-----------------------------------------------------------------------
Авт.сб. "Инстинкт?". М., "Молодая гвардия", 1988.
OCR & spellcheck by HarryFan, 27 october 2000
-----------------------------------------------------------------------
В гостиной собрались мужчины.
Путешественник по Вселенной - он был рослый, худой и мускулистый, с
загорелым, как бы литым лицом - продолжал рассказ. Он говорил о планете
Аква, представляющей собой безграничный океан, на дне которого развилась
специфическая цивилизация существ, не умеющих плавать; о странном мире в
созвездии Единорога, где все жило невероятно убыстренной жизнью и за один
его, Путешественника, внутренний день человек успевал родиться, вырасти и
состариться, а за месяц менялась общественная формация; о перенаселенной
планете Урби, чье население разделено на две равные части - каждая
бодрствует только половину местных суток, трудясь, обучаясь, отдыхая вне
дома, а затем идет в квартиры, которые в этот момент освобождаются другой
половиной, торопящейся занять опустевшие места у станков, в конторах, на
стадионах.
- Белье хоть меняют на постелях? - спросил председатель недальнего
колхоза, плотный, весьма реалистичный мужчина, которому почему-то было не
жарко в пиджаке и туго повязанном галстуке.
- Да. В квартирах отдельные шкафы для двух смен.
- Интересное решение, - сказал социолог. - Во всяком случае, у них не
так тесно, как могло бы быть, а производственные и прочие пространства, то
есть улицы, школы, библиотеки... кровати используются без простоев. Однако
эти половины должны менять время бодрствования. Чтобы каждой доставались и
день и ночь.
- Скользящий график, - пояснил Путешественник. - Ежесуточно они на час
сдвигают момент пересменки. При этом, чтобы два потока нигде не
сталкивались, устроено так, что вход - везде, где он необходим и
существует, - сделан отдельно от выхода. Когда человек появляется,
допустим, в цехе, он как раз видит спину сменщика, уходящего в
противоположном направлении. Поэтому одна половина населения никогда не
встречается с другой, и люди, принадлежащие к разным, - пусть даже живут в
одной квартире - друг о друге знают только понаслышке.
Затем он стал рассказывать об удивительной планете Силанс, где
немногочисленные жители, не имеющие звуковой речи, объясняются пантомимой,
и один жест мудреца, особым образом взмахнувшего рукой, несет целые сонмы
прекрасных мыслей.
После этого Путешественник перешел к своим приключениям на Иакате, о
чем коротко было в газетах и ради чего у профессора собрались его
знакомые.
- Иаката, - начал он, - вращается вокруг одной из звезд главной
последовательности со спектральным классом G2. Там никто не высаживался,
но восемь лет назад модуль РМ несколько раз облетел ее и снял звуковую
панораму. О ней, как водится, забыли, но однажды в НИИОПБК - я тогда там
работал - кто-то от нечего делать прослушал запись и обнаружил множество
отрывков живой разумной речи, зарегистрированных, правда, только в одном
месте. По количеству слов язык богатый - впору нашим наиболее развитым, но
с грамматикой сравнительно несложной, без падежей и родов - аналитический,
а не флективный. Расшифровали на ЭВМ и шутки ради выучились разговаривать.
Особенно наша лаборатория привыкла трепаться на иакатском очень бойко. РМ,
кстати, если кто не знает, - совсем простая штука. В теннисный мяч
величиной. Ни телекамер, ни измеряющих устройств. Только встроенная
антенна и записывающий прибор. Его обычно забрасывают наобум - сгорит, не
жаль. Теперь, в полете оказываюсь в той части Галактики, и как раз
разладился восстановитель пищи. Голод, прихожу к выводу, что надо как-то
подкормиться. До базы в созвездии Лепестка далеко, а тут кстати она,
планета. Поскольку почти шесть недель ничего не ел, не стал особенно
задумываться, поворачиваю.
Как выглядит приземление на планету, все знают по кино и дальневидению.
Тут интересны ощущения. Дважды чувствуешь себя ничтожной мошкой и один раз
- властелином времени и пространства. В общем, сначала перед тобой
небесное тело целиком, и оно издали сравнительно небольшое. При нынешних
скоростях тело приближается стремительно, вскоре почти целиком заполняет
поле зрения. При этом впечатление огромности возникает как раз из-за
такого "почти", когда впереди заваливающийся, скошенный, слегка размытый
атмосферой светящийся край гигантского шара на границе с черным космосом.
Тут ощущение грозного неодолимого величия, против которого ты ничто и
всегда пребудешь ничем. Хотя в кабине полная тишина, все равно уши бьет
немая грандиозная музыка могучего поворотного движения планеты.
Психологический эффект - ясно понимаешь свою и вообще человеческую
малость. Даже жалеешь тех микробов-людей, которые, невидимые отсюда,
кое-где пятнышками тончайшей пленки своих строений покрывают округлый
склон. Затем начинается спуск. Как правило, первому посещению чужого мира
предшествует его облет. Это я и сделал. Один раз по экватору и два - через
оба полюса. Внизу вода и твердь примерно поровну, причем вся суша -
пустыня, желтая, серая, местами черная. В ходе невысокого облета чувства
противоположны тем, что испытываешь до спуска. Внутри ликует ощущение
своего могущества, осознаешь себя великаном, перешагивающим небольшие моря
и части материков. Что меня всего больше поразило, так это чернильное
облако в тысячи километров размером, которое я раньше углядел в северной
части планеты около лимба.
Теперь подлетел, решил снизиться, вошел под черный полог. Включил свет
и внешний звук. Непробиваемая тьма, шелест воды - ливень обвалом падает
каплями величиной с арбуз. Этот же шум летящих и соударяющихся капель
записан разведывательным модулем восемь лет назад. Значит, ливень здесь
непрерывен, как те дожди, что во время последнего ледникового периода
десятками тысяч лет подряд падали у нас в нулевых широтах.
Короче говоря, негостеприимно.
Но хватит обследований, надо опускаться. Повернул к экватору и с ночной
стороны зашел на место, где РМ зафиксировал человеческое обиталище. Пробил
негустую хмарь, сажусь.
Этот момент посадки - тоже психологический шок. Только что ты был
гигантом, а теперь трапециевидный материк, над которым проскакивал,
превратился в необозримость, бесконечность. Его не измеришь своими
маленькими, всего лишь в восемьдесят сантиметров шагами. И главное -
конкретность любой ямы, холмика, бугра, даже кочки. Та конкретность, что
будет определять все твои действия и, возможно, судьбу, жизнь.
Огляделся. В голове еще картина целого полушария Иакаты, грохот ее
вращенья, бегущие внизу моря с коренным берегом, дугообразные дельты
высохших рек, эрозионные и первичные песчаные равнины, а теперь кругом все
зримо в подробностях.
Денек в этом месте стоит серенький - что-то до полудня. Поле, где
опустился звездолет, - унылый пустырь весь в кочках. За пустырем шоссейная
дорога, а дальше пашня или ряды грядок, где я вижу первых иакатцев.
Собственно, это просто люди, чего и по записанному языку можно было
ожидать. Двое мужчин тяпками обрубали растущие одним кустом высокие
растения, похожие на нашу кукурузу, а со стороны приближалась женщина. К
моменту высадки я уже совершенно осатанел от голода и сразу побежал к ним.
Помню, меня озадачило, что трое совсем не были удивлены моим неожиданным
появлением с неба. Иакатцы спокойно продолжали свое дело...
Тут Путешественник по Вселенной запнулся на миг и обратился к
профессору:
- Правильно ли, кстати, я их называю - "иакатцы"? Имя планеты Иаката.
Все в гостиной на мгновение задумались.
- Правильно, - сказал профессор, седоватый, большой, полнеющий. - Хотя,
минутку... Может быть, вернее "иакатийцы".
Все еще раз подумали и внутренне согласились с профессором, что
"иакатийцы" лучше. Только вихрастый студент, тощий, как первый поэтический
сборник начинающего стихотворца, подался вперед и робко спросил:
- А что, если просто - иакаты?
Профессор бросил на него взгляд и просиял:
- Конечно. Иакаты, и все тут... Продолжайте, пожалуйста.
- Да... Так о чем мы говорили? О первой встрече с накатами. Словом,
подбежав к этим людям, я тотчас попросил у них что-нибудь поесть. Фраза
была приготовлена заранее и получилась неплохо. Более пожилой мужчина
выпрямился у куста и стал медлительно объяснять мне, что, во-первых, они
сами еще не ели, а во-вторых...
Тут я увидел, что женщина расстелила кусок дерюги на земле и вынула из
оранжевого пакета три круглых, хорошо пропеченных хлебца. Не рассуждая,
бросился к ней, схватил один и принялся поспешно его поедать. Мужчины
подошли и стали за спиной. Молодой иакат попытался, довольно вяло правда,
отнять у меня еще остающуюся часть. Я решительно отвел его руку.
Разжевывая и глотая вязкую, приятную на вкус и очень сытную массу, я
сбил самый жестокий голод, через несколько минут почувствовал себя лучше.
Местность вокруг была ровной и низменной. Солнце как раз пробило мутную
пелену в небе, сделалось тепло. С одной стороны расстилалось море, с
другой поля. Там и здесь копошились в земле фигурки земледельцев. Все, за
исключением, естественно, моря, было культивировано - обработано либо уже
покрыто порослью посевов, напоминая в этом смысле голландские польдеры,
где не пропадает ни единый клочок почвы.
И только кочковатый пустырь, на котором я приземлился, каким-то
неухоженным, диким, забвенным клином врезывался в этот весьма
цивилизованный ландшафт. Обращаю ваше внимание на это обстоятельство,
потому что оно сыграло в моей судьбе решающую роль.
Насытившись и вытерев рот платком, я сказал иакатам, что иностранец
здесь, житель другой планеты по имени Земля и что наша встреча
представляет собой событие историческое. При этом показал на упершийся
причальной треногой в почву корабль.
Реакция моих собеседников была самой неожиданной. Едва закончилась моя
тирада, как пожилой мужчина схватил меня за горло. Я вывернулся, но
второй, молодой, поднял тяпку с таким выражением лица, что не позволяло
сомневаться в серьезности его намерений.
В экспедициях, знаете, привыкаешь ко всему. Не раздумывая, бросился
бежать, и двое кинулись за мной. По земным понятиям, я неплохой спринтер,
но месяцы в невесомости, голод и неудобство бежать по возделанному... Так
или иначе я сначала оторвался от преследователей метров на тридцать, но
потом расстояние между нами стало сокращаться.
Да и куда бежать? Сначала я почему-то взял направление к морю, потом,
сообразив, что мне там делать нечего, начал, описывая широкую дугу,
поворачивать к звездолету. На шоссе - я выскочил на песчаное шоссе -
разрыв между мной и иакатами несколько увеличился. Подумал, что успею
добежать до корабля и, проворно справившись с системой гидрозапора,
затвориться внутри. Как-никак я был больше этих крестьян ростом и
гармоничнее сложен для бега. Но двое мужчин, хоть и приземистые, были
жилисты, с широкой грудью и очень быстро перебирали кривоватыми ногами. А
на заброшенном клину, в дальнем конце которого стоял корабль, я и вовсе
потерял скорость. Потому что поросшие длинной травой Кички. Споткнулся об
одну, поскользнулся на другой. Упал раз, еще раз, подумал, что придется
принимать бой. Но, вскакивая, вдруг сообразил, что уже секунд десять не
слышу за собой топота.
Обернулся. Пожилой мужчина и женщина стоят на дороге, растерянно
озираются. Молодой идет по пустырю, но не ко мне, а куда-то в сторону.
Именно не бежит, а идет, медленно, неуверенно, протянув вперед руки.
Как если бы, попав на клин, он потерял зрение.
Женщина приложила ко рту ладони и крикнула:
- Е-а-а... еа-а-а!
Молодой услышал этот призыв, но ясно было, что он не понимает, откуда
его зовут. Опустился на корточки и, бросив тяпку, стал шарить по земле,
вытянув шею и приоткрыв рот, как слепой. Но, коснувшись, острого кончика
травы, в испуге отдернул руку.
Я подошел ближе, окликнул его. Он вздрогнул и завертел стриженой
головой. Делать было нечего, взял его под руку и, обходя кочки, повел к
шоссе. Он дрожал всем телом. Но едва мы сошли с необработанного клина на
дорогу, он сразу прозрел и попытался схватить меня за куртку. И второй
мужчина с женщиной тоже кинулись ко мне.
Шагнул с шоссе назад на пустырь и сразу как бы перестал существовать
для иакатов. Удивительно было. Видели меня на дороге и на пашне, но тотчас
теряли из виду на пустыре.
- Он исчез, - сказал молодой мужчина.
- Да, - согласился второй. - Но, может быть, появится.
А я стоял тут же рядом и слушал.
Женщина огляделась.
- Вон там работает Рхр. Давайте позовем его.
Трое посмотрели через пустырь на другое поле. Именно _через_ пустырь,
поскольку они ясно видели то, что делалось _за_, но не замечали
происходящего на нем самом.
Женщина пошла налево, обходя острый угол целины, и прямо пашней
направилась к маленькой фигурке земледельца неподалеку.
Пожилой вздохнул.
- Он съел твой хлеб.
- Да, - согласился молодой иакат, но тут же обеспокоенно посмотрел на
собеседника. - А может быть...
- Нет-нет, - тот, что был старше, покачал головой. - Это был твой,
который он схватил. Я так сразу и подумал... И он взял твою тяпку.
- Да, где же она?
Тяпка лежала у кочки метрах в пятнадцати от них, и какое-то табу не
позволяло иакатам ее увидеть.
Женщина вернулась: вместе с крепким суховатым стариком. Судя по
уважительным, даже подобострастным улыбкам, которые сразу появились на
физиономиях двух первых мужчин, Рхр был здесь каким-то маленьким местным
руководителем, может быть, старостой. Широкие покатые плечи, руки почти до
колен говорили о недюжинной силе. Он держался с нарочитой, знающей себе
цену униженностью.
Выслушав краткий отчет о случившемся, сказал:
- Если я еще не совсем потерял память от старости, на этом месте Кмн
бросил палку двадцать лет назад. И та палка исчезла.
Пожилой иакат подтвердил:
- Да-да, на этом месте.
И молодой поспешил вставить:
- Так было. Так рассказывают.
Старик присел на корточки как бы для отдыха, с неожиданным проворством
схватил камень и с силой метнул его.
И, могу поклясться, в этот момент он _видел_ меня. Но почему-то счел
необходимым скрыть это от своих соплеменников.
Черт возьми! Я вскрикнул от боли и отскочил. Дело было в том, что,
глупо зазевавшись, я близко подошел к маленькой группе, и камень ударил
мне в предплечье, в мускул. Если бы в ребро или ключицу - перелом.
Четверо услышали мой крик, но трое, во всяком случае, не поняли, откуда
он донесся.
Проклятье!
Схватившись за ушибленное место, я пробежался по пустырю. Не на кого
было злиться. В таких путешествиях придерживаешься принципа, что если
существа, к которым ты попал, ведут себя нелогично, это означает, что у
них другая логика.
Успокоившись, подобрал тяпку, бросил ее через шоссе на пашню, пошел
вдоль дороги на самый конец клина. Тут между кочками стояла большая
плошка, наполненная ягодами либо плодами, по форме и цвету напоминающими
нашу клубнику, и валялся заржавленный лом. Глянул на иакатов - заняты
разговором. Пригнувшись все же, чтобы возвышение местности скрыло меня от
них, вышел на дорогу и скорым шагом двинул по ней.
Температура все повышалась, взял куртку на руку. Идти, в общем, было
приятно. Порой шоссе приближалось к морю, тогда становилось прохладнее, и
слева я видел белую полоску прибоя.
Посевы "кукурузы" кончились. Их заменили грядки с ягодами, что я видел
в плошке. Позже узнал, что первое растение, называющееся здесь _анлах_,
принадлежит к совсем другому порядку царства флоры, чем наша в основном
фуражная культура, - многолетник, который высаживается чуть ли не раз в
столетье. Что касается "клубники", здесь ее особенность состояла в том,
что на каждом стебле было по одной очень крупной, правда, ягоде - с
помидор. Опять нестерпимо захотелось есть. Те, кому доводилось подолгу
оставаться без пищи, знают это свойство организма. Если приказал себе не
чувствовать голода, можно без всяких переживаний не есть месяц и больше.
Но когда начал, тут уж деваться некуда - желудок требует все новых и новых
приношений. Короче говоря, забрался в грядки, основательно почистил одну.
Когда от звездолета меня отделяло уже километров пять, увидел вдали
предмет, который потом оказался механическим экипажем. Двигался он немного
медленнее меня, я догонял его в течение часа и потом минут пять шагал
рядом, постепенно перегоняя. То был примитивный трактор. Позже выяснилось,
что эта техника используется здесь только для перевозки грузов. Трактор
тащил за собой высокий бортовой прицеп. Двигатель на солярке нещадно
дымил, разболтанный прицеп ходил ходуном, и вообще вся штука производила
впечатление не то чтобы допотопности, а какого-то упадка.
В ответ на мой приветственный жест водитель лишь мельком глянул на
меня.
На полях теперь уже никого не осталось, но у морского берега было полно
народу. Подумал, что ловля рыбы или сбор каких-то съедобных раковин. Но
когда дорога подошла ближе к морю, убедился, что просто загорают и
купаются.
Рано опустевшие поля заставляли думать, что работа не берет у местных
жителей слишком много времени и сил.
Я шагал себе и шагал. Солнце теперь жарило весьма ощутимо. Снова
начались гряды анлаха. Невдалеке от дороги, но уже за стеной посадок,
протянувшихся параллельно моему пути, увидел на песке лежавшего навзничь
человека. Подошел. То был старик, очень тощий, с обострившимся носом,
запавшими щеками. Глаза невидяще смотрят в небо, разинутый рот обметан по
краям солью высохшего пота.
Умирает или умер?.. Расстегнул на его груди куртку, послушал сердце.
Биение такое слабое, что не понять, есть оно или чудится. Но тут же
заметил, что пальцы раскинутых рук то сжимаются слегка, то распрямляются.
Решил поднести его к дороге - нагонит меня трактор, хотя бы узнаю, куда
доставить старика, чтобы оказали помощь. Поднял - высохшее тело было почти
невесомым, - понес, положил возле шоссе в тени анлаха. Побежал метров за
триста к морю, у кромки берега выкопал маленькую яму, когда наполнилась
водой, попробовал - несоленая. Намочил носовой платок, поспешил обратно.
Старика на месте нет - ползет туда, откуда я его взял. Спрашиваю, что с
ним. Молчит. Перевернул на спину, обтер ему лицо, попытался накапать воды
в рот. Он, сжав губы, вертя головой, отказывается пить. С великим трудом
перевернулся на живот, пополз прочь от дороги.
Умереть, что ли, хочет?
Донесся треск тракторного двигателя. Подождал, пока машина
приблизилась, вскочил на подножку кабины, объяснил водителю положение.
Молодой парень за рулем молчал так долго, что подумалось, не слышит.
Потом, не отрывая взгляда от шоссе, сказал:
- Ну и что?
- Так отвезти бы куда-нибудь, где люди.
Долгое молчание, затем одно слово:
- Зачем?
В течение тех минут, пока шел этот разговор, мы отъехали от старика на
четверть километра. Спрыгнул на землю, побежал к нему. Вижу, старик уже
умудрился доползти до своего прежнего места, где и лежит в своей прежней
позе. Остановился я, посмотрел-посмотрел, повернулся, пошагал своей
дорогой. В стороне череп, наполовину занесенный песком, через сотню шагов
еще одно распростертое тело. Издали определил, что женщина и что мертва -
лежит лицом в землю.
Понятно стало, что едущие, идущие по шоссе иакаты привыкли к такому, не
обращают внимания на умирающих. А те и не ждут внимания.
Дорога теперь вела через холмы. Поднялся. Впереди город - окраинные
дома и крыши, крыши до горизонта. Что-то зловещее в раскинувшейся передо
мной панораме.
Сел на бугорок. Каков же первый итог знакомства с Иакатой?.. Почти
безжизненная планета, где единственное большое поселение таково, что люди
уходят оттуда, предпочитая существованию в этом городе смерть в пустыне.
Но раз уж высадился, надо как-то отъесться, окрепнуть. Идти в столицу
Иакаты, разведать насколько возможно новый для нас мир. Это обязанность.
Однако ничего жуткого на окраине не было. Город как город. Старый,
довольно запущенный и некомфортабельный. Среди трехэтажных кирпичных
зданий иногда попадались четырехэтажные с украшенными карнизами и
подъездом, но тоже обветшалые. Удивляло, правда, отсутствие заводов и
фабрик, складов и мастерских - вообще каких-то свидетельств
производственной деятельности горожан. Двигаясь бодрым шагом, я оставлял
за собой перекресток за перекрестком, но нигде не попадалось ни одного
магазина. Немногочисленные прохожие шли праздно - в том смысле, что ни у
мужчин, ни у женщин не было в руках сумок, в которых им бы нести
приобретенные по дороге домой продукты или другие покупки. И никакой
жестокости в лицах. Пожалуй, только вялость и равнодушие.
Там и здесь на стенах были укреплены доски с текстами, но поскольку я
знал лишь устный язык Иакаты, они мне ничего не говорили. Впрочем, судя по
несложным и часто повторяющимся символам, на планете было принято не
слоговое или иероглифическое письмо, а буквенное, которое нетрудно
изучить.
Миновал обнесенный решеткой скверик. В центре возвышалась статуя -
мужчина в рост, сложивший на груди руки. Вокруг на скамейках с десяток
горожан. Сказал себе, что позже, когда сквер опустеет, смогу, если не
найдется лучшего, здесь переночевать. Правда, мне представлялось, что я
все еще на какой-то старой окраине, что вот-вот откроются новостройки,
административные и торговые здания, кишащие народом, гостиницы, театры и,
главное, предприятия, где люди работают, производят. Однако все тянулись
по бокам жилые дома со следами обвалившейся штукатурки, а под ноги
стелилась все та же выбитая мостовая, где участки разрушенного покрытия
перемежались с плотно утрамбованной землей. Прохожих не прибавлялось, их
лица были неоживленными, и не исчезало разлитое кругом ощущение
безразличия и потерянности.
Один только пункт я отметил как заслуживающий в дальнейшем подробного
знакомства. То было украшенное колоннами и фризом здание с двумя очень
длинными одноэтажными флигелями. Окна центрального массива все были
заложены кирпичом, но флигели смотрели живыми глазницами. У входа в левый
стояла, чего-то ожидая, группа местных жителей. Подошел, спросил.
Оказалось, музей. Поскольку под фризом по архитраву шла рельефная надпись
в одно слово, я, надеясь, что иакаты так и пишут, как произносят, запомнил
последовательность восьми составлявших ее символов.
А еще минут через тридцать город кончился. Как обрубленный.
Справа улица обрывалась последним домом, слева тоже, и ничего
переходного вроде строений полудеревенского типа, сараев, заборов, садов.
Я стоял посредине, и мостовой, вернее, того, что от нее осталось, дальше
не было. К югу полого лежало неподвижное штилевое море, которое из-за
ровности, из-за покоя казалось чем-то вроде безграничной мелкой лужи, а
впереди и справа к северу сразу от моих ног начиналась и уходила вдаль
пустыня. До самого горизонта.
Конец. Я пронзил этот город насквозь.
Солнце уже чуть-чуть перешло полдень, было жарко. Небо стало теперь
совсем чистым и холодно-перламутровым, как у нас оно иногда светит в
средних широтах не в середине дня, а ближе к вечеру, рождая у человека
чувство отчуждения и одиночества. Тихо. Со стороны пустыни легкий, но
устойчивый ветерок нес мелкие песчинки. Затем, осматриваясь, я увидел
метрах в трехстах от себя темно-красную стену, а за ней здание без окон с
очень толстой, расширяющейся книзу трубой - наподобие каупера. Если б туда
от города вела дорога или хоть тропинка, можно было бы думать, что это
наконец завод, производство.
Но даже ни следа единого. Только бархатные нетронутые поверхности
песка.
Ладно, оставим на потом. Повернулся, пошел назад к центру, каким мне
представлялся тот скверик. Но кружным путем, взяв на первом перекрестке
правее. Опять хотелось есть - я искал взглядом магазин или ресторан, не
зная, чем буду расплачиваться за еду, если она найдется. Попалась на глаза
очередь у входа в трехэтажный дом. Время от времени дверь отворялась,
оттуда выходило с десяток человек, а новая группа входила. При этом
ожидавшие на тротуаре выглядели совсем унылыми, а те, кто выходил,
пооживленнее и самодовольными. Стал в конец и, переждав две порции
впускаемых, вошел в просторное, с низким потолком помещение. Около дюжины
столов, все занятые, за исключением одного, к которому мы и устремились.
Вышло так, что я обогнал пожилого мужчину, за которым стоял. Тотчас
появилась женщина, подала каждому по большой миске, наполненной густой
серой массой. Несколько ложек убедили меня, что это тот же хлеб, что я ел
у крестьян. Но не испеченный, а в виде каши.
Стучали и скребли ложки. Я вдруг увидел, что для того пожилого иаката
не осталось места. Вероятно, входить полагалось десятками, а я оказался
одиннадцатым в партии. Бедняга потолкался возле нашего стола и отошел в
сторону.
Пища была опять-таки сытная, приятная на вкус. Вся наша группа
опустошила миски одновременно. Платы или каких-либо талонов никто не
спрашивал. Последний доел, мы встали, направились к двери. Пожилой субъект
тоже вышел. Я ощущал перед ним неловкость и обрадовался, когда он, не
глянув в мою сторону, побрел прочь.
Посмотрел на вывеску над дверью. Должно было быть слово "столовая" или,
точнее, украинское "едальня". Звучание его я на иакатском знал -
"буконад". Это позволило мне понять еще семь букв местного алфавита.
А теперь куда?
Улица была обсажена невысокими деревцами, их кроны приветливо сияли в
лучах солнца. Настроение после обеда улучшилось, город не казался таким
мрачным.
Вблизи столовой на углу трое рабочих сгружали с тракторного прицепа
"клубнику" - не только ягоду, мятую и раздавленную, а все растение со
стеблем и листьями. Один подавал с прицепа, а двое заталкивали охапки в
толстую желтую трубу, конец которой прямо из тротуара торчал на полметра.
Шествуя дальше, я убедился, что труб много, - почти на каждом перекрестке
- и понял, что видел такие же на первой улице. Тогда не обратил внимания,
а теперь вспомнил, поскольку отпечатались в сознании. Подошел к одной. В
глубине, во мраке что-то журчало и перекатывалось. Присмотрелся. Внизу
вращается глубоко нарезанный винт с широким шагом. Что-то вроде мясорубки.
Но огромной.
Выходит, производство все-таки есть. Под землей. Но не стал раздумывать
об этом. Хотелось найти какое-нибудь правительственное учреждение,
представиться, получить статус гостя. Инцидент после посадки корабля все
еще казался недоразумением, не верилось, что развитые городские жители
набросятся на меня, узнав, что я нездешний.
Теперь, имея в распоряжении пятнадцать понятных мне букв, стал
внимательнее приглядываться к вывескам и надписям. На стенах наиболее
частым был призыв-лозунг "Ешьте еду!", который представлялся таким же
несущественным, как "Летайте самолетами!". Нередко попадалась рекомендация
носить то ли какую-то часть одежды, то ли определенную материю. Здесь я
тоже не находил особого смысла, поскольку все прохожие выступали в
одинаковых по фасону и материалу коричневых куртках, брюках и юбках.
(Кстати, и мой костюм был светло-коричневым.)
На новом перекрестке тоже была труба. Мужчина впереди сорвал с дерева
несколько небольших плодов, бросил их в торчащее из тротуара жерло и
пошагал дальше. Я догнал его и спросил, где в городе помещается его
административный центр.
Он задумался.
- А что это такое?
- Ну... городской Совет, что ли, группа людей, которая направляет
работу по обслуживанию населения. Какие-то ответственные руководящие лица.
- Мною никто не руководит, - сказал он после долгой паузы. - И вообще
никем никто... Каждый делает, что ему хочется.
В ходе этого затянувшегося разговора я сорвал с дерева плод и
попробовал.
Лицо моего собеседника выразило ужас.
- Что вы делаете?! Нельзя. Смерть! - Огляделся, как бы желая призвать
кого-нибудь в свидетели моего поступка, отступил и поспешно ушел.
К следующему иакату я решил обратиться с более простым вопросом - от
какой организации он работает. То был маляр или декоратор. Стоя на
невысокой лесенке, он подновлял на деревянной доске знакомый призыв
питаться пищей. Когда он повернулся, я узнал старика, которого лишил его
порции в столовой. Но маляр, не связывая меня со случившимся, неторопливо
сошел с лесенки и сказал, что не знает никакой организации.
- Но кто-то сказал вам, что это надо делать. - Я показал на доску.
- Сам хочу.
Странным образом и мне пришло в голову, что неплохо бы поработать
здесь. Вернее, не так. Вдруг ощутил тоску, тяжесть, томленье, желание
что-то делать. Не очень понимая, зачем мне это, выхватил из рук пожилого
иаката орудия производства и прямо с тротуара, так как был выше старика,
несколько раз мазнул кистью по выгоревшему фону надписи. Сразу стало
легче, дурнота прошла. Удивленный своим деянием, я вручил старику кисть и
банку.
- Спасибо.
Мимо шла женщина, остановилась, подала мне и маляру по листу сложенной
бумаги. Я развернул свой. Газета.
Вот это дело! Теперь можно во всем разобраться.
Старик сразу же присел на нижнюю перекладину лестницы и принялся
читать. Я же, пользуясь грязеотталкивающими свойствами своего костюма,
устроился прямо на тротуаре. Увы, запнулся сразу же на названии. По
знакомым буквам получалось что-то вроде "Ни в коем случае..." или
"Непрестанно только...". Но чего именно надо избегать или чем все время
заниматься, было непонятно. И старик не помог. Он, по-моему, читал,
довольствуясь только самим процессом. На каждый мой вопрос он отвечал
повторением того же вопроса. Так мы просидели около часа. В какой-то
статье я разобрал фразу, что есть трудности с набором студентов. Но
поскольку пока не видел учебных заведений, это мне мало что дало.
Когда старик поднялся, я тоже встал. Дошли до ближайшей трубы, в
которой тоже что-то рокотало и хлюпало. Мой спутник сложил газетный лист
по складкам, бросил его в жерло. Я пошел было дальше, намереваясь выжать
еще что-нибудь из своего экземпляра. Но старик догнал меня и не то чтобы с
укоризной, но с возмущением вырвал газету из моей руки, сунул ее туда же,
в рокочущий мрак. Тут мы расстались. Он побрел к незаконченной работе, я
повернул на юг - может быть, там у моря те институты и техникумы.
Опять сосало в желудке. Заглянул в столовую - не в ту прежнюю, в
другую. Через раскрытую дверь увидел, что женщины-официантки сами за
столом. Одна неохотно поднялась, принесла миску, наполненную, правда, до
краев. Все выгреб - показалось, с неделю не захочу.
Новый проспект был пооживленнее. У стен кое-где стояли скамейки,
сидели, прогуливались горожане. Тут я заметил, что газет хватает не на
всех, и они передаются от одного к другому. Некоторые читали медленно,
усидчиво, но в подавляющем большинстве случаев человек окидывал лист с
двух сторон небрежным взглядом и сразу передавал очередному читателю,
который после столь же недолгой процедуры вручал газету соседу или
соседке. Когда же таковых не оказывалось, обязательно нес лист к ближайшей
трубе. Никто не оставлял газету на скамье, не бросал на землю.
Шагал с полчаса. Снова попалась столовая, но решил, что после
длительной голодовки хватит того, что сегодня наел.
Отсюда мостовая шла на спуск. Впереди открылся простор. Южной стороной
город почти подступал к морю. Все узкое пространство между стенами крайних
домов и линией берега было заполнено загорающими. Тут я впервые увидел
большое множество лиц сразу. Ни одно не привлекало живостью, энергией.
Разговаривали мало. Лишь изредка над пляжем зависал тихий слитный говор,
как серое прозрачное облако в небе мегаполиса. Безмолвие поражало здесь
так же, как тишина на городских улицах. Идут, стоят в очереди к музею, в
столовую, и ни звука. Так, будто каждый глубоко задумался о своем. Однако,
судя по выражению лиц, просто говорить не о чем.
Ни травинки, ни деревца на пляже, лишь перемешанный с галькой,
многократно перевернутый и от этого грязный песок.
А метров за полтораста в море длинный каменный остров. Невысокие,
изрезанные ущельями обрывы с белыми пляжами внизу. Валуны, пологий склон
на втором плане. Заливы, бухточки.
Нашел незанятый клочок пространства, сел. Жарко, душно от скопления
людей. Вплотную рядом двое с ребенком.
- А что, туда нельзя?
- Куда? - Молодая женщина не смотрела на меня.
- На остров?
- Какой?
С другой стороны от меня приподнялся лежавший мужчина.
- Где остров? - повернулся к своему соседу. - Знаете где-нибудь тут
остров?
Черт их бей, они не видели острова, как утренние крестьяне - меня и
моего корабля на клину! Сгрудились на полосе шириной в три метра и не
замечают простора и свежести всего в двух сотнях шагах от них.
- Какой еще остров? Откуда вы взяли? - Это уже ко мне.
Несколько пар глаз уставились на меня с подозрением. Поднялся, побрел к
западу, по возможности обходя распростертые тела или переступая через них.
Дома на берегу ничем не отличались от тех, что в центре - та же
поштукатуренная кирпичная кладка. Только здесь я понял, почему еще с
полдня в меня въелось ощущение заброшенности этого города. Стекол не было
- вот в чем штука! И рам тоже. Пустые проемы.
Во второй раз за какие-нибудь два часа почувствовал дурноту. Обессилели
руки, ноги, закружилась голова. Опять страстно хотелось что-то делать.
Неожиданно словно ветер пронесся по пляжу. Лежащие быстро вскакивали,
собирая одежду; кто купался, поспешно выходил из воды. Вся масса народа,
обтекая меня, ринулась вперед и направо в боковую улицу. За несколько
минут берег опустел, как выметенный.
Что это - опасность с моря?
Переждав последних, бегом заторопился за ними. Сразу стало веселее.
Сзади добавилось еще людей, пошли узкой улицей, прижатые друг к другу.
Открылась площадь. Будучи повыше ростом большинства окружающих,
осмотрелся. Собралось тысяч двадцать пять. В центре площади каменная
трибуна. Пустая. Стоим. Стихли разговоры, все напряженно застыли. Минута,
другая... Откуда-то донесся вздох, короткий неуверенный смешок. Вокруг
заговорили, зашевелились. Толпа стала рассеиваться.
Зачем сошлись, чего ожидали?
Вернулся на берег. Опять пошел на запад. Остров теперь остался позади.
От полуразрушенной башни стена домов повернула в пустыню. За песками
увидел здание с трубой.
Посмотреть все-таки?
До темноты оставалось еще часа полтора. Очень незащищенным выглядел мой
одинокий след на мелких шелковистых барханах. По мере приближения к зданию
стена вокруг него становилась все выше. С северной стороны изъеденные
ржавчиной полураскрытые ворота. Большой пустой двор, единственная дверь в
кирпичном кубе, лестница вниз. Спустился - облицованный металлом широкий
длинный коридор. У входа темно, но вдали свет - зал с белыми стенами.
Что-то раздражало - будто насекомое возле уха. Отмахнулся. Но оказалось,
звучит не в одном ухе, в обоих. Еще несколько шагов, писк усилился.
Собственно, не писк уже, а свист, резкий, режущий. Заткнул пальцами уши,
вступил в зал. По две двери в боковых стенах, одна прямо передо мной.
Никаких ламп - плотным светом светил сам потолок. Шаг вперед, но звук
теперь пробивает пальцы. Не знаю, отчего был уверен, что за центральной
белой дверью рубильник, которым можно выключить звук. Чуть приоткрыл одно
ухо - словно молотком по голове. Едва на ногах устоял. Повернулся, отбежал
назад в коридор. Черт возьми, неужели не осилю?! Отошел к лестнице, где
совсем тихо, передохнул. Разорвал пополам носовой платок, затолкал,
сколько поместилось в ушные раковины, прижал ладонями. Быстро миновал
коридор, вступил в зал, и тут меня остановило. Шагах в пяти от заветной
двери. Звук стоял невидимой стеной - в него лезть, словно головой в
камень. Дверь почти рядом, только ручку повернуть. На миг оторвал руку от
уха, свалился от страшного звукового взрыва в голове. Мутилось сознание,
подумал, сейчас умру. Собравшись с силами, перекатился, зажав уши, по
кафелю, - в зале кафельный пол - потом по коридору. Перевел дыхание, бегом
к лестнице и наверх.
Сел, обессиленный, в кучу песка. Уф-ф-ф... Тишина будто высасывала из
тела звук, очищая меня.
Солнце наконец зашло. Здешний день - часов восемнадцать - тянулся
больше среднего нашего, и поскольку солнце в зените стояло над головой,
ночи полагалось быть такой же. Небо было усеяно звездами. Высокие стены
окружали двор темной полосой, но в решетке ворот я различал отдельные
прутья. От усталости, что ли, ощутил себя каким-то покинутым, заброшенным.
Хотелось на корабль, к Лепестку, на базу и оттуда на Землю. Какого мне,
собственно, рожна тут надо, на Иакате? Поболтаюсь недельку от столовой до
столовой, может быть, отыщу место, где пищу не кашей дают, а хлебцами,
насушу сухарей и как-нибудь, с голодовкой, доберусь.
Потом вздохнул, покачал головой. Но, с другой стороны, тайна! Должно
ведь быть здесь нечто, объясняющее свойство иакатов что-то видеть, а
что-то нет, их потерянную унылую повадку, вот этот звуковой барьер.
Похоже, что в городе никто не работает. Но откуда тогда берется в столовых
пища?
Вышел за ворота. Было тепло - нагретая за долгий день пустыня отдавала
жар. Чуть слышно шептало дальнее море, оттуда доносился запах соли и
тлеющих водорослей. Под звездами склоны невысоких барханов светились
голубым серебром, только на востоке темнела линеечка города. Ночь
умиротворяла, звала понять, простить. Да, они скучны, вялы, те горожане, с
кем я общался сегодня. Но это скорее всего беда, не вина их. Почему бы
жалкому городу не оказаться реликтом некогда цветущей цивилизации,
погибшей в результате стихийной катастрофы планетарного масштаба?
Неодолимая засуха, например, вообще изменение климата... А может быть,
внутренние причины. Скажем, старение разума. Естественное. Ведь подобно
всякому явлению он должен расти по некой кривой, и, пройдя высшую точку,
клониться книзу. Или к разуму эта закономерность не относится? В
принципе-то человеку свойственны любознательность, инициатива, энергия.
Если бы понять, что здесь, на Иакате, произошло.
Теперь я шагал по собственной отчетливо видной дорожке шагов. Но,
приблизившись к первым домам, вдруг осознал, что это не мой след. Потому
что он вел не к башне у моря, откуда два часа назад я взял напрямик, а к
середине западной окраины города.
Чужой след. Причем появившийся только что, недавно. Его не было, когда
я входил в ворота.
Продолжая идти прежним шагом, повернул, сколько мог, голову назад.
Из-за песчаного холма поднялись две фигуры. Характерный силуэт одной
подсказал, что это длиннорукий староста. Его спутник на две головы выше,
узкоплечий.
Что эти двое хотят?
Я уже шел вдоль стены дома, вступил в тень - созвездие Лепестка,
готовое вот-вот опрокинуться за горизонт, светило так ярко, что даже
давало тень. Повернулся к двоим, следующим (или следящим) за мной. Двое
посовещались в самом начале улицы, побежали налево, скрылись за стеной,
обращенной к пескам. Видимо, их мысль была перехватить меня, когда обойду
дом с другого бока. Я как раз туда и собирался, их догадка была неприятна.
Пошагал, остановился. Зачем встречаться с ними именно ночью, именно на
краю города возле пустыни?
Окна первого этажа все темные, пустые, без рам. Подпрыгнул, ухватился
за подоконник. Нежилая на первый взгляд комната. Второе окно как раз над
тем углом, где двое должны бы меня ожидать. Выглянул.
Оба подо мной. В руке старосты толстая короткая палка.
Некоторое время они прислушивались - нет ли моих шагов. Высокий
переступил и заглянул за угол.
- Наверное, пошел к морю.
- Бежим!
И в ту же минуту рядом раздался знакомый, чуть дребезжащий голос:
- А мой дед помнил, что его дед говорил, что все помнит.
В темном углу комнаты с низкого ложа приподнялась фигура. Опять это был
старик, которого я подвел в столовой.
Что помнил дед его деда? Впечатление было, будто пожилой маляр пусть с
опозданием пытается ответить на мои вопросы тогда за газетой. И тут же
почувствовал - многовато, пожалуй, для одного дня. Спросил у старика,
можно ли здесь переночевать. Лег, где стоял.
Проснулся через восемь часов. В комнате светло, но оказалось, это
большая здешняя луна. За окном пустые улицы, тихо. Опять улегся, но
подремать не пришлось. Старика мучила бессонница. С кряхтением вставал,
делал несколько шагов по комнате, подбирал с полу едва видимую соринку,
относил на подоконник и возвращался к своему ложу лишь затем, чтобы через
минуту-две снова подняться. Крошки, соринки копились в маленькую кучку.
Понятно было, что бросит в одну из труб.
Так мы с хозяином проволынили до настоящего восхода. Вставая, он
сказал:
- Стихи.
- Какие стихи?
Промолчал и только часа через два, когда сходили на море, искупались,
позавтракали в столовой, пояснил:
- Дед моего деда помнил.
- Дед вашего деда помнил стихи? Какие?
Но старик, не удостоив меня ответом, удалялся.
Я же еще раз в очередь и снова съел положенную порцию. Вкусная была
каша. Даже с некоторой симпатией вспомнил призыв на стенах "БУКУ БУКУНА".
Где-то на заднем дворе сознания все же маячила мысль проникнуть в
охраняемое звуком подземелье. Но опять почувствовал тоску, томление,
которые перешли в необоримое желание куда-то спешить, что-то делать. Пошел
от столовой наобум скорым шагом, побежал. Одна улица, вторая. Меня ведет в
ту часть города, которой не знаю. По сторонам полуразрушенные нежилые
дома.
Дальше! Дальше!
Город кончился. Передо мной длинный песчаный вал - бархан, подступивший
к крайним домам так, что его языки уже вползли в окна первых этажей. И по
всему гребню несколько тысяч человек - женщины, мужчины, дети. Взрослые
лопатами, а маленькие совками или просто горстями перебрасывают песок
обратно в пустыню.
Из большой кучи выхватил лопату, поднялся на вал. Поплевал на ладони,
взялся. Вот этого мне и надо было. Стоя в ряду, сделал десяток бросков,
решил, что лопата мала, выбрал побольше, начал махать. А тот слабенький
ветерок, коварства которого я вчера не оценил, дует себе и дует. Песчинки
скрипят на зубах, скапливаются вокруг углов рта, у крыльев носа. Жарко
стало, весь в поту, но не сбавляю усилий. Заметил, что уже опустился на
гребне поглубже соседей. Поменялся местами с женщиной, отправив ее во
впадину. Никакого общего руководства - бригадира или прораба. Все трудятся
сами по себе, усердно, молча.
Часа через два такой работы бархан заметно понизился. Люди стали
уходить - одиночками, группами. Затем оставшиеся все разом, без какого-то
сигнала, пошли вниз. Словно косяк сельди, целой сотней тысяч составляющих
его особей, единодушно совершающий крутой поворот. В течение секунды на
всем бархане никого.
Кроме меня!
Потому что еще не удовлетворил своей страсти перекидывать песок.
Немного спустился, чтобы оглядеть вал со стороны, принялся ровнять.
А потом сразу все надоело. Сошел вниз, кинул лопату в общую кучу.
Мокрый, усталый, побрел через весь город к морю. После купанья ободрился.
Поскольку из иакатов ничего толкового о социальном строе города извлечь
не удавалось, решил сходить в музей - может быть, там что-нибудь. Кроме
того, хотел узнать, кто и как готовит так понравившуюся мне основную и,
видимо, единственную пищу горожан - букун. Иду по главному проспекту, как
раз окна столовой. Заглянул - вроде бы кухня, поскольку посетителей нет,
только официантки толпятся. Однако ни плиты, ни котлов, ни повара. Возле
подоконника из полу торчит изогнутая труба. Женщина с подносом, на котором
пустые миски, отворачивает кран. Подставлена миска, вторая, третья. Из
подвала, что ли, закачивается каша?.. Прогулялся вдоль одной стены дома,
другой, зашел во двор.
Подвала-то нет. Ни окон на уровне мостовой, ни какого-нибудь хода вниз.
Еще одна столовая, опять смотрю в окна. В большом зале за столиками
скребут ложками посетители, а в маленькой комнатке такая же изогнутая
труба с краном. И опять без подвального помещения, хоть на улице, хоть со
двора.
Может быть, под землей варят кашу из тех растений, что сбрасываются в
трубы-люки на улице? Но кто?.. Единственный ход вниз, который мне попался,
- железный коридор в пустыне, где страшный звук. Если бы туда сверху
каким-то образом проникали, следы были бы на песке. Даже не следы -
дорога. А сама пища, между прочим, не простая, а, так сказать, внушающая.
Вчера после столовой захотелось красить вывеску, потом на площадь погнало
"митинговать", а сегодня на песок. Причем другие около трех часов там
трудились, а я, целых две миски букуна умявший, гораздо больше.
Одним словом, кругом загадки.
Выхожу со двора. По освещенной солнцем стороне улицы мимо подворотни
проходит человек. Соображаю, что в течение получаса вижу его третий раз.
На море, когда я из воды выходил, он как раз разделся, но, увидев меня
одевающимся, поспешно взялся за свои брюки. Потом неподалеку стоял, когда
я через окно в "кухню" заглядывал. И вот теперь опять.
Чем-то он мне знаком. Но не из тех двоих, которые прошлой ночью
выслеживали.
Направился к музею.
На перекрестке кто-то меня сзади тихонечко за рукав:
- Извините.
Обернулся. Теперь узнаю - тот мужчина, которого я вчера напугал тем,
что сорвал яблоко с дерева.
- Вы живы? - Это он спрашивает. - Здравствуйте.
Пожал плечами. Сам же видит, что жив.
- Возле вас что-то происходит. Около других ничего, а возле вас - да.
Можно мне с вами? - Протянул руку. - Змтт.
- Сергей. - Пожал его руку. - Я в музей собрался.
- Замечательно.
Идем. Он молчит, я молчу.
Остановился.
- А может быть, не в музей? Лучше еще раз выкупаемся?
- С удовольствием.
Но пошли все-таки в музей.
В вестибюле правого флигеля народу немного. Порядок, как в столовой.
Одна группа, получив свое, выходит (здесь из противоположного флигеля),
дверь открывается для следующей. Пока ждали, осматривал помещение. Зал
небольшой, невысокий, но свидетельствующий о вкусе и такте архитектора.
Три стены облицованы светло-желтыми изразцами, украшены светильниками из
желтого металла. Паркетный пол, на потолке ненавязчивый орнамент. Приятно
было, в общем, здесь быть. Только два обстоятельства портили ощущение уюта
и соразмерности. Четвертая стена, та, за которой нас ожидала экспозиция,
грубо, небрежно сложена из кирпича. И в углу напротив входа простая
железная решетка огораживает квадратный люк. Заглянул - вниз уходят
покрытые пылью ступени.
Шагнуть через решетку, посмотреть, что там?
Но как раз прозвучал звонок. Отворилась дверь в кирпичной стене, вышла
женщина-экскурсовод. Холодно оглядела нас, пригласила входить.
В первом небольшом зальчике напротив единственного окна поясной
живописный портрет мужчины.
И больше ничего.
На полотне я узнал того мужчину, которому в сквере водружен памятник.
Тот же выпуклый лоб, такой же длинный нос. Понятно было, что человек
надменный, самодовольный.
Табунком мы приблизились к портрету, экскурсовод откашлялась.
- Долгие годы еще при жизни самого попечителя в среде людей искусства
господствовало мнение о неуловимости, невоплотимости его образа в живописи
и скульптуре. Первым на творческий подвиг отважился, как вам известно...
Тут она произнесла имя, состоящее из множества согласных.
- Перед вами подлинник знаменитой картины "Рассвет". Вы видите
попечителя в то мгновенье, когда он вглядывается в даль. Не в
географическом, конечно, смысле...
Так как нечем больше было заняться, я рассматривал портрет. С
ремесленной точки зрения здорово. Но и только. Стоял мужчина на фоне поля,
покрытого зелеными всходами. Одет в общую для всех горожан коричневую
куртку.
- ...Кажется, что это не портрет конкретного человека, а скорее символ,
отражающий ту любовь, которую иакатское общество...
На неоконченной фразе экскурсовод прервала себя:
- Пройдемте в следующий зал.
Прошли.
Тот же портрет. Абсолютно. Мазок в мазок, точка в точку. Не скажешь
даже, которая вещь - копия, какая - оригинал. На миг мне показалось, что
пока мы протискивались в двери, администрация музея каким-то
чудодейственным способом ту первую работу сумела перекинуть сюда.
А десятка два посетителей, включая Змтта, уставились на полотно так,
будто впервые увидели. И без запинки продолжала экскурсовод:
- ...питает к своему лидеру. Но если мы вглядимся, нас не смогут не
поразить именно личностное начало, характер, который ощущаешь как нечто
физически реальное.
Сумасшедшие они тут все, что ли?
Еще зал, еще - везде знакомое изображение и ничего кроме.
Там мы дошагали до узенького коридорчика с кирпичными стенами, миновали
по нему ту часть здания, где окна были заложены кирпичом. Опять маленькие
залы с неизменным попечителем, опять: "...господствовало мнение о
невоплотимости... ...скорее символ, отражающий..." Однако членов нашей
небольшой группы, за исключением меня, все это ничуть не озадачивало. С
той же торопливостью они шагали от двери к очередному портрету, тесно, как
и в первом зале, смыкались в полукруг возле полотна и внимательно
выслушивали повторяющийся текст, то и дело переводя взгляд с напыщенной
физиономии попечителя на экскурсовода и обратно.
А у женщины, что нас вела, лицо умное, волевое, даже привлекательное,
хоть и угрюмое.
Не окончив в который уже раз начатую фразу, она вдруг сказала:
- Признательна за внимание.
Отворила дверь.
Вышли сразу на улицу.
Вот и весь музей. Она отбарабанила, как бы выполняя некий ритуал, мы,
этот ритуал поддерживая, отсмотрели. Значит, искусство здесь - и не
искусство вовсе, а так... Без содержания. Пустой обычай.
Единственное историческое сведение, которое я получил, состояло в том,
что в некое время иакатским обществом руководил человек столь
авторитетный, что целиком заполнил собой музей.
- Интересная экспозиция, - сказал я.
- Конечно. - Змтт преданно смотрел мне в глаза. - Особенно... -
Замолчал.
- Что - "особенно"?
Он заметно напрягся, раздумывая.
- Особенно все.
- Но несколько однообразны выставленные работы. Не находите?
- Очень однообразны. Смотреть не на что.
Мне вдруг вспомнился люк в вестибюле и окружающая его железная решетка.
Мелькнула мысль.
Мы уже дошли до угла улицы, ведущей к скверу, я остановился.
- А что, если пройти залы еще раз? Может быть, мы чего-то не поняли.
- Охотно. Вполне могли не понять.
Позже я заметил, что Змтту было свойственно соглашаться с любым
последним высказыванием собеседника - даже, когда оно решительно
противоречило предпоследнему. И всегда он был готов делать то, что ему
предлагают или о чем просят.
Вернулись к правому флигелю. Очередная группа только что ушла на
осмотр, в вестибюле никого.
Подошел к решетке. Змтт не отставал ни на шаг. Без него я, пожалуй,
сразу спустился бы в подвал.
Прогулялся по комнате, стал у окна. Рама здесь была застекленная, как и
все остальные в музее. Будто бы вглядываясь в улицу, оперся на узорчатую
ручку. Осторожно нажал. Она мягко, без звука подалась.
- Ладно. Пойдем.
Опять дошагали до улицы, на которой сквер. Вдруг почувствовал досаду.
Часа два истратил на музей, хотя и двух минут хватило бы, потому что
ничего о планете нового не понял. Наоборот, загадки множатся. Как могут,
например, местные жители воспринимать всерьез одинаковые картины в залах?
Может быть, у них не разум, что-то другое?.. Надо все обдумать, а вот
прицепился чудак и не отстает.
Повернулся к Змтту.
- Вы куда сейчас?
- Я?.. С вами.
- Но, понимаете... Даже не знаю, как сказать... Бывают моменты, когда
человеку нужно побыть одному. Согласны?
- Я?.. Да, согласен. - Он заметно опечалился. - Но не насовсем, а?.. Мы
еще встретимся. Я вас здесь подожду.
- Здесь?.. Как вы будете ждать, когда я сам не знаю, когда меня сюда
занесет?
- Ничего. Время у меня есть.
В скверике я сел на скамью. Ладно, пусть ждет, раз ему вовсе нечего
делать.
Задумался. Как известно, в одной только нашей Галактике насчитывается
миллиарды и миллиарды миров, в которых живут опять-таки миллионы и
миллиарды разумных существ. К этому твердо установленному факту в свое
время разные люди отнеслись по-разному. Я, признаться, был после
опубликования "Первого Документа" Галактической Лиги растерян и как-то
смят. Еще в детстве, в восьмидесятые годы, мечтал, конечно, о том, чтобы
обнаружились "братья по разуму". Но не в таком подавляющем количестве. Как
хорошо было бы, думал я тогда, как уютно, если бы где-то поблизости
две-три обитаемые планеты, пусть двадцать или в крайнем случае сто. И
вдруг эта неисчислимость, вдруг сама бесконечность глянула нам прямо в
глаза своим разверстым черным зевом, у которого и краев-то нет. Во-первых,
удар по ощущению собственной исключительности и по самоценности, так как
все, что бы ты ни делал, ни думал, совершенно незаметно пропадает в
безграничной громаде того, что мыслится и происходит в сонмах других
миров. В тех других, с которыми, со всеми поголовно, даже не
познакомишься. Ведь если нашему земному человеку показывать по
дальневидению чужие миры, зарегистрированные Лигой, показывать, отводя на
каждый лишь по одной минуте, он, даже, допустим, без сна и отдыха
смотрящий на экран, не успеет увидеть и ничтожной доли их общего
количества, поскольку в нашем земном столетии всего лишь чуть больше
пятидесяти миллиардов минут. То есть никому и никогда не перейти через
стену, воздвигнутую временем и пространством. Для меня, честно говоря, это
был кризис. Да и для многих - помните прокатившийся по Земле вздох
разочарования, волну оргий, всплеск цинизма и отрицания. Но потом стала
утешать мысль, что во всеобщей связи всего со всем значим и я. Что не
только Вселенная, включая ее разнообразнейшие части, влияет на меня, но и
я на нее влияю, что я весь в ней, но и она вся во мне. Что сама Вселенная,
какая она есть, такова лишь потому, что имеюсь я, который, в свою очередь,
таков, каким существую, только оттого, что имеется Вселенная, объединенная
Законом Всемирной Симпатии. Что, наконец, понятие добра, вернее,
возникновение этого понятия у человека есть результат пусть не осознанной,
но только интуитивной убежденности в том, что, делая хорошо чему-то и
кому-то, мы одновременно делаем хорошо всему вообще.
Ну, и конечно, конкретность. То ближнее, что мы знаем точно, видели,
слышали, ценится нами больше, чем дальнее, и по первому мы можем судить о
последнем. Нас не удручает невозможность лично встретиться со всеми
обитателями Земли, не угнетает, что в большом лесу мы не знаем каждого
дерева, в степи - каждую травинку. Довольствуемся генерализацией - там, за
горизонтом трава примерно такая же.
В странном мире Иакаты я только проездом. Но он уже конкретен для меня.
Земля находится на окраине Галактики, и это открывает для нашей
космонавтики возможности. С базы Лепестка я мчался к последней звездочке
последнего звездного облака и высадился там на малой планетке, чтобы
установить АПС, аппаратуру поиска и связи. Пока единственный человек,
единственный представитель Галактической Лиги, я с ночной стороны планетки
смог невооруженными глазами наблюдать неведомое. Самый край, с которого,
кажется, можешь свалиться. Полностью беззвездное небо, темную бездну,
отделяющую нас от близкой к нам Галактики Южного Ветра.
А на Иакате обратным путем, случайно. Но уже видел чернильное облако,
серые и желтые пустыни, город, которого не могли создать его сегодняшние
вялые обитатели. Конкретность. Такое, от чего не отвяжешься. Не
попробовать узнать больше - предательство.
Так я сидел, слыша грозную музыку звезд и одновременно негромкие
разговоры молодых мамаш в сквере, поглядывавших на своих детишек. Отдыхал,
видя сразу разнообразно изломанную каменную поверхность последней планетки
и чугунный памятник Попечителю - по круглому постаменту рельеф,
изображающий различные моменты его государственной деятельности.
Затем неподалеку на скамью села девушка, и я забыл о галактиках.
Местный женский костюм, если в целом, довольно-таки нуден. Однако на
ней он был не просто одеждой, чем-то другим. Пакетом, что ли... нет,
изящной упаковкой того нежного, прелестного, манящего, что в ней (в
упаковке) видно и что предполагается. Так же сделано, как у прочих, но в
чем-то иное. Да и вообще она отличалась от тех представительниц
прекрасного пола, каких я здесь пока видел, то есть крепких, здоровых, но
малоподвижных и несколько неуклюжих. Выше среднего роста, прямая, с тонкой
талией и стройными ногами. И притом какая-то сдержанная свобода в
движеньях - легко, скромно и совершенно естественно. Темные мягкие густые
волосы, белые, почти не тронутые загаром руки. Но особенно лицо. Бывает,
знаете, такой облик благородства, создаваемый семьями, где в длинном токе
поколений не было катастроф и драматических перерывов, где пьянство,
картеж, корысть, угодничество и другие пороки мужчин не калечили выражения
детских лиц, и от прабабушек к правнучкам передавались спокойное
достоинство и женственность. От макушки до кончиков туфель все было и
красиво и мило в той, что села напротив и чуть в стороне от меня.
Оказавшись рядом с такими девушками, женщинами, невольно подтягиваешься,
хочешь быть лучше, чем был до сих пор. Смотрел на нее глазами человека,
проведшего полгода в одиночном полете. Чувствовал, что надо оторваться, и
не мог.
Она, к счастью, не замечала моего упорного взгляда. Вынула из
карманчика куртки маленькую тетрадку, карандашик, начала что-то писать,
нахмурилась, зачеркнула. Закусила карандаш, посидела, глядя в небо. Так
было довольно долго - записывала, перечеркивала.
Затем ее осенило. Быстрый ход карандашика, торопливо переворачиваемые
странички. Перечла все, чуть кивая в такт своему тексту, освобожденно
вздохнула, откинулась на спинку скамьи.
Я встал, подошел.
- Здравствуйте. Скажите, это у вас стихи?.. Вы не позволите посмотреть?
И снова дальнейшее пошло не как у других. Правилом было, что если
обращаешься к накату с вопросом, - пусть самым простым - он сначала
удивляется чуть ли не до испуга, затем начинает мучительно рыться в
глубинах своего сознания.
Девушка же сразу просто и открыто сказала:
- Конечно. Садитесь, пожалуйста.
Почерк был ясный. Я прочел то, что уместилось на трех маленьких
страничках, и воззрился на девушку в крайнем изумлении. Даже ее очарование
поблекло.
Потому что именно этот десяток строф видел вчера в газете.
Не то чтобы полностью разобрал, но кое-что понял и, во всяком случае,
твердо удержал в памяти весь вид этого творения - неодинаковой длины
строки были набраны в газете не так, как делается у нас, то есть ровной
вертикальной линией слева и ломаной, как уж получится, с правой стороны, а
образуя симметричную фигуру наподобие вазы. Начальную же строфу и две в
середине я просто сумел перевести. Стихотворение открывалось чем-то вроде
"Выходите по одному, подняв руки вверх!". Помнил, как удивился тогда,
полагая, что это больше подходит не лирике мирного времени, а, скажем, как
ультиматум осажденному гарнизону противника. Впоследствии, правда,
выяснилось, что правильный перевод: "Выйдем все, как один, голосовать
за..." Но это впоследствии, и вообще не в том была суть.
Глянул на девушку с чувством, какое может испытывать романтически
настроенный юноша, минуту назад с робким обожанием смотревший на возникшую
рядом красавицу, но разочаровавшийся, как только она открыла рот.
Однако все оказалось не так-то просто. Когда я, расстроенный, сказал
девушке, что видел эти стихи вчера в газете, она посмотрела на меня с
возмущением.
- Помилуйте! Я только что сочинила. При вас.
- Но я читал! Клянусь.
Девушка подумала мгновенье.
- Знаете что, давайте вместе сходим в редакцию. Тут рядом. - Встала со
скамьи. - Можете ничего не спрашивать, просто посмотрите, как меня примут
со стихами. Это вас скорее убедит, чем мои возражения.
Тут был резон. Мое поколебавшееся восхищение ею в какой-то мере
восстановилось.
В редакции - заваленные гранками столы - навстречу нам поднялись
темноволосый крепыш с резкими движениями и высокий блондин.
- Наконец-то, Вьюра! Принесла?.. А то мы уже зашиваемся.
Девушка подала крепышу листки. Вскользь глянув на меня, он погрузился в
чтение.
- Так... Так... Ну что же, по-моему, очень хорошо. Даже править не
надо. Посмотри, Втв, - он обратился к блондину. - И сразу понесем
главному.
Блондин прочел стихотворение дважды и победно взмахнул листками в
воздухе.
- Превосходно! Пошли.
Черт побери! И печать тут, оказывается, - ритуал.
- Но позвольте! Точно такое же было во вчерашнем номере. Слово в слово.
У вас есть подшивка? Посмотрите.
- Какая подшивка?
- Вообще архив. Старые газеты. Разве вы не сохраняете?
- Их нельзя сохранять! Вы что? - Блондин смотрел на меня со страхом.
- Подождите! Я, кажется, понимаю. - Крепыш шагнул ко мне. - А вы не
оттуда?.. Не с края?
На всякий случай я неопределенно пожал плечами.
- Извините наше любопытство, - вмешалась девушка. - Говорят, раньше с
края приходили многие. По человеку в год или два. А в последние двадцать
лет никого.
(Значит, кроме города, здесь еще какой-то "край".)
- Как вы устроились с жильем? - спросил блондин. - Хотя теперь
свободных помещений много. - Повернулся к крепышу. - Крдж, пошли. Шеф
подпишет и сразу в набор. Мы сейчас вернемся.
Девушка кивнула мне. Трое вышли и стали подниматься по лестнице.
...Я выглянул на улицу. Пусто. Для ускорения пути выпрыгнул в окно и в
глубокой задумчивости побрел проспектом.
Полуденная жара загнала жителей в дома. Немногие прохожие стали
представляться мне замаскированными муравьями. Гигантскими, которые под
мягкой белой кожей скрывают трехчленное, покрытое твердым хитином тело,
голову со жвалами-рогами, три пары растущих из груди тонких длинных ножек.
И девушка тоже. (Содрогнулся, отгоняя фантастическое видение.) Но ведь
правда! Все население города-муравейника, побуждаемое слепым инстинктом,
ни для чего сбегается на площадь, в разных залах музея смотрит одну и ту
же картину, перечитывает вечно одну и ту же газету, без выбора питается
одинаковой пищей. Так же, как обитатели муравьиной кучи обязательно
убивают попавшего к ним по ошибке чужака, так и крестьяне, едва услыхав,
что я не иакат, набросились на меня.
В энтомологии я слаб, даже не сумею с первого взгляда отличить
ручейника от златоглазки. Но если о муравьях, то понятие трофаллаксиса мне
знакомо, и для меня нет загадки, чем же объясняется ежедневная без
выходных усердная деятельность каждого насекомого, направленная на
обеспечение нужд муравейника. Если, спрашивал я себя, система поведения,
передаваемая генами от одного поколения к другому, позволила нашим
крошечным земным мурашам овладеть такими изощренными формами активности,
как, скажем, выращивание и даже выведение определенного сорта грибов, чем
хуже здешние существа?.. Почему бы им, пользующимся преимуществом
"человекоподобия", то есть высоким ростом (значит, хорошим обзором
окружающего мира), ненужными им для передвижения (следовательно,
освобожденными для работы) передними конечностями и всем прочим, что на
Земле отличает внешний облик людей от животных, не дойти _именно
инстинктивно_ до выплавки и обработки металлов (отсюда тракторы), до
издания газеты, и, наконец, сочинения стихов, всегда одинаковых, так как
инстинкт - постоянно одни и те же реакции на неизменные требования?..
Между тем небо над городом постепенно делалось из зеленоватого голубым,
поднялся легкий ветерок, воздух посвежел. Мысли мои приняли новое
направление - вероятно, оттого, что хотелось как-то примирить себя с
девушкой. С другой стороны, думал я, так уж ли много мы, человеки,
отличаемся от муравьев? Поведение насекомого, у которого отсутствуют ум и
заранее намеченная цель, есть лишь серия готовых ответов на бомбардировку
раздражителями из внешней среды: светом, температурой, запахом, вкусом
пищи и тому подобным. Ну а для людей среда разве является нейтральным
пространством, где развивайся как хочешь? Неужели она не образует нас?..
Как и у животных, наше поведение создается и поддерживается его же
(поведения) последствиями. Либо положительным, либо наоборот. Первые
ободряют нас двигаться по избранному пути, вторые остерегают. Потому что
важно не только то, какова была _среда до нашей реакции_, но и какой она
стала _после_ того, как мы что-то сделали. Богомол, напавший на
жука-бомбардира, временно ослеплен горячей жидкостью, извергнутой из
брюшка предполагаемой жертвы, и, по всей вероятности, научится другой раз
к бомбардиру не соваться. Когда балованный аспирант-позвоночник выступит
на кафедре против испытанных практикой мнений заслуженно уважаемого
ученого, реакция специалистов заставит его призадуматься. Если оба будут
продолжать, как начали, первому вообще не жить, а второй в дальнейшей
карьере столкнется с трудностями. То есть среда именно создает, избирает
нас - человека и насекомое - для продолжения предпринятой деятельности,
одних пропуская, других отсеивая.
Тут я почувствовал, что желание внутренне породниться с
девушкой-"поэтессой", которую я и увидеть-то еще хоть раз не предполагал,
заводит меня далеко, к мысли о полной несамостоятельности человека. Взялся
с другого конца.
Да, муравьиное сообщество процветает на Земле, потому что маленькие
слабые нервные системы сотен тысяч его членов складываются в одну большую
мощную благодаря непрерывному обмену химическими сигналами через пищу.
Муравьи постоянно облизывают друг друга, делятся содержимым своих
желудков, образуя единый организм, способный на такое, что не по плечу ни
муравью-одиночке, ни даже в миллион раз превышающему его размером и силами
крупному животному. Однако не так ли у людей? Сравнение города с
муравейником банально в литературном смысле, но истинно социологически.
Каждый из нас, людей, обладает лишь ничтожной долей знаний, умений и сил,
чтобы на современном уровне прокормить себя, одеть, построить, отопить и
осветить жилище, вылечиться в случае болезни, выучиться, развлечься,
создать семью, вырастить детей, добраться за двадцать или миллиард
километров до места своей работы и вернуться обратно. Все, и великое и
мельчайшее, создано тем же трофаллаксисом, то есть обменом, осуществляемым
через многочисленные инфраструктуры связи, транспорта, распространения и
хранения информации (даже выращивания ее - компьютер) банковского дела -
государственного и частного, - которое только и способно аккумулировать
необходимые средства для создания мощного агропромышленного комплекса.
Причем речь идет не только о достижениях в сферах науки, производства,
искусства, но также политики, дипломатии, осуществивших в конце последнего
столетия переход к новому мышлению, что позволило человечеству, кроме
всего прочего, выйти к звездам. Короче говоря, человек значим лишь как
частица человечества. А раз так, не грозит ли и нам судьба общественных
насекомых, застывших после некоего рубежа на месте? Отдельный муравей (в
отличие, скажем, от носорога или медведя) пожертвовал индивидуальностью
ради нужд многочисленной семьи. Но постоянное усложнение общечеловеческой
экономики может в конце концов привести к тому, что личность станет все
меньше значить в сравнении с ролью человека как составной части
общественного механизма. Тогда остановка, деградация. Станем похожи на
иакатов, в свою очередь напоминающих муравьев, чья жизнь скучна и может
разнообразиться лишь катастрофами - наводнение, пожар, нападение врагов.
Вообще долгие полеты в одиночестве приучают к размышлениям глобального
масштаба. И тут парадокс. Заниматься большими проблемами означает брать на
себя риск больших ошибок. Не размышлять - погрязать в невежестве...
Вдали я увидел море, сегодня не буро-зеленое, как обычно (собственно,
как вчера), а синее. Оно утеряло облик мелкой спокойной лужи, стало
глубиной, простором, величием. На горизонте белела светлая полоса
волнения, какую я тут впервые видел.
Прибавил шагу. Мысли опять возвратились к местным странностям.
А машина?! Та, что бормочет, хлюпает в трубах. Кем создана - не этими
же вялыми посетителями столовой.
Вступил на пляж. Из-за ветра, может быть, он был совсем пуст. Сел.
Смотрю на морской горизонт, так напоминающий Землю.
Сзади быстрые шаги. Вскакиваю, оборачиваюсь.
Учащенно дыша, рядом стоит девушка. Одна.
- Что случилось?.. Мы вас обидели?
- Э-э-э... м-м-м... Нет, конечно.
- Но вы сразу ушли. Я с третьего этажа видела вас на улице. Ни минуты
не подождали.
Я сказал:
- Давайте выкупаемся. Умеете плавать?
Она с готовностью кивнула.
- Тогда на остров. - Это вырвалось у меня как-то само собой.
- Куда?
- На остров. Этот.
- Какой? Где? - Она быстро оглядела горизонт, как-то при этом промахнув
остров. - Вы шутите. Не знаю здесь никакого острова. И никто.
Бог ты мой! Значит, она тоже не видит, на миг даже сам засомневался -
вдруг мой индивидуальный мираж.
- Ну просто поплаваем.
- С удовольствием.
Отойдя чуть в сторону и тем заставив меня отвернуться, девушка быстро
скинула куртку, туфли, юбку. Когда я глянул на нее - в легком купальнике,
- мои масштабные мысли моментально улетучились. Вообще все мысли.
- Поплывем прямо. Одежду возьмем с собой. А то как бы не унесло ветром.
Ремнем я связал в небольшой сверток ее костюм и свои пожитки.
Девушка сначала плыла со мной вровень, потом стала отставать, хотя,
действуя одной рукой и ногами, я отнюдь не торопился. Подождал, чтобы
нагнала, предложил положить руку мне на плечо. Помедлив, она послушалась.
Мы были уже в последней трети пути. Впереди на пляже я уже различал
изогнутые параллельные полоски нанесенных морем и высохших водорослей.
Но девушка не видела острова.
Проплыли еще метров сорок. Она с тревогой оглянулась.
- Хватит у нас сил вернуться?
- Конечно. Вы не работайте ногами. Только едва-едва.
До суши было уже рукой подать. Вдвоем одновременно мы коснулись ногами
дна. Девушка убрала руку с моего плеча.
- Отмель. Как замечательно. Давайте постоим. - Повернулась к линии
города. - Как далеко отплыли. С такого расстояния никогда не смотрела на
Иакату. Даже немножко страшно.
Постояли. Я предложил:
- Пойдемте вперед по отмели. Смерим, большая ли.
Сделали еще несколько шагов. Вода была теперь по грудь. Ближний большой
валун едва не нависал над нами. Я взял одежду в другую руку, чтобы помочь
девушке, если что.
Еще по шагу. Дно стало круто подниматься.
Вдруг побледнев, она остановилась, закрыла лицо руками и с отчаянным
криком упала спиной в воду. Я был наготове, тотчас подхватил ее.
- Что со мной? Откуда это?
- Успокойтесь. - Легонько обнял ее за плечи. - Вы увидели остров. Я
тоже его вижу. Всегда здесь был и есть. Это какой-то психологический
феномен, что вы его не замечали.
- Только не уходите. Побудьте со мной. - Не отпуская рук от лица,
прижалась ко мне. - Вдруг я с ума схожу.
- Я бы и подумал, что сошли с ума, если б решили, что я сейчас вас
оставлю. Да ни за что! Успокойтесь. Перед вами остров. Вы же сами
чувствуете дно под ногами, и оно идет наверх. Откройте глаза. Не надо так
дрожать. (Она действительно вся дрожала.) Ну, решайтесь.
Пальцами она скользнула по моей физиономии, по шее, груди.
- Да, вы здесь. Это не бред.
Повернулась к острову, постояла, опустив глаза. Потом длинные ресницы,
не знавшие косметики, медленно поднялись. Сначала она смотрела на воду,
потом на пляж. Сделала неуверенный шаг, еще два. Ступила на песок,
огляделась.
- Как это может быть? Не снится?
Я бросил на берег узел с одеждой, нагнулся, брызнул на девушку водой.
Она отскочила, засмеялась.
- Слушайте, действительно правда. Вот камни, песок. - Подошла к валуну,
погладила его шершавую изъеденную поверхность. - Как мы могли его не
видеть?
Завертелась на месте, затанцевала, затем, сразу став серьезной, подошла
ко мне.
- Это самое сильное переживание в моей жизни. Такого больше не будет.
Потом мы сидели на берегу напротив города. Ветер усилился, проливом
пошла небольшая волна. Девушка все пересыпала и пересыпала песок из горсти
в горсть - руки с длинными пальцами запомнились, словно кадр фильма. Пошли
осматривать открытую нами территорию. Остров оказался больше того, каким
Представлялся мне с городского пляжа. Поднялись на небольшое плато,
спустились в долину - все камень и камень. Вдали увидели зелень,
заторопились. Перед нами рощица деревьев - таких же, что в городе на
проспекте. Урожай яблок хоть куда. Между стволами все усыпано паданцами.
Но ни одной травинки.
- Жуг, - удивилась девушка. - И какой сильный.
Сорвал с дерева яблочко, откусил.
Она бросилась ко мне.
- Умоляю вас, выплюньте! Это же идет _туда_.
- Куда?
- Ну, _туда_. В трубу. Выплюньте. - Задумалась. - Правда, те, которые
приходили с края, тоже ели. Но нам нельзя. Обязательно надо вниз. Мы едим
только в столовых. Ничего такого, что само растет.
- Отчего так?
- Отчего вы, например, дышите? Оттого что без этого невозможно. Другого
объяснения у меня нет.
- Вьюра...
Она перебила меня.
- Понимаю. Вам известно, что сырой жуг можно употреблять в пищу. А я
ошибаюсь, как было с островом. Вы вообще обладаете более высоким знанием.
Поэтому я должна вас слушать. Рядом с вами открываются возможности. И это
важнее, чем опасность, которая может оказаться мнимой. Значит, мне нужно
попробовать.
Здорово это было сформулировано. Ее способность четко мыслить и точно
выражать то, что она думает, поразила меня с первых минут знакомства и
потом все время подтверждалась. Сначала решил, что этому способствует
обстановка редакции - в таких заведениях умеют разговаривать. Но, с другой
стороны, что это за редакция - карикатура.
Девушка сорвала яблочко, откусила.
Миновали заросль жуга. И здесь на песке я увидел цепочку человеческих
следов. Пальцем поманил к себе девушку.
- Удивительно, - прошептала она. - Никто же не видит острова.
Вернулись к яблонькам. Я завел ее в густо заросшее место.
- Будьте здесь и никуда не выходите. Я скоро вернусь. Если поблизости
кто-нибудь появится, спрячьтесь получше. А сейчас прислушаемся.
Помолчали. Кругом полная тишина. Кивнул девушке, стал осторожно
обходить долину. След вел в ущелье, заваленное камнями. Оно расширилось, я
остановился.
Передо мной место, нередко посещаемое. Под скалой куча сухих
водорослей, тут же круг закопченного песка, холмик золы. У камня груда
тряпья, немытая сковородка с остатками пищи, огрызки жуга. Попробовал золу
рукой - теплая.
Ущелье открывалось на западный берег острова. Город теперь был слева.
Вдруг увидел мужчину. Метрах в тридцати от меня он рассматривал, держа
за лямки, что-то вроде пояса. Один из тех двоих, что преследовали меня
ночью. Не староста, а другой - длинный.
- Я его знаю.
Оглянулся. Рядом Вьюра.
- Окликнуть? - Она шагнула было вперед. Не совсем вежливо я ее удержал.
- Но это же Глгл! Почему не позвать?
- А почему он не рассказал про остров нам? И всему городу?
- Да, действительно. - Она понизила голос. - Он, между прочим,
известный человек. Иногда на недели уходит в пустыню поститься. В столовых
всегда ест очень мало. Чуть-чуть. Его уважают.
- За отсутствие аппетита?
Она посмотрела на меня.
- В городе все так похожи один на другого, а он выделяется. Всегда
готов помочь. Бывает, у кого-то пропала вещь. Если обратиться к Глглу, он
может сказать, где она. Даже - в какой срок потерявший ее найдет. Мне
этого не понять.
Мужчина тем временем завязывал вокруг груди пояс. Спасательный.
- Очень полезная способность, - согласился я. - Не для того, конечно,
кто потерял вещь. Для Глгла.
- Чем она ему полезна? За свои советы он ничего не просит. И не
получает.
Глгл тем временем влез в воду и поплыл.
- Кроме уважения, - сказал я. И прибавил, что сам мог бы так
"указывать", да и она сама могла бы. Объяснил, что поскольку двери тут не
запираются, можно ночью войти в дом, унести, например, куртку и спрятать
здесь, на острове. Потом, когда потерявший придет с просьбой помочь, надо
принять особую позу, показать сосредоточенность мысли и пообещать, что
вещь найдется, допустим, через три дня. После этого только и остается, что
ее подкинуть в нужный момент.
Она выслушала меня с явным неудовольствием.
- Глгл не принимает поз.
- Значит, - сказал я, - он умнее, чем я думал.
Теперь мы уже шли от берега, и она вдруг остановилась.
- Вы еще более странный человек, чем Глгл. Скажите, вы не обидите меня?
Не сделаете со мной что-нибудь страшное? Я вдруг испугалась.
- Меня? - Я отступил на шаг. Сам внезапно заметил, что впал в какой-то
холодно-высокомерный тон. - Вьюра, клянусь вам, нет. И совсем я не
странный. Просто, как и Глгл, вижу то, что не каждый видит. Но теперь и вы
прозрели. Вас удивляет мое знание некоторых вещей, вам незнакомых. Но тем,
что мне известно, я готов поделиться с вами и всеми горожанами.
Моя горячая речь ее успокоила. Пошагали обратно, остановились у
"стоянки" Глгла.
- Тут грязно. - Она передернула плечами. - А это что? - Показала на
кучу золы.
- Был костер. Мы тоже можем развести. Найдем подходящее место, посидим.
- Костер?.. Огонь?.. Что-то такое я слышала.
Ничего себе - и огонь им неизвестен! Хотя зачем, если они все получают
готовым?
Огонь Вьюру поразил. Устроились на берегу в затиши между скал. Груду
водорослей поджег зажигалкой - девушка и внимания на нее не обратила,
поглощенная видом внезапно взвившегося пламени. А я-то насчет зажигалки
задумался - газ на исходе.
И нож девушку заинтересовал. Он у меня большой - чуть ли не ятаган.
Когда-то сам выточил лезвие из вакуумной стали, сделал широкую, на плотный
обхват рукоять. Заточка "на клин", сам без усилий входит в дуб, черное
дерево, алюминий. Вьюра спросила, что это такое. Хотел объяснить, что
оружие, но сообразил, что этого слова на иакатском не знаю, так как оно не
попало в составленный в нашем НИИ словарь...
Пошел на берег за топливом.
...А государство? В городе - сам убедился - ни законодательной, ни
исполнительной власти, вообще никаких руководящих органов. Этакие
фанатичные работяги - иакаты. То поле тяпкой рыхлить жаждут, то мусор
убирать. Когда-то раньше захотели воздвигать дома, стелить мостовую.
Загадочная картина. Один, видите ли, неудержимо стремится резать ленту
заготовленной глины на отдельные куски, которые после обжига кирпичами
станут. Другого хлебом не корми, дай только стену сложить, третьему вынь
да положь возможность насладиться оштукатуриванием. Он, конечно,
прекрасен, трудовой энтузиазм. Но ведь без того, чтобы у кого-то в голове
был алгоритм строительства, - не город, только куча мусора.
И машина, перерабатывающая все, погружаемое в трубы. Тем более не
создашь без осенившей кого-то общей идеи, конструкторских разработок,
подготовленной технической документации, точного плана работ. Кто
изготовил?.. Что связывает иакатов в единую систему?
Хлопнул себя по лбу. Как же раньше не догадался? Питание здесь только в
столовых, абсолютный запрет есть на стороне. Даже крестьяне, у которых
зерно под носом, едят привезенные хлебцы. Значит, тем или иным способом в
кашеобразную массу вводятся особые вещества. Одному внушают желание
окучивать анлах, другому - красить вывески. Я и сам, наедаясь в столовых,
уже приобщился. Вот она связь, направляющая усилия горожан куда надо. При
этом некоторые, почему-то видящие все, как староста или Глгл, тайно
добывают для себя запрещенную свежую пищу и, не пользуясь столовыми,
избавлены от диктуемых букуном повинностей. Наконец кому-то еще в раннем
детстве попадает редкий наверняка гормон, который делает его поэтом,
редактором либо художником.
Опять пришел к идее муравейника.
...Вернулся под скалу. Девушка у костра. Как бы ласкает огонь, гладит
его, водя руками над пламенем. Подкладывает тоненькие палочки, улыбается,
глядя, как быстро они сгорают. Повернула толстую, еще сырую внутри плеть.
Та крякнула, девушка испугалась, а потом смеется. Поворошила костер и,
отскочив от полыхнувшего пламени, хлопает в ладоши. "Весела, как котенок у
печки".
Увидела новую кучу водорослей, упрекнула взглядом - почему, мол, не
позвал на помощь.
А пролив между городом и островом тем временем вспух, чуть ли не горбом
встал - катят полутораметровые волны. Будь я один, и не заметил бы, как на
том берегу очутился, а если вдвоем, то вдвоем и утонем.
Объяснил девушке положение.
- Ничего. - Беззаботно махнула рукой. - Переждем. Ночью статью сочиню,
рано утром стихотво...
Вдруг замолчала, как-то отчужденно глядя на меня, отвернулась, подошла
к скале, прижалась лбом.
- Что с вами?
- Ужасно. - Она говорила в камень. - Что-то сверкнуло. Длинный ряд моих
стихотворений, и все одинаковые. Кто же мы такие - наша редакция и
читатели? Вдруг все население города - больные. Открываются страшные вещи.
- Например, остров?
- Да, хотя бы! Жуток час, когда человек узнает такое. Мир должен быть
тверд. А сейчас падают опоры. Ни с того ни с сего явился остров. Что
дальше будет?.. Перестаю верить окружающему. Все зашаталось, как жить?
- Не мучайтесь насчет стихов, Вьюра. У нас и не такое бывало.
- Где?
- На краю. Человек может считать себя...
- Перестаньте! Даже слушать не хочу. Какой "край"? Там люди совсем
одичали. Может быть, уже вообще вымерли. Вы обманываете меня. Или иначе
толкуете слово "край", что все равно сводится ко лжи. Вам же известно, как
я его понимаю.
- С края, с края, - заверил я. - Но с другого. Там жизнь лучше,
интереснее. Но оттуда к вам трудно добраться. Поэтому у меня такой
измученный вид.
- Не измученный. Бы худой, но все равно гораздо уверенней, энергичнее,
чем все мы тут. - Она шагнула ко мне. - Откуда вы, признайтесь. Может
быть, вылезли из-под земли, где машина? Может быть, мы здесь все -
результат какого-то страшного опыта, социального эксперимента?.. И вообще
это гнусно, когда один из собеседников что-то скрывает. Говорит, говорит,
но останавливается у черты. Будто он достоин знать нечто важное, а тому,
кто рядом, не полагается. Первого это делает самовлюбленным эгоистом,
второго унижает.
Опять я ею восхитился. Все-таки это редакция, которая ее образовала.
Так ловко не каждый определит суть эзотерического, лишь для избранных
оберегаемого знания.
- Хорошо, - сказал я. - Вы все узнаете. Но каким бы странным ни
показалось вам услышанное, не забывайте, что с вами говорит друг. Я попал
сюда случайно, почувствовал, здесь что-то не так. Злой цели у меня нет.
То, что я вам расскажу, будет праздником. Узнаете много хорошего,
сильного. А главное, люди здесь поймут, что они неизмеримо лучше того, что
сами о себе думали.
- Правда? - Она вдруг улыбнулась. (Ей были свойственны быстрые переходы
настроения.) - Тогда давайте у костра.
Начал рассказывать.
И, знаете, увлекся. Ее глаза... Да и вообще из такой дали родное всегда
кажется красивее, чем на самом деле. Отец моего отца, ну, дед то есть, был
участником боев под Ленинградом. Морская пехота. В феврале сорок первого
он лежал в госпитале на Лесном. Получилось, что в большой палате дед -
конечно, молодой тогда - оказался единственным ленинградцем. Остальные из
других краев России и Союза мобилизованными или списанными с кораблей
Балтийского флота сразу попали под Ораниенбаум, на Невскую Дубровку,
оттуда с фронта блокадной зимой в госпиталь и не знали, даже просто не
видели великого города на Неве, который защищали. За стенами никем не
убираемый снег поднялся до первых этажей, на темных вечерних и ночных
улицах пусто, только женщина - жена, влечет, шатаясь, на саночках умершего
мужа - лишь бы подальше от дома, куда-нибудь в чужую подворотню, чтобы
самой не увидеть, когда за пайкой хлеба, - да чей-то семилетний ребенок,
последний в семье, еще имеющий силы, плетется с бидончиком воды, поднятой
из проруби где-нибудь на Малой Невке. Только на заводах теплятся огни.
Подвешенные на веревках, чтобы не упасть, рабочие у станков. В госпитале
мороз, по коридорам, занесенным снегом, трупы упавших и умерших. В палате
с инеем подернутыми стенами, освещенной крошечным огоньком коптилки, дед
долгими ночными часами повествовал об одном из великолепнейших полисов
мира. Из тьмы и холода другой Ленинград вставал перед слушателями. В
гранитных набережных раскидывалась блещущим простором Нева, каменные
сфинксы и львы смотрели на нее, ажурные мостики повисли над каналами,
воздвиглись белоколонные дворцы, конными статуями полководцев стояла на
площадях слава наших веков, птицы щебетали в старинных парках, украшенных
мраморными фигурами нимф, в переполненных театрах звучали монологи
замечательных артистов, на сцену бывшей "Мариинки" Дудинская выпархивала
летящим танцем, а на Невском проспекте, блистающем витринами бесчисленных
магазинов, тротуары заполняла толпа, где каждая девушка - красавица. В
палате слушали затаив дыхание. Особенно о девушках удивительной прелести -
ведь раненым было по девятнадцать-двадцать.
Конечно, в довоенном Ленинграде не все было гладко. Но дед этим
пренебрег. И я у костра на острове тоже не стал про войны, угнетение,
голод. Полностью опустил современные внутрисоюзные, общечеловеческие,
внеземные проблемы. Не информацию Вьюре дал - оду спел Земле и членам
Галактической Лиги.
Стемнело. Стих ветер, успокаивалось волнение, догорел костер.
Девушка лежала теперь на спине, глядя в небо.
- Значит, там населенные планеты, огромные города, театры, стадионы,
оркестры, библиотеки, да?.. Между звездами ваши станции, пути, по которым
летят сигналы, движутся корабли. И все это над нами, под нами. Выходит,
что мы окружены, не свободны, не можем поступать, как хотим?
- А не зная этого, вы были свободны?
- Не знаю... И вообще это ужас, что мы такие. - Помрачнела, затем вдруг
улыбнулась. - Или, может быть, наоборот, прекрасно, что теперь мы узнаем,
и будет чего хотеть. - Одним гибким движением она, не касаясь песка
руками, встала. - Вот вопрос: почему у вас жизнь, а у нас тоска?
- Трудно ответить. - Я задумался. - Это еще надо понять.
- Ну все-таки?
Я помедлил, затем спросил, известны ли ей такие понятия, как "разум",
"инстинкт" и различие между ними. Дело в том, что я-то знал звучание этих
слов на иакатском, но не был уверен, что девушка настолько осведомлена в
родном языке.
Материал, записанный модулем, резко делился на две части - пожалуй, мне
надо было сказать об этом раньше. Во-первых, обычная речь иакатов. Простые
и понятные разговоры о простых и понятных вещах: обедал - не обедал, общие
знакомые, погода. Словарь чрезвычайно беден и вовсе лишен универсалий.
Могут сказать "голубой", но слово "голубизна" отсутствует. Есть
"справедливый", но понятия "справедливость" в этой части записей нет. Так
же, как и "разум", "мысль". Причем универсалии отсутствуют не только в
качестве обобщений жизненного опыта, но и как оценочные категории,
показывающие различие между идеалом и данным явлением, говорящие о
несовершенстве жизни. Иными словами, ограниченный, нищий язык людей, всем
вокруг довольных, не только не ждущих перемен, но и не желающих.
Такова одна часть записей. Но РМ в течение полумесяца облетал планету и
зафиксировал второй языковый пласт, записанный с того же места на Иакате.
Здесь текста было гораздо меньше, но расшифровать его оказалось нелегко.
То не было общение двух или нескольких собеседников. Кто-то монотонно
читал вслух короткие отрывки из книг или других записей, знакомя с ними
второго наката. Никакого обсуждения. Пауза - и новый отрывок, чаще всего
не связанный с тем, что читалось раньше. Иногда то были отрывки одного
какого-то труда, иногда разных. Целый ряд фраз и абзацев, имеющих, видимо,
отношение к технике и точным наукам, как физика, биология, вообще не
удалось расшифровать и понять. Легче справились с гуманитарными - с
философией, историей, социологией. Но маленькие выдержки не давали общего
представления ни о прошлом, ни о настоящем Иакаты. Лишь дважды модуль
записал названия тех трудов, откуда читалось. Одно было "Последние цветы",
и речь там шла об исчезающих цветах. Второе - "Бессилие математики", из
которого я запомнил целый отрывок. "Мозг существует как материальный
объект в физическом пространстве, а разум нет. Загадка, как они соединены,
решается..." Нам тоже было бы интересно узнать, как она решается, но тут
чтец отложил в сторону "Бессилие" и взялся за другой опус. Вообще читалось
только по две-три фразы. Но язык здесь был бесконечно богаче уличного.
Оттуда и попали в составленные в институте иакатско-русский и
русско-иакатский словари абстрактные понятия.
Общаясь полсуток с Вьюрой, я убедился, что ей известен целый ряд
терминов этой второй части записей. Некоторые она имела в активе и кстати
пускала в ход.
Тогда ночью она не тотчас ответила на мой вопрос об инстинкте и разуме.
Вообще стала грустна и невнимательна.
- Инстинкт?.. Что-то такое я слышала.
- Заложенная в генах система поведения, - пояснил я. - Животные, то
есть не люди, в основном руководствуются инстинктом, не разумом. А человек
наоборот. У, меня впечатление, что какая-то часть деятельности иакатского
человечества - причем более значительная, чем на Земле, - обеспечивается
как раз требованиями инстинкта.
- А чем человек отличается?.. Нет, подождите, сама вспомню... Человек
что-то изготовил и тем, что у него получилось, изготовляет следующее. А
нелюдь не может.
Это последнее существительное получалось у нее с ударением на втором
слоге. Не как у нас ругательное "нелюдь", а мягкое, даже ласковое
"нелюдь", вызывающее в воображении маленького покрытого шерстью
грациозного зверька.
- Да, - согласился я. - Человек изготовляет орудия труда и пользуется
ими. Самые блистательные или, во всяком случае, наиболее удобные для
обозрения наши успехи - техника. Однако животные тоже находят в природе
какие-то орудия и употребляют их для удовлетворения своих нужд. Но то, что
более всего отличает человека от животного, лежит не в материальной, а в
духовной сфере. Разум.
Далее я заговорил о том, что человеку свойственны свобода воли и
свобода выбора, очень важная способность различать добро и зло, которая,
хотя люди могут по-разному понимать и то и другое, все-таки присутствует в
каждом нашем решении. О том, что человеку присуще желание увидеть смысл и
логику в окружающей его действительности, объяснить себе мир в целом,
ощутить его гармонию, понять самого себя и свое место во Вселенной.
Прибавил к этому, что сама проблема смысла жизни, волнующая человека,
говорит о его попытках проникнуть за пределы того опыта, какой дает нам
наше сравнительно краткое существование, что наши духовные идеалы
превосходят средний уровень наших же обычных переживаний, что порой мы
осознаем себя участниками таких ситуаций, которые выше, шире познанного
нами материального мира и не могут быть целиком различимы за время нашего
индивидуального проживания на земле.
В идеале разум, закончил я, есть способность видеть связи между
прошлым, настоящим и предполагаемым будущим, между самыми разнообразными,
постоянно меняющимися феноменами бытия, видеть и оценивать все это
применительно к нуждам близких, далеких, вообще незнакомых людей, к
проблемам человечества и даже Галактической Лиги, предпринимая на
основании этих оценок свои действия хоть в большом, хоть в малом
масштабах.
Не могу сказать, чтобы Вьюра слушала эту вторую речь с той же
заинтересованностью, что и первую. Часто отворачивалась от меня, глядя на
море, на звездное небо или скалы. Что-то ее мучило.
Я замолчал. Серебряная дорожка на гладкой воде успела сократиться,
исчезнуть. Луна стояла теперь над нашими головами.
- Ну ладно, - сказала девушка. - Кажется, я все поняла. Вы живете
лучше, чем мы... Пожалуй, пора отдыхать. Спасибо.
Несколько обескураженный ее внезапной холодностью, я помог ей устроить
между камнями ложе из водорослей, а сам лег ближе к берегу на теплый
песок.
Когда в НИИОПБК мы знакомились со второй частью переданных модулем
записей, мнение было таково, что читаем тексты, принадлежащие не предкам
современных иакатов, а другой цивилизации. Может быть, пришельцам из
космоса. И Вьюра этой гипотезы не разрушила. Да, умеет хорошо
формулировать мысли. Но скорее любопытна, чем любознательна - до тех
отрывков из книг, что записал РМ, ей далеко. Когда я говорил о конкретном,
слушала, как ребенок сказку. При обобщениях заскучала. Выводов никаких от
нее не услышал.
Думая об этом, я заснул и через некоторое время был разбужен резким
неприятным чувством.
Тишина. Темная поверхность моря, синеватые плоскости скал.
А надо мной девушка с занесенным ножом-ятаганом. Склонившаяся к
горизонту луна светила ей в лицо - напряженный взгляд, закушенные губы.
Я приподнялся, посмотрел на нее в упор.
Она бросила нож и убежала.
Ночи на Иакате длиннющие, как, впрочем, и дни. Было когда поразмышлять.
Может быть, вообще говоря, оно и лучше - покойное счастье незнания.
Приникли здесь к кормящей машине эти бедолаги, скорее всего последние
остатки вымирающего иакатского человечества, среди сплошной пустыни
прижались, словно к материнской груди. Им в их положении хорошо, потому
что знать не знают, ведать не ведают о Великой Вселенной, о кипящей
культуре других миров. Можно ли их тревожить? Нужно ли?.. Не говоря уж о
строжайшем Запрете Вмешательства... Но, с другой стороны, какие тут
внутренние дела? Город же ничего не производит, общественная жизнь с
ежедневной газетой и сходками на площади - пародия. Никаких классов и
борющихся групп - все едят одинаковую кашу. Скорее всего только Глгл один
развлекается. Унесет чьи-нибудь кальсоны, а потом укажет, где найти... И
что пока сделано? Показал остров - больше будет у них места, где
загорать...
Проснулся. Еще не рассвело.
На груде водорослей никого, одежда девушки исчезла. Неужели одна через
пролив?
Побежал на другой край острова, тот, что напротив города. Пляж чист,
наши вчерашние следы смел ночной ветер. Но ей не обязательно спускаться в
воду по песку. Могла камнями. И если поплыла одна - утонет, уже утонула.
Весь вдруг ослабел, потом, справившись с волнением, пошагал берегом, решив
обойти остров кругом.
Справа узкое ущелье между скал. Заглянул.
Следы!
Женские, небольшие. Как у Вьюры.
Бросился туда... Нет, не ее. Во всяком случае, не сегодняшние. Потому
что слегка занесены песком, здесь, куда не достает ветер. Пробежал дальше.
"Стоянка". Следов костра, правда, нет, но у каменной стены аккуратно
выровненная груда водорослей, ровно застеленная чистой плотной материей. И
вымытая жестяная кружка рядом. Выходит, еще и женщина бывает здесь. Не
только Глгл. Может быть, сама Вьюра, а ее испуг, когда увидела остров -
всего лишь представление. Но ведь своими глазами видел, как побледнела,
как отхлынула кровь от лица.
Ладно. Лишь бы только жива.
Опять бегом у воды. Стена обрыва кончилась.
Отлегло от сердца - вдали на берегу фигурка.
Девушка услышала шаги, не обернулась. Потом в ответ на вопрос, которого
я и задавать не собирался:
- Но ведь разум - это так страшно.
Доплыли тем же порядком, как в предыдущий день. Еще стояла предутренняя
темнота. На городском берегу Вьюра зашла мне за спину, переоделась. Села
на песок, обхватив руками колени.
- Мне надо кое-что обдумать. Вы идите.
Побрел на другой конец города, где позавчера ночевал.
Шагал с ощущением неловкости... нет, вины. Может быть, неожиданная
перемена в девушке - ответ на мое хвастовство Землей и Галактической
Лигой? Бестактно ведь рассказывать несчастному о своих удачах, бедному о
богатстве. Но странно было бы обманывать, утаивая, откуда я сюда явился. В
конце концов мой рассказ - призыв к действию... И кто она сама? Если та,
за кого себя выдает, если действительно не знала об острове, то скажет о
нем всему городу. А если ей принадлежит скромное ложе в ущелье, что тогда?
Как мне вести себя с ней?..
Хозяина комнаты застал за его помогающим коротать бессонницу занятием.
Соринки собирал.
Увидел меня.
- Башня.
- Что - башня?
Но, как и ожидалось, почтенный маляр прочно замолчал.
Я растянулся на полу. Часа через два старик потряс меня за плечо,
отошел к двери, поманил.
Подумал, что приглашает вместе выкупаться. Но оказалось другое.
Пошагали внутренней улицей параллельно пустыне. Справа возникла башня. Не
так уж она была и разрушена. Мощный фундамент из дикого камня - он же и
первый этаж. Со стороны пустыни затворенная большая железная дверь. От
камня вверх кирпичная стена с реденькими окнами-бойницами - разрушений тут
никаких. Но металлические листы остроконечной крыши проржавели, ветер
частью сорвал их, частью изогнул - отсюда мое вчерашнее впечатление
разрушенности.
Чего же хочет старик?
Попробовал открыть дверь. Не поддалась - в щель между нижней кромкой и
каменным полом прочно забит клин. Но ясно было, что кто-то сюда
заглядывает, отметает песок с выщербленных ступеней. Иначе короткую
лесенку-крыльцо давно занесло бы.
Через два квартала старик сказал:
- Книга.
И еще через три.
- Искать.
В сравненье с его знакомой мне манерой разговаривать прогресс был
удивителен. Если бы чуть побыстрее, три слова, произнесенные в это утро,
следовало бы считать чудовищной скороговоркой.
Повернули. Перед нами море, и мы остановились.
Весь пролив между пляжем и островом усеян головами плывущих иакатов.
Одни своими силами, другие, - держась за доски, бревна. У кромки берега
десятка три народу. Не загорают, как обычно, а стоят, слушают объяснения
высокого блондина Из редакции.
Откуда-то вывернулся крепыш - насколько помнил, его имя Крдж.
- Ну как? - крепко встряхнул мне руку. - Разобрали пол в том вон пустом
доме. Вечером сделаем большой плот.
- А где Вьюра?
- Водит людей по острову. Некоторые сначала боятся. Двое вообще не
смогли выйти, вернулись. Но желающих много.
Выходит, началось. Молодец же Вьюра. Напрасно в ней разочаровывался...
Хотя разочаровывался ли? Вру ведь себе. Только расстроился. И за нож
нельзя ее упрекать. Разум по сравнению с ритуалами действительно страшно -
ответственность же, а не то что всякий раз "Выходите по одному".
Решил было плыть на остров и сразу же передумал. Правильнее не лезть на
глаза, если так расстались. Сам-то уже знаю, что сегодня делать. Башня -
старик только что намекнул!
- Днем займемся переправой, - сказал Крдж. - А вечером собирается
Совет. Вас ждем обязательно. Совет Общественного Действия, СОД. - Кивнул,
побежал куда-то.
На центральном проспекте тихо, как вчера. Видимо, до города еще не
дошло насчет острова. Стали со стариком в очередь к столовой, и я
задумался. Не пошлет ли букун снова на песок. Решил ограничиться
половинной порцией каши, но рука, поспешно действуя ложкой, сама очистила
миску до дна.
Пошел проводить старика с его ведерком и кистями. Задумался. С пищей
понятно - она в столовых. А как насчет одежды, бумаги на газету, красок?
Склады, что ли, какие-нибудь?
- Здравствуйте...
Бог ты мой, Змтт! Со всей историей на острове совсем забыл про чудака.
А он на том же месте, где вчера расстались. Неужели торчал здесь почти
сутки? Как вещь.
- Вы куда? Теперь можно с вами?
Я подумал.
- Скажите, Змтт, вы далеко отсюда живете? - Сообразил, что, кроме
старика, ни у кого в доме не был. - Можно к вам заглянуть?
Он даже зарделся от удовольствия.
Старый маляр своим путем, а мы прошли улицей, другой. Подворотня,
дверь, парадное. На лестнице после горячего солнца прохладно, сыровато.
Очень чисто. Хотя откуда мусору взяться, если домашних животных нет и
хозяйства иакаты не ведут?
Поднялись на четвертый этаж. Змтт, похоже, был горд тем, что его
посещают, и тем, что живет высоко. Толкнул дверь рукой, отступил на шаг.
- Прошу.
Истертый паркетный пол, голые стены, два окна без рам, потолок. Все!
Пусто и просторно, как внутри большого чайника, из которого вода выкипела.
У старика хоть дощатое приподнятое ложе.
Прошелся из угла в угол. Спросил, есть ли у Змтта постельное белье.
- Раньше, говорят, было в квартирах. А теперь... - Замялся, развел
руки. - Вот вторая комната, пожалуйста.
Прошли во вторую. И тут ни стола, ни стульев, ни шкафа, ни полочки с
книгами. Даже кружки на подоконнике нет. Личного имущества не больше, чем
у рыбы. Вот уж кто действительно не заражен вещизмом, так это иакаты.
- Те два окна во двор, а эти на улицу. Вот, пожалуйста, площадь -
видите, кусочек за красным домом. - Змтт вошел в роль гостеприимного и
несколько хвастливого хозяина. На лице широкая улыбка. - Вон там одна
столовая. А вот эта вторая.
Понятно было, что в квартире только спят. Не читают, не пишут, не
рисуют, пища не приготавливается, друзей не принимают. Спросил у Змтта,
есть ли у него какое-нибудь занятие, кроме купанья и посещения столовых.
- Занятие? - Подумал, посерьезнев. - Конечно. Когда захочется, на
песок... Еще кое-что.
- А именно?
- Ничего. - Заулыбался. - А теперь идите сюда. Какой обзор, а? Станьте
вот так.
- Подождите. А откуда в столовые поступает букун?
Молчание. Он смотрел на меня с вежливой улыбкой.
- Кто готовит букун?
Опять молчание. Как будто он не слышит вопроса или вопрос задан на
незнакомом ему языке. И та же вежливая ожидающая улыбка.
Переменив тему, я спросил, есть ли у него жена.
- Ушла.
- А дети?
- Был сын. Тоже ушел. - Теперь Змтт не улыбался.
- Совсем, да?.. У вас так бывает?
- У нас все бывает. - На его глазах вдруг выступили слезы, он вытер их
внутренней стороной ладони. - Жена ушла по обязательству, а сын так.
- По обязательству?.. Что это значит? Что это вообще такое?
Змтт чуть побледнел. Огляделся. Поднес палец к губам, призывая меня к
молчанию. На цыпочках подошел к двери в первую комнату, тихонько отворил
ее, вошел туда. Прозвучали легкие шаги, скрипнула дверь на лестницу.
Вернулся, подошел ко мне вплотную. И тихим шепотом:
- Об этом нельзя. И вообще не надо. - Затем громко, другим тоном:
- Ну подойдите сюда! Станьте вот так. Прижмитесь к стене и смотрите в
этом направлении. Увидите сквер.
Странная ситуация. Мы на четвертом этаже, в квартире никого, редкие
пылинки плавают в солнечном луче. А хозяин чего-то боится. Или она есть в
городе - власть? Но не в виде своих органов, учреждений. А как бы
растворенная в воздухе система запретов. Давний страх. Въевшийся... И в
пустоте квартиры что-то удручающее. Голое. Какая-то последняя степень.
Даже сам не могу определить, чего именно, но последняя. Со всех сторон
человек так обеспечен общественными благами, что ничего индивидуального
ему не надо и не осталось.
Прижался к стене, где он сказал, и в указанном направлении в узкой щели
между домами увидел часть решетки. Действительно сквер.
- Ну хорошо, Змтт, спасибо. Пойдемте прогуляемся.
На лестнице подумал, что наш со Змттом разговор неравноправен. Я
постоянно требую ответов на разные вопросы, а он ни о чем меня не
спрашивает - даже о том, почему я сам города не знаю и все время его,
Змтта, расспрашиваю. Весьма возможно, что подозревает... нет, неправильно,
не подозревает, а прозревает во мне нездешнего. Старый маляр тоже ведь
каким-то образом прозрел. Ну а раз Змтт прозревает и никаких оргвыводов от
него не последовало, буду задавать вопросы.
Пошагали проспектом, он от начала до конца пуст. Только возле столовой
два старика греются на солнышке. Уселись с Змттом напротив них в тени.
Сидим - молчим. Раздумываю, расспрашивать еще Змтта или нет.
Вообще ОКР, Отряд Космической Разведки, делится, кто не знает, на две
группы. Первая неофициально называет себя "дипломатами", вторая -
"дикарями". Как правило, посещение других разумных миров происходит после
рекомендаций с третьей стороны, которая знает и нас и тех, к кому
отправляется наша земная делегация. Кроме того, тут достаточно долгая
связь через эфир, в ходе которой вырабатывается подробный протокол.
"Дикари" же, или Первопроходческая Группа, заняты необитаемыми планетами
либо теми, где разумная жизнь не предполагается. Высаживаемся впятером,
втроем, иногда в одиночку. Задача - установление автоматической
исследовательской аппаратуры, изучение ресурсов, вообще предварительное
изучение. Моя профессия - "дикарь". В этом подразделении высоко ценится
уменье встречать неожиданности, скорость реакций; наш состав - рекордсмены
по многоборью или, на крайний случай, финалисты мировых состязаний. Не
имея дипломатической сноровки, на Иакате я с островом уже успел наломать
дров и теперь не видел возможности, кроме той, чтобы продолжать так, как
начал. Спросил Змтта, есть ли на планете еще города, и услышал поспешное:
"Нет!"
- Ну а про дождь вы знаете? - Имел в виду чернильное пятно.
- Какой дождь?
- Скажите, Змтт, кто делал машину, что букун подает?
Он молчал, будто этот вопрос не вошел в него. Опять молчал, глядя на
меня с вежливой готовностью отвечать. Оба безмолвствуем и улыбаемся друг
другу.
Жарко. По тротуару идет женщина-почтальон с полной сумкой. Дала
старикам одну газету. Оба они в отличие от моего друга старика оказались
невнимательными читателями. Тот, кому первому достался лист, разом оглядел
его с одной стороны, со второй, протянул было соседу, как раз
задремавшему. Но вдруг, будто с опозданием что-то осознав, вернулся к
первой странице, начал читать. Умялся на скамье, как бы прочнее
усаживаясь, продолжает. Поднял голову, задумался, глядя перед собой.
Порывисто встал, опять сел, принялся за повторное чтение того же
материала. Кончил, глубоко вздохнул, какими-то другими глазами огляделся.
Растолкал заснувшего соседа, вручил ему газету, поспешно пошел, почти
побежал вниз по проспекту.
И дальнейшее по тому же сценарию. Второй старик небрежно повертел лист
в руках, встал, направился к нам, чтобы в согласии со здешними правилами
передать. Уже протянул мне лист, начал поворачиваться к своей нагретой
солнцем скамье. Что-то промелькнуло в лице, перехватил газету, взялся
читать. Я пристроился было рядом, он оттолкнул - не мешайте, мол. Одолел
текст один раз, не отдал, только опустил руку, чтобы отдохнула. Прочел еще
раз передовую, посмотрел на нас со Змттом, и мы посмотрели на него. Другой
человек перед нами, с новым, изменившимся лицом. Слезла маска ленивого,
равнодушного благополучия, явились серьезность, достоинство.
Вручил мне лист. Чуть поклонился, пошел к морю.
Да что же там такое?!
Придвинулись с Змттом друг к другу. Стали читать.
Теперь я уже знал правильное название - "НИ В КОЕМ СЛУЧАЕ НАЗАД". Чуть
пониже в разрядку "_Экстренный выпуск_".
И сразу отчет Вьюры о ее приключениях на острове.
Я был упомянут как "человек с края". Ни слова о Галактической Лиге.
Затем подробно о заплыве, о Глгле, об устрашивших автора, а позже
вызвавших восторг впечатлениях.
Некоторые абзацы я запомнил.
"Сегодня мы еще не знаем, - писала Вьюра, - против кого и чего
конкретно надо бороться ради достижения того идеала, содержание которого
еще не отлилось для нас в зримую форму. Понятно лишь, что в силу
неизвестных причин наш образ жизни не соответствует званию человеческого".
Ну, молодец! Откуда в ней такое при этой застылой, полумертвой жизни?
Родители, что ли, или школа - я даже не знал, есть ли здесь школы.
Когда мы с Змттом миновали возвышенную часть проспекта, темная линия
протянулась перед нами по берегу - жители города. Весь выхлынул!
Подошли. На пляже ни одного загорающего. Бегают, ходят, стоят,
разговаривают, восклицают, зовут, откликаются. Кого-то придавили - вопль.
У самой кромки берега кого-то затолкали на глубину - паника... Нет,
вытащили! Дети, взрослые, старики, старушки - одни уже видят остров,
другие нет и не верят. Шум, гам. А по всей километровой длине острова на
солнце и в тени скал иакаты. Переправились, достигли. Рядом с нами над
головами передают истрепанные листы газеты. Нашу сразу выхватили.
Лавина стронута.
И вдруг тишина, молчание.
Толпа заколыхалась, люди пошли, как прошлый раз, с пляжа. На острове
народ тоже прыгает в воду, плывет.
Приказ букуна. Опять зовет на "митинг" или на песок.
Заныло сердце, обессилел. Значит, и мне такое же распоряжение.
Змтта уже нет. Сразу пошел со всеми.
А я? Неужели не устою против требований кашеобразной массы? Повернул в
сторону, противоположную той, куда торопятся люди. Дурнота накатывает и
отступает, на ногах словно гири, сердце колотится.
Остановился. Повернуть, что ли, для опыта в "рекомендуемом"
направлении?.. Пять шагов назад - будто лечу по воздуху. Вдыхается свежий
ветер, а голове легко. Вот ведь как устроено. Всего лишь капля некоего
вещества, одна, может быть, молекула попала в меня и руководит. Какой же
сложностью вещество должно обладать, чтобы не только ставить человеку
цель, но в зависимости от того, стремится он к ней или нет, перестраивать
работу всего организма.
Ну разве возможны перемены в городе, если букун может в любой момент
оттаскивать людей от дела?
Опять побрел к башне. Осыпанные солнечными бликами катят мягкие волны,
сверкают каменные откосы острова, а для меня местность становится то
бледной почти до полного исчезновения, то красной. Нет тени - дома, песок
пышут жаром.
До башни уже рукой подать. За толстенными стенами там темнота и
прохлада. Отлежусь.
Упал. Пролежал минут пятнадцать, пришел в себя. По щеке сверху кровь.
Ну и силища у этого букуна.
Дверь в башню приоткрыта. Кто-то внутри есть. Ладно. Все равно. Мне бы
только отдохнуть. Полез на четвереньках по лестнице. В темноте вход в
коридор. Прополз еще немного, лег на каменный прохладный пол, провалился в
небытие.
Откуда-то негромкий разговор:
- Читай вот это. - Как будто бы голос старосты.
- Астрономия.
- Ее нам и надо. Он же с неба откуда-то.
Выходит, очнулся, раз слышу.
Второй, показалось, что Глгл, монотонно начал:
- "Бесконечное число измерений не может не быть той сценой, на которой
движется Вселенная. Никто не способен стать сам для себя сценой, так как
для того, чтобы двигаться, нужно иметь арену большую, чем собственное
тело..." Дальше читать?.. По-моему, все слишком общее. Про планеты не
говорит.
Неподалеку слабенькая полосочка света. Где-то поблизости происходит
разборка библиотеки. Давно началась - многие годы назад эти два голоса
зафиксировал наш институтский работяга модуль РМ. Странно было, что сейчас
вживе слышу тех, кого он записывал с высоты.
- А эту читать?
- Как называется?
- Суть и существование.
- Не понимаю. Открой на середине.
- "Богатая сильная культура оставляет много времени и пространства для
искусства, для сложных человеческих отношений, в частности для возвышенной
сублимированной любви, для игривости и приключений..." Еще читать или
нет?.. "...новый установленный порядок, наоборот, требует от подчиненного
большинства, от участников производственного процесса на всех его стадиях
внутренней нивелировки, отказа от собственного Я. Личность теперь
обусловлена задачами группы, касты, клана, торжествуют всеобщая похожесть
и догматизм. Жизнь начинают рассматривать в качестве предопределенной
сверху, считают, что в ней ничего не зависит от индивидуальных усилий..."
По-моему, ты не слушаешь. Или читать дальше? "Человек со всех сторон
окружен всевозможными запретами и ограничениями. Гаснут любознательность,
активность. Наука, искусство, общественная деятельность превращаются в
пустые ритуалы. Чувства лишены непосредственности при том, что любовь как
раз снижена до уровня одного только сексуального удовлетворения, лишена
какого-либо духовного начала..." Дальше читать?
- Не надо. Брось! Давно уже не слушаю.
- А эту?
- Что это?
- Журнал катастроф. Тут целая полка.
- Все кидаем в трубу.
Шум, шаги, потом голос Рхра:
- Пошли.
- Куда?
- Здесь комплекта нет, а его все равно нужно найти. Может быть, в
первой библиотеке он. Или там внизу... Чего ты расселся. Вставай!
Светлая полоска погасла. Ко мне приближаются шаги.
Не вставая, передвинулся на полу, поспешно привалился к самой стенке.
Глгл и староста прошли совсем рядом - конечно, эти двое даже с закрытыми
глазами могут тут ходить.
Внизу проскрежетала железная дверь, затем негромкие удары - клин
забивают.
Меня подмывало зайти в библиотеку. Но что увидишь при свете зажигалки?
Не без труда выдавил клин. В небе трепетали звезды. Большинство домов
на окраине были пусты, но при этом ночью казались мне живыми, - не людьми,
а старыми стенами, которые продолжали держать, может быть, как-то
обсуждать и осмысливать тех, кто когда-то рождался в них, проживал жизнь.
Какую?
Ответ должен был дать музей, если в его подвалах то, о чем я думал.
У здания с фризом тишина. Подошел к последней двери правого флигеля -
заперто. Поднявшись на цыпочки, тихонько толкнул раму окна.
Как раз взошла луна, в вестибюле все было видно - вот она, решетка. По
сквозным металлическим ступеням спускался в темноте. Стал на пол. Тусклый
умирающий огонек зажигалки высветил прислоненные одна к другой картины.
Так и есть - запасник.
Все тут было покрыто пылью. Смахнул ее с ближайшего полотна, с другого,
третьего. Попечитель и попечитель.
Этажом ниже опять большое помещение. Пустое. Только в дальнем углу
несколько холстов лежат свернутыми. Развернул один, увидел знакомый
портрет, уже хотел бросить, но задержался. Мастерская работа. В позе
натужность, какой она, вероятно, и была, когда стал перед художником. Лоб
почти до уродливости выпуклый, подбородок острее, еще длиннее, чем на
других портретах. Глаза горят, в них надменность, в них обида на то, что
недостаточно ценят, не все в нем понимают. Скорее всего - нельстивое,
прижизненное изображение человека, тяжко страдающего и комплексом
неполноценности, и манией величия.
Лестница вела глубже. Семь маршей вниз, на восьмом она кончилась. Если
не здесь то, что ищу, значит, нигде.
Щелкнул зажигалкой. Безрезультатно.
Надо же, а!
Погрел ее в ладони, подышал на нее - все в кромешной темноте, еще
держась за перила лестницы.
Зажглась пугливым синим огоньком.
Сюда в самый низ никто не спускался, может быть, век. В воздухе нет
пыли. Она сцепилась, слиплась, легла на все мягким мохнатым ковром.
Поднятый моим вторжением ветерок пробудил ее. От пола, от составленных
рядами подрамников отделились легкие серые пышные ленты, заколебались,
словно водоросли в тихой воде. Шагнул раз, два... Ленты отрывались, плыли.
Погасил зажигалку. Соскреб всей локтевой частью руки пыль с ближайшего
холста. Опять погрел трубочку.
Зажглась последним большим пламенем, осветила всю картину.
Она была прекрасна.
На желтой комковатой земле среди редко стоящих растений девушка.
Зеленая накидка, красная юбка густых ярких тонов, как на старинных
итальянских полотнах. Синее небо. Растения - невысокие тонкие деревца -
окаймляли девушку. Непринужденно она положила руку на ветку. Будто только
секунду назад. На заднем плане за высоким горизонтом строения узорчатого
контура.
Из глубины столетий девушка глянула на меня с независимой гордой
усмешкой-улыбкой. Подрумяненное солнцем лицо, чуть приоткрытая белая
грудь, слегка выставленное в разрезе юбки колено... Царица! Чего?.. Всего.
Великие проблемы жизни склонялись у ее ног, как перед мерой сущего.
Меньше мгновенья я смотрел на нее. Пламя погасло, и девушка ушла назад
во тьму прошлого. Явилась, чтоб усмехнуться над моими заблуждениями,
сказать все главное о своей родине и исчезнуть.
Постоял еще немного. Шаркая по полу, на ощупь отыскал лестницу, начал
подниматься. Стукнулся обо что-то головой - непонятно было, откуда это
"что-то" взялось.
Выходит, все здесь было. Цивилизация не инстинкта, а разума. Кстати,
дело и не в цивилизации. Глупо, что я все время о ней думал. Основные ее
составляющие - способы получения энергии, производства продукта, его
распределения и потребления - еще ничего не говорят о жизни духа. Даже
вознесшимся к небу огромным корпусам мегаполиса и полетам в космос могут
сопутствовать доминирующие в обществе озверение и отчаяние. Культура - вот
что на самом-то деле я имел в виду. И если могла быть такая девушка с ее
лицом и повадкой - пусть не быть, но хотя бы мыслиться художником - ясно,
что у Иакаты прошлое, которым она может гордиться.
Подумал, что слишком долго поднимаюсь. Уже девять-десять эта...
Искры в глазах!.. Небосвод, усеянный звездами, который вдруг завертелся
широким кругом все быстрее, быстрее. А рядом девушка с картины... нет,
Вьюра. Мы убегаем, мчимся верхом по степи, догоняем отходящий со станции
поезд. Успели. Все дальше от опасности. Вот уже заснеженные еловые леса
Уральских гор. И все начинается сначала. Бешеный галоп коней, длинный
состав вдали, прокричал гудок отхода... Понимаю, что бред, пытаюсь
прекратить. Но стучат колеса вагона.
Очнулся. Связан.
Неудобно лежать. Под спиной какие-то угловатые предметы.
Голоса:
- Сходи принеси воды. Вон там второе ведро. - Это староста.
- Может, просто так заложим? Вдруг кто-то встретит.
- Ночь. Кто встретится?
- Сейчас все может быть. Видел, что на пляже делалось? А меня и в
темноте узнают.
(Я пока не открываю глаз.)
- Кругом пойдешь. За крайними домами. Вдоль песка.
Двое вышли.
Огляделся. Зал. Светящийся потолок, как в том помещении, где звук
свирепствовал. По стенам книжные полки, между ними ниши - наверное,
когда-то стояли статуи, а сейчас пусто. На полу навалом книги. Сообразил,
что нахожусь в главном здании, музея. Видимо, когда в темноте поднимался
из подвала, занесло на другую лестницу. Староста с Глглом услышали шаги,
подстерегли, стукнули по голове.
Но они-то зачем здесь?.. Ага, какой-то комплект искали, книгу -
возможно, ту, о которой старик маляр...
Опять шаги. Закрыл глаза.
Что-то грохнуло рядом, сильно ударило по ноге. Что-то на что-то
кладется - отдельные мягкие шлепки.
Посмотрел. Слева и чуть сзади староста, наклонившись, закладывает
нижнюю часть ниши кирпичом. Три ряда стенки выложено на растворе. Стало
понятно - засунут меня туда связанного, стенку заровняют, как будто ничего
и не было.
Староста почувствовал мой взгляд, сказал, не оборачиваясь:
- Не смотри. Не надо нервничать. Тебя уже нету. И корабля нет.
- Сомневаюсь, - сказал я. - Открыть возможно только моей рукой. Запор
на меня настроен. Вот если б вы меня туда доставили, мою ладонь прижали...
Он молча продолжал свое.
Что еще говорить?
Шорох за дверьми. Неужели Глгл так быстро вернулся с моря? Мы со
старостой оба уставились на дверь.
В проеме выросла фигура.
Я первый нашелся. Староста был слишком удивлен.
- Привет, Змтт. Мы тут поспорили - сумею сам освободиться, если меня
свяжут? Не сумел. Проиграл. Развяжите меня.
- Конечно, - радостно согласился Змтт. Тотчас подошел ко мне, помог
повернуться на бок.
- Стой! - вмешался Рхр. - Мы его сейчас замуруем. Он тут никому не
нужен.
- Правильно. - Верный своим принципам, Змтт кивнул, выпрямляясь. - Так
ему и надо.
- Нет-нет, Змтт, - поспешил я. - Разве можно людей замуровывать?
Негуманно. Развязывайте скорее.
- Чего уж тут хорошего. - Змтт взялся за узел.
И тут староста совершил ошибку.
Ему надоело словопрение. Шагнул к нам - в одной руке мастерок, в другой
кирпич, - локтем небрежно отшвырнул Змтта к стопе толстых фолиантов. Это
было неправильно. Мой новый приятель готов был слушаться любого последнего
слова, но, как выяснилось, не терпел физического насилия. Скажи ему Рхр
оставить веревку в покое, заткни он мне чем-нибудь рот, ничто меня не
спасло бы. Но он толкнул Змтта.
И тот бросился на него, словно тигр.
От толчка Змтт не упал, а только присел на корточки, разрушив спиной
стопу книг. Из этого положения, не медля ни мгновенья, он прыгнул вперед,
пролетел метра полтора и с силой ударил не ожидавшего подобной эскапады
старосту головой в грудь. Тот рухнул, стукнувшись затылком о возводимую им
стену. Дернулся, застыл.
- Очень хорошо. Развяжите меня, Змтт.
Слава богу, староста дышал. Вдвоем той же веревкой связали ему руки и
ноги. Он начал приходить в себя.
- Пойдемте, Змтт, - сказал я. - Сейчас вернемся сюда с людьми, заодно
подстережем Глгла. Он должен прийти... Знаете, наверное, Глгла.
Информация была для старосты. Прибежит с ведром Глгл, освободит Рхра, и
оба вряд ли рискнут остаться в городе. А такой промежуточный исход схватки
и будет наилучшим - не начинать же только что созданному Совету с
репрессий.
На улице спросил Змтта, как он попал в библиотеку.
- Вчера видел, как вы пробовали открыть окно. Освободился от песка,
пришел сюда, долго плутал по темным лестницам.
Вот так. Думаешь, уже понял человека, а потом...
Тут я вспомнил то, что некоторое время держал в голове.
- Сможете подождать меня минуту?
Кинулся наверх в библиотеку. Последний марш лестницы на цыпочках, чтобы
Рхр не услышал.
Свет из двери. В читальном зале возня. Извиваясь на полу, как червь,
связанный староста боком, плечом толкает в глубь зала том в кожаном
переплете. На это я и рассчитывал. Если они с Глглом разыскали "комплект",
Рхр должен постараться его спрятать.
Рхр с пола проводил меня взглядом.
- У нас все лентяи. А как сейчас, лентяям лучше. Ничего у тебя не
выйдет. Они предпочтут вымирать.
Змтт ждал у входа. Побрели потихонечку ко мне, то есть к маляру. Шатало
- на голове шишка в добрый огурец.
В двух окнах знакомой комнаты тусклый колеблющийся свет.
- Наконец-то! - Крдж встал с пола, на котором пятеро вокруг чего-то
вроде свечи. - Что случилось? Мы всюду искали.
Вьюра не поднимала глаз. Возненавидела меня, что ли?
- Продолжаем заседание, - сказал Крдж. - Вам слово.
- Пока никаких ответов. - Я с облегчением сел на пол. - Нам бы вопросы
сформулировать.
Впрочем, сначала я рассказал. Потом смотрели "комплект". Оказалось,
переплетенная карта-схема. То, что сначала приняли за страницы, было
пронумерованными, сложенными тридцать два раза большими очень тонкими
листами. Если разложить - около четырех квадратных километров. Графики,
формулы, тексты, чертежи. Решили, что это описание подземной машины.
Понять что-либо в листах никто не мог.
Затем бесконечный разговор.
Чего мы хотим?.. Ясно лишь, от чего хотелось бы избавиться. Первым
делом, от диктата через пищу. Отсюда дискуссия повернула к проблемам
смысла жизни, раскрытия заложенных в человеке способностей.
- Кто мы сейчас?! - восклицал Крдж. - Пенсионеры прошлого, иждивенцы не
нами созданной технологии. Каких усилий, какой энергии, духовной и
физической, требует от нас процесс поддержания жизни?.. Никаких! Сразу от
рожденья - без поступков, без трудов - на пенсию.
А за окном было не так, как в мою первую ночь на Иакате. От моря порой
доносился шум, в той стороне мелькал свет. Вьюра сказала, что вечером
нашелся старик, обучивший молодежь добывать огонь, и на берегу тотчас
развели костры из водорослей. (Одна такая палочкой-свечкой освещала
комнату.) Трижды снаружи слышали громкий разговор прохожих. С соседней
улицы кто-то позвал на помощь - когда добежали, никого не было. Под утро
мимо дома прошагало из центра в пустыню около тридцати человек в синих
обтягивающих костюмах. Все рослые, крепкие, как на подбор. Крдж сказал,
таких никогда здесь не видели. Проходящих окликали, они ушли молча.
Другой, не вчерашний город.
Когда рассвело и все полулежали, измученные, Кржд вскочил.
- Прежде всего познакомиться со своим обществом. Социальный строй,
экономика, ресурсы, перспективы. Мы же ничего про себя не знаем.
Спал я, положив книгу под голову. Понятно было, что комплект и есть
самое ценное, чем владеет сейчас Иаката. Проснувшись, задумался - куда
девать. В комнате только голые стены. Ничего в голову не приходило, сунул
книгу под куртку.
Нашу тихую улицу не узнать. Стоят, ходят иакаты - все повысыпали из
домов. Знакомятся, которые прежде не знали друг друга, болтают.
Старательно сделанные прически у женщин, у девушек. Женщины особенно
похорошели. Не хочешь, залюбуешься.
Возле редакции толпа. И как раз народ повалил со второго этажа -
заседание СОДа перенесено в сквер.
Кто-то берет под руку. Вьюра скороговоркой, негромко:
- Сергей, вы нас поймете. Решили пока не вводить вас в президиум.
Хотел сказать, что надежно спрячу книгу. Девушка уже смешалась с
толпой.
В сквере у памятника составили из скамей трибуну. На ней вся редакция.
Меня толкнул плечом парень. По-деревенски загорелый.
- Видал? - Сунул мне под нос стебель "клубники". На нем не одна, а две
ягоды. Раздвинул было стоящих впереди, чтобы пробиваться к трибуне, но
повернулся ко мне. Пальцем тронул куртку, под которой книга, хитро
посмотрел. - А это что у тебя?.. Тоже не так просто, да?
Полез вперед.
Получалось, с комплектом надо что-то делать. А то каждый будет вот так
тыкать пальцем. Люди тут с собой ничего не носят, им удивительно. Да и
вообще жизнь пошла непредсказуемая. Теперь меня уже волей-неволей втянуло.
Неизвестно, где я через час и что со мной будет. А как раз сообразил, что
есть место для книги. Такое, куда никто не заберется.
Хорошо было идти спорым шагом из города. Узнавая дома, перекрестки,
подворотни, приглядывался к ним внимательнее, чем в первый раз. Все
разные, все разное. У одного дома окна низкие, широкие, у другого
стрельчатые, орнамент, где сохранился, тоже у каждого свой. Все говорило,
что город очень стар, относится к местному средневековью, знавшему только
ремесленное строительство. Не может быть порождением той цивилизации, что
создала подземное устройство.
Но сама-то она куда девалась?
Открылся простор анлаховых полей. В столовую я в этот день не ходил,
опасаясь подвергнуться неожиданной атаке букуна. Хотелось есть. Растения
торчали из земли черными крепкими мослаками, откуда росли длинные зеленые
ветви с початками. У каждого куста лишь один, но очень толстый корень.
Попробовал копать, чтобы узнать его длину. Дошел до песка, погрузился
рядом с корнем по пояс, а он еще и не ветвится, толстый, крепкий, как
дерево. Уходит на десятки, может быть, метров вниз, собирая там питание с
разных уровней. Вероятно, при сборе урожая с такого растения надо только
обрубать зеленые побеги. Конечно, это легче, чем всякий год заново
готовить почву, сеять. Поэтому крестьяне здесь и могут после обеда
загорать, купаться.
Початки на кусте были разной спелости и все пресные.
Закопал корень, как было.
Вдруг возглас:
- Эй!
В двух шагах между кустами лежит мужчина, молодой, лет двадцати пяти. В
синем обтягивающем костюме. Встал, рослый, ловкий. На лице выражение некой
ироничной ленцы. Не торопясь, подошел.
- Ты куда?
- Туда. - Я махнул рукой. - Надо.
Он очень откровенно рассматривал меня. Проявление новой для иакатов
черты - любопытства.
- Тогда сегодня иди. Завтра не пройдешь.
- Почему?
Он произнес слово, значения которого я не знал. Но дальше стало
понятно, что речь идет о чем-то вроде стражи или заставы. Оказывается, все
деревни большой группой обошли старейшины - здесь есть такой статуе - и
еще какие-то мужчины. Сказали, в городе беспорядки. Явился неизвестно
откуда взявшийся человек, предлагает сломать машину. Если так, горожане
пойдут разорять поля. Крестьян разбили на отряды, которые завтра преградят
выход из города.
- Видишь, на полях никого. Сейчас они на море. Обучаются.
- Чему?
- Драться.
- А ты почему не пошел? Ты ведь не горожанин.
На это молодой мужчина не ответил, продолжая рассматривать меня.
- Тебе далеко?
- Далеко.
- Не ходи по дороге. Встретят. Вот там тропинка. - Показал на
северо-восток. - Ты на нее наткнешься. Кончатся поля, будешь спускаться
вниз. Глубоко. Потом наверх. Поднимешься в пустыню, пойдешь на солнце.
Приведет к морю.
Впечатление было, что он знает о корабле.
- Ладно. Спасибо.
- Что это у тебя? - Он показал не на книгу, на рукоятку ножа.
- Нож.
- Покажи.
Я подал нож. В отличие от Вьюры мужчина знал, что это такое. Вынул из
ножен, осмотрел, попробовал остроту. Отсосал выступившую на пальце большую
каплю крови, уважительно покивал.
- Хорошая вещь. Дай мне.
- Возьми.
Он подумал миг.
- Провожу.
Срезал несколько стеблей анлаха. Пошли прямо по песчаной целине в
сторону, противоположную морю. Справа вдали я увидел деревню - с десяток
серых низких строений. Кажется, глинобитных, без труб и окон. Потом еще
одну и третью. Они мне не попадались, когда шел от корабля по шоссе,
потому что стояли далеко от берега.
Спустились с мужчиной в большую каменистую впадину, по дну засыпанную
нетронутым чистым песком. Мой спутник указал на тропинку впереди.
Начиналась она как бы ни от чего, на голом месте.
- Туда.
Я глянул на него.
- А ты откуда шел? Почему нет твоего следа?
Он нагнулся, пучком анлаха, пятясь, стал заметать наши следы.
- Ночью ветер все сровняет. Ты иди.
Раскинувшаяся передо мной пустыня была каменной - "хаммада", как в
Сахаре называют такую. Плоская, она заметно поднималась в направлении
моего пути. Из-за крутого подъема горизонт все время был рядом,
впечатление, что идешь прямо в небо.
Вышел на гребень и ахнул.
Гигантский амфитеатр. Чаша в десятки километров диаметром и целых два,
может быть, глубиной. Желтые, рыжие, красные, кое-где обрывистые стены.
Долина, со дна которой до уровня, где я находился, циклопическими столбами
стояли разнообразных очертаний скалы. Словно мертвый город великанов.
Захватывающее зрелище. Солнце еще не достигло зенита, и то, что
дыбилось ко мне снизу, пестрело тенями: синими, фиолетовыми, даже черными
в самой глубине. Это вблизи, по горизонтали. А вдаль уходило легким
сине-зеленым маревом. Казалось, до ближайшей черной скалы-столба можно
рукой дотянуться.
Я-то думал, что Иаката совсем старая планета со сглаженной
поверхностью.
Такие просторы притягивают. Можно смотреть бесконечно. Они возвышают и
требуют.
Сначала тропинка шла полого вбок, потом круче вниз.
- Эй!
Еще раз мой новый знакомый.
Он спустился легко, как прирожденный горец, протянул нож.
- На. Я просто так. Хотел испытать. Если потеряешь тропинку, ищи не под
ногами, а впереди. Она мелькнет. Воду внизу можно пить. Что будешь делать,
делай быстро. В темноте ты здесь не пройдешь.
- А кто ее пробил?
- Я.
- Для чего?
- От скуки. Я мальчишкой три раза убегал. Возвращали.
- В пустыню убегал? Зачем?
- За смертью. Многие так уходят, когда маленькие.
Мы постояли, глядя на панораму перед нами.
- Я знаю, кто ты. - Повернулся, стал быстро подниматься, гибкий, со
свободными движениями.
Из "видящих", конечно. Выходит, и такие среди них есть.
Спускаться было нетрудно, но не прогулка. Иногда терял тропинку. Потом
она мелькала внизу, и, начав с увиденного места, ее можно было проследить
до самых своих башмаков. Порой вела к большим глыбам, между которыми еле
протиснешься, порой по каменным осыпям, где жутко неудобно было ставить
ногу. В одном месте зашел в тень и здесь только почувствовал, какая же
стоит жарища. Снял куртку, преобразовал в вещмешок, сунул туда комплект и
брюки, проделся в лямки.
Стена, по которой спускаюсь, - геологическая карта. Но для меня почти
немая - не знаю многих минералов.
Недалекие через пространство воздуха скалы, что поднимались со дна
долины, задавали загадку. Эоловый (кажущийся творением рук человеческих, а
на самом деле произведение природы) или настоящий город? Иногда по
четкости ровного вертикального профиля уверен был - впереди взметнувшееся
из глубины строение. Но тропинка подводила ближе, и выяснялось, что тот же
отшелушенный дикий камень, древний, неровный, в бороздах и трещинах,
изъеденный кислотами, покрытый солью - старания жары и холода, воды и
ветра.
Теперь тропинка стала ясной. Заторопился. Новый крутой спуск, еще.
Неожиданно длинной была эта дорога. Показавшийся небрежно ленивым парень
годы, может быть, ей отдал.
Внизу стало прохладно. Ветер. Тропинка виляла между ямами-колодцами.
Вода держалась в них высоко у края. Ее обилие говорило, что я на самом дне
долины. Скалы уходили от меня на высоту - до упора приходилось закидывать
голову, чтобы посмотреть на вершины. Солнечный свет не доходил сюда -
только в самый полдень. Царство мрака и холода.
Через километр тропинка наконец повела наверх, оставляя в стороне
эоловый город. Чем дальше от него, тем более он напоминал настоящий
мегаполис - средоточие небоскребов. Тем красивее становился, тем легче
было думать о нем, как о наполненном борьбой, мечтами, отчаянием,
радостью, жизнью. Только чистое небо, прозрачный океан воздуха над
уходящим назад виденьем своей хрустальной нетронутостью не соглашались,
отрицали.
Здесь тропинка, вырубленная в отвесной, порой даже нависающей стене,
свидетельствовала о большом упорном труде того, кто сначала просил, потом
вернул нож. Вызывала уважение даже своей бесполезностью - понятно было,
что, поскольку есть шоссе, здесь, кроме самого создателя, никто не ходит.
Не тропу, сам себя он строил.
На пологом месте сделалось тепло. Посмотрел наверх - не так уж далеко
до обрыва. Удивился, что оттуда выглядывает густая зелень - приятель-то
говорил, что пустыня. Скоро тропинка вывела под обрыв, так что до
деревьев, торчащих на фоне неба кончиками ветвей, оставалось метров
десять. Манило посмотреть, откуда же тут взялась роща. Бросив тропинку, по
трещинам, по неровностям начал взбираться. С обрыва толстым ковром свисал
дерн, трудным оказалось перевалить через самый край. Одной рукой держась
за выступ стены, другой долго шарил в дерне. Комочки сухой земли сыпались
на голову, летели в бездну. Под пальцы наконец попала петля одеревеневшего
корня. Подтянулся, втащил себя наверх на траву.
Мама родная! Версаль, Петергоф и Сан-Суси!
Вдоль обрыва в обе стороны ограда из колючей проволоки. А за ней
великолепный парк. Словно с картин Ларжильера, с "Версальской серии"
Бенуа. Подстриженные лужайки и деревья, боскеты, аллеи, посыпанные красным
песком, горбатый мостик через пруд, выглядывающий из зелени угол белого
дома с террасой.
Казалось, вот-вот из-за трельяжа выйдет надменная дама в кринолине.
Оттягивая струны колючки, пролез под оградой, пошел, пригнувшись за
стенкой подстриженных кустов. Парк выставлял свои красоты. За первым
дворцом-особняком второй, озерцо с каменными ступенями к воде, эспланада,
предназначенная, вероятно, для игр, снова каменный особняк с огромными
окнами, с балконами. Одетый ровно выкошенной травой холм, на вершине
которого балюстрада - оттуда обитатели этого убежища любуются, вероятно,
величественной панорамой долины.
Сзади возник негромкий скрежет, я нырнул в кусты.
Мужчина в просторном пестром балахоне и коротких штанах катил
нагруженную садовым мусором тачку - металлический обод поскрипывал на
песке.
Пропустил его, сам повернул внутрь парка, в аллею. Пустынно, ни души.
Открылся небольшой желтый дворец. На террасе второго этажа стояли,
разговаривая, четыре женщины в открытых платьях и шляпах с большими
полями. В глубине играли дети, перебрасываясь легким, напоминающим
этажерку предметом, который в полете менял направление. Этажерка как раз
улетела на лужайку, но никто не стал за ней спускаться. Одна из дам
перегнулась через каменные перила, кого-то позвала. Голос ее был
мелодичный. Из той части дома, что мне не была видна, вышел мужчина в
балахоне, взял этажерку, стал подниматься по лестнице. Слуга.
Вдруг я увидел идущих ко мне двух женщин, заметался. Кустарник жидкий,
но рядом трельяж. Сунулся туда. То было сооружение из тоненьких жердочек,
сплошь увитых растением с большими шершавыми листьями. При каждом моем
движении они оглушительно шуршали.
Приближаются две девушки. Высокие, прямые, в платьях, обнажающих плечи
и почти всю грудь. Одна, в голубом, красавица, со спокойной полуулыбкой
как бы прислушивается к своему существованию, нежная, словно цветок,
словно часть ухоженной природы странного оазиса в пустыне. Подумалось, что
по отношению к такой любовь - преклонение и защита. Другая, в белом
платье, энергичная, с гордо откинутой назад головой, с надменным, циничным
выражением тоже красивого лица. Обе аристократки, обе плод тысячелетнего,
может быть, барства, принадлежащие к совсем другому миру, чем горожане на
берегу моря.
Белая старается убедить собеседницу.
- Скажи ей, чтобы посоветовала отозвать Рхра. Она тебя послушает. Рхр
мужлан, выскочка. Тупой и грубый. Все испортит. А с городом надо решать
окончательно. Их же десятки тысяч.
- Тебе не жаль?
- Нет! - воскликнула белая. - Пусть невольные, но враги. Как можно
этого не понимать? Я кожей чувствую. И всегда - во все мгновенья жизни.
Никого не отпускает эта тяжесть, кроме таких, как ты.
Они уходили, оставляя меня в полной растерянности.
Уходили, такие разные и при том обе сгармонированные с роскошью этого
места. Особенно голубая - сама, как музыка, и погруженная в мелодию этих
аллей, подстриженных деревьев, причудливых павильонов.
Весь парк - какая-то невероятность. Человеческий мир Иакаты вдруг
раздвинулся, из плоского стал рельефным с вершинами и провалами.
Прошел-прокрался дальше на юг. Людей мало, только женщины и дети на
террасах, на лужайках. Атмосфера покоя, довольства, ощущение гармонии
воспитанного, внутренне дисциплинированного человека с ухоженной
цивилизованной природой. Но при этом господа и слуги.
Парк к югу кончился. Опять колючая проволока, за ней пустые
безжизненные желтые каменные холмы.
Вернулся на тропинку, сел в тени под уступом.
Что это такое? Другая нация, другая культура или, может быть,
пришельцы, потомки пришельцев, почему-то обосновавшихся здесь? Ведь
человеческий тип тот же. Правда, судя по женщинам, жители оазиса повыше,
поизящнее. Впрочем, и среди знакомых иакатов есть высокие - Вьюра,
например, Глгл.
С открытием усадьбы сам город приобретает другое содержание и значение.
То ли он предполагаемая жертва, то ли угроза обитателям здешних особняков.
Да как же получилось, что горожане вообще не знают о существовании этой
общины? Если б иначе, Вьюра сказала бы, и на заседании СОДа в комнате
старика обязательно зашел бы разговор. Не знают. То ли из города никогда
не выходят, то ли не могут видеть усадьбу, как не видели острова. Однако
она существует. А раз так, получается, что староста и "ясновидящий" Глгл
вовсе не злобные одиночки, набросившиеся на чужака, а представители. За
ними сила, общественная система. Иными словами, на планете имеются те
самые "внутренние дела", вмешиваться в которые строжайше запрещено.
Сложное положение. Насчет зеленого оазиса ни единого слова не смею
никому в городе. Ни в коем случае не быть благодетелем для горожан - вот
чего должен остерегаться. А я уже успел: остров показал, тем самым встав в
позу вершителя судеб. Из-за этого, наверное, Вьюра меня и возненавидела...
Ну а если городу грозит опасность, что мне делать? Предоставить его самому
себе?
Тропинка шла теперь вдоль пологого склона, давая возможность
поразмышлять.
Город, усадьба, машина - как все это связывается? Жители оазиса не
эксплуатируют горожан. Это и невозможно, поскольку последние ничего не
производят. Но чем тогда живут владельцы дворцов? Теми же хлебцами, что я
видел у земледельцев?.. А знают ли крестьяне об усадьбе - это хорошо бы
установить...
Я и не заметил, как очутился в ущелье. Эоловый город остался позади за
стеной камня. Шагалось легко.
В мыслях мелькало то, что набралось за мои четыре дня здесь на Иакате.
Во-первых, горожане. Одни видят все, другие нет. Феномен не
биологический, а из области социальной психологии. Во-вторых, заложенная
кирпичом библиотека, спрятанные в подвал настоящие произведения искусства
- признак того, что когда-то был запрет на информацию. Затем этот райский
уголок, со всех сторон окруженный холмами. Но главное - скрытая под землей
машина, что кормит горожан, определяя их образ жизни. Такое устройство
может быть обязано своим появлением разным причинам. Как некий
экстравагантный излишек мощного научно-технологического потенциала,
созданный обществом, которое уже не находит, чем заняться. Правда, больше
похоже на утрату веры в человека, на попытку предотвратить катастрофу...
Дунул ветер. Из ущелья я ступил в пустыню. Мокрый, с прилипшим к спине
вещмешком стою у подножия высокой дюны. Начинаясь возле выхода из ущелья,
длинным языком она косо легла до самого блеснувшего впереди моря. Мимо
такой я в день прилета не проходил, двигаясь к городу. Значит, корабль
должен быть справа.
Лезу наверх.
К западу "Аварийна" нет.
Удивился, потом сообразил, что если, впервые осматриваясь в компании
недружелюбных земледельцев, я не увидел на горизонте песчаного вала, то
отсюда и корабль не должен просматриваться.
На первый взгляд показалось, с обеих сторон безлюдно. Потом справа у
моря заметил темную точку.
Бегом у самого берега по влажному песку. Точка росла, превратилась в
старика, сидящего у воды. Поздоровался, спросил, известно ли ему, что
лежит за холмами в каменной пустыне. Мой собеседник стал подниматься. Он
был очень стар, ослаб. Я поспешил помочь ему, но не сразу смог утвердить
дрожащее высохшее тело в стоячем положении. Выгоревшие и вместе с тем
по-детски наивные глаза смотрели на меня со страхом.
- За холмами?.. Не знаю.
- Нет?
- Нет.
- Ну и хорошо.
Я ему не поверил. Как раз из-за этого испуга. Знает, но боится это
признать. Мне уже следовало торопиться, однако нельзя было оставлять его,
такого слабого, одного, на ногах. Сказал, что помогу сесть, но старик
перехватил мою руку тонкими твердыми пальцами.
- Подождите! Я сяду, сяду... Почему вы спросили, не знаю ли я, что там?
- Просто так. - Я пытался его усадить, но он сопротивлялся.
- Но я-то не знаю.
- Понял.
- Может быть, кто-то вам сказал, что мне что-то известно?
- Никто.
- А почему вы спросили именно меня?
- Больше некого - пусто же кругом. Поэтому и спросил.
Старик огляделся, но не успокоился. Еле-еле удалось его усадить, и я
побежал дальше. Получалось, были когда-то здесь на Иакате запретные
территории - или даже сейчас есть. Не только приближаться к ним, но даже
знать об их существовании считалось преступным.
Справа поля, слева море. Длинными полосами лежали выкинутые на песок
водоросли. Пахло гниением, солью. Берег постепенно повышался. Чтобы не
терять из виду окружающее, я перешел с прочной кромки подсыхающего песка
ближе к посевам анлаха. Там по-прежнему не было людей. Видимо, мужчины
проходят военное обучение возле города, женщины с детьми остались по
домам.
Местность опять понизилась, берег стал пляжем. Оглянувшись, я уже не
увидел дюны.
Потом задело за сердце - что-то важное пропустил. Остановился. Прошел
несколько шагов назад.
Так и есть. Двойной, "двуствольный", как я его для себя назвал,
песчаный мыс. Две полосы параллельно уходят на глубину, узкий канал между
ними, и дальше на воде пятно белой пены - признак близко стоящих у
поверхности камней. Видел все это раньше - тогда, в первый день, от
гнавшихся за мной крестьян сначала именно сюда прибежал.
Вот он, заброшенный клин, остановивший моих преследователей. Вон с той
стороны женщина тогда несла хлебцы и вон туда пошла звать Рхра.
Все, как было.
Только без корабля.
Несколько секунд стоял, выпучив глаза. Тупо шарил взглядом по кустам
анлаха и кочкам на клину, будто лишь слабость зрения не позволяла мне
увидеть "Аварийца". Сознание отказывалось признать факт.
Здесь я его поставил! Прямо передо мной, где сейчас стою. И нету.
Нечто оскорбительное было в том, что так неторжественно узнаю о его
отсутствии. Ни прочувствованных речей, ни оркестра. Нет, и только.
Растерялся. Потом взял себя в руки. Ну-ка подумай. Взлететь корабль не
мог. Без меня исключено. Конечно, на Лепестке хранится копия личного
электрохимического кода - "музыка". В аварийных случаях копию используют.
Однако для этого кому-то надо связаться с базой, как положено. Не крикнешь
ведь туда, ручкой не поманишь через черную космическую бездну. Пять недель
на долет сигнала, столько же по меньшей мере до появления спасателей. А я
здесь всего около ста шестидесяти часов.
Что же могло случиться? Разломали "Аварийна" на куски, взорвали и
унесли обломки? Но с местной техникой - той, какую я видел, - его даже не
оцарапаешь.
Сквозь землю провалился?.. Ближе к истине. Усилиями тех, кто живет в
усадьбе, могли выкопать яму рядом с треногой, как-то туда спустить
корабль.
Бросился на клин.
Кочки как кочки. Раскидистая желтая трава, на которой третьего дня
падал, оскользаясь. Крупный черно-металлический песок, травяной мусор
коричневыми соринками. И ни единого следа посадки или взлета. Даже
прожога, даже вмятин от лап.
Позвольте, а как же я сюда попал?! Ангелы божьи перенесли с Лепестка?
Потоптался на том месте, где, насколько помнилось, поставил "Аварийна".
Отошел. С расстояния шагов в двадцать посмотрел.
Рассмеялся.
Тургора у травы нет. Упругости. Не стоит, поникла.
Все предусмотрели, замаскировали свою работу, а о том, что на жаре без
воды трава опустится, не подумали. Много было трудов. Прежде чем рыть
глубокую яму, осторожно снимали слой земли с дерном, относили в сторону,
чтобы таким же нетронутым после вернуть. А с кочками не получилось. Корни
у здешних растений длинные, не выкопаешь. Пообрывали. Сочли, что трава
оправится.
Вернулся к месту посадки. Теперь и сверху бросалось в глаза, какая
трава потревожена, какая не тронута. Четко выделялось место, где закопали
корабль.
Кругом никого. Сел, посидел.
Итак, книга не спрятана, остается пока со мной. Но повезло, что именно
сегодня пришел. Через неделю трава окончательно поднялась бы, ищи-свищи
тогда... Ну и знакомство с парнем, каменная долина и - самое главное -
усадьба.
Той же дорогой обратно вниз, в каменную чашу, вглядываясь в эоловые
здания-скалы. Ближе ко дну долины остановился - вдруг заколотилось сердце.
В полукилометре от тропинки между черными кольями скал ясно видна
освещенная клонящимся от зенита солнцем желтая отвесная скала. И там на
самом верху, у неба, идеально ровная полоска пятен. Окна и ничто другое!
Может быть, все-таки не эоловый, а настоящий город? Но погибший,
вернее, тихо скончавшийся тысячелетие назад. Так захотелось оказаться
рядом с окном, вступить через подоконник в подробность той минувшей жизни.
Но на это часы нужны - только чтобы до стены добраться через завалы и
пропасти. А там как взлететь на сотню метров наверх?.. Побежал дальше.
В Иакату удалось войти лишь поздним вечером. Застава!
Когда знакомым плоскогорьем спустился к полям анлаха, издали увидел
вооруженных мотыгами крестьян - по двое ходили в посевах. А слева, ближе к
шоссе, от народу черно. "Видящие" организовали охрану полей в несколько
линий. Если горожане попробуют прорваться на поля, в нужное место сразу
можно бросить подкрепление.
Пошел сквозь анлах, согнувшись, потом пополз. Недалеко от города лег в
кустах, выжидая момент, чтобы без большой драки проскочить к окраине.
Солнце садилось за городской башней. Воздух стал прохладнее, земля была
теплой, почти горячей. Широкая полоса тени от ближних домов легла на
посевы. Двое крестьян молча прошли мимо, остановились шагах в десяти от
меня, глядя в сторону города. Наверху полог неба переходил от зеленого к
синему, сиреневому, пурпурному оттенками, цвета которых не выразишь
словом. Сама бесконечность таилась в глубине, прозрачности, тонкости этих
оттенков - была жажда смотреть и смотреть не отрываясь. Лист анлаха у
самого лица заключал в себе сокровенные загадки природы, которых нам
никогда до конца не познать. Море слева застывало разноцветными полосами,
словно осторожно налитый в гигантскую чашу расплавленный металл. Полная
тишина. Мгновение остановилось между прошлым и будущим, почти невыносимыми
были красота и величие окружающего. Вдруг забыл, кто я, где нахожусь и
зачем.
Один из стражей неподалеку громко откашлялся - звук пролетел над полем,
как большая быстрая птица. Сказал другому:
- Здесь спелые. Завтра можно ломать.
Включилось время. Посыпались секунды.
Вскочил, помчался к стене домов. Из второй линии заставы трое бросились
навстречу. Проскочил. Сзади кинули мотыгу. Мимо. Вдоль границы посевов
набегало еще несколько человек, ожила, двинулась толпа у берега.
А у меня все рассчитано.
Окраина пуста. У сквера шумно и людно. И все молодежь, взрослых только
единицы. Доносится пиликанье какого-то инструмента, несколько пар танцуют.
Разговоры, споры. У памятника передают друг другу газету. Пристроился к
одной группе, дождался своей очереди.
На первой странице отчет о сегодняшнем дневном заседании СОДа.
Начинается цитатами из выступлений.
"Песок наступает на нас со скоростью тридцать три метра в год. Если так
дальше, через двести лет города не станет".
"Как представитель только что созданной Народной Партии требую для нее
места в газете".
"Самостоятельность или букун!"
Небольшой двухколонник с подписью "Доброволица Тайат", озаглавленный
"Давайте вспомним", призывал молодежь активно общаться с пожилыми,
выспрашивая их о прошлом, собирать по чердакам и подвалам старые вещи,
нести их для консультации в организованную для этого Музейную Комиссию.
"Не зная, откуда, - утверждала "доброволица", - не поймем, куда".
- Хотите пить? Это сок анлаха.
За локоть меня теребил мальчишка с бокалом из толстого стекла. Рядом
другой с помятым, но чистым чайником. Видимо, двое как раз обследовали
чердак - начало самостоятельной деятельности.
Взял бокал, но тут же сунул обратно. Невдалеке шла девушка, какая-то
отдаленная от царящего вокруг оживления. Поглядывала по сторонам.
Догнал.
- Вьюра...
Посмотрела на меня.
- Идемте. В городе полно видящих.
Пошагали. От сквера повернули в узкую пустынную улицу. Солнце уже село.
Сделалось темно.
- Книга пропала. Я как раз придумала, куда спрятать. А ее унесли.
Взломали пол в вашей комнате... Вы, наверное, под пол спрятали, когда
уходили?
- Вот она. - Хлопнул себя по груди.
- Какое счастье! - Она протянула руки, как будто собираясь взять меня
за плечи, но опустила. - Тогда сейчас будем прятать. Идемте ко мне.
Заторопились. Она скороговоркой рассказывала:
- На Совете страшные споры. Уже четыре партии претендуют на
руководство, завтра будет десять. Народная Партия и Крестьянское
Благополучие грозятся создать свое правительство. - Резко повернула
направо в переулок. - Все серьезное заваливают криком. Это видящие или те,
кто от них. - Быстро вошли в какой-то двор, вышли через другие ворота. -
Правда, начинаем обрастать соратниками. Пришла женщина-экскурсовод из
музея, готова помогать. Ее зовут Оте... Разные люди что-то приносят,
предлагают.
Снова повороты - налево, направо. Подумал, что возвращаемся к скверу.
Но в новом дворе девушка остановилась.
- Вот мы пришли. Это я оглядывалась, путала дорогу, потому что следят.
Не я им, конечно, нужна. За вами охотятся. Вы еще не все знаете. Того
старика, у которого мы вас вчера ждали, уже нет. Убили... Подождите меня
минуту. Мать с отцом уже легли.
Наверху в четырехугольнике неба мерцали звезды. Прогулялся уснувшим
двором, зашел в черноту подворотни.
Итак, моего старика уже нет на свете. Первая жертва перемен.
Выходит, были и есть подвижники на Иакате. Из поколения в поколение
шло. Была великая цивилизация - запасник музея и машина свидетельствуют,
потом тяжелейший кризис. В ту эпоху голодные ни о чем другом, кроме еды,
не думали. А кто-то все-таки гасил пожары в библиотеках, что-то старался
запомнить, умирая, сообщал сыну, дочери. Так, как старику его дед про
книгу-комплект. И пронесли сквозь безнадежные столетья. Когда думаешь о
таком, мурашки по спине.
С чем-то большим, светлым девушка появилась в дверях.
- Вот.
- Что это?
- Пожарный костюм. Одна женщина нашла у себя, принесла в редакцию. И
веревка.
- Зачем?
Оглянулась на темные окна.
- Давайте отойдем вот сюда. Пусть родители вас увидят. Сказала, что
буду не одна. Но они все равно смотрят, проверяют. Пожилые, беспокоятся за
меня. Я им еще не все рассказываю... По-моему, в таком костюме можно
пробиться сквозь звук.
- В машину?
- Да. И там спрятать книгу. - Подала мне сверток. - Видите, какой
толстый материал. Идемте... Наши сейчас на острове. Змтт тоже с ними.
Организуют охрану жуговой рощи. Прошлой ночью там кто-то срубил почти
треть деревьев.
Шли переулками. Я рассказывал о своих приключениях. Кончил. После
молчанья она сказала:
- Выходит, что человек, который направил вас на тропинку, хотел, чтобы
усадьба была обнаружена.
- Может быть. Скорее всего так.
На знакомой мне улице у здания с колоннами длинная шумная очередь. Окна
главного корпуса освобождены от кирпичей, из библиотеки столбы света.
Внутри флигелей мелькают фигуры. Понял, что убирают "Попечителя", вешают
картины из запасника. Настоящий будет музей.
Вьюра хотела идти к подземному коридору кратчайшим путем. Я предложил
спуститься мимо башни на затоптанный пляж, пройти подальше вправо и уже
оттуда к зданию в пустыне. Чтобы от города не было следов.
Вода в море была такой теплой, что даже не чувствовалась. Через
полкилометра поднялись на берег, пошли невысокими барханами. Из моего
свертка выпал какой-то пакет, скатился по склону. Прыгнул вниз, подобрал.
Поднялся - девушка лежит на песке.
- Что с вами, Вьюра?
- Ничего. - Ясный голос.
- Вам плохо?
- Хорошо.
Через решетку ворот в кирпичной стене я осмотрел двор. Давние мои следы
заметены, после как будто никто не приходил. Повернулся к девушке. Она
ничком у моих ног. Тут меня наконец осенило. Она-то с самого острова без
сна. Я сегодня и вчера отсыпался, а у нее газета, СОД.
Сказал, чтобы полежала, пока обойду стену кругом.
- Ладно.
Пошел. Сзади шаги.
- Да вы лежите.
- Ладно.
Пошагал, она за мной.
И все-таки меня остановило. Даже костюм не помог. В белом зале
показалось, что страшный рев не снаружи идет, а во мне самом рождается,
накапливает ярость в клетках тела, грозя их все взорвать. Руки-ноги не
мои, хочется из себя выскочить. Упал на бок, так перекатился до самой
двери, рванул за ручку, вскочил, бросился внутрь. Шатнуло. Падаю...
Очнулся. Вьюра, спокойная, рядом, расстегивает на мне костюм. Ощущение,
будто нас обволакивает прозрачная, мягкая среда - не воздух, но нечто,
позволяющее дышать. Потом осознал - тишина.
Дверь в зал осталась открытой. Это и выключило звук, так что девушка,
увидев меня упавшего, свободно пробежала коридор и зал.
Пять дверей перед нами. Спросил Вьюру, нет ли у нее с собой
какой-нибудь маленькой вещицы. Дала карандашик. Подбросили его вертящимся
к потолку, упал, указывая заточенным концом на вторую дверь слева. Новый
коридор ветвился. Всякий раз бросали карандаш, чтобы только случайность
определила, куда дальше идти. Как только останавливались, девушка садилась
спиной к стене, сразу засыпала. Едва лишь я делал шаг вперед, в ней что-то
включалось, вставала, шла за мной. Понятно было, что пока мы только в
управляющей части системы. Огромной, которая включает машинные цеха,
трубопроводы и резервуары, атомные котлы, преобразующие неорганическую
материю в органику - подземный город, в десятки, пожалуй, раз, превышающий
тот, что над нами. Поля анлаха - лишь маленькая добавка к тому, что машина
сама создает.
Коридоры и коридоры. Открылся большой зал. Там несколькими рядами
что-то вроде стендов со стеклянными крышками. Как в музее выставка мелких
предметов искусства. Только стеклянные столешницы не на ножках, а на
тумбах с ящиками. Однако под стеклом ни камней, ни древних браслетов.
Затейливо вырезанные гладкие из синеватого металла пластины по десятку в
каждом. Открыл прозрачную крышку, взял одну. Тотчас все другие
перестроились на матовой поверхности. Вглубь и вширь зала покатился шелест
- на всех столах по-разному перемещались пластины. Положил свою обратно.
Опять шелест. Всюду восстановился прежний порядок. С помощью подброшенного
карандаша выбрал ряд и стол. Выдвинул у боковой тумбы ящик. Думал,
чертежи, оказалось, что там ноты. Во всяком случае, что-то напоминающее
запись музыкального произведения. Век будешь тут сидеть и не поймешь.
Сунул под ноты книгу, задвинул ящик. Вьюра спала, положив голову на
колени, спиной к тумбе. Расстелил у стены зала пожарный костюм, перенес
девушку туда.
В полусне, не открывая глаз, она сказала:
- Пожалуйста, не трогайте меня. Я сама.
В тетрадочке девушки схема нашего пути в этот зал была уже сложной.
Перерисовал ее еще на два листка, чтобы отдать в Совет. Лег неподалеку от
Вьюры.
Не спалось. Из кусочков стал складывать предполагаемое прошлое Иакаты.
Видимо, в некий исторический момент на планете свершилось отделение
производителей и потребителей от тех, кто распределяет. Не так, чтобы от
завода и с поля через скромную координирующую систему непосредственно
туда, где нуждаются, а сначала все целиком в распоряжение центрального
аппарата. Углы треугольника расходились все дальше. Распределяющие - они
же естественным путем стали управляющими - образовали особую касту,
которая постепенно приобрела полную власть над ресурсами Иакаты. Но при
этом сами стали деградировать. Свободные от контроля снизу, теряя связь с
производством и понимание реальной обстановки на планете, они стали
озабочиваться только увеличением собственных привилегий. Сверху к
производителям шел поток поспешных, необоснованных решений, губивших,
может быть, целые континенты - бурной деятельностью аппарат власти пытался
оправдать в глазах народа свою необходимость. (Черное пятно ночи на
средней широте северного полушария - один из неудачных глобальных
экспериментов регулировки климата.)
Внизу исполнители, потерявшие веру в чиновников, понимающие, что от них
самих ничего не зависит, уже кое-как, спустя рукава, осуществляли даже и
редкие разумные планы. В экономике, науке, искусстве прекратилось
нормальное состязание способностей - бездарный, вялый представитель
наследственной правящей элиты имел все преимущества перед талантливым и
смелым выходцем из народной массы, который как-то мог бы поправить то либо
иное дело. От десятилетия к десятилетию снижался уровень народного
благосостояния. Чтобы лишить управляемых возможности сравнивать гнетущее
настоящее с привлекательным прошлым, сжигались архивы, уничтожались
библиотеки, музеи. Правдивая вертикальная и горизонтальная информация
исчезла. Верхи сами не хотели узнавать ничего тревожащего, адресованные
низам через средства связи сообщения ограничивались бессмысленным и лживым
восхвалением существующего порядка. Иакат, не принадлежавший к избранным,
к номенклатуре, уже ничего не знал о мире, в котором живет, - хоть о
ближних, хоть о дальних его пределах. Он шел по улице и представления не
имел о том, чем заняты сотрудники учреждения в доме без вывески, куда
посторонних не пускают, что изготовляет завод за высокими глухими стенами.
Он выходил на окраину, и никто не мог сказать ему, насколько далеко от
города простираются поля анлаха, как много с них собирают, как урожай
расходуется. Строжайшую секретность во всем управленцы рассматривали как
один из устоев своей власти. (Отсюда испуг старика, которого я
расспрашивал на берегу.) К пустопорожним ритуалам свелись общественная
жизнь и общественная деятельность. Упали изобретательность, мастерство -
потомки великих инженеров, искусных умельцев с удивлением осматривали
обнаруженные где-нибудь на городской свалке остатки сложнейших механизмов,
столь не похожие на то, что сходило с их собственного конвейера. Начались
перебои в снабжении рядовых иакатов всем необходимым, в городах отказывали
коммунальные службы. Потеряли действенность объединяющие людей законы и
нормы поведения, общество начало дичать. Цветущие когда-то края
превращались в пустыни, съеживалась среда обитания.
В этих условиях группа еще оставшихся настоящих ученых пришла к выводу,
что для спасения остатков иакатского человечества надо создать
конструкцию, которая независимо от людей - лишивших себя контактов с
действительностью аппаратчиков и отучившихся работать производителей -
сама могла бы стабилизовать положение на Иакате. Та же замкнутая
технология. Чиновная элита, осознавшая свою беспомощность, испуганная
глобальным кризисом, который и ей самой предвещал гибель, одобрила
гигантский проект, выделила средства. Вероятно, подземную машину строили
веками, как Шартрский собор. Но не успели, не доделали. Разложение зашло
слишком далеко. Среди молодежи резко уменьшилось число тех, кто готов был
идти в технические вузы. Активные и проворные старались устроиться поближе
к руководящей группе. Кто-то уходил из-под обломков рушащейся цивилизации
на оставленные ею и уже одичавшие пустыри - отсюда неоднократно
возникавшие при мне разговоры о "крае". Слабые ждали чуда, отдавались
всевозможным мистическим учениям, всякими путями, чтобы забыть об
окружающем, погружались в нирвану и быстро гибли. Оставшиеся в небольшом
числе потомки первых строителей системы не смогли полностью ее замкнуть.
Подземная машина, на какую у них хватило сил, все же требовала
ограниченного участия человека - подаваемой извне биомассы, борьбы с
наступающим песком. Поэтому предусмотрели ввести в изготовляемую
устройством пищу особые вещества, феромоны, наподобие тех, что в пчелином
улье матка рассылает своему рою. Феромоны должны были заставлять даже
самых ленивых, несовестливых накатов изредка участвовать в несложной
работе. Такой машина и была пущена в ход. Случилось это, вероятно, в
период, когда руководящий клан планеты возглавил тот, кого назвали
Попечителем. Оттого и заполнен весь музей древней столицы его портретами.
Заключительным подвигом последнего поколения строителей было, наверное,
создание "комплекта". Делали с надеждой, что в будущем найдутся те,
которые поймут, расшифруют, восстановят былое величие Иакаты. Можно
представить себе этот заключительный эпизод. Седой старик - его соратников
уже нет в живых - кончает переплетать книгу. Вот все, включен
охранительный звук, чтобы небрежная рука глупца не нарушила тонко
сбалансированные процессы, и... человек идет в пустыню. (Я уже знал, как
здесь умирают, - погибнуть от жажды, высохнуть, раствориться в песках.)
Но букун принес передышку. Уверенно обеспеченные люди ослабили давление
на природу, эрозия окружающей среды приостановилась. Здоровая пища, одежда
и прочее необходимое автоматически подавалось из-под земли - не изобилие,
а хоть и унылый, но все-таки достаток. Распределители остались не у дел,
машина сама распределяла. Однако правнукам аппаратчиков уже не нужна была
власть над производителями - этих последних, кстати, уже и не осталось на
планете, одни потребители. Наследники чиновников, владевшие информацией и
доставшимися от дедов материальными ресурсами, рьяно взялись
благоустраиваться. Были захвачены все уголки еще не загубленной природы,
совершенствовалась строго законспирированная система снабжения избранных
естественной пищей, что освобождало их от приказов букуна. В укромных
местах возникали дворцы, где хозяев обслуживала хорошо подкармливаемая
челядь. (Сукин сын этот Глгл - не в пустыню уходит поститься, а к своим
лакеям роскошествовать!) Бывшим же производителям остались сытная каша и
привычные ритуалы: повторяющаяся газета, одинаковые картины, "митинги" на
площади, когда на трибуне никого. Вероятно, в эпоху после создания машины
и произошло окончательное разделение общества на видящих и тех, кто
частично слеп. Издавна для производителей недоступны были не только места,
где собиралась на совещания, отдыхала, развлекалась и жила чиновная знать,
но и те многочисленные службы, что ее холили. Поэтому народ сначала привык
воспринимать все это как для него практически несуществующее, а при
машине, накормившей голодных, вовсе забыл, перестал замечать и, в конце
концов, видеть.
Нет, не законы развития и упадка разума привели Иакату в состояние, в
каком я ее здесь застал. Социальная несправедливость. Нашлись люди, упорно
жаждавшие власти, того, чтобы им было лучше, чем другим, а там хоть трава
не расти. Вот она и перестала.
С этими мыслями я задремал. Проснулся через несколько часов. Хотелось
еще раз взглянуть на книгу. Подошел к стенду, выдвинул ящик.
Черт возьми! Пусто.
Схватился за свои листки. Конечно, этот же самый стол. И верхний лист с
нотами тот, что я видел. Значит, пока я спал, Вьюра взяла, перепрятала. Но
почему?.. Уж кого-кого, а меня подозревать в связи со старостой и
Глглом...
Рассердиться на нее неспособен. Но оскорблен. Не знаю даже, как в
дальнейшем вести себя с ней и вообще на Совете.
Оглянулся на девушку. Сидит, смотрит на меня. Подошел, протянул ей
листки, где нарисован наш путь по коридорам, сказал, что раз она мне не
доверяет, пусть возьмет листки себе, отметит на них новое место комплекта.
А мне показывать не обязательно.
Молча взяла.
Но потом это как-то забылось. Следующие несколько дней пролетели,
словно при сильном ветре клубы дыма от костра.
Утром, когда вышли из подземной машины, рассказал на Совете, чем,
по-моему, Иаката была и чем стала. Слушали затаив дыхание, как сироты,
впервые узнавшие, кто их родители.
Напротив окон редакции, в сквере и возле сквера, что-то вроде народного
гуляния. На ограде вывешиваются и снимаются лозунги. Иногда между теми,
кто хочет повесить новое, и теми, кто охраняет свое, споры. Когда начал
говорить, передо мной повешенный на шею Попечителя лозунг: "ТОЛЬКО БУКУН
МОЖЕТ СПАСТИ НАС!" Его сменила надпись корявыми буквами: "ЛУЧШЕ ГОЛОД, ЧЕМ
БУКУН!" Тут же прикрепили еще одну: "НИ БУКУН, НИ ГОЛОД, А САМИМ ДЕЛАТЬ
ПИЩУ!" К концу моего сообщения по улице прошла маленькая демонстрация с
плакатом "СВОБОДУ РЕЛИГИИ", хотя исповедовать любую никто не запрещал, да
и, насколько я знал, у иакатов никакой нет. Так как окна комнаты, где
заседали, без рам и стекол, из-за шума говорить приходилось очень громко.
Несколько раз Крдж высовывался на улицу, просил собравшихся не кричать. Но
там стихали лишь ненадолго.
Я кончил.
Молодая черноволосая женщина - доброволица Тайат, чью статью я читал в
газете, - сказала:
- Очень странно. Гигантских размеров планета, леса и моря. Развитая
цивилизация с огромными городами, мощной промышленностью. И все это
превратили в пустыню крошечные чувства ничтожной группы маленьких людей.
Что-то здесь не так.
- Результат во всяком случае налицо, - вступил Втв, высокий блондин, с
которым я познакомился в первое посещение редакции. - С чего начинать -
вот вопрос. Сделать людей самостоятельными, чтобы их ни с того ни с сего
не кидало на площадь. Избавиться от буку на.
- От диктата букуна.
Все заговорили одновременно.
- Изучить машину.
- Изучить себя, чтобы узнать, как букун на нас действует. Это легче.
- Исследовать сам букун. Еще легче.
За минуты, пока длился диалог, на решетке появился призыв вступать в
клубы - ниже был список, который я издали не мог прочесть. Прошла женщина
с плакатом: "ИМЕЮ СПИЦЫ, УЧУ ВЯЗАТЬ". Шныряли мальчишки с анлаховым соком.
На статую повесили надпись: "НАДО ВСПОМНИТЬ". Рядом сразу прикрепили:
"СНАЧАЛА НАДО УЗНАТЬ, А ТО ВСПОМИНАТЬ НЕЧ..." - на последние буквы не
хватило бумаги.
- Слушайте! - воскликнула женщина-экскурсовод из музея. - Что, если
городу питаться теми же хлебцами, какие отвозят в деревню? Крестьяне их
едят, не ходят на митинги, не читают дурацкую "НИ В КОЕМ СЛУЧАЕ". -
Запнулась, оглядела присутствующих. - Извините.
- И нас букун гоняет, - сказал парень, который вчера принес стебель
клубники. - На полевые работы. Часа по три в день.
- Ну и что, пойдем на полевые! Здесь, в городе. Сделаем огороды во
дворах. Еще с какой охотой люди возьмутся.
- Хлебцев на всех не хватит.
- Сами станем печь. Из каши. Букуна все равно поступает много лишнего.
Машина рассчитана на то население, какое раньше было.
- Лишний можно использовать как удобрение. Смешивать с песком. Посадим
вокруг города деревья, жуг. Мы же все можем, если только опомнимся.
За окнами сияло солнце. На улице молодежь - говор, шум.
Вьюра вскочила со стула.
- Какие прекрасные мгновения! Чиновников-распределителей нет, все
запреты кончились. А мы уже не спим, проснулись. Сами думаем, решаем,
будем делать. Вся планета - пустыня, а мы вырастим леса, луга с травой
раскинутся. Целый мир перед нами, будем восстанавливать на нем природу...
Какое счастье! Неужели это возможно?
Наборщик из типографии, все время молчавший, сказал:
- Вчера весь день с полей не подвозили анлах. Ни одного трактора не
было. Я много народу опрашивал, никто не видел. И сегодня. А в столовой
утром букун был какой-то жидкий.
Улица внизу вдруг стихла. Потом снова зашумела, но по-другому. Через
сквер к редакции шел человек, перед ним расступались. Ближе к дому он
скрылся из поля нашего зрения. Потом в коридоре прозвучали шаги.
Вошел Змтт. Куртка на плече разорвана, волосы в беспорядке. От уха по
шее полоска засыхающей крови. Странным образом при этом он был
величествен.
- У анлаха происшествие. Мальчишки рвали ветви с початками. Одного
крестьяне схватили, потащили к старейшинам. Было столкновение.
В коридоре появился юноша. Робко вступил в комнату.
- Вы Совет?.. Там человека убило.
- Где?
- На пляже... То есть нет. Потом, позже. На пляже какие-то двое
уговаривали остановить машину. В пустыню к трубе с ними пошло много
народу. Там коридор с железными стенами. Передние почувствовали звук,
хотели остановиться. Задние давят - им же не слышно было. Тех, кто
впереди, затолкали в большую белую комнату. Один умер. Другого вытащили,
привели в себя.
- Кто уговаривал? - Крдж поднялся.
- Сказали, из Совета.
- А как выглядели? Не запомнил?
- Ну... мужчины. Взрослые.
Юноша шатнулся. Вьюра усадила его на стул.
- Который умер, не из тех двоих?
- Нет.
- А тот, кого вытащили?
- Я.
- Значит, так. - Крдж оглядел всех. - Втв, подбери на улице
добровольцев, чтобы поставить круглосуточную охрану там у входа в коридор.
В четыре смены, человек по пять.
Втв тут же вышел. Доброволица Тайат намочила носовой платок, вытирала
Змтту лицо и шею.
- Это не из СОДа прислали разрушать машину? - Теперь было видно, что не
юноша, скорее мальчик. Он еле держался на стуле.
- Нет, конечно... Проводите его кто-нибудь домой. - Крдж повернулся к
наборщику. - Посадки жуга в городе под строжайший контроль. Никому ни
яблочка, только в трубы... Вьюра, организуй продовольственную комиссию, и
сразу же начинайте работать. Обойти все столовые, пусть каждого обедающего
отмечают - меткой, что ли, на руке, царапиной. Чтобы никто не ел два раза.
Лишний букун сушить на солнце.
- Да. - Вьюра вышла.
- Сергей, в легендах говорится, что когда-то на Иакате были войны. Но
мы здесь в городе никогда не дрались так, чтобы много людей участвовало. У
нас специалистов нет. Мы соберем народ, возьмем лопаты, а вы организуйте
их в отряды. Согласны?.. Нам надо отогнать крестьянские заставы, чтобы
сами горожане заготавливали анлах для машины.
На улице уже не было Втва - ушел с теми, кого собрал. Вьюра стояла на
скамье, ее слушала толпа парней и девушек. Грузный мужчина вешал на
постамент чугунного Попечителя плакат: "ВЛАСТЬ - НАРОДНОЙ ПАРТИИ!" Змтт
подошел, сорвал. Грузный посмотрел на него, пошагал прочь.
- Пойдем по столовым, - предложил Крдж. - Сейчас как раз обедают.
Соберем мужчин.
К восточной окраине, за которой простерлись поля анлаха, добрались
только после полудня. В городе молодые шли в ополчение с энтузиазмом, а
старших приходилось долго уговаривать, объяснять, что без анлаха не будет
букуна. Кое-как сформировали шесть рот, вооруженных лопатами, топорами,
металлическими прутьями. Некоторые изготовили себе что-то вроде пик. На
окраине улицы забиты народом. Змтт был с нами, его приветствовали как
героя - в одиночку отбил городского мальчика от двоих, пытавшихся его
куда-то увести.
У крайнего дома какой-то старик отозвал Крджа в пустую подворотню. Там
они стали вдвоем. Старик что-то говорил, Крдж слушал с полным вниманием,
иногда на миг оборачивался к нам, знаком показывая, чтоб мы ждали. Это
было долго - почти полчаса. Колонна, которую мы вели из центра, нарушила
строй. Некоторые стали садиться прямо на землю, другие прохаживались
взад-вперед. Крдж вернулся из подворотни очень серьезный, встревоженный. В
свою очередь, отозвал в сторону Втва, крестьянского парня, которого звали
Рбдвом, и меня. Оказывается, старик рассказал Крджу об усадьбе. Кроме
меня, все были поражены. Я же почувствовал, что гора с плеч свалилась,
могу наконец избавиться от бремени той тайны, которую носил с собой.
Впрочем, в том, что сообщил старик, для меня тоже была важная новость - у
видящих в усадьбе есть обученный боевой отряд. Состоит из младших сыновей,
которые не наследуют дворцов и особняков, а только обучаются сражаться.
Они сильные, ловкие, в бою каждый стоит нескольких обыкновенных городских
иакатов. Тут мы все четверо вспомнили группу одетых в синее рослых мужчин,
которых во время первого ночного заседания СОДа под утро видели из комнаты
старого маляра уходящими из города в пустыню. Серьезные противники. Но,
правда, согласно подсчетам старика, получалось, что усадьба может
выставить около двух сотен обученных бойцов. У нас же в городе, как мы с
Крджем и Втвом прикинули, не меньше двенадцати тысяч способных сражаться
мужчин. И сейчас здесь на окраине шесть сотен.
Так или иначе надо было делать то, что решили, то есть обеспечить
горожанам доступ к анлаху. Опять построил шесть наших рот. Пока ходили с
Втвом, ровняли ряды, в сознании все время мысль, что вот не хочу, а
получается, что вмешиваюсь. Да и как избежать, можно ли вообще удержаться,
если сам слышал в парке слова "С городом надо решать"? Что-то в них
недоброе, хотя и непонятно, как две примерно тысячи обитателей усадьбы
(это вместе с прислугой) могут решать судьбу десятков тысяч горожан. Да и
вообще сама идея невмешательства во внутренние дела других миров несет в
себе некую несообразность. Вмешиваемся уже тем, что существуем, даем знать
о своем существовании. Это одно оказывает влияние на обстановку там, куда
явились. Вмешиваемся, делая что-то, и вмешиваемся, когда ничего не делаем,
- на этот раз своим неделаньем.
Так или иначе вышли наконец из города. "Сыновей" пока не видно -
вероятно, в усадьбе решили, что с нас хватит и крестьян. Несколькими
линиями перед нами сотни три мужчин с лопатами и мотыгами. Оставив свое
войско позади, только вдвоем с Крджем подошли к передовой шеренге,
объяснили, что, поскольку прекратилась доставка анлаха, горожанам надо
самим его заготавливать. Спросили, почему не пускают нас на поля. Те, к
кому обратились, не отвечали, переминались с ноги на ногу. Только один
нервный мужчина замахивался на нас мотыгой. Другой, степенный, его
остановил, сказал, что сам ответить не может, пойдет спросит у старейшин.
Пошагал к стоящей поодаль группе. За это время Втв, как у нас с ним было
договорено, развернул три наши роты перед крестьянами (с обеих сторон
получилось примерно поровну), остальные оставил в резерве.
Опять ждали. Потом крестьянин принес ультиматум. Во-первых, город
должен выдать чужого человека, во-вторых, очистить остров. Тогда
возобновится подвоз анлаха. Крдж ответил, что чужих среди нас нет, остров
принадлежит городу, а хлебцы деревня получит только в обмен на "кукурузу".
Опять минут двадцать ждали возвращения связного. Наконец он пошел к линии.
В ту же минуту со стороны крестьянского штаба донесся певучий звук трубы.
Задние линии крестьян подошли, соединились с передовой, все вместе
двинулись к нам. Мотыги, лопаты занесены. Я тоже отдал команду, двинулись
вперед и наши. Обе стороны сошлись. Никто не решался начать. Через две-три
минуты поднятое оружие стало опускаться - руки устали держать на весу. На
обеих сторонах оказались знакомые, посыпались реплики. Сзади от города на
анлах набежали мальчишки, за ними потянулись взрослые, тоже стали ломать
зеленые ветви. Крестьяне не препятствовали, стали поодиночке и группами
уходить. За ними потянулась и группа старост. С грядок анлаха на окраину
уже спешили горожане с большими зелеными охапками в руках. Наши роты
распались, пошли в город. Пошагали назад и мы, командиры. Слух о том, чем
кончилась "битва", обгонял нас - навстречу улыбки, восклицания. По дороге
к центру зашли в столовую. Подавая миски, официантки каждому ставят
зеленое пятнышко на внутренней стороне предплечья - здесь, оказывается,
знали водоросль, от которой, если возьмешься, рук не отмоешь.
Солнце зашло. На улицах возле труб груды анлаха - нанесли столько, что
спускать в машину пришлось постепенно. Тлеют огоньки несложных печей -
четыре кирпича и железный лист над ними. Это Продовольственная Комиссия
сушит лишний букун.
Опять СОД заседал полночи. Крдж рассказал про усадьбу, затем стали
обсуждать вопрос, почему видящие так яростно реагируют на то, что город
осваивает остров.
- Потому что мы, жители города, - сказала Вьюра, - вообще не нужны им.
Мешаем. В усадьбе, как можно понять, создано феодальное общество. Они
боятся города. Хотят, чтобы мы не возрождались, а вымерли.
- Причем такое феодальное общество, - подхватил Крдж, - что господ не
меньше, чем прислуги, а больше. В крайнем случае поровну. От прошлого
Иакаты осталась такая технология земледелия, что один работник может
прокормить десяток лентяев. Анлах не требует почти никакого ухода.
Тут спорить было не о чем. У нас на родной планете на Западе множество
представителей правящего класса давно мечтают остаться лишь с машинами и
своей непосредственной личной обслугой, с ненавистью смотрят, проезжая на
автомобиле, на разросшиеся городские окраины с их фавелами, бидонвилями,
втайне желая вообще избавиться от безработных, от нищих - источника
кризисов, конфликтов. Неожиданную шутку сыграла история с теми, кто
тысячелетиями обрабатывал землю, веками стоял у станков, считал в
конторах. НТР принудила силы самой природы производить необходимое для
человека, и власть имущим люди-труженики в значительной своей части стали
просто не нужны.
Председатель Статистической Комиссии сообщил, что примерно треть
городских домов покинуты, пусты, а население составляет около шестидесяти
тысяч. Последняя цифра позволила прикинуть, что тысяч пятнадцать мужчин
город способен выставить против немногочисленных "младших сыновей" из
усадьбы.
Экскурсовод Оте сказала, что от десятилетия к десятилетию все опаснее
становится зависимость горожан от машины, устройства которой никто не
знает, что растет и растет отрицательно влияющая на иакатское общество
неуверенность существования. В этой связи постановили немедленно взяться
за сбор металла, дерева в покинутых домах, чтобы в ближайшее время создать
хотя бы начатки самостоятельного производства.
Вьюра доложила о работе Продовольственной Комиссии. Из оставшегося в
столовых букуна насушено большое количество сухарей-лепешек, которые
вместе с хлебцами, что раньше вывозила деревня, складированы в старой
башне. Разведываются ресурсы прибрежных морских вод. Рыбы много, особенно
мелкой, но пока неясно, как ее добывать.
А город долго не засыпал, празднуя "победу" над крестьянским войском.
Чтобы шум не мешал работе СОДа, собрались на этот раз в комнате с другой
стороны здания. Но и тут внизу ходили группы с разговорами, смехом,
песнями, а вдали пляж был усеян огнями.
Кончили далеко за полночь, когда гуляющие уже с час как угомонились. На
улице темнота, тишина. Не выдержал, подошел к Вьюре, спросил, не надо ли
ее проводить.
Подняла на меня удивленный взгляд.
- Зачем?
Как будто не она чуть не обняла меня, узнав, что комплект не похищен,
не она говорила, что за ней следят. Как будто не были вместе в машине.
Позади нас Оте воскликнула:
- Что это?.. Смотрите!
Повернулись к скверу. Что-то в нем изменилось. И сильно. Но что же
именно?
Попечителя нет!
Сначала мысль была, что таким способом молодежь выразила свое презрение
к отраженному в музее культу давно умершего властелина Иакаты. Но в этом
случае дело ограничилось бы тем, что опрокинули бы памятник. А тут вовсе
унесли и чугунную фигуру и постамент - не похоже на простое баловство.
Вернее, постамент укатили. Даже при свете звезд можно было,
присмотревшись, различить ровную, широкую промятую в земле дорожку и следы
множества людей.
Наклонился, стал рассматривать. Крдж сбегал наверх в редакцию за
свечкой-водорослью, посветил мне. Отпечатки совсем свежие, четкие на
пыльных дорожках; их пока ничуть не сгладил ночной ветерок. Получалось,
здесь, под носом у заседавшего СОДа, час, может быть, назад толклась,
трудилась целая толпа.
Следы вели в самую отдаленную от моря и уже опустевшую, брошенную
жителями северную часть города. Все члены Совета пошли вдоль них,
растянувшись цепочкой.
Из ближайшей трубы-люка вдруг грохот, скрежет, железный стон.
Одновременно почувствовал, как почва вздрогнула у меня под ногами, будто
нечто твердое высунулось снизу, легонько ударило и убралось. Я переступил,
Крдж рядом переступил, и это движение покатило дальше вдоль цепочки -
Вьюра, Оте, Тайат, Втв и другие опасливо шагали в сторону, смотрели под
ноги.
Еще толчок, не сотрясший дома вблизи, но ощутимый.
Замерли на месте, ожидая, что будет дальше. Время как остановилось.
Но ничего не было.
Снова пошагали по следу. Возникла какая-то натянутость. Молчали. Никто
не решался выразить в словах сжавшую сердце тревогу. Как если бы первым
сказать, что с машиной беда и с городом тоже, означало бы признать
непоправимое, тем самым вызывая его.
Минут через десять под ногами опять пробежала волна. В том люке, мимо
которого проходили, душераздирающий скрежет - что-то неживое, твердое из
последних сил сопротивлялось чьей-то давящей мощи, уже готовое сломиться.
Не дожидаясь этого, пошли дальше. Черные окна пустых домов смотрелись,
словно глазницы черепа.
Послышался грохот, как в шаровой мельнице. Усиливался по мере нашего
продвижения по следу. Впереди середину улицы перегородила гора. Поднялись,
увязая в песке. Мостовая разрыта, внизу, в глубокой яме металлическое или
иное какое-то покрытие машины. В нем большая дыра с рваными краями. Оттуда
грохот и льющийся неяркий свет. Мы с Крджем осторожно спустились. В дыре
светящийся, пахнущий маслом туман, сквозь который ничего не увидеть.
Понятно стало, что исчезновение литой фигуры вместе с постаментом и
выкопанная яма - результат продуманной, по минутам, может быть,
скоординированной акции. Пока одна группа заваливала в сквере памятник и
доставляла его сюда, вторая приготовила яму. Тяжкий камень, скатившийся по
склону, пробил дыру, в нее за постаментом проследовал и Попечитель.
Когда отошли от грохочущей ямы, первой высказалась Вьюра:
- Давайте с этой ночи не расходиться. Будем все жить в одном месте. Во
всяком случае ночевать. Лучше всего около башни.
Здравая мысль. Разместились в красном кирпичном неоштукатуренном доме
напротив башни в двух больших квартирах - отдельно мужчины и женщины. Но
тут же сошлись в мужском помещении. Не засыпали до утра, обсуждая, что
делать, если в столовых букун не пойдет из труб, чем прокормить шестьдесят
тысяч народу. Были предложения изготовить из старой одежды сачки и сети
для ловли рыбы, большими отрядами выйти на анлах, собирать там даже
незрелые початки. На рассвете Втв сходил в ближайшую столовую - букуна нет
ни густого, ни жидкого, у дверей испуганная недоумевающая толпа. Вьюра
заявила, что запасенных хлебцев и лепешек целому городу не хватит даже на
один день, поэтому они будут выдаваться только детям до десяти лет. С этим
она ушла созывать своих активистов. Через несколько минут после ее ухода
появился разыскавший нас посланец от той роты, что была оставлена на
восточной окраине возле полей анлаха. Сказал, что вместо крестьян на
охрану посевов стали рослые молодые мужчины в синих комбинезонах. Очень
сильные, быстрые - взрослых горожан швыряют от себя шагов на пять, грозят
большими ножами. Обсудив положение, пришли к выводу, что надо подготовить
человек пятьсот-шестьсот вооруженных, наскоро обучить и дать "младшим
сыновьям" бой.
Слушал я все эти разговоры и сам принимал в них участие без малейшей
веры в успех. Понимал, что несколько тонн зеленой массы, подвозимой прежде
тракторами, - лишь частица идущего из-под земли в трубы букуна. Уже был
уверен, что машина куда сложнее, чем думают о ней члены Совета и думал
сам. Преобразованная в органику мертвая материя планеты - вот чем мы
питаемся. Где-то установлены химические реакторы. В них из водяного пара и
поступающих из недр Иакаты растворенных в нем газов с помощью высокой
температуры, перепада давлений и электрических флюктуации возникают
аминокислоты, аминосахара и нуклеотиды - предбиологические соединения,
начальная простая "полужизнь". Так, во всяком случае, это происходило и
сейчас происходит на Земле при взрывных вулканических выбросах в
пеплогазовых столбах, прорезаемых молниями. Каковы реакторы, откуда берут
энергию, ответа нет. Может быть, где-то в бесконечной пустыне воздвигнуты
установки, использующие, преобразующие излучение солнца, может быть, под
землей геотермальные генераторы. Ничего не знаем. Но все посевы анлаха,
что я видел с высокой дюны, - только добавка, которая сама по себе
способна кормить город не больше недели. Так что либо в машине заложена
возможность самовосстанавливаться после аварий, либо... Ко второму "либо"
продолжения у меня не было.
Вышли в город всем составом Совета, то есть четырнадцать человек без
Вьюры. Решили сначала осмотреть при дневном свете пролом в покрытии
машины. На улицах вместо вялого покоя три дня назад и вчерашнего оживления
испуганные лица, быстрое движение. Бегают от одной столовой к другой.
Несколько раз на пути встречали родителей, ведущих своих детей к башне -
уже работала Продовольственная Комиссия. Об исчезнувшем из сквера
Попечителе многие знают, рассказывают другим - недоуменные вопросы,
недоуменные пожатия плеч. В северную часть города за нами сразу увязалось
человек десять, дорогой к ним присоединялись не то чтобы любопытные, а
надеющиеся, что Совет что-то предпримет насчет букуна.
Подошли к яме, спустились. Солнце погасило свет изнутри, в дыре только
желтоватый туман, в котором что-то воет, лязгает. Спуститься туда,
допустим, на веревке, но куда попадешь и что сделаешь? Что-то невидимое
гнется-гнется там, скрипя, потом вроде ломается со звоном, давая дорогу
мощному реву. Громкие визги начинают заглушать этот рев, снова скрип,
снова что-то лопается.
Не сам испугался, а почувствовал ужас окружающих, общую напряженность,
которая с каждой секундой росла. Показалось - крикни кто-нибудь сейчас,
все впадут в истерику, люди станут бросаться в дыру, побегут с воплями, не
зная куда.
Но потихонечку члены СОДа поднялись из ямы, молча, не торопясь, прошли
сквозь строй вопрошающих взглядов.
Думать было страшно о том, к чему привела сорвавшаяся с моих губ четыре
дня назад фраза: "Тогда на остров".
До полудня Крдж, Втв и я собирали на площади нашу угрюмую армию, учили
нападать и обороняться строем. Впервые в жизни оставшиеся без завтрака
горожане упражнялись без всякой охоты.
А затем неожиданное.
Что-то коснулось моих волос, что-то мелькнуло в глазах. Посмотрел
наверх. С неба сыплются шарики. Желтые, фиолетовые, розовые, небольшие,
как яблочки. Ударяют людей по головам, плечам, отскакивают, падают на
утоптанную землю, разбиваются или катятся. Почти невесомые, полувоздушные,
летят сверху, сбоку, одиночками и скоплениями. На какие-то мгновения ими
закрывается солнечный свет. В воздухе пестро от них. Поймал один, второй.
Пористые, хрупкие, без усилия раздавливаются пальцами, осыпаются порошком.
Чей-то крик:
- Что там такое? Дым!
Справа, за крышами домов в безоблачном небе серый столб высотой в сотню
метров. Плотный в середине, он наверху расплывается в тучу, которая по
краям истаивает.
Таким далеким и отдельным было одно от другого, что не сразу сознание
связало столб с шариками.
А они летели и летели. Их стали ловить. Кто-то сунул кусочек в рот,
кто-то откусил от целого и поспешно доел остаток.
Мы, трое командиров, ничего со вчерашнего вечера не евшие, тоже
попробовали. Что-то сладкое, похожее на сахар. Но очень мало. Шарик чуть
ли не целиком состоит из воздуха - от раздавленного на ладони только
щепотка, розовая, фиолетовая или желтая.
На площади оружие попадало на землю. Голодные ополченцы хватали легкие
яблочки на лету, подбирали с мостовой, набивали рот. Свежий бриз катил
упавшие разноцветные шарики от моря к северной стороне площади, там под
стенами домов они уже накапливались грудами. Наиболее догадливые из наших
воинов побежали туда.
Кто-то рассмеялся, и через минуту вся площадь грохотала смехом.
Учения пришлось отложить. Поскольку уже было ясно, что непредвиденный
дар извергает машина, пошли с Крджем и Втвом смотреть. Возле башни веселые
шарики лежат сплошь. Здесь народ тоже не упустил возможность подкормиться.
Всюду наклонившиеся фигуры, разинутые рты.
Вступили в пустыню. Там, где я впервые увидел загадочное кубическое
здание, вырос целый холм, скрывший и ограду вокруг здания, и толстую
короткую трубу. При этом понятно, что столб поднимается не из трубы, а из
какого-то открывшегося широкого жерла. Масса несущихся вверх шариков,
образующих столб, как и сам холм, издали серая. Верхний конец столба не
виден, теряется в небе. Ветер то наклоняет его к пустыне, то позволяет ему
выпрямиться.
Когда подошли ближе, услышали свист столба, негромкий, не оглушающий -
терлись друг о друга вылетающие из-под земли шарики. Извержение, но не
страшное, а, наоборот, успокаивающее, даже веселое. Что-то праздничное,
если по-земному, новогоднее или рождественское было в яркой разноцветности
яблочек. Попробовал вломиться в склон холма. Под напором тела шарики с
легким хрустом рассыпаются. После трех шагов в скрипящей гуще погрузился в
нее весь. Стало темно, душно, начал ощущать растущее давление сверху и,
опасаясь заблудиться, повернул назад. Вышел на солнечный свет, Крдж и Втв
покатываются со смеху. Пощупал лицо, оно все в сахарной пудре, как мучная
маска клоуна. И вообще весь серый.
От города уже бежало десятка три человек во главе с Вьюрой. У всех
мешки - обследуя башню, обнаружили в одном из подвальных помещений.
Заготовкой занимались до глубокой ночи - все члены СОДа присоединились к
Продовольственной Комиссии. Труд не такой уж легкий. Насыпаешь полный
мешок, бьешь его об землю, топчешь ногами либо падаешь на него плашмя -
тут что кому нравится. После этих упражнений на дне остается со столовую
ложку сахарной пыли. И снова то же самое. Вьюра распорядилась высыпать
содержимое мешков в ближайшем от извержения доме - туда и таскали мужчины,
увязая в песке. Кто по пятьдесят килограммов, кто по семьдесят или сто. Но
запасали сахар впрок только Комиссия и Совет.
А город ел.
Непрерывно, ибо чтобы человеку получить недолгое ощущение сытости,
приходилось поднять и сунуть в рот побольше полтысячи штук. Причем по
одному, так как больше не помещалось. Процесс еды получался почти работой
и даже изнурительной, занимающей почти все время бодрствования. Горожане
пробовали разные способы. При спокойной погоде за день дующий с моря на
сушу бриз в пустыне рассеивал шарики на огромных площадях. Поэтому Совет и
Комиссия не отходили от кратера. В городе же, в тупиках, переулках, дворах
к вечеру они скапливались иногда почти двухметровым слоем. Некоторые из
горожан ложились на эти залежи, чтобы хватать шарики прямо ртом. Но
человек тогда задыхался от сладкой пыли, закашливался. Чаще всего просто
садились там, где цветных яблочек погуще, объедали все кругом,
пересаживались на другое место.
И не наедались. Помню услышанную на улице фразу: "Спать жалко, потому
что есть хочется". И отброску песка, и военные учения пришлось отложить.
Не до того людям - руки и челюсти постоянно заняты. В городе, кроме того,
распространилось убеждение, что шарики будут всегда, как прежде был букун.
Да и мы, подчиненные Вьюре, какое-то время на это надеялись. Но не все.
В ту первую ночь легли, измученные, в своем общежитии. Проспал всего
часа три, вдруг будит Оте.
- Вьюра ушла.
- Куда?
Выскочил из комнаты. Вблизи никого, возле кратера при лунном свете
видна маленькая фигурка. Подбежал. Не поворачиваясь, не глядя на меня,
Вьюра бросила к ногам мешок.
С этой ночи повелось в сутки спать три-четыре часа, все остальное время
набивали и перетаскивали мешки. В одной из комнат выбранного нами дома под
тяжестью нанесенного сахара рухнул деревянный пол. Стали тогда носить
мешки в башню. Еще тяжелее, потому что в подвалах сыро, а лестница на
первый этаж узкая и крутая.
Так продолжалось дней восемнадцать - за монотонной работой у кратера мы
потеряли им счет. В городе проворная молодежь выучилась быстро собирать и
есть сладкие яблочки, вечерами на пляже опять песни, разговоры, смех.
Какие-то умельцы, поджаривая на железном листе водоросли, наготавливали
угольной пыли. Подкидывали, поджигали. Легкое облачко взрывалось или
летело, светясь. Как раз в момент перехода дня к ночи, когда бриз стихал
перед тем как уступить место ветру от суши к морю, такие облачка медленно
и подолгу плавали в воздухе, поднимались, опускались, кружились над
кромкой берега. Взрослые иакаты, набив куртки шариками, приходили,
любовались. Несмотря на уговоры членов Совета, кроме нас, почти никто не
запасал даровой пищи - вековая привычка получать все готовым сделала свое
дело. Лишь немногие жители Иакаты нанесли домой по десятку килограммов
сахарной крошки. Основная масса городского населения в свободные от еды
часы загорала, купалась или просто ротозейничала на пляже.
Однако уже подходил конец этому приятному препровождению времени.
Во-первых, шариковый фонтан начал давать сбои. Серый столб понемногу
истончался, затем сник вовсе. Начались взрывы-выбросы, которые разметали
холм, разрушили трубу, кубическое здание и ограду. Выбросы раскидывали
шарики на большое расстояние от центра. Теперь в пустыне их нельзя было
загребать мешком, как мы приспособились у кратера. И в городе удачливым
стал считать себя тот, кто за день набирал тысячу, нагибаясь за каждым.
Гулянье, веселье кончились. Выбросы все слабели, потом их вообще не стало.
На месте кратера простерлось большое серое пятно перемешанного с песком
сахара, усеянное там и здесь обломками кирпичной кладки и гнутой,
извилистой стальной арматуры. Посередине дыра, дна которой не видно. В
качестве председателя Продовольственной Комиссии Вьюра потребовала, чтобы
мы теперь продолжали сбор сахарной крошки вместе с песком. Мешки стали еще
тяжелее, хотя в них можно было насыпать смесь лопатой. Заполнили первые
этажи еще двух домов - в том числе и того, в котором был убит старик
маляр. Горожане еще два дня слонялись по дворам и подворотням, подбирая в
углах те остатки пыли, каких не сумел унести ветер, а на третий, поскольку
знали о сделанных запасах, сошлись огромной толпой у башни. Вышла Вьюра,
Крдж с Втвом подняли ее на руки, чтобы всем было видно. Она сказала, что
снова только дети будут получать пищу, а взрослым нужно ловить рыбу, как
им покажут члены СОДа. Был мрачный ропот, но, в общем-то, смирные,
привыкшие к повиновенью иакаты в конце концов разбрелись по берегу. Тут
мы, мужчины из Совета, показывали изготовленные сачки, предлагали
горожанам по чердакам, подвалам искать старые матрасы и другое тряпье,
делать снасть по нашим образцам. Мелкой рыбы у берега было на удивление
много, но оказалось, что сачками ее очень трудно брать, потому что
катастрофически размножилась длинная мохнатая водоросль. Люди стали
вынимать ее из воды большими пучками; на берегу разбирали, отыскивали
рыбешку, глотали прямо сырой, так как в районе города уже не осталось
сухих водорослей. Взрослые теперь шли на берег, ничего не стесняясь,
голыми лезли в воду. У башни всю первую половину дня стояла длинная
очередь родителей с малыми детьми. Девушки из Продовольственной Комиссии
каждому ребенку насыпали в его подставленные ладошки или в посудинку
сахарной пыли кружкой вместимостью граммов на двести. По моему подсчету,
сахара, не считая того, что был перемешан с песком, запасти удалось около
восьмидесяти тонн - десятилетним и совсем маленьким месяца на полтора.
Довольно скоро выяснилось, что с северной и особенно с восточной части
города ослабевшие родители лишь с трудом приводят и приносят детей.
Комиссия предложила таким семьям перейти на жительство ближе к башне. В
результате произошло первое "переселение народов", которое, увы, оказалось
не последним. Со своим ничтожным скарбом - чашки, детское бельишко -
мрачные иакатские матери и отцы проследовали мимо разоренного сквера и по
площади.
Запомнились и это медлительное шествие, и бесконечно растянувшаяся
вдоль берега линия тощих мужчин и женщин по колени в воде.
В это же время начался приход животных. Вообще в городе бытовало
мнение, что никакой наземной фауны на Иакате не осталось. Но в пустыне
животные все-таки были и заявили теперь об этом. Сначала пришли
восьминогие паучки желтого цвета. Их было несметное множество, они все
стремились из залитых солнцем песков в тень. В полдень, когда мостовые
заливал солнечный свет, паучки заполняли подворотни, лестницы и квартиры.
Их сначала боялись, позже перестали, но все время ими брезговали.
Многоногие создания передвигались с такой скоростью, что на них невозможно
было наступить, даже если б кто-нибудь и захотел. В комнатах они покрывали
пол целиком, но, когда шел человек, при каждом его шаге успевали
разбежаться из-под опускающейся ступни, залезая друг на друга с тем, чтобы
тотчас снова занять освободившееся место. Особенностью их поведения было,
кстати, и то, что они избегали соседства с сахарной пылью. Башня, к
великой радости Продовольственной Комиссии, а также дома, где хранилась
крошка пополам с песком, были для паучков запретны. (Наводило на мысль,
что великие строители машины нарочно заложили в изготовляемую ею пищу
вещества, отпугивающие животных-вредителей.)
Вторыми явились юркие ящерицы, желтые с коричневыми пятнышками -
очевидно, охотники за паучками. Но в городе ящерицы никого не преследовали
и не ели. Залезали в комнатах на стены или застывали на полу, собравшись в
небольшие кружки мордами внутрь, будто обсуждали беду, заставившую их
покинуть родные места. Попытки изгонять их из квартиры успеха не имели.
Ящериц не пугала мелькавшая возле них человеческая рука, а оторвать их
живыми от пола или стены было невозможно. Если кто-нибудь сильно тянул,
маленькие тельца отрывались от лапок, заливая все вокруг кровью.
Затем в темных местах - на чердаке вдали от окошка или в подвале -
стали обнаруживаться представители, вероятно, следующей ступени пустынных
хищников. То были четвероногие крупные, размером с барсука, животные,
голые, напоминавшие нашего земного ядозуба-жилатье. Малоподвижные и с виду
неуклюжие, они, оказавшись в углу, где им некуда было отступать от
случайно приблизившегося человека, с неожиданной быстротой нападали и
кусали его в ноги, оставляя болезненные, долго незаживающие раны.
В окна с рассветом залетали и на весь день прятались различные прежде
никому не ведомые насекомые.
В довершение ко всему из воды на берег тоже устремились ее обитатели.
Мелких рыбешек уже не надо было отыскивать в вытащенных водорослях. Сами
серебряной волной, прыгая, дергаясь, торопились на рассвете прочь от воды,
будто надеялись от чего-то укрыться в ближних к морю домах.
Но собирать и глотать надо было очень быстро, только раз в сутки,
потому что рыбки, такие красивые, проворные в своей прозрачной жидкой
среде, после нескольких прыжков в воздухе погибали, за минуту-две
распадались, разлагались в слизь, пахнувшую ужасно, и ее невозможно было
отделить от песка и вообще взять в руки.
В восточной части пляжа из моря на сушу однажды вылезло что-то большое,
бесформенное, студенистое, стало передвигаться к тени от дома, но
остановилось, не одолев пути. У тех, кто трогал его, воспалялись и горели
руки.
Похоже было, что в природе произошло такое, что заставило животных
искать спасения только в построенных человеком сооружениях.
Правда, и люди стали болеть. Мы в нашем общежитии собирались все до
одного только ночью. Днем надо было успеть наглотаться рыбешек, помочь
дойти из города старым и прежде других ослабевшим иакатам, разъединить
сахарную крошку и песок. (Бесконечная работа - мешками носили смесь к
воде, взбалтывали в какой-нибудь большой посудине, переливали в другие,
где она выпаривалась на солнце.) Мужчины, кроме того, занимались
изготовлением примитивных стамесок, топоров, пил, ножей и всякого прочего
из разбросанной в пустыне арматуры. Тут вдруг отличился Змтт. Из-под его
рук выходили пики, которые сгодились бы для музея средневекового оружия. У
женщин было другое - раздавать детям пищу, учитывать и отмечать дома,
откуда два-три дня не появлялось малышей, ходить туда, там кормить. В
результате мужчины и женщины в своих квартирах к ночи прямо на
разбегающихся паучков валились в сон, как в темную воду, и, случалось, по
нескольку дней не видели друг друга. Однажды встретил Вьюру. На лице
что-то вроде маски из серого, многократно стиранного полотна с прорезями
для глаз. Прошла, не останавливаясь. Оте тоже ходила с перевязанной шеей.
Потом однажды стал ощущать на груди участок шершавой огрубевшей кожи. Он
вскоре превратился в желвак, в мясистый нарост с трещинками и шелушащейся
поверхностью. Вскоре и Втв стал почесывать бедро. Этими наростами мучился
весь город повально. Хуже всего было тем, у кого они появлялись во рту,
под мышками, в паху - сами по себе не болезненные, они мешали есть,
ходить, что-то делать руками.
Пожилые стали уходить в пустыню. Тут я наконец узнал смысл фразы Змтта:
"Жена ушла по обязательству". Оте объяснила, что в эпоху, предшествовавшую
созданию машины, на пике промышленных и экологических катастроф
распределителями был выдвинут лозунг, призывавший иакатов умирать по
достижении сорокапятилетнего возраста, чего сами аппаратчики, естественно,
не делали. Народ же удалось убедить - еще в молодые годы многие брали
соответствующее обязательство. Видимо, и при изменившейся ситуации обычай
остался уже в качестве ритуала, как газета или картины в музее.
Болезни, пыль в воздухе, животные, рвущиеся к людям в дома... Как тут
было не вспомнить строки из библейской "Книги Исхода":
"И рыба в реке вымерла, и река воссмердела, и египтяне не могли пить
воды из реки... И поднимется пыль по всей земле Египетской, и будет на
людях и на скоте воспаление с нарывами...
И побил град по всей земле Египетской все, что было в поле от человека
до скота; и всю траву полевую побил град, и все деревья в поле поломал".
Из десяти казней египетских несколько уже постигло нас. Но впереди, как
оказалось, были другие, более грозные, чем даже сам голод.
Потому что менялось небо над головой.
Заметили сначала по восходам и закатам. Восходы, обычно здесь
молочно-белые, становились все желтее и начинали краснеть. А закаты
багровели. Само же солнце, проходя свой путь на потемневшем небе, стало
день от дня распухать, как бы приближаясь к Иакате и при этом тускнея.
Утром, поднявшись наполовину из моря, оно занимало лишь небольшую часть
восточной стороны горизонта, потом расширилось на целую четверть и на
треть. Иллюзия приближения была полная. К сороковому дню после появления
шариков иакатское светило в зените прямо-таки нависало над городом,
загораживая небосвод так, что только неширокий, уже почти черный его пояс
оставался между горизонтом и краями солнца. Подавляюще огромное, оно
грузно висело над нами ни на чем, будто готовое упасть и раздавить Иакату.
Сквозь дымку короны просматривалась состоящая из гранул сама поверхность
светила, как бы остывающая, желто-красная. Ясно были видны пятна,
углубленные в эту поверхность, выстреливший с левого бока протуберанец,
тысячи ярко вспыхивающих и гаснущих мелких точек, какие опять-таки бывают
(в меньшем количестве, конечно) на раскаленном, начинающем остывать
железе. Заметно было и вращение неотвратимо наваливающейся на нас громады
- побыстрее на экваторе, помедленнее у полюсов.
Страшно.
С моих слов члены и активисты СОДа уже неделю убеждали горожан, что
приближение солнца - только иллюзия, результат преломления солнечного
света в мириадах вознесенных в небо ветрами кристалликов сахара, которые
вместе образовали обширную линзу над Иакатой. Но, во-первых, из всей массы
жителей города только немногие слышали эти объяснения, а во-вторых, моя
теория и меня самого не утешала.
Много пришлось видеть разных феноменов. На необитаемой планете Уффа в
созвездии Аскалотля далекие предметы вследствие искривления пространства
выглядели огромными, а приближение к ним делало их маленькими. Там, глядя
вниз, возле своих гигантских башмаков я усматривал целую скалу, а
собственную опускающуюся кисть - я хотел подобрать камень - на глазах
растущей. Но когда рука с камнем поднималась к моему носу, все становилось
нормальным. Еще одна такая дикая планета есть в созвездии Мустанга. Там,
если пойти к предмету, который перед собой видишь, это тебя будет только
удалять от него. Чтобы достигнуть цели, надо смотреть не прямо, а в
зеркало перед глазами, ориентируясь на те подробности пути, которые оно
отражает. Такого вообще немало, однако все это явления, так сказать,
безэмоциональные. Удивляешься, даже радуешься - вот, мол, природа какое
выкинула. Но феномен не разрушает глубинных устоев твоей личности, твоего
существа.
Здесь по-другому. Разрушало.
В тот вечер я, стоя на площади, долго смотрел на заваливающееся за
горизонт солнце. И можно было долго, потому что это не вредило зрению. Но
я один. Никто в целом, пожалуй, городе не поднимал взгляда к небу.
Еще с позавчерашнего дня едва ли не все иакаты попрятались в домах,
сидели, лежали среди пауков и ящериц, объятые ужасом. Голод их уже не
терзал, к паукам притерпелись, ядозуб не пугал, лишь бы не видеть то, что
представлялось им концом света.
Да! Если честно, оно так и выглядело!
Мне казалось, что смотрю на то, чего вообще не полагается видеть
человеку, не вооруженному специальными сложными приборами, заглядываю в
тайну, для смертных навечно запечатанную. Все, что есть на Земле и других
разумных мирах с нашей и их цивилизацией, историей, культурой, ничто в
сравнении с одной лишь веточкой эруптивного протуберанца, что извергался
сейчас в небе надо мной, простираясь, может быть, на миллион, если без
иллюзий, километров. Это счастье, что звезды удалены от населенных планет
- только огромная дистанция позволяет нам не сопоставлять ничтожные свои
дела и страсти с грандиозностью равнодушной к нам Вселенной. Но теперь
одно из них пришло и сказало: "Вы мошки... Нет, меньше! Бактерии, каких вы
сами каждым шагом давите сотнями тысяч во время прогулки по лугу и лесу,
вашего выхода "на природу".
Город кругом лежал совершенно пустой, затихший. Темно-красными были
дома, красным - пространство площади, пурпурным отсветом солнца сияло
море, которое я видел в конце ведущей к пляжу улицы.
"...и будет кровь по всей земле Египетской и в деревянных и в каменных
сосудах".
Жутко я чувствовал себя на площади умирающего города. И все время в
голове вопрос - а с чего началось?
Услышал за спиной шаги, обернулся.
Подошел Змтт. В руке пика.
- Сделал еще одну. Вот.
Его приход обрадовал. И вообще он теперь очень правился мне. Нас
объединяла общая вера - не в бога, нет. Во что-то другое. Пика была
сделана превосходно. Легкий, прочный, гладко выструганный, отшлифованный
шест из расколотой вдоль слоя старой сосновой доски, и наконечник,
насаженный так плотно, что дальше некуда. Но я знал, что и там, под
железом, дерево не оставлено грубым, необработанным. Во мне тоже было
такое. Жили бедно. Если в детстве я разрывал что-нибудь из одежды, чинить
должен был сам. В старой куртке, которой вот-вот предстояло превратиться в
половую тряпку, даже под подкладкой я делал швы один к одному, как
машинные. Не из жажды эстетического совершенства. Из чувства
ответственности. Может быть, говорил я себе, пусть через тысячу лет, эта
тряпка попадется кому-нибудь в руки, и человек увидит неаккуратную работу.
Ему же станет тяжело, ему будет стыдно за меня, уже давно не существующего
на белом свете. Видимо, это было одинаково у нас со Змттом - вера в
какой-то окончательный суд. Не божий, а суд рода человеческого, истории,
судьбы, природы.
Я рассмотрел пику, отдал Змтту и погладил его по плечу.
- Пойдемте, - сказал он. - Уже скоро будет темнота.
Действительно, с заходом солнца мы погружались теперь в кромешный мрак.
Пыль в небе загораживала нам и маленькую здешнюю луну и звезды. Не просто
не было видно предметов, а в существовании собственной руки можно было
убедиться, только коснувшись пальцем своего носа. Но даже такое
прикосновение было странным, неожиданным, будто не ты дотронулся, а кто-то
со стороны, чужой. Всем приходилось заканчивать дела так, чтобы до заката
быть в квартире. Потому что если не успел, ночуй, где остановился - все
равно в этой "тьме египетской" и дома не найти.
Пошли. Я ожидал, что Змтт скажет сейчас что-нибудь о Вьюре. Вообще
каким-то образом меня ввергло в неудобное, даже глупое положение. Каждый и
каждая, с кем бы я днем ни встречался, считали своим долгом прежде всего
сообщить мне о Вьюре: только что, мол, пришла куда-то или, наоборот,
где-то ее не было, с чем-то одним справилась, чего-то другого не успела.
Как если бы все были уверены, что у меня и строгой руководительницы
Продовольственной Комиссией некие особые отношения, что мы суждены друг
другу. Все, кроме самой Вьюры. Она меня просто не замечала. Довольно часто
на совещаниях СОДа я старался поймать ее взгляд - хоть мгновенный, хоть
вскользь. Не удавалось. Не видит меня, и все тут. Здоровалась, конечно, но
это если я еще с кем-нибудь, обращаясь тогда с общим приветом, но не ко
мне. А в тех случаях, когда попадался ей один, делала вид, что задумалась,
не обратила внимания. Причем получалось у нее это до удивления естественно
- ей вообще были свойственны естественность слов, движений и поступков. И
вот, видя все это, зная, обитатели общежития вели себя так, как я уже
описал. Возможно, оттого, что я-то в своих стараниях перехватить взгляд
девушки не отрываясь смотрел на нее, когда мы были вместе. Спохватывался
через какое-то время, а потом опять то же самое.
- Вьюра, - сказал Змтт, - сегодня начала переправлять детей в башню.
Тех, чьи родители не водят малышей за пайком. Будут жить в библиотеке. -
Он передернул плечами. - Холодно.
И в самом деле температура в городе и окружающей пустыне заметно
опустилась. Запыленность атмосферы задерживала, отражала солнечные лучи.
Обычно днем здесь на экваторе было градусов тридцать, ночью к утру - около
двадцати двух. Позже днем стало двадцать пять, однако ночью температура
падала до двенадцати-одиннадцати, и продолжало холодать. Привыкшие к
постоянному теплу иакаты мерзли в своих квартирах без рам и стекол.
В тот вечер добрались как раз вовремя. Вошли в комнату, и тут же будто
на окна черные шторы упали. При трепещущем огоньке свечки-водоросли Вьюра
рассказала о детях. Всего их, маленьких и побольше, сорок пять человек. В
башне с ее за долгие века разогретыми стенами днем было даже жарко, а к
ночи узкие окошки-бойницы закрыли деревянными щитами. Отогревшиеся,
накормленные цветным сахаром малыши ожили.
Неожиданно для себя сказал:
- Надо бы удалиться километров за пятьдесят от города, выйти из-под
облака и оттуда посмотреть на солнце. Завтра сбегаю.
На том и порешили. Раненько утром подошла Вьюра, подала два мешочка, в
которых граммов по двести сахара. Стал отказываться - рыбешки, мол, уже
наглотался. Она объяснила, что один на сегодняшнее утро, второй на
завтрашнее, когда в обратный путь. Холодно, даже с оттенком высокомерия
добавила:
- Это не столько для вас, сколько для нас, иакатов, которым надо знать.
В двух словах впечатление от путешествия - там еще хуже, чем в городе.
Тогда же на рассвете выбрал направление на запад, поскольку юг и север,
то есть море и пустыня, исключались, а на востоке опасность наткнуться на
"младших братьев" и задержаться из-за этого. Съел сахар, что был в первом
мешочке - невыразимое наслаждение после целого месяца сырой рыбы, которой
тоже не вдосталь, и побежал. Легко было. Всю первую половину дня не бег, а
отдых. Когда-то занимался я и марафоном, был даже участником Всесоюзного
первенства. А тут бежишь не на скорость, только на выносливость. При таких
обстоятельствах главное - чем-то занять голову. Тогда и время незаметно,
быстро пойдет. Стал думать о себе и о Вьюре. Конечно же, я виноват, что
поплыл с ней на остров. Но ведь в ее власти было мне приказать, чтобы
никому больше не показывал, и самой сохранить свое открытие втайне. Однако
не молчала, тут же подняла весь город, а сейчас, похоже, не раскаивается,
при всех несчастьях, переносимых горожанами, становится все более гордой и
властной. Почему?.. Пожалуй, поняла, что при машине иакаты, иждивенцы
великой технологии ушедших лет, все равно обречены на вымирание.
Еще ночью, обдумывая свое маленькое путешествие, решил весь день не
смотреть на солнце, глянуть только в самом конце пути, чтобы сразу видна
была разница между тем, как выглядит светило в городе и каково оно вдали.
Медленно катился день, не торопясь бежал я, но небосвод впереди над
горизонтом все оставался и оставался черным. К вечеру сверху показался
край солнца, я опустил глаза к сырому песку под ногами, Начал уставать,
пришло второе дыхание, на нем одолел еще с десяток километров, опять
почувствовал утомление, тело начало капризничать, плохо подчинялось.
Остановился, сел на песок, поднял глаза.
Что за... дьявольщина! Еще ближе солнце!
Теперь уже не половину западного горизонта охватывал красный шар, а
почти целиком, заходя на юг и север своими удаляющимися боками. Середина
солнца была совсем рядом, уже светило не висело над планетой, маленькой в
сравнении с ним, а чуть ли не садилось на Иакату. Ясно видны были какие-то
струйные течения дышащих гранул на экваторе. Легко, в подробностях,
смотрелись три ближайших пятна: внешний приподнятый обвод каждого в виде
круглого вала, широкий пологий спуск и четкая вертикальная стеночка уже до
дна. Высота ее в натуре была, может быть, двести-триста тысяч километров,
но сейчас смотрелась как сантиметровая. Три пятна выглядели неглубокими
вдавлениями, которые вытеснили, выжали часть солнечного материала,
образовав эти самые валы. Багровое солнце уже заваливалось за горизонт, и
в неконтролируемом животном страхе я поверил, что ближайшая к нам сторона
светила сейчас заденет обращенный к ней бок Иакаты. Повалился на спину,
зажав ладонями глаза.
Пролежал не знаю сколько. Но долго, потому что успокоился и отдохнул.
Не было, конечно, страшного удара, солнце не задело Иакату. И вообще
ничего не было - в том смысле, что ничего не было видно. Полная тьма.
Такая окончательная, будто ты в совсем другом мире. Ощущал сырой песок под
собой, обонял запах моря, слышал едва-едва уловимый шелест зыби.
Что делать сбросившему усталость, свежему, когда впереди восемнадцать
часов мрака? Еще, что ли, одолеть десяток километров? Пошел так, что левая
нога в воде, правая на суше. Потом побежал - все равно тут наткнуться не
на что. Вот уже километр позади, вот два...
Вдруг по щиколотку влетаю в воду обеими ногами. Что такое?
А ведь ни зги не видно.
Шагнул вперед - глубже. Поворачиваюсь на сто восемьдесят - еще глубже.
Беру слегка вправо (здесь же, черт возьми, должен быть берег, с которого
только что сошел!). Шаг, другой, вода поднимается до колен. Еще два шага,
дно круто уходит вниз. Снова шагаю, дна нет. Понимаю, что так можно
неизвестно куда уплыть. Лег в воде на спину, несколько осторожных гребков,
опускаю ноги вниз. Слава богу, дно!
Вслепую бродил так полчаса. Лег на воду, бесконечно долго дожидался
конца ночи. Нет окрестного мира. Не вижу, не ощущаю, не обоняю, не слышу.
"Строгая сенсорная депривация" - так называется эксперимент, в ходе
которого человека лишают всех пяти чувств.
На рассвете огляделся. Оказывается, в темноте последние метров
пятьдесят бежал не по самому берегу, а по длинной отмели, отделившей от
пустыни небольшой глубокий заливчик. Сахар, о котором часто вспоминал,
предвкушая, как буду утром лакомиться, конечно, растаял.
До города, усталый, добирался трудно, подошел на закате. Возле башни с
земли поднялась фигурка.
Сошлись.
Без предисловий Вьюра спросила:
- И что? - Вгляделась в мое лицо. - Нет, не надо. Поняла.
После моего сообщения ночью на совещании СОДа Крдж предложил завтра же
собрать людей на митинг. Позвали активистов из соседнего дома, из башни,
разделили город на районы, договорились, что обойдут все дома.
К середине дня около каменного возвышения на площади полукругом сошлось
побольше десяти тысяч - пятая часть городского населения.
Тишина. День, и светло было, как днем. Но черный небосвод и огромное
солнце над нами. Никто не отваживался посмотреть вверх.
На трибуну поднялся Крдж. Громко, разделяя слова, он сказал, что Совет
Общественного Действия отчетливо понимает природу пугающих явлений в небе,
что они вызваны выбросом в воздух сахарной пыли.
- Мы заверяем вас, - звучал его голос, - что завтра, именно завтра или,
в самом крайнем случае, послезавтра там наверху тучи будут разогнаны
ветрами. Мы увидим солнце таким, какое оно всегда было. Станет тепло,
пауки и другие животные уберутся в пустыню.
Я стоял позади всех и видел, как зашевелились горожане, как стали
переглядываться, отыскивая на лицах друг друга подтверждение своим
неуверенным надеждам.
Кто-то крикнул:
- А еда! Букун?!
Толпа взроптала, гул прокатился по площади.
Крдж поднял руку.
- Мы верим, что машина восстановит себя. Но пока этого нет, мы должны
питаться рыбой. Ее очень много за пределами городского берега. Кто
сильнее, должны идти подальше на восток и на запад. Надо оставить ближние
участки тем, кто совсем ослаб.
Опять зашевелилась, заговорила, закричала толпа.
- Почему сахар только детям? Мы тоже хотим есть!
- Сами объедаетесь там в Совете!
Жестикулировали, обращаясь друг к другу, размахивали руками.
Опять Крдж призвал площадь к молчанию.
- Члены Совета, поднимитесь сюда.
Семеро мужчин и пять женщин поднялись на трибуну. Толпа притихла.
- Члены Совета, разденьтесь!
Они так и сделали - женщины по пояс, мужчины догола. Толпа совсем
стихла на мгновение, потом разом вздохнула. Стоящие на трибуне выглядели
куда хуже тех, кто заполнял площадь. Потому что в отличие от других
накатов члены СОДа и Продовольственной Комиссии заготавливали и таскали
сахар, выдавали его, ковали, пилили, строгали, бегали и ходили по разным
поручениям, то есть работали все голодное время. Даже я был поражен видом
своих коллег, особенно женщин. Мужчины вместе купались по утрам и как-то
привыкли к тому, что все мы - кожа да кости. А женщин видели лишь одетыми.
Да еще теперь эти наросты.
Вперед шагнула Вьюра, совсем нагая. Одни глаза были прежние. Плечи же,
руки, ноги, которые я прекрасно помнил по острову и так часто себе
представлял, - неузнаваемы.
Голос, правда, остался тот же.
- Иакаты! - Это прозвенело на всю площадь. - Да, многие из нас погибли
и, может быть, кто-то еще погибнет. Но мы спасем наших детей. Они
останутся живы, и в них мы пребудем. Машина уже исправляет себя. Если
около башни приложить ухо к земле, слышен стук и ровная работа механизмов.
Потом она сказала, что город получил от предков великое наследие
нравственности и знаний, но по лености и неразумию утерял все. Что дети
вырастут другими, построят новое общество, где человек не будет рабом
технологии.
Шатнулась. Женщины поддержали ее и помогли одеться.
Митинг закончил Крдж.
- Вот так, иакаты. Идите теперь по домам, рассказывайте встречным и
своим соседям, что слышали здесь сегодня. От имени Совета еще раз
торжественно заверяю вас, что все будет так, и Совету никогда не придется
брать свои слова обратно.
Однако на следующий день, на второй и третий ничего хорошего не
произошло. (Со страхом я вспоминал чернильную тучу, что видел с корабля у
северного полюса планеты.) Солнце продолжало расти, становясь при этом все
более багровым и менее жарким. В своих тонких курточках иакаты мерзли.
Лишь немногие отваживались ходить по утрам на берег за рыбой, остальные же
отсиживались по квартирам, семьями собирались где-нибудь в углу плотной
кучей, стараясь обогреть друг друга. Совет, активисты носили по домам
сахарную пыль для маленьких, пытались вытащить взрослых на море за пищей,
но, как правило, безуспешно. Люди предпочитали умирать дома, но не
выходить в красный, словно кровью покрытый, умирающий город на холод под
огромное солнце и черное небо. Среди одиноких участились случаи нервных
припадков, самоубийств. Человек выбрасывался с отчаянным криком с третьего
или четвертого этажа, либо на улице разбегался и головой об стену. Мужчины
из Совета превратились в похоронную команду - на окраинах оттаскивали
мертвых в пустыню, в центре закапывали во дворах. Горестная работа была
настолько тяжелой, что, собравшись к ночи в общежитие, все молча валились
спать - и говорить не о чем, и сил не хватало. Вообще по вечерам в
состоянии крайней усталости легче было что-то сделать, чем произнести
несколько слов. Когда возникала необходимость, объяснялись знаками,
скупыми жестами. И ждали, ждали.
Только Вьюра, Оте и Тайат со своими девушками из Комиссии непрерывно
говорили. На иждивении СОДа было уже больше ста детей. Им рассказывали
сказки, читали вслух детские книги, - этих в библиотеке башни сохранилось
много, - разыгрывали с теми, кто постарше, маленькие сценки, учили
танцевать. Второй этаж башни остался единственным теплым, даже порой
веселым местом в городе. И раздавать подогретую сладкую воду тем взрослым,
кто решался приходить за ней, тоже выпало на долю женщин. Как и мы, они
ждали.
Вечером четвертого дня, возвращаясь в общежитие, ощутил на затылке
что-то холодное. Пощупал - мокро. Замелькало в глазах. С неба косо, мягко,
неторопливо сыпался с восточной стороны снег, бесшумно падал на мостовую,
сразу таял. Многие иакаты, принимая его за новый пищевой дар машины,
повыбегали из домов, стали ловить снежинки, пробовать и, убедившись, что
вода, скрывались, разочарованные, в своих квартирах.
Нам же, членам Совета, снег подавал надежду. Собрались на мужской
половине, долго разговаривали в темноте. За этот вечер много прежде
неизвестного мне узнал об Иакате. Например, только сравнительно недавно,
то есть лет сто назад, исчезли из квартир мебель и постельное белье,
потому что машина не производила ни того, ни другого. Лет восемьдесят
прошло, как закрылась в городе последняя школа, и учить детей грамоте
начали сами родители. Сенсацией не только для меня прозвучало сообщение
Оте, что сама машина была пущена в ход лишь полтора столетия назад -
момент этот и празднество помнили прадеды некоторых моих собеседников -
что "эоловый город" в долине был некогда настоящим мегаполисом, но
воздвигнутым уже в эпоху упадка, когда не умели строить и не хотели уметь.
Всего за полвека размягчились, оплыли композитные материалы стен и
перекрытий, заржавели металлические каркасы, и величественные здания стали
гигантскими останцами, какими я их видел.
В полночь, когда женщины уходили к себе, завыл по улицам сильный ветер
с востока, в комнату нанесло целый сугроб снега, нам пришлось перебраться
на западную половину квартиры. По крышам грохотали железные листы, летела
черепица, невидимое море заговорило крупной волной. Под эти звуки мы
наконец заснули и к утру были пробуждены криками.
- Звезды... Мужчины, вставайте! Звезды.
Боже мой, неужели такое возможно?!
Выскочили в пустыню.
Ветер стихал, будто выполнив свой долг. На закате мерцало Созвездие
Лепестка, перемигивались бриллиантики Западного Ожерелья, повисла над
северным горизонтом одинокая яркая Даная. Но главное - небо. Его чернота,
глухая прежде, стала прозрачной, разнообразной. Фоном для тысячи тысяч
сверкающих точек были неопределенной формы глубоко темные пространства,
туманности, озаренные светом ближних галактик, и взметнувшаяся в зенит
дуга Млечного Пути. Все неподвижно двигалось, незаметно менялось, жило. На
восточном краю моря забелела молочная полоска, звездочки гасли в
серо-голубой полуокружности над ним.
Тайат предложила будить город. Побежали к центру и оттуда кто куда с
хриплыми воплями о звездах.
Где-то возле первой для меня столовой остановились со Змттом
отдышаться.
С минуту длилась тишина в домах, потом в окнах стали показываться
иакаты, вертели головой на тонкой шее, смотрели в небо. Постепенно улица
заполнялась дрожащим от холода народом, молча пошл-и на проспект, ведущий
к морю. На берегу люди все смотрели в одном направлении.
Молочная полоска на востоке расширилась, стала выше. Голубизна охватила
уже полнеба.
И наконец она явилась, половина красного диска, - не большая, нет, а
как должно. Быстро таял туман, солнце поднялось над горизонтом, лучи света
разом легли параллельно поверхности вод, ударили в наши лица, в глаза.
Будто один человек, вздохнул весь берег.
Мгновенно сделалось тепло.
Люди стали раздеваться, подставлять солнцу исхудавшие тела с уродливыми
наростами. Через неделю этим шишкам предстояло отшелушиться, оставив
только розовые пятнышки на бледной коже, которым тоже недолгий срок. Но до
этого еще многому суждено было случиться.
А теперь народ отогревался, успокаивался, в полуулыбку сами собой
складывались губы. Садились, некоторые ложились - не только здесь на
пляже, где для всех не хватало места, а и выше, в городе на солнечной
стороне улиц.
Сквозь полуприкрытые веки смотрели и не могли насмотреться на вечно
повторяющееся чудо благой доброй Вселенной, о котором забыли на других
планетах, где в больших городах в сутолоке утреннего похода на работу не
думается о том, что свершается там, за стенами высоких домов.
Рядом со мной обнялись парень и девушка. Возникла в памяти строчка из
Омара Хайяма:
"Солнце, вспахивающее бесконечность, - это любовь".
Расслабился. Сладкое благодушие объяло нас со Змттом и тех из СОДа, с
кем встретились на пляже. Медленно побрели к башне. Хотелось просто без
проблем посуществовать. Легли там, где на берегу уже никого. Мимо прошли
наши женщины, чтобы подальше от мужских взглядов отдаться, обнаженными,
ласке и лечению под солнцем, небом. Даже как-то не о чем было говорить.
Казалось, самое тяжкое позади, а предстоящие трудности сразу падут, как
только придем в себя и возьмемся.
К полудню нас отыскал один из юношей-активистов. Сказал, что горожане
стихийно сходятся на площадь, наверное, там надо быть и Совету. Заставили
себя подняться, побрели. Увидев нас, идущих с западной стороны, толпа
расступилась, давая нам дорогу. Стали взбираться на трибуну, - кроме меня,
конечно, - крики, свистки. Так на Иакате выражают одобрение. По фигуре
узнали Вьюру, когда мужчины помогали ей влезть наверх. Тут от свиста
заложило уши. Очень громко приветствовали и Крджа, с такой уверенностью
заявившего, что мраку, холоду и пугающей картине неба вот-вот придет
конец. Да, не сошлось по дням. Но Совет обещал, Совет не обманул.
Юноша, тот, кстати, который еще в редакции "Ни в коем случае" сообщил о
первой попытке видящих остановить машину, теперь доложил, что в нескольких
трубах-люках центральной части города слышен рокот, видно какое-то
движение. Получалось, дело за анлахом. Вечером на Совете решили, что
завтра сами сзываем митинг, чтобы предложить свой план борьбы с голодом, и
тут же соберем мужское вооруженное войско, чтобы идти на поля. Раз уж
смилостивился космос (хотя понимали, что не в нем дело), раз сделалось
тепло и светло, при всей их тренированности "младшие братья" не пугали.
День и время выхода на поля знали только члены СОДа.
Площадь была забита целиком - еще не угасло вчерашнее одушевление. В
своем выступлении Крдж сказал, что город должен сам начать разведение
анлаха. Предложил создать по всем дворам, на заброшенных улицах и в
ближней пустыне участки плодородной почвы, для этого перемешивая с песком
натасканные из моря водоросли - ими чуть ли не сплошь заросли ближние
воды. В городе идея постепенного освобождения от машины приобрела после
всего случившегося множество сторонников. Несмотря на перенесенную
голодовку, иакаты, тощие, покрытые наростами, были бодры. Когда мужчинам
предложили тотчас же идти на поля и в случае необходимости сразиться с
"братьями", добровольцев собралось в указанном месте площади около двух
тысяч. Из тех, кто покрепче и хоть немного обучался последний раз,
сформировали четыре роты. Вооружили изготовленными пиками, топорами.
Восточная окраина города теперь вовсе обезлюдела - в "эпоху Большого
Солнца" голодные переселились к морю и к башне. Миновали последние пустые
дома, вступили на шоссе. По обе стороны на полях только низенькие мослатые
корни - часть зелени еще раньше была обобрана горожанами, остаток, видимо,
взяли крестьяне. Но когда развернули три роты фронтом, одну оставив в
резерве, и приблизились к грядкам необобранной "клубники", с земли стали,
не торопясь, подниматься фигуры в синем. "Братья"! (Или "сыновья" - мы
называли их и так и так.) Всего тридцать человек против наших сотен, но
рослые, хорошо сложенные, отнюдь не изголодавшиеся. На поясе что-то вроде
широкого ножа или меча в ножнах.
Сначала спиной почувствовал общее напряжение, потом услышал, как
изменился, сбив ритм, шаг роты за мной.
Лиц "младших братьев" не было видно, мы приближались к ним против
солнца. Они переговаривались между собой, разминались, как гимнасты на
ответственных соревнованиях перед выходом к снаряду: приседали, крутили
плечами или торсом. И как-то без команды выстроили покрывающую весь наш
фронт шеренгу с длинными, совершенно одинаковыми интервалами. С их стороны
раздался резкий свист, все они застыли, слегка расставив ноги, свободно
опустив руки вниз. Что-то очень угрожающее было в их спокойной
уверенности.
Сзади наша ощетинившаяся пиками двойная линия сама собой остановилась.
Подумал, что будь я в хорошем состоянии (а, возможно, и такой, как
есть), сумел бы со своим ножом поубивать или серьезно ранить всех
"братьев", если бы с каждыми двумя-тремя встречался по очереди. Все мы в
ОКР люди исключительно реактивные и хорошо обученные - есть такие, кто
успевает увернуться от неожиданного удара палкой, когда она уже коснулась
материала куртки на спине, либо от учебной пули, услыхав щелчок
спускаемого сзади курка, чего никак не может нормальный человек, для
которого щелчок и выстрел сливаются в одно. Но, во-первых, есть закон,
запрещающий убивать на других планетах даже в тех случаях, когда это
единственный способ сохранить свою собственную жизнь. Во-вторых, это
тягчайшее преступление вряд ли принесло бы горожанам пользу. Только
сделало бы их иждивенцами не одной лишь машины, а еще моего боевого
искусства.
Очень растянутая линия "братьев" была для указанной манеры боя удобна -
успел бы, пожалуй, пробежать по ней со своим смертоносным оружием с одного
конца до другого прежде, чем они опомнились бы.
Так или иначе решили с Крджем вступить в переговоры. Пошли вдвоем
вперед, подняв пустые ладони - безоружные, мол. До "младших" было метров
шестьдесят. Когда прошли треть этого расстояния, один из них нагнулся,
взял с земли камень или нечто похожее, сильно метнул. Эта штука явно
летела мимо нас, в сторону, однако на излете вдруг повернула прямо ко мне.
Успел отскочить в последний момент, едва не сбив с ног Крджа.
Значит, не хотят. Повернулись, пошли к своим.
Скомандовал нашим ротам идти вперед.
А они стоят, мнутся.
С левого дальнего фланга вдруг выскакивает человек... Змтт! Двумя
руками держит пику, пригнулся, двухметровыми прыжками прямо на того,
который кинул в нас свое устройство. Тот стоит спокойный. И только когда
Змтт добежал, корпус ловко в сторону, пропустил острие пики мимо себя,
взмахнул сверкнувшим на солнце мечом...
Ужас! Никогда не забыть! Голова Змтта на земле. Тело - фонтан крови из
шеи - споткнулось об нее, упало.
В то же мгновение два длинных свиста. Обнажены все мечи, шеренга синих
идет на нас.
Сзади всеобщий стон. Тишина... топот. Не выдержали наши бедолаги. Да
куда им, вовсе непривычным. На землю летят пики, топоры, лопаты. Втв в
середине раскинул руки, что-то кричит.
Что делать - побежали и мы. Крдж хватает за плечо, показывает. Бог ты
мой, со стороны моря поднимается такая же шеренга - ночью, видимо,
выкопали в песке ямы и там укрывались, ожидая нас, справа, на анлаховом
поле - третья. Выходит, с утра уже знали. Кто-то в городе слышал речь
Крджа, сразу побежал предупредить... Нет, не с утра. Раньше. Иначе не
успели бы здесь подготовиться.
Приблизилась окраина. Сзади, с боков, держа строй какого-то открытого
каре, бегут "братья".
А это кто стоит, прижавшись к стене дома на углу?.. Вьюра!
Увязалась-таки. Схватил ее за руку, вырвала, бежит рядом. Впереди
ополченцы рассеиваются в переулки, подворотни, парадные.
Куда?.. К башне! Прямо.
Пронеслись мимо решетки разоренного сквера. На улицах пусто - то ли
паника нас обогнала, то ли в самом городе что-то случилось. Выбежали на
перекресток.
Впереди во всю ширину улицы плотный строй, синих. С обнаженными мечами
идут от музея на нас.
- В разные стороны!
Кто это крикнул?.. Я, кажется.
Толкнул Вьюру с Втвом налево к морю, Крджа направо. Сам прямо с
тротуара в ближайшее окно - прыжок на мировой рекорд. В комнате пусто, на
пыльном полу черные пятна с разводами. Бросился к противоположной двери,
по грудь провалился сквозь гнилые доски в подпол. Внизу в чем-то застряла
ступня - похоже, что в древнем пружинном матрасе. Дергаю. Под второй,
опорной ногой что-то ломается. Пытаюсь упереться руками в доски, но они
гнилые, от них куски отваливаются.
Заслонило в комнате свет. Во всех трех окнах "братья" с мечами.
- Бросай нож!
Про нож знают. Откуда?.. Бросил.
- Выходи.
На улице Крдж в окружении синих. Рот в крови. Успели с ним только
переглянуться.
- Пошел! - Толкнули в спину.
Во дворе за столовой дом с решетками на окнах. Не знал даже, что тут
есть такой. Обитая железом, плотно пригнанная дверь в камеру открылась,
чавкнув, словно вытащенный из насоса поршень. Под самым потолком
застекленное отверстие в два кирпича. Привыкая к полумраку, сел у стены.
Какие-то бессмысленные мелочи лезли в голову. Удивился, что нет в
камере пауков, потом сообразил - новый же день, а не вчерашний. Вчера, как
поднялось солнце, они все вместе с ящерицами исчезли, и кто-то
рассказывал, что видели ядозуба, быстрыми рывками пробегающего по улице к
пустыне. Представил себе, как от него шарахаются, а он и кусать никого не
собирается, только хочет своими непредсказуемыми бросками выйти на
пески... Ни с того ни с сего вспомнилось, как "доброволица" Совета во
время собственного выступления вдруг заснула, не окончив начатой фразы, -
что и говорить, утомлялись, конечно, все.
Только к ночи стал думать о главном. Итак, нас разбили
одним-единственным ударом. Зачеркнули Вьюру, такую счастливую тогда днем
на острове, молодежь, ночью ожидающую открытия нового настоящего музея,
все планы СОДа сделать город независимым от машины. Теперь в лучшем случае
- если не перебьют всех безоружных горожан - снова грязный пляж, маленькие
молчащие очереди к столовой, песок, заносящий дома.
Утром чавкнула дверь. Атлет в синем костюме бросил в камеру хлебец,
поставил на пол кружку воды. За ним в коридоре еще три фигуры - в одной,
казалось, узнал старосту. Постояли посмотрели. Снаружи лязгнул засов.
Хлеб взял. Пока живой, умирать незачем.
Понятно было, почему они так легко своего добилась. Опыт. Веками
накопленное умение удерживать власть. А нам-то как раз не надо было
срываться со всех дверей, открывать свои карты. Но ведь не знали ничего.
На усадьбу случайно наткнулся. Тот старик, который насчет "младших
сыновей", слишком поздно возник, когда на нас уже другие проблемы
навалились. Тут и сыграла роль секретность, которой распределители всегда
себя окружали. А теперь как дальше, что за общество у них будет?..
Наверное, постараются стабилизовать в усадьбе феодальный строй, сделать
неизменным на все времена.
Обо всем готов был думать. Только не о том, что с Вьюрой сделают, если
ее схватили. И при этом понял, что полюбил по-настоящему, только когда на
митинге под огромным красным солнцем и черным небом она выступила
обнаженная, с распространенной точки зрения страшная - руки-ноги, словно
кости, и маска на лице, наверняка обезображенном. Конечно, она была
прекрасна в купальнике, когда решили плавать, но еще прекраснее на
трибуне. Редка ли такая любовь или нет?.. У английского поэта
девятнадцатого века Йейтса есть стихи "К Анне Грегори". Там проводится
разница между любовью подлинной и наносной, мимолетной. Юноша говорит о
золотистых волосах девушки, пробудивших его любовь. На это Анна отвечает,
что может сделать волосы каштановыми или черными и так узнать, ее ли самое
любит юноша. Тут вступает автор с мыслью о том, что как личность, как
нечто независимое от внешности Анну Грегори может любить только бог, а
человеку свойственно получать выход в духовную сферу лишь через
впечатления материальные, физические. В камере мне стало понятно, что
люблю, как бог. Что бы с ней ни случилось, какой бы и кем ни стала. Только
ее и никогда другую...
Три дня, три черствых хлебца.
На четвертый с рассветом, но раньше, чем обычно, загремел засов.
Открылась дверь, но хлебец не летит, воду на ставят. Значит, моя очередь
на допрос и на пытки.
Вошел один. Рослый. Посмотрел на окошечко под потолком, по сторонам,
хотя было еще темно.
Кивнул слегка.
- Привет... В тот раз как-то не представился. Бдхва.
Парень, которого встретил на посевах анлаха. В коридоре за ним никого,
а он стоит ко мне боком без всякого опасения.
Будто угадав мои мысли, вынул из-за пазухи нож. Мой. Крепко держа
рукоятку, повел им в воздухе. (Попробуй броситься, руку отсечет, и не
заметишь сначала.) Прошелся по камере.
- Того, который на авлахе вашему человеку голову отрубил, этой ночью
зарезали.
- Кто?
- Неизвестно. - Совсем спиной ко мне стал. - А тут лес есть.
- Лес?
- Где?
- От дюны берегом шесть дней пути... Горы, за ними лес.
Повернулся ко мне. Теперь в лицо ему падал свет из окошечка. Голубые
глаза, взгляд со знакомой ленцой. Поднял нож, аккуратно разрезал себе
рукав синей обтягивающей блузы. Провел лезвием по обнажившейся руке. Кровь
хлынула. Вдруг вскользь ударился плечом и головой о шершавую кирпичную
стену. Испустил длинный вопль такой отчаянности - показалось, стены вокруг
рушатся. Стал заваливаться назад.
Как он упал, я не видел. Под этот ужасающий вой уже мчался по коридору.
Сбил с ног двоих, которые в вестибюле застыли, прислушиваясь, в дверях
свалил третьего. Выскочил через дверь на улицу, дал спринт. На главном
проспекте полно "братьев" - сразу встрепенулись. Повернул в переулок, там
во двор. Думал, проскочу сквозь квартиру на нижнем этаже, а если пол
гнилой, то у самой стенки быстрой ящерицей ползком. Будут гнаться напрямик
через середину комнаты, сами попроваливаются.
И затормозил в подворотне.
Вьюра.
Вольная, статная, уже без маски. Во дворе отходит от группы "сыновей",
подняв руку приветственным прощальным жестом. И те ей так же отвечают.
Встретились взглядами. Она, покраснев, дернулась назад.
Повернулся, вылетел со двора. И с одной стороны синие, и с другой.
Рядом труба. В ней рокочет.
Прыгнул.
Боги бессмертные! Оказался в щели вращающегося барабана. Отрывает
ногу... Уже оторвало. Спускает вниз головой, сунуло на выгнутую
поверхность. Стенки щели движутся, толкают меня, отворачивают шею. Зерно
себя так чувствует под жерновом... Выкинуло. Нога, кажется, со мной. Еду
на чем-то... Стало светло, впереди опускается и поднимается нож. Весь в
комок. Не сознание, а что-то другое само сжало... Проскочил. Опять качусь
на ленте. Впереди затянутое молочным туманом пространство. Чувствую,
куда-то меня сейчас сбросит. Мимо проплывает узенький коридорчик. Прянул
туда. Головой в твердый пол. Вскочил, упал, отключился.
...Лежу. Рядом гудит лента. Поднялся, побрел в конец коридорчика. Дверь
без ручки. Уперся - все равно что в пирамиду - видимо, с той стороны
открывается. Железо почему-то мокрое.
Пошел в другой конец, к ленте. Быстро катит и справа метрах в тридцати
обрывается прямо в воздух. Если бежать по ней, повернувшись спиной к ходу,
можно подобраться ближе к концу, увидеть, на миг оглянувшись, что там
внизу. Но опасный эксперимент. Зазеваешься, сбросит в бункер, либо в
какой-нибудь чан. А влево по ленте нож, как гильотина. Для резки анлаха.
Сел. Посидел.
Выходит, у Вьюры все было обманом. Что не видит острова, притворялась -
там, в ущелье, как раз ее место отдыха. Сама из "видящих". Даже ростом
больше походит на тех, кто в усадьбе, чем на горожан. Лгала мне, когда
ужасалась тому, что ем сырой жуг с дерева, когда спрашивала о разнице
между инстинктом и разумом. Ложью было все то, что я принимал за чистую
монету.
Даже интересно стало - единственный я такой лопух во всей Вселенной иди
где-то в глухих ее уголках могут быть мне подобные?.. Но, с другой
стороны, ведь она детей спасла. Необъяснимо.
Что же касается моего теперешнего положения, выхода нет из западни, в
которую себя загнал.
Подумал, что если бы сейчас вместе с железным коридорчиком стал бы
проваливаться в бездну или какая-нибудь другая катастрофа, огромное
испытал бы облегчение от того, что все кончается. Даже счастлив был бы -
думать уже не надо, стараться понять, что-то делать.
Увы, это прекрасная, но только мечта! Катастрофы нет, а самому прыгнуть
сейчас на ленту-конвейер - предательство.
Еще посидел. Отчаяние надо уметь преодолевать. Еще в юности заметил,
что слишком эмоционален, взялся себя контролировать. Когда серьезная
неудача, надо со всей силой ее пережить. Уйти вглубь, представить себе все
возможные последствия и ужаснуться. Один раз так, другой, третий... От
этого повторения она перестанет так уж волновать. Да, умру здесь в крайнем
случае. Ну и что? Бессмертных нет. Однако ведь свершилось нечто на Иакате.
Вымирали горожане целых полтора столетия, и если б не произошло здесь
что-то экстраординарное, так и исчезли бы лет через сто. Но произошло,
пробудились. Что бы там дальше ни было, однако хоть в усадьбе, но
останется об этом память. Кого-то когда-то зацепит... От этой мысли
тропиночка пролегла к Бдхву. Раз уж выпустил меня, может быть, он что-то
сделает. Кроме того, ребята на Лепестке. Когда решил высадиться, послал
сообщение. Дойдет дней через сорок пять... То есть почему "дойдет". Вот
как раз сейчас дошло, читают. Будут ждать следующего. Не дождутся, станут
связываться и опять связываться с кораблем, с "Аварийцем". Одним словом,
месяцев через пять на Иакату прилетят. Вопрос в том, чтобы продержаться
без пищи полторы сотни дней. Но ведь и больше люди голодали. По двести
пятьдесят - была бы настоящая цель.
Вдруг тревога пронзила. Вскочил, побежал, ведя рукой по стенке
коридора. Мокрая. Воздух здесь влажный, в нем тонны и тонны воды. К
позднему утру туман конденсируется каплями. Если одной рукой сгребать в
другую, стакана два-три буду получать. Ура!
Теперь насчет цели. Не имею права умирать, потому что с этим островом
вовлек горожан в кризис. Пока неизвестно, благодетелен он или нет. Если
город останется жить - первое.
Конечно, оно не так-то просто - полгода не есть. Тем более что третья
голодовка за сравнительно короткое время. Главное - тут в коридоре делать
совершенно нечего. Но раз нельзя работать телу, остается сознание. Надо с
утра придумывать, о чем весь день думать, и строго выполнять задуманное.
Если пущу мысли вразброд, конец мне.
Лег, положил руки за голову. Задача - не сойти с ума. Начнем.
Попытаемся, например, составить нравственную историю Иакаты...
Хотя нет! Сначала два постулата. Во-первых, считаю, что город не
погибнет - не решатся видящие прибегнуть к крайней мере, ведь кто-то уже
наказан. Во-вторых, не думаю о Вьюре.
...На первый взгляд нравственная история - нелепость. Говоря о прошлом,
всегда имеет в виду череду событий, обусловленных экономикой, классовой
борьбой. Однако, если мера всех вещей - человек, то, скажем, положение,
когда его слово стоит копейку, и в обществе ни на кого нельзя ни в чем
положиться, точнее характеризует эпоху, чем зримые успехи в области
технологии или объявленные - в сфере культуры. Потому что в конечном счете
человек живет другим. Сердцем и головой, чувствами и понятиями.
Существенно при этом, что он (как, вероятно, все живое в природе) более
приспособлен для наслаждения, чем для страдания. В отношении семь к
одному! Ставшая крылатой мысль Чехова "создан для счастья"
экспериментально доказывается устройством мозга. Шестьдесят процентов его
массы заняты физиологией, так сказать "техническим обслуживанием"
организма. Но из оставшихся сорока процентов на раздражение электрическим
током тридцать пять реагируют чувствами удовольствия, подъема и только
пять - тоской, болью, тревогой, страхом. Как правило, жизнь делят на
общественную и личную - при этом последняя понимается как отношения полов
и быт. На самом же деле общественное и личное интегрированы, входят одно в
другое. Не только дома, но и на работе человеку может быть хорошо или
плохо; там и здесь он испытывает либо вдохновение, либо тоскливую скуку.
Чувствует. Эти чувства неподконтрольны никому, ничему, и от них именно
зависит его поведение хоть на заводе, в институте, на поле, хоть дома.
Забвение власть имущими указанного обстоятельства приводит к неминуемому
провалу их собственных планов, так как ход истории в данной стране (на
данной планете) определяется как раз уровнем народной нравственности или
безнравственности. Конечно, сама она зависит от многих факторов
социально-экономического толка, но взятых обязательно в их конкретном
жизненном проявлении, не в абстрактно-лозунговом плане. Назвать-то можно
все как угодно, а важна только фактическая ситуация...
Однако, может быть, Вьюра...
Сбился, затем опять подхватил ускользающую мысль.
...В этой зависимости всего происходящего в мире от индивидуальных
чувств и понятий есть что-то принципиально утешительное. Самое важное
везде зависит от нравственности, а она является прерогативой каждого
сознающего себя личностью...
С этими соображениями заснул и проспал больше суток.
Казалось бы, в моем положении неожиданности исключены. Но они были.
Проснулся. Неторопливо - энергию надо беречь - подошел к шуршащей ленте и
как раз застал феномен. Справа на моих глазах молочный туман прорезался
солнечным лучом. Получалось, в центре машинного зала тоже наверху труба, а
солнце в зените как раз проходит над ней.
Вообще же дни потекли одинаковые. Приучился спать по восемнадцать часов
подряд - только с боку на бок переворачиваешься. Прогулка взад-вперед по
коридорчику, легкая гимнастика, размышления, сон.
Додумал про иакатское общество, взялся за машину. До каких пределов
можно вообще развивать технологию? У нас на Земле, две тысячи шестой год,
наиболее изощренные и быстродействующие компьютеры могут быть
сконструированы лишь самими компьютерами с незначительной только помощью
человека. Завтра уже вовсе без помощи. Но в результате уже начинает
ускользать возможность приведения к человеческому смыслу научных и
технологических истин. Их можно доказывать уже только математически. Новые
мыслящие машины создаются и действуют, однако их устройство и функции не
соответствуют нашему жизненному опыту, не выражаются словом. Этим мы как
бы выпускаем вожжи из рук, отдаемся на милость технологии, будучи не в
состоянии понять того, что в состоянии сделать. Наша сила обгоняет нашу
мудрость. Вот создали здесь на Иакате кормящую машину, получилась унылая
серая жизнь. А если бы такую придумали, что как раз предполагала бы
неимоверные усилия для добычи пищи из нее? Какие поколения выросли бы -
толпы гениев!..
Вообще дисциплина ума много сложнее дисциплины тела и поведения. Трудно
удерживать мысль постоянно в должном направлении. Но старался.
Распределил. С утра первая порция размышлений: социология, философия. Это
легко проходило, потому что впереди главный в сутках момент - пью воду.
Второй этап самый длинный. Перечитывание на память стихов, драм. В эти
часы тоже была приманка - гимнастику сделаю. И на третье, "на сладкое",
воспоминания. Удивляло даже, сколько можно извлечь из памяти, если
сосредоточиться. А на самом заднем плане сознания все равно Вьюра. "И
жалею, и зову, и плачу".
За месяц один раз слышал донесшийся откуда-то стон металла, с ним дрожь
прошла по коридору.
Заметно похудел, начал ощущать приступы слабости. Но знал, что пройдут.
Не испугался.
Однажды в полдень подошел к ленте, чтобы взглянуть на солнечный луч. Он
появился, но не исчез, как ему полагалось, только потускнел.
Что это? Солнце, что ли, остановилось, Иаката перестала вращаться?
Всмотрелся. Длинная палка висит. Шест... Нет, не шест, а веревка,
спущенная сверху из трубы. Ее конец - свободно в воздухе. Метрах в десяти
от обрывающейся ленты конвейера.
Кто?.. Парень с ножом, Бдхва?
Сначала смотрел, будто меня не касается. Потом заколотилось сердце.
Вызов! Не в смысле, что меня оттуда зовут (хотя и это тоже). Прежде всего
вызов моей решимости. Прыгну или нет?
А если не прыгать, то тихая смерть на металлическом полу. Я же напрасно
себя утешаю насчет прилета с Лепестка. Ребята появятся, несомненно. Но как
искать в машине, которая размером в целый город? Которая, возможно, и не
пустит внутрь?
Итак, должен быть прыжок туда, в центр зала. Когда?.. Прежде всего
раскрепостить закоченевшие суставы. Рассчитав длину ленты, потренироваться
в коридоре так, чтобы толчковая нога пришлась точно на тот вал, с которого
лента уходит вниз.
Пять дней на подготовку.
С этими мыслями неожиданно для себя вскочил на конвейер.
Рвануло... Едва удержался на ногах... Несет... Побежал... Прыжок...
Лечу... Ударяюсь лицом о веревку. Схватился... Боже мой, валюсь в пропасть
вместе с веревкой - не выдержала!.. С силой дернуло ее из рук. Ладони в
огне. В самый последний момент удержал конец.
Завис в воздухе. Внизу туман. Громче рокот каких-то механизмов.
Теперь мог бы, раскачавшись, прыгнуть обратно на конвейер. Но не
удержаться. Лента сразу ударит, отбросит. Назад пути нет. Либо пролезу
туда, откуда веревка свисает, либо... В ближайшие пять минут все решится.
Подлез под самый потолок. Над головой в дыре медленно вращается
крупномодульный червячный вал. Канава с ребристой поверхностью. Что у нее
больше - ширина или глубина?.. Если влезу туда, само будет дальше
затаскивать. Уже не вырвешься... Раздавит или нет?.. А, ладно! Одной рукой
за веревку, другую к животу. Втиснулся. Захватило, протаскивает. Кости
трещат, трещат. Не понимаю, почему бедро сжало - плечи-то шире. Кажется,
что самого из собственного тела выдавливает... Умираю... Из ушей, из носа
кровь... Выкинуло наверх.
Вот он, край трубы. Перевалился.
Минут пять сидел на мостовой, весь дрожа от напряжения. И ликуя! Чудо.
Я на поверхности земли. Кое-как вытер кровь с лица, с шеи. На улице пусто.
Веревка тут же рядом уходит в окно подвала. Полез туда. Низко, стоять
можно только на корточках. В песке на полу женщина. К ступне привязан
конец веревки, которая дальше через щель в кирпичах идет наружу. Перед
щелью узел - он-то и остановил веревку, когда я там внизу прыгнул. Если
иначе, оторвало бы женщине ногу. В полумраке не понять, кто именно лежит.
Тронул за плечо. Она приподнялась, что-то тихо сказала, опять легла. Снова
приподнялась, села.
Вьюра!..
Онемел, не знаю, что говорить.
Она вдруг заплакала. Смахнула слезы, улыбнулась. Полезла куда-то в
глубь подвала, вытащила оттуда узел, подала.
- Вот, переоденьтесь.
- Зачем?
- Надо. Посидите здесь, я через минуту приду. - Отвязала от ноги
веревку, смотала, бросила на песок. - Без меня на улицу не выходите.
Ждал ее весь день до ночи. Вышел, побрел к башне. По пути выкупался,
смыл с тела кровь. Ярко светили звезды, на улицах никого, как раньше, до
острова. Возле башни тоже пусто. Пошел было к нашему общежитию. Откуда-то
сзади негромкий голос:
- Кто это?.. Вы, Сергей?
Подошел. Доброволица Тайат.
- Так мы все обрадовались, Сергей, представить себе не можете. Когда
Вьюра рассказала, что вы уже наверху... А она где?
- Кто? Вьюра?
- Ну да! Она ведь за вами пошла. Рассказала, как вы по веревке, и
пошла.
(Сказать или не говорить про Вьюру?)
- Днем еще пошла?
- Днем. И напрасно. Могли схватить. Ее же все знают.
- "Сыновьям? (Сказать или не сказать?)
- Какие "сыновья". Их давно нет. Ушли. Ах, да, вы же ничего не знаете!
Увидел, что на месте той дыры, которая осталась от кратера,
извергавшего шарики, теперь высится большая дюна. И идем мы с Тайат не в
общежитие, а дальше.
- А как получилось с "братьями"?
- Давайте посидим.
Сели. Она начала рассказывать. Оказалось, что в первый день, кроме меня
и Крджа, было захвачено несколько членов Совета. Крдж умер под пытками -
хотели дознаться у него, где комплект с чертежами машины. Саму доброволицу
тоже истязали. Все это было в столовой возле тюрьмы. Вдруг к ним туда
ворвался один из "братьев", зарубил мечом Глгла и еще двух палачей. Было
побоище, его в конце концов убили. Потом два дня прошли спокойно, больше
никого не терзали. "Братья" - всего около двухсот человек - жили тогда в
домах около тюрьмы. И вдруг там крики, шум. Синие выкатились на улицу. В
домах напротив жители дрожали, думали, началось истребление горожан.
Потом, кто посмелее, стали выглядывать в окна, поняли, что "братья" между
собой. Крови пролилось много. Та группа, что побольше, изгнала меньшую из
города. Победители остались еще на два дня, похоронили все трупы. Один
стучал в двери башни, сказал, что снимают осаду и уходят. Навсегда.
- Была осада башни?
- В первый день напали. Но не вошли. Наверху там обнаружилось оружие -
мечи, пики. Мужчины вооружились, не пустили - лестница-то узкая... Тогда
осада. В башне три дня были без воды. Не знали уже, что делать, ведь там
еще и дети. Вьюра потребовала, чтобы ее ночью спустили на веревках с
третьего этажа. Мужчины сами хотели, но из них никто не мог пролезть в
окошко - те, которые на пустыню выходят, совсем узкие. Этой же ночью она
вернулась, подала сигнал, чтобы подняли. Подслушала разговор синих, что в
подвале башни колодец. Нашли, пили воду.
- А вы где были, Тайат? Тоже в башне?
- Не сразу, попозже. Меня отпустили после первого убийства в столовой.
И в башню разрешили войти. Вообще стража была не строгая... Ну, пойдемте.
Пошли по натоптанной тропинке вдоль домов. Спросил, откуда взялась
дюна.
- Дюна? - Остановилась. - Да, это уже не при вас было. Машина стала
кричать. Страшно. Такие металлические вопли.
Снова сели. Над пустыней взошла луна, теперь ясно видел исхудавшее лицо
Тайат. Рассказала, что первый крик раздался вскоре после того, как ушли
"братья". Народ уже осмелел, повыходил из домов, все заглядывали в люки, в
столовые, но букуна не было. А трактористы возили анлах к трубам, совали
туда.
Помолчала.
- Трактористы были за нас. - Вдруг отвернулась, всхлипнув. - Такая
чувствительная сделалась, извините, Сергей. Плохое вспоминаю, не плачу. А
как что-нибудь хорошее - слезы. - Вытерла глаза. - Они всегда были за нас.
Стала рассказывать, что из-за этих криков всем пришлось переселиться в
восточную часть города. Невозможно было выдержать. Некоторые смотрели
издали - близко подойти нельзя было. Какой-то механизм вылез из-под земли.
Или часть его. Что-то делал, непрерывно издавая вопли - может быть, как
раз затем, чтобы не подходили, не испортили его, не помешали. И вот нагреб
эту дюну... Одним словом, переселились. Особенно трудно пришлось членам
СОДа. Целые дни таскали из башни на восток оставшиеся мешки сахарной пыли.
Смотрел на нее. Раньше была очень ладная молодая женщина. А теперь еле
идет.
Остановилась.
- Посидим еще.
- А далеко? Давайте понесу вас.
- Да нет, ни в коем случае! Что вы?
Все-таки взял ее на руки - весу-то килограммов двадцать пять. Видимо,
сильно мучили во время допросов. А она-то, пожалуй, и не знала, где
спрятан комплект. Вьюра, наверное, скрыла от членов Совета, надеясь, что
сам я об этом не буду говорить.
Понес вверх по песку, потом вниз, но уже в направлении города. Понятно
было, что с СОДом что-то случилось. Иначе зачем такие предосторожности -
от города, к городу. Созвездие Лепестка стояло прямо над головой. Может
быть, оттуда как раз радиосигнал летит сквозь черный космос,
регистрируется в "Аварийце". Ребята не знают, что со мной. Должен был,
конечно, связаться, но не хотел докапываться до корабля. Узнают видящие,
что в нем побывал, спрячут снова, да так, что никогда не найдешь.
А вообще наслаждение было после мучительных недель в душном коридорчике
идти в пустыне ночью. И казалось, что в целом на Иакате стало лучше. Про
голод Тайат ни слова, значит, горожане как-то выкрутились.
- Ну давайте, я пойду. Отдохнула.
- Да ничего.
- Тогда вот сюда влево вниз.
Мы были теперь на бархане, где я когда-то трудился. На улице, в которую
он уже вступил. Стали спускаться к засыпанному до третьего этажа дому. Из
окна один кто-то выходит, второй. Третий, кажется, Втв.
- Сергей! Ты? - Распростер объятья.
Поставил Тайат на ноги.
Вдруг боль пронзила всего сразу. Упал на спину. Потерял сознание.
Потом оказалось, что трещина в шейке левого бедренного сустава,
надломлена лучевая кость предплечья, сломано четыре ребра, - все, когда
протаскивало через червячный вал. Но ведь не чувствовал, вылезая из трубы.
Весь поломанный забирался в подвал, вылезал оттуда, шел один и с Тайат по
улице, садился, вставал в пустыне, нес молодую женщину, донес до места и
только тогда рухнул. Держали счастье, что вырвался из машины, подъем,
который испытал, увидев Вьюру, нетерпение, с каким ждал ее, встреча с
Тайат и радость вдыхать воздух с моря.
Только к середине следующего дня пришел в себя. Темная комната, а в
длинной узенькой щели между массой песка и верхним обрезом оконного проема
солнечно. Лежу на полу. Рядом Тайат со здоровенной миской свежего букуна.
Умял все, заснул, даже не спросив подтверждения, что букун наконец пошел в
столовых. Так дней десять - разбудили, поел и обратно в полусон-полубред.
Помню, что на импровизированных носилках пять раз переносили с одного
места на другое, то вверх через какие-то дыры протаскивали, то вниз
спускали. Однажды, когда поспешно уносили, слышал за стеной крики и шум
толпы. Потом лежал в каком-то подвале на окраине вечером, и через два
окошка туда били лучи заходящего солнца. Нежился в них. Прозвучали с улицы
приближающиеся шаги, несколько человек остановилось рядом. Один нагнулся,
заглянул в подвал. Староста! Встретились взглядами, некоторое время
смотрели Друг на друга. Потом его лицо исчезло, услышал снаружи
равнодушное: "Никого нет".
Вот тебе и староста Рхр.
Поправлялся удивительно быстро. И Тайат тоже. Букун, как выяснилось,
пошел, когда я еще в машине сидел. В нем, видимо, изначально были заложены
какие-то целебные вещества. Ребра мои, лучевая кость срослись за неделю,
на второй уже начал потихонечку вставать. Только левая ключица (позже
понял, что еще и ключица) срослась с маленьким смещением. Остальное же,
как ничего не было. Ночью уже ходил и бегал в пустыне.
Постепенно выяснил положение в городе. Иакаты против Совета. Кроме
детей и молодежи от пятнадцати до двадцати. Власть держит Народная Партия
при полном согласии всех взрослых. На "митинги" приходят с лозунгами
"ДОЛОЙ РАЗУМ, ДА ЗДРАВСТВУЕТ ИНСТИНКТ!". Возобновилось прежнее
повторяющееся издание. "Ни в коем случае...", в картинной галерее по
стенам только Попечитель, от острова отреклись, в газете было официально
объявлено, что его никогда не было и нет. Все без какого-либо давления со
стороны видящих. Сами. "Тинэйджерам", подросткам и молодежи, строжайше
запретили гулять по ночам, собираться группами больше трех человек.
Члены СОДа скрываются в полузасыпанных домах северной части города.
Днем показываться на улице им опасно. Втва однажды узнали возле столовой,
окружили, кричали, замахивались на него. До побоев дело, правда, не дошло
- не хватило решительности. И приказ Комитета Народной Партии арестовывать
активистов Совета, вести в тюрьму, тоже не был выполнен. Так же около
сквера получилось с Вьюрой. Кто-то, схватив ее за руку, хотел тащить куда
полагается, но вступился человек, заявивший, что Вьюра спасла от голода
его дочь. Двое стали лицом к лицу, толкая друг друга выпяченными животами
и переругиваясь, а Вьюра ушла. Разговор о ней поднимался всякий раз, когда
упоминалось ее имя. Вспоминали, рассказывали разные связанные с ней
случаи. Узнал, что после ухода "братьев" ночевала только в подвалах
центра, привязав к ноге веревку, другой конец которой уходил в ближайшую
трубу. На Совете думали, гадали, где она, как спасти. А я так и не сказал
никому, что видел ее в компании синих.
При всем том, единственной персоной, которую всерьез искали и всерьез
ненавидели в городе, был я. На меня, чужого, а не на "видящих" валили
"распущенность" молодежи, остановку машины, голод, черное небо и
устрашающее огромное солнце, гибель Змтта. Те, кто по ночам тайно приносил
нам букун, пересказывали беседы иакатов на пляже. Там хвастают один перед
другим, кто сколько мисок букуна съел за день, соглашаются, что теперь для
настоящей жизни опять есть все: превосходная еда, солнечный пляж ("А на
что нам этот остров сдался, если он вообще есть? Я, например, его не вижу,
а ты?" - "Конечно, нет. А как увидишь, если его просто не существует?"),
газета и музей для удовлетворения культурных потребностей - то, что листки
постоянно одинаковые, а картина по всем залам одна и та же, вовсе не
мешает, поскольку ко времени, когда получаешь свежую, позавчерашняя уже
забыта, а портрет Попечителя лучше запомнишь именно из-за повторения. И
тут же дружно проклинают Совет, особенно меня, за уничтожение статуи, так
украшавшей сквер и город. Никого из взрослых не уговоришь в библиотеку, на
ремонт городских зданий, откидку песка, который уже захватил восточный
район и языками даже вторгается в центр. То есть берут лопаты, только
когда букун посылает, но лишь "от сих до сих", ни мгновением больше.
Понятно было, почему. Какие уж теперь из взрослых горожан работники?
Пять-шесть поколений полного иждивенчества сделали свое, лень и
безответственность одолели, мысль о том, чтобы работать, преодолевать
первые трудности перехода на самообеспечение ужасает, и никто не думает о
завтрашнем дне.
Понятно и... горько. Такие планеты, как Иаката, редки в этой местной
звездной системе. Огромная, щедро одаренная природой - не то, чтобы
какая-нибудь невеличка без атмосферы, без жизни. Позади расцвет флоры и
фауны, цивилизации, культуры. Все еще можно вернуть, дать развиваться и
самим развивать дальше. Пусть кругом пустыня, но небо сияет голубизной,
водоросли океана дают кислород. Несколько десятков тысяч разумов в городе
- огромное богатство. Но не хотят. Как в прошлом у нас на Земле алкоголики
и наркоманы, так и здесь взрослые и пожилые иакаты, не думая о самих себе,
о будущем, о потомках, предпочитают медленно вымирать.
Отгремело. Была попытка и сорвалась. Но по ночам где-нибудь во второй,
третьей комнате пустой квартиры, куда пролезть-то можно лишь сквозь
полузасыпанное песком окно, горит свечка. Свет ее не виден с улицы, а
вокруг тесно сидят оставшиеся в живых члены СОДа и активисты.
Долгие обсуждения и споры.
- Горожанам нужна ясная и близкая цель. Лозунг!
- Лозунги ничего не дают. Человека учит только сама жизнь.
- Взрослых она уже выучила. Их не перевоспитаешь. Только молодежь за
нас.
- Нет! Наша надежда на всех тех, кто еще не потерял надежды. Даже на
стариков. Помните, каким был тот старый маляр?
- Молодежь нужно постепенно отделять от машины.
- Отделить от нее сначала самих себя. А мы сидим здесь и ждем, когда
принесут букун.
- Для начала хотя бы медленное движение.
- Как раз немедленное, а не так, что... Необходим прорыв. Например,
вывести молодежь из города.
- Куда?.. Если б мы знали, что сейчас в усадьбе делается. Может быть,
слуги восстали против господ. Вот там бы начать хозяйствовать. Оттуда не
побегаешь на завтрак, обед и ужин.
Все чаще звучало слово "лес". Бдхва сказал мне. После того, как я вышел
из машины, узнал Совет. От него слухи пошли дальше по городу.
В общем, пошел я. То есть не сразу пошел искать лес, а собирали, сушили
сухари в дорогу, отыскали где-то пластиковый мешок для воды на случай,
если придется отойти от моря. А кого еще было посылать, если все мои
друзья за всю жизнь из города ни разу не выходили, даже по звездам и
солнцу ориентироваться не умеют, гор никогда не видели, в трех соснах
заблудятся?
Неописуемое наслаждение было - шагать вот так одному, имея ясную и в
принципе достижимую цель, оставив позади личностные и другие неразрешимые
проблемы. Пустился в путь в середине ночи, чтобы к рассвету оставить
далеко позади поля анлаха, деревеньки, усадьбу и большую дюну. Отъевшемуся
наконец, отдохнувшему, здоровому шагалось удивительно легко, вольно - при
каждом шаге остается еще запас играющей в теле энергии. Смотрел на звезды,
на пустыню, которая, как правило, больше обещает ночью, чем предлагает при
свете дня. В густо заросшем зеленью море изловил десяток рыбешек,
проглотил, закусил сухарем и со, счастливым ощущением физической и
внутренней собранности - все мое со мной - лег спать на отмели, наполовину
погрузившись в теплую воду и накрыв голову пучком влажных водорослей.
Выспался, снова берегом. Путь вовсе не тяготил. Справа море, насчет
которого не возникает никаких вопросов - оно затем, чтобы по нему плавать
на своих судах человеку, а в его глубине радостно существовать
разнообразнейшей живности. О пустыне же можно думать часами. Бесконечная,
протянувшаяся до горизонта, порой каменная "хамада", как на Земле называют
ее арабы, порой песчаная, она не отвечает на твое недоумение - "Зачем?".
Сама для себя? Странно, что на безжизненных планетах о таком вообще не
думаешь, бесконечные голые ровные поверхности и хребты высоких гор кажутся
там совершенно естественными. А здесь нет, здесь пустыня - вызов
человечеству. Подозреваешь в ней непонятную чужую душу. Камни и камешки
покрывают каменное же ложе, и можно часами спрашивать себя, почему именно
этот именно здесь. Берешь камень, бросаешь его, и он ложится, решительно
ничего не меняя в облике окружающего, будто от века был там. Крикнешь,
крик падает тут же у твоих ног. Нет жизни, и вместе с тем она есть, но к
ней не подступишься, ее не встревожишь, потому что ее бытие - вся
бескрайняя равнина до той едва заметной линии, где уже голубовато-серая
она сходится с горизонтом. Чудится тайный смысл, проникнуть в который тебе
не позволяют. Идешь, идешь, и только изгибы береговой линии - мысы,
бухточки, отмели, убеждают, что движешься. Сон, отдых, снова в путь.
На второй день, купаясь, случайно глянул назад и увидел вдали,
километра, может быть, за два от меня, человека. Его фигуру иногда
размывало горячими потоками воздуха, которые поднимались от по-разному
разогретой поверхности пустыни, а в другие моменты фигура становилась
четкой - рослый, широкоплечий мужчина.
Возможно, кто-то из Совета решил все-таки присоединиться ко мне. Не
исключено также, что догнать меня с намерениями недружелюбными хочет
кто-то другой.
Вышел из воды, остановился.
Остановился и тот человек.
Пошел ему навстречу. Он стал отходить назад.
Еще раз остановился. И незнакомец сделал то же самое.
Побежал к нему, и он стал убегать с похвальной быстротой.
Что за дурацкая игра? Или кому-то из усадьбы поручено следить за мной?
Но спрятаться тут негде.
Пошагали дальше - он в двух, иногда трех километрах от меня.
Побежал в сторону от моря, и мой преследователь, сохраняя дистанцию,
последовал за мной.
Ладно, я тебе устрою штуку. Вернулся к берегу, всю вторую половину дня
бежал, надеясь, что он устанет и отстанет.
Не устал, не отстал. Это уже становилось интересным. Опасаться мне было
нечего - на Иакате нет таких, с кем не справился бы один на один и кто
застал бы меня сонного врасплох.
Садилось солнце за спиной. Повернулся, полюбовался. После того, что
было, такими непривычно прекрасными стали закаты, восходы, долгий путь
светила над головой. По-новому оценили. Может быть, как у нас древние
египтяне, - бог!
И там на фоне пурпурной полосы он, мой преследователь.
Стемнело. Бежал и шел еще несколько часов. Спустился в воду, - сухари
тоже в пластиковом мешке - отплыл, лег на спину, стал засыпать. Будет
кто-нибудь приближаться, уши в воде - наверняка услышу, проснусь.
Никто не тревожил до утра. Поел, оглянулся. На том же расстоянии в два
с половиной - три километра тот же наглый сопровождающий. Ну что ж,
поспорим, посостязаемся. Даже весело стало, минуты и часы резвее
покатились. Уже понял, что он не из горожан, поскольку там на такое никто
не способен.
Припустил. Пустыня в этом месте песчаная, вся в мелких дюнах. Бегу
вдоль берега по сырой полоске вблизи воды.
Передо мной уходящий порядочно-таки в море широкий, длинный мыс. Решил
пересечь по прямой. Песок здесь несколько странный - не шелковистые сухие
дюны, а как бы взвихренный небольшими частыми кучками - по верхушечкам
песчинки желто-белого цвета, подсохшие, внизу влажные, коричневые.
Вдруг тяжело стало бежать. Сразу тяжело. Не успел задуматься об этом,
на четвертом шаге проваливаюсь по колени. Огляделся, закусил губу.
Мама родная, зыбучий песок!
Подо мной либо сильный ручей, либо даже подземная речка.
Вытаскиваю одну ногу, вторая глубже уходит. И знаю, что если так вот
топтаться, только скорее засосет.
Мне, конечно, следовало обратить внимание на бросающуюся в глаза
разноцветность песка. Но был отвлечен соревнованием в марафоне. Впрочем, в
этой широте верхний слой песка часа через два-три подсох бы, весь
сделавшись белым, и уже не внушал бы мне опасений. Губительное свойство
таких мест объясняется тем, что вода силами капиллярного натяжения
поднимается снизу от какого-то источника, обволакивает песчинки, резко
уменьшая сцепление между ними. Будь это просто жидкость, я бы в ней не
утонул, только вытеснил бы такой объем песка, который по весу равен моему
собственному. Но это, увы, только почти жидкость, и закон Архимеда здесь
не действует.
Все эти мысли промелькнули в сознании мгновенно. Кстати, вспомнился
читанный в детстве роман Уилки Коллинза "Лунный камень", где кто-то
кончает с собой, нарочно отправляясь в зыбучие пески. Но я-то теперь не
хотел умирать, хотя в машине была минута усталости и слабости, когда об
этом подумалось. Однако что же делать?
Поскольку ноги уже были плотно закреплены там, в глубине, повернул
корпус, шею и посмотрел, появился ли уже мой странный спутник. Если друг
(на что надежды не было), то поможет. Если враг, все равно приятнее
умереть от оружия, чем быть задушенным мокрым песком.
А он уже возник и на этот раз не остановился, подражая мне, как обычно,
а бодро двигался, приближаясь, и был теперь в километре от меня. Долго
сохранять положение, в котором я бы его видел, было невозможно.
Откинуться, что ли, назад и попробовать вытащить сначала хотя бы одну
ногу, хоть на немного...
Лежу на спине. Нога несколько вытащилась, но силы прямой и широкой мышц
мало, чтобы совсем выдернуть ее из песчаного плена. Напрягаюсь что есть
мочи, не получается. А замечаю, что между тем и спину начинает понемногу
засасывать.
Выпрямился, опять оглядываюсь. Преследователь заметно ближе.
Ноги продолжают погружаться, теперь песок уже выше колен. Засасывает со
скоростью сантиметра три в минуту, полностью скроет минут через пятьдесят.
Под ступнями холоднее, чем наверху.
Оглядываюсь.
Пресвятая богородица! Не мужчина это, а женщина. Вьюра!
Мужчиной издали оттого казалась, что за плечами какой-то груз, делающий
их с виду гораздо шире.
Подошла.
- Во-первых, поведаю вам, что еле удерживалась от смеха, когда на
Совете при вашем участии говорили об усадьбе. "Феодальный строй",
"господа", "прислуга", "эксплуатация". Да, действительно, у нас господа и
слуги. Первые занимаются самообразованием, изящными видами спорта,
музыкой, танцами и другими искусствами. Вторые выращивают на полях урожай,
снимают его, сохраняют, готовят господам пищу, убирают в особняках и в
саду. Но мы меняемся ролями через год - вот что! - Сбросила со спины груз,
вещевой мешок с короткими саженцами какого-то растения, присела на песок
(не на зыбучий, конечно). - Хорошо, пусть горожанам, но вам-то как в
голову не могло прийти, что только такое общество приучает человека и
повиноваться с достоинством, и повелевать с уважением, расширяет его
духовный кругозор, дает одним неотъемлемую перспективу стать выше, чем они
сейчас есть, остерегая вторых от злоупотребления своими правами.
По-вашему, может быть только так, что высшие - постоянно высшие, а низшие
вечно внизу, и единственная альтернатива этому - равенство, при котором
человек - ни то, ни другое, а нечто среднее, не способное быть ни
дисциплинированным, как часовой механизм, ни полностью свободным в выборе,
чем заняться?
За время этой речи я успел опуститься в песок сантиметра на четыре, и
шея моя задеревенела. Спросил Вьюру, не сможет ли она сесть так, чтобы мне
не надо было изгибаться, поворачиваясь к ней, и добавил, что место, на
котором я нахожусь, очень опасно, что его следует обойти далеко.
Она встала, оставив мешок на месте, с изящным поклоном поблагодарила
меня за своевременное предупреждение, обошла вокруг мыса по воде и села
напротив опять-таки на твердый песок. За две минуты, пока она это
проделала, я погрузился уже по пояс.
- Слушая вас на острове, - начала она, - я все ждала, когда же наконец
вы скажете о том, что лидеры и руководители в ваших странах время от
времени меняются местами со своими согражданами, которыми управляют. Но не
дождалась.
У меня было что ответить на этот упрек, но, признаться, больше думал о
том, понимает ли она положение, в котором нахожусь. Могла бы бросить мне
одну из длинных лямок вещмешка, которую я привязал бы к лямке своего,
могла бы выкопать небольшую яму и, упершись в нее ногами, дать мне
возможность вытащить себя из западни. Гордость не позволяла мне ввиду
наших достаточно сложных отношений просить у нее помощи.
Я спросил, правильно ли мое предположение, что она принадлежит к
видящим и являлась в городе... (тут я замялся, поскольку не знал
иакатского эквивалента понятиям "шпион", "резидент", "тайный агент")
...наблюдателем.
- Совершенно правильно. - Она кивнула. - Вы догадливы. Могу также
открыть вам, что участвовала в обсуждении плана, как остановить машину.
- Но если так... - На мгновение я даже забыл о том, что меня продолжает
засасывать. - Если так, зачем вы спасали детей и даже отчасти взрослых,
которых старались вытащить из домов, чтобы они шли на море за рыбой?
- А кто спас бы их? Кто? - В ее голосе был оттенок презрения. - В
членах нашего уважаемого Совета... О присутствующих не говорят, конечно. -
Сидя, она слегка поклонилась мне. - В членах Совета я не заметила особой
расторопности.
Я сказал, что тут нечему удивляться, учитывая те условия, которыми
горожане были воспитаны, и спросил, зачем она вообще затеяла всю историю с
островом, если ее конечной целью было погубить город.
- А вы не понимаете? - теперь в голосе была и жалость.
- Нет. - Мое погружение несколько замедлилось, так как уже не только
ноги, а более объемные части тела уходили вниз.
- Потому что по справедливости он должен принадлежать городу.
- Который вы, как и все видящие, ненавидели.
- Конечно.
- Где же логика? - Мне уже начало сжимать нижнюю часть груди, дышать
стало труднее. - Вы приберегали остров для себя и сами же отдали его
горожанам. Хотите, чтобы города вовсе не было, и сами же делаете все
возможное, чтобы выручить его из беды. Наконец, если мне будет позволено
перейти от общего к частному и незначительному, выказываете мне
неодобрение и недоверие, но, как я слышал, дежурили в подвалах центра с
привязанной к ноге веревкой. Не вижу последовательности.
Она рассмеялась.
- Даже удивительно, как тупы могут быть мужчины. Что касается
последнего, того, кто в беде, надо выручать, неважно, друг он вам или
враг. Вы не находите?
- Да. Но кто же вы сама при таких обстоятельствах?
- Человек. - Пожала плечами. - Человек, в котором, может быть, намешано
много разного. Я, как вы, очевидно, поняли, была воспитана средой, где мы
пробегали по всей клавиатуре чувств, не ограничиваясь единственной нотой,
от непрерывного ее употребления уже дребезжащей, фальшивящей. Даже любовь
и ненависть могут соседствовать, не говоря уж о бесчисленных оттенках
других, противоположных чувств.
Тут она попала в самую точку, потому что я сам в этот момент ненавидел
ее за светский тон, неуместный при том положении, в каком я находился, и
любил не меньше, чем в тот день, когда она нагая стояла под черным небом
на площади. Даже больше. Любил и любовался ею похорошевшей, расцветшей,
прибавившей к суровой сосредоточенности последних месяцев сегодняшнюю
беззаботную шаловливость. На лице, которое она так долго скрывала, ни
следа болезни.
Встала.
- Извините, я на минуту.
Побежала опять вокруг мыса. Подумал, что решила наконец помочь мне, и
тут же сообразил - поздно. Спасти меня мог бы, пожалуй, только экскаватор
с большим ковшом на длинной стреле и никакая другая сила на земле и в
небе. Хотел подольше видеть девушку бегущей, но корпус был уже под песком,
а шея больше чем на девяносто не поворачивалась.
Впрочем, она и не собиралась со мной возиться. Просто вспомнила о своей
ноше.
Вернулась.
- Приятно было поболтать с вами. Спасибо. Я, к сожалению, тороплюсь, а
вы здесь, по-моему, будете заняты долго. Всего хорошего.
Быстрым шагом пошла вдоль берега на восток, фигурка ее уменьшалась, я
следил за ней, пока ее не скрыла небольшая дюна.
Теперь мне оставалось совсем немного времени, чтобы приготовиться к
смерти. Длинной вереницей посыпались они, с кем дружил, за кем ухаживал,
кого просто однажды встретил, увидел незнакомого, незнакомую. Девушка с
серьезным умным лицом прошла мимо на Невском - несет виолончель в футляре,
приятель-физик, с которым слушали записи Высоцкого, силачи-весельчаки на
Лепестке, всегда готовые вылететь на аварию, и много-много всяких за
считанные секунды. Потом выше всех стали они, мать, отец, чуть поодаль
дед, которого уже давно нет на свете. Простят ли меня за страшную весть,
что придет из Московского управления ОКР? Ужасно, что один я у них был.
Родился в семидесятом. Маленькая комнатка в коммуналке. Отец эмэнэс - сто
десять в месяц, мать - актриса в Ленинградском областном. Всегда
автобусная тряска по городкам и поселкам, а зарплаты целых девяносто, если
без вычетов. Не решились выпустить в мир второе дитя. Но простят. Космос
бывает жесток, ОКР тогда посылает длинные письма, где есть слова "без
вести". Напоминает последнюю большую войну. А здесь почти и была война,
только маленькая. В детстве завидовал деду, который участвовал в боях под
Ленинградом, Курском, входил в освобожденные города Европы, побывал на
высотах исторического деяния. А я здесь чуть сдвинул историю. И настоящая
любовь озарила. Жизнь была.
Стало неудобно в плечах - сам погружаюсь, а вытянутые руки снаружи.
Поспешно принялся выкапывать ямки с одного бока, со второго. С усилием
просунул руки к животу. Если иначе, стало бы выворачивать из суставов -
дополнительная мука.
Три-четыре минуты оставалось до... Смерть не из самых страшных,
мучиться недолго. Потеряю сознание, тело еще будет ворочаться в тисках
мокрого песка. Чтобы скорее все прошло, надо считать в уме секунды. С
яростью, с гневом на глупую неудачу. От единицы сотен до трех... Вещмешок
давит на затылок.
И...
И ноги уперлись в твердое.
На твердом плотно стали ступни.
- Черт возьми! Ну черт же возьми! Знала ведь паршивая девчонка, оттого
невозмутимость тона.
Вдруг разом вспотело все лицо. Выдернул руку, ладонью вытер. Ну
теперь-то совсем другое дело.
Стал выкапывать яму перед собой. Докопался до колен, упираясь одной
ногой в камень, легко вытащил вторую.
Переступил. Теперь все зависело от того, будет ли впереди опора. Если
да, то важно, выше она или ниже места, где отставшая нога.
Чуть повыше.
До полудня прокапывал мгновенно заплывавший сзади ров. Из последней ямы
вышел на трясущихся ногах, упал у берега. Чтобы в дальнейшем не испытывать
отвращения к песку, погладил его влажный от набегающих волн разлив.
- Ты не виноват. От моей глупости получилось.
Пролежал, задремывая и просыпаясь, шесть часов. Встал, воду и
продовольствие в куртку, брюки и туфли туда же. Побежал; По-настоящему.
Весь вечер и всю ночь. На рассвете вдали увидел Вьюру. У самого дыхание,
как у рыбы, выброшенной на берег, ноги словно колоды. Пока добрался до
нее, она уже закидывала свой рюкзак за плечи. Сел, обессиленный, на песок.
Сказал ей, что, во-первых, у них в усадьбе пятьсот, может быть, человек
со сравнительно несложным кругом дел, в то время как на Земле государство
- огромное образование, где сотни миллионов людей должны быть прекрасно
обученными профессионалами в десятках тысяч специальностей. Поэтому
невозможна такая смена ролей, какая практикуется в усадьбе.
Она прервала меня.
- Это вы виноваты.
- В чем?.. Что сотни миллионов...
- Во всем. Горожане на Иакате спокойно и тихо уменьшались в числе. Если
б не вы, все так и шло бы. В усадьбе были споры о судьбе города,
спокойные, теоретические. И вдруг с неба - вы. Да еще начинаете
пробуждать. Возникает обстановка, требующая немедленного решения... Ну
что, пойдемте? Нам по дороге.
Видела же, что на ногах не стою.
И так оно пошло. Вьюра убегает. Я должен догонять, но нет сил, нуждаюсь
в отдыхе, и болит травмированное бедро. Понял, что сорвал себя на
двадцатичетырехчасовом пробеге, когда после зыбучего песка догонял.
Вьюра заметила мое плохое состояние, стала чаще отдыхать сама. Порой,
прежде чем ей убежать, разговаривали минут по тридцать и больше. Обычно
она уходила, задав мне какой-нибудь вопрос, ответ на который я потом
обдумывал в одиночестве на бегу.
- А может быть так, что в результате своих научно-технологических
успехов человек потеряет инициативу в устройстве собственного будущего?
Или:
- Вы согласны с тем, что ритуалы безмерно легче, чем свободная
деятельность? В них ведь укладываешься, как в мягкую постель. В ритуалах
люди ищут себе рабства, ими же защищают себя от свободы. У вас на Земле
есть ритуалы?
Но больше я размышлял о ней самой и об истории усадьбы на Иакате,
которая открывалась в некоторых ее репликах. Оказывается, я не ошибался
относительно причин почти полной гибели жизни на планете. С усадьбой было
сложнее. В ней после пуска машины прожило жизнь шесть поколений. Первые
ближайшие потомки бюрократов вели себя так, как раньше их родители. Но уже
не было и не могло быть борьбы за теплые местечки, нравственный климат
усадьбы стал меняться. Вместо бывшего в чести понятия "иметь" стали
интересоваться понятием "быть". Над материальными ценностями возобладали
духовные, дети господ и слуг стали составлять дружеские пары и тройки не
по кастовым признакам, а по другим. Несмотря на сопротивление глубоких
стариков в четвертом поколении, взрослые и молодежь решили периодически
меняться с обслугой ролями. Строй, который сначала действительно напоминал
феодальный, сохранили затем, чтобы внутренне не распускаться, не упускать
в прошлое традиционные качества лучших представителей аристократии. Такие,
как понятие чести, рода, ощущение человеком собственного достоинства,
воспитанность, безусловная порядочность, утонченность чувств, рыцарское
отношение к женщине - то, наверное, чем в первых десятилетиях
девятнадцатого века в России могли похвастать дворяне из круга
декабристов, Пушкина, Грибоедова, Чаадаева. Целью маленького усадебного
общества стало восстановление былого величия Иакаты. Промышленная
цивилизация, чей крах остался в памяти, была признана порочной, считали,
что надо остановиться на земледельческой. Но пугалом, дамокловым мечом
висело над оазисом странного рыцарства более чем стотысячное население
горожан, необразованных, ленивых иждивенцев машины. Из боязни, что город
пойдет на усадьбу, создали корпус "младших братьев". По вопросу о судьбе
старой столицы усадьба при господстве пятого и шестого поколений
раскололась на две группы примерно поровну...
На четвертый день пути на горизонте показались горы. Я все шел по
следам Вьюры, иногда догонял. Разговаривали, потом она уходила вперед.
У предгорья набрел на остатки примитивных строений. Внутри утварь,
грубые земледельческие орудия. Понял, что "край" - место, куда лет двести
назад из разоренного голодного мегаполиса в долине бежали те, кто потерял
надежду на промышленную цивилизацию. Поблизости кладбище - несколько
полузанесенных песком, развалившихся на части скелетов. Теперь кости
последних обитателей "края", просто оставленные на земле, не удивили, как
те, что попались в первый день на Иакате, когда шел от корабля к городу.
Вообще отношение к смерти и мертвым очень разное не только по Галактике,
но даже у нас на Земле. Особенно в прошлом. По рассказу Геродота
персидский царь Дарий Первый однажды устроил дискуссию между своими
подданными греками и индусами. Первые сжигали трупы отцов и матерей, что
вторым казалось чудовищным, поскольку согласно собственным обычаям они
поедали тела умерших родителей.
Горы были испытанием. Осыпи, эрозированные склоны, за каждым высоким
перевалом открывался новый, еще выше. Все нагоняло тоску однообразием,
отсутствием малейших признаков зелени, жизни. Вьюра козочкой взбегала
наверх, я еле догонял ее со своим растревоженным бедром. Потом двое суток
шли по ровному, как налитому плоскогорью. Никаких ориентиров - ни дерева,
ни животного, ни человека. От этого впечатление, что не вперед двигаемся,
а только топчемся на месте. На высоте стало холодно, ночевать на голом
камне было неуютно. Далеко впереди появились белые кучевые облака -
первые, какие видел на Иакате. Вьюра ушла так далеко, что не стал
догонять, ночью лег, уснул.
Утром разбудила.
- Идем.
Первый раз обратилась на "ты", что так же редко на иакатском, как на
английском. Сразу прошли накопившаяся усталость и боль в бедре. Небо за
краем плато было ничем не загорожено, вышли к нему.
Вблизи восточный склон покрыт мхами, дальше кустики трав, еще ниже
луга, огромная чаша горизонта с коврами лесов.
Земля обетованная.
Спускался с трепетом. Боязно было помять траву, сломать стебель цветка.
Кустарники стояли одухотворенные, деревья, будто зная что-то сокровенное о
мире, думали свои думы. Из-под хвойного куста выскочил небольшой зверь
вроде нашего леопардового кота. Застыл, как был в этот миг с начавшей
подниматься для следующего шага ногой. Есть еще животные на Иакате! Вьюра
его знала, позвала. Подняв переднюю лапу, кот смотрел на меня с
неодобрительным удивлением. Неторопливо ушел, не оглядываясь, ведя в траве
над собой маленький смыкающийся за ним просвет. (Я уже знал, что Вьюра
ведет меня к лагерю тех, кто решил расстаться с усадьбой.) Тщеславный вид
лоснящегося усатого, мордастого хищника доказывал, что мелких, во всяком
случае, животных здесь много. Решил, что вся местность - забытый в хаосе
последних лет разрухи, а потом разросшийся заповедник. Вьюра догадку
подтвердила. Спускаясь к реке, вступили в рощу деревьев-великанов - стволы
обхватом в десяток метров, кроны выше, чем у австралийского эвкалипта. Под
ногами почва красная, проросшая лишь тоненькими зелеными копьями. Одно
сломалось под моей ногой, из этого места брызнул фонтанчик воды. Крылатая
ящерица села мне на грудь, взлетела. За рощей великанов заросли жуга,
орешник с плодами.
Воздух звенел насекомыми, мне чудилось, поют фанфары.
Подошли к лагерю. Загорелые молодые люди строили здесь деревянный дом.
С достоинством раскланивались с нами. Девушки возле двух палаток
приседали. С удивлением встретил двух городских парней из
Продовольственной Комиссии, которых после ухода "братьев" никто в городе
не видел. Узнал, что уже посланы люди за большим отрядом городской
молодежи.
За те несколько дней, что прожил в лагере отдыхая, молодежь расчистила
участок для посадок анлаха - саженцы были у Вьюры в вещмешке. Приходил
леопардовый кот, сидел, обернув хвост колечком вокруг передних лап,
наблюдал строительство дома. Сказали, что он избран почетным гражданином
будущего поселка...
Путешественник по Вселенной замолчал, посмотрел на часы.
- Скоро мне должны звонить... Это, в общем, все, что стоило рассказать
об Иакате. Остальное - лирика.
- Расскажите лирику, - прозвучал голос.
Из коридора в гостиную вошла дочь профессора, студентка.
Мужчины в комнате задвигались, утомленные долгим сидением в креслах и
на стульях. Только председатель колхоза был свеж, как огурчик.
С веранды доносился звон посуды, там готовили стол то ли для обеда, то
ли для ужина.
Путешественник посмотрел на студентку, кивнул.
- Знаете, я даже молился. Так получилось. У космонавтов дальнего
полета, как в прежние времена у моряков на парусных кораблях, особенный
взгляд на женщин. Они для нас не становятся обыденностью, всякий раз чудо
и тайна. Когда пришла пора, вечером простился со всеми в лагере. Вьюра
пошла проводить. Долго спускались к морю - здесь недавно обнаружили более
удобный путь к пустыне. Шли молча. Начался подъем, предложил Вьюре
вернуться, дальше не провожать, сам, конечно, думая об обратном. Поднялись
на скалы, откуда мне надо было вниз. Она сказала, что на Иакате у мужчины
может быть только одна женщина на жизнь, у женщины - один муж. Стал
обнимать ее, целовал. Она шептала, что где бы я ни был, всегда будет
чувствовать, жив ли и как мне. Стал спускаться, спустился, солнце уже
близилось к горизонту. Вьюра стояла там, где простились. Прошел несколько
километров и всякий раз, когда оборачивался к стене гор, залитых золотом
заката, в тот день желтого, казалось, вижу ее на скале. За спиной
вещмешок, в руке лопата. Звезды горели все ярче, тишина. Пустыню Иакаты
теперь чувствовал дышащей, как-то ко мне относящейся, не чужой. Освещенные
луной серебряные пространства сочувствовали моей тоске, а темные пятна
лощин между дюнами упрекали - оставил, оставил... Неожиданно для себя
вдруг опустился на колени: "Боги - Аллах, Кришну, пресвятая Дева Мария и
Зевс - сделайте так, чтобы ее миновала любая беда". Не религиозный, а
верящий, почувствовал, что должен каким-то ритуалом, словами, действием
выразить то, что во мне. Стал на колени, склонился, поцеловал песок. То,
что дальше, без затруднений. Опять шагал ночами. Трижды встречал группы
идущей в лагерь молодежи из города. Остановил первую. Рассказали, что
город меняется. "Ни в коем случае..." не читают, даже не берут газету у
почтальона. Сумка возвращается в редакцию полной, там опускают тираж в
трубу. Молодежь свободно переправляется на остров. Главное же - атмосфера.
Заговорили. Неисчерпаемая тема - события, когда решалось, жить или не
жить. Вспоминают, кто как встретил беду, вновь и вновь переживают радость
первого появления настоящего солнца. Члены Совета - снова герои. По дворам
многие сажают жуг. Другие группы не останавливал, чтобы не терять времени.
Укладывался в какую-нибудь ложбинку, пропускал мимо приближающиеся в
полумраке шаги, разговоры, смех. На пятые сутки добрался до заветного
места. Снова ночь, знакомая тропинка. Скинул со спины мешок, где сухари и
сушеный жуг. Взялся за лопату. Через час звякнула о металл. Это как голос
старого друга. "Авариен" - давняя модель. Когда на Лепестке корабль
спускали с рам, ухитрились погнуть нагонный гребень, лонжерон оказался с
дефектом. Но не очень-то комфортабельный, он прост и надежен, как
наковальня. Докопался до дверцы, приложил ладонь - распахнулась мгновенно,
будто то, что внутри, совсем изныло, дожидаясь. Включил прогрев. Кресло,
приборный щит встретили, как вернувшегося в семью блудного сына. Не
хотелось пока заглядывать в записи - конечно, там беспокойство. Открыл
"затылочный глаз". Голубым шаром Иаката уже плыла внизу. Смотрел на нее,
думая о том ни с чем не сравнимом счастье, что испытывают сейчас те, кто
остался внизу, в лагере. Никогда ни у кого не было такого, что лежит там
перед людьми. Неповторимый феномен Иакаты. Может быть, позади заповедника
опять леса, горы, удивительные растения и животные, а за пространствами
моря целые материки, где природа тоже вернула свои права. Пойдут,
поплывут, но не так, как первые невежественные завоеватели. Иначе.
Нацарствовались над планетой распределители, прокатилась индустриальная
цивилизация, но оставила людям свой высший цветок - науку. "Если бы юность
знала, если бы старость могла". Но здесь юность как раз знает и умеет,
потому что научило прошлое.
Путешественник задумался на миг.
- И нам на Земле станет лучше от того, что произошло на Иакате. Даже
тем, кто пока ничего о ней и не слышал. Потому что все соединено со всем
прямой и обратной связью. Не только Вселенная, включая любые ее области,
влияет на все, - в том числе и на земные события - но и они на нее.
Галактика оказывает действие на наше Солнце, оно на нас, а мы, в свою
очередь, влияем на Солнце, Галактику, Вселенную. Помните мысль Пико делла
Мирандолы о том, что есть общность в вещах, посредством чего каждая вещь
объединяет свои части внутри себя? Общность, но также единство, в силу
которого любое создание объединяется со всеми другими. Всемирная Симпатия.
Это как оркестр. Инструмент ведет партию, отдавая ее в общую мелодию,
будучи одновременно зависим от всех других, с которыми должен
гармонировать. Он в оркестре, но и оркестр в нем. Иными словами, в плане
поступков каждый человек значим для всей Вселенной.
- А Всемирная Антипатия есть? - строго спросила студентка. - У меня,
например, совершенно определенное отношение к тем мужчинам, которые
бросают...
Путешественник смотрел на девушку, собираясь ей ответить, но в этот
момент прерывисто длинные звонки донеслись из кабинета профессора.
Путешественник глянул на часы.
- Может быть, это меня.
Профессор кивнул ему, двое вышли из комнаты.
Мужчины в гостиной встали.
- Значит, все на все? - спросил председатель колхоза.
- Конечно, - сказал математик. - Теперь мы не сомневаемся в правоте
средневековых мистиков. Слова Мирандолы, что все отдельное есть часть мира
и при этом каждая отдельность в известном смысле содержит весь мир -
сегодня метафора каждой серьезной научной работы. Вещи и явления сплетают
руки.
Вошел Путешественник.
- Так... Отделение механики Академии пока не может разобраться в
машине. Только некоторые места поддаются расшифровке, но общая идея
непонятна... - Осмотревшись, пояснил: - Вьюра передала мне комплект. Она
еще до появления шариков взяла его из машины, спрятала. В лагере передала
мне... Да, Академия... Сделали копии, раздали по всем отделениям. Оригинал
сейчас доставят в Домодедово к самолету. Сможет кто-нибудь отвезти меня к
электричке? На одиннадцать двадцать.
- Я отвезу, - сказал председатель колхоза. - Значит, возвращаешься?
- Возвращаюсь. Отца и мать повидал, из ОКР меня увольняют. Не совсем
увольняют, но предлагают написать заявление. Рассматривали, что произошло
на Иакате, сочли вмешательством. Как раз успеваю. Москва, Белорусский
вокзал, оттуда такси на аэродром. На Байконур вылет в четыре сорок, оттуда
"туннельный проскок" - за шесть часов на Лепестке. Сорок пять дней до
Иакаты. Беру с запасом - неделя, и я в горах. Всего сюда-обратно, как
обещал, четыре месяца.
- Поехали. - Председатель колхоза обнял Путешественника за плечо. - Все
равно мне завтра в районе быть.
Все вышли проводить Путешественника. В саду темнело, ошеломляюще пахли
левкои.
- Коней заведи обязательно у вас там, - говорил председатель колхоза,
открывая дверцу "газика". - У меня в колхозе, с жеребятами считая,
шестьдесят голов. Представляешь? Казахская порода. Косилку тянет, что
трактор. Это раз. Верхом везде проедешь - два. Девчонки, мальчишки все без
ума. Трава у вас там, говоришь, есть. Могу тебе устроить.
Машина, выблеснув фарами, укатила.
Студентка подошла к математику.
- Скажите, где, в какой стороне неба Лепесток?
Популярность: 1, Last-modified: Mon, 30 Oct 2000 12:38:51 GmT