла, оставив меня одного  в  комнате,  в  которой  мне  было  все
знакомо почти до мелочей. Из этой комнаты я пошел в загс. Из этой ли? Нет,
не из этой. Как в подобии треугольников: что-то совпадало, что-то нет.
   Я взял со стола карандаш и записал в блокноте:
   "Если  со  мной  что  случится,  дайте  знать  жене  Галине   Громовой.
Грибоедова, 43. Сообщите также в Институт мозга профессорам  Заргарьяну  и
Никодимову. Очень важно".
   Слова "очень важно" я подчеркнул три раза так, что  карандаш  сломался.
То, что хотелось приписать дальше, так и осталось неприписанным.
   А положив блокнот в карман, я понял, что  опять  сделал  глупость.  Мои
Заргарьян и Никодимов этого письма не получат. А Галя Громова носит  здесь
другую фамилию.
   В передней раздался звонок, и сквозь полуоткрытую дверь я услышал,  как
щелкнул замок и Лена сказала:
   - Наконец-то! Я тебе только что звонила.
   - А что случилось? - спросил до жути знакомый голос.
   - У нас Громов Сережка.
   - Ну и хорошо! Будем чай пить.
   - Понимаешь, Галка... странный он какой-то... - Лена понизила голос  до
неслышного шепота.
   - Что он, с ума сошел? - донеслось до меня.
   - Не знаю. Говорит, что ушел от жены.
   - Господи, какой вздор! Он тебя разыгрывает, Ленка, а ты уши развесила.
Я полчаса назад ее видела.
   Дверь распахнулась. Я вскочил и замер. У двери стояла моя жена.
   То же лицо, тот же возраст, даже прическа та же  самая.  Только  серьги
незнакомые и костюм, какого я у нее еще не видал. Я  молча  стоял,  силясь
сдержать волнение.
   - Ты что это придумал? - спросила Галя.
   Я молчал.
   - Я сейчас видела Ольгу.  Она  поехала  домой  и  ждет  тебя  к  ужину.
Говорила, что вы собираетесь на ленинградский балет.
   Я молчал.
   - Что это за штучки? Ленку разыгрываешь. Зачем?
   Я не мог найти слов для ответа. Все рухнуло. Какие объяснения могли  бы
удовлетворить их? Правда? Но кто в моем положении отважился бы на это?
   -  Лена  говорит,  что  ты  болен,  -  продолжала  она,  пытливо   меня
разглядывая. - Может быть, правда болен?
   - Может быть, правда болен, - повторил я.
   Я не узнал своего голоса - таким чужим и далеким он мне показался.
   - Ну что ж, - прибавил я, - извините. Я, пожалуй, пошел.
   - Куда? - встрепенулась Галя. - Одного не пустим. Я отвезу тебя  домой.
- Она выглянула в окно. - Вон и такси  мое  стоит.  Ленка,  добеги.  Может
быть, успеешь задержать.
   Мы остались одни.
   - Что все это значит, Сергей? Я ничего не понимаю.
   - Я тоже, - сказал я.
   - А все-таки?
   - Ты, кажется, физик, Галя? - бросил я наудачу.
   Она насторожилась:
   - А что?
   - Ты имеешь представление о множественности миров? Сосуществующих рядом
миров? Одновременно загадочно далеких и удивительно близких?
   - Допустим. Есть такие гипотезы.
   - Тогда допустим, что один из смежных с нами миров подобен нашему.  Что
в нем тоже есть Москва, только чуть-чуть другая. Может быть, те же  улицы,
только иначе  орнаментированные.  Иногда  те  же  дома,  только  с  другим
номерным знаком. Что там  есть  и  ты,  и  я,  и  Лена,  только  в  других
отношениях...
   Она все еще не понимала. Но мне уже давно надоел  мой  предшествовавший
душевный маскарад. Я отважился:
   - Допустим, что в той, другой Москве тебя зовут не Галя Новосельцева, а
Галя Громова. Что вот из этой комнаты шесть лет назад мы с тобой  пошли  в
загс. А сейчас произошло чудо: я переменил оболочку... заглянул в ваш мир.
Вот тебе и дьявольщина для наших ограниченных умишек.
   Она глядела на меня уже с  испугом.  Вероятно,  думала,  как  и  Ленка:
внезапное помешательство, бред.
   - Ладно, покончим с этим, - скривился я. - Вези куда  хочешь,  мне  все
равно. И не пугайся: ни душить, ни целовать тебя не буду.  Вон  уже  Ленка
рукой машет. Пошли.





   Галя, должно быть, и в этом мире  обладала  той  же  выдержкой.  Минуту
спустя она уже успокоилась.
   - Надеюсь, мы не будем при шофере  заниматься  научной  фантастикой?  -
спросила она, подходя к машине.
   - А ты считаешь, что научной? - не утерпел я.
   - Кто знает!
   На лице ее я  не  читал  ничего  особенного.  Обычное  поведение  умной
женщины,  Галино  поведение  с  чужими,  но  небезынтересными  ей  людьми.
Внимательные глаза, уважительный интерес  к  собеседнику,  бессознательное
кокетство, насмешливость.
   - Почему у вас памятник Пушкину посреди площади? - спросил я, когда  мы
проезжали мимо.
   - А у вас где?
   - На бульваре.
   - Врешь ты все. И о загсе соврал. И почему шесть лет назад?
   - Судьба, - засмеялся я.
   - Где я была шесть лет назад? - задумчиво проговорила она. - Весной - в
Одессе.
   - И я.
   - Что ты врешь? Ты же не поехал с нами.
   - Это я у вас не поехал, а у нас - наоборот.
   - Стран-но, - по слогам сказала она и прибавила,  критически  посмотрев
на меня: - А ты не производишь впечатления больного.
   "Приятно слышать", - хотел сказать я, но не сказал. Черный шквал ударил
мне прямо в лицо. Все потемнело.
   - Что с тобой? - услышал я испуганный крик Гали  и  ее  же  торопливые,
взволнованные слова: - Голубчик, остановите  где-нибудь  у  тротуара.  Ему
плохо...
   ...Я открыл глаза. Колдовской туман  все  еще  клубился  в  машине.  Из
тумана глядело на меня лицо женщины.
   - Кто это? - хрипло спросил я.
   - Тебе плохо, Сережа?
   - Галя? - удивился я. - Как ты здесь очутилась?
   Она не ответила.
   - Что-нибудь со мной случилось  там...  на  бульваре?  -  спросил  я  и
оглянулся.
   - Случилось, - сказала Галя. - Поговорим потом. Можешь ехать домой  или
нужен врач?
   Я потянулся, тряхнул головой, выпрямился. Можно было явно обойтись  без
врача. Пока мы ехали, я рассказал Гале, как я шел по  Тверскому  бульвару,
как  закружилась  у  меня  голова  и  как  я  в  лиловом  тумане   пытался
разговаривать сам с собой.
   - А потом, - неожиданно заинтересовалась Галя - до  этого  она  слушала
меня не то недоверчиво, не то равнодушно, - что было потом?
   Я недоуменно пожал плечами.
   - Не помнишь?
   - Не помню.
   Я действительно ничего не помнил и только по возвращении узнал от  Гали
о том, что произошло у нее дома.
   - Бред, - сказал я.
   Галя, с ее любовью к точным формулировкам, сейчас же поправила:
   - Если бред, то очень  последовательный.  Как  хорошо  отрепетированная
роль. Так не бредят. И  потом,  бред  -  это  симптом  болезни,  а  ты  не
производил впечатления больного.
   - А обморок на бульваре? - вмешалась Ольга. - И в такси?
   Она  как  врач  искала  медицинских  объяснений.  Но  Галя  по-прежнему
сомневалась:
   - А что же между обмороками?
   - Какое-то сомнамбулическое состояние.
   - Что я, лунатик? - обиделся я.
   - Если это сон, то наяву, - насмешливо уточнила Галя.  -  И  потом,  мы
видели этот сон, а не он. Кстати, о снах: ты все еще видишь их?
   - При чем здесь сны? - буркнул я. - Я был в обмороке и никаких снов  не
видел.
   Я хорошо понимал,  что  Галина  никого  не  мистифицирует.  Поэтому  ее
рассказ  о  моих  похождениях  в  сомнамбулическом  состоянии  -  пришлось
все-таки  прибегнуть  к  такой  оценке  моего  поведения  -  меня   сильно
встревожил. Я никогда не падал в обморок, не гулял по  карнизам  в  лунные
ночи и не терял памяти. Но разумных объяснений случившегося найти не мог.
   - Может быть, гипноз? - предположил я.
   - А кто это тебя загипнотизировал? - поморщилась  Ольга.  -  И  где?  В
редакции? На бульваре? Чушь!
   - Чушь, - согласился я.
   - А ты, случайно, не пишешь фантастической повести или романа? -  вдруг
спросила Галина. - Твое  довольно  толковое  сообщение  о  множественности
миров меня даже заинтересовало... Понимаешь, Ольга, -  засмеялась  она,  -
два смежных мира в пространстве, как подобные треугольники. И там, и здесь
- Москва; и там, и здесь - Сергей Громов. Только тебя нет. Там он  на  мне
женат.
   - Так тайное становится  явным,  -  пошутила  Ольга.  -  И  сомнамбула,
конечно, это гость из другого мира в Сережкином обличье?
   - Он мне так и объяснил. Москва, говорит,  такая  же,  только  немножко
другая. Памятник Пушкину у нас на площади, а у них на бульваре. Я чуть  не
расхохоталась.
   Ольга почему-то задумалась.
   - А знаешь, что можно предположить? - оживилась она: ей все-таки  очень
хотелось найти разумное объяснение, как и мне. - Сережка  ведь  знал,  что
памятник когда-то перенесли? Знал. Так, может  быть,  такая  записанная  в
мозгу  информация  и  определила  этот  бред?  Возбуждение,  сигнал  -   и
пожалуйте: миф о смежном и подобном мире.
   У меня эти рассуждения вызвали только досаду.
   - Слушаю вас, и  уши  вянут.  Какой-то  новый  вариант  стивенсоновской
сказки. Прямо доктор Джекиль и мистер Гайд. Только кто Джекиль и кто Гайд?
   - Ясно кто, - отпарировала Галя, - себя-то ты не обидишь.
   Ольга не поняла:
   - Вы о ком?
   - Оленька, -  сказал  я,  -  это  агенты  международного  империализма,
переброшенные к нам на самолете без опознавательных знаков.
   - Я серьезно.
   - И я серьезно. Есть такой английский писатель, по  фамилии  Стивенсон.
Читают его обычно в юности. Даже медики. Для  них,  кстати,  этот  рассказ
почти пособие по курсу психиатрии, ибо Джекиль и Гайд - это, по сути дела,
один человек, вернее, квинтэссенция  добра  и  зла  в  одном  человеке.  С
помощью открытого  им  эликсира,  или,  на  языке  медиков,  некоей  смеси
сульфаниламидных   препаратов   и   антибиотиков,   благородный    Джекиль
превращается по ходу действия в подлеца Гайда. Изложил точно? - спросил  я
Галю.
   - Вполне. Поищи в карманах -  может  быть,  Гайд  оставил  какие-нибудь
следы своего превращения?
   Я порылся в карманах  и  выбросил  на  стол  пакетик  с  таблетками  от
головной боли.
   - Должно быть, вот это. Я тройчатки не покупал.
   - Может быть, это ты ему положила? - Галя спросила Ольгу.
   - Нет. Наверно, это купил он по дороге домой.
   - Ничего я не покупал, - рассердился я, - и вообще я не был в аптеке.
   - Значит, это был Гайд. А других следов он не оставил?
   Я машинально провел рукой по нагрудному карману.
   - Погоди. Блокнот не на месте. - Я вынул блокнот и раскрыл его.  -  Тут
что-то написано. Где мои очки?
   - Дай сюда. - Галя вырвала блокнот и прочла вслух: - "Если со мной  что
случится, дайте знать жене,  Галине  Громовой.  Грибоедова,  43.  Сообщите
также в Институт мозга профессорам Заргарьяну и Никодимову. Очень  важно".
Даже подчеркнул, что очень важно, - засмеялась она.  -  А  Галя,  конечно,
Громова. Я же говорю, что бред последовательный. Только почему Грибоедова?
Старо-Пименовский - это улица Медведева.
   - А есть ли у нас улица Грибоедова? - спросила Ольга.  -  Я  что-то  не
слышала.
   - Есть, - вмешался я. - Это бывший Малый Харитоньевский. Только  такого
дома там нет. Видимо, Гайд имел в виду какой-то проспект, а не улицу.
   - А кто это Заргарьян? - заинтересовалась Галя. -  Никодимова  я  знаю.
Это физик, и, между прочим, довольно крупный. Только  он  не  в  Институте
мозга, а в Институте новых физических проблем. А кто такой  Заргарьян,  не
знаю.
   - А ведь это не Сережка писал! - вдруг  воскликнула  Ольга.  -  Не  его
почерк... хотя у "в"  такая  же  закорючка  и  палочка  у  "т"  такая  же.
Посмотри.
   Я нашел очки и прочел запись.
   - Почерк-то похож. Я студентом так писал. А  газетная  писанина  почерк
испортила. Сейчас я так не напишу.
   Я повторил в блокноте запись. Она сильно отличалась от первой.
   - Да-а, - протянула Галя, - графологической экспертизы не  потребуется.
А может быть, почерк меняется в сомнамбулическом-состоянии?
   - Не знаю. Это - область психиатрии. Какое-то молниеносное  психическое
расстройство. Иначе я объяснить не могу. И мне все это очень не  нравится,
- сказала Ольга.
   - Мне тоже, - подтвердила Галя.
   Она читала и перечитывала обе  записи  в  моем  блокноте.  На  лице  ее
отражалась  не  только  сосредоточенная  работа  мысли,  но  и  сдержанная
тревога: ясный, логический ум Гали не хотел отступать перед необъяснимым.
   - Ну просто объяснить не могу. Хотя бы не научно, а  только  логически,
житейски так сказать. Совершенно здоровый психически  человек  -  и  вдруг
какая-то сомнамбула! Ну, обмороки - это понятно, врач найдет объяснение. А
бред о множественности миров -  это  какая-то  цитата  из  фантастического
романа. И эти просьбы о ночлеге, о крыше над  головой,  когда  у  человека
собственная отдельная квартира.
   - Очевидно, мой Гайд искал убежища, - засмеялся я. - Не мог же он пойти
в гостиницу.
   - Вот это мне и не нравится. Гипотеза  о  Гайде  объясняет  все.  Но  я
предпочитаю иметь дело с наукой, а не с  фантастикой.  Хотя...  здесь  все
фантастично. Ну, почему ты напросился к Лене? Ты же не знал, что она живет
у меня.
   - Я и сейчас этого не знаю. Я  Ленку  десять  лет  не  видал.  Даже  не
представляю себе, как она выглядит.
   Моя авантюра в Галином рассказе удивила меня больше всего. Мы  с  Леной
не встречались, не переписывались; вероятно, даже забыли  о  существовании
друг друга.
   - Это его пассия? - спросила Ольга.
   - Мы все вместе учились еще в школе, до  войны.  Вместе  собирались  на
медфак. Да не вышло: Сережка с Олегом ушли на фронт, а я предпочла физику.
Только Ленка поступила на медицинский.  Кажется,  она  действительно  была
влюблена в тебя.
   - В Олега, - сказал я.
   - Все девчонки за ним бегали, - вздохнула Галя, - а я самая несчастная.
Выиграла и потеряла. - Она поднялась. - Мир дому сему, а мне  пора.  Совет
детективов окончен. Шерлок Холмс предлагает экскурсию в область физики.
   - Психики - ты хочешь сказать.
   - Нет, именно физики. Я бы поинтересовалась Заргарьяном и Никодимовым и
тем, что они делают в Институте новых физических проблем.
   - Зачем? - удивилась Ольга. - Я бы обратилась к психиатру.
   - А я бы к Заргарьяну. Кто такой Заргарьян? Чем он  занимается?  Связан
ли  с  Никодимовым?  И  если  связан,  то  в  какой  именно  области?   Ты
когда-нибудь слыхал эти фамилии? - обратилась Галя ко мне.
   - Никогда.
   - Может быть, читал где-нибудь и забыл?
   - И не читал, и не забывал.
   - Вот это и есть самое интересное  в  твоей  сомнамбулической  истории.
Физика, милый, физика. Институт новых  физических  проблем.  Новых,  учти!
Знаешь что?  -  обратилась  она  к  Ольге.  -  Позвони  Зойке  и  узнай  о
Заргарьяне. Она всех знает.
   Зойке мы решили позвонить утром.





   Я сразу заснул и проспал всю ночь до утра.
   А сны, можно  сказать,  моя  особенность,  отличающая  меня  от  других
смертных. Галя не случайно спросила, вижу  ли  я  сны  по-прежнему.  Вижу.
Навязчиво повторяющиеся, почти неизменные по содержанию,  странно  похожие
на куски видовой кинохроники.
   Конечно, мне снятся и  обыкновенные  сны,  в  которых  все  сумбурно  и
смутно,  а  пропорции  и  отношения  искажены,  как  в   кривом   зеркале.
Воспоминание  о  них  зыбко  и  недолговечно,  потому  их  всегда   трудно
представить я записать. Но сны, о которых я говорю, помнятся всю жизнь,  и
я могу описать их с такой же точностью, как обстановку своей квартиры.
   Они всегда цветные, и краски в них  естественны  и  гармоничны,  как  в
природе. Весенний луг, возникающий из  ночной  тьмы,  цветет  с  такой  же
силой, как в жизни; а на ситцевом платье девушки, мелькнувшей в  солнечном
сне, запоминается даже рисунок. Ничего особенного  не  происходит  в  этих
снах, они не пугают и не тревожат, но таят в  себе  что-то  недосказанное,
как частицы чужой, нечаянно подсмотренной жизни.
   Чаще всего это уголок незнакомого города,  перспектива  улицы,  которую
никогда не видел в действительности,  но  в  которой  все  запомнилось  до
мелочей: балконы, витрины, липы на тротуарах и  чугунные  решетки  я  могу
представить себе так же ясно, как будто видел их только вчера. Я вспоминал
и прохожих, всегда одних и тех же, даже кошку, черную  с  белыми  пятнами,
перебегавшую дорогу. Она всегда перебегала ее на одном и том  же  углу,  у
одного и того же дома.
   Иногда я вижу себя в пассаже, крытой торговой галерее, похожей на  ГУМ.
Но это не ГУМ. Пассаж одноэтажен  и  разветвляется  на  множество  боковых
продольных и поперечных магистралей. Я всегда кого-то жду у писчебумажного
магазина  или  медленно  прохаживаюсь  мимо  выставки  тканей,  причудливо
подсвеченных каким-то странным переливчатым светом.  Я  никогда  не  видел
этого пассажа в действительности, но помню не только его витрины, но  даже
образцы товаров, высокие стеклянные своды и цветную мозаику на полу.
   Бывает, что сон преподносит мне интерьер городской квартиры, в  которой
я никогда не бывал в жизни, или идиллический сельский пейзаж.  Чаще  всего
это дорога между голых земляных откосов, скупо поросших кое-где  кустиками
пыльной травы. Дорога  сбегает  вниз  к  сизой  полоске  воды,  пестреющей
золотыми кувшинками. Иногда впереди идет женщина в белом, иногда старик  с
удочкой, но оба они никогда не оборачиваются, и я никогда не обгоняю их. Я
вижу только полоску воды, прошитую ряской и кувшинками, по почему-то знаю,
что это пруд, и дорога сейчас свернет направо  по  берегу,  и  что  именно
здесь я бегал еще мальчишкой, хотя в реальном  детстве  моем  не  было  ни
этого пруда, ни этой дороги.
   Именно  эти  сны  и  побуждали  Ольгу  усомниться  в  моем  психическом
равновесии и так решительно настаивать на консультации с психиатром. Но  я
все же склонялся последовать совету Галины. Злополучный листок из блокнота
с фамилиями Заргарьяна и Никодимова не  давал  мне  покоя,  потому  что  я
твердо знал, что никогда, ни при каких обстоятельствах я не слыхал о  них.
В подсознательное же восприятие услышанного  где-нибудь  в  метро  или  на
улице  я,  понятно,  не  верил.  Нормальная  память  хранит  услышанное  в
сознании, а не в подсознании.
   - Хорошо, я позвоню Зойке, - согласилась Ольга.
   Зойка работала в Институте научной информации и, по  ее  словам,  знала
всех "крупначей". Если Никодимов и Заргарьян принадлежали  к  этой  высоко
аттестуемой категории,  я  в  одну  минуту  мог  получить  добрый  десяток
анекдотов об их образе жизни. Но мне были  нужны  не  анекдоты,  а  точная
информация о специальности и работах ученых. Мне нужно было убедиться, что
это мои Никодимов и Заргарьян.
   Я решил позвонить сначала Кленову, заведующему отделом науки  у  нас  в
редакции. Кленова я знал еще с фронта.
   - Нужна справка, старик. Точные координаты двух мамонтов: Никодимова  и
Заргарьяна.
   В трубке захохотали.
   - Я еще вчера подумал, что ты малость спятил.
   - Когда вчера? - удивился я.
   - Когда я тебя у  Пушкина  застукал.  Часов  в  шесть.  Когда  о  Мишке
рассказал.
   Я  облизал  пересохшие  губы.  Значит,  Кленов  видел  Гайда  и  с  ним
разговаривал. И ничего не заметил. Очень интересно.
   - Не помню, - сказал я.
   - Не разыгрывай. И о том, что Мишка остался, не помнишь?
   - Где остался?
   - В Стамбуле. Я же тебе рассказывал. Попросил политического  убежища  в
американском посольстве.
   - С ума сошел!
   - Он в полном рассудке, гад. Проморгали. Говорят, чужая душа - потемки.
А надо было просветить вовремя. Теперь коллективное письмо  писать  будем,
чтобы назад не пускали, когда он на брюхе  к  нам  поползет.  Да  ты  что,
серьезно не помнишь?
   - Серьезно. Вчера примерно с пяти вечера часов до десяти полный  вакуум
в голове. Сначала обморок, потом - что говорил,  что  делал  -  ничего  не
помню. Очнулся, уже когда домой привезли. Должно быть, памятка все той  же
контузии. Под Дунафельдваром, помнишь?
   Еще бы Кленову не помнить, когда мы вместе форсировали Дунай! С ним и с
Олегом. А Мишка Сычук, между прочим, тоже там был, только заранее смылся в
тыл: откомандировался в редакцию фронтовой газеты.
   Минуту, должно быть, мы оба молчали. Пережитое на Дунае не  забывается.
Потом Кленов сказал:
   - А ты бы с  профессором  посоветовался.  Могу  устроить  консультацию:
кой-кого знаю.
   - Не надо, - вздохнул я. - Ты лучше скажи, что делают в науке Никодимов
и Заргарьян.
   - На очерк надеешься? Не выйдет. Никодимов отвечает на эти  попытки  по
методу конан-дойлевского профессора Челленджера. Репортера "Науки и жизни"
он в мусоропровод спустил.
   - Пусть тебя не тревожит мое ближайшее будущее.  Поделись  всеведением.
Кто такой Никодимов? И без шуток: мне это действительно очень нужно.
   - Видишь ли, это физик с большим диапазоном интересов. Есть  работы  по
физике поля. Интересовался электромагнитными процессами в сложных  средах.
Одно время с Жемличкой выдвинул идею нейтринного генератора.
   - С кем?
   - С Жемличкой. Чешский биофизик.
   - А идея?
   - Я профан, конечно, и слышал от профанов, но, в  общем,  что-то  вроде
нейтринного лазера, пробивающего окно в антимир.
   - Ты серьезно?
   - А что? Попахивает авантюркой? Так к этому и отнеслись, между прочим.
   - А Заргарьян?
   - Что - Заргарьян?
   - Идет сейчас в пристяжке с Никодимовым?
   - Тебе и это известно? Поздравляю.
   - Он тоже физик?
   - Нейрофизиолог или что-то вроде. В общем, телепат.
   - Что, что?! - закричал я.
   - Те-ле-пат, - назидательно повторил  Кленов.  -  Есть  такая  наука  -
телепатия.
   - Сомневаюсь. Средневековьем отдает. Нет такой науки.
   - Ты отстал. Это уже наука. Конденсаторы биотоков и все  такое  прочее.
Удовлетворен?
   - Почти, - вздохнул я.
   - Если пойдешь в атаку, поддерживаю духом и телом.  Все,  что  выудишь,
печатаем. А начинать советую с Заргарьяна. Он и попроще,  и  доступнее.  И
парень что надо...
   Я поблагодарил и повесил  трубку.  Информация  не  выше  уровня  Зойки.
Антимир, телепатия... Надо было звонить Гале для уточнения.
   - Это я, сомнамбула. Уже встала?
   - Я встаю в шесть утра, - отрезала Галя. - Меня интересует одна  деталь
твоей одиссеи. Почему ты сказал Ленке, что ушел от жены?
   - Я не отвечаю за поступки Гайда. Я хочу их объяснить, -  сказал  я.  -
Слушай внимательно, Галина: в чем сущность идеи нейтринного  генератора  и
как связать ее с конденсацией биотоков?
   - Никодимов и Заргарьян? - засмеялась Галя.
   - Как видишь, я кое-что узнал.
   - Чепуху ты узнал и чепуху мелешь. От идеи нейтринного генератора в том
виде, как ее сформулировал Жемличка, Никодимов давно отказался. Сейчас  он
работает над фиксацией энергетического  поля,  создаваемого  деятельностью
мозга...  Что-то   вроде   единого   комплекса   электромагнитных   полей,
возникающих в клетках мозга. Как видишь, я тоже кое-что узнала.
   - Заргарьян - физиолог. Что его связывает с Никодимовым?
   -  Работа  их  засекречена.  Мне  не  известны  ни  ее   сущность,   ни
перспективы, -  призналась  Галя;  -  Но  так  или  иначе  она  связана  с
кодированием физиологических нейронных состояний.
   - Что? - не понял я.
   - Мозг, - подчеркнула Галя, - мозг, дорогой мой. Твой Гайд не  случайно
связал эти имена с Институтом мозга.  Хотя...  в  каком  аспекте  все  это
рассматривать... Может быть, это и чисто физическая проблема.
   Она задумалась; мембрана трубки доносила ее дыхание.
   - Ключ здесь, Сережа, - заключила она. - Чем больше я над  этим  думаю,
тем больше убеждаюсь в этом. Найди их - и ты найдешь объяснение.
   Научный поиск кончился, предстоял поиск  житейский.  Мы  начали  его  с
Зойки.
   Она тотчас же откликнулась на звонок. Да,  она  знает  и  Заргарьяна  и
Никодимова. Никодимова только в лицо; он похож на  сыча  и  не  бывает  на
приемах. А с Заргарьяном знакома. Даже  как-то  танцевала  на  вечере.  Он
очень интересуется снами.
   - Снами интересуется, - повторила Ольга, прикрыв трубку рукой.
   - Что?! - закричал я и вырвал трубку. - Зоенька!  Это  я.  Да,  да,  он
самый,  ваш  тайный  вздыхатель.  Что  вы  сейчас  говорили  о  снах?  Кто
интересуется? Это очень важно!
   - Я рассказала ему страшный сон, - с готовностью откликнулась Зойка,  -
а он ужасно заинтересовался, все  расспрашивал  о  подробностях.  А  какие
подробности - один страх, и только!  А  он  выслушал  и  сказал,  чтобы  я
приходила к нему каждую неделю и обязательно рассказывала все сны. Ему это
нужно для работы. Ну я,  сами  понимаете,  не  дурочка.  Знаю,  какая  это
работа.
   - Зоенька, - простонал я, - попросите его меня принять.
   - Что  вы,  что  вы?!  -  ужаснулась  Зойка.  -  Он  терпеть  не  может
газетчиков.
   - А вы не говорите ему, что я из газеты.  Скажите  просто,  что  с  ним
хочет увидеться человек, который видит странные сны. И самое странное, что
они повторяются, как записанные на пленку. Годами повторяются. Попробуйте,
Зоенька, все это ему объяснить. Не выйдет - буду пытаться сам.
   Она позвонила через десять минут.
   -  Представьте,  вышло.  Он  примет  вас  сегодня  после   девяти.   Не
опаздывайте. Он этого не любит, - заговорила  она  деловой  скороговоркой,
как у себя в институте. - Он сразу заинтересовался и  сейчас  же  спросил,
какая четкость сновидений, степень запоминаемости и так далее. Я ответила,
что вы сами расскажете, какая четкость. Я сказала, что вы у нас работаете.
Не подведите.





   Заргарьян жил на Юго-Западе в новом доме. Он сам  открыл  дверь,  молча
выслушал мои объяснения и так же  молча  проводил  в  кабинет.  Высокий  и
гибкий,  черноволосый,  стриженный  ежиком,  он  чем-то  напоминал  героев
итальянского неореализма. На вид ему было не больше тридцати лет.
   - Разрешите спросить, - его строгие глаза пронзили меня насквозь, - что
привело вас ко мне? Да, да, я знаю: странные сны и так далее... Но  почему
именно потребовалась моя консультация?
   - Когда я все расскажу, ответа на этот вопрос не понадобится, -  сказал
я.
   - Вы что-нибудь знаете обо мне?
   - До вчерашнего вечера я понятия не имел о вашем существовании.
   Он подумал немного и спросил:
   - А что именно произошло вчера вечером?
   - Я искренне рад, что мы начинаем разговор именно с этого, -  сказал  я
решительно. - Я пришел к вам не потому, что меня беспокоят сны, не потому,
что вы некий Мартын  Задека,  как,  например,  считает  Зоя  из  Института
информации. Кстати, я не работаю в этом институте, я журналист. - Я тут же
подметил гримасу недовольства ка лице Заргарьяна. - Но я пришел к вам и не
за интервью. Меня не интересует ваша работа. Точнее,  не  интересовала.  Я
еще раз повторяю, что до вчерашнего вечера я даже не слыхал вашего  имени,
и тем  не  менее  я  его  записал  в  бессознательном  состоянии  в  своем
блокноте...
   - Что значит "в бессознательном состоянии"? - перебил Заргарьян.
   - Это не совсем точно. Я был в полном сознании, но я ничего не помню об
этом:  что  делал,  что  говорил.  Меня  попросту  не  было,  вместо  меня
действовал кто-то другой. Вот он и записал это в моем блокноте.
   Я раскрыл блокнот и  передал  его  Заргарьяну.  Он  прочитал  и  как-то
странно, исподлобья посмотрел на меня.
   - Почему записано два раза?
   - Второй раз это записал я, чтобы сравнить почерк. Как  видите,  первая
запись сделана не мной,  то  есть  не  моим  почерком.  И  это  почерк  не
сомнамбулы, не лунатика и не потерявшего память.
   - Ваша жена живет на улице Грибоедова?
   - Моя жена живет вместе со мной на Кутузовском проспекте.  А  на  улице
Грибоедова дома под этим номером нет. И женщина, упомянутая в записке,  не
жена мне, а просто знакомая, школьный товарищ. Кстати,  она  не  живет  на
улице Грибоедова.
   Он еще раз прочел записку и задумался.
   - И о Никодимове вы тоже ничего не слыхали?
   - Так же, как и о вас. Я и сейчас знаю о нем только то, что  он  физик,
похож на сыча и не бывает  на  приемах.  Сведения,  учтите,  из  Института
информации.
   Заргарьян улыбнулся, и тут я заметил,  что  он  совсем  не  строгий,  а
добродушный и, вероятно, даже веселый парень.
   - Портрет в общих чертах похожий, - сказал он. - Валяйте дальше.
   И я рассказал. Рассказывать я умею картинно и  даже  с  юмором,  но  он
слушал, внешне ничем не выдавая своего интереса. Только когда я  дошел  до
упоминания о множественности миров, он поднял брови и тут же спросил:
   - Вы об этом читали?
   - Не помню. Мельком где-нибудь.
   - Продолжайте, пожалуйста.
   Я заключил рассказ реминисценцией из Стивенсона о Джекиле и Гайде.
   - Самое  странное,  что  эта  фантомистика  объясняет  все,  а  другого
разумного объяснения у меня нет.
   - Вы думаете, это самое странное?  -  рассеянно  спросил  он,  все  еще
перечитывая записку в блокноте. - У нас отказались ставить эту проблему  в
Институте мозга, а они все-таки ее поставили...
   Я смотрел на него не понимая.
   - Вы точно пересказываете? -  вдруг  спросил  он,  снова  пронзая  меня
глазами. - Два мира как подобные треугольники, так? И там и здесь  Москва,
только иначе орнаментированная. И там и здесь вы и ваши  знакомые.  Именно
так?
   - Именно так.
   - Там вы женаты на другой женщине, живете  на  другой  улице  и  как-то
связаны с Заргарьяном и Никодимовым, о которых  здесь  ничего  не  знаете.
Так?
   Я кивнул.
   Он встал и прошелся по комнате, словно сдерживая волнение. Но я  видел,
что он взволнован.
   - Теперь вы мне расскажете о снах. Я думаю, что все это связано.
   Я рассказал и о снах. Теперь он смотрел с нескрываемым интересом.
   - Значит, чужая жизнь, а?  Какая-то  улица,  дорога  к  реке,  торговый
пассаж. И все очень отчетливо, как на фотографии? - Он  говорил  медленно,
взвешивая каждое слово, словно  размышлял  вслух.  -  И  все  запомнилось?
Отчетливо, со всеми подробностями?
   - Я даже мозаику на полу помню.
   - И все знакомо до жути, до мелочей? Кажется,  бывали  тут  сотни  раз,
даже, наверно, жили, а в действительности ничего подобного?
   - А в действительности ничего подобного, - повторил я.
   - Что же врачи говорят? Небось советовались.
   Мне показалось, что он сказал это с какой-то лукавинкой.
   - А, что врачи говорят... - отмахнулся я. - Возбуждение...  торможение.
Это всякий дурак знает. Днем кора головного мозга  находится  в  состоянии
возбуждения, ночью наступает торможение.  Неравномерное.  С  островочками.
Эти островочки и работают, клеят из дневных впечатлений сны, монтируют...
   Заргарьян засмеялся:
   - Монтаж аттракционов. Как в цирке.
   - А я не верю! - рассердился я. - Какой это, к черту, монтаж, когда все
смонтировано до мелочей, до листика какого-нибудь на дереве, до винтика  в
раме. И повторяется, как сеанс в  кинотеатре.  Раз  в  неделю  обязательно
посмотришь что-нибудь, что уже снилось раньше. И еще уверяют, что  во  сне
увидишь только то, что наяву видел и пережил. Ничего, мол, другого.
   - Об этом еще Сеченов писал. Он даже слепых опрашивал, и оказалось, что
они видят во сне только то, что уже видели в зрячем состоянии.
   - А я не видел, - упрямо повторил я, - ни в жизни, ни  в  кино,  ни  на
картинках. Нигде! Ясно? Не ви-дел!
   - А вдруг видели? - усмехнулся Заргарьян.
   - Где?! - закричал я.
   Он не ответил. Молча взял сигарету, закурил и вдруг спохватился:
   - Простите. Я не предложил вам. Вы курите?
   - Вы мне не ответили, - сказал я.
   - Я отвечу. У нас впереди еще большой, интересный разговор. Вы даже  не
представляете себе, каким открытием для нас будет эта встреча. Ученые ждут
такой минуты годами. А я счастливец: всего четыре года ждал. Вы  свободны?
- вдруг спросил он. - Можете подарить мне еще пару часов?
   - Конечно, - растерянно согласился я, все еще ничего не понимая.
   Внезапная перемена в Заргарьяне, его возбужденный, нескрываемый интерес
даже чуть-чуть смутили меня. Что особенного я рассказал ему? А может быть,
Галя права: именно здесь и был ключ к разгадке всего случившегося?
   А Заргарьян уже звонил кому-то по телефону.
   - Павел Никитич? Это я. Ты  еще  долго  намерен  пробыть  в  институте?
Прелестно. Я привезу к тебе сейчас одного товарища. Он  у  меня.  Кто?  Ты
даже не представляешь кто. Тот, о котором мы с тобой мечтали все эти годы.
То, что он рассказал мне, подтверждает все наши  домыслы.  Я  подчеркиваю:
все! И даже больше. Трудно вообразить - голова кружится. Нет, не пьян,  но
напьюсь обязательно. Только потом. А сейчас едем к тебе. Жди.
   Он положил трубку и обернулся ко мне:
   - Вы понимаете, что такое  рефрактор  для  астронома?  Или  электронный
микроскоп для вирусолога? Таким  драгоценным  инструментом  являетесь  для
меня вы. Для нас с Никодимовым. Я сделаю Зоеньке царский  подарок  -  ведь
она подарила мне вас. Едем!
   Я по-прежнему ничего не понимал.
   - Надеюсь, вы не будете меня ни колоть, ни резать? Больно не  будет?  -
спросил я голосом пациента, пришедшего на прием к хирургу.
   Заргарьян захохотал, очень довольный.
   - Зачем больно, дорогой? - заговорил он  вдруг  с  акцентом  восточного
торговца. - Сядешь в кресло, заснешь на полчасика, сны посмотришь.  Как  в
кино. - И прибавил уже без акцента: -  Пошли,  Сергей  Николаевич.  Я  вас
отвезу в институт.





   Институт находился в стороне от шоссе, в дубовой роще, показавшейся мне
в темноте беззвездного вечера лесом из детской сказки. Кусты,  похожие  на
гномов, разлапистые деревья,  черные  пни  за  кюветом,  выглядывающие  из
травы, как диковинные зверюшки,  -  все  это  уводило  в  романтическую  и
жутковатую темь. Но вместо избушки на курьих ножках  в  конце  асфальтовой
аллейки подымалась  круглая  десятиэтажная  башня  с  кое-где  освещенными
окнами. Какие-то из них мигали, вспыхивая и потухая, словно  включались  и
выключались за ними гигантские юпитеры в съемочном павильоне.
   - Валерка Млечин над беспроволочным светом колдует, - сказал Заргарьян,
перехватив мой взгляд. - Думаете, у нас? Нет,  не  у  нас.  Мы  под  самой
крышей, с другой стороны.
   Скоростной лифт поднял нас  на  десятый  этаж;  мы  вошли  в  кольцевой
коридор, дорожка которого тотчас  же  устремилась  вперед.  Она  двигалась
мягко, беззвучно, с привычной скоростью эскалатора.
   - Включается автоматически, как только вы входите в коридор, -  пояснил
Заргарьян, - а выключается нажимом ноги на эти молочные регуляторы.
   Слегка выпуклые, освещенные изнутри молочно-белые плитки были вкраплены
одна за другой через каждые два метра в пластмассовую ленту  коридора.  Мы
плыли мимо двустворчатых белых дверей с крупными номерами.  Против  двести
двадцатого Заргарьян нажал регулятор.
   Мы остановились. Тотчас же раздвинулись двери, открывая вход в большую,
ярко освещенную комнату. Заргарьян подтолкнул меня к креслу и сказал:
   - Поскучайте минут десять, пока я поговорю  с  Никодимовым.  Во-первых,
это избавит вас от необходимости  повторяться,  во-вторых,  я  сделаю  это
более профессионально.
   Он подошел к противоположной стене;  она  раскололась,  раздвинулась  и
сейчас же закрылась за  ним.  "Фотоэлемент",  -  подумал  я.  Оборудование
института,  кажется,  вполне   соответствовало   современным   требованиям
научно-продуманного делового комфорта. От описания  одного  лишь  коридора
Кленов пришел бы в восторг: не  зря  он  обещал  мне  всяческую  поддержку
"душой и телом".
   Но в комнате, где я ожидал Заргарьяна, кроме  расколовшемся  стены,  не
было ничего особенно примечательного. Письменный стол-модерн с  прозрачной
доской из плексигласа на никелированных ножках;  открытый  сейф  в  стене,
похожий на духовку электроплиты; невидимый источник света и губчатый диван
с  подушкой,  -  здесь  ночевали,   когда   задерживались.   Возле   стены
громоздилась  кипа  желтой  полупрозрачной   пленки.   По   ней,   как   в
кардиограммах, бежали жирные зубчатые  линии.  Пол  из  цветного  пластика
придавал комнате, пожалуй, излишне элегантный вид, но аскетические  стенды
с книгами  и  диаграммы  на  стенах,  выполненные  из  того  же  пластика,
возвращали ей серьезность и строгость.  На  одной  диаграмме  разноцветная
кора обоих  полушарий  головного  мозга  выпускала  металлические  стрелы,
которые  увенчивались  зашифрованными  надписями  из  букв  латинского   и
греческого алфавита. Другая  предъявляла  глазу  просто  пучок  непонятных
металлических линий с приклеенной сбоку надписью от руки: "Биотоки спящего
мозга".  Тут  же  был  приколот  лист  бумаги  с   машинописным   текстом:
"Длительность  и   глубина   снов.   Наблюдения   лаборатории   Чикагского
университета".
   Книги на стендах стояли  в  полном  беспорядке,  громоздились  друг  на
друге, лежали открытыми на выдвижных полочках. Видимо, ими часто и  охотно
пользовались. Я взял одну: это была работа Сорохтина  об  атонии  нервного
центра. Тут же лежала стопочка книг и брошюр на разных  языках.  Все  они,
как я понял, говорили о какой-то иррадиации возбуждения и  торможения.  На
другой полке я нашел книгу самого Никодимова. То было английское  издание,
название  которого  я  перевел  как   "Принципы   кодирования   импульсов,
размещенных в коре и подкорковой области головного мозга". Правильно ли  я
перевел, не знаю, но тут же  пожалел,  что  наши  журналисты  не  получают
достаточной  подготовки,  чтобы  хоть  приблизительно  понимать  процессы,
происходящие на вершинах современной науки.
   В этот момент стена раскололась, и голос Заргарьяна сказал:
   - Прошу.
   Комната,  в  которой  я  очутился,  была  действительно   лабораторией,
сверкавшей нержавеющей сталью  и  никелем.  Но  осмотреться  я  не  успел:
Заргарьян уже представлял меня  немолодому  человеку  с  каштановой,  чуть
посеребренной  мушкетерской  бородкой.  Того  же  цвета  волосы  несколько
превышали длину, принятую в нашей научной  среде,  и  больше  подходили  к
преподавателю консерватории, скажем, по классу скрипки или рояля. С птицей
его роднили, пожалуй, лишь нос с горбинкой,  а  мне  он  напомнил  Фауста,
каким я его видел еще в юношеские дни в какой-то периферийной опере.
   - Никодимов, - сказал он  и  улыбнулся,  перехватив  мой  мечущийся  по
сторонам взгляд. - Не смотрите, все равно ничего  не  поймете,  а  в  двух
словах не объяснишь. Да и ничего интересного  -  все  внизу  под  нами:  и
конденсатор, и переключатели. А это - экраны для фиксации поля,  в  разных
фазах, конечно. Как видите, элементарная  путаница  штепселей,  рычагов  и
ручек. Так, кажется, у Маяковского?
   Я искоса взглянул на стоявшее за  экранами  кресло,  над  которым  было
подвешено нечто напоминавшее шлем  космонавта.  К  нему  тянулись  цветные
провода.
   -  Испугался,  -  сказал  Никодимов,  подмигнув  Заргарьяну.  -  А  что
страшного? Кресло как кресло...
   - Постой, - обрадовался Заргарьян. - Не объясняй, пусть сам  сообразит.
Погляди,  дорогой:  похоже  на  парикмахерское,  а  зеркала  нет.   Может,
зубоврачебное? Так бормашинки нет. Где такое кресло найдешь?  В  театре  -
нет, в кино - тоже нет. Может, в  самолете,  в  пилотской  кабине?  А  где
штурвал?
   - Похоже на электрический стул, - сказал я.
   - Еще бы. Точная копия.
   - А шлем вы мне тоже наденете?
   - А как же? Смерть наступает через  две  минуты.  -  Глаза  его  лукаво
блеснули. - Клиническая смерть. Потом воскрешаем.
   - Не пугай, - засмеялся Никодимов и повернулся ко мне. - Вы журналист?
   Я кивнул.
   - Тогда прошу: никаких корреспонденции. Все, что здесь узнаете, еще  не
созрело для печати. Кроме того, опыт может быть и неудачным. Вы ничего  не
увидите, и мы ничего не заприходуем.  Ну,  а  когда  созреет,  обязательно
привлечем вас. Обещаю.
   Бедный Кленов! Его мечта об очерке уплывала как сон.
   - Ваш опыт  имеет  прямое  отношение  к  моему  рассказу?  -  осмелился
спросить я.
   - Геометрически прямое,  -  отрубил  Заргарьян.  -  Это  Павел  Никитич
осторожничает, а я прямо говорю: неудачи быть не может.  Слишком  очевидны
показатели.
   - Да-а, - задумчиво протянул Никодимов. - Хорошие показатели. Так это с
вами приключилась стивенсоновская история? - спросил он меня. - Вы ее  так
и объясняете: Джекиль и Гайд, да?
   - Конечно, нет. Я не верю в перевоплощение.
   - А все-таки?
   - Не знаю. Ищу объяснений. Ищу его у вас.
   - Разумно.
   - Значит, есть объяснение?
   - Да.
   Я вскочил.
   - Сядьте, - сказал Заргарьян, - или, вернее, пересядьте в это  пугающее
вас кресло. Уверяю вас, оно гораздо удобнее вольтеровского.
   Мягко говоря, я поднялся не очень решительно. Это чертово  кресло  меня
определенно пугало.
   - Все объяснения после опыта, - продолжал Заргарьян. - Пересаживайтесь.
Да смелее, смелее! Зуб рвать не будем.
   Я сразу же утонул в кресле, как в  пуховой  перине.  Возникло  ощущение
какой-то особенной легкости, почти невесомости.
   - Протяните ноги, - сказал Заргарьян. Видимо, он и руководил опытом.
   Мои подошвы уперлись  в  резиновые  зажимы.  Головы  коснулся  бесшумно
опустившийся шлем. Он обхватил лоб неожиданно легко и удобно,  как  мягкая
шляпа.
   - Немножко свободно?
   - Пожалуй.
   - Сидите спокойнее. Сейчас урегулируем.
   Шлем стал туже. Но я не ощущал никакого давления: гибкая пленка  шлема,
казалось, вросла в кожу. И словно ворвавшийся  в  открытое  окно  вечерний
ветер приятно холодил лоб и шевелил волосы.  Но  я  знал,  что  окно  было
закрыто, а голову мою облекал шлем.
   Внезапно погас свет. Меня окружала теплая непроницаемая темь.
   - В чем дело? - спросил я.
   - Все в порядке. Мы изолировали вас от света.
   Чем они меня изолировали? Стеной, колпаком, капюшоном? Я  тронул  веки:
шлем не закрывал глаз. Протянутая рука ничего не встретила.
   - Опустите руку. Не волнуйтесь. Сейчас заснете.
   Я сел  поудобней  и  расслабил  мышцы.  И  действительно,  почувствовал
приближение сна, надвигающейся нирваны, гасившей все мысли, воспоминания и
назойливо   выплывающие   слова   или   строчки.   Почему-то   вспомнилось
четверостишие:  "Но  сон  -  это  только   туманность,   несобранность   и
непостоянность, намек на одушевленность, а в общем, не злая ложь". "О  чем
солжет наступающий сон, зло или не зло?" - мелькнула мысль и погасла. Чуть
звенело в ушах, словно где-то близко-близко на очень высокой  ноте  звенел
комар.
   И тут до меня донеслись отчетливые, хотя и локально неясные голоса.
   - Как наводка?
   - Что-то экранирует.
   - А так?
   - Тоже.
   - Попробуй вторую шкалу.
   - Есть.
   - Светимость?
   - Есть.
   - Включаю на полный.
   Голоса  исчезли.  Я  погружался  в  беззвучное,  бестревожное  небытие,
наполненное ожиданием необычайного.





   Я приоткрыл глаза и зажмурился. Все кружилось в  розовом  тумане.  Огни
люстры под потолком вытягивались в сияющую параболу. Меня окружал  хоровод
женщин в одинаково черных  платьях,  с  одинаково  размытыми  лицами.  Они
кричали мне голосом Ольги:
   - Что с тобой? Тебе плохо?
   Я как можно  шире  раздвинул  веки.  Туман  рассеялся.  Люстра  сначала
троилась, потом двоилась, потом стала на место. Хоровод женщин  сплюснулся
в одну-единственную, с голосом и улыбкой Ольги.
   - Где мы? - спросил я.
   - На приеме.
   - Каком?
   - Неужто забыл? На приеме в венгерском посольстве. В "Метрополе".
   - Почему?
   - Господи, нам еще с утра  билеты  прислали!  Я  и  к  портнихе  успела
съездить. Все забыл.
   Я точно знал, что никаких билетов нам с утра не присылали. Может  быть,
вечером, когда я вернулся от Никодимова? Значит, опять провал в памяти?
   - А что случилось?
   - В зале душно. Ты предложил выйти на свежий воздух. Мы прошли в  холл,
и здесь тебе стало плохо.
   - Странно.
   - Ничего странного. В зале дышать нечем,  а  сердце  у  тебя  неважное.
Хочешь пить?
   - Не знаю.
   Ольга казалась мне странно чужой в  этом  новом  платье,  о  котором  я
услыхал впервые. Когда же она ездила к портнихе,  если  я  весь  день  был
дома?
   - Подожди минутку, я сейчас принесу нарзан.
   Она скрылась в зале,  а  я  продолжал  растерянно  оглядывать  знакомый
ресторанный холл. Я узнал его, но это не облегчило положения. Я так  и  не
мог понять, когда венгры прислали билеты и зачем они их прислали. Я не был
ни народным, ни заслуженным, ни академиком, ни мастером  спорта.  А  Ольга
воспринимала это как нечто обычное, само собою разумеющееся.
   Я все еще стоял, когда Ольга появилась с  нарзаном.  У  меня  создалось
впечатление, что ей хочется вернуться в зал.
   - Знакомых встретила?
   - Там все начальство, - оживилась Ольга, - и Федор Иванович,  и  Раиса,
даже замминистра.
   Я не знал ни Федора Ивановича, ни Раисы, и тем  более  замминистра.  Но
признаться в этом уже не рискнул, а только спросил:
   - А почему замминистра?
   - Он всех и устроил. Поликлиника-то министерская. Он -  Федору,  тот  -
Раисе. Наверно, было несколько лишних билетов.
   Ольга работала не в  министерской,  а  в  самой  обыкновенной  районной
поликлинике. Это я знал точно.  Когда-то  ее  действительно  приглашали  в
поликлинику Министерства путей сообщения, но она отказалась.
   - Ты иди, - сказал я, - а я погуляю немного, подышу.
   Я вышел на тротуар у подъезда и закурил.  В  мокром  асфальте  купались
желтые огни фар. Мимо  проплыл  двухэтажный  троллейбус,  красный,  как  в
Лондоне. Такого я еще  не  видел.  Между  верхним  и  нижним  рядами  окон
тянулась рекламная полоска шрифтового плаката: "Смотрите на экранах  новый
французский фильм "Дитя Монпарнаса". И об этом фильме я ничего не  слыхал.
Что у меня с памятью? Провал за провалом.
   Вдали, слева от Большого  театра,  горел  в  небе  гигантский  неоновый
квадрат. В квадрате по воздуху бежали световые буквы: "...Землетрясение  в
Дели... Группа советских врачей вылетела в Индию..."  Световая  газета.  И
опять я не помнил, когда ее здесь оборудовали.
   - Освежаешься? - услышал я знакомый голос.
   Я обернулся и увидел Кленова. Он выходил из ресторана.
   - А я ухожу, - сказал он. - Пить - не пью: язва. Отдал честь - и домой.
   - А, собственно, какую честь?
   - Так нас же Кеменеш пригласил. Он сейчас пресс-атташе.
   Тибор Кеменеш, венгерский  студент,  говоривший  по-русски,  был  нашим
проводником в Будапеште. Я тогда только что выписался из госпиталя,  и  мы
часами бродили по незнакомому городу. Но когда Кеменеш стал пресс-атташе в
Москве? И почему я только сейчас узнал об этом?
   - Растут люди. А мы с тобой застряли,  старик,  -  вздохнул  Кленов.  -
Крутим колесико.
   - Кстати, о колесике. Очерка не будет, - сказал я.
   - Какого? - удивился Кленов.
   - О Заргарьяне и Никодимове.
   Он захохотал так, что прохожие начали оглядываться.
   - Чудак человек, нашел, о ком писать. У Никодимова на даче  пантера  на
цепи вместо собаки, а в Москве он газетчиков в мусоропровод спускает.
   - Ты мне об этом уже говорил.
   - Когда?
   - Сегодня утром.
   Кленов взял меня за плечи и заглянул в глаза.
   - Ты что пил, токай или палинку?
   - Ничего не пил.
   - Оно и видно. Я еще в субботу вечером на дачу  в  Жаворонки  уехал,  а
вернулся  только  сегодня  к  пяти.  Ты,  должно  быть,  во  сне  со  мной
разговаривал.
   Кленов помахал мне рукой и удалился, а  я  стоял,  глубоко  потрясенный
последними его словами: "Это ты во сне со мной разговаривал". Нет,  это  я
сейчас с ним во сне разговариваю. В неестественной реальности сна.
   Сразу вспомнился разговор в лаборатории Фауста, кресло  с  проводами  и
предупреждение Заргарьяна из темноты: "Сидите спокойнее, сейчас  заснете".
Какой-нибудь электросон с искусственно вызванными  сновидениями.  Все  как
наяву, только реальная жизнь почему-то вывернута шиворот-навыворот.  Тогда
чему же я удивляюсь: все проще простого.
   Я вернулся в ресторан. Над столиками висел мутноватый дымок,  как  пар,
смешанный с электрическим светом.  Вокруг  фонтана  танцевали.  Я  поискал
Ольгу, но не нашел и свернул в боковой  зал.  Длинные  столы,  уставленные
наполовину истребленными закусками, свидетельствовали  о  том,  что  здесь
совсем  недавно  угощались  гости.   Угощались   по-европейски,   стоя   с
тарелочками  у   столов   или   пристраиваясь   на   закрытых   портьерами
подоконниках. Сейчас здесь насыщались опоздавшие, разыскивая на столах еще
не тронутые закуски и напитки. Кто-то, хозяйничавший в  одиночку  на  краю
большого стола, обернулся ко мне и крикнул:
   - Давай сюда, Сергей! Заворачивай. Палинка, как в Будапеште.
   Это был Мишка Сычук, по известной мне версии уже  успевший  сбежать  за
границу.  Может  быть,  во  сне  он  уже   успел   и   вернуться.   Сквозь
нуль-пространство или на ковре-самолете - над этим я не задумывался  и  на
чудеса не реагировал. Я просто налил себе из Мишкиной бутылки  абрикосовой
палинки и выпил. Сон, сохранивший даже вкусовые ощущения яви, начинал  мне
нравиться.
   - За друзей-товарищей, - сказал Мишка и тоже выпил.
   - А ты как здесь? - спросил я дипломатично.
   - Как и ты. Герой освобождения Венгрии.
   - Это ты герой?
   - Все мы герои. - Мишка допил остаток в бокале и  крякнул.  -  В  такой
войне выжить!
   Я озлился:
   - А потом предать?
   Мишка поставил бокал и насторожился.
   - Ты о чем?
   Я сознавал, конечно,  что  я  не  логичен,  что  в  настоящей  ситуации
обвинения мои бессмысленны, но меня уже понесло.
   - На "Украине" поехал... честь честью. По советской путевке, гад!
   - Откуда ты знаешь? - почти шепотом спросил Мишка.
   - Что ты остался?
   - Что я хотел ехать, что о путевке хлопотал...
   - Знать бы - не дали.
   - Да мне и не дали.
   Как председатель месткома, я сам устраивал Мишке путевку. Но в этом сне
все навыворот. Может быть, это я ездил вместо Мишки? Я тоже хотел,  только
путевки лишней не было. А вдруг была? Сон бросал меня, как щепку.
   - Садись, Сережка. Ты что меня избегаешь?  -  Кто-то  схватил  меня  за
руку, когда я пробирался между столиков в большом зале.
   Я взглянул в лицо спрашивавшего и обмер. Пожалуй, я испугался.
   - Садись, садись. Выпьем токайского. Как-никак лучшее в Европе.
   Ноги у меня подкосились, и я скорее упал, чем присел к столу.  На  меня
смотрели знакомые печальные глаза. В последний раз я видел их  -  не  оба,
только один  -  в  сорок  четвертом  на  придунайском  шоссе.  Олег  лежал
навзничь, лицо его было залито кровью, вытекавшей оттуда, где  только  что
был правый глаз. В другом застыли испуг и печаль.
   Сейчас на меня глядели оба. От правого тянулся по виску кривой  розовый
шрам.
   - Что смотришь, старина? Постарел?
   - Я сорок четвертый вспомнил. Когда тебя... тебя...
   - Что?
   - Когда тебя убили, Олег.
   Он улыбнулся.
   - Малость ошиблась пулька. Шрам только остался. Если бы правее  чуть  -
конец. Ни глаза бы, ни меня. - Он вздохнул. -  Смешно.  Тогда  не  боялся,
теперь боюсь.
   - Чего?
   - Операции. Осколок  где-то  в  груди  остался  -  памятка  еще  одного
ранения. До сих пор с осколком жил, а сейчас говорят: нельзя. На  операцию
надо.
   Знакомые глаза с длинными,  почти  женскими  ресницами  улыбались.  Лоб
оголился у висков и как будто стал выше. К  углам  губ  приникли  глубокие
морщинки. В этом бесконечно дорогом для меня  лице  все-таки  было  что-то
чужое. Печать времени. Так выглядел бы Олег, если бы остался жив. Но  ведь
он жив в этом искусственном  мире  сна.  Если  Фауст  создал  эту  модель,
значит, он бог, и  я  уже  начал  сомневаться,  какой  же  из  двух  миров
настоящий. Мелькнула коварная мысль: вдруг что-то сломалось в  лаборатории
Фауста и я останусь здесь навсегда? Буду ли я сожалеть об этом? Не знаю.
   Я больно-больно ущипнул себя за руку.
   - Зачем? - удивился Олег.
   - Мне показалось, что все это сон.
   Олег засмеялся и вдруг растаял в лиловатом тумане. Знакомый  туман.  Он
слизнул все и почернел. Голос Заргарьяна из темноты спросил меня:
   - Вы живы?
   - Жив.
   - Подымите руку. Движения свободны?
   Я помахал рукой в темноте.
   - Засучите рукав и расстегните ворот.
   Он приложил что-то холодное к груди и запястью.
   -  Не  пугайтесь.  Обыкновенные  датчики.  Проверим  ваше  сердце.   Не
разговаривайте.
   Как он мог видеть в  темноте,  сквозь  которую  не  проникала  ни  одна
искорка света? Но он видел.
   - Порядок, - произнес он довольным  голосом,  -  только  пульс  малость
участился.
   - Может быть, прекратим?  -  спросил  откуда-то  голос  невидимого  мне
Никодимова.
   - Зачем? У Сергея Николаевича нервы спортсмена. Сейчас мы ему  еще  сон
покажем.
   - Так это был сон? - спросил я с облегчением.
   - Кто знает? - лукаво отозвался Заргарьян из черноты. - А вдруг нет?
   Я не успел ответить. Темнота поглотила меня, как море.





   Из темноты сверху вырвался  поток  света,  заливая  белый  операционный
стол. Белая простыня закрывала  до  пояса  распростертое  на  столе  тело.
Вскрытая грудная клетка обнажала алость кровоточащих внутренних  тканей  и
жемчужную белизну ребер. Глаза оперируемого были закрыты, лицо бескровно и
неподвижно. Что-то знакомое было в этом лице: как будто я его видел совсем
недавно, эти глубокие морщинки у губ  и  кривой  розовый  шрам  на  правом
виске.
   У меня в руках зонд, погруженный в рану. Я в белом халате, на голове  у
меня белая полотняная шапочка, нос и рот в марлевой маске. Так же выглядят
люди напротив и рядом со мной. Я никого из них не знаю, узнаю только глаза
женщины, стоящей  у  изголовья.  Они  прикованы  к  моим  рукам,  и  такая
тревожная  напряженность  в  них,  что  кажется,  между   нами   протянута
невидимая, тугая-претугая струна. Она тоненько звенит по  мере  того,  как
зонд погружается в рану.
   Я вспомнил вдруг все, что произошло  до  этой  минуты.  Скрип  тормозов
машины, остановившейся у подъезда, гранитные его ступени,  еще  мокрые  от
дождя,  перспективу  знакомой,  часто  снившейся  мне   улицы,   а   затем
почтительную улыбку гардеробщика, поймавшего на лету брошенное ему пальто,
неспешный взлет лифта и сияющую белизну операционной, где  я  облачался  в
белый халат и противно долго мыл руки. Я точно вспомнил, что я, именно  я,
начал операцию, вскрыл скальпелем прочерченную шрамами грудь и мои руки  с
профессиональной, привычной умелостью резали, кололи, зондировали. Все это
промелькнуло в сознании  со  скоростью  звука  и  исчезло.  Я  все  забыл.
Привычная умелость в руках обернулась испуганной  дрожью,  и  с  внезапным
ужасом я осознал, что не знаю, как и что  делать  дальше,  не  умею  этого
делать, и любое дальнейшее промедление будет убийством.
   Но понимая, что и зачем я делаю, я вынул зонд из раны и уронил его.  Он
глухо звякнул. В устремленных на меня глазах над марлевыми масками читался
один и тот же вопрос: "Что случилось?"
   - Не могу, - почти простонал я. - Мне плохо, товарищи.
   Чужими, ватными ногами пошел к двери и,  полуобернувшись,  увидел,  как
чья-то спина подвинулась  на  мое  место  и  негромкий  басок  скомандовал
старшей сестре:
   - Зонд!
   "Бежать!" - подсказала мысль. Чтобы никто  не  видел,  чтоб  никого  не
видеть, не читать дальше того, что я уже  успел  прочесть  в  этих  широко
открытых, изумленных, обвиняющих глазах. Ног я не чувствовал. Меня бросило
как шквалом сквозь хирургическую на площадку  между  двумя  расходившимися
под прямым углом коридорами и швырнуло на белый, сияющий эмалевым  блеском
диван.
   "Сейчас я этими руками зарезал Олега", - сказал я себе  и,  сжав  виски
ледяными ладонями, застонал, может быть, даже завыл.
   - Что с  вами...  Сергей  Николаевич,  голубчик?  -  услышал  я  чей-то
перепуганный голос.
   Человек в таком же халате, как и я, только без шапочки, с лысым,  голым
черепом встревоженно спрашивал:
   - Что случилось? Как операция?
   - Не знаю, - сказал я.
   - Как же так?
   - Я бросил... я ушел... - еле вымолвил я. - Мне стало плохо.
   - Кто же оперирует? Асафьев?
   - Не знаю.
   - Как же вы не знаете?
   - Ничего я не знаю! Я даже вас не знаю! Кто вы такой,  как  вас  зовут,
где я, черт побери?! - закричал я.
   Он  потоптался  на  месте,  глядя  на  меня  изумленными,   ничего   не
понимающими глазами, и побежал в ту же дверь,  из  которой  я  только  что
вырвался.
   Я посмотрел ему вслед и встал. Рванул за спиной полы завязанного  сзади
халата - завязки лопнули. Я вытер им руки и бросил на пол. Туда же швырнул
и шапочку. В глубине протянувшегося передо мной коридора мелькнула девушка
в белом - врач или сестра, - простучала каблучками-шпильками по паркету  и
скрылась в одной из комнат. Я машинально пошел в ее сторону мимо одинаково
белых дверей. Они вели в кабинеты врачей, чьи  имена  были  отпечатаны  на
карточках в рамках из белой пластмассы. "Д-р Громов С.Н.", - прочел  я  на
одной из карточек. "Мой" кабинет. Что ж, войдем!
   У широкого итальянского окна за "моим" письменным столом сидел Кленов и
читал газету.
   - Уже? - спросил  он  сдержанно,  но  в  сдержанности  этой  прозвучали
тревога и страх.
   Я молчал.
   - Жив?
   - А ты почему здесь? - спросил я вместо ответа.
   - Ты же сам сказал, чтобы я здесь дожидался! - вспылил Кленов. - Что  с
ним?
   - Не знаю.
   Он вскочил:
   - Почему?
   - Мне стало дурно... Я почти потерял сознание.
   - Во время операции?
   - Да.
   - Кто же оперирует?
   - Не знаю. - Я старался не глядеть на него.
   - А сейчас почему ты здесь?! Почему  не  в  операционной?!  -  закричал
Кленов.
   - Потому что я не хирург, Кленов.
   - Ты с ума сошел!
   Он не оттолкнул - отшвырнул меня плечом, как  в  хоккейной  баталии,  и
выбежал в коридор. А я бессмысленно сел на стул посреди  комнаты,  не  мог
дотащиться даже до письменного "моего" стола. "Я не хирург",  -  сказал  я
Кленову. Но как же тогда я мог начать операцию и благополучно  довести  ее
до критической минуты, не вызывая ни в ком сомнений? Значит,  во  сне  так
можно. Тогда откуда же этот страх, почти ужас перед  случившимся?  Ведь  и
Олег, и операция, и Кленов, и я сам - все это только призрачный мир сна, и
я это знаю. "А вдруг нет?" - сказал Заргарьян. А вдруг нет?
   Зазвонил телефон на столе, я  отвернулся.  Телефон  продолжал  звонить.
Наконец мне это надоело.
   - Сережка, это ты? - спросили в трубке. - Ну как?
   - Кто говорит? - рявкнул я.
   - Не кричи. Уже меня не узнаешь.
   - Не узнаю. Кто это?
   - Ну, я, я! Галя. Кто же еще.
   "Галя волнуется, это вполне естественно, - подумал я. -  Но  почему  по
телефону? Уж кому-кому, а ей следовало бы дожидаться в  приемной.  Приехал
же Кленов".
   - Ты что молчишь? - удивилась она. - Неужели неудача?
   -  Видишь  ли...  -  замялся  я.  -  Не  могу   сказать   тебе   ничего
определенного.  Мне  стало  плохо  во  время   операции.   Продолжает   ее
ассистент...
   - Асафьев?
   "Опять этот Асафьев. А я знаю, он или не он? И не  все  ли  равно  кто,
если это только сон?"
   И я сказал:
   - Наверное. Я не разглядел. Они все в марлевых масках.
   - Ты же не доверяешь Асафьеву. Еще утром  сказал,  что  он  хирург  для
амбулатории.
   - Когда сказал?
   - Когда завтракали. Еще за тобой машина не пришла.
   Я знал точно, что утром мы с Галей не завтракали. Я был дома. И никакой
машины у меня вообще нет. Но зачем спорить, если все это сон.
   - А с тобой что? - продолжала она. - Что значит "плохо"?
   - Слабость. Головокружение. Утрата памяти.
   - А сейчас?
   - Что - сейчас? Ты об Олеге?
   - Да не об Олеге - о тебе!
   Я даже подивился: откуда у Галки такая черствость? Олег на операционном
столе, а она спрашивает, что со мной?
   - Полная атрофия памяти, - сказал я сердито. - Все забыл. Где был утром
и где я сейчас, кто ты, кто я и почему я хирург, если один  вид  скальпеля
приводит меня в содрогание.
   В трубке замолчали.
   - Ты слушаешь? - спросил я.
   - Я сейчас же еду в больницу, - сказала Галя и положила трубку.
   Пусть едет. Не все ли равно когда, куда и зачем? Сны  всегда  алогичны,
только я почему-то наделен способностью рассуждать логически даже во  сне.
Решимость  бежать,  созревавшая  еще  с  той  минуты,  когда   я   покинул
операционную,  окончательно  во  мне  укрепилась.  "Оставлю   какую-нибудь
записку для приличия и уйду", - подумал я.
   На верхнем листке из  блокнота,  лежавшего  на  столе  поверх  каких-то
бумаг, я прочел типографский текст: "Доктор  медицинских  наук,  профессор
ГРОМОВ Сергей Николаевич".
   И  тут  я  вспомнил  свой  листок   из   блокнота,   на   котором   мой
предположительный Гайд начертал таинственную, но  указующую  надпись.  Она
оказалась ключом к разгадке. Правда, до самой разгадки я еще не  добрался,
но ключ уже был в замке. "А вдруг нет?" - ответил  мне  Заргарьян  на  мой
вопрос, сон ли это. А вдруг я по отношению  к  доктору  медицинских  наук,
профессору Громову Сергею Николаевичу точно такой же  невидимый  агрессор,
как и мой вчерашний Гайд по отношению ко мне? И не следует ли мне  по  его
примеру оставить такую же указующую запись?
   И я тут же написал в блокноте профессора:
   "Мы с вами двойники, хотя и живем в разных мирах, а  может  быть,  и  в
разном времени. К несчастью, наша "встреча" произошла во время операции. Я
не смог ее закончить: в моем мире  у  меня  другая  профессия.  Найдите  в
Москве двух ученых  -  Никодимова  и  Заргарьяна.  Они,  вероятно,  смогут
разъяснить вам, что произошло с вами в больнице".
   Не перечитывая написанного, я пошел к двери, охваченный одним чувством:
куда угодно, только подальше от этой гофманской чертовщины. Напрасно:  она
поджидала меня у порога.
   Не успел я открыть дверь, как вошла Лена. Она была в том  же  халате  и
шапочке, как и в операционной, только без марлевой маски.  Я  отступил  на
шаг и спросил с той же дрожью в голосе, как спрашивали и меня:
   - Ну как?
   Она почти не постарела с тех пор, как я видел ее в последний раз  после
войны, а прошло, должно быть, лет десять. Но с этой Леной из моего  сна  я
был связан прочнее: нас объединяла общность профессии.
   - Осколок вынули, - сказала она, почти не разжимая губ.
   - А он?
   - Будет жить. - И, помолчав, прибавила: - А ты на другое рассчитывал?
   - Лена!
   - Почему ты это сделал?
   - Потому что случилось несчастье. Потеря памяти. Я вдруг забыл все, что
знал, все, чему учился. Забыл даже профессиональный навык. Я  не  мог,  не
имел права продолжать операцию.
   - Ты лжешь! - Она с такой злобой прикусила губы, что они побелели.
   - Нет.
   - Лжешь! Импровизация или раньше  сочинил?  Думаешь,  кто-либо  поверит
этим сказкам? Я потребую специальной экспертизы.
   - Требуй, - вздохнул я.
   - Я уже говорила с Кленовым. Мы напишем письмо в газету.
   - Не напишете. Я никого не обманываю.
   - Никого? Я ведь знаю, почему ты это сделал. Из ревности.
   Я даже засмеялся:
   - К кому?
   - Он еще смеется, подлец!
   Я не успел схватить ее за руки, как она ударила меня по  лицу  с  такой
силой, что я с трудом удержался на ногах.
   - Подлец! - повторила она сквозь душившие ее слезы;  у  нее  начиналась
истерика. - Убийца!.. Если  бы  не  Володька  Асафьев,  Олег  бы  умер  на
операционном столе... Умер, умер!
   Внезапная темнота оборвала ее крик.





   Я словно ослеп и оглох, а тело в параличе прижало к паркету. Я  не  мог
даже пошевелиться, ничего не чувствуя, только холодок навощенного дерева у
виска. Сколько часов или минут, а  быть  может,  секунд  продолжалось  это
ощущение, не знаю. Я потерял чувство времени.
   Вдруг черноту  перед  глазами  размыло,  как  тушь  на  ватмане,  когда
закрашивают тускло-серым очерченное пространство. Здесь оно обрисовывалось
стенами  неширокого  коридора,  освещенного  несильной   электролампочкой.
Коридор впереди упирался в крутую лесенку, уводившую  в  квадрат  дневного
света. Я стоял, прижавшись виском  к  навощенной  панели,  и  держался  за
поручень, протянутый по стене вдоль коридора.
   Лена по-прежнему смотрела на меня, но смотрела совсем  по-другому  -  с
непонятным сочувствием.
   - Укачало? - спросила она. - Тошнит?
   Меня действительно чуточку  подташнивало,  особенно  когда  взлетевший,
подобно качелям, пол  вдруг  уходил  из-под  ног  и  что-то  спазматически
скручивало желудок.
   - Килевая качка, - пояснила она. - Входим в порт.
   - Куда? - не понял я.
   - Мы уже в Стамбуле, профессор. Очнитесь.
   - Где?
   Она засмеялась. Я по-прежнему не мог уловить смысл происшедшего.  Новая
дьявольская метаморфоза. Из одного сна в другой. Феерия в красках!
   - Выйдем на палубу. На ветру полегчает. - Она потащила меня за собой. -
Кстати, посмотрим, что это такое. Хотя едва ли разглядим. Дождь идет.
   Дождь не шел, а висел кругом тусклым сетчатым маревом. Панорама  берега
сквозь  эту  сетку  казалась  бесформенным  абстрактным  пятном,   кое-где
прочерченным мутными бликами минаретов и куполов, отсвечивавших то  синью,
то зеленью. А над ними, топя и обгоняя друг друга, кишели тучи.
   - Придется плащ надевать, - поморщилась Лена, прикрывая глаза рукой  от
мелких водяных брызг. - В таком виде на  берег  не  пойдешь.  Ты  в  какой
каюте, в седьмой? Подожди меня у трапа или на берегу. Ладно?
   Теперь я знал номер "своей" каюты. Что ж, пойдем  за  плащом.  Рейс  по
чужим морям и странам всегда любопытен. Даже в дождь и даже во сне.
   В каюте я застал Мишку Сычука, суетившегося у своей койки. Он  поспешно
рассовывал по карманам какие-то бумажки и свертки и, казалось, был  совсем
не обрадован моим появлением.
   - Идет дождь? - спросил он.
   -  Идет,  -  ответил  я  машинально,  недоумевая,  почему  сны   упорно
сталкивают меня с одними и теми же  персонажами.  -  Ты  чем  это  карманы
набиваешь?
   Мишка почему-то смутился.
   - Так... сувенирчики для обмена... Значит, дождь идет... - повторил он,
пряча глаза. - Плохо. Собьемся в кучу... друг за дружку держаться будем. А
то еще потеряешься...
   И тут я вспомнил, что сотворил  Мишка  в  действительности.  В  том  же
Стамбуле. Наяву, не во сне.
   - Как наш теплоход называется? - спросил я.
   - А ты забыл? - ухмыльнулся Мишка.
   - Склероз. Почему-то не могу вспомнить.
   - "Украина". А что? - Он почему-то подозрительно посмотрел на меня.
   Все совпадало. Время во сне отставало почти на месяц. Тем лучше: я могу
изменить ход событий.
   - Да так. - Для убедительности я даже зевнул. - Дождь идет... Давай  не
пойдем.
   - Куда не пойдем?
   - На берег. Будут гонять полдня по дождю: мечеть, музей... Тоска. Давай
у нас в баре посидим, пивка выпьем.
   - Сказал! - усмехнулся Мишка. - Последний  иностранный  порт,  а  мы  в
баре.
   - Почему - последний? Будут еще и Варна, и  Констанца.  Очень  красивые
города, между прочим.
   - Демократические, - пренебрежительно протянул Мишка.
   - А тебе обязательно нужен капиталистический?
   - За путевку деньги плачены. Что положено, получаем.
   - Тридцать сребреников, - сказал я. - Иудины денежки.
   В "Метрополе", кстати говоря, тоже во сне, я уже выложил это  Мишке.  И
зря. Выстрелил вхолостую. Мишка путевку не достал и в рейс  не  поехал.  А
сейчас я его накрыл вовремя.
   - Я ведь знаю, что ты задумал, - продолжал я. - На первой же  остановке
автобуса два слова полицейскому - и на такси в американское посольство. Да
не  мельтешись,  спокойней!  Ну,  а  в   посольстве   холуйски   попросишь
политического убежища.
   На мгновение Мишка превратился в соляной столб,  в  библейский  соляной
столб, увековеченный женой Лота. Но только на  мгновение.  Тихий  ужас  от
сознания того, что кто-то заглянул тебе в душу, в самую потаенную ее муть,
мелькнул в глазах его и тут же исчез. Актер он был превосходный.
   - Трепло, - проговорил он с показным добродушием и потянулся к  вешалке
за плащом.
   - Я не шучу, Сычук, - сказал я.
   - Что это значит?
   - Что я знаю о предполагаемой подлости и намерен ей помешать.
   - Интересно: как? - сорвалось у Мишки.
   - Очень просто. Ты до отплытия не выйдешь из этой каюты.
   - Я, между прочим, не поддаюсь гипнозу. Так что отваливай,  -  нахально
объявил он и начал одеваться.
   Я пересел на край койки, к самой двери. Потом обернул  носовым  платком
левую руку. Я левша и бью левой.  Бью  без  размаха,  с  напряжением  всех
мускулов руки и плеча. Удар приобретает  дополнительную  тяжесть  корпуса.
Этому меня научил Сажин, чемпион Союза по боксу в полутяжелом весе в конце
сороковых годов. Я был тогда помоложе и  с  удовольствием  выслушивал  его
советы, когда после звонка из редакции забегал к нему в тренировочный зал.
Там где-нибудь в  уголке  я  правил  его  заметки  -  он  собирался  стать
журналистом, - а  потом  просил  его  показать  "кое-что".  Он  показывал.
"Боксером ты, конечно, не будешь, - говорил он, -  староват  да  и  данных
нет... Но ежели что, в драчке какой-нибудь за себя постоишь.  Только  руки
береги".
   Мишка тотчас же заметил мои манипуляции и заинтересовался:
   - А платок зачем?
   - Чтоб кожу на костяшках не сбить.
   - Ты что... шутишь?
   - Я же сказал тебе: не шучу.
   - Так стоит мне крикнуть...
   - Не крикнешь, - перебил я его, - тебе же хуже. Я расскажу всем, что ты
задумал, и привет, как говорится.
   - А кто же поверит?
   - Поверят. Раз сигнал поступил, будут думать, как и что... А  на  берег
не пустят.
   - Так я про тебя то же самое могу сказать.
   - Тогда обоих не пустят. А дома разберемся.
   Мишка, как был одетый - в плаще и кепке, - присел против меня на  своей
койке.
   - Ты сумасшедший. Ну откуда тебе взбрело в голову, что я останусь?
   - Во сне видел.
   - Я серьезно спрашиваю.
   - Какая разница? Важно, что я не ошибся. По глазам твоим вижу,  что  не
ошибся.
   - Я же советский человек, Сережка.
   - Ты не советский человек. Ты подлец. Я и на фронте знал, что ты трус и
дрянь, только разоблачить вовремя не сумел.
   На щеках  Мишки  выступили  красные  пятна.  Пальцы  нервно  перебирали
пуговицы на плаще, то застегивая их, то расстегивая. Должно быть, он понял
наконец, что хорошо рассчитанный план его может сорваться.
   - Я не закричу, конечно. На  скандал  не  пойду.  -  В  голосе  у  него
появились слезливые нотки. - Но даю тебе слово, что все это вздор.  Чистый
вздор.
   - Что у тебя в карманах?
   - Я уже сказал тебе: ерунда всякая. Значки, карточки.
   - Покажи.
   - А почему я должен тебе показывать?
   - Не показывай. Ложись на койку и лежи.
   Он встал и шагнул к двери. Я прислонился к ней спиной.
   - Пусти! - сказал он сквозь зубы и схватил меня за плечи.
   Он был сильнее меня и только по трусости  не  рассчитывал  на  это.  Но
сейчас он, явно не задумываясь, шел напролом.
   - Пусти! - повторил он и рванул меня на себя.
   Я толкнул его коленом, он  отлетел  и,  согнувшись,  кинулся  на  меня,
намереваясь ударить головой. Но не успел. Я ударил левой в лицо, в верхнюю
челюсть. Он пошатнулся и грохнулся на пол между койкой и умывальником.  Из
рассеченной губы побежала алая струйка. Он тронул ее пальцем, увидал кровь
и взвизгнул:
   - Помогит...
   И тут же осекся.
   - Кричи, - сказал я, - кричи громче. Не страшно.
   Глаза его сузились, источая одну только злобу.
   - Все одно сбегу, - прошипел он, - в другой раз сбегу.
   -  А  ты  имей  мужество  объявить  об  этом   дома.   Официально,   во
всеуслышание. Скажи откровенно, что  тебе  не  нравится  наш  строй,  наше
общество.  Выклянчи  визу  в  каком-нибудь  посольстве.   Думаешь,   будем
задерживать? Не будем. С удовольствием вышвырнем.  Нам  людская  дрянь  не
нужна.
   - Так отчего же сейчас не пускаешь?
   - Потому что втихую  ползешь.  Обманом.  Потому  что  людей  подводишь,
которые тебе доверяли.
   Мишка вскочил и,  оскалившись,  снова  бросился  на  меня.  Он  уже  не
стремился во что бы то ни стало выйти из каюты, им просто  владела  слепая
ярость, лишавшая человека разума.
   Я снова сбил его с ног: пригодились все-таки уроки Сажина. На этот  раз
он упал на койку, только сильно ударился головой о стенку каюты. Мне  даже
показалось, что он потерял сознание.  Но  он  пошевелился  и  застонал.  Я
сложил полотенце, намочил его в умывальнике и положил ему на лицо.
   В дверь постучали. Я искоса взглянул на Мишку. Он даже не повернулся. Я
нажал ручку дверного замка. Незнакомый мне человек в совсем мокром плаще -
дождь, очевидно, еще усилился - спросил:
   - Вы идете, Сергей Николаевич?
   - Нет, - ответил я, - не пойду. Моему товарищу плохо:  укачало,  должно
быть. Я с ним побуду.
   Мишка по-прежнему не двигался - даже головы не поднял. Я  выждал,  пока
не смолкли шаги в коридоре, и предупредил его:
   - Я в бар пошел, а дверь, уж извини, запру.
   Дверь я запер, но до бара не  дошел.  Опять  внезапная  и  ставшая  уже
привычной темнота вернула меня в знакомое кресло со шлемом и датчиками.
   Первое, что я услышал, был конец разговора, явно  не  рассчитанного  на
мое пробуждение:
   - Путешественник во времени - это старо. Я бы сказал - прогулка в пятом
измерении.
   - А может, в седьмом?
   - Сформулируем. Что с ним?
   - Пока без сознания.
   - Сознание уже вернулось. Лягушка-путешественница.
   - А энцефалограмма?
   - Записана полностью.
   - Я же говорил: форменный самородок.
   - Включать изолятор?
   - Хочешь сказать: выключать? Давай ноль три, потом ноль  десять.  Пусть
глаза привыкают.
   Темноту чуть-чуть размыло. Как будто где-то открыли  щелку  и  впустили
крохотный лучик света. Еще невидимый, он уже  сделал  видимыми  окружавшие
меня предметы. С каждой секундой они становились все отчетливее, и  вскоре
передо мной возник кинематографический лик Заргарьяна.
   - Аве гомо амици те салютант [здравствуй, человек, друзья  приветствуют
тебя (лат.)]. Переводить надо?
   - Не надо, - сказал я.
   Стало совсем светло. Шлем космонавта легко соскочил с головы и  взлетел
вверх. Спинка кресла сама подтолкнула меня, как  бы  предлагая  встать.  Я
встал. Никодимов уже сидел на своем прежнем месте, приглашая меня к столу.
   - Переживаний много?
   - Много. Рассказывать?
   - Ни в коем случае. Вы устали. Завтра расскажете. Все, что вам нужно, -
это отдохнуть и как следует выспаться. Без сновидений.
   - А то, что я видел, - это сны? - спросил я.
   - Обмен информацией отложим до завтра, -  улыбнулся  он.  -  А  сегодня
ничего не рассказывайте даже дома. Главное - спать, спать, спать!
   - А я засну? - усомнился я.
   - Еще как. После ужина проглотите вот  эту  таблетку.  А  завтра  опять
встретимся здесь. Скажем, в два. Рубен Захарович за вами заедет.
   - Я его и сейчас домчу. С ветерком, - сказал Заргарьян.
   - И ни о чем не  думать.  Не  вспоминать.  Не  переживать,  -  прибавил
Никодимов. - А урби эт орби [городу и миру (лат.)]  ни  слова.  Переводить
надо?
   - Не надо, - сказал я.





   Я сдержал слово и только в общих чертах рассказал Ольге о  происшедшем.
Мне и самому не хотелось даже отраженно вновь переживать все  увиденное  в
искусственных снах. Я и Ольгу не спрашивал ни о чем, что имело  бы  к  ним
хоть какое-нибудь отношение. Только  поздно  ночью  уже  в  постели  я  не
выдержал и спросил:
   - Мы получали когда-нибудь приглашения от венгерского посольства?
   - Нет, - удивилась Ольга. - А что?
   Я подумал и спросил опять:
   - А кого из твоих знакомых зовут Федор Иванович и кто такая Раиса?
   - Не знаю, - еще более удивилась она, -  нет  у  меня  таких  знакомых.
Хотя, погоди... Вспомнила. Ты знаешь, кто  это  Федор  Иванович?  Директор
поликлиники.  Не  нашей,  а  той,  министерской,  куда  меня   на   работу
приглашали. А Раиса - это его жена. Она  меня  и  сватала.  Ты  где-нибудь
познакомился с ними?
   -  Завтра  расскажу,  а  сейчас  у  меня  мозги  набекрень.  Извини,  -
пробормотал я, засыпая.
   Проснулся я поздно, когда Ольга уже ушла, оставив мне завтрак на  столе
и кофе в термосе. Вставать не хотелось. Я лежал и  не  спеша  перебирал  в
памяти события вчерашнего дня. Сны, показанные мне в  лаборатории  Фауста,
вспоминались особенно отчетливо - не сны, а живая конкретная явь, памятная
до мелочей, до пустяков, какие и в жизни-то обычно не запоминаешь.  А  тут
вдруг запомнились даже бумага на  блокноте  в  больничном  кабинете,  цвет
пуговиц на Мишкином плаще, стук упавшего на пол зонда и  вкус  абрикосовой
палинки.  Я  вспомнил  всю  гофманскую  путаницу,  сопоставил   разговоры,
поступки и взаимоотношения и пришел к странным  выводам.  Очень  странным,
хотя странность их отнюдь не умаляла убедительности.
   Меня поднял с постели телефонный звонок. Звонил Кленов, уже узнавший от
Зойки о моей встрече с Заргарьяном. Пришлось применить болевой прием.
   - Тебе знакомо понятие "табу"?
   - Предположим.
   - Так вот: Заргарьян - это табу, Никодимов тоже табу, и телепатия табу.
Все.
   - Рву одежды свои.
   - Рви. Кстати, у тебя дача в Жаворонках?
   - Садовый участок, ты хочешь  сказать.  Только  не  в  Жаворонках.  Нам
предлагали два варианта: Жаворонки и Купавну. Я выбрал Купавну.
   - А мог выбрать Жаворонки?
   - Мог, конечно. А почему тебя это интересует?
   -  Меня  многое  интересует.  Например,  кто  сейчас   пресс-атташе   в
венгерском посольстве? Кеменеш?
   - А у тебя не энцефалит, случайно?
   - Я серьезно спрашиваю.
   - Кеменеш пресс-атташе в Белграде. В Москву его не послали.
   - А могли послать?
   - Понимаю, ты пишешь диссертацию о сослагательном наклонении.
   В общем-то, Кленов почти угадал. В своих попытках  разгадать  бродившую
вокруг меня тайну я уже много раз в это утро спотыкался на  сослагательном
наклонении. Что было  бы,  если  бы...  Если  бы  Олег  не  был  убит  под
Дунафельдваром? Если бы не он, а я женился на Гале? Если бы после войны  я
пошел в медицинский,  а  не  на  факультет  журналистики?  Если  бы  Ольга
согласилась на предложение министерской поликлиники? Если бы Тибор Кеменеш
поехал  работать  не  в  Белград,  а  в  Москву?   Если,   если,   если...
Сослагательное наклонение расточало всю гофманскую чертовщину. Я мог  быть
на приеме в венгерском посольстве.  Я  мог  поехать  на  "Украине"  вокруг
Европы. Я мог быть доктором медицинских наук и оперировать  живого  Олега.
Все это могло быть в действительности, если...
   И еще одно "если". Если у Заргарьяна я видел не сны,  а  гипотетическое
течение  жизни,  в  чем-то  измененной  в  зависимости  от  тех  или  иных
обстоятельств? Тогда законное право голоса получала фантастическая история
Джекиля и Гайда. Если журналист Громов мог  на  какое-то  время  сделаться
доктором медицины, хирургом Громовым, то разве не мог доктор  Громов  тоже
на какое-то время стать  Громовым-журналистом?  Он  и  стал  им  тогда  на
Тверском бульваре. В одно мгновение, налитое тушью и  лиловым  туманом.  В
одно мгновение, как Гайд, впрыгнувший в тело Джекиля из губчатого кресла в
лаборатории  Фауста.  Ведь  у  доктора  Громова  были  свои  Никодимов   и
Заргарьян, управлявшие теми же таинственными силами.
   Значит,  и  Заргарьян  с  Никодимовым  и  я  одинаково  участвовали   в
одновременном  течении  каких-то  параллельных,  нигде  не  пересекавшихся
жизней. Сколько их - две, пять, шесть, сто, тысяча? И где протекают они, в
каком пространстве  и  времени?  Вспомнилась  Галина  беседа  с  Гайдом  о
множественности миров. А  если  это  уже  не  фантастическая  гипотеза,  а
научное открытие, еще одна разгаданная тайна материи?
   Но разум отказывался принять это объяснение, тем более  мой  разум,  не
тренированный в точных науках. Я мог только посетовать  на  ограниченность
нашего гуманитарного образования: что даже просто  поразмышлять,  подумать
об открывшейся мне проблеме у меня, как говорится, не хватило умишка.
   В таком состоянии меня и застала Галя, забежавшая к нам  по  дороге  на
работу. Еще вчера вечером она узнала от Ольги, что я отправился с  визитом
к Заргарьяну, и ее буквально распирало желание узнать, нашел ли я  ключ  к
разгадке.
   - Нашел, - сказал я, - только повернуть его в замке не могу. Силенок не
хватает.
   Я рассказал ей о кресле в лаборатории Фауста и о трех увиденных "снах".
Она долго молчала, прежде чем спросить:
   - Он постарел?
   - Кто?
   - Олег.
   - А что ты хочешь? Двадцать лет прошло.
   Она опять задумалась. Я боялся, что личное заслонит в  ней  любопытство
ученого. Но я ошибся.
   - Интересно другое, - сказала она, помолчав. - То, что  ты  увидал  его
постаревшим. С морщинами. Со шрамом, которого не было. Невозможно!
   - Почему?
   - Потому что ты не читал Павлова. Ты не мог видеть во сне того, чего не
видел в действительности. Слепые от рождения не видят  снов.  А  каким  ты
знаешь Олега? Мальчишкой, юнцом. Откуда же морщины сорокалетнего человека,
откуда шрам на виске?
   - А если это не сон?
   - У тебя уже есть объяснение? - быстро спросила Галя.
   Мне даже показалось, что  она  догадывается,  какое  именно  объяснение
кажется мне самым вероятным и самым пугающим.
   - Пока еще только попытка, - нерешительно отозвался я.  -  Все  пытаюсь
сопоставить мою историю и эти "сны"... Если Гайд мог сыграть такую штуку с
Джекилем, то почему бы им не поменяться ролями?
   - Мистика.
   - А  ты  помнишь  свой  разговор  с  Гайдом  о  множественности  миров?
Параллельных миров, параллельных жизней?
   - Чушь, - отмахнулась Галя.
   - Ты просто не хочешь серьезно подумать, - упрекнул я ее. - Проще всего
сказать "чушь". О гипотезе Коперника тоже так говорили.
   Гипотезой Коперника я ее не сразил,  но  над  моей  гипотезой  заставил
задуматься.
   - Параллельные миры? Почему параллельные?
   - Потому что нигде не пересекаются.
   Галя откровенно и пренебрежительно рассмеялась.
   - Не сочиняй научной фантастики - не получится. Непересекающиеся  миры?
- Она фыркнула. - А  Никодимов  и  Заргарьян  нашли  пересечение?  Окно  в
антимир?
   - Кто знает? - сказал я.
   А узнал я об этом через два часа в лаборатории Фауста.





   Честно говоря, я шел сюда, как на экзамен, с той же внутренней дрожью и
страхом перед неведомым. Еще и еще раз я перебрал в памяти  сны,  виденные
во время опыта, - по привычке я их так и называл,  хотя  уже  окончательно
пришел к мысли, что сны  эти  были  совсем  не  снами,  -  сопоставил  все
напрашивавшиеся на такое сопоставление детали, систематизировал выводы.
   - Отрепетировали? - весело спросил встретивший меня Заргарьян.
   - Что отрепетировал? - смутился я.
   - Рассказ, конечно.
   Он видел меня насквозь. Но злость во мне тут же подавила смущение.
   - Мне тон ваш не нравится.
   Он только хохотнул в ответ.
   - Выкладывайте все, что вам не нравится. Магнитофон еще не включен.
   - Какой магнитофон?
   - "Яуза-десять". Великолепная чистота звука.
   К вмешательству магнитофона я подготовлен  не  был.  Одно  дело  просто
рассказывать, другое - перед магнитофоном. Я замялся.
   - Садитесь и начинайте, - подбодрил меня Никодимов. - Вы же  оставляете
след в науке. Вообразите, что перед вами хорошенькая стенографистка.
   - Только без охотничьих  рассказов,  -  ехидно  прибавил  Заргарьян.  -
Пленка  сверхчувствительная  с  настройкой  на  Мюнхгаузена:   тотчас   же
выключается.
   Я по-мальчишески показал ему язык, и  моя  скованность  сразу  пропала.
Рассказ я начал без предисловий, в свободной манере, и чем дальше, тем  он
становился картиннее. Я не просто рассказывал -  я  пояснял  и  сравнивал,
заглядывал в прошлое, сопоставлял увиденное  с  действительностью  и  свои
переживания  с  последующими  соображениями.  Вся  напускная   ироничность
Заргарьяна тотчас же испарилась; он слушал с жадностью, останавливая  меня
только для того, чтобы переменить катушку.  Я  воскрешал  перед  ними  все
запечатлевшееся в лабораторном  кресле:  и  ярость  Елены  в  больнице,  и
перекошенное злобой лицо Сычука, и неживую улыбку  Олега  на  операционном
столе, - все, что запомнилось и поразило и поражало даже сейчас,  когда  я
передавал магнитофонной пленке еще живое воспоминание.
   Катушка еще крутилась, когда я закончил: Заргарьян  не  сразу  выключил
запись, зафиксировавшую, должно быть, еще целую минуту молчания.
   - Значит, пассажа не видели, - огорченно заметил он. - И дороги к озеру
не было. Жаль.
   - Погоди, Рубен, - остановил его Никодимов, - не об этом же речь.  Ведь
почти идентичные фазы. То же время, те же люди.
   - Не совсем.
   - Ничтожные ведь отклонения.
   - Но они есть.
   - Математически их нет.
   - А разница в знаках?
   - Разве она меняет человека?  Время  -  может  быть.  Если  минус-фаза,
возможно, встречное время.
   - Не убежден. Может быть, только иная система отсчета.
   - Все равно скажут: фантастика! А разум?
   - Если вовсе не грешить против разума, то вообще ни к чему не  придешь.
Кто это сказал? Эйнштейн это сказал.
   Разговор не становился понятнее. Я кашлянул.
   - Извините, - смутился Никодимов. - Увлеклись. Покоя не дают ваши сны.
   - Сны ли? - усомнился я.
   - Сомневаетесь? Значит, думали. А может,  начнем  объяснение  с  вашего
объяснения?
   Я вспомнил все насмешки Гали и, не  боясь  снова  услышать  их,  упрямо
повторил миф о Джекиле и Гайде, встречающихся на перекрестках пространства
и времени. Пусть антимир, пусть множественность,  пусть  мистика,  собачий
бред, но другого объяснения у меня не было.
   А Никодимов даже не улыбнулся.
   - Физику изучали? - вдруг спросил он.
   - По Перышкину, - признался я и подумал: "Началось!"
   Но Никодимов только погладил бородку и сказал:
   - Богатая подготовка. Ну  и  как  же  с  помощью  такого  светила,  как
Перышкин, вы представляете себе эту множественность? Скажем, в  декартовых
координатах?
   Поискав в памяти, я нашел  уэллсовскую  утопию,  куда  въезжает  мистер
Барнстепл, не сворачивая с обычной шоссейки.
   - Отлично, - согласился Никодимов, - будем танцевать от этой  печки.  С
чем сравнивает наше трехмерное пространство Уэллс?  С  книгой,  в  которой
каждая страница -  двухмерный  мир.  Значит,  можно  предположить,  что  в
многомерном пространстве  могут  так  же  соседствовать  трехмерные  миры,
движущиеся во времени приблизительно параллельно. Это по Уэллсу. Когда  он
писал свой роман после первой мировой  войны,  гениальный  Дирак  был  еще
юношей, а его теория получила известность только в  тридцатых  годах.  Вы,
конечно, представляете себе, что такое "вакуум Дирака"?
   - Приблизительно, - сказал я осторожно. - В общем, это  не  пустота,  а
что-то вроде нейтринно-антинейтринной кашицы. Как планктон в океане.
   - Образно, но не лишено смысла, - опять  согласился  Никодимов.  -  Вот
этот планктон из элементарных частиц, этот нейтринно-антинейтринный газ  и
образует как бы границу между миром со  знаком  плюс  и  миром  со  знаком
минус. Есть ученые,  которые  ищут  антимиры  в  чужих  галактиках,  я  же
предпочитаю искать их рядом. И  не  только  симметрию  мир  -  антимир,  а
безграничность  этой  симметрии.  Как  в  шахматах  мы  имеем  бесконечное
разнообразие  комбинаций,  так  и  здесь  бесконечное  сочетание  миров  -
антимиров, соседствующих друг с другом. Вы  спросите,  как  я  представляю
себе  это   соседство?   Как   стабильное,   геометрически   изолированное
существование? Нет, совсем иначе. Упрощенно - это мысль о  неисчерпаемости
материи, о бесконечном движении ее, образующем эти миры по какой-то новой,
еще не познанной координате, а точнее, по некоей фазовой траектории...
   - Ну, а как же обыкновенное движение? - перебил я недоуменно. - Я  тоже
частица материи,  а  передвигаюсь  в  пространстве  независимо  от  вашего
квазидвижения.
   - Почему "квази"? Просто одно независимо от другого. Вы  передвигаетесь
в пространстве независимо и от вашего движения во времени.  Сидите  ли  вы
дома или куда-нибудь едете - все равно стареете одинаково. Так и здесь:  в
одном мире вы можете, скажем, путешествовать по морю, в другом - в  то  же
время играть в шахматы или обедать у себя дома. Более того, в  бесконечном
повторении  миров  вы  можете  ездить,  болеть,  работать,  а   в   другом
бесконечном множестве подобных миров вас вообще  нет:  несчастный  случай,
самоубийство или попросту не родились - родители не встретились.  Надеюсь,
вам понятно?
   - Вполне.
   - Притворяется, - сказал Заргарьян. - Ему сейчас живой пример  нужен  -
сразу поймет. Представьте себе обыкновенную киноленту. В  одном  кадре  вы
летите на самолете, в другом стреляете, в третьем убиты.  В  одном  дерево
растет, в другом его срубили. В одном памятник Пушкину стоит  на  Тверском
бульваре, в другом -  в  центре  площади.  Словом,  раскадрованная  жизнь,
движущаяся, скажем, вертикально, снизу вверх или  сверху  вниз.  А  теперь
представьте себе ту же раскадрованную жизнь, но еще движущуюся от  каждого
кадра  горизонтально,  слева  направо  или  справа  налево.  Вот   вам   и
приблизительная модель  материи  в  многомерном  пространстве.  А  в  чем,
по-вашему, самая существенная разница между этой  моделью  и  моделируемым
объектом?
   Я не ответил: какой смысл гадать?
   - Идентичных кадров нет, а идентичные миры существуют.
   - Похожие? - переспросил я.
   - Не только, - вмешался  Никодимов.  -  Мы  еще  не  знаем  закона,  по
которому  движется  материя  в  этом  измерении.  Возьмем   простейший   -
синусоидальный.  Обычную  синусоиду:  малейшее  изменение  аргумента  дает
соответствующее изменение функции, а значит, и другой мир. Но ровно  через
период мы получим то же значение синуса и, следовательно, тот  же  мир.  И
так далее до бесконечности.
   - Значит, я мог попасть в такой же мир, как и  наш?  Точь-в-точь  такой
же?
   - Даже разницы бы не заметили, - сказал Заргарьян.
   - А как вы объясняете мой случай на бульваре?
   - Так же, как и вы. Джекиль и Гайд.
   - Громов из другого мира в моем обличье?
   - Вот именно.  Какие-то  Никодимов  и  Заргарьян  переместили  сознание
вашего двойника. Это произошло  не  мгновенно,  не  сразу.  Ваше  сознание
сопротивлялось, спорило - отсюда этот дуализм в  первые  минуты,  -  потом
подчинилось агрессору.
   Я высказал предположение, что мой злополучный  эпизод  в  больнице  был
обменным визитом, но Никодимов усомнился:
   - Возможно, но маловероятно. С большей вероятностью можно предположить,
что это был Громов, в чем-то подобный вашему агрессору. Та  же  профессия,
тот же круг знакомств, та же семейная ситуация. Но я  уже  говорил  вам  о
возможности почти полной и даже совсем полной идентичности...
   - Образно говоря, - перебил Заргарьян, - мы побывали в  мирах,  границы
которых подогнаны к границам нашего мира, внутренне касаются.  Назовем  их
ближайшими, условно, конечно. А еще более интересны миры, пересекающие наш
или, скажем, вообще не имеющие  с  нашим  точки  касания.  Там  время  или
обогнало наше, или отстало. И, кто  знает,  насколько?  -  Он  помолчал  и
прибавил почти мечтательно: - За какой-то березкой,  давно  знакомой...  в
тишине,   открывается   вдруг   _незнаемое_   -   неизвестное,   странное,
незнакомое...
   - Вы не договариваете, - усмехнулся я, вспомнив  те  же  стихи.  -  Там
дальше иначе: "...грустное дело - езда в незнаемое. Ведь не каждый приедет
туда, в незнаемое..."
   На столе зазвонил телефон.
   - Не каждый... - задумчиво повторил Никодимов. - Наш шеф не приедет.
   Телефон продолжал звонить.
   - Легок на помине. Не подходи.
   - Все равно найдет.
   Езда в незнаемое была отложена до вечерней встречи в ресторане "София",
где свобода от начальственного вмешательства была полностью обеспечена.





   Ольгу я не видел до ужина - она задерживалась в поликлинике. Поговорить
о случившемся было не с кем:  Галя  не  звонила,  а  Кленова  я  тщательно
избегал из-за порой нестерпимой его  дидактичности  и  даже  сбежал  из-за
этого с редакционной "летучки".
   Почти час я бродил по улицам, дабы не прийти слишком рано и не  торчать
с глупым видом у ресторанного входа. Пытаясь собраться с мыслями,  посидел
у памятника  Пушкину,  но  все  услышанное  утром  было  так  ново  и  так
удивительно, что даже обдумать это я так и не смог. В конце  концов,  весь
ход мыслей свелся к тому, как оценить мою встречу с учеными. Как небывалую
удачу, счастье газетчика,  или  как  угрозу,  какую  всегда  таит  в  себе
непознаваемое.  Я  больше  склонялся  к  "счастью  газетчика".   Если   бы
лабораторный кролик  мог  рассуждать,  он,  вероятно,  гордился  бы  своим
общением с учеными. Гордился и я. Вторичным признаком "счастья  газетчика"
был тип ученого, к какому принадлежали мои друзья.  Я  где-то  читал,  что
ученые делятся на классиков и романтиков. Классики - это те, кто развивает
новое на основе старого, прочно утвердившегося в науке. А романтики -  это
мечтатели. Они интересуются смежными, даже  весьма  отдаленными  областями
знаний. Они выдвигают новое не только на основе старого, но чаще  всего  с
помощью совершенно неожиданных  ассоциаций.  Свое  восхищение  этим  типом
ученого я  и  выразил  как-то  в  одном  журнальном  очерке.  Теперь  меня
столкнуло с ним "счастье газетчика". Только романтики могли  так  смело  и
безрассудно грешить против разума, и, каюсь, мне очень хотелось продолжить
свое участие в этом грехе.
   С такими мыслями я и пришел на свидание не раньше, а  даже  позже  моих
новых друзей. Они уже дожидались меня у входа -  улыбающийся  Заргарьян  и
скромно тушующийся за ним Никодимов в старомодном, чопорном  пиджаке.  Ему
очень подошел бы стоячий крахмальный воротничок,  какие  носили  в  начале
века: таким ветхозаветно строгим выглядел сейчас  ученый.  Зато  Заргарьян
был поистине неотразим: в темном дакроновом костюме с галстуком, спущенным
ровно настолько, чтобы видеть позолоченную булавку, скреплявшую воротничок
рубашки, закругленный на уголках, он настолько поразил воображение тучного
лысоватого метра, что тот даже не заметил нас с Никодимовым. Мы шли сзади,
с улыбкой наблюдая, как суетился он перед долговязым  Рубеном,  придирчиво
выбирая заказанный нами укромный столик.
   Когда все было подано, Заргарьян сказал, разливая коньяк:
   - Первый тост мой - за случайные встречи.
   - Почему за случайные?
   - Вы даже вообразить не можете, как велика роль случая  в  моей  жизни.
Случайно познакомился с Зоей, случайно через нее - с вами. И даже с Павлом
Никитичем тоже случайно. Прочел лет пять назад в "Вестнике Академии  наук"
его статью о концентрации субквантового биополя - и сразу к  нему.  Тут  и
оказалось, что разными путями мы подошли к одной и той же проблеме.
   Он замолчал. Я вспомнил слова Кленова о том, что  они  оба  работали  в
совершенно различных областях  науки,  но  спросить  не  успел.  Заргарьян
тотчас же поймал мою мысль.
   - Странный союз физика и нейрофизиолога, - засмеялся он.
   - Вы что, мысли чужие читаете?
   - А то нет? Я ведь  телепат,  мне  это  по  штату  положено.  Я  многим
занимался в своей области, но больше  всего,  пожалуй,  меня  интересовали
сны. Почему мы часто видим во сне то, чего никогда в жизни не видели?  Как
это  связать  с  павловским  учением  о  том,  что  сны   суть   отражение
действительности? Какие раздражения воздействуют в этих случаях на  клетки
головного мозга? Может  быть,  привычные  -  свет,  звуки,  прикосновения,
запахи? А если нет? Тогда должен быть какой-то новый, неизвестный нам  вид
раздражения...
   Я вспомнил,  почему  мои  сны  привлекли  его  внимание:  они  не  были
отражением действительности. Но, оказывается, и такие сны  видели  многие.
Только сны эти не были стойкими, как пояснил  Заргарьян;  они  забывались,
туманились в сознании, а главное - не повторялись.
   - Я рассуждал так, - продолжал он, - если,  по  Павлову,  сны  отражают
виденное наяву, но испытуемый этого не видел,  значит,  это  видел  кто-то
другой. Но кто? И каким  образом  виденное  им  запечатлелось  в  сознании
другого?
   Я перебил его:
   - Тогда мой пассаж, и улица, и дорога к озеру - это чьи-то чужие сны?
   - Безусловно.
   - Чьи?
   - Тогда я еще не знал.  Возникало  предположение  о  гипнопередаче.  Но
внушение не бывает случайным, внушением ниоткуда. Оно всегда направлено от
гипнотизера к гипнотизируемому. Ни в одном из рассмотренных  мною  случаев
такого  внушения  не  было.  Я  предположил  телепатическую  передачу.   В
парапсихологии мы называем мозг, передающий  сигнал,  индуктором,  а  мозг
принимающий - перципиентом. И опять ни в  одном  исследованном  случае  не
удалось обнаружить индуктор. Характерный пример -  ваши  наиболее  стойкие
сновидения. Кто вам их передал? Откуда? Вы терялись в догадках. Терялся  и
я, склоняясь к предположению о каких-то иных  существованиях  человека,  в
ином образе, может быть, в ином мире. Но это уже было мистикой, я стоял  у
закрытой двери. Открыл мне ее Павел Никитич, вернее - его статьи. Тогда  я
сказал: "Сезам, отворись!" Так было, Павел Никитич?
   - Почти так, - добродушно подтвердил Никодимов, - только зря колоритные
детали опустил. Сезам не так уж легко открылся: я бирюк, с людьми уживаюсь
плохо. Ассистент мой - он сбежал потом,  когда  нас  прижимать  качали,  -
принимал тебя за сумасшедшего; помню, даже районному психиатру звонил.  Но
тебя и это  не  остановило.  Вот  так  и  началось  наше  содружество,  со
случайной встречи. Поэтому тост поддерживаю. Я тоже "за".
   - А потом? - спросил я. - От идеи до ее экспериментальной  проверки  не
так уж близко.
   - Мы и ползли. Идея математическая привела к физике поля. Мы  начали  с
биотоков. Ведь биотоки мозга - это электромагнитные  поля,  возникающие  в
его нервных  клетках.  В  своем  излучении  они  образуют  как  бы  единое
энергополе - так называемое сознание и подсознание человека. Возьмем  вашу
аналогию. Поля Джекиля и Гайда только подобны, они несовместимы, или,  как
мы говорим,  антипатичны.  Пока  вы  бодрствуете,  пока  ваш  мозг  занят,
антипатия полей постоянна и  неизменна.  Но  вот  вы  заснули.  И  картина
меняется: антипатия уже ослаблена, поля "двойников" как  бы  находят  друг
друга и ваши сны невольно повторяют виденное  другим.  А  для  того  чтобы
Джекиль стал Гайдом, необходимо полное совмещение  полей,  возможное  лишь
при исключительной активности поля индуктора. Вот эту исключительность  мы
и обнаружили у вас.
   Я с увлечением слушал Никодимова, не все доходило до сознания,  кое-что
ускользало; я словно глохнул, теряя путеводную  нить  в  этом  дьявольском
лабиринте полей, двойников, частот и ритмов, но усилием воли  снова  ловил
ее, как прерванную многоточием речь.
   - ...опытным путем мы пришли к выводу,  что  при  вэаимопередаче  полей
активируются волны с частотой, значительно большей  обычного  альфа-ритма.
Этот новый вид частотности мы назвали каппа-ритмом.  И  чем  выше  частота
каппа-волн, тем ярче сновидения, принятые спящим рецептором. А  далее  уже
нетрудно было вывести и закономерность. Полное совмещение полей связано  с
резким возрастанием частотности.  Так  возникла  идея  концентратора,  или
преобразователя биотоков. Создавая направленный поток излучения, мы как бы
перемещаем ваше  сознание,  находя  ему  идентичное  за  пределами  нашего
трехмерного мира. Конечно, мы еще в самом начале пути,  движение  поля  по
фазовой траектории пока хаотично. Мы еще не можем управлять им,  не  можем
сказать точно, где именно вы очнетесь - в настоящем ли, в  прошлом  или  в
будущем относительно к нашему времени. Нужны еще десятки опытов...
   - Я готов, - перебил я.
   Никодимов не ответил.
   Из магнитофона, включенного на эстраде каким-то юным любителем  танцев,
доносился к нам хрипловатый  мальчишеский  голос.  Он  плыл  над  гудевшим
залом,  над  стрижеными  и  лысыми  головами,  над  потемневшим  от   вина
хрусталем, плыл незримо и  властно,  поражая  силой  и  чистотой  чувства,
неожиданного в этом дымном, прокуренном ресторане.
   - С подтекстом песенка, - сказал Заргарьян.
   Я прислушался. "Ты моя судьба, - пел мальчишка, - ты мое счастье..."
   - Вы наша судьба, - серьезно, даже торжественно повторил  Заргарьян,  -
и, может быть, счастье. Вы.
   Я смущенно отвел глаза. Что ни говори, а приятно быть чьим-то  счастьем
и чьей-то судьбой. Никодимов тотчас же уловил мое движение и укрывшуюся за
ним тщеславную мысль.
   - А может быть, и мы ваша судьба, - сказал он. - Вы еще многое узнаете,
и прежде всего о себе. Ведь вы только частица той живой материи, которая и
есть "вы"  в  бесконечно  сложном  пространстве  -  времени.  Словом,  как
говорили древние римляне, nosce te ipsum - познай самого себя.





   Я готов  был  познать  себя  во  всей  совокупности  измерений,  фаз  и
координат, но Ольге не сказал об этом, сообщив лишь  в  кратких  чертах  о
своей беседе с учеными и обещав  подробнее  рассказать  все  на  следующий
день. То был день ее рождения, который мы обычно проводили вдвоем,  но  на
этот раз я пригласил гостей - Галю и Кленова.  Очень  хотелось  позвать  и
Заргарьяна с Никодимовым, как виновников неожиданного, если не  сказать  -
чудесного в моей жизни, и  я  даже  намекнул  им  об  этом  по  выходе  из
ресторана, но Павел Никитич или не выслушал меня внимательно, или не понял
по рассеянности, а Заргарьян шепнул конфиденциально:
   - Оставьте. Все равно не придет: бирюк, сам признается.  А  я  подойду,
когда вырвусь; может, попозже. Ведь мы еще не закончили нашего  разговора,
- подчеркнул он не без лукавства, - о самопознании, а?
   Он действительно приехал позже  всех,  когда  разговор  за  столом  уже
превратился в спор, яростный до хрипоты и упрямый до  невежливости,  когда
забываешь буквально обо всем, кроме своих собственных выкриков.
   Мой рассказ о пережитом во время опыта и о последующей беседе с учеными
произвел впечатление маниакального бреда. Кленов промычал неопределенно:
   - Н-да...
   И замолчал. А Галя,  покрасневшая,  с  сердитыми  искорками  в  глазах,
возбужденно воскликнула:
   - Не верю!
   - Чему?
   - Ничему! Лажа какая-то, как  говорят  ребята  у  меня  в  лаборатории.
Авантюра. Тебя просто мистифицируют.
   - А зачем его мистифицировать? - отозвался Кленов. - С какой  целью?  И
потом, Никодимов и Заргарьян не рвачи и не прожектеры.  Добро  бы  рекламы
хотели, а то ведь молчать требуют. Не те это имена, чтобы  допустить  даже
тень мысли о квазинаучной авантюре.
   - Все новое в науке,  все  открытия  подготовлены  опытом  прошлого,  -
горячилась Галя. - А в чем ты видишь здесь этот опыт?
   - Часто новое опровергает прошлое.
   - Разные бывают опровержения.
   - Точно. Эйнштейну тоже вначале не верили: еще бы - Ньютона опроверг!
   Ольга упорно молчала, не вмешиваясь в спор, пока  на  это  не  обратила
внимания Галя:
   - А ты что молчишь?
   - Боюсь.
   - Кого?
   - Вы спорите о каких-то абстрактных понятиях, а Сергей  непосредственно
участвовал в опыте. И, как я понимаю,  на  этом  не  остановится.  А  если
правда  все,  что  он  рассказывает,  то  едва  ли   это   выдержит   мозг
обыкновенного человека.
   - А ты так уверена, что я обыкновенный человек? - пошутил я.
   Но она не приняла шутки, даже не ответила. Разговором  опять  завладели
Кленов и Галя. Я должен был ответить на  добрый  десяток  вопросов,  снова
повторив рассказ о виденном и пережитом в лаборатории Фауста.
   - Если Никодимов докажет свою гипотезу, - сдалась наконец  Галя,  -  то
это будет переворот в физике. Величайший переворот в нашем познании  мира.
Если докажет, конечно, - прибавила  она  упрямо.  -  Опыт  Сергея  еще  не
доказательство.
   - А меня другое интересует, - задумчиво сказал Кленов. -  Если  принять
априори верность гипотезы, то сейчас же возникает другой, не менее  важный
вопрос: как развивалась жизнь каждой  пространственной  фазы?  Почему  они
подобны? Я говорю не о физическом, а о  социальном  их  облике.  Почему  в
каждом перевоплощении Сергея Москва - это Москва  нынешняя,  послевоенная,
столица СССР, а не царской России? Ведь  если  гипотеза  Никодимова  будет
доказана, вы понимаете, о чем прежде  всего  спросят  на  Западе?  Спросят
политики, историки, попы, журналисты. Обязательно ли подобно во всех мирах
их общественное лицо? Обязательно ли одинаково их историческое развитие?
   - Никодимов говорил и о мирах с другим течением  времени,  может  быть,
даже со встречным временем. Теоретически можно попасть и к неандертальцам,
и на первый земной звездолет.
   - Я не об этом, - отмахнулся нетерпеливо Кленов.  -  Как  ни  гениально
было бы открытие Заргарьяна и Никодимова, оно  не  снимает  всей  важности
вопроса о социальном облике каждого мира. Для марксистской науки все ясно:
физическое подобие  предполагает  и  социальное  подобие.  Везде  развитие
производительных сил определяет и характер производственных отношений.  Но
ты представляешь себе, что запоют певцы личностей и случайностей?  Варвары
могли не дойти до Рима, а татары до Калки. Вашингтон мог  проиграть  войну
за независимость США, а Наполеон выиграть битву при Ватерлоо. Лютер мог не
стать главой Реформации, а Эйнштейн не открыть теории  относительности.  У
Брэдбери эта зависимость исторического  развития  от  нелепой  случайности
доведена до абсурда. Путешественник во  времени  случайно  давит  какую-то
бабочку в Юрском периоде, и вот уже меняется картина президентских выборов
в США: вместо прогрессиста  и  радикала  выбирают  президентом  фашиста  и
мракобеса. Мы-то знаем, что Голдуотера все равно не избрали бы, даже  если
в Юрском периоде передавили сразу всех динозавров. А победи  Наполеон  при
Ватерлоо, его  разгромили  бы  где-нибудь  под  Льежем.  И  вместо  Лютера
кто-нибудь возглавил бы Реформацию, и, не будь Эйнштейна, кто-то все равно
открыл  бы  теорию  относительности.  Даже   не   поднявшийся   до   высот
исторического материализма Белинский более ста лет назад писал,  что  и  в
природе,  и  в  истории  владычествует  не  слепой  случай,   а   строгая,
непреложная внутренняя необходимость.
   Кленов говорил с  той  же  профессиональной  назидательностью  лектора,
которая меня так раздражала на редакционных "летучках", и  чисто  из  духа
противоречия я возразил:
   - Ну, а представь себе, что в каком-то соседнем мире не  было  Гитлера?
Не родился. Была бы тогда война или нет?
   - Сам не можешь ответить? А  Геринг,  Гесс,  Геббельс,  Рем,  Штрассер,
наконец? Уж кому-нибудь Крупны бы передали дирижерскую палочку. И  я  вижу
твою великую миссию. Сережка, - ты не смейся; именно великую, - не  только
в том, чтобы доказать гипотезу Никодимова, но и  в  том,  чтобы  закрепить
позиции марксистского понимания истории. Что везде и всегда при одинаковых
условиях жизни на нашей планете, во всех ее изменениях, фазах или  как  вы
там их называете, классовая борьба всегда определяла и определяет развитие
общества, пока оно не стало бесклассовым.
   В этот момент и появился Заргарьян с хризантемами в целлофане. И десяти
минут  не  прошло,  как  он  покорил  и  Ольгу  и  Галю,  а  профессорская
назидательность Кленова сменилась почтительным вниманием первокурсника.
   Он  сразу  перехватил  нить  разговора,  рассказал   о   предполагаемых
нобелевских лауреатах, о своей недавней поездке в Лондон,  перебросился  с
Галей замечаниями о будущем лазерной техники, а с Ольгой о роли гипноза  в
педиатрии и похвалил статью Кленова в  журнале  "Наука  и  жизнь".  Но  он
определенно и, как показалось мне, умышленно  отводил  разговор  от  моего
участия в их научном эксперименте. А когда часы  пробили  одиннадцать,  он
поймал мой недоуменный взгляд и сказал с присущей ему усмешечкой:
   -  Я  ведь  знаю,  о  чем  вы  думаете.  Почему  Заргарьян  молчит   об
эксперименте? Угадал? Да просто  потому,  милый,  что  не  хотелось  сразу
уходить.  После  того  что  я  сейчас  вам  скажу,  уже  никакой  разговор
невозможен. Заинтриговал? - засмеялся он. - А ведь все очень ясно:  завтра
мы предполагаем поставить новый опыт и просим вас об участии.
   - Я готов, - повторил я то, что уже сказал им вчера в ресторане.
   - Не торопитесь, -  остановил  меня  Заргарьян,  и  в  голосе  его  уже
появилась знакомая мне серьезность, даже  взволнованность.  -  Новый  опыт
более длителен, чем предыдущий. Может быть,  это  несколько  часов;  может
быть, сутки... Во-вторых, опыт рассчитан на более удаленные фазы. Я говорю
"удаленные" только для того, чтобы остаться  в  границах  понятного.  Речь
едва ли идет о расстояниях, тем более что определить их мы не можем, да  и
то, что  под  этим  подразумевается,  для  активности  биотоков  не  имеет
значения: распространение излучения практически мгновенно и не зависит  ни
от пространственного расположения фаз, ни от знака поля. И я должен честно
предупредить вас, что мы не знаем степени риска.
   - Значит, это опасно? - спросила Галя.
   Ольга ни о чем не спросила,  только  зрачки  ее  словно  стали  чуточку
больше.
   - Я не могу определенно ответить на  это.  -  Заргарьян,  казалось,  не
хотел ничего утаивать от меня. - При неточной наводке наш  преобразователь
может потерять контроль над совмещенным биополем. Каковы будут последствия
для испытуемого, мы не знаем. Теперь представьте себе другое: в этом  мире
он без сознания, в другом оно придано человеку, допустим  летящему  в  это
время на самолете. Что будет с сознанием в случае авиакатастрофы, мы  тоже
не знаем; успеет ли преобразователь переключить биополе,  переключится  ли
оно или просто погибнут два человека и в том мире, и в этом.
   Ответом Заргарьяну было молчание. Он поднялся и резюмировал:
   - Я уже говорил  вам,  что  после  моего  заявления  светский  разговор
исключается. Вы свободны, Сергей Николаевич, в своем решении. Я  заеду  за
вами утром и с уважением выслушаю его, даже если это будет отказ.
   Мы проводили его в молчании, в молчании вернулись и долго  не  начинали
разговора, пока наконец Галя не спросила меня в упор:
   - Ты, вероятно, ждешь от меня совета?
   Я молча пожал плечами: какое значение могли иметь ее "да" или "нет"?
   - Я уже поверила в этот бред. Представь себе - поверила. И  если  бы  я
годилась на это, если бы мне предложили, как тебе... я бы не  задумывалась
над ответом. А советовать... Что ж, пусть Ольга советует.
   - Я не буду отговаривать тебя, Сергей, - сказала Ольга. - Сам решай.
   Я все еще молчал, не отводя глаз от пустого бокала.  Ждал,  что  скажет
Кленов.
   - Интересно,  -  вдруг  проговорил  он,  ни  к  кому  не  обращаясь,  -
раздумывал ли Гагарин, когда ему предложили первым вылететь в космос?






                                   Нам мало всего шара земного,
                                   нам мало определенного времени,
                                   У меня будут тысячи шаров земных
                                   и все время.
                                             Уолт Уитмен. "Песня радостей"

                                   Но, глядя в даль с ее миражем сизым,
                                   Как высшую хочу я благодать -
                                   Одним глазком взглянуть на коммунизм!..
                                                 Илья Сельвинский. "Сонет"




   Заргарьян заехал за мной утром, когда Ольга еще не ушла на  работу.  Мы
оба встали раньше, как всегда бывало, когда кто-то из нас уезжал в  отпуск
или в командировку. Но ощущение необычности, непохожести этого утра на все
предыдущие туманило и окна, и небо, и душу. Мы  умышленно  не  говорили  о
предстоящем,  привычно  перебрасываясь  стертыми  пятачками  междометий  и
восклицаний. Я все искал пропавшую куда-то зубную щетку, а Ольга никак  не
могла добиться надлежащей температуры воды от душевого смесителя.
   - То горячо, то холодно. Подкрути.
   Я подкручивал, но у меня тоже не получалось.
   - Волнуешься?
   - Ни капельки.
   - А я боюсь.
   - Ну и зря. Ничего же не случилось тогда. Просидел два часа в кресле, и
все. Заснул и проснулся. Даже голова потом не болела.
   - Ты же знаешь, что сейчас - это не два часа. Может быть, десять; может
быть, сутки. Опыт длительный. Даже не понимаю, как его разрешили.
   - Если разрешили - значит, все в порядке. Можешь не сомневаться.
   - А я сомневаюсь. - Голос ее зазвенел на высокой ноте. - Прежде  всего,
как врач сомневаюсь. Сутки без сознания. Без врача...
   - Почему без врача?  -  перебил  я  ее.  -  У  Заргарьяна,  помимо  его
специального, и медицинское образование. И  датчиков  до  черта.  Все  под
контролем: и давление, и сердце, и дыхание. Чего же еще?
   У нее подозрительно заблестели глаза.
   - Вдруг не вернешься...
   - Откуда?
   - А ты знаешь откуда? Сам ничего  не  знаешь.  Какое-то  перемещающееся
биополе. Миры. Блуждающее сознание. Даже подумать страшно.
   - А ты не думай. Летают же люди на самолетах. Тоже страшно, а летают. И
никто не волнуется.
   У нее задрожали губы, полотенце выскользнуло из рук и упало на  пол.  Я
даже обрадовался, что зазвонил телефон и я мог избежать  развития  опасной
темы.
   Звонила Галя. Она хотела заехать к нам, но боялась, что не успеет.
   - Заргарьяна еще нет?
   - Пока нет. Ждем.
   - Как настроение?
   - Не бардзо, Ольга плачет.
   - Ну и глупо. Я бы радовалась на ее месте: человек на подвиг идет!
   - Давай без пафоса, Галка.
   - А что? Так и оценят, когда можно будет. Не иначе! Прыжок  в  будущее.
Даже голова кружится при мысли о такой возможности.
   - Почему в будущее? - засмеялся я. Мне захотелось ее  подразнить.  -  А
вдруг в какой-нибудь Юрский период? К птеродактилям!
   - Не говори глупостей, - отрезала Галя: Фома неверующий уже превратился
в фанатика. - Это не предполагается.
   - Человек предполагает, бог располагает. Ну, скажем, не бог, а случай.
   - А ты чему учился на факультете журналистики? Тоже мне марксист!
   - Деточка, -  взмолился  я,  -  не  принуждай  меня  каяться  сейчас  в
политических ошибках. Покаюсь по возвращении.
   Она рассмеялась, словно речь шла о поездке на дачу.
   - Ни пуха ни пера. Привези сувенир.
   - Интересно, какой я ей привезу сувенир - коготь птеродактиля  или  зуб
динозавра? - сказал я Кленову, который уже сидел за нашим утренним кофе.
   Я был тронут: он не поленился прийти проводить меня  в  мое  не  совсем
обычное путешествие и даже успел успокоить Ольгу.  Слезинки  в  глазах  ее
испарились.
   - На динозавров поглазеть  тоже  не  вредно,  -  философически  заметил
Кленов. - Организуешь этакое сафари во времени. Большой шум будет.
   Я вздохнул.
   - Не будет  шума,  Кленыч.  И  сафари  не  будет.  Встретимся  с  тобой
где-нибудь в смежной жизнишке. В кино сходим на "Дитя Монпарнаса". Палинки
опять выпьем. Или цуйки.
   - Воображения у тебя нет, - рассердился Кленов. - Не в смежную жизнишку
тебя посылают. Помнишь, что сказал Заргарьян? Вполне  возможны  миры  и  с
каким-то другим течением времени. Допустим, оно отстало от нашего.  Но  не
на миллионы же лет! А вдруг всего на полстолетия? Очнешься, а на  улице  -
октябрь семнадцатого.
   - А если на столетие?
   - Тоже не плохо. В "Современник" пойдешь работать.  Выходит  же  у  них
какой-нибудь "Современник" с таким направлением? Наверняка. И Чернышевский
за столом сидит. Скажешь, неинтересно? И слюнки не текут?
   - Текут.
   Мы оба захохотали, да так громко, что Ольга воскликнула:
   - Мне плакать хочется, а они смеются!
   - У нас недостаток хлористого натрия в организме, -  сказал  Кленов.  -
Потому  и  слезные  железы  пересохли.  А  женам   героев   слезы   вообще
противопоказаны. Давайте лучше коньячку выпьем. А то очутишься в  будущем,
а там - сухой закон.
   От коньячку пришлось отказаться, потому  что  Заргарьян  уже  звонил  у
входной двери. Он выглядел строгим  и  официальным  и  за  всю  дорогу  до
института не обронил ни слова. Молчал и я. Только тогда, когда он поставил
свою "Волгу" в шеренгу ее институтских сестер и мы поднялись по  гранитным
ступеням к двери, Заргарьян сказал мне,  впервые  назвав  меня  по  имени,
сказал без улыбки и без акцента, каким он всегда кокетничал,  когда  язвил
или посмеивался:
   - Не думай, что я боюсь или встревожен. Это Никодимов считает возможным
какой-то процент риска: проблема, мол, еще не изучена, опыта маловато. А я
считаю, что все сто процентов наши! Уверен в успехе, у-ве-рен! -  закричал
он на всю окрестную рощицу. - А молчу потому, что перед  боем  лишнего  не
говорят. Тебе все ясно, Сережа?
   - Все ясно, Рубен.
   Мы пожали друг другу руки и  опять  замолчали  до  нашего  появления  в
лаборатории. Ничто не изменилось здесь со времени моего первого посещения.
Те же мягкие тона  пластмасс,  золотое  поблескивание  меди,  зеркальность
никеля, дымчатая непрозрачность стекловидных экранов, чем-то  напоминавших
телевизорные, только увеличенные в несколько раз.  Мое  кресло  стояло  на
обычном месте в паутине цветных проводов,  толстых,  и  тонких,  и  совсем
истонченных, как серебристые паутинки. Западня  паука,  поджидающего  свою
жертву. Но кресло, мягкое и уютное, к тому же ласково освещенное  из  окна
вдруг подкравшимся солнцем, не настраивало на тревогу  и  настороженность.
Скорей всего, оно напоминало сердце в путанице кровеносных сосудов. Сердце
пока не билось: я еще не сел в кресло.
   Никодимов встретил меня в своем накрахмаленном  до  окаменелости  белом
халате, все с той же накрахмаленной, жестковатой улыбкой.
   - Я должен бы только  радоваться  тому,  что  вы  согласились  на  этот
рискованный опыт, - сказал он мне после обмена дежурными  любезностями,  -
для меня, как ученого, это может быть последний, решающий шаг к цели. Но я
должен просить вас еще раз продумать свое решение,  взвесить  все  "за"  и
"против", прежде чем начнется самый эксперимент.
   - Все уже взвешено, - сказал я.
   - Погодите. Взвесим еще раз. Что стимулирует  ваше  согласие  на  опыт?
Любопытство? Стимул, по правде говоря, не очень-то уважительный.
   - А научный интерес?
   - У вас его нет.
   - Что же влечет журналистов, скажем, в  Антарктику  или  в  джунгли?  -
отпарировал я. - Научного интереса у них тоже нет.
   - Значит, любознательность. Согласен. И душок сенсации, в какой-то мере
общий для всех газетчиков, пусть даже в лучшем смысле этого слова. Что  ж,
газетчик Стэнли, ради сенсации поехавший на поиски затерявшегося в  Африке
Ливингстона, в итоге пожал равноценную славу. Может быть, она и вам кружит
голову, не знаю. Представляю, как  с  вами  говорил  Рубен,  -  усмехнулся
Никодимов и вдруг продолжил голосом Заргарьяна: - Да ведь это подвиг,  еще
не виданный в истории науки! Слава миропроходца, равноценная славе  первых
завоевателей  космоса!  Я  убежден,  что  он,  наверное,  так  и   сказал:
миропроходца?
   Я искоса взглянул на Заргарьяна. Тот слушал, ничуть не обиженный,  даже
улыбался. Никодимов перехватил мой взгляд.
   - Сказал, конечно. Я так и думал. Бочка меду! А я сейчас добавлю в  эту
бочку  свою  ложку  дегтя.  Я  не  обещаю  вам,  милый  друг,   ни   славы
миропроходца, ни встречи на Красной площади.  Даже  подвала  в  газете  не
обещаю. В лучшем случае, вы вернетесь домой с запасом острых ощущений и  с
сознанием, что ваше участие в  эксперименте  оказалось  небесполезным  для
науки.
   - А разве этого мало? - спросил я.
   - Смотря для кого. О неоценимости вашего вклада знаем только  мы  трое.
Ваше устное свидетельство о  виденном,  вернее,  только  одно  это  устное
свидетельство - еще не доказательство для науки. Всегда найдутся скептики,
которые могут объявить и наверняка объявят его выдумкой, а приборов, какие
могли бы записать и воспроизвести зрительные  образы,  возникшие  в  вашем
сознании, - таких приборов, к сожалению, у нас еще нет.
   - Возможно и другое доказательство, - сказал Заргарьян.
   Никодимов  задумался.  Я   с   нетерпением   ждал   ответа.   О   каком
доказательстве говорил Заргарьян?  Все  материальные  свидетельства  моего
пребывания в смежных мирах там и остались: и оброненный во время  операции
зонд, и моя записка в больничном блокноте, и разбитая Мишкина губа.  Я  же
не унес ничего, кроме воспоминаний.
   - Я сейчас вам объясню, о чем говорит Рубен, -  медленно  произнес  он,
словно взвешивая каждое  еще  не  сказанное  слово.  -  Он  имеет  в  виду
возможность вашего проникновения в мир, обогнавший  нас  во  времени  и  в
развитии.  Если  допустить  такую  возможность  и  если  вы   сумеете   ее
использовать, то ваше сознание  может  запечатлеть  не  только  зрительные
образы, но и образы абстрактные, скажем, математические. Например, формулу
еще неизвестного  нам  физического  закона  или  уравнение,  выражающее  в
общепринятых математических  символах  нечто  новое  для  нас  в  познании
окружающего мира. Но все это лишь  допущение,  гипотеза.  Ничем  не  лучше
гадания на кофейной гуще. Мы пробуем  переместить  ваше  сознание  куда-то
дальше непосредственно граничащих с нашим трехмерным пространством  миров,
но даже не можем объяснить вам, что значит  "дальше".  Расстояния  в  этом
измерении отсчитываются не в микронах, не в километрах и  не  в  парсеках.
Здесь действует какая-то другая система  отсчета,  нам  пока  неизвестная.
Самое главное, мы не знаем, чем вы рискуете в этом эксперименте. В  первом
мы не теряли из виду ваше энергетическое поле, но можно ли поручиться, что
мы не потеряем его сейчас? Словом, я не обижусь, если вы скажете:  давайте
отложим опыт.
   Я улыбнулся. Теперь уже Никодимов ждал ответа. Ни одна морщинка его  не
дрогнула, ни один волосок его длинной поэтической шевелюры не растрепался,
ни одна складочка на халате не сморщилась. Как непохожи они с Заргарьяном!
Вот уж поистине "стихи и проза, лед и пламень".  А  пламень  за  мной  уже
рвался наружу: громыхнув стулом, Заргарьян встал.
   -  Ну  что  ж,  давайте  отложим...  -  намеренно  помедлил  я,  лукаво
поглядывая на Никодимова, - отложим... все  разговоры  о  риске  до  конца
опыта.
   Все, что произошло дальше, уложилось в  несколько  минут,  может  быть,
даже  секунд,  не  помню.  Кресло,  шлем,  датчики,  затемнение,   обрывки
затухающего  разговора  о  шкалах,  видимости,   о   каких-то   цифрах   в
сопровождении знакомых греческих букв - не то пи, не то пси - и,  наконец,
беззвучность, тьма и цветной туман, крутящийся вихрем.





   Вихрь остановился, туман приобрел прозрачность и  тускло-серый  оттенок
скорее весеннего, чем зимнего, утра. Я увидел захламленный двор  в  лужах,
затянутых синеватым ледком, грязно-рыжую корочку уже подтаявшего  снега  у
забора и совсем близко от меня темно-зеленый автофургон. Задние двери  его
были открыты настежь.
   Сильный удар в спину бросил  меня  на  землю.  Я  упал  в  лужу,  ледок
хрустнул, и левый рукав ватника сразу намок.
   - Ауфштеен! - крикнули сзади.
   Я с трудом поднялся, еле держась на ногах, и не успел даже  оглянуться,
как новый удар в спину  швырнул  меня  к  фургону.  Из  темной  его  пасти
протянулись чьи-то руки и, подхватив меня, втянули в кузов.  Двери  позади
меня тотчас же захлопнулись, громыхнув тяжелой щеколдой.
   Потом я услышал урчание мотора, металлический скрип кузова, хруст  льда
под колесами автофургона. На повороте  меня  тряхнуло,  ударив  головой  о
скамейку. Я застонал.
   И опять знакомые  руки  протянулись  ко  мне,  подняли  и  посадили  на
скамейку. В окружавшей нас полутьме я не  мог  разглядеть  лица  человека,
сидевшего напротив.
   - Держись за доску, - предупредил он. - Дороги у нас дай бог.
   - Где мы? - спросил я, как  показалось  мне,  каким-то  чужим  голосом,
глухим и хриплым.
   - Известно где. В душегубке. - Сосед потянул носом воздух. - Да  нет...
Кажись, не пахнет. Значит, на исповедь везут.
   - Где мы? - снова спросил я. - Город какой?
   - Колпинск город. Райцентр бывший. Глянь в окошко - увидишь.
   Я подтянулся к маленькому квадратному  окошку  без  стекол,  затянутому
тремя  железными  прутьями.  В  крохотном  проеме   мелькнули   водокачка,
подъездные пути в проломе забора, одноэтажные приземистые домишки, вывеска
комиссионного магазина, написанная черной краской по желтой рогожке, голые
тополя у обочины замызганного тротуара. Пустынная уличка тянулась долго  и
неприглядно. Редкие прохожие, казалось, никуда не спешили.
   - Вы меня извините, - сказал я своему  спутнику,  -  у  меня  что-то  с
памятью.
   - Тут не только память - душу выбьют, - живо откликнулся он.
   - Ничего не помню. Какой сейчас год, месяц, день... Вы не бойтесь, я не
сумасшедший.
   - Я уж теперь ничего не боюсь. Да и с психом дело иметь сподручнее, чем
с иудой. А год сейчас трудный, сорок  третий  год.  Либо  январь  в  самом
конце, либо февраль в самом начале. Ну, а день помнить незачем:  все  одно
до утра не доживем. Вы в какой камере?
   - Не знаю, - сказал я.
   - В шестой, должно, быть. Туда вчера сбитого летчика привезли. Прямо из
городской больницы. Подлечили и привезли. Не вас ли?
   Я промолчал. Теперь вспомнилось, как это было, вернее, как могло  быть.
В январе сорок третьего года я летел на Большую землю из урочища  Скрипкин
бор  в  партизанском  краю,  в  северо-западном  Приднепровье.  В   районе
Колпинска нас накрыли немецкие,  зенитные  батареи.  Самолет  почти  чудом
прорвался, долетели благополучно. Но в этой фазе пространства  -  времени,
должно быть, не прорвались. А в городскую больницу, вероятно, привезли  не
сбитого летчика, а раненого пассажира. А из больницы - в шестую камеру,  и
оттуда - на "исповедь", как сказал мой спутник. Что  он  подразумевал  под
этим, было ясно без уточнения.
   Больше мы не  разговаривали,  и  только  когда  машина  остановилась  и
заскрежетала щеколда на двери, он что-то шепнул мне на ухо, но что, я  так
и не расслышал, а спросить не  успел:  он  уже  спрыгнул  на  мостовую  и,
отстранив конвоира, помог мне спуститься. Удар приклада в спину тотчас  же
отшвырнул его к подъезду. За ним последовал и я. Немецкие солдаты  спешили
по бокам, визгливо покрикивая:
   - Шнель! Шнель!
   Нас разделили уже на первом этаже, где моего спутника - лица его я  так
и не рассмотрел - увели куда-то по коридору, а меня поволокли по  лестнице
в бельэтаж, именно поволокли, потому  что  каждый  пинок  посылал  меня  в
нокдаун. Так продолжалось до комнаты с голубыми обоями, где под  стать  им
восседал  за  письменным  столом  тучный  блондин  с  такими  же  голубыми
мальчишескими глазами. Его черный эсэсовский  мундир  сидел  на  нем,  как
школьная курточка, да и сам  он  походил  на  растолстевшего  школьника  с
рекламы немецких кондитерских изделий.
   - Ви имеет право сесть. Вот здесь. Хир.  -  И  он  указал  на  плюшевое
кресло  у  стола,  должно  быть  заимствованное  из   реквизита   местного
городского театра.
   Ноги у меня подкашивались,  голова  кружилась,  и  я  сел,  не  скрывая
удовольствия, что и было тут же замечено.
   - Ви совсем выздоравливать. Очень хорошо.  А  теперь  говорить  правду.
Вархейт! - сказал мальчикоподобный эсэсовец и выжидательно замолчал.
   Молчал и я. Страха не было. От страха  спасало  ощущение  иллюзорности,
отстраненности всего происходящего. Ведь это случилось не в моей  жизни  и
не со мной, и это хилое, изможденное тело в  грязном  ватнике  и  разбитых
солдатских  ботинках  принадлежало  не  мне,  а  другому  Сергею  Громову,
живущему в другом времени  и  пространстве.  Так  утешали  меня  физика  и
логика, а физиология болезненно опровергала их при каждом моем вздохе, при
каждом движении. Сейчас это тело было моим и должно было получить все  то,
что ему предназначалось. Я тревожно спрашивал себя, хватит ли у меня  сил,
хватит ли воли, выдержки, мужества, внутреннего достоинства, наконец?
   В дни войны было легче. Мы все были подготовлены к  таким  случайностям
всей обстановкой военных лет, всем строем тогдашней  жизни  и  быта,  всем
духом суровой и очень строгой к человеку эпохи.  Был  готов,  вероятно,  и
Сергей Громов, которого я сменил сейчас в этой комнате. Но готов ли я?  На
какое-то мгновение мне стало холодно и - боюсь признаться - страшно.
   - Ви меня понимать? - спросил эсэсовец.
   Я кивнул.
   - Вполне.
   - Тогда говорить. Вифиль зольдатен эр хат? Столбиков. Иметь  в  отряде?
Зольдатен, партизанен. Сколько?
   - Не знаю, - сказал я.
   Я не солгал. Я действительно  не  знал  численности  всех  партизанских
соединений, находившихся  под  командованием  Столбикова.  Она  все  время
менялась. То какие-то группы уходили в глубокую разведку и по  неделям  не
возвращались, то отряд пополнялся за  счет  соединений,  оперировавших  на
соседних участках. Кроме того, у моего Столбикова был  один  состав,  а  у
Столбикова, живущего в этом пространстве -  времени,  мог  быть  другой  -
больше или меньше. Любопытно, если бы я  рассказал  обо  всем,  что  знал,
совпало ли бы это с действительностью, интересовавшей  эсэсовца?  Судя  по
знакам отличия, это был оберштурмфюрер.
   - Говорить правду, - повторил он строже. - Так есть лучше. Вархейт  ист
бессер.
   - А я и вправду не знаю.
   Голубые глаза его заметно побагровели.
   - Где ваш документ? Хир! - закричал он и швырнул на стол мой  бумажник;
я не убежден был, что это мой, но догадывался. - Мы все знать. Аллее.
   - Если знаете, зачем спрашиваете? - сказал я спокойно.
   Он не успел ответить - зажужжал зуммер  полевого  телефона  у  него  на
столе. С  неожиданным  для  него  проворством  толстун  схватил  трубку  и
вытянулся. Лицо его преобразилось, запечатлев  послушание  и  восторг.  Он
только  поддакивал  по-немецки  и  щелкал  каблуками.  Потом  убрал  "мой"
бумажник в стол и позвонил.
   - Вас уводить сейчас, - сказал он мне. - Кейне цейт. Три часа в камера.
- Он ткнул большим пальцем вниз. - Подумать, вспомнить и  опять  говорить.
Иначе - плохо. Зер шлехт.
   Меня отвели в подвал и втолкнули в сарай без окон. Я потрогал  стены  и
пол. Сырой, липкий от плесени камень, на земляном полу жидкая грязь.  Ноги
меня не держали, но лечь я не рискнул, а сел  к  стенке  на  растопыренные
пальцы - все-таки суше.
   Предоставленная  мне  отсрочка  позволяла  надеяться  на  благополучный
исход. Опыт может закончиться, и удачливый  Гайд  покинет  поверженного  в
грязи Джекиля. Но я тут же устыдился этой мыслишки. И Галя  и  Кленов,  не
моргнув, назвали бы меня трусом. Никодимов и Заргарьян не назвали  бы,  но
подумали. Может быть, где-то в глубине души подумала бы об этом  и  Ольга.
Но я, к счастью, подумал раньше. О многом подумал. О том,  что  я  отвечаю
уже за двоих - за него и за себя. Как бы он поступил, я догадывался;  могу
даже сказать - знал. Ведь он - это я, та же частица  материи  в  одной  из
форм своего существования за  гранью  наших  трех  измерений.  Случай  мог
изменить его судьбу, но не характер, не линию поведения. Значит, все ясно:
у меня не было выбора, даже права на дезертирство с помощью никодимовского
волшебства. Если бы это случилось сейчас, я попросил бы Никодимова вернуть
меня обратно в этот сарай.
   Должно быть, я заснул здесь, несмотря на сырость и  холод,  потому  что
мной овладели сны. Его сны. Усатый Столбиков в папахе, немолодая женщина в
ватнике с автоматом через плечо, кромсающая  ножом  рыжий  каравай  хлеба,
голые ребятишки на берегу пруда в зеленой ряске. Я сразу узнал этот пруд и
кривые сосны на берегу и тут же увидел ведущую к этому  пруду  дорогу  меж
высоких глинистых откосов. То был мой сон, издавна запомнившийся и  всегда
непонятный. Теперь я точно знал его происхождение.
   Сны сократили мою отсрочку. Мальчишкообразный щекастый  эсэсовец  вновь
затребовал меня к себе. На сей раз он не улыбался.
   - Ну? - спросил он, как выстрелил. - Будем говорить?
   - Нет, - сказал я.
   - Шаде, - протянул он. - Жаль. Положить руку на стол. Пальцы так. -  Он
показал мне пухлую свою ладонь с растопыренными сардельками-пальцами.
   Я повиновался. Не скажу, что без страха, но  ведь  и  к  зубному  врачу
войти порой страшно.
   Толстяк вынул из-под стола деревяшку с ручкой, похожую на  обыкновенную
столярную киянку, и крикнул:
   - Руиг!
   Деревянный молоток  рассчитанно  саданул  меня  по  мизинцу.  Хрустнула
кость, зверская боль пронизала руку до плеча. Я еле  удержался,  чтобы  не
вскрикнуть.
   - Хо-ро-шо? - спросил он, с удовольствием отчеканивая слоги. - Говорить
или нет?
   - Нет, - повторил я.
   Киянка опять взвилась, но я невольно отдернул руку.
   Толстяк засмеялся.
   - Рука беречь, лицо не беречь, - сказал он и  тем  же  молотком  ударил
меня по лицу.
   Я потерял сознание и тут же очнулся. Где-то совсем близко разговаривали
Никодимов и Заргарьян.
   - Нет поля.
   - Совсем?
   - Да.
   - Попробуй другой экран.
   - Тоже.
   - А если я усилю?
   Молчание, потом ответ Заргарьяна:
   - Есть. Но очень слабая видимость. Может, он спит?
   - Нет.  Активизацию  гипногенных  систем  мы  зарегистрировали  полчаса
назад. Потом он проснулся.
   - А сейчас?
   - Не вижу.
   - Усиливаю.
   Я не мог вмешаться. Я не  чувствовал  своего  тела.  Где  оно  было?  В
лабораторном кресле или в камере пыток?
   - Есть поле, - сказал Заргарьян.
   Я открыл глаза, вернее,  приоткрыл  их,  -  даже  слабое  движение  век
вызывало острую, пронизывающую боль. Что-то  теплое  и  соленое  текло  по
губам. Руку как будто жгли на костре.
   Вся комната от  пола  до  потолка,  казалось,  была  наполнена  мутной,
дрожащей водой, сквозь которую тускло просматривались две фигуры в  черных
мундирах. Один был мой толстяк, другой выглядел складнее и тоньше.
   Они разговаривали по-немецки, отрывисто и быстро. Немецкий я знаю плохо
и потому не вслушивался. Но как мне  показалось,  разговор  шел  обо  мне.
Сначала я услышал фамилию Столбикова, потом свою.
   - Сергей  Громов?  -  удивленно  переспросил  тонкий  и  что-то  сказал
толстяку.
   Тот забежал ко мне сзади и очень  осторожно  протер  мне  лицо  носовым
платком, пахнувшим духами и потом. Я даже не двинулся.
   - Громов... Сережа, - повторил по-русски и совсем  без  акцента  второй
эсэсовец и нагнулся ко мне. - Не узнаешь?
   Я всмотрелся и узнал постаревшее, но все еще сохранившее давно памятные
черты лицо моего одноклассника Генки Мюллера.
   - Мюллер, - прошептал я и опять потерял сознание.





   Очнулся я уже в другой комнате, жилой,  но  неуютной,  меблированной  с
претензией на мещанский шик. Пузатая горка  с  хрусталем,  буфет  красного
дерева, плюшевый диван с круглыми  валиками,  ветвистые  оленьи  рога  над
дверью и копия с "Мадонны" Мурильо в широкой позолоченной раме -  все  это
либо  накапливалось  здесь  каким-то  деятелем  районного  масштаба,  либо
свезено  было  сюда  из  разных  квартир   порученцами   гауптштурмфюрера,
оформлявшими гнездышко для начальственного отдохновения.
   Сам гауптштурмфюрер, расстегнув мундир, лениво потягивался на диване  с
иллюстрированным журналом в  руках,  а  я  украдкой  наблюдал  за  ним  из
сафьянового кресла у стола, накрытого к ужину. Забинтованная моя рука  уже
почти не болела, и есть хотелось адски, но я молчал и не  двигался,  ничем
не выдавая себя в присутствии своего бывшего одноклассника.
   Я знал Генку Мюллера с семи лет. Мы вместе пришли в первый класс  школы
в тихом арбатском переулке  и  до  девятого  класса  делили  все  школьные
невзгоды и радости. Старший Мюллер,  специалист  по  трикотажным  машинам,
приехал в Москву из Германии вскоре после Рапалльского  договора,  работал
сначала в альтмановской концессии, а потом где-то  в  Мострикотаже.  Генка
родился уже в Москве и в  школе  никем  не  почитался  за  иностранца.  Он
говорил так же, как и мы все, тому же учился, читал те же книги и  пел  те
же песни. В классе его не любили, да и мне не нравились его заносчивость и
бахвальство, но жили мы в одном доме, сидели на одной  парте  и  считались
приятелями. С годами же это приятельство увядало: сказывалась возраставшая
разница во взглядах и интересах.  А  когда  после  гитлеровской  оккупации
Польши Мюллеры всей семьей переселились в Германию, Генка, уезжая, позабыл
со мной даже проститься.
   Правда, мой Генка Мюллер был совсем не тот Мюллер, который лежал сейчас
на диване в носках без сапог, да  и  я  сам  был  совсем  не  тот  Громов,
который, весь забинтованный, сидел напротив в красном  сафьяновом  кресле.
Но как показал опыт, фазы смежных существовании не меняли  в  человеке  ни
темперамента, ни характера. Значит, и мой Генка Мюллер имел все  основания
вырасти  в  Гейнца  Мюллера,  гауптштурмфюрера  войск  СС   и   начальника
колпинского  гестапо.  А  следовательно,  и  я  мог  вести  себя   с   ним
соответственно.
   Он опустил журнал, и взгляды наши встретились.
   - Проснулся наконец, - сказал он.
   - Скорее, очнулся.
   - Не симулируй. После того  как  наш  маг  и  волшебник  доктор  Гетцке
ампутировал тебе палец и сделал кое-какие косметические штрихи,  ты  спишь
уже второй час. Как сурок.
   - А зачем? - спросил я.
   - Что - зачем?
   - Косметические штрихи зачем?
   - Личико поправили. Крейман с молотком перестарался. Ну, а теперь опять
красавчиком станешь.
   - Наверно, у господина Мюллера есть невеста на выданье, - засмеялся  я.
- Так он опоздал.
   - Господина Мюллера ты брось! Есть Генка Мюллер и  Сережка  Громов.  Уж
как-нибудь они сговорятся.
   - Интересно, о чем? - спросил я.
   Мюллер встал, потянулся и сказал, зевая:
   - Что ты все "о чем" да "зачем"? Я тебя сегодня из могилы вытащил. Тоже
спросишь: зачем?
   - Не спрошу. Осведомителя из меня хочешь сделать или  еще  какую-нибудь
сволочь. Не гожусь.
   - Для могилы годишься.
   - Ты тоже, - отпарировал я. - В могилу еще  успеется,  а  сейчас  жрать
охота.
   Он захохотал.
   - Это ты верно сказал, что в могилу еще успеется. - Он подсел к столу и
налил коньяку себе и мне. -  Водка  у  нас  дрянная,  а  коньяк  отличный.
Привозят из Парижа. Мартель. За что пьем?
   - За победу, - сказал я.
   Он захохотал еще громче.
   - Смешишь ты меня, Сережка. Мудрый тост. Пью.
   Он выпил и прибавил с кривой усмешкой:
   - А второй выпью за то, чтобы из этой дыры скорее выбраться. У  меня  в
Берлине дядька со связями. Обещает перевод  этим  летом.  В  Париж  или  в
Афины. Подальше от выстрелов.
   - А что, досаждают? - усмехнулся я.
   - А то нет? Так и ждешь,  что  какой-нибудь  гад  шарахнет  из-за  угла
гранатой. Моего предшественника уже кокнули. А теперь меня приговорили.
   - Значит, не заживешься, - равнодушно заметил я.
   Не закусывая, он снова наполнил бокал. Руки его дрожали.
   - Я и так уж тороплю с переводом. Только бы не тянули. А там отсижусь в
Париже, и война, гляди, кончится.
   - Еще повоюем, - сказал я. - Два с половиной года ждать.
   Рука его с полным бокалом замерла над столом.
   - Ровно через два с половиной года, - пояснил я, -  а  именно  восьмого
мая  сорок  пятого  года,  будет  подписано  соглашение  о  безоговорочной
капитуляции. Интересуешься  кем?  Немцами,  дружок,  немцами.  И  где,  ты
думаешь? В Берлине. Почти на развалинах вашей имперской канцелярии.
   Он так и не выпил свой коньяк, медленно опустив бокал на стол.  Сначала
он удивился, потом  испугался.  Я  перехватил  его  взгляд,  брошенный  на
тумбочку у дивана, где лежал его "вальтер". Наверно, подумал, что я  сошел
с ума, и тут же вспомнил об оружии.
   Но ответить он не успел. Зажужжал зуммер его внутреннего  телефона.  Он
схватил  трубку,  назвал  себя,  послушал  и  о  чем-то  быстро  заговорил
по-немецки. Я уловил только  одно  слово:  Сталинград.  Вспомнились  слова
моего спутника по темно-зеленому гестаповскому "ворону":  "...сейчас  либо
январь в самом конце, либо  февраль  в  самом  начале".  Так  и  есть:  он
вернулся к столу с внезапно помрачневшим лицом.
   - Сталинград? - спросил я.
   - Ты понимаешь по-немецки?
   - Нет, просто догадался. Скис ваш Паулюс. Капут.
   Он предостерегающе постучал ножом о тарелку.
   - Не говори глупостей. Паулюс только что получил  генерал-фельдмаршала.
А Манштейн уже подходит к Котельникову.
   - Разбит ваш Манштейн. Разбит и отброшен.  И  Паулюсу  -  конец.  Какое
сегодня число?
   - Второе февраля.
   Я засмеялся: как приятно знать будущее!
   - Так вот, именно сегодня капитулировал в Сталинграде  Паулюс,  а  ваша
Шестая армия или, вернее, то, что от нее осталось, воздавая хвалу  фюреру,
шагает в плен.
   - Замолчи! - крикнул он и взял свой пистолет  с  тумбочки.  -  Я  таких
шуток никому не прощаю.
   - А я и не шучу, - сказал я, отправляя в  рот  ломоть  консервированной
ветчины. - У тебя есть где проверить? Позвони.
   Мюллер задумчиво поиграл своим "вальтером".
   - Хорошо. Я проверю. Позвоню фон  Геннерту:  он  должен  знать.  Только
учти: если это розыгрыш, я расстреляю тебя самолично. И сейчас.
   Он подошел к телефону, долго с  кем-то  соединялся,  что-то  спрашивал,
слушая и вытягиваясь, как на смотре, потом положил трубку и, не  глядя  на
меня, швырнул пистолет на диван.
   - Ну как, точно? - усмехнулся я.
   - Откуда ты знаешь? - спросил он, подходя.
   Лицо его выражало безграничное удивление и растерянность. Он смотрел на
меня, словно спрашивая: я ли это или представитель верховного командования
в моем обличье?
   - Фон Геннерт  даже  удивился,  что  я  знаю.  Пришлось  выкручиваться.
Официально об этом еще не объявлено, но Геннерт знает.
   - А он тебе сказал, что Гитлер уже объявил траур по Шестой армии?
   - Ты и это знаешь?
   Он продолжал стоять, не сводя с меня глаз, растерянный и непонимающий.
   - И все-таки откуда? Ты не мог знать об  этом  вчера,  это  понятно.  А
сегодня... Кто мог сказать тебе? Тебя, кажется, с кем-то привезли сюда?
   - Утром... - сказал я, - утром твой Паулюс еще брыкался.
   Он поморгал глазами.
   - Кто-нибудь мог поймать московскую передачу?
   - Где? - засмеялся я. - В гестапо?
   - Не понимаю. - Он развел руками. - В  городе  об  этом  еще  никто  не
знает. Убежден.
   У меня вдруг мелькнула мысль, что еще можно спасти моего  незадачливого
Джекиля. До утра ему, видимо, ничто не  грозит,  но  утро  он  встретит  в
полном сознании, избавленный от моей агрессии. Тогда за его жизнь я не дам
ни копейки. Мюллер церемониться с ним не станет, тем более когда  объявит,
что не помнит ничего происшедшего  накануне.  Значит,  надо  думать.  Игра
будет трудная.
   - Не гадай, Генка, - сказал я,  -  не  угадаешь.  Просто  я  не  совсем
обычный человек.
   - Что ты имеешь в виду?
   -  А   ты   слыхал   или   читал   о   том,   как   у   нас   в   одном
научно-исследовательском институте, - начал я, вдохновенно импровизируя, -
была ликвидирована в сороковом году  некая  исследовательская  группа?  За
границей много шумели об этом. В общем, группа телепатов.
   - Нет, - растерялся он, - не слыхал.
   - А ты знаешь, что такое телепатия?
   - Что-то вроде передачи мыслей на расстоянии?
   - Примерно да. Проблема не новая,  о  ней  еще  Синклер  писал.  Только
идеалистически, со всякой потусторонней чепухой. А у нас  ставились  опыты
на  серьезной  научной  основе.  Понимаешь,  мозг   рассматривается,   как
микроволновый приемник, воспринимающий  на  любом  расстоянии  мысли,  как
волны непостижимой длины. Что-то меньше микрона. Способность  эта  есть  у
каждого, но в зачаточном состоянии. Однако ее можно  развить,  если  найти
мозг-перципиент, так  сказать  особо  восприимчивый  к  внешней  индукции.
Многих пробовали, в том числе и меня. Ну, я и подошел.
   Мюллер сел и протер глаза.
   - Сплю я, что ли? Ничего не понимаю.
   Я уже по лицу его увидал, что игра удалась: он  почти  поверил.  Теперь
надо было стереть это "почти".
   - Ты когда-нибудь читал о Калиостро или о Сен-Жермене? - спросил я и по
девственно пустым глазам его понял: не читал. -  История  никак  не  может
объяснить их, особенно Сен-Жермена. Этот граф жил в восемнадцатом веке,  а
рассказывал о событиях двенадцатого, тринадцатого,  четырнадцатого  веков,
словно при них присутствовал. Его считали колдуном, астрологом,  Агасфером
и наперебой приглашали ко двору европейских монархов. Он, между прочим,  и
будущее предсказывал, и довольно удачно. Но объяснить, что это за человек,
никто так и не мог. Историки отмахивались:  шарлатан,  мол.  А  надо  было
сказать: телепат. Вот и все. Он принимал мысли из прошлого и будущего. Как
и я.
   Мюллер молчал. Я уже не догадывался, о чем он  думал.  Мажет  быть,  он
раскусил мое шарлатанство? Но у меня был все-таки  один  неопровержимый  и
непобитый козырь - Сталинград.
   - Будущее? - задумчиво повторил он. - Значит, ты  можешь  предсказывать
будущее?
   "Не надо уводить далеко, - подумал я. - Мюллер не глуп и привык мыслить
реалистически". На этом я и сыграл.
   - Твое предсказать не трудно, - ответил  я  не  менее  коварно  на  его
коварный  вопрос.  -  Сам  понимаешь:  после  Сталинграда  подпольщики   и
партизаны повсюду активизируются. Не дожить тебе до лета, Мюллер. Никак не
дожить.
   Он так и скривился в усмешечке: "Хозяин-то  положения  все-таки  я".  А
вслух кольнул:
   - Я тоже могу  предсказать  твое  будущее,  без  телепатии.  Услуга  за
услугу.
   - Мужской разговор, - засмеялся я. - Мы же можем изменить будущее. Ты -
мое, я - твое.
   Он вскинул брови, опять не поняв. Ну что ж, раскроем карты.
   - Ты переправишь меня к партизанам. Притом сегодня же. А  я  гарантирую
тебе бессмертие до конца месяца. Ни пуля, ни граната тебя не тронут.
   Он молчал.
   - Теряешь ты немного: мою жизнь, а выигрываешь куш - свою.
   - До конца месяца, - усмехнулся он.
   - Я не всесилен.
   - А гарантии?
   - Мое слово и мои документы. Ты ведь  их  видел.  И  догадался,  должно
быть, что и я кое-что могу.
   Он долго раздумывал, молча и рассеянно блуждая взором по комнате. Потом
разлил  остатки  коньяка  по  бокалам.  Он  ничего  не  ел,  и  хмель  уже
сказывался: руки дрожали еще больше.
   - Ну что ж, - процедил он, - посошок на дорогу?
   - Не пью, - сказал я. - Мне нужна ясная голова и рука твердая.  Ты  мне
дашь оружие, хотя бы свой "вальтер", и руки свяжешь легонько,  чтоб  сразу
освободиться.
   - А под каким соусом я тебя отправлю? У меня тоже начальство есть.
   - Вот ты и отправишь меня  к  начальству  повыше.  Какой-нибудь  лесной
дорогой.
   - Придется ехать с шофером и конвоиром. Справишься?
   - Надеюсь, конвоира тебе не жалко?
   - Мне машину жалко, - поморщился ан.
   - Машину я тебе верну вместе с водителем. Идет?
   Он подошел к  телефону  и  начал  вызванивать.  Я  даже  подивился  той
быстроте,  с  какой  он  все  это  проделал.  Через  какие-нибудь  полчаса
гестаповский "оппель-капитан" уже бороздил запорошенный  снегом  проселок.
Рядом со мной, положив автомат на колени, сидел тощий фриц со злым  лицом.
Пусть злится. Это меня не тревожило, равно как  и  мое  обещание  Мюллеру.
Ведь обещал я, а не Громов, который в конце концов окажется на моем месте.
Только когда это произойдет и где? Если в машине, то я должен сделать все,
чтобы мой злополучный Джекиль быстро  сориентировался.  Я  потянул  нетуго
связанные на спине руки. Ремешок сразу ослаб. Еще рывок  -  и  я  уже  мог
положить  освободившуюся  правую  руку  в  карман  ватника,  прихватив  ею
вороненую сталь пистолета. Теперь надо было только ждать: каким-то шестым,
а может быть, шестнадцатым чувством я уже предугадывал странную легкость в
теле, головокружение и тьму, гасившую все - свет, звуки, мысли.
   Так и произошло. Я очнулся под рукой Заргарьяна, снимавшего датчики.
   - Где был? - спросил он, все еще невидимый.
   - В прошлом, Рубен, увы.
   Он громко и горестно вздохнул.  Никодимов  уже  на  свету  просматривал
пленку, извлеченную из контейнера.
   - Вы следили за временем, Сергей Николаевич?  -  спросил  он.  -  Когда
вошли и когда вышли из фазы?
   - Утром и вечером. День.
   - Сейчас двадцать три сорок. Совпадает?
   - Примерно.
   - Пустяковое отставание во времени.
   - Пустяковое? - усмехнулся я. - Двадцать лет с лишком.
   - В масштабе тысячелетий ничтожное.
   Но меня  не  волновали  масштабы  тысячелетий.  Меня  волновала  судьба
Сережки Громова, оставленного мной почти четверть века назад на колпинском
пригородном проселке. Думаю, впрочем, он не потерял даром времени.





   Новый эксперимент начался буднично, как визит в поликлинику. Накануне я
не  собирал  друзей,  Заргарьян  не  приезжал,  и  поутру  меня  никто  не
напутствовал. В институт я добрался на автобусе, и Никодимов тут же усадил
меня в кресло, не уточняя градуса моей доброй воли и готовности к опыту.
   Он только спросил:
   - Когда у вас в прошлый раз начались неприятности? К вечеру, во  второй
половине дня?
   - Примерно. На улице уже темнело.
   - Приборы зафиксировали сон, потом  нервное  напряжение  повысилось,  и
наконец - шок...
   - Точно.
   - Я думаю, мы теперь  сумеем  предупредить  это  осложнение,  если  оно
возникнет, - сказал он. - Вернем ваш психический мир обратно.
   - Я именно этого и не хотел. Вы же знаете, - возразил я.
   - Нет, сейчас мы рисковать не будем.
   - Какой риск? Кто говорит о риске? - загремел Заргарьян, появляясь  как
призрак - весь в белом - на фоне белых дверей.
   Он был в соседней камере - проверял усилители.
   - За одну минуту твоего путешествия отдаю год жизни. Это уже не  наука,
как думает Никодимов, - это поэзия. Ты любишь Вознесенского?
   - Относительно, - сказал я.
   Он продекламировал:
   - "В час осенний... сквозь лес опавший... осеняюще и  опасно...  в  нас
влетают, как семена... чьи-то судьбы и имена..." -  Он  оборвал  цитату  и
спросил: - Что запомнил?
   - Осеняюще и опасно, - повторил я.
   Я уже его не видел: он говорил из темноты.
   - Главное: осеняюще!  Поэтому  будем  торжественны.  Учти:  ты  у  врат
будущего.
   - Ты в этом уверен? - донесся голос Никодимова.
   - Абсолютно.
   Больше я ничего не слыхал. Звуки погасли не тех  пор,  пока  в  мертвую
тишину эту не ворвался какой-то монотонный, громыхающий гул.
   Тишины уже не было, и даже тумана  не  было.  Я  покачивался  в  мягком
кресле у широкого, чуть вогнутого наружу окна. Рядом со  мной  и  напротив
сидели в таких же  креслах  незнакомые  мне  люди.  Обстановка  напоминала
огромную кабину воздушного лайнера или вагон пригородного дачного  поезда,
где сидят по трое друг против друга по бокам прохода  от  двери  к  двери.
Этот проход тянулся, должно быть, метров на сорок. Я старался осмотреться,
не разглядывая соседей, искоса, не подымая  глаз.  Первое,  что  привлекло
внимание, были мои руки, большие, странно белые, с сухой и  чистой  кожей,
какая бывает после частого и придирчивого мытья.  И,  самое  главное,  это
были руки старого человека. "Сколько же мне лет и кто я  по  профессии,  -
подумал я. - Лаборант, врач, ученый?" Да и костюм -  не  новый,  но  и  не
очень заношенный, из странно выглядевшего материала с непривычным рисунком
- не давал прямого ответа, а гадать было бессмысленно.
   Я посмотрел в окно. Нет, это был не воздушный лайнер, потому что летели
мы слишком низко для  такого  крупного  самолета,  ниже,  что  называется,
бреющего полета. Но это был и не поезд, потому что летели мы  над  землей,
над домами и перелесками, едва не срезая верхушек  сосен  и  елей,  причем
именно летели так, что пейзаж за окном сливался и  мутнел.  От  непривычки
стало больно смотреть.
   Я достал платок из кармана и протер глаза.
   - Болят? - усмехнулся пассажир, сидевший против меня, седой,  худощавый
человек в золотых очках без дужек, непонятно как висевших над переносицей.
- Забываем на склоне лет, что в окошечко уже не  посмотришь.  Это  вам  не
пятидесятые годы. Обсервейшен-кар! В таком каре только пушкинских  "Бесов"
читать: "Мутно небо, ночь мутна..."
   - А что, не нравится? - спросил не без вызова молодой человек, сидевший
с краю.
   - Нет, почему? Кому ж это не понравится?  Из  Ленинграда  в  Москву  за
полтора часа. Новинка.
   - Почему - новинка? - пожал плечами молодой человек. - О  монорельсовых
дорогах говорили еще лет двадцать назад. Это только модернизация. А вы чем
в окно смотреть, телевизор включите, - сказал он мне.
   Я замешкался, не совсем понимая, где этот телевизор и как его включать.
Меня предупредил мой седой визави: он нажал какой-то рычажок сбоку, и окно
закрыл знакомый голубоватый экран. Изображение возникло  в  нем  как-то  в
глубине, позволяя видеть его даже сидящим сбоку, как я.
   Оно  было  цветным  и   стереоскопическим   и   представляло   огромный
многоэтажный дом, красиво отделанный серыми и красными  плитками.  На  его
плоскую крышу в беспримесной лазури  неба  опускался  вертолет.  "Передаем
новости дня, - сказал невидимый диктор. - Посещение руководителями  партии
и правительства трехсотого дома-коммуны в Киевском районе столицы". Группа
хорошо одетых немолодых людей вышла из кабины  вертолета  и  скрылась  под
куполом  из   органического   стекла.   Замелькали   лифты-скоростники   и
лифты-эскалаторы. Объектив аппарата устремился вниз, к зеркальным витринам
первого этажа.  "Весь  этаж  занимают  магазины,  мастерские  и  столовые,
обслуживающие население дома". Гости неторопливо прохаживались по этажам и
комнатам, обставленным с необычным для меня выбором красок и  форм.  "Один
поворот пластмассового рычага  -  и  постель  уходит  в  стенку,  выдвигая
спрятанный книжный шкаф. А эту кушетку вы можете расширить и удлинить:  ее
металлические крепления и губчатая  поверхность  растягиваются  вдвое".  А
следом   уже   открывалась   перспектива   этажных   холлов   с   большими
телевизионными и киноэкранами. "Этот этаж целиком  предоставлен  молодежи,
предпочитающей жить отдельно", - комментировал диктор, раздвигая  для  нас
стены непривычно меблированных комнат.
   - Не понимаю. Зачем все это делается? - пренебрежительно фыркнула  дама
с вязаньем наискосок от меня.
   Я взглянул на юношу, сидевшего с краю, ожидая его реплики, и не ошибся.
Как он был похож на юношей, которых я знал!  Он  принял  от  них  эстафету
горячности, почти мальчишеской запальчивости, непримиримости ко всему, что
не идет в ногу с веком.
   - Дома-коммуны не сегодня начали  строить,  а  вам  все  еще  непонятно
зачем... - сказал он.
   - Непонятно! - упорствовала дама. - Слава богу, от коммунальных квартир
избавились, а тут опять!
   - Что - опять?
   - Ваши дома-коммуны. Коммунальный быт воскрешаем.
   - Не говорите глупостей. Люди уходят от изолированных отдельных квартир
не к коммунальным квартирам - даже я  не  знаю,  что  это  такое,  -  а  к
домам-коммунам! Вы их сейчас видели. А это уже новое качество быта!
   Дама с вязаньем умолкла.  Никто  ее  не  поддержал.  А  на  экране  уже
вздымались нефтяные вышки, отвоевывая  свинцово-багровое  небо  у  елей  и
лиственниц. "Мы с вами в Третьем Баку, - продолжал диктор, - на только что
освоенном новом участке  Якутского  нефтеносного  района  Сибири".  Третье
Баку! На моем веку я знал только два. Сколько же  лет  прошло?  Я  обращал
этот же молчаливый вопрос и к хирургам в белых халатах,  демонстрировавшим
на экране бескровную операцию пучком нейтронных лучей, и  к  изобретателям
состава для склеивания ран, и к самому диктору, появившемуся наконец перед
зрителями. "В заключение я хочу  напомнить  вашим  зрителям  о  дефицитных
профессиях,  в  которых  остро  нуждается  наше   хозяйство.   По-прежнему
требуются наладчики автоматических цехов, диспетчеры телеуправляемых шахт,
операторы     атомных     электростанций,      сборщики      универсальных
электронно-счетных машин".
   Голубой экран погас, и уже другой голос  откуда-то  сверху  подчеркнуто
произнес:  "Подъезжаем  к   Москве.   Включаем   предупредительные   огни.
Одновременно с зеленым светом будет включен эскалатор".
   Над дверью впереди запрыгали красные огоньки.  Потом  они  потемнели  и
стали синими. Затем их размыл и унес ярко-зеленый свет. Вышедшие в  проход
пассажиры поплыли вперед вместе с полом. Поплыл и  я,  так  и  не  заметив
остановки вагона. Я и не увидел его снаружи. Эскалаторная дорожка, ускоряя
движение, привела нас в вестибюль метро. Я не узнал его да, честно говоря,
и не  успел  рассмотреть:  мы  пронеслись  с  быстротой  ракеты,  замедлив
движение только у эскалаторных лестниц, которые и вынесли нас  на  перрон.
"Где же кассы? - подумал я. -  Неужели  метро  бесплатно?"  Утвердительным
ответом был поток пассажиров,  хлынувший  к  открытым  дверям  подошедшего
поезда.
   Я вышел на площади Революции, которую узнал сразу: и  под  землей,  где
меня встретили знакомые бронзовые скульптуры в аркаде, и на земле, где уже
издали сквозь зеленую сетку сквера глядели на меня желтые колонны Большого
театра. И памятник Марксу стоял на том же месте, только вместо невзрачного
"Гранд-отеля" высилось гигантское  белое  здание,  сверкавшее  ребрами  из
нержавеющей стали, а вместо  бокового  крыла  "Метрополя"  уходила  вправо
перспектива шумной многоэтажной улицы. И пейзаж в движении  показался  мне
давно знакомым, почти не изменившимся. По-прежнему  по  широким  тротуарам
так же неторопливо и часто струились многоцветные  капельки  человеческого
потока,  еще  более  расцвеченные  высоким  по-летнему   солнцем.   А   по
асфальтовым каналам площади, огибая дома и скверы, завихрялся другой столь
же пестрый автобусно-автомобильный поток. Но присмотревшись  внимательнее,
я легко обнаружил различие.  Другой  покрой  и  другая  расцветка  одежды,
другие линии и формы машин. Большинство их шло  без  колес,  на  воздушной
подушке, напоминая лобастых китов  или  дельфинов,  беззвучно  плывущих  в
сиреневой дымке воздуха. "Сколько же лет прошло?" - снова спросил я себя и
снова не мог ответить.
   Перейти площадь было нельзя:  чугунное  кружево  решетки  вилось  вдоль
тротуара и только на остановках золотых сигарообразных автобусов открывало
проходы на мостовую.  Я  пошел  вниз,  к  Александровскому  саду,  миновал
Исторический музей, заглянул  в  пролет  Красной  площади.  Там  все  было
привычно - и зубчатка древней стены, и часы  на  Спасской  башне,  строгий
массив Мавзолея и архитектурное  чудо  Василия  Блаженного.  Но  огромного
здания гостиницы, которую у нас строили в Зарядье, не  было  видно  вовсе.
Только еще дальше,  может  быть  на  противоположном  берегу  Москвы-реки,
поднимались за храмом незнакомые высотные здания.
   Я прошел в сад и присел на скамейку.  И  хотя  город  уже  кипел  своей
полнокровной, стремительной жизнью, здесь в эти утренние  часы,  как  и  у
нас, было почти безлюдно. По правде сказать, я растерялся.  Куда  и  зачем
идти? Где мой дом? Кто я? И что предстоит мне пережить в  этот  день  моей
новой жизни? Я нащупал в кармане бумажник,  очень  пухлый  и  плотный,  из
мягкого, прозрачного пластика. Уже сквозь него,  не  вынимая  карточки,  я
прочел на  ней  мое  имя,  профессию  и  адрес.  Я  опять  был  служителем
Гиппократа, чем-то руководившим в хирургической клинике, и,  должно  быть,
знаменитостью,  потому  что  нашел  в  бумажнике  поздравления   от   трех
заграничных ученых обществ,  присланные  профессору  Громову  ко  дню  его
шестидесятилетия.
   Итак, двадцать лет спустя! Для меня - уже старость, для науки  -  "шаги
саженьи". Д'Артаньяна, ехавшего на встречу с Арамисом  и  Атосом,  терзали
сомнения: не горько ли будет увидеть состарившихся  друзей?  Сомнения  его
рассеялись, но рассеются ли мои?  Я  мысленно  представил  себе  визит  по
адресу,  обозначенному  на  карточке.  Дверь,  наверное,  откроет   Ольга,
постаревшая на двадцать лет. А вдруг не Ольга? Усложнять ситуацию явно  не
хотелось.  Я  машинально  перебрал  пачку  денежных  купюр,   лежавших   в
бумажнике. На один день в будущем наверняка хватит.  Так  что  же  делать?
Может быть, просто пройтись по улицам, объехать город,  увидеть  побольше,
подышать в буквальном смысле воздухом  будущего?  Разве  этого  мало?  Для
Заргарьяна и Никодимова - увы! - мало! Какое материальное подтверждение  я
мог привести им из будущего? Пойти в Ленинскую библиотеку - она,  конечно,
существует и здесь, - порыться  в  каталогах,  поинтересоваться  тематикой
научных журналов? Допустим, мне  даже  удастся  найти  что-нибудь  близкое
работам моих ученых друзей. Допустим. Но пойму ли я что-нибудь  в  статьях
ученых восьмидесятых годов, если порой даже элементарные популяризаторские
попытки Заргарьяна бессильны  преодолеть  мое  математическое  невежество.
Выучить наизусть запись какой-нибудь формулы? Да я забуду ее тотчас же!  А
если их серия? А если мне встретятся совсем уже незнакомые  математические
символы? Нет, чушь зеленая - ничего не выйдет!
   С такими мыслями я побрел на остановку такси. Впереди меня была  только
одна женщина; она, видимо, торопилась, то  и  дело  поглядывая  на  ручные
часы.
   - Уже десять минут жду, и ни одной машины, - сказала она. - Конечно, на
автобусе проще и бесплатно к тому же, но на автупре занятнее.
   - На автупре? - переспросил я.
   - Вы, наверно, приезжий, - улыбнулась она. - Так мы называем такси  без
водителя, с автоматическим управлением. Прелесть!
   Но  первый  же  автупр  привел  меня  в   содрогание.   Что-то   дикое,
противоестественное было в  этой  лобастой  машине  без  колес  и  шофера,
бесшумно подплывавшей к нам  и  выбросившей  на  остановке  четыре  паучьи
ножки. Невидимка за рулем открыл дверь, пассажирка села и что-то сказала в
микрофон. Так  же  бесшумно  исчезли  ножки,  закрылась  дверь,  и  машина
скрылась за поворотом. Я долго и, должно быть, с глупым видом  смотрел  ей
вслед, растерянно спрашивая себя: "А что  ты  скажешь  в  микрофон  и  как
будешь рассчитываться, если не хватит мелочи?" Я уже подумывал о  бегстве,
как на остановке появился еще один пассажир. В его подчеркнутой  худобе  и
седине с прочернью была какая-то своеобразная  элегантность,  а  тщательно
подстриженная борода лопаткой придавала ему чуть-чуть вызывающий вид.
   - Спешу, - признался он, нетерпеливо оглядывая  площадь.  -  Вон  идет,
кажется.
   Лобастый автупр уже подплывал, подруливая к остановке.
   - Охотно уступлю вам очередь, - сказал я. - Я не спешу.
   - Зачем? Вместе поедем, если не возражаете. Сначала отвезем вас,  потом
меня.
   В темных его глазах мелькнуло что-то до жути знакомое. Тот же  высокий,
покатый, с зализами лоб,  тот  же  взгляд,  пронзительный  и  насмешливый.
Только борода неузнаваемо изменяла лицо. Неужели же это он?





   Я  еще  раз  придирчиво  заглянул  ему  в  глаза.  Он.  Мой  Заргарьян,
постаревший на двадцать лет.
   Но я и виду не подал, что узнал его.
   - Куда вам? - спросил он.
   Я только пожал плечами. Не все ли равно, куда ехать человеку,  двадцать
лет не видевшему Москвы.
   - Тогда поехали. Чур, не возражать - я гид. Кстати,  где  вы  обедаете?
Хотите в "Софии"? Вместе. Честно говоря, не люблю обедать один.
   Он и к пятидесяти годам не утратил мальчишеской пылкости. И в роль гида
вошел сразу и горячо.
   - По улице Горького не поедем. Ее  почти  не  перекраивали.  Рванем  по
Пушкинской, совсем новая улица - не узнаете. Запрограммировано.
   Он повторил это в микрофон, добавив, где свернуть и  где  остановиться.
Такси, беззвучно захлопнув дверь, поплыло, огибая сквер.
   - А как рассчитываетесь? - спросил я.
   - Вот в эту копилочку. - Он показал  на  щель  в  панели  под  ветровым
стеклом.
   - А если мелочи нет?
   - Побеспокоим разменное устройство.
   Такси уже свернуло на Пушкинскую, похожую на Пушкинскую моих дней,  как
Дворец Съездов на заводской клуб. Может быть, она была  внешне  иной  и  в
шестидесятые годы - ведь подобие миров не предполагает их идентичности,  -
но сейчас она была иной и масштабно и качественно. Двадцатиэтажные  взлеты
стекла и  пластика,  не  повторяя  друг  друга,  вписывались  в  скалистый
орнамент каньона, на дне которого кипел многоцветный автомобильный  поток.
Тротуары, как в торговом пассаже, тянулись в  два  этажа,  соединяясь  над
улицей кружевными параболами  мостов.  Мосты  связывали  и  дома,  образуя
дополнительные аллеи над улицей.
   - Для велосипедистов, - пояснил Заргарьян, перехватив мой взгляд. - Там
же бассейны и площадки для вертолетов.
   Он добросовестно играл роль гида, с удовольствием смакуя мое удивление.
А лобастый наш дельфин тем временем пересек  бульвар,  пролетел  столь  же
неузнаваемую улицу Чехова и подрулил по Садовой к небоскребу  "Софии".  Ни
площади,  ни  ресторана  я  не  узнал.  Маяковский,  будто  изваянный   из
бронзового стекла, так и блистал на солнце, вздымаясь  над  площадью  выше
лондонской колонны Нельсона. Сверкал и параллелепипед  ресторана  "София",
играя  отраженным  солнечным  светом,  как  сплав  хрусталя   с   золотом.
Ресторанный зал поражал и внутри. Привычно белые  столики  под  старомодно
крахмальными  скатертями  соседствовали   со   странными   геометрическими
фигурами, похожими на шатры из дождя и аргоновых нитей.
   - Что это? - оторопел я.
   Заргарьян улыбнулся, как фокусник, предвкушая еще больший эффект.
   - Сейчас увидите. Сядем.
   Мы сели за один из привычно крахмальных столиков.
   - Хотите стать невидимым и неслышимым для окружающих?
   Он что-то тронул, подняв уголок скатерти, и зал исчез. Нас  отделял  от
него шатер из дождя, без влаги и сырости. В  дождь  вплетались  светящиеся
нити без стекла и проводки.  Нас  окружала  благоговейная  тишина  пустого
собора.
   - А выйти можно?
   - Так это же воздух, только непрозрачный. Светозвукопротектор. У нас  в
лаборатории мы применяем черный. Абсолютная темнота.
   - Я знаю, - сказал я.
   Теперь удивился он, подслушав в моем ответе что-то для себя новое.
   Мне надоело играть в загадки.
   - Вы Заргарьян? Рубен Захарович? - спросил я, уже совершенно  уверенный
в том, что не ошибаюсь.
   - Узнали, - усмехнулся он. - Значит, и борода не помогла?
   - Я по глазам вас узнал.
   - По глазам? - опять удивился он. - На газетных и журнальных  портретах
глаза хорошо не выходят. А где же вы меня еще видели? В кино?
   - Вы по-прежнему занимаетесь физикой биополя? - начал  я  осторожно.  -
Тогда не удивляйтесь тому, что сейчас услышите. Я вам  сказал  неправду  о
том, что двадцать лет не был в Москве. Я вообще  не  был  в  этой  Москве.
Никогда. - Я помедлил немного, ожидая его реакции, но он молчал, продолжая
рассматривать меня с возрастающим интересом. - Мало того, я  не  то  лицо,
которое вы сейчас видите. Я фантом в его оболочке, гость из другого  мира.
Явление вам, вероятно, хорошо знакомое.
   - Вы читали мои работы? - спросил он недоверчиво.
   - Нет, конечно. У нас вы  их  еще  не  опубликовали.  Ведь  наше  время
отстает от вашего лет на двадцать.
   Заргарьян вскочил:
   - Позвольте, только теперь я вас понял. Значит, вы из другой  фазы.  Вы
это хотите сказать?
   - Именно.
   Он помолчал, поморгал глазами, отступил на шаг. Светящаяся пелена дождя
наполовину скрыла его, комически срезав часть затылка, спины и ног.  Потом
он снова вынырнул и сел против меня, с трудом сдерживая волнение. Лицо его
словно засветилось изнутри, и в этом свечении были и сокрушающее удивление
человека, впервые  увидевшего  чудо,  и  радость  ученого,  что  это  чудо
совершается в его  присутствии,  и  счастье  ученого,  могущего  управлять
такими чудесами.
   - Кто вы? - наконец спросил он. - Имя, специальность?
   Я засмеялся.
   - Чудно как-то говорить от имени двух человек, но приходится. Имя  одно
и здесь и там. Звание: профессор - это здесь,  а  там  без  званий,  можно
сказать, рядовая личность. И специальности разные: здесь - медик,  хирург,
видимо, а там - журналист, газетчик. Да еще там я моложе на двадцать  лет.
Как и вы.
   - Любопытно, - сказал Заргарьян, все еще оглядывая меня с интересом.  -
Все мог ожидать, только не это. Сам  отправлял  людей  за  пределы  нашего
мира, но чтобы здесь такого гостя встретить -  об  этом  и  не  мечтал.  И
дурак, конечно. Ведь материя едина по всей фазовой траектории. Я здесь,  и
я там, вот и засылаем друг к другу гостей. - Он засмеялся и вдруг  спросил
совсем с другой интонацией: - А кто ставил опыт?
   - Никодимов и Заргарьян, - лукаво ответил я, готовый  к  новому  взрыву
удивления.
   Но он только спросил:
   - Какой Никодимов?
   Теперь удивился я:
   - Павел Никитич.  Разве  это  не  его  открытие?  Разве  вы  не  с  ним
работаете?
   - Павел умер одиннадцать лет назад, так и не  добившись  признания  при
жизни. Фактически это его открытие. Я пришел к нему  другими  путями,  как
психофизиолог.  (Мне  послышалась  затаенная  горечь  в  его  словах.)   К
сожалению, первые удачи с биополем пришли уже после. Мы  ставили  опыты  с
его сыном.
   Я даже не знал, что у Никодимова был сын.  Впрочем,  возможно,  он  был
только здесь.
   - А вы счастливее нас, -  задумчиво  произнес  Заргарьян,  -  начали-то
раньше. Через двадцать лет вы добьетесь гораздо большего. Это  ваш  первый
опыт?
   - Третий. Сперва я  побывал  рядом,  совсем  в  подобных  мирах.  Потом
подальше - в прошлом. А сейчас еще дальше - у вас.
   - Что значит "ближе" или "дальше"? "Рядом",  -  саркастически  повторил
он. - Какая-то наивная терминология!
   - Я полагаю, - замялся я, - что миры, или, как  вы  говорите,  фазы,  с
иным течением времени находятся... дальше от нас, чем совпадающие...
   Он откровенно рассмеялся:
   - "Ближе, дальше"!.. Это они вам так объясняют? Дети.
   Я обиделся за моих друзей. И вообще мой Заргарьян мне нравился больше.
   - А разве четвертое измерение не имеет своей протяженности?  -  спросил
я. - Разве теория бесконечной множественности его фаз ошибочна?
   - Почему четвертое? - знакомо закипел Заргарьян. - А вдруг  пятое?  Или
шестое? Наша теория  не  определяет  его  очередности  или  направления  в
пространстве. И кто вам  сказал,  что  она  ошибочна?  Она  ограничена,  и
только.  Слова  "бесконечная  множественность"  просто   нельзя   понимать
буквально.  Так  же,  как  и   бесконечность   пространства.   Уже   вашим
современникам это  было  известно.  Уже  тогда  релятивистская  космология
исключала  абсолютное  противопоставление   конечности   и   бесконечности
пространства.  Поймите  простую  вещь:  _конечное_  и   _бесконечное_   не
исключают  друг  друга,  а  внутренне  связаны.  Свя-за-ны!  -  скандируя,
повторил он и усмехнулся, заглянув в мои пустые глаза. - Что, сложно?  Вот
так же сложно объяснить вам, что здесь "ближе"  и  что  "дальше".  Я  могу
переместить ваше биополе в смежный мир, опередивший нас  на  столетие,  но
где он находится, близко или далеко, геометрически определить не смогу.  -
Он вдруг дернулся и замер, словно его веселый бег  мысли  что-то  оборвало
или остановило.
   Секунду-другую мы оба молчали.
   - А ведь это идея! - воскликнул он.
   - Вы о чем?
   - О вас. Хотите прыгнуть в будущее еще дальше?
   - Не понимаю.
   - Сейчас поймете. Я усложняю ваш опыт. Вы едете со мной в  лабораторию,
я отключаю ваше биополе и перевожу его в другую фазу. Что скажете?
   - Пока ничего. Обдумываю.
   - Боитесь? А риск все тот же. И там вам сорок, а не шестьдесят,  сердце
в порядке, иначе бы не рисковали. Я бы с наслаждением поменялся с вами, да
не гожусь. Знаете, как трудно  найти  мозг-индуктор  с  таким  напряжением
поля?
   - Вы же нашли.
   - Троих за десять лет. Вы  четвертый.  И  считайте,  что  вам  повезло.
Обещаю экскурсию поинтереснее полета на Марс. Подыщу вам потомка  в  пятом
колене с таким же полем. Скачок лет на сто, а? Ну что... Что вас смущает?
   - Мое биополе. Вдруг они его потеряют?
   -  Не  потеряют.  Я  сначала  верну   вас   обратно.   Минуточку   даже
поприсутствуете в своем времени и пространстве, а потом очнетесь в другом.
Не бойтесь, ни взрыва не  будет,  ни  извержения,  ни  излучения.  А  ваша
аппаратура зафиксирует все, что надо. Ну как, летим?
   Он поднялся.
   - А обед?
   - Потом пообедаем. Мы - здесь, вы - в будущем.
   Я подумал, что терять мне, в сущности, нечего.
   - Летим, - сказал я и тоже встал.





   Я, повторив  слова  Заргарьяна,  даже  не  подозревал,  что  мы  именно
полетим.  Сначала  мы  поднялись  на  скоростном  лифте  на   крышу,   где
приземлялись маршрутные такси-вертолеты, а через две-три минуты уже парили
над Москвой, направляясь на Юго-Запад.
   Панораму Москвы конца века я не забуду до самой  смерти.  Я  все  время
твердил себе, что это не моя Москва, не та, в которой я родился и вырос  и
которую отделяют  от  этой  незримые  границы  пространства  -  времени  и
двадцать лет великой преобразующей стройки. Я упрямо внушал  себе  это,  а
глаза убеждали в другом. Ведь и у нас, в моем мире, шла та  же  стройка  в
том же темпе и  направлении,  те  же  силы  ее  вдохновляли,  ту  же  цель
преследовали. Значит, и у нас к концу третьей пятилетки подымется такой же
красавец город, может быть, даже еще красивее.
   Будто волшебник с киноаппаратом воспроизводил передо мной  удивительную
картину будущего. Я жадно всматривался, ища памятные детали, и  радовался,
как мальчишка, узнавая старое в  новом,  знакомое,  но  изменившееся,  как
изменяется юноша, достигший расцвета лет. Все знакомое сразу  бросалось  в
глаза - Дворец Съездов, золотые луковицы кремлевских соборов, мосты  через
Москва-реку, Большой театр, такой игрушечный сверху, Лужники, университет.
Другие высотные здания моих дней терялись в многоэтажном каменном лесу,  а
может быть, их и не было. Город  выплеснулся  далеко  за  линию  кольцевой
автомобильной дороги, - она пролегала на месте  нашей,  во  всяком  случае
едва ли с большими отклонениями, но она была шире  или  казалась  шире,  и
машины, как муравьи, ползли по ней такой же  широкой,  редко  утончавшейся
ленточкой.
   Больше  всего  поражали  эти  масштабы  и  краски  городского  уличного
движения. Радужные автомобильные реки-улицы и ручьи-переулки. Велосипеды и
мотоциклы на асфальтовых  аллеях,  пересекавших  город  по  крышам  домов.
Вагоны-сороконожки,  догонявшие  друг  друга  по  ниточкам   монорельсовых
эстакадных дорог. А над ними порхавшие от площадки к площадке черно-желтые
и сине-белые стрекозы-вертолеты.
   На одной из таких площадок на крыше огромного, высоченного  дома  мы  и
сошли. Самый дом  я  не  успел  рассмотреть  на  подлете,  а  первое,  что
бросилось  мне  в  глаза  на  плоской  его  крыше,   окаймленной   высокой
металлической сеткой, был широкий пятидесятиметровый бассейн с прозрачной,
подсвеченной со дна  зеленоватым  мерцанием  очень  чистой  водой.  Вокруг
теснились шезлонги, резиновые маты,  палатки,  буфет  под  туго  натянутым
парусиновым тентом.
   -  Обеденный  перерыв,  -  сказал  Заргарьян,  поискав  глазами   среди
купальщиков и сидевших в буфете полуобнаженных людей в плавках и купальных
костюмах. - Сейчас мы его найдем. Игорь! - вдруг закричал он.
   Загорелый атлет в темных, защитных очках, игравший поодаль на теннисном
корте, подошел к нам с ракеткой.
   - Кто-нибудь есть в лаборатории? - спросил Заргарьян.
   - А зачем? - лениво отозвался атлет. - Они все в шестом секторе.
   - Установка не обесточена?
   - Нет. А что?
   - Познакомься с профессором для начала.
   - Никодимов, - сказал атлет и снял очки.
   Он совсем не походил на длинноволосого Фауста.
   - Что-нибудь случилось? - спросил он.
   -  Нечто  непредвиденное  и  любопытное.  Сейчас  узнаешь,  -  не   без
торжественности произнес Заргарьян.
   Человек с юмором, несомненно, нашел бы что-то общее в этой  ситуации  с
моим первым визитом в лабораторию Фауста. Даже кнопку  нажал  Заргарьян  с
той же лукавой многозначительностью, и так же включился эскалатор -  тогда
коридор у входа в лабораторные помещения, сейчас лестница, ведущая с крыши
в те же лаборатории. Она плавно поползла вниз, пощелкивая на поворотах.
   - Вы разрешите, - улыбнулся он мне, - я объясню все  этому  ребенку  на
арго биофизиков. Это будет и точнее, и короче.
   Я  тщетно  пытался  понять  что-либо  в  нагромождении  незнакомых  мне
терминов, цифр и греческих букв. Лексика моего Заргарьяна, даже  когда  он
увлекался и забывал о моем присутствии, так не подавляла меня: я что-то  в
ней уяснял. Но молодой Никодимов схватывал все на  лету  и  поглядывал  на
меня с нескрываемым любопытством. Он уже  не  казался  мне  тяжеловесом  и
тяжелодумом; я даже подивился легкости, с какой он ринулся в уже  знакомую
мне "путаницу штепселей, рычагов и ручек".
   Впрочем, честно говоря, не так уж знакомую. Все в этом двухсветном зале
было крупнее, масштабнее,  сложнее,  чем  в  оставшейся  где-то  в  другом
пространстве  -  времени  чистенькой  лаборатории.   Если   ту   хотя   бы
приблизительно можно было сравнить с кабинетом врача,  то  эта  напоминала
зал  управления   большого   автоматического   завода.   Только   мигающие
контрольные лампочки, телевизорные экраны, бессистемно висящие провода  да
кресло в центре зала в чем-то повторяли друг друга.  Впрочем,  не  больше,
пожалуй,  чем  новый  "Москвич"  старую  "эмку".  Я  обратил  внимание  на
расположение  стекловидных  экранов:  они  выстроились   параболой   вдоль
загибающейся   по   залу   панели,   похожей   на    контрольную    панель
электронно-счетной машины. Подвижной пульт  управления  мог,  по-видимому,
скользить вдоль линии экранов в зависимости от  намерений  наблюдателя.  А
наблюдать их можно было с интересом:  даже  в  их  теперешнем,  нерабочем,
состоянии они то поблескивали, то  гасли,  то  мерцали,  отражая  какое-то
внутреннее свечение, то слепо стыли в холодной свинцовой матовости.
   - Что, не похоже? - засмеялся Заргарьян. - А что именно?
   - Экраны, - сказал я. - У нас они иначе расположены. И шлема нет.  -  Я
указал на кресло.
   Шлема действительно не было. И датчиков не было. Я сидел в кресле,  как
в гостиной, пока Заргарьян не сказал:
   - Если сравнить вашу эпопею с шахматной партией, вы в  цейтноте.  Дебют
вы  разыграли  у  себя  в  пространстве.  В  нашем  мире  у  вас   начался
миттельшпиль. Причем без всякой надежды на выигрыш. Вы сразу  поняли,  что
никаких сувениров, кроме беспорядочных впечатлений, с собой не  привезете.
Иначе говоря, еще одна неудача. Сколько раз  мы  с  Игорем  были  в  таком
положении! Сколько  бессонных  ночей,  ошибочных  расчетов,  неоправданных
надежд, пока не нашелся наконец мозг-индуктор с математическим  развитием.
Привез в памяти формулу - так даже академики ахнули! Теперь  она  известна
как уравнение Яновского и применяется при расчетах сложнейших  космических
трасс. К великому сожалению,  ваша  память  тут  вам  не  поможет.  И  вот
появляется спасительный вариантик: вы встречаете меня. Загорается свечечка
надежды, тоненькая свечечка,  но  загорается.  Тут  торопиться  надо,  еще
эндшпиль  предстоит,  а  вы  в  цейтноте,  дружище.  Все  мы  в  цейтноте.
Напряжение поля на пределе,  вот-вот  начнет  падать  -  и  бенц!  Одиссей
возвращается на Итаку. Игорь! - крикнул он. - Закругляйтесь, пора!  -  Тут
он вздохнул и добавил каким-то погасшим голосом: - Пора прощаться,  Сергей
Николаевич. Доброго пути! На другую встречу, пожалуй, нам уж  рассчитывать
нечего.
   Только теперь дошел до меня жуткий смысл  происходящего.  Прыжок  через
столетие! Не просто в смежный мир, а в мир совсем иных вещей, иных  машин,
иных привычек и отношений. На несколько часов, может быть на  сутки,  Гайд
завладеет душой  Джекиля,  но  обманет  ли  он  окружающих,  если  захочет
остаться инкогнито? Его скроет лицо Джекиля,  костюм  Джекиля,  но  выдаст
язык, строй мыслей и чувств, условные рефлексы, незнакомые тому  миру.  Не
слишком ли велик риск прыжка, вскруживший мне голову?
   Но я ничего не сказал Заргарьяну, не выдал  внезапных  своих  опасений,
даже не вздрогнул, когда он дал команду включить протектор. Темнота, как и
раньше, окружила  меня.  Темнота  и  тишина,  сквозь  которую,  как  будто
издалека, точно в густом и сыром тумане, пробивались едва слышные  голоса,
тоже  знакомые,  но  почти  забытые,  словно  их  отделяла  от  меня   уже
преодоленная в прыжке сотня лет.
   - Ничего не понимаю. Как у тебя?
   - Исчезло. Что-то пробивается, но изображения нет.
   -  А  на  шестом  есть.  Только  светимость  ослаблена.  Ты   понимаешь
что-нибудь?
   - Есть соображения. Опять вне фазы. Как и тогда.
   - Но мы же не зарегистрировали шока.
   - Мы и тогда не зарегистрировали.
   - Тогда энцефалографы записали сон. Фаза парадоксального сна. Помнишь?
   -  По-моему,  сейчас  другое.  Обрати  внимание  на  четвертый.  Кривые
пульсируют.
   - Может, усилить?
   - Подождем.
   - Боишься?
   - Пока нет оснований. Проверь дыхание.
   - Прежнее.
   - Пульс?
   - Тот же. И давление не повышено. Может быть,  изменение  биохимических
процессов?
   - Так нет же показаний. У меня  впечатление  вмешательства  извне.  Или
сопротивление рецептора, или искусственное торможение.
   - Фантастика.
   - Не знаю. Подождем.
   - Я и так жду. Хотя...
   - Смотри! Смотри!
   - Не понимаю. Откуда это?
   - А ты не гадай. Как отражение?
   - В той же фазе.
   - В той ли?
   И вновь тишина, как тина, поглотила все звуки. Я уже ничего не  слышал,
не видел и не чувствовал.





   Переход от тьмы к свету сопровождался странным  состоянием  покоя.  Как
будто я плавал в прозрачном холодноватом масле или  пребывал  в  состоянии
невесомости в  молочно-белом  пространстве.  Тишина  сурдокамеры  окружала
меня. Ни дверей, ни окон не было - свет исходил ниоткуда, неяркий, теплый,
будто солнечный свет в облаках. Снежное облако потолка незримо  переходило
в облачную кипень стен. Белизна постели растворялась в белизне комнаты.  Я
не чувствовал прикосновения  ни  одеяла,  ни  простыни,  словно  они  были
сотканы из воздуха, как платье андерсеновского голого короля.
   Постепенно я начал различать окружавшие меня вещи. Вдруг  вырисовывался
экран  с  белым  кожухом  позади,  сначала   совсем   невидный,   а   если
присмотреться  -   принимавший   вид   металлического   листа,   зеркально
отражавшего белую стену, постель и меня. Он был обращен ко мне, как чей-то
глаз или ухо, и, казалось, подслушивал и подглядывал каждое  мое  движение
или намерение. Как подтвердилось позже, я не ошибся.
   Возле  постели  плавала  плоская  белая  подушка  с  мелкой,  зернистой
поверхностью. Когда я дотронулся до нее, она оказалась сиденьем  стула  на
трех ножках из  незнакомого  мне  плотного  прозрачного  пластика.  Еще  я
заметил такой  же  стол  и  что-то  вроде  термометра  или  барометра  под
стекловидным колпаком - видимо, прибор, регистрирующий какие-то  изменения
в воздухе.
   Снежная белизна кругом рождала ощущение покоя, но во мне уже  нарастали
тревога и любопытство, Отбросив невесомое одеяло,  я  сел.  Белье  на  мне
напоминало егерское: оно так же обтягивало тело, но кожа  не  ощущала  его
прикосновения. Я взглянул на экран и вздрогнул: в тусклой зеркальности его
возник смутный облик человека, сидевшего на постели. Он совсем не  походил
на меня, казался выше, моложе и атлетичнее.
   - Можете встать и пройтись вперед и назад, - сказал женский голос.
   Я невольно оглянулся, хотя и понимал, что в комнате  никого  не  увижу.
"Ничему не удивляйся, ничему!" - так приказал я себе и послушно прошел  до
стены и обратно.
   - Еще раз, - сказал голос.
   Я повторил  упражнение,  догадываясь,  что  кто-то  и  как-то  за  мной
наблюдает.
   - Поднимите руки.
   Я повиновался.
   - Опустите. Еще раз. Теперь присядьте. Встаньте.
   Я честно проделал все,  что  от  меня  требовали,  не  задавая  никаких
вопросов.
   - Ну, а теперь ложитесь.
   - Я не хочу. Зачем? - сказал я.
   - Еще одна проверка в состоянии покоя.
   Непонятная мне сила легко опрокинула  меня  на  подушку,  и  руки  сами
натянули одеяло. Интересно, как добился этого мой  невидимый  наблюдатель?
Механически или внушением? Бесенок протеста во мне бурно рвался наружу.
   - Где я?
   - У себя дома.
   - Но это какая-то больничная палата.
   - Как вы смешно сказали: па-ла-та, -  повторил  голос.  -  Обыкновенная
витализационная камера. Мы ее оборудовали у вас дома.
   - Кто это "мы"?
   - Цемс. Тридцать второй район.
   - Цемс? - не понял я.
   - Центральная медицинская служба. Вы и это забыли?
   Я промолчал. Что можно было на это ответить?
   - Частичная послешоковая потеря  памяти,  -  пояснил  голос.  -  Вы  не
старайтесь обязательно вспомнить. Не напрягайтесь. Вы спрашивайте.
   - Я и спрашиваю, - согласился я. - Кто вы, например?
   - Дежурный куратор. Вера-седьмая.
   - Что? - удивился я. - Почему седьмая?
   - Опять смешно спрашиваете: "Почему седьмая?" Потому что, кроме меня, в
секторе есть Вера-первая, вторая и так далее.
   - А фамилия?
   - Я еще не сделала ничего выдающегося.
   Спрашивать дальше было опасно. Начинался явно рискованный поворот.
   - А вы можете показаться? - спросил я.
   - Это необязательно.
   Наверное, противная, злая старуха. Педантичная и придирчивая.
   Послышался смех. И голос сказал:
   - Придирчивая - это верно. Педантичная? Пожалуй.
   - Вы и мысли читаете? - растерялся я.
   - Не я, а когитатор. Специальная установка.
   Я не ответил, мысленно прикидывая, как обмануть эту чертову установку.
   - Не обманете, - сказал голос.
   - Это непорядочно.
   - Что?
   - Не-по-ря-дочно! - рассердился я. - Некрасиво! Нечестно!  Подглядывать
и подслушивать нечестно, а в черепную коробку к человеку  лезть  и  совсем
подло.
   Голос помолчал, потом произнес строго и укоризненно:
   - Первый больной в моей практике, возражающий против когитатора. Мы  же
не подключаем его к здоровому человеку. А у  больного  просматриваем  все:
нейросистему,  сердечно-сосудистую,  дыхательный  аппарат,   все   функции
организма.
   - Зачем? Я здоров как бык.
   - Обычно наблюдатели не встречаются с больными, но мне разрешили.
   Теперь я уже видел,  кому  принадлежал  голос.  Отражающая  поверхность
экрана потемнела, как вода в омуте, и  растаяла.  На  меня  смотрело  лицо
молодой женщины в белом, с короткой волнистой стрижкой.
   - Можете спрашивать - память вернется, - сказала она.
   - А что со мной?
   -  Вам  сделали   операцию.   Пересадка   сердца.   После   катастрофы.
Вспоминаете?
   - Вспоминаю, - сказал я. - Из пластмассы?
   - Что?
   - Сердце, конечно. Или металлическое?
   Она засмеялась с чувством превосходства учительницы, внимающей  глупому
ответу ученика.
   - Не зря говорят, что вы живете в двадцатом веке.
   Я испугался. Неужели им уже все известно? А может быть,  так  и  лучше:
ничего не надо объяснять, незачем притворяться.  Но  я  на  всякий  случай
спросил:
   - Почему?
   - А разве не так? Искусственное  сердце  применялось  давным-давно.  Мы
заменили его органическим, выращенным в специальных средах. А  вы  мыслите
категориями  двадцатого  века,  как  и  полагается   специалисту-историку.
Говорят, вы знаете все о двадцатом веке. Даже какие туфли носили.
   - На гвоздиках, - засмеялся я.
   - Что, что?
   - На гвоздиках.
   - Не понимаю.
   Я вздохнул. Распространеннейшее, столетия бытовавшее слово, дожившее до
ядерной физики, уже исчезло из словаря двадцать первого  века.  Интересно,
чем они заменили гвозди? Клеем?
   - Вот что, милая девушка... - начал я.
   Но она со смехом меня перебила:
   - Это так в том веке говорили - "милая девушка"?
   - Вот именно, - сурово подтвердил я.  -  Мне  надоело  лежать,  я  хочу
одеться и выйти.
   Она нахмурилась.
   - Одеться вы можете, платье вам будет доставлено. Но выйти пока нельзя.
Процесс обсервитации еще не закончен.  Тем  более  после  шока  с  потерей
памяти. Мы еще проверим ваш организм в привычных для вас нейрофункциях.
   - Здесь?
   - Конечно. Вы получите вашего "механического историка". Причем  лучшую,
последнюю его модель. Без кнопочного управления. Настройка автоматическая,
на ваш голос.
   - А вы будете подглядывать и подслушивать?
   - Обязательно.
   - Не пойдет, - сказал я. - Не буду же я при вас одеваться и работать.
   Веселое удивление отразилось в ее глазах. Она  с  трудом  сдерживалась,
чтобы не рассмеяться. Спросила, прикрыв рот:
   - Это почему же?
   - Потому что я живу в двадцатом веке, - отрезал я.
   -  Хорошо,   -   согласилась   она.   -   Я   выключу   видеограф.   Но
внутриорганические процессы останутся под наблюдением.
   - Ладно, - сказал я. - Хоть вы и седьмая, но умненькая.
   Она опять не поняла, но я только  рукой  махнул.  Чехова  она  явно  не
читала или не помнила. А  миленькая  рожица  ее  на  экране  уже  исчезла.
Исчезла вдруг и  часть  стены,  пропустив  в  комнату  что-то  похожее  на
радиатор  из  переплетенных  прямоугольных  трубок.   "Что-то"   оказалось
обыкновенной  вешалкой,  на   которой   с   удобством   разместилась   моя
предполагаемая одежда.
   Я  выбрал  узкие  светлые  брюки,  закрепленные  внизу,  как  у   наших
гимнастов, и такой же  свитер,  напомнивший  мне  знакомую  вестсайдку.  В
зеркальном пространстве экрана отразилось нечто мало похожее на  меня,  но
вполне респектабельное и не оскорбляющее глаз. Не  в  белье  же  встречать
людей нового века! Я обернулся на шум позади меня, словно кто-то вошел  на
цыпочках. Но это был не человек, а нечто  отдаленно  напоминавшее  плоский
холодильник или  несгораемый  шкаф.  И  вошло  оно  непонятно  как,  будто
возникнув из воздуха вместо исчезнувшей вешалки. Вошло и  замерло,  мигнув
зеленым глазком индикатора.
   - Интересно,  -  сказал  я  вслух,  -  должно  быть,  это  и  есть  мой
"механический историк"?
   Зеленый глазок побагровел.
   -  Сокращенно  "Мист-12",  -  сказал  шкаф  ровным,  глухим,   лишенным
интонационного богатства голосом. - Я вас слушаю.





   Я долго молчал, прежде чем  начать  разговор.  Девушке  я  поверил:  ни
подсматривать, ни подслушивать она не будет. Но  о  чем  говорить  с  этим
механическим циклопом? Не светский же разговор вести.
   - Каков объем твоей информации? - спросил я осторожно.
   - Энциклопедический, - ответил он немедленно. - Более миллиона справок.
Могу назвать точную цифру.
   - Не надо. Предмет справок?
   - Предел глоссария - двадцатый век. Характер справок неограничен.
   Мне захотелось его проверить:
   - Назови мне имя и фамилию третьего космонавта.
   - Андриян Николаев.
   И то и другое совпадало. Я подумал и спросил опять:
   - Кто получил Нобелевскую  премию  по  литературе  в  тысяча  девятьсот
шестьдесят четвертом году?
   - Сартр. Но он отказался от премии.
   - А кто это Сартр?
   - Французский писатель и философ-экзистенциалист.  Могу  сформулировать
сущность экзистенциализма.
   - Не надо. Когда была построена Асуанская плотина?
   - Первая очередь закончена в шестьдесят девятом году. Вторая...
   - Хватит, - перебил я, с удовлетворением подумав, что у  нас  она  была
построена на пять лет раньше. Не все, очевидно, до  буквочки  совпадало  у
нас с этим миром.
   "Мист" молчал. Он знал многое. Я мог начать разговор на самую для  меня
важную тему нашего опыта. Но подойти прямо к ней я все-таки не решился.
   - Назови крупнейшее из научных  открытий  в  начале  века,  -  начал  я
осторожно.
   Он отвечал без запинки:
   - Теория относительности.
   - А в конце века?
   - Учение Никодимова - Яновского о фазовой траектории пространства.
   Я чуть не подскочил на месте, готовый расцеловать  этот  многоуважаемый
шкаф с мигающим глазом, - он подмигивал мне всякий раз, когда  отчеканивал
свой ответ. Но я только спросил:
   - Почему Яновского, а не Заргарьяна?
   -  В  конце  восьмидесятых  годов  польский  математик  Яновский   внес
дополнительные коррективы к теории. Заргарьян же принимал участие только в
начальных опытах. Он погиб в автомобильной катастрофе задолго до того, как
удача первого миропроходца позволила Никодимову обнародовать открытие.
   Я понимал, конечно, что это был не мой  Заргарьян,  а  сердце  все-таки
защемило. Но кто же был этот первый миропроходец?
   - Сергей Громов,  ваш  прадед,  -  отчеканил  "Мист"  своим  глуховатым
металлическим голосом.
   Он не удивился нелепости моего вопроса - кто-кто, а потомок  уж  должен
был бы знать все о делах своего предка. Но в  кристаллах  кибернетического
мозга "Миста" удивление не было запрограммировано.
   - Нужна справочная библиография? - спросил он.
   - Нет, - сказал я и присел на постель, сжимая виски руками.
   Невидимая мне Вера-седьмая меня, однако, не забывала.
   - У вас участился пульс, - сказала она.
   - Возможно.
   - Я включу видеограф.
   - Погодите, - остановил  я  ее.  -  Я  очень  заинтересован  работой  с
"Мистом". Это удивительная машина. Спасибо вам за нее.
   "Мист" ждал. Багровый глаз его снова позеленел.
   - Были научные противники у Никодимова? - спросил я.
   - Были они и у Эйнштейна, - сказал "Мист". -  Кто  же  их  принимает  в
расчет?
   - А к чему сводились их возражения?
   - Теорию  полностью  отвергли  церковники.  Всемирный  съезд  церковных
организаций в восьмидесятом году в  Брюсселе  рассматривал  ее  как  самую
вредную ересь за последние две тысячи  лет.  Тремя  годами  раньше  особая
папская энциклика объявила ее кощунственным извращением учения  о  Христе,
сыне божьем, возвратом к доктрине языческого многобожия. Столько Христов -
сколько миров. Этого не могли стерпеть ни епископы, ни патриархи. А видный
католический ученый, итальянский физиолог Пирелли назвал теорию фаз  самым
действенным по  своей  антирелигиозной  направленности  научным  открытием
века,  абсолютно  несовместимым  с  идеей  единобожия.  Совместить   здесь
кое-что, правда, все же пытались. Американский философ Хеллман,  например,
объяснял берклианскую "вещь в себе", как фазовое движение материи.
   - Бред сивой кобылы, - сказал я.
   - Не понимаю, - отозвался "Мист". - Кобыла - это половая характеристика
лошади. Сивый - серый. Бред - бессвязная речь. Сумасшествие  лошади?  Нет,
не понимаю.
   - Просто языковой идиом. Приблизительный смысл: нелепица, чушь.
   -  Программирую,  -  сказал  "Мист".  -  Поправка  Громова  к   русской
идиоматике.
   - Ладно, - остановил я его, -  расскажи  лучше  о  фазах.  Все  ли  они
подобны?
   -  Марксистская  наука  утверждает,  что  все.  Опытным  путем  удалось
доказать подобие многих. Теоретически это относится ко всем.
   - А были возражения?
   - Конечно. Противники материалистического понимания истории  настаивали
на необязательности такого подобия. Они исходили из случайностей  в  жизни
человека и общества. Не будь  крестовых  походов,  говорили  они,  история
средневековья сложилась бы по-другому. Без Наполеона иной  была  бы  карта
новейшей Европы. А отсутствие Гитлера в  политической  жизни  Германии  не
привело бы мир ко второй мировой войне. Все это  давно  уже  опровергнуто.
Исторические и социальные процессы не зависят от случайностей,  изменяющих
те или иные индивидуальные судьбы. Такие процессы подчинены общим для всех
законам исторического развития.
   Я вспомнил свой спор с Кленовым и свой же вопрос:
   - Но ведь возможна такая случайность:  Гитлера  нет,  не  родился.  Что
тогда?
   И "Мист" почти дословно повторил Кленова:
   - Появился другой фюрер. Чуть раньше, чуть  позже,  но  появился.  Ведь
решающим фактором была не личность, а экономическая конъюнктура  тридцатых
годов. Объективная случайность появления такой личности подчинена  законам
исторической необходимости.
   - Значит, везде одно и то же? Во всех фазах, во всех мирах? Одни  и  те
же исторические фигуры? Одни и те же походы, войны, революции? Одна  и  та
же смена общественных формаций?
   -  Везде.  Разница  только  во  времени,  а  не   в   развитии.   Смены
общественно-экономических формаций в любой фазе однородны.  Они  диктуются
развитием производительных сил.
   - Так думали в прошлом веке, а сейчас?
   - Не знаю. Это не запрограммировано. Но я вероятностная машина  и  могу
делать выводы независимо от программы. Законы диалектического материализма
остаются верными не только для прошлого.
   - Еще вопрос, "Мист". Велико  ли  по  объему  математическое  выражение
теории фаз?
   - Оно включает общие формулы, расчеты  Яновского  и  систему  уравнений
Шуаля. Три страницы учебника. Я могу воспроизвести их.
   - Только устно?
   - И графически.
   - Долго?
   - В пределах минуты.
   Послышался легкий шум, похожий  на  жужжание  электрической  бритвы,  и
передняя панель  машины  откинулась  наподобие  полочки  с  металлическими
держателями. На полочке белели два  аккуратных  картонных  прямоугольника,
мелко испещренные какими-то значками и цифрами. Когда я  взял  их,  панель
захлопнулась, и так плотно, что даже линия соединения исчезла.
   Позади меня раздался тоненький детский голос:
   - Я здесь, пап. Ты не сердишься?
   Я обернулся. Мальчик лет шести-семи в голубом, как  небо,  обтягивающем
тело костюмчике стоял у глухой белой стены. Он был похож  на  картинки  из
детских модных журналов,  где  всегда  рисуют  таких  красивых  спортивных
мальчиков.





   - Как ты вошел? - спросил я.
   Он шагнул назад и исчез. Стена,  по-прежнему  ровная  и  белая,  падала
вниз. Потом из нее высунулась лукавая мордочка, и мальчишка, как "человек,
проходящий сквозь стены", вновь возник в комнате.
   "Светозвукопротектор", - вспомнил я. Здесь применяли  белый,  создающий
полную иллюзию стен.
   - Я тайком, - признался мальчишка,  -  мама  не  видела,  а  Вера  глаз
выключила.
   - Откуда ты знаешь?
   - А глаз сюда через гимнастический зал смотрит. Как побегаешь там,  она
кричит: "Уйди, Рэм! Ты опять в поле зрения".
   - Где кричит?
   - Далеко. В больнице. - Он махнул куда-то рукой.
   Я не сказал "понятно", потому что понятно не было.
   - А Юля плакала, - сообщил Рэм.
   - Почему же она плакала?
   - Из-за тебя. Ты опыт не разрешаешь. Ты злой, папка. Так нельзя.
   - Какой же это опыт? - полюбопытствовал я.
   -  Ее  в   облачко-невидимку   превратят.   Как   в   сказке.   Облачко
полетит-полетит и вернется. И опять станет Юлькой.
   - А я не позволяю?
   - Не позволяешь. Боишься, что облачко не вернется.
   Теперь я уже совсем  заблудился.  Как  в  лесу.  Выручила  Вера,  снова
напомнив мне о пульсе.
   - Верочка, - взмолился я, - объясните, почему я не разрешаю Юльке стать
невидимкой? Все память проклятая!
   Я услышал знакомый смех.
   - Как вы непонятно говорите: про-кля-тая... Смешно. А с  Юлей  вы  сами
должны решить - ваше семейное дело. Именно поэтому к вам рвется  Аглая.  Я
не позволила ей: боюсь, это вас взволнует. Но она настаивает.
   - Давайте, - сказал я, - постараюсь не волноваться.
   Кто эта Аглая, я спросить не рискнул. Как-нибудь  выкручусь.  Посмотрел
на место исчезнувшего Рэма, но Аглая появилась  с  другой  стороны.  Вошла
она, как хозяйка и села против меня - рослая, едва ли сорокалетняя женщина
в платье загадочного покроя и цвета. Она была бы вполне уместна  у  нас  в
президиуме какого-нибудь международного фестиваля.
   - Ты хорошо выглядишь, - проговорила она, внимательно меня оглядывая. -
Даже лучше, чем до операции. А с новым сердцем еще сто лет проживешь.
   - А вдруг не приживется? - сказал я.
   - Почему? Биологическая несовместимость пугала только в  твоем  любимом
веке.
   Я неопределенно пожал плечами, предоставляя ей слово. Начиналась игра в
сюрпризы. Кто она вообще? Кто она мне? Кто я ей? Что от меня  требовалось?
Почва  становилась  зыбкой,   каждый   шаг   взывал   к   находчивости   и
сообразительности.
   Разговор начался сразу и с неожиданного:
   - Значит, ты согласился?
   - На что?
   - Как будто не знаешь. Я говорила с Анной.
   - О чем?
   - Не притворяйся. Все о том же. Ты согласился на эксперимент.
   Какой эксперимент? Кто эта Анна? И почему я должен был соглашаться  или
не соглашаться?
   - Тебя заставили?
   - Кто?
   - Не говори. Ребенок поймет. Человек после такой операции! Еле пришел в
себя. Новое сердце! Склеенные сосуды! А к нему с ультиматумом: соглашайся,
и все!
   - Не надо преувеличивать, - сказал я осторожно.
   - Я не преувеличиваю. Я точно знаю. Анна поддерживает эту затею  не  из
высоких соображений. Просто у нее нет биологических стимулов: Юлия  не  ее
дочь. Но она твоя дочь! И моя внучка.
   Я подумал о том, что и отец и  бабушка,  пожалуй,  слишком  молоды  для
взрослой  дочери,  затеявшей  какой-то  сложный  научный  эксперимент.   Я
вспомнил сказку Рэма и улыбнулся.
   - И он еще улыбается! - воскликнула моя собеседница.
   Пришлось пересказать ей  сказку  о  невидимке-облачке  в  интерпретации
Рэма.
   - Значит, Анна не сказала ей. Умно. Теперь  ты  можешь  взять  согласие
назад.
   - Зачем?
   - И ты допустишь, чтобы твою дочь превратили в какое-то облако? А  если
оно растает? Если атомная структура не восстановится? Пусть Богомолов  сам
экспериментирует! Его открытие - на себе и применяй! Ему,  видите  ли,  не
разрешают: стар, мол, и немощен. А нам с тобой  легче  от  того,  что  она
молода и здорова? - Аглая прошлась по комнате, как Брунгильда в гневе. - Я
тебя не узнаю, Сергей. Так яростно был против...
   - Но ведь согласился, - возразил я.
   - Не верю я в это согласие! - закричала она. - И Юлия об этом не знает.
Скажи ей - она сейчас придет  сюда  -  пусть  отменяют  опыт.  Человек  не
единственный хозяин своей жизни, пока у него есть отец или мать.
   У меня мелькнула надежда: может быть, опыт еще не скоро?
   - Сегодня.
   Я задумался. Юльке, очевидно, около двадцати; может, чуть меньше; может
быть, больше. Она ассистент профессора или что-то в этом роде. Они идут на
эксперимент, который у нас показался бы чистейшей фантастикой  и,  видимо,
даже здесь был связан со смертельным риском для жизни. У отца  было  право
вмешаться и не допустить этот риск. Сейчас это право  получил  я.  И  даже
отказаться от него не мог, не выдав себя и не создав тем самым  еще  более
критической ситуации. Глаза Аглаи смотрели на меня с нескрываемым  гневом,
но ответить ей сразу я не мог. Сказать "нет" и устранить тревогу у  людей,
кому дорога судьба этой девушки? Но ее место тут же займет другой - я  был
уверен в этом, - и займет с такой же готовностью к  риску.  Так  можно  ли
было отнять у нее это право на подвиг?  А  сказать  "да"  и,  может  быть,
нанести этим смертельный удар человеку, который сейчас не может  вмешаться
и поправить меня?
   - Значит, человек не единственный хозяин своей жизни, пока у него  есть
отец или мать, - задумчиво повторил я слова Аглаи.
   Она тотчас же откликнулась:
   - Такова традиция века.
   - Хорошая традиция, когда риск безрассуден. А если  нет?  Если  человек
рискует во имя более высоких интересов, чем счастье или горе близких?.
   - Чьи же интересы выше?
   - Родины, например.
   - Ей не грозит опасность.
   - Науки.
   - Она не нуждается в человеческих жизнях. Если кто-то гибнет,  виноваты
ученые, допустившие гибель.
   - А если нет вины, если риск - это подвиг?
   "Брунгильда" снова поднялась, величественная, как памятник.
   - Тебе сменили не только сердце.
   Даже не взглянув на меня, она прошла сквозь стену, расступившуюся перед
ней, как покорное библейское море.
   - Вы правильно поступили, - сказала Вера.
   Я вздохнул: "А вдруг нет?"
   - Еще один разговор, и мы снимем наблюдение.
   Та, с кем я должен был разговаривать, уже находилась в комнате. Описать
ее внешность трудно - мужчины обычно не запоминают  причесок  и  костюмов.
Что-то строгое, светлое и не так уж далеко ушедшее от наших мод. И  что-то
общее в лице с какими-то портретами  из  нашей  семейной  хроники.  Что-то
"громовское".
   Я невольно залюбовался и строгостью ее черт, сдержанностью  оформляющих
ее красок.
   - Я жду, папа, - сухо сказала она. - И в институте ждут.
   - Разве тебе не сказали?
   - Что?
   - Что я уже не возражаю.
   Она села и опять встала. Губы ее дрожали.
   -  Папка,  золотко...  -  всхлипнула  она  и  уткнулась  носом  в   мою
вестсайдку.
   Я почувствовал нежный запах незнакомых духов. Так пахнут цветы на  лугу
после дождя, смывшего пыль.
   - У тебя есть время? - спросил я. - Расскажи мне об этом  опыте.  После
шока я забыл кое-что.
   - Я знаю. Но ведь это проходит.
   - Конечно. Потому я и спрашиваю. Это твое открытие?
   - Ну что ты, - засмеялась она.  -  И  не  мое,  и  не  Богомолова.  Это
открытие из будущего, из какой-то  соседней  фазы.  Представь  себе  любой
предмет в виде разреженного электронного облака. Скорость перемещения  его
огромна. Никакие препятствия ему не страшны, он пройдет сквозь любое.  Как
показали опыты, можно мгновенно перебросить на  неограниченное  расстояние
все, что угодно: картину, статую,  дерево,  дом.  На  днях  из-под  Москвы
перебросили таким способом однопролетный мост через Каспийское море и  уже
на месте  уложили  его  между  Баку  и  Красноводском.  А  сейчас  опыт  с
человеком. Пока только в пределах города.
   - Я все-таки не понимаю как...
   - Да ты и не поймешь, папка, крот ты мой  исторический.  Но,  в  общем,
грубо, схематически - это так: в любом твердом теле атомы плотно прилегают
друг  к  другу  своими  электронными  оболочками.  Они  не  распыляются  в
пространстве  и  не  проникают  взаимно  один  в  другой   из-за   наличия
электростатических сил притяжения и отталкивания. Теперь  представь  себе,
что найдена возможность перестроить эти внутренние межатомные связи и,  не
изменяя атомной структуры тела, привести ее  в  разреженное  состояние,  в
каком, скажем, находятся атомы газов.  Что  получится?  Атомно-электронное
облако,  которое  можно  опять  сгустить  до   молекулярно-кристаллической
структуры твердого тела.
   - А если...
   - Какие же "если"? Технология процесса давно освоена. - Она  поднялась.
- Пожелай мне удачи, пап.
   - Один вопрос, девочка. - Я задержал ее за руку. -  Ты  знаешь  формулы
теории фаз?
   - Конечно. Их еще в школе проходят.
   - Ну, а я не проходил. И мне нужно запомнить их хотя бы механически.
   - Ничего нет проще. Скажи Эрику - он главный у мамы  гипнопед.  Ты  все
забыл, пап. У нас и концентратор внушения  есть,  и  рассеиватель.  -  Она
подняла руку к лицу и сказала в крохотный микрофон на браслете: -  Сейчас,
сейчас. Уже готова. Все в порядке. Нет, не надо, не присылайте -  доберусь
по движенке. Конечно, проще. И удобнее. Не подыматься, не  спускаться,  ни
шума, ни ветра. Стал на тротуар - и через две минуты у вас. -  Она  обняла
меня  и,  прощаясь,  прибавила:  -  Только  никаких  наблюдений.  Я  супер
выключила. Вас будут информировать регулярно и своевременно. И скажи Эрику
и Диру, чтобы сами не фокусничали, к сети не подключались.
   И, вся уже в полете, напряженная и нездешняя, как "бегущая по волнам" у
Грина, она скрылась в белой кипени сомкнувшихся за ней стен.
   Я подошел к тому, что мне казалось стеной.  Вера  не  подавала  голоса.
Оглянувшись, как вор, я шагнул сквозь стену.
   Передо мной простирался  широкий  коридор,  ведущий,  должно  быть,  на
веранду.  Сквозь  стекло,  а  может  быть,  и  не  стекло  двери  я  видел
потемневшее к вечеру небо и довольно  далекий  абрис  многоэтажного  дома.
Когда я подошел ближе, ни двери, ни стекла уже  не  было.  Двое  мужчин  и
женщина сидели за низеньким столиком. Рэм  скакал  на  одной  ножке  вдоль
веранды, огороженной вместо барьера низкими,  подстриженными  кустами.  Их
крупные кремовые  цветы,  блестевшие  от  вечерней  росы,  показались  мне
знакомыми, как елочные игрушки.
   - Папка пришел! - закричал Рэм, повиснув у меня на шее.
   - Оставь папу, Рэм, - строго сказала женщина.
   Мягкий свет, падавший откуда-то сверху, скользил мимо,  оставляя  ее  в
тени. "Наверное, Анна".
   - Наблюдение уже снято, Сережа, - продолжала она.
   - Полная свобода передвижения, -  засмеялся  мужчина  постарше,  должно
быть Эрик.
   - Неполная, - поправила женщина. - Дальше веранды - никуда.
   Мужчина помоложе, видимо Дир, вскочил и,  не  глядя  на  меня,  зашагал
вдоль кустов. Длинноногий, полуобнаженный, в обтягивающих бедра шортах  он
походил на легкоатлета на тренировке.
   - Только что ушла Юля, - сказал я.
   - Незачем было разрешать, - огрызнулся Дир, не оборачиваясь.
   - Мы все слышали, - пояснила Анна.
   Все в этом доме все слышат и видят. Попробуй-ка уединись! "Как на сцене
живешь", - с "досадой подумал я.
   - А ведь ты и вправду изменился, - улыбнулась Анна. -  Только  не  могу
понять в чем. Может быть, к лучшему?
   Я промолчал, встретив внимательный, изучающий взгляд Эрика.
   - Громова прошла в эйнокамеру, - сказал неизвестно откуда идущий голос.
   - Слышите? - обернулся  Дир.  -  Все  была  Юля-вторая,  а  теперь  уже
Громова!
   - Слава начинается с фамилии, - засмеялся Эрик.
   Я напомнил им, что супер выключен, прибавив, что Юля просила гостей  не
подключаться к сети.
   - Как ты сказал: гостей? - удивилась Анна.
   - Ну и что? - насторожился я.
   - У тебя действительно какие-то провалы в памяти.  Мы  уже  полвека  не
употребляем слово "гость"  в  его  прежнем  значении.  Ты  так  зарылся  в
историю, что и об этом забыл?
   -  Гостем  мы  называем  теперь  только  пришельцев   из   других   фаз
пространства и времени, - как-то странно пояснил Эрик.
   Ответить я не успел - помешал опять голос.
   - Подготовка к опыту, - отчеканил он, -  проходит  по  циклам.  Никаких
отклонений не наблюдается.
   - Минут через двадцать, - сказал Дир. - Раньше не начнут.
   Все промолчали.  Эрик  не  сводил  с  меня  внимательного,  любопытного
взгляда. В нем не было неприязни, но он  подымал  во  мне  бессознательную
тревогу.
   - Я слышал вашу просьбу о формулах, когда вы говорили с Юлей,  -  вдруг
произнес он с явно доброжелательной интонацией,  -  и  я  с  удовольствием
помогу вам. У нас есть время, пойдемте.
   Я встал, искоса поглядев вниз,  за  кусты  ограды.  Веранда  висела  на
высоте  небоскреба.  Внизу  темнели  кроны  деревьев  -  вероятно,  уголок
городского парка.
   - Свет! - сказал Эрик, входя в комнату и ни  к  кому  не  обращаясь.  -
Только на лица и на столик.
   Свет в комнате  словно  сжался,  сгустился  до  невидимого  прожектора,
выхватившего из темноты наши лица и маленький  столик,  оказавшийся  возле
меня.
   - Формулы с вами? - спросил Эрик.
   Я протянул ему карточки "Миста".
   - Мне они не нужны, - засмеялся он, - это ваш урок. Положите на стол  и
смотрите внимательно. Только верхние ряды, нижние не  надо.  Это  расчеты,
которые выполнит элементарная вычислительная машина. А верхние читайте ряд
за рядом.
   - Я их не понимаю, - сказал я.
   - Этого и не требуется. Смотрите, и только.
   - Долго?
   - Пока не скажу.
   - Где-то у вас есть концентратор внушения, - вспомнил я слова Юльки.
   - Зачем? - усмехнулся Эрик. - Я по старинке работаю.  Теперь  взгляните
мне в лицо.
   Я увидел только зрачки его, огромные, как лампадки.
   - Спите! - крикнул он.
   Что произошло дальше, я не помню. Кажется,  я  открыл  глаза  и  увидел
пустой столик.
   - Где же формулы?
   - Я их выбросил.
   - Но ведь я ничего не запомнил.
   - Это вам кажется.  Вспомните  потом,  когда  вернетесь  домой.  Вы  же
"гость". Правда?
   - Правда, - сказал я решительно.
   - Из какого времени?
   - Прошлый век. Шестидесятые годы.
   Он засмеялся тихо и удовлетворенно.
   - Я  понял  это  еще  по  данным  медицинской  обсервитации.  Очень  уж
подозрительно выглядели и шок, и  потеря  памяти.  Я  следил  за  вами  по
видеографу, когда Юля говорила с  Богомоловым.  У  вас  было  такое  лицо,
словно вы увидели чудо. Когда она  сказала,  что  поедет  по  движенке,  я
понял, что вы ни разу не ступали на движущуюся панель. А мы ездим  на  ней
полвека. Вы забыли все, что рождено современностью,  вплоть  до  семантики
слова "гость". Так можно обмануть хирургов, но не парапсихолога.
   - Тем лучше, - сказал я, - мне даже повезло, что я вас  встретил.  Жаль
только, что я ухожу, ничего не увидев. Ни домов, ни улиц, ни движенки,  ни
вашей техники, ни вашего строя.  Побывать  на  вершинах  коммунистического
общества - и ничего не увидеть, кроме больничной камеры!
   -  Почему  на  вершинах?  Коммунизм  не  стабильная,  а   развивающаяся
формация. До вершин нам еще далеко. Мы делаем сейчас гигантский  скачок  в
будущее, когда завершится мечта Юлии. Ваш мир тоже его сделает,  когда  вы
сумеете воспроизвести запечатленные в памяти формулы  нашего  века.  Пусть
пока еще встречаются только  мысли,  а  не  люди,  но  эти  встречи  миров
обогащают, движут вперед мечту человечества.
   Мне захотелось оставить памятку  этому  миру,  памятку  человеку,  мозг
которого я узурпировал.
   - Можно, я напишу ему? - предложил я Эрику.
   - Зачем? Просто скажите. Его голос, но ваши слова.
   Я оглянулся растерянно и недоуменно.
   -  Магнитофон  ищете?  У  нас   другие,   более   совершенные   способы
воспроизведения речи. Объяснять долго - просто говорите.
   - Я прошу простить меня, Громов, за узурпацию вашего места в  жизни  на
эти девять-десять часов, - начал  я  неуверенно,  но  сочувственный  кивок
Эрика как бы подтолкнул меня. - Я только гость,  Громов,  и  уйду  так  же
внезапно, как и пришел. Но я хочу сказать вам, что я счастлив, пережив эти
часы вашей жизни. Я вмешался в нее, благословив Юлию на подвиг, потому что
не мог поступить  иначе.  Отказаться  от  решения  было  бы  трусостью,  а
помешать  -  обскурантизмом  [враждебное   отношение   к   просвещению   и
прогрессу]. Я жалею только об одном: я не дождусь победы вашей  дочери,  а
вместе с ней -  и  вашей  науки,  и  вашего  строя.  Это  великое  счастье
останется вам.
   - Сергей, Эрик! - закричал Дир, вбегая. - Началось!
   - Поздно, - сказал я, чувствуя знакомое приближение черной,  беззвучной
бездны. - Я ухожу. Прощайте.





   За окном - улица, ветер, дождь. Электрический фонарь в мутном  дождевом
мареве похож  на  паука,  запутавшегося  в  собственной  паутине.  Проехал
автобус, прорвав вырванный из темноты косой водяной  заслон.  Обыкновенная
московская осенняя ночь.
   Я  дописываю  последние  строки  уж  не  знаю  чего   -   очерка,   или
воспоминаний, или, быть  может,  интимного  дневника,  который  не  рискну
напечатать.  Но  дописать  надо.  Кленов  звонил   уже   с   утра,   точно
сформулировав число строк для полосы. Впрочем, он тут же  оговорился:  все
зависит  от  того,  как  будет  реагировать   на   это   мировая   научная
общественность. Может быть, мне отдадут всю полосу.
   Заседание Академии  наук  начнется  завтра  в  десять  утра,  и,  когда
окончится, неизвестно. Доклад Никодимова, содоклад Заргарьяна, мое слово и
выступления наших и зарубежных ученых. По  словам  Кленова,  их  съехалось
сюда более двухсот человек. Все звезды нашей земной  физико-математической
галактики, не считая гостей и корреспондентов. Правительственное сообщение
я не цитирую: оно всем известно. После него не только мои  ученые  друзья,
но и журналист Сергей Громов проснулся знаменитостью.
   Более двух месяцев прошло со дня моего  возвращения,  но  мне  все  еще
кажется, что это было только вчера.  Я  очнулся  в  лаборатории  Фауста  в
привычном уже  кресле  с  электродами  и  датчиками.  Очнулся  усталый,  с
чувством  горькой,  почти  непереносимой  утраты.   Заргарьян   о   чем-то
спрашивал, я отвечал нехотя и неопределенно. Никодимов молча поглядывал на
меня, просматривая записи осциллографов.
   - Мы начали в десять пятнадцать, - вдруг сказал  он,  -  а  в  час  вас
потеряли...
   - Не совсем, - поправил Заргарьян.
   - Верно. Видимость упала сперва до нуля, потом слабо  возобновилась,  а
затем снова поднялась до критической цифры. Даже с более точной  наводкой.
Честно говоря, я так ничего и не понял.
   - В час, - задумчиво повторил  я,  глядя  на  Заргарьяна,  -  в  начале
первого или чуть раньше мы с тобой были в "Софии"...
   - Бредишь? - спросил он не сразу.
   - С тобой, постаревшим  на  двадцать  лет  и  с  этакой  "курчатовской"
бородкой на полгруди. Словом, в Москве конца века. В той "Софии".  Кстати,
она совсем непохожа на нашу. И Маяковский непохож. Выше колонны  Нельсона.
- Я набрал полные легкие воздуха  и  выпалил:  -  А  ты  меня  взял  да  и
перебросил еще вперед лет на сто. Тогда вы меня и потеряли...  при  второй
наводке.
   Теперь они оба смотрели на меня  не  то  чтобы  недоверчиво,  а  как-то
подозрительно строго. А я продолжал, так и не подымаясь с кресла - не было
сил встать.
   - Не верите?  Трудно,  конечно,  поверить.  Фантастика.  Между  прочим,
экраны у них в лаборатории в одну линию - параболическую и  с  передвижным
пультом. А на крыше - бассейн... - Я глотнул слюну и замолчал.
   - Тебе сейчас допинг нужен, - сказал Заргарьян.
   Он разболтал в полстакане коньяку два  желтка  и  подал  мне,  чуть  не
пролив - так у  него  дрожали  руки.  Питье  меня  взбодрило,  я  уже  мог
рассказывать. И я рассказывал и рассказывал взахлеб,  а  они  слушали  как
завороженные,  с  благоговением  завсегдатаев  консерваторских  концертных
премьер. Потом их прорвало: вопросы застрочили,  как  пулеметная  очередь.
Они спрашивали и переспрашивали, и Заргарьян что-то кричал по-армянски,  а
я снова и снова должен был вспоминать то монорельсовую дорогу, то  золотой
хрусталь "Софии", то кресло без шлема и датчиков, то белую витализационную
камеру и невидимую Веру-седьмую, то "Миста" с его глоссарием,  то  рассказ
Юльки, в котором, как в матовом стекле, отражался загадочный облик века. Я
все никак не мог подойти к главному - к моей встрече  с  Эриком,  а  когда
подошел, что-то вдруг сверкнуло у меня  в  памяти  ослепительной  вспышкой
магния.
   - Бумагу, - сказал я хрипло, - скорее! И карандаш.
   Заргарьян подал мне блокнот и авторучку. Я закрыл глаза. Теперь я видел
их совершенно отчетливо, как будто держал перед собой, - все ряды  цифр  и
букв, образующих формулы на карточках "Миста". Я мог выписывать их одну за
другой, ничего не пропуская  и  не  путая,  воспроизводя  в  точности  все
запечатленное в другом мире и с непостижимой яркостью  вновь  возникшее  в
этом. Я  писал  вслепую,  слыша  подавленный  шепот  Заргарьяна:  "Смотри,
смотри... Он пишет автоматически, с закрытыми глазами". Так я и писал,  не
открывая глаз, не останавливаясь, с лихорадочной  быстротой  и  четкостью,
пока  не  воспроизвел   на   бумаге   последнего   замыкающего   уравнения
математического символа.
   Когда я открыл глаза, первое, что я увидел, было склонившееся надо мной
лицо Никодимова, белее исписанного мною листа.
   - Все, - сказал я и бросил авторучку.
   Никодимов схватил блокнот и поднес по близорукости к самым  глазам,  да
так и застыл, как остановившийся кинокадр в оборванной на сеансе ленте.
   - Тут треба математики поумнее, - сказал он наконец, передавая  блокнот
Заргарьяну. - И без электронной машинки не обойтись. Считать придется.
   Считали они с Заргарьяном полтора или два  месяца.  И  в  Москве,  и  в
Новосибирске.  Считали  вместе  с   ними   и   академики,   и   аспиранты.
Неподдающиеся расчетам секреты математики  будущего  раскрыл  наконец  Юра
Привалов, самый молодой в мире доктор математических наук. Фазовая  теория
Никодимова  -  Заргарьяна  получила  теперь  проверенный  опытом  будущего
прочный математический базис. Уравнения, переведенные на язык  математики,
стали уравнениями Шуаля - Привалова. А завтра они станут достоянием  всего
человечества.
   Ольга спит, слабо освещенная косым отблеском моей лампы. У нее не очень
довольное, пожалуй,  чуточку  даже  испуганное  выражение  лица.  Она  уже
высказала нам с Галей свои опасения, что известность, реклама - весь  этот
сенсационный бум, который обрушится на  меня  завтра,  станет  между  нами
осложняющей жизнь преградой. Конечно, разговор о преграде вздор, но  жизнь
моя уже сейчас приобретает идиотское  голливудское  оперение.  Иностранные
корреспонденты, уже давно что-то пронюхавшие,  преследуют  меня  по  пятам
даже на улице, телефон звонит целый день, а ночью его приходится укутывать
в подушки, чтобы не будили  звонки.  Даже  сейчас  кое-какие  американские
редакции предлагают мне дикие  гонорары  за  мои  впечатления,  и  я,  как
попугай,  вынужден  повторять,  что  впечатлений  еще  нет,  а  когда  они
появятся, то прочесть их можно будет на  страницах  советских  изданий.  И
Кленов дружески подшучивает,  что  мне  все-таки  придется  дописать  свои
"Хождения за три мира".
   Я не согласен: не за три! Больше! И среди них  обязательно  будет  тот,
который я так и не увидел, - прекрасный, как сказка, мир Юльки и Эрика.

Популярность: 1, Last-modified: Wed, 04 Oct 2000 21:45:11 GmT