-----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Волчье солнышко". СпБ., "Азбука", 1996.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 20 October 2000
   -----------------------------------------------------------------------

                                                  Время, когда мы на ощупь
                                                  растем, немилосердно...
                                                          Р.Рождественский



   ДОКУМЕНТ N 1
   (Энциклопедическая справка)

   "Международная     Служба     Безопасности     -      интернациональная
контрразведывательная организация. Создана в 2011 году.  Подчинена  Совету
Безопасности Организации Объединенных Наций.

   Задачи:
   1) Борьба с международной организованной преступностью, экстремистскими
и террористическими организациями, национал-сепаратистскими движениями,  а
также  с  прочими  группами,  чья  деятельность  угрожает  территориальной
целостности государств, единству Содружества Наций либо нарушает  Закон  о
разоружении и военной технике, Закон о политической деятельности, Закон  о
радикальных организациях.
   2) Осуществление надзора и контроля за  соблюдением  Указов  и  Законов
Генеральной Ассамблеи ООН, Генеральной Прокуратуры ООН,  Комитета  ООН  по
науке и технике.
   3) Принятие необходимых действий в случае  возникновения  ситуации,  не
предусмотренной пунктами первым и  вторым,  но  безусловно  представляющей
угрозу для какого-либо государства, нации,  планеты  Земля  в  целом  либо
техническим сооружениям за пределами Земли и обитающим на них землянам.
   Структура:     административно-хозяйственное     управление      (АХУ),
научно-исследовательское управление (НИУ), Главное оперативное  управление
(ГОУ), шесть региональных оперативных  подразделений  -  "Альфа",  "Бета",
"Гамма",  "Дельта",  "Эпсилон",  "Дзета".  МСБ  располагает   специальными
воинскими подразделениями из контингента Вооруженных Сил ООН".


   ДОКУМЕНТ N 2

   "04 июня 2042 г. 16 ч.43 мин. (время местное)
   Начальнику 4-го регионального подразделения МСБ "Дельта" Р.Сингху
   от начальника аварийно-спасательной службы
   района "Р-экватор"

   Рапорт

   Считаю необходимым довести до Вашего сведения, что сегодня в  10  часов
07 минут три беспилотных вертолета  спасательной  службы  были  отправлены
мною на поиски пропавшего биолога Р.Бауэра,  вылетевшего  четырьмя  часами
ранее на  вертолете  марки  "Орлан"  по  маршруту:  биостанция  "Зебра"  -
Континент. В 10 часов 38 минут, после входа беспилотников в квадрат 23-14,
связь с ним прекратилась и до настоящего времени не восстановлена. Обращаю
Ваше внимание  на  то,  что  радарная  сеть  района  "Р-экватор"  потеряла
вертолет Р.Бауэра именно в квадрате 23-14. Поиск Р.Бауэра продолжаю.
   Начальник АСС "Р-экватор" Ройд.


   ДОКУМЕНТ N 3

   "05 июня 2042 г. 04 ч. 15 мин. "Молния".
   Начальнику ГОУ МСБ Ш.Панта

   Докладываю, что связь со спутником "Икар-08", нацеленным на  наблюдение
за квадратом 23-14,  потеряна.  В  дальнейшем  существовании  спутника  не
уверен. Обстоятельства выясняются.
   Начальник отдела "Глобальная информация"
   НИУ МСБ Р.Ляховицкий


   ДОКУМЕНТ N 4
   (Экспресс-информация)

   "В квадрате 23-14 находится  остров  135/16-7  площадью  11,8  кв.  км.
Других  участков  суши  нет.  Постоянного  населения,  строений  и  других
искусственных сооружений нет".


   ДОКУМЕНТ N 5
   "05 июня 2042 г. "Молния". Секретно

   В соответствии с циркуляром 42 "к" Совета Безопасности ООН приказываю:
   1.  Воздушное  и  околоземное  пространство  сектора   23-14   объявить
запретной зоной и принять соответствующие меры.
   2. Кораблям Второго флота ВМС ООН блокировать квадрат 23-14: готовность
номер один.
   3. Командиру особой эскадрильи Пятого стратегического  крыла  коммодору
Н.Штейнцеру: готовность номер один.
   4. Капитану теплохода "Протей" Б.Сагеру: высадить  на  остров  135/16-7
известного Вам человека.
   Начальник МСБ Ш.Панта".


   ДОКУМЕНТ N 6

   "05 июня 2042 г. "Молния".
   МСБ ООН.
   Начальнику аварийно-спасательной
   службы "Р-экватор" Стивену Ройду.

   Срочно прекратите все поисковые работы.  Будьте  все  время  на  связи.
Ждите дальнейших распоряжений.
   Начальник РП-4 "Дельта" Р.Сингх".


   ДОКУМЕНТ N 7
   (Экспресс-информация)

   "Капитан Алехин Александр Гаврилович ("Командор"), он же Павел Гребнев,
он же Эварист Кайвер, он же Витторио  Малерба  (возможны  другие  имена  и
фамилии).
   Профессиональный контрразведчик. Родился 4 сентября 2010 г. С мая  2029
по февраль 2031 г. служил в ВВС ООН  (полк  "Альбатрос",  пилот  вертолета
огневой поддержки). С апреля 2031 по июнь  2033  г.  проходил  обучение  в
Сандхертском военном училище ООН (факультет  контрразведки).  В  настоящее
время - инспектор четвертого регионального подразделения МСБ "Дельта". Три
международных и два национальных ордена. Чемпион Управления по стрельбе из
пистолета. Холост".





   "Очень трудно найти в темной комнате черную кошку. Особенно если ее там
нет".
   Изречение это принадлежит Конфуцию и взято, если  верить  справочникам,
из книги "Лунь Юй",  содержащей  мысли,  слова  и  описания  деяний  этого
философа, судьба учения которого, как известно, была  довольно  путаной  и
изобиловала перипетиями. Но дело не в нем самом. Разговор идет о том,  что
многие из  афоризмов  китайского  философа  и  в  наше  время  могут  быть
приложены к каким-то событиям, темам, ситуациям.  Следовательно,  проверку
временем они выдержали. Но дело и не в этом.
   Конфуций писал о темной комнате, в которой вовсе не было  кошки.  Много
веков спустя другой человек, который и философом-то никогда не был, но  не
страдал от этого, столкнулся с другой проблемой: очень трудно найти  кошку
в светлой комнате. Особенно если она там есть. В этом утверждении  нет  ни
парадокса, ни зауми. Просто игра слов.  Просто  парафраз.  Просто  однажды
этот  человек,  инспектор  Международной  Службы  Безопасности,  угодил  в
ситуацию, которую вполне можно  охарактеризовать  именно  этим  парафразом
Конфуция. И никак иначе.
   В современном мире нет, к сожалению,  международной  контрразведки  или
иной интернациональной спецслужбы, защищающей интересы всей планеты Земля.
До такого мы еще не дошли  -  увы...  Но  действие  повести  происходит  в
будущем, где проведено разоружение и можно уже всерьез говорить о создании
всемирного правительства. Хотя и в этом будущем своих противоречий и своих
трудностей хватает - оттого и не отпала  еще  надобность  в  Международной
Службе Безопасности.
   Но опять-таки речь не о ней, а об одном из ее инспекторов. О  человеке,
который в один прекрасный день с  заранее  обдуманным  намерением  нарушил
устав и приказ. Хотя до этого ничего подобного за ним  не  замечалось;  он
всегда был  дисциплинированным  работником,  его  неоднократно  ставили  в
пример, А неофициально он за некоторые свойства своего характера заработал
довесок к служебному  псевдониму.  В  узком  кругу  он  был  известен  как
Бронзовый Командор.
   Так что же? Слово ему самому...





   Кажется, теперь я могу понять наших далеких предков, когда-то выползших
на сушу из родного,  знакомого,  уютного  океана,  могу  описать  чувства,
которые они испытывали, выйдя на  незнакомый  загадочный  берег  и  вполне
оправданно ожидая самого плохого. Я испытывал те же чувства, но, в отличие
от хвостатых ящериц, имевших одну цель - выжить и завести потомство, - моя
задача была в тысячу раз сложнее. Правда, мне тоже необходимо было выжить.
А все остальное - потом.
   Я вышел на берег, на белый,  твердо  похрустывающий  под  ногами  песок
пополам с коралловой крошкой, отступил на шаг  от  лизавшего  мне  подошвы
моря и огляделся, готовый при  первом  сулившем  опасность  звуке  нырнуть
назад. Прислушался. С меня текла прозрачная соленая вода.  Тишина.  Только
волны плескуче шлепали, накатываясь на берег, а берег был первозданно чист
и пуст. Все неведомые опасности,  если  только  они  были,  таились,  надо
полагать, в глубине острова.
   Я распорол пленку, в которую был укутан, - искусственный вариант рыбьих
жабр. Стянул ее с себя, скомкал и бросил  под  ноги.  Оглянулся  на  море,
голубое и спокойное. Далеко, у самого горизонта, белела крохотная черточка
- "Протей". Оттуда наблюдали в суперсильные бинокли, я был для них в  двух
шагах. Я помахал рукой страшно далекому  "Протею",  на  котором  в  данный
момент затаил дыхание цвет научной мысли и сливки  контрразведки,  одернул
куртку, поправил кобуру, пригладил волосы и полез вверх по откосу.
   Довольно быстро я вылез наверх и сказал  острову  "привет".  Вот  и  я,
значитца. Передо мной была редкая  пальмовая  рощица,  на  песке  валялись
кокосовые скорлупы, и прытко  удирал,  бросив  орех,  краб-пальмовый  вор.
Десант прошел отлично, и я остался совсем один, потому что "Протей" ушел к
границам запретной зоны, где лежали в  дрейфе  эсминцы  Второго  флота,  и
крейсер "Дорада" получил приказ в случае необходимости нанести по  острову
и  прилегающим  водам  ракетно-ядерный  удар  мощностью  в  добрую  дюжину
Хиросим, а где-то далеко отсюда пилоты сидели в кабинах  бомбардировщиков,
начиненных ядерными ракетами, предназначавшимися для того же квадрата...
   Чего-то не хватало, пропало что-то привычное, изначальное,  как  солнце
над головой... солнце!
   На небе не хватало солнца. Не было его. От пальм навстречу мне тянулись
короткие, как и полагается в это время в этих широтах, словно  бы  усохшие
тени, но солнца я не увидел ни в той точке небосклона, где  ему  в  данный
момент полагалось быть, ни вообще на небе.  Деревья  отбрасывали  тени,  я
отбрасывал тень, даже брошенный крабом  орех  отбрасывал  тень,  мириадами
искорок, отраженных лучиков блестело море,  но  солнца  не  было.  Исчезло
неизвестно куда, и я понял, что это первый сюрприз заколдованного места...
   Думать над этим я не стал - не было смысла с первых минут размениваться
на эту загадку. Вряд ли она последняя, вряд ли она самая важная. Я  просто
пошел в глубь рощи, держа руку на пистолете. Не думаю, чтобы пистолет  мог
чем-то  помочь  в  единоборстве  с  силой,  которая  играючи  проглатывала
вертолеты и спутники, но так уж повелось с начальной поры, так уж диктовал
длиннейший перечень стычек и войн, именовавшийся историей, так он  на  нас
повлиял - прикосновение к оружию всегда рождало уверенность и помогало  не
падать духом.
   Я не уловил места, где началось ЭТО, места,  где  незаметно,  неуловимо
пальмовая роща перелилась в обыкновенный смешанный лес, вполне уместный на
широте Парижа, Рязани или моего родимого Красноярского края, но немыслимый
здесь, в этом климатическом поясе. Сюрприз номер два...
   Я подошел к ближайшей сосне, потрогал шершавую кору,  чтобы  убедиться,
что дерево настоящее, и убедился, и...
   Больно! Или только кажется,  что  больно,  а  на  деле  просто  плывешь
куда-то, и непонятно, что существует, а что мерещится,  и  адская  боль  в
висках, да и тела вроде бы уже нет, растворилось паром...


   ...Тридцать третьего апреля я ехал к себе в офис.  Стояли  белые  ночи,
ослепительные ночи, когда светло, как днем, когда можно  читать  газету  в
подворотне, вообще можно все, кроме одного  -  укрыться  в  тени.  Тяжелое
время  для  воров.  Белая   ночь   не   прячет,   с   головой   выдает   и
бульдогу-полицейскому,  и  скучающему  обывателю,  для   которого   первое
развлечение - погнаться за карманником. У собора Святого Меркурия стоял на
коленях хилый золотушный вор и молился, вернее, проклинал  покровителя  за
эти ночи и за шагнувшую наперекос судьбу.
   Я поехал дальше. Перекресток был пуст, только у светофора  скучал  себе
часовой в блестящей кирасе, зевал и чесал пятку древком алебарды.  Заметив
мою машину, он оживился и заорал:
   - Эй, приятель, огоньку не найдется?
   Я равнодушно щелкнул зажигалкой.
   - Вурдалак? - лениво поинтересовался он.
   - Бюро "Геродот", - сказал я, наслаждаясь его страхом.  Бюро  "Геродот"
уважают все, мы достаточно цивилизованны для того,  чтобы  заставить  себя
уважать...
   Наперерез мне  промчалась  длинная  открытая  машина  -  добрый  старый
"дюзенберг", набитый до отказа хохочущими мохнорылыми чертями и ведьмами в
джинсах - торопились на шабаш, плясать под луной и  хаять  бога.  Я  лично
ничего не имею против бога, хотя он и создал этот сволочной  мир.  Правда,
ходят, и давно уже, упорные слухи, что старик тут ни при чем - ни сном  ни
духом (абсолютно  непричастен),  а  на  самом  деле  наш  клятый  шарик  -
результат безответственных пьяных забав двух профессоров физики (одного из
Гарварда, второго из "Аненэрбе"), хозяина публичного  дома  из  Атлантиды,
боливийского  алкоголика-сантехника  и  китайского   философа   Кво-Пинга.
Утверждают, будто эта никогда не просыхавшая  компания,  перепробовав  все
обычные шутки, в поисках чего-нибудь пикантного сотворила наш мир за  трое
суток  и  два  часа,  а  потом,  испугавшись   последствий   и   судебного
преследования, свалила все на бога, и как-то  обошлось.  Все  может  быть.
После водородных бомб и лазерного оружия от физиков  можно  ожидать  любой
пакости...
   Черти пронеслись, оставив запах серы и бензиновой гари, я выругался  им
вслед и хотел тронуть машину,  но  кто-то  махнул  мне  рукой.  Я  опустил
стекло. Ко мне подбежала девушка, нагнулась к окну и попросила:
   - Подвезите.
   - Садись, - сказал я.
   Она села, чинно сложив  руки  на  коленях.  Я  искоса  разглядывал  ее:
джинсы, ало-черная рубашка, черные волосы  и  зеленые  глаза,  в  общем-то
красивая, но нужно быть начеку - черный и зеленый издревле были  исконными
цветами дьявола, а нынче белые ночи, в белые  ночи  нужно  бояться  всего,
каждый может оказаться нежитью, стремящейся  перегрызть  тебе  глотку  или
зачаровать, берегись белых ночей, пилигрим...  Я  был  начеку,  под  левым
локтем пистолет с серебряными пулями  для  вурдалаков,  под  правым  -  со
свинцовыми пулями для людей, нужно только не перепутать, за какую рукоятку
хвататься. Оплошавший рискует  головой  -  как  мой  друг  Клан,  которого
загрызли вурдалаки у Черной Межи, и теперь шатается парень  с  их  бандой,
видел я его недавно в баре "У Гришеньки Распутина", где  вечно  собирается
всякая шваль - попы-расстриги, агенты ЦРУ, инкубы и тролли.
   Но нет, с девчонкой все  в  порядке  -  на  запястье  у  нее  я  увидел
серебряный браслет, и от сердца сразу отлегло. Вурдалаки  боятся  серебра,
если здесь серебро, кровососом и не пахнет, стоп, парень, стоп...
   - Ты кто? - спросил я.
   - Ольга, - сказала она. - Просто  Ольга.  Восемнадцать  лет.  Любовника
нет. Работы тоже. Здесь - второй день. Мне здесь странно.
   - У нас всегда так, - сказал я. -  Такой  уж  у  нас  город  -  обычный
европейский городишко в большинство дней и  дикая  химера  в  белые  ночи.
Здесь собрано все иррациональное, и мы  этим  гордимся,  ведь  ни  у  кого
ничего подобного нет.  Значит,  ищешь  работу?  Ну  разумеется,  лейтмотив
века... Придумаем что-нибудь. Люблю  иногда  для  развлечения  поиграть  в
благотворительность, знаешь ли...
   - Это кто? - спросила Ольга.
   По  тротуару  шел  огромный  черный  кот,   вальяжный,   блестящий,   с
пронзительными зелеными глазами.
   - Это  Кот,  -  сказал  я.  -  Слуга  Короля  Черных  Котов  профессора
Хименесчера. Их у него штук с полсотни. Он рассылает  их  повсюду,  и  они
делают все, что он захочет, а что он захочет завтра - никому не  известно.
Может быть, ему самому тоже. Вчера он захотел самую  красивую  гимназистку
города, позавчера Коты украли памятник королю Юргену Раколову, а  третьего
дня забросали яйцами тенора из мальтийской оперы. -  Я  опустил  стекло  и
крикнул: - Эй, котяра, куда идешь?
   - Как знать, - сказал Кот. - Может быть, я и не иду вовсе, а стою  себе
потихоньку. Мир наш, старик, полон парадоксов...
   - Без ссылок на Зенона, - поморщился я. - Куда ты стоишь?
   - Да Королю новая идея в башку стукнула,  -  оглянувшись  по  сторонам,
признался Кот. - Потому как он Черный Король, то и гарем должен  иметь  из
одних брюнеток. Вот я и шлындаю, как последний бродяга. Продай свою, а?
   - А кол осиновый не хочешь? Мы вам пока не по зубам,  кисонька,  шлепай
себе дальше...
   И Кот пошел искать брюнеток, а мы уехали.
   Когда мы шли к входу в бюро, над головой свистнула пуля. Как всегда.
   - Глупости,  -  сказал  я  Ольге.  -  Мелочи.  Забавляется  кто-нибудь,
серьезные дела так не делаются...
   Мы вошли в огромный холл с бассейном посередине. Бассейн был  облицован
черно-красными камнями, в нем плескалась зеленая,  сплошь  в  сердцевидных
листьях кувшинок вода, а в воде плавала русалка  Барбара,  постреливая  по
сторонам блудливыми глазами цвета ряски. Рядом  примостился  ее  сожитель,
осьминог Амбруаз, забулдыга, похабник и куклуксклановец. Вышвырнули бы  мы
его давно, да мешают его широкие связи...
   В  углу  ржала   над   затасканными   "бородатыми"   анекдотами   толпа
полупрозрачных призраков - почетно погибшие при исполнении  бывшие  агенты
тянулись сюда по старой памяти, потому что разведка привлекает души во сто
раз сильнее пения сирен. Завидев  меня,  все  рывком  сдернули  кепочки  и
отвесили церемонные поклоны.
   Мы поднялись на второй этаж и сразу же  услышали  выстрелы  -  утренняя
зарядка Бака-младшего, разминка в стиле "ретро".
   В длинном зале  у  обитой  войлоком  стены  стояли  картины,  мраморная
статуя,  чернофигурные  и  краснофигурные  амфоры,  толстые   фолианты   в
объеденных мышами кожаных переплетах, а у противоположной стены  лежал  на
поролоновом  матраце  Бак-младший  и,  закусив   сигаретку,   целился   из
"эм-шестнадцатой".
   Бах! И чернофигурная амфора разлетелась в черепки.
   Бах! И отлетел в сторону пробитый насквозь фолиант.
   Бах! И у статуи появилась во лбу черная рваная дыра.
   Бах! И пейзаж в стиле Барбизонской шко...


   ...Я вновь стоял у сосны и гладил шершавую кору.  Я  вновь  стал  самим
собой, прекрасно помнил, кто я такой, кто меня сюда послал  и  зачем.  Все
помнил. Но эта фантасмагория с белыми ночами, черными котами и пальбой  по
картинам еще секунду назад была реальностью, и я тогда находился в чьем-то
чужом  теле.  Еще  один  сюрприз,  но  анализом  заниматься  рановато.   И
поворачивать назад рановато. Так что я отправился дальше.





   Минут через десять я вышел на дорогу, черную  десятирядную  автостраду.
Судя по полустершейся разметке, ездили по  ней  долго.  Никаких  автострад
_земляне_ здесь не строили -  к  чему  какая  бы  то  ни  было  дорога  на
необитаемом островке размером два на пять с  половиной  километров?  Да  и
сами автомобили здесь абсолютно не нужны...
   Я пошел вправо - вправо просто потому, что нужно же было куда-то  идти.
Труп я увидел, свернув за поворот. Он лежал на обочине, руки были  связаны
белой нейлоновой веревкой, а спина буквально изрешечена пулями  -  в  него
продолжали стрелять, когда он  уже  умер,  стреляли  без  нужды,  пока  не
кончился магазин. Стрелявший был охвачен злобой  и  ненавистью,  ему  мало
было просто убить... Неуютный мир.
   Я встал на колени и без колебаний перевернул его на спину. Такая работа
- не бойся испачкаться в крови, не  бойся  испачкаться  в  дерьме,  вообще
ничего не бойся, кроме того, чего необходимо бояться.  Лапидарная  истина.
Вот только никто до сих пор  так  и  не  определил  в  циркулярно-уставном
порядке, чего же следует бояться. Решать это предстоит самому, на месте...
   Молодой парень, рослый и симпатичный... Я собрал и  сосчитал  гильзы  -
сорок штук, как раз автоматный магазин, калибр 6,85. Судя по пятнам  крови
и трупному окоченению, убили его час-полтора назад, никак не позже.  Из-за
деревьев выглядывали крабы, ждали, когда я уйду.  Мне  стало  противно,  я
запустил  в  них  пригоршней  гильз,  оставив   одну   себе   в   качестве
вещественного доказательства,  и  ушел  восвояси,  пошел  себе  дальше  по
краешку великолепной автострады.
   Значит, здесь еще и убивают. Куда-то делось солнце,  откуда-то  взялась
автострада, и наплывают неизвестно куда переносящие  галлюцинации.  И  еще
здесь стреляют в людей...
   Слева раздался  рев,  душераздирающий,  страшный,  какой-то  первобытно
могучий, и вдруг оказалось, что я уже залег за  деревом  на  обочине,  рот
полон песка, пистолет направлен в сторону рева,  и  хочется  раствориться,
стать  малюсеньким,  крохотулечкой  такой,  песчинкой,  и  шапку-невидимку
хочется до слез... Чудовище ревело далеко,  но  все  равно  чувствовалось,
какое оно огромное, страшное,  чувствовалось,  что  ему  ничего  не  стоит
проглотить какого-то там пигмейчика не жуя.
   Я был подавлен страхом,  но  не  настолько,  чтобы  стать  затравленным
животным, думающим только о  бегстве.  Павлин,  между  прочим,  тоже  орет
мерзко и страшно, тот, кто услышит его впервые, не видя, может не на шутку
испугаться... И еще. Ясно, что это не наша автострада, не наш мир,  однако
автострада предполагает наличие крупных городов, развитой  цивилизации,  а
какая цивилизация позволит крупным хищникам бесчинствовать в районах своих
дорог и городов? Хотя... Возможно, зверюга вовсе не хищник, возможно,  это
заповедник... в котором расстреливают? Стоп.  Самое  опасное  -  с  первых
минут, с ходу подгонять окружающее под  привычные  стереотипы,  привлекать
гео-, антропо- и прочие центризмы. Будем обходиться  простой  констатацией
фактов. Дорога идет через лес. В лесу лежит труп. Вдали кто-то ревет.  Вот
и все...
   Но "кто-то" заревел уже ближе, и  я  приготовился  к  бегу  на  длинную
дистанцию. Очень может быть, что при ближайшем рассмотрении инспектор  МСБ
вполне подойдет как строчка в меню...
   И тут, словно в плохом фильме, я услышал рокот мощного мотора  -  очень
быстро приближалась какая-то машина.  Выбора  у  меня  не  было.  В  конце
концов, люди, пусть даже вооруженные, - это уже  не  чудовище,  а  старый,
насквозь знакомый противник, так что не известно еще, кто кого  возьмет  в
плен...
   Взвесив все шансы, я вышел на обочину и скрестил руки на  груди,  чтобы
моя поза не  показалась  им  угрожающей.  Напряг  мускулы,  изготовился  и
облюбовал хорошее толстое дерево, из-за которого в случае надобности можно
было бы удачно отстреливаться.
   Из-за поворота вылетел зеленый джип. Кроме водителя, никого  в  нем  не
было, он затормозил с визгом и скрежетом, развернувшись градусов на сорок,
и я не изменил позы - уж одного-то, будь он  и  прекрасно  подготовлен,  я
возьму, как грудного...
   За рулем сидела девушка, симпатичная такая  девчонка  лет  двадцати,  в
брезентовых брючках и зеленой, похожей на форменную, рубашке, но без погон
и эмблем.  Я  стоял  и  смотрел  на  нее.  Очаровательная  такая  лапочка,
зеленоглазая, с длинными черными волосами. Эстетическую прелесть  портрета
портила  одна-единственная  деталь:  в  руке  лапочка   держала   солидный
крупнокалиберный пистолет, и ствол был направлен прямехонько мне в сердце,
а лицо у нее стало раздумчивым, словно она решала, пристрелить ли меня  на
месте или стоит подождать - вдруг обнаружатся смягчающие обстоятельства.
   - Ну, что нужно? - спросила она резко. Язык этот не был моим родным, но
я прекрасно им владел. - Руки вверх, ты!
   - Слушай, а ты симпатичная, - сказал я, из вежливости подняв руки.
   - Ну да?
   - Ага. Прямо-таки очаровательная. Вот только пистолет тебе не идет. Он,
между прочим, стреляет. Ты об этом знаешь?
   - Что  тебе  нужно?  -  спросила  она  тоном,  показавшим,  что  всякое
балагурство здесь неуместно.
   - Куда ты едешь?
   - В город.
   - Подвезешь?
   - А ты, случайно, не вурдалак? - спросила она совершенно серьезно.
   - Ну знаешь! - без всякого наигрыша обиделся я. -  За  кого  только  не
принимали, но чтобы за вурдалака...
   - Покажи зубы.
   Это было приказано столь же серьезно, и я старательно оскалился. Вид  у
меня в эту минуту был не самый привлекательный и наверняка смешной, но под
дулом пистолета иногда выгодно казаться смешным... Она смотрела мне в  рот
с таким вниманием,  что  я  забеспокоился  -  кто  знает,  каковы  здешние
критерии и эталоны...
   - Кажется, не похож, - заключила она. - Садись, но смотри у меня...
   Я прыгнул на сиденье рядом с ней, и джип помчался  на  дикой  скорости.
Лес  скоро  кончился,  теперь  справа  и  слева  была  степь,  необозримые
пространства, заросшие  пучками  жесткой  высокой  травы.  Я  взглянул  на
спидометр - знакомые приборы, знакомая модель машины. От того места, где я
сел в машину, спидометр накрутил уже двенадцать миль. Это уже  не  остров,
это неизвестный мир. В нем тоже есть джипы, в  нем  говорят  на  одном  из
языков Земли. А солнца над головой по-прежнему нет, но тень  летит  следом
за машиной, как ей и полагается,  небо  синее-синее,  и  высоко  в  синеве
маячит черная черточка - орел?
   Я уже вспомнил, где видел эту девушку -  в  той  галлюцинации.  Там  ее
звали Ольгой, и одета она была по-другому, но серебряный браслет  был  тот
же  самый,  и  про  вурдалаков  там  тоже  шла   речь...   Пора   было   и
поэкспериментировать, тем более что ее пистолет  мирно  лежал  на  сиденье
между нами, словно меч из арабских сказок.
   - Слушай, а почему ты при распознавании  вурдалаков  пользуешься  таким
примитивным методом? - спросил я. (Она бросила  на  меня  быстрый  взгляд,
пока спокойный.) - Может быть, я  вурдалак  новейшей  формации,  мутант  с
нормальными зуба...
   Взвизгнули тормоза, джип развернуло  поперек  дороги,  девушка  бросила
руль, но я успел раньше, и вырываться ей было бессмысленно - этим  приемом
я в свое время упаковал не кого-нибудь,  а  Большого  Ольсена...  Я  хотел
сказать, чтобы она не барахталась, что это только шутка, но меня удивил ее
взгляд - она смотрела на  меня  полными  ужаса  глазами,  дрожала,  словно
вокруг был трескучий лапландский мороз, и как-то странно втягивала  голову
в плечи.
   - Нет... - прошептала она, и я почувствовал, как  безвольно  обмякло  в
слепом ужасе ее тело. - Не надо...
   Горло,  сообразил  я.  Она  защищала  горло,  словно  я  и  впрямь  был
вурдалаком из прабабушкиных сказок и  жаждал  крови.  Что-то  серьезное  и
страшное таилось за всем этим, какая-то дикая сказка, ставшая, несмотря на
свою дикость, частицей здешней  жизни,  и  я  окончательно  распрощался  с
уютной гипотезой, будто  меня  через  какой-то  пространственный  туннель,
неведомо откуда здесь взявшийся, забросило в какую-нибудь Бразилию. Ничего
подобного. Здесь жили вурдалаки, они выглядели, как обыкновенные люди,  но
их выдавали зубы...
   Она уронила голову на грудь - самый настоящий обморок.  Моя  аптечка  с
лекарствами мгновенного действия  оказалась  как  нельзя  кстати.  Девушка
хлопнула ресницами, открыла глаза, взглянула осмысленно и зло, и щеку  мне
обожгла увесистая пощечина. Вторая, третья. После третьей мне  надоело,  я
снова скрутил ее и держал, пока не перестала  вырываться  -  на  этот  раз
обошлось без обмороков.
   - Пошутили, и будет, - сказал я миролюбиво. - Отпускать?
   - Отпусти.
   И она снова направила на меня пистолет.
   - Может, хватит?
   - Выйди из машины.
   - Слушай, девочка, - сказал я. - Я здесь чужой, понимаешь? Если ты  все
же хочешь меня пристрелить, объясни сначала за что. Согласен,  шутка  была
глупая, но не до такой же степени...
   - Да не нужен ты мне. Просто проваливай.
   Возле нас остановился колесный бронетранспортер - я и не заметил, когда
он подъехал. Зеленый запыленный броневик незнакомой модели, бортовой номер
пятьдесят восемь. Из люков высунулись головы в пятнисто-зеленых беретах, и
кто-то спросил офицерским тоном:
   - Что происходит?
   - Ничего, - сказала девушка быстро. - Проезжайте.
   Головы хмыкнули, исчезли в люках, и броневик тронулся не спеша. У  меня
пересохло во рту - за  ним  на  длинных  веревках  волочились  три  трупа,
привязанные за ноги, мотались, раскинув  руки,  и  на  асфальте  оставался
извилистый алый след...
   Девушка сказала с ноткой злорадства:
   - Достаточно было одного моего слова, и ты стал бы четвертым, ясно?
   - Приятная перспектива, - сказал я. - А кто те трое?
   - Вурдалаки, кто же еще?
   - Там, где я к тебе  подсел,  неподалеку  от  того  места,  тоже  лежал
труп...
   - Ну да. Сегодня Команда прочесывала тот участок.
   - Подожди, - сказал я. - Давай разберемся. Кого ты  подразумеваешь  под
вурдалаком? Нападает на человека и сосет кровь?
   - Вот именно, - сказала она. - А ты не знаешь?
   - Понятия не имею.
   - Ты кто такой?
   - Это так уж важно?
   - Да.
   - Я бродяга. Скитаюсь себе по местам, где не был прежде, вот  и  к  вам
занесло. Достаточно?
   - Что ты о нас знаешь?
   - Абсолютно ничего, - сказал я.
   - Откуда ты?
   - Издалека.
   - Из-за Мохнатого Хребта?
   - Приблизительно, - осторожно кивнул я. - Можно сказать и так.
   - Так я и думала, - кивнула она. - Мы слышали, что и там кто-то  живет,
но достоверных данных не было...
   Джип обогнал броневик и несся дальше по автостраде, пополам разрубавшей
унылую серо-зеленую степь. Сопряженное пространство? Неведомое  девятое  с
половиной измерение? Теоретических моделей у наших ученых, как  я  слышал,
хватало, но с экспериментальным подтверждением было  гораздо  хуже.  Очень
вовремя подвернулась мне эта девчонка, еще немного, и можно  было  принять
происходящее  за  деятельность  некой  диктатуры,   зверски   уничтожающей
оппозицию. Ведь это так знакомо нам, это не в таком уж  давнем  прошлом  -
изрешеченные пулями трупы на обочине, трупы, волочащиеся за броневиками...
   - Где они живут, ваши вурдалаки? - спросил я. - В лесу?
   - И в лесу, и в городе. Они...
   Я схватил ее за руку, и она мгновенно затормозила, джип  снова  занесло
поперек шоссе. Отличные были тормоза, и реакция у нее превосходная.
   - Что случилось? - спросила она тревожно.
   - Я, наверное, сойду. Это опасно - оставаться здесь одному?
   - Здесь - нет, город близко. А что тебе понадобилось?
   - Естественные потребности, - сказал я. - Ты уезжай, не жди.
   - Мы тебя обязательно найдем в  городе,  -  сказала  она.  -  В  городе
поселишься в отеле "Холидей". Знаешь, что такое отель?
   - Примерно представляю. Понадобятся документы или деньги?
   - Что?
   - Деньги или документы.
   - Не понимаю, о чем ты. Остановишься в отеле "Холидей". Как тебя зовут?
   - Капитан Алехин. - Я щелкнул каблуками. Здесь  я  мог  позволить  себе
непозволительную в других местах роскошь именоваться собственной, то  бишь
полученной при рождении, фамилией. - Капитан Александр Алехин.
   - Меня зовут Кати, - сказала она. - Ну, до свиданья. Можешь  остановить
броневик,  они  подвезут,  только  не  вздумай  и  с  ними  шутить  насчет
вурдалаков... Пока.
   Она показала мне язык, и джип умчался. Я огляделся, сошел на обочину  и
зашагал в степь, вправо от дороги - туда, где  виднелись  эти  обломки.  Я
знал, что могу увидеть их здесь, где же им еще  быть,  как  не  здесь,  но
подсознательно надеялся, что все будет  не  так  примитивно,  что  это  не
просто авария,  а  мостик  к  чему-то  глобальному,  важному.  Так  думали
обложившие островок светила научной мысли, так думали  и  у  нас,  все  мы
надеялись  на  нечто  значительное,  великое,   эпохальное,   на   сияющие
горизонты,  доступные  вершины,  еще   вчера   считавшиеся   непокоримыми.
Воздушные замки. Уютные фуникулеры, ведущие к снеговым пикам, куда до  сих
пор доползали на брюхе лишь отчаянные одиночки - по  одному  везунчику  на
девяносто девять почетно сгинувших без вести.  О  многом  мы  грезили,  не
привыкшие грезить люди, наблюдая в бинокли за островком...
   Когда-то, совсем недавно, всего  три  дня  назад,  это  был  скоростной
вертолет "Орлан",  маневренная  и  надежная  машина.  Теперь  передо  мной
громоздились перекрученные лохмотья ферролита, землю усеяли клочья  обивки
и осколки унилекса -  небьющегося  стекла  фантастической  прочности.  Дед
бил-бил - не разбил, баба била-била - не разбила... Один решетчатый  хвост
остался нетронутым, красно-синий хвост с яркой эмблемой биостанции "Зебра"
- его я и увидел из машины. Красивое перо мертвой птицы.
   А  земля  вокруг  нетронута,  цела  трава,  целы  низкие  серые  кочки,
придающие равнине вид коварного болота. Ни малейшего следа, несмотря на то
что падавший с высоты вертолет должен был разметать  землю,  вспахать  ее,
вырвать кочки, оставить заметный след. Я  служил  когда-то  в  вертолетных
частях и хорошо знал, как это выглядит... Или на здешнюю почву наши законы
природы не действуют?
   Я ударил каблуком по земле. Земля была твердая, пронизанная корнями, но
каблук все-таки выбил  крохотную  ямку.  Земля  самая  обыкновенная.  Либо
разбитый вертолет был опущен  на  землю  медленно,  плавно,  с  нормальной
посадочной скоростью, либо все произошло где-то в другом месте, и  обломки
перевезены сюда.
   Нечего и пытаться пролезть в кабину - кабины не было.  Я  принюхался  -
сладковатого  запаха  разложения  не  чувствовалось,  пахло  только  сухой
травой, краской, свежей синтетикой - "Орлан" был  новенький,  Бауэр  решил
его обновить и обновил вот. Руди, кто это тебя так?
   Я обошел обломки со стороны бывшей кабины и замер. В тени стоял голубой
пластиковый ящик, и на ящике сидел Рудольф Бауэр,  сидел,  свесив  длинные
руки меж колен, загорелый, безмятежный, одетый так, как был  одет  в  день
своего исчезновения, и одежда - чистая, отутюженная, новенькая. Даже запах
его любимого одеколона "Шери" витал в воздухе.
   - Ты... ты чего здесь сидишь? - спросил я хрипло.
   Бауэр спокойно и неторопливо поднял голову, наши взгляды встретились, и
я охнул. Это нельзя было даже назвать взглядом идиота, гораздо страшнее  -
пустота. У любого идиота в глазах что-то есть, хотя бы один идиотизм, а  у
ЭТОГО был пустой, как вакуум, взгляд, взгляд,  из  которого  отсосано  все
человеческое и ничего не дано взамен. Ни малейшей тени каких бы то ни было
эмоций. Бессмысленная стерильная пустота.
   - Кто ты такой? - спросил Бауэр столь же  стерильным,  профильтрованным
голосом, и его лицо осталось неподвижным, а глаза смотрели сквозь  меня  с
величавым спокойствием слепых бельм степной каменной бабы,  повидавшей  на
своем веку слишком многое,  чтобы  интересоваться  каким-то  там  одиноким
двуногим. Впрочем, и равнодушия в этом взгляде не было.  Ничего  не  было.
Просто Пустота.
   - Бауэр, - сказал я, и мне хотелось плакать. - Руди, ты же меня знаешь,
мы с тобой сто раз летали  на  рыбалку,  и  ресторан  "Камеамеа  Великий",
помнишь? Я Алехин, капитан Алехин, неужели ты забыл?
   - Я тебя не знаю, - сказал он. - Оставь меня в покое.
   - Может быть, тебе лекарства? - Я потянулся за аптечкой.
   - Никаких лекарств, - сказал этот манекен. - Оставь меня в покое.
   Разумом я понимал, что это не Руди, что все так и останется, но сердцем
не смог  принять  -  суетился  вокруг  него,  совал  ему  ампулы,  пытался
заставить встать и идти за мной,  а  он  отстранялся,  отводил  мои  руки,
монотонно просил отстать, отвязаться, оставить его  в  покое,  уйти  и  не
надоедать. Не узнавал меня и не хотел  со  мной  разговаривать,  не  хотел
ничего делать и принимать от меня помощь. Я выбился из  сил  и  отступился
наконец. Все равно что биться головой о каменную стену, только стена еще и
заявляла человеческим голосом, что она всем этим недовольна и просит  меня
идти своей дорогой.
   - Оставьте вы его, - раздался сзади спокойный,  уверенный  голос,  и  я
шарахнулся, по всем правилам упал на землю, перекатился на  бок,  выхватив
одновременно пистолет.
   В трех шагах от меня стоял незнакомец, высокий и сухопарый. Лицо у него
было узкое, умное  и  запоминающееся:  смуглое,  мохнатые  брови  вразлет,
крючковатый нос, эспаньолка и маленькие  лихие  усики.  Одет  элегантно  и
добротно, но как-то старомодно: строгий черный костюм  забытого  фасона  и
сорочка  с  кружевным  пышным  жабо,  какие  носили  кавалеры  куртуазного
восемнадцатого века. На голове дисгармонично красовался  лихо  заломленный
красный берет с пушистым пером.
   - Оставьте  вы  его,  -  повторил  незнакомец,  постукивая  тростью  по
ближайшей кочке. - И уберите эту штуку, я имею в  виду  пистолет.  Или  вы
меня боитесь?
   - А покажите-ка зубки, - сказал я, вставая. Не то чтобы я  его  боялся,
но  он  появился  неизвестно  откуда,  неизвестно  как  сумел  подкрасться
бесшумно, и неясно еще, что ему от меня нужно.
   - Это вы напрасно, - сказал он. - Зубы у меня самые обыкновенные. Вы-то
кто такой?
   - Я из-за Мохнатого Хребта, - нахально  сказал  я.  -  Там  у  нас  все
другое, совсем не как у вас. Понимаете, я всегда любил путешествовать...
   - А врать тоже любите?
   - С чего вы взяли? - очень натурально изумился и даже слегка оскорбился
я.
   Не отрывая от меня ироничного взгляда, он щелкнул  пальцами,  и  позади
него возникло огромное мягкое  кресло,  тоже  ужасно  старомодное.  Что-то
толкнуло меня под коленки - второе кресло, такое же массивное, со  спинкой
выше человеческого роста.
   - Прошу, - сказал он и сел. - Итак, по вашему утверждению,  вы  явились
сюда из-за Мохнатого Хребта?
   - Вот именно, - сказал я, скопировал его позу и светским тоном добавил:
- Надеюсь, вы в этом не сомневаетесь?
   - Нет, - сказал он.  -  Я  и  так  знаю,  что  вы  врете,  к  чему  мне
сомневаться? Собственно говоря,  это  неплохая  задумка  -  объявить  себя
пришельцем из-за Хребта. Большинство у  нас  уверены  в  существовании  за
Хребтом каких-то неизвестных областей. Но, кроме большинства, есть  еще  и
хорошо информированное меньшинство, к которому принадлежит и ваш  покорный
слуга. Так что для меня придумайте что-нибудь поубедительнее. Проще  всего
было бы передать  вас  компетентным  органам  на  предмет  соответствующей
проверки.
   Последняя фраза мне особенно не понравилась, и я сказал:
   - Но-но, не забывайте...
   Он как-то странно взмахнул ладонью, и что-то зашевелилось  у  меня  под
курткой, тычась в ребра, - мой пистолет. Прежде чем я успел его  схватить,
кольт проплыл по воздуху и нырнул в карман незнакомца.
   - Вот, - сказал незнакомец. - Так гораздо спокойнее, не правда ли?  Кто
вы такой?
   - Знаете, это похоже на допрос.
   - А это и есть допрос, - кивнул он, сверля меня взглядом.
   Пора было брать инициативу в свои руки. Мне не нравились  упоминания  о
допросах, проверках и компетентных органах. И тип этот не нравился, в  нем
я  нутром   чуял   коллегу-контрразведчика,   оседлавшего   противника   и
принявшегося  его  разрабатывать.  Только  я  сам   привык   разрабатывать
других...
   Между нами было около двух метров жестких кочек - не так  уж  много.  Я
напряг мускулы,  прикинул,  как  буду  бить  ребром  ладони  по  горлу,  и
взметнулся с кресла.
   Небо, земля, обломки вертолета замелькали  в  бешеном  хороводе,  кочки
вздыбились, и самая большая, самая твердая ударила по  затылку.  Я  лежал,
задыхаясь от боли и злого бессилия, а  он  не  изменил  позы,  пальцем  не
шевельнул, смотрел скучающе, как  смотрит  взрослый  на  нехитрые  проказы
карапуза. Ударил он  не  сам,  не  рукой  -  уж  в  ударах  я  разбирался.
Впечатление было такое, словно ветер закрутил меня, а потом  сгустился  до
каменной твердости и ударил  не  хуже  опытного  боксера.  Что  ж,  всегда
найдется кто-то, лучше тебя умеющий то, что умеешь ты, - это  азы.  Ничего
удивительного, если учесть, что  этот  тип  создает  кресла  из  ничего  и
повторяет трюки из репертуара Пацюка...
   - Вставайте, - сказал он, играя тростью. - И давайте  без  эксцессов  -
это бессмысленно при любом количестве попыток. Вставайте и садитесь.
   Я встал и сел - что мне еще оставалось?
   - Вот теперь мне совершенно ясно, что вы издалека.
   - Почему?
   - Потому что любой здешний знает:  на  меня  бессмысленно  бросаться  с
кулаками. Кто вы?
   - Я могу не отвечать на этот вопрос?
   - Можете, - кивнул он. - Можете не отвечать ни на какие вопросы.  Я  не
собираюсь силой вытягивать из вас то, что вы хотите скрыть.
   - Тогда я могу идти?
   - Куда угодно.
   - А пистолет?
   Он бросил мне пистолет. Я поймал  кольт  на  лету,  сунул  в  кобуру  и
остался сидеть. Не мог я так  просто  уйти,  и  незнакомец,  судя  по  его
улыбке, отлично это понимал.
   - Ну? - спросил он. - В спину я не стреляю, почему же вы сидите?
   - Нет, постойте... - сказал я.
   - Вы рассчитываете, что я буду отвечать на ваши вопросы?
   - Хотелось бы. - Я оглянулся на Бауэра. Рули сидел в той же позе, глаза
его смотрели пусто и мертво. Я обернулся к своему странному собеседнику: -
Что с ним?
   - Откуда я знаю?
   - Не знаете?
   - Никто не знает. Он сидит здесь с тех пор, как существует мир.
   - И давно существует мир?
   - Давно.
   - А что было до него?
   Его лицо исказила непонятная гримаса. Он сказал сухо и быстро:
   - Раньше была  Вечность.  Это  очень  удачное  слово  -  Вечность.  Оно
объясняет все и не объясняет ничего. Перед лицом Вечности  глупо  задавать
вопросы, потому что она сама по себе -  неразрешимый  вопрос,  затмевающий
все остальные. Раньше была Вечность, вам этого достаточно?
   - Честно говоря, не очень, - сказал я. - Вечность не существует сама по
себе. Всегда существует что-то помимо нее.
   - Я не люблю пустых фраз.
   - Я тоже, - сказал я. - И терпеть не могу  слово  "вечность".  Вечности
нет.
   - А сколько чертей может уместиться на острие иглы?
   - Я не знаю, можно ли вам верить... - сказал я.
   - Представьте, я тоже.
   - Но так мы никогда...
   Он не  ответил.  Его  лицо  странно  изменилось  вдруг,  словно  кто-то
невидимый шептал ему что-то на ухо.
   - Ну вот. - Он пружинисто выпрямился.  -  Вот  так  всегда  -  ворвутся
посреди разговора, и всегда это срочно, до  зарезу...  Мне  пора.  Мы  еще
встретимся в городе.
   Он начал таять в воздухе, как Чеширский Кот. Таяло узкое  лицо  хитрого
черта, таяли старомодный костюм и трость.  Кресел  не  стало.  Я  пошел  к
шоссе, не оглядываясь на обломки вертолета и куклу-Бауэра.
   Мир  существует  давно.  До  него   была   Вечность.   Что   под   этим
подразумевается? Иносказание, двойной смысл, метафора? Допустим, возможно,
вероятно, не исключено, быть может. Классический  набор.  Полный  перечень
уклончивых  допущений,  крутящихся  в   мозгу   исследователя,   занесшего
авторучку  над  первой,  чистой  страницей  лабораторного  журнала.   Если
сравнивать нашу работу с работой  хирургов,  как  это  любят  делать  иные
журналисты, то мы очень несчастные хирурги - мы не  знаем,  каким  недугом
страдает распростертый под резким светом бестеневых  ламп  пациент,  какой
инструмент пускать в дело первым и есть ли вообще смысл резать. К тому  же
в девяти случаях из десяти пациент оказывается невидимым.
   Я поднял руку,  и  рядом  со  мной  остановился  броневик  под  номером
четырнадцать. За ним тоже волоклись трупы. Попахивает  средневековьем,  но
откуда я знаю - обоснована эта жестокость или нет. В особенности если дома
у марсианина которую тысячу лет царят покой и благодать...
   Лязгнула крышка люка, выглянуло усталое лицо  с  изжеванным  окурком  в
углу широкого рта.
   - В чем дело? - спросил он ватным голосом.
   - Подвезите до города, - сказал я.
   Он выплюнул окурок и сказал вниз, в люк:
   - Ребята, дверь откройте, там человеку до города.
   Распахнулась толстая квадратная дверь, и я, согнувшись, пролез  внутрь.
Там было тесно и  темновато.  На  железных  скамейках  вдоль  стен  сидели
человек восемь, а между ними на  ребристом  полу  лежало  что-то  длинное,
плоское, прикрытое старым  брезентом  в  заскорузлых  кровяных  пятнах,  и
из-под его края торчали обращенные к потолку, к  тусклой  желтой  лампочке
носки тяжелых форменных ботинок. Это было знакомо. В свое время мне не раз
случалось видеть, как из-под брезента на полу вертолета  или  броневика  с
голубой эмблемой вооруженных сил ООН торчат форменные ботинки, почти такие
же, как эти...
   - Здравствуйте, - сказал я, оглядываясь.
   Двое что-то пробурчали, остальные и ухом не повели. Крайний подвинулся,
упорно не глядя на меня, я присел на краешек холодной скамейки...





   ...Больно... или только кажется, что больно, но кто я,  где  я,  и  что
кажется, а что...
   Погода была прекрасная. Солнце и Даллас.
   Джекки была очаровательна, как всегда. Линдон, как обычно, смахивал  на
протестантского пастора. Коннэлли в  роли  радушного  хозяина  был  просто
великолепен. Тень Эдмунда Раффина растворилась в солнечном свете, и  мотив
"Дикси" был на время забыт.
   - Выключи ты этот чертов ящик, - сказал я Джону.
   - Мешает?
   - Не могу  сосредоточиться.  Скучно.  Президент  торжественно  следует,
сопровождаемый криками и цветами. Из этого ничего не выжать.
   - Запихни рекламу, - сказала Джейн. - Чьи там  шины  на  его  лимузине,
"Данлоп"?
   - Уволь, девочка, - сказал я.  -  Такими  штучками  пусть  пробавляется
какой-нибудь щенок из занюханной "Кроникл" в каком-нибудь  городишке,  где
жителей меньше, чем букв в его названии.
   Джон уселся на подоконник, зажав в потной лапище бокал. Я знал, что  на
него сейчас накатит, и не ошибся.
   - Боже всеблагий, какое неподходящее занятие для великого Купера, певца
битв и переворотов... - зачастил он. - Купер везде, где бахает  и  бухает,
где негры стреляют в негров или желтые - в желтых. Там его место, и  когда
его посылают освещать визит президента в жаркий и пыльный штат, Купера это
оскорбляет до глубины души...
   Джейн сказала:
   - Не иначе шеф надеялся, что станут стрелять и здесь.
   - Рой,  ты  остолоп!  -  рявкнул  Джон  с  подоконника.  -  Ты  потерял
великолепную  возможность  отхватить  Пулитцеровскую  премию.  Нужно  было
нанять  какого-нибудь  безработного   пальнуть   по   кортежу.   Холостыми
патронами,  разумеется.  Когда  покушавшегося  схватят,  он   выложит   на
следствии,  что  в  него  вселилась  душа  Бута,   а   вселил   эту   душу
сосед-коммунист. Потрясающий спектакль обеспечен.
   - Что же ты сам не додумался? - лениво спросил я. Все мне  осточертело:
его полупьяная рожа, чувственная южаночка Джейн, и Даллас, и президент,  и
сам я себе осточертел. В этой  поездке  я  видел  желанное  избавление  от
хандры, но не получилось.
   - Эх, если бы это мне раньше в голову пришло... - сказал этот зануда. -
Опоздал...
   Вошел  Хэйвуд,  веселый,  свеженький,  живая   иллюстрация   к   образу
Преуспевающего Газетчика - масса обаяния, тщательно отмеренное дружелюбие,
спортивная фигура и никаких принципов.
   - Куда ты опять опоздал? - спросил он с порога.
   - В шутку совершить покушение на президента.
   - Ну, это вполне  в  твоем  духе  -  в  шутку  совершить  покушение  на
президента...
   Клинт  Хилл  еще  не  разбил  кулаки  о  багажник  "линкольна".  Линдон
оставался вице-президентом. Ничего еще не случилось, мир был благолепен  и
нелеп, как всегда. Ари Онассис еще не спал с Джекки, все мы были моложе на
одно убийство, и моложе на одну иллюзию, и моложе на  одно  разочарование.
Сайгон оставался Сайгоном, и Марине Освальд еще не платили  бешеных  денег
за письма Ли.
   - Я говорю об инсценировке покушения. Ради хлесткого репортажа.
   - Ну, слава богу. Я было хотел информировать  секретную  службу.  Агент
Москвы Джон Мак-Тавиш, свой человек в Гаване.
   - Поди ты, - сказал Джон. - Может быть, мы получим сенсацию бесплатно.
   - Думаешь, кто-нибудь станет стрелять?
   - От этих южан  всего  можно  ожидать.  Джейн,  лапочка,  к  тебе  это,
понятно, не  относится.  Выскочит  какой-нибудь  болван  в  шестигаллонном
стетсоне и  с  вытатуированной  на  пузе  рожей  генерала  Ли,  смертельно
разобиженный ранением своего прадеда под Шайлоу...
   - А охрана?
   - Но зачем убийце протискиваться сквозь толпу? Снайпер  с  какой-нибудь
крыши. Между прочим, Джону советовали поставить пуленепробиваемый  колпак.
Он героически отказался. Так вот, снайпер-одиночка  -  это  проблематично.
Для гарантии - трое или четверо, перекрестный огонь. Для полного  удобства
заблаговременно приготовлен козел отпущения.
   - Великолепно, - сказал я. - Напиши книгу "Как я не убил президента".
   - Да бросьте вы, - сказала Джейн. - Это цинично, в конце концов.
   - Девочка, репортер и должен быть циником, - Хэйвуд откровенно  пялился
на ее ножки. - Мертвый президент - еще один труп, и только.
   - К тому же статистика на нашей стороне, - сказал я. - Я никогда не был
мистиком,  но  недавно  шутки  ради  составил  прелюбопытнейшую   таблицу.
Рекомендую ее собравшимся. За последние сто двадцать  лет  все  президенты
США, избиравшиеся на этот пост в год,  делящийся  на  двадцать,  рано  или
поздно погибали от руки убийцы или умирали на посту. Считайте:
   1840-й - президент Гаррисон скончался от воспаления легких спустя месяц
после инаугурации.
   1860-й - президент Линкольн убит спустя месяц после избрания на  второй
срок.
   1880-й - президент Гарфильд застрелен Гито четыре месяца  спустя  после
инаугурации.
   1900-й - президент Мак-Кинли убит Чолгошем спустя  семь  месяцев  после
избрания на второй срок.
   1920-й - президент Гардинг умирает при странных  обстоятельствах  после
двух с половиной лет пребывания на посту.
   1940-й - президент Рузвельт умирает через три месяца после избрания  на
четвертый срок.
   Итак? Джон, как известно  присутствующим,  вступил  на  пост  в  тысяча
девятьсот шестидесятом, в год, делящийся на двадцать...
   - Бред собачий, - сказала Джейн.
   - Но, парни, - прищурился Хэйвуд, - если наш Джон оказался великолепным
стратегом, почему бы не найтись и второму? Хотите пари? Кортеж еще в пути.
   - Идет, - сказал я. - Пятьдесят монет против вчерашней "Ньюс".
   - Принимаю.
   - Ставлю столько же против позавчерашней "Ньюс", - сказал Хэйвуд. -  Мы
тебя разорим на две газеты, Джон. Живо включай телевизор. Кстати,  помните
историю с  "Титаником"?  Еще  в  девятнадцатом  веке  какой-то  безвестный
фантаст предсказал его гибель - за двадцать лет до катастрофы...
   - Но Джон не успел написать роман, - сказал я. - А я не успел выпустить
статью со своей статистикой. Так что в любом случае репутацию пророков нам
не заработать.
   Я включил телевизор. Впереди ехал белый  "форд"  начальника  далласской
полиции Кэрри, следом в окружении мотоциклистов  скользил  длинный  черный
"линкольн", на подножках стояли телохранители, и еще несколько машин ехали
следом, блестели белые шлемы эскорта, где-то стрекотал камерой Запрудер  -
кортеж тридцать  пятого  президента  Соединенных  Штатов  Америки,  самого
молодого президента за всю историю страны...
   Последняя минута, про которую мы еще не знаем,  что  она  -  последняя.
Комната на шестом этаже дома в центре Далласа, штат Техас.  Я  стою  возле
телевизора - не успел отойти. Джейн сидит, закинув ногу на ногу - красивые
ноги, загорелые, и на них умильно косится Сирил Хэйвуд.  Джон  по-прежнему
сидит на подоконнике. Тысяча девятьсот  шестьдесят  третий  год.  Двадцать
второе ноября, тринадцать часов двадцать девять минут...
   Потом мы услышали  крик  телекомментатора,  и  крик  Джекки,  и  машины
кортежа сбились в кучу, словно перепуганные овцы,  и  Клинт  Хилл  молотил
кулаками по  багажнику,  и  "линкольн"  на  бешеной  скорости  помчался  в
госпиталь  Святого  Варфоломея,  в  коридоре  бегали  и  что-то   кричали.
Двигаясь, как заводная кукла, я поднялся, достал  из  бумажника  пятьдесят
долларов и протянул их Джону. Хэйвуд сделал то же самое.  Джон  машинально
принял банкноты, зачем-то стал их считать, а Джейн вдруг бросилась  к  нам
и, плача, что есть силы хлестнула по лицу сначала меня, потом Сирила...


   ...Я сидел на холодной железной скамейке  внутри  броневика.  Казалось,
никто не заметил моего исчезновения в галлюцинацию номер два -  значит,  я
никуда не исчезал, это было очередное наваждение, сон  в  солнечный  день,
сначала какой-то дикий город, потом Даллас восьмидесятилетней давности...
   Я чертыхнулся про себя и стал исподтишка разглядывать попутчиков.
   Это были крепкие широкоплечие мужики в  зелено-пятнистых  комбинезонах,
усталые, пропотевшие и хмурые. У них был вид  косарей,  возвратившихся  со
страды, где трудились до  ломотной  бесчувственности  тела.  Двое  курили,
затягиваясь полной грудью, один прихлебывал что-то из фляги,  один  баюкал
забинтованную до локтя правую руку, тихонечко постанывая. Остальные просто
сидели. На меня никто не смотрел. В корме были свалены автоматы и какие-то
странные широкогорлые ружья. На поясах у потных и  хмурых  висели  тяжелые
кинжалы, а шею каждого защищал широкий кольчужный ошейник.
   - И вообще, это все зря, - сказал, ни на кого не глядя, мой сосед.  Все
повернулись  к  нему.  -  Нужно  делать  облаву,  а   так   мы   сто   лет
проканителимся.
   - Ты раньше проживи сто лет.
   - Все к черту. Команда к черту, мы сами к черту, и все  остальное.  Вот
только кого они жрать станут, когда жрать станет некого, я уж не знаю.
   - Друг друга станут. Я слышал, в отделе...
   - Пошел и он к черту, этот отдел.
   - Но согласись, они что-то делают.
   -  Они  теоретизируют.  Анализируют,  классифицируют,  систематизируют.
Проводят параллели и подыскивают аналогии, подшивают  бумаги  и  заполняют
анкеты. Ламст прав - напряжением ума решить эту  проблему  невозможно,  ее
можно решить только напряжением  сил.  -  Он  выплюнул  окурок  и  яростно
затоптал его шипастой подошвой. - Только автоматы. И я  понимаю  тех,  кто
ратует за писаные законы и мобилизацию. Только так...
   Они заговорили все разом, спор захватил всех. Кроме  меня,  разумеется.
Одни превозносили до небес какого-то Ламста, оправдывали  и  безоговорочно
поддерживали все, что он уже сделал, и все, что еще  сделает,  кляли  тех,
кто связывает ему руки. Другие тоже хвалили Ламста, но гораздо сдержаннее,
считали, что ломать сложившиеся отношения  глупо  и  неразумно  -  сломать
легко, но будет ли польза? Понемногу я начал понимать, что обе стороны,  в
сущности, стоят на одних и тех  же  позициях,  но  по-разному  смотрят  на
будущее. Одни  желают  немедленно  перестроить  жизнь  на  основе  жесткой
дисциплины, всеобщей воинской повинности, а их противники доказывают,  что
это - утопия, невыполнимая мечта. При этом те и другие последними  словами
крыли трусливых обжор и зазнавшихся конформистов, которых неплохо было  бы
оставить  один  на  один  с  вурдалаками  и  посмотреть,  как  они  станут
выкручиваться,  гады  этакие.  Просто  ради  эксперимента  бросить  все  и
полюбоваться, как они  наделают  в  штаны.  В  конце  концов  спор  как-то
незаметно перелился в  дружное  охаивание  этих  самых  приспособленцев  и
трусов - их материли изобретательно и витиевато, с большой экспрессией.
   Они отвели душу, и разговоры пошли о бытовых  пустяках:  что  у  Бориса
дочка все же связалась с этим обормотом, хотя совершенно ясно, что  он  ее
бросит, обрюхатит и бросит, но поди докажи этим соплячкам, если  они,  раз
переспав с парнем, мнят себя умудренными жизнью женщинами, сколько  их  не
секи, да и не всякую-то выпорешь, а если разобраться, мужики, не в  порке,
собственно, панацея. Что у Штенгера опять новая, симпатичная  такая,  и  с
ней, ясно, будет как с прежними, со всеми он поступал одинаково, горбатого
могила исправит, черного кобеля не отмоешь добела, и не  лучше  ли  набить
ему как следует морду своими силами, не полагаясь на карающую руку судьбы?
Что Батера окончательно уел ревматизм, а ведь какой стрелок был,  один  из
тех, что начинали на голом месте, когда ничего толком не  знали,  выезжали
на одном энтузиазме и  оттого  несли  громадные  потери...  Что  еще  один
смельчак, а может, просто болван, таскался к  Ревущим  Холмам,  но  ничего
вразумительного  рассказать  не  может  -  стал  чокнутым,   как   и   его
предшественники...
   Так они судачили, болтали, а я мотал на ус, и никто не обращал на  меня
внимания, хотя о моем  присутствии  помнили  -  сосед  мимоходом  попросил
огоньку, другой в  середине  тирады  о  сытых  бездельниках  зацепил  меня
намекающим взглядом...
   Главное я уловил - они, эти обстрелянные  хваткие  мужики,  были  неким
отрядом, активно действовавшим против вурдалаков. Кто возложил на них  эти
обязанности,  я  пока  не  понял.  Сидел  себе  смирнехонько,   покуривал,
посмеивался вместе с другими над  непонятными  мне  остротами,  но  ни  на
секунду не мог забыть о главном - что меня, словно щепку по таежной речке,
несет в глубь и в глубь заколдованного места, а  там,  снаружи,  очень  на
меня рассчитывают. И беспокоятся...
   Вот это уже зря. Совсем не нужно видеть в происходящем  необыкновенное.
Необыкновенное заранее настраивает  на  поиски  абсолютно  новых  решений,
отрицающих прежний опыт и прежние  методы,  вызывает  хаотические  метания
мысли, и начинает казаться, что ты вовсе не умеешь думать и не способен ни
в чем разобраться. Защищайся.  Внуши  себе,  что  окружающее  -  такая  же
обыденность для тебя, как для  этих  парней  в  пятнистом,  проникнись  их
взглядом на жизнь, и быстрее поймешь все, что нужно понять...
   Броневик резко затормозил, мы с соседом стукнулись  боками,  и  я  ушиб
локоть о рукоятку его кинжала.
   - Блуждающие! -  крикнул  водитель,  обернувшись.  Он  выключил  мотор,
распахнул люк, и я услышал, как снаружи, над головой,  завывают  моторы  и
стучат пулеметы. Все, толкаясь, кинулись в дверь, и я выскочил  следом  за
ними, а они столпились на обочине  и  смотрели  в  небо,  прикрывая  глаза
ладонями - этот жест при полном отсутствии  слепящего  солнца  очень  меня
удивил.
   В небе, почти  над  нами,  кувыркались,  сближались,  крутили  бочки  и
чертили  петли  несколько  самолетов.  Надсадно  выли   моторы,   молотили
пулеметы. Я тронул за рукав соседа:
   - Это кто?
   - Блуждающие, - ответил он, не отрывая глаз от воздушной коловерти.
   - Как это?
   - А вот так. Никто не знает, кто они, откуда взялись и почему  дерутся.
Мы их видим только в воздухе. Опа!
   Рев нарастал - один из самолетов быстро снижался, но за ним не  тянулся
дым, как это обычно бывает в исторических  фильмах.  Он  падал,  вихляясь,
рывками проваливаясь ниже и ниже, прямо нам на головы,  и  мне  захотелось
юркнуть под броневик, но окружающие стояли спокойно. Им было виднее,  и  я
остался на месте.
   Скорее всего, пилот был ранен, а самолет цел - я немного  разбирался  в
таких вещах. Пилот  еще  пытался  что-то  сделать,  выровнять  и  посадить
машину, задрал нос и выпустил шасси,  но  не  успел  -  самолет  грохнулся
брюхом оземь, ломая шасси и винт, выворачивая кочки, протащился  несколько
метров и застыл, уткнувшись носом в землю, задрав хвост.
   Выглядел он нелепо, как всегда выглядит севший на фюзеляж  самолет.  Мы
быстро добежали до него, он упал неподалеку от дороги. Определить марку  я
не сумел бы, я не историк, но особая  точность  и  не  требовалась,  сразу
видно было,  что  это  стандартный  винтовой  моноплан-истребитель  времен
второй мировой войны - войны, которая кончилась девяносто семь лет  назад,
и на всей планете осталось восемь ее участников, всего восемь. Истребитель
с опознавательными знаками люфтваффе - черные кресты на крыльях,  свастика
на фюзеляже, и в придачу мастерски нарисованный под  фонарем  оскалившийся
зеленый Дракон. Летчик смотрел перед собой широко раскрытыми  глазами,  он
уже не дышал,  комбинезон  залит  кровью.  И  будто  для  того,  чтобы  не
оставалось никаких сомнений насчет того, кто был  его  противником,  низко
над нами, выпустив короткую победную очередь, пронесся истребитель другой,
знакомой марки - на его голубых снизу крыльях  я  увидел  красные  звезды.
Дело запутывалось. То, что происходило в воздухе, не имело никакой связи с
тем, что творилось на земле. И наоборот. Два обрывка  двух  разных  картин
склеили как попало и вставили в общую раму.
   - Никак не пойму, - сказал мой сосед. - Как это люди ухитряются  летать
по воздуху? Он же из железа, как он в воздухе держится?
   Выходит, об авиации они и понятия не имели?
   - Как ни крути, и там драка... - вздохнул кто-то.
   Драка, которой не должно быть, дополнил  я  про  себя,  драка,  которая
принадлежит другому времени и другим людям...
   Вскоре мы приехали в город, и я выскочил, учтиво попрощавшись.
   Это был очень чистый и очень тихий город. Просторные улицы,  продуманно
поделенные между пешеходами и  машинами  так,  чтобы  не  обидеть  никого,
современные здания, украшенные модными архитектурными выкрутасами.  Все  в
городе радовало глаз гармоничной завершенностью, но непонятно, почему  так
малолюдно и так маломашинно на улицах. Проезжали  редкие  автомобили,  как
правило, роскошные и новые, и я узнавал некоторые марки,  а  некоторых  не
узнавал. Проходили редкие прохожие. И людей, и  машин  было  маловато  для
такого  города  -  может  быть,  поэтому  и  машины,  и   люди   несколько
преувеличенно спешили. Город походил на кинодекорацию, выстроенную в  одну
ночь из фанерного мрамора и пластмассовых кирпичей, настолько походил, что
я не удержался  и  постучал  кулаком  по  стенке  ближайшего  дома,  благо
прохожих не было. Оказалось, самая настоящая стена.
   Потом я встретил людей, которые никуда  не  спешили.  У  заведения  под
вывеской "Нихил-бар" на мостовой стояли круглые столики, и за одним сидела
компания - двое мужчин с дамами, - а остальные были пусты.
   Я присел через два столика от компании.  В  центре  зеленой  столешницы
алел круг,  а  рядом  сверкали  клавиши  -  знакомая  система  типа  наших
пищепроводов.  Наугад  я  нажал  кнопку  (меню  не  было),  за   что   был
вознагражден бокалом какого-то коктейля.
   - Идите к нам, - позвали меня. - Зачем вам одному сидеть?
   Я охотно пересел  к  ним.  После  охотников  за  вурдалаками  следовало
пообщаться  с  мирными  обывателями.   Компания,   как   мне   показалось,
подобралась пестрая: пузатый мужчина с  квадратным  добрым  лицом,  одетый
подчеркнуто небрежно, фантастической красоты брюнетка в чем-то воздушном и
сильно декольтированном, молоденькая  симпатичная  девчонка,  с  обожанием
взиравшая на пузатого, и обаятельный мужчина средних  лет,  неприметный  и
обыкновенный, как стакан серийного выпуска. Не гармонировали  они  друг  с
другом, никак друг другу не подходили...
   - Присаживайтесь, - повторил пузатый, хотя я уже сидел. -  Всегда  рады
новому человеку.
   - И свежему слушателю, - добавила брюнетка. - Джулиана.
   - Совершенно верно,  и  свежему  слушателю,  -  согласился  пузатый.  -
Штенгер, Макс Штенгер.
   - Рита, - сказала девушка.
   Обаятельный и неприметный представился:
   - Несхепс.
   - Алехин, - сказал я, наслаждаясь редкой возможностью быть самим собой.
- Александр Алехин.
   - Итак, я продолжаю, - сказал Штенгер. Лицо его было одухотворенным.  -
Можно обратиться и к другим примерам. Рассмотрим  так  называемую  Великую
французскую  революцию.  Собственно,  не  ее  саму,  а  жизнь   маленького
человечка, который был нужен всем. Это мэтр  Сансон,  знаменитая  в  своем
ремесле личность, - палач города Парижа  Сансон.  До  революции  он  рубил
головы  разбойникам,  взбунтовавшимся  простолюдинам  и   поскользнувшимся
царедворцам. Потом  произошла  революция,  и  началась  кровавая  чехарда.
Робеспьер   уничтожил   "бешеных",   термидорианцы   уничтожили    сначала
Робеспьера, потом "вершину", переворот следовал за переворотом,  и  каждый
новый Диктатор начинал с уничтожения противников. Головы летели в  корзину
быстрее, чем корзины  успевали  подставлять,  а  гильотиной  управлял  наш
старый  знакомец  Сансон.  Власть  переходила  из  рук  в   руки,   Сансон
благоденствовал, господа! Несмотря на череду отрицающих друг друга теорий,
трибунов и вождей. Сущность оставалась неизменной, вечной - нож  гильотины
и человек, который был нужен всем. Какой же смысл имели все  потрясения  и
перемены, если краеугольным камнем оставался несменяемый Сансон?
   Он замолчал и надолго присосался к бокалу.
   - Скот, - сказала Джулиана.
   - Ага, - расплылся Штенгер. - Вот именно, родная. Алехин, вы  согласны,
что  истина  -  это  в  первую  очередь  нечто  неизменное,   вечное?   (Я
неопределенно кивнул). Нечто неизменное и вечное...  А  таковым  в  первую
очередь является скотство. Рушились империи, провозгласившие себя вечными,
грязные деревушки превращались в столицы охватывавших полмира  государств,
исчезали  народы,  языки,  идеи,  религии,  моды,  династии,  литературные
течения и научные школы, но во все времена, при любом  обществе,  будь  то
душная тирания или расцвет демократии,  люди  жрали  вино  и  лапали  баб,
предпочитая эти занятия всем остальным. Спрашивается, что в  таком  случае
основа основ? Я могу быть ярым монархистом, Несхепс - теократом, Алехин  -
атеистом  и  анархистом,  и  мы  перегрызем  друг  другу  глотки  за  свои
убеждения, но вот мы все трое  смотрим  на  тебя,  обворожительная,  -  он
сделал галантный жест в сторону  Джулианы,  -  и  наши  мысли  удивительно
схожи... Вот и нашлось нечто, прочно объединившее нас троих, таких разных.
   -  Ну,  Макс,  -  смущенно  улыбнулся  Несхепс.  -  Вы  всегда  излишне
конкретизируете. Мы все уважаем нашу Джулиану, этикет, наконец...
   - Этикет - нечто преходящее, - пророкотал Штенгер. - Было время,  когда
за прелюбодеяние карали так, что и подумать страшно, - к примеру, Дракула,
господарь Влад Цепеш. А через пару сотен  лет  даме  из  высшего  общества
считалось в высшей степени неприличным не иметь любовника. Не бойтесь быть
самим  собой,  мой  застенчивый  друг.  Философия  за  вас.  Вся   история
человечества - это потуги скота  скрыть  свое  скотство  более  или  менее
удачными способами. И тот социум, что  не  скрывал  своего  скотства,  как
правило, добивался больших успехов в различных областях.
   - А чем кончал такой социум? - поинтересовался я.
   - Скотством, Алехин, скотством, - мило улыбнулся  Штенгер.  -  То  есть
тем, с чего начинал, что поддерживал, к чему стремился.
   - Мне попался на дороге броневик, - сказал  я.  -  Жуткая,  знаете  ли,
картина.
   - Об этом  и  говорить  не  стоит,  -  отмахнулся  Штенгер.  -  Сборище
самоотверженных идиотов, считающих, что только им известны рецепты  борьбы
за всеобщее счастье. Во все времена  хватало  самоуверенных  и  самозваных
благодетелей. Можем ли мы упрекать вурдалаков?
   Я насторожился.
   - Можем, - сказал Несхепс. - Мне что-то не нравится,  когда  мне  хотят
перегрызть глотку.
   - А если кому-то не понравится ваша привычка спать с бабами и он начнет
гоняться за вами с пулеметом?
   - Это разные вещи.
   - Это одно и то же. В обоих случаях речь идет об  образе  жизни.  Модус
вивенди, учено говоря. Нелепо порицать  кого-то  только  потому,  что  его
привычки противоположны вашим.
   - А когда меня едят - это лепо?
   - И вы ешьте. Он вас,  а  вы  его.  Тем  самым  вы  увеличите  энтропию
скотства и придете к нашей сияющей витрине, то бишь вершине, заветной цели
- Абсолюту Скотства... Ну что ж, мне пора. До встречи!
   Он раскланялся, подхватил Риту и исчез  за  углом.  Наступила  неловкая
тишина.
   - Все-таки большого ума человек... - сказал Несхепс.
   Красавица Джулиана выразила свое мнение о  Штенгере  в  весьма  ядреных
выражениях.
   - Но в одном он прав, - заявила она. - Все  вы  скоты,  за  исключением
кастратов и импотентов.
   - В чем же дело? - сказал я. - Создайте новое учение - "К  совершенству
через усекновение". Противовес. Скотство и антискотство.
   - Блядво! - сказала она, характеризуя меня.
   Я пожал плечами.
   - Все равно не поможет, - смущаясь, сказал Несхепс.  -  Усекновение  не
поможет. Пить будут, драться...
   - Пьяницы и драчуны меня не интересуют, - заявила Джулиана. - Не могу я
смотреть на вас, кобелей, надоело...
   Глядя на нее, зверски красивую, я подумал,  что,  вероятнее  всего,  ей
очень не везет, несмотря на красоту, а может, именно благодаря красоте...
   Джулиана поднялась, небрежно кивнула  нам,  села  в  длинный  роскошный
автомобиль, и он рванул с места, словно пришпоренный конь.
   - Господи, какая женщина! - Несхепс печально смотрел вслед.
   - Да, - искренне сказал я. - Скажите, у вас всегда так тихо?
   - Покой и тишина. Постойте, "у вас"? А сами вы откуда в таком случае?
   - Из-за Мохнатого Хребта, - уже привычно сказал я.  -  У  нас  там  все
другое, не как у вас.
   Судя по его лицу, ему очень хотелось наброситься на меня  с  вопросами,
но деликатность не  позволила.  Тихий  он  был,  скромненький,  как  монах
первого года службы. Потом-то они обвыкаются, монахи...
   - Вы мне не подскажете, где отель "Холидей"?
   - Это за углом, через площадь, еще три квартала и налево.
   Напротив нас остановилась машина, водитель опустил стекло и укоризненно
показал на часы. Несхепс заерзал:
   - Вот незадача, совсем забыл. Вам ведь все равно в "Холидей", вы бы  не
могли...
   - Что?
   - Передать чемодан, вот этот, маленький совсем.
   Он так смущался, ерзал и хрустел пальцами, что я торопливо кивнул:
   - Хорошо. Кому передать?
   - Господин Робер, семьсот пятнадцатый номер.  Он  знает,  скажите,  что
Несхепс просил.
   Мы раскланялись. Он сел в машину и укатил, я подхватил чемодан и  пошел
в отель. Свернул за угол. Посреди улицы стояла  худющая  гнедая  лошадь  и
мотала головой, а на  лошади  мешком  сидел  рыцарь  в  помятых,  тронутых
ржавчиной латах и пялил  на  окружающее  шальные  глаза.  Он  опирался  на
длиннющее копье со ржавым наконечником. Вид у рыцаря был жалкий и унылый.
   - Эй, ты не из донкихотов  будешь?  -  окликнул  я,  примерившись,  как
увернуться от копья, если он вдруг рассердится.
   - Да нет, - сказал он равнодушно. - Совсем наоборот. Я Граальскую  чашу
ищу, вот только куда-то не туда заехал. Дома чумовые какие-то, люди не те,
и дорогу показать никто не может, только зенки пялят. Ты дорогу не знаешь?
   - Нет, - сказал я. - А найдешь свою чашу, что сделаешь?
   - Пропью, что за вопрос? - сказал он мечтательно. -  На  баб  промотаю,
иначе зачем искать-то? Это ж одно золото сколько потянет, а если еще камни
выколупать и в розницу... Считать страшно. Едем со мной, а? Мне оруженосец
нужен. Мой сбежал. Вино тут, знаешь,  бесплатное,  бабы  чуть  не  телешом
ходят, вот он и клюнул, молодой  еще.  Вот  и  отстал.  Поехали,  а?  Пару
камушков уделю.
   - Нет, спасибо, - сказал я.
   Он плюнул, заорал на лошадь, ударил ее ржавыми  шпорами.  Кляча  нехотя
затрусила, непристойно задрав хвост и роняя на мостовую катыши. А я  пошел
дальше.





   Чемодан для господина Робера тяжелел с каждым шагом. Свинец в нем,  что
ли? Нет ничего удивительного, что Несхепс постарался от  него  отделаться.
Ох уж эта моя покладистость...
   Вот и "Холидей", дотащил наконец, ай да Алехин! Возле  парадного  входа
мощно урчал огромный грузовик с откинутыми на все три стороны  бортами.  В
кузове, на блестящем поцарапанном железе,  навалом  лежали  длинные  узкие
ящики с неизвестной маркировкой, которую я  на  всякий  случай  постарался
запомнить. Марку грузовика я не смог определить. Исходившие от него тысячу
раз знакомые запахи бензина и нагретого  солнцем  (черт,  солнца-то  нет!)
железа действовали успокаивающе. Особенно если зажмуриться -  нет  никаких
заколдованных мест, прорвавшегося в наше пространство куска иномерного,  а
также могущественных пришельцев с неподвижных звезд...
   Я открыл глаза, обошел грузовик и вошел в широко распахнутые стеклянные
двери, припертые, чтобы не закрылись, прозаическими деревянными  клиньями.
Что-то привезли. Или увозили. Что можно возить в таких ящиках?
   В роскошном холле, по-купечески просторном и пышном, было тихо и пусто.
За лакированной стойкой нет портье. На длинной черной  доске  поразительно
много ключей - либо подавляющее большинство постояльцев  дружно  гуляет  в
эту пору, либо, что не удивительно, стоит мертвый сезон.
   Я  с  удовольствием  поставил  на  блестящий  паркет  оттянувший   руку
чемоданчик и подошел поближе. Номеров здесь четыреста, а пустых  гвоздиков
- штук десять.  Я  перегнулся  через  стойку  и  потрогал  пальцем  первый
попавшийся ключ. На пальце осталась серая пыль. Даже лучше, что здесь тихо
и малолюдно, среди шума и гама мы только бьем морды и стреляем,  занимаясь
показной стороной нашей профессии, а думается лучше всего в тишине...
   Стоп. Номеров ровно четыреста, но Несхепс сказал,  что  Робер  живет  в
семьсот пятнадцатом. Или есть еще одна доска?
   Вверху, на широкой лестнице, послышался топот и пыхтенье: "Да заноси ты
его!" - "Тяжелый, сволочь..." - "Ногу отдавишь, заноси!"
   Двое парней, растрепанные, потные и злые, волокли сверху ящик типа тех,
что лежали в грузовике. Очень  неумело  они  с  ним  обращались,  передний
пятился по-рачьи, и оба придушенными голосами кляли друг друга.
   Закон подлости не оплошал и здесь.
   Тот, что пятился, неловко переступил, сбился  с  ритма,  и  край  ящика
выскользнул из его потных ладоней.  Холл  огласился  воем  и  проклятьями.
Оплошавший дилетант, ругаясь и подвывая,  прыгал  на  одной  ноге,  обеими
руками зажав вторую, а его напарник следил за ним с неловким сочувствием и
бормотал в том смысле, что  под  ноги  надо  смотреть.  Тут  он  наткнулся
взглядом на мою персону, смущенно улыбнулся и сказал мне:
   - Вот, я ему говорил - ловчее...
   - Да поди ты! - взревел пострадавший.
   - Поможешь дотащить? - спросил второй. - Тут тащить-то...
   - Ладно, - сказал я. - Все равно портье куда-то запропастился.
   Ящик весил килограммов восемьдесят. Удивительно,  как  быстро  они  все
здесь  угадывают,  что  мне  неловко  отказываться,  когда  речь  идет   о
пустяковых услугах...
   Мы вытащили ящик на улицу, запихали в кузов и стали закрывать  борта  -
парень сказал, что ящик, слава  богу,  последний.  Грузовик  стоял  правым
бортом к двери, и парень закрывал правый борт,  а  я  левый.  Поднял  его,
закрепил в пазе тугой крюк и воспользовался моментом,  чтобы  заглянуть  в
кабину  -  по  привычке,  на  всякий  случай.  В  нашем  деле   нездоровое
любопытство не порок, а служебная необходимость,  потому  что  никогда  не
знаешь, какую роль сыграют и на что натолкнут мелочи.
   Это меня и спасло.
   В  холле  грохнуло  -  страшно,  оглушающе.  Взрывная  волна   тряхнула
грузовик, и борт, закрепленный  мной  лишь  с  одной  стороны,  треснул  и
открылся, тяжело ухнув вниз в сантиметре от моего виска.
   Я обежал грузовик. Стекла фасада вылетели начисто,  внутри,  прорываясь
сквозь непрозрачные клубы серого дыма, буйствовал  огонь,  знакомо  воняло
сгоревшей  взрывчаткой,  и  кто-то  дико  кричал  от  невыносимой  боли  -
незадачливый носильщик остался там! Чемодан, мать твою так!
   Парень скорчился, зажимая ладонью кровоточащую щеку, я бросился к нему,
попытался поднять, помочь, но он повернулся ко  мне  с  таким  ненавидящим
лицом, что я с маху остановился.
   Он отскочил за кабину. Бросившись за ним, я увидел, что он бежит  через
площадь, кричит что-то и тычет рукой  в  мою  сторону,  а  сонная  площадь
перестала быть тихой и сонной - на середину ее вылетел  длинный  броневик,
развернулся со  скрежетом,  и  десяток  фигур  в  знакомых  уже  пятнистых
комбинезонах  с  четкой  быстротой,  подразумевавшей  отличную  выучку   и
неплохой опыт, бросились к  отелю,  разворачиваясь  в  цепь.  Над  головой
свистнула пуля, и это было уже совсем серьезно.
   Ко мне огромными прыжками, стелясь  над  землей,  прижав  уши,  неслась
здоровущая овчарка, и я выстрелил навскидку. Пес покатился с воем и замер.
Я рванул дверцу, прыгнул за руль. Просто счастье, что они оставили ключ  в
замке.
   Я погнал машину прямо на бегущих, и они брызнули в  стороны.  Застучали
автоматы и  пулемет  броневика,  но  удача  уберегла  и  на  этот  раз,  я
благополучно прорвался в переулок, помчался  неизвестно  куда  и  видел  в
зеркальце, что броневик мчится следом.  Ящики  прыгали  в  кузове,  хлопал
борт, снова в рев моторов вплелась автоматная  очередь,  и  ободья  задних
колес  загромыхали  по  асфальту,   машина   запетляла.   Мелькали   дома,
шарахавшиеся на тротуар автомобили, люди  с  глупыми  удивленными  лицами,
гремели ободья, я безжалостно топтал педаль газа.
   Долго так продолжаться не могло. Я не знал  города,  они  же  наверняка
прекрасно знали. Шли первые, суматошные, неорганизованные  минуты  погони,
но как только охотники опомнятся, станут сжимать кольцо, используя  выучку
и знание  города...  Где  уж  мне  со  своим  пистолетом  выходить  против
пулеметов, да и не собираюсь я в них стрелять, мне бы  только  оторваться,
скрыться, и ничего мне больше  не  нужно,  дайте  мне  ноги  унести,  чего
привязались...
   Броневик нагонял. Они не  стреляли  -  хотели  взять  тепленьким,  были
уверены в себе.  Первый  азарт  прошел,  начиналась  педантичная  игра  по
правилам. Наконец я увидел подходящую узкую улочку, свернул туда; едва  не
перевернув  грузовик,  растеряв  последние  ящики,  затормозил,  развернув
машину поперек улицы, выпрыгнул  и  помчался  что  есть  духу  в  какие-то
проходные дворы, мимо стоявших машин, мимо уютных коттеджиков, мимо, мимо,
мимо...
   За спиной раздался треск. Я их недооценил -  броневик  на  полном  ходу
отшвырнул с дороги несчастную машину,  зарычал  где-то  близко,  замолчал.
Топот ног сзади. Однако они уже не видели меня, гнались наугад.
   Не зря я опасался,  что  незнание  местности  скажется.  Кончилось  мое
везение - улица  внезапно  кончилась,  словно  ее  обрубили,  впереди  был
пустырь и слева пустырь, окраина города, и некуда бежать  дальше,  вернее,
незачем, потому что бегущего  видно  за  версту.  А  справа  были  ворота,
высокие  железные  ворота  в  серой  бетонной  стене,  а   в   воротах   -
соблазнительно приоткрытая калитка. Выхода не было, в  моем  положении  не
привередничают.
   Я пролез в калитку, пачкаясь ржавчиной и пылью. Это был гараж - большой
асфальтированный  двор,  низкие  здания  с  маленькими  окнами,  наверняка
мастерские,  асфальт  покрыт  масляными  пятнами.  Рядами   стоят   крытые
брезентом грузовики и очень знакомые броневики - я попал к  тем,  от  кого
бежал, угораздило же...
   Преследователи бежали к воротам. Ближе всех стоял грузовик  с  железной
коробкой вместо кузова, я прыгнул внутрь, притворил  дверь  и  прижался  к
стенке.  Лязгнули  ворота,  преследователи  гурьбой  ввалились  во   двор,
пробежали мимо.
   - Что за переполох? - спросил кто-то, отделенный от меня только  тонким
железным листом.
   - Бомбиста гоняем, - ответили ему. - Где-то здесь, падаль,  прошмыгнул.
Не видели?
   - Что он, чумной, чтобы сюда лезть?
   - Я же говорил, сбились. Точно, он рванул во дворы, а мы,  как  дураки,
сюда. Собаки не было, оттого и ушел. Такую собаку положил, сволочь...
   Несколько минут они крыли меня последними словами, перебрали всех  моих
родственников и добавили таких, что это  было  уже  форменное  нахальство.
Потом им  надоело,  и  они  ушли,  горько  сожалея,  что  нам  не  удалось
свидеться. И перед тем, как уйти, один из них хозяйственно захлопнул дверь
кузова и щелкнул наружным замком...
   Сами того не зная, они посадили меня под замок. Два оконца,  с  ладонь,
каждое забраны надежными решетками, железо под ногами, железо над головой,
железо со всех сторон, и дверь заперта  снаружи.  Идиотское  положение.  В
десять раз хуже, чем в тридцать восьмом в Дурбане, а ведь тогда  казалось,
что хуже никогда не будет...
   Я сел на пол. Что  мы  имеем?  Из-за  сволочи  Несхепса,  представителя
каких-то загадочных  бомбистов,  меня  ищут,  мои  приметы  вскоре  станут
известны каждому постовому, составят словесный портрет. Я хорошо знаю, как
это бывает. И знаю, что почти никаких шансов скрыться в  незнакомом  чужом
городе, о контрразведке которого мне ничего не известно, и любой  прохожий
может распознать во мне чужака. До сих пор обходилось, но самый пустяковый
разговор на самую мелкую бытовую тему, затрагивающую  азбучные  истины  их
жизни, выдаст меня с головой.
   Далее я ни о чем особенном не думал. Не видел  нужды.  Гадать  о  своем
будущем не хотелось, чтобы вовсе не раскиснуть,  ко  всему,  что  касалось
этого мира, пока не стоило  возвращаться.  Потемнело.  В  окошки  я  видел
черное небо без единой звездочки.  Солнца  нет,  звезд  тоже  нет,  только
где-то далеко-далеко, где черное небо смыкалось с черной степью, над самым
горизонтом, угадывавшимся очень  приблизительно,  прополз  острый  золотой
треугольник, полыхнул  золотой  беззвучный  взрыв,  треугольник  исчез,  и
темнота стала еще гуще.
   ...Меня разбудил шум  многих  моторов,  гул  голосов  и  деловая  суета
снаружи. Железный пол подо мной трясся мелкой дрожью -  прогревали  мотор.
Через несколько минут грузовик тронулся, пристроившись в хвост  выезжавшей
со двора колонне броневиков, - я увидел это в окошечко, пробрался к  двери
и осторожно толкнул, но она не поддалась. Я вернулся к  окну  и  попытался
сообразить, куда они едут и чего мне ждать.
   Моросил дождь, машины разбрызгивали лужи. Некоторые  улицы  я  узнавал.
Промелькнул   изуродованный   фасад   "Холидея",   промелькнули    столики
"Нихил-бара", где  я  на  свою  беду  повстречал  мерзавца  Несхепса.  Моя
персональная камера на колесах повернула  вправо,  отстала  от  колонны  и
пошла петлять по незнакомым улицам.
   Остановилась. После короткой переклички лязгнули ворота, машина въехала
во двор и стала пятиться. Ее обступили автоматчики в пятнистом. Я отскочил
от окошечка, на цыпочках пробежал к задней стенке, прижался к ней как  раз
вовремя, за несколько секунд до того, как щелкнул  замок.  В  кузов  стали
прыгать какие-то люди. Не обращая на меня никакого внимания, они проходили
вперед, и руки у них были связаны тонкими веревками. Кто-то вопил снаружи:
"Быстро! Не задерживаться!" - люди все лезли и лезли, их набилось столько,
что нельзя было пошевелиться. Дверь заперли, и машина тронулась.  На  этот
раз она неслась во весь опор, завывая  сиреной,  ее  нещадно  заносило  на
поворотах, и нас мотало, как кукол.
   Хорошая дорога кончилась, машина  подпрыгивала  на  буграх  и  ухала  в
рытвины.  Дождь  постукивал  по   крыше.   Наконец   взвизгнули   тормоза,
распахнулась дверь и рявкнули:
   - Вых-хади по одному!
   Люди стали выпрыгивать. Я медлил, чтобы  оказаться  последним,  подумал
было, что удастся вообще остаться здесь, но когда нас осталось в кузове не
более десятка, к нам влез автоматчик,  и  мне  тоже  пришлось  выпрыгнуть,
заложив руки за спину, чтобы не отличаться. Никто, по-моему, и не заметил,
что руки у меня свободны, - все делалось быстро, суматошно, под окрики.
   С первого взгляда все стало ясно.  Опушка  густого  леса.  Впереди  был
рыжий карьер, широкий и глубокий, с отвесными стенами. Сзади, отрезая  нас
от опушки, выстроились цепью автоматчики в маскировочных дождевиках,  и  у
кромки рва стояли автоматчики,  обступив  пулемет  на  треноге,  и  справа
автоматчики, и  слева,  кое-кто  с  овчарками  на  поводках.  Поодаль,  за
оцеплением, сбились в кучку четыре броневика с развернутыми в нашу сторону
пулеметами и легковая машина - крытый вездеход с длинной антенной.
   Нас стали выстраивать колонной - по пять человек в  шеренге.  Набралось
семь пятерок - и я, тридцать шестой. Я понимал, что  срочно  нужно  что-то
делать, но не знал, с чего начать, что крикнуть,  все  понимал  и  не  мог
стряхнуть оцепенение...
   Резкая команда. Автоматчики, кроме четырех, охранявших колонну, отошли,
сгруппировавшись вокруг худого высокого человека в  длиннополой  шинели  и
фуражке. Он курил короткую трубку, прикрывая ее ладонью от дождя, и что-то
резко говорил второму, в берете, державшему  перед  глазами  большой  лист
голубой бумаги. Потом кивнул. Новая команда. Первую  пятерку,  подталкивая
прикладами, повели к обрыву и поставили  на  кромке  спинами  к  пулемету.
Моросил неощутимый дождь, серое небо  повисло  над  землей,  его  едва  не
прокалывали острые верхушки елей. Стало очень тихо.
   Тишину распорола звонкая  очередь.  Пятеро  упали  на  рыжий  песок,  и
трассирующая строчка еще раз прошлась по скрюченным телам. К карьеру  вели
следующую пятерку, и все  повторилось.  И  снова.  И  еще.  Как  конвейер.
Пулеметчики сноровисто и быстро меняли магазины, эхо  дробилось  о  сосны,
путалось в ветвях, наконец повели последнюю пятерку,  и  я  остался  один.
Тогда я достал пистолет и выстрелил в воздух.
   Моментально меж лопаток уперся ствол автомата. Я  выпустил  пистолет  и
поднял руки.
   - А этот еще откуда взялся? Плохо пересчитали?
   - Не дури, я сам считал. Откуда у него пистолет и почему руки свободны,
вот вопрос...
   Застрочил пулемет - по последней пятерке. К нам торопливо шагал тот,  в
длиннополой шинели, за ним спешили остальные, и вскоре меня обступили все,
кто здесь был.
   - В чем дело? - спросил высокий. У него было узкое усталое лицо,  глаза
припухли.
   - Не пойму, капитан. Пистолет неизвестной марки, руки  свободны.  Я  не
допускаю мысли, что мои люди могли ошибиться.
   - Кто вы такой? - спросил высокий.
   - А вы? - спросил я, дерзко глядя ему в глаза.
   -  Я  капитан  Ламст,  начальник  Команды  Робин,  -  сказал   он   без
раздражения. - Советую отвечать на мои вопросы.
   -  Алехин,  -  сказал  я  -  Из-за  Мохнатого  Хребта.  Забрел  к  вам,
путешествуя, напился в кафе, и сам черт не разберет, как  меня  занесло  в
гараж...
   - Тьфу, пьянь, - плюнул кто-то. - Только приехал - и сразу... А если бы
шлепнули дурака?
   Я почувствовал, что ко мне мгновенно потеряли интерес. Впрочем, не все.
Капитан Ламст молча смотрел на меня  воспаленными  глазами,  и  я  не  мог
понять, что он обо мне думает.
   Ко мне протолкался высокий детина, всмотрелся:
   - Точно, он. Мы его вчера подвозили до города.
   Тут уж и те, кто оставался, стали расходиться.  Детину  я  тоже  смутно
помнил.  Кто-то  вернул  мне  пистолет,  кто-то  прошелся  насчет  везучих
дураков, а я благодарил  бога  и  черта  за  то,  что  здесь,  видимо,  не
оказалось моих вчерашних преследователей.
   - Ну хорошо, - сказал Ламст. - Мы вас подвезем до города,  пешком  идти
далеко.
   Значит, решающая проверка еще впереди. Впрочем, иного  и  не  следовало
ждать.
   - Конечно, - сказал я. - Надеюсь, назад вы  меня  повезете  не  в  этой
клетке?
   - Конечно нет. Прошу в мою машину.
   Я сел в его вездеход и смотрел, как сталкивают трупы в карьер. По спине
полз холодный ручеек, руки откровенно дрожали.
   Ламст говорил с водителем ближайшего  броневика,  энергично  размахивая
погасшей трубкой. Водитель слушал его почтительно и серьезно.
   С дороги свернул заляпанный грязью мотоциклист,  подъехал  к  Ламсту  и
мастерски затормозил в миллиметре от носка его сапога. Капитан  принял  от
него большой серый пакет, привычно разорвал обертку, рассеянно,  продолжая
разговор, скользнул взглядом по донесению и вдруг замолчал  на  полуслове,
по его позе я понял, что сейчас он обернется ко мне...
   Видимо, Ламста ночью не было в городе,  и  ему  не  успели  доложить  о
взрыве в "Холидее", такое тоже случается.
   - Смотри-ка, шина спустила, - сказал я водителю,  глядевшему  в  другую
сторону и не видевшему Ламста.
   Три события произошли одновременно.
   Водитель, немного недоумевая, полез из машины.
   Ламст бросился к машине, расстегивая кобуру.
   Я прыгнул за руль.
   В отличных ходовых качествах броневиков я убедился не далее как  вчера,
но они занимали невыгодную позицию,  им  пришлось  долго  разворачиваться.
Мотоциклист, единственный, кого следовало серьезно опасаться,  вылетел  на
обочину на первом скользком крутом повороте и вышел из игры.
   Лес я проскочил  быстро.  Впереди  был  город,  незнакомая  окраина.  У
крайнего дома под круглым навесом прятался патруль - трое в  нахлобученных
на нос капюшонах, один даже откозырял машине. Промчавшись мимо них, я стал
нажимать рычажки на приборной  доске  и  скоро  наткнулся  на  выключатель
радии.
   - Всем, всем, всем! - кричал кто-то тревожной скороговоркой. - Вездеход
сорок четыре-двенадцать задерживать всем  патрулям!  Мобильные  группы,  в
квадраты пять, восемь и девять! Повторяю: угнана машина  капитана  Ламста,
водителя брать живым, только живым!  Стрелять  по  ногам!  Оцепите  район,
ставьте "бредень"! Стрелять только по ногам!
   И так далее в том же духе. Из  переклички  я  понял,  что  уже  являюсь
объектом  номер  пять  в   списке   подлежащих   розыску   особо   опасных
преступников, и подумал, что честь  мне  оказана  незаслуженная.  Меж  тем
радист, видимо говоривший из одного из броневиков у карьера, снова и снова
приказывал задержать, перехватить, стрелять только по ногам, брать  только
живым. С ним перекликались радисты мобильных групп и  патрулей.  Это  была
опытная, грозная сила, и все козыри находились в их руках.
   Я загнал машину в глухой дворик, за деревянные сараи, чтобы ее подольше
поискали. Напялил оставленную  шофером  маскировочную  куртку,  нахлобучил
капюшон, прихватил автомат и,  превратившись  в  неплохую  подделку  бойца
Команды, с деловым видом помчался искать самого себя.
   Я бегом пропетлял по незнакомым улицам примерно с километр. Проносились
машины Команды и пешие автоматчики, но моя куртка с успехом исполняла роль
шапки-невидимки. Вряд ли в Команде все знали всех настолько хорошо,  чтобы
с первого взгляда опознать чужака, некоторое время я  мог  блаженствовать,
но долго так продолжаться не могло. Я не обольщался - скоро они  обнаружат
машину, увидят, что вещей водителя там  нет,  и  последует  новый  приказ:
обратить внимание на человека  в  форменной  куртке  и  цивильных  брюках.
Неминуемо пустят собак...
   Пробежав еще метров  сто,  я  занял  позицию  на  тротуаре,  передвинул
поудобнее автомат и стал вышагивать, зорко  озирая  мокрую  улицу  -  пять
шагов вперед, пять назад. Я собирался сдаться.
   В конце улицы показался бегущий  -  пятнистый  комбинезон,  здоровенная
овчарка на поводке. Он бежал не с той стороны, откуда прибежал я, так  что
беспокоиться не стоит, лучше обдумать, как сдаваться.
   Я приглядывался, пока не понял, что это  девушка,  и  не  какая-то  там
абстрактная, а вчерашняя Кати из джипа - лапочка даже  в  этом  мешковатом
комбинезоне. Только волосы на этот раз собраны в заправленную под воротник
косу.
   Она пробежала бы мимо, но я шагнул наперерез:
   - Стой!
   Она остановилась. Пес, черный остроухий кобель, разглядывал меня вполне
дружелюбно, вывалив розовый язык и шумно хакая.
   - Ты?
   - Ага, - сказал я. - Ты, оказывается, в Команде?
   - Мне некогда...
   - Бежишь ловить пятого? А это я - так меня у вас окрестили.
   Она опустила руку на кобуру. Я заторопился:
   - Вот этого не нужно. Понимаешь, так глупо получилось. Я  же  ничего  у
вас не знаю, один тип сунул мне чемодан, а там была бомба, потом  побежал,
как дурак, рефлексы сработали...
   - Автомат!
   - Пожалуйста. Забери ты его совсем, не нужен он мне.
   - К стене! Руки за голову!
   - Надеюсь, ты понимаешь, что я мог бы сто раз тебя пристрелить, будь  я
тем, за кого вы меня принимаете? Я ведь ни разу не выстрелил по  вашим.  И
уж не стал бы останавливать тебя...
   - Так. - Она раздумчиво закусила губку. - Ладно, руки можешь  опустить.
Почему же ты бегаешь?
   - Цепная реакция. Началось и поневоле продолжается.
   - Ты пойдешь со мной.
   - Вот уж нет, - сказал я. - Ты им сама все объясни, ладно?  Я  не  хочу
нарваться на глупую пулю по конечностям, знаю, как это бывает, сам  ставил
бредень...
   - А если... - Она выразительно тряхнула автоматом.
   - Брось. Ну зачем? Никуда я не денусь, Кати, что ты, в самом деле?
   - Ты знаешь, что такое телефон?
   - У нас они тоже есть.
   - Позвонишь пять-восемнадцать-сорок один. Запомнил?
   - Уже. Где бы спрятаться, пока...
   - Свернешь вон туда, через квартал  будет  кафе.  Позвонишь  оттуда,  я
управлюсь быстро. Пират, пошли!
   Они убежали. Я пошел в указанном направлении, завернул за угол...
   Пули свистнули у колен одновременно с  окриком.  Их  было  трое,  слава
богу, без собаки.
   Разбрызгивая лужи, я промчался  мимо  кафе,  которое  так  и  не  стало
спасительным  приютом,  поскользнулся  и  едва   не   шлепнулся,   наддал,
перемахнул через круглый газон, еще одна улица, еще один проходной двор, я
увидел длинную роскошную машину, в которой кто-то сидел, бросился  к  ней,
рванул ручку и упал на сиденье.
   - Ну, и как это понимать? - спросила Джулиана, давешняя  фантастическая
брюнетка из "Нихил-бара".
   - Гони! - заорал я. - Да шевелись ты!
   Она тронула машину.
   - Ты не можешь меня куда-нибудь спрятать?
   - В самом деле?
   - Да. Скрыться, спрятаться, укрыться, затаиться - я на все согласен.
   - Что случилось?
   - Мелкие неприятности. Всего-то посидеть часок в тихом месте.
   - Часок?
   - Желательно. Прояви извечную женскую доброту.
   - Ты что, записался в Команду?
   - Нет, это я так... Слушай, так спрячешь?
   - Хорошо. Я тебя отвезу к себе. В свою квартиру, но не в свою  постель.
Уловил разницу?
   - Будто бы. Но я человек воспитанный и временами неприкрыто галантный.
   - Все вы галантные, и каждый мечтает залезть под юбку.
   - Господи, да мне не до юбок, - заверил я. - У меня четкая программа  -
стул и стаканчик чего-нибудь крепкого.
   Она вдруг сказала что-то на незнакомом языке, громко и внятно. Судя  по
тону, это был вопрос.
   - Не понимаю.
   - Ну, тогда ничего. Мне показалось, - усмехнулась она. -  Да  нет,  это
было бы даже смешно...
   Я не стал спрашивать, почему смешно. Я устал от вопросов.
   Мы подъехали к длинному зеленому дому с голубыми  балконами,  поднялись
на третий  этаж.  Квартира  была  как  квартира,  в  продуманном,  чуточку
кокетливом уюте чувствовалась женская рука. И тут же диссонансом  -  следы
свежей попойки, куча полупустых и пустых  бутылок  на  столе,  испятнанная
скатерть, на подоконнике разбитые бокалы,  а  поперек  зеркала  размашисто
написано розовой губной помадой очень неприличное слово.
   - Это Штенгер, - сердито сказала Джулиана. - Это еще ничего, в  прошлый
раз он кошке презерватив на голову натянул, сволочь толстая...
   - Весело живете, - сказал я. Блаженно постанывая про себя, устроился  в
широком глубоком мягком кресле. - Чего же ты тогда с ним водишься?
   - А какая разница? - Она сгребла бутылки в охапку.  Вернувшись,  подала
мне высокий стакан с чем-то зеленоватым. -  Все  вы  свиньи,  только  одни
попроще, другие посложнее. Свиньи с духовным миром, свиньи без такового.
   - Господи, перехлест.
   - Ох, да пошел ты... Пей, раз просил.
   - Твое здоровье! - Я осушил стакан. Теплое, мягкое,  огромное,  липкое,
дурманящее закрутило и обволокло...
   ...Было тихо и темно, я лежал на чем-то мягком, скрестив руки на груди.
Абсолютно несвойственная мне поза, отметил я машинально и пошевелился.
   Руками я мог двигать, но кисти что-то плотно стянуло, ноги  в  лодыжках
тоже, я дернулся, рванулся уже не на шутку, борясь с подступающим страхом.
Во сне я был там, в провонявшей бензином железной коробке, меня волокли  к
карьеру, оставались секунды, а язык не повиновался...
   - Джулиана! - крикнул я.
   - Что? - спросила она над ухом.
   - Почему так темно?
   - Потому что ночь. Ночью, знаешь ли, темно.
   - Чем ты меня угостила?
   - Снотворное, - ответила она лениво и спокойно.
   - А руки? Что со мной?
   - Ничего особенного. Просто я тебя связала.
   - Брось шутить. Развязывай давай.
   - Ничего подобного.
   - Развяжи, кому говорю! - рявкнул я.
   - Ну конечно, - сказала она брезгливо.  -  Все  вы  такие,  как  только
почувствуете, что смерть держит за шиворот...
   - Слушай, я не посмотрю, что ты милая женщина, так двину...
   Она рассмеялась, и в этом смехе было что-то нечеловеческое, лежащее  по
ту сторону наших знаний о мире, его устоях и обычаях,  что-то  страшное  и
неживое. В кромешной тьме я  едва  различал  контуры  предметов,  Джулиана
наклонилась надо мной, и ее глаза светились звериным зеленым  светом.  Вот
тогда мне стало страшно, до испарины. В моем мире я  не  боялся  ничего  и
никого, но это...
   - Не барахтайся, - сказала Джулиана. Я чувствовал на лице  ее  дыхание,
силился разорвать веревки и не  мог.  -  Это  быстро.  Это  очень  быстро,
Алехин, и только сначала больно, потом кажется, будто засыпаешь...
   - Нет, - сказал я. - Нет. Вурдалаков нет. Их не бывает, слышишь?
   - Ну, если я призрак, то  ты  преспокойно  можешь  сбросить  веревки  и
встать, а то и вовсе проснуться...
   Ее руки легли мне на плечи, потом сдавили виски, тубы  коснулись  моих,
вжались, и я охнул - она прокусила мне нижнюю губу, было больно, но уже не
страшно, одна тупая беспомощная обида за то,  что  так  нелепо  приходится
отдавать концы, а они там  никогда  не  узнают  истину,  будут  громоздить
теории и жонглировать ученой аргументацией...
   Я стал отбиваться, не мог я покорно ждать, как баран на бойне.
   - Ну это же глупо, - сказала Джулиана. - Послушай, я вовсе не хочу тебя
мучить. Давай быстрее с этим кончим, нам обоим будет легче.
   В ее голосе сквозила скука, надоевшая обыденность и еще что-то  унылое,
насквозь беспросветное. Моя обостренная жажда жизни, мое  профессиональное
умение докапываться до сути  явлений,  слов  и  поступков,  моя  интуиция,
наконец, - все  это  дало  возможность  уловить  в  происходящем  трещину,
лазейку, слабину. В любом случае я ничем не рисковал, кроме жизни.
   - Подожди, - сказал я. - Значит, ты...
   - Значит, я.
   - Но почему?
   - Потому что я - это я.
   - Демагогия, - сказал я. - Ты же человек.
   - Я вурдалак.
   - Никаких вурдалаков нет. Ты человек и должна знать, почему  поступаешь
именно  так,  а  не  иначе.  Должна  разбираться  в  своих  побуждениях  и
поступках. Так почему?
   - Потому.
   - Почему, я тебя спрашиваю? Должен быть ответ, слышишь? Ты должна знать
ответ!  Отвечай,  ну!  Ты  что,  станешь  счастливее?  Тебе  это  доставит
удовольствие? Омолодит?  Прибавит  любви  к  жизни?  Здоровья?  Ненависти?
Отвечай, ты!
   Она молчала и не  двигалась,  а  я  говорил  и  говорил,  с  отточенным
профессионализмом выводил логические построения, пустил  в  ход  все,  что
знал из психологии, все известные мне соображения о смысле жизни,  оплетал
словами, топил в словах и сводил к одному: ответь,  для  чего  ты  живешь,
слышишь, Джулиана, найди смысл твоих поступков, объясни, что тобой движет,
почему ты поступаешь так, а не иначе? Кем это  выдумано?  Стоит  ли  этому
следовать? Я говорил и знал, что борюсь за свою жизнь, за успех  операции,
за все, что мы любили в человеке, за то, что дает человеку  право  зваться
человеком...
   Она молчала и не двигалась. Я  спустил  с  постели  связанные  ноги,  с
трудом удержав равновесие, запрыгал к окну, серому квадрату на фоне зыбкой
темноты. Что есть силы саданул в  стекло  локтем  и  отскочил.  Посыпались
хрустящие осколки. Не переставая говорить,  я  нащупал  торчащий  из  рамы
острый треугольник и стал перепиливать веревку. Промахиваясь,  резал  кожу
на запястьях. Освободился наконец. Распутать ноги было уже гораздо  легче.
Пошарил ладонью по стене, нащупал выключатель, нажал. Вспыхнула  люстра  -
клубок хрустальных висюлек.
   Джулиана сидела на широкой постели, зажав  лицо  ладонями.  Я  пошел  в
кухню, прикончил из горлышка полупустую бутылку со знакомой  этикеткой,  а
последними каплями смазал порезы. Сразу защипало. Я  вернулся  в  комнату,
извлек аптечку и  принялся  методично  обрабатывать  царапины.  Порезы  от
осколков стекла - по-моему, самое паршивое... Губа распухла, и я не стал к
ней прикасаться.
   - Ты меня убьешь? - тусклым голосом спросила Джулиана.
   - Поцелую в щечку.
   - Поскорее только, не надо тянуть.
   - Еще не хватало руки пачкать.
   - Убей сам, я не хочу в карьер...
   - За ногу тебя да об кедр! - заорал я. - Ты  что  же  думаешь,  я  сюда
заявился для того, чтобы помогать Команде? Я еще разберусь, отчего вы  тут
грызете друг другу глотки в буквальном смысле слова! Раздевайся, живо. Ну?
   Она уронила платье рядом  с  кроватью,  я  раздевался  зло,  торопливо,
обрывая пуговицы. Отшвырнул куртку, бросил кобуру на  столик.  Рискованный
эксперимент, можно и головы не сносить, но без риска  ничего  не  узнаешь,
когда это "охотники за динозаврами" отступали?
   Я погасил свет, плюхнулся с ней  рядом  и  потянул  на  себя  простыни.
Несколько минут лежал, глядя в темноту. В сороковом в Ратабану мне удалось
за шесть с половиной часов перевербовать Колена-Попрыгунчика, но это  было
в Управлении, в моем кабинете, а сейчас и  не  в  перевербовке  дело,  все
сложнее, все иначе...
   Джулиана настороженно замерла, наконец спросила:
   - Ну?
   - Не запрягла, - сказал я. - Лицом к стене и дрыхни. Тебе ясно? Ты меня
правильно поняла?
   - Хочешь сказать, что действительно будешь спать?
   - Уверен, что удастся.
   - Не страшно?
   - Нет, - сказал я. Ох как мне было страшно! - Нет. Я вам докажу, что вы
люди, сами не понимаете, так я вам докажу...
   - Но ты понимаешь, что я могу не удержаться...
   - Возможно, - сказал я. - Если ты  все  же  не  удержишься,  это  будет
значить, что мы тысячу лет верили в  миражи.  В  то,  что  человек  -  это
Человек, что разум - это добро, и вдруг окажется, что  все  зря...  Ладно,
давай спать.
   Настоящего здорового  сна  не  получилось.  Всплывали  путаные  обрывки
кошмаров, нелепые споры с  противником  без  лица  и  тела,  я  забывался,
вскидывался, разбуженный рвущим ощущением падения  в  пропасть  и  смутной
тревогой, таращился в темноту, слушал  ровное  дыхание  Джулианы  и  вновь
падал на подушки. Ближе к рассвету проснулся от тяжести и едва не  заорал.
Оказалось,  Джулиана  тесно  прижалась  ко  мне,  дышала  в  ухо,  теплая,
расслабившаяся, и эта сонная теплота, запах ее кожи,  отдаляющая  близость
действовали на меня, как золотая полоска зари на приговоренного к  смерти,
- еще и потому бесило все это, что я начал было в чем-то  разбираться,  но
важное, самое важное никак не давалось...





   Проснулся  я  раньше  Джулианы,  сварил  кофе  и  дул  его  с  каким-то
остервенением. Потом собрал осколки стекла и выкинул  их  в  мусоропровод,
побросал туда же пустые бутылки,  стер  назеркальные  письмена  резвунчика
Штенгера,  попутно  сверившись  со  своим  отражением  и  убедившись,  что
распухшая губа меня нисколько не красит, смыл с рук засохшую кровь. Больше
заниматься пока нечем. Самое время  сесть  и  подумать,  потому  что  наша
работа заключается в том, чтобы думать.
   Принято считать, что контрразведка - это:
   несущаяся по автостраде машина, пунктирная разметка,  как  трассирующая
очередь, жесткое, собранное лицо человека за рулем, пистолет  в  отделении
для перчаток, холодная  ясность  ситуации,  расставлены  все  точки,  визг
тормозов на поворотах, успеть, домчаться, задержать...
   ночная улица в далеком городе на  другом  конце  света,  сдвоенное  эхо
тихих торопливых шагов,  фонари  в  облачках  мошкары,  неоновое  мерцание
вывесок, рука в кармане плаща, черная тень,  рванувшаяся  навстречу  из-за
угла, тяжелое дыхание, возня...
   Спору нет, так тоже бывает. Раз в год. Или реже. А  гораздо  чаще,  все
остальное время:
   набитая  свежими  окурками  пепельница,   закипает   третий   кофейник,
рассветный сизый холодок за окном, на столе и под столом - куча скомканных
листов, варианты, гипотезы, схемы, и свинцовая тяжесть в висках, и попытка
связать  между  собой,  соединить  в  единое  целое   горсточку   коротких
сообщений, фактов, отчетов, они  противоречат  друг  другу,  порой  упрямо
отрицают, взаимно зачеркивают друг  друга,  но  ты  знаешь,  что  все  они
относятся к одному делу, однако никак не можешь вывести стройную версию, а
каждая минута промедления - преступление с твоей стороны,  потому  что  ее
использует враг, и становится ясно, что ты бездарь и тебя нужно немедленно
гнать, невзирая на  прошлые  заслуги,  лишив  погон  и  орденов,  а  потом
медленно синеет небо,  и  на  востоке  розовая  ниточка  восхода,  светлая
утренняя тишина похожа на юную невесту в белом платье, и  чашки  оставляют
на разбросанных бумагах коричневые кольца, а сигареты кончились,  разгадка
перед глазами и непонятно, как ты раньше не  додумался  до  таких  простых
вещей, и можно ехать в Управление. Контрразведка. А потом все сначала.
   Вопрос  номер  один:  вурдалаки  -  творение  природы  или  нет?   Нет.
Людоедство существовало на низшей ступени развития человечества  и  всегда
исчезало, едва человек переступал на несколько  ступенек  выше.  Рецидивы,
вроде кампучийского,  остаются  вспышками  дикого  атавизма.  Кровососущий
человек для биологии то же  самое,  что  вечный  двигатель  для  физики  -
абсолютный нонсенс. Его не должно быть; если же он есть - или болезнь, или
нечто наносное, и случай с Джулианой великолепно это подтверждает.
   Вопрос номер два: как возник этот мир?
   Предположим, что он параллельный, то есть находится в  каком-то  другом
пространстве, незримо существующем бок о бок и соприкоснувшимся с нашим  в
результате катаклизма или чьего-то эксперимента. Вполне  естественно,  что
этот сопряженный мир имеет другую  историю,  другой  образ  жизни,  другие
обычаи.
   Но в том-то и  соль,  что  нет  ни  истории,  ни  уклада!  Есть  только
бессмысленное переплетение несовместимых эпизодов.
   По современному городу не может разъезжать граалящий  рыцарь.  Самолеты
не могут появиться в  мире,  где  понятия  не  имеют  об  авиации.  Джипы,
пищепроводы, рыцари короля Артура, убийство  Кеннеди,  истребители  второй
мировой войны, язык, на котором здесь говорят, - каждый отдельный  кусочек
принадлежит своему отрезку времени и пространства, и никакими ссылками  на
иную историю, иной уклад нельзя оправдать  наличие  в  одной  точке  всего
сразу. Из десяти книг вырвано по страничке и собрано под один  переплет  с
огромной надписью: "НЕЛЕПИЦА". Кто же компилятор?
   Естественный  катаклизм  мог  бы  уничтожить  вертолет   Руди   Бауэра,
беспилотники и даже спутник, но  никакой  катаклизм  не  смог  бы  усадить
чистенького и  невредимого  Бауэра  рядом  с  растерзанным  "Орланом".  Не
"что-то", а "кто-то". И не важно, десятирук он или шестиног, в каких лучах
он видит, похож он на нас или нет. Это не важно. Главное - он есть,  и  он
действует.
   Не зря при виде  Бауэра  сам  собою  всплывает  эпитет  "опустошенный".
Высосанный, выжатый. В это нелегко поверить, но  верить  придется  -  этот
мир, этот город вовсе не мир и не город, а гигантский  стенд,  на  котором
кто-то  могущественный  изучает   человечество,   пользуясь   информацией,
извлеченной из мозга  Бауэра  -  вполне  возможно,  не  высосанного  и  не
вскрытого, а попросту врезавшегося в звездолет пришельцев и погибшего.  Не
нужно с самого начала думать о НИХ так уж плохо.
   Что ж, первая гипотеза не всегда истинна,  но  и  не  всегда  ошибочна.
Можно не попасть в десятку, расстреляв обойму, а можно и влепить в яблочко
с первого выстрела. Смотря какой  стрелок,  смотря  какая  мишень.  Смотря
какое оружие - все важно.
   Разумеется, есть и неувязки. Непонятно, почему  убийство  Кеннеди  дано
через восприятие какого-то скучающего газетера. Непонятно,  откуда  взялся
город белых ночей из  моей  первой  галлюцинации.  Непонятно,  какую  роль
играет незнакомец, творивший из воздуха стулья, откуда взялись вурдалаки и
охотники на них. Что ж, существование всего этого можно объяснить и так  -
исследователь комбинирует, работает  с  материалом,  синтезирует,  пытаясь
добиться... чего? А бог его знает, черт его разберет.
   Дверь в кухню тихо отворилась. Передо мной стояла Джулиана.
   - Привет, - сказал я. - Чем порадуешь?
   - Я ухожу. Ты уходишь тоже, или тебе еще нужно прятаться?
   - Не знаю. Не уходи, есть разговор.
   Джулиана молча повернулась  и  пошла  к  выходу.  Напяливая  куртку,  я
побежал следом, догнал ее уже на лестнице, схватил за локоть:
   - Подожди.
   - Ну что еще?
   - Мне нужно попасть в лес, к... к вашим.
   - Зачем?
   - Нужно, если прошу.
   - Думаешь, что если  ты  меня  не  убил,  то  можешь  распоряжаться?  И
напрасно ты меня не убил. Я не хочу жить.
   - Глупости. Ты должна хотеть жить. Ты человек.
   - Я не человек.
   - Ерунда. Все вы здесь люди, только вас  заставили  играть  в  какую-то
нелепую игру...
   - Иди ты к черту, Алехин, -  сказала  Джулиана  устало.  -  Обратись  к
Штенгеру, если тебе так приспичило, а меня оставь в покое. Я уже ничего не
хочу, понимаешь? Я не хочу оставаться вурдалаком  и  не  верю,  что  смогу
превратиться в человека. Я сгорела, как многие, поздно. И что меня  больше
всего угнетает - не могу убить себя сама.  Сил  не  хватает.  Может  быть,
повезет, выследят... Все. Не ходи за мной, не хочу.
   Поздно, подумал я, ведь и правда поздно, ай-ай...
   Я тоже вышел на улицу. Там  было  тихо  и  пусто,  стояло  ведро,  лужи
высохли, и ведь кто-то сейчас  надевал  кольчужный  ошейник  и  защелкивал
патроны в обойму. Всякая война страшна, но страшнее всего - глупая  война,
бессмысленная.  И  высшая  несправедливость  войны  в  том,  что  на   ней
убивают...
   Джулиана шла к своей шикарной машине, а я смотрел ей вслед и думал  про
то, что никогда еще не видел таких красивых.
   Потом я заметил человека, зачем-то вставшего посреди улицы, я посмотрел
на него мельком, вгляделся, узнал длинную серую шинель, прямую, как свеча,
фигуру капитана Ламста и не видел ничего, кроме вытянутой руки и  большого
черного пистолета, слишком тяжелого для тонких длинных пальцев.
   Выстрел грохнул,  дробя  стеклянную  тишину,  вслед  за  ним  раздались
другие, эхо испуганным зайцем металось по улице, отскакивало от стен и  не
могло найти выхода. На противоположной стороне  улицы  появился  еще  один
человек с поднятым на уровень глаз пистолетом.  Откуда-то  длинно  строчил
автомат.
   Не помню, как она падала. Скорее всего, я  вообще  не  видел  этого.  Я
опомнился, стоя возле нее на коленях, руки у меня были в крови, я  пытался
поднять ее голову, а в ушах надоедливо звучала старая детская считалочка:
   - Вышел рыцарь из тумана, вынул ножик из кармана...
   Ко мне подошли, и я поднял голову. Надо  мной  стоял  капитан  Ламст  в
своей дурацкой шинели, идеальный перпендикуляр, увенчанный фуражкой,  и  я
поднялся, схватил его за отвороты, притянул к себе,  мое  лицо,  наверное,
было страшным, а он смотрел на меня спокойно и устало, глаза у  него  были
красные и запухшие. Меня для него не существовало. Был только рыжий карьер
и зеленые броневики, дело и сон урывками. Я не мог его ударить.
   - Мать вашу так, - сказал я. - Ну что вы наделали?
   -  Мы  застрелили  вурдалака,  -  сказал  Ламст,  глядя   сквозь   меня
воспаленными глазами. - Это наша работа, вы понимаете? Мы не можем  иначе,
кто-то должен, понимаете вы это?
   - Вышел рыцарь из тумана...  -  сказал  я.  -  Ламст,  вы  когда-нибудь
слышали про чудака, дравшегося с ветряными мельницами? Он ведь проиграл не
потому, что сломал копье. У него не было врага - как и у  вас,  Ламст.  Вы
просто вбили себе в голову, что враг должен быть...
   - Но ведь нельзя иначе, - сказал Ламст, и у меня осталось  впечатление,
что он пропустил мои слова мимо ушей. - Откуда  вы  взялись?  Как  это  вы
ухитряетесь каждый раз оказываться в эпицентре, специально стараетесь, что
ли?
   - Ну да, - сказал я. - А как же вы думали?
   - Я вас арестую. - Он оглянулся. Его люди (их было уже четверо)  стояли
кучкой в отдалении и смотрели на нас. - Возьму и арестую. Несмотря  на  то
что мне говорила  Кати  Клер.  Несмотря  на  то  что  вы  явно  приплелись
откуда-то издалека и не разбираетесь в здешних делах.
   - Бросьте вы, - отмахнулся я,  -  лучше  идите  выспитесь,  на  вас  же
смотреть страшно.
   - Некогда. Как же вы все-таки тут оказались?
   - А я тут ночевал. Просто ночевал в ее квартире.
   - Этого не может быть. Ни один человек не оставался  в  живых...  Я  не
верю.
   - А вы поверьте. И поверьте заодно в то, что занимались не тем.
   -  И  вы  сможете  повторить  это  родным  моих  парней,  погибших  при
исполнении?
   - Мне случалось говорить с родными погибших при исполнении, - сказал я.
- Ладно. Что было раньше, то было раньше. Мертвые остаются молодыми, вы  о
живых подумайте, Ламст.
   - Вот они, ваши живые. - Он поднял руку, указывая на зашторенные  окна.
Ни одна занавеска не колыхнулась. - Сидят,  и  ни  одна  сволочь  носа  не
высунет, а ведь слышали, не могли не слышать, бараны, шкуры...
   Один из его людей вдруг вскинул автомат и застрочил по стеклам. Магазин
кончился скоро, он ведь не сменил его после того, как стрелял в  Джулиану,
затвор клацнул, и автомат захлебнулся. С десяток окон на  четвертом  этаже
зияли  дырами  в  зигзагах  трещин,  несколько  разлетелись  вдребезги,  и
последние осколки еще  сыпались  на  мостовую.  Улица  осталась  пустой  и
сонной. Все стояли молча, опустив головы.
   Я добрел до машины Джулианы, открыл дверцу и сел. Заворчал мотор, из-за
поворота показался длинный зеленый броневик.
   Я сидел, передо мной покачивалась на пружине желтая плюшевая  обезьянка
с хитрющей мордочкой. Открылась правая  дверца,  и  капитан  Ламст  уселся
рядом со мной. В овальное зеркальце видно было, как приехавшие затаскивают
труп в броневик и посыпают привезенным песком алые пятна  на  мостовой.  Я
узнал сухой рыжий песок из карьера. Ламст молча сопел, и  мне  показалось,
что он уснул.
   - Ламст, - сказал я. - Тогда,  в  "Холидее",  что  это  был  за  взрыв?
Вернее, кто его готовил и зачем?
   - Это такое течение - бомбисты. Они считают, что бессмысленность нашего
существования подсказывает единственный выход: мир нужно уничтожить. Мы их
тоже расстреливаем.
   - Расстрелы, - сказал я. - И еще раз расстрелы. Вышел рыцарь из тумана,
вынул шпалер из кармана...
   - Вы считаете меня убийцей? - спросил он.
   - Я считаю, что карьер заслонил вам все остальное.
   - Остальное, - сказал он  тихо  и  горько.  -  Другие  методы.  Как  вы
думаете, почему  к  вам  так  терпимы  и  доверчивы?  Вы  думаете,  мы  не
пробовали? У меня был друг, вы бы с ним быстро нашли общий язык - он  тоже
постоянно искал новые пути...
   - И?
   - Два года назад он отправился в лес. И не вернулся.
   Он замолчал и смотрел в зеркальце. Там уже  все  закончили,  уселись  в
броневик и ждали только Дамста. Я вдруг вспомнил разговор в "Нихил-баре".
   - Слушайте, Ламст, - сказал я. - Что бы вы  чувствовали,  если  бы  вас
начали преследовать только за то, что по ночам вы спите? Устраивать облавы
и засады, объявлять вне закона?
   - Это было бы противоестественно.
   - Вот именно. Теперь поставьте на свое  место  вурдалака,  а  на  место
привычки спать ночью - привычку сосать кровь. Да-да, вот  именно.  Это  их
образ жизни, и, когда вы вначале выступили против него, они вас  посчитали
агрессором. Двойное зеркало, Ламст.
   - Вам не кажется, что вы противоречите сами себе? -  спросил  он  после
короткого раздумья.
   - Вот это-то меня и мучает. Этого-то  я  и  не  могу  понять.  С  одной
стороны, их кровожадность - образ жизни. С другой стороны, он их  тяготит,
создается впечатление, что они сами не знают, откуда и зачем это у них...
   Я замолчал.  Я  мог  бы  и  продолжать,  развивать  свои  сомнения,  но
вспомнил, что мой собеседник сам всего лишь продукт эксперимента.
   - Вам нужно ехать со мной.
   - Вы все-таки упорно хотите меня арестовать?
   - Теперь уже нет, - сказал Ламст. - У меня хватает ума понять,  что  вы
не наш,  что  пришли  неизвестно  откуда  и  ради  неизвестных  мне  целей
пытаетесь разобраться в том, что у нас тут происходит.
   - Вот именно, - сказал я. - Я не хочу играть с вами  в  прятки,  еще  и
потому, что вы нужны мне как союзник.  Я  тоже  офицер,  Ламст,  хотя  моя
служба во многом отличается от вашей.
   - И насколько я понимаю, вы все равно не ответите, если я  спрошу,  кто
вы и откуда?
   - Ну разумеется, не отвечу.
   - С каких лет вы помните ваше детство?
   - Ну, лет с пяти, - сказал я. - А зачем вам?
   - Видите ли, каждый из  нас  помнит  только  шесть  последних  лет.  Не
глубже. Не говоря уже о детстве. Мы знаем, что воспоминания должны быть, у
нас же рождаются дети, но среди нас, взрослых, своего  детства  не  помнит
никто...
   - Значит, вы меня подловили?
   - Ну да, - кивнул он. - Видите, как просто вас можно подловить?
   - Я не знал, что никто не помнит детства...
   - Выходит, за Морем действительно есть другой мир?
   - А откуда вы знаете, что он должен быть?
   - Тогда, может быть, вы знаете, кто мы? - Он пропустил  мимо  ушей  мой
вопрос.
   - Вот это я и пытаюсь установить, - сказал я.
   - Есть ли у жизни смысл?
   - Конечно.
   - У вашей есть, - сказал он. - Ну а есть ли, на  ваш  взгляд,  смысл  в
нашей жизни?
   - Пока я его не вижу, - сказал я. - Мы с вами  мужчины,  военные  люди.
Мне кажется, что вам нужна прежде всего правда,  какой  бы  она  ни  была,
верно? Пока я не вижу смысла в вашей жизни.
   - Почему же тогда мы существуем? Кто мы?
   - Ну откуда я знаю!
   - Значит, и вы не знаете. Но должен же кто-то знать...
   Он безнадежно махнул рукой, открыл дверцу и выбрался  наружу,  неуклюже
путаясь в полах шинели. Я ничем не мог  ему  помочь,  он  только  что  сам
уничтожил наш с ним шанс, и нужно было начинать все заново. Ну, по крайней
мере, теперь я не был на положении загнанного зверя, спасибо и на том...
   Броневик укатил, я остался совсем один на пустой улице,  залитой  ярким
бессолнечным светом.
   Из  дома  с  разбитыми  окнами  вышел  мужчина,  постоял,  посвистывая,
безмятежно глядя вокруг, потом не спеша подошел ко мне. Он был упитанный и
розовый.
   - Закурить есть?
   - Нету, - сказал я.
   - Надо понимать, опять Команда в разгуле? - спросил он, оглядываясь.
   - Ага.
   - Пора бы их и приструнить, - сказал он мечтательно. - Нет, ну пусть бы
возились себе со своими игрушками, но какого черта вот  так?  Лежу,  вдруг
хлоп - окно вдребезги. Волю им дали, гадам. Приспичило гонять вурдалаков -
поезжай в лес и гоняй сколько влезет, пока не надоест или из  самого  душу
не вытряхнут. И вообще, неизвестно, есть вурдалаки  или  их  нет.  Сколько
живу, ни одного не видел. Может,  их  нарочно  выдумали,  чтобы  пыжиться,
героев из себя изображать?
   - Горло перегрызу, - сказал я и щелкнул зубами.
   Он увидел мои измазанные кровью ладони - я так и не вытер их, забыл,  -
стал отступать мелкими шажками,  попятился,  отпрыгнул  и  понесся  прочь,
шустро перебирая толстыми ножками.
   Все это было мне насквозь знакомо. Таких я встречал не так уж часто, но
и не так уж редко, и встретить их можно было на любом  меридиане  планеты,
на любой параллели. "Конечно, это между нами, инспектор, но я,  право  же,
не пойму, почему до сих пор твердят, что это  еще  нужно  планете  -  МСБ,
войска ООН? Я, честно говоря, не видел ни одного живого экстремиста, и мои
знакомые тоже не видели. Пакт о разоружении подписан? Подписан. К чему  же
тогда твердить о какой-то опасности, о рецидивах и пережитках?"
   Я оглянулся назад. Посреди мостовой желтел щедро  насыпанный  песок.  В
голове сама собой всплыла полузабытая музыка, я не сразу понял, откуда это
пришло, потом проступили из молочно-бледной пустоты густые темные  вершины
логовараккских  елей,  белые  северные  звезды,  костер,  отражавшийся   в
спокойной воде. Мы на отдыхе. Мы в  отпуске.  Прогулка  в  волшебный  край
жемчужных   рек   русского   севера.   И   у   костра    с    гитарой    -
Камагута-Нет-Проблем, второй после Кропачева гитарист и  знаток  старинных
песен о разведке всех времен, стран и народов,

   Мы над телом постоим,
   посмотрите, мужики:
   восемь пуль на одного -
   вот и баста.
   Если б вовремя коня,
   - если б вовремя огня,
   если б вовремя обнять -
   он бы спасся...
   Кровь сквозь пальцы протечет
   и потребует еще.
   То по брату нужен плач,
   то по сыну.
   Если б вовремя плечо,
   если б вовремя рука -
   нам бы не было врага
   не под силу...

   Всем покойно и весело, мало кто слушает гитариста, в этом месте и в это
время гораздо приятнее ухаживать за приглашенными  девушками,  целоваться,
спрятавшись в лохматом переплетении  мягких  веток.  Разбрелись,  отовсюду
тихий смех, шепотки, костер прогорает,  звенит  гитара,  и  никто  еще  не
знает, что через шесть с половиной дней на автостраде Марсель-Берн полетит
под откос машина, и найденные в ней документы неопровержимо докажут, что у
нас вот уже второй  год  буквально  под  носом  существует  неизвестная  и
неучтенная организация самого  подлого  пошиба.  Телефоны  взвоют,  словно
остервеневшие мартовские коты, полетят к черту  отпуска,  шалым  метельным
вихрем закружится операция "Торнадо", и Камагута-Нет-Проблем не  вернется,
совсем не вернется, никогда уже, и  пока  не  появится  раненый  Кропачев,
которого тоже, признаться, не чаяли увидеть, никто не будет знать, как все
вышло...

   Мы над телом постоим,
   посмотрите, мужики.
   А потом уйдете вы
   на задание.
   Если б вовремя понять,
   не пришлось бы нам пенять,
   не пришлось бы обвинять
   опоздания...

   Так вот, с Камагутой случилось то же самое, что  происходит  сейчас  со
мной. Он сделал  достаточно  и  мог  вернуться,  но  пошел  дальше,  чтобы
выяснить как можно больше.
   Мне пора возвращаться. Панта  специально  подчеркивал.  Все  правильно,
сказал бы он. Осмотрелся - и отступай. Отступать вовсе  не  позорно,  если
отступление входило в круг поставленных перед тобой задач.
   Свое я сделал. Мой отчет будет выглядеть примерно так:
   "В  результате  осмотра  места  происшествия  мною,   инспектором   МСБ
капитаном  Алехиным,  установлено  путем  личного  наблюдения  и  анализом
поступившей информации следующее:
   а) На месте острова  возник  континуум  иных  временно-пространственных
характеристик.
   б) Личные наблюдения (подробно).
   в)  Резюмируя  вышеизложенное,  пришел  к  выводу:  полученные   данные
позволяют  говорить  о  присутствии  в  данной  точке  представителя  (или
представителей) иного разума,  проводящего  (проводящих)  эксперименты  по
материализации живых существ, в том числе  людей,  на  основе  информации,
извлеченной  неизвестным  путем  из  мозга  Р.Бауэра.  Считаю   допустимым
предположение, что целью экспериментаторов является установление  контакта
с цивилизацией Земли".
   Примерно так я и написал бы. Прелестный бюрократический жаргон, но  что
поделать,   если    именно    так    положено    писать    рапорты.    Все
эмоционально-эмпирическое тоже заинтересует компетентных лиц и  будет  ими
выслушано  позже,  а  рапорт  придется  писать,   пользуясь   стандартными
формулировками - канцелярскими атавизмами. Может быть, так даже  лучше.  В
конце концов, ни на бумаге, ни  в  устном  рассказе  нельзя  передать  мои
впечатления от карьера, смертный ужас, испытанный этой ночью, тоску и злую
жалость, охватившие меня,  когда  Джулиана,  увидев  направленные  на  нее
стволы, улыбнулась с усталым облегчением...
   Все эти люди никогда не  существовали,  сказал  я  себе.  Успокойся,  и
поменьше эмоций. Они - нежить,  гомункулусы,  продукт  опыта,  вытяжки  из
мозга Бауэра. Муравейник под стеклянным колпаком. Прошлого у них нет,  нет
родителей, нет смысла жизни, идеалов... Нет?
   Капитан  Ламст  и  его  люди  занимаются  своим  делом   не   по   воле
экспериментаторов, я убежден в этом. Они сами, руководствуясь  стремлением
защитить, предупредить,  уберечь,  не  получая  за  это  каких-либо  благ,
третируемые притаившимся за шторами сытеньким большинством, рискуют каждый
день жизнью ради этого самого большинства. И я, сволочь этакая,  отказываю
им в праве называться людьми? Именно потому, что Джулиана была  человеком,
она вышла из навязанной ей роли, подтвердив своим поведением мою догадку о
том, что эта роль ей навязана, что этот мир создан искусственно. Они люди,
и  человеческое  прорывается,  не  может  не  прорваться,  сквозь   наспех
сляпанную бумажную маску все явственнее  проглядывает  человеческое  лицо.
Это может означать и такое: неведомые экспериментаторы лишь вдохнули жизнь
в свои создания, а дальше от них ровным счетом ничего не  зависело.  Ждали
они чего-то подобного или нет? Понимали ли,  разбирались  ли  в  том,  что
создали?
   Я медлил. Нужно было что-то решать.
   В любой отрасли кроме писаных законов есть неписаные, и лучший работник
- тот, кто в равной мере руководствуется и теми и другими. В нашей  работе
это проявляется особенно остро. Сделать то, чего от тебя требует параграф,
несложно, загвоздка в другом - исполнив предписанное, сделай то,  чего  от
тебя требует неписаный закон. И вместе с тем не забывай, что есть границы,
которые нельзя переходить, - границы между необходимой долей инициативы  и
вседозволенностью, между риском и ненужной бравадой.
   Я сделал больше, чем от меня  ждали.  Они  там  предполагали  все,  что
угодно, но Неизвестное, как это всегда бывает, оказалось совсем  непохожим
на то, что о нем напридумали. На то оно и Неизвестное.
   Долг службы властно направлял меня назад, на  берег.  Я  хорошо  помнил
дорогу, у меня была мощная машина, и никто не стал  бы  меня  задерживать,
вздумай я покинуть город. Но  вопреки  мыслям  об  уставах  и  параграфах,
тревожному ожиданию слетевшихся светил науки, вопреки всему прежнему перед
глазами вставали то моросящий дождь и перестук пулемета в карьере, то лицо
умиравшей на мостовой Джулианы, то воспаленные глаза изнуренного  страшной
бессонницей Ламста. Были только континуум и я.
   Я упустил момент, когда  можно  было  уйти  без  колебаний.  Знал,  что
никогда не прощу себе, если уйду, знал, что и мне не  простят  -  пусть  в
глубине души, но не простят. Так что я оставался.
   В  подъезде  что-то  загремело,  бухнула  дверь,   на   улицу   вылетел
растрепанный долговязый юнец и припустил что есть мочи. На бегу он потирал
спину и ниже и оглядывался. Следом выскочил толстяк в  пижамных  штанах  и
майке, махая широким ремнем, заорал вслед:
   - Я тебе покажу Команду, сопляк! На порог не пущу! - возмущенно плюнул,
стянул ремнем пузо и ушел.
   Я тронул машину. Будь у меня лошадь, я поднял бы ее в намет.  Это  было
бегство - от уставов, параграфов и инструкций, от себя прежнего, от всего,
что я уважал и соблюдал, пока не оказалось, что этого мало.





   У ближайшего телефона я затормозил, вылез и набрал номер,  который  мне
дала Кати. Откликнулся мужской голос и стал подозрительно допрашивать, кто
я такой, откуда знаю этот номер и зачем мне, собственно, нужна Кати  Клер.
Я разозлился и рявкнул, что я - Алехин, он  же  объект  номер  пять  особо
опасный, так ей и передайте или лучше сначала  справьтесь  у  Ламста.  Мой
собеседник сразу подобрел и передал трубку.
   - Что? - быстро спросила Кати. - Опять осложнения?
   - Теперь никаких, - сказал я. - Никто за мной не гоняется, скучно  даже
с непривычки.
   - Где ты?
   Я описал ей ближайшие дома и воздвигнутую посреди  треугольного  газона
абстрактную скульптуру сомнительного достоинства, похожую на  захмелевшего
удава, защемившего хвост в мясорубке и теперь старавшегося  высвободиться.
Этакий Лаокоон навыворот.
   - Порядок, - сказала она. - Это близко, я до тебя пешком добегу. Никуда
только не уходи.
   Я пообещал не уходить, вернулся в машину и стал ждать. Буквально  через
минуту она, запыхавшись, вылетела из-за угла  в  сопровождении  скакавшего
впереди Пирата,  одетая  точно  так,  как  в  день  нашего  романтического
знакомства, то есть вчера. Я посигналил, потому что она  стала  растерянно
озираться, и открыл им  дверцы.  Псина  привычно,  по-хозяйски  влезла  на
заднее сиденье, дружелюбно ткнула меня мордой в затылок и улеглась, свесив
переднюю лапу. Кати села рядом со мной и  сразу  же  углядела,  глазастая,
распухшую нижнюю губу и пораненные руки:
   - Опять ухитрился во что-то влипнуть?
   - Да вроде того.
   - А где машину взял?
   - Досталась в наследство...
   Не сводя глаз с бедолаги удава, я рассказал ей все, что произошло с той
минуты, когда мы вчера днем расстались. Она слушала, положив подбородок на
сплетенные  пальчики,  любопытство  в  глазах  сменялось  страхом,   страх
недоверчивым раздумьем.
   - Но этого не может быть.
   - Ну да, - сказал я. - "Еще ни один человек не  оставался  в  живых..."
Капитан Ламст, цитата две тысячи  триста.  А  разве  кто-нибудь  пробовал?
Привыкли вы, черти, к сложившимся порядкам, не приходит вам в голову,  что
это не порядки, а затянувшееся недоразумение...
   - Исследовательская работа велась и ведется.
   - Значит, не с того конца подходили.
   - Почему? Собственно говоря, ничего нового ты не открыл. Мы знаем,  что
вурдалака можно привести в шоковое состояние именно так,  как  это  сделал
ты. Это обнаружили довольно давно.
   Дальше они и не могли пойти, сообразил я. Это я знал, что  в  настоящем
большом мире  никогда  не  было  вурдалаков,  а  им,  не  ведающим  своего
происхождения, замкнутым в заколдованном месте, над  которым  и  солнца-то
нет, не понять, что вурдалаки - противоестественная нелепица Самим  им  не
справиться,  им  просто   необходим   человек,   знающий,   что   мир   не
ограничивается всякими  там  Мохнатыми  Хребтами  и  Ревущими  Холмами,  а
человечество - ими самими. Так что прости меня, Панта, я им  нужен.  Думай
обо мне как о нарушителе, я уже не на задании, я сам от  себя...  впрочем,
разве только от себя? Я еще и от них, от  тех,  про  кого  мы  сегодня  не
помним даже, как их звали, используем собирательные образы...
   - Ты знакома со Штенгером? - спросил я.
   - Лично - нет, но знаю вообще-то.
   - Адрес знаешь?
   - Знаю.
   - Пистолет с собой?
   - Ага.
   - Вот и отлично, - сказал я.
   Пульсирующий вой сирен.  Мимо  нас  промчалась  стая  длинных  легковых
машин, варварски  разрисованных  от  руки  какими-то  спиралями,  постными
ликами с огромными глазами, оскаленными черепами и цветными  кляксами.  За
машинами волочились гремящие связки пустых жестянок. Завывающий,  гремящий
кортеж исчез за поворотом.
   - Эт-то еще что такое? - осведомился я.
   - Так... - Она смотрела вслед зло и брезгливо. - Очередное  извращение,
Штенгер навыворот.
   - Антискотство?
   - В некотором роде.
   - Посмотрим? Очень мне хочется  взглянуть,  что  это  такое  -  Штенгер
навыворот.
   - Ничего интересного.
   - Все равно. Работа у меня такая - смотреть и слушать.
   - Хорошо. Только я сяду за руль, ты дороги не знаешь.
   Мы поменялись местами и вскоре  прибыли  на  окраину  города.  На  краю
котловины, поросшей нежной зеленой травкой, выстроилось  не  меньше  сотни
машин, а их хозяева столпились внизу, где стоял накрытый  зеленым  стол  и
что-то ослепительно поблескивало. На круглой высокой кафедре ораторствовал
человек в черном.
   Мы не без труда протолкались в первый ряд. Большинство здесь составляли
пересмеивающиеся и перемигивающиеся зеваки,  но  ближе,  у  самого  стола,
выстроились полукругом мрачные люди, десятка два, в белых холщовых рубахах
до  пят,  простоволосые.  Глаза  у  них  были  загнанно-пустые,  сами  они
напоминали фанатиков зари христианства, какими я их себе  представлял.  На
оратора они смотрели, как на  живого  бога.  Сверкающий  предмет  оказался
жбаном, надраенным до жара.  Из  него  торчала  длинная  ручка  блестящего
черпака.
   Оратор снова заговорил, и я навострил уши. Был он высокий, здоровенный,
откормленный, с ухоженной бородищей и расчесанными патлами  ниже  плеч,  в
шуршащей черной мантии с массивным медальоном на груди. Медальон изображал
череп. Кафедру  окружали  крепкие  парни,  бросавшие  по  сторонам  цепкие
подозрительные  взгляды.  Куртки  у  них  знакомо  оттопыривались.  Как  я
подметил, они больше смотрели на склоны котловины, чем на толпу.
   - Все хаос,  -  зычно  и  уверенно  вещал  проповедник.  -  Какого-либо
организующего  разумного  начала  в  нашем  мире  нет.  Поисками  порядка,
закономерности, хотя бы ничтожного здравого смысла занимались лучшие  умы.
Они ничего не достигли, и вы все это знаете. Вам всем  известно,  что  наш
мир представляет собой сгусток хаоса, созданный неизвестно кем  неизвестно
как неизвестно ради чего. Ваша жизнь бесцельна, вы - манекены, живущие  по
инерции,  подстрекаемые  лишь  примитивными  инстинктами   размножения   и
утоления потребностей желудка. Вы знаете, что я прав,  вы  сами  пришли  к
тому же выводу...
   Он  говорил  долго  и  убедительно.  Надо  отдать  ему  должное  -   он
всесторонне исследовал жизнь континуума и совершенно  справедливо  считал,
что  этот  мир  -  досадная   нелепость,   необъяснимая   ошибка.   Талант
исследователя у него был, и витийствовать он умел.
   - Будьте настоящими  людьми!  -  загремел  он,  орлиным  взором  озирая
паству. - Наберитесь смелости оборвать  ваше  бессмысленное  существование
жвачных животных.  Победите  страх.  Решительно,  как  подобает  мужчинам,
уйдите, хлопнув дверью. Обманите рок. Натяните нос тому, кто обрек вас  на
жалкое прозябание!
   Он взмахнул  руками,  сошел  с  кафедры,  взялся  за  ручку  черпака  и
выжидательно посмотрел  на  толпу.  Толпа  безмолвствовала.  Кое-кто  стал
пробираться подальше от стола.
   - Сам и глотай! - крикнули у меня за спиной.
   - Делать ему нечего! Жратвы навалом, вот и бесятся!
   - Острые ощущения ему подавай!
   - В ухо бы ему, да куда там, вон как вызверились, мордовороты...
   Тем временем кто-то в холщовом подошел к столу, схватил  обеими  руками
торопливо протянутый проповедником черпак, глотнул, захлебываясь,  заливая
рубаху на груди густой зеленой жидкостью. Короткая судорога  скрючила  его
тело, он осел на землю и больше не шевелился. Движение в толпе  усилилось,
она таяла, как воск на солнце, люди  торопились  к  автомобилям.  Холщовые
вереницей тянулись к столу, один за другим  припадали  к  ковшу,  один  за
другим падали на мягкую траву, солнца в небе не было, смотреть на  это  не
хватало сил, они шли и шли, пили, падали...
   - Разбегайся! - заорал кто-то.
   По склону прямо к столу неслась,  размахивая  дрекольем  и  воинственно
вопя, кучка людей.  В  переднем  я  сразу  узнал  Штенгера.  Телохранители
чернорясого  торопливо  вытаскивали  из-под  курток  дубинки  и   кастеты,
смыкались вокруг своего вождя. Зеваки мгновенно рассыпались.
   И грянул бой. Били в песи, крушили в хузары. Силы были примерно  равны,
обе группы явно знали толк в рукопашной - вряд ли это была первая  стычка.
Стол перевернули сразу же, зеленая отрава полилась на мертвых,  замелькали
палки и кулаки, сплелись в клубок апостолы Абсолютного Скотства и  пророки
эвтаназии. Кто-то уже лежал, кто-то, согнувшись, выбирался  из  свалки,  у
проповедника рвали с шеи крест, Штенгер размахивал колом...
   Рядом хлопнул выстрел, второй, третий.
   - Команда! Мотаем! - завопил кто-то.
   Дерущиеся кинулись в разные стороны - видимо, и это было им не впервой.
Потоптанные вскакивали и резво бежали следом. Кати перезаряжала пистолет.
   - Я же тебе говорила, - сказала она. - Ничего хорошего. Поехали?
   - Поехали, - сказал я. - К Штенгеру. Побеседуем.
   - Значит, так, - наставлял я, когда мы поднимались по лестнице.  -  Жди
здесь. Если он выскочит, продемонстрируй ему пистолет и загони обратно.
   - Что ты затеял?
   Не ответив, я позвонил.
   Дверь открыл сам Штенгер, заработавший в битве великолепный  синяк  под
левый глаз. На его лице медленно гасла слащавая улыбочка,  предназначенная
для кого-то другого.  Он  был  по  пояс  гол,  взъерошен,  в  руке  держал
коробочку с пудрой - приводил себя в порядок. Апостол Штенгер. Мессия.
   - Чем обязан? - недоуменно спросил он,  пряча  пудру  за  спину.  -  Я,
право...
   Я протиснулся мимо него и пошел прямиком в комнату. Он тащился  следом,
бормоча, что ему некогда, что к нему должна прийти  дама  и  он  при  всем
желании не может уделить мне времени. В комнате  пахло  духами  и  хорошим
коньяком,  повсюду  валялись  четвертушки  сиреневой  бумаги,   исписанные
бисерным старушечьим почерком. Я поднял одну с кресла.

   На крыльях не подняться
   нам до Луны,
   совсем другим приснятся
   цветные сны...

   - Вы еще и поэт? - сказал я.
   - Все-таки, чем могу... - начал он, останавливаясь передо мной.
   - Молчать, - сказал я, смахнул с кресла бумаги и сел. Достал  пистолет,
снял его с предохранителя и положил на стол. Демонстративно  посмотрел  на
часы. Штенгер молча разевал рот.
   - Это - для того, чтобы вы поняли, что дело серьезное, -  кивнул  я  на
пистолет. - Вы расскажете мне все, что вам известно о вурдалаках.
   - Но, Алехин...
   - У меня мало времени, - сказал я.
   Рассыпав пудру, Штенгер с бегемотьей грацией прянул к двери,  распахнул
ее. Я не видел Кати, но там все было в порядке - пиит  захлопнул  дверь  и
задом пятился в комнату, нещадно топча свои сиреневые вирши.
   - Даю вам минуту, - сказал я. Жалости у меня к нему не было  -  слишком
многое приходилось вспомнить. - Вы расскажете мне все, что вам известно  о
вурдалаках.
   Довольно долго мы смотрели друг другу  в  глаза.  И  наконец  он  отвел
взгляд.
   - Хорошо, - сказал он. - Можно, я оденусь? И выпить бы...
   - Валяйте, - разрешил я. - Только без фокусов.
   Он ушел в другую комнату, захлопал  там  дверцами  шкафа.  Я  вышел  на
площадку и поманил Кати:
   - Иди, садись, только не вмешивайся.
   К  нам  вышел  Штенгер  с  большой  буквы  -  вальяжный,  приодетый   и
причесанный.
   - Вот, - сказал он, бросив передо мной свернутый в трубку лоскут ткани.
- Больше у меня ничего нет.
   И глотнул прямо из горлышка, обливая крахмальный пластрон. Я  развернул
лист. Это была карта континуума и в  то  же  время  карта  острова  -  его
очертания повторялись и здесь,  но  если  верить  проставленному  в  милях
масштабу, созданный пришельцами мирок был больше острова раз  в  тридцать.
Этакая чечевичка сто  двадцать  миль  на  девяносто.  Прекрасная  карта  с
дорогами, четкими надписями: "Город", "Ревущие Холмы", "Мохнатый  Хребет",
"Вурдалачьи Леса", указаны даже мало-мальски крупные лесные тропы, родники
и форпосты Команды. Кати заглянула мне через плечо и восхищенно ахнула.
   - Иди в машину, я скоро, - сказал я ей.
   Она вышла, прижимая карту к груди.
   - Откуда у вас это, Штенгер? - спросил я. - Украли небось?
   - Джулиана дала, - сумрачно ответил он, допивая остатки коньяка. - А  к
ней, по-моему, карта попала от Мефистофеля, я точно не знаю и не собираюсь
выяснять...
   - От кого?
   Выслушав  его  довольно  долгий  рассказ,  я  удивился  не  на   шутку.
Оказалось, что наряду с вурдалаками, драконами и таинственными обитателями
отдаленных окраин, о которых рассказывают то ли  глупые,  то  ли  страшные
небылицы, существует еще  некий  Мефистофель.  Живет  он  неизвестно  где,
появляется когда каждый день, когда раз  в  год,  обладает  способностями,
которых нет и не может быть у обыкновенных людей, все  знает,  всех  видит
насквозь, задает непонятные вопросы, и, хотя никому вроде бы  не  причинил
вреда, бытует стойкое мнение, что лучше от него  держаться  подальше.  Сам
Штенгер лицом к лицу встречался  с  ним  всего  раз,  месяц  назад,  чисто
случайно, и улизнул переулками под первым пришедшим в  голову  благовидным
предлогом.
   Окончательно добило меня то, что по всем приметам этот  их  Мефистофель
как две капли воды походил на таинственного незнакомца,  беседовавшего  со
мной у обломков "Орлана", и это навело на мысль, от которой  стало  жарко:
неужели я в первые же часы пребывания здесь встретил одного из пришельцев,
сыгравшего со мной шутку? Его способности, превышающие  человеческие,  его
осведомленность в географии... Остается надеяться, что  это  не  последняя
наша с ним встреча.
   - Мефистофель вам сам сказал, что его так зовут, или это прозвище?
   - Так его у нас называют.
   - Логично, - сказал я. - И метко. Прощайте, Штенгер.
   На лестнице я подумал,  что  и  Штенгер,  и  проповедник,  в  сущности,
глубоко  несчастные  люди.  Можно  и  должно  их  презирать,   но   трудно
ненавидеть. Два несомненно умных человека познали свой мир и сломались, не
выдержали,  показалось,  что  жить  не  для  чего.  То,  что  у  них  есть
последователи, не удивительно. Удивительно, что их терпят. На месте Ламста
я давно перепорол бы недоумков в  холщовом,  а  Штенгеру  с  проповедником
сунул в руки по лопате и заставил заняться делом. Яму, что ли,  копать.  А
потом закапывать. Жизнь от этого не стала бы прекраснее и благолепнее,  но
смертей, разбитых судеб и глупостей поубавилось бы...
   Кати сидела, развернув карту. Глаза у нее сияли. Она неохотно  отложила
лоскут и включила мотор.
   - Насколько я понимаю, ты везешь меня к вам? - спросил я.
   - Ага.
   - В Команду?
   - В Отдел Исследований.
   - А в чем между ними разница?
   - Команда воюет, а Отдел занимается исследованиями.
   - И много вас?
   - Со мной - трое.
   - Могучая кучка... - сказал я с сомнением.





   На двери скромного трехэтажного здания в шесть окон  по  фасаду  висела
рукописная выцветшая табличка: "Отдел Исследований". По-моему, весь  Отдел
размещался на первом этаже, а остальные были пусты  и  необитаемы  со  дня
сотворения этого мира. Даже решеток на окнах не имелось.
   Кати открыла дверь, и мы вошли. Стояла тишина, пахло сургучом и  пылью,
и по коридору прохаживалась толстая рыжая кошка. Пират вопреки канонам был
с ней в самых теплых отношениях - они радостно устремились друг  к  другу,
обнюхались и пошли рядышком в глубь коридора, кошка с собакой.
   - Вот сюда, - сказала Кати. - В эту дверь.
   Я огляделся с сомнением. Даже учитывая местные масштабы, это  нисколько
не походило ни на научный центр, ни на контрразведку. В комнате с белеными
стенами  стояли  диван,  стол  и  небольшой  шкафчик.  На  столе   дряхлая
электроплитка и разобранный пистолет. И все.
   - Ты куда это меня привела? -  полюбопытствовал  я,  глядя  в  окно  на
крохотный дворик, заваленный  хламом  -  автомобильные  покрышки,  ломаные
ящики и старое железо. Черт знает что.
   - Здесь мы отдыхаем.
   - Мне работать нужно, а не отдыхать.
   - Ничего подобного, - отмахнулась Кати, извлекая из  шкафчика  банки  и
пакеты. - Сейчас я тебя накормлю и сварю  кофе,  а  то  на  тебя  смотреть
грустно.
   Я и сам знал, что на меня смотреть грустно: за двое с половиной суток я
почти ничего не  ел,  не  спал  по-человечески,  а  голова  болела  как-то
особенно, как никогда раньше не болела - противно, сверляще.
   - Ложись и спи.
   - Да не стоит.
   - Ну конечно. - Она насмешливо взглянула мне в глаза. - Как это  такому
несгибаемому и волевому проявить слабость перед девчонкой? Это ж  подумать
стыдно... Вались на диван и спи, ясно?
   Я прилег, закрыл глаза, но из этого не получилось ничего путного -  тут
же, словно чертик из коробочки, вынырнул небезызвестный Тимбус  Серебряный
Кролик, веселый, полупьяный, с полным ртом золотых  зубов  и  старомодными
усиками щеточкой. Я напомнил ему, что мы, собственно,  пристрелили  его  в
Гонконге два года назад, но он объявил, что это мелочи, и стал  приставать
с идиотскими вопросами: люблю ли я венгерскую кухню и эквадорскую керамику
и не кажется ли мне, что операция "Ронни-шесть" была дурно спланирована  и
с самого начала обречена на провал, и просто удивительно,  что  нам  тогда
удалось выиграть? Предположим, "Ронни-шесть" действительно была  продумана
топорно и того, кто это допустил, давно погнали со службы,  но  я  не  мог
позволить какому-то паршивцу, тем более мертвому,  хаять  мою  контору,  и
начался долгий спор, причем мы все время переходили на личности.  Когда  я
послал его к чертовой матери, догадавшись  наконец,  что  он  мне  снится,
оказалось, что кофе давно готов, пора вставать и вообще  я  сплю  уже  три
часа.
   - Сколько городов ты посетил во  время  своих  служебных  разъездов?  -
спросила Кати.
   - Да штук двести, - сказал я и  проснулся  окончательно.  -  Кой  черт,
зачем тебе мои города?
   - Так. Иди ешь.
   Все, что она выставила на стол, я смолотил,  как  оголодавший  бегемот,
торопясь к архивам, и кофе допивал на ходу, едва ли не в коридоре.  Архив,
разумеется, идеально гармонировал со  всей  здешней  патриархальностью.  В
маленькой комнате с одним окном стояли стеллажи, три штуки,  с  табличками
соответственно: "Город", "Вурдалаки", "Разное". Городу были  отведены  три
папки,  вурдалакам  -  восемь,  разному  -  одна.  Остальные  полки   были
первозданно пусты. Что ж, отделение МСБ в Антарктиде состоит  из  комнатки
три на четыре, стола, стула,  селектора  и  сержанта  Боргленда.  Так  что
ничего особенного.
   Кати ушла, а я принялся создавать рабочую обстановку:  распахнул  окно,
снял куртку и кобуру, закатал рукава рубашки, положил на стол  сигареты  и
поставил кофейник. Критически оглядел все это, подумал  и  сбросил  туфли.
Сел и открыл первую папку со стеллажа "Город".
   Внутри оказалось гораздо меньше документов, чем можно было  ожидать,  и
все они - стандартные  листы  плотной  желтоватой  бумаги  с  типографским
грифом в уголке  "Отдел  Исследований".  И  -  что  меня  обрадовало  -  с
машинописным текстом. Меньше работы глазам. По содержанию  документы  были
схожи - протоколы наблюдений и расспросов горожан.
   Дело обстояло так: Город возник из небытия  лет  шесть  назад.  Момента
своего "рождения" они не зафиксировали, то есть просто жили -  пили,  ели,
гуляли, ходили в кино и в бары и не интересовались тем, что происходило за
окраинами города. Потом началось то, что я бы назвал  становлением  своего
"я" - время, когда они,  из  ничего  созданные  взрослыми,  стали,  как  и
следовало ожидать, задумываться над своей жизнью  и,  как  тоже  следовало
ожидать, посыпались бесчисленные "почему". Почему они не работают - кто-то
смутно помнил, что нужно ходить на работу. Почему они не  помнят  детства,
хотя они знали, что детство у человека быть должно. Кто строил  дома?  Кто
делал машины? Кто обслуживает пищепроводы? Почему  нет  приезжих,  хотя  в
городе четыре отеля первого класса - кто-то смутно помнил, что должны быть
приезжие и другие города. Где они учились читать и  писать  -  потому  что
дети росли и нужно было, оказывается, учить их читать и писать...
   Так  и  накапливались  вопросы  -  то  по  ассоциации  с   возникающими
проблемами, то кто-то что-то смутно помнил, причем не мог сказать,  почему
помнит.
   Многие в конце концов махнули рукой на все "почему" и продолжали  вести
беззаботную растительную жизнь, но нашлись  люди,  наделенные  чрезвычайно
привлекательным даром - неистребимым жгучим любопытством, тем самым даром,
что стимулировал когда-то и развитие науки, и развитие техники, и  великие
географические открытия, и многое другое. Рыбак рыбака видит  издалека,  и
вот кучка любопытных, к тому же всерьез озабоченных  людей  создала  Отдел
Исследований. Они и проделали практически всю работу - сейчас почти нечего
исследовать. Они  отыскали  на  окраине  два  великолепных  автоматических
завода, производивших все необходимое, от шпилек для волос до автомобилей.
Они составили полный перечень всех "почему" - и,  естественно,  не  смогли
найти ответа ни на один вопрос. Потом им  стало  просто  нечего  делать  -
посланные  за  пределы  Города  экспедиции  не  возвращались,  а  те,  что
возвращались,  зачастую  не  могли  ничего  дельного  сообщить  (об   этом
упоминалось весьма туманно). Отдел едва не распался.
   Но тут появились  вурдалаки.  Собственно,  они  были  и  раньше  (снова
туманно, черт!), но теперь они стали проблемой  номер  один.  Страшненькие
попадались истории в папках со стеллажа  "Вурдалаки".  Был  момент,  когда
вплотную придвинулся вопрос: быть или не быть Городу?
   Никаких городских  властей  не  было,  их  и  сейчас  нет,  потому  что
заниматься им было бы нечем,  кроме  разве  что  вурдалаками.  Я  не  смог
определить по документам время, когда была создана Команда Робин и при чем
тут Робин - то ли в чьей-то голове запуталось упоминание о Робин Гуде,  то
ли какой-то Робин первым погиб в бою и сослуживцы решили  увековечить  его
память. Неизвестно. Так  или  иначе,  Команда  была  создана,  Ламст  стал
инициатором и командиром. Вурдалаков основательно потеснили.
   Протоколы допросов вурдалаков не дали ничего нового. Все они  -  и  те,
кого можно было опознать по особого строения зубам, и  те,  кто  ничем  не
отличался от обычного человека, - на допросах молчали, норовя при  удобном
случае вцепиться  в  глотку  допросчику,  а  те,  кого  удавалось  сломить
открытой в свое время "психической атакой", не могли,  вернее,  не  хотели
сообщить ничего ценного.  В  конце  концов  то  ли  Отдел  по  собственной
инициативе  перестал  заниматься  вурдалаками,  то  ли  Ламст   перехватил
инициативу, но ни  Отдел,  ни  Ламст  не  занимались  больше  допросами  и
расспросами.  По  неизвестным  мне  причинам  Команда  так  и  не   смогла
обнаружить места обитания вурдалаков, ограничившись созданием прикрывающей
город сети  форпостов  и  фортов  (Кати  в  тот  день,  когда  мы  впервые
встретились, ехала как раз из такого форта). Я  никак  не  мог  продраться
сквозь умолчания и недомолвки, подумал было, что они  многое  скрывают  от
меня, но потом отверг такие подозрения.  Видимо,  у  них  были  в  прошлом
какие-то мрачные недоразумения, отсюда то ли подвергнутый строгой цензуре,
то ли попросту наполовину уничтоженный архив. Впрочем, это одно и то же.
   В папке "Разное" содержалась  всякая  всячина,  смесь  фактов,  слухов,
легенд и догадок. Тех фактов, которые они сами признавали фактами,  и  тех
легенд, которые они сами  признавали  легендами.  Заметки  о  деятельности
Штенгера и проповедника, несколько листков о Мефистофеле (то же самое, что
я узнал от Штенгера), упоминания о чудовищах,  о  странных,  но  неопасных
людях, время от времени появлявшихся в городе (типы вроде моего граалящего
рыцаря),  листок  о  золотом  треугольнике,  каждый  вечер  исчезающем   у
горизонта  в  золотой  вспышке,  статистика  рождаемости   и   смертности,
упоминание о Блуждающих, о странных  галлюцинациях,  временами  посещающий
людей, - видениях, похожих на те, что преследовали  меня  в  первый  дань.
Всякая всячина...
   На знакомство с архивом ушло часа два. Расставив папки, я привел себя в
порядок и отправился искать  Кати,  что  было  нетрудным  делом,  учитывая
размеры здания. Я нашел ее в комнате  отдыха.  Она  вскочила  навстречу  с
такой готовностью, смотрела  с  такой  надеждой,  словно  после  работы  с
бумагами ответы на все вопросы лежали у меня в кармане и осталось эффектно
выложить их на стол.
   - Ничего, - сказал я.
   - Совсем ничего?
   - Ничего я не смог оттуда выжать.
   - Ну, тогда пошли, - вздохнула она. - С тобой наши хотят поговорить.
   В кабинете с длинным столом и большим количеством стульев, три четверти
которых наверняка никогда не использовались, меня ждали двое мужчин.  Кати
тихо села в уголке - Отдел в полном составе, кворум на форуме... Один  был
кряжистый, пожилой, с великолепной бородой, второй - блондин моих лет. Оба
производили впечатление серьезных деловых людей, которыми, надо  полагать,
и были. Меня пригласили сесть. Своих имен они не назвали, а  мое  знали  и
без меня.
   -  Итак,  вы  пришли  из  мира,  где  самое  малое  двести  городов?  -
непринужденно спросил Блондин.
   Второй раз меня здесь подловили.
   - Эх ты! - сказал я Кати, вспомнив ее вопрос. - Нахватала в Команде...
   Она постаралась выглядеть пристыженной и раскаивающейся.
   - Спросили бы без подвохов... - огрызнулся я.
   - Значит, самое малое двести городов?
   - И двести раз по двести раз, - сказал я. - Еще вопросы?
   - Вопросов у нас много, - сказал Блондин. - Но есть один,  главный,  на
который мы требуем правдивого ответа, каким бы он ни был. Какое  отношение
имеет наш мир к вашему,  большому.  Поймите,  что  самый  страшный,  самый
унизительный ответ для нас предпочтительнее отсутствия ответа.
   Я встал и подошел к окну. За окном пламенели мигающие неоновые надписи,
громко играла музыка, и тротуары кишели людьми, вышедшими  за  приевшимися
однообразными развлечениями и удовольствиями. Тем все  было  до  лампочки.
Этим - нет.
   Не поворачиваясь к ним, вцепившись в подоконник, я начал говорить  -  о
том, что мир огромен, от том, как пропал Бауэр и  сюда  попал  я,  о  том,
сколько нелепостей я здесь увидел и как эти нелепости  объяснить.  О  том,
кто они такие и откуда взялись. Я говорил и говорил, ни о чем не умалчивая
и никого не щадя, а они молчали, я боялся обернуться к ним, перед  глазами
у меня плясало неоновое многоцветье, и это  до  ужаса  напоминало  обычный
вечерний город любого континента, да и могло  ли  быть  иначе,  если  этот
город  синтезирован  из  всех  городов,  какие  помнил  и   видел   немало
пошатавшийся по свету Руди Бауэр...
   Потом мы молчали все вместе, а когда непереносимыми стали и молчание, и
улица в резких неоновых тенях, я рывком обернулся к ним.
   Они не хватались за голову и не рыдали - не те люди. Кати была  бледна,
но те двое оставались невозмутимыми, и я с уважением оценил это.  Не  могу
со всей определенностью сказать, что у меня хватило бы духу быть столь  же
невозмутимым, окажись я на их месте...
   - Так... - сказал Блондин. - Что ж, где-то это и страшно, где-то  -  не
очень...
   - С какой целью это проделано, как вы думаете? - перебил его Бородач.
   - Вероятнее всего - Контакт, - сказал я.
   - И мы должны гордиться, что на нашу долю выпала высокая  миссия?  -  с
нервным смешком бросил Блондин.
   -  А  почему  бы  и  нет?  -  сказал  я.  -  Это,  знаете  ли,   многое
компенсирует...
   - Но что они увидят? - спросил Бородач. - Штенгера?  Идиотов-самоубийц?
Сытых бездельников?
   Он прав, подумал я. Столько нелепостей в этом мире, и если, основываясь
на его истории и  повседневности,  кто-то  начнет  судить  о  человечестве
только по нему... Да если еще какой-нибудь негуманоид, со своей логикой  и
своими представлениями о Разуме... Преспокойно можно наломать дров, и  кто
поручится, что уже не наломали?
   - Значит, мы попросту марионетки? - спросила Кати. - Куколки?
   - А вот это вряд ли, - сказал я. - Я тебя не утешаю, ты не  думай.  Все
говорит  за  то,  что  вмешательство  в  вашу  жизнь  ограничилось   вашим
созданием. Дальше вы шли сами. Ну и что из того, что у вас за плечами  нет
тысячи лет истории и тысячи поколений предков? Главное - ЧТО вы делаете  и
КАК вы это делаете. Если бы я сомневался, что вы люди, я  вернулся  бы  на
теплоход, не нарушая приказов. Я, как вы могли заметить, остался. Вы  вряд
ли поймете, чего стоит офицеру с безупречной репутацией нарушить приказ...
   - Зачем вы остались? - спросил Бородач.
   Я изложил свой план -  рискованный,  авантюрный  чуточку  и  безусловно
опасный для того, кто станет претворять его в жизнь, то есть для меня. При
всех своих недостатках мой план обладал несомненным достоинством:  он  был
единственным, другого попросту не существовало. Прежде  всего  нужно  было
остановить глупую войну, вызвать такие изменения, которые не смогут пройти
незамеченными, встряхнуть лабораторный стол так, чтобы экспериментаторы не
узнали его...
   - Ну, и что вы обо всем этом думаете? - спросил я.
   - Ничего пока, - сказал Бородач. - Мы как следует разберем все  "за"  и
"против", свяжемся с Ламстом, потому что без него не обойтись. Попробовать
безусловно стоит. Те, кто пробовал до вас, не знал того, что знаете вы...
   Кати проводила меня до комнаты отдыха.
   Не зайди она туда следом за мной, ничего бы и не было, наверное, но она
зашла, и полумрак, как это всегда бывает, действовал подбадривающе, внушая
хорошее такое ощущение свободы и вседозволенности, - поскольку мы взрослые
люди, должны трезво смотреть  на  некоторые  вещи,  и  точно  знаем,  чего
хотим...
   Я обнял ее, и получилось неловко, потому что она стояла ко  мне  боком.
Она не пошевелилась, я повернул ее лицом к себе  и  попытался  поцеловать,
успел только наклониться к ее лицу, а в  следующее  мгновение  уже  спиной
вперед летел на диван, и взорвавшаяся под ложечкой граната разлетелась  на
миллион острых крючков, раздиравших живот и перехвативших дыхание.
   Она не ушла и не зажгла свет, за это я был ей  благодарен.  Не  хватало
только моей физиономии при ярком свете и чтобы она ее видела.
   - Ну зачем же так? - спросил я, когда крючков поубавилось.  Заехала  бы
по физиономии, как принято в цивилизованных странах. Что я  вам  -  дверь?
Стучит каждый, кто хочет.
   - У меня такая реакция, -  сообщила  она  чуточку  виновато  и  присела
рядом.
   - Реакция, - пробурчал я. - Что, мне следует извиняться?
   - Да ладно уж.
   - Как вы великодушны...
   - Обиделся?
   - Ерунда. По сравнению с тем, что бывало...
   Ну да, взять хотя бы тот сволочной  пустырь  на  окраине  Мадраса.  Или
пансионат "Олимпия". Или облаву в той чертовой деревеньке. Что ж,  били  и
хлестче. Но что касается оплеух - я не привык к отпору, честно  говоря.  Я
не был нахалом, но и к отпору не привык.
   - Ты только пойми меня правильно... - сказала она.
   - Понял.
   - Ничего ты не понял.
   - Разве?
   - Не понял, - сказала Кати. - Ты не думай, что я такая уж недотрога или
холодная. Я не хочу, чтобы было так,  как  у  нас  обычно  бывает  -  этак
мимоходом... Ты не думай, я к тебе хорошо отношусь, но ты ведь не  станешь
врать, будто любишь меня, правда?
   - Правда, - сказал я.
   - Вот видишь. А по-другому я не хочу. Не обижайся. - Она  положила  мне
руку на плечо, и ее пальцы наткнулись на тот шрам. - Это откуда?
   - Упал с велосипеда.
   - Знаю я твои велосипеды... - Она не убирала руку. - И вообще, то,  что
ты о себе думаешь, мне не нравится.
   - Интересно, что это я о себе думаю? - спросил я уже благодушно.
   - Угадать?
   - Валяй.
   - Так... Мне кажется, ты давно и кропотливо вылепил свой образ. Он тебе
доставляет удовольствие  -  мужественный  инспектор,  делающий  трудное  и
опасное дело, а бабы - низшая раса, неполноценные создания, и  ничего  они
толком не понимают.
   - Ну-ну, дальше... - Благодушия у меня убыло.
   - Ты внушил себе, что ты - бесчувственный, холодный человек,  одержимый
своей службой, и боишься себе признаться, что это наносное, маска, фальшь,
что ты  обыкновенный  человек,  а  не  запрограммированная  на  выполнение
спецзаданий кукла, в глубине души тебе хочется и...
   - Хватит!
   - Угадала? - По-моему, она улыбалась.
   - А я не люблю, когда меня угадывают.
   - Предпочитаешь оставаться загадочным?
   - Я к этому привык.
   - И не тяготит?
   - Иди-ка ты спать.
   - Не хочется что-то. - Она меня определенно поддразнивала.  -  С  тобой
так интересно разговаривать... Мне интересно тебя угадывать.
   - А зачем?
   - Может, удастся тебя перевоспитать.
   Я расхохотался.
   - Девочка, - еле выговорил я, - крошка, лапонька, что  это  ты  несешь?
Кто это будет меня перевоспитывать? Это я вас должен перевоспитывать...
   Она отодвинулась, как-то нехорошо напряглась,  и  я  почувствовал,  что
задел в ней что-то этими словами, обидел, хотя ничего обидного сказать  не
мог. То же самое я говорил им сегодня вечером, и они не были  обижены  или
задеты...
   -  Так,  -  сказала  Кати  прозрачным  звенящим  голосом.  -  Раскрылся
все-таки... Мы недочеловеки, и ты можешь вертеть нами как хочешь, но никто
из нас не смеет учить тебя - высшее существо?
   Она не хотела, чтобы я видел ее слезы, рванулась к двери, но  я  поймал
ее за локоть и прижал к себе. Осторожно погладил по щеке:
   - Ну, успокойся. Какой может быть разговор о недочеловеках?
   - Отпусти!
   - Черта с два, - сказал я.  -  Я  было  подумал,  что  ты  чуть  ли  не
колдунья-телепатка,  а  ты,  оказывается,  обыкновенная  глупая  девчонка.
Плакать и то умеешь. Ты меня не так поняла, честное слово. Видишь ли, я  -
взрослый человек с устоявшимися привычками, со сложившимся  характером,  и
не двадцатилетней девчонке меня перевоспитывать. Знала бы ты,  какие  люди
пытались меня перевоспитывать - полковники, майоры, даже один генерал, они
дьявола могли перевербовать и заставить работать на бога,  а  со  мной  не
справились... Так что извини, но не тебе...
   - Ты еще скажи, что я гожусь тебе в дочки.
   - Увы, нет. Не такой я старый, да и в нынешней ипостаси ты меня  вполне
устраиваешь.
   - Ты так уверен, что я...
   - Ты в судьбу веришь?
   - А ты?
   - Черт ее знает, - сказал я. - Иногда верю, иногда нет.
   - Значит, ты считаешь, что мы...
   - Ох, ничего я не знаю.
   Мы стояли лицом к лицу в полумраке.
   - Хочешь, я скажу, чего ты боишься?
   - Сам знаю, - сказал я. - Я боюсь в тебя влюбиться.
   - Почему?
   - Потому что это многое разрушит во мне, то,  во  что  я  давно  привык
верить.
   - Ты себе нравишься?
   - Да, - сказал я сухо.
   И тут же подумал: врешь, дружок. Ни от кого в  наше  время  не  требуют
полного  самоотречения  от  всего  человеческого.  Просто-напросто  в  МСБ
существует группа людей,  в  открытую  бравирующих  своим  холостячеством,
замкнутостью от всякой лирики,  и  вы,  капитан,  к  этой  группе  активно
принадлежите. Если копнуть поглубже, выяснится, что специфика  работы,  на
которую вы постоянно ссылаетесь как на один из главных аргументов,  играет
не такую уж большую роль. Просто-напросто мы - такие люди,  которым  никто
не нужен, только мы сами. Лучше всего мы чувствуем себя наедине с собой, и
невозможно представить, что другой человек, особенно женщина, окажется нам
нужна так же, как мы нужны себе. Мы в это не верим. Нам и  так  хорошо.  А
если окажется, что не так уж и хорошо, мы стараемся  запихнуть  эту  мысль
поглубже в  закрома  памяти,  похоронить  без  музыки  и  навалить  сверху
каменюку с соответствующей эпитафией, четко отрицающей погребенное.  И  мы
охотно позволяем встревоженным единомышленникам бороться за нас, главное -
чтобы никто не догадался, что и нам может быть плохо одним...
   Не знаю, кто из нас первым шагнул к другому. Я целовал ее так,  как  не
целовал ни одну женщину, а потом она мягко, но непреклонно высвободилась и
ушла, и я знал, что удерживать ее нельзя. Ушла, оставив мне пустую комнату
и темноту за окном. Я включил свет, достал из шкафчика железную  кружку  и
смял ее в лепешку, врезав по ней ребром ладони по всем  правилам  ахогато.
Вот это я умел, это у меня отлично выходило...
   По черному небу прополз золотой треугольник и исчез  в  золотом  цветке
вспышки.
   Я плюхнулся на диван - спать решительно не  хотелось.  Кончиком  пальца
потрогал шрам. Шрам как шрам, я о нем  и  думать  забыл,  как  не  станешь
думать о своем ухе - ухо оно и есть ухо, всегда при тебе. Часть тела.
   Шрам - это Бразилия, Сальвадор. Это когда мы  с  Кропачевым  прекрасным
лунным вечером ввалились в здание крохотной адвокатской  конторы,  которая
только днем была честной адвокатской конторой. Ночью там занимались совсем
другими делами. Нам предстояло побеседовать по душам с хозяином  о  многих
важных  вещах,  но  вместо  одного  хозяина  мы  наткнулись   на   пятерых
молодчиков. Молодчики ужасно обрадовались, что  нас  только  двое,  а  их,
гадов,  целых  пятеро,  но   в   течение   следующих   десяти   минут   мы
аргументирование доказали им, что грубая сила и профессионализм - вовсе не
одно и то же. Кропачев потом  удивлялся,  как  много,  оказывается,  можно
сломать в комнатке, где стояли  три  стула,  два  стола  да  ветхое  бюро,
которым я вразумил самого нахального из пятерки.
   Вот это я умел - каратэ, капоэйра, ахогато, из семизарядного  навскидку
в гривенник за сто шагов левой ногой, на одном колесе  через  пропасть  по
жердочке...
   Я никогда не любил Достоевского. Уважал, как положено уважать классика,
но не любил. Бешеный, истовый  самоанализ,  каким  занимаются  его  герои,
выводил меня из себя. На дворе стоял двадцать первый век, и я считал,  что
современному человеку  незачем  производить  внутри  себя  археологические
раскопки. Может быть, эта неприязнь  была  еще  одной  защитной  реакцией.
Теперь мне приходит в голову, что кое-кто понимал это и раньше...
   В прошлом году я провожал на задание Дарина. В аэропорту,  как  обычно,
было шумно и многолюдно, мы стояли у перил, и разговаривать было не о чем,
потому что все важное мы  давно  обговорили,  а  о  пустяках  говорить  не
хотелось. Когда объявили его рейс, Дарин вынул из сервьетки толстый том  -
Достоевский.
   Думаю, это был  намек.  Дарин  уже  тогда  что-то  угадал,  но  его  не
спросишь, ни о чем больше не спросишь - он не вернулся, вышел из  самолета
в большом далеком городе, сел в такси и исчез. Такое  еще  случается  даже
теперь.
   А Достоевского я так и не прочитал. Сначала, вернувшись домой, бросил в
ящик стола, позже, когда Дарин пропал без вести, извлек книгу  и  поставил
на полку как память о друге, но прочитать так и не прочитал. Тогда мне еще
не приходило в голову подступать со скальпелем к собственной  душе,  тогда
еще не было острова сто тридцать пять дробь шестнадцать, и я полагал,  что
все  экзамены  позади,  а  те,  которые  еще  предстоят,  касаются  только
привычных задач контрразведки, входят в круг служебных обязанностей...





   Меня трясли за плечо и твердили, что пора вставать. Разлепив  глаза,  я
увидел над собой  здоровяка  в  пятнистом  комбинезоне  и  хотел  было  по
привычке бежать неизвестно куда, но вовремя вспомнил,  что  с  Командой  у
меня отношения наладились.
   - В чем дело? - спросил я, промаргиваясь.
   - Капитан Ламст вас ждет.
   - А где...
   - Они уже там, поторопитесь.
   Я быстренько засупонился ремнями кобуры,  натянул  куртку  и  пошел  за
провожатым, наступив спросонья в коридоре кошке на  хвост.  На  улице  нас
ждал вездеход, тот самый, на котором я удирал от карьера, и  это  повергло
меня на недолгие философские размышления о превратностях судьбы.
   Мы промчались по безлюдным утренним улицам  и  приехали  в  то  здание,
откуда грузовики отправлялись в карьер. Я сразу узнал это место. Во  дворе
меня ждали капитан Ламст и Отдел Исследований в полном составе.  У  ворот,
на вышках, у входа в гараж стояли автоматчики, а на плоской  крыше  -  два
пулемета. Выпрыгнув из машины, я увидел  странную  картину  -  через  двор
автоматчики быстро провели десятка два своих связанных  коллег.  Мелькнула
мысль, что привидевшаяся во сне стрельба вовсе не привиделась. Размолвка?
   Я подошел и поздоровался. Они ответили. В глазах Ламста  было  какое-то
новое выражение.
   - Начнем? - спросил я. - Сколько их у вас?
   - Человек двадцать, - ответил Ламст. - То есть штук?
   - Человек, - сказал я. - Кошек по штукам считают, вы мне  это  бросьте.
Кстати, как понимать это шествие? - Я кивнул на связанных, которых как раз
водворяли в подвал.
   - Небольшие внутренние разногласия, -  сказал  Ламст.  -  Утром  у  нас
были... события. Мы обсуждали вашу информацию.
   - Что, все вместе?
   - А почему я должен был скрывать это от них? Кое-кто стал  возражать  -
убеждения, личные причины... - Он болезненно  поморщился.  -  Я  не  хотел
доводить до оружия, но иначе не получилось... Ну, пойдемте? Очень  мне  не
хочется вас туда пускать, обеспечить вам безопасность никак невозможно.
   - Ничего, на авось... - сказал я наигранно лихо.
   Мы вошли в здание, прошли по короткому коридору без окон и остановились
перед железной дверью с массивным засовом и волчком.  Стоявшие  возле  нее
двое автоматчиков посмотрели на меня настороженно и тревожно.
   - Как будем страховать, капитан? Ведь никакой возможности нет.
   - Разговорчики, - сказал я. - Отпирайте.
   Они откинули взвизгнувший засов. Я взялся за  ржавую  скобу,  но  Ламст
удержал за рукав и тихо, совсем тихо спросил:
   - Вот то, что я с ними дрался, это ТЕ или я сам?
   - Вы сами, Ламст, - сказал я и потянул на себя тяжеленную дверь.
   Уровень пола  камеры  был  ниже  уровня  пола  коридора,  и  вниз  вела
деревянная лесенка в три ступеньки. Окон нет, на бетонном потолке лампа  в
решеточке. Дверь захлопнулась за моей спиной с тягучим скрежетом.
   Они медленно вставали с топорно сработанных нар,  собирались  в  тесную
кучку, не отрывая от меня глаз, выражавших самые разные чувства, а я никак
не мог решиться шагнуть вниз. Их было человек двадцать.
   Я ждал. В любой толпе есть вожаки.
   - Ну, что молчишь?  -  спросил  высокий  человек  в  мешковатом  драном
свитере, стоявший как-то наособицу. - Кто такой? Где взяли?
   - Нигде, - сказал я, спустился по сырым ступенькам  и  подошел  к  нему
вплотную. - И я не ваш, в смысле не из леса. Я вообще не ваш.
   Сейчас же трое  зашли  мне  за  спину.  Теперь  все  они  зашевелились,
обступая меня полукругом.
   - Чего смотришь, бери его за глотку...
   - Цыц! - не оборачиваясь, бросил высокий, и злобный  шепоток  мгновенно
утих. - Зачем тогда явился?
   - Поговорить, - сказал я и двинулся прямо  на  них.  Они  расступились,
обескураженные таким нахальством. Я прошел к нарам, сел, закурил и сказал,
глядя, как они молча надвигаются:
   - Тихо, прыткачи! Кто-нибудь умеет водить машину?
   - Ну а если и умеет? - спросил высокий.
   - Тем лучше, - сказал я. - Там, у двери,  стоит  грузовик,  садитесь  и
отправляйтесь на все четыре стороны, куда вам там нужно.
   Момент для броска был ими безнадежно упущен. Человек может смириться  с
чем угодно, только не со  смертью.  Сначала  в  их  глазах,  на  их  лицах
появилось удивление,  потом  надежда,  разжимались  кулаки,  толпа-монолит
распадалась на отдельных людей, охваченных жаждой неба и дыхания. Я  сидел
и курил.
   - Как это понимать? - спросил высокий.
   - Буквально, - сказал я. - Так найдется водитель?
   - Я умею! - крикнул кто-то.
   - Новая провокация, - сказал второй. Но,  судя  по  тону,  ему  страшно
хотелось, чтобы его немедленно переубедили.
   - Кто там вякает насчет провокации? - громко спросил  я.  -  Иди  сюда,
если не боишься.
   Его торопливо вытолкнули в первый ряд.
   - Значит, провокация? - сказал я.  -  А  позвольте  спросить,  с  какой
целью?
   - Выследить наши деревни.
   - Видите? - спросил я, разворачивая перед  ними  карту.  -  Выслеживать
ваши деревни незачем. Кстати, если все пройдет так, как мы с вами - да, мы
с вами! - хотим, Команда  перестанет  существовать  в  ближайшие  же  дни.
Можете вы это понять?
   Это было похоже на взрыв. Они заметались, загомонили,  перебивая  и  не
слушая друг друга, а тот, в рваном свитере, подскочил ко мне и закричал  в
лицо:
   - Поняли? Поняли наконец, что не вы одни  -  люди?  Что  не  вас  одних
сделали  марионетками?  Поняли?  Что   случилось?   Должно   было   что-то
случиться... Эй, потише!
   - Это долго объяснять, - сказал я. - Не место и не время. У вас  должны
быть старейшины, вожди, начальники...
   - Они есть.
   - Прекрасно, - сказал я. - Самое позднее завтра я к вам приеду, так что
ждите.
   Он часто, торопливо  кивал.  Выходит,  исторические  моменты  бывают  и
такими. Впрочем, церемонность поз и  пышность  речей,  отливающие  бронзой
крылатые  афоризмы  -  все  это  парадная  живопись,  приглаженная  грубая
проза...
   Все произошло,  как  и  было  задумано:  настежь  распахнулись  ворота,
автоматчики оттянулись в глубь двора, грузовик подогнали вплотную к  двери
в подвал.
   До последней минуты я опасался инцидента, вспышки. Те, что  остались  с
Ламстом, поверили в необходимость и важность перемен, но четыре года войны
нельзя  вышвырнуть,  как  стоптанный  башмак,  нельзя  лечь  спать   одним
человеком, а проснуться другим, между ними еще долго будет стоять кровь  и
эти проклятые четыре года - часы по хронометрам внешнего мира...
   Я был готов стрелять в любого, кто попытается поднять  автомат,  однако
обошлось. Грузовик на полной скорости вылетел  со  двора.  Мне  жали  руку
(Бородач), хлопали по спине (Ламст и  Блондин),  чмокали  в  щеку  (Кати),
клали лапы на  плечи  и  норовили  лизнуть  в  нос  (Пират),  но  чокаться
шампанским, разумеется, было еще рано...
   - Хватит, довольно, - сказал я, уклоняясь от рук,  поцелуев  и  лап.  -
Ламст, снаряжайте меня в дорогу. Машину, палатку, провиант, ну  и  оружие,
чтобы я мог при необходимости поговорить  по  душам  с  вашими  драконами.
Большой туристский набор для одного.
   - Для двух, - сказала Кати.
   Я посмотрел на нее весьма неласково:
   - Не умеешь считать. Для одного.
   - Ой, правда... - сказала она. - Не умею считать, дуреха, - для  троих,
не оставим же мы Пирата, он обидится.
   - Дело, - сказал Бородач. - Одному вам ехать не годится.
   - Нет уж, друзья, - сказал я. - Это вам не экскурсия.
   - Никто вам и не навязывает экскурсантов, - сказал Ламст.  -  Вам  дают
опытного, проверенного на деле сотрудника.
   - А я чихал на таких сотрудников... - начал я.
   - Одну минуту, - прервала меня Кати. - Мы сейчас сами разберемся.
   Она взяла меня за руку, потащила в сторону.
   - Ну вот  что,  -  сказала  она.  -  Или  ты  меня  берешь,  или  я  во
всеуслышание вру, что мы с тобой вчера стали мужем и женой, и выходит, что
ты протестуешь против моего участия из чисто эгоистических соображений. Ох
как неприглядно это будет выглядеть, нехорошо о тебе подумают...
   Я  остолбенел,  а  шантажистка  торжествующе  улыбалась,  щуря  зеленые
глазищи, и такая она была сейчас красивая, что я не мог на нее  сердиться.
Мне страшно не хотелось ехать одному, а на нее я мог бы положиться в любой
ситуации, переделке и передряге.  Так  что  это  действительно  судьба,  и
нечего барахтаться...
   - Ладно, - сказал я. - Но имей в  виду:  как  только  мы  доберемся  до
первых деревьев, выломаю хороший прут и отстегаю за все художества.
   - Господи, Алехин! - беззаботно отмахнулась она. - Я только посмотрю на
тебя чарующе - прут  потеряешь.  И  вообще,  из  таких,  как  ты,  ежей  и
получаются самые покладистые мужья. Поверь моей девичьей интуиции.
   - Сгинь! - взревел я.
   Мы выехали во второй половине дня. Пунктом  отправления  стал  один  из
фортов  на  границе  охраняемого  района.  Высокая  решетчатая   вышка   с
пулеметами, поднятый на высокие металлические столбы домик с  вертикальной
лесенкой. Два джипа и броневик рядом. Все просто и буднично.
   У машин собрались солдаты, сверху смотрели часовые, дул ветер,  и  одно
время казалось, что соберутся тучи.  Не  собрались.  Мы  стояли  у  джипа,
перебрасываясь ненужными фразами о погоде,  снаряжении,  маршруте  и  тому
подобных вещах. Когда и о погоде стало тягостно говорить, Ламст отвел меня
в сторону.
   - Когда вы рассчитываете вернуться? - спросил он.
   - Кладем для верности неделю.
   - Я буду ждать восемь дней, - кивнул Ламст. - Если к этому  времени  вы
не  вернетесь,  я  пойду  туда  сам  со  всем  личным  составом  и  полным
боекомплектом.
   - Черт вас побери, - сказал я. - Ну когда до вас дойдет?
   - Если вы не вернетесь - конец всему...
   -  Никакого  конца,  -  сказал  я.  -  В  этом  деле   главное   -   не
останавливаться. Умирать я не собираюсь.  Тем  не  менее,  если  что-то...
Ничего подобного, Ламст, вы поняли? Пусть идет кто-нибудь другой.  Ну,  до
скорого...
   Я сел за руль  и  тронул  машину,  не  оглядываясь.  Никогда  не  нужно
оглядываться - это первая заповедь...
   - Страшно? - спросил я.
   - Страшно, - призналась Кати. - А тебе?
   - Да, страшно, - сказал я.
   Нашей экипировкой занимался Ламст, и в результате его трудов джип  стал
напоминать машину рекламного агента оружейной фирмы в  те  времена,  когда
такие фирмы еще существовали, - ручной  пулемет,  два  автомата,  гранаты,
обоймы разрывных и трассирующих. Мне очень хотелось выбросить  все  это  в
первую попавшуюся речку, но существовали еще и звери...
   Сначала я решил наведаться к Ревущим Холмам. То ли потому, что  до  них
было  всего  сорок  миль  по  хорошей  дороге,  то  ли  потому,  что   они
представлялись мне самым загадочным местом здешней ойкумены.
   Через полчаса показались Холмы. Ничего странного или страшного в них не
было, они не ревели, равно как не издавали и иных звуков. Вели себя, как и
полагается холмам, - молча стояли. Семь низких конусов,  покрытых,  как  и
равнина, зеленой травкой, вытянулись в линию на равном расстоянии друг  от
друга. Все одинаковые, как горошины из одного стручка.
   - Может, не надо?  -  нерешительно  спросила  Кати,  когда  я  увеличил
скорость.
   - Ничего, - сказал я. - Мы осторожненько.
   Странности начались не сразу, но... Мы ехали и ехали вперед, до  Холмов
оставалось совсем немного, и это "немного" не уменьшалось ни на миллиметр.
Колеса  исправно  вертелись,  спидометр  отщелкивал  милю  за  милей,   но
сдвинуться с мертвой точки не удавалось. Я прибавил газу - не  помогло.  Я
выбросил из машины банку консервов - она мгновенно исчезла с глаз,  как  и
положено предмету, выброшенному из несущейся со скоростью сто миль  в  час
мощной машины. А холмы нисколечко не приблизились.  Как  в  сказке.  Ревел
мотор, ветер трепал нам волосы, но проклятые холмы  словно  издевались.  Я
посмотрел на них в бинокль, но и оптика не  помогла  -  словно  в  бинокле
вместо линз оказались простые оконные стекла.
   Я остановил машину, заглушил мотор и пошел вперед, не обращая  внимания
на просьбы  Кати  вернуться.  От  машины  я  постепенно  удалялся,  но  не
приблизился к холмам. Они были недосягаемы, можно шагать хоть сто лет -  и
останешься на месте. Было в этом что-то символическое, некая  аллегория  -
даже мне не вырваться за пределы предметного стекла здешнего микроскопа...
   Я услышал стон и побежал назад. Кати скорчилась, сжимая ладонями виски,
Пират сжался в комок и жалобно повизгивал. Совершенно случайно я  взглянул
в небо: высоко над нами плавали в синеве черные лоскуты, похожие на хлопья
пепла или обрывки бумаги,  выброшенные  из  мусорной  корзины  заоблачными
великанами. Их было очень много. Не в силах  побороть  злость,  я  схватил
пулемет.
   Пули никуда не улетели. Словно плейстоценовые мухи в янтаре, они рыжими
жуками замерли в воздухе в метре от машины. Я опомнился, развернул  машину
и  помчался  прочь.  Дорога  назад  была  нормальной  дорогой  без  всяких
выкрутасов с пространством. Холмы скрылись за горизонтом,  пропали  черные
клочья, и Кати постепенно пришла в себя, но не  смогла  связно  объяснить,
что она испытывала - что-то давило, пугало беспричинным страхом, бросало в
пот. Наверное, мы  вовремя  повернули.  Езда  на  месте.  Точь-в-точь  как
говорил черный кот из моей первой галлюцинации. "Куда ты  идешь?"  -  "Как
знать, может, я не иду, а стою себе  вовсе,  мир  наш  полон  парадоксов".
Все-таки знакомый кот, где-то я его определенно...
   Это было как ночной выстрел  в  лицо  -  ослепительная  догадка,  удар,
вариант, который был слишком неправдоподобен, чтобы вспомнить  его  сразу.
Кот, котяра, сволочь этакая, я ведь вспомнил, где встречался  с  тобой.  Я
про тебя ЧИТАЛ. Та моя первая галлюцинация - ожившие  страницы  из  романа
Килта Пречлера "Белые ночи Полидевка". Позднейшее подражание "Поминкам  по
Финнегану", гротескная и жуткая история миланского обывателя, бежавшего от
неустроенности двадцатого столетия в ирреальный Город Белых Ночей, где  он
из рядового  программиста,  Поприщина  электронного  века,  превращался  в
бесстрашного и ловкого детектива бюро "Геродот". Все это  -  оттуда.  Руди
года три назад  давал  мне  этот  роман,  он  увлекался  разной  старинной
дребеденью, у него были странные, смешившие некоторых литературные  вкусы.
В тот день, когда он исчез, он летел в отпуск на континент и конечно же не
мог обойтись без своих любимых книг. Футляр с кристаллами  он  обязательно
должен был взять  с  собой.  Кристаллы  -  закодированная  особым  образом
информация, которую можно  расшифровать...  и  облечь  в  плоть  и  кровь,
располагая возможностями на порядок выше наших.
   Я остановил машину, выпрыгнул на обочину и лег в траву.  Кати  спросила
что-то - я жестом попросил оставить меня в покое. Вот и все, мой  генерал.
Вот и все, дорогие академики и светила. Вот и  все,  Ламст.  Наконец-то  я
разгадал загадку. Я давно забыл эти романы, не то вспомнил бы  все,  понял
бы все гораздо раньше...
   Предположим, что существует негуманоидная разумная раса, умеющая многое
из того, что мы пока не умеем. Не будем пока ломать голову, откуда  они  к
нам прибыли и как к ним угодил Бауэр.
   Предположим, что у них самих никогда не было художественной  литературы
и каждый  кристаллик  из  библиотеки  Бауэра  они  приняли  за  конкретную
информацию о Земле и ее человечестве, каждый кристаллик облекли в плоть  и
кровь и стали искать в созданном разумное начало, которого никогда там  не
было - такие уж книги, за редким исключением, собирал бедняга Руди...
   Я кропотливо перебрал все названия.  Герои  моей  второй  галлюцинации,
свидетели убийства Кеннеди - герои нашумевшего в свое время романа Вудлера
"Тысяча лет от рождества Иуды". Штенгер вынырнул прямиком  из  бестселлера
"Ангел в грязи". И с остальными, без сомнения, то же  самое  -  главные  и
второстепенные персонажи...
   Что же в таком случае должны были думать пришельцы, наблюдая  Штенгера,
Проповедника, Несхепса с  компанией?  Бессмысленную  вражду  вурдалаков  и
Команды? Сытых бездельников? Если сами обитатели этого мира поняли, что он
нелеп и не имеет ни будущего, ни целей, то какой вывод должны были сделать
пришельцы?
   Они могли с точки зрения той информации, которой располагали, сделать и
такой вывод: Разум и странные  двуногие  существа  не  имеют  между  собой
ничего общего. Поэтому Бауэр и сидит возле обломков "Орлана" выпотрошенной
куклой, поэтому Ревущие Холмы сопротивляются любым попыткам приблизиться к
ним. Боюсь об этом думать, но, похоже, они махнули рукой на свое творение,
и эксперимент продолжается только потому, что каждый уважающий себя ученый
считает своим долгом довести опыт до конца. Быть может, их этика и  мораль
не позволяет разрушить однажды созданное.  Хватит  ли  у  них  смелости  и
объективности сделать новые выводы, когда я вплотную подведу их к этому?
   -  Блестяще.  -  Кто-то  несколько  раз  хлопнул  в  ладоши.  -  Просто
великолепно.
   Я вскочил. Рядом стоял Мефистофель, он был точно таким,  как  во  время
нашей первой встречи, но теперь я уже не считал его  пришельцем,  я  знал,
что и он сошел со страниц,  правда,  не  "Фауста",  -  "Зачарованный  лес"
Шеммеля...
   - Привет, - сказал я.
   Он галантно поклонился Кати и подал мне узкую ладонь - тонкие пальцы  в
самоцветных перстнях.
   - Чем обязан? - спросил я не очень приветливо.
   - Всем. Всем, что вы здесь натворили.
   - Ничего особенного я здесь не натворил.
   - Как знать... Давайте отойдем.
   Мы отошли от машины метров на двадцать.
   - Я вас поздравляю, - сказал он.
   - Значит, я угадал?
   - Угадали.
   - И вы тоже...
   - И я, - сказал он.
   - Послушайте, - сказал я. - Все я понимаю,  кроме  одного:  где  же  вы
сами, у какого берега?
   - Примерно посередине, - сказал он. - Это всегда страшно  -  находиться
посередине, а уж тем более здесь... Что вы знаете - город,  лес,  драконы?
Свой пятачок вы обследовали досконально, но выше вам не подняться...
   На меня повеяло отголоском какой-то трагедии, еще более тягостной,  чем
та, которую переживали  город  и  лес.  Сколько  же  этажей  у  проклятого
эксперимента?
   - Много, - сказал Мефистофель.
   - Я могу что-нибудь для вас сделать?
   - Можете. Убирайтесь отсюда.
   - Не могу.
   - Ах вот оно что... - Он оглянулся на джип. - Ну, это не проблема. Вашу
очаровательную спутницу вы смело можете забирать  с  собой,  за  пределами
острова она не рассыплется, не сгинет, это вам не подарки  черта,  сделано
на совесть...
   - А временной барьер?
   - Направляясь на остров, вы  пересекли  его  беспрепятственно,  так  же
будет и на обратном пути.
   - Нет, - сказал я. - Мне еще нужно заехать в одно место...
   - Бросьте. Да, вы их помирите, в этом нет ничего невозможного, но нет и
смысла. Вы правы. Во всем. Мы - герои забытых книг, все до одного. Хозяева
эксперимента ничего не поняли. Но ваша правота - ваш  проигрыш.  Крохотный
жучок  забрался  в  громадный  механизм,  ползает  по   блокам,   замыкает
контакты... Вы дождетесь, что вас отсюда выметут  как  случайную  досадную
помеху. Ничего вы им не докажете, они вас попросту не  видят.  Микробы  не
могут договориться с вами, вы не можете договориться с экспериментаторами,
а где-то есть великий и могучий, с которым не смогут договориться  они.  И
так - ad infinitum [до бесконечности (лат.)], этажи, уровни...
   - Софистика, - сказал я.
   - Святая истина, - сказал он. - Если не верите -  поворачивайте  назад,
пробивайтесь к Холмам, пока не увязнете. Я хочу вас спасти  -  для  жизни,
для любви. Возвращайтесь.  Не  стоит  биться  головой  об  стену.  Позорно
сдаваться, когда  остались  неиспользованные  шансы,  но  если  их  нет...
Отдайте шпагу. Не принимайте близко к сердцу невзгоды и горести обитателей
этого мира. Никаких обитателей нет. Они - плесень  в  лабораторной  чашке,
муравьи под стеклом, у  них  нет  ни  прошлого,  ни  будущего.  Впрочем...
Впрочем, если вам так уж  хочется  их  облагодетельствовать,  вывезите  их
отсюда. Просто эвакуируйте. Достаточно двух-трех теплоходов...
   Вот это была настоящая приманка, без дураков, и я  едва  не  клюнул.  В
самом деле, чего проще - вырвать их отсюда, увезти...
   Ну а Контакт? Кто знает, не возникнут ли на  опустевшем  острове  новые
города, еще более уродливая и фантасмагорическая ситуация? Нет,  принимать
подарки от дьявола опасно, даже если дьявол этот сошел со страниц забытого
романа...
   - Я не сведущ в демонологии, - сказал я. - Как заставить вас  исчезнуть
с глаз долой? Пентаграмму чертить?
   - Значит, вы все же хотите...
   - Значит, я все же хочу.
   Он грустно улыбнулся и медленно растаял в воздухе. Как в сказке, дольше
всего продержалась улыбка - на сей раз укоряющая.  Я  плюнул,  вернулся  к
машине и сел за руль.
   - О чем вы говорили? - встревоженно спросила Кати.
   - О смысле жизни, - сказал я. - И этого типа вы боялись? Ну, братцы...
   Мы проехали  миль  десять.  Зеленая  равнина  сменилась  березняком,  в
котором удобно было остановиться для некоторых  надобностей.  Я  остановил
машину, и мы разошлись в разные стороны. Возвращаясь, я услышал крик.
   Кати  стояла  у  машины  запыхавшаяся,  растрепанная,  с   кровоточащей
царапиной на щеке, показывала в ту сторону, куда уходила, и повторяла:
   - Там... там...
   Я сцапал ее за плечо и хорошенько встряхнул. Пират с лаем прыгал вокруг
нас,  а  потом  вдруг  притих,  прижал  уши,  взъерошил  шерсть  на   шее,
настороженно поглядывая в ту сторону. Оттуда донесся короткий мощный рык.
   - Чудовище! - сказала Кати. - Такое все зеленое. Там еще человек  -  не
наш, на коне, оно его сожрет...
   - Ну, это мы еще посмотрим, - сказал я,  достал  из  машины  пулемет  и
вставил магазин с разрывными. Пошел в направлении рыка, вскинув пулемет на
плечо, как лопату. Следом шла Кати с  двумя  магазинами,  а  в  арьергарде
сторожко и медленно продвигался  Пират.  Зверюга  ревела  уже  непрерывно,
мерзко шипела и ухала, слышался стук копыт и конское ржанье.
   От крайних деревьев до чудовища,  расположившегося  посредине  огромной
поляны, было метров сто. Увидев его, я приободрился - вряд  ли  оно  могло
устоять против заряженного разрывными ручного пулемета.
   Как все сказочные чудища, оно являло собой  вольную  смесь  реальных  и
мифических деталей. Этакое десятиметровое  пузатое  и  хвостатое  туловище
ящерицы, к которому присобачена крокодилья голова на длинной мохнатой шее,
зеленое, чешуйчатое, вдоль хребта от темени  до  задницы  высокий  красный
гребень - в общем, мечта пулеметчика...
   Оно ревело и щелкало пастью, и эти знаки внимания относились к всаднику
на высоком муругом коне, облаченному в кольчужную рубаху  и  высокий  шлем
горшком. Выставив перевитое ало-голубой лентой длинное копье, он  кружился
вокруг дракона,  немилосердно  шпоря  коня,  а  конь  вертелся  на  месте,
брыкался, протестующе и жалобно ржал. Очень страшно ему было...
   Зачем-то пригибаясь, я пробежал половину разделявшего  нас  расстояния,
упал на траву, воткнул в землю сошки и поставил прицел  на  "50".  Щелкнул
затвором, повел  стволом,  примеряясь,  чтобы  не  задеть  всадника.  Кати
плюхнулась рядом, придвинула магазины.
   Рыцарь наконец справился с конем, крича что-то, помчался на дракона,  и
я не мог стрелять, обязательно зацепил бы его.
   Взметнулся длинный  зеленый  хвост,  ударил  с  беспощадной  меткостью.
Раздался страшный чмокающий хлопок. Кати закрыла лицо ладонями.
   Конь и всадник отлетели, как сбитая кегля. Разлетелось на куски  копье,
покатился по  земле  всадник,  забил  ногами  и  истошно  заржал  конь.  Я
прицелился в шею у головы и нажал на спуск.
   Рев перешел в утробный хрип  и  визг,  фонтаном  забила  темная  кровь,
чудовище повалилось наземь, хлеща хвостом и суча лапами.  Для  верности  я
выпустил в него  весь  магазин,  напрочь  отсек  башку  и  встал.  Баталия
окончилась с разгромным счетом.
   Дракон лежал мертвый, конь тоже не шевелился больше, а рыцарь стоял  на
четвереньках и, видимо, пытался сообразить, на каком это он  свете.  Такое
состояние было мне знакомо...
   - Живой? - спросил я его. - Костей не поломал?
   Он уставился на меня испуганно и удивленно:
   - Прекрасный сэр...
   Белобрысый  растрепанный  юнец,  бледное,  почти  мальчишеское  лицо  с
маленькими несерьезными усиками. Честно говоря, я представлял себе рыцарей
более матерыми.
   - Прекрасный сэр... - повторил он, смахивая с лица кровь. Я  помог  ему
подняться, он взглянул на меня, на Кати, на мертвое чудище. Пират, вытянув
шею, осторожно обнюхивал кольчугу. - Оно мертво, я вижу...
   - Не беспокойся, я его прикончил, - сказал я.
   - Мертво... - повторил он с недоверием, словно не хотел верить  глазам.
- Нужно ли понимать так, сэр, и вы, леди, что вы  спасли  меня  колдовской
силой?
   - Вот именно, - сказал  я  и  для  вящей  наглядности  всадил  короткую
очередь в брюхо дохлого дракона. - Как это ты полез на  него  с  копьецом?
Тут что, замешана прекрасная дама?
   - Но, сэр... Как  можно  поступить  иначе,  если  оно  и  ему  подобные
пожирают людей на дорогах?
   - Да-да... - промямлил я.
   Нет, ничего общего с тем граалящим болваном.  В  том,  чтобы  выйти  на
дракона с пулеметом, нет не только героизма, но даже элементарной смелости
-  обреченная  на  удачу  эскапада,  заранее  известно   о   превосходстве
бризантной очереди над первобытной свирепостью.  Гораздо  больше  смелости
нужно было иметь этому мальчишке, выехавшему заполевать чудовище с  копьем
- не из-за прекрасных глаз  юной  принцессы,  не  из  тщеславного  желания
попасть в летописи и баллады, просто потому, что дракон топчет твою землю,
пожирает твоих земляков и кто-то  должен  его  остановить.  Понимаете  вы,
Холмы, что это значит - человек скачет на дракона с копьем в  руках?  Нет?
Тогда мне жаль вас...
   Пришлось взять на себя заботу о парне. Его лошадь погибла, а приехал он
издалека  -  по  меркам  человека,  для  которого  единственным  средством
передвижения остается конь.  Он  никак  не  хотел  уходить  без  драконьей
головы, твердил, что она ему необходима, что  иначе  не  поверят  и  будут
по-прежнему трястись от страха.  Мы  привязали  голову  к  джипу,  забрали
рыцаря с собой и уехали.
   Он проехал с нами миль  сорок.  По  пути  я  пытался  выведать  у  него
побольше о его родных  местах,  но  он  отмалчивался,  отвечал  уклончиво,
именуя меня прекрасным сэром, а Кати - прекрасной леди и принимал  нас  то
ли  за  странствующих  колдунов,  то  ли  за  чету  архангелов,  явившихся
посмотреть, как идут дела у смертных. Мои  расспросы  его  удивляли  -  он
считал, что колдуны или архангелы должны все знать сами...
   Все же кое-что я ухватил -  где-то  поблизости  существовало  крохотное
феодальное государство. Живут себе помаленьку, сеют пшеницу,  доят  коров,
молятся богу и святой деве, недавно изобрели горючую пыль (не порох  ли?),
и теперь лучшие  умы  ломают  голову,  как  приспособить  открытие  против
драконов. Драконы им здорово досаждали. Кати рассказывала,  что  и  городу
драконы  в  первый  год  принесли  немало  хлопот,  но  потом  с   помощью
современного  оружия  удалось  отвадить  эту  напасть.  Несмотря  на  свою
дремучую тупость, драконы вскоре  прекрасно  поняли,  каких  мест  следует
избегать. У соотечественников нашего рыцаря с  обороной  обстояло  гораздо
хуже. Арбалеты, мечи и копья -  все,  чем  они  располагали.  Естественно,
смертность среди драконоборцев была  страшной.  Он  очень  просил  у  меня
пулемет, но я не мог доверить такое оружие  парню  из  феодального  то  ли
королевства, то ли  баронетства.  Чересчур  идеализировать  нашего  нового
знакомого тоже не стоило - он  мимоходом  похвастался,  что  имеет  замок,
угодья, сотни две сервов и вовсю пользуется  вытекающими  отсюда  правами,
правом первой  ночи  в  том  числе.  Я  ограничился  тем,  что  велел  ему
предупредить своих  о  моем  предстоящем  визите  в  его  страну,  каковой
вскорости последует. Он заверил, что имеет вес при дворе. Нам стоит только
спросить дорогу к манору благородного Хуго де Бюрхалунда. Всякий покажет.
   Расстались мы дружески. Мы высадили его там, где он попросил, - у холма
с серым каменным истуканом, примитивно изображавшим богородицу. От большой
дороги ответвлялась и уходила куда-то за лес изрыгая копытами  узенькая  и
ухабистая тропинка. На вторичную просьбу подарить или  продать  пулемет  я
сделал  внушительное  лицо  и  заявил,  что  Высшие  Силы  это  безусловно
запрещают. Аргумент подействовал на него как нельзя лучше, он и не подумал
обижаться. Он  долго  благодарил  нас  в  стиле  Томаса  Мэлори,  с  моего
разрешения попросил у Кати косынку, пообещав носить ее на  своем  шлеме  и
обрубить уши каждому, кто усомнится в том, что  леди  Кати  Клер  -  самая
прекрасная и добродетельная. Кроме того, он заверил, что поставит  в  нашу
честь пудовую свечу  и  отслужит  мессу.  Он  ушел,  волоча  за  собой  на
подаренной нами нейлоновой веревке перепачканную пылью и  кровью  драконью
голову. Мы помахали ему вслед и поехали своей дорогой.
   Близилась ночь, и пора было подумать о ночлеге. Мы переправились  через
широкую  реку  по  указанному  на  карте  броду,  и  я  решил,  что  можно
остановиться на берегу - если верить карте, зверье здесь не водилось.





   - Это все довольно странно,  -  сказал  я  развалившемуся  под  деревом
Пирату. - Ты и не представляешь, тип хвостатый, до чего это  странно.  Что
же это ваш мир со мной делает?
   Пират постучал хвостом по земле. Я вздохнул и посмотрел вниз, на берег,
на этот нетоптаный песок, уютный и желтый. К такой реке прекрасно  подошел
бы чистый закат с длинными тенями и  той  особенной,  прозрачной  красотой
нетронутых человеком мест. Стоять  на  обрыве,  смотреть  на  сине-розовые
облака, и чтобы ладонь лежала на плече симпатичной девушки вроде...
   Я чертыхнулся и засвистел сквозь зубы "Серый рассвет"  -  неофициальный
марш контрразведки, слова Кропачева, музыка Поллока, того,  что  служил  в
третьем десантном "Маугли".

   Туман и мрак впереди,
   веселых писем не жди
   и девчонкам не ври, что герой...
   Вновь только служба и ты,
   и будут наши кресты
   то ли на груди, то ли над тобой...

   Я не понимал себя, злился на себя, не  в  силах  понять,  что  со  мной
происходит. Пейзаж? Но я и раньше не упускал случая  полюбоваться  закатом
или океаном. Что же происходит?
   Кати бежала по берегу, в ее руках звенели котелки, которые она  взялась
вымыть, уверяя, что это ее обязанность. Видно было,  ясно  было,  в  глаза
лезло, что для нее это не только особо важное и опасное задание, а  еще  и
откровенная  веселая  радость  двадцатилетней  девчонки,   вырвавшейся   в
красивые и  таинственные  места.  Ей  это  простительно,  но  я-то,  я-то!
Суховатый, педантичный, привыкший переводить почти все впечатления на язык
строгих формул. Командор, служака, мастер своего дела!  Что  делать,  если
твоим противником оказался ты сам? Кто я такой, чтобы пытаться перевернуть
этот мир? Кто сказал, что его нужно переворачивать?
   Людям это нужно, подумал я. Они люди - и те, кто скачет на  чудовище  с
копьем наперевес, и те, кто чьей-то идиотской усердной волей превращены  в
вурдалаков, и те, кто шел на смерть, защищая относившихся к ним с издевкой
обывателей. Все они должны поверить в то,  что  Разум  -  это  обязательно
добро, как должны в  это  поверить  и  те,  кто  их  создал,  неизвестные,
непонятные, могущественные пришельцы, не нашедшие кошку в светлой комнате,
не понявшие, что для того, чтобы быть  человеком,  не  обязательно  подчас
иметь за спиной тысячу лет истории и  тысячу  поколений  предков.  Сколько
работы, и какой...
   Кати подошла к палатке, сложила котелки на брезент. Пират  притворялся,
будто пакеты с едой его нисколечко не интересуют. Быстро темнело. Я набрал
приличную охапку сушняка, запалил костер, как делал когда-то  в  тайге,  и
оказалось, что Кати видит костер впервые в жизни...
   Скоро стало совсем темно, от  реки  тянуло  прохладой.  Над  горизонтом
прополз золотой треугольник и исчез  в  золотой  вспышке.  В  лесу  совсем
по-сибирски ухала сова. Как  давно  все  же  это  было  -  тайга,  темные,
поросшие соснами холмы, рявканье рыси, крупные звезды. Млечный Путь...
   - Никак не могу привыкнуть, что нет звезд, - пожаловался я,  как  будто
она могла меня понять.
   - А что такое звезды? - тут же спросила она.
   Я рассказал ей про звезды -  какие  они  блеклые,  тусклые  над  нашими
городами и какие они большие, колюче-белые, когда усыпают небо над тайгой,
над степью. Как сверкает Млечный Путь, пояс из алмазов. Как  над  атоллами
светит Южный Крест, как в старину моряки находили верный путь по  Полярной
звезде. Рассказал, каким разным бывает Солнце, какой разной  бывает  Луна,
как катаются на досках по гребням волн, как ныряют за жемчугом. Мы  сидели
у костра, искры ввинчивались в темноту над  нами,  она  слушала  это,  как
сказку, и мне самому показалось, что это сказка...
   - Ты там кого-нибудь оставил? - спросила она.
   - Целый отдел, - сказал я. - Кучу жизнерадостных типов, которые  сейчас
завидуют мне и гадают о моей участи.
   - Я не про то. У тебя там была девушка?
   - Конечно нет.
   - Все-таки "конечно"?
   Я познакомил  ее  со  своими  взглядами  на  этот  предмет,  с  жизнью,
свободной от лирики, а потому веселой и спокойной.
   - Ну разве так хорошо? - спросила она тихо. - Я понимаю, у нас, но там,
где у вас есть все это, где вы все можете и вам все подчиняется...
   - А чем плохо? - спросил я. - Если бы я там кого-нибудь оставил, сейчас
было бы труднее...
   Я обнял ее. Она не изменила позы, не пошевелилась, и я убрал руки.  Это
была  последняя  попытка  убежать  от  себя  самого,   остаться   прежним,
незыблемым сухарем. Поняла она это или нет?
   - Опять ты все испортил, - тихо, грустно сказала Кати.  -  Если  бы  ты
обнял меня  раньше,  когда  рассказывал  о  звездах...  Ну  зачем  ты  все
испортил?
   Она поднялась и ушла в палатку. Я достал из машины одеяло, закутался  в
него и улегся рядом с прогорающим костром. А что еще оставалось делать?
   На рассвете тронулись в путь. Петляли и плутали мы  отчаянно.  Неплохо,
конечно, иметь при себе прекрасную карту, где указаны все тропы и едва  ли
не каждая рытвина на дороге,  но  если  никто  прежде  не  ездил  по  этим
дорогам... Будь вместо джипа вертолет, не осталось бы никаких затруднений,
но вертолета не было. Компаса тоже.  Когда  я  при  сборах  заикнулся  про
компас,  Ламст  и  Отдел  воззрились  на  меня  с  такой   обезоруживающей
наивностью, что я смешался, пробурчал  что-то  непонятное  и  сделал  вид,
будто ужасно озабочен вопросом, как лучше разместить в машине  снаряжение.
Не было у них компасов. Так что по сравнению с нами Колумб  был  в  лучшем
положении - от него требовалось всего лишь  плыть  и  плыть  на  запад,  а
единственной трудностью было поддержание порядка на борту. У нас на  борту
царила идеальная дисциплина, но с навигацией обстояло хуже -  рыскали  без
руля и без ветрил...
   Вурдалачьи Леса невольно внушали уважение. Это действительно были  Леса
с большой буквы, густые, неприветливые, извивавшаяся то среди зарослей, то
среди унылых  серых  болот  дорога  сузилась  до  ширины  джипа  и  стала,
собственно, звериной тропой. И это вовсе не метафора, какие-то звери здесь
водились, не те доисторическо-мифические чудовища - таким здесь просто  не
повернуться,  -  а  обыкновенные  лесные  звери,   о   которых   мимоходом
упоминалось в палке "Разное". Пират их чуял...
   Сосны в зеленой паутине лишайника,  мрачная  непроглядная  стена  леса,
заросли  странных  голубых  кустов,  усеянных  желтыми  шариками,   чей-то
четырехпалый след на влажной  земле  у  ручейка,  поджарая  длинная  тень,
мелькнувшая в редколесье слева, тишина, деревья, деревья,  тишина...  Кати
молчала, придвинувшись вплотную ко мне, чтобы и  локоть  не  выступал  над
бортом машины. Я сам поймал себя на желании поднять  брезентовый  верх,  а
кобуру расстегнул уже давно.
   Все это эмоции, тени первобытных страхов, летаргически  продремавших  в
мозгу тысячелетия. От  зверей  нас  надежно  защищали  скорость  машины  и
оружие, да и не пойдут звери на  шум  мотора,  звери  здесь,  в  общем-то,
обычные. Бояться следовало человека. По моим расчетам те, кого я отпустил,
должны  были  уже  вернуться,  но  на  то  и   существуют   непредвиденные
случайности, чтобы разрушать самые продуманные планы. Примеров немало. Они
могли, опасаясь подвоха, бросить на полдороги грузовик и  уходить  пешком,
они могли не успеть предупредить обо мне свои форпосты, да  мало  ли  что,
каждому первокурснику факультета контрразведки  известно,  что  полковника
Редля погубил забытый в такси чехольчик для перочинного ножика, безупречно
спланированная операция "4-Камея"  провалилась  из-за  того,  что  опоздал
паршивый пригородный автобус, а майор Ромене чуть не погиб из-за того, что
мелкий воришка украл у него зонтик, который был паролем...
   Дорога вновь расширилась, теперь джип мог бы на ней развернуться, и это
мне понравилось.  Лес  ощутимо  поредел,  больше  стало  зарослей  голубых
кустов, появились пересекавшие дорогу тропинки,  не  похожие  на  звериные
тропы, десятки неуловимых признаков свидетельствовали о близости жилья.
   Поворот вправо. Я затормозил - трудно было проехать  мимо  _этого_.  На
обочине стоял броневик - зеленый, длинный, краска  на  бортах  облупилась,
металл разъела ржа. Он стоял _вертикально_, перпендикулярно земле, касаясь
ее лишь  узкой  полоской  бампера,  в  диком,  невообразимом,  невозможном
положении, стоял и не падал, нелепый памятник  неизвестно  кому,  а  трава
вокруг была усеяна множеством крохотных стеклянных  вороночек,  и  на  дне
каждой переливалось что-то, словно бы капля росы на листе.  На  борту  еще
можно было прочесть номер: "104".
   - Сто четвертый, - прошептала Кати. - Вот он, оказывается, где... Нужно
посмотреть.
   Мне самому хотелось  посмотреть,  но  что-то  не  пускало,  то  ли  эти
непонятные вороночки, то ли трава, которая не шевелилась  под  ветерком  и
выглядела словно бы стеклянной, поддельной, то ли навязчивая мысль, что от
прикосновения или просто  звука  шагов  многотонная  машина  обрушится  на
голову. Я не мог подойти. Создалось впечатление какой-то  границы,  черты,
терминатора, межевого знака между обыденностью и ирреальностью...
   - Потом посмотрим, - сказал я и дал газ.
   Дорога больше не расширялась, но лес редел и редел.  Пират  успокоился.
Мы тоже. И когда я увидел издали, что поперек дороги лежит толстое бревно,
не испытал особого страха - аккуратно подвел машину к преграде и  выключил
мотор.
   Наступила космическая тишина. Пират моментально насторожил уши - по обе
стороны от дороги кто-то был.
   - Есть здесь кто-нибудь? - громко спросил я.
   С двух сторон на дорогу вышли люди,  одного  я  узнал  -  тот  высокий,
правда, сейчас в новом чистом свитере.  Оружия  у  них  я  не  заметил,  и
держались они не угрожающе.
   - Привет, - сказал я. - Добрались благополучно?
   - Да, - ответил он сухо. - Выходи из машины, и пошли. Девушка  остается
здесь. Собака тоже.
   - Но...
   - Можешь поворачивать назад, если что-то не нравится. МЫ тебя не звали.
Идешь?
   - Иду, - сказал я, пожал руку Кати и выпрыгнул из машины.
   Меня повели по тропинке, уходившей  влево  от  дороги.  Деревья  вскоре
кончились, низкие голубые кусты росли сплошным ковром. Я увидел деревню  -
круглые деревянные домики стояли как попало, без намека на улицы,  домиков
было много, у крылечек  играли  чисто  одетые  дети,  тут  же  бродили  во
множестве какие-то толстые мохнатые звери величиной  с  овцу.  Окна  домов
были застеклены, и над крышами я не увидел  труб.  А  что  я,  собственно,
ожидал  увидеть?  До  чего  же  прочно  въедаются  в  мысли  термины,   не
вытравишь... "Вурдалачьи Леса" - и в голову помимо воли лезет  никогда  не
существовавшая чепуха: саваны, синие  лица,  замогильный  хохот,  зубовный
скрежет. "Это, верно, кости гложет красногубый  вурдалак..."  Уж  если  я,
пришелец извне, поддался  гипнозу  термина,  что  же  тогда  спрашивать  с
горожан?
   Мы шли, и никто не обращал на нас внимания. Может быть, обо  мне  и  не
знали.
   - Сюда, - сказал высокий.
   Я поднялся по ступенькам, открыл дверь и придержал ее для него,  но  он
махнул рукой - дескать, иди один.
   Обыкновенная комната, привычная мебель. Снова не ожидал? Чего же  тогда
стоят все твои добренькие мысли о равенстве и братстве? "Да, они такие  же
люди, но мы цивилизованнее - как-никак у нас многоэтажные дома  и  асфальт
на улицах". До чего же цепко и надежно устроилось в нас это пристрастие  -
встречать по одежке, хоть провожать-то по уму окажемся в состоянии!
   - Здравствуй, - сказал сидевший за столом. - Меня зовут Пер. Садись.
   Он был стар, но не дряхл, на сморщенном  годами  и  жестокой  мудростью
лице светились неожиданно голубые молодые глаза  -  два  окатных  камешка.
Мебель, люстра - двойное зеркало, обитатели антимира считают антимиром наш
мир, обе стороны правы и не правы...
   - Итак, зачем ты пришел? - спросил он. - Либо в мире наконец изменилось
что-то, либо...
   - Опасаетесь провокации по большому счету?
   - Опыт... - сказал он.
   И перед глазами у меня встали рыжий карьер, волочащиеся за  броневиками
трупы, красное пятно на асфальте и быстро вбирающий его песок...  Он  имел
право на любые подозрения.
   - Ваш опыт годился, пока не было меня, - сказал я.
   Лицо индейского божка не дрогнуло.
   - И что же ты за персона, если с твоим появлением  становится  ненужным
весь наш опыт?
   Я рассказал ему то, что рассказывал вчера в Отделе, и даже больше  -  в
Отделе я не касался своих мыканий в этом мире, а ему  рассказал,  как  сам
ждал расстрела под моросящим  дождиком,  что  чувствовал,  когда  на  моих
глазах убили Джулиану, про мои метания, обретения и потери. Он невозмутимо
слушал, он очень хорошо умел слушать...
   - Знаешь, почему я верю, что ты не разведчик Команды?
   - Карта?
   - Твое отношение к ней. Ты убежден, что Команда, имея карту, без  труда
может нас уничтожить, и  считаешь,  что,  показав  карту  нам,  тем  самым
демонстрируешь отсутствие злых намерений.
   - Разве не так?
   Он засмеялся коротким курлыкающим смешком:
   - Мы с таким же успехом можем  уничтожить  город,  как  и  они  -  нас.
Неизвестно, кто кого...
   - Но Ламст говорил...
   - От отчаяния можно сказать многое.
   - Тот броневик, сто четвертый... - сказал я. - Черт, я-то думал, что во
всем разобрался. Кто же из вас сильнее?
   - А какое это имеет значение для того, что ты задумал?
   - Вы правы, - сказал я. - Это не имеет ровным счетом никакого значения,
и не стоит прикидывать баланс сил. Вам нужна война?
   - Она никому не нужна.
   - Об этом и разговор. Пора кончать войну.
   - Ты понимаешь, как это сложно - кончать  ТАКУЮ  войну?  Пройдет  много
времени, прежде чем исчезнет подозрительность с  обеих  сторон.  У  города
есть  внутренние  проблемы,  у  нас  их  не  меньше.  Эксцессы,  рецидивы,
вспышки...
   - Никто и не говорит, что это легко, - сказал я.
   - Нужны гарантии. Серьезные гарантии грандиозных свершений.
   - Разумеется, - сказал я. - Однако не кажется ли вам,  что  первый  шаг
уже сделан?
   - Но понадобится и второй, и третий...
   Он явно на что-то намекал, но я не  мог  его  понять,  а  он  не  желал
облегчить мне задачу.
   - Тебе не кажется странным, что я ничего не сказал ни  об  раскрывшейся
загадке нашего происхождения, ни о наших... творцах, ни о внешнем мире?
   - Кажется, -  сказал  я.  -  Согласитесь,  это  несколько  ошеломляющие
новости.
   - Еще бы. Но поверь, установление мира для нас важнее всего остального,
как бы ошеломляюще и долгожданно оно ни было. Поговорим лучше о том -  как
мы поняли - что нужно менять что-то в себе...
   Через полчаса я вышел от него, присел на крылечке. Поблизости  смеялись
дети, таская за уши мохнатого звереныша. Я сунул руку в карман и с  легким
сердцем поставил пистолет на предохранитель.
   Вот мы и постарели и еще на одну операцию. По-разному можно  стареть  -
на десять лет, на одну войну, на долгое путешествие, на  короткую  беседу,
на самую трудную в мире операцию, которой никто не приказывал  заниматься,
но невозможно было бы не заняться ею.
   Кати, когда все закончится, я расскажу тебе сказку - про то, как  некий
злой  волшебник  превратил  людей  в  вурдалаков,  в   упырей,   но   люди
почувствовали неладное и задались целью найти средство вновь стать людьми.
Им было очень трудно, у них были свои  разногласия,  свои  проблемы,  свои
любители  крайностей,  но  они  упорно  искали   живую   воду,   способную
расколдовать их, - и нашли наконец. После этого им остается убедить других
людей, что они перестали быть чудовищами из сказок,  и  это,  Кати,  будет
труднее всего, труднее даже, чем найти живую воду...
   Пер вышел на крыльцо, присел рядом:
   - Как я понимаю, прописанного в деталях плана у тебя нет.
   - Нет, - признался я. - Но это не  главное.  Главное  -  признать,  что
нужно заключить мир.
   - Для тебя действительно очень важно, продолжаться или нет войне?
   - Я уже устал это доказывать.
   - На словах доказывать легко, - сказал он.
   - Я рискую жизнью. Я рискую не вернуться в свой мир.
   - А если этого мало?
   - Что же вам еще нужно?
   - Верить тебе.
   - Ну так верьте, черт возьми!
   Его глаза были удивительно юными.
   - Верить... - сказал он. - Это так легко и так трудно - верить...
   Неожиданно повернулся и ушел в дом, оставив меня одного.  Я  растерянно
посмотрел ему вслед. Он готов был сотрудничать со мной,  он  хотел  верить
мне - но я никак не мог понять, к чему сводились его намеки и  недомолвки.
Что он имел в виду, говоря о надежных гарантиях?
   Пират подбежал ко мне, схватил за рукав и потащил куда-то  за  дом.  Он
отскакивал, отбегал немного, возвращался, прыгал вокруг меня, лаял,  снова
хватал за рукав, жалобно визжа. Я пошел следом.  Он  страшно  обрадовался,
увидев, что его поняли, и побежал впереди, то и дело  оглядываясь.  В  его
глазах была почти человеческая тоска. Я очень хорошо знал и понимал собак,
и оттого встревожился.
   Пес вломился в заросли голубых кустов, я бежал за ним и на бегу рвал из
кармана пистолет. Желтые шарики липли к куртке, ветки хлестали по лицу,  и
я сообразил, что пес кружным путем ведет меня к тому месту,  где  осталась
машина.
   Кусты кончились. Пират завыл, кружась вокруг джипа.
   Она лежала лицом вниз, волосы разметались по  траве,  лежала  в  уютной
позе спящего человека, спрятав лицо в сгибе руки,  и  если  бы  не  нож...
Кинжал с черной узорчатой рукояткой вонзился в  спину  у  самой  шеи,  под
воротником пушистой рубашки.
   Я опустился на колени, поднял ее за плечи  и  повернул  лицом  к  себе,
локтем отталкивая мечущегося  вокруг  Пирата.  Как  в  тридцать  шестом  в
Мадрасе, как в  тридцать  восьмом  в  Коломбо,  как  в  сороковом  на  том
безымянном пустыре, везде одно и то же - бесполезная тяжесть  пистолета  в
руке, запоздалая жажда мести. Если б вовремя понять, не  пришлось  бы  нам
пенять, не пришлось бы обвинять опоздания...
   На ее лице было только изумление, она успела  удивиться,  когда  что-то
ударило в спину, и больше ничего не успела, так и не поняла, что ее убили.
Мой дядя, старший брат отца, называл такую смерть  прозрачной,  а  уж  он,
двадцать лет протрубивший в Особой  Службе  ООН,  предшественнице  МСБ  во
времена, когда многие не  верили,  что  когда-нибудь  будет  создана  МСБ,
навидавшийся всякого в те огненные времена великого  перелома,  знал,  что
говорить и что как называть. Прозрачная смерть. Когда  говорят  о  смерти,
всегда спешат сказать, что желали бы себе именно  такой,  мгновенной,  как
удар  молнии,  внезапной,  как  наши  решения,   круто   меняющие   жизнь,
мгновенной, как удар молнии. Я тоже говорил так, но досталось это не  мне.
Сначала Камагута-Нет-Проблем, потом Мигель-Бульдозер,  Панкстьянов,  Реджи
Марлоу, Дарин - все это были свои, тертые  и  битые,  с  дубленой  дырявой
шкурой  профессионалы.  А  здесь  была   девчонка,   которой   по   высшей
справедливости полагалось жить да жить и не играть в наши  жестокие  игры.
Правда, эти игры не спрашивают нашего  согласия  на  участие  -  сплошь  и
рядом...
   Пират заворчал над ухом. Я поднялся и увидел Пера в сопровождении того,
высокого, и другого, незнакомого. Они шли ко  мне.  Я  яростно  огляделся,
увидел  торчащий  приклад,  выхватил  из  машины  пулемет  и  снял  его  с
предохранителя. Высокий, увидев это, поднял какую-то  штуку  с  прозрачным
стеклянным стволом, но Пер, не оборачиваясь, пригнул его руку к земле.
   Пер шел ко мне. Я поднял пулемет и положил палец на  спуск,  а  он  все
равно шел, старый, но не дряхлый, с ясными  молодыми  глазами,  расстояние
между нами сокращалось, и в глазах его была та же  самая  боль,  тоска  по
времени милосердия. И я опустил пулемет - я не мог стрелять в самого себя.
Принесенная с собой мораль, логика, представления о добре и зле  здесь  не
годились...
   - Слушай, - устало и тихо сказал Пер. - Мы  многие  годы  убивали  друг
друга, научились никому и ничему не верить. Всегда была  только  смерть  -
ради смерти. Если ты знаешь жизнь, ты должен знать, что смерть ради смерти
- это еще не все. Бывает еще и смерть ради жизни.
   - Да, - сказал я. - Я это знаю. Но зачем?
   - Бывает и смерть ради жизни, - повторил он. - Может быть, это  слишком
жестоко, но... Я должен был верить, и я очень хочу верить.  Если  _теперь_
ты  сделаешь  все,  что  обещал,  будешь  работать  для  мира,  я   поверю
окончательно.
   Он ждал. Жестокость - это страшно, это плохо, но в мире, где никогда не
было однозначных понятий, в мире, где красивые строчки прописей непригодны
при столкновении с грубой прозой, невозможно обойтись прописными истинами.
Путь к счастью - это отвесный, заросший колючками склон, на нем  обдираешь
руки до крови и обнаруживаешь, что абстрактные понятия  следует  толковать
на разные лады, следует  не  верить  собственным  глазам,  не  сердцем,  а
рассудком добираться до истин...
   Я сел на землю, оперся спиной на колесо,  так  и  не  выпустив  из  рук
бесполезный пулемет.
   - Был такой человек - Георгий Саакадзе, - сказал я им,  молча  стоявшим
надо мной. - Чтобы освободить свою родину, он  оставил  врагам  заложником
своего сына, зная, что сыну не спастись... Я вернусь. Пер, даже теперь...
   - И что случилось с сыном? - спросил высокий.
   - Что, по-вашему, с ним могло случиться? - спросил я, не глядя на него.
   Было.  Александр  Невский  прошел  через  татарский  костер,  унижением
отстояв будущее торжество. Ради спокойствия в государстве Петр  Первый  не
пожалел сына. Было, было...
   Я развернул машину  и  медленно  поехал  прочь.  Кати  сидела  рядом  и
смотрела вперед все так же изумленно, я не мог оставить ее там, я  еще  не
все сделал для нее и не все ей сказал. Машина летела по  ухабистой  лесной
дороге, я газовал и газовал, клацал зубами Пират, плечо Кати задевало мое,
закрыв глаза, я мог думать, что она жива, что не было никакого кинжала, не
было самого важного и самого трудного  экзамена  в  моей  жизни.  Когда  я
понял, что плачу, уже не удивился...
   Я привез ее к  тому  месту,  где  рассказывал  о  звездах  и  разудалых
капитанах,  спьяну  открывавших  новые  моря  и  земли,  о   дельфинах   и
таинственном морском змее, о моем и ее мире.
   Теперь я мог сказать ей все - что люблю ее, что не знаю, как  буду  без
нее, что я за себя и за нее совершу все задуманное, что я...
   ...Пятнистые  танки  и  наглая,  полупьяная,  с  засученными   рукавами
мотопехота катились лавиной, и над  колоннами  надоедливо  зудела  мелодия
"Лили  Марлен",  измотанные  батальоны  оставляли   город,   над   которым
безнаказанно висели "юнкерсы" - самый первый год, самый  первый  месяц.  И
уже не было никакого порядка, а на  обочине  лежала  мертвая  девочка  лет
трех, красивая, в белом воздушном платьице,  и  другая  девочка,  шагавшая
рядом с матерью, показывала на  ту,  лежащую,  и  просила:  "Мам,  заберем
куклу, ну давай куклу заберем..." Прадед сам это видел, он тогда со своими
оперативниками вылавливал в тех местах  десантников-диверсантов  из  полка
"Бранденбург-600".  Высшая  несправедливость  войны  в  том,  что  на  ней
убивают...
   Я многое сказал ей и поцеловал так, как хотел, но не успел.
   Ритуал   похорон   наших   офицеров   разработан   давно:    гроб    на
бронетранспортере, алые и белые цветы, ордена  на  подушечках,  обнаженные
шпаги, сухой треск трех залпов, оркестр играет древнюю  китайскую  мелодию
"Дикие гуси, опускающиеся на песчаную отмель" - самую печальную мелодию на
Земле. Правда, Камагуту мы хоронили под полонез Огинского, он так хотел, а
Панкстьянова - вовсе  без  музыки,  опять-таки  по  высказанному  вскользь
пожеланию, а гроб Дарина был пустым, и его было очень легко нести...
   Вся моя воля, вся  способность  управлять  собой  потребовались,  чтобы
засыпать ее лицо, ведь я знал, что никогда больше не увижу  ее,  и  лопата
весила тонны, а песок смерзся в лед.
   Я оставил себе только принесенный из большого мира служебный  пистолет.
Все остальные магазины я расстрелял в воздух, отнес и выбросил в реку  все
оружие, какое у меня было, - я не собирался больше стрелять на этой земле.
Полагалось что-то написать, но я не знал ни  года  ее  рождения,  ни  года
смерти - по меркам большого мира ничего подобного у нее  не  было.  Собрав
пригоршню горячих гильз, я выложил  в  изголовье  холмика  короткое  слово
"КАТИ". И ничего больше.
   Несколько лет назад я провел три месяца в Сальвадоре, в Байи. По  делам
службы, под чужим именем, с чужим прошлым. Не скажу, что  это  было  самое
приятное время в моей жизни (эпизод с адвокатской конторой  относится  как
раз к  этому  периоду),  но  кое-какие  воспоминания  остались.  Для  нас,
вселенских бродяг, один какой-то день,  одно  пустяковое  с  точки  зрения
беззаботного  туриста  воспоминание  оказываются  ценными  и  неотвязными.
Ало-голубой закат на набережной  Лангелиние,  дождливый  день  у  подножия
Рюбецаля,  жареная  курица  на  деревянном  блюде  в  кабачке  Алвеса   на
Ладейро-до-Алво. Там, у Алвеса, мне и рассказывали - у них в  Байи  верят,
что каждый отважный человек  становится  после  смерти  звездой  на  небе.
Новой, еще одной звездой. Главное, чтобы  человек  был  отважным.  Что  ж,
хочется верить, что сегодня ночью на небе появится новая звезда, жаль, что
мне и в эту ночь не придется увидеть звезд и узнать, которая из них - ее.
   Пришлось силой уводить Пирата от холмика, он сдался не сразу. Снова под
колеса летела дорога, а мне казалось, что машина стоит на месте,  как  это
было возле Холмов, до которых еще предстояло добраться, чтобы заставить их
поверить в то, чего они не заметили, не увидели.
   Мефистофель возник на опустевшем месте Кати внезапно, как и  полагается
сказочному черту.
   - Вы понимаете, на что замахиваетесь? - говорил он. - Вы понимаете, как
мало значите для хозяев эксперимента? Они вас не заметят,  для  них  вы  -
ноль, пустяк, странная точечка в окуляре микроскопа, соринка, ползущая  не
в ту сторону, и только. Остановитесь, пока не поздно!
   - Идите вы к черту, - сказал я. - Поймите и  вы,  что  вас  -  нет.  Вы
могущественнее  всех  здешних   людей,   но   они   -   люди,   а   вы   -
материализовавшийся скепсис, воссозданный с дурацким усердием. Я в вас  не
верю, вас нет...
   Он стал таять, но его порицающий  голос  еще  долго  преследовал  меня,
обволакивал  логической   паутиной   отточенных   до   затертости   угроз,
предостережений и призывов к торжеству "здравого смысла"...
   Я  остановил  машину  и  поднял  к  глазам  бинокль.  Фиолетовые  линзы
уничтожили расстояние, сжали линию в  точку,  я  увидел  возле  решетчатой
вышки, возле машины худую высокую фигуру в длиннополой шинели -  наверное,
он и не покидал форпоста.
   Я отпустил тормоза и помчался вниз, борясь со смертной тоской, прижимая
ладонью кнопку сигнала - мне хотелось, чтобы он увидел меня издали.
   Он вышел к обочине, всматриваясь из-под  руки  -  автоматический  жест,
нелепый в мире без солнца. Я остановил машину рядом с ним, вылез и  сел  в
траву, прижавшись затылком к  нагревшемуся  борту  вездехода.  Смотрел  на
зеленую равнину, едва заметно выгибавшуюся у горизонта цепочкой холмов,  в
голове кружились обрывки самых разных разговоров, всплывали в памяти  лица
живых и мертвых, и только сейчас  я  ощутил,  как  страшно  устал  за  эти
четверо суток - считанные минуты по часам "Протея". Что ж, теперь можно ни
о чем не думать, кроме того,  о  чем  думать  необходимо,  -  о  том,  что
наконец-то удалось найти  себя  настоящего,  о  том,  что  по  собственной
глупости прошел мимо своей любви, а когда спохватился, было уже поздно.  И
о том, сколько еще предстоит сделать.
   - Как же вы так... - сказал Ламст, глядя на пустую мою машину.
   - Так тоже бывает, - сказал я. - Мертвые приказывают  нам  долго  жить,
Ламст, а что такое приказ в нашем деле, вы  хорошо  знаете.  Если  приказы
нарушают, то только для того, чтобы лучше выполнить...
   Небо над нами было голубым, несмотря ни на что.
   Нам с ним было не так уж много лет, и мы знали друг о друге, что  можем
работать, как черти.
   Что-то коснулось моего плеча, и я медленно поднял голову.

   1979

Популярность: 1, Last-modified: Fri, 20 Oct 2000 10:14:24 GmT