-----------------------------------------------------------------------
   М., Детгиз, 1956.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 28 May 2001
   -----------------------------------------------------------------------





   - А не пора ли вам, ребята, домой, в Москву? - сказал Сошин, переступая
порог.
   "Ребята" -  студенты-практиканты  -  вскочили,  когда  вошел  начальник
партии.
   - Хотелось бы все же видеть результаты, - возразил Виктор Шатров.
   - Вы сами говорили, что каждое дело надо доводить до конца, -  добавила
Елена Кравченко, бойкая смуглая девушка, белозубая и черноглазая.
   Конечно, давно пора было ехать, они знали. Летняя  практика  кончилась,
работы никакой не было. Вот и сейчас перед приходом Сошина  они  сидели  в
культбудке и через окно смотрели на горные склоны,  по-осеннему  пышные  и
пестрые. Цепляясь за  кусты,  по  склонам  ползли  низкие  облака.  Бурая,
красная, оранжевая, золотистая, охристая осенняя листва  виднелась  сквозь
голубую дымку дождя. Капли стучали по крыше,  прыгали  на  крылечке.  Горы
казались печальными и обиженными, совсем не такими, как летом.
   - В Москве сейчас тоже дожди, - сказала Елена себе в  утешение,  -  все
равно незачем торопиться.
   - Москва и в дождь хороша, - подхватил Виктор. -  Мостовые  блестят,  в
них отражаются огни машин. Все сверкает, как будто заново выкрашено.
   - В  театрах  уже  сезон,  -  добавила  Елена.  -  У  подъездов  толпы,
спрашивают, нет ли лишнего билета.
   - А тебе очень хочется в Москву, Лена?
   - И да и нет. Грустно  почему-то.  Целое  лето  мы  искали,  трудились,
надеялись, а теперь уже все найдено, бурится скважина. А мы вроде  лишние,
никому не нужные.
   Виктор кивнул, соглашаясь. Ему тоже было грустно. Вот  и  лето  прошло.
Каждый день они были вместе,  и  не  надо  было  прилагать  усилий,  чтобы
встречаться. Кто знает, как сложатся их отношения в Москве. Ведь он так  и
не выяснил, что Елена думает о нем... А что, если решиться сейчас?
   - Мне хочется поговорить с тобой, Лена!
   Елена поморщилась:
   - Но мы говорим с тобой каждый день. Сейчас тоже. Разве нужно объявлять
об этом?
   - Не знаю, Лена. Мне кажется, что ты избегаешь меня, - сказал Виктор  с
упреком. - Позавчера ты ушла в горы с Сошиным, вчера целый день болтала  с
этим бурильщиком-бакинцем, сегодня поутру  затеяла  разговор  с  кассиром.
Неужели любой кассир интереснее, чем я? А ты говорила еще, что мы друзья.
   Елена прикусила губу. Зубы у нее были мелкие, ровные, а  губы  яркие  и
над верхней губой - чуть заметные усики.
   - Ну почему я такая несчастная! - воскликнула она.  -  Почему  я  вечно
должна объяснять людям, как я к ним отношусь?  Да,  мы  друзья,  но  разве
дружить - это Значит ни с кем  другим  не  разговаривать?  Я  очень  люблю
людей, всяких людей. Вот бурильщик, например, он так  хорошо  рассказывает
про бурение. Знаешь, какие у них бывают приключения? Бур  иногда  ломается
на глубине тысячи метров, а  потом  его  приходится  вылавливать.  Это  же
страшно интересно. Мастер наверху, авария в глубине, и  надо  выходить  из
положения. А кассир! Он мне  целые  истории  рассказывал  о  том,  как  не
сходится приход с расходом и надо в десяти книгах  искать  ошибку.  У  них
свои герои есть, мастера точности - полкопейки  учитывают.  Особая  жизнь,
свои переживания! А  мы  мимо  проходим  и  не  знаем.  Я  всегда  думала:
тоскливое дело деньги считать. А  с  тобой  -  ты  не  обижайся,  Витя,  я
откровенно говорю, - с тобой у меня такое чувство, как будто я одна  перед
зеркалом. Ты студент, и я студентка. Ты сдаешь  экзамены,  и  я  сдаю.  Ты
пишешь стихи, и я пишу. Ты был на практике в горах, и я была. Тебе хочется
в Москву, и мне хочется. Мне грустно уезжать, и тебе тоже. Ну вот,  сидим,
друг другу поддакиваем... Ты, может, умнее и интереснее всех бурильщиков и
кассиров, но ты такой же, как я...
   Виктор тяжко вздохнул. Что можно ответить на эту отповедь?
   - Ну что ж, спасибо за правду, - вымолвил он.
   В эту минуту и вошел Сошин.
   - А не пора ли вам по домам, ребята? - сказал он, стряхивая  брызги  на
пороге.
   - Но вы же сами говорили, что каждое дело нужно доводить  до  конца,  -
бойко возразила Елена.
   Она явно обрадовалась тому,  что  Сошин  пришел  и  тягостный  разговор
прерван.
   - Да, говорил. Задуманное надо доводить до конца.  Много  раз  проверял
это на практике. В пути обязательно встречаются  неожиданные  находки  или
преграды и возникают сомнения: идти  дальше  или  вернуться.  А  усталость
всегда голосует за возвращение  и  может  продиктовать  неверное  решение.
Неизвестно, найдешь ли ты что-нибудь, продолжая путь, но  если  вернешься,
ничего нового не найдешь наверняка. Да, я говорил, что дело надо  доводить
до конца. Но, по-моему, оно уже доведено. Мы искали месторождение и  нашли
его. Завтра буровая дойдет до пласта. Осталось восемь метров.
   - Ну, а вдруг... - начала Елена.
   - Что может быть "вдруг"? Кому-кому, а вам не к лицу сомневаться. Вы же
сами вели съемку. Хотите убедиться лишний  раз  -  пройдемся  на  буровую,
посмотрим, что там выдают на-гора.
   Елена охотно  согласилась,  Виктор  отказался.  Ему  хотелось  остаться
одному и подумать. Когда ты один, не нужно скрывать свою боль... Некоторое
время  он  следил  через  окно,  как  удаляются  две  фигуры  в  плащах  с
капюшонами, потом горестно вздохнул, вынул из  сумки  толстую  тетрадку  в
темно-вишневом переплете и написал: "Е. сказала, что мы  похожи  и  потому
нам скучно вместе". А на другой странице: "Каждое дело нужно  доводить  до
конца. В пути обязательно..."


   Такие записи Виктор делал  ежедневно.  Он  усвоил  эту  привычку  очень
давно, в школьные годы. Еще в восьмом классе Виктор раздал своим товарищам
анкету: "Каким должен быть образцовый человек?"  К  сожалению,  невозможно
было выполнять все  советы  ребят.  У  каждого  было  свое  мнение  насчет
образцовых людей. Потом Виктор прочел у Николая Островского, что жить надо
так, чтобы не жалко было ни одного  потерянного  дня.  После  этого  юноша
завел дневник и положил за правило каждый вечер писать самому себе отчет с
лаконичным выводом: "День прошел с пользой" или: "День потерян".
   Страницы  дневника  пестрели  крестиками  и   ноликами,   обозначавшими
полезные и пропавшие часы. С условными знаками  чередовались  афоризмы  из
любимых книг, рецепты лыжной мази, практические советы:  как  раскладывать
костер  по-цыгански,  как  печь  картошку  и  яйца  в  золе.  Были  тут  и
размышления самого Виктора, например: "Стоит ли ходить  в  гости?"  Виктор
любил  поговорить  о  пространстве  и  времени,  о  любви  и  дружбе,   но
сомневался, допустимо ли это для образцового человека.  С  одной  стороны,
это болтовня, потеря времени, с другой - общение с людьми, обмен мнениями,
проверка своих мыслей, исправление  ошибок.  Виктор  так  и  не  пришел  к
определенному выводу и разрешил себе ходить в гости,  но  не  часто  -  по
средам и субботам. Конечно, из этого ничего не вышло. Друзья не  выполняли
графика и сами заходили когда вздумается, "на минуточку".
   В одном из дневников девятиклассника Шатрова сохранилась такая  запись:
"Сегодня проводил беседу  со  своим  отрядом  о  пионерах.  Рассказывал  о
значении этого слова. Пионерами называли смелых людей, которые проникали в
неведомые края и другим прокладывали дорогу, Прокладывать путь - это самое
трудное. Гораздо труднее, чем  пройти  его.  Труднее  строить  город,  чем
работать в нем, изобрести  труднее,  чем  изготовить.  И  на  войне  самое
трудное - быть разведчиком. Мы, комсомольцы, -  руководители  пионеров,  и
наше место там,  где  прокладываются  пути.  Недаром  комсомольцы  строили
города в тайге  и  поднимали  целину.  Образцовый  комсомолец  ищет  самое
трудное дело".
   Должно быть, поиски трудного дела повлияли на выбор  профессии.  Виктор
задумал  поднимать  геологическую  целину,  стать  подземным  разведчиком,
прокладывать пути шахтерам. Он  хотел  сделаться  геологом  и  обязательно
первоклассным, отважным исследователем, таким, как Пржевальский,  Обручев,
Черский, Семенов-Тян-Шанский.
   Виктор шел к своей мечте настойчиво и терпеливо.  Окончив  десятилетку,
подал заявление на геологический факультет. Экзамены сдал, но не прошел по
конкурсу, готовился еще год, сдавал вторично гораздо удачнее и был принят.
Началась студенческая жизнь. В очередных дневниках рядом  с  крестиками  и
ноликами появились расписания  лекций,  цифровые  таблицы,  необходимые  в
полевой геологии, перечни минералов,  их  химический  состав  и  поисковые
признаки. Тут же Виктор записывал строгие приказы самому себе:  "В  первую
очередь - домашние задания". "Выпустить стенгазету к перевыборам  комитета
комсомола". "Развить в себе волю и  сообразительность,  принимать  решения
быстро". "Стихи писать только по воскресеньям". "Составлять  рабочий  план
на неделю и выполнять его во что бы то ни стало, хотя бы за счет сна".
   И вот он на геологической практике. Это еще не воплощение мечты, но уже
генеральная  репетиция.  Он  -  коллектор,  помощник   геолога,   участник
настоящей экспедиции,  преодолевает  настоящие  трудности  в  неприступных
ущельях Тянь-Шаня, пробирается по скользким тропинкам, пересекает ледники,
лезет на снежные кручи. Вот и сейчас: стоит закрыть глаза  -  и  в  памяти
всплывают горный склон, выветренные сланцы, похожие  на  страницы  старой,
истрепанной книги, цепочка ишаков, постукивающих  копытцами,  проводник  в
лохматой бараньей шапке,  Елена  в  клетчатой  мужской  рубашке  и  лыжных
брюках. А впереди всех Сошин, загорелый дочерна, долговязый,  сухопарый  -
сплошные мускулы. На боку у него сумка, за спиной - вещевой мешок,  совсем
маленький, почти узелочек. Сошин не признает тяжелых грузов.
   "Геолог должен быть не запасливым, а умелым, - говорил он студентам.  -
У запасливого - вещи, он тащит их на горбу и  опасается  потерять.  Умелый
идет налегке и ничего не боится, у него наготове золотые руки.  Запасливый
тащит обувной магазин, умелый - шило и кусочки кожи. Геологический молоток
служит ему лапой, охотничий нож - сапожным.  Запасливый  -  раб  и  сторож
вещей, он нагружает их и выгружает, а умелый в это время находит минералы.
   Приучайтесь ничего не терять, -  повторял  он  постоянно,  -  в  горных
ущельях нет ларьков. Если ты потерял иголку, где достанешь  другую?  Можно
взять с собой запасную иголку, запасные ботинки, запасную шапку,  запасную
палатку, запасную лошадь. Но стоит ли  удваивать  груз  из-за  собственной
неряшливости?"
   Экспедиция в горы Тянь-Шаня в жизни Сошина была четырнадцатой. До  того
он уже побывал в тайге, тундре, в пустынях  и  горах,  знал,  как  следует
ходить по склонам, ставить палатки, разжигать костер под дождем, как  надо
делать  записи,  искать  полезные  ископаемые,  как   проверять   догадки,
вытравлять ошибки. Нет, он не читал своим  помощникам  лекций,  просто  на
ходу делился наблюдениями. И по  вечерам,  урезывая  часы  желанного  сна,
Виктор при пляшущем свете костра записывал советы Сошина:
   "На обсуждениях внимательнее всего слушай  противников.  Друзья  хвалят
тебя за достижения, но достижения уже  налицо.  Противники  придираются  к
ошибкам, они указывают, над чем надо думать...
   Приучайся ходить осторожно. Ходьба - серьезное дело для геолога. Вы  не
идете, а доставляете себя  к  месту  работы.  В  Москве  вы  имеете  право
оступиться, там ходьба ваше частное дело. Если  вы  оступитесь  здесь,  вы
сами выйдете из строя и заставите товарищей возиться  с  вами.  Пузырь  на
ноге - это все равно что прогул. В экспедиции время дорого,  мы  не  можем
допускать прогулов".
   Таков был Сошин,  неутомимый  искатель,  сосредоточенный,  прямой,  как
струна, направленный к цели. А цель на этот  раз  была  необычная:  Сошину
поручено было испытать в экспедиции новый геологоразведочный аппарат. Этот
аппарат даже не получил названия. Одни называли его  подземным  рентгеном,
другие - подземным просвечивателем, по  ведомостям  он  значился  "ПР-55".
Просвечивать недра, находить и фотографировать скрытые в глубине минералы,
делать землю прозрачной - таково было его назначение. И  аппарат  оправдал
себя  блестяще.  К  концу  лета   Сошину   удалось   обнаружить   обширный
золотоносный пласт. Пласт этот находился там,  где  никто  не  ожидал  его
найти: на глубине 890 метров под истощенным прииском Вади-Фиреб.
   Экспедиция начала работу именно здесь, на прииске, отсюда ушла в  горы,
пересекла снежный хребет, спустилась в пустыню, вновь  поднялась.  И  весь
этот маршрут был проделан,  прежде  чем  Сошин  понял,  где  нужно  искать
золото. Но он не жалел о пройденных путях. "В науке бывает  необходимо,  -
говорил он, - иной раз сделать петлю, год проблуждать, чтобы  вернуться  к
прежней задаче с новыми знаниями... Вам кажется, что  мы  зря  ходили,  на
самом деле мы набирали опыт. Ошибка - это мостик к правильному решению".


   Итак, мостик был положен, решение  найдено,  осталось  только  получить
результаты. В сущности, работа Сошина была кончена. В  Вади-Фиреб  прибыли
бурильщики, чтобы достать из-под земли то, что увидел там геолог.
   Прииск ожил. На горной дороге днем и ночью  рычали  тяжелые  грузовики,
волоча грохочущие трубы. За поселком возле зарослей  дикой  вишни  выросла
металлическая вышка, и горное эхо неустанно повторяло ухающие удары, рокот
моторов и лязг железа.
   Сошин    настаивал,    чтобы,    вопреки     правилам,     ограничиться
одной-единственной скважиной,  и  буровой  мастер  Мустабеков,  тот  самый
бакинец с маленькими усиками и черными, как маслины, глазами,  к  которому
ревновал Виктор, говорил, разводя руками:
   - Десять лет работаю, никогда не слыхал, чтобы на  новом  месте  бурили
одну скважину. Восемьсот девяносто метров  бурить?  Скажи,  пожалуйста,  а
восемьсот девяносто первый уже не станем бурить, да?
   Бурение  началось.  Пройдя  поверхностные   рыхлые   породы,   скважина
углубилась в пласты известняка. Вместе с  Сошиным  студенты  приходили  на
вышку несколько раз в день. Они рассматривали шлам -  обломки  разбуренной
породы, и керны - аккуратные каменные цилиндры, извлеченные из скважины. И
как приятно было  каждый  раз  убеждаться,  что  аппарат  не  подвел!  Как
радостно видеть воочию те самые минералы,  которые  угадал  просвечивающий
аппарат!
   Все шло именно так, как предсказывал Сошин. Под почвой  и  слоем  песка
лежали обломочные породы, образовавшиеся из скатившихся с гор камней.  Под
ними - пласт известняка, затем начиная с пятьдесят четвертого метра - слой
черной рассыпчатой глины. В ней  находили  множество  "чертовых  пальцев";
одни из них были толщиной с карандаш, другие - с мизинец, а некоторые -  с
ручку лопаты. Когда-то в народе их называли громовыми стрелами,  говорили,
что они образуются при ударе молнии в землю.  Но  на  самом  деле  это  не
пальцы и не стрелы, а просто остатки вымерших моллюсков,  далеких  предков
каракатиц, живших в юрском периоде, примерно сто пятьдесят  миллионов  лет
назад.
   В  глинах  бурильщики  трижды  встречали  водоносный  слой.  Но   Сошин
предупреждал их метров за двадцать, и опытные мастера быстро справлялись с
водой, закрывая ей путь цементным раствором. Довольный Мустабеков говорил,
расплываясь в улыбке:
   - Всегда бы с таким геологом работать!
   Под  юрской  глиной  начались  каменноугольные  известняки.  Бурильщики
извлекали из  скважины  чистые,  светлые,  похожие  на  сахар  ноздреватые
колонки. А на сто сорок девятом метре попалась  даже  прослойка  угля.  Но
прослойка была очень тонкая,  сильно  засоренная  глиной.  Добывать  здесь
уголь не имело смысла.
   Потом пошел плотный красноватый песчаник. Виктор знал, что  красноватый
цвет - признак жаркого пустынного климата. Да, некогда здесь была пустыня,
ветер пересыпал сухой песок, потом  пришло  море,  застывшие  барханы  под
морским дном превратились в камень, и вот сквозь эти камни  шла  теперь  к
древнему золоту скважина.
   400...  410...   420...   Результаты   работы   бурильщиков   ежедневно
вывешивались на доске у культбудки. И не  только  свободная  смена,  но  и
рабочие с приисков приходили справляться, как  подвигается  многообещающая
скважина.
   600... 610... 620... В горах наступила осень. Поблекли альпийские луга,
снеговая  линия  поползла   вниз   по   склонам.   Студенческая   практика
закончилась,  наступил  месяц,  предназначенный  для  отдыха.  Можно  было
поехать в Крым, на Кавказ, полежать на камнях  возле  ласкового  моря  или
вернуться в Москву, чтобы провести отпуск  в  мягком  кресле  с  книгой  в
руках. Но Виктор и Елена медлили. Им хотелось дождаться золота,  подержать
его в своих руках.
   850... 860... 870... С каждым часом напряжение возрастало.  Проверочная
съемка указывала все ту же цифру - 890 метров. Но на такой глубине аппарат
мог ошибиться на несколько метров.  Сошин  затруднялся  указывать  границы
пластов с безукоризненной точностью Победы можно было  ждать  каждый  час,
каждую  минуту,  даже  сейчас,  когда  Виктор  сидел  такой  грустный  над
раскрытым дневником.
   Хлопнула наружная дверь. Неужели нашли? Вот всегда так у Виктора: самое
интересное он упустит.
   Кто-то грузно  ступил  на  крыльцо,  распахнул  дверь,  встряхнулся  на
пороге, как белый медведь, вылезающий из  воды.  Брызги  полетели  во  все
стороны. Затем из-под капюшона выглянуло  круглое  усатое  лицо.  Это  был
директор прииска Вади-Фиреб.
   - Посиживаешь? - спросил он гулким  басом.  -  А  где  начальник  твой?
Веди-ка его сюда на расправу.
   - Что случилось, Иван Кириллович? Начальник на вышке. Я сбегаю позову.
   - Ах, на вышке? Значит, он знает, что там дошли до гранита.
   - До гранита? Не может быть!
   Сердце у Виктора замерло. Он хорошо понимал,  что  означает  "дошли  до
гранита".  Дошли  до  гранита  -  стало  быть,  встретили  кристаллический
фундамент, осадочные породы кончились и никакого  золота  не  будет.  Ведь
золотоносный пласт - тоже осадочного происхождения.
   Не надевая плаща, Виктор выбежал на крыльцо. Но Сошин уже шел в будку.
   - Чем оправдываться будешь? - встретил его Иван Кириллович.
   - Скважина не дошла до проектной глубины, -  быстро  ответил  Сошин.  -
Надо бурить дальше.
   - Гранит бурить?
   - Да, гранит.
   - Я же говорил тебе, - сказал директор с упреком, - говорил тебе, чтобы
закладывать сразу четыре скважины! Вот видишь, попал  на  слепое  место  и
опорочил все дело.
   - Каждая скважина стоит сотни тысяч, - возразил Сошин.  -  Для  того  и
сижу я здесь с аппаратом, чтобы экономить эти сотни тысяч.
   - Экономия, конечно, - согласился директор. - Но ведь скважина - не луч
света. Вильнет в сторону - и прошла мимо. Уклон  крохотный,  а  ошибка  на
тридцать метров.
   - Я проверял позавчера, - сказал Сошин. - Золото на  глубине  восьмисот
девяноста метров. Сейчас до него шесть с половиной метров.
   Директор  покачал  головой.  Уверенность  Сошина  и   сердила   его   и
подбадривала.
   - Ну хорошо, хорошо, - сказал  он.  -  Тогда  я  посылаю  нарочного  на
Нефтяную Гору к Рахимову. Попрошу у него алмазную  коронку.  Будем  валять
дурака - бурить гранит... на твою ответственность.
   - Беру, - сказал Сошин не задумываясь.


   Рахимов с Нефтяной Горы  не  дал  алмазной  коронки,  уверял,  что  все
коронки заняты. Но на следующее же утро он прикатил  на  прииск  на  своей
лакированной автомашине и, широко улыбаясь, сказал Ивану Кирилловичу:
   - Слышал какие-то чудеса, ушам не верил. А у нас  на  востоке  говорят:
"Глаз надежнее уха. Уши подведут, глаза не обманут".
   Рахимов выглядел добродушнейшим человеком: круглое  лицо,  яркие  губы,
сверкающая улыбка, смеющиеся глаза под черными, в палец толщиной  бровями.
На самом деле он был себе на уме, но,  прикидываясь  простаком,  вел  свою
линию. По существу, он сказал директору: "Не верю я тебе, Иван Кириллович.
Рассказываешь  басни".  Но  сказал  это  с  такой  приятной  улыбкой,  что
обижаться было невозможно.
   - Ну что ж, посмотри глазами, - сказал  Иван  Кириллович.  -  Поедем  к
Сошину, он тебе покажет.
   - А дорога хорошая?
   Рахимов любовно осмотрел свою нарядную машину,  заглянул  под  "капот",
протер стекла, заляпанные разбившейся мошкарой, говоря при этом:
   - У нас на востоке есть пословица: "Коня корми из своих рук, чтобы тебя
слушал, а не конюха".
   Иван Кириллович невольно улыбнулся:
   - Сколько пословиц у вас на востоке? Наверно, ты; сам их выдумываешь.
   - Приходится, - охотно сознался  Рахимов.  -  Иной:  раз  не  вспомнишь
во-время, а иной раз нет пословицы: к случаю. А разве нельзя придумывать?
   Предупрежденный  по  телефону,  Сошин  вместе  со  своими   помощниками
поджидал  гостя  на  поляне,  в  стороне  от  буровой  вышки.  Дождь   уже
прекратился,  но  низкие  облака  застилали  горы,  сквозь  клочья  тумана
просвечивали темные ели. Почва была здесь плотная,  каменистая,  от  дождя
она не раскисла. Свернув с дороги, машина Рахимова выехала на  поляну.  За
колесами потянулся двойной след примятой травы.
   Виктор столько раз участвовал в съемке и все же неизменно  приступал  к
ней с волнением. Вот он стоит на лугу. Это обычный горный склон,  усеянный
валунами, поросший травой. Земля здесь тверда и непрозрачна, как  повсюду.
Кто знает, что таится там, в глубине? Но вот сейчас они заведут аппарат, и
земля как бы  разверзнется,  покажет  золотой  клад,  скрытый  на  глубине
восьмисот девяноста метров.
   Подготовительные работы, как обычно, казались невыносимо долгими.  Пока
механик заводил движок,  раскручивая  его  собственным  ремнем,  Виктор  с
Еленой  установили  широкий  зонт  на  случай  дождя,  подготовили  ровную
площадку, перетащили на нее тяжелый аппарат, сняли чехол и короб.  Рахимов
с любопытством разглядывал  громоздкий  аппарат,  напоминающий  телевизор:
матовый   экран,   рукоятки   регулирования,   циферблаты   приборов    со
вздрагивающими стрелками.
   - А это что? А это для чего? - спрашивал он.
   - Займись-ка уровнями, Витя, - сказала Елена. Она была нетерпелива и не
любила кропотливой подгонки.
   С уровнями всегда приходилось  возиться  долго.  Подвижные  пузырьки  в
стеклянных трубочках никак не хотели остановиться на середине.  Установишь
два - третий не на месте. Начнешь ловить третий - первые два убегают.
   - Как настраивать - на  фотосъемку  или  на  экран?  -  спросила  Елена
Сошина.
   - На экран, конечно.
   - Что значит на экран? - заинтересовался Рахимов.
   И Сошин ответил:
   - Наш  аппарат  принимает  отраженные  лучи.  Их  можно  записывать  на
фотопленку,  можно  направить  на  светочувствительный  экран.  Фотопленка
удобнее при составлении подземных карт, потому что это документ. Его можно
изучать, измерять не торопясь. Но во время предварительных поисков удобнее
смотреть на экран, чтобы сразу видеть, где что находится. А вы  же  хотели
видеть глазами.
   Наконец Виктор справился с  уровнями  и  поднялся,  стряхивая  с  колен
землю. Елена заняла его место. Она быстрее  считала,  и  настройка  обычно
поручалась ей.
   - Частота - на золото? - спросила она.
   - Нет, на цементит, - ответил Сошин и добавил, обращаясь к Рахимову:  -
Я  хочу  вам  показать,  где  находится  бур...  Бур  стальной,  в   стали
обязательно есть кристаллы цементита, и они очень удобны для  нас,  потому
что в природе этих кристаллов нет, так что мы не спутаем бур с окружающими
породами.
   - Готово. Частота - для цементита. Включаю, - доложила Елена.
   Зажглись лампочки, дрогнули стрелки приборов. В аппарате родился звук -
глухой,  ворчащий  бас,  словно  рокот  далекого  грома.  Постепенно  звук
становился все выше, баритональнее, скрипичнее, потом перешел в  надрывный
вой сирены. Сирена звучала  все  тоньше,  пискливее,  писк  превратился  в
шелест, замирающий свист, исчез совсем.
   - Теперь смотрите на экран, - сказал Сошин, поворачивая рукоятки.
   Экран светился мерцающим зеленоватым светом.  Какие-то  серые  пятнышки
двигались по нему слева направо. Потом  у  левого  края  появилась  четкая
вертикальная линия.
   - Буровая скважина, - пояснил Сошин,  указывая  на  линию.  -  Обсадные
трубы у нас стальные.  И  в  них,  конечно,  цементит.  А  теперь  я  буду
увеличивать глубину.
   Он начал медленно крутить рукоятку  глубины.  Серые  пятнышки  побежали
снизу вверх. Черная линия стояла у левого края экрана, такая же прямая.  С
глубиной она становилась все тоньше и чуть-чуть расплывалась. Но вот линия
оборвалась, закончилась яркой точкой. Сошин указал на нее.
   - Здесь бур. Записывайте угол наклона, Елена.
   Елена назвала цифры. Виктор вынул логарифмическую линейку, приготовился
считать.
   - Нет уж, позвольте я подсчитаю, - вмешался Рахимов и взял  линейку  из
рук Виктора.
   Подсчет был прост: зная расстояние  от  аппарата  до  скважины  и  угол
наклона луча, требовалось определить глубину.
   - Восемьсот восемьдесят метров, - сказал Рахимов не без удивления.
   - По сведениям бурильщиков, восемьсот восемьдесят четыре, -  заметил  с
гордостью Иван Кириллович.
   Сошин распорядился настроить аппарат на поиски  золота.  И  как  только
нужная частота была набрана, на экране появилась широкая темная  полоса  -
золотоносный пласт. По вычислениям,  он  начинался  на  глубине  восьмисот
девяноста метров, несколько ниже бура. Это можно  было  хорошо  различить,
потому что буровая скважина тоже виднелась на экране. Неясная вертикальная
линия обрывалась чуть выше темного пласта.
   - А почему видна скважина? - спросил придирчивый  Рахимов.  -  Разве  в
обсадных трубах есть золото?
   У Сошина был готов ответ:
   - Нет, здесь причина другая. В  скважине  воздух,  а  наши  лучи  плохо
проходят через газы. Пустоты выглядят темными пятнами при любой частоте.
   - Теперь покажите мне гранит, - потребовал Рахимов.
   Но тут уж Сошин вынужден был отказаться.
   - К сожалению, на таком расстоянии различить  гранит  трудно.  Ведь  мы
настраиваем аппарат на поиски кристаллов. А в граните - самые обыкновенные
кристаллы: кварц, полевой шпат, слюда. Те же минералы -  и  в  песке  и  в
песчанике вышележащих пластов. Если хотите, можно показать вам  и  гранит,
но это довольно сложная съемка и не очень точная.
   - Да  что  ты  пристал  к  человеку?  -  вмешался  Иван  Кириллович.  -
Достаточно, видел. Золото тебе показали - и хватит.
   - У нас на востоке есть правило, -  вывернулся  Рахимов,  -  не  веришь
глазам, пощупай руками. Мы,  хозяйственники,  любим  пощупать  товар.  Вот
гранит у вас налицо, гранит без всякого обмана. А  вместо  золота  вы  мне
показываете темные пятна, и еще оказывается, что воздух и золото  выглядят
одинаково. А может, там у вас не золото, а пещера или  что-нибудь  другое,
помеха какая-нибудь. Вы не обижайтесь, товарищи, - добавил он  с  чарующей
улыбкой, - ведь алмазная коронка у меня в работе. Значит, я должен  где-то
задержать работу ради вас.
   - Ради месторождения, - сказал Сошин сурово.
   - Но я не вижу золота, одни только пятнышки на экране. Вы  не  думайте,
что я против, товарищи. Я сам прошу: убедите меня как следует.
   - Убедить? - переспросил Сошин. - Сейчас попробуем.


   - Нельзя ли, Иван Кириллович, - обратился Сошин к директору, - взять из
золотоприемки немножко песку. Или еще лучше - самородочек.  Одним  словом,
граммов пять-десять золота.
   Директор задумался.
   - Самородочек? Не знаю, есть ли сейчас.  Из  приискового  музея  разве?
Тоже хлопотно: ходить, выписывать... А не подойдет ли тебе  такое  золото?
Правда, не наше. С чужого прииска.
   Он вытащил из кармашка брюк старинные золотые часы-луковицу с цепочкой.
   - Доверишь? - спросил Сошин.
   - Ну, доверяю, - сказал директор не без сомнения. - Но только ты имей в
виду, что часы именные.  Мне  их  вручил  комполка  в  двадцатом  году  на
Каховском плацдарме.
   Сошин молча кивнул головой, положил часы в папиросную коробку,  коробку
завернул в носовой платок и протянул все это Рахимову:
   - Пожалуйста, товарищ. Спрячьте часы в кустах так, чтобы  я  не  видел.
Заройте в землю в какой-нибудь низинке или канавке поглубже. Если я  найду
часы с помощью аппарата, будет это убедительно?
   Глаза Рахимова заблестели:
   - Неужели найдете часы?
   - Найду.
   Рахимов  взял  сверток  с  часами  и  удалился.  Кусты  начинались   на
расстоянии в триста метров. Рахимов вошел в них и,  обернувшись,  крикнул:
"Не смотрите!" Вскоре он исчез из виду. Только  слышно  было,  как  трещат
сучья под его грузными шагами.
   Минут через двадцать он вернулся. Сошин уже подготовил аппарат и  сразу
включил его. Снова загудело, заныло, засвистело, экран осветился мерцающим
светом, замелькали полоски и размытые пятнышки.
   - Ну, вот и часы, - сказал  Сошин,  когда  на  экране  появилась  ясная
черточка.
   Виктор привычно взялся за топор:
   - Будем вешки ставить?
   - Нет, не надо вех. Просто подойдем поближе.  Замечайте  направление  -
вот на ту ель.
   Сошин отключил аппарат, подхватил  его  и  двинулся  к  кустам.  Виктор
потащил движок, Елена взялась за трансформатор.
   - Может, на машине подвезти вас, девушка? - вежливо предложил  Рахимов.
- Таскать много придется туда-сюда.
   Елена взглянула на  него  и  заметила  лукавую  усмешку.  "Над  чем  он
подсмеивается? - подумала она. - Что-то здесь не так".
   Но раздумывать было некогда. Сошин уже забил костыли и кричал:
   - Давайте трансформатор, Елена! Люди ждут, не будем их задерживать.
   Установив аппарат на опушке, Сошин без труда нашел черное пятнышко. Оно
стало заметно ярче, больше по размеру. Значит,  направление  было  выбрано
правильно. В густой чаще под корнями проникающие лучи без  труда  находили
спрятанные часы.
   - Теперь есть два способа на выбор, - сказал Сошин  Рахимову.  -  Можно
определить расстояние, измеряя время  прохождения  сигнала.  Можно,  кроме
того,  отойти  в  сторонку,  взять  еще  раз   направление   и   построить
треугольник. В вершине его и будут часы.
   - Давайте попробуем и так и так для верности, - предложил Рахимов.
   И снова Елена уловила какое-то лукавство в его голосе.
   Оба  способа  дали  одинаковый  результат  -  до  часов   было   метров
шестьдесят. Сошин двинулся в чащу напрямик.  Мокрые  от  вчерашнего  дождя
кусты обдавали людей брызгами, ветви больно хлестали  по  телу.  Неуклюжий
Иван Кириллович, отфыркиваясь, топал сзади всех,  с  хрустом  ломая  сухие
корни, и ворчал на Рахимова:
   - Удружил, нечего сказать. Не мог выбрать местечко попросторнее.  Полез
в чащобу. Вот уж, усердие без толку!
   - Приближение к боевой обстановке, - оправдывался Рахимов.
   Он тоже запыхался и отирал пот со лба.
   На предпоследней съемке получились не только часы,  но  и  расплывчатое
серое пятно, как предполагалось - воздух в коробке. Еще одна  перестановка
- и Сошин с уверенностью указал на одинокую кочку.
   - Здесь.
   - Разве здесь? - переспросил Рахимов. - Что-то я не узнаю. Впрочем, я с
другой стороны пришел. Теперь сам не найду.
   - А ты уверен, что здесь? Больно уж хорошо дерн уложен. Как будто и  не
тронут, - усомнился и директор.
   Сошин поглядел на экран еще раз, рванул пук травы... и чертыхнулся.
   Ни платка, ни коробки, ни часов под дерном не было. Но в  корнях  травы
тускло поблескивал самородочек, совсем маленький, как огрызок карандаша.
   Сошин принужденно рассмеялся. Он был очень смущен.
   - Вот беда, я и забыл, что мы на прииске!  Извините,  товарищ  Рахимов,
вышла осечка. Но это  задержит  нас  ненадолго.  Просто  заодно  с  часами
придется вытащить все золотины из земли.
   Он снова взялся за аппарат, но Рахимов остановил его:
   - Я сам прошу прощения, товарищ Сошин. Не надо искать часы, они у  меня
в кармане. Я побоялся зарывать  их  в  землю.  Думал,  какую-нибудь  норку
будете искать. Но я удовлетворен, совершенно доволен. Алмазную коронку  вы
получите завтра. Собирайте аппарат, сейчас я подгоню машину поближе.
   Всю дорогу до конторы  Рахимов  был  молчалив  и  сосредоточен.  Он  не
вспомнил ни одной пословицы и не хотел рассказать Елене  про  сцепление  и
зажигание. Но, прощаясь с Сошиным, он улыбнулся и сказал:
   - Золото я видел, хорошо. Но  гранит  я  тоже  видел.  А  под  гранитом
россыпи не будет. Правда или нет?


   Как только бурильщики сменили колонку, скважина пошла вглубь. И  в  тот
же день к вечеру бур дошел  до  заветной  глубины  -  восьмисот  девяноста
метров.
   Результата ждали каждую минуту. Виктор и  Елена  решили  провести  этот
день в культбудке, чтобы не упустить момент открытия. Сошин тоже  не  ушел
спать, осталась вся дневная смена бурильщиков, пришли инженеры и рабочие с
прииска. Народу  набилось  полным-полно.  Время  от  времени  какой-нибудь
доброволец отправлялся на вышку и возвращался с кратким сообщением:
   - Подвигается.
   К  полуночи  неожиданно  приехал  Рахимов  вместе  с  директором.  Иван
Кириллович отозвал Сошина в сторону и сказал шепотом, вернее,  намеревался
сказать шепотом, но слова его были слышны на вышке:
   - Ты, брат, не падай духом. Я твою работу видел и поддержу. Первый блин
всегда комом. До трех раз  не  считается.  Полное  право  имеешь  еще  две
скважины испортить.
   - Я вижу, кто-то другой пал духом, - улыбнулся геолог.
   Директор хлопнул его по плечу:
   - Ладно, ладно, я понимаю: твое дело - бодриться,  а  мое  -  думать  о
последствиях. Как дойдешь до девятисот метров, приходи ко мне  в  контору,
вместе сочиним письмо в трест насчет второй скважины.
   Однако Иван Кириллович и сам не ушел в контору. Он придвинул  скамью  к
печурке, лег на нее, укрылся брезентовым плащом и сразу захрапел.
   - Не понимаю, как можно спать в такую ночь! - сказала Елена.
   - У нас жарко. Ночью работать лучше, - заметил Рахимов, подсаживаясь  к
ней. - Я вспомнил как раз...
   Но сегодня Елена не была расположена знакомиться с  чужим  опытом.  Она
ходила по комнате и спрашивала Виктора об одном и том же:
   - Ну хорошо, Витя, если это не гранитный фундамент, что же это такое?
   - А может быть, случайный валун, - отвечал Виктор.  -  Представь  себе,
что  здесь  была  река.  Она  текла  по  гранитному  ущелью,   откладывала
золотоносный песок. Река была горная, шумная,  бурная,  размывала  откосы,
конечно. Ну вот, какая-нибудь скала обрушилась, упала на дно, на песок.
   - Да, да, это похоже на истину. Но где же тогда отвесные стены  ущелья?
Выветрились? А почему не выветрилась упавшая скала?  Нет,  тут  что-нибудь
другое.
   - Может быть, и другое. Надвиг, например.
   - Ну какие же надвиги у гранита? -  отмахивалась  Елена.  -  Просто  ты
утешаешь меня, Витя. У меня предчувствие, что мы ошиблись. Надо было взять
северо-западнее.
   Так, волнуясь, ожидали они  результатов  бурения.  Но  сколько  времени
можно волноваться? Час, два, три? В конце концов Елена задремала, устав от
переживаний. Заснул Рахимов, положив голову на стол. Сошин ушел на  вышку,
рабочие разбрелись по домам,  оставшиеся  расстелили  брезент  на  полу  и
легли, так  что  некому  было  оповещать,  что  дело  подвигается.  Виктор
старался сидеть неподвижно, чтобы не потревожить Елену,  прислонившуюся  к
его плечу, но под конец заснул и сам. Разбудил его веселый голос Сошина.
   - Эх вы, сони! - кричал тот шутливо. - Спать приехали  сюда  за  четыре
тысячи километров! Для чего мне такие помощники? Сегодня же марш в Москву,
и чтоб я вас не видел больше!
   Елена с горящими глазами крутилась вокруг него, заглядывала в лицо:
   - А что, дошли? Пробурили уже? Гранит кончился? Да  говорите  же,  Юрий
Сергеевич!
   В это время дверь распахнулась, и в комнату,  пятясь,  вошел  бурильщик
Мустабеков. Вместе с  товарищем  он  нес  брезент,  а  на  брезенте  среди
осколков гранита лежал аккуратный столбик комковатой серо-желтой породы, и
в ней были заметны сверкающие искры золотой пыли.
   Бурильщики торжественно положили брезент на стол и отошли  в  сторонку,
чтобы каждый мог полюбоваться.
   - Это как же называется? -  спросил  Рахимов,  разглядывая  серо-желтый
камень.
   - Как называется? - обратился Сошин к Елене.
   И девушка с удовольствием отчеканила:
   -  Архейский  золотоносный  конгломерат  -   сцементированные   древние
россыпи.
   - Восемьсот девяносто три метра  и  семьдесят  сантиметров,  -  заметил
Мустабеков.
   - Ах, чертушка! - Директор обнял Сошина. - Дай я тебя расцелую!
   - Вот видите, - твердил Виктор, -  я  же  говорил,  что  это  случайный
валун. Прошли насквозь, а под ним осадочная порода.
   И тут при всеобщем ликовании послышался жалобный голос Рахимова:
   - Что же получается, товарищи? А как моя диссертация?  Три  года  пишу:
"Методы и приемы разведки бурением". А к чему  теперь  разведка  бурением?
Дайте спички, друзья. Поеду жечь свое сочинение.
   В его голосе было и искреннее огорчение и  шутливая  насмешка.  Техника
шагнула вперед... породила новые методы...  В  самом  деле,  что  остается
делать? Жечь черновики, писать заново.


   И вдруг оказалось, что нужно срочно уезжать,  даже  некогда  проститься
как следует. Рахимов ехал в областной город, мог подвезти студентов, и это
было удобнее, чем ловить на шоссе попутную машину или на автобусе ехать на
разъезд, а там пересаживаться на рабочий поезд. Виктор  и  Елена  побежали
собирать вещи, оформлять документы. Когда они вышли из конторы, машина уже
ожидала их у крыльца.
   - Эх вы, умчались не простившись, догонять пришлось.  Спасибо,  Рахимов
подвез, - сказал Сошин. - Ну, счастливого пути,  ребята.  Счастливого  вам
пути в большую жизнь. Виктору пожелаю больше твердости, требовательности к
людям, а вам, Елена, больше требовательности к себе...
   - Юрий Сергеевич, а вы  говорили,  что  у  меня  характер  изменился  к
лучшему.
   - Начал меняться. Продолжайте его менять.
   - Юрий Сергеевич, я вам напишу из Москвы. Вы мне пришлете ответ?
   - Честно говоря, не люблю родственной вежливости, вы уж простите  меня.
Но если будет какой-нибудь  вопрос  по  геологии  или  сомнения  в  жизни,
пишите, не стесняйтесь. Отвечу безотлагательно.
   - Юрий Сергеевич, а можно...
   Но тут Рахимов потянул Сошина за рукав.
   - Сначала кончим серьезный разговор, - сказал он. -  Девушка  подождет.
Так что же мне делать с диссертацией? Говоришь  -  бурению  конец?  Совсем
вытесняешь, да?
   -  Да  нет  же,  нет,  товарищ  Рахимов.  Наоборот,  не  вытеснение,  а
содружество. Мы - глаза, вы - руки. Мы видим, вы достаете. До сих пор вы и
доставали сами  и  сами  искали  на  ощупь.  Промахивались,  конечно,  зря
бурили... доставали меньше,  чем  можно  было.  Да  вы  не  жалейте  глав,
перепишете  сотню  страниц,  зато  цена  им  другая  будет.   Такое   дело
рождается... дух захватывает.
   - Даже дух захватывает? А что будешь делать захватывающего?
   Сошин задумался. В первый раз Виктор увидел на его сухом, суровом  лице
мечтательную улыбку.
   - Сегодня еще трудно сказать, - начал он. - Не было  времени  обдумать.
Семь лет  я  тянулся  к  сегодняшнему  дню.  Всем  институтом  тянулись  -
конструкторы, физики, радиотехники, математики, электрики, геологи... Этот
день для нас - как неприступная вершина.  Семь  лет  мы  думали  только  о
восхождении... И вот вершина взята. Такой кругозор открылся - не  охватишь
взглядом сразу, глаза разбегаются. Прежде всего -  геологоразведка.  Мы  с
ребятами работали целое лето и засняли двадцать два квадратных  километра.
А все остальное - двадцать два миллиона квадратных километров!  Ведь  ваши
скважины как булавочные уколы  на  теле  Земли.  А  мы  имеем  возможность
составить карту всего подземного  мира.  С  чего  начнем?  Может  быть,  с
больших городов. Кто знает, что  есть  в  окрестностях  Москвы,  даже  под
Москвой, на глубине трех-четырех километров. Вдруг там алмазы, или цветные
металлы, или еще  что...  Есть  еще  такая  попутная  для  меня  задача  -
археологические раскопки. Теперь не надо копать вслепую: посмотрел, где  и
что лежит в кургане или под развалинами,  и  работай  наверняка.  Что  еще
приходит в голову? Исследование вулканов, например. Нам так мало известно,
почему,  собственно,  возникают  извержения.  Или   геология   океанов   -
необъятное поле деятельности. Ведь океаны в три раза обширнее суши, и  дно
их можно изучать тем же самым аппаратом - вода и земля для него  одинаково
прозрачны. А поиски воды - подземных рек в пустыне  -  вам  это  близко  и
понятно, товарищ Рахимов. Тут нужны тысячи людей  и  тысячи  аппаратов.  Я
только начну, продолжать вот они будут - молодежь. Пусть не жалуются,  что
все открыто до их рождения.
   - А сам ты какое дело  выбрал?  Могу  предложить  интересную  проблему.
Например, поиски нефти на Нефтяной Горе.
   - Не знаю, ничего не выбрал... только сегодня начал думать. Впрочем, не
я буду решать. Институт выберет.
   - Да, да, подумать стоит, - согласился Рахимов. - У нас говорят:  "Тигр
берет силой, а человек - мудростью". До  свиданья,  товарищ  Сошин.  Когда
надумаешь, мы поговорим еще - о глазах и руках.
   Рахимов выжал сцепление, дал газ, и машина рванулась  вперед.  Полетели
брызги грязи из-под  колес,  завился  голубой  дымок,  и  остались  позади
прииск, буровая вышка, бурильщики, директор, Сошин, серо-желтый образец  с
золотыми искрами - волнения и надежды целого лета.
   Жизнь перевернула страницу, начиналась новая глава.
   За первым же поворотом Рахимов сказал, не оборачиваясь:
   -  Просьба  к  вам,  товарищи.  Когда  приедем  в  город,  не   спешите
рассказывать. Товарищ Сошин раздумывает, ему все равно,  где  работать,  а
мне не все равно. У меня план разведки, неосвоенные площади,  нам  товарищ
Сошин очень нужен. Я заеду сегодня в институт, предложу продолжать опыт на
Нефтяной Горе. Они согласятся... пока еще не  знают  ничего.  А  узнают  -
загордятся, будут выбирать. Зачем откладывать? Нефть - серьезное дело.  Мы
можем создать условия  для  работы.  Вас  тоже  пригласим,  хорошо?  Дадим
подъемные и площадь... Хотите - отдельные комнаты, хотите  -  квартиру  на
двоих.
   - Но нам учиться еще два года, - возразил Виктор,  несколько  смущенный
предприимчивостью Рахимова.
   - Пожалуйста, учитесь. Вызовем вас через два года.
   Поселок уже не был виден. Дорога петляла по склону  над  шумной  горной
рекой, ныряла под зеленые арки  ветвей,  врезалась  в  плитчатые  каменные
откосы. Ручейки сбегали с мокрых скал прямо на шоссе, наполняя лес гулом и
мелкими брызгами.
   - Смотри, Витя, смотри! - восклицала Елена на каждом повороте. - Почему
ты не переживаешь, не замечаешь ничего? Ах, какой ты равнодушный!
   А Виктор все еще был душой на прииске, повторял про себя слова  Сошина,
боясь потерять хотя бы одно.
   - Лена, ты обратила внимание, как  сказал  Юрий  Сергеевич:  "Вот  они,
молодежь, будут продолжать". Я обязательно  пойду  на  подземный  рентген.
Добьюсь во что бы то ни стало. А ты?
   - И я, конечно, Витя. Больше всего мне  хочется  обследовать  океанское
дно. Это самое неизведанное.
   - А я думал о реках под пустынями. И в Москве  хорошо  бы  пройтись  по
улицам, узнать, что находится  под  Арбатом,  под  Солянкой...  Но  океан,
пожалуй, лучше всего. Давай поедем оба на океан. Будем просить, чтобы  нас
послали вместе. Договорились?
   - Договорились. - Елена кивнула, не задумываясь.
   - Окончательно?
   - Окончательно.
   - Руку?
   Елена крепко, по-мужски пожала руку товарищу.
   Виктор хотел удержать ее руку, помечтать еще о будущем,  но  Елена  уже
заговорила с Рахимовым.
   - А вы мне дадите руль? - спросила она. - Не сейчас - когда  мы  выедем
из гор. Я немножко умею править, чуть-чуть, но только на  хорошей  дороге.
Вы ведете на третьей скорости, верно? А первая - от себя и вверх...
   Ей было некогда мечтать. Она торопилась все узнать, все испробовать.
   Это был только пролог их жизни, самое начало...









   Виктору предстояло дольше всех  ждать  и  волноваться.  Его  фамилия  -
Шатров - была  в  конце  списка,  а  комиссия  по  распределению  вызывала
студентов строго по алфавиту, и Виктор опасался,  что  ему  не  достанется
интересной работы.
   Выпускники ожидали своей очереди в актовом зале. Стены  были  выкрашены
желтой краской, но из-за обилия света  казались  бесцветными.  На  блеклом
фоне  резко  выделялась  пестрая  геологическая  карта,  занимавшая  целый
простенок.  Ее  насыщенные  тона  -  небесно-голубые,   изумрудно-зеленые,
ликующе-алые -  радовали  глаз.  Сидя  на  подоконнике,  Виктор  любовался
неожиданными сочетаниями красок и думал: "Это схема моей судьбы".
   На самом верху слева бросалось в глаза розовое пятно - Балтийский  щит,
обширная страна, которую с древнейших времен  не  заливало  море,  область
гранитных скал и ледниковых озер, топких болот и  водопадов.  Может  быть,
Виктора пошлют туда, в Карелию,  или  на  Кольский  полуостров.  Он  будет
собирать образцы древних пород, которых нигде в мире не встретишь,  только
в Хибинах, Монче-тундре или на Лов-озере.
   Ниже - Русская  платформа.  Вся  она  расцвечена  спокойными  красками:
каменноугольные отложения - темно-серые, меловые - бледно-зеленые,  юра  -
голубая,  пермь  -  рыжеватая.  А  между  двумя  равнинами  -  Русской   и
Западно-Сибирской - разноцветной полосой  лежит  Урал,  и,  как  уральские
самоцветы, сверкают на карте пурпурные, розовые, зеленые,  лиловые  краски
изверженных и глубинных кристаллических пород.
   Виктору хотелось бы  поехать  и  на  Урал,  посмотреть  своими  глазами
веточки золота в кварцевых жилах, густо-зеленый с разводами малахит, яшму,
берилл, бокситы - всю природную коллекцию минералов, собранную  здесь,  на
грани Европы и Азии.
   - Дайте посмотреть, ребята, как едут в Чиатури.
   Получившие назначение протискивались к касте. Если  бы  каждый  студент
отмечал место будущей работы, вся карта была бы  усеяна  флажками.  Только
что искали Североуральск, потом Кохтла-Ярви, теперь Чиатури. Чиатури - это
в  Грузии,  величайшее  в  мире  месторождение  марганца.  Неплохо  и  там
поработать, полазить по горным склонам, одетым виноградниками,  завтракать
абрикосами и чуреком, купаться в бурных речках, где можно  устоять  только
на четвереньках, за ужином  запивать  шашлык  молодым,  нестерпимо  кислым
вином.
   Но вот из кабинета вышла смуглая девушка  с  черными  глазами.  Подруги
бросились к ней:
   - Ну что, Кравченко, куда тебя?
   - В аспирантуру, Леночка, да?
   Виктор подался вперед, но сдержался и  промолчал.  Что  переспрашивать?
Елена - отличница, Елена - любимица профессоров. Конечно, ее  оставили  на
факультете. А как же просвечивание океанского дна? Видимо, просвечивание -
только детская мечта, Елена не променяла аспирантуру на мечту.
   - Нет, не в аспирантуру. В Московское управление.
   - Счастливица! - вздохнул маленький вихрастый Чуйкин. - Что  же  ты  не
поздравляешь ее, Витя?
   - А с чем поздравлять? Сразу из института - на канцелярскую работу,  от
стола - к столу.
   - Товарищи, есть места в Москве! - басом объявил долговязый студент.  -
Я сам читал объявление: "Нужны работники в Трест очистки улиц и площадей".
Берут без всякого диплома, даже с тройками  по  палеонтологии.  Чуйкин,  я
записал для тебя адрес.
   Чуйкин надулся и что-то обиженно забормотал. Виктор смотрел на  него  с
брезгливой жалостью. Пять лет суетился в институте этот  человечек.  Перед
каждым зачетом он терся в деканате, дарил цветы лаборанткам, улещивал  их,
чтобы заранее достать билеты, часами дежурил  в  коридоре,  ловил  сдавших
экзамены, записывал, что и как спрашивают, допытывался, в каком настроении
профессор и ассистенты. "А ты повторил бы лучше",  -  говорил  ему  обычно
Виктор. Но Чуйкин отмахивался. Такой метод подготовки казался ему  слишком
простым,  ненадежным.  И  вот  он  кончает   институт,   получает   диплом
геолога-разведчика и снова суетится, хлопочет, чтобы  его  не  послали  на
разведку. Он ищет каких-то знакомых, добывает справки, ходит к врачам и  в
министерство, волнуется, жалуется, упрашивает. Только одно ему не приходит
в голову: поехать на работу по специальности.
   Виктор отвернулся. Ему  не  хотелось  портить  праздничное  настроение.
Сегодня для него великий день - день отплытия в жизнь.  Виктор  чувствовал
себя как Колумб, покидающий Испанию. Впереди - подземные Америки,  их  еще
предстоит открыть.


   Пять лет прошло в аудиториях. Это было время подготовки и предвкушения.
И сколько раз за эти годы Виктор стоял перед картой,  похожей  на  узорный
туркменский ковер, стараясь угадать  будущие  маршруты.  Может  быть,  эта
извилистая линия превратится для него в порожистую речку, может  быть,  на
этом малиновом или рыжеватом лоскутке он откроет вольфрам, уран или нефть;
может быть, в этом кружочке он будет зимовать, а  в  этом  -  выступать  с
лекцией... И Виктор с волнением читал  названия  на  карте  своей  судьбы:
Амбарчик,  Находка,  Кок-Янгак,  Сураханы,   Дрогобыч,   Щигры.   Однажды,
посмеиваясь над собой, он зажмурился и наугад ткнул пальцем в карту. Палец
угодил в Кустанайскую область, и Виктор несколько вечеров изучал  геологию
этой области, утешая себя тем, что лишние знания не повредят.  Впрочем,  в
Кустанай он так и не попал.
   - А где тут Лениногорск? Подвиньтесь, ребятишки, дайте взглянуть!
   Это долговязый студент, тот,  что  смеялся  над  Чуйкиным.  Значит,  он
поедет в Лениногорск  на  Алтае,  в  город  свинца,  серебра  и  цинка,  в
древнейший рудный край, где еще в доисторические  времена  были  "чудские"
копи. Взгляд Виктора  снова  скользнул  по  карте.  Вот  Алтай.  Правее  -
продолговатое серое пятно: Кузнецкий угольный бассейн.  За  ним  -  крутая
дуга Саян,  голубая  щель  Байкала,  Забайкалье,  исполосованное  выходами
гранита. Еще дальше - Уссурийский край. Разве плохо попасть туда, походить
с геологическим молотком по  следам  Арсеньева,  поохотиться  на  тигра  в
таежных зарослях, поглядеть, как валит по Амуру кета, выплескивая воду  на
берега? А там, наверху, -  Охотское  побережье,  Камчатка,  залитая  яркой
зеленью (так обозначают базальт и близкие к нему породы).  И  на  Камчатку
хочется поехать, а еще лучше - на Крайний Север; где до сих пор  виднеются
бледно-серые овалы с вопросительными знаками, места, куда геологи  еще  не
заглядывали. Вот отправиться бы туда...  И  чтобы  маршрут  пересек  белое
пятно и, стирая вопросительные знаки,  потянулась  бы  по  следам  Виктора
цветная ленточка условных обозначений.
   Но тут из кабинета выскочил радостный Чуйкин, взъерошенный еще  больше,
чем обычно.
   - Оставили по болезни! - объявил он громогласно. - Следующий - Шатров!
   - Если ты болен, зачем шел в геологи? - сказал Виктор, открывая дверь.
   Председатель  комиссии  посмотрел  на  Виктора  сердитыми  и   усталыми
глазами. Он был возмущен разговором с Чуйкиным,  и  это  слышалось  в  его
тоне.
   - А вы куда хотите поехать?
   - Куда угодно, но обязательно на подземный  рентген,  -  сказал  Виктор
твердо.
   - Направить вас в  Московский  геофизический  институт?  -  переспросил
председатель с иронией.
   - Еще лучше - в Среднеазиатский.
   - Нет у нас мест, - отрезал председатель сердито.
   Виктор стоял на своем:
   - Если вы пошлете,  место  найдется.  Работы  полным-полно.  Я  был  на
практике в первой экспедиции  просвечивания.  За  целое  лето  мы  засняли
двадцать два квадратных километра. А все остальное - двадцать два миллиона
квадратных километров?
   Председатель слушал, неодобрительно морщась. Но тут неожиданно вмешался
незнакомый старик с острой седой бородкой.
   - Для подземного рентгена непочатый край работы, - сказал он сердитым и
звонким голосом. - И я напоминаю вам,  Иван  Иванович,  я  полгода  прошу,
чтобы вы послали аппараты на Камчатку. Мы ожидаем извержения через год или
два. Его обязательно нужно проследить.
   - Но  ведь  это  новое  дело,  специалистов  нет.  Товарищ...  если  не
ошибаюсь,  Шатров...  не  устроит  вас.  Он  только  видел   аппараты   на
студенческой практике.
   - А мы пошлем его подучиться в Ташкент месяца на три.
   Председатель пожал плечами.
   - На Камчатку поедете? - спросил он с вызовом.
   Сдерживая радость, Виктор молча кивнул  головой  и  взял  ручку,  чтобы
расписаться. Старик с остроконечной бородкой  привстал  и  тронул  его  за
рукав:
   - Вы зайдите ко мне, молодой человек. Лучше  всего  утречком,  часов  в
девять. Адрес вам дадут в  деканате.  Моя  фамилия  Дмитриевский,  Дмитрий
Васильевич.


   Дмитриевского Виктор знал  только  понаслышке.  В  институте  профессор
появился недавно, его только что назначили деканом. Но  по  его  учебникам
Виктор учился на третьем и на четвертом курсах. А в книгах других  авторов
встречались  "метод  Дмитриевского",  "теория   Дмитриевского",   "таблицы
Дмитриевского".
   Приглашение было почетным и страшноватым. Виктор опасался, как  бы  ему
не учинили добавочный экзамен.  Кто  знает,  вдруг  он  не  угодит  и  его
отставят, пошлют на Камчатку  другого...  Поэтому  юноша  не  без  робости
позвонил в квартиру Дмитриевского в полукруглом доме у Калужской заставы.
   Профессор сам открыл дверь.  Узнав  Виктора,  он  нахмурился  и  сказал
недовольно:
   - Вам  придется  подождать.  Вы  пришли  на  двенадцать  минут  раньше.
Посидите здесь.
   Комната, куда вступил Виктор, казалась  нежилой,  она  была  похожа  на
уголок книгохранилища. Книжные полки располагались вдоль стен и под прямым
углом к ним, образуя узкие коридорчики. Книги  стояли  на  полках,  лежали
между ними, на столе и под столом, они  заполонили  комнату,  оттеснили  в
дальний угол узкую кровать, тумбочку,  небольшой  письменный  стол.  Книги
были здесь хозяевами, человек казался случайным гостем.
   Виктор поискал свободный стул, но не  нашел:  на  одном  лежали  горкой
папки с надписью "На рецензию", на другом стояла электрическая  плитка  со
сковородкой,  на  третьем  оказались...   тяжелые   гимнастические   гири.
Перехватив удивленный взгляд Виктора, старик сказал ворчливо:
   - Да, да, это мои гири. Я занимаюсь  гимнастикой  каждое  утро.  Можете
пощупать мускулы. Желаю, чтобы у вас  были  не  хуже,  когда  вам  стукнет
пятьдесят семь.
   Он нахлобучил шляпу, обмотал вокруг шеи шелковый белый шарф и вышел  на
балкон, хлопнув стеклянной дверью.
   Квартира Дмитриевского  была  на  восьмом  этаже.  Сверху,  с  балкона,
открывался вид  на  просторную  магистраль,  плавный  изгиб  реки,  крутые
глинистые  обрывы,  парк  с  нежной  весенней  листвой,  прозрачной,   как
юношеский  пушок,  стадион,  похожий  на  лунный  кратер.  Левее  виднелся
стремительный шпиль университета, еще левее - быстро растущий  район,  где
многоэтажные корпуса и башенные краны ежегодно продвигались на  юго-запад,
тесня пашни и кустарники. Профессор стоял у перил  неподвижно.  Шляпа  его
вырисовывалась на фоне города, вровень со шпилем высотного здания.
   "Чудной старик! - подумал Виктор. - Меня заставляет ждать, а сам  вышел
на балкон. Наверно, доктор прописал ему свежий воздух".
   Ровно в девять часов захрипел  будильник.  Помедлив  минуту,  профессор
вернулся в комнату, торопливо записал на листе бумаги  несколько  строк  и
только после этого обратился к Виктору:
   - Вам пришлось потерять  несколько  минут,  молодой  человек.  В  вашем
возрасте это не страшно, а мне приходится уже беречь время. Сколько я буду
работать еще в полную силу? Лет пятнадцать, двадцать, двадцать пять  самое
большее. А дел  много.  Вот  сегодня  лекция,  консультация,  заседание  в
деканате, ученый совет. Глядишь, и не останется времени на  главное.  И  я
очень берегу часы, особенно самые лучшие - утренние. Они  посвящены  моему
главному труду, - он похлопал  по  толстой  папке,  лежащей  на  столе,  -
"Движения земной коры". Это громадная тема.  Мы  живем  так  недолго,  что
движений коры даже не замечаем. Геологу нужно большое  воображение,  чтобы
представить себе миллионы лет и  миллионы  квадратных  километров.  Вот  я
гляжу на каменные массивы зданий и  думаю  о  массивах  земной  коры  -  о
плитах, платформах и щитах, представляю себе, как они поднимаются и тонут,
лезут друг на друга. О больших проблемах хорошо думается, когда глядишь на
широкие горизонты. Пожалуй, если бы напротив поставили многоэтажный дом, я
бы не смог работать. Пришлось бы искать новую квартиру.
   Разговаривая с Виктором, профессор занялся хозяйством: достал  тарелки,
поставил на  плитку  кофейник,  принес  сковородку  с  румяной,  аппетитно
пахнущей яичницей. Всезнающий Чуйкин предупреждал Виктора,  что  профессор
любит угощать посетителей, сам готовит, сверяясь с  "Книгой  о  вкусной  и
здоровой пище", гордится своим искусством и  бывает  доволен,  если  гости
говорят: "Как вкусно! Вероятно, вам приносят из ресторана?"
   - Сейчас я пишу главу о вулканах... - продолжал  профессор,  накладывая
Виктору полную тарелку. - Кушайте. Я понимаю, что вы уже завтракали, но  в
ваши годы я умел завтракать три раза подряд. Кушайте, не заставляйте  меня
тратить время на уговоры. Итак,  я  пишу  о  вулканах.  Это  очень  важный
раздел. Может быть, вулканы и  не  столь  важны,  но  они...  -  профессор
поискал сравнение, - они как сыпь во время болезни. Это внешнее проявление
подспудной жизни земного организма. Мы - как средневековые врачи,  которые
пытались распознавать болезни, глядя только на глаза, язык и кожу. Или еще
так я писал... - Он протянул руку, почти не глядя достал с полки  книгу  и
прочел заложенное место: - "Земной шар можно сравнить с домом, у  которого
толстые каменные стены и очень мало окон. Окна -  это  вулканы.  Время  от
времени из них вырывается пламя. Мы стоим снаружи в почтительном отдалении
и пытаемся угадать, почему возник пожар". Нравятся вам такие слова?
   - Очень нравятся. Хорошо сказано, - ответил Виктор.
   Он представил себе шершавую  каменную  стену,  узенькое,  как  бойница,
окошко и язык пламени, прорвавшийся сквозь решетку. Почему  возник  пожар?
Попробуй угадай.
   - А мне не нравятся, - сказал профессор неожиданно.  -  Не  вижу,  чему
радоваться. Расписался в собственном бессилии и доволен. Ученый должен  не
угадывать, а знать точно, должен разобраться, что же происходит в  вулкане
перед извержением  и  во  время  извержения,  проникнуть  взглядом  сквозь
каменную кожу Земли. Вот это  и  предстоит  вам  проделать.  Просвечивание
вулкана  -  неотложная  задача  науки.   Вы   утверждали,   что   методику
просвечивания вы знаете?
   - Я познакомился с подземным  рентгеном  на  студенческой  практике,  -
сказал Виктор. - Меня направили в опытную экспедицию,  которая  опробовала
аппараты. Начальником партии был у нас Сошин.
   - Сошина я знаю. Он дельный геолог.
   - Очень дельный, - подтвердил Виктор с энтузиазмом.
   - Ну, если вы работали у него, за практику я спокоен. Теперь о  теории.
Я написал для вас небольшую инструкцию. Вот  она,  читайте  внимательно  и
задавайте вопросы...


   Так определилась судьба  юноши.  Подземный  рентген  мог  решить  много
задач. На долю Виктора выпала задача  изучения  вулканов.  На  карте  было
много кружочков. Ему был отведен кружочек с надписью "село Гореловское" на
далеком полуострове, похожем на лист дерева.
   Одно огорчало Виктора. Он-то  уезжал...  а  Елена  оставалась.  А  ведь
тогда, на  практике,  Елена  тоже  увлеклась  подземным  просвечиванием  и
обещала посвятить ему свою жизнь. Из гор юноша и девушка привезли  хорошую
и светлую дружбу. Елена предпочитала стыдливое слово "дружба",  но  Виктор
называл свое чувство иначе.
   Однако в Москве отношения незаметно переменились. В сущности, и  дружбы
никакой не осталось. Елена была общительной,  у  нее  оказалось  множество
подруг, друзей и новых знакомых. Одним  она  помогала  заниматься,  другим
устраивала личные дела, с третьими ходила  в  театр,  с  четвертыми  -  на
каток. И когда бы  Виктор  ни  постучался  к  Елене,  он  заставал  у  нее
трех-четырех человек, уже  одетых,  уже  опаздывающих  куда-то,  говорящих
наперебой:
   - Лена, ты скоро? Лена, мы тебя ждем!
   А Виктору хотелось бы сидеть рядышком на диване, держать смуглую тонкую
руку Елены, тихонько говорить... и даже не говорить, а молча думать о  тех
зеленых горах, где началась их дружба, и обо всех других горах и равнинах,
где они будут вместе, вдвоем, после окончания института...
   Но Елена всегда была занята. Она занималась и в шахматном  кружке  и  в
драматическом,  готовила  доклады  для  студенческого  научного  общества,
училась танцевать на льду, плавала  и  прыгала  в  длину  с  разбега.  Для
мечтательного молчания  не  хватало  времени.  Виктор  попытался  выразить
неудовольствие, но Елена возмутилась.
   - У тебя странное понятие о дружбе, - сказала она. - По-твоему, дружить
- это значит сидеть в запертой комнате с  опущенными  шторами.  А  я  хочу
разговаривать с людьми, я люблю людей, ребят и девушек... Нет,  Витя,  как
хочешь, нельзя дружбой загораживать весь мир. Неправильная это дружба...
   Виктор не стал настаивать. Весь мир загородить он не может и не  хочет,
а  если  "мир"  заслоняет  его,  это   естественно.   Не   такой   уж   он
замечательный... И Виктор устранился, перестал навещать Елену. Но все же в
душе его жила надежда. После института, мечтал он, когда они  снова  будут
вместе в горах, в пустыне или в тайге, все пойдет по-старому.
   Виктор так надеялся на благодатное влияние гор! Решение Елены  остаться
в  Москве  он  воспринял  как  измену  и  ему  и  общему  делу.  Подземное
просвечивание было для юноши самой высокой, самой заманчивой целью. Он  не
представлял себе, чтобы настоящий геолог мог с легким  сердцем  отказаться
от такого счастья. Значит, Елена не была настоящим геологом.  Да-да-да!  И
зря ее приняли в институт и напрасно ставили ей пятерки. Она  -  Чуйкин  в
юбке, и Виктор скажет ей это в глаза.
   Но не так просто было поговорить с Еленой, если она  не  хотела.  Елена
умела окружать себя прочной броней из смеющихся подруг. Не мог же Виктор в
их присутствии затевать принципиальный  разговор.  Он  начнет  возмущаться
всерьез, а девушкам будет только забавно.
   Но все же разговор состоялся неожиданно для обоих.
   Это было вечером на обрыве Ленинских гор, на широкой, всегда  пустынной
площади, которую студенты называли "асфальтовым прудом". Виктор спешил  из
нового здания университета  в  старое.  Он  издали  увидел  остановившийся
троллейбус, погнался за ним, но не успел.  Троллейбус  ушел,  и  Виктор  с
разгона чуть не  сшиб  единственную  пассажирку,  которая  сошла  на  этой
остановке.  Пассажирка  взглянула  на  него,  вспыхнула,   глаза   у   нее
забегали... Но Виктора нельзя было не заметить - он стоял в двух шагах.
   - Здравствуй, Витя. Куда ты мчишься? - спросила  Елена  с  принужденной
улыбкой.
   Виктор махнул рукой по направлению к центру. Можно было бы сказать:  "Я
спешу, до свиданья", и уклониться от неприятного  разговора.  Но  Елена  с
решимостью отчаяния взяла Виктора под руку:
   - Давай поговорим...
   Они перешли через "асфальтовый  пруд"  и  остановились  на  самом  краю
обрыва, у гранитной балюстрады. Сколько студентов и студенток стояли здесь
весенними вечерами, любуясь на яркие звезды московских огней и на  тусклые
небесные светила над городом!
   И сейчас перед  ними  сияла  бесконечная  россыпь  огней.  Предупреждая
ночные самолеты, мерцали красные звездочки на высотных зданиях,  фабричных
трубах и мачтах  радиостанций.  В  многоэтажных  корпусах  на  Усачевке  и
Фрунзенской набережной светились все окна - шахматные  ряды  бело-голубых,
зеленых  и  оранжевых  точек.  Миллионы   москвичей   отдыхали,   ужинали,
беседовали, быть может, выясняли отношения, как Виктор и Елена.
   - Ты, наверно, презираешь меня, Витя, - начала Елена.  -  Думаешь:  зря
приняли ее в институт, учили, хвалили, а она - Чуйкин в юбке, пристроилась
в управлении, и прощай геология!..
   Так она сказала, слово в слово. Даже Чуйкина в  юбке  помянула,  словно
прочла все мысли Виктора. И столько горечи было в ее  голосе,  что  Виктор
поспешил отречься:
   - Нет, нет, Лена, я не думал  так,  честное  слово!  Геологи  требуются
повсюду - и в поле, и в шахтах, и в научных институтах.  Тебя  оставили  в
Москве, значит, ты нужнее здесь, а меня послали на Камчатку, и я рад. Меня
всегда тянуло к полевой геологии. Впрочем, поле или город  -  это  не  так
важно, главное работать как следует.
   - Счастливые вы, мужчины! - вздохнула Елена. - Ни с чем вы не  связаны.
Нам, девушкам, все труднее. Смотришь на меня с осуждением? Хочешь сказать:
"Дали им равноправие, а они не ценят"...
   - Что ты городишь, Лена? Все  мы  знаем,  есть  женщины-герои.  Вспомни
подпольщиц,  партизанок,  жен   декабристов.   А   женщины-геологи?   Жена
Амалицкого ехала с ним в  челноке,  жена  Черского  собирала  образцы  для
умирающего мужа, Набоко спускалась в кратер вулкана.
   Елена наклонила голову:
   - Не знаю, что это за женщины. Я не такая, я слабая... Да, я слабая, ты
переоценивал меня. Я люблю хорошие вещи, уют, красивую мебель.  Мне  нужна
Москва, театры, магазины... И портнихи  нужны,  и  веселье,  и  интересные
люди... Нужны сейчас, а не  через  пятнадцать  лет,  когда  у  меня  будут
заслуги и морщины. Молодая женщина не может жить  без  людей,  одиночество
для нас хуже могилы. Ты не имеешь права требовать, чтобы я  хоронила  свою
молодость на Камчатке, в брезентовой палатке и спальном мешке...
   Она еще долго  говорила,  постепенно  повышая  голос  до  истерического
крика, и когда остановилась, Виктор не знал, что возразить. С  Еленой  ему
трудно было спорить. Ведь он всегда так прислушивался к ней, хотел  понять
ее, мечтал сделать счастливой.  Может  быть,  правда  у  красивых  девушек
какие-то особые требования к жизни, особые права на уют?
   - Не знаю, - сказал он наконец, - я думал,  что  женщины  прежде  всего
люди и, как всем людям, им  нужна  интересная  работа.  Мне  было  странно
слышать про портних, про театры и мебель. Это на Тартакова похоже,  не  на
тебя...
   Тартаков  вел  в  институте  лабораторные  занятия   по   геофизической
разведке. Это был молодой доцент, знающий и на хорошем счету, но  студенты
недолюбливали его, Он объяснял свой предмет сухо, теми же фразами,  что  в
учебнике,  отвечал  на  вопросы  неохотно  и   насмешливо,   а   спрашивал
придирчиво,  мелочно,  с  раздражением,  не  скрывая  своего  презрения  к
невежеству учеников.  Впрочем,  за  пределами  кафедры  это  был  милейший
человек: он охотно танцевал с первокурсницами на студенческих праздниках и
даже выступал в драматическом кружке в  ролях  любовников  или  резонеров.
Студенты, побывавшие на квартире у Тартакова, говорили, что это  настоящий
музей: на стенах ковры, картины, расписные тарелки, в горках  -  хрусталь,
фарфор.  Виктор,  воспитанник  суровой  школы  Сошина,  осуждал   любителя
жизненных благ Тартакова, называл его горе-геологом, кабинетным воином.  И
когда  Елена  заговорила  об  уюте  и  мебели,  Виктор  невольно  вспомнил
Тартакова.
   Елена отвернулась, пряча глаза.
   - Я выхожу замуж за Тартакова, - проговорила она еле слышно,  -  и  вот
меня оставили в Москве...
   Виктор был оглушен... Он даже пошатнулся и  должен  был  схватиться  за
перила.
   - Что же, желаю счастья! - вымолвил он наконец.
   - Я хочу, чтобы мы остались друзьями, Витя, - сказала Елена. - Я  очень
уважаю тебя. Ты правильный человек. Но не  осуждай  меня.  И,  пожалуйста,
пиши... хотя бы раз в месяц.
   Виктор хотел крикнуть - нет, ни в коем случае не станет он писать  жене
Тартакова! Но слова застряли в горле. К чему обижать  Елену?  Пусть  будет
счастлива как умеет...
   А может быть, напрасно Виктор ничего  не  сказал.  Может  быть,  потому
Елена и затеяла  этот  разговор,  что  ей  нужны  были  гневные  протесты,
возмущенные, бичующие слова, чтобы опровергнуть  доводы  Тартакова.  Может
быть, следовало напомнить о практике в Тянь-Шане,  когда  Елена  была  так
счастлива в брезентовой палатке, жила полной жизнью без театров и красивой
мебели. И лучше было бы, если бы Виктор высмеял самобичевание Елены,  если
бы крикнул: "Да, я презираю, я осуждаю тебя!" Но Виктор смолчал. Он привык
быть требовательным к себе и себя одного обвинять в неудачах. И сейчас  он
укорял себя - не Елена изменила, а он, дурак, не сумел удержать ее.
   Больше они  не  встречались.  Через  неделю  Виктор  защитил  дипломную
работу, а еще через неделю получил документы и,  отказавшись  от  отпуска,
уехал в Ташкент, к Сошину.


   Прошло всего два года с тех пор, как Сошин впервые испытывал аппараты в
горах, но техника подземного  просвечивания  продвинулась  далеко  вперед.
Пробные опыты  породили  целую  отрасль  науки,  метод  вырос  в  систему,
возникла теория новой разведки. Так на стройке постепенно вырастает дом, а
после трудно  поверить,  что  великолепное  здание  родилось  из  штабелей
невзрачного кирпича.
   Все лето Виктор-учился в Ташкенте: днем работал в  лабораториях  или  в
поле с аппаратом, по  вечерам  конспектировал  отчеты.  Он  не  пожалел  о
потраченном отпуске. Слишком мало было времени, слишком многое нужно  было
изучать.
   Извержение на Камчатке ожидалось в ближайшие месяцы, но  никто  не  мог
знать точной даты.  Боясь  упустить  извержение,  прямо  из  Ташкента,  не
заезжая домой, Виктор отправился на  Камчатку.  В  дороге  начался  отдых.
Десять суток в поезде и еще пять на пароходе Виктор мог дремать,  смотреть
в окно, перебирать записи, думать, даже сочинять стихи.  За  это  время  в
дневнике появилось несколько стихотворений.  Одни  из  них  были  написаны
ямбом или хореем, другие - вольным размером, в подражание Маяковскому.  Но
во всех говорилось об одной и той же девушке. Ее  смуглое  лицо  скользило
над колючими таежными сопками,  отражалось  в  зеркальной  глади  Байкала,
вместе с грохочущим поездом  ныряло  в  прибайкальские  туннели,  реяло  в
облаках, плыло за пароходом.
   Стояла глубокая осень, и Охотское море было одето туманом. Но Виктор не
уходил с палубы,  дышал  холодной  сыростью,  смотрел,  как  выплывают  из
молочной мглы серо-зеленые валы. Хотя его жестоко мучила морская  болезнь,
он не хотел отлеживаться в  каюте,  твердил  себе,  что  настоящий  геолог
должен стойко переносить лишения и не терять работоспособности.  Работы  у
Виктора пока еще не было, но он мог тренировать свою стойкость.
   Когда пароход вошел в Авачинскую бухту, на сопках повсюду  лежал  снег.
Авача красовалась в голубовато-белых обновках.
   Кто бы подумал, что под этим белоснежным покрывалом скрывается  вулкан,
словно волк в бабушкином чепце!
   Железных дорог на Камчатке все еще не было, здесь путешествовали или на
самолете, или на собаках. Виктору пришлось воспользоваться лохматой тягой.
Собаки везли аппаратуру, а сам он вместе с проводником шел  за  санями  на
лыжах. С непривычки  Виктор  мерз,  уставал,  мучился  с  собаками,  но  с
восторгом встречал каждое приключение. Для того его и учили  в  институте,
чтобы по  нетронутому  снегу  мчаться  за  собачьей  упряжкой,  наращивать
сосульки на меховом воротнике, ночевать на  снегу  у  догоревшего  костра,
обмораживать щеки и оттирать  их.  Никаких  удобств.  Как  говорил  Сошин:
"Удобства - палка о двух концах. Запасливый - раб и сторож вещей, умелый -
владыка своего времени". Виктор устал, продрог, каждый мускул у него болел
от напряжения, но он  радовался  лишениям.  Наконец-то  он  приближался  к
настоящей геологии!
   На последнем переходе собаки вывалили его из саней и  умчались  вперед.
Проводник кинулся догонять их, и Виктор остался  один.  При  падении  одна
лыжа  сломалась.  Кое-как,  ковыляя,  Виктор  шел  по  тайге  целую  ночь.
Проводник так и не вернулся.  В  темноте  было  жутковато.  Виктор  нервно
прислушивался к ночным шорохам. Издалека доносился вой, волчий или собачий
- Виктор еще не умел различать. На полянах, где  снег  был  тверже,  лыжня
терялась. Тогда Виктор искал среди ветвей ныряющий ковш Большой  Медведицы
и против нее, в хвосте Малой Медведицы, неяркую Полярную звезду. И он  был
очень горд, когда поутру  вышел  на  опушку  и  увидел  за  рекой  большую
деревню, а на ближнем берегу - бревенчатое строение, похожее  на  сельский
клуб или на школу. Виктор узнал вулканологическую станцию (он видел ее  на
фотографиях) и поспешил к дому, который должен был стать  его  собственным
домом по крайней мере на год.


   Работники станции ждали Виктора уже третий день. Они даже встречали его
на дороге, но Виктор пришел  с  другой  стороны.  В  честь  новоприбывшего
готовился праздничный обед.  Пока  женщины  хлопотали  на  кухне,  мужчины
повели Виктора в камчатскую баню. В ста  шагах  от  станции  из-под  земли
выбивался горячий источник. Он был окутан густым паром и окаймлен зеленью.
В это морозное  утро  среди  бесконечных  снегов  трава  выглядела  просто
нелепо. Казалось, художник по ошибке  капнул  зеленой  краской  на  зимний
пейзаж. Температура воды доходила, до семидесяти  пяти  градусов,  поэтому
зимовщики  мылись  в  специально  вырытой  яме,  где  смешивалась  горячая
подземная вода и ледяная - из близлежащей реки.
   Потом был устроен целый  пир.  Виктор  попробовал  местные  деликатесы:
медвежий окорок, жареную чавычу, варенье  из  жимолости,  чай  с  сахарной
травой. Чавыча была нестерпимо солона, трава показалась Виктору  приторной
и противной, но он мужественно ел и хвалил, чтобы не показаться изнеженным
горожанином.
   Поглощая камчатские яства, Виктор  с  любопытством  рассматривал  своих
будущих сослуживцев. Он чувствовал себя как невеста,  впервые  попавшая  в
дом жениха. Вот незнакомые люди; они будут делить с тобой горе и  радость,
станут твоими родными. Кто из них  будет  тебе  другом-помощником,  кто  -
ревнивым недоброжелателем? Как примут тебя,  признают  ли  равным?  Виктор
ловил каждый взгляд, прислушивался к  непонятным  замечаниям,  намекам  на
дела, в которые он пока не вошел.
   Еще в Москве Виктор  слышал  о  начальнике  станции  -  кандидате  наук
Грибове. Дмитриевский отзывался о нем с похвалой: способный ученый, смелый
полемист. Теория Грибова о связи между солнечными пятнами  и  извержениями
спорна, но заслуживает внимания.
   Оказалось, что начальнику станции не больше тридцати лет. Он чуть ли не
самый молодой на зимовке. Грибов был почти красив: с высоким бледным  лбом
и тонким профилем. Разговаривал он мало, больше слушал, щурясь и  поджимая
губы, лишь изредка вставлял замечания, поправляя ошибки товарищей резко  и
не  всегда  тактично.  Грибов  не  понравился  Виктору.  "Второе   издание
Тартакова, - подумал юноша. - Впрочем, этот едва ли увлекается  расписными
тарелками".
   Мало говорил и второй зимовщик, который назвал себя  Ковалевым,  хмурый
мужчина лет тридцати семи, с  лицом,  изборожденным  шрамами.  Зато  самый
старший по возрасту, младший геолог Петр Иванович Спицын, не закрывал рта.
Он охотно рассказывал о прежних  своих  экспедициях,  о  вулканологической
станции, ее истории, достижениях, задачах и планах. Сам он жил  здесь  уже
четвертый год безвыездно  и  считал  подножие  вулкана  тихим  и  укромным
уголком.
   - Утихомирился на старости лет, захотелось покоя, - сказал он.
   За столом сидела и его жена, Катерина  Васильевна,  высокая  женщина  с
громким голосом. Она разговаривала властно, держалась уверенно. Только она
одна  возражала  Грибову.  Но  хозяйничала  не  Катерина   Васильевна,   а
лаборантка  Тася,  молоденькая  девушка,  очень  миловидная,  круглолицая,
широкоскулая,  с  удлиненными  монгольскими  глазами  и  нежным  румянцем,
проступавшим под смуглой кожей.
   Накрытый стол, белая  скатерть,  окорок,  вино.  В  печке  потрескивают
дрова, уютно скрипят половицы под ногами, от  еды  и  жаркой  топки  горит
лицо. Как это не похоже на брезентовую палатку, напугавшую Елену! Какие же
тут лишения, какие опасности?
   - А где вулкан? - вспомнил Виктор.
   Но Горелую сопку  нельзя  было  увидеть.  Вулкан  спрятался  от  гостя,
закрылся плотной пеленой тумана.
   - Завтра, если вам не терпится, можно будет слетать, - сказал начальник
станции Грибов.
   - Слетать? Разве у вас есть самолет?
   - Да, вертолет. И летчик свой. Вот он.  Кланяйся,  Степан.  Ты  еще  не
представился своему завтрашнему пассажиру?
   - Куда спешить? Успеет еще налетаться, - небрежно отозвался Ковалев.
   - Нет, пожалуйста, завтра же! - взмолился Виктор.
   Грибов поддержал его.
   - Степа, нового товарища необходимо познакомить с вулканом, - сказал он
строго и настойчиво.
   - Пожалуйста, можно хоть сейчас.
   - Завтра, если будет летная погода...
   - Для Ковалева не бывает нелетных погод, - отрезал летчик.


   На следующий день Виктор отправился  на  вершину  вулкана.  Летели  они
вдвоем с Ковалевым, так как вертолет  поднимал  только  одного  пассажира.
Виктор волновался, спрашивал, не надо ли взять  с  собой  аварийный  запас
пищи, сигнальные ракеты, палатку на всякий случай, а Ковалев  хладнокровно
уславливался насчет обеда. "Мы будем без пятнадцати  три.  Ждите  нас",  -
сказал он, как будто отправлялся не на вулкан, а в гости или в кино. Да  и
то сказать, ведь он летел к кратеру уже восемнадцатый раз.
   Как только  вертолет  взлетел,  открылся  замечательный  вид  на  горы.
Повсюду - на север и  на  юг  -  тянулись  хребты,  вздыбленная,  измятая,
расколотая земля,  молодые  вулканы  с  дымком,  древние  -  с  озерами  в
кратерах, с вершинами, сорванными взрывом, изъеденными талой водой. А  над
всем возвышался ровный,  чуть  закругленный  конус  Горелой  сопки.  Возле
самого кратера плавал легкий дымок, а ниже, зацепившись за  скалы,  висели
плотные облака. Ветер сдул снега с крутых  склонов,  смел  их  в  размытые
водой ущелья, и весь конус украсился белыми  жилками.  Между  ними  вились
красновато-лиловые подтеки застывшей лавы.
   Внизу тянулся темно-синий, утопающий в сугробах лес.  Виктор  разглядел
на опушке подвижную черточку - собачью упряжку  -  и  мысленно  представил
себе, как он прокладывал бы путь с холма  на  холм  через  эту  чащу,  как
карабкался бы на этот  склон,  переставляя  лыжи  елочкой,  а  через  этот
каменный обвал перебирался бы с лыжами на плечах. Вертолет избавил его  от
долгого пути.
   Уже через полчаса они были  над  Горелой  сопкой.  На  пологих  склонах
вулкана  лежал  ледник.  Запорошенный  вулканическим  пеплом  лед  казался
грязным,  и  только  в  трещинах  он  сиял  зеленым  или  голубым   цветом
удивительной чистоты. Ледники  перемежались  бугристыми  полосами  лавы  и
осыпями хрупких обломков. Затем  пошло  фирновое  поле.  Не  долетая  двух
километров до вершины, пилот посадил вертолет на плотный снег.
   - Рисковать вертолетом из-за вас не буду, - сказал он строго. -  Берите
кислородные приборы, дальше пойдем пешком.
   С непривычки к высоте у Виктора кружилась  голова;  казалось,  что  уши
набиты ватой. Но он хотел тренировать себя и от прибора отказался.
   - Возьмите, не храбритесь, - сказал  летчик  настойчиво.  -  В  обморок
падают внезапно, а мне неохота тащить вас.
   Они двинулись вперед. Шли неторопливо, размеренно переставляли  ноги  и
глубоко дышали в такт: вдох - выдох, вдох - выдох.  На  их  пути  не  было
отвесных стен и крутых  скал,  только  пологий  склон,  усыпанный  плотным
снегом. От беспрерывного подъема  уставали  колени  и  сердце,  но  стоило
остановиться на минуту, чистый горный воздух развеивал усталость.
   Однако ближе к кратеру воздух стал не  таким  чистым.  Начал  ощущаться
едкий запах,  окислов  серы.  Вскоре  пошел  снег.  Пришлось  двигаться  в
какой-то каше из мокрого снега, теплого пара и сернистого газа.  Никак  не
удавалось перевести дыхание; каждый метр доставался с  величайшим  трудом.
Но вот подъем кончился. Ковалев и Виктор стояли на краю кратера.
   У их ног лежала круглая котловина  диаметром  около  трехсот  метров  и
глубиной - до двадцати. В середине темнели жерла. Время от времени из  них
вырывались клубы пара, пепла и фонтаны камней. На фоне скал горячие  камни
казались красноватыми, а в синем небе - черными. От  беспрерывных  взрывов
дрожала гора.
   На склоне кратера ледяные глыбы  вперемежку  с  вулканическими  бомбами
образовали нечто вроде лестницы. Летчик попробовал верхние глыбы  ногой  и
махнул Виктору.
   - Разве можно спуститься? - взволнованно спросил Виктор. Он еще не знал
границ допустимого риска.
   Дно кратера  покрывал  рыхлый  пепел.  Ноги  проваливались  по  колено.
Виктору казалось, что податливая почва не выдержит его тяжести, вот-вот он
утонет в пепле с головой. Но летчик  шел  вперед,  разгребая  теплую  пыль
меховыми унтами, и Виктор следовал за ним. Он предпочел бы умереть, только
бы не показать себя трусом.
   Не доходя примерно пятидесяти метров  до  жерла,  Ковалев  остановился.
Отсюда  хорошо  были  видны  отвесные  скалы,  уходящие  в   глубину.   Из
таинственного сумрака вырывались темно-красные камни. Жерло грохотало, как
поезд на мосту.
   Страшновато было стоять здесь, на тряской и  сыпучей  почве,  у  самого
входа в недра вулкана. Виктору захотелось сказать: "Уйдем  скорее,  я  уже
насмотрелся", но он подавил страх и заставил себя двинуться вперед.
   Летчик поймал его за рукав:
   - Ты, парень, зря не рискуй. Погибнешь по-глупому. Это  не  шутки.  Тут
смерть рядом ходит.
   В эту минуту кратер вздрогнул, послышался страшный  грохот,  как  будто
сорвалась каменная лавина. Целый сноп вишнево-красных камней  вырвался  из
жерла.  Летчик  и  Виктор  кинулись  бежать.  Им  показалось,  что  кратер
проваливается.  Рыхлый  пепел   подавался   под   ногами,   люди   падали,
барахтались... Рядом и впереди шлепались еще не остывшие камни.
   Задыхаясь, Виктор взлетел вверх по ледяной лестнице и только здесь,  за
пределами кратера, оглянулся.  Жерло  дымило,  как  фабричная  труба,  пар
заволакивал  кратер,  круглая  чаша  постепенно  превращалась   в   озеро,
заполненное туманом.
   Ковалев покачал головой и принужденно засмеялся:
   - А я думал - конец пришел. Еле ноги унесли.
   Виктор заглянул ему в глаза и понял, что не стыдно было испугаться.
   - Опасная игрушка, - согласился он.
   Но летчик уже не помнил об опасности. Он посмотрел  на  часы  и  сказал
озабоченно:
   - Пошли, надо спешить. Тася не любит, когда опаздывают к обеду.
   Уже на склоне горы, когда подходили к вертолету, Ковалев заметил:
   - Ты молодец, парень, не из робких. Только зеленый еще, своей головы не
жалеешь. Я  на  фронте  видел  таких.  Приходит  в  часть  -  подавай  ему
смертельный риск. "Хочу, чтоб в меня стреляли,  где  здесь  пули?"  Ну,  и
гибнет без пользы. А солдат должен  жизнью  дорожить,  от  пуль  беречься,
чтобы больше врагов уничтожить. Смелым надо быть во-время...
   Виктор  с  трудом  сдерживал  довольную  улыбку.   Летчик,   фронтовик,
признанный храбрец,  назвал  его  "парнем  не  из  робких".  Значит,  есть
надежда, что он будет образцовым геологом.


   И все-таки Виктор был немножко разочарован. Мечтая о путешествиях, а  в
особенности после разговора  с  Еленой,  он  рисовал  себе  будущую  жизнь
суровой,  полной  лишений...  Поездка  на  Камчатку   представлялась   ему
незаурядным предприятием. Он снисходительно смотрел на товарищей, чьи пути
кончались на Урале или в Восточной Сибири.
   И вдруг вместо палатки, где ночуют на снегу и вода в чайнике  замерзает
к утру, Виктор оказался в хорошем бревенчатом  доме;  он  спал  на  мягком
тюфяке, с простынями, ел три раза в день за  столом,  накрытым  скатертью,
после рабочего дня мог отдохнуть за шахматами.
   Обычно  по  вечерам  все  собирались  в  столовой,  слушали  московские
передачи для Дальнего Востока или нескончаемые рассказы Петра Ивановича  о
геологических экспедициях в Якутии и  на  Кавказе,  о  снежных  лавинах  в
Карпатах, пурге на Таймыре, землетрясении в Ашхабаде, об охоте на тигров в
болотистой дельте Аму-Дарьи и на китов в Беринговом море. Тася слушала эти
рассказы восторженно, Виктор - с интересом, а  Ковалев  -  с  недоверчивой
улыбкой.  Видимо,  ему  казалось  странным,  что   Петр   Иванович,   этот
медлительный человек, любитель поспать и покушать,  мог  переживать  такие
приключения.
   - А вы не вычитали это? - спрашивал летчик.
   Первое время Виктора удивляли желчные  замечания  Ковалева.  Почему  он
постоянно  угрюм  и  раскрывает  рот  только  для  того,   чтобы   сказать
кому-нибудь неприятность? Потом Виктор узнал,  что  летчик  сердит  не  на
людей, а на свою судьбу. Ковалеву  было  уже  под  сорок  -  для  авиатора
критический возраст. В прошлом испытатель и истребитель, он сбил на  войне
двадцать шесть вражеских самолетов, сам  трижды  выбрасывался  из  горящих
машин, был контужен, сломал ногу. А сейчас его летная  жизнь  подходила  к
концу, и с каждым годом ему все труднее было проходить  через  медицинскую
комиссию. Ковалев нарочно забрался в глушь, где был на целый год  избавлен
от выслушивания и выстукивания. Старые раны, обиды на  медиков,  борьба  с
надвигающейся отставкой ожесточили его. Он стал  резок,  язвителен,  часто
задевал людей, даже безобидного Спицына...
   - А разве это был тигр? Прошлый раз вы говорили про тигрицу, - возражал
он, прерывая рассказ.
   - Катерина Васильевна  видела,  спросите  у  нее,  -  обиженно  твердил
старик.
   Но Катерина Васильевна отказывалась прийти на помощь.
   - Все это пустяки, - говорила она.  -  Тигр,  тигрица,  какая  разница?
Давно это было. Сейчас ты и мухи не убьешь.
   Спицына сама могла рассказать не меньше мужа,  если  бы  захотела.  Она
сопровождала Петра Ивановича и на Кавказ и в Якутию, тонула вместе  с  ним
на Енисее,  спасалась  от  лавины,  землетрясений  и  тигров...  Химик  по
образованию, она  работала  и  коллектором-геологом,  научилась  спать  на
земле, есть всухомятку, грести по десяти  часов  в  день  или  столько  же
времени идти на лыжах. Она не жалела об уюте, не  искала  его,  не  любила
шить и готовить и с удовольствием передоверила хозяйство Тасе. Но раза два
в месяц на Спицыну находили приступы хозяйственности. Тогда  она  начинала
яростно кроить, вышивать или стряпать, чаще всего  пирожки.  На  несколько
часов дом наполнялся криком, чадом, а  в  результате  на  стол  подавалось
нечто жесткое и  подгорелое.  Ковалев  наотрез  отказывался  есть,  Виктор
отламывал маленький кусочек, и только Петр Иванович, чтобы  утешить  жену,
терпеливо доедал все до последней крошки.
   Грибов не участвовал в общих беседах. Он  вообще  держался  отчужденно,
сразу после обеда уходил к себе в комнату и весь  вечер  писал  докторскую
диссертацию. Но ровно в восемь  часов  дверь  в  столовую  открывалась,  и
Грибов строго спрашивал:
   - Тася, мы сегодня будем заниматься алгеброй?
   - Девочка устала, пусть посидит,  -  отвечал  Петр  Иванович,  всеобщий
защитник.
   Но Тася, суетливо схватив тетради, исчезала за дверью...  С  ее  уходом
сразу становилось  тихо  и  скучновато.  Никто  не  смеялся,  не  пел,  не
восторгался  и  не  ахал.  И  Петр  Иванович,  скомкав  рассказ,   говорил
потягиваясь:
   - Пожалуй, и я пойду поработаю...
   - На боку лежа? - сердилась Катерина Васильевна.
   Петр Иванович, игнорируя нападки, важно удалялся и  затворял  за  собой
дверь. Через минуту из спаленки доносился стук сброшенных  сапог  и  скрип
кровати.
   Виктор и Ковалев переглядывались с улыбкой. Спицына опускала голову.
   - Стареет, - говорила она с грустной нежностью. - Подняться на  холм  -
трудно, идти пешком - трудно, сидеть поздно - и то трудно.  Дремлет  целый
день на работе. Статью  заказали  для  "Бюллетеня"  -  третий  год  пишет.
Каталог поручили составить - и то  утомительно,  ящики  тяжелые.  Пришлось
самой взяться, кончать за него. А какой герой был! Волгу  переплывал...  В
тайге две тысячи километров проходил за сезон. Все  прошло.  Теперь  живем
здесь, как в доме отдыха, пенсии дожидаемся.
   "Как в доме отдыха! - думал Виктор. - Для Спицыных это  дом  отдыха,  а
для Елены подвижничество".
   Вскоре и Спицына уходила. За ней поднимался летчик.
   - Завтра полетим? - спрашивал он. - Тогда надо выспаться, пожалуй.
   Виктор оставался  один,  задумчиво  разглядывал  тропические  узоры  на
заиндевевшем окне, и часто... чаще, чем следовало бы, перед ним появлялось
смуглое лицо с черными бровями.
   Довольна ли ты собой, Елена?  Уютно  ли  тебе  в  увешанной  расписными
тарелками квартире Тартакова? Спокойна ли твоя совесть, когда в комоде  ты
натыкаешься на заброшенный диплом геолога-разведчика?  Случается  ли  тебе
лечь в постель в девять часов, потому что до  рассвета  нужно  вылететь  в
поле? И вспоминаешь ли ты человека, который думает о тебе на Камчатке?


   Какая ты, Елена? Плохая или хорошая?
   Ночь. Движок выключен. На столе - неяркая керосиновая лампа.  Полутьма.
Тишину нарушают только сонные  вздохи  Ковалева.  Он  скрежещет  зубами  и
бормочет что-то. Потрескивают догорающие угли в печке,  скрипят  половицы,
трещит фитиль, шуршит перо. Ночные звуки приглушены и  разрозненны.  Между
ними - длинные паузы. В тиши мыслям просторно. Вот они умчались за  девять
тысяч километров... опять к Елене.
   "Какая же ты, Елена? Хорошая или плохая?
   Ты отвернулась от меня,  но  это  еще  не  основание  для  того,  чтобы
сердиться. В институте было три сотни девушек, все они выбрали не меня.  Я
ведь не самый лучший... И я хочу забыть о своей обиде, о  себе,  поглядеть
на тебя со стороны.
   Я вспоминаю тебя на практике в Тянь-Шане. Помнишь, мы шли  по  каменной
морене, не было воды, все изнывали от усталости и жажды, все хотели  пить,
у всех болели плечи и ноги. Но только ты одна отказалась  идти,  легла  на
камни и сказала: "Не могу дальше.  Я  умру  здесь".  И  разъяренный  Сошин
крикнул: "Хорошо, Елена, я понесу  вас  на  руках  сегодня,  но  завтра  я
отправлю вас в город. Мне не нужны помощники,  которые  падают  духом  при
первой трудности!.. И стране не нужны такие геологи!"
   Это было. Но в той же экспедиции, месяц спустя, ты двое  суток  подряд,
разбитая и усталая, шла по пустыне одна, чтобы сообщить о новой находке, о
месторождении, которое обнаружили вы с Сошиным. Ты не  жалела  себя  и  не
плакалась, хотя измучилась в три раза  больше,  чем  на  морене.  Ты  была
хорошей, была и плохой в одной и той же экспедиции.
   Я вспоминаю тебя в институте...  В  научном  студенческом  обществе  ты
делаешь доклад "Геология Тихого океана". Эта тема обширна, как океан,  она
связана  с  происхождением  Земли,  с  астрономией,  философией,  с  любым
разделом геологии. Материала слишком много  для  студента,  а  для  Тихого
океана ничтожно мало - сплошные вопросы и загадки, сплошные  белые  пятна.
Можно было бы ограничиться пересказом статей, но  ты  сумела  связать  их,
объединить, проложить мостики через белые пятна... Тебя поздравляли  после
доклада, тебе жали руку декан и  профессор,  автор  учебника  океанологии.
Отрывок из твоего доклада был напечатан в "Университетском вестнике". И ты
сказала мне тогда: "Знаешь, Витя, я хотела  бы  поехать  на  Тихий  океан.
Сошин говорил, что подземный рентген можно превратить в подводный. Изучить
океаны геологически! На это жизнь положить не жалко".
   А потом ты стояла  передо  мной  унылая,  усталая,  даже  некрасивая  и
сбивчиво твердила что-то о платьях, портнихах, мягкой мебели, о  том,  что
ты нежная и слабая.
   Слабая! Едва ли ты была слабой, Елена. Слабая девушка не найдет  дорогу
в пустыне, слабая студентка не сделает доклад, достойный печати.  Нет,  ты
была сильной. Ты всеми нами командовала и от  нас  и  от  себя  добивалась
всего, что хотела... Почему же  под  конец  ты  решила  добиваться  покоя?
Почему ты сменила Тихий океан и мечту на тихую пристань с Тартаковым?  Это
было так неожиданно..."
   Так  ли  неожиданно?  Виктор   откладывает   перо.   Ему   вспоминается
студенческий бал-маскарад. Он возлагал на этот  вечер  большие  надежды  -
думал, что в маске  легче  говорить  о  чувствах.  Елена  была  в  костюме
цыганки, с цветными лентами и монетками  в  косах.  Виктор  нашел  ее  без
труда. Но Елена танцевала с Тартаковым.  Час  спустя  Виктор  видел  их  в
буфете, Тартаков угощал Елену пирожными. Еще позже, набравшись  храбрости,
Виктор подошел к ним в коридоре. Елена опять была с  Тартаковым.  Разговор
шел о скульптуре Эрзя. "В его  работах  я  слышу  голос  леса,  -  говорил
Тартаков, - в них  шепот  листьев,  сонное  журчанье  ручья.  Это  былины,
воплощенные в дереве..."
   Виктору эти слова показались нарочитыми и напыщенными. Но он  не  видел
работ Эрзя и не мог поддержать разговор.
   Бал затянулся. Во втором часу ночи Елена спохватилась:
   "Мама, наверно, беспокоится...  Что  же  делать?  Звонить  уже  поздно.
Телефон у соседей - нельзя их будить. И как я доберусь? Метро закрыто".
   Виктор предложил проводить девушку до дому. Елена жила в Измайлове,  на
противоположном конце города. Наконец-то  они  будут  одни!  Ночной  поход
напомнит Елене экспедицию...
   Но  Елена  танцевала  весь  вечер,  и  пешеходная  прогулка  совсем  не
привлекала ее. И опять вмешался Тартаков. Он добыл где-то  машину,  обещал
щедро заплатить шоферу, сам сел рядом с ним,  Елену  и  еще  двух  девушек
любезно усадил сзади, пригласил и Виктора.
   Виктор резко отказался, и Тартаков проговорил медоточивым голосом:
   - Не фыркайте, молодой человек. Надо уметь жить и уметь ухаживать.
   А Виктор не умел жить по-тартаковски. Он получал  стипендию,  обедал  в
студенческой столовой и не мог катать Елену на машине.
   Снова шуршит перо, строки ложатся на бумагу...
   "Говорят, что издалека лучше видно. Теперь я понимаю тебя лучше,  Лена.
Ты всегда была очень сильной, сильнее нас, твоих товарищей. Ты  никого  не
хотела слушать, умела поставить на своем, а своего пути у тебя не было,  и
ты плыла по течению, делала все, что вздумается,  иногда  хорошее,  иногда
плохое. Только два человека были сильнее тебя - Сошин  и  Тартаков.  Но  к
Сошину каждый год приходили новые коллекторы, он жил  далеко  и  не  писал
нам, а Тартаков был рядом...  Он  убеждал  тебя,  что  умеет  жить,  и  ты
поверила. Поверить было приятно, потому  что  жить  по-тартаковски  -  это
значит жить в свое удовольствие. А кто же не любит удовольствий?  Удобства
нужны всем. Для того и делают в домах водопровод и отопление.  Всем  людям
приятнее сидеть в тепле, чем мерзнуть. И танцевать  приятнее,  чем  носить
воду... Все хотят жить хорошо, не только красивые девушки. Все любят жить.
Но иногда бывает нужно отдать жизнь...
   Я хочу рассказать тебе про моего нового знакомого -  летчика  Ковалева.
Недавно мы с ним были в  кратере  вулкана  -  ходили  смотреть  жерло.  На
обратном пути он сказал мне: "Ты парень не из робких (Виктор не утерпел  и
похвалился),  но  суешься  в  огонь  без  надобности.  Смелым  надо   быть
во-время". "Как же так? - спросил я. - Разве можно быть  смелым  время  от
времени?" А он мне: "Все мы люди, и все боимся смерти. Смел тот, кто умеет
подавить страх в бою, а тот, кто поддается страху, - трус и дезертир".
   Мысли теснятся, перо проворно бежит по бумаге. Как все просто, как ясно
сейчас! Каждый может быть смелым, подавить слабость. Как жаль, что  Виктор
не сказал  всего  этого  Елене...  Мысленно  он  исправляет  их  последнее
свидание... Вместо того чтобы растерянно молчать, он говорит: "Ты неправа,
Лена! Каждый может быть смелым, так сказал Ковалев". Ах  да,  Ковалева  он
тогда еще не знал.
   Словно чувствуя, что о нем идет речь, Ковалев приоткрывает глаза.
   - Опять письмо? - говорит он, щурясь от света. - Напрасно трудишься. Ты
тут пишешь, а девушка твоя с другим в кино пошла.
   Виктор роняет ручку. Да, Ковалев  угадал.  Девушка  ушла  с  другим,  а
Виктор растерянно молчал. Умные слова надо говорить во-время, после  драки
кулаками не машут. В самом деле,  лучше  идти  спать.  Завтра  с  утра  на
вулкан...
   И, скомкав письмо, Виктор сует его в ящик стола.





   Каждое утро за завтраком разыгрывалась одна и та же сценка. Стараясь не
глядеть в окно, Виктор спрашивал:
   - Ну как, Степа, погода летная?
   А за окном хозяйничал ветер, разметал сугробы, жалобно скулил в  печной
трубе, хлопал ставнями.  Облака  густой  пеленой  застилали  небо,  мутным
туманом сползали по склонам.
   - Такой вопрос можно задавать, только сидя спиной  к  окну,  -  замечал
Грибов с усмешкой.
   Ковалев делал вид, что не понимает иронии.
   - А что, не кончили вчера? - спрашивал он, выгребая ложкой консервы  из
банки.
   - Немножко осталось, Степа. На северном склоне, повыше ложбины.
   - Ну, если осталось, значит, полетим. - Летчик брал шлем  и  уже  возле
двери говорил наставительно: - Для Ковалева не бывает нелетных погод.
   Он бывал доволен, когда мог показать свое искусство.  Летом  летать  не
хитро, а вот сейчас, когда ветер съедает половину  скорости,  когда  земля
окутана облаками и  машину  нужно  вести  по  приборам,  полет  становится
заманчивым. Но как ни любил Ковалев рискованные  полеты,  без  нужды,  для
собственного  удовольствия,  он  не  сделал  бы  лишнего  километра.  Если
кто-нибудь собирался  в  Петропавловск,  Ковалев  придирчиво  выспрашивал,
зачем надо лететь, кто  разрешил,  хорошая  ли  погода  на  трассе,  какая
облачность над аэродромом. Только Виктор был избавлен от допросов.  Съемка
велась ежедневно в любую погоду, и  летчик  считал  делом  чести  в  любую
погоду доставлять молодого геолога на вулкан.
   Виктор начал с самой обыкновенной топографической съемки. Прежде  всего
ему нужно было иметь очень подробную и  точную  карту  вулкана,  со  всеми
буграми" ложбинами, приметными скалами.
   Без вертолета он  провозился  бы  с  этой  работой  два  года,  но  тут
управился за две недели.
   Сорок пять километров от станции до сопки Горелой вертолет покрывал  за
тридцать минут. Можно было выезжать туда, как на службу, на восемь  часов,
возвращаться домой к обеду, а  ночью  спать  в  собственной  постели.  Вся
съемка  производилась  в  воздухе,  иногда  даже  в  сплошном  тумане,   с
применением  радиолокации.  Предварительно  на  склонах  Виктор  расставил
металлические буйки, которые служили ориентирами; металл  резко  выделялся
на экране локатора.
   Виктор снял около ста профилей. В них нелегко было разобраться,  и  для
наглядности он вылепил модель  вулкана  из  воска.  На  восковой  горе  он
обозначил булавками опорные буйки. Все безымянные холмы, овраги  и  потоки
застывшей лавы получили имена. Виктор называл их в честь московских  улиц.
Так появились на  крутых  склонах  вулкана  Сретенка,  Солянка,  Волхонка,
Стромынка, Матросская Тишина.  Сретенка  представляла  собой  непроходимое
ущелье с отвесными стенами, заваленное вулканическими бомбами. На  Солянке
были выходы газов, образовавшие ярко-зеленые пятна на  скалах.  Бумажки  с
названиями наклеивались на восковой двойник вулкана. А внутри модель  была
пустая. Ведь до сих пор никто в точности не знал, что там находится.
   К началу ноября подготовка  закончилась,  и  можно  было  приступить  к
основной и самой интересной работе - просвечиванию вулкана.  Виктор  решил
начать сверху, от главного кратера.
   Каждый день ровно в девять утра Ковалев сажал вертолет на снежное  поле
где-нибудь на макушке горы, и Виктор начинал съемку. Лопаткой  он  отрывал
квадратную ямку,  утрамбовывал  снег  и  ставил  на  него  аппарат.  Затем
следовала забивка костылей,  установка  уровней,  окончательная  проверка,
настройка частот... И вот наконец невидимые лучи устремлялись  по  приказу
Виктора или отвесно вниз, или сквозь гору - на противоположный склон,  или
наискось - к соседнему буйку. Они скользили  в  темноте  по  комкам  лавы,
толщам  слежавшегося  пепла  или  погребенного  льда,  колебали  крошечные
кристаллики и, отразившись где-то в пути, возвращались, чтобы  доложить  о
своих странствованиях.  Их  рапорт  записывался  на  фотопленке  размытыми
пятнышками - черными и серыми.  Сдерживая  любопытство,  Виктор  осторожно
вынимал кассету,  заворачивал  ее  в  черную  бумагу  и  медленно  брел  к
следующей точке. Быстро ходить было невозможно. После резкого  подъема  на
высоту четырех с лишним километров болели уши и голова.  Трудно  дышалось,
усталость пригибала  к  земле,  после  нескольких  шагов  тянуло  присесть
отдохнуть. Но Виктор не позволял себе часто присаживаться. Короткий зимний
день подгонял его. Установка аппарата,  выравнивание,  переноска  отнимали
много времени. Только успеешь  развернуться,  сделать  шесть-семь  съемок,
глядь  -  уже  сумерки,  с  синеющими  сугробами  сливается   вертолет   -
прикорнувшая на снегу стрекоза, и Ковалев напоминает: "Пора домой, Тася не
любит, когда опаздывают".
   Снова под ногами плыла вздыбленная земля,  молодые  вулканы  с  дымком,
древние - с озерами в отслуживших кратерах. Виктор  смотрел  за  борт,  но
привычная красота уже не волновала его. Он узнавал знакомые очертания гор,
синие пятна лесов и думал: "Еще километров двадцать. Скоро уже дома".
   Пока  он  заканчивал  третью  тарелку  супа  -  мастер  на  все   руки,
расторопная Тася успевала проявить пленки. Конечно, можно было отложить их
на часок для просушки, а пока  они  сохнут,  подремать  немножко,  но  как
удержаться, как не посмотреть, что же удалось найти сегодня? И,  осторожно
развернув сырые колечки пленки, Виктор рассматривал  на  свет  черточки  и
пятнышки - условный язык аппарата. Этот язык еще нужно было  перевести  на
русский. Но Виктор  хорошо  понимал  подземный  рентген,  умел  читать  "с
листа", без словаря.
   - Возьмите бланк, - говорил он Тасе.  -  Пишите:  "Семнадцатое  ноября,
пункт А, точка восемнадцать, отвес. Четыре метра - снег, двадцать метров -
вулканический пепел со льдом, далее - вулканические туфы, прослойка  льда,
базальтовая лава, опять туфы, туфо-брекчии, еще  раз  базальтовая  лава...
всего на глубину тысяча двести метров".
   На каждом бланке был записан путь одного  луча,  отвесного,  наклонного
или горизонтального. Лучи пронизывали вулкан  во  всех  направлениях  и  в
разных точках встречали один  и  тот  же  пласт.  Все  это  наносилось  на
многочисленные разрезы. В столе Виктора пухла горка папок.
   Позднее, когда у  Таси  начинался  урок  алгебры,  Виктор  работал  над
моделью вулкана. Сначала модель была пустая внутри. Но  Виктор  постепенно
заполнял пустоту слоями подкрашенного  воска.  Прозрачный  воск  обозначал
туф, красноватый - лаву, воск с золой - брекчии (породы, образовавшиеся из
слежавшихся обломков лавы). В подлинный вулкан нельзя было  заглянуть,  но
восковая гора разнималась на части. Можно было рассматривать ее снаружи  и
в разрезе.
   Зимовщики следили за ростом модели с интересом, только Грибов  позволял
себе подшучивать.
   - Во всяком случае, это красиво выглядит, - говорил  он.  -  В  прошлом
веке очень  любили  такие  штучки.  Тогда  на  каждой  ярмарке  показывали
восковые фигуры преступников. Тут бы и поставить эту  модель  с  надписью:
"Чудовищный изверг и убийца Вулкан, загубивший  за  пять  тысяч  лет  трех
человек".
   В  словах  Грибова  сквозила  неприязнь.  Он  приехал  на  Камчатку   с
собственной теорией. Нужны были доказательства, ему разрешили  всю  работу
станции направить на проверку своих предположений. Но вот  появился  новый
человек с каким-то аппаратом, и работа  Грибова  отошла  на  второй  план.
Вертолет работал на Виктора, летчик - на Виктора, лаборантка - на Виктора.
Весь интерес и все внимание - работе  Виктора.  Грибов  утешал  себя:  его
теория слишком глубока, недоступна пониманию рядовых сотрудников.  Но  все
же в душе у него росла обида за свою работу, раздражение против Виктора  и
его модели. Иногда оно  прорывалось  насмешливой  шуткой  или  откровенным
сомнением.
   - Туфы - лавы, лавы - туфы, - говорил он, поглядывая на модель,  -  все
это мы знали и раньше. Еще студентом я читал в популярной статье:  "Вулкан
- это гора, которая создала сама себя". Когда-то здесь было ровное  место,
потом  возникла  трещина.  За  пять  тысяч  лет  произошло  штук   семьсот
извержений, и вот из лавы и пепла выросла куча  почти  в  пять  километров
высотой, что-то вроде шахтного террикона. Теперь Шатров изучает эту  кучу,
изобразил ее в разрезе. Как учебное пособие это любопытно и  наглядно,  но
что это дает для науки? Техника подтверждает старые взгляды - то, что было
открыто мыслителями без аппаратиков.
   Виктор обычно отмалчивался. Он совсем не был  уверен,  что  его  работа
значительна. Но однажды за него ответил летчик.
   - Помнится, - сказал он,  -  когда  я  летал  над  Ленским  трактом  от
Иркутска до Якутска, жил на одной посадочной площадке в сторожах отставной
ямщик. И один у него был разговор: "Скучное ваше летное дело. Вот я бывало
на тройке с колокольчиком, да в зимнее время, в  сорокаградусный  мороз...
на  весь  тракт  моя  упряжка  первая.  Какие  кони  были  -  звери!  Чуть
зазеваешься - вывалят в сугроб или в полынье искупают. Вожжи в руках - как
струны. Не езда - песня! А что ваш самолет?  Печка  на  крыльях,  жестяной
ящик. Дернул за рычаг - он идет, дернул за другой - садится. Никакого тебе
геройства".
   Все рассмеялись. Грибов тоже улыбнулся нехотя, но насторожился.
   - К чему эта басня? - спросил он.
   - А мне сдается, - сказал летчик с  расстановкой,  -  что  вы,  товарищ
Грибов, тоже из породы этих самых ямщиков. Вы говорите: "Гений, мыслитель,
догадка!" В общем, этакая игра ума, скачки с препятствиями. Верно, люди  в
прошлом ездили на перекладных, мучились, но ездили.  Но  ведь  с  техникой
дальше уедешь, товарищ Грибов? Как вы думаете?
   Начальник станции пожал плечами.
   -  Отставной  ямщик  Грибов,  -  сказал  он  с  невеселой  усмешкой,  -
сомневается, чтобы какая-нибудь машинка могла заменить  талант  и  знания.
Пока  что  мы  видим  только  туфы  и  лавы.  Самолеты  летят  по  трассе,
проложенной ямщиками, товарищ пилот.


   Грибова было нелегко распознать. Даже близкие знакомые ошибались в нем,
считая его холодно-равнодушным, рассудительным человеком с рыбьей  кровью.
На самом деле Грибов был решителен, смел, даже дерзок и азартен. Страстный
боец по натуре, он вел сражения за письменным столом. Он был неустрашим  в
мыслях  -  это  ценное  качество  для  ученого.  Грибова  отметили  еще  в
институте. Его  дипломный  проект  был  опубликован  как  научная  работа.
Способности математика сочетались в этом человеке со способностями юриста.
Он легко видел слабости противника и в спорах  побеждал  всегда,  хотя  не
всегда был прав. Его работа в самом деле была грандиозна и  смела.  Грибов
хотел  предсказывать  извержения,  установив  математически  связь   между
процессами на Солнце, в океане  и  под  землей.  Эта  связь  действительно
существует, но она очень сложна.  Чтобы  предсказать  извержение,  Грибову
надо  было  привлечь  астрономию,  метеорологию,   физику,   океанографию,
геологию. Люди осторожные говорили, что такая работа непосильна  и  потому
бесполезна.  "В  науке  нужно  копить  новые  факты",  -  утверждали  они.
"Кому-нибудь нужно копить, кому-нибудь и осмысливать", - возражал Грибов.
   - Я готов поверить, что эту работу завершит Грибов, -  сказал  один  из
его товарищей, - только не Александр Григорьевич, а его внук или  правнук.
Здесь хватит работы на сто лет.
   - Пусть так, - говорил Грибов, - но я вложу свою долю.
   В глубине души, конечно, он надеялся сделать все. Результатов  пока  не
было, но Грибов и не обещал быстрых успехов... "Главное -  дело  идет",  -
утешал он себя. Другие не решались приняться, а  он  взялся  и  постепенно
продвигается вперед.
   На Камчатку Грибов приехал, чтобы наблюдать вулканы. Однако его  личные
наблюдения не могли играть большой роли. Ему нужно  было  знать  все,  что
говорила  по  этому  вопросу  мировая  наука.  В   списке   использованных
материалов у него значилось тысяча  двести  книг,  статей,  диссертаций  и
отчетов. С точки зрения Грибова, работа Виктора была тысяча двести  первым
материалом, которому он, Грибов,  в  своей  книге  посвятит  три  строчки.
Грибова удивляло и раздражало внимание зимовщиков к восковой горе,  но  он
не завидовал нисколько. Сам себя он  считал  будущим  генералом  науки,  а
Виктор в его глазах был чертежником, топографом, ведущим  картографическую
съемку под землей. Когда сотни топографов закончат работу и  на  основании
их  трудов  будет  составлена  карта,  генерал  положит  ее  перед  собой,
обдумает... и красной стрелкой  изобразит  свое  решение  -  указание  для
многих тысяч людей.  Разве  может  генерал  завидовать  топографу?  Смешно
подумать. Он неизмеримо выше этого.
   И все же Грибов мешал Виктору, не преднамеренно, но очень часто.
   Зимой на станции было не много работы, но все-таки работа находилась, и
Виктор не освобождался от нее.  Нужно  было  разбирать  коллекции,  писать
месячные отчеты, составлять таблицы.  В  эти  дни  Виктор  не  вылетал  на
вулкан.
   Хозяйственные заботы требовали мужской силы: то привезти дров из  лесу,
то напилить их, наколоть, починить  крышу,  расчистить  дорогу,  разгрести
снег. К таким делам неизменно привлекались  Виктор  и  Ковалев.  Полет  на
вулкан, естественно, срывался.
   На станции еще летом были установлены дежурства. Дежурили  все,  в  том
числе и Грибов. Но научных сотрудников было только четверо. Значит,  через
три дня на четвертый Виктор оставался дома. А на следующий день,  глядишь.
Грибов сам собрался вылететь к морю для измерений, а там что-нибудь еще...
И выходило, что за неделю Виктору удавалось побывать на вулкане раза два.
   Съемка продвигалась черепашьими темпами.  Виктор  был  в  отчаянии,  он
боялся, что не успеет закончить ее до извержения.  И  однажды  за  столом,
выслушав очередное распоряжение, он очень мягко попросил освободить его от
хозяйственных работ.
   - А как вы это представляете себе? - возразил Грибов холодно. - Товарищ
Шатров занимается наукой, а  Катерина  Васильевна  пилит  за  него  дрова?
Товарищ Шатров улетает, а начальник станции за него дежурит? У  нас  здесь
нет прислуги и нет бар. Все выполняют черную работу, я тоже. Почему давать
вам особые привилегии? Вы такой же сотрудник, как все  остальные.  Прав  я
или неправ?
   Виктор смутился, не знал, что ответить. Но тут на помощь к нему  пришла
Катерина Васильевна.
   - Формально прав,  а  по  существу  -  издевательство,  -  заявила  она
громогласно. - Пользуешься тем, что человек не  умеет  постоять  за  себя.
Тебе-дежурства не мешают,  ты  над  книгами  сидишь,  а  Вите  они  съемки
срывают. Лично  я  согласна  дежурить  за  Шатрова,  и  Петр  Иванович  не
откажется. ("Не откажусь", - подтвердил Спицын.)  А  дрова  мы  со  Степой
напилим вечером после полета. Сделаем, Степа?
   - Сделаем, считаться не будем; - поддержал летчик.
   Грибов оказался в меньшинстве.
   - Для меня все сотрудники равны, - сказал он, -  я  со  всех  одинаково
требую. Хотите работать за себя  и  за  Шатрова  -  дело  ваше.  Но  скажу
откровенно, Катерина Васильевна, так не воспитывают молодых ученых. Так их
портят, зазнайство им прививают. Потакая Шатрову, ты ему больше вредишь.


   Пожалуй, была еще одна причина, усилившая неприязнь Грибова к  Виктору,
причина совсем не деловая - миловидная девушка Тася.
   На вулканологической станции,  где  жили  только  взрослые,  Тася  была
одновременно и заботливой хозяйкой и балованным ребенком. По утрам,  когда
в сенях слышался ее тонкий голосок,  всем  казалось,  что  стало  светлее,
словно солнце проглянуло сквозь заиндевевшие окна. Днем, среди занятий, из
лаборатории доносились обрывки песен. У Таси  не  было  голоса,  но  песня
рвалась у нее из души, от  избытка  молодости,  бодрости  и  здоровья.  И,
слушая ее, расплывались в улыбке стареющие Спицыны,  переставал  хмуриться
раздражительный летчик,  даже  Грибов,  поборник  суровой  дисциплины,  не
прерывал неуместных рулад.
   Тася была только помощницей, самым необязательным человеком на станции,
но без нее не обходилось  ни  одно  дело.  Она  надписывала  этикетки  для
воскового вулкана, вычерчивала схемы для диссертации Грибова, вела журналы
просвечивания, раскладывала  по  папкам  бесконечные  протоколы.  Без  нее
Виктор все растерял бы и перепутал. И когда обугливались пирожки  Катерины
Васильевны, кто спасал их? Тася. И когда никто не  хотел  слушать  истории
Петра Ивановича, кто задавал вопросы, ахал, изумлялся? Опять та  же  Тася.
Без нее и рассказывать было неинтересно.
   "Тася, подержи", "Тася, принеси", "Тася,  приготовь",  -  слышалось  на
станции с утра до вечера. Все исполнялось быстро,  точно,  с  охотой,  без
малейших возражений. В крайнем случае, Тася позволяла себе сказать:  "Если
можно, немножко погодя..."
   Тася выросла в деревне, кончила среднюю школу в районном селе и  дальше
Петропавловска нигде  не  бывала.  Она  видела  в  своей  жизни  пароходы,
автомашины, самолеты, а поезд и трамвай - только в кино.  До  девятнадцати
лет Тася ездила на собаках, затем ей довелось подняться на вертолете.  Она
была единственным человеком, которого Ковалев согласился взять на борт без
необходимости, просто чтобы показать, как  выглядит  Камчатка  с  воздуха.
Тася две недели говорила только о полете и за обедом накладывала  Ковалеву
тройные порции.
   На сто  километров  в  окружности  станция  была  единственным  научным
учреждением, и Тася очень гордилась своей работой.  На  сто  километров  в
окружности было семь человек с высшим образованием, четверо из  них  -  на
станции. Самые интересные люди  во  всей  округе  жили  здесь:  Ковалев  и
Спицыны побывали во всех концах страны. Грибов и Шатров путешествовали  не
много, но  зато  были  подлинными,  прирожденными  москвичами.  Они  могли
рассказывать про Кремль, про  Красную  площадь,  про  высотные  дома,  про
улицы, переулки и мосты, названия которых встречаешь в книгах.
   - А что такое Солянка? - спрашивала Тася, надписывая чертежным  шрифтом
наклейку для восковой горы.
   Но  больше  всех  на  станции  Тася  уважала  Грибова.  Остальные  были
интересными людьми, а Грибов - настоящим ученым. Тася  видела  у  него  на
столе  книгу,  изданную  Академией  наук.  На  обложке   было   напечатано
"А.Г.Грибов",  в  конце  приложены  выводы  на  китайском,  французском  и
английском языках и  послесловие  известного  академика,  рекомендовавшего
отнестись со вниманием к гипотезе молодого ученого.
   Книга называлась "Ритмы солнечной активности и движения подкоры".
   "Что такое солнечная активность?" - спросила Тася.
   Грибов начал объяснять, увлекся, прочел целую лекцию. Лекции читать  он
умел.  Он  говорил  четко,   убедительно,   картинно.   Солнечные   пятна,
протуберанцы, землетрясения,  воздушные  массы,  планеты  и  атомные  ядра
служили ему материалом для размышлений.
   Тася была хорошей ученицей, но только ученицей. Мир  в  ее  голове  был
разложен по полочкам: тут -  ботаника  с  растениями,  тут  -  геология  с
вулканами, тут - физика с  атомами.  Грибов  открыл  ей  природу  во  всем
многообразии, переплетении, движении, изменчивости. У Таси  дух  захватило
от восхищения. Вот это была  настоящая  наука!  Молодой  ученый  показался
великаном, перекидывающим из руки в руку горы,  материки  и  звезды.  Тася
робко попросила книгу Грибова на недельку, внимательно прочла ее до конца,
но не поняла ничего, только прониклась глубочайшим почтением к автору.  На
каждой странице там пестрели формулы, а Тасе математика давалась с трудом.
Готовясь к экзаменам в институт, она часами сидела над  одной  задачей  по
геометрии с применением тригонометрии.
   - Такой ученый - и такой молодой!  -  рассказывала  она  по  вечерам  в
деревне. - Ни одного седого волоса, лоб чистый,  высокий...  И  нос  такой
тонкий, красивый, с горбинкой. А какой обходительный! Вчера вечером  хотел
меня проводить... только я убежала, неловко было.
   Эти разговоры повторялись ежедневно, пока тетка Таси не сказала ей:
   - Однако, я не против... пусть засылает сватов. Если он по  душе  тебе,
препятствовать не будем.
   Тася покраснела и замахала руками:
   - Да что ты, что ты!.. Одно сватовство у тебя  на  уме!  Как  ты  могла
подумать? Он такой человек... такой человек...
   - И мы не какие-нибудь! -  обиделась  тетка.  -  Отец  твой,  покойник,
депутатом райсовета был, в Петропавловске на съезде  выступал.  И  дядя  у
тебя - лучший охотник на селе. Никто больше его  мехов  не  сдает.  У  нас
всего навалом, медвежьими шкурами стенки обиты, а у  начальника  твоего  -
голые доски. Нечем ему гордиться перед нами.
   - Ах, тетя, ничего ты не понимаешь! - вздохнула Тася.
   С тех пор она перестала упоминать дома о Грибове. Но по  вечерам,  сидя
над задачками, частенько задумывалась, забывала про вычисления и  долго  с
мечтательной улыбкой глядела поверх тетрадки.
   А Грибов? Сдержанный,  скрытный,  он  ни  с  кем  не  говорил  о  Тасе.
Положение начальника обязывало. Грибов  считал,  что  он  не  имеет  права
влюбиться в подчиненную, что это подорвет его авторитет...  Но  сердце  не
считается со служебным  положением.  Присутствие  Таси  радовало  строгого
начальника. Прежде за работой Грибов не замечал времени, теперь по вечерам
он начал поглядывать на часы. Поэтому он с такой точностью вызывал Тасю на
урок ровно в восемь. Ему приятно было смотреть на тонкие брови,  сдвинутые
на  переносице,  приятно  было,  подметив  растерянность   Таси,   намеком
подсказать решение и увидеть лестное восхищение в удлиненных глазах.
   Еще приятнее было показывать свои работы, объяснять сегодняшнюю  только
что найденную идею. Никто никогда еще не выслушивал его  так  почтительно.
Он вспоминал своих знакомых и учениц. Задорные московские студентки всегда
готовы были спорить, слушали недоверчиво, а иногда и невнимательно. Только
эта скромная девочка поверила ему  всей  душой,  в  сущности,  только  она
поняла масштаб его как ученого.
   С  приездом  Виктора  отношение  Таси  к  Грибову  не  изменилось,   но
свободного времени у девушки стало меньше.  Нужно  было  чертить  разрезы,
переписывать журналы,  проявлять  снимки,  готовить  воск,  золу,  краску,
подписи для модели. Восковой вулкан  был  для  Таси  понятнее,  чем  дебри
математики, и вообще  с  Виктором  было  куда  проще.  С  ним  можно  было
поспорить, даже пошутить, например спросить как бы невзначай:
   - А есть у вас девушка в Москве?
   Виктор хмурился, смущался:
   - Что за глупости! Нет никакой девушки.
   - А вчера вы дали мне переписывать журнал, и там между страницами стихи
лежат про какую-то Елену. Ее звали Еленой, Леночкой, да?
   Виктор сердился, говорил, что чужие бумаги читать нельзя, невежливо.  И
вообще надо работать  внимательнее.  Изобразив  на  лице  раскаяние,  Тася
пережидала, чтобы буря улеглась, потом начинала снова:
   - Куда вы ходили с ней? В Большой театр?
   Виктор вздыхал. Один  раз  он  пригласил  Елену  на  "Пиковую  даму"  и
напрасно прождал ее под колоннами Большого театра до второго действия.
   Тася тоже вздыхала. Никто не посвящал ей стихов. Должно быть, это очень
приятно. И в театр ее не приглашали никогда. Пьесы  она  видела  только  в
клубе, в исполнении самодеятельных кружков, а сцену Большого  театра  -  в
кинохронике. Но это совсем не то. Самой бы побывать  там,  войти  в  ложу,
сесть в кресло, облокотиться на бархатный барьер...
   - Скажите, а можно пойти в театр в платье с короткими рукавами?
   С начальником станции вести такие разговоры было невозможно. К  Грибову
приходила робкая  школьница,  присаживалась  на  край  табуретки,  упавшим
голосом докладывала:
   - Номер двести семьдесят три у меня не выходит, Александр  Григорьевич,
там, где в конус вписана пирамида...
   - Почему вы задержались? - спрашивал Грибов, глядя на часы.
   Тася рассказывала  о  сегодняшних  работах  Виктора...  Грибов  слушал,
расхаживая по комнатке.
   - Лавы - туфы,  туфы  -  лавы!  -  говорил  он.  -  Все  это  знали:  и
Заварицкий, и Павлов, и Карпинский - великие ученые, которые силой  своего
ума  пронизывали  горы.  Они  увидели  это  мысленно,  а  теперь   приборы
подтверждают. Наш Шатров крохобор, он мелкий собиратель  фактов.  Факты  -
только сырье, материал для размышлений. Если  вы  хотите  стать  настоящим
ученым,  Тася,  вам  нужно  заниматься  математикой  всерьез.   Математика
приучает нас думать последовательно и точно. Давайте посмотрим, почему  вы
застряли с этим конусом...


   Виктор действительно собирал мелкие факты. Именно в том и состояла  его
задача.  Но  напрасно  Грибов  уверял,  что  все  эти  факты  давным-давно
известны.
   Конечно, ученые и раньше знали, что Горелая сопка -  типичный  слоистый
вулкан, сложенный лавой и туфом. Но только Виктору  удалось  открыть,  что
между слоями лавы прячутся пласты самородной серы,  что  в  одной  жиле  -
богатая хромовая  руда,  а  в  другой  -  пустоты  с  кристаллами  горного
хрусталя.
   Конечно, ученые и раньше знали, что в центре вулкана должен быть канал,
по которому поднимается лава, что застывшая лава часто  закупоривает  этот
канал, образуя каменные пробки. В тысяча девятьсот втором году,  например,
во время извержения на Мартинике вулкан выдавил эту пробку, и  на  вершине
горы выросло что-то  вроде  обелиска,  как  бы  памятник  в  ознаменование
катастрофы. Этот обелиск видели, рисовали, фотографировали. Все  понимали,
что от прежних извержений должны были где-то под кратером остаться пробки.
Но только Виктор установил, где и как они расположены в Горелой сопке.
   С особенной тщательностью Виктор проследил вулканический канал  начиная
с жерла. Оказалось, что от вершины вулкана вниз  идет  цепочка  высоченных
пещер с раскаленными стенами. Между пещерами много трещин, узких расселин,
иногда встречаются довольно широкие трубы. В трех километрах ниже  кратера
основной  канал  изгибался  двойным  коленом.  Именно  здесь  образовалась
последняя пробка, наглухо закрывшая выход лаве.
   Под  этой  пробкой  аппарат  обнаружил  пустоту.  Видимо,   охладевшая,
покрывшаяся коркой, но еще жидкая лава нашла другой выход,  и  уровень  ее
резко упал. Но корка застряла в канале, и получился каменный тампон. Так в
стакане из-под  простокваши  остается  ободок  на  том  уровне,  где  была
сметана. Все это Виктор узнавал постепенно, день за днем.  Он  должен  был
сдерживать нетерпение,  словно  человек,  который  читает  приключенческий
роман на малознакомом языке со словарем  и  за  вечер  успевает  перевести
две-три странички.
   Виктор работал последовательно, не разрешая себе забегать  вперед.  "Не
меняй в пути планы", - говорил его учитель Сошин.  Эти  слова  в  дневнике
Виктора были обведены  красным  карандашом.  Съемка  велась  послойно,  от
вершины к подножию. В первое время Виктор  успевал  за  день  снять  пласт
метров в сто - двести  толщиной.  Но  чем  дальше  от  кратера,  тем  шире
становился вулкан, и объем работ  все  увеличивался.  На  уровне  каменной
пробки Виктор оставался целую неделю, и целую неделю вся станция старалась
догадаться, что же будет найдено ниже.
   А ниже была огромная пустая  камера.  В  ней  без  труда  уместился  бы
средневековый собор или  современный  высотный  дом.  Дно  у  пещеры  было
совершенно гладким, и под ним канал исчезал; во всяком случае, Виктору  не
удалось его обнаружить. Едва ли  он  мог  ошибиться.  Просвечивающие  лучи
сильно поглощались газами, поэтому всякие  трещины,  поры,  пустоты  резко
выделялись  на   фотопленке.   До   сих   пор   канал   всегда   получался
угольно-черным, как металл на рентгеновском снимке. И вдруг - ни малейшего
намека.
   Виктор несколько раз проверял себя. Наконец решил,  что  ошибки  нет  и
можно продолжать съемку. Он еще раз измерил  местоположение  гладкого  дна
пещеры. И тут неожиданно выяснилось, что за это время дно поднялось на три
метра.
   "Как же это понять? - спрашивал себя  Виктор.  -  Может  быть,  на  дне
пещеры жидкая лава? Да, конечно, только так. Она прибывает, и  уровень  ее
поднимается. Весь канал под  пещерой  заполнен  лавой,  поэтому  он  и  не
заметен на снимках. Лава обычная, базальтовая.  Она  не  выделяется  среди
окружающих ее пластов застывшего базальта. Чтобы отличить жидкую  лаву  от
застывшей, требуется особенная  съемка.  До  сих  пор  не  нужно  было  ее
применять, но теперь придется попробовать".
   Станция была встревожена. Лава внутри горы на высоте  двух  километров!
За несколько дней она поднялась на три  метра,  скоро  заполнит  пещеру  и
подойдет к пробке вплотную.  Что  произойдет  тогда?  Не  приближается  ли
извержение?
   По  вечерам  в  столовой  не  утихали  споры.  Грибов  нападал,  Виктор
защищался, Спицыны отстаивали свое независимое мнение. Иногда даже  летчик
вступал в разговор, но большей частью он поддерживал Виктора кивками. Тася
разрывалась. Она была согласна с Виктором, но сочувствовала Грибову.
   Виктор считал, что извержение должно произойти немедленно,  Грибов  был
категорически не  согласен.  На  Солнце  мало  пятен,  уровень  океана  не
меняется. И вообще, по теории Грибова, в этом году извержения должны  быть
в Андах, а на Камчатке только в следующем. Пусть у Виктора другие  данные,
- он может ошибаться. Крапинки на  пленке  еще  не  доказательство.  Может
быть, пленка подпорчена, может быть, отсырела и на ней еще до съемки  были
пятнышки. Грибов говорил, как всегда, спокойно,  чуть  свысока,  с  легкой
иронией. Он  держался  как  учитель,  разъясняющий  ошибки  самоуверенному
ученику. Виктор горячился, выходил из себя.
   - При чем здесь пленка? - кричал он. - Как  вы  не  понимаете?  Это  же
очень просто. Лава поднимается, вскоре она заполнит пещеру, переплавит или
вышибет пробку - и путь открыт!
   - А где у вас газы? - спокойно возражал Грибов. - По  вашим  сведениям,
лава уже на пороге, а мы видим: вулкан еле-еле курится.  Все-таки  нельзя,
дорогой, отбрасывать прежнюю науку. Горелая сопка  действует  не  впервые,
обычаи вулкана выяснены задолго до появления ваших  приборов.  Вы  не  раз
читали, что события здесь начинаются легким землетрясением, затем  следует
взрыв, извержение пепла с молниями, с грозой,  с  вулканическими  бомбами.
При этом потоки лавы невелики, видно, она с  трудом  доходит  до  вершины.
Потом, через несколько месяцев, гора прорывается  сбоку,  и  лава  стекает
через новый выход. Итак,  мы  ждем  землетрясения,  которое  откроет  путь
газам. Так ведет себя машина, которая называется Горелой сопкой.
   Хладнокровная рассудительность Грибова подавляла Виктора. Спорить он не
умел. Почему-то лучшие возражения приходили  ему  на  ум  после  полуночи,
когда все уже спали. Тогда он тихонько вставал, зажигал лампу и  торопливо
записывал в дневник:
   "Это верно, что вулкан - машина, причем машина тепловая и больше  всего
похожая на паровой котел. Попробуем разобраться в механизме Горелой  сопки
- нашего природного котла.
   Топка находится где-то на большой глубине, уголь заменяется  внутренним
теплом Земли. Подземный жар плавит лаву, подземное давление выдавливает ее
наверх в  пещеру.  Пещеру  можно  сравнить  с  цилиндром.  Здесь  давление
пониженное, из лавы выделяются газы. Но лава все еще поднимается  вверх  и
сжимает газы, теперь она действует, как  поршень.  Пещера  закрыта  сверху
каменной пробкой; допустим, что это клапан. Когда газы  сжаты  до  отказа,
они вышибают клапан. При этом  часть  лавы  выливается,  как  газированная
вода, когда выбита пробка.
   Хуже всего, если пробка слишком прочна.  Тогда  дело  кончается  плохо.
Бывали случаи, когда вулканы целиком взлетали на воздух. Это как бы  взрыв
котла с засорившимся клапаном.
   Может ли Горелая сопка взорваться на этот раз? Подсчитаем, какое  нужно
давление газов для того, чтобы развалить гору. А впрочем, считать нужно не
так. По прошлым извержениям мы знаем, что большая  часть  лавы  выливается
через боковые кратеры. Горелая сопка лопается сбоку, и при  этом  давление
не так велико, не больше шестисот атмосфер. Интересно, какое давление  над
лавой сейчас?"
   Пожалуй, прав  был  Сошин,  чье  изречение  Виктор  записал  у  себя  в
дневнике: "Противники придираются к ошибкам, они указывают, над  чем  надо
работать". Если бы не возражения Грибова, Виктор нипочем не взялся  бы  за
очень трудное и сложное определение плотности газов в пещере. А результаты
получились многозначительные. Давление газов доходило  до  пятисот  десяти
атмосфер. Оно было гораздо выше, чем в самом совершенном паровом котле.  А
так как паровой котел, называющийся Горелой сопкой, лопался при давлении в
шестьсот атмосфер, Виктор уверенно сделал вывод: извержение начнется очень
скоро - двадцатого, двадцать пятого декабря и, возможно, газы прорвутся не
через верхний кратер, а сбоку, сквозь стенки вулкана.


   - Нельзя отбрасывать всю прежнюю науку, - твердил Грибов. -  Извержения
Горелой сопки проходят всегда одинаково. Вулкан - это  машина.  Машина  не
может действовать каждый раз по-новому...
   И вечером, как обычно, Виктор отвечал Грибову в  своем  дневнике:  "Да,
вулкан машина, но машина, которая работает без наблюдения человека.  Никто
не чистит, не смазывает, не регулирует ее. Вулкан действует  нерасчетливо,
он  сам  себе  засоряет  выход.  Все  ужасы  извержений  происходят  из-за
неисправности клапана. На вулканах Гавайских островов лава  не  застывает,
там извержения сводятся к колебаниям уровня лавы в  кратере.  Изредка  она
переливается через край, но это всегда видно заранее. Наш вулкан не  такой
аккуратный, это неряха, который валит мусор на крыльцо, а потом не  знает,
как выйти из дому. Если это машина, то, во всяком случае, неисправная. Это
паровой котел с засоренными  трубами.  Если  не  откроется  клапан,  котел
лопнет. Конечно, хотелось бы угадать, в каком месте он лопнет. А  впрочем,
по прошлым извержениям известно, что наш котел лопается  сбоку.  Возможно,
лава уже пробивает себе  дорогу,  просачивается  между  пластами.  И  если
проследить возникающие ответвления,  можно  узнать,  где  прорвется  новый
кратер".
   В ближайшие  дни  Виктор  попробовал  найти  эти  ответвления,  наудачу
направляя лучи под центральную камеру. Но, напрасно  потеряв  три  рабочих
дня, он решил продолжать  методическое  обследование  вулкана.  Между  тем
подошло двадцатое декабря. Прошло двадцать первое и двадцать  второе.  Все
сотрудники станции - и те, что верили Виктору, и  те,  что  не  верили,  с
волнением следили за Горелой сопкой. Всю ночь на  крылечке  скрипел  снег.
Кто-нибудь из зимовщиков, накинув шубу, старался  разглядеть  на  звездном
небе очертания горы.
   Двадцать четвертого Тася  после  завтрака  загородила  дверь  столом  и
категорически заявила, что сегодня полет отменяется. Извержения ждали весь
день, и ночью почти никто не спал. То  же  было  и  в  следующие  дни.  Но
белоснежный конус вулкана все так же безмятежно курился, как  будто  знать
ничего не хотел о предстоящем  извержении.  Числа  тридцатого  за  обедом,
взглянув на сконфуженно молчащего Виктора, Грибов торжественно сказал:
   - Итак, занесем в журнал, что вулкан подвел Виктора.  Светопреставление
переносится на будущий год.
   - Но позвольте... ведь я называл примерные  числа,  -  слабо  защищался
Виктор.
   - Я тоже могу назвать примерные  числа,  -  иронизировал  Грибов.  -  В
среднем извержение Горелой сопки бывает  один  раз  в  семь  лет.  Первого
января наступает седьмой  год.  В  течение  года  начнется  извержение.  В
крайнем случае, через год или через два.
   Некий средневековый звездочет предсказал год своей смерти и, видя,  что
намеченный срок проходит, уморил себя голодом. Виктор  чувствовал  себя  в
положении этого звездочета. Каждые полчаса он  дышал  на  стекла,  надеясь
увидеть начало извержения. Горелая сопка не хотела сжалиться над ним.
   Подошел канун Нового года, и  зимовщики  на  время  забыли  о  вулкане.
Катерина Васильевна забросила пробирки  и,  засучив  рукава,  хлопотала  у
плиты. Станция наполнилась запахом жареного сала и горячего теста. Летчик,
как всегда  сосредоточенный,  вскрывал  консервные  банки.  Спицын  извлек
откуда-то заветную бутылку шампанского и теперь набивал  снегом  свободную
кастрюлю. Виктору поручили самое ответственное дело - расставлять рюмки.
   - Сегодня мы выпьем за то, чтобы в наступающем году Горелая сопка лучше
слушалась Виктора, - сказал Грибов.
   И как раз в эту минуту рюмки согласно звякнули,  как  будто  чокнулись.
Медленно раскрылись дверцы буфета, словно кто-то вышел  оттуда,  качнулась
висячая лампа, мелкой дрожью задрожали табуретки.
   - Что это? - спросил Виктор, с недоумением глядя на раскрытый буфет.
   Катерина Васильевна крикнула в кухню:
   - Мужчины, кто там ходит, как слон? У нас пол трясется.
   Несколько  мгновений  Грибов  прислушивался  к  дробному  стуку,  затем
решительно протянул руку Виктору:
   - Это землетрясение! Значит, вулкан все-таки проснулся. Поздравляю вас.
Молодец!
   Все кинулись на утоптанную площадку перед домом.  Ночь  была  морозная,
темная. В лесу взволнованно гудели лиственницы. Мрак окутывал горизонт и с
запада подступал к  вулкану  вплотную,  но  на  востоке  розовело  зарево,
метались пляшущие огоньки, алой струйкой стекала  лава,  словно  кровь  из
глубокой царапины. Над огоньками висел густой дым, как при лесном  пожаре.
Освещенные снизу ржаво-коричневые клубы поднимались километров на восемь в
стратосферу и там растекались плоской тучей.  Вспыхивали  молнии;  при  их
беглом свете массы клубящегося пепла казались еще мрачнее.
   -  Тася,  бегите  за  журналом!  Катерина   Васильевна,   приготовьтесь
записывать наблюдения! - скомандовал Грибов.
   Сам он прислонился к освещенному окну  и  карандашом  стал  набрасывать
знакомые очертания вулкана.  Все  еще  шумели  лиственницы,  потревоженные
землетрясением, люди разговаривали взволнованным шепотом, и только движок,
снабжавший станцию током, стучал отчетливо и  равнодушно.  Потом  к  этому
стуку присоединился посторонний звук,  похожий  на  жужжанье  рассерженной
пчелы. Увлеченный рисованием, Грибов не сразу обратил на него внимание. Но
звук становился все громче...
   - Подождите! - крикнул Грибов. - Куда? Кто разрешил?
   Но было уже поздно. На фоне багрового зарева  мелькнул  черный  силуэт,
похожий на стрекозу. Геолог Шатров и летчик Ковалев мчались на вулкан.


   Издалека это выглядело красиво, вблизи -  страшновато.  Клубящийся  дым
черным пологом закрыл все небо. Молнии разрезали  его  от  края  до  края.
Небесный гром сливался с подземным. Пляшущие огоньки  оказались  огненными
фонтанами. Они вылетали из нового кратера на высоту тридцатиэтажного  дома
и рассыпались в небе искрами,  словно  гаснущие  ракеты.  Через  несколько
секунд сверху со свистом начинали падать раскаленные камни. Некоторые были
еще совсем мягкими, - ударяясь о землю, они  превращались  в  лепешки.  На
десятки километров в окрестности шел дождь из теплого пепла. За минуту  на
ладони набиралась целая горсть.
   Новый кратер открылся на восточном склоне, а ветер дул от моря на запад
и сыпал пепел на гору,  поэтому  никак  нельзя  было  подойти  к  кратеру.
Ковалев долго лавировал, стараясь спрятаться от пепла за массивом горы, но
все-таки последние километры пришлось лететь в черном тумане.
   За полгода летчик изучил каждую рытвину  на  вулкане.  Еще  в  пути  он
припомнил безопасную нишу на крутом склоне оврага, который  Виктор  назвал
Солянкой, и сумел найти ее в полутьме. Пепел сюда не залетал, камни падали
мимо. Обезопасив вертолет, Виктор и летчик выбрались из оврага  и  увидели
невдалеке два кратера. Второй, нижний, прорвался, пока они были в пути. Из
него беспрерывным потоком шла густая лава.  Она  переливалась  через  края
кратера, как тесто из квашни, и медленно сползала по склону, освещая скалы
зловещим красноватым светом. Поток лавы был похож на застывающий металл  и
несколько ниже кратера действительно начинал застывать. На его поверхности
появилась темно-вишневая корка, и только по трещинам  пробегало  мерцающее
пламя. Верхний кратер  действовал  реже.  Из  него  периодически  вылетали
грозные фонтаны раскаленных камней, а в промежутках - клубы пепла и  пара.
При этом гора гудела и дрожала, а изнутри слышались удары,  словно  кто-то
могучим молотом бил по раскаленным камням.
   - Все правильно, - сказал Виктор. - Скоро прорвется третий кратер,  еще
ниже. Так было при всех прежних извержениях.  Кратеры  возникали  один  за
другим, а потом из самого нижнего целый год шла лава.
   На  склоне  оврага  Виктор  разместил  большой  аппарат  с  экраном,  а
маленькие самопишущие приборы решил поставить ближе к кратеру. Но как туда
добраться? Выше кратера густо падал пепел,  ниже  могла  прорваться  лава.
Поколебавшись, Виктор ринулся наверх, летчик за ним.
   Несмотря на мороз,  здесь  было  жарко.  От  теплого  пепла  уже  начал
подтаивать снег. Пепел падал на  лицо,  засорял  глаза,  с  неба  сыпались
камешки. Ковалев догадался прикрыть головы  парашютами.  Так  они  и  шли,
словно носильщики с  тюками  на  голове.  Потом  оказалось,  что  парашюты
прожжены в нескольких местах.
   Они вернулись через полчаса, задыхаясь и кашляя  от  серного  газа,  но
очень довольные. Четыре самопишущих прибора были установлены, четыре глаза
следили за извержением. Один из них нацелился  на  подземный  поток  лавы,
другой - на верхний кратер, третий - на нижний, четвертый - на  то  место,
где мог прорваться еще один кратер. Расставив приборы в безопасном овраге,
Виктор занял место у главного аппарата, рядом пристроился летчик с полевым
биноклем. Один  шарил  лучами  под  землей,  другой  следил  за  тем,  что
происходит снаружи.
   - Новое извержение из первого кратера! - сообщал летчик. - Струя пара и
вулканические бомбы.
   - Под кратером - газовый пузырь,  -  отзывался  Виктор.  -  Теперь  уже
прошел... Лава  идет...  Углубляет  русло,  вероятно,  проплавляет...  Под
вторым кратером вихрь, вроде водоворота. Вижу газы... Они скопились  перед
лавой. Вот на том обрыве прорвется третий кратер.
   Впервые  в  мире  человек  наблюдал  внутренность  вулкана   во   время
извержения, впервые мог изучать путь лавы под землей.  Она  прорвалась  по
прослойке  ископаемого  льда.  Виктор  проследил  весь   поток   лавы   от
поверхности до пещеры.  Уровень  лавы  в  пещере  понизился  на  несколько
метров. Это было понятно - ведь часть ее уже  вытекла  через  кратеры.  Но
сегодня поверхность озера не была гладкой. Вся она вздувалась пузырями,  а
у восточной стенки возникла воронка  в  том  месте,  где  лава  стекала  к
кратеру.
   -  Одним  глазком  заглянуть  бы  туда!  -  сказал  Виктор  летчику.  -
Представляешь, что там творится? Высокие отвесные стены  освещены  красным
светом. Внизу лава, как расплавленный металл,  вся  в  пузырях,  бурлит...
Пузыри лопаются с  треском,  брызги  обстреливают  свод,  падают  огненным
дождем... Крутятся горячие вихри. Впрочем,  там  больше  тысячи  градусов,
газы светятся. Нам показалось бы, что вся пещера охвачена пламенем.
   Да, увидеть такое зрелище не удавалось никому.  Даже  Виктор  со  своим
аппаратом не видел, а представлял себе, догадывался, что  делается  внутри
вулкана. А видел он только темные черточки, пятнышки и тени на  светящемся
экране.
   Огненное дыхание кратера обжигало лицо, ноги леденели в  мокром  снегу,
но наблюдатели не замечали ни жары, ни стужи. Наступил Новый  год.  Виктор
вспомнил  об  этом,  когда  ему  понадобилось  взглянуть  на  часы,  чтобы
записать, что еще один, третий по счету, кратер прорвался  в  0  часов  25
минут, на двадцать пятой минуте новорожденного года.
   Оба наблюдателя следили  за  крутым  обрывом,  к  которому  под  землей
подбиралась лава, и видели рождение кратера во  всех  подробностях.  Земля
вздрогнула, шевельнулась, потом раскрылась,  словно  створчатая  дверь,  и
длинный язык огня  полыхнул  изнутри.  Но  самое  страшное,  что  все  это
происходило безмолвно.
   - А где звук? - спросил Ковалев.
   - Еще не дошел сю...
   Но Виктор не успел договорить. Грянул удар. Раскаленные камни шрапнелью
рассыпались по склонам. Вулкан выстрелил в третий раз.
   Полчаса спустя Виктор снова направил аппарат на центральную пещеру.
   - Здесь происходят главные события, - сказал он летчику. - Сначала лава
сжимала газы, теперь  открылся  второй  клапан,  сжатые  газы  гонят  лаву
наружу.  В  точности,  как  в  двигателе:  один  такт  -  сжатие,  поршень
надвигается, второй - расширение газов, поршень отступает.
   - У нас наоборот, - заметил летчик. - Сначала всасывание, потом сжатие,
а потом взрыв и выхлоп...
   Виктор посмотрел на него внимательно.
   - Может быть, и выхлоп, - сказал он с расстановкой. - Очень может быть.
Уровень лавы понижается,  газы  скоро  дойдут  до  нового  канала.  Сейчас
давление в пещере около шестисот атмосфер. Представляешь, что будет, когда
газы вырвутся оттуда? Возле нас произойдет  главное  извержение.  Пожалуй,
пора уносить ноги.
   Летчик быстро вскочил, словно ожидал этих слов:
   - Есть уносить ноги!
   Но сначала нужно было  снять  приборы.  Подхватив  тюки  с  парашютами,
смельчаки снова ринулись навстречу ветру, словно  нырнули  в  море  пепла.
Первый аппарат, нацеленный на  подземное  русло  лавы,  стоял  неподалеку,
снять его было нетрудно. Второй, наблюдавший за верхним кратером,  пропал,
его расплющило вулканической бомбой. Но третий остался в  целости.  Виктор
снял его и передал Ковалеву.
   За эти минуты ход извержения заметно изменился. Лава  пошла  медленнее,
зато над верхним кратером взлетали  все  выше  фонтаны  бомб,  похожие  на
букеты огненных цветов. Склон горы дрожал непрерывно.  Виктору  захотелось
как можно скорее убраться из этих ненадежных мест.  Он  даже  подумал,  не
бросить ли четвертый аппарат, обойтись без него. Но как раз  этот  аппарат
был самым ценным: он запечатлел на пленке всю  историю  рождения  кратера.
Такая съемка производилась впервые в  науке.  Все  сложилось  на  редкость
удачно. Извержение заметили во-время, приборы успели поставить прежде, чем
прорвался последний кратер. Второго  подобного  случая  можно  было  ждать
десятки  лет,  как  солнечного  затмения.  Разрозненные  и   взволнованные
наблюдения  Виктора  у  экрана  главного  аппарата   не   могли   заменить
фотодокументов. Драгоценную пленку необходимо было достать. Так нет же, он
не уступит страху. Он знает, как нужен науке четвертый аппарат, и  добудет
его!
   - Беги к самолету, грузи все приборы! - крикнул Виктор. - А  я  побежал
за последним...
   - Стой, я помогу тебе... - начал летчик.
   Но Виктор взял его за плечи и толкнул к  оврагу.  Ковалев  заколебался,
однако подумал, что, прежде чем взлететь, нужно еще  вывести  вертолет  из
ниши, развернуть его, запустить моторы... Пригнувшись, как  при  обстреле,
Ковалев побежал к вертолету. Стало  как  будто  тише,  мелкие  камешки  не
падали вокруг. Под гору  было  легко  бежать.  Уже  через  минуту  Ковалев
прыгнул в овраг, и тут за его спиной грянул громовой раскат.
   Падая,  летчик  перевернулся.  Он   увидел   лопнувшую   гору,   словно
вывороченную наизнанку. Вулкан выплеснул целое озеро лавы. Стало  светлее,
чем днем. Ковалеву показалось, что  на  фоне  раскаленной  лавы  мелькнула
человеческая фигурка. Вероятно, только показалось...


   Услышав рокот моторов над лесом,  все  работники  станции  бросились  к
лужайке, где обычно садился вертолет. Через несколько минут  металлическая
стрекоза повисла в воздухе. Как всегда, спуск происходил  очень  медленно,
слишком медленно для тех, кто нетерпеливо ожидал рассказа очевидцев.
   Но вот колеса стали  на  землю.  Открылась  дверца,  на  снег  спрыгнул
молчаливый Ковалев.
   Его окружили. Посыпались вопросы:
   - Видели? Сняли?
   - Сколько всего кратеров?
   - Где вас застал последний взрыв?
   - Страшно было?
   Ковалев молчал.
   - А где Шатров? - спросила Тася с тревогой.
   Ковалев снял шлем и ответил, опустив голову:
   - Остался. Погиб смертью храбрых.
   Так говорилось о летчиках, его товарищах, отдавших свою жизнь в боях  с
захватчиками.





   Погиб смертью храбрых!
   Крупные, не очень ровные буквы врезаются в  черную  базальтовую  глыбу.
Звонко, безостановочно  стучит  молоток.  Из-под  зубила  дождем  сыплются
искры. Надпись высекает Ковалев. Губы его плотно сжаты, зубы стиснуты. Под
левой скулой прыгает желвачок. Летчик рубит базальт  с  ожесточением,  как
будто эта глыба виновата в смерти Виктора. Но  под  могильным  камнем  нет
ничего. Виктор остался  там,  где  сейчас  застывает  поток  лавы,  одетой
потемневшей, но еще горячей коркой.
   За спиной летчика Спицыны. Катерина Васильевна  плачет  навзрыд,  слезы
струятся по щекам. Ее мужественное лицо сделалось рыхлым и  старообразным.
Петр Иванович стоит без шапки и сгорбившись, от этого  он  кажется  совсем
маленьким. Ветер шевелит его седые  волосы.  На  лице  у  старика  горькое
недоумение.
   - Зачем? - шепчет он с упреком.
   Мы никогда не примиримся с тем, что молодые воины гибнут в битве. Зачем
смертью храбрых погибают храбрые, а не презренные, никому не нужные трусы?
Зачем разбиваются о скалы гордые соколы, а не рожденные ползать ужи? Зачем
орел живет тридцать лет, а ворон, клюющий падаль, - триста?
   Поодаль на камне сидит Тася. Она не плачет, это не принято в их суровом
роду, и молча, немигающими глазами  следит  за  рукой  Ковалева.  Губы  ее
шевелятся, девушка твердит наизусть стихи  -  некогда  забытое  в  журнале
съемок "Послание к Елене".  В  черных  глазах  Таси  -  осуждение.  Она  с
негодованием думает об этой недостойной Елене, не сумевшей оценить  такого
человека, как Виктор,  отравившей  своим  равнодушием  последний  год  его
жизни... В уме у Таси складывается романтическая  история:  Виктор  был  в
отчаянии, у него опустились  руки,  он  не  берег  себя,  нарочно  шел  на
опасность...
   Но это неверно. На самом деле с того момента, как началось  извержение,
Виктор ни разу не вспомнил о Елене. Он был  занят  делом,  беспокоился  об
аппаратах, думал о механизме вулкана, боялся испугаться,  подавлял  страх.
Он вовсе не хотел умереть, но слишком мало заботился о своей безопасности.
И дорого заплатил за это.
   - Был человек - и нет человека, - говорит  Спицын  упавшим  голосом.  -
Канул в воду, словно камень.


   Камень канул в воду, но по воде бегут круги  все  дальше  и  дальше.  В
большой аудитории в Москве  поднимаются  со  своих  мест  студенты,  чтобы
почтить память старшего товарища. О гибели Виктора говорят в геологических
институтах, в далеком Ташкенте Сошин рассказывает новым практикантам:
   - Прекрасный парень был, честный, скромный, требовательный к себе.  Но,
очевидно,  не  в  меру  безрассудный...  Забыл,  что  геолог  обязан  быть
осторожным. У геолога одна-единственная цель - разведать недра. Он  должен
беречь себя, чтобы не сорвать работу.
   Черноволосый худощавый паренек, совсем не похожий  на  Виктора,  горячо
возражает:
   - Есть случаи в жизни, когда рисковать необходимо.
   - Нет правил на все случаи жизни, - соглашается Сошин.
   В хорошо обставленной московской квартире на широкой тахте лежит  Елена
Тартакова. Она уже выплакалась, устала от слез  и  теперь,  ни  о  чем  не
думая, с тяжестью на  сердце  смотрит  на  стены,  увешанные  туркменскими
ковриками, на стулья  орехового  дерева  с  резными  ножками,  на  мужа  в
полосатой пижаме. Вот он обернулся к ней, поднял на  лоб  очки,  сказал  с
укором:
   - Как тебе самой не стыдно! Хныкаешь целый час! И о чем,  спрашивается?
Глаза красные, опухла, вылиняла, противно смотреть.  Почему  ты  лежишь  в
туфлях на диване? Ты порвешь каблуками  материю.  Опять  придется  обивать
заново.
   - Да, да, я знаю! - кричит  Елена  срывающимся  голосом,  -  вещи  надо
беречь! Ты говорил это мне тысячу раз! Все надо  беречь:  обивку,  мебель,
глаза и цвет лица... Я для тебя тоже вещь,  ты  привел  меня  сюда,  чтобы
хорошо одевать и показывать гостям. Но эта глупая вещь портит другие вещи.
Она не хочет быть украшением, у нее есть душа. А душа - это не фарфор и не
обои, и тебе до нее дела нет!
   Тартаков  собирает  бумаги  и  уходит  в  другую  комнату.   Он   ценит
спокойствие, не хочет тратить силы на семейную сцену.
   - У тебя плохое настроение. Выпей валерьянки, -  говорит  он  и  плотно
затворяет за собой дверь.
   Оставшись одна, Елена снова начинает плакать.
   - Только он, только Витя любил меня по-настоящему! - шепчет она,  и  ее
себялюбивые слезы капают на вышитую подушку.
   В двух километрах от квартиры Тартакова в полукруглом доме у  Калужской
заставы расхаживает по  своей  комнате  профессор  Дмитриевский.  Напрасно
надрывается будильник, расписание сегодня нарушено. Целый  день  профессор
думает о Викторе. Ему тяжело, грустно, его  томят  сомнения  -  не  он  ли
виноват, генерал геологической науки, пославший молодого солдата навстречу
смерти. Может быть, он сам должен  был  бросить  работу  на  год,  изучить
подземный рентген и поехать на Камчатку. Теперь  поздно  думать  об  этом,
дело сделано, Виктора не воскресишь.  Написать  в  Ташкент,  чтобы  оттуда
послали работника на смену  Виктору?  Но  нет,  второй  раз  профессор  не
возьмет на себя такую ответственность. Самому поехать? Но его не  отпустят
в середине учебного года. И все равно, прежде чем он  освоит  новое  дело,
прежде чем он доберется до Камчатки, извержение придет к концу.
   И он ходит из угла в угол, заложив руки за спину, думая все о  том  же.
Наступает вечер, в комнате постепенно темнеет,  но  Дмитриевский  забывает
зажечь свет.
   - Что же делать? - спрашивает он себя.
   Но вот,  повернувшись  на  каблуках,  профессор  подходит  к  телефону,
набирает номер...
   - Телеграф? Запишите телеграмму. Срочную:
   "Камчатская область.  Село  Гореловское.  Начальнику  вулканологической
станции.
   Прошу тщательно собрать все  материалы,  связанные  с  работой  Виктора
Шатрова, и переслать в Московский университет на имя декана Дмитриевского.
Прошу также, не откладывая, сообщить биографические сведения  для  большой
статьи в "Университетском вестнике" о Шатрове и значении его  исследований
для советской вулканологии".


   Тася получила эту телеграмму  вечером  после  работы  и  не  поленилась
вернуться на станцию, хотя до нее было шесть  километров.  Но  Грибова  не
было дома. Он измерял толщину пепла на ближайших холмах.  Спицына  увидела
надпись "срочная" и решила вскрыть телеграмму.
   - Конечно, нужно собрать все бумаги, даже черновики расчетов, -  сказал
Петр Иванович. - Об этом мы Тасеньку попросим. А восковую модель  запакуем
и отвезем в Москву. Она должна стоять в Политехническом музее. Это хорошо,
что там интересуются. Значит, работа не  останется  без  внимания,  каждую
букву проверят.
   - По-настоящему, не проверять, а продолжать надо! - сказал  Ковалев.  -
Аппараты у нас есть, как они ставятся, я знаю, видел тысячу раз,  помогал,
сам ставил. Пожалуй, аппарат я настрою. Но что и  как  снимать,  не  знаю.
Какие-то расчеты были у Виктора. А расшифровка - совсем темное дело.
   - Он смотрел на пятнышки и сразу диктовал, -  вставила  Тася.  -  Этому
надо учиться в институте. Может быть, вы могли бы разобраться все вместе?
   Но Спицына не поддержала ее:
   - Трудно сейчас разбираться, самое горячее время. Да и Грибов не  даст.
У него свой план наблюдений.
   - А мы не позволим ему ставить палки  в  колеса!  Он  все  время  мешал
Шатрову, теперь радуется небось!  -  запальчиво  сказал  летчик  и  быстро
обернулся.
   Дверь отворилась, в столовую вошел Грибов.
   - О чем речь? - спросил он отрывисто. - Телеграмма? Покажите!
   Грибову совсем не нужно было измерять пепел - он уходил, чтобы подумать
наедине. В жизни его произошла катастрофа. Именно катастрофа - не  ошибка,
не оплошность, а глубокое поражение. Грибов  лежал  на  обеих  лопатках  и
сознавал это. Погибший Виктор победил  его.  Был  ли  Виктор  умнее?  Нет.
Способнее? Нет. Больше работал? Нет, нет, нет! Не Шатров победил  Грибова,
а метод Шатрова победил. Искусный ямщик отстал от самолета.
   Жгучий стыд терзал Грибова. Как получилось, что он не  оценил  Виктора,
он, гордившийся  своей  проницательностью!  Тысячу  двести  научных  работ
взялся он взвесить и просмотрел самую главную, ту, что делалась у него под
носом. Не только просмотрел -  ведь  он  мешал  Шатрову,  третировал  его,
одергивал, высмеивал. Люди скажут: "В трудной  борьбе  с  Грибовым  Шатров
сделал свое открытие". Но потом же он  поздравил  Виктора.  Да,  поздравил
задним числом, когда только слепой упрямился бы. Эх, если  бы  Виктор  был
жив, Грибов сумел бы исправить положение!  Он  бы  сделал  работу  Виктора
главной, помогал бы ему ежечасно. Ведь  тот  был  неопытным  ученым,  знал
теорию недостаточно глубоко. Но исправлять положение поздно. Виктор  ушел.
Сколько он совершил бы еще открытий после такого удачного начала...
   А что делать теперь  Грибову?  Бросить  свою  теорию,  сжечь  записи  и
расчеты,  идти  за  Виктором?  Нет,  в  его  работе  есть  своя  ценность.
Круговорот тепла в природе надо понять и  описать  математически.  Но  для
предсказания извержения это уже не имеет значения.
   Грибов честно старался найти новый, правильный путь, а в голове его еще
всплывали  какие-то  уточнения,  убедительные  примеры,  доводы,   выводы,
относящиеся к прежней работе. Мысленно он начинал отстаивать свою правоту.
И вдруг вспоминал: не нужно, поздно, извержение уже предсказано.
   Часа два Грибов бродил по черным от пепла сугробам, под конец замерз  и
решил идти домой. Он вернулся на  станцию  и  в  сенях  услышал  нелестное
высказывание о себе.
   "Неприятный тип этот Ковалев, -  подумал  Грибов.  -  Давно  надо  было
поставить его на место. Предлагает то, что я хочу предложить,  и  меня  же
хулит..."
   Но эти мысли тотчас же подавила привычная  педагогическая:  как  должен
держать себя начальник - обрезать  или  не  заметить?  Пожалуй,  лучше  не
заметить.
   Он трижды медленно  перечел  телеграмму,  обдумывая,  как  распределить
работу.
   - Материалы мы отошлем, - сказал он наконец.  -  Тася  упакует  бумаги,
Ковалев отвезет их в  Петропавловск.  Но  статью  о  Шатрове  я  предлагаю
написать  здесь.  Я  знаю  профессора  Дмитриевского.  Дмитрий  Васильевич
добросовестный человек, но очень занятой. Начатая статья может пролежать в
столе у него полгода. Мы сделаем быстрее. Статью я  беру  на  себя.  Кроме
того, пока не прислали заместителя Шатрову, нужно кому-то изучить аппараты
и продолжать его работу. Это я тоже беру на себя, поскольку у всех  других
определенные обязанности.
   - А может быть, лучше мне взяться за это? Я технику знаю и  видел,  как
Виктор работал, - возразил Ковалев.
   - На аппаратах могут самостоятельно работать только геологи!  -  бросил
Грибов с раздражением. - Что ты  будешь  снимать?  Все  равно  тебе  нужна
нянька.
   - Ну, тогда установим сроки, когда мы обсудим  статью,  -  не  унимался
Ковалев.
   В его прищуренных глазах Грибов увидел глубокое недоверие.
   - Допустим, на аппараты десять дней, на статью  еще  десять,  -  сказал
Грибов, не повышая голоса, и вышел в лабораторию.
   - Десять дней - невелик срок. Посмотрим, как он возьмется  за  дело,  -
сказал летчик за его спиной.
   В  тот  же  вечер,  разбирая  вместе  с  Тасей  папки  Виктора,  Грибов
неожиданно спросил:
   - Скажите, Тася, довольны мной товарищи?
   Тася смутилась. Кажется, это был первый вопрос Грибова, не  относящийся
к математике. Отвечать честно или щадить Александра Григорьевича?
   - С вами трудно, - тихо сказала она. - Вы... отделяете  себя.  Про  вас
говорят: "Его прислали сюда служить, а  он  держится,  как  будто  станцию
подарили ему".
   - Кто говорит? Ковалев?
   Тася почувствовала, что перед ней приоткрылась дверка в сердце Грибова.
Можно было сказать "да", ругнуть Ковалева и вступить в  союз  с  Грибовым,
польстив его самолюбию. Но  нет,  Тася  не  хочет  дружбы,  основанной  на
слабостях. Она не унизит Грибова, потакая ему.
   - Все так думают, - сказала она громко. - И я тоже, если хотите  знать!
- Она высоко подняла голову, но не видела ничего, слезы туманили ей глаза.
   - Хорошо, - отозвался Грибов сухо. - Можете идти. Мы закончим завтра.


   Грибов лежал на спине. Глаза его были широко  раскрыты.  Он  глядел  на
синий прямоугольник окна.  Начинался  рассвет.  Из  тьмы  проступили  пазы
бревенчатых стен, тумбочка, спинка кровати. За  перегородкой  ворочался  и
скрежетал зубами  во  сне  Ковалев.  Прежде  в  соседней  комнате  спал  и
Виктор... О нем, ушедшем, и раздумывал Грибов сейчас.
   Виктор  победил  дважды  -  как  специалист  и  как  человек.   Виктора
все-любили, а его,  оказывается,  считают  зазнайкой.  Как  сказала  Тася:
"Держится, как будто ему подарили эту станцию"...  Несправедливые,  слепые
люди! Его считают эгоистом, а для него выше всего работа.  Почему  они  не
заметили? Потому что он не хвастался, не говорил красивых  слов?  Впрочем,
слова никого не  убедят.  Доказывать  нужно  делом.  А  как?  Он  выполнит
обещание, через двадцать дней напишет статью, через десять выйдет в поле с
аппаратом. За десять дней изучить подземную съемку - задача не из  легких.
Так зачем он теряет время? Скоро утро. Сегодня ему уже не заснуть...
   По ночам движок не работал - электричества на станции не  было.  Грибов
зажег жужжащий фонарь, поставил на стол аппараты -  большой  с  экраном  и
один из маленьких, - вынул из-под крышки  инструкции,  разложил  найденные
вечером конспекты Виктора.
   - Романтика кончилась! Начинается технология, - сказал он вслух, беря в
руки отвертку.
   Он не понимал, что дорогая ему романтика  смелой  мысли  нужна  ученому
всегда при обдумывании фактов. И безразлично, как  добыты  факты:  увидены
глазами или записаны прибором.
   Вздохнув, Грибов начал отвинчивать первый винт. С  непривычки  отвертка
соскакивала, винты выскальзывали  из  пальцев.  Перед  ним  открылся  хаос
переплетенных проводов - желтых, красных, белых, коричневых,  -  множество
радиоламп,  прозрачных,  посеребренных,   матовых,   какие-то   пластинки,
металлические кубы. Стало страшновато. Как разобраться? Справится  ли  он?
Грибов уже не верил в себя так, как неделю назад.
   Однако разобраться было нужно. "Попробуем по инструкции", -  сказал  он
себе и начал читать с первой страницы:

   "Общие сведения об аппарате ПР-57.
   Аппарат ПР-57 предназначен для просвечивания земных недр,  подземной  и
подводной геологической съемки, для поисков полезных ископаемых - твердых,
жидких и газообразных, для определения состава,  структуры  и  физического
состояния горных пород, находящихся в глубинах.
   Аппарат ПР-57 состоит из следующих основных частей: а)  блока  питания,
б) генератора лучей, в) излучателя с  магнитной  линзой,  г)  приемника  с
усилителем, д) канала фотозаписи, е) канала изображения..."

   "Где же здесь эти каналы и блоки?" -  спросил  себя  Грибов,  глядя  на
путаницу ламп и проводов.
   Развернув  приложенную  к  инструкции  схему  и  с  трудом   припоминая
давнишние занятия в кружке радиолюбителей, он начал  сличать  выключатели,
лампы, сопротивления и емкости на схеме и в аппарате.
   Постепенно дело пошло на лад. Устройство аппарата уже не казалось таким
таинственным.  Грибов  отыскивал  лампы  все  быстрее,   с   удовольствием
постукивал по ним отверткой, говоря про себя:
   "Это лампа 6ХС! Точно! Входит в канал изображения. Здесь я  присоединяю
его, здесь настраиваю частоту, здесь изменяю  направление.  Возьмем  угол,
для примера двенадцать градусов... установили, включаем...
   И вдруг голубая искра озарила  аппарат.  Что-то  зашипело,  задымилось.
Запахло горелой резиной. Красноватые огоньки ламп медленно померкли.
   Грибов покраснел и закусил губу. Кто знает, что там случилось, в темном
лесу емкостей и сопротивлений?
   Он пощелкал выключателем, лампы не загорались. Вывинтил предохранители,
глянул на свет... но нет, проволочки были целы. Дело обстояло сложнее...
   Может быть, все разобрать и снова собрать? Но что это  даст?  Грибов  в
растерянности глядел на мертвый аппарат.
   - Омметр возьми!
   Грибов вздрогнул и обернулся. В дверях стоял Ковалев. Надо же было  ему
явиться как раз теперь!
   - Почему не спишь? - спросил начальник станции с неудовольствием.
   - Я говорю, сопротивление надо измерить, - повторил Ковалев. Подойдя  к
столу, он  вынул  из  чемоданчика  для  инструментов  прибор  с  подвижной
стрелкой, похожий на пенал. - Вот, смотри, как это проверяется.
   Он  оттеснил  Грибова  и  начал  прикасаться  проволочками  прибора   к
различным   зажимам.   Чувствительная    стрелка    колыхалась,    отмечая
неповрежденные места. Но вот найдена  точка,  где  цепь  порвана.  Стрелка
лежит неподвижно.
   - Ну, вот и все. Пустяки,  сгорело  сопротивление.  -  Ковалев  показал
маленький цилиндрик, выкрашенный зеленой краской. - После завтрака  пойдем
в ангар, у меня там паяльная лампа. Наладим быстренько.
   - Я не знал, что ты так разбираешься, - с трудом сказал Грибов.
   - У меня на вертолете электрика посложнее. Приходится разбираться.
   - Дай теперь я сам проверю.
   Грибов ожидал попреков - вот, мол, взялся не  за  свое  дело,  портишь,
ломаешь, тебе же говорили... Но: летчик не воспользовался его промахом.
   - Конечно, проверяй сам, - сказал он. -  Технику  изучают  руками.  Тут
одной головой не обойдешься. Мало запомнить - нужно покрутить,  сломать  и
исправить. Только не трогай ничего под  током.  Высокое  напряжение  -  не
игрушка. Ударит - не обрадуешься.


   На восьмой день, несколько ранее назначенного срока, Грибов вылетел  на
вулкан с аппаратом.
   Вокруг Горелой сопки на десятки километров все почернело.  Скрытый  под
теплым пеплом снег таял, и по склонам бежали ручейки. Ели  в  лесу  стояли
серые, словно после пожара, ветви их ломались под  тяжестью  пепла.  После
взрыва, во время которого погиб Виктор,  три  боковых  кратера  слились  в
один. На боку горы образовалась как бы рваная рана. Из нее непрерывно  шла
густая,  вязкая  лава.  Сползая  по  склонам,  она  постепенно  застывала,
превращаясь из густого теста в поток  горячих,  грохочущих  камней.  А  по
ночам над кратером виднелось  бледное  зарево,  очень  похожее  на  ночное
зарево большого города.
   Ковалев посадил вертолет в том же овраге и  вынес  аппарат  на  тот  же
склон, где его устанавливал последний раз Виктор. Летчик ревниво следил за
Грибовым, то и дело поправлял его:
   - А Виктор точнее подгонял уровни... Виктор глубже забивал костыли...
   Грибов усмехался про себя: "Вот до чего  дошел  -  подражаю  Шатрову...
Ничего не поделаешь. Записался в ученики, слушай наставления!"
   Он решил начать  со  съемки  пустот  -  самой  простой  для  подземного
рентгена. Когда экран начал светиться, он направил лучи на вершину горы. К
его удовольствию,  на  экране  появился  закругленный  конус,  повторяющий
знакомые  очертания.  Только  здесь  небо  получалось  черным,  а  гора  -
серебристо-зеленой. Прерывистая черная линия вела от вершины внутрь  горы.
Это было жерло, оставшееся от прежних извержений.
   - Мы проследим его вглубь, до пещеры, - сказал Грибов,  направляя  лучи
все ниже и ниже.
   Однако вскоре канал потерялся. Напрасно Грибов крутил  ручки  аппарата,
направляя лучи во все стороны.  Не  было  никакой  центральной  пещеры,  о
которой так много и подробно говорил Виктор.
   Неужели Виктор ошибался? Нет, скорее ошибается Грибов - ведь  он  такой
неопытный съемщик. Однако газы и  пустоту  он  сумел  найти.  Настройка  в
порядке, отчетливо видна черная ниточка жерла. Почему же она обрывается?
   "Скорее всего, лава маскирует канал! - догадался  Грибов.  -  Очевидно,
она заполнила всю пещеру, поднялась по каналу, но  до  вершины  не  дошла,
потому что основная масса ее вытекает через боковой кратер".
   Объяснение было правдоподобным, но как его проверить?
   - Ты  не  помнишь,  каким  способом  Шатров  отличал  горячую  лаву  от
застывшей? - спросил Грибов у Ковалева.
   Но летчик не знал тонкостей съемки и ничего не мог  подсказать.  Грибов
погрузился  в  вычисления.  Ковалев  молча  следил  за  тем,  как  ползает
стеклышко по логарифмической линейке.
   - Понятно, - сказал Грибов наконец. - Трудная штука. И там  базальт,  и
здесь базальт. Но у горячей лавы  изображение  будет  нечеткое,  дрожащее.
Любопытно... А ну-ка, попробуем.
   Он настроил аппарат на другую частоту, навел лучи на  поток  движущейся
лавы. На экране появилось черное небо, под ним  -  светящаяся  струя.  Она
дрожала, как воздух в летний день над нагретой землей. Конечно, совпадение
было случайным, потому что все изображения на экране были  условными.  Они
зависели от отражения и преломления просвечивающих лучей.
   Не меняя частоты, Грибов снова направил лучи на  жерло,  и  под  черной
ниточкой появилась дрожащая светлая струйка.
   - Есть лава, - заметил с удовлетворением Грибов.  -  И,  между  прочим,
этот столб может служить нам указателем. Чем он выше, тем давление больше.
Когда столб начнет уменьшаться, извержение пойдет  на  убыль.  А  кончится
оно, как только уровень лавы опустится ниже бокового канала. Значит, столб
этот - для нас и манометр и водомерное стекло. Только  на  паровых  котлах
приборы ставят снаружи, а здесь они спрятаны внутри, в  середине  вулкана.
Но теперь мы можем видеть их. Интересно получается!
   - Да? Интересно получается? - переспросил летчик выразительно.
   Грибов понял, что он подразумевает.
   - Значит,  ты  признаешь,  что  работа  Шатрова,  которую  ты  отрицал,
интересна и ценна? - спрашивал Ковалев.
   - Будем прилетать сюда регулярно, - сказал Грибов твердо. - Через день,
не реже.
   Больше ничего не было сказано. Они сели  рядом  и  закурили.  Оба  были
людьми сдержанными и немногословными. Но  Грибов  почувствовал:  рождаются
новые отношения. Он заново знакомится с этим исполнительным и  придирчивым
пилотом. И вовсе его не нужно ставить  на  место.  Начальник  станции  сам
поставил себя на место, когда  сумел  преодолеть  самолюбие  и  продолжить
работы Виктора.


   Грибов должен был выполнить еще  одно  обещание  -  написать  статью  о
значении работ Шатрова.  Сначала  казалось,  что  это  совсем  не  трудно.
Материал  под  рукой,  стоит  только  просмотреть   протоколы   съемок   и
последовательно изложить их. И  в  первый  же  вечер  Грибов  набросал  на
листочке  план:  "Тяжелая  утрата.   Коротко   -   биография.   Аппаратура
просвечивания. Съемка. Восковая модель. Предсказание  извержения".  В  эти
немногие фразы укладывалась вся жизнь Виктора.
   Грибов начал писать, дошел до половины и усомнился. Отвечает ли  он  на
вопрос Дмитриевского? Как будто  не  совсем.  Работа  Виктора  описана,  а
значения ее не видно. Биографы часто допускают  такую  ошибку.  Говорят  о
замечательных достижениях героя, не вспоминая о его учителях и учениках. И
получается,  будто  у  самых  обыкновенных  родителей   вдруг   появляется
сын-гений и сразу всех просвещает.  Нет,  чтобы  показать  значение  работ
Шатрова, нужно найти ему место в ряду других ученых-вулканологов.
   Но тогда, пожалуй, придется пересказывать всю  историю  сопки  Горелой,
повести  рассказ  от  бородатого  казака  Атласова,  камчатского  Колумба,
искателя "неведомых землиц", богатых пушниной. Атласов не был  ни  ученым,
ни вулканологом, но именно он открыл вулканы на Камчатке. История изучения
сопки Горелой начинается с него.
   Потом пришел студент Греко-Латинской академии Крашенинников, ровесник и
сподвижник Ломоносова, разносторонний ученый-натуралист. Он описал вулканы
в своей книге о Камчатке. В истории науки это был описательный  период.  В
те времена ученые знакомились с земным шаром, составляли списки  растений,
животных, рек и  гор.  За  открытием  следовало  описание  -  естественная
ступень во всякой науке.
   Потомки Крашенинникова нанесли на  карту  сопку  Горелую,  измерили  ее
высоту, перечислили породы, из которых она сложена, установили их возраст.
Новые исследователи добавляли новые сведения, как будто все  они  решились
написать одну книгу и вписывали кто строчку, кто  две,  кое-что  исправляя
при этом, зачеркивая, уточняя.
   Когда описание в основном было закончено, появилась возможность перейти
к объяснению. Требовалось понять, что же такое вулкан? Почему он извергает
пепел и лаву? Откуда берет энергию?
   На Камчатке за  эту  задачу  первым  взялся  профессор  Заварицкий.  Ее
старались разрешить ученые, наблюдавшие из года в год действующие вулканы.
И ради нее же приехал сюда Виктор Шатров.
   Что он успел сделать? Разрезы и  восковую  модель.  Таким  образом,  он
продолжал работу по описанию, заполняя  чистые  страницы,  предназначенные
для сведений о внутренности действующего  вулкана.  Но,  помимо  того,  на
основе этих сведений Виктор выдвинул и новое объяснение, причем объяснение
правильное, потому что, исходя из него, он сумел предсказать извержение.
   Отныне катастрофические извержения  уже  не  так  страшны.  Катастрофа,
известная заранее, - не катастрофа. Виктор погиб, но  спас  десятки  тысяч
людей, тех, которые живут и будут жить на опасных склонах вулканов.  Пусть
живут не страшась. Их предупредят заранее о приближении  подземного  врага
будущие предсказатели извержений.
   Значит, Шатров завершил длинную цепь: открытие - описание -  объяснение
- предсказание. Путь пройден. Нужно ставить  точку  или  тире?  Что  такое
работа Виктора - вершина или ступень? И если это очередная ступень, что же
последует за ней?
   Грибов  задумчиво  листал  дневник  Шатрова.  Это  было   интересно   и
жутковато. Виктор погиб, но в полный голос говорил с  бывшим  противником.
Оживали старые споры, но сейчас слова  Виктора  казались  значительнее,  -
потому ли, что он отдал жизнь, как  бы  подчеркнув  кровью  каждое  слово,
потому ли, что Грибов сам поработал с аппаратами и убедился в их силе?  Во
всяком  случае,  Грибов  с  большим  вниманием  перечитывал   знакомые   и
незнакомые ему доводы.
   "...Если вулкан - котел, то это котел неисправный. Его никто не чистит,
не смазывает, не регулирует. Вулкан работает нерасчетливо -  он  сам  себе
засоряет выход. Все ужасы извержений происходят из-за неисправности..."
   "Правильно сказано, - думал Грибов.  -  Именно  так:  паровой  котел  с
засорившимся  клапаном,  нелепый  котел,  который  лопается   при   каждом
извержении. Конечно, опасно жить и  работать  возле  засорившегося  котла.
Но... _нельзя ли его прочистить_?"
   Мысль родилась неожиданно и вызвала усмешку. Прочистить вулкан -  легко
сказать! Этот страшный котел выбрасывает дым и  пепел  в  стратосферу,  на
высоту до пятнадцати  километров.  Он  способен  поднять  в  воздух  сотни
миллионов тонн пепла. Расплавленные шлаки целый  год  выливаются  из  этой
природной печи. Какой же  кочергой  шуровать  в  ее  топке,  каким  совком
выгребать золу? Где там прочищать кратер - к нему и  подступиться  опасно!
Виктор попробовал близко подойти, и вот чем это кончилось...
   И Грибов отогнал бы странную мысль о прочистке вулкана, если  бы  перед
этим он не  спрашивал  себя  настойчиво:  что  же  должно  последовать  за
работами Виктора?
   Ученые описывали не только вулканы. Во всех других науках за  описанием
следовало объяснение, за объяснением - исправление и переделка. Так было и
в науке о растениях и в науке о человеческом обществе.
   Прежде чем предсказывать  извержения,  ученые  научились  предсказывать
наводнения, бури, заморозки. Предсказывать не для того,  чтобы  бежать  от
стихии, а для того, чтобы бороться с ней, как борются  со  всяким  врагом.
Мало предупредить - нужно еще собрать силы и отбить нападение. Может быть,
со временем люди, живущие у вулкана, скажут ученым: "Вы  предупредили  нас
об извержении - за  это  спасибо,  но  мы  не  хотим  убегать  от  каждого
извержения, бросая  дома  и  сады  на  милость  лавы  и  пепла.  Научились
предупреждать - попробуйте  отбить  врага;  описали,  объяснили  -  теперь
исправляйте".
   Вот как стоит вопрос. Не "возможно ли", а "настоятельно необходимо".
   А если  необходимо,  следует  подумать  всерьез.  И  когда  вдумаешься,
препятствия не кажутся непреодолимыми. Совсем не нужно прочищать вулкан во
время  извержения.  Сейчас  клапаны,  выпускающие   лаву,   открыты.   Они
закроются, когда извержение кончится и остатки лавы застынут  в  них.  Вот
тогда,  в  период  затишья,  можно  не  торопясь  прочистить  трубопроводы
вулкана, подготовить их для следующего извержения, позаботиться, чтобы оно
прошло без взрывов, без катастроф, чтобы газы вышли через открытый  кратер
и лава вылилась по заранее подготовленной трубе...
   Неделю раздумывал Грибов, прежде чем наконец решился сесть  за  стол  и
написать:
   "Работа Шатрова не только завершает долгий  путь,  но  также  открывает
новую страницу в науке о вулканах. После предсказания  должно  последовать
обезвреживание. После предупреждения об опасности - борьба  с  ней.  Мысль
движется вперед, нет и не может быть предела для нее".


   Нет, человек не камень, упавший в воду.
   Садовник уходит - цветут посаженные им сады. Каменщик уходит - в домах,
которые он строил, растут дети. Уходит ученый - остаются  его  мысли,  его
выводы, другие ученые  проверяют  их,  продолжают,  делают  новые  выводы,
иногда неожиданные для ушедшего. Интересно, что сказал бы Виктор, если  бы
его спросили: "Можно ли прочистить вулкан?"
   Прочистить вулкан! Профессор Дмитриевский трижды перечитал статью.
   - Ох, уж эта молодежь! - шептал он, покачивая головой.  В  этих  словах
было восхищение и негодование. Затем он добавил, вздохнув: - Такова правда
жизни. Я мечтал предсказывать извержения - для них этого недостаточно.
   И Дмитрий Васильевич размашистым почерком написал на первой странице:

   "Уважаемый товарищ редактор!
   Прошу вас поместить в ближайшем номере..."

   Однако в ближайшем номере статья не появилась. На пути ее, как каменная
стена, встал приличный на вид человек,  хорошо  одетый,  благообразный,  -
временный редактор "Университетского вестника"  доцент  Тартаков.  В  этот
день он пришел домой расстроенный, швырнул на диван пальто, не повесил его
в шкаф на плечики. Он даже не заметил, что на столе  его  любимые  оладьи.
Наконец-то он выучил Елену пропекать их как следует!
   А Елена сегодня нарочно сделала оладьи, чтобы  задобрить  мужа.  Назрел
крупный разговор. Елене давно хотелось  уйти  из  управления.  Работа  там
скучная, канцелярская. Время идет, и Елена забывает геологию, превращается
в секретаршу. Через два-три года она растеряет знания  и  уже  никогда  не
напишет научный труд об океанском дне. Нет, нужно  решиться  и  бежать  из
управления, пока не поздно. Место нашлось - можно уехать в  экспедицию  на
Каспийское море на шесть месяцев.
   Но начальник отдела не  отпускал  Елену.  Нужно  было,  чтобы  Тартаков
повлиял на него, попросил, постарался переубедить.
   А Тартаков неохотно просил за других, даже  за  жену.  Кроме  того,  он
любил домашний  уют  и  предпочитал,  чтобы  жена  сидела  дома.  Разговор
предстоял нелегкий. И, заглядывая в глаза мужу, Елена думала:
   "Кажется, не в духе. Придется отложить..."
   - Слушай, ты училась с неким Шатровым?
   Елена вздрогнула... Суп пролился на скатерть.
   - Шатров? Да, был такой. Но он погиб как будто...
   - Да, погиб. И его начальник, какой-то  Грибов,  прислал  нам  двадцать
страниц похвал. Если верить этой оде, твой  Шатров  -  второй  Обручев.  Я
прочел и говорю: вместо статьи дадим  некролог  на  предпоследней  полосе,
тридцать-сорок строк...
   - Сорок строк!
   - А что? Сорок строк в нашем "Вестнике"  -  большая  честь.  Ведь  этот
Шатров не академик, даже не кандидат  наук.  Он  молодой  геолог,  работал
первый год. Большая пресса о нем не писала. Это  все  Грибов  раздул.  Под
видом статьи о Шатрове он хочет протащить свою идейку.
   - Какую идейку?
   -  Пустяки,  фантасмагория!  Он  предлагает   обезвредить   извержения,
уверяет, что это вытекает из работ Шатрова.
   Обезвредить извержения! Елена подумала, что Грибов хватил  через  край.
Но из чувства противоречия она сказала:
   - А разве это невозможно?
   - Может, и будет возможно лет через двести. Не мое дело разбираться.  Я
редактор "Вестника". Когда наши  профессора  получают  награды,  я  должен
сообщить, за что именно. Если погиб выпускник нашего факультета, я  даю  о
нем сорок строк в черной рамке. А измышления  какого-то  Грибова  меня  не
интересуют. Я направляю их в бюро изобретений, и делу конец.
   - Направил? Избавился?
   - Да нет, понимаешь, статью  рекомендовал  Дмитриевский,  а  он  у  нас
декан. Старик сходит с ума, а отвечать придется мне.
   - Ну, так не печатай, откажись.
   - Легко сказать - откажись. Старик упрям, он будет настаивать,  обвинит
меня в хвостизме...
   - Но если, по твоему мнению...
   - Ах, Лена, при чем здесь мое мнение? Я  публикую  статьи,  а  не  свои
мнения. Вопрос  стоит  иначе.  Опубликуешь  -  скажут:  напечатал  бредни.
Откажешь - скажут: зажал ценное предложение.
   - Действительно, положение безвыходное!
   Тартаков был слишком взволнован, иначе он заметил  бы  иронический  тон
Елены. Услышав о безвыходном положении, он самоуверенно рассмеялся:
   -  Ты  еще  плохо  знаешь  своего  супруга,  Ленуська!  Для  него   нет
безвыходных положений. Мы  пошлем  статью  на  отзыв  профессору  Климову.
Климов - научный противник Дмитриевского; конечно, он  выскажется  против.
Один голос - за, один - против; я имею право сомневаться. Чтобы  разрешить
сомнения, я обращаюсь в бюро изобретений. Изобретения никакого  пока  нет,
из  бюро  затребуют  дополнительные   материалы.   Материалы   нужно   еще
подготовить. Напишем письмо Грибову. До Камчатки  путь  не  близкий.  Пока
Грибов пришлет материалы, пока бюро изучит их, пройдет еще полгода.  Через
полгода "Вестник" не может печатать некрологи, это слишком поздно.
   Елена слушала со стыдом и грустью.
   "И такого человека я выбрала в мужья! - думала она.  -  Верила  каждому
слову. Он так красиво рассуждал о науке, о браке и  чувствах...  На  самом
деле ничего не чувствует, зубы заговаривает,  любит  удобную  жизнь,  свои
вещи, свой покой... Вот сейчас покоя ради  грабит  погибшего,  отнимает  у
Виктора посмертный почет".
   - Предатель! - закричала она. - Ты предаешь  человека,  который  был  в
тысячу раз лучше тебя. Виктор жизнь отдал за  науку,  а  ты  торгуешься  -
тридцать строк или сорок, одно - за,  полтора  -  против.  Знаешь,  что  я
сделаю? Я пойду в университет и расскажу о твоих интригах...
   - Прежде всего не кричи так, соседи слышат.
   - Нет, я буду кричать!
   - Лена, прекрати истерику сейчас же! Я не дам тебе пальто.
   - Тогда я уйду без пальто.
   - Лена, подожди, поговорим!
   Ни слова в ответ. Часто-часто протопали каблучки по  ступенькам,  гулко
хлопнула наружная дверь.
   Тартаков постоял на пороге, но не решился бежать за  женой  в  домашних
туфлях. Пожав плечами, он вернулся в комнату.
   - Истеричка, взбалмошная баба! Пусть  померзнет  на  улице.  Остынет  -
одумается. Где еще она найдет квартиру с такой обстановкой!
   И, совершенно успокоенный, он сел за письмо к профессору Климову.


   Дмитриевский был очень удивлен,  услышав  в  одиннадцать  часов  вечера
звонок. Телеграмма? Но почтальоны звонят гораздо решительнее.  Звонок  был
робкий, коротенький. Так звонили студентки, приходившие на консультацию.
   Дмитрий  Васильевич,  кряхтя,  накинул  пальто  поверх  пижамы  и  снял
цепочку. За дверью стояла незнакомая  молодая  женщина,  промокшая  и  без
пальто. Со слипшихся прядей волос на плечи падали крупные капли. Лицо было
мокро то ли от тающего снега, то ли от слез.
   - Извините меня, пожалуйста, - начала Елена. - Мне сказали,  что  вы  в
отпуску и не бываете в институте. Я так торопилась... Я  боялась,  что  он
погубит статью...
   - Подождите, девушка. Я не знаю,  какая  статья  и  кто  "он".  Зайдите
сначала.
   - Нет, не приглашайте меня, я боюсь наследить.  Я  говорю  про  доцента
Тартакова. Это мой муж...
   И Елена с возмущением передала разговор о статье Грибова.
   Дмитриевский слушал, хмурясь все больше.
   - Такой хлопотливый, такой обязательный на словах!.. - вздыхал он. - Ну
нет, не дадим загубить идею. До ЦК дойдем, если понадобится.
   - Спасибо вам! - Елена протянула руку старику.
   - Подождите, куда вы торопитесь? Давайте обсудим,  как  сделать  лучше.
Тартакова-то мы сметем... но ведь он ваш муж. Может, лучше мне  поехать  с
вами сейчас, поговорить с ним, убедить по-хорошему и вас  заодно  избавить
от семейных неприятностей?
   - Нет, ни к чему это. Я уже не вернусь к Тартакову. Твердо решила.  Всю
дорогу думаю об этом. Поеду к маме в Измайлово, а там видно будет.
   - У вас пальцы холодные. Зайдите, погрейтесь хотя бы. Я вам кофе сварю.
   - Спасибо, не беспокойтесь. Я крепкая. В горах ночевала в  палатке.  Мы
были на практике вместе с Виктором... Шатровым... Сейчас-то я в управлении
работаю, бумаги подшиваю. Но с этим тоже кончено.
   Профессор подумал, потом решительным движением протянул ей плащ:
   - Возьмите. Вернете, когда сможете. Тогда поговорим...
   Когда Елена ушла, он долго смотрел ей вслед, покачивая  головой.  Потом
сказал себе:
   "С характером женщина! А что, если... Да нет, не выдержит. У нее порыв.
Сегодня убежала, завтра простит и вернется. А жаль... если простит".





   Начинающий конькобежец чувствует себя на катке прескверно.  На  льду  и
так скользко - того гляди, упадешь. А  тут  еще,  как  будто  нарочно  для
неустойчивости, под ноги подставлены узкие  и  шаткие  пластинки.  Новичок
напрягает каждый мускул, чтобы сохранить  равновесие.  О  скорости  нечего
думать.  Лишь  бы  доковылять  до  раздевалки,  снять  коньки,  освободить
натруженные ноги.
   Но понемногу приходит мастерство. Коньки уже не мешают конькобежцу, они
становятся как бы  частью  его  тела,  продолжением  ног.  Так  было  и  с
Грибовым. В первые недели аппарат тяготил  его.  Измерения  доставались  с
трудом, результаты  их  ничего  ему  не  давали.  Грибову  очень  хотелось
сбросить "коньки" и встать  на  ноги,  продолжать  исследования  прежними,
привычными методами. Но  со  временем  он  разобрался  в  тонкостях,  стал
свыкаться с аппаратом, применял его чаще и чаще, начал ставить задачи, без
аппарата невыполнимые. Он даже  наметил  программу  просвечивания  хребтов
Камчатки  и  в  одном  из  своих  отчетов   написал:   "Будучи   подземным
рентгенологом..." Видимо, Грибов уже считал себя специалистом и защитником
новой съемки.
   Между тем извержение шло своим чередом. Из  бокового  кратера,  как  из
незаживающей раны, текла и текла лава. Текла  неделю,  вторую,  третью.  В
конце концов наблюдатели  свыклись  с  существованием  этой  расплавленной
реки. Сначала они посещали вулкан каждый день, потом через день, потом два
раза в неделю. Ничего нового не  наблюдалось.  И  однажды  вечером  Грибов
вспомнил о занятиях с Тасей.
   - Если можно, в другой раз,  -  сказала  девушка.  -  Я  давно  уже  не
готовилась.
   - Если можно, отложим, - сказала она и на следующий день. - Вы мне дали
большую работу.
   Грибов был не слишком наблюдателен в житейских делах,  но  это  упорное
отнекивание удивило  его.  До  сих  пор  Тася  находила  время  для  любых
поручений. Он стал присматриваться. Ему показалось, что Тася избегает его,
старается не оставаться с ним наедине.
   - И вот сейчас, увидев, что Тася отдаляется, Грибов  почувствовал,  что
она необходима ему, что вся его жизнь потеряет смысл,  если  он  не  будет
видеть восхищенных глаз, прямого  пробора  на  головке,  склонившейся  над
тетрадью,  если  не  сможет  рассказать  Тасе  о  новом  Грибове,  который
сформировался за последний месяц.
   И с решительностью начальника, привыкшего распоряжаться, Грибов  сказал
Тасе:
   - Сегодня я сам пойду на почту. Если есть телеграмма из Москвы,  я  тут
же напишу ответ. Проводите меня, я плохо помню дорогу.
   Они вышли, когда уже темнело. Над  пышными  сугробами  по  темно-синему
небу плыл латунный месяц. В лесу  потрескивали  сучья,  скрипел  снег  под
лыжами. Тишина, безлюдье - самая подходящая обстановка, чтобы объясняться.
   Но Тася, видимо, избегала объяснений. Она  завладела  лыжней  и  задала
темп. Грибов с трудом поспевал за ней. Гонка продолжалась километров пять,
почти до самой реки, но здесь Грибов упал на косогоре.  Тася  задержалась,
чтобы помочь ему. Они перекинулись несколькими  словами,  и  разговор  сам
собой набрел на больную тему.
   - Завтра вам придется помочь Катерине Васильевне, - сказал Грибов. -  У
нее сейчас двойная нагрузка: она и химик и геолог.
   - А почему она работает за Петра Ивановича? - спросила Тася.
   - Вы же знаете Петра Ивановича. Он  милейший  человек,  но  ненадежный:
устанет и бросит дело на полпути. Да Катерина Васильевна и сама  не  хочет
его нагружать. Любит его, вот и бережет.
   - Не понимаю  я  такого  чувства,  -  сказала  Тася.  -  Любовь  -  это
восхищение.  А  тут  всего  понемножку:  кусочек  привязанности,   кусочек
привычки, кусочек жалости...
   - Вы, Тася, бессердечная. А если человек болен? Муж у вас заболеет - вы
его разлюбите?
   - Если болен - не виноват.  Но  вы  сказали  "ненадежный",  это  совсем
другое.
   Грибов опустил голову. Он понял, что Тася говорит не о Спицыне. Это он,
Грибов, оказался ненадежным человеком в критические дни. И хотя  потом  он
поправился, пошел со всеми в ногу, Тася запомнила:  это  тот,  кто  теряет
равнение.
   Грибов был задет за живое.
   - А что особенного в Катерине Васильевне? - воскликнул он.  -  У  Петра
Ивановича свои недостатки,  у  нее  свои.  Женщина  как  женщина,  хороший
работник... На Камчатке таких тысячи.
   И Тася поняла, что речь идет о ней.
   - Ну и пусть, - сказала она упавшим голосом. - Сердцу не прикажешь. Оно
тянется к самому лучшему...
   Они смотрели в разные стороны, и обоим было горько, как будто произошло
что-то  непоправимое,  порвалось  надорванное,  то,  что  еще  можно  было
связать.
   - Гордая вы, Тася... Многого требуете...
   Тася, отвернувшись, махнула рукой:
   - Почта там! - показала она. - Идите через реку наискось, на  те  огни,
что на холме. А мне на другой конец деревни... Прощайте.
   Она скользнула по скату. Стоя наверху,  Грибов  следил,  как  удаляется
плотная фигурка. Она таяла в сумраке, и сердце Грибова щемило,  как  будто
Тася уходила навсегда. Столько неожиданного открылось в ней  за  последнее
время! Была робкая ученица, молитвенно влюбленная, краснеющая. И вдруг эта
тихоня режет горькую правду ему в глаза.  Вдруг  у  этой  скромницы  такие
требования к людям. "Любовь - это восхищение",  -  сказала  она.  Да  нет,
неверно. Разве любовь исчезает, как только любимый споткнется?  Тасю  надо
переубедить. Но  не  смешно  ли  доказывать  девушке,  что  она  не  смеет
разлюбить? "Сердцу не прикажешь. Оно тянется к самому лучшему"...
   И вот ушла, растворилась в темноте... Лыжи еще скрипят, если позвать  -
услышит. Зимней ночью  звуки  разносятся  далеко:  с  того  берега  слышны
голоса, лают собаки как будто рядом. Короткий треск. Выстрел, что  ли?  Но
кто же будет охотиться ночью?  Похоже  на  раскаты  грома  или  на  грохот
ломающихся льдов. А до ледохода далеко, февраль на дворе. И все-таки  река
выглядит странновато -  вся  она  дымится,  как  будто  снежное  покрывало
промокло и сушится на солнце. Полынья,  другая,  третья,  разводья,  целые
пруды... Оттепель? Какая же оттепель сегодня -  от  мороза  трещат  сучья,
лыжи скрипят по снегу.
   - Тася, вернитесь на берег!
   Не отзывается. Из упрямства, конечно. Зря он отпустил ее одну.
   - Тася, Тася!
   А вдруг она провалилась?
   Грибов неловко спустился на лед. Как она прошла здесь? На пути какие-то
трещины,  мокрые  пятна.  Приходится  петлять,  обходя  их;  все   трещит,
качается, колыхается...
   - Тася! - крикнул Грибов в отчаянии.
   Откуда-то набежала вода,  лыжи  стали  прилипать  к  промокшему  снегу.
Грибов скинул их. Конечно, это было ошибкой.  Треск...  хлюпанье...  и  он
очутился по горло в воде. Ледяные струйки побежали за шиворот, под одежду.
Грибов хватался за лед и проламывал его. Вот оказия! Нельзя же проламывать
лед до самого берега. Температура воды около нуля... Он  закоченеет  через
несколько минут... Снова ломается лед... Нет, не выбраться!
   Грибов отгонял эту мысль.
   "Нет, невозможно! Не могу умереть, я еще так молод... У меня вся  жизнь
впереди. Начатая диссертация... Тася... А  Виктор  был  моложе  и  все  же
погиб..."
   Ноги и руки немели, уже не сгибались пальцы. Грибов  отчаянно  боролся,
локтями прошибая лед. И вдруг рядом лыжные палки...
   - Держитесь, держитесь, Александр Григорьевич!
   Это Тася! Она умело выбрала  прочную  льдину,  хорошо  поставила  лыжи.
Ухватившись за палку, Грибов ползком выбрался  из  воды.  Лежа  на  мокром
льду, он барахтался, словно тюлень, и никак не мог подняться на ноги.
   - Скорее на берег! - волновалась Тася. - Вы промокли насквозь... Сейчас
же разложим костер.
   - Спасибо, Тасенька! - бормотал  Грибов,  чувствуя,  что  благодарности
здесь неуместны.
   - Глупая я! - говорила меж тем Тася. - Оставила вас  одного.  Дошла  до
середины, слышу - вы кличете. А мне невдомек, даже отзываться  не  хотела.
Но тут вижу - лед тонкий, полыньи и разводья кругом,  долго  ли  до  беды.
Повернула назад. Опять крики, какие-то жалостливые. Бегу  все  шибче,  дух
захватывает. Спасибо, во-время поспела...  Вот  сюда  ступайте,  здесь  не
скользко. Теперь сюда. Вот и берег! Лес рядом, сейчас разложим  костер.  А
вы прыгайте и руками хлопайте, а то прохватит вас.
   Она действовала умело и" проворно.  Пока  Грибов  деревенеющими  руками
отломил десяток сучьев, Тася притащила из лесу несколько охапок хворосту и
две сухие елочки. Вскоре под ветками заплясал  огонек.  Тася  подсунула  к
нему верхушку елки, и огонь взметнулся сразу. Костер разгорелся  во-время.
Грибов уже чувствовал, что мороз обжигает его мокрое лицо.
   - Послушайте, Тася, откуда на реке вода?.. Это бывает у вас?
   - Не  знаю,  Александр  Григорьевич.  Не  до  того  сейчас...  Бегайте,
бегайте! Да трите щеки, с морозом шутки плохи. Куртка у  вас  мокрая.  Вот
колья, развесьте ее... И не жалейте сучьев, я еще принесу.
   Грибов  начал  стаскивать  меховую  куртку,  уже   покрытую   звенящими
льдинками, но раздумал и натянул ее снова.
   - Тася, мне нужно на станцию.
   - Как можно, Александр Григорьевич!  У  вас  будет  воспаление  легких!
Совсем не думаете о себе!..
   - А вы думайте не только обо мне! - сердито ответил Грибов. - Вы еще не
поняли, откуда эта оттепель? Это все фокусы нашего  вулкана.  Видно,  лава
свернула на северный склон, дошла до реки, а теперь плавит лед  и  кипятит
воду. Может начаться наводнение. Надо предупредить все прибрежные поселки.
   Тася тоже заволновалась:
   -  Но  как  же  быть,  Александр  Григорьевич?  Через  реку  теперь  не
переберешься.
   - Я и говорю - надо бежать на станцию. Там вертолет, для него  река  не
препятствие. Я сам полечу с Ковалевым...  Осмотрим  реку,  все  выясним  и
через час будем в районе.
   Тася решительно загородила дорогу Грибову, даже руки растопырила:
   - Не обижайтесь, я вас не пущу! Как вы дойдете? Вы и лыжи  потеряли.  Я
добегу гораздо быстрее. Что передать Степану Федоровичу?
   Грибов не мог не согласиться:
   - Передавайте, чтобы летел сюда. Отсюда пойдем над рекой,  а  там  -  в
зависимости от обстановки...
   - Хорошо. Я вам пришлю сухую  одежду.  А  вы  не  отходите  от  костра,
грейтесь. Сейчас я вам сучьев наломаю про запас.
   - Не теряйте времени, Тася! У меня самого руки есть.
   Вскоре проворная фигурка  скрылась  среди  сугробов.  Глядя  ей  вслед,
Грибов вздохнул:
   "Плохи твои  дела,  товарищ  начальник!  Вытащили  тебя  из  воды,  как
щенка... Воображаю, как она смеется над тобой!"


   Грибов оказался прав: воду согревал вулкан. Словно илистая  река,  лава
засорила прежнее русло на восточном склоне и пробила новый путь на  север.
Здесь склоны были круче, лава потекла быстрее и вошла в лес.  Под  напором
горячей каменной реки с треском рушились вековые лиственницы. Они  падали,
не сопротивляясь, как деревенский плетень, смятый танком.  Кусты  и  ветки
вспыхивали, словно спички. Огонь шел верхом, опаляя хвою, обгорелые  сучья
кувыркались в воздухе, над лесом клубился  дым.  Даже  низкие  тучи  стали
ржавыми. А под пламенем у самой земли  было  совершенно  черно  то  ли  по
контрасту, то ли потому, что солнечные лучи не пробивались  сквозь  дым  и
огонь.
   Через лес лава прошла к ущелью, где река прорезала древние базальты.  В
пути поток  охладевал,  покрывался  плотной  коркой  и  к  реке  подползал
сплошной серой массой, напоминающей грязь. На  краю  ущелья,  нависая  над
рекой,  эта  масса  трескалась,  корка  разламывалась,   обнажая   красное
светящееся нутро. Отдельные глыбы с грохотом валились в воду. Вода  вокруг
них бурлила и кипела, узкое  ущелье  было  окутано  теплым  паром.  Именно
отсюда потоки теплой воды  потекли  вниз  по  реке,  создавая  в  низовьях
половодье среди зимы.
   Еще более серьезная опасность нависла над верховьями.  Поток  лавы  мог
запрудить реку, превратить всю долину выше ущелья в ненужное водохранилище
и погубить рыболовство. В летнее время в верховья сплошными косяками  идет
дорогая красная рыба: кета, горбуша, кижуч, чавыча. Как известно, рыбы эти
мечут икру только там, где они сами родились. Неожиданно возникшая плотина
отрезала бы их от родных ручьев.
   Грибов послал тревожные телеграммы в районный центр и в  Петропавловск.
В области забеспокоились. На станцию начали приезжать рыбники,  гидрологи,
инженеры. Прибыл и один из секретарей обкома - Иван Гаврилович Яковлев. Он
приехал на собачьей упряжке, без провожатых, сам распряг  собак,  накормил
их вяленой рыбой и только после этого вошел в дом. Низкорослый, скуластый,
круглоголовый, с узкими, как будто  хитро  прищуренными  глазами,  он  был
похож на местного охотника. И Спицына, увидев его, спросила:
   - Как охота, друг? Что добыл? Соболя есть?
   Яковлев перезнакомился со всеми  сотрудниками,  поговорил  с  каждым  в
отдельности, осмотрел  станцию,  побывал  в  ангаре,  перелистал  журналы,
разобрал   восковую   модель    вулкана,    попросил    продемонстрировать
просвечивающий аппарат, сам попробовал пустить его в ход и сказал при этом
Грибову:
   - Есть просьба к тебе: весной, когда с вулканом  будет  меньше  хлопот,
приезжай с аппаратом к нам в Петропавловск. Нам нужна своя  энергетическая
база. Попробуй поискать  поближе  к  городу  нефть  или  хорошее  угольное
месторождение. А то безобразие: возим уголь морем за тысячи километров.
   Потом он потребовал, чтобы Грибов  проводил  его  в  ущелье,  где  лава
падала в реку, и дорогой сказал:
   - Повезло тебе, начальник. Замечательный народ у  тебя,  золотые  люди,
один к одному. Помощница  твоя,  Катерина  Васильевна,  горы  сворачивает.
Навали на нее  вулкан,  на  своих  плечах  унесет.  Муж  ее  интереснейший
человек. Я бы таких людей обязал в непременном  порядке  после  пятидесяти
лет описывать свою жизнь. Поучительного в ней много. А то ведь забывается,
пропадает... И с пилотом тебе повезло. Такая капризная машина  у  него,  а
работает, как метро. Ты же с ним не знаешь забот: приходишь, садишься -  и
через полчаса на месте. Премируй обязательно. И лаборантку, мою  землячку,
тоже. Уйдет она учиться - семь человек на ее место придется брать. Вообще,
не понимаю, где у тебя глаза. Думаешь, вернешься в Москву, найдешь девушек
лучше? Как бы не так! Образованнее найдешь, а лучше - нет. Такие цветы  не
растут на асфальте.
   Грибов покраснел и поспешил переменить тему:
   - Все у вас замечательные, Иван Гаврилович. А народ-то разный.  Спицына
действительно ценный работник, а  муж  ее  гораздо  слабее.  Ему  помогать
приходится.
   Яковлев помолчал, потом продолжал более сдержанно:
   - Я понимаю, ты идешь рядом со мной и думаешь: "Экий дядя восторженный,
всех он хвалит". А на самом деле здесь не восторженность, а метод. Кто  мы
с тобой по должности? Руководители. У тебя  вот  на  станции  четверо,  ты
можешь изучать их не торопясь, во всех подробностях. А у меня часто бывает
так: приходит посетитель, требует совета, помощи, указаний... А что он  за
человек? Тут не до подробностей.  Значит,  ищешь  главное.  А  самое-самое
главное - это способность приносить пользу Родине, народу, на  самом  деле
замечательная способность. Конечно, один горит ярко, а другой коптит,  как
говорится в учебнике, "коптящим пламенем без доступа воздуха". Но  это  уж
моя обязанность вывести на чистый воздух, мозги продуть, если потребуется,
чтобы человек загорелся, засверкал, осветил все вокруг. А когда ты  понял,
на что человек пригоден, чем он хорош, тогда ставь второй вопрос:  чем  он
плох. Но это вопрос второй, с него начинать нельзя. Сначала нужно сдвинуть
сани, потом уже тормозить. А если с самого  начала  тормозить,  никуда  не
уедешь. Такое правило на Камчатке. Как в других местах, не знаю.
   - А если поедешь не в ту сторону?
   - Для того и поставили тебя, начальник, чтобы  не  спутал  направление.
Но,  я  вижу,  тебе  об  этом  думать  не  пришлось.  Ты   получил   людей
готовенькими, хорошее в них не растил,  плохое  не  гасил.  Тогда  советую
присмотреться. Плохое тоже во всяком есть, может и подвести.
   - А что плохого во мне?
   Яковлев погрозил пальцем:
   - Я же говорил - начинаю с хорошего.  Хорошее  вижу:  в  своей  области
мастер, дело любишь, знаешь. А ругать в первый день не буду. Присмотрюсь -
скажу. Подумаю о тебе, я к людям любопытный.
   На краю ущелья он долго смотрел, как трескается  полузастывшая  лава  и
валятся в реку темно-красные пласты, вздымая каскады брызг и клубы  сырого
пара.
   - Каково! - воскликнул он под  конец.  -  Богатырская  природа!  Так  и
хочется, засучив рукава, схватиться с ней: кто кого?  Экая  сила!  Прет  и
прет... Это же целая река, приток нашей. Интересно, сколько здесь лавы?
   - Кратер выбрасывает миллион кубометров в сутки, -  ответил  Грибов.  -
Сюда доходит примерно десятая часть. Гидролог был у нас вчера, он говорит,
что через неделю река будет запружена. Вероятно, после этого лава повернет
на восток, пойдет по руслу.
   - Подумай, сто тысяч кубометров в сутки! Мы строим сейчас три  плотины,
но такой производительности нет нигде. За неделю запрудить такую реку! Как
же все-таки спасти ее, товарищ начальник?
   - Вчера мы советовались с инженером, - сказал Грибов.  -  Мы  полагаем,
выход есть. Конечно, никакими стенами лаву не остановишь. Но если взорвать
несколько бугров, лава свернет на старый путь, к востоку.
   - Но там, на востоке, другая излучина той же реки.
   - Двадцать пять километров лава не пройдет.
   - Почему?
   - Извержение идет на убыль, - сказал Грибов подумав. -  Пожалуй,  можно
подсчитать, сколько еще лавы вытечет из кратера. Я попытаюсь сделать это.
   - Тогда условимся, - решил Яковлев, - завтрашний день тебе на  расчеты.
А за это время я доберусь до шоссе, пересяду на машину. К  вечеру  буду  в
Петропавловске. Послезавтра утром ты прилетишь туда с  расчетами.  Значит,
послезавтра, в одиннадцать утра...


   Грибов рассуждал так: если сравнивать вулкан с котлом, то кратер - кран
этого котла. Но жидкость вытекает только до той поры, пока уровень ее выше
крана. Подземное давление выдавило лаву из-под вулкана  и  подняло  ее  на
высоту четырех километров. Этот столб, открытый Грибовым при самой  первой
съемке, служит манометром подземного давления. По  наблюдениям  последнего
месяца известно, что  уровень  все  время  падает.  Значит,  понижается  и
давление. Можно подсчитать, когда уровень лавы дойдет до бокового канала и
сколько кубометров успеет вытечь до этого часа.
   Предстояли довольно  трудные  измерения.  Нужно  было  просмотреть  все
прежние  снимки  и  записи,  проверить  общий  ход  извержения,   измерить
количество вытекающей лавы, вычислить  объем  пустот,  заполненных  лавой,
определить, вытекает ли она только сверху или подземное давление добавляет
снизу новые порции.
   Работы оказалось по горло. Вечер Грибов провел над рабочими дневниками,
на следующий день затемно вылетел на  вулкан,  чтобы  с  рассветом  начать
съемку. На Горелой сопке он работал до сумерек, вернулся к ужину и  сказал
Катерине Васильевне:
   - Приготовьте мне черного кофе побольше. Буду считать всю ночь.  А  ты,
Степа, не проспи. В пять утра летим на вулкан, сделаем проверочную  съемку
и оттуда - курс на Петропавловск.
   Он ушел в лабораторию, нужно было спешить с расчетами.
   Минут через двадцать в дверь тихонько постучали. Вошла Тася,  поставила
на стол кофейник и тарелку с горячими пышками.
   - Может, вам прилечь на часок? - сказала она заботливо. - Вы и  прошлую
ночь не спали. На свежую голову лучше считать.
   - Ничего не поделаешь, Тасенька. Сроки!..
   - Ужасно гонят они с этими сроками.
   Грибов положил на стол линейку и посмотрел на Тасю с улыбкой:
   - Очень хорошо, что гонят, просто великолепно!  Это  и  есть  настоящая
работа. Я вспоминаю, как было прежде: я высказывался, со мной  спорили,  я
доказывал, мне возражали, все оставались при своих мнениях и  расходились.
Мой начальник говорил: "Ничего, лет через десять все увидят нашу правоту".
Никто не торопил меня. Честно говоря, мы были очень слабы и потому  никому
не нужны. Но теперь наша наука окрепла,  прикоснулась  к  земле,  показала
свою силу... И все изменилось. Раньше я делал расчеты, чтобы отстоять свое
мнение, а теперь  моих  расчетов  ждут  живые  люди  -  жители  прибрежных
деревень, рыбники, подрывники, которые будут спасать реку. Они  волнуются,
торопятся, торопят меня, стоят над душой. Нет, это чудесное чувство, когда
у тебя стоят над душой, Тася!
   Тася слушала с удивлением. Всегда она думала о  Грибове  как  о  чистом
мыслителе, мудром и равнодушном, а он, оказывается, вот какой -  работяга,
торопящийся к  сроку.  Кто  ищет,  тот  не  сразу  находит  дорогу,  может
ошибаться. Но, ошибаясь и исправляя, он делает дело для живых  людей,  для
"стоящих над душой".  Тася  впитывала  каждое  слово.  Но  Грибов  замолк,
задумался. Девушка в нерешительности стояла у двери.
   - Когда вернетесь и будете посвободнее, я  попрошу  вас  помочь  мне  с
тригонометрией. Хорошо?
   - Конечно, пожалуйста.
   Грибов уже погрузился в расчеты. Он ничего не заметил. Тася вздохнула и
вышла.


   Горелая  сопка  родилась  пять  тысяч   лет   назад,   после   большого
землетрясения, изменившего подземные пути лавы.  Лава  нашла  новый  выход
через глухую таежную  падь.  Однажды  утром  земная  кора  лопнула  здесь,
опаленная роща с  треском  и  стоном  взлетела  на  воздух,  из-под  земли
выплеснулось огненное озеро. Небольшая речка, протекавшая в пади, и  пруд,
в который она впадала, превратились в горячее облако, и ветер унес  его  к
океану. У речки было стойбище охотников, добывавших острогами кету; от них
не осталось даже костей.
   По преданию, египетские фараоны строили свои пирамиды  всю  жизнь.  Чем
дольше жил фараон, тем выше становилась пирамида. Так и  вулкан  терпеливо
воздвигал сам себя. Каждые семь-восемь лет  он  взламывал  земную  кору  и
выбрасывал столько тонн пепла и лавы, что можно было бы  выстроить  тысячу
пирамид.  Конечно,  по  сравнению  с  Горелой  сопкой  фараон  был  жалким
ничтожеством. Они были ровесниками, но вулкан прожил  в  сто  раз  дольше,
вырастил пирамиду в сто тысяч раз больше пирамиды Хеопса.  Голова  вулкана
поднялась почти на пять километров, вечные снега увенчали ее седой шапкой,
облака ползали ниже, задевая за плечи.  Кто  был  равен  вулкану?  На  всю
Камчатку он смотрел свысока.
   Люди трепетали перед ним. Только отдельные смельчаки из местных жителей
взбирались до половины горы. О вулкане сочиняли страшные сказки,  будто  в
кратере живут грозные великаны, которые по ночам  руками  ловят  китов,  а
потом жарят их на костре, отчего из жерла валит дым.
   Потом на Камчатке появились русские. Они взошли и до половины горы и до
вершины, побывали в кратере, заглянули в жерло. Все чаще и  чаще  навещали
они грозный вулкан. Вились вокруг горы на своей жужжащей стрекозе, ползали
по ее бокам, выслушивали, выстукивали, старались угадать волю вулкана.  Но
когда вулкан выразил  волю,  люди  бежали  без  оглядки.  А  тот,  который
замешкался, поплатился за это жизнью. До сих пор люди никогда не  перечили
вулкану, в первый  раз  они  выступили  против  него  двадцать  четвертого
февраля.
   В этот день вулкан сердился  и  ворчал  с  самого  утра.  Выбросы  газа
следовали один за  другим,  лава  шла  быстрее,  словно  вулкан  торопился
доделать запруду. Все новые и новые пласты валились  в  кипящую  реку.  Во
второй половине дня тучи разошлись, и  в  бледно-голубом  небе  показались
серебристые птицы. Стремительные,  с  отогнутыми  крыльями  и  приподнятым
хвостом, они неслись к вулкану, словно стрелы, пущенные с далекого берега.
Птицы шли тройками, на расстоянии друг от друга. Это  были  гиганты  среди
птиц, но по сравнению с вулканом они казались мошкарой. Вот первая  тройка
поравнялась с горой, и вдруг одна из птиц камнем ринулась  вниз,  прямо  в
кратер, словно бабочка, летящая на огонь. Вот-вот врежется в лаву,  опалит
крылья... Нет, во-время повернула, взмыла вверх с  рокотом,  и  в  тот  же
момент возле кратера раздался  взрыв,  со  свистом  взлетели  куски  лавы,
частым градом застучали по скалам, в воздухе повис черный туман.  Издалека
поглядеть - как будто темный цветок распустился на склоне.
   Как только первая птица свечкой взлетела вверх,  на  вулкан  обрушилась
вторая, за ней третья... Первая тройка пристроилась  в  тыл  последней  и,
облетев вокруг сопки, вторично вышла на цель. Получился как бы хоровод.
   Два могучих врага сошлись лицом к  лицу.  С  грохотом  лопались  черные
скалы.  Поле  сражения  затянуло  дымом  и  пеплом.  По  снегу   поползло,
расплываясь, темное пятно. Это оседала пыль, поднятая взрывами.  Некоторые
бомбы угодили  в  застывающую  лаву,  пробили  корку,  и  на  темном  фоне
появились красные точки, словно  капли  крови.  Гремели  самолеты,  гремел
вулкан, как шрапнель летели осколки камней, горячие и остывшие.
   Пожалуй, самолеты были все-таки  слабее.  Голос  вулкана  покрывал  рев
моторов, кратер вздымал фонтаны  камней  раз  в  пять  выше.  Бомбы  могли
поднять в воздух тысячи  кубометров  базальта  -  вулкан  выливал  миллион
кубометров каждые сутки. Но зато самолетами  управляли  разумные  люди,  а
вулкан был слеп и неразумен, как всякая стихия.
   Людей поражает неуемная сила бури. Вот она прошла над лесом, на ее пути
- вывороченные с корнем осины, сломанные пополам сосны.  Покалечены  сотни
деревьев,  повалены  десятки...  Десятки  деревьев!  Но  два  лесоруба   с
электрической пилой за восемь часов повалят  столько  же.  Чему  же  здесь
дивиться - могучей силе ветра или ничтожной его работе, бестолковой  трате
энергии? Людям бы этакую силу, они бы горы сравняли с землей.
   Попадая в поток, бомбы вырывали воронки, вулкан без труда  заполнял  их
лавой. Когда бомбы  разрушали  края  потока,  на  темном  фоне  появлялись
светлые заливчики, только и всего. Но вот удачное попадание -  правый  вал
разворочен, в нем пробиты неширокие ворота. Лава заползает  туда  огненным
языком. Чтобы закрыть пробоину, нужно не больше сотни кубометров лавы. Это
совсем немного, за десять секунд вулкан выливает столько. Но эти кубометры
нужно уложить в три слоя, один на другой. Простая задача, но  вулкану  она
не по плечу. Покорная законам физики, лава  течет  только  вниз.  Слой  не
громоздится на слой. Десять, сто, тысяча кубометров стекает  на  восточный
склон... На снегу появляется темная дорожка, вьется дымок  над  опаленными
кустами, пламени не видно при дневном свете. Новые удары сыплются с  неба,
меткие бомбы  расширяют  проход...  и  вот  уже  весь  поток  заворачивает
направо. Напрасно беснуется вулкан, напрасно грохочет  кратер,  выдавливая
все новые порции лавы. Лава течет на восток. Река спасена!


   Все это было сделано без Грибова.
   В Петропавловске, на заседании у Яковлева, он повторил свое предложение
- отвести лаву, взрывая борта потока. Поступила только одна  поправка.  Ее
внес инженер Кашин,  немолодой,  плотный,  с  выправкой  офицера.  Это  он
посоветовал, чтобы лаву отводили не подрывники, а самолеты с воздуха.  Так
получалось безопаснее и быстрее. Ведь  в  безлюдную  местность  к  вулкану
людей  пришлось  бы  сбрасывать  на  парашютах   вместе   со   взрывчатыми
веществами, запасами пищи, палатками.
   Затем на совещание пригласили командира авиачасти - статного  седоусого
полковника  с  орденами  во  всю  грудь.  Полковник  внимательно  выслушал
пояснения, просмотрел карту,  фотографии,  коротко  сказал;  "Есть.  Можно
сделать", и тут  же  по  телефону  продиктовал  приказ:  "Объявить  боевую
тревогу в пятнадцать  ноль-ноль,  вылетать  поэшелонно,  курс  на  квадрат
двадцать девять, цель..."
   Грибов почувствовал, что он  уже  сыграл  свою  роль.  Его  предложение
передано в твердые и опытные руки. Все будет сделано безукоризненно.
   Вечером полковник позвонил Грибову в гостиницу и с отменной вежливостью
сказал:
   - Спасибо за ваше  предложение,  товарищ.  Вы  были  совершенно  правы,
материалы дали точные. Нам удалось повернуть лаву.
   Грибов мог бы торжествовать, но радость его была омрачена.  Он  побывал
на почте и получил письмо Дмитриевского. Профессор  писал,  что  статья  о
Викторе задержана. Некий  Тартаков  ставит  палки  в  колеса.  Сначала  он
препятствовал  из  трусости,  боялся  опубликовать   спорную   идею.   Его
разоблачили, теперь  он  уперся,  старается  доказать,  что  был  прав  по
существу, заручился поддержкой профессора Климова, затеял дискуссию, а для
дискуссии у Грибова слишком мало материалов. "Поэтому желательно, -  писал
Дмитриевский, - развить ваши соображения о  прочистке  вулкана  подробнее.
Очень важно также получить поддержку местных организаций".
   "Получить поддержку местных организаций..." Грибов подумал о  Яковлеве.
И, не откладывая, позвонил в обком.
   - Приезжай сейчас, - сказал Яковлев. - Правда, насчет  времени  у  меня
туговато, могу уделить минут двадцать. А если долгий  разговор,  перенесем
на послезавтра.
   Грибов решил, что уложится в  двадцать  минут.  Но  начал  он  все-таки
исподволь, от Атласова, чтобы постепенно привести собеседника  к  мысли  о
том, что прочистка вулкана - неизбежный, последовательный и разумный  шаг,
очередной этап вулканической науки.
   - А для чего это нужно? - спросил Яковлев.
   - Как для чего? Чтобы не гибли  люди.  Я  приводил  в  статье  примеры.
Везувий, проснувшись в семьдесят девятом году  нашей  эры,  уничтожил  три
города со всеми жителями. В тысяча  семьсот  восемьдесят  третьем  году  в
Исландии из трещины  Лаки  изливалась  лава.  Лучшие  луга  были  засыпаны
пеплом, и пятая часть населения погибла  от  голода.  То  же  произошло  в
Индонезии в начале  девятнадцатого  века,  когда  вулкан  Темборо  завалил
пеплом остров Сумбаву. В той же Индонезии в тысяча  восемьсот  восемьдесят
третьем году взорвался остров Кракатау. При этом морская волна  уничтожила
все население окрестных островов, множество кораблей и прибрежных деревень
на Яве и Суматре. В начале нашего века вулкан Мон-Пеле на  Мартинике  сжег
пепловой тучей город с двадцатитысячным населением. Нужно еще продолжать?
   - А почему все примеры сплошь иностранные?
   Грибов пожал плечами:
   - Не все ли равно? Просто это наиболее яркие  примеры.  У  нас  вулканы
находятся в безлюдных местах, и при извержениях жертв немного. Вы же  сами
это знаете.
   - Знаю, потому и спрашиваю. Значит, ты предлагаешь  прочистить  вулкан.
Предприятие грандиозное, обойдется в несколько  миллиардов.  А  посмотреть
по-хозяйски -  стоит  ли  городить  огород?  Ты  говоришь,  что  вулкан  -
испорченная машина. Прочистим ее, наладим,  а  что  дальше?  Машина  будет
безопасна? Но у нас она и так причиняет мало вреда. Другое дело те страны,
где у подножия вулканов - города и густо населенные  местности.  Там  речь
идет о жизни десятков тысяч людей. Но тогда твоя статья  не  деловой  план
работы, а совет, обращенный к иностранным правительствам, совет,  который,
они, конечно, не выполнят. Не  так  уж  ценят  капиталисты  жизнь  простых
людей, чтобы вкладывать миллиарды в технику вулканической безопасности.
   - Если так рассуждать, не нужна наука о вулканах, - запальчиво возразил
Грибов.
   - А я этого не говорил, - протянул Яковлев с укоризной. - Ты сам  повел
разговор не о науке в целом,  а  о  конкретной  практической  задаче  -  о
прочистке вулканической машины. Из практики  я  знаю,  что  всякая  машина
что-нибудь производит. Для того и строят их, для того и чистят.  Прочищать
вулкан, чтобы вертелся на холостом  ходу,  не  расчет.  Но  неужели  такую
махину нельзя приспособить к полезному делу?
   - Это не получается... - начал Грибов.
   Яковлев остановил его жестом, мягко, но настойчиво:
   - Ты думал об этом раньше?
   - Лично я не думал, но давно известно...
   - Если не думал, не спеши возражать. У меня такое предложение:  отложим
этот разговор. Если через два месяца ты придешь  ко  мне  и  скажешь,  как
сегодня: "Прочистить вулкан можно, но использовать  нельзя",  мы  поместим
твою статью в областной газете под заголовком: "Ученые о науке  будущего".
Два месяца ничего не изменят, но мне хочется, чтобы ты подумал.
   Грибов был обескуражен. Он так рассчитывал на помощь Яковлева, и  вдруг
- двухмесячная отсрочка! Грибов пытался спорить, но Яковлев был тверд.
   - Не нужны мне твои скороспелые доводы. Подумай не торопясь, - повторял
он.
   В дверях, уже прощаясь, Яковлев задержал Грибова:
   - Помнится, ты спрашивал меня, какие  у  тебя  недостатки.  Пожалуй,  я
скажу на прощание. Ты много и хорошо думаешь о науке, а о людях  меньше  и
хуже. Ты не забывай: наука для людей, а не люди для науки.  Ты  у  народа,
так сказать, снабженец по ученой части. Только у  снабженцев  рыба,  масло
или шерсть, а у тебя знания, наблюдения, теории.  Так  помни,  что  теории
твои должны быть не только красивы, но и нужны позарез, чтобы  звонили  из
газет, из трестов и справлялись, поступят ли в срок идеи товарища Грибова.
Не забывай потребителя! Бывает  такой  грех  даже  у  врачей:  на  что  уж
человечная специальность, а  иной  врач  лечит  и  видит  перед  собой  не
больного, а интересный случай. И ты, боюсь, в эту сторону клонишь.
   - По-моему, вы преувеличиваете...
   Яковлев охотно согласился:
   -  Вероятно,  преувеличиваю!  Потому  и  говорю  тебе.  А  если  бы  не
преувеличивал, толковать было бы бесполезно, ты бы не понял. А ты поймешь,
ты умница. Ты уже начал понимать. Думай о людях - и придумаешь. Я  в  тебя
верю.


   Каждый день Грибов твердил себе, что надо  вплотную  сесть  за  задание
Яковлева, тщательно все продумать и прийти  к  ясному  выводу.  Но  ясного
вывода не получалось. Энергии под землей полным-полно,  об  этом  известно
десятки лет, но извлечь  ее,  использовать,  приструнить  до  сих  пор  не
удавалось.
   Лава чуть не запрудила реку. Может быть, строить из  лавы  плотины?  Но
как направить ее в те места, где плотины нужны?
   Спускать лаву в реку и согревать воду? Но зачем? До  ближайшего  города
сотни километров, для теплой воды далековато.  Да  и  не  понадобится  там
столько теплой воды, даже  если  весь  город  перевести  на  вулканическое
отопление.
   Построить электростанции? В  Италии,  Исландии  и  других  местах  есть
небольшие электростанции, работающие на подземном тепле. Но эти станции не
имеют никакого  отношения  к  прочистке  вулканов.  Они  используют  пары,
выделяющиеся из трещин.  Это  небольшие  паровые  мельницы,  притулившиеся
возле вулкана, подбирающие крохи с его стола. Допустим,  мы  поставим  два
десятка электростанций на склонах Горелой сопки. Что изменится  от  этого?
Извержение пойдет своим  чередом  и  разрушит  их.  Расположить  еще  одну
большую электростанцию в кратере, использовать пары, выходящие из жерла? А
что делать с лавой, что делать с пеплом?
   И  снова  и  снова  Грибов  твердил  себе:   "Невозможно,   бесполезно,
бессмысленно! Ничего не выйдет!" Но  он  был  добросовестным  человеком  и
скрепя сердце продолжал ненужные, по его мнению, поиски.
   Однажды под вечер, когда окна уже посинели и движок завел  свою  ночную
песнь, кто-то постучал в дверь.  Сотрудники  станции  входили  в  дом  без
спроса, стучать мог только гость. Тася открыла. На пороге стоял незнакомый
человек в заиндевелой шубе, с  сосульками  на  усах  и  на  воротнике.  Он
козырнул и представился:
   -  Кашин  Михаил  Прокофьевич,  инженер.  Строю  рабочий   городок   на
Первомайском руднике, в ста десяти километрах отсюда. Решил  завернуть  по
соседству.
   Он снял шубу, и Грибов узнал того  инженера,  который  на  заседании  в
Петропавловске предложил бомбить вулкан с воздуха.
   Гостя пригласили к столу, напоили горячим чаем. Кашин  с  удовольствием
выпил стаканов шесть. От жары и кипятка его лицо стало совсем красным.  Он
разговорился, стал  рассказывать  о  своей  работе  на  Куйбышевстрое,  на
Ангарстрое, в Шахтстрое, в Дальстрое. Названия знаменитых строек то и дело
мелькали в его речи.
   - А теперь вот заехал на Первомайский, - сказал он под конец. - Пусто у
нас сейчас, материалы завозят не торопясь, рабочих обещают к весне.  Живу,
как волк в лесу, сторожу  строительную  площадку.  Семья  на  материке,  в
Ростове, да и незачем везти сюда: дети учатся, жена детям  нужна.  Сам  бы
поехал в отпуск - далеко. Занесло меня невесть куда, на край света...
   - А зачем вы сюда приехали? - спросила Тася с вызовом. Она  не  любила,
когда ее родную Камчатку называли краем света.
   Кашин ответил с возмущением, забыв, что только сейчас жаловался:
   - Инженер Кашин от трудной жизни не бегает, за чужую спину не прячется.
Куда послали - там работает, что приказано строить - строит. Такая  судьба
наша строительная: мы под дождем ставим дома, чтобы люди сидели  в  тепле,
вычерпываем болотную жижу,  чтобы  люди  с  удобством  ехали  в  автобусе.
Кому-нибудь надо  ехать,  а  кому-нибудь  и  тропки  протаптывать.  Партия
послала Кашина тропки протаптывать - инженер Кашин от партийных заданий не
отнекивается. - Он сердито посмотрел на Тасю и повернулся к Грибову: -  Я,
собственно, по делу. Яковлев просил меня заехать к  вам.  Он  говорит,  вы
придумали что-то необыкновенное.
   Слушая объяснения Грибова, инженер хмурился:
   - Обстановка затруднительная. Какие же у вас предложения?
   - Пока ничего определенного, - ответил Грибов. - Видите сами:  если  мы
прочистим вулкан, пар пойдет у нас  наверх,  лава  будет  вытекать  сбоку.
Допустим,  пар  можно  направить  на  паровую   турбину,   поставить   там
электростанцию. А что с лавой делать, я не знаю.
   - Действительно, куда ее девать?  Ведь  это  целые  каменные  реки.  Их
убирать следует, иначе они запрут выход, придется пробивать канал  заново.
А главное, работать надо при высокой температуре. Внутри, вероятно,  около
тысячи градусов. Как там  дышать,  как  не  сгореть  заживо?  О  людях  не
подумали, Александр Григорьевич.
   - Турбины тоже меня смущают. Пепел все  засорит,  забьет.  Бывает,  что
пепла больше, чем  пара.  И  пар  нечистый:  тут  и  хлористый  водород  и
сернистый газ, они будут разъедать турбину.
   - Все-таки хуже всего температура. Как работать  при  тысяче  градусов?
Это же доменная печь!
   - Очевидно, мы согласны с вами, -  сказал  Грибов.  -  Давайте  напишем
совместное мнение товарищу Яковлеву. Напишем, что вы, как  инженер,  и  я,
как  геолог,  оба  считаем,   что   практическое   использование   вулкана
невозможно.
   На лице Кашина выразилось недоумение. Он в задумчивости нахмурил  брови
и сказал после долгой паузы:
   - Прошу извинить меня, товарищ Грибов, вижу, что взял неверный  прицел.
Я понял  так:  посылает  меня  Яковлев  к  ученому-теоретику,  никогда  не
видавшему стройки, чтобы я объяснил ему,  вам  то-есть,  что  на  практике
получается и что не получается. Оказывается, дело выглядит иначе:  оба  мы
одной веревочкой связаны. Вам, геологу, и мне,  инженеру,  дано  партийное
поручение - покорить вулкан. Нет, я  совместное  мнение  писать  не  буду.
Инженер Кашин от партийных поручений не отказывается. Прикажут строить  на
океанском дне - буду строить на океанском дне. Прикажут строить на вулкане
- буду строить на вулкане. Давайте понатужимся, разберемся как следует. До
сих пор мы рассуждали, какие есть препятствия, попробуем обсудить, как эти
препятствия преодолеть. На  фронте  бывало  люди  из  окружения  выходили.
Поищем, нет ли здесь выхода. Что нас смущает? Лава. Много этой лавы?
   - Порядочно. В сутки  -  около  миллиона  кубических  метров,  четверть
кубического километра за весь период извержения. И на каждый  килограмм  -
триста калорий.
   - Калории пригодятся, найдем, куда их применить. На худой конец устроим
оранжереи. На Везувии растут лимонные рощи, могут и  у  нас  расти.  Почва
подходящая. Будем охлаждать лаву водой, получим воду и пар, а где пар, там
и электричество. Видимо, надо предусмотреть  резервуары,  где  лава  будет
отдавать тепло.
   - Но резервуары эти на один раз. Лава застынет, придется строить новые.
   - Верно, неудобство. А нельзя ли эту лаву использовать  на  что-нибудь?
Нет ли в ней полезных элементов? Что такое лава, какой  у  нее  химический
состав?
   - Обыкновенный камень, только расплавленный. Когда остынет,  получается
базальт. Если много газов, может быть пористый камень, пемза, например.
   - Пемза... базальт! Так чего же лучше? Мы плавим  базальт  на  заводах,
тратим топливо, а здесь даровое литье,  природное.  Тогда  поставим  завод
базальтового литья, будем отливать химическую посуду, строительные детали,
наконец, блоки для стен, плиты  перекрытий.  Разве  плохо?  Вот  уже  одно
возражение долой. Что еще у нас?


   Эта беседа была первой, и после  нее  Кашин  зачастил  на  станцию.  Он
приходил каждое воскресенье и целый день проводил с Грибовым. Они  спорили
о проблеме пепла, проблеме едких газов и кислотоупорных  турбин,  проблеме
остывания лавы, проблеме строительства при высоких температурах. И  как-то
так  получалось,  что  Грибов,  автор  идеи,  все   время   натыкался   на
препятствия, а Кашин, порывшись в памяти, находил выход.
   "В Днепропетровске видел я на металлургическом заводе..."  -  вспоминал
он.
   "В прошлом году в журнале  "Строительная  индустрия"  читал  я,  что  в
Мурманске применялись уже..."
   "Один инженер говорил мне, что  у  них  в  Семипалатинске  очень  нужны
были..."
   Кашин немножко  напоминал  Петра  Ивановича  Спицына.  Оба  они  охотно
рассказывали друг другу случаи из жизни. Только  все  приключения  Спицына
происходили  в  горах,  пустынях,  тайге,  а  приключения  Кашина   -   на
строительных  площадках,  были  связаны  с  жесткими  сроками,   нехваткой
цемента, неумелыми рабочими, испорченными кранами...
   - Помнится, в двадцать девятом году, - говорил он,  прихлебывая  чай  с
вареньем из жимолости, - строил я пятиэтажный дом в Харькове... Работать я
тогда только начинал, бетонировал в первый раз. И решили мы  для  быстроты
бетонировать по два этажа сразу:  первый  и  второй.  Приготовили  замесы,
уложили  бетон,  утрамбовали.  Вибраторов  в  те  времена  еще  не   было,
трамбовали  мы  колонны  длинными  такими   железяками,   вроде   кочерги;
называлось это "штыковать". В общем, выдержали, как  полагается  по  ОСТу,
двадцать восемь дней, сняли опалубку, и обмер я. Бетон донизу не  дошел  -
то ли сухой был, то ли штыковали плохо,  -  и  стоят  у  меня  колонны  на
честном слове, у иных нижней половины  нет  совсем.  Испугался  я.  Думаю,
плохо дело, не миновать суда. Шутка ли - два этажа ломать и заново делать!
Конечно, и я виноват: надо было простукивать, через  щелки  смотреть.  Мне
это в голову не пришло. Счастье, учитель у  меня  был  в  том  же  городе.
Поехал к нему. Он говорит -  можно  починить,  только  надо  брать  цемент
высокого качества, бетон пропаривать. Обошлось. По сей день дом стоит.
   - Тоже беспокойное у вас дело, - сочувственно замечал Спицын.
   - Ничего, - говорил Кашин. - Эти беспокойства зря не пропадают. От  них
умнее становишься. Сколько я крови испортил с теми колоннами, но  зато  на
всю жизнь  запомнил,  как  надо  бетон  чинить.  И  пригодилось.  В  сорок
четвертом году послали  меня  восстанавливать  взорванный  немцами  завод.
Приехал туда  -  страшно  посмотреть:  стальные  фермы  винтом  закручены,
бетонные балки разбиты, сложены  пополам...  Инженеры  говорят,  что  если
взрывать, дробить и вывозить мусор, на полгода хватит уборки. А  я  думаю:
хорошо бы использовать все, что осталось, не взрывать, не  выбрасывать,  а
поднять на место, поставить и починить. Вот тогда и  пригодился  мой  опыт
двадцать девятого года. В общем, завод дал продукцию на  два  года  раньше
правительственного срока...
   - Что же  вы  теперь  на  стандартные  домики  перешли?  Не  скучно?  -
спрашивала Тася. Она так и не могла простить  Кашину  пренебрежения  к  ее
родной Камчатке.
   - А в нашем  деле  стандартных  домиков  не  бывает,  -  говорил  Кашин
наставительно.  -  Пускай  сто  одинаковых  домов  -  они  все  по-разному
строятся. Пусть планы  одинаковые  -  материалы  разные.  Пусть  материалы
одинаковые - грунты разные. Пусть грунты одинаковые -  рабочие  разные.  И
даже если рабочие те же самые, на первом или на десятом доме они  работают
по-разному, приноравливаются, учатся. Я сам четвертый десяток лет учусь...
   Кашин, вероятно, мог бы рассказывать ночь напролет, но он сам  прерывал
воспоминания и, выпив свою норму - пять стаканов чаю, - говорил Грибову:
   - Пойдем, потолкуем о пепле. Ночью мне не спалось, я и составил план...
Со временем у нас образуются огромные отвалы. Но ведь пепел теплый. Мы его
уложим на снег, а снег растает, ручьи побегут вниз и пепел понесут. Верно?
А у подножия запланируем поля, и пепел на них пойдет как удобрение.  Кроме
того, можно наладить производство пемзобетона. Это очень ценный  материал,
для холодных мест незаменимый.
   - Интересно  у  вас  получается,  -  сказал  Грибов  однажды.  -  Можно
подумать, что вы уже строили когда-нибудь электростанцию на вулкане.
   - У Маркса написано, - серьезно сказал инженер: - "Прежде чем построить
дом,  каждый  архитектор  строит  его  в  своем  уме".  Я   вижу   будущую
вулканическую станцию,  знаю,  где  будет  стоять  бетонный  завод,  какие
понадобятся бригады, куда посылать их в первую очередь. Дайте мне проект и
приказ, я завтра начну работы.
   И добавил немного погодя:
   - Очень мне хочется выстроить эту станцию... не только в уме.
   - А как вы думаете, придется?
   - Я думаю, придется. Этакая махина работает без пользы,  швыряется  зря
камнями, лаву плавит. Нельзя терпеть такую бесхозяйственность. Если  бы  к
Москве поближе, давно бы взяли в оборот наш вулкан.


   Пришло лето. Весенние  ручьи  омыли  сопки,  вынесли  в  океан  остатки
грязного снега, смешанного с пеплом. Зеленью оделись леса и луга. В густой
молодой траве затерялось  вечнозеленое  пятно  возле  горячего  источника.
Давно растаял лед на реке  и  уплыла  вниз  по  течению  льдина,  чуть  не
погубившая Грибова. Через реку теперь приходилось перебираться  на  лодке.
На лодках люди уезжали со станции, на лодках приезжали.
   Однажды в речную гальку уткнулся серый нос некрашеного дощаника,  и  на
берег вышла молодая женщина в меховой шубке, пожалуй не по сезону теплой и
слишком нарядной для путешествия на лодке. Волоча тяжелый чемодан, женщина
поднялась на откос и спросила:
   - Где мне найти товарища Грибова?
   - Грибов уехал вчера в Москву. Совсем уехал. Вы с  ним  разминулись,  -
сдержанно  ответила  Тася,  полоскавшая   белье   в   реке.   И   добавила
подозрительно: - А вы родня ему?
   - Нет, меня прислали сюда на работу, - сказала незнакомка.
   - В таком случае, я  сейчас  провожу  вас.  У  нас  новый  начальник  -
Катерина Васильевна Спицына.
   Приезжая пошла за  Тасей,  озираясь  с  некоторой  опаской.  Но  ничего
страшного она не видела. Бревенчатый дом, похожий  на  подмосковную  дачу,
небольшой цветничок, дорожки, грубая  скамейка,  сараи.  В  комнате,  куда
провели новую сотрудницу, было  чисто:  пол  выскоблен,  койки  застелены,
наволочки сверкали, как снежные вершины сопки. Тася распахнула окно. Сразу
за домом начинался лес, и оттуда доносился густой запах смолы.
   - Но здесь прелестно! - воскликнула молодая женщина.
   - Раньше в этой комнате жили мужчины, - сказала Тася, - но в этом  году
их меньше.
   Приезжая вздрогнула.
   - И Шатров тоже?
   - А откуда вы знаете его? - спросила Тася насторожившись.
   - Мы  учились  вместе...  в  институте.  Меня  зовут  Кравченко,  Елена
Андреевна. Шатров не говорил вам обо мне?
   - Нет! - отрезала Тася, враждебно глядя на расстроенное лицо Елены.
   Нет, Тася ни за что не отдаст приезжей  последние  стихи  Виктора!  Эта
красивая москвичка не заслужила стихотворного привета. Такая безжалостная!
Наверно,  еще  будет  гордиться,  что  человек  страдал   из-за   нее.   А
неоконченное письмо, которое осталось между страницами дневника,  пожалуй,
стоит ей показать. Пусть знает правду о себе.
   Через несколько минут Елена перечитывала затертый листок бумаги:
   "Какая ты, Елена, хорошая или плохая?.. Теперь я понимаю тебя  лучше...
Ты всегда была очень сильной, сильнее нас. Ты умела поставить на своем,  а
своего пути у тебя не было,  и  ты  плыла  по  течению,  делала  все,  что
вздумается, иногда хорошее, иногда плохое".
   Хорошо, что Виктор не послал это  письмо.  Вероятно,  год  назад  Елена
обиделась  бы,  разорвала  его  в  клочки,   презрительно   хмыкнула   бы:
"Подумаешь! Учить меня захотел!"
   Но сейчас слова Шатрова находили в ней отклик.  Елена  сама  спрашивала
себя, что она за человек, где ее место в жизни.
   И вот в письме ответ: "Все любят жить, но иногда бывает - нужно  отдать
жизнь... Каждый может быть смелым и сильным, если сумеет победить себя..."
   Круглые бледно-сиреневые пятна расплывались  на  строках.  Елена  часто
моргала, стряхивая слезы с ресниц, и шептала, всхлипывая:
   - Я буду сильной, Витя! Я буду смелой... обещаю тебе.


   В этот час Грибов еще  не  был  на  пароходе.  Он  сидел  на  диване  в
небольшом домике Яковлева и с нетерпением переспрашивал его сынишку, скоро
ли вернется отец.
   - Небось заговорился с кем-нибудь, - отвечал мальчик. -  Знаете,  какой
он у нас? С ним по улице нельзя пройти: каждый встречный - знакомый,  и  у
всех к нему дела...
   Грибов беспокойно ходил по комнате. За окном он видел серую гладь бухты
и тяжелый силуэт парохода. Его широченная труба  курилась,  словно  кратер
Горелой сопки. Отплытие через час... Успеет ли Яковлев вернуться?
   - Да вот папа, у калитки! Прощается! - воскликнул мальчик.
   В  самом  деле,  Яковлев  прощался  с  каким-то  человеком  в  рыбацком
брезентовом плаще. Увидев Грибова, он поспешил навстречу, широко  улыбаясь
и протягивая руку:
   - Заставил ждать? Прошу прощения. Интересный дядя попался.  Ловит  рыбу
электричеством. Ты слыхал про эти опыты? Пропускаешь ток,  и  рыба  плывет
неудержимо от отрицательного полюса к положительному. Вот он и  предлагает
расставить по всем берегам электрические ловушки и уверяет, что рыба  сама
пойдет в невод. Заманчиво!
   - Я хотел поговорить с вами, но уже поздно, - сказал Грибов. -  Пароход
отчаливает через час. Еду в Москву добиваться правды.  Статья  не  прошла,
вокруг нее споры... Но мы  написали  уже  новый  доклад.  У  меня  большая
просьба. Я оставлю вам копию, может, вы сумеете просмотреть на досуге...
   Яковлев раскрыл довольно толстую папку и прочел вслух: "Предложения  по
использованию вулканического тепла".
   - Ага! - сказал он. - Стало быть, появились предложения?
   - Да, мы полагаем, что на базе  вулканического  тепла  можно  поставить
мощную электростанцию, завод  каменного  литья  и  оранжерею.  Предложения
нашлись. Вынужден признаться,  в  споре  с  вами  я  был  неправ.  Выражаю
восхищение: вы не специалист, но сразу ухватили самую суть.
   Яковлев улыбнулся:
   - В этом моя специальность - ухватывать самую суть. Таких, как  ты  или
этот электрорыбак, ко мне приходят сотни. Конечно, я не бог, не могу  быть
судьей и в геологии и в  рыболовстве.  У  меня  свой  подход.  Помнишь,  я
твердил тебе: думай о людях. Прежде всего я спрашиваю: какая польза  людям
от нового предложения? Ты предлагал обезвредить вулкан.  Для  нас  это  не
самое  срочное   дело.   От   извержений   вред   невелик,   своевременное
предупреждение  нас  устраивает  полностью.   Теперь   ты   заговорил   об
электростанции - это выглядит иначе. Электричество нам необходимо. Если за
счет вулканов можно  электрифицировать  Камчатку,  мы  с  тобой  союзники.
Можешь рассчитывать на мою поддержку. Пиши, телеграфируй.
   - Придется и писать и телеграфировать, -  сказал  Грибов.  -  Предстоят
большие бои. Дмитриевский пишет, что против нас выступила целая  коалиция:
профессор  Климов,  Глушенко  из  министерства,  доцент  Сыряев,   инженер
Лесницкий,  Тартаков  из  "Университетского   вестника".   Проект   только
рождается, а противник уже налицо. Заранее готовлюсь к схватке...
   - Чтобы сдвинуться, надо победить инерцию. Все идет  своим  чередом,  -
сказал  Яковлев.  -  Закон  природы!  Новое   пробивает   дорогу,   старое
сопротивляется.
   Грибов нахмурился, лицо его стало жестким, губы  сжались.  Мысленно  он
уже начинал спор за будущую электростанцию.
   - Это сопротивление вредное, - сказал он сердито. - Я эту публику знаю,
сражался с ними еще из-за моей теории. Профессор  Климов  -  это  шкаф  со
старой энциклопедией. Он знает  все,  что  было  написано  о  вулканах  за
последние двести лет. У него богатейшая  память,  но,  кроме  памяти,  нет
ничего. Как справочник - незаменим, но  он  глубоко  уверен,  что  великие
ученые сказали уже все. Каждую новую мысль он  будет  опровергать,  потому
что она не сходится с такой-то  и  такой  статьей  такой-то  знаменитости.
Глушенко - в своем роде. По его мнению,  изобретателей  надо  воспитывать,
школить и закалять. "Правильное все  равно  пробьется",  -  говорит  он  и
мешает пробиться всем подряд. Так и высказывается  откровенно:  "Кто  меня
обойдет, тот человек стоящий",  Лесницкий  -  изобретатель  и  к  тому  же
неудачник. Он уже много лет предлагает  строить  подземную  электростанцию
под Москвой, использовать глубинное тепло. Техника еще  не  может  строить
такие шахты, но Лесницкий фанатик и не понимает возражений.  Для  него  мы
соперники, мы отодвигаем его проект. Сыряев самый неприятный. У этого  нет
своего мнения, он  верит  Климову  на  слово  и  повторяет  каждое  слово,
усиливая его. Климов доказывает, а этот  бьет  обухом.  Верующий  дурак  в
десять  раз  хуже  умного  врага.  С  умным  можно  поспорить  и  если  не
переубедить, то хотя бы договориться. Сыряев безнадежен: он верит, что нас
надо уничтожить... и уничтожает. Тартакова я не знаю... Дмитрий Васильевич
пишет, что это просто карьерист. А карьеристы всегда держатся  за  старое,
потому что старые дубы могучи на вид, кряжисты и получают много  света,  а
новое только народилось, оно тоненькое, слабое, возле  него  и  поживиться
нечем.
   - А ты злой, - заметил Яковлев. - Впрочем, надо быть злым, когда воюешь
за новое. Но ты не только словами воюй - дело делай. - Он еще раз  тряхнул
руку Грибову, но, передумав, накинул плащ на плечи. - Пожалуй,  я  провожу
тебя до пристани.
   На улице им в глаза ударило солнце. Оно поднялось высоко над горами,  и
поперек бухты легла сверкающая золотом дорожка.
   - Хорошо! - сказал Яковлев с удовольствием. - Правда?
   - Хорошо... - согласился Грибов. - Я вернусь сюда обязательно.
   - А как моя землячка? Так и простились?
   Грибов развел руками:
   - Не моя вина... Насильно мил не будешь. Не по сердцу  пришелся.  -  Он
тяжело вздохнул.
   Яковлев посмотрел на него внимательно.
   - Удивляюсь! - сказал он. - Половинчатый ты человек. Редакторы тебя  не
признали, профессора отказали  -  ты  засучив  рукава  лезешь  в  бой,  не
считаясь с авторитетами, не взирая на лица.  Тут  у  тебя  и  смелость,  и
дерзость, и упорство, и ум. А от девушки ты отступаешься сразу:  "Насильно
мил не будешь". Где же твой боевой характер, где же твоя воля?
   - А что делать? Уезжаю! Больше не увидимся...
   -  Как  будто  почты  нет.  Сядь  на  пароход,  напиши  письмо,   пошли
радиограмму, фототелеграмму...
   - Вы думаете, стоит послать?
   - Конечно! Есть такие широкие бланки, там можно  целую  поэму  написать
убористым почерком.
   Они спустились на пристань. Берег здесь обрывался круто, как бы нырял в
бухту, и пароходы стояли  вплотную  возле  улицы.  Мачты  были  вровень  с
крышами. Казалось, с разбега можно перепрыгнуть  на  палубу.  Пароход,  на
котором уезжал Грибов,  выпустил  струю  белого  пара,  и  басистый  гудок
разнесся над  водяной  гладью.  Грибов  заторопился  и  прыгнул  на  трап.
Разнесся еще один гудок - прощальный.  Заверещали  блоки,  поднимая  трап,
заклокотала вода под пристанью, и маленький портовый катер, напрягая силы,
повел пароход в сторону. Судно отплывало, кренясь на один борт, потому что
пассажиры стояли на одной стороне. Все  кричали  и  махали  руками.  Среди
брезентовых комбинезонов, ватных курток, плащей, мундиров Яковлев  отыскал
черное пальто Грибова и крикнул:
   - Думай о людях!









   На Москве-реке ледоход.
   Реке тесно в гранитном русле. Мутно-желтая вода подбирается к  перилам,
хочет выплеснуться на набережную. Поспешно бегут старые  льдины.  Немногие
сохранили незапятнанную  белизну;  чаще  встречаются  грязные,  засыпанные
сором. Льдины толкаются, как испуганные овцы, тычутся в гранит, лезут друг
на друга, ломают и топят одна другую. Они торопятся, но все равно от весны
им не уйти.
   В  эти  дни  на  набережных  людно.  Каждому  приятно  посмотреть,  как
улепетывает надоевшая  зима.  Останавливаются  у  перил  дети,  старики  и
молодые.
   Профессор  Дмитриевский,  глядя  на  реку  с  балкона,   размышляет   о
перемещении геологических плит и платформ. Если бы люди жили миллионы лет,
им казалось бы, что куски земной коры колыхаются, словно льдины. Они могли
бы заметить, как  погружаются  Англия  и  Голландия,  как,  перекосившись,
всплывает Скандинавия, приподняв западное плечо, как проваливается длинная
цепь африканских озер, как Пакистан  твердым  углом  толкает  Памир...  Мы
слишком малы и  недолговечны,  чтобы  замечать  эти  движения,  могучие  и
неотвратимые, как время. Но и не видя,  мы  знаем  о  них,  изучаем,  даже
измеряем.
   Сегодня  у  Дмитриевского  праздник.  Из  редакции  прислали  гранки  -
типографский черновик будущей книги "Движения земной коры". На столе лежит
толстая пачка продолговатых листов, еще сыроватых на ощупь. Дмитриевский с
нежностью гладит  шероховатую  бумагу,  слегка  выпуклые  колонки  текста.
Двадцать лет размышлений превратились в эти четкие строчки.  У  профессора
светло на душе и чуть-чуть грустно - не подводит ли он итог своей  научной
жизни?
   Двадцать лет - большой срок и для человека и для книги. За двадцать лет
в науке о земной коре  изменилось  многое,  многое  пришлось  переписывать
заново. Взять хотя бы главу о вулканах. Когда-то в рукописи стояло: "Нужно
увидеть, что происходит в вулкане и под вулканом  во  время  извержения...
Такова неотложная задача науки". А в гранках окончательная редакция  иная:
"На очереди - проблема укрощения и регулирования вулканов. Уже в настоящее
время на сопке  Горелой  началось  строительство  электростанции  на  базе
использования вулканической энергии".
   Да, лед тронулся. Строительство  началось,  несмотря  на  сопротивление
всяких тартаковых. Такая была война, а теперь все в прошлом. Как  суетился
этот  Тартаков!  Писал  клеветнические  письма,  обвинял  Дмитриевского  в
семейственности.  Но  все-таки  склочника  разоблачили,  сняли  с  работы.
Интересно, где он сейчас?..
   А Тартаков в это время стоит  на  мосту.  На  одной  льдине  он  увидел
разводы, похожие на букву "Е", и вздохнул, вспомнив  о  Елене.  Все  пошло
вкривь и вкось с тех пор, как она уехала на Камчатку. Со зла он ввязался в
неравную борьбу с  явно  полезным  проектом.  Его  опровергли,  надо  было
во-время отступить, заявить: "Да, да, я с самого начала верил в идею, но в
проекте  были  слабости.  Теперь  они  убраны,  можно  принять  за  основу
предложение Грибова". А он зачем-то упрямился, искал  обходные  пути.  Ну,
вот и пришлось преподавание оставить, квартиру  освободить,  дорогие  вещи
сдать на хранение знакомым.  Сейчас  ему  предлагают  ехать  на  Камчатку.
Насмешка судьбы!  Он  будет  строить  ту  электростанцию,  против  которой
боролся. Но, может быть, он  встретит  Елену?  Все-таки  они  любили  друг
друга...
   Тартаков провожает глазами льдину с буквой "Е", пока она не ныряет  под
мост. Тогда он отшатывается, бледнея. Ему кажется, что мост плывет, льдины
плывут, почва уходит из-под ног. Все плывет, нет ничего  твердого  в  этом
мире...
   А инженеру Кашину ледоход напоминает строительный транспортер -  гибкую
ленту, которая подает кирпичи на верхние этажи. Мутно-желтая река тащит за
горизонт  громадные  белые  кирпичи,  как  будто  где-то   там,   вдалеке,
гиганты-строители  выкладывают  ледяной  дворец.  Когда  пройдет  лед   по
камчатским рекам, пора будет приступать к строительству. Интересно, готовы
ли рабочие чертежи?.. И, уже не думая о ледоходе, он  пересекает  улицу  и
входит в здание, на  котором  написано:  "Гипровулкан"  -  Государственный
институт по проектированию сооружений на вулканах.
   ...Из окна  Гипровулкана,  с  третьего  этажа,  смотрит  на  набережную
Грибов. Он озабочен, хмурится,  вздыхает.  У  Грибова  свои  заботы.  "Все
движется... ничто не стоит на месте", - думает он  про  себя  и  досадливо
морщится.  Чем  он  недоволен?  Целый  институт  работает  над  покорением
вулкана. Сегодня с утра Грибов обошел этаж за этажом. В чертежном бюро  он
видел знакомый профиль Горелой сопки, повторенный на кальке  десятки  раз.
Многоцветные карты, геологические и топографические,  схемы  дорог,  планы
жилых поселков, замысловатые конструкции и сложные детали - вся  продукция
учреждения была выставлена на чертежных  досках.  Грибов  осмотрел  все  и
остался доволен. Работа шла как следует.
   Затем по крутой винтовой лестнице он спустился в подвал, в лабораторию.
Здесь пахло кислотой, жженой резиной, озоном и сыростью. Гулкое  помещение
со сводчатым потолком тянулось на десятки метров  и  все  было  заставлено
странными сооружениями. В одном углу журчала вода, текущая  по  лоткам,  в
другом гудела раскаленная печь, и горячие камешки, которые выскакивали  из
ее пасти, звонко щелкали по стальному  листу.  Далее  огромный  вентилятор
гнал потоки пыли на бешено крутящееся колесо. Тут же стояли пачки лопастей
различной формы. Были  здесь  лопасти  вырезные,  круглые,  удлиненные,  с
острыми и с закругленными краями.
   И здесь работа шла, не требуя вмешательства Грибова. А он был не из тех
начальников,    которые    успокаиваются,    сказав;     "Давайте-давайте,
делайте-делайте, старайтесь-старайтесь". Он ушел из лаборатории и  сейчас,
стоя в своем кабинете у окна, твердил с горечью: "Да, движется,  не  стоит
на месте..."
   Но вот он обращает внимание на прохожего, который смотрит  на  ледоход,
подняв плечи, засунув руки в карманы. Его  поза  выражает  недовольство  и
даже возмущение.
   "Знакомая фигура. Кто бы это мог быть?" -  думает  Грибов.  Он  силится
вспомнить, но телефон отвлекает его.
   А недовольный человек действительно знаком Грибову. Это летчик,  вернее
бывший летчик, Ковалев. Рука его комкает  в  кармане  бумагу,  на  которой
синим карандашом написано: "Уволить с 1 апреля". Жалобы  не  помогли.  Все
комиссии признали его негодным. Он все  еще  надеялся,  поехал  в  Москву,
дошел до высшего начальства, но сегодня главный врач сказал ему:
   - Ничего не поделаешь, дорогой. Последствия контузии. Левый глаз  видит
на двадцать процентов. Нельзя вам летать!
   - Да нет, я  вижу  хорошо!  Я  волновался  на  комиссии...  -  пробовал
возразить Ковалев.
   Но врач улыбнулся в ответ:
   - Это и плохо, что вы видите  хуже,  когда  волнуетесь.  Лечиться  надо
всерьез. Да вы не горюйте, вы свое  сделали.  Можете  выйти  на  пенсию  и
отдыхать.
   -  Рано  мне  отдыхать!  Я  моложе  вас  лет  на  двадцать.  Вы  же  не
отдыхаете...
   Врач развел руками:
   - Каждому свое. Есть специальности, связанные  с  возрастом.  Возьмите,
например, спорт. Для бокса,  борьбы,  спринтерского  бега  лучший  возраст
двадцать пять лет. После тридцати чемпионы сдают красные майки, сходят  на
третье, пятое место, потом во второй десяток. Люди находят выход: работают
тренерами, растят учеников, своих  спортивных  наследников.  И  в  авиации
необязательно летать самому. Поищите место в школе или на аэродроме...
   - На аэродроме? Никогда!
   Ковалев представил себе зеленое поле, готовые к взлету машины,  ревущие
моторы,  стремительный  разбег...  Рванувшись   вперед,   стальная   птица
устремляется в  голубой  простор.  Острые  крылья  режут  плотный  воздух,
встречный ветер хлещет ее... а на опустевшем поле  стоит  унылый  человек,
тоскливым взглядом провожая  серебряную  точку.  Нет  уж!  Чем  жить  так,
томясь, завидуя, тоскуя и каждый день  видя  недостижимое,  лучше  порвать
сразу, не мучить себя. Нет, нет, на аэродром он не пойдет!
   Врач проводил Ковалева до дверей, пожал ему руку,  похлопал  по  плечу,
пригласил зайти через несколько месяцев. А Ковалев чувствовал,  будто  его
вышвырнули на улицу пинком. Дневной свет показался ему  тусклым  и  серым.
Прохожие раздражали его. Спешат?  Конечно,  они  имеют  право  спешить,  у
каждого есть место и дело. Только он один может не торопиться.  Начинающий
пенсионер!.. Говорят - заслужил покой.  Выбросили,  сдали  в  утиль!  Сами
радуются, смотрят на ледоход. А что хорошего? Бестолочь... Бегут  по  реке
льдины, суетятся, толкаются, торопятся. Куда? Все равно добегут до Коломны
или до Рязани и там растают.
   А в памяти назойливо повторялась одна и та  же  строчка  из  слышанного
когда-то стихотворения:
   "Жить, говорит, будешь. Петь - никогда".
   "Ну что ж! - сказал Ковалев сам себе. - Если  петь  не  придется,  жить
все-таки нужно".
   Он вынул записную книжку, раскрыл ее на страничке,  где  были  записаны
поручения, и поставил галочку возле слов; "Зайти к Грибову в Гипровулкан".


   В небольшом кабинете Грибова было тихо, чисто и пустовато.  На  широком
письменном столе не лежало ни одной папки. В шкафу  за  стеклом  виднелись
пустые полки.
   - Здесь нам никто не помешает. Рассказывай, - сказал Грибов.
   - Да я, собственно, не для разговоров пришел. Письмо просили  передать,
- угрюмо ответил Ковалев.
   Грибов положил конверт на стол, собираясь прочесть после, но,  взглянув
на почерк, не утерпел и тут же разорвал конверт.  На  лице  его  появилась
сдержанная улыбка,  потом  выражение  досады,  брови  сдвинулись,  на  лбу
показались морщины.
   - Ну зачем она мудрит? - воскликнул Грибов с неудовольствием. -  Степа,
у меня просьба; Тася тебя уважает. Скажи ей, довольно откладывать!  Я  уже
не так молод, мне пошел четвертый десяток. Мы ждали,  чтобы  Тася  кончила
техникум, теперь надо ждать, чтобы она построила электростанцию.
   - А почему ты убеждаешь меня? Приедешь на Камчатку,  поговори  с  Тасей
откровенно.
   - В том-то и дело, что  я  не  поеду  на  Камчатку.  Я  решил  уйти  из
Гипровулкана.
   - Почему? Ты не хочешь довести дело до конца? Ведь замысел твой.
   Грибов задумчиво барабанил пальцами по стеклу.
   - Замысел мой, и все-таки я ухожу, - твердо сказал он. - Я сам не сразу
понял это. В наши дни всякое дело передается по эстафете. Только  художник
задумывает картину и сам же пишет ее. В  производстве  так  не  бывает.  Я
геолог и был очень нужен,  пока  шли  изыскания,  а  сейчас  работа  пошла
строительная. В Гипровулкане инженеры спорят - применять  ли  шахтный  бур
или проходческий комбайн, где строить бетонный завод, откуда везти  трубы.
А я сижу рядом с  ними  и  поддакиваю.  Конечно,  я  автор  замысла,  меня
уважают, со мной считаются, спрашивают мое мнение. Но я молчу. У меня  нет
своего мнения о комбайне и бетонных заводах. Теперь  меня  спрашивают  все
реже. Я не обижаюсь. Конечно, я могу изучить инженерное дело. Но если я  -
квалифицированный геолог, зачем мне переучиваться на строителя? Прав я или
нет?
   - Безусловно, - хрипло ответил Ковалев.
   - И вот недавно, - продолжал Грибов, - меня пригласил к себе  профессор
Дмитриевский. Ему поручено сейчас большое дело - служба подземной  погоды.
Ее   задача   -   предсказывать   подземные   катастрофы:   извержения   и
землетрясения.  Дело   необычное,   сложное,   нужное   и   ответственное.
Дмитриевский зовет меня к себе заместителем. Я  подумал...  и  согласился.
Зачем я буду консультантом при своем собственном проекте?  Я  геолог,  мне
следует работать в геологии. Каждый должен быть на  своем  месте.  Правда,
Степан?
   - "На своем месте"!  -  с  горечью  воскликнул  Ковалев.  -  Выбираешь!
Привередничаешь! А если у человека нет своего места? Если тебя в загривок,
с лестницы пинками, что выбирать тогда?
   Возможно, прежний Грибов промолчал бы,  пожав  плечами,  но  теперешний
научился прислушиваться к людям.
   - С медициной неладно? - догадался он.
   - Наотрез. Окончательно.
   - Пошлют на лечение?
   - Да нет, дело безнадежное.  Молодость  не  вернешь.  Я  оттягивал  как
мог...
   - Степа, может быть, надо помочь? Как у тебя материально? Поговорим как
мужчины, не стесняясь.
   - Не беспокойся, в помощи не нуждаюсь. Обо мне позаботится государство.
Думаю о другом. Есть голова, есть руки... на что их употребить?
   - Но тебя с удовольствием возьмут на любой аэродром. Ты  же  мастер  на
все руки - и летчик и механик.
   Перед Ковалевым снова возникло видение серебристой стрелы, утопающей  в
небесной синеве. Он почувствовал тоску и томление.
   - Нет, я уже решил, поищу другое пристанище...
   - Послушай, - сказал Грибов  после  некоторого  раздумья.  -  Сейчас  в
Москве Кашин. Он начальник Вулканстроя. Там организуется учебный комбинат.
Может быть, ты выберешь себе по вкусу краткосрочные курсы? Если хочешь,  я
поговорю с Кашиным... или сам  поговори,  ты  же  знаешь  его...  Подумай.
Торопиться тебе некуда. Но  ты  говорил  когда-то,  что  хотел  бы  видеть
законченную электростанцию на Горелой сопке.
   - Спасибо, я подумаю, - сухо сказал Ковалев и встал, чтобы проститься.


   "Жить, говорит, будешь, петь - никогда".
   Не было песни в душе Ковалева, и все казалось ему не так.
   На каждой лекции он вспоминал летную  школу.  Тогда  тоже  была  черная
классная  доска,  мел  и  тетради...  Но  в  тетради  заносились   силуэты
самолетов, топографические знаки, записи про тягу, сопротивление  воздуха,
антициклоны. А теперь что?
   "Бурение производится:
   1. Для изучения грунтов и горных пород при возведении  зданий,  мостов,
гидротехнических сооружений и при поисках полезных ископаемых.
   2. Для добычи  полезных  ископаемых,  чаще  всего  нефти,  газа,  воды,
соляных растворов, минеральных вод.
   3. В горном деле для вентиляции, водоотлива, прокладки трубопроводов  и
кабелей.
   4. Для взрывных работ..."
   Слов нет, и  вентиляция  и  полезные  ископаемые  нужны  и  полезны.  А
все-таки с полетами им не сравняться...
   Но пусть предмет не нравится. В каждом учебнике есть скучные главы, все
равно к экзамену их перечитываешь. Если пришел на курсы, надо  учиться.  И
Ковалева раздражали соученики помоложе, которые по  вечерам,  вместо  того
чтобы переписывать конспекты, тратили время на волейбол, кино или танцы.
   - У нас насчет дисциплины крепче было, - укорял  их  Ковалев.  -  После
обеда  на  занятия  строем  ходили  и  с  песней...  Называлось   -   часы
самоподготовки. Бывало приведет старшина в класс: "Садись! За  посторонние
разговоры - два наряда вне очереди". Порядок!
   Но пусть товарищи проявляют легкомыслие. Станут старше  -  остепенятся.
Солидный человек может  заниматься  в  одиночку,  лишь  бы  педагоги  были
хороши. Против лекторов Ковалев ничего не имеет. Люди ученые, со знаниями.
А вот практику  ведет  буровой  мастер  Мовчан,  долговязый,  длиннорукий,
длинноносый,  весельчак,  балагур.  Он   горбится,   размахивает   руками,
улыбается.  Старшина  летной  школы  сказал  бы:  "Внешний  вид   у   него
отсутствует". Может быть, мастер он и  знающий,  а  дисциплины  никакой...
Пол-урока тратит на примеры, рассуждения, случаи из жизни. Вчера  объяснял
буровой станок и вдруг говорит:
   - Что же мы проходим, хлопцы?  Думаете,  шкивы,  болты,  штанги,  одним
словом, металлический лом - это и есть машина? Нет. Если вдуматься - перед
вами богатырский меч. Вот в сказках рассказывают: садится богатырь на коня
и наскакивает на девятиглавого змия. Конечно, с мечом на змия страшновато.
А если в танке да с огнеметом, пшик будет от того змия.  За  что  я  люблю
машину? В руки она силу дает. Выхожу я, Мовчан,  против  вулкана  один  на
один, а вместо меча у меня  буровой  станок.  Страшно?  Ничуть.  Опасно  и
весело.
   "Болтовня это все!" - думает Ковалев и говорит:
   - Разрешите вопрос: а из каких частей состоит станок?
   Но пусть даже учитель не по душе.  Заниматься  можно  и  по  учебникам.
Прочел, повторил - и свободен. Можно отдохнуть, погулять. Однако  Ковалева
не тянет на улицу. Ему кажется, что воздух теперь не тот. Куда  ни  кинешь
взгляд, всюду первобытный хаос,  развороченная  земля,  пни,  строительный
мусор. Конечно, это временно. Сейчас  на  Вулканстрое  переходный  период.
Леса уже нет, сада еще нет. Но Ковалев не умеет видеть  будущие  яблони  в
комьях  глины.  Глядя  на  перевернутую  землю,  он  морщится,  глядя   на
утраченное небо, тоскливо вздыхает.
   Трудно человеку без песни!


   - Послушайте, хлопцы, что я вам расскажу. Был в Ишимбаеве такой случай.
На глубине две тысячи семьсот метров сломался бур...  Понимаете,  что  это
значит - на этакой  глубине  авария?  И  не  залезешь  туда,  и  рукой  не
ухватишь, и глазом не видно. В общем, растерялся народ. Присылают за  мной
машину: "Посоветуйте, как быть, Григорий Онисимович..."
   У Мовчана были свои недостатки. Пожалуй, он  слишком  много  говорил  о
себе. Но работать он  умел.  Приятно  было  посмотреть,  как  он  управлял
буровой установкой, одним взглядом окидывал все приборы, пробегал пальцами
по рубильникам и кнопкам, словно опытный пианист.  Мовчан  знал  на  слух,
хорошо ли работают у него моторы, по шуму,  лязгу,  грохоту  понимал,  как
идет бурение. И бур у него входил в породу, словно нагретый нож  в  масло.
Глядя на Мовчана,  казалось,  нет  ничего  проще,  чем  управлять  буровой
установкой. Шуточное дело! Игра, забава, песня...
   - А ну-ка, Степан, попробуй ты.
   На том же месте Ковалев. И песни нет, начинается  тяжкий  труд.  Грохот
механизмов ничего не говорит, он становится просто грохотом, бестолковым и
утомительным.  Приборов  гораздо  меньше,  чем  в  кабине  вертолета,   но
почему-то Ковалев упускает из виду то один, то другой.
   - Опять прозевал! - кричит Мовчан. - Эх ты, голова с кепкой!  Привык  к
привольной жизни на небе!
   Ковалев стискивает зубы. На небе не  привольная  жизнь.  Попробовал  бы
Мовчан этой привольной жизни! Но Ковалев проштрафился  на  земной  работе,
против этого не поспоришь.
   - Вы не кричите, объясните толком, - хмуро говорит он.
   - Да я же объяснял сто раз! Нет у тебя, Степан, подземного чутья.
   - Не верю я в чутье, - твердит Ковалев.
   - Нет, чутье есть! У кого вкус к работе, у того и чутье. Как ты идешь к
станку? Хмурый, кислый, словно тебе  жить  надоело.  Думаешь,  на  пятерку
ответил - и достаточно. Пятерка - это сто процентов плана, а люди шестьсот
дают, находят новое, умом раскидывают... Должно быть, душа у  них  к  делу
лежит. Для них работа - праздник. Ты пойми: то, что  в  учебнике  есть,  я
тебе растолкую, но бурение  учебником  не  кончается,  оно  особого  чутья
требует - подземного.
   Можно ли слушать спокойно такие слова? Если чутье - это любовь к  делу,
мастерство, вдохновение, было у Ковалева чутье, не подземное -  воздушное.
Небо он любил, понимал, чувствовал. Для буровых  скважин  нет  у  него  ни
любви, ни вдохновения. Он еще не стар, может  работать  честно,  и  вот  с
первых шагов ему  говорят,  что  честности  мало,  нужно  еще  чутье.  Что
отвечать? Не сознаваться же, что он  старается,  а  радости  в  работе  не
видит!
   И Ковалев спешил спрятаться в скорлупу.
   - О чутье в уставе ничего не  написано,  -  говорил  он.  -  Есть  люди
разные. Одни головой думают, другие - печенкой. Я из первых...  Когда  мне
словами объясняют, я понимаю, а насчет чутья, нюха, сознаюсь, не мастак. Я
человек, а не легавая собака.


   Замысел покорения вулкана был очень прост: пробурить гору до внутренней
пещеры, лаву выпускать вниз и Там использовать, газы отвести вверх и  тоже
использовать. Чертежницы Гипровулкана много раз изображали этот замысел на
ватманской бумаге, проводя  тонкие  пунктиры  от  подножия  и  от  вершины
вулкана к его центру. У чертежниц это получалось изящно  и  легко:  острым
рейсфедером они за две минуты пробивали вулкан насквозь.
   Но вот пришла пора  воплощения.  В  газетах,  на  заводах,  в  конторах
зазвучало новое слово - Вулканстрой. Плановики отпускали средства,  заводы
отгружали, пароходы везли на Вулканстрой  бетономешалки,  запасные  части,
рельсы, провода, контейнеры, ящики, тюки, бочки... Потянулись на  Камчатку
умелые  люди  -  машинисты,  электрики,  бетонщики,  каменщики,  плотники,
арматурщики, монтажники, шоферы... И повара, чтобы кормить  эту  армию,  и
парикмахеры,  чтобы  стричь  ее,  и  портные,   чтобы   шить   одежду,   и
киномеханики, и учителя. Ни чертежницы, ни инженеры,  ни  даже  Грибов  не
представляли себе, сколько хлопот будет из-за  каждой  черточки  пунктира.
Пожалуй, только один человек видел все заранее -  инженер  Кашин,  некогда
выстроивший  вулканическую  станцию  в  уме,  а  теперь  строивший  ее  на
местности в натуральную величину.
   Лава пойдет вниз, а пар наверх.  Пунктир,  обозначающий  паропровод,  -
только одна из деталей на схеме реконструкции вулкана. Точнее сказать, это
двенадцать деталей, так как в Гипровулкане уже давно решили  соорудить  не
один паропровод, а двенадцать, как бы разделить силу вулкана на двенадцать
частей. Так надежнее и безопаснее.
   Итак, следовало пробурить двенадцать скважин, а для этого забросить  на
вулкан двенадцать  буровых  вышек  со  станками,  обеспечить  их  горючим,
запасными деталями,  инструментами,  послать  двенадцать  буровых  бригад,
поставить для людей сборные домики, выдать  теплые  полушубки,  валенки  и
продукты на завтрак, обед и ужин. Обо всем этом должен был подумать Кашин,
великий мастер заглядывать в будущее.
   Печатное истолкование пунктира выглядело так:

   ПРИКАЗ по Управлению Вулканстроя.
   С 1 июля с.г. приступить к  бурению  паропроводов  на  северном  склоне
сопки Горелой на отметке 4410. Для выполнения этой работы создать высотную
группу.
   1. Начальником высотной группы строительства назначаю инженера Мурашова
Д.А., старшим буровым мастером Мовчана Г.О.
   2. Тов. Мурашову с 20 июня с.г. начать переброску людей и механизмов на
отметку 4410.
   3. Начальнику транспортного отдела обеспечить  колонну  автомашинами  и
тракторами.
   4. Начальнику технического снабжения обеспечить колонну  оборудованием,
буровыми и строительными механизмами, запасными частями,  строительными  и
горюче-смазочными материалами.
   5. Начальнику столовой N_3 выделить повара для походной кухни и  выдать
ему продукты на 10 суток для трехразового усиленного питания всей высотной
группы.
   Управляющий трестом Вулканстрой - М.Кашин.

   Машинистки  размножили  приказ,  прикололи  его   кнопками   на   доске
объявлений в конторе. И сразу десятки людей пришли в  движение:  счетоводы
начали выписывать продукты и детали,  кладовщики  открыли  склады,  шоферы
заправили машины горючим, подали на погрузку. И  вот  по  склонам  Горелой
сопки, пыхтя, пыля, лязгая гусеницами,  обрушивая  потоки  щебня,  буксуя,
подтягивая друг друга на канате, поползли тракторные колонны с грузом  для
высотной группы.
   - Эй, ребята, сюда ко мне!
   - Завяз, что ли?
   - А ну-ка, нажмите. Все как один. Разом... взяли!
   Тракторы уже были на середине склона, а в кабинете Кашина не переставал
звонить охрипший телефон:
   - Михаил Прокофьевич,  поддержите!  Почему  нам  выдают  БУ  (бывшее  в
употреблении)?..  У  нас  же  ответственное  задание!  Запорем   скважину,
кладовщик отвечать не будет.
   - Михаил Прокофьевич, Кислицын бюллетенит... грипп.  Разрешите  послать
Степанюка.
   - Михаил Прокофьевич, машины еще не  выделены.  В  Транспортном  отделе
настоящие бюрократы. Мы же не можем грузить после полуночи!
   И Кашин терпеливо, не повышая  голоса,  отвечал  каждому,  звонил  сам,
выслушивал оправдания, распоряжался.  Он  знал,  что  в  печатном  приказе
нельзя изложить все, что-то приходится объяснять на ходу. И эти добавочные
хлопоты тоже подразумеваются в черточках пунктира.
   У Ковалева была своя  доля  забот.  Во-первых,  он  сдавал  экзамен  по
буровому делу. Как и полагается, он волновался, что-то забывал, вспоминал,
ругал свою "заскорузлую старческую  память",  в  последнюю  минуту  листал
конспекты. Он считал себя человеком пожилым, солидным и боялся осрамиться,
ответить хуже зеленой молодежи, на которую ворчал так часто.
   Но все сошло благополучно. Ковалев, получив  пятерку,  сразу  с  курсов
отправился на склад. Как староста группы, он обязан  был  считать  вещевые
мешки, горные  ботинки  с  шипами  и  банки  с  консервами  -  трехдневный
неприкосновенный запас  пищи.  Группа  бурильщиков  должна  была  выйти  в
понедельник на рассвете. Но в субботу  вечером  на  курсы  пришел  приказ:
Мовчану с лучшими учениками на следующий день в  десять  утра  явиться  на
площадку базальтолитейного комбината.
   Комбината, собственно говоря, еще не было. Но  площадку  для  него  уже
отвели. Это был пустырь у подножия вулкана, огороженный забором,  вплотную
примыкающий к склону горы. Небольшая  речка,  протекавшая  здесь,  размыла
древние базальты и обнажила отвесные шестигранные столбы. Они были  похожи
на подпорную стенку, поставленную человеческими руками. Даже не  верилось,
что природа вытесала эти ровные плоские грани, выстроила шеренги столбов.
   Мовчан не отличался особой точностью. Когда он привел  своих  учеников,
инженеры  во  главе  с  начальником  строительства  уже  собрались   возле
базальтовых столбов. Мовчан хотел шумно рапортовать,  но  Кашин  остановил
его жестом. Сам он и его спутники внимательно и даже настороженно  глядели
на откос.
   "Что они  там  высматривают?"  -  удивился  Ковалев.  Но  расспрашивать
постеснялся.
   Инженеры молчали;  казалось,  они  прислушиваются  к  чему-то.  Ковалев
прислушался  тоже.  Он  различил  непонятный,  все  усиливающийся  лязг  и
скрежет.  Внезапно  столбы  дрогнули,  мелкие  камешки  посыпались   вниз,
послышались новые удары, все более отчетливые. И тут гора раскрылась,  как
в арабской сказке, и изнутри выглянула зубастая морда  какой-то  неведомой
машины. Запахло озоном и пылью. Машина нажала, столбы рухнули,  и,  лязгая
гусеницами, из горы выползло стальное чудовище. Оно остановилось тут же, у
речки, как будто уморилось от тяжелой подземной работы и не могло  сделать
ни шагу больше. Затем сзади открылась дверца, и из зубастой  машины  вышел
обыкновенный человек небольшого роста, круглолицый, курносый, с лысиной  и
редкими усами, желтыми от табака.
   - Поздравляю с победой!  -  Кашин  обнял  человека,  явившегося  из-под
земли, потом обернулся  к  бурильщикам:  -  Познакомьтесь,  товарищи!  Это
инженер Котов, конструктор электродискового проходческого комбайна. А  это
наши бурильщики, старший мастер Мовчан...
   Мовчан засыпал вопросами конструктора:
   - Вы говорите - режет камень током? Каким током? Я  видел,  как  металл
режут и сверлят искрой. У вас тоже искра? Ах, вот как, у  вас  раскаленные
зубья. Значит, вы берете температурой? Из какого же материала  зубья?  Они
должны  быть  тугоплавкие.  Металлокерамика?  Это,  конечно,  подходит.  И
сколько же вы проходите в час? А как с креплением? А если горное  давление
растет?
   Глаза у Мовчана горели. Ему так хотелось  испробовать  силу  незнакомой
машины, взвесить  этот  меч  в  своей  руке,  ринуться  с  ним  в  бой  на
"огнедышащего дракона".
   - Нравится? - спросил Кашин.
   - Спытать надо, - ответил Мовчан, скрывая нетерпение.
   - Испытать придется, - сказал Кашин. - Для того вас и вызвали.  Комбайн
этот будет сооружать штольню для  выпуска  лавы  -  очень  важный  объект.
Машина новая, машинистов для нее нет. На  первых  порах  изобретатель  сам
поведет комбайн и будет  обучать  помощников,  кого-нибудь  из  вас.  Кому
пришлось по вкусу?
   - Разрешите мне, -  заторопился  Мовчан.  -  У  меня  к  новым  машинам
призвание.
   - А из учеников кто-нибудь? Кто у тебя отличник?
   - Отличники есть, опытных машинистов нет.
   - А Ковалев? Ведь он человек солидный.
   Бывший летчик удивился, что Кашин помнит его. Они  не  встречались  уже
несколько лет.
   - Про Ковалева я скажу, - начал Мовчан. - Ты  не  обижайся,  Степан,  я
выложу  всю  правду,  как  есть.  Ковалев  работник   усидчивый,   ровный,
исполнительный. Пожалуй, лучший из выпуска.  Но  нет  у  него  чутья,  нет
настоящей охоты к делу. Сто процентов давать будет, а сто двадцать от него
не ждите. При хорошем машинисте дельный помощник будет. Если разрешите,  я
возьму его с собой в комбайн.
   - А что вы сами думаете, товарищ Ковалев?
   - Я человек дисциплинированный, работаю, где поставят.
   Кашину понравился этот ответ. Он всю жизнь работал там, куда пошлют,  и
очень гордился этим.
   - Тогда мы сделаем так, - решил он.  -  Наверху  двенадцать  скважин  -
широкий фронт. Там нужен опытный руководитель. И мы направим туда Мовчана.
А Ковалев, поскольку он хороший помощник,  пойдет  помощником  к  товарищу
Котову.  Вы  не  теряйте  времени,  Ковалев,  оформляйтесь  на  курсах   и
знакомьтесь с делом. А в среду мы проводим  вас  в  путешествие  к  центру
вулкана.


   В своей жизни Ковалев много странствовал.  Он  налетал  около  миллиона
километров и тысяч двести проехал по  железным  дорогам  и  на  пароходах.
Теперь ему предстояло еще одно, совсем небольшое путешествие, всего девять
километров, - от площадки лаволитейного завода к огненному сердцу вулкана.
   Всего девять километров!.. Но таких путешествий еще никто не  совершал.
Впервые люди решились проникнуть в недра вулкана.
   Проводы были торжественные, с речами и музыкой. Когда  оркестр  заиграл
гимн,  инженер  Котов  и  Ковалев  вошли  в  кабину  и  плотно  захлопнули
герметическую  дверь.  Котов  сел  за  рычаги,   включил   мотор.   Тяжело
переваливаясь, комбайн проехал несколько метров, порвал  цветную  ленточку
старта и тупым рылом уткнулся в базальтовую скалу... Котов  потянул  рычаг
на себя. Из рыла выдвинулись тупые зубья. Их кромки были  раскалены,  даже
при дневном свете можно было различить оранжевое сияние. Зубья  входили  в
базальт с трудом, как нож в  замерзшее  сало.  Наконец  они  вонзились  до
отказа.  Надрезанные  камни  откололись  почти  одновременно.  Трехгранные
обломки с грохотом выкатились  по  желобу  из-под  комбайна.  Котов  снова
включил мотор и продвинулся вперед на двадцать сантиметров.
   Новый цикл:  зубья  вонзаются,  откусывают,  сбрасывают  камни,  машина
делает шаг вперед. На каждый шаг - шесть минут, за  полчаса  -  метр,  два
метра в час. Через час Ковалев приоткрыл дверцу и выглянул наружу. Комбайн
стоял на прежнем месте, только голова его спряталась в скалу.  Провожающие
разошлись, остались самые терпеливые, но и они уже не аплодировали,  когда
машина отвоевала очередные двадцать сантиметров.
   Так началось это медлительное путешествие: два метра  в  час  в  лучшем
случае, как предел. Бывший летчик странствовал на этот раз  среди  камней.
На его пути была застывшая базальтовая лава, туфы  из  слежавшегося  пепла
вперемежку с вулканическими бомбами,  прослойки  льда.  В  машине  имелось
маленькое смотровое окно с куском искусственного кварца вместо стекла.  Но
Ковалев редко смотрел в окошко. Вскоре  он  научился  узнавать  породы  по
сопротивлению рычага. Идти базальтом было тяжелее всего,  по  туфу  легче,
еще легче - по пластам погребенного льда. Лед легко таял и  скатывался  по
желобу аккуратными треугольными плитками.
   Больше всего затрудняли  путь  кристаллические  жилы.  Они  встречались
изредка в глубине вулкана и  состояли  из  той  же  базальтовой  лавы,  но
застывавшей медленно, постепенно,  так,  что  в  растворе  успели  вырасти
кристаллы. Жилы были гораздо  тверже  окружающих  пород  и  резко  снижали
скорость комбайна. Зато геологи радовались каждой жиле, потому что  в  них
попадались ценные минералы и пустоты  с  гнездами  прозрачных,  цветных  и
лаково-черных кристаллов.
   У выхода из штольни дежурили и археологи. Они тоже осматривали осколки,
плывущие по транспортеру.
   Путешествие вглубь вулкана было одновременно и путешествием в  прошлое.
Ведь  вся  Горелая  сопка  образовалась  из  лавы  и  пепла,   выброшенных
извержениями. На самой  поверхности  лежал  пепел  последнего  извержения,
сгубившего Виктора Шатрова, под ним - пепел и лава извержений 1953,  1945,
1938, 1932 годов, извержений XIX и XVIII веков,  времен  Крашенинникова  и
Атласова и еще более ранних, когда русские еще не открыли Камчатку.
   Вероятно, люди во все времена старались не приближаться к  вулкану.  Но
все же следы их пребывания  остались.  В  пепле  XVIII  века  обнаружилось
кремневое  ружье,  возможно  принадлежавшее  кому-нибудь  из  сподвижников
Атласова. В пепле XV века нашлась костяная острога,  в  пепле  XI  века  -
каменные наконечники копий.
   Котов старательно собирал такие находки. У  него  образовалась  большая
коллекция. Поутру, приступая к работе, он говорил Ковалеву:
   - Сегодня мы в начале девятого века. Камни, которые мы режем, -  старше
Рюрика и Киевской Руси. Через несколько дней мы попадем в пятый век, в  те
времена, когда гунны громили древний Рим. Но Горелая сопка существует пять
тысяч лет. Мы еще найдем изделия доисторических художников.
   Комбайн   странствовал   по   минералогическому   и   одновременно   по
археологическому музею. Кроме того, он продвигался к высоким температурам.
   На  поверхности  стояло  прохладное  камчатское  лето  с   температурой
десять-пятнадцать градусов.  В  центре  вулкана  находилась  расплавленная
лава, нагретая до тысячи ста - тысячи трехсот  градусов.  В  среднем  жара
возрастала на один градус на каждые семь метров - в пять раз быстрее,  чем
обычно под землей.
   Правда, в первые дни температура вообще не поднималась,  а  падала.  На
девяносто седьмом метре машина вступила в толщу  льда,  и  в  разгар  лета
Котов и Ковалев работали при десяти градусах мороза.
   На пятый  день  комбайн  пробил  насквозь  погребенный  ледник.  Вскоре
температура поднялась выше нуля, растаял мохнатый  иней  на  металлических
деталях, снова началась весна. Она продолжалась около недели, пока комбайн
полз от нуля до пятнадцати градусов. Еще неделю подземные  путешественники
прожили при самой благоприятной температуре между пятнадцатью и  двадцатью
шестью градусами, которую климатологи называют "зоной комфорта". Вслед  за
тем началась зона знойного лета.  Температура  грунта  неуклонно  росла  -
сегодня тридцать градусов, завтра тридцать два, послезавтра тридцать пять.
Стены туннеля дышали жаром, как протопленная печь. Вступили в строй мощные
вентиляторы. Они гнали в  забой  прохладный  воздух.  Прохлада  спорила  с
жарой, техника - с подземным зноем.
   В километре  от  входа  температура  стен  превысила  сто  градусов.  В
обеденный перерыв рабочие варили яйца вкрутую или кипятили себе чай, ставя
котелок на камни. А позади, в каких-нибудь десяти минутах ходьбы, осталась
"зона комфорта" и даже лед. В перерыв некоторые любители  прохлады  ходили
обедать туда. Они успевали остыть и даже продрогнуть.
   В забое рабочие ходили в несгораемых асбестовых  костюмах,  похожих  на
водолазные. В них было неудобно работать, передвигаться трудно, потому что
приходилось таскать  на  спине  ранец  с  холодильником,  аварийный  запас
кислорода и термос с холодной водой, чтобы напиться, не снимая шлема, даже
обрызгать себя при желании. Но при всех ухищрениях температура  в  костюме
была не ниже пятидесяти градусов.
   Изо дня в день в накаленной,  пышущей  жаром  кабине  сидел  Ковалев  в
трусах и несгораемом скафандре. Пот заливал  ему  глаза,  с  кончика  носа
капал  на  грудь.  Ковалев  моргал,  встряхивал  головой,  протирал  очки.
Обязанности были  несложны:  рычаг  от  себя,  кнопки,  рукоятка,  большой
рычаг... Так каждые шесть минут. За шесть минут - двадцать сантиметров.
   - И как только вы выдерживаете? - удивлялись соседи по общежитию.
   Ковалев скупо улыбался. Он выдерживал двойную  петлю  и  пикирование  с
восьмикратной перегрузкой, когда человек  весит  полтонны.  Он  выдерживал
лобовую атаку, когда гибнет тот, у кого нервы сдают  раньше.  Его  подвело
зрение, а не выдержка. Подумаешь, жара! Невелик подвиг - переносить жару!


   Ковалев быстро освоился  с  комбайном,  и  Котов  доверил  ему  рычаги.
Правда, сам конструктор не оставлял машиниста без наблюдения,  никогда  не
уставал повторять: "Полегче! Немножко терпения. Силой здесь  не  возьмешь.
Плавно. Теперь - рукоятку..."
   Котову было за пятьдесят, но годы не уменьшили его подвижности. Это был
худенький, порывистый, нетерпеливый человек. Говорил он быстро  и  громко,
будто убеждал собеседника и  сердился  на  непонятливость.  Часто  обрывал
разговор  на  полуслове,  выбегал  из  комбайна  в  туннель,  возвращался,
присаживался, вскакивал, заглядывая  в  окошечко.  Вероятно,  из-за  своей
непоседливости он и передал  рычаги  так  охотно  новичку.  Самому  Котову
трудно было высидеть неподвижно несколько часов.
   Летая, Ковалев привык  к  постоянному  напряжению,  настороженности,  к
ежесекундной готовности  встретить  смертельную  опасность.  На  подземном
комбайне быстрота была ни к чему, требовалось только внимание и  терпение.
Ковалев скучал за рычагами. Руки у него не уставали, голова была свободна,
и он с удовольствием слушал рассказы разговорчивого изобретателя.
   Котов казался разносторонним человеком. Он со знанием дела рассуждал об
уличном движении, об орошении пустынь, о статистике  и  строении  гор,  но
вскоре Ковалев понял, что все мысли Котова связаны в  один  узел,  и  узел
этот - электродисковой комбайн.
   - Сохнет Каспийское  море,  -  говорил,  например.  Котов;  он  начинал
разговор без всяких предисловий, как будто слушатель давно  уже  знает,  о
чем идет речь. - Сохнет и сохнет. Уровень падает,  гибнут  рыбные  угодья.
Предлагаются разные планы: спасать Каспий водой из Печоры,  из  Онеги,  из
Оби. Неверно это. Пресная вода - драгоценность, она  нужна  для  орошения.
Решать вопрос надо простейшим  способом:  поставить  десяток  комбайнов  и
гнать туннель от Батуми к Дербенту, чтобы  заимствовать  воду  из  Черного
моря. Идти по кратчайшему пути,  не  стесняясь,  прямо  под  хребтом.  Чем
глубже, тем богаче недра.  По  пути  мы  обязательно  наткнемся  на  руды.
Туннель себя оправдает, я уверен.
   На другой день он говорил, шурша газетой:
   - Новая задача строительства - обеспечить  всех  москвичей  загородными
дачами. Пусть отдыхают на чистом воздухе. А  почему  воздух  в  городе  не
чистый? Я скажу: главный отравитель  -  уличный  транспорт  с  бензином  и
пылью. Так нужно смотреть в корень: убрать транспорт  под  землю,  наверху
оставить только дома и сады. Метро - это самое начало. В  больших  городах
все проезжие дороги должны быть подземными. И движение быстрее,  и  полная
безопасность. Под землей места хватит. Нетрудно пробить отдельные пути для
грузовых и легковых машин, а все пересечения  сделать  в  разных  уровнях.
Сейчас построить туннель не проблема. Есть у нас комбайны. Каждая машина в
месяц может дать три километра подземной дороги и больше.
   Из зарубежных писателей Котов выше всех ставил Келлермана за его  роман
о туннеле под Атлантическим океаном из Америки во Францию.  С  восхищением
Котов отзывался о Родных, остроумном авторе, который в начале нашего  века
выпустил тоненькую книжечку - незаконченный роман в две с половиной главы,
- и в этих главах описал фантастический туннель из Петербурга в Москву  по
хорде. В таком туннеле поезда могли бы идти  почти  без  затраты  энергии:
половину  пути  катиться  вниз,  набирая  скорость,  а  затем  с   разгону
подниматься вверх...
   - Мы еще построим хордовые туннели, - уверял Котов. - Не  для  поездов.
Энергия сейчас не столь дорога. Но таким путем стоит переправлять  пресную
воду, например, из устьев  северных  рек  на  юг,  в  пустыни,  туда,  где
требуется орошение.
   Котов  раскладывал  карты,  исчерченные  разноцветными  линиями.   Этот
энтузиаст составил план подземного строительства  на  триста  лет  вперед.
Кажется, дай ему волю - он на всех заводах строил бы  подземные  комбайны,
все дороги заменил бы туннелями.
   На все это было в далекой  перспективе.  Пока  что  Котов  строил  свой
первый туннель, его комбайн сдавал  ответственный  экзамен.  И  надо  было
видеть, с каким волнением Котов относился  к  успехам  и  неудачам  своего
детища!
   Подобно матери, которая даже во сне слышит плач своего ребенка, занятый
любым разговором, Котов слышал машину.
   В разноголосом лязге металла он различал голос каждого поршня,  каждого
шкива, каждой шестеренки, безошибочно определял, какая деталь сработалась,
какую  нужно  сменить  заблаговременно.   На   людях   он   не   стеснялся
рекламировать машину, а сам неустанно размышлял о переделках и очень часто
после смены говорил:
   - Степан, ты бы остался на часок. Задумал я одну штуку: понимаешь, если
прорези сделать поуже, тогда плавить придется меньше и  мы  будем  быстрее
резать.  Правильно?  Надо  отрегулировать  подачу,   а   зубья   чуть-чуть
наклонить...
   Ковалев никогда не отказывался. Он  относился  к  своему  начальнику  с
сочувствием, немножко с завистью. Так пожилые, усталые неудачники  смотрят
на юных мечтателей, еще не думающих о мелях и  подводных  камнях.  Ковалев
был моложе инженера лет на пятнадцать, но сам себе казался гораздо старше.
   И он оставался после  смены  на  часок,  на  два,  на  четыре,  помогал
отрегулировать подачу,  чуть  наклонить  зубья,  и  не  ворчал,  когда  на
следующий день сконфуженный конструктор чистосердечно признавался:
   - Пожалуй, хуже стало: заедает чаще.  Ты  уж  извини,  Степа,  придется
задержаться вечерком, переделать по-старому.
   После неудачной пробы  Котов  ходил  пришибленный,  обескураженный.  Но
проходил день, два, и он готов был к новым опытам.
   - Знаешь, Степан, я понял, почему заедает. Это все  пояски  на  зубьях,
надо их сточить. Сегодня мы поработаем после смены...


   Начиная со ста семидесяти градусов температура круто  пошла  вверх.  До
сих пор она за смену поднималась  на  один-два  градуса,  а  теперь  стала
повышаться на десять-двенадцать.  Котов  встревожился,  остановил  машину,
потребовал усиленной разведки. И в тот же день в забой пришли два существа
в глазастых шлемах - одно в костюме большого размера,  другое  -  в  самом
маленьком. Они принесли с собой знакомые  Ковалеву  подземно-рентгеновские
аппараты. Устанавливал их  высокий  геолог,  а  тот,  что  меньше  ростом,
указывал и поправлял.  Они  долго  объяснялись  между  собой,  а  потом  с
Котовым, и так как  смена  уже  кончилась,  все  вместе  пошли  к  выходу.
Раздевалка  находилась  в  зоне  комфорта.  Здесь  строители   лавопровода
оставляли скафандры и превращались в обыкновенных людей. Ковалев снял свой
костюм, помог отстегнуть шлем низенькому геологу, и вдруг  из  асбестового
шара выглянули черные волосы с прямым пробором и удлиненные глаза.
   - Тася! Целый час шел рядом и не узнал тебя!
   - А я все время знала, что это вы, Степан Федорович.  Нарочно  говорила
басом.
   - Напрасно старалась: здесь все мы ухаем, как из бочки.  Воздух  сырой,
словно в бане, да еще микрофон искажает.
   - Значит, вы теперь на подземном комбайне?
   Ковалев горестно махнул рукой:
   - Приземлился окончательно. Забился в нору, света не  вижу.  Не  помню,
какого цвета небо.
   Тася промолчала, понимая, что сочувствие только бередит  рану.  Ковалев
сам перевел разговор:
   - Я искал тебя, когда приехал из Москвы. Где ты была?
   - Все лето в разных местах. Последнее время  на  побережье,  километров
двести отсюда. Вели съемку подземного очага. Он большой,  восточная  часть
под океаном.
   - А теперь к нам?
   - Нет, я наверху буду, с бригадой Мовчана. А к вам  прикреплен  товарищ
Тартаков. - Она показала на своего высокого спутника.
   - Жалко, лучше бы ты...
   - Нет, он гораздо лучше, - горячо запротестовала Тася. -  Он  настоящий
ученый, в Москве в университете лекции  читал...  Сейчас  пишет  книжку  о
вулканах, приехал к нам собирать материал.
   - Хорошего лектора из Москвы не отпустят.
   - Какой вы подозрительный, Степан  Федорович!  Товарищ  Тартаков  очень
знающий человек... и культурный, любит театр, сам играл на сцене...
   - А зачем это геологу?
   Ковалев брюзжал бы гораздо больше, если бы вспомнил, что Тартаков - тот
самый редактор, который в свое время задерживал статью о  Викторе.  Но  те
споры давно прошли, фамилия редактора-интригана забылась.  Мысли  Ковалева
пошли иным путем.
   "Почему Тася так расхваливает этого москвича? - подумал он. - А  Грибов
уже в отставке? Эх, девушки, девушки!"
   И он сказал вслух, как будто не к месту:
   - Когда я был в Москве, видел там Сашу Грибова.
   Тася встрепенулась:
   - Ну, как он? Собирается к нам?..
   - Нет, к нам он не собирается. Ему дали большую работу в Бюро подземной
погоды. Директором там профессор Дмитриевский, а Саша его  заместитель  по
Сибири и Дальнему Востоку.
   - Значит, не приедет!..
   Ковалев пытливо заглянул ей в глаза.
   - Вот что, девушка, - сказал он, - я человек одинокий,  в  летах,  этих
ваших сердечных тонкостей не понимаю. Саша ждет  тебя,  томится,  тоскует.
Объясни мне, почему он там, а ты здесь? Кто тебя держит?
   - Никто! Я сама... - возразила Тася запальчиво. - Камчатка, родное село
меня держит. Вы приезжаете сюда на  три  года  по  контракту,  а  я  здесь
родилась. Эта электростанция для моей земли, для меня  лично,  а  я  вдруг
брошу стройку на кого-то и уеду!
   - Это заскок, девушка. Здешняя  электростанция  не  только  для  твоего
села. Родина - это не село у реки. Я сам челябинский, а контузило меня над
Клайпедой. Вот как бывает.  В  Литве  сражаются  за  Челябинск,  в  Москве
работают на Камчатку. Я бы на твоем месте не  сомневался.  Если  любишь  -
поезжай к нему, а не любишь - напиши прямо, откровенно.
   - Непонятливые  вы,  мужчины!  -  сказала  Тася  с  горькой  обидой.  -
Александр Григорьевич меня упрекал, теперь вы сердитесь... А  если  я  все
брошу, чтобы варить ему обеды, он сам уважать меня не будет.  Привыкнет  и
начнет скучать. Пусть подождет год, я хоть  на  стройке  побуду,  немножко
поумнею. Не так просто сберечь любовь, Степан Федорович... - Тася  махнула
рукой и не договорила. На глазах у нее показались слезы, она закусила губы
и отвернулась.
   Ковалев  молчал  смущенный,  не  зная,  как  ее  утешить.  Да,  не  все
получается просто, у каждого свои горести, свои затруднения. Вот  у  него,
например...
   Но тут в разговор вмешался Тартаков.
   - Что я вижу? - воскликнул он. - Мой бесстрашный инструктор  расстроен,
собирается плакать, как обыкновенная девушка... как Эвридика  в  подземном
царстве. Утешьтесь, Эвридика, здесь я могу быть  вашим  Орфеем.  Идите  за
мной, я выведу вас к Солнцу, к небу... и к  ближайшей  столовой,  где  нам
дадут дежурные биточки в томатном соусе...


   Подробная съемка выяснила, что подземный комбайн вступил в зону трещин.
Неизвестно было, возникли очи недавно или прежняя  разведка  упустила  их.
Горячие пары  пробивались  из  недр  вулкана  по  этим  трещинам,  накаляя
окружающие породы. Обходить опасную зону было  нельзя,  лавопровод  должен
был идти прямо, как луч,  чтобы  никакие  повороты  не  задерживали  лаву.
Поэтому Котов продвигался вперед с опаской.
   В  эти  дни  съемка  проводилась  ежесуточно.  Каждое  утро  в  туннеле
появлялся Тартаков. Часто вместе с ним приходила и Тася.  Обычно  Тартаков
был мрачен, разговаривал сквозь зубы, намекал, что  работа  в  лавопроводе
для него падение. Но в присутствии Таси он оживлялся, подробно рассказывал
про московский балет,  напевал  арии,  называл  девушку  Эвридикой  и  все
твердил, что это он Орфей, призванный вывести Тасю из подземного мира.
   Но как только Орфей - Тартаков принимался за съемку, Тася подсаживалась
к Ковалеву и обиняком наводила разговор на одну и ту же тему  -  посещение
Гипровулкана.
   Ковалев описывал ей многолюдные залы, заставленные чертежными  досками,
и особенно лабораторию, которую Грибов показал ему.
   - Это  не  лаборатория,  это  настоящий  цех,  научно-исследовательский
завод, - восхищался Ковалев. - И Грибов там  полный  хозяин.  Не  понимаю,
почему он ушел оттуда. Я бы остался...
   - Я знаю, что вы не понимаете, - сказала Тася однажды. -  Вы  никак  не
поймете, что мне надо быть здесь, на стройке, а Александру Григорьевичу  -
в бюро, там, где решают, обсуждают, предсказывают.  У  каждого  есть  своя
линия... свое настоящее дело... призвание, как говорится.
   Ковалева передернуло. Да что они, сговорились все?  Грибов  толковал  о
своем месте в жизни, Мовчан  -  о  чутье...  И  эта  девчонка  туда  же...
Призвание, линия!
   - "Свое, свое"! - вспылил он. - Эгоисты вы оба, и ты и Грибов! Все  для
себя, поступиться ничем не хотите! Призвание для себя, и любовь для  себя,
и... все, как мне лучше. Вам настоящее дело... а другим  бросовое,  третий
сорт...
   - Степан Федорович, не сердитесь. Я не хотела вас обидеть...
   Но Ковалев уже взял себя в руки.
   - Пустяки. Нервы... - пробормотал он. - Ошалел  от  этой  жары.  Ты  не
обращай внимания, Тася.
   Но Тася обратила внимание и через несколько дней  решилась  возобновить
щекотливый разговор. Она приступила к нему издалека - пожаловалась, что на
вершине вулкана слишком много работы. Двенадцать буровых! Ведь их  за  два
дня не обойдешь. Она уже просила себе помощника, но его еще надо  обучать.
Потом припомнила, что Виктор управлялся и без помощника, когда у него  был
вертолет, и под конец сообщила главное: вертолет ей могут дать, потому что
в прошлом  году  в  техникуме  она  занималась  в  авиакружке  и  получила
любительские права.
   - А если бы вы, Степан Федорович,  согласились  со  мной  работать,  вы
помогали бы мне аппарат ставить... и вертолет водили бы.
   Ковалев невольно рассмеялся:
   - Что выдумала, хитрая девчонка! Мне же нельзя летать, у меня  в  левом
глазу двадцать процентов зрения.
   - Степан Федорович, я не посторонний человек, я  отлично  знаю,  что  с
вашими двадцатью процентами в двадцать раз безопаснее летать, чем с  моими
новенькими правами.
   - Значит, летать под твоей маркой? Ну нет! Ковалев -  летчик-миллионер,
у него свое имя есть...
   Но  когда  Тася  ушла,  Ковалеву   страстно   захотелось   принять   ее
предложение. Так ли важно, своя марка или чужая? Пусть будет ветер в лицо,
облака под колесами, темно-синее небо, скорость и простор. Пусть это будет
один-единственный раз, один час счастья. За этот час можно  отдать  десять
лет жизни в жарких норах, пробитых котовскими комбайнами.
   И в тот же вечер Ковалев снес в контору заявление:
   "Прошу освободить меня от должности машиниста  подземного  комбайна.  Я
инвалид второй группы и по состоянию здоровья не могу работать на  вредном
производстве..."


   Было около трех часов дня, смена подходила к концу.  Ковалев  сидел  за
управлением, Котов стоял у смотрового окошечка и рассказывал,  что  слегка
переделанный комбайн можно  будет  направить  отвесно  вниз  и  произвести
рекордную разведку на глубину до ста километров. Это было сомнительно,  но
интересно. Однако Ковалев слушал невнимательно.  Он  разомлел  от  жары  и
поглядывал на часы чаще, чем нужно.
   И вдруг грянул удар. Да  какой!  Как  будто  паровой  молот  рухнул  на
комбайн. Металл  загремел  оглушительно,  как  пустой  котел  под  ударами
клепальщиков.
   Ковалев кинул взгляд  в  окошечко...  Кварц  помутнел,  дымка  застлала
каменную стену. Ковалев понял: впереди  открылась  трещина,  из  нее  бьет
горячий пар, кто знает под каким давлением. Герметическая  кабина  пока  в
безопасности, но под ней  пар  выбивается  на  конвейер  и  в  лавопровод.
Хорошо, если все рабочие в  скафандрах...  Ведь  если  кто-нибудь  вздумал
снять шлем в эту минуту...
   Ковалев дал сигнал тревоги. Завыла  сирена,  покрывая  колокольный  гул
металла и свист пара.  Послышался  топот,  рабочее  спасались  в  укрытие.
Ковалев положил руку на тормоз и вопросительно взглянул на Котова,  ожидая
команды. Что делать? Остановить машину и бежать?
   Но инженер Котов не думал о бегстве. Он потянулся  к  кнопке  с  буквой
"Ц", включил насос цементного раствора. Однако это не  помогло.  В  стенку
комбайна ударил каменный дождь. Газы легко  выдували  цемент,  вышвыривали
подсушенные комья  и  брызги,  забивая  глотку  цементного  насоса.  Снова
комбайн наполнился звоном, лязгом, щелканьем, гулом  металла.  Конструктор
крикнул что-то. Ковалев разобрал слово: "...телом!"
   Мгновение Ковалев недоумевал. Что значит "телом"?  Вылезти  и  заткнуть
трещину телом, как пулеметную амбразуру? Но ведь здесь давление в  десятки
атмосфер, его не удержишь - пар отшвырнет, разорвет на части...  Потом  он
понял: речь идет  о  теле  комбайна.  Его  стальными  боками  Котов  хотел
загородить выход пару.
   И Ковалев  снова  взялся  за  рукоятку.  Да,  это  правильное  решение,
единственный выход... Нельзя отводить комбайн, отдавая лавопровод горячему
пару...
   Только выдержит ли комбайн, выдержат ли домкраты, продвигающие  его,  и
гнезда, в которые они упираются, и швы облицовочных плит? Если  что-нибудь
погнется, застопорит, если пар пересилит, машина превратится в груду лома,
а каждый рычаг - в смертоносный клинок, и люди будут  искромсаны  в  хаосе
рухнувшего, металла.
   Кажется,  начинается...  Вот  уже  струйка  пара  с  шипением  бьет  из
невидимой щели. С герметичностью покончено. Грохочущие удары... Нет, все в
порядке... Это снаружи сорвался срезанный камень, за ним другой, третий...
Выступы  сбиты,  теперь  предстоит  самое   трудное...   Перед   комбайном
освободилось  пространство,  пар  ринулся  туда.  Нужно  продвинуться   на
двадцать сантиметров и вытеснить пар... Рычаг вперед... Машина  дрожит  от
напряжения.  Ковалев  ощущает  эту  дрожь.  Как  не  похоже  на  воздушные
катастрофы, где все решают секунды! Воздушный бой  напоминает  фехтование,
этот, подземный, похож на схватку борцов-тяжеловесов, двух почти равных по
силе богатырей, которые, напрягаясь, стараются сдвинуть друг друга.
   Кто же возьмет верх: вулкан-богатырь  или  люди  со  своей  богатырской
машиной? Кажется, машина сильнее. Дрожа всем  корпусом,  она  продвигается
вперед сантиметр за сантиметром. Но вот ответный натиск,  правое  окошечко
вдавливается внутрь.  Словно  в  замедленной  съемке,  видно,  как  металл
вздувается пузырем, расходятся пазы... Котов пытается  удержать  окошко...
Наивный человек! Что он может сделать со  своей  мышиной  силой  там,  где
сдает сталь? Ковалев отталкивает инженера  вовремя.  Кварц  вылетает,  как
ядро из пушки, и со звоном ударяется  о  заднюю  стенку.  Кабина  тонет  в
густом желтоватом дыму. Ковалев успевает открыть  герметическую  дверь,  и
пар устремляется туда.
   Теперь  дверь  открыта,  но  давление  в  кабине  слишком  велико.  Пар
пробивается через выдыхательный клапан,  щекочет  ноздри  едким  сернистым
запахом. Глаза слезятся,  в  горле  першит,  очки  запотели...  Ничего  не
поделаешь, надо  терпеть...  Двадцать  сантиметров  выиграны,  но  они  не
принесли победы - трещина еще не закрыта. Может быть, удастся  закрыть  ее
при следующем шаге, через шесть минут. Рычаг! Зубья вперед!
   Котов исчез. Радиомикрофон  доносит  хриплые  вздохи.  Закрепив  рычаг,
Ковалев  ощупью  ищет  своего  начальника.  Находит  его  в  углу.   Котов
полулежит, прислонившись к стене,  словно  прижатый  силой  пара.  Потерял
сознание? Нет, увидев машиниста,  он  показывает  рукой  вперед...  только
вперед!
   Слезы  заливают  глаза,  от  кашля  нельзя  вздохнуть.  Ковалев   щедро
выпускает кислород.  Что  получится  в  скафандре  из  смеси  кислорода  и
горячего сернистого газа? Некогда думать об  этом.  Снаружи  треск...  Что
такое, гнутся зубья? Значит, они уже прикрывают трещины. Тогда надо подать
их назад, чуть-чуть, иначе будет хуже. Продвигаться не на двадцать,  а  на
десять сантиметров. Так дольше, но надежнее. Надо терпеть и не торопиться.
   Только бы не потерять сознание, во-время включать  и  выключать!  Нужно
вытерпеть еще  шесть  минут,  или  двенадцать,  или  восемнадцать,  или...
Сколько прошло? Одна минута! Держись, Ковалев, глотай кислород!  Кислорода
хватит! Во рту кисло, в голове шумит. Какой-то настойчивый голос с  трудом
доходит до сознания. По радио спрашивают:
   - Котов! Котов! Слышите ли вы меня? Что у вас случилось?
   Ковалев кричит что есть силы:
   - Котову худо! Присылайте за ним носилки! У нас прорвался горячий  пар.
Сдерживаю натиск. Сдержу...
   Трещину удалось закрыть через полчаса.


   Дежурный врач грустным  тоном  сказал,  что  состояние  Котова  внушает
опасение. Тяжелые ожоги на левом боку и спине.  Для  пожилого  человека  с
утомленным сердцем это  серьезно.  Оказалось,  что  у  Котова  был  пробит
скафандр  осколком  кварцевого  стекла  или  болтом,  вылетевшим  из  рамы
иллюминатора. Хорошо еще, что конструктор прижался к стенке, - он  мог  бы
свариться заживо.
   Ковалев вошел в палату на цыпочках, приготовился к самому худшему,  но,
увидев больного, невольно улыбнулся. Котов мог лежать  только  на  животе,
однако  неподвижность  его  не  устраивала.  Каждую  минуту   он   пытался
перевернуться, охал от боли,  морщился,  приподнимался  на  локтях,  снова
падал, вертел головой, двигал ногами. Завидев Ковалева,  он  закричал,  не
здороваясь:
   - Хорошо, что ты пришел, Степан! Я уже послал тебе два  письма!  Сейчас
нужно нажимать, работать вовсю!
   - Погоди! Как ты себя чувствуешь?
   - Неважно. Впрочем,  это  не  имеет  значения.  Тебе  придется  налечь,
Степан. Всякие маловеры будут теперь хулить комбайн, но мы им докажем, что
нашей машине: не страшны такие передряги.  День  даю  тебе  на  ремонт,  а
послезавтра мы должны выдать сто пятьдесят  процентов  плана.  Обязательно
поставь тяжелый тормоз. Я говорил Кашину, он даст наряд  в  мастерскую.  И
еще: окошко надо укрепить, я уже обдумал как, только нарисовать  не  могу.
Зайди в контору, скажи, чтобы сюда  прислали  чертежницу,  а  то  меня  не
выпускают. Эти бюрократы-врачи не понимают, что такое план. Им попадись  в
лапы...
   Котов был полон энергии и надавал Ковалеву десяток поручений,  записок,
советов.
   - Иди скорее, Степан, принимайся  за  дело.  Тебе  теперь  работать  за
двоих.
   В коридоре у окна стоял инженер Кашин. Ковалев поклонился издали  -  он
не любил навязываться в знакомые начальству, - но Кашин подозвал его.
   - Как состояние? - спросил он, бровью показывая на палату.
   - Лучше, чем говорят доктора.
   - К сожалению, доктора правы. Человек держится на нервах. Боюсь, что он
уже не вернется под землю.
   "Вот еще один летчик потерпел крушение", - подумал про себя Ковалев.
   Кашин между тем взял его под руку и отвел в сторонку.
   - Ко мне поступило ваше заявление, - сказал он, вынимая бумажник.  -  Я
не буду держать вас насильно, здоровьем надо  дорожить.  Видимо,  мы  дали
маху  с  лавопроводом.  Следовало  добиваться  полной  автоматизации,   не
отправлять людей в эту огненную печь. Но что  поделаешь,  работа  сложная,
конструкторы требовали два года на проект и  еще  два  -  на  испытание  и
освоение. А тут пришел  этот  фанатик  Котов  со  своим  комбайном,  и  мы
поверили ему. В общем, сейчас отступать поздно, надо  пробиваться  вперед.
Но вот беда, товарищ Ковалев: Котов слег, вы уходите... Кто будет работать
на комбайне? Может быть, вы потерпите месяц, полтора, пока  мы  подготовим
машинистов на три смены? Я напишу на вашем заявлении: "Уволить  с  первого
октября". Не возражаете?
   А Ковалев совсем забыл о своем заявлении. Голова  у  него  была  занята
катастрофой, болезнью изобретателя,  его  поручениями,  новым  тормозом  и
укреплением окошка... Он взял листок из рук  Кашина  и  спокойно  разорвал
его.
   - Сделаем, - сказал он. - Для Ковалева не бывает нелетных погод.
   Не бывает нелетных погод... Эти слова  он  говорил,  когда  требовалось
доставить Виктора на вершину Горелой сопки. С этими же словами  сейчас  он
пробивается к сердцу вулкана.
   Пусть он сидит в железной кабине, изнывая от жары. Над  его  головой  -
миллионы тонн камня. Если они сдвинутся, от человека не останется  мокрого
места. Вулкан коварен и беспокоен, он встречает пришельца духотой,  зноем,
горячим паром, он может  напасть  каждую  минуту.  Но  летчик  Ковалев  не
подведет, не сбежит, никому не уступит своего почетного,  самого  опасного
на стройке поста.  "Надо  пробиться  вперед",  -  сказал  Кашин.  Сделаем,
товарищ начальник!
   "Если надо пробиться вперед, не бывает нелетных  погод".  Получилось  в
рифму, как в песне. Можно напевать эти слова, сидя  за  рычагами...  Пусть
песня нескладная и не подходит для подземного  машиниста,  но  это  первая
песня, которую Ковалев напевает с тех пор, как он оставил небо.





   В таком городе, как Москва, два человека могут прожить всю жизнь  и  не
встретиться ни разу.
   Территория Вулканстроя была гораздо обширнее  Москвы.  Недаром  Ковалев
несколько месяцев не мог найти Тасю. Она была тут  же,  на  строительстве,
только за двести километров от городка, в разведочной партии.
   Тартаков, отправляясь на Камчатку, думал, что встретит Елену  в  первый
же день. Но Елена не попадалась на улицах городка. В  списках  сотрудников
Вулканстроя не оказалось ни Тартаковой, ни Кравченко. Только случайно  два
месяца спустя Тартаков узнал, что Елена  работает  на  уединенном  острове
Котиковом. Она жила тоже в Камчатской области, но  ехать  к  ней  было  не
ближе, чем из Москвы в Горький, и гораздо труднее.
   Инженеры Вулканстроя знали свой участок, в лучшем  случае  -  соседние.
Чтобы объехать всю стройку, нужно было потратить неделю.  Пожалуй,  только
Кашин имел возможность осматривать ее  каждый  день,  даже  не  выходя  из
своего кабинета.
   Он делал это с помощью  нового  аппарата  -  видеофона.  Эти  телефоны,
передающие изображение, были в то время новинкой, как радио в 20-х  годах.
В довольно громоздких аппаратах рядом помещались  иконоскоп  -  передатчик
изображения и кинескоп - приемник изображения. В городах видеофоны еще  не
могли вытеснить  телефонную  сеть.  В  сущности,  при  обычных  телефонных
разговорах нет необходимости видеть собеседника. Но на крупных заводах и в
особенности на больших, разбросанных стройках видеофоны пришлись к  месту.
И Кашин с удовольствием поставил такой аппарат рядом с письменным  столом.
Теперь, не тратя времени на разъезды, он мог  видеть,  что  происходит  на
самых отдаленных площадках.
   Это было так легко! Протянул руку, вставил вилку в штепсель - и видишь"
пенистые гребни волн, простор океана, портовые краны, похожие на журавлей,
вместительные грузовые суда, тяжело осевшие в воду.
   Поворот ручки - и на экране появляется вереница машин, идущих по шоссе.
Еще  поворот  -  железнодорожная  станция,  забитая  составами,   толкутся
маневровые паровозы, переговариваясь крикливым тенорком... Еще  поворот  -
подмостки  длинных  пакгаузов,  мешки,  прикрытые  брезентом,   деревянные
строения, запорошенные белой известковой  или  серой  цементной  пылью,  -
центральный склад стройки... Новый  поворот  -  и  перед  глазами  широкая
улица, ряды двух- и восьмиквартирных сборных домиков  с  крутыми  крышами,
прямоугольные узоры фундаментов, над ними - краны.  Там,  где  возвышается
один из кранов,  строится  клуб,  другой  обозначает  больницу,  третий  -
будущий горсовет будущего Вулканограда.
   После жилого  городка  Кашин  осматривает  мастерские  -  механические,
авторемонтные, арматурные, столярные.  Визжат  дисковые  пилы,  распиливая
дрожащие  доски.  Грохочут  бетономешалки,  мотая   угловатыми   головами,
сплевывают в кузовы самосвалов серый  студень  бетона.  Затем  на  очереди
базальтолитейный комбинат. Сейчас это голое изрытое поле с кучами рыжей  и
черной глины. Но Кашин хорошо знает, как преобразится  этот  пустырь.  Вот
отсюда придет лава, здесь будут формы для базальтового литья,  отсюда  пар
пойдет на турбины, а горячая вода - в оранжереи, на южный склон горы,  где
уже торчат железные ребра будущих строений.
   Кашин распорядился, чтобы видеофоны стояли не в кабинетах  начальников,
а на строительных площадках.
   - Ведь я не врач, - сказал  он.  -  Мне  не  важно,  как  выглядят  мои
инженеры. Как выглядит площадка - вот что меня интересует.
   Кашин осматривал всю стройку, а прорабы видели только его лицо, высокий
лоб, сливающийся с  лысиной,  заметные  мешки  под  усталыми  глазами,  и,
дожидаясь своей очереди, слушали ровный, никогда не повышающийся голос:
   - Отодвиньтесь, товарищ Власов, вас я уже видел, хочу посмотреть склад.
Теперь разглядел - порядок. А что это за кучи  справа?  Нет,  вы  не  туда
смотрите: от меня справа, от вас слева. Экран искажает? Хорошо, я  буду  у
вас завтра с утра  и  посмотрю,  кто  искажает:  экран  или  вы...  Я  вас
спрашиваю, сколько уложили бетона  в  фундамент.  Не  сколько  уложите,  а
сколько уложили... Я вижу, вам придется сдавать дела. Чхубиани справится с
двумя участками. Что? Хотите кончить опору? Нет, так не выйдет, чтобы  вам
досталось  легкое,  а  тяжелое  другому.  Сдавайте  дела  немедленно,   по
состоянию на сей час. Дать отсрочку? Да нет,  зачем  нам  обманывать  друг
друга? Вы же слабый инженер, поучитесь работать у Чхубиани...  Завтра  вам
дадут два вагона стекла, товарищ Лапшин. Приступайте  к  изготовлению  рам
для парников. Как вы разместили новых рабочих? Нет, временных бараков я не
разрешаю, это самые долговременные  сооружения  на  свете.  Сейчас  тепло,
пусть рабочие неделю пробудут в палатках,  но  через  неделю  должно  быть
готово настоящее жилье. В следующую среду  я  проверю.  Вы  же  знаете,  я
никогда не забываю проверить.
   Неподалеку от оранжереи -  вход  в  лавопровод.  На  экране  -  длинная
галерея, облицованная вогнутыми плитами. Галерея слепая, она  упирается  в
стенку.  Но  это  не  забой,  в  стене  видна  стальная  дверца.  Вот  она
открывается, изнутри выходит человек в комбинезоне,  с  гаечным  ключом  в
руках.
   - Здравствуй, Ковалев! Как там погода, летная? - спрашивает Кашин.
   И бывший летчик, подтянувшись, рапортует:
   -  Температура  грунта  плюс  триста   пятьдесят.   Прошли   за   смену
девятнадцать метров.
   - А вот я посмотрю сейчас, близко ли вам до конца.
   Ковалев своей цели не видит, но Кашин может взглянуть на нее.
   Видеофон  мгновенно  переносит  начальника  строительства   в   палатку
геологов-разведчиков. Черноволосая девушка сидит  у  аппарата.  Это  Тася.
Аппарат обыкновенный подземно-рентгеновский. На его  экране,  как  обычно,
серые полосы различных оттенков - пласты горных пород. Среди них  -  косой
след, словно ход дождевого червя.  Кашин  с  удовлетворением  глядит,  как
ползет к нижней кромке темное пятнышко - электрический бур.
   Еще поворот - и Кашин взлетает на вершину горы. Внизу - лето, а наверху
- нетающие льды. Сейчас там пасмурно, вершина в облаках, идет густой снег,
вместо вышек видны смутные тени. Перед  Кашиным  возникает  лицо  бурового
мастера. Из-под меховой шапки,  усыпанной  снегам,  торчит  задорный  чуб,
блестят щеки, мокрые от снега, блестят глаза, блестят ровные зубы.  Так  и
хочется сказать: "Экий бравый парень! Что за молодец!"
   - Как дела, Мовчан? - спрашивает Кашин, невольно улыбаясь.
   - Лучше всех, товарищ начальник! Правда, старик-вулкан ворчал  ночью  и
на крышу камни кидал. Но нас  не  запугаешь.  Мы,  Мовчаны,  лихой  народ,
запорожских казаков потомки. Дед мой самых горячих коней объезжал.  Другие
подойти боятся, а деду чем злее  конь,  тем  приятнее.  Но  старому  и  не
снилось, что внук его сядет на вулкан верхом и будет шпорой его горячить.
   - Ну, ну, распетушился! Видел я твою шпору. Отстает. Сколько  процентов
сегодня?
   - Сто семнадцать, товарищ начальник.
   - А у Ковалева сто девятнадцать.
   - Не может быть! Тогда завтра  у  нас  сто  двадцать  будет,  даже  сто
двадцать пять. Это я, Мовчан, говорю.
   - Что же, так и запишем.
   - Запишите, товарищ начальник.
   - Запишем и проверим... Дал слово - держись!..


   При горной болезни ощущаются головная боль,  головокружение,  слабость,
сонливость, одышка и тошнота. Все эти неприятности зависят  от  недостатка
кислорода и подстерегают человека выше трех-четырех километров над уровнем
моря.
   Бригада Мовчана работала на высоте  четырех  тысяч  четырехсот  метров.
Когда она прибыла наверх, по календарю стоял июль, но вокруг лежали снега,
и ртуть в термометре держалась ниже нуля.  Вода  в  кастрюлях  кипела  при
восьмидесяти градусах, и повар жаловался, что приходится варить пищу вдвое
дольше, чем полагается, и все-таки она полусырая.
   Конечно,  можно  было  бы  создать  для  повара  нормальные  условия  -
построить герметическую кухню и поддерживать  в  ней  привычное  давление,
температуру и влажность. Можно было создать нормальные условия и  в  домах
бурильщиков. Но ведь  должен  был  кто-то,  работая  снаружи  за  стенами,
собирать из бетонных блоков  дома,  электростанции,  устанавливать  мачты,
монтировать паропроводы, турбины, решетки, генераторы. Должен  был  кто-то
доставлять и блоки, и мачты, и лопасти турбин по  снежным  склонам,  вести
тракторы-тягачи   с   прицепами,   нагружать,    перемещать,    сваривать,
укладывать...
   Герметические домики были запроектированы,  но  оказалось,  что  резкие
переходы  от  привычного  давления  к  пониженному  и  наоборот  действуют
неприятно.  Предлагалось  также  проводить  рабочий  день  в  высокогорном
воздухе, а вечер и ночь - в нормальных условиях. Но,  допустим,  нужно  во
время работы зайти в контору. И как  быть  инженеру,  который  выходит  из
конторы десять раз в день? Вечером сидеть взаперти? А  если  тебе  хочется
навестить друга в  соседнем  домике,  если  нужно  провести  комсомольское
собрание, собрать кружок, организовать  турнир?  В  конце  концов,  жители
высотного городка распахнули настежь герметические окна и двери... дня три
помучились и привыкли...
   Все-таки легким не хватало воздуха. На всякий случай тяжелые баллоны  с
кислородом стояли на всех строительных площадках  и  в  каждой  комнате  у
изголовья кровати. В перерыв вместо  перекурки  рабочие  шли  к  баллонам,
заряжали подушки и с удовольствием вдыхали бодрящий газ.
   - Вдохнем по маленькой, - балагурил Мовчан.
   Иные неумеренные потребители кислорода прикладывались к подушке  каждые
пять минут. Дышали до легкого опьянения. Таких  дразнили  "кислородичами".
Их пробирали на производственных совещаниях, высмеивали  в  стенгазетах  и
после двух предупреждений "спускали с горы", то-есть переводили на  работу
в долину. Это считалось величайшим позором. "Спущенные с горы" по  неделям
ходили в контору, давая торжественные обещания  исправиться  и  никогда  в
жизни не прикасаться к подушке, лишь бы их вернули на "Примус".
   Это Мовчан окрестил Примусом высотный городок. В километре  от  буровых
находился кратер, и в первый же выходной бригада отправилась на  экскурсию
к жерлам. Правда, спуститься в кратер в этот  день  не  удалось...  Вулкан
беспокоился, дымил, как паровоз на подъеме,  и  с  грохотом  извергал  рои
каменных бомб. Земля под ногами дрожала  и  гудела.  Рабочие  с  уважением
прислушивались к отзвукам  подземной  бури,  и  Мовчан  сказал,  прикрывая
шуткой опасливую неуверенность:
   - А я и не знал, что мы ночуем на примусе.
   С той поры и пошло: "Примус" и "Примус".  "Опять  разжигают  Примус"  -
шутили рабочие, когда их домики вздрагивали от подземного удара. "Живем на
Примусе" - с гордостью говорили высотники обыкновенным людям, работающим в
долине. Диспетчер кричал по телефону: "Эй, Примус, как с монтажом?  Почему
не даете сводку?" И никто не улыбнулся, когда  Кашин  сказал  на  летучке:
"Примус опять подводит. Надо накачать его как следует".
   Жители Примуса поднимались  раньше  всех  на  стройке,  потому  что  на
макушку  вулкана  солнце  приходило  на  полчаса  раньше.   Пока   рабочие
умывались, делали зарядку и завтракали в  столовой,  розовый  свет  озарял
ледники на соседних вершинах,  спускался  по  бугристым  склонам,  и  тьма
стекала вниз, в долину. Постепенно становились видны светло-желтая паутина
дорог, рабочие поселки, сверкающие крышами из свежего теса, прямоугольники
взрыхленной земли на строительных площадках, молочные извивы реки и далеко
на горизонте серо-голубой простор Моря с дымками пароходов.
   Мовчан работал в диспетчерской. Он нажимал цветные кнопки, и, повинуясь
его указаниям, послушные механизмы поднимали  тяжелые  трубы,  ставили  их
одну на другую, увеличивали и уменьшали нагрузку,  прибавляли  и  убавляли
скорость. Сидя за пультом на вершине вулкана, выше всех на стройке, Мовчан
чувствовал себя значительным лицом. Это для него дымят пароходы, доставляя
из-за моря механизмы и нефть.  Для  него  стараются  тракторы,  волоча  по
склонам обсадные трубы. Инженер Кашин сел за письменный стол,  чтобы  ему,
Мовчану,  отдать  приказ.  Хлопочут  секретарши,   машинистки,   радистки,
диспетчеры, чтобы этот приказ дошел до сведения Мовчана. Кто добудет  пар?
Он, Мовчан. А без пара не будет электростанции.  Поистине  важное  задание
получил потомок запорожских казаков.
   Только одного соперника признавал Мовчан на стройке... и  каждый  день,
как только заканчивалась смена, он брался за телефонную трубку:
   - Станция, алле! Дайте мне Степу. Это ты, Степан?  Как  дела  у  вас  в
Пекле? Сто двадцать два процента? Ах ты чертяка! А ты не брешешь, часом? А
у нас сто двадцать семь. Да-да! Думал меня обогнать? Мало  каши  ел!  Тебе
еще учиться и учиться!


   Мовчан побывал в лавопроводе вскоре после прорыва газов. Под землей шла
обычная работа. В сыром и жарком пару тускло мерцали электрические  лампы,
суетились рабочие в мокрых костюмах, что-то грохотало, клокотало,  шипело,
журчало... Мовчан провел там полчаса,  а  после  этого  отвел  Ковалева  в
сторонку и сказал ему с возмущением:
   - Слушай, Степан, зачем  ты  терпишь?  Подавай  заявление  "по  причине
плохого здоровья" и прочее. Я сам пойду к Михаилу  Прокофьевичу.  Я  своих
учеников в беде не оставляю. Доброму  человеку  не  место  в  этом  пекле.
Переведем тебя на Примус. У нас там воздух чистый...
   Ковалев вежливо отказался. "Не всем же на вольном воздухе,  кому-нибудь
надо и в пекле", - сказал он. А через два дня жители Примуса  получили  от
него письменный вызов на соревнование.
   Мовчан был задет.
   - Ах ты дерзкий мальчишка! - воскликнул он. - Что задумал?  Тягаться  с
Мовчаном? Я бакинских мастеров ученик, а ты кто? Машинист без году неделя!
   К концу первой  недели  Примус  дал  сто  тринадцать  процентов  плана,
лавопровод - сто один процент. Мовчан ходил гордый  и  повторял  несколько
раз на дню:
   - Конечно! Куда Степану! Что такое Степан? Доходяга, зубрила!
   Однако  в  душе  Мовчан  все-таки  был  встревожен  и   следующие   дни
внимательно следил за своими "хлопцами", напоминая им то и дело:
   - Смотрите у меня, орлы,  не  опозорьте  Примус!  Степан,  он  тоже  не
дремлет.
   Степан действительно не  дремал.  Он  явился  в  больницу  к  Котову  с
предложением:
   - А что, если нам поставить коробку скоростей? Тогда на  легком  грунте
скорость можно прибавить, на тяжелом снизить. Давайте попробуем. Не выйдет
- переделаем по-старому.
   С коробкой скоростей  "вышло".  И,  на  удивление  Примусу,  Ковалев  в
следующую неделю дал сто двадцать шесть процентов.  Правда,  и  Мовчан  не
ударил в грязь лицом - показал сто двадцать девять.
   В штабе строительства на стене  появился  график,  отображающий  борьбу
Примуса и Пекла. Бригада Мовчана была изображена синей  линией,  под  цвет
неба, бригада Ковалева -  красной,  как  остывающая  лава.  Каждый  вечер,
получив  суточную  сводку,  секретарша  начальника  приставляла  к   стене
табуретку   и   красно-синим   карандашом    удлиняла    ломаные    линии,
символизирующие борьбу, поиски, открытия и споры двух бригад.
   В первые дни синяя линия уверенно шла поверху. В это время ковалевцы  с
трудом осваивали новый метод, а мовчановцы работали точно по  графику.  Но
потом красная линия стала подниматься все круче и круче, почти  сравнялась
с синей. Синяя метнулась вверх - обеспокоенный  Мовчан  увеличил  скорость
бурения. Но этот скачок не был  продуман  и  подготовлен.  Дело  кончилось
аварией, пришлось вытаскивать бур на поверхность, чинить, спускать заново.
Это неудачное приключение отразилось на графике плоской  площадкой  -  так
изображался простой. Красная линия прикоснулась к синей, но все  же  опять
отстала. Ковалевцев замучила температура. Целую неделю  Мовчан  ликовал  и
каждый вечер повторял по телефону одну и ту  же  шутку  насчет  крыловской
лягушки, которая пыталась сравняться с волом и лопнула. Но однажды  Мовчан
услышал, что у Ковалева рекорд  -  двадцать  четыре  метра  в  смену,  сто
пятьдесят процентов плана. Он не поверил  своим  ушам.  А  Ковалев  сделал
очень простую вещь: он вдвое удлинил зубья и продвигался вперед теперь  не
по двадцать, а по сорок сантиметров.
   С той поры красная линия уверенно пошла вверх, поравнялась  с  синей  и
обогнала ее. Мовчан  места  себе  не  находил,  пробовал  новые  методы  и
отвергал их. Синюю линию лихорадило, она  давала  скачки  и  срывалась,  а
красная  устремлялась  все  выше  и  выше,  догнать  Ковалева   было   уже
невозможно. Мовчан после своей смены не  уходил  из  диспетчерской,  давал
указания, поправлял ошибки. Сам он бурил прекрасно  и  в  удачные  дни  не
отставал от Ковалева, но сменщики его были слабее  и  не  работали  лучше,
когда Мовчан стоял у них над душой, кричал, высмеивал, вырывал  рычаги  из
рук. В сущности, он был неважным учителем, больше полагался на способности
и чутье, а если ученикам не хватало чутья, помочь не умел.
   Только  через  две  недели,  перестроив  бурение  по  советам   Кашина,
мовчановцы  начали  догонять  Пекло...  Но  тут  вмешались  непредвиденные
силы... И Мовчану, и Ковалеву, и многим другим  пришлось  остановить  свои
машины. Вулканстрой прекратил работу.


   "По  сведениям  Центральной  службы  подземной  погоды  обстановка  под
территорией Советского Союза устойчивая. В Армении возможны  толчки  силою
до 3 баллов. Подземные напряжения возрастают в северо-западном углу Тихого
океана. В следующем месяце ожидается землетрясение  в  районе  Камчатки  и
прилегающих островов. Сила и сроки его уточняются.
   Зам. нач. Службы подземной погоды А.Грибов".

   Это сообщение было напечатано на четвертой  странице  всех  центральных
газет. Конечно, его прочли старики-пенсионеры, прочли и покачали  головой:
"Ай да ученые, до чего додумались  -  о  землетрясениях  сообщают,  как  о
каком-нибудь  собрании!  Назначено,  дескать,  на  завтра".  И  школьники,
активные члены  географических  кружков,  вырезали  это  сообщение,  чтобы
наклеить его в очередной бюллетень  рядом  с  заметкой  о  дереве  баньян,
занимающем площадь  в  полгектара.  Но  люди  среднего  возраста,  занятые
службой, не обратили внимания на заметку. Гораздо больше  их  интересовала
наземная погода - от нее зависела своевременная уборка хлебов и воскресная
поездка за город.
   Однако был в Москве человек, которого взволновало  короткое  сообщение.
Это был делегат партийной конференции Иван Гаврилович Яковлев.  "Вот  как,
землетрясение! - подумал он. - А когда я уезжал из Петропавловска,  ничего
не было известно. Какой это А.Грибов? Наверно, наш, камчатский. Надо будет
съездить к нему, разузнать подробнее. Вечернее заседание в  шесть  вечера.
Пожалуй, я успею..."


   Предсказание землетрясений! Самое слово "предсказание" кажется каким-то
таинственным.  Подумать  только,  что  в  трезвой,  деловой  Москве  среди
слесарей, шоферов, бухгалтеров, ткачих, артистов, физиков, инженеров  есть
еще и предсказатели! Эти загадочные люди, как и все другие, едут  в  метро
на работу, чтобы от девяти до пяти, с  перерывом  на  обед,  предсказывать
будущие бедствия.
   Узнав адрес в киоске справочного бюро, Яковлев без  труда  разыскал  на
улице Павлика Морозова  трехэтажное  здание  со  стеклянными  стенами.  Он
показал вахтеру свой делегатский билет и спросил, как найти Грибова.
   - На второй этаж, пожалуйста, на антресоли, - сказал вахтер.  -  Только
сейчас обеденный перерыв.
   На втором этаже Яковлев попал в широкий коридор, где на  дверях  висели
будничные таблички: "Бухгалтерия", "Отдел кадров", "АХО". В конце коридора
был буфет, оттуда разносился запах пирожков и  солянки.  На  стене  висели
приказы, отпечатанные на  папиросной  бумаге,  и  объявления.  Пришли  три
девушки, прикрепили  кнопками  ярко  раскрашенную  стенгазету  "За  точные
предсказания!" и вслух начали читать последний отдел "Кому что снится".
   Алешину - что он предсказал небывалое землетрясение в районе Зоопарка.
   Балабановой - что она чемпион по всем видам спорта.
   Грибову - что  у  дальневосточной  группы  документация  лучше,  чем  у
балтийцев.
   - Досталось Грибову, - заметил Яковлев.
   И одна из девушек возразила с обидой:
   - Нашли кого ставить нам в пример -  балтийцев!  У  них  все  спокойно.
Сделали документацию, положили в архив, проверяй раз в полгода.  А  у  нас
каждый месяц подвижки и все прежние цифры насмарку.
   Звонок оповестил о конце перерыва. Захлопали двери, и коридор  опустел.
Яковлев увидел узкую лестницу, поднялся  по  ней  и  вышел  на  антресоли.
Узенький балкончик окружал громадный светлый  зал,  где  стояло  множество
столов.
   Вся комната была наполнена деловым  шумом.  Шуршали  листы,  стрекотали
аппараты, раздавались выкрики: "Кому Камчатку? Кому  Закавказье?",  "Сюда,
сюда!", "Девочки, кто взял мои карандаши?", "Товарищ начальник, можно  вас
на минутку?"
   Яковлев  любил  разбираться  в  незнакомых  делах.  Он  задержался   на
антресолях, с интересом наблюдая деловую суету.
   Работа начиналась, очевидно, там, где стрекотали телеграфные  аппараты.
Невидимые руки выдавали из окошечка клубки телеграфных лент,  напоминающих
праздничный серпантин. Лента  попадала  на  конвейер.  Машина  резала  ее,
наклеивала на аккуратные бланки. Бланки  проваливались  в  другую  машину,
похожую  на  шкаф  с  белыми  дверцами.  А  из  нее   выскакивали   стопки
продырявленных карточек. Сотрудники сортировали их и передавали по рядам.
   -  Иван  Гаврилович,  ты  ли  это?  Здравствуй,  здравствуй!  -  Грибов
сдержанно улыбнулся и дважды пожал  руку  гостю.  В  этом  выразилась  его
особенная радость.
   - Вот, гляжу на вашу работу. Настоящий цех, - сказал Яковлев.
   - Да, это самый большой отдел - отдел обработки.
   - А там в углу телеграф?
   - Даже радиостанция. На нас работают больше трехсот  глубинометрических
станций во всех концах нашей страны и в странах народной демократии.  Ведь
землетрясения не считаются с государственными границами. Центр может  быть
в Румынии, а отзовется на Украине. Эти станции присылают  нам  шифрованные
сообщения. Номер станции, местоположение,  место  съемки,  глубина  -  все
обозначено цифрами. А вот расшифровочная машина, наша гордость.  Она  сама
читает и наносит данные на карточки.
   - А зачем дырочки?
   - Для машины дырки удобнее цифр. Мы складываем  карточки  по  станциям,
так  они  хранятся  в  архиве.  Допустим,  нужно  выбрать  самые  глубокие
землетрясения по всем станциям.  На  это  есть  специальная  сортировочная
машина. Она просматривает сто тысяч карточек в час и по дырочкам  отбирает
нужные. Как видишь, и девушки наши привыкли к карточкам - смотрят на  свет
и переносят все данные на печатные бланки. Самое важное - цифры подземного
давления. Их расставляют на картах каждую на свое место и  потом  проводят
линии равного давления - изобары, наподобие топографических  горизонталей.
И тут уже для опытного глаза сразу видна  обстановка.  Если  изобары  идут
плавно и параллельно земной поверхности, значит, все  в  порядке.  А  если
изобары искривляются и  сгущаются  -  это  уже  опасное  место,  по-нашему
"очаг". Сейчас его берут на заметку, дают ему  номер  и  на  карте  красят
цветным карандашом. Чертежницы так и говорят у нас: "появился  цвет".  Это
значит - опасность налицо. Когда появляется цвет, мы уже настороже. Сейчас
же на все станции, близкие к очагу, идет приказ: сообщать сведения  каждые
сутки.
   - Понятно, - сказал Яковлев. - Где закрашено, там будет землетрясение.
   - Не совсем так, - поправил Грибов. - Не все очаги  опасны,  попадаются
ленивые, неподвижные, где обстановка не меняется  веками.  А  бывает  очаг
живой, где идет процесс,  давление  все  возрастает.  Тут  уже  начинается
сопротивление материалов. Ведь  земная  кора  -  это  камни.  При  большом
давлении камни не выдерживают, дробятся: Мы сейчас же высчитываем,  каково
разрушающее давление, и смотрим,  близко  ли  оно.  Чем  ближе,  тем  ярче
красится очаг: сначала желтым цветом,  затем  зеленым,  синим,  черным  и,
наконец, красным. Когда появилось красное, пора  давать  тревогу.  Значит,
камни на пределе прочности и вот-вот разрушатся. А когда  они  разрушатся,
равновесие   будет   потеряно.   Массивный   кусок   земной   коры,    или
по-геологически "плита", съедет вниз. Бывает и  наоборот  -  плиту  выпрет
наверх. Тут и  происходит  землетрясение.  Самое  трудное  -  это  угадать
момент. Каждый очаг живет по-своему. Иной раз на карте все сплошь красное,
а потом напряжение перераспределилось, и, глядишь, красное чернеет, черное
синеет и все рассосалось, как бы выздоровела земля. Или так  еще:  садится
плита, напряжение в одном углу все нарастает,  а  срывается  другой  угол,
противоположный. Тут стандарта никакого нет.
   - Я вижу  красное  и  черное,  -  сказал  Яковлев,  указывая  вниз,  на
ближайший стол, за которым работал  старичок  небольшого  роста,  с  седым
ежиком и острой бородкой.
   - Это как раз мой помощник, руководитель  дальневосточной  группы.  Что
получается у вас, товарищ Карпович?
   Держа развернутую карту в обеих руках, старик поднялся на антресоли.
   - Вот посмотрите, Александр Григорьевич, все  идет,  как  вы  говорили.
Массив садится, жмет на юго-западный  угол.  По-видимому,  здесь  и  будет
самый центр землетрясения, южнее острова Таналашка.
   - Съемку надо делать  четыре  раза  в  сутки.  Заготовьте  приказ  всем
камчатским станциям.
   - Приказ я заготовил.  Да  все  не  то,  Александр  Григорьевич,  сбоку
снимаем. Вот если бы на Таналашке сидел глубинометрист...
   - Вы же сами знаете, это остров чужой.
   -  А  не  попробовать  ли   по   дипломатическим   каналам,   Александр
Григорьевич?  Дело-то  серьезное.  Напишем:  так  и  так,  дескать,  общая
угроза... Неужели не пустят двух человек, только двух - глубинометриста  и
радиста?
   - Да ведь пробовали мы, товарищ Карпович.  Опять  начнется  волокита  с
визами, стоит ли допускать, куда допускать, кого допускать. Нет уж,  будем
надеяться только на плавучие базы. Есть у нас суда "Аян" и "Алдан".  Пусть
выходят в море, разработайте для них  программу.  А  карту  несите  в  зал
заседаний. Через полчаса обсуждение. Будем уточнять дату.


   Яковлев  остался  на  обсуждение.  Ему  захотелось  знать,  что   будут
возражать Грибову другие специалисты.
   Основной доклад делал Грибов. Начал он с общих  вопросов,  может  быть,
потому, что в зале сидели не только работники института, но  и  Яковлев  и
другие посетители.
   - Мы собрались, - сказал Грибов,  -  для  того,  чтобы  уточнить  сроки
предстоящего землетрясения в северо-западном углу Тихого  океана.  Окраины
этого океана - постоянный очаг беспокойства,  или,  как  говорят  в  нашем
учреждении, "вековое цветное пятно". Здесь проходит  граница  между  двумя
разнородными  массивами  земной  коры  -  океанским  дном  и  материковыми
глыбами. Граница эта наклонная, материки наползают на дно,  подминают  его
под себя, или же дно ползет под материк, приподнимает  его.  Движения  эти
прерывисты, проходят  в  постоянной  борьбе  давления  и  прочности.  Пока
давление слабее прочности, земная кора неподвижна. Но как только давление,
нарастая,  превосходит  предел  прочности,  происходят  поломка,  сдвиг  и
встряска, которую мы именуем землетрясением. Под беспокойным Тихим океаном
обстановка меняется все время. Сейчас мы знаем около  тридцати  красных  и
черных пятен - все это возможные землетрясения ближайших лет.
   На этот раз речь идет о северо-западной островной дуге. Давление  здесь
направлено на юг, дуга ползет в океан, напирая на плиты океанского дна.  И
дуга и плиты - это каменные  массивы.  Камень  ползет  на  камень,  камень
крошит камень. Естественно, каменные поверхности шероховатые,  природа  не
полировала их. На каменных массивах выступы;  где  выступы,  там  давление
сильнее всего, именно там и происходят разрушения. Мы  насчитываем  сейчас
четырнадцать основных выступов на островной дуге. Разрушения будут  или  в
них,  или  против  них.  Итак,  имеется  четырнадцать  возможных   центров
землетрясения.  По  нашим  измерениям  наибольшую  опасность  представляет
выступ номер шесть - Таналашкинский, где напряжения ближе всего подошли  к
пределу прочности. Очаг находится  на  глубине  ста  двадцати  километров.
Наблюдения за последний месяц показывают...
   Грибов начал называть цифры, водя указкой по таблицам, и Яковлев уже не
мог следить за каждым словом: для этого надо было знать методы расчета. Но
общий ход рассуждений казался ему убедительным. Найдено слабое место,  оно
будет разрушено в  первую  очередь,  напряжение  возрастает  по  такому-то
закону, предел прочности такой-то, пройден будет такого-то числа.
   "Однако посмотрим, что скажут другие", - подумал Яковлев.
   И другие нашли что сказать. Математика  сделала  свое  дело,  на  сцену
вышел теперь человек - предсказатель, мастер, который должен был  взвесить
голые цифры и сделать вывод. А вывод  давался  нелегко,  несмотря  на  все
совершенство аппаратов.
   Задача казалась очень четкой. Найдено слабое место, узнай, когда  будут
разрушения.  Но  посыпались  вопросы,   и   четкое   стало   расплывчатым,
гадательным.  Вокруг  цифр   возник   спор,   как   вокруг   какого-нибудь
стихотворения: хорошо или плохо, достоверно или  не  очень,  правдоподобно
или надуманно. Стройный расчет Грибова был погребен в горе  предположений,
от него ничего не осталось.
   Но  Грибов  снова  встал  и  начал  невозмутимо  отвечать.  Он  отводил
возражения, стряхивал их, словно сор.
   - Уважаемый товарищ спрашивает, не может ли быть  центр  катастрофы  на
выступе номер один. Нет, не может, ибо этот вариант проверен, рассчитан  и
отвергнут.  Возможность,  о  которой  говорил  товарищ   профессор,   тоже
рассчитана.
   Грибов выложил на стол папки с таблицами. Нет, он  не  услышал  сегодня
ничего нового. Все это высказывалось ранее, все выяснено. Когда  он  успел
сделать  столько  расчетов?  Это  не  он  делал,  в   учреждении   имеется
электронная счетно-решающая машина. Она одна заменяет тысячу вычислителей,
можно давать ей задания не скупясь.  Такие  же  проверки  выполняются  для
каждого землетрясения. Вот анализы, вот цифры, можете ознакомиться.
   И возражения отпали. Сомнения были исчерпаны, вопросов  не  находилось.
Только какой-то  старик,  прятавший  глаза  за  выпуклыми  очками,  ехидно
спросил:
   - Если не ошибаюсь, уважаемый  докладчик  -  один  из  авторов  проекта
Вулканстроя? Почему  он  предложил  такое  ответственное  строительство  в
сейсмически опасной зоне?
   Яковлев покачал головой. "Ишь  ты!  До  сих  пор  есть  противники",  -
подумал он.
   Вопрос был явно не по существу. Но Грибов ответил без запинки.
   - Горелая сопка, - сказал он, - находится в самом безопасном месте. Она
стоит на жестком узле,  там,  где  пересекаются  два  горных  хребта,  две
островные  дуги.  Одна  дуга  упирается  в  другую,  и  перемещения  здесь
ничтожны.  Это  очень  надежное  место.  Но  поскольку  разговор  зашел  о
Вулканстрое, я хотел бы сказать несколько  слов.  Строительство,  конечно,
придется прервать. Наша задача - как можно позже нарушить нормальную жизнь
Камчатки и как можно быстрее после землетрясения  отменить  тревогу.  Речь
идет не только о простое машин, но и о людях, их здоровье и спокойствии. И
это главное.
   "Это хорошо! - подумал Яковлев. - Грибов стал думать о людях".
   Больше никто не пожелал высказаться, и слово взял председатель:
   - Я  предлагаю,  товарищи,  одобрить  доклад  Александра  Григорьевича.
Значит,  ждем  землетрясения  через  четыре-пять  недель   южнее   острова
Таналашка. Сила восемь-девять баллов. Цифры  и  сроки  поручим  докладчику
уточнить.


   Чем ближе подходило землетрясение, тем тревожнее было на Камчатке.
   Что  может  быть  надежнее,  прочнее  земли?   И   вдруг   она   должна
приподняться, встряхнуться, качнуть дома. Люди потеряли доверие к земле, с
опаской поглядывали себе под ноги, как  будто  шли  не  по  дороге,  а  по
скользким камням.
   Землетрясение должно было произойти в  нескольких  стах  километрах  от
Камчатки. Сам полуостров не мог сильно  пострадать,  опасались  только  за
прибрежные районы. Отсюда вывозили  детей,  женщин  и  стариков.  По  всем
дорогам внутрь  страны  шли  машины,  нагруженные  чемоданами,  корзинами,
мешками.
   Прибрежные города опустели, но казались многолюднее: больше работы было
на улицах.
   Здания обводили канавами, предохраняющими  от  трещин,  углы  укрепляли
сваями, а окна и двери - стальной арматурой, как бы прятали дома в  гибкую
стальную корзину. В  ямах  с  песком  хоронили  хрупкие  и  дорогие  вещи,
приборы, аппараты.
   - Держитесь, - говорил  Яковлев  строителям.  -  Предстоит  генеральная
проверка. Это землетрясение лучше всякого ревизора. Сразу покажет качество
работы.
   Яковлев был назначен начальником  штаба  по  борьбе  с  землетрясением.
Целые дни он  проводил  в  вертолете,  проверяя,  как  подготовлен  каждый
поселок, каждый завод. Подземные толчки  угрожали  не  только  домам,  они
могли привести в движение,  "оживить",  как  говорят  геологи,  оползни  и
обвалы. Чтобы случайные путники не были засыпаны каменной лавиной,  списки
всех  неустойчивых  склонов  вывешивались  в   колхозах,   опасные   места
огораживались канатами и флажками.
   За четыре дня до срока прекратились работы на  Вулканстрое.  Буры  были
извлечены из скважин, подъемные краны положены наземь. Ковалев отвел  свой
комбайн от забоя. Весь лавопровод  пришлось  укреплять  мощными  стальными
распорками. Вулканстрой замер. По городку гуляли скучающие рабочие.  Кашин
велел инженерам и бригадирам быть наготове при штабе.
   Но срок, в сущности, все  еще  не  был  известен.  Землетрясение  могло
начаться через два дня, могло задержаться на неделю. Какая-то деятельность
все еще шла, и в штаб к Яковлеву беспрерывно звонили по телефону:
   "В порт вошли  пароходы,  приступать  ли  к  погрузке?  Когда  начнется
землетрясение?"
   "Рыболовецкая  флотилия  готова  к  выходу  в  море.   Разрешается   ли
выходить?"
   "В районном селе больной. Можно ли везти в город на операцию?"
   "Горная речка прорвала плотину. Стоит ли чинить или подождать?"
   "Когда будет землетрясение, какого числа, в котором часу?"
   "Дата уточняется", - неизменно отвечал секретарь.
   "Уточняем дату", - говорил и Яковлев, если он был в штабе.
   А после нескольких тревожных звонков он приказывал секретарю:
   "Соедините меня с Москвой, с Грибовым. Что он возится,  в  самом  деле!
Пора наконец установить точный срок".
   Грибов собирался  сам  поехать  на  Камчатку,  но  оказалось,  что  это
нецелесообразно. Предсказатели  должны  были  понять  и  предугадать,  что
произойдет на глубине ста километров под островной грядой. А разбираться в
этом можно было с одинаковым успехом и  за  сотни  километров  от  острова
Таналашка - на Камчатке, и за десять тысяч километров от него - в  Москве,
лишь бы связь работала как следует. Связь с Москвой была  налажена,  а  на
Камчатке ее пришлось бы  налаживать  заново.  В  Москве  были  читающие  и
счетно-решающие   машины,   проворные   чертежники,    опытные    техники,
специалисты-предсказатели. И Грибов остался в Москве, в генеральном штабе,
чтобы вести сражение мысленно, разгадывать  замыслы  подземного  врага  на
карте и отвечать на тревожные звонки.
   - Когда будет землетрясение? - спрашивала Камчатка.
   - Дня через четыре, может быть позже.
   - А точнее?
   - Точнее определить нельзя.
   - Может быть, землетрясения не будет вовсе?
   - Будет обязательно, - твердил Грибов терпеливо. - Если доска стоит  на
ребре, она упадет неминуемо через секунду или через час. Потерпите. Нельзя
рисковать жизнью людей или их здоровьем.
   Однажды Грибов услышал в ответ:
   -  Вот  именно,  нельзя  рисковать  здоровьем  людей!  Я  главный  врач
больницы.  По  указанию  штаба,  больных  из  хорошего   здания   пришлось
переселить в палатки. Идет дождь, в палатках холодно. Больные  нервничают,
и здоровье их ухудшается.
   - У вас и сейчас идет дождь? - спросил Грибов.
   - Нелепый вопрос! -  крикнул  раздраженный  врач.  -  Какое  это  имеет
значение? Дождь шел, теперь прекратился. Я спрашиваю вас о землетрясении!
   - Значит, дождь прекратился?
   Обиженный доктор выругался и повесил трубку.
   - Прогноз погоды мне! - сказал Грибов своей секретарше.  -  И  позовите
Карповича.
   А еще  через  несколько  минут,  записывая  цифры,  он  говорил  своему
помощнику:
   - Вы видите, дождь у них прекратился, небо прояснилось,  барометр  идет
вверх. Институт прогнозов говорит, что  к  вечеру  давление  повысится  на
двадцать миллиметров, то-есть  примерно  на  тридцать  граммов  на  каждый
квадратный сантиметр. Сколько же придется на весь массив, считая по триста
тысяч тонн на квадратный километр? Выдержит эту нагрузку наш выступ  номер
шесть? Нет, конечно! Можете давать радиограмму: "Семь-восемь вечера, когда
давление дойдет до семисот восьмидесяти, землетрясение будет". Правильно я
считаю?


   Грибов ошибся на девятнадцать минут.
   В восемнадцать часов сорок одну минуту по времени камчатского пояса, не
выдержав  добавочной  нагрузки,  ненадежный  выступ  раскрошился.  Потеряв
опору, остров Таналашка вместе со своим подводным основанием опустился  на
один метр. На один метр упала массивная  каменная  плита  объемом  в  пять
миллионов  кубических  километров.  Падая,  она  толкнула  смежные  плиты,
всколыхнула океан, поколебала соседние страны. Землетрясение почувствовали
все жители Аляски,  Чукотки,  Камчатки,  Японии,  Алеутских  и  Курильских
островов. Затухающая волна обошла весь земной шар дважды и  была  отмечена
всеми сейсмическими станциями от Шпицбергена до оконечности Южной Америки.
   Все жители Камчатки запомнили миг,  когда  вздрогнули  горы,  долины  и
здания. И много лет спустя они  рассказывали  приезжим,  где  были  в  эту
минуту, что подумали, что почувствовали, что предприняли, придя в себя.
   Тасю землетрясение застало на временном глубинометрическом пункте.
   Тревогу подняли лошади. Они начали биться, сорвались  с  привязи.  Тася
погналась за одной из них... и тут услышала гул. Затем  земля  вздрогнула,
как-то вывернулась из-под ног. У Таси закружилась голова, на  секунду  она
потеряла равновесие. Но тут гул затих, земля снова  стала  неподвижной,  и
Тася увидела все на своем месте - горы,  лес,  небо,  палатки,  навес  для
инструментов. Только шест радиоантенны свалился. И, глядя  на  него,  Тася
расхохоталась. Землетрясение свалило шест! Гора родила мышь! Тася хохотала
все громче, мстя стихии за напряжение, за свой невольный испуг. Ждали его,
ждали, трепетали, готовились, а оно пришло...  и  шест  повалило.  Воевода
Топтыгин чижика съел!..
   Мовчан был в кабинете Кашина на инструктаже.  Когда  грянул  удар,  пол
заходил ходуном, чернильницы подпрыгнули  на  столе,  со  стены  сорвалась
картина, балки над головой  угрожающе  заскрипели.  Мовчан  был  человеком
действия. Услышав скрип, он не стал рассуждать, упадет ему крыша на голову
или нет. Он высадил плечом окно и выпрыгнул во двор со второго  этажа.  Во
дворе конторы, как обычно, толпилось много народу. Когда  послышался  звон
стекла и сверху упало что-то тяжелое, все шарахнулись  в  сторону,  многим
показалось, что дом валится. Но дом не обвалился. На цветнике  под  окнами
оказался только Мовчан, перепачканный в земле и сконфуженный. Из разбитого
окна выглянул Кашин и сказал спокойно:
   - Товарищ Мовчан, сходите в столярную мастерскую, пусть пришлют мастера
раму вставить... за ваш счет.
   Долго еще друзья подсмеивались над Мовчаном:
   - Стекло у нас в коридоре разбито. Не ты ли, Григорий,  прыгал?  Может,
вставишь за свой счет?
   Несколько сильнее сказалось землетрясение в жилом городке.  Подтверждая
слова Яковлева, оно пришло сюда, как ревизор, проверило  качество  кладки,
кое-где обрушило столбы, углы зданий... Местами появились трещины в  земле
до полуметра шириной, в них тотчас выступила  вода.  Одна  трещина,  самая
большая,  угрожала  столовой.  Но  здание  заблаговременно  было  обведено
канавой. Трещина, дойдя до канавы, повернула под прямым углом. Не причинив
никакого вреда, она обошла здание и потянулась в прежнем направлении.  Как
рассказывали, в столовой первым пришел в себя  завхоз.  Уже  через  восемь
минут после встряски он явился к директору столовой с Написанным  по  всей
форме актом, где было указано, что во время землетрясения разбились бутыли
со спиртом и просыпалось какао. Директор внимательно прочел  акт  и  хмуро
сказал:
   - Припишите, что в трещину провалилось ваше жалованье.
   Ковалев в эти дни скучал. Четверо суток отдыха подряд!  Ковалев  гулял,
читал, говорил с соседями. Хотел было сходить в кино, но кино в эти дни не
работало: не рекомендовалось  собирать  много  народу  под  одной  крышей.
Помаявшись, Ковалев лег спать после обеда, во  сне  слышал  какой-то  шум,
треск и топот, перевернулся на другой бок и заснул еще  крепче.  Проснулся
он поздно вечером, вышел в коридор покурить и тут узнал  от  соседей,  что
землетрясение уже произошло.
   - Ну, вот и хорошо! - сказал он зевая. - Значит, завтра на работу.
   Когда выходить на работу? -  этот  вопрос  задавали  в  тот  вечер  все
работники Вулканстроя.
   Кашин позвонил в штаб, штаб связался с Москвой. Грибов ответил:
   - Сами знаете, сейчас все нужно начинать сначала. Подземная  обстановка
изменилась. Старые очаги исчезли, возможно, появились  новые.  Может  быть
второй удар, могут быть толчки еще год,  полтора.  Надо  произвести  новые
исследования, тогда будет ясно.
   - Когда же будет ясно?
   - А вы торопите глубинометристов. Как только они сообщат  новые  цифры,
мы приступим к расчетам.


   Гораздо  серьезней  землетрясение  проявило  себя  на  побережье,   еще
внушительнее на островах, в особенности на крайнем, пограничном,  где  уже
третий год работала Елена Кравченко.
   За это время Елена сильно изменилась, возмужала. Шаг у нее стал тверже,
плечи шире, голос звучнее. Только глаза, губы и брови остались  такими  же
яркими, как прежде.
   Несколько лет прошло с тех пор, как Елена плакала над письмом Виктора и
давала обещание всегда быть смелой и сильной. Выполнить обещание  было  не
так легко. Много  раз  Елена  проклинала  Камчатку,  хотела  все  бросить,
уехать. Она собирала чемодан... и оставалась.
   Когда Елена уезжала из Москвы, ей представлялось, что там,  на  далекой
Камчатке, идет главная  работа.  Но  с  отъездом  Грибова  главная  работа
переместилась в Москву. Изыскания были закончены, теперь Грибов вел борьбу
за проект. Вся станция, как  старушка-мать,  проводившая  сына,  жила  его
жизнью, его письмами,  вела  работу  по  его  указаниям.  Елена  только  и
слышала: "Александр  Григорьевич  написал,  Александр  Григорьевич  велел,
Александру Григорьевичу нужно..." И работа  была  мелкая,  неинтересная  -
уточнения прежних съемок.
   Поэтому Елена с охотой ушла со станции, когда ей предложили перейти  на
Службу подземной погоды начальником глубинометрического пункта. И опять ей
не повезло. Она ушла за месяц до постановления о строительстве,  как  раз,
когда работа у вулкана стала живой и интересной. Сама  же  она  попала  на
побережье, а потом на отдаленный остров, куда летом приезжали охотники  на
котиков, а зимой жили только пограничники и в десяти километрах от заставы
- глубинометристы: Елена, пожилой техник-радист и рабочий с женой и  тремя
детьми.
   Раз в неделю Елена обязана  была  производить  измерения  и  передавать
данные по радио. С этой работой она справлялась за четыре часа,  остальные
сто шестьдесят четыре часа в неделю были в ее распоряжении.  Целыми  днями
Елена лежала на кровати непричесанная,  смотрела  на  дощатый  потолок  и,
вздыхая, вспоминала студенческие годы. Ей казалось, что она  старуха.  Все
осталось в прошлом: ученье, юность, замужество; а впереди вой пурги, серые
дни и тоскливые вечера зимовки.
   Она мечтала только об  отпуске,  считала  месяцы,  недели,  вычеркивала
пройденные дни. Но потом счет оборвался... Считать стало некогда. В начале
весны  пришло  распоряжение  всем  глубинометристам   производить   съемку
океанского дна по маршрутам. Елена начала неохотно, но съемка  оживила  ее
студенческую мечту о просвечивании океанского дна.  Она  выполнила  работу
быстрее всех, по своей инициативе расширила задание.  Потом  с  разрешения
начальника погранохраны  перенесла  аппаратуру  на  военный  катер  и  все
учебные выходы в море  использовала  для  новых  съемок.  У  нее  скопился
большой материал, она написала коротенькую статью и послала ее в  Академию
наук. Статью напечатали,  на  нее  обратили  внимание,  появились  письма,
вопросы. Елена предложила обширный план исследований, ей  разрешили  вести
их. И тогда она отказалась от отпуска, чтобы не терять лето.
   Теперь, когда она занялась делом  и  меньше  тосковала  о  людях,  люди
вспомнили о ней. Елена вошла в науку не так; как Грибов. Он шел  от  книг,
от всемирного опыта, добавляя  свои  рассуждения  к  чужим  исследованиям.
Елена начала как практик. Она работала  далеко  от  научных  институтов  и
оказалась  единственным  знатоком  малоизвестного  района.  А  район   был
интересный. Здесь проходили гористые острова, отделявшие океан от  мелкого
моря.  Вдоль  островов  тянулась  океанская  впадина  глубиной  до  восьми
километров, на островах стояли грозные вулканы. Елена собирала сведения  о
строении океана, впадин и гор. Эти сведения интересовали всех  геологов  и
всех океанографов. В ученом мире появились доклады и статьи со ссылками на
мнение  Е.Кравченко.  Осенью  Елену  вызвали  в   Хабаровск   на   научную
конференцию.  Ее  сообщение  выслушали  со  вниманием,  задавали  вопросы,
хвалили. Особенно много расспрашивал ее один  молодой  аспирант.  Он  даже
пошел провожать Елену до гостиницы и дорогой сказал:
   -  Вы  удивительная  женщина,  Елена  Андреевна.  Я-то   понимаю,   что
скрывается за вашими таблицами. Каждая цифра - это выход на катере в бурю.
   - В бурю нельзя вести съемку с катера, - возразила Елена. -  В  бурю  я
работала только на подводной лодке.
   - Вот видите, даже на подводной лодке! Нет, вы герой, Елена Андреевна!
   Аспирант стал писать  ей.  Письма  были  сугубо  деловые,  связанные  с
диссертацией, но, право же, для диссертации не нужно было уточнять столько
подробностей. Потом он сообщил, что летом сам приедет  собирать  материалы
на Котиковые острова. Елена  догадывалась,  что  аспиранта  интересуют  не
только научные материалы.
   Что же, может быть, с ним она найдет свое счастье. Человек он приятный,
работящий, звезд с неба не хватает, но  характер  у  него  мягкий,  тихий,
скромный, немножко напоминает Виктора. Раньше  Елене  не  нравились  тихие
люди, она предпочитала настойчивых, энергичных, которые могли  бы  повести
ее за собой. Но с настойчивым она уже обожглась. Пусть будет тихий. Теперь
она  сложившийся  человек,  ей  не  нужен  руководитель.  Она  сама  знает
правильную дорогу... и укажет ее сыну.
   Размышляя о будущей семье, Елена больше думала не о муже, а о сыне. Она
представляла его себе очень ясно. Такой озорной мальчишка... похож на  нее
- краснощекий, смуглый, черные глаза, черные лоснящиеся брови,  губы,  как
будто выпачканные ягодным соком. Она назовет его  Витькой,  Виктором,  это
уже решено. Но он будет не такой,  как  Елена,  и  не  такой,  как  Виктор
Шатров, - гораздо тверже, сильнее, напористее.  Елена  воспитает  его  как
следует. Она наделала много  ошибок,  но  теперь  знает,  как  надо  жить.
Мысленно Елена  вела  с  будущим  Виктором  длинные  поучительные  беседы,
приводя примеры из собственной жизни. Уже  были  подготовлены  рассказы  о
студенческой практике в горах, о приезде на Камчатку,  об  извержении,  об
исследованиях океанского дна, о поездках на катере и на  подводной  лодке.
Сейчас готовился новый рассказ, самый интересный, - о землетрясении. Елена
рисовала  себе,  как  маленький  Витька  будет  пересказывать  его   своим
товарищам: "А как ученые узнали... а как пришла телеграмма и мама  села  в
катер... а волна как даст...  а  брызги  как  полетят..."  И  какой-нибудь
круглоглазый приятель со стриженной под  машинку  головой  будет  слушать,
раскрыв рот, и вздыхать:
   "Вот какая у тебя мама замечательная!"


   Радиограмму о предстоящем землетрясении Елена встретила с облегчением.
   В последний месяц было очень много работы. Елена расплатилась с  лихвой
за легкий год. Измерения производились не раз в неделю,  а  три,  потом  и
четыре  раза  в  сутки.  Днем  и  ночью,  в  сухую  погоду  и  под  дождем
глубинометристы выходили с аппаратами в море. Спали  в  промежутках  между
измерениями, не больше  трех  часов  подряд.  Все  измучились,  осунулись.
Землетрясения ждали нетерпеливо. Скорее бы пришло и  прошло,  чтобы  можно
было выспаться!..
   При  землетрясении  опаснее   всего   быть   в   доме.   Поэтому,   как
предусматривала инструкция, Елена  вывела  своих  подчиненных  на  заранее
выбранную лужайку. Радист нес рацию, рабочий - аппаратуру, Елена - чемодан
со своими вещами, журналами и документами. Здесь же лежали все материалы о
строении океанского  дна  -  результат  двухгодичных  исследований,  самое
ценное, что было у нее в жизни.  Она  вела  за  руку  старшего  из  детей,
парнишку лет шести. Накануне  он  объелся  ягодами  на  болоте  и  сегодня
куксился и плакал.
   Солнце  уже  зашло  за  горы.  Из-за  горбатого  хребта  били   конусом
золотистые лучи. Погода стояла тихая, но прибой шумел внизу,  как  всегда.
Ухающие удары волн, скрежет сползающей гальки были постоянным припевом  ко
всем размышлениям Елены, дневным и ночным.
   Потом послышался  более  сильный  гул,  подземный.  Что-то  с  грохотом
рушилось в глубинах,  в  вечной  тьме  лопались  камни,  куда-то  съезжали
тяжелые пласты, сокрушая друг друга. Гул нарастал, становился все  громче,
рассыпался на отдельные звуки:  скрежет,  треск,  гром.  Казалось,  сейчас
что-то большое и страшное вырвется из-под земли. Вдруг почва  ушла  из-под
ног. Елена подлетела на полметра  в  воздух  и,  падая,  больно  ударилась
плечом о камень.  Все  трое  детей  заревели  в  голос.  Елена  встала  на
четвереньки. Подняться во весь рост не удалось - по  земле  бежали  волны,
сбивая с ног. Надежная земля превратилась во что-то зыбкое,  колеблющееся.
Елена барахталась, хватаясь руками за траву. Не за что  было  держаться  в
этом неустойчивом мире. И на минуту ей страшно захотелось быть в Москве  у
мамы, на 16-й Парковой улице, где пол никогда не ходил  ходуном,  где  все
было так спокойно и надежно.
   Елена чуть не  плакала  от  злой  обиды  на  свою  беспомощность.  Она,
взрослая  женщина,  начальник  станции,  прыгает,  как  теннисный  мяч  на
ракетке? Это нелепо... это смешно... это больно, наконец!
   Но постепенно все успокоилось. Земля подчинилась. Ее снова  можно  было
безнаказанно попирать ногами. Землетрясение продолжалось  всего  несколько
секунд. Елена очень удивилась, узнав об этом  впоследствии.  Ей  казалось,
что она барахталась очень долго.
   Она села, и солнечный свет ударил ей в глаза. Откуда же явилось солнце?
Ведь оно уже зашло. Елена посмотрела на горы  и  поняла  -  силуэт  хребта
изменился. Обвалилась вершина с "когтем" - отвесной скалой, по которой так
удобно было ориентироваться с моря.
   "Обвал! Каменная лавина! Опять опасность!" - Елена  вскочила  на  ноги,
готовая бежать.
   Вершина исчезла. Только облако пыли виднелось под горой. Потом до слуха
донесся отдаленный грохот. На  соседнем  поросшем  лесом  склоне  началось
какое-то движение. Там неслись огромные камни, подпрыгивая, вздымая  пыль,
ломая и выворачивая с корнем деревья.  К  счастью,  лавина  шла  стороной:
между нею и лужайкой, где спасались люди, была еще глубокая  долина.  Лишь
отдельные камешки, свистя и щелкая, как пули, перелетали сюда.
   "До берега не дойдет!" - подумала Елена.
   Но тут, в ста метрах от них, у самого  края  долины,  лес  расступился,
хрустнули придавленные ели, и громадная глыба, высотой с двухэтажный  дом,
выкатилась на прибрежный песок. На ее пути  оказались  склад  и  пристань.
Склад был раздавлен, как спичечная  коробка  под  тяжелым  сапогом.  Глыба
перевернулась еще раз, вдавила в землю пристань и разлеглась,  как  наглый
завоеватель в чужом доме. Но плеска не было. Внезапно Елена заметила,  что
воды тоже нет. Океан ушел. Исчез привычный шум прибоя, стоявший в ушах два
года. Как и когда это произошло, никто не заметил.
   Океан  отступил  на  несколько  сот  метров.  Вдоль   берега   тянулась
серо-желтая полоса мокрых камней. На обнажившихся скалах сверкали  лужицы,
в расселины стекала вода. Водоросли повисли зелеными и бурыми космами.
   - Наверх! Скорее! - крикнула Елена.
   Она знала, что произойдет сейчас.
   Океан не ушел. Он отступил ненадолго, как бы для разбега. Сейчас должен
последовать прыжок.
   Люди кинулись бежать, схватив на руки детей, часто  оглядываясь  назад.
Скорее, скорее! Спасение -  на  высоте.  Добежать  бы  до  отвесных  скал,
взлететь на кручу!..
   Но вдали уже поднялась пенная полоса. Она закрыла  горизонт,  кружевной
каймой  отделила  стальную  гладь  от  пятнистого  дна.  Шум  прибоя  стал
явственнее. Кипящий  вал  невиданной  высоты  ринулся  к  берегу.  Исчезли
обнажившиеся  скалы  дна.  Глыба,  развалившаяся  на   берегу,   булькнув,
захлебнулась в пучине. Остатки склада,  пристани  -  все  утонуло  в  одно
мгновение. Кипящая водяная стена, не замедляя хода, пронеслась над  пляжем
и устремилась  вверх  по  долине.  Всплыли  вырванные  с  корнем  деревья.
Лесистые склоны превратились в островки и полуострова.
   История знает такие волны. На равнинах они могут уходить километров  за
пятнадцать от берега. Но на гористом острове Котиковом  для  них  не  было
простора. Волна, конечно, не могла перехлестнуть через  горы.  Она  прошла
полкилометра по долине и уперлась в крутой скат. Гора вздрогнула от удара,
но устояла. Пенная  стена  обрушилась,  разбилась  на  десятки  клокочущих
водоворотов. А сзади подступали все новые массы воды. Вал взбежал на склон
и, обессилев, покатился назад по обоим бортам долины,  выдирая  деревья  и
вросшие в землю  камни,  обтесывая,  шлифуя,  сглаживая  шероховатые  бока
горных отрогов.
   - Выше, выше, еще выше!
   Люди бежали по лужайке, напрягая все силы. Впереди - радист с рацией за
спиной, потом рабочий с одним из детей, его жена с младшим и Елена  позади
всех. Чемодан путался у нее  в  ногах,  подмышкой  она  держала  старшего,
самого тяжелого ребенка. У нее кололо в  сердце,  она  задыхалась,  ловила
воздух ртом, шептала сдавленным голосом:
   - Скорее... Скорее!
   Но вот перед ними  естественная  каменная  лестница.  По  плитам  можно
вскарабкаться вверх.
   - Возьмите ребенка! - крикнула Елена.
   Чьи-то руки приняли малыша.
   - Теперь чемодан.
   Елена подняла груз. Но навстречу ей не протянулись  руки.  Она  увидела
испуганные глаза.
   - Бросайте! - закричали три голоса.
   - Почему бросать?
   Она оглянулась и на мгновение увидала гору пены, нависшую над головой.
   Елена хорошо плавала, не раз купалась в большую волну. Она  знала,  что
пенистый  вал  нельзя  встречать  грудью.  Нужно  нырять  под   пену   или
становиться к волне спиной. Пусть  несет.  Когда  гребень  пройдет,  можно
будет выплыть.
   Но тут она не успела ни о чем подумать, ничего не  успела  предпринять.
Она увидела  опасность,  и  в  следующую  секунду  была  смята,  оглушена,
раздавлена. Ее несло боком, ногами вперед, кувыркало, выворачивало руки  и
ноги. Пена с бульканьем лезла в уши, в рот, в нос. Чемодан Елена  потеряла
в первую же секунду. Она хотела выплыть на поверхность. Обычно  для  этого
требуется только сильный толчок ногами. Елена попыталась оттолкнуться,  но
ноги у нее прижало к животу, и голова  въехала  в  землю.  Она  не  успела
набрать воздуха. Грудь ее сдавило, голова налилась кровью, рот раскрывался
сам собой. Елена не удержалась, соленая  пена  проникла  сквозь  стиснутые
зубы, она судорожно закашлялась, рванулась и вдохнула воздух...
   Пенный гребень прошел, Елена отстала от  него,  и  поэтому  ей  удалось
вынырнуть... Только теперь она почувствовала, как холодна вода. Вокруг нее
вздымались неровные серо-зеленые холмы, то и дело менявшие форму. В волнах
колыхались какие-то доски, ящики, бочки. Высовывались,  цепляясь  друг  за
друга, корни  вырванных  деревьев  и  ободранные  ветви  устоявших.  Елена
старалась ухватиться за каждую ветку, но  вода  волокла  ее  и  заставляла
разжимать пальцы.
   Впереди мелькнул дом.
   "Сейчас разобьет о стену", - подумала Елена.
   Но тут сбоку выплыл ствол сломанной сосны. Он ударил о стену тараном, и
венец рассыпался, как спички. Сосна описала полукруг, ветви  ее  хлестнули
Елену. Она схватилась за них инстинктивно.  Но  у  сосновой  кроны  возник
водоворот. Елену неудержимо потянуло под  ветви.  Она  сопротивлялась  как
могла, напрягая мускулы, обдирая кожу иглами. Однако  вода  была  сильнее.
Вода отрывала руки, хлестала мокрыми ветками по лицу.  Елена  вцепилась  в
колючую ветку зубами. И тотчас же другая гибкая и упругая, ветвь  уперлась
ей в лоб, как будто хотела утопить. Елена отводила голову, ветка следовала
за ней. Борьба уже происходила под водой.
   "Захлебнусь... - подумала  Елена.  -  Завтра  меня  найдут.  И  буду  я
утопленница, мокрая, жалкая, некрасивая. Всем будет неприятно смотреть  на
меня... и страшно дотронуться".
   Но тут в ушах зажурчало, забулькало, перед глазами стало  светло.  Вода
нехотя отступала, возвращаясь в свое логово после разбойничьего набега  на
сушу.  Соленая  пена  схлынула  и  оставила  на   берегу   мокрые   бревна
разрушенного дома, сосну, засевшую в стропилах, и женщину, запутавшуюся  в
колючих ветвях.


   После землетрясения разыгралась непогода. На небо набежали  тучи,  даже
громыхал гром, непривычный в это время года. Океан не  хотел  успокоиться,
тяжелые  черные  валы  накатывали  на  берег,  ворочали  камни,  пробовали
крепость скал. Эти валы были гораздо меньше первого, самого страшного,  но
все-таки вдвое выше, чем обычно в бурю.
   Елена сидела у костра и никак не могла согреться. От  ее  сырой  одежды
поднимался пар. Переодеться было не во что. Лучшие платья утонули вместе с
чемоданом, те, что похуже, были погребены в разрушенном доме.  Наступившая
темнота заставила подумать о ночлеге. Мужчины нашли брезент, расстелили  у
костра, укрыли детей. Начиналась скудная жизнь потерпевших крушение.  Даже
на помощь звать было некого. Взбираясь по скале, радист  уронил  на  камни
рацию, что-то повредил и  не  мог  исправить.  Он  возился  у  аппарата  и
напрасно взывал:
   - Говорит остров Котиковый! Говорит остров Котиковый! Слышите меня?
   Старший мальчик совсем расхворался, голова у него была горячая и  глаза
блестели. Он сидел рядом с Еленой и жалобным голоском скулил:
   - Хочу домой!
   Его отец ломал ветки руками и резал их складным ножом, чтобы  соорудить
подобие шалаша. Топора не было, он тоже остался в доме.
   - Потерпи, глупый! - уговаривала мальчика мать. -  Дом  наш  завалился.
Завтра с утра отец пойдет починит.
   - Хочу домой! - капризно тянул малыш.
   "А ведь это мог быть мой Витька, - думала Елена. - Нет, не место  здесь
детям. И женщинам не место. Уеду отсюда, немедленно, завтра же. Все  равно
работа загублена, материалы утонули. О себе тоже надо подумать".
   Елена  испугалась  почему-то,  когда  опасность  уже  миновала.   Перед
землетрясением она энергично распоряжалась, в воде судорожно  боролась  за
жизнь. Но сейчас возможная гибель представлялась ей во всех вариантах. Она
вздрагивала от ужаса и ожесточенно твердила:
   "Уеду! Во что бы то ни стало уеду!"
   Солнце уже давно зашло, на этот раз окончательно. Небо затянуло тучами.
И вслед за короткими сумерками к костру подступила  тьма,  угольно-черная,
первобытная,  непроглядная.  Беззвездное  небо,  океан  и  скалы   -   все
превратилось в черную стену.  Из  тьмы  доносился  глухой  и  грозный  шум
прибоя. Порывами налетал сырой ветер, крутил едкий дым. Казалось, на свете
не осталось ничего, кроме тьмы и  костра,  у  которого  ютились  последние
уцелевшие на земле люди.  Елена  чувствовала  себя  несчастной,  одинокой,
заброшенной.
   Но вот ветер принес какой-то новый звук, не похожий на гул волн.  Елена
пристальнее вгляделась в темноту и  увидела  две  звездочки  -  красную  и
зеленую. Звук приближался, звездочки - вместе с ним.
   Потом от тьмы отделилось грузное, тоже темное тело. Над  костром  повис
вертолет.
   Еще  через  несколько  минут  из  вертолета  высадились  люди.   Летчик
поддерживал пассажира, у которого  была  забинтована  голова.  На  повязке
проступали ржавые пятна. Человек этот был  бледен  и,  видимо,  чувствовал
себя плохо, но не потерял своей порывистой подвижности.
   - Здравствуйте! - сказал он, протягивая руки к огню. - Хороший костер у
вас. Ваша фамилия Кравченко, кажется? Будем знакомы.  Я  начальник  штаба,
Яковлев. Ну, как у вас, все живы, здоровы?
   -  Еле  живы...  спаслись  чудом,  -   ответила   Елена   с   некоторым
раздражением. Ей было  неприятно,  что  вопрос  Яковлева  прозвучал  почти
шутливо. - Дом обвалился, документы утонули, дрова подмочены, есть нечего,
- продолжала она, как бы упрекая Яковлева.
   - Чем ближе к очагу, тем  хуже,  -  сказал  Яковлев  серьезно.  -  Эфир
переполнен воплями о помощи. Страшнее  всего  за  границей.  На  Таналашке
настоящая  катастрофа:  смыты   в   море   рыбацкие   поселки   и   бараки
законтрактованных рабочих. Владельцы-то спаслись - они  на  всякий  случай
поверили нам и уехали, но о рабочих и не подумали. Представляете себе, что
бывает, когда крыши неожиданно валятся на голову? Разрушено много  зданий,
повсюду пожары. Там - короткое замыкание,  там  -  опрокинутая  лампа  или
треснувшая печь... В порту волна смыла  маяк,  склады...  А  один  пароход
вынесло на берег и посадило на крышу  гостиницы.  Как  его  будут  снимать
теперь, неизвестно. Погибли тысячи людей, многие тысячи... И еще погибнут.
Продуктов нет, медикаментов нет, электричества нет. Мы посылаем им помощь.
Два судна уже вышли в море.
   Елена почему-то  успокоилась,  слушая  о  чужих  несчастьях.  Возможно,
Яковлев, подметив ее настроение, нарочно рассказал все это.
   - Нет, у нас все живы. Мы все-таки ждали, готовились, во-время  ушли...
- сказала Елена.
   - Продукты у нас есть на вертолете.  Если  нужно,  поделимся.  Чего  не
хватает, требуйте по  радио,  вам  доставят.  Детей  я  могу  захватить  с
собой... Но взрослым придется потерпеть. Теперь станция  нам  нужнее,  чем
когда-либо, - сказал Яковлев.
   Елена начала оправдываться:
   - Рация не в  порядке.  Я  бы  сделала  съемку,  но  все  равно  нельзя
передать. Если  у  вас  на  вертолете  есть  связь,  сейчас  же  установлю
аппарат...
   - Ничего, не волнуйтесь. Вы не одни, товарищ Кравченко. Сейчас работают
глубинометристы по всей Камчатке, и  оба  судна  уже  в  море  -  "Аян"  и
"Алдан". Только на  "Аяне"  несчастье:  глубинометрист  пострадал,  некому
вести съемку... - Яковлев сделал выразительную паузу и закончил: - Поэтому
я прилетел. Надо доставить вас на "Аян".
   Кого доставить, ее? Сейчас, ночью, в мокром платье? Лететь на  пароход,
где уже вышел из строя один глубинометрист? Пересаживаться с вертолета  на
маленькое суденышко, пляшущее в волнах? Снова рисковать, снова  испытывать
судьбу? Нет, с нее хватит!
   - Я не могу! - сказала Елена. - Я  чуть  не  утонула.  Я  еле  жива,  я
простужена. Пусть кто-нибудь другой. Мало ли глубинометристов на Камчатке?
Почему именно я?
   - Вертолет летит медленно, - ответил Яковлев. - На Камчатку и обратно -
это лишних два часа. На Вулканстрое пятьдесят тысяч рабочих и десять тысяч
машин. Все они стоят, ожидая прогноза: будет  ли  повторное  землетрясение
или нет? Люди живут в палатках,  мы  им  запретили  возвращаться  в  дома.
Рыбаки не выходят в море, лесорубы не валят лес, горняки не  спускаются  в
шахты, школьники не учатся, врачи отложили  операции.  Покой,  здоровье  и
работа людей зависят от вас, товарищ Кравченко.
   - Нет, я не поеду! Я не могу. У меня нет сил.  Я  спаслась  чудом...  -
повторяла Елена.
   Она знала, что Яковлев мог бы приказать,  но  он,  не  повышая  голоса,
говорил о рыбаках, школьниках и больных.
   Но Елена  не  слушала.  Мысли  ее  унеслись  далеко.  Воображение  ярко
нарисовало будущее.
   С нее хватит! Она натерпелась! Здесь не место женщине. Куда она поедет?
В  Хабаровск,  к  аспиранту?  Конечно,  теперь  он  уже  не   назовет   ее
удивительной женщиной. С работой будет трудно... На ней  останется  пятно:
она утопила документацию, отказалась лететь с Яковлевым, удрала со службы.
Выбирать не придется, лишь бы приняли куда-нибудь. Опять она будет, как  в
Москве, в управлении, читать чужие отчеты и укладывать их в  архив.  Книгу
об океане она уже не напишет.  Мнение  Е.Кравченко  цитировать  больше  не
будут. В архивах не делают открытий, точнее -  делают  архивные  открытия,
находят чужие забытые мысли, своих мнений там не находят. И  когда  Витька
вырастет, ему нечем будет гордиться перед своим товарищем.  Он  не  сможет
рассказывать о своей замечательной маме... Но все равно, она воспитает его
как следует, смелым и честным. Она объяснит ему, каким надо быть.  А  что,
если он спросит: "А ты, мама, всегда была смелой и честной?"
   - Так что же мы теряем время? - сказала Елена. - Я готова. Аппараты  на
"Аяне" целы или захватить свой?


   Чтобы понять, как велик океан, нужно лететь над ним ночью.
   Сверху волн не видно. Океан - темная  равнина,  и  над  этой  равниной,
тарахтя, мчится вертолет. Вертолет  не  скоростная  машина,  но  километра
два-три за минуту он покрывает. И вот  минута  бежит  за  минутой,  минуты
складываются в часы, а под колесами все та же плоская равнина, нет  ей  ни
конца ни краю. И на этой  равнине  летчику  нужно  разыскать  суденышко  -
пляшущую  на  волнах  щепку.  Пусть  известны  координаты,   пусть   горят
сигнальные огни, пусть работают радиопеленгаторы.  Радио  утверждает,  что
самолет уже на месте, где-то поблизости от судна, а внизу  -  непроглядная
тьма и нет ни искорки. Может быть,  радио  ошибается?  Очень  возможно.  В
воздухе разряды, ночь грозовая, передача то и дело замирает.
   Прижимаясь лбом к стеклу, Елена глядела во тьму. Вертолет летел  совсем
низко. Под его колесами колыхались  зыбкие  бархатно-черные  горы  воды  с
разводами пены. Гребни их тянулись к вертолету, вот-вот захлестнут колеса.
А за гребнями появлялись  подвижные  изменчивые  долины.  Казалось,  океан
открывал тысячи ртов и каждый из них хотел проглотить вертолет.
   -  Все-таки  рискованный  у  нас  полет,  -  сказала  Елена,  -  просто
безрассудный.
   - Может быть, не безрассудный, а смелый.
   - Это вещи близкие, не всегда легко разобраться.
   - Нет, отчего же, - ответил Яковлев, -  разобраться  можно.  Я  бы  так
сказал: ненужный риск - безрассудство, а риск, необходимый людям, -  самая
настоящая отвага.
   Они разговорились... Да и не мог Яковлев два часа сидеть с человеком  и
не заставить его разговориться. Побеседовали об отваге,  о  работе  Елены.
Яковлев заинтересовался подводными съемками, потом спросил:
   - А нашли  вы  что-нибудь  интересное  на  дне?  Какие-нибудь  полезные
ископаемые?
   -  Нет,  я  же  изучала  небольшую  территорию,  ближайшие  окрестности
острова.
   - Ну  и  напрасно!  -  сказал  Яковлев  сердито.  -  Вот  вы  ученый  с
кругозором, а в вас сидит кустарь, старатель. Напали на  жилу  и  бережете
для себя. Почему не написали мне:  дескать  одна,  не  успеваю.  На  любой
пароход, который заходит в Петропавловск, я могу посадить человека с вашим
аппаратом. Пароходы от нас идут по всему свету. Через два года  вы  будете
знать все океаны. Вам же самой интереснее в большом деле работать,  не  на
узком участочке. Надо выходить на простор.
   Елена взглянула на Яковлева подозрительно. Каким образом  этот  человек
угадал ее студенческие мечты? Да, да, было время - она мечтала о просторе.
А  что  нашла?  Сначала  Тартакова   с   его   стильной   мебелью,   потом
наблюдательный пункт на отдаленном  острове.  Больших  дел  не  было.  Она
затаила горечь, но примирилась. И тут этот наивный человек  толкует  ей  о
просторах. Поверить ему? А к чему? Разочарование будет еще горше.
   -  Я  человек  маленький,  -  сказала  она.  -  Просторы  не  по   моей
специальности...
   Яковлев долго обдумывал ответ.
   - Ага; понял! - воскликнул он оживленно. -  Видал  я  такого,  как  вы,
приезжал к нам на Камчатку. Когда он был  студентом,  учили  его  рисовать
дворцы, а как кончил - поручили проект  трансформаторной  будки.  Ну  вот,
человек пал духом. Ноет, жалуется: "Искусство  умерло".  Пишет  заявление:
"Отпустите  меня.  Я  специалист  по  большим  объектам".   Неверно.   Нет
специалистов по большим объектам. Большие  мы  поручаем  тому,  кто  малые
строит лучше всех. Тут дело в человеке, а  не  в  дипломе.  Я  с  вами  не
попусту  болтаю.  Мне  Грибов  говорил:  "Из  подводных   глубинометристов
Кравченко - лучшая". Ах, вы лучшая? Так милости просим на простор. А  пока
были средней, вам еще следовало на прежнем месте доучиваться.
   У  Елены  горели  глаза  и  щеки.  Куда  девалась  испуганная  женщина,
мечтавшая о бегстве? Ей хотелось немедленно взяться за новую работу.
   - Но нужны специальные пароходы, - сказала она. - Когда качает,  нельзя
заниматься съемкой. На "Аяне" и "Алдане" есть подводные камеры?
   - Особых пароходов с камерами я вам не обещаю. Надо приспосабливаться к
обычным. Не каждый же день качает.
   Елена тут же согласилась:
   - Можно и приспособиться. Я вела  съемку  с  пограничного  катера  и  с
подводной лодки.
   - Ну вот, видите! А я еще вам о смелости рассказывал.
   Но здесь беседу прервал летчик: он прислал записку.  Яковлев  прочел  и
повернулся к Елене:
   - Сейчас вам придется проявить смелость.
   В записке было написано: "Аян" под нами. Сесть на  палубу  не  смогу  -
пляшет. Как будете спускать пассажирку?"
   Яковлев открыл  люк.  Елена  увидела  судно.  Оно  казалось  игрушечной
лодочкой, прыгающей на волнах. Тяжелые валы играли с "Аяном", то поднимали
на свои могучие хребты, то стряхивали в низины.
   Вертолет  снижался.  Вскоре  можно  было  различить  людей  на   тускло
освещенной палубе.
   - Эй, кто там? - крикнул Яковлев. - Капитан Ховрин здесь?
   Широкоплечий моряк густым басом крикнул в рупор:
   - Я капитан Ховрин! Это вы, Иван Гаврилович?
   - Да, я! Прилетел узнать, что вы сделали с глубинометристом.
   Капитан развел руками, в  громовом  голосе  его  послышались  смущенные
нотки:
   - Виноват, не уберегли глубинометриста, товарищ Яковлев.
   - Да что такое с ним? За борт упал?
   - Очень легко могло быть. Человек он сухопутный, непривычный. Вышел  из
рубки, тут волна. Захлестнуло его, сшибло  и  понесло.  Об  мачту  головой
ударился, без памяти сейчас.
   - Так вы уложите его как следует. Ведь это может быть сотрясение мозга.
Лед есть у вас?
   - Мы снесли уже в каюту. У нас фельдшер, он хлопочет.
   - Слушайте меня, капитан. Я привез глубинометриста.  Берегите  его  как
зеницу ока, держите обеими руками. Это способный ученый и хорошая  девушка
притом. Отвечаете мне за нее должностью и головой. Как вы будете принимать
ее, на брезент?
   Весь этот  разговор  происходил  довольно  странно.  Вертолет  висел  в
воздухе, а под ним металась палуба судна. Волны относили ее то вправо,  то
влево, начало фразы доносилось с одной стороны, конец - с противоположной.
   - На самом деле, сесть на палубу нельзя,  -  сказал  Яковлев  Елене.  -
Суденышко маленькое, мачты  так  и  чертят,  можно  винтом  задеть,  тогда
вертолету конец. И нам всем и тем, кто на палубе.
   Он выбросил из люка гибкую  лестницу.  Конец  ее  приподняло  ветром  и
заполоскало. Лестница пронеслась над палубой и на  секунду  оказалась  над
волнами.
   - Коротка, - заметил Яковлев. - Надо будет прыгать с  нее  на  брезент.
Вот они уже натягивают. Это не  страшно,  в  цирке  именно  так  страхуют.
Только не промахнитесь!
   Елена заглянула в люк и отшатнулась.
   - Нет, я не смогу! Я шагу не ступлю... Свалюсь в воду обязательно.
   - Давайте, я тогда спущусь первый,  а  вы  за  мной.  Спрыгнем  вместе,
вдвоем веселее!
   - Нет, нет! Я упаду сразу... У меня голова кружится... - Елена  закрыла
глаза.
   - Если голова кружится, это худо. - Яковлев в некотором  замешательстве
посмотрел в люк, потом на Елену, обвел глазами каюту и вдруг улыбнулся:  -
Придумал! Лезьте сюда, в спальный мешок! Сейчас мы вас спустим лучше,  чем
на лифте. Обвяжитесь канатом! Нет, вы  плохо  завязываете,  лучше  я  сам.
Теперь снаружи, теперь еще раз. Еще тут проденем для верности.
   - Только не завязывайте голову! Я смотреть  хочу...  -  сказала  Елена,
покорившись своей участи.
   Через несколько минут  она  уже  качалась  в  воздухе  под  вертолетом.
Глядеть вниз было очень страшно. Палуба все так  же  плясала  и  металась,
внизу оказывались то постройки, то брезент, то черная жадная вода. Летчику
никак не удавалось удерживать вертолет над судном. И чем ниже, тем сильнее
казались размахи, тем быстрее мелькали предметы.
   Но вот сильные руки схватили ее. Канат натянулся. Сверху донесся  голос
Яковлева:
   - Держите? Отпускаю канат!
   Моряки поняли приказ Яковлева буквально. Елену  понесли  по  палубе  на
руках, на руках спустили по узкому трапу. И когда в  трюме,  освободившись
от пут, она встала на собственные ноги, к ней  приставили  двух  матросов,
которые вежливо поддерживали ее.
   - А то разобьете голову, а нам отвечать, - сказал капитан.
   Впрочем, поддержка была необходима. В трюме качало не так  сильно,  как
на палубе, но для непривычной Елены слишком сильно. Стены то  убегали,  то
опрокидывались на нее, пол ходил ходуном. Елена чувствовала  себя  как  на
качелях.
   - Товарищи, но сегодня же здесь нельзя работать! - сказала она. - А где
ваша камера?
   Капитан кашлянул с сомнением:
   - Камера подводная, гражданочка. Ее небезопасно спускать. Качка велика,
может канат лопнуть. Мне товарищ Яковлев приказал вас беречь.
   Но Елена после головоломного спуска в спальном мешке  чувствовала  себя
на все способной. Ведь она была молодцом: не вскрикивала, не упиралась, не
бледнела.
   - Я прилетела сюда, чтобы работать, а  не  беречься!  -  возразила  она
запальчиво. - Готовьте камеру.


   Камеру спускали на канате из специального помещения в трюме на глубину,
где не чувствовалась качка. Внутри было тесно и неудобно. Стоять здесь мог
только один человек, упираясь головой  в  потолок.  Шарообразные  стальные
стены камеры усиливали звук, малейший толчок отдавался грохочущим  ударом.
В начале спуска камера задела за киль; послышался такой грохот, как  будто
стенка лопнула. Потом размахи стали меньше, звуки глуше, наконец  наступил
полный покой и тишина... И эта тишина показалась Елене страшнее всего. Она
вспомнила, как тонки стальные стенки, как велика  толща  темной  воды  над
головой. А что, если канат оборвался? Ведь капитан предупреждал, что качка
слишком сильна. Может быть, она уже опускается на дно? Глубина здесь около
семи километров. Примерно на  пятом  километре  камера  будет  раздавлена.
Первая же капля, вырвавшаяся из первой трещинки под  давлением  в  пятьсот
атмосфер, прострелит ее, как пуля. И она совсем одна! Хоть бы один человек
был рядом! Хоть бы голос услышать, хоть  бы  руку  пожать,  тогда  не  так
страшно. Пусть был бы здесь аспирант... Нет, он мягкий... ему самому нужна
поддержка.  Лучше  такой,  как  Виктор,  вечно  озабоченный,  как  бы   не
сплоховать, как бы вести себя образцово. А еще лучше -  Яковлев,  человек,
который точнее всех знает, кому и когда выходить на  простор,  когда  быть
осторожным и когда отважным.
   Но здесь телефонная трубка захрипела, послышался бас Ховрина.
   - Пятьдесят метров. Не хватит ли? - спросил он.
   - Нет, покачивает еще, спускайте до отказа.
   - У нас канат на сто метров. Но до отказа нельзя - лопнет.
   - Спускайте на восемьдесят.
   - Яковлев справлялся о вас по радио. Он уже на  пути  в  Петропавловск.
Желает успеха. Велел передать, что он еще хочет продолжить разговор...
   Елена почувствовала прилив сил. Приятно, что Яковлев не забывает о ней.
Да,  да,  впереди  еще  много  хорошего.  И  разговор  о  просторах  будет
продолжен...
   Ховрин замолк, но  голоса  доносились  из  трубки.  Кто-то  отсчитывал:
"шестьдесят... шестьдесят пять... семьдесят..." Потом послышался тоненький
писк радиотелеграфных сигналов, бесконечные вопросы:
   - Камчатка, вы слышите меня? Дайте штаб. Штаб?  Говорит  "Аян".  Кто  в
штабе? Вызывайте Москву.
   Связывались долго, но под конец в трубке зазвучал  бесконечно  далекий,
чуть слышный голос Грибова.
   - Москва слушает! - сказал он. - Грибов у провода. Вы  говорите,  "Аян"
приступает к съемке? Очень  хорошо.  Пусть  берет  весь  район  к  югу  от
Таналашки. "Алдан" будет работать западнее.
   - Приступаю к съемке, - отозвалась Елена; она уже настроила аппарат.  -
Записывайте: квадрат двадцать  шесть,  наклон  луча  вертикальный.  Первое
отражение шесть девятьсот. Это  глубина  океана.  Второе  отражение...  Вы
слышите? Повторяю: квадрат двадцать  шесть,  два  -  шесть...  Не  поняли?
Дмитрий, Валентина, Анна, Шапка, Ефим, Сергей, Тимофей, мягкий знак...
   Нет, она была не одинока! Просто она вышла  на  передний  край.  Но  за
спиной стояли люди. Радисты внимательно ловили каждую  цифру,  старательно
выстукивали про Сергея, Тимофея и  мягкий  знак.  В  Москве  телеграфистки
читали вслух имена. Тотчас же техники, хмуря брови,  начинали  считать  на
линейках. Они считали одновременно,  чтобы  проверять  друг  друга,  потом
называли результат. Чертежница ставила точку на карте, и все предсказатели
придвигались ближе, чтобы разобрать цифры.
   "Опять зеленый..." - говорил кто-нибудь из них.
   Это означало, что зону нужно  красить  не  черным,  не  красным  цветом
опасности,  а  только  зеленым  -  некоторый  излишек  напряжения,   почти
безопасный.
   Сама  Елена  не  видела  этой  карты,  но  ведь  она  была  не  рядовым
глубинометристом и могла сама представлять по цифрам примерные итоги.  Она
понимала, что самое страшное прошло,  под  землей  установилось  временное
равновесие. Но, не доверяя себе, она переспрашивала:
   - Что же у нас получается?
   А получалось хорошо.  Выступ  номер  шесть  исчез,  он  был  раздавлен.
Таналашкинская плита съехала и легла на широкое, прочное ложе.  Надо  было
еще выяснить, как лежит ее восточный  край,  самый  дальний.  Очаг  исчез.
Теперь здесь была не очень опасная зона повышенного напряжения  -  зеленое
пятно.
   Так  продолжалось  это  замечательное   совещание,   где   председатель
находился в Москве, а основной докладчик -  в  Тихом  океане,  на  глубине
восьмидесяти метров. Совещание обсуждало цифры, а  докладчик  диктовал  их
одну за другой. Елена была возбуждена, забыла об  опасности  и  усталости.
Съемка требовала точности и внимания.  Нужно  было  не  терять  времени  и
вместе с тем не спешить, правильно установить аппарат,  подогнать  уровни,
точно вести измерение.
   В Москве солнце уже клонилось к закату, а в Тихом океане горизонт  стал
сероватым и темное небо отделилось от черной воды,  когда  капитан  Ховрин
сказал Елене:
   -  Надо  вам  подниматься,  товарищ.  Канат  перетирается.  Одна  нитка
порвана. Боюсь, как бы не было беды.
   А судно как раз подходило к восточному краю острова, где еще могли быть
красные и черные пятна.
   - Примите меры, - ответила Елена. - Я не кончила съемку.
   - Я запрошу штаб, они разрешат подъем, - настаивал капитан.
   - А я не разрешаю запрашивать штаб! Укрепляйте канат как хотите. Съемка
должна быть закончена.
   И она продолжала диктовать:
   - Три-семь. Тимофей, Роман, Иван...


   В семь часов вечера по московскому времени Грибов положил свою  линейку
в футляр и сказал Карповичу:
   -  Распорядитесь  передать  радиограмму:  "Опасности  нет.  Будут   еще
небольшие толчки. О сроках сообщим особо.  Землетрясение  исчерпало  себя,
можно не тревожиться. Передайте мою благодарность всем сотрудникам".
   Ничего не добавив больше, он ушел домой один, ушел  неторопливым  шагом
человека, сделавшего свое дело. Он, полководец  подземной  войны,  выиграл
битву, разгадал замыслы врага, и враг был отбит.  Приятно,  когда  удается
сделать как следует порученную тебе работу.
   А над океаном в это время взошло солнце. Поднявшись  на  палубу,  Елена
зажмурилась от света. Напряжение работы спало, ее пошатывало от усталости.
Моряки окружили ее со всех сторон, и каждый хотел пожать ей руку.
   - Спасибо! Вы просто молодец! - сказал  капитан.  -  Я  так  испугался,
когда лопнула эта проклятая нитка!
   - Вы герой! - воскликнул увлекающийся помощник капитана.
   И тут Елена не выдержала. Она расплакалась. Хотела удержаться, но слезы
так и катились. Она  выплакивала  все  страхи  этой  тревожной  ночи,  все
сомнения своей тревожной жизни, плакала об ошибках и  о  том,  что  только
сейчас ее признали настоящим человеком.
   Штаб получил  радиограмму  Грибова  и  передал  ее  по  всей  Камчатке.
Навьюченные мешками лошади  и  автомашины  потянулись  обратно  в  города,
загрохотали  краны,  нагружая  пароходы,  рыбаки  отвалили  от   причалов,
санитары понесли больных из палаток в больницу. Ковалев взялся  за  рычаги
включил ток, Мовчан собрал бригаду и сказал:  "Держитесь,  хлопцы,  Степан
уже нажимает".
   Гроза прошла. Камчатка потеряла  четыре  дня,  пережидая  опасность,  и
теперь спешила наверстать упущенное. Жизнь вошла в свою колею.





   Письмо со штемпелем Вулканстроя:

   "Здравствуйте, Александр Григорьевич!
   Пишет вам  Тася  Вербина.  Вы,  наверно,  совсем  забыли  меня,  письма
присылаете все реже, и я узнаю о Вашей жизни только из газет.  Когда  беру
центральную газету, первым долгом смотрю, нет  ли  на  последней  странице
сводки: "По сведениям Бюро подземной погоды, новые  толчки  в  Армении  не
предвидятся", или же: "По сведениям Бюро подземной  погоды,  в  период  от
второго по шестое сентября  ожидается  землетрясение  в  районе  Северного
Памира силою до пяти баллов". И я уже знаю, что в эти дни  Вы  сидите  над
картой Памира, считаете, проверяете, думаете. Недавно в "Огоньке" я читала
очерк о Вашем бюро и вырезала фотоснимки. Там вы стоите у стола и смотрите
на чертеж через плечо какой-то девушки. Что это за девушка? Вы  не  писали
про нее ни разу. Хорошо ли она чертит? Лучше меня? Верно, после работы  вы
занимаетесь с ней математикой? А потом Вы провожаете ее? Как полагается  в
Москве?
   Теперь напишу Вам  о  стройке.  Работы  близятся  к  концу.  На  экране
аппарата уже умещаются концы всех скважин.  Все  они  сходятся  к  большой
пещере, осталось каких-нибудь полтораста метров. До самого конца бурить не
будут, подойдут поближе и взорвут все сразу  шестого  ноября,  а  седьмого
состоится  торжественное  открытие   станции.   На   праздник   ждем   Вас
обязательно. Ведь станция выстроена по Вашему предложению. Это все помнят,
и Михаил Прокофьевич Кашин недавно говорил о Вас на летучке.
   Степан Федорович кланяется Вам. Сейчас  он  машинист  и  бригадир  всех
рабочих  лавопровода.  Я  была  у  них  недавно  в  забое.  Ужасная  жара,
температура грунта градусов семьсот пятьдесят. Через окошечко  видно,  что
камень светится красивым  таким  темно-вишневым  светом.  Работают  все  в
несгораемых костюмах, похожи на водолазов. Кругом вода, пар.  Жар  сгоняют
водой и забой поливают, чтобы камни трескались, тогда легче их выламывать.
   Я бываю у них не так часто. В Пекле (так  у  нас  называют  лавопровод)
свой подземный разведчик, даже не техник,  а  геолог  -  Вадим  Георгиевич
Тартаков. Может, Вы его знаете? Он из Москвы, был доцентом в университете.
Я  боялась  его  сначала,  потому  что  он  очень  ученый,  говорит,   что
Вулканстрой - для него  большое  падение.  Он  прозвал  меня  Эвридикой  и
объяснил, что в древности была такая девушка, она попала в подземный  мир,
а ее друг спустился туда, чтобы выручить  ее.  Но  на  самом  деле  это  я
спускаюсь в Пекло выручать Вадима Георгиевича,  потому  что  он  никак  не
привыкнет разбирать снимки на глаз. Я советовала ему  упражняться,  но  он
махнул рукой и сказал, что снимки тлен; как только  кончится  стройка,  он
уедет в Москву и никогда не возьмет аппарат в руки.
   Он часто вспоминает Москву, но совсем не так, как Вы или Виктор Шатров.
По Вашим рассказам, Москва представлялась мне сплошным институтом,  где  в
кабинетах сидят ученые люди и задумывают  новые  машины,  книги,  проекты,
законы,  чтобы  всем  лучше  жилось.  А  Вадим  Георгиевич   пересчитывает
рестораны,  где  подают  мороженое  в  горячих  сливках,  и   комиссионные
магазины, и залы для танцев,  объясняет,  где  можно  достать  ковры,  где
редкие книги, где старинный фарфор. У него получается, что в Москве  никто
не занимается делом, а все рыщут по магазинам и думают, как  бы  обставить
свою квартиру.
   Мне очень хочется знать, какая же  Москва  всамделишная.  Скоро  у  нас
кончается стройка и все разъедутся. Меня зовут и на Курильские острова,  и
в Петропавловск, и здесь тоже можно остаться, потому что за Горелой сопкой
надо следить, проверять, что там творится внутри. Но  останусь  ли  я  или
уеду куда-нибудь, это зависит от одного человека.
   Приезжайте   обязательно,   Александр   Григорьевич.   Если    приедете
заблаговременно, не в самую последнюю минуту, я постараюсь  взять  отпуск,
чтобы встретить Вас. Возьмите с собой шубу потеплее, в  этом  году  у  нас
ранняя зима.
   Остаюсь помнящая Вас всегда - Таисия Вербина.
   Вулканоград, 11 октября".


   Второго ноября к вечеру Ковалев дал  задний  ход  и  отвел  комбайн  от
пышущего жаром светящегося забоя. Работа  была  кончена.  Последние  метры
туннеля следовало пробить уже после того, как наверх будут выпущены газы и
давление в центральной камере упадет.
   А Мовчан еще работал. Мовчан отстал на целых три дня.  Это  были  самые
позорные дни в его жизни. Подумать только: стройка ждет, пока  он  кончит!
Мовчан не ел, не спал, издергался сам и измучил рабочих. Но ведь  скважину
нельзя было провести так же быстро, как на чертеже.
   Между тем Вулканоград готовился  к  празднику.  На  домах  вывешивались
флаги, портреты, украшенные хвоей  и  яркими  лентами.  Красные  полотнища
рдели на фоне  одноцветного,  как  фотография,  зимнего  пейзажа.  Монтеры
ввинчивали цветные лампочки. Седьмого ноября их должен был зажечь вулкан.
   В  кабинете  Кашина  появился  новый   хозяин   -   директор   будущего
Энергокомбината. Он уже принимает гостя  из  Министерства  электростанций.
Разложив  на  столе  цветные  диаграммы,  директор  водит   по   столбикам
авторучкой и говорит с возмущением:
   - Смотрите на цифры. Где у меня резерв? На горе двенадцать  турбин,  по
сто  тысяч  киловатт  каждая.  Я  снабжаю  Петропавловск,  районы,  рыбный
комбинат,    леспромхозы    с    лесокосилками,    завод    "Электроцинк",
Камчаталюминий. Сто тысяч киловатт даю на освоение следующего  вулкана,  а
теперь еще - передача в Магадан. А нужды города? А на эксплуатацию вулкана
по законным нормам? Где вы нашли остатки? Считайте сами! - И в голосе  его
раздраженное недоумение: рвут энергию, грабят, ничего не оставили!
   У директора свои хозяйственные заботы, у Кашина  -  свои  строительные.
После седьмого ноября их будет совсем немного, но сегодня Кашин не отходит
от видеофона. То и дело слышится:
   - Покажите, что у вас там в правом углу... А в  левом?..  Отодвиньтесь,
не заслоняйте...  А  кто  вывезет  этот  мусор?  На  праздник  оставляете?
Возьмите машины, и чтоб через час все было убрано!
   Он крутит ручку видеофона, на экране  мелькают  корпуса,  дома,  мачты,
дороги... Все нарядное, свежевыкрашенное. Где были кучи  глины  -  выросли
здания. Вот жилой городок, вот лаволитейный завод...
   Приземистая темно-синяя машина стоит у ворот завода,  очевидно,  давно,
ее запорошило снегом. Шофер замерз, он то включает мотор, то  выключает  и
бегает вокруг, притопывая и размахивая руками. Пассажиров нет и  нет.  Уже
третий час,  как  ушли,  бродят  по  комбинату  и  заговаривают  со  всеми
встречными. Но вот и они наконец. Один коренастый, круглоголовый, в шапке,
сдвинутой на затылок, другой тощий, сутуловатый, в шляпе и с палочкой.
   - Так вы довольны нашим предсказанием, товарищ  Яковлев?  -  спрашивает
тот, что в шляпе.
   - Предсказанием мы довольны, Дмитрий Васильевич, - отвечает Яковлев,  -
а землетрясением не очень, Жертв у  нас,  правда,  не  было,  но  кое-кого
ушибло... Мне самому в лоб камень попал,  небо  с  овчинку  показалось.  И
разрушения были: засыпанные дороги, трещины в домах, смытые склады. Недели
две возились, пока восстановили. Все-таки обидно: работаешь, работаешь,  и
вдруг приходит какая-то стихия и начинает распоряжаться! А когда вспоминаю
я обозы, детишек, уходящих из города, зло берет, честное слово. Кто  здесь
хозяева - мы или какая-то подземная непогода? Вот с вулканом  стало  ясно:
мы распоряжаемся. А насчет землетрясений пока недодумано - это  ваш  грех,
товарищи ученые.
   - Да, это верно, - соглашается Дмитриевский.
   - Если вы не устали, профессор, - продолжает Яковлев,  предупредительно
открывая дверцу машины, - если не очень устали, поедем в оранжереи.
   - Конечно, я устал, -  говорит  профессор  Дмитриевский,  усаживаясь  и
ставя палку между колен. - Но оранжереи осмотреть хочу. В моем возрасте не
стоит  откладывать:  можно  упустить  совсем.  Тем  более,  что  я  ощущаю
некоторую моральную ответственность... за оранжереи и все прочее.  В  свое
время я поддержал  проект  Грибова  и  Кашина,  исходя,  так  сказать,  из
общефилософских соображений  о  поступательном  ходе  науки,  человеческой
мысли  вообще.  И  меня  мучают  угрызения  совести,  не  поступил  ли   я
легкомысленно, вовлекая вас в такое трудное предприятие.
   На лице профессора ни тени улыбки.  Но  Яковлев  понимает,  что  старик
по-своему шутит. Сегодня, накануне полной победы, нельзя всерьез  говорить
о сомнениях.
   - Пусть угрызения не мучают вас,  -  весело  говорит  Яковлев.  -  Наша
ответственность еще больше. Вы поддержали проект, а мы его приняли. Не  из
уважения к профессору Дмитриевскому, а потому,  что  электростанция  нужна
была нам позарез, какая угодно - на воде, на  угле,  на  вулкане...  Нужды
Камчатки вызвали это строительство. Но имейте в виду,  что  нужды  растут!
Поэтому вы, со своей стороны,  подбадривайте  науку.  Пусть  она  движется
поступательно и с ускорением.


   Оранжереи тянутся на много километров. Сейчас это  пустые  застекленные
сараи. На крышах - снег, внутри - голая, заиндевевшая  земля.  И  странно,
почти дерзко  выглядят  вывески  над  дверями:  "Бахча",  "Ранние  овощи",
"Вишневый сад", "Яблоки и груши" и даже "Камчатские цитрусы".
   Только в одном здании зелено. Сюда  уже  поступает  тепло  от  горячего
источника. В этой опытной оранжерее - густая зелень:  рассада  для  ранних
овощей, саженцы, ожидающие, когда прогреется  почва  в  других  строениях,
даже  пальмы  в  кадках.  Здесь  всегда  много  посетителей  -  ведь   это
единственный зимний сад и вообще пока  единственный  сад  в  Вулканограде.
Сюда в свободное время охотно заглядывают  строители  погреться,  подышать
ароматом зелени, вспомнить о минувшем лете,  помечтать  о  грядущей  весне
Вулканограда.
   Но эти два посетителя - человек в очках и черноволосая девушка с прямым
пробором, - кажется, совсем забыли, где находятся. Вот уже час  они  стоят
возле кадки с лимонным деревом. За это время можно было сто раз  прочитать
все, что написано на дощечке по-русски и по-латыни.
   - Так много нужно рассказать  вам,  Александр  Григорьевич,  -  говорит
девушка. - Я совсем изменилась, стала другим  человеком.  Раньше  я,  была
девчонкой... Что я понимала? Ровно ничего. Здесь, на  стройке,  я  увидела
столько нового, столько интересных людей...
   - Вы мне писали только  про  "одного"  человека,  -  говорит  Грибов  с
ударением.
   - Какого человека?
   - От которого зависит ваш отъезд.
   Тася улыбается:
   - Ну, он-то здесь ни при чем!
   - Кто же он?
   У Таси замирает сердце. Наступает очень важная, возможно  самая  важная
минута в ее жизни. В душе у девушки смятение. Ей хочется крикнуть: "Только
не сейчас. Я спешу на работу, нельзя говорить об этом на ходу. Отложим  на
седьмое..."
   - Я хочу знать, кто он, Тася... Не увиливайте!
   - Вы...
   - Тася, один человек давно решил. Ты едешь с  ним  в  Москву  завтра...
нет, не завтра, но сразу после торжества... Восьмого утром.
   - Пустите меня, уже поздно, мне нужно на работу.  Мы  поговорим  еще...
Потом...
   - Конечно, поговорим. Нарочно поедем в поезде. Две недели в пути. Никто
не будет мешать, наговоримся досыта.
   - Я бегу, до свиданья!
   - До свиданья, Тасенька!
   - Вы с ума сошли! На нас смотрят!
   Нет, никто не видит поцелуя. И та пара, что стоит  у  соседней  пальмы,
загораживая Тасе путь к выходу, тоже занята своим разговором.
   - С тобой из моего дома ушло счастье, - говорит Тартаков. -  Я  потерял
покой, я бродил под окнами твоей матери, я ждал  у  трамвайной  остановки,
писал, ты не отвечала на письма... Потом я  узнал,  что  ты  на  Камчатке.
Бросил все и поехал за  тобой.  Но  Камчатка  велика.  Только  сегодня  мы
встретились в первый раз.
   - Я была на Котиковых островах. Живу там третий год  почти  безвыездно.
Что делаю? Подводные съемки по программе - ложе океана, материковый склон,
глубоководные впадины, подводные хребты и вулканы.  Снимала  с  берега,  с
корабля, с подводной лодки, с катера. Один раз во время шторма с вертолета
пересаживалась на палубу. Тонула, простужалась, болела...  Впрочем,  зачем
тебе знать об этом?
   - Ленуська, сердце мое надрывается, когда я смотрю на тебя. Ты ли это -
в валенках, в ватнике? Ты охрипла, у тебя  потрескались  губы,  обморожены
скулы. Тебя гонит по свету, как лист, сорванный ветром. Зачем  ты  уехала?
Ведь я же тебя на руках носил! Неужели твоя любовь была  такой  непрочной?
Вернись, забудем все. Я окружу тебя теплом и вниманием.  Ты  же  погибнешь
без заботы, одна на краю света.
   Елена пытливо смотрит ему в лицо, и Тартаков почему-то отводит глаза.
   - Ты хитрый, Вадим, - говорит Елена. - Да, ты угадал. Мне на самом деле
не хватает заботы и тепла. Я с  удовольствием  провела  бы  зиму  в  нашей
комнате, среди вышитых подушек, с хорошей книжкой  в  руках.  Но  когда  я
подумаю, что в той же комнате будешь и ты... Ты прав, иногда бывает  очень
трудно. Когда я была в подводной камере совершенно одна, висела под судном
на канате и канат перетирался, я трусила страшно. Я  чуть  не  плакала  от
жалости к себе, но я повторила съемку три раза, потому что боялась сбиться
с перепугу. Мне так хотелось, чтобы кто-нибудь был рядом, кто угодно, лишь
бы живой человек. Но о тебе я не подумала  ни  разу.  Есть  люди,  которые
помогают мне стать лучше, хотят, чтобы я  стала  сильнее,  а  ты  держался
только за мои слабости и раздувал их. Ты неустанно доказывал  мне,  что  я
нежная, тепличная, второсортная, пригодная только для  комнатной  жизни...
Конечно, заманчиво, чтобы тебя носили на  руках,  но  я  знаю,  что  такое
"носить на руках"  по-тартаковски.  Это  означает  дарить  жене  платья  и
избавить ее от службы, чтобы она жарила оладьи и вытирала пыль со стильных
кресел. А я, между прочим, геолог, и мне не хочется стать уборщицей!
   - Прежде всего ты моя жена!
   - Жена - это друг и товарищ. Друга уважают, а не принижают. Зачем  тебе
жена? Купи пылесос, это обойдется дешевле.
   - У  тебя  нет  сердца,  Лена.  "Дешевле,  дороже"!  Сплошные  расчеты,
рассуждения. А где чувство, где любовь, где семья? Ведь у нас  может  быть
сын, продолжатель рода!
   Елена выпрямляется, как будто ее стегнули кнутом.
   - Ты хочешь воспитывать моего Витьку? - гневно восклицает она.  -  Чему
ты научишь его? Набивать комнату ценными вещами, подлаживаться к  деканам,
губить чужие открытия ради своего покоя, говорить девушкам красивые  слова
и унижать их? Нет, мой  сын  никогда  не  будет  Тартаковым!  Пускай  твоя
фамилия вымирает. Я думаю, что при коммунизме тартаковых не будет вообще.
   Она выбежала, оставив оторопелого мужа. Следом за ней его обошла  Тася.
Тартаков и Елена загораживали ей выход, и  она  не  решалась  прервать  их
бурный разговор.
   - Здравствуйте, Вадим Георгиевич.
   Тартаков посмотрел на нее мутными глазами:
   - А, Эвридика!
   - Я еду на Примус, Вадим Георгиевич, буду звонить вам в  девять  часов.
Когда вы пойдете делать снимки?
   - Я вообще не пойду, - мрачно сказал Тартаков.  -  Брошу  все  и  уеду.
Снимки - тлен. Все тлен, Эвридика. И я сам тоже. Тартаковы  вымирают,  при
коммунизме их не будет вообще. Это установлено наукой.


   Кашин прилетел на вершину вулкана рано утром шестого ноября.  Он  долго
ходил по площадке, прикладывая руку к сердцу, потому что был уже немолод и
неважно чувствовал  себя  после  резкого  подъема  на  высоту.  Бурильщики
доложили, что до проектной глубины осталось пятнадцать метров. Бур работал
на дне глубокой скважины, но трубы хорошо проводили звук, и на поверхности
слышен был гул и рев запертых в подземелье горячих газов. Кашин наклонился
над скважиной, резкий запах  сернистого  газа  ударил  в  ноздри.  Инженер
закашлялся и сказал:
   - Немедленно прекращайте работу и эвакуируйте людей.  Нельзя  играть  с
опасностью. Взрывать надо!
   - Ломать - не строить, - приговаривали рабочие.
   То, что сооружалось неделями, было снято за несколько часов.  Общежития
разобрали, бур извлекли на поверхность, вышки положили наземь,  развинтили
и погрузили на прицепы. На место  вышек  лебедки  подтянули  целые  пакеты
широкогорлых труб, которые должны были подводить пар к турбинам.
   Затем приступили к работе подрывники. Они  наполнили  мешки  аммоналом,
снабдили взрывателями и осторожно спустили  в  скважины.  Им  помогали  те
бурильщики, которым приходилось  иметь  дело  со  взрывчатыми  веществами.
Конечно, среди них был Мовчан.
   Подготовка заняла весь день. И наконец наступила долгожданная  секунда,
завершающая труд нескольких тысяч строителей, инженеров, ученых, начиная с
Грибова, Шатрова... или даже с Крашенинникова.
   В маленькой  землянке  на  склоне  горы  собрались  почти  все  ведущие
инженеры и бригадиры. Были здесь и Мовчан, и Грибов, и, конечно,  Яковлев,
как представитель заказчиков - жителей Камчатки. Была и  Спицына  в  числе
почетных гостей. В последние годы супруги  уже  не  работали  -  вышли  на
пенсию и поселились в Петропавловске. Даже Дмитриевский приехал,  несмотря
на запрещение врачей. "Посмотрим, будете ли  вы  совершать  восхождения  в
моем возрасте", - сказал он.
   Кашин, краснея от волнения, повернул ручку подрывной машинки и, забывая
о правилах безопасности, первый выбежал из землянки.
   На фоне темнеющего неба смутно синела снеговая  вершина.  Трубы  нельзя
было  различить.  Как  это  обычно  бывает,  первые   секунды   показались
томительно длинными, и Кашин  успел  удивиться:  "Почему  нет  взрыва?  Не
оборвались ли шнуры?" А взрыв уже произошел, но газы и пепел  еще  неслись
вверх по скважине.
   Но вот  блеснул  огонь.  Косой  язык  оранжевого  пламени  взвился  над
ближайшей трубой. Вдали сверкнул второй язычок,  третий...  Густой  черный
пепел заклубился, набирая высоту. Это летели из пробитого вулкана  кусочки
остывшей лавы, захваченные газами.
   - Первое  в  мире  искусственное  извержение!  -  торжественно  объявил
Дмитриевский.
   До  землянки  донесся  рев  вырвавшихся  на   волю   подземных   газов.
Разбуженный вулкан рычал свирепым, гневным басом.
   - При подлинном извержении больше шуму  было,  -  хладнокровно  заметил
Грибов.
   Через несколько минут оранжевые языки стали короче. Огонь как бы уходил
в землю. При его меркнущем свете клубы пепла казались ржавыми. Только  они
и светились над темно-голубой горой.
   Тогда Кашин решительным движением нажал пластмассовую  кнопку,  которая
приводила в движение  заслонки  турбин.  Ржавый  свет  исчез,  словно  его
отрезали ножом. Горячие газы ринулись на  лопатки  турбин.  Зрители  ждали
минуту, другую, задерживая дыхание,  затем  кто-то  тихонько  ахнул.  Гора
внезапно осветилась.
   Вдоль и поперек по темному  массиву  возникли  цепочки  огней,  как  бы
светящиеся схемы, идущие  по  склонам  к  кратеру.  Близкие  фонари  сияли
спокойным желтым светом, дальние  рассыпались  мерцающим  бисером,  мелкой
звездной пылью. Укрощенный вулкан  прилежно  работал,  разогревая  нити  в
сотнях фонарей.
   С минуту Кашин любовался этой картиной, затем  вернулся  в  землянку  и
взял трубку телефона:
   - Дайте мне лавопровод. Кашин говорит. Наверху  полный  порядок.  А  вы
готовы?  Ка-ак?  Почему  не  работает  комбайн?  -  В  голосе   начальника
послышались угрожающие нотки. - Примите все меры! Не только Ковалев - сами
идите в забой! Сейчас прилечу и посмотрю, в чем дело!


   Мовчана не взяли в вертолет. На  лаволитейный  завод  он  попал  только
через два часа.
   Как обычно после аварии, на площадке было  много  постороннего  народа.
Передавались разные слухи, каждое слово мгновенно  распространялось  среди
взволнованных рабочих. На крыльце конторы пожилой крепильщик,  только  что
выбравшийся из  несгораемого  костюма,  рассказывал  окружающим  последние
новости. Рядом у стенки стоял его асбестовый костюм. Издали  одежду  можно
было принять за человека. Низкорослый рассказчик выглядел подростком рядом
со своим собственным костюмом.
   - Что там натворили? Обвал? Крепление лопнуло? - спросил Мовчан.
   Рабочему, видимо,  неприятно  было  рассказывать  о  промахе  бригадиру
соперников.
   - Зубья прихватило, - нехотя сказал он. - Можете потирать руки. Комбайн
стал - и ни туда ни сюда.
   - Нашел чем обрадовать! - Мовчан даже плюнул от негодования. -  Что  я,
капиталист какой-нибудь, чтобы ликовать при ваших неудачах?
   - А между прочим, из-за вас дело  вышло!  -  крикнул  рабочий  вдогонку
Мовчану. - Мы вас ждали, а лава ждать не хотела, пробилась  в  туннель,  и
баста.
   - Ну вот, с больной головы на здоровую! Уже мы виноваты!
   - Дайте пройти, товарищи!
   На крыльце появились начальник строительства, Котов и  Тартаков.  Котов
был молчалив и бледен - он недавно вышел из  больницы.  Геолог  растерянно
щурился и заикался. Неприятно было  смотреть  на  беспомощную  суетливость
этого крупного, самоуверенного человека.
   - Что вы мне объясняете? - говорил Кашин, сердито  глядя  на  Тартакова
снизу вверх. - Вот ему объясняйте, изобретателю. Его машину  вы  загубили.
Меня интересует другое... Что вы предлагаете сейчас?
   А Тартаков от волнения, должно быть, не понимал, о чем его  спрашивают,
и продолжал оправдываться:
   - Лава прорвалась из-за вынужденного простоя, Михаил Прокофьевич.  Если
бы комбайн работал, Михаил Прокофьевич, и подавалась вода для  охлаждения,
все было бы как следует. Если бы с самого начала...
   - Почему же вы не предупредили с самого начала?
   - Но вы  отдали  приказ  никому  не-входить  в  лавопровод  без  вашего
разрешения.
   - Вас этот приказ не касался. А нужно было особое разрешение - спросили
бы...
   - Но в этих условиях съемку должна была вести Вербина. Между тем она...
   - Глупости какие! Вербина находилась  на  горе,  за  три  километра  от
комбайна по прямой, а вы были в двадцати пяти метрах от лавы...
   - Но если бы у Вербиной было чувство долга...
   - "Если бы, кабы, было бы"! - с раздражением прервал Кашин.  -  В  свое
время на досуге мы разберемся, кто виноват, вы,  Вербина  или  я!  Что  вы
предлагаете сейчас?
   - Но мы вынуждены... вероятно, придется разбирать. Нельзя же  оставлять
комбайн в трубе.
   - Оставлять нельзя, это правильно. И  разбирать  нельзя:  лава  еще  не
застыла. А когда застынет, получится пробка - этакий  пыж  из  базальта  и
стали. Чем его брать? Ногтями?
   - Нет уж, придется рвать, - вздохнул молчавший до сих пор Котов.
   - Что рвать?
   - Все! Породу, застывшую лаву и комбайн...
   - Такую дорогую машину? - заволновался Тартаков. - Мы не имеем права! Я
не возьму на себя ответственности. Я даже возражаю.
   Кашин отмахнулся:
   - Есть у вас другие предложения? Нет? Тогда  отойдите,  некогда  мне  с
вами.  Где  подрывники?  Вызваны?  Дайте  им  в  помощь  рабочих,  сколько
попросят.
   - Разрешите, я поведу подрывную команду!  -  попросил  Котов.  -  Может
быть, есть еще возможность...
   Кашин хотел было отказать. "Вы же  нездоровы..."  -  начал  он,  но  по
выражению лица инженера понял, что нельзя запретить ему последнее свидание
с комбайном.
   - Хорошо, идите! На месте примете  решение  Но  едва  ли  можно  спасти
комбайн... Думайте не о машине - обо всем строительстве!


   Двадцать минут спустя вереница фигур  в  белых  скафандрах  вступила  в
лавопровод. Несгораемые костюмы с глазастыми шлемами  обезличивали  людей.
Скафандры были трех размеров, и  по  лавопроводу  шли  существа  высокого,
среднего и малого  роста.  Возглавлял  колонну  низенький  Котов,  замыкал
высокий Мовчан. Мовчан тоже  напросился  в  партию  подрывников.  Он  знал
подрывные работы, хотел помочь Ковалеву и, главное, по своему характеру не
мог упустить интересное дело.
   Узкий, девятиметровый туннель шел прямо, как луч, без единого поворота.
Навстречу плыли гладкие стены. Казалось, что люди топчутся на  месте:  они
шли полчаса, час, и те же стены теснили  их.  Кое-где  попадались  надписи
мелом: "Этот перегон строил Ковалев",  "Все  на  штурм  вулкана!"  Было  и
шуточное приветствие: "Здравствуй, лава! Как тебе нравится  здесь?"  Через
несколько часов лава должна была прийти и стереть эти надписи навсегда.
   Туннель был невысок, долговязый Мовчан царапал потолок  шлемом.  Оттого
что приходилось идти не распрямляясь, болели шея и спина. В скафандре было
жарко, дышалось трудно. Несгораемый костюм надежно защищал тело не  только
от жары, но и от охлаждения. Работая на вершине, Мовчан привык  к  свежему
горному воздуху и с трудом  переносил  жару.  Пот  лил  с  него  градом  и
струйками бежал по спине. Чесались нос, спина,  затылок,  локти...  Мовчан
ожесточенно хлопал себя рукавицами, но без толку. Становилось только жарче
от лишних движений и еще сильнее зудела кожа. Очень хотелось снять шлем  и
обтереть  лицо,  но  грозные  плакаты  предупреждали:   "Берегись,   стены
обжигают!",  "Берегись,  не  снимай  костюма!"   Возле   плакатов   висели
термометры, и каждый  показывал  больше  предыдущего.  Вскоре  температура
превысила сто градусов, потом двести... А рабочие все шли вперед.
   Но вот замелькали огни, послышался лязг металла, в микрофоне  зазвучали
непривычно  гулкие  голоса.  Стала  видна  массивная  машина,  перед   ней
копошились странные фигуры, задевающие макушкой за  кровлю.  Одна  из  них
кинулась навстречу подрывникам:
   - Отчего так долго? Лава уже в трубе! К комбайну нельзя подойти!
   Уже несколько часов жидкая лава понемногу просачивалась  в  комбайн  и,
остывая, превращалась в окаменевшие лепешки. Постепенно  она  пробилась  в
штольню. Комбайн был затоплен наполовину, как бы врос в  камень.  Станина,
рычаги, зубчатые колеса, валы и тяги тонули в твердеющем базальте.  Машина
напоминала начатую скульптуру, очертания которой еще спрятаны  в  камне  и
угадываются с трудом.
   Темная лава казалась прочной и безвредной. Но когда один из  рабочих  с
силой  воткнул  в  нее  ломик,  пробитая  дырка  засветилась   раскаленным
угольков. Температура под тонкой корочкой была около тысячи градусов.
   - Надо срочно взрывать,  через  час  будет  поздно,  -  сказал  старший
подрывник. - И рвать в мелкие  кусочки,  чтобы  обломки  не  мешали  лаве.
Разрешите приступить, товарищ Котов?
   Котов медлил с  ответом.  Сомнения  обуревали  его,  он  жаждал  спасти
комбайн, лихорадочно искал выхода и не мог его найти.
   "А если подождать со взрывом? - думал он. - Но  разве  можно  рисковать
жизнью людей? Что делать? Рабочие ждут приказа..."
   - Приступайте, - чуть слышно выговорил Котов.
   - А как добраться до машины?
   - Свяжем шесты, подсунем заряд поближе.
   - Шесты коротки... Здесь метров десять, не меньше!
   Старший  остановился  в  затруднении.  Десять  метров   лавы,   пышущей
нестерпимым жаром, отделяли людей  от  механизмов.  Положить  заряд  перед
лавой, на расстоянии  десяти  метров  от  комбайна?  Получится  ли  нужный
эффект? Связать заряд и бросить его вперед, как бомбу? Но при броске могут
выскочить взрыватели, или еще хуже - взрыв произойдет прежде,  чем  успеют
отойти люди.
   Рабочие стояли в раздумье. Все понимали опасность. Каждую минуту  могла
прорваться лава, сокрушить комбайн и сжечь их. Но люди думали не только  о
себе. Они пришли спасать общий труд. Лавопровод под угрозой - это понимали
все. Котов знал, что  под  угрозой  и  паропроводы,  иначе  говоря  -  вся
электростанция. Давление в  пещере  упало,  лава  поднимается,  она  может
закупорить скважины, пробуренные с таким трудом.
   Внезапно Мовчан одним движением вскочил на полузастывшую лаву. Это было
в его духе: рискнуть, и  дело  с  концом!  Всю  жизнь  он  следовал  этому
правилу.  После  короткой  перебежки  он,  поджав  ноги,  сел  на  горячую
станину... В одном месте лава была продавлена, и на ней виднелся огненный,
медленно затухающий след. Если бы не асбестовые подошвы, Мовчан остался бы
без ноги.
   Ему стало весело от собственной смелости и ловкости, от того, что он не
побоялся принять вызов вулкана. Кто-то  пытался  последовать  за  ним,  но
провалился по щиколотку, Неудачника  подхватили  подмышки  и  вытащили  из
лавы.
   - Не надо! - крикнул Мовчан. - Справлюсь!
   Волей-неволей все остальные вынуждены были только помогать.  Подрывники
с помощью шестов подталкивали к  Мовчану  пакеты  взрывчатки,  похожей  на
безобидные бруски мыла, а он,  перелезая  через  рычаги,  распределял  их,
привязывая к валам, шкивам, стойкам, щитам...
   Котов велел всем молчать и  один  отдавал  приказания.  Он  лучше  всех
понимал, что на чем держится и что нужно подломить,  чтобы  все  остальное
рухнуло. Котову было грустно, больно,  тяжело.  Он  отчетливо  представлял
себе, как согнутся стойки, как  треснет  щит  управления,  как  расколется
стальная рама и могучая,  умная  машина  превратится  в  груду  лома.  Что
поделаешь!  Спасти  комбайн  уже  нельзя  было,  но  требовалось   спасать
электростанцию, многомесячный труд  людей.  И  Котов  нашел  в  себе  силы
спокойно и расчетливо разрушать дело своих  рук.  Хрипловатым  голосом  он
указывал Мовчану:
   - Возле наличника две шашки! Пусть  лопнет  по  диагонали.  В  углы  по
четыре шашки! Углы - самое  прочное  место.  На  ребра  не  надо  ставить,
прикрепляй между ребрами. На рычаги одну шашку, это все рухнет сразу.
   - Шнур отрезай ровно! Не оставляй лохматых концов! Вставляй  в  капсюль
осторожно! Тяни на станину. Подложи асбеста, чтобы шнур  не  загорелся,  -
добавлял старший подрывник, тот, которого вытащили из лавы.
   Хотя Мовчан знал все эти мелочи, он, не огрызаясь, повторял с  воинской
четкостью:
   - Есть на станину! Есть подложить!
   Как механик Мовчан жалел  великолепную  машину,  но  это  чувство  было
подавлено радостью опасной борьбы. Один на один против вулкана и на виду у
всех - что могло быть лучше для Мовчана!
   Закончив распределение шашек, он увязал остатки в один узел и  доставил
его, маневрируя между  рычагами,  к  самому  забою.  Зубья  комбайна  были
целиком погружены в лаву. Лава продавила  оконце  и  растекалась  огненным
тестом по настилу. Стальные листы гнулись под ее напором.  Вулкан  обжигал
лицо своим палящим дыханием. Жара доходила здесь до четырехсот градусов, а
температура лавы и металлических деталей была еще выше. Только  асбестовый
костюм спасал Мовчана. Но стеклянное  окошечко  шлема  успело  накалиться.
Коснувшись стекла, Мовчан обжег кончик носа, даже запахло жареным в шлеме.
   Это произошло  в  самый  ответственный  момент,  когда  Мовчан  включал
часовой механизм подрывной машинки. Внимание его было занято, он  даже  не
мог выругаться для облегчения. Но вот пружина заведена, стрелка поставлена
на сто пятьдесят минут - два с половиной часа.  Этого  вполне  достаточно,
чтобы люди  успели  покинуть  лавопровод.  Задерживать  взрыв  надолго  не
стоило: лава могла разорвать или сжечь проводку.
   Больше делать было нечего.  Мовчан  выбрался  из  машины,  стремительно
пробежал десять метров по лаве и, спрыгнув, доложил:
   - Минирование закончено. Взрыв через два часа тридцать минут!
   - Молодец! - сказал старший подрывник. - Но все-таки я проверю, что  ты
там накрутил.


   А на обратном пути Мовчану стало худо.
   Он был здоровым человеком, с крепким сердцем и хорошими легкими,  но  и
его организм не выдержал резкого перехода от  прохладного  и  разреженного
воздуха горных высот к жаркой духоте подземного хода.  Он  задыхался,  еще
идя к комбайну, но потом забыл об усталости и жаре. Так  в  пылу  сражения
бойцы не думают о ранах. Но когда сражение кончилось и  надо  было  только
уносить ноги, Мовчан снова заметил духоту и усталость, нестерпимый зуд  на
спине, липкий пот на лбу и жгучую боль на  самом  кончике  носа.  Не  один
Мовчан выбивался из сил. Хотя идти под  гору  и  без  груза  было  заметно
легче, все же вереница белых фигур растянулась  на  полкилометра.  Впереди
ровным шагом шли привычные ковалевцы, а сзади, спотыкаясь, брели "гости" -
подрывники, Котов и Мовчан.
   Мовчан замыкал шествие. Опустив голову, он смотрел на шаркающие по полу
асбестовые пятки идущего впереди. Бесконечный коридор вдали превращался  в
точку. Мовчан старался не глядеть туда - очень уж много  шагов  надо  было
еще сделать. Он говорил себе: "Досчитаю до тысячи, тогда подниму  голову".
Счет отвлекал от мыслей об усталости.
   И вдруг Мовчан увидел,  что  белые  ступни,  шагающие  впереди,  как-то
странно запнулись, человек в  скафандре  первого  роста,  прислонившись  к
боковой стене, медленно начал съезжать на пол. Мовчан  подхватил  упавшего
неуклюжими рукавицами и заглянул в  окошко  шлема.  За  стеклом  виднелись
полузакрытые глаза и синевато-бледное лицо Котова. Инженер был в обмороке.
   В таких случаях полагается прежде  всего  расстегнуть  одежду,  вынести
человека на свежий воздух, смочить лицо водой. Но до свежего воздуха нужно
было идти километра четыре. А здесь термометр показывал  двести  семьдесят
градусов. Вряд ли такой воздух мог освежить инженера.  Мовчан  сделал  что
мог: разыскал на костюме кнопки водяного и  кислородного  баллонов,  нажал
их, а когда инженер приоткрыл глаза, подозвал ближайшего  рабочего,  велел
ему взять Котова за ноги, а сам подхватил под руки.
   Здесь-то Мовчан и проштрафился. Обморок! Он не  знал,  что  это  такое.
Бывала у него усталость - он умел прогонять ее усилием воли.  Бывало,  что
нестерпимо хотелось  спать,  -  Мовчан  развеивал  сон  шутками...  Бывало
холодно - он прыгал, размахивал руками, топал ногами, тер  снегом  уши.  В
жару уговаривал себя потерпеть. Но так, чтобы не было  сил  идти,  еще  не
случалось ни разу.
   Внезапно он ощутил у себя в груди сердце. До сих  пор  оно  никогда  не
давало о себе знать. А тут появился этакий болезненный комок,  бьется  под
ребрами, словно птица, требует облегчения. Какое может быть облегчение? Не
бросить же инженера!
   Потом Мовчан понял, что он ничего  не  видит,  хотя  и  смотрит  широко
раскрытыми глазами. Впереди клубилась тускло-зеленая мгла цвета вылинявшей
гимнастерки, и в ней плыли искры, сбегающие вниз.
   - Эй, крепче держи... уронишь!
   - Подожди, давай отдохнем чуток...
   - Некогда отдыхать! Меньше часа осталось. Ребята, кто сменит бригадира?
   Кто-то подхватил инженера и сказал Мовчану участливо:
   - Да ты сам здоров ли? Тебе помочь?
   - Нет, нет! Идите, я догоню...
   Голоса и шаркающие ноги тотчас же нырнули в серо-зеленую мглу, и Мовчан
остался один. Он неуверенно  пробирался  вперед,  нащупывая  правой  рукой
покатую стену. Потом  он  услышал  странный  звук,  будто  что-то  твердое
стукнуло в его шлем...
   Прошли секунды, а может быть, и полчаса. Мовчан еще раз открыл глаза  и
увидел прямо перед собой - теперь он видел отлично - полукруглую облицовку
перекрытия. Почему же не стену, а перекрытие? Мовчан постепенно сообразил,
что перекрытие оказалось перед его глазами потому, что  сам  он  лежит  на
полу, а лежит потому, что потерял сознание, ударился  шлемом  о  плиту  и,
вероятно, слышал именно этот удар.
   Когда это было? Сколько времени он лежит здесь?
   - Эй, парень, спятил ты, что ли? Нашел место, где  спать!  Взрыв  через
десять минут! - Озабоченные глаза  Ковалева  смотрели  на  упавшего  через
стекло. - Ах, это вы, Григорий Онисимович! Вам плохо?
   Мовчан поднялся на  ноги  медленнее,  чем  хотелось.  Десять  минут  до
взрыва! А близко ли выход? Целых два  километра!  Бежать  что  есть  силы!
Скорее бежать!!!
   Но вялые мускулы не позволяли бежать что есть силы.  И  живой  комок  в
груди протестовал. Сердце требовало покоя.
   - Худо мне, Степа, - сказал Мовчан  неожиданно  тоненьким  и  жалостным
голосом.
   - Ничего, крепитесь! Это тепловой удар. У нас в Пекле часто бывает. Вам
полежать бы, да нельзя... Идемте, я помогу...
   Мовчан потихоньку плелся, стыдясь своей слабости. У него шумело в ушах,
кололо в сердце, нестерпимо тошнило.
   - Крепитесь! Осталась только минута!
   Но Мовчан не мог крепиться. Тошнота держала его  за  горло,  и  зеленая
мгла подступала к глазам...
   - Чуть отдохну, Степа...
   Отдаленный удар потряс подземелье. Грохот сменился щелканьем и  звоном.
Это стучали по стенам стальные осколки и взорванные камни.
   Страх прибавил сил Мовчану. Он тяжело топал, почти бежал за Ковалевым.
   А сзади слышался, все усиливаясь,  странный  звук,  похожий  на  грохот
колес проносящегося мимо поезда. Мовчан понимал - это несется  по  гулкому
коридору  прорвавшаяся  лава,  перекатывая   камни   и   части   комбайна,
превращенного в металлический лом.
   Кто перегонит; лава или люди? Люди гораздо  ближе  к  выходу,  но  лава
движется быстрее. Девятикилометровый гладкий и прямой туннель она  пройдет
из конца в конец меньше чем за двадцать минут. За это время люди, конечно,
добегут до выхода... если они будут бежать.
   - Ох, лихо мне, Степан... подожди минутку, постой!
   - Да поймите вы, нельзя стоять ни секунды!
   Ковалев подхватил  Мовчана  на  спину.  Шаркая  асбестовыми  подошвами,
Ковалев побежал... нет, бежать не хватило сил - он пошел крупным  шагом...
Скорее, скорее! Шум, похожий на грохот колес, приближался. Правда,  гулкий
коридор усиливал звук. На самом деле лава была не так близко, но казалось,
что она грохочет совсем рядом...
   - Оставь меня, Степан, не губи свою жизнь! Ты хороший  мастер...  Лучше
меня. - Мовчан старался сползти с широкой спины товарища.
   Ковалев не любил чувствительных слов:
   - Молчи, дурак! У тебя жена и дочка. Не мешай тащить тебя.
   Обоим было страшно. Ковалев уже видел выход, но оглянуться он  не  мог.
За спиной поток лавы грохотал, и Ковалеву  казалось  -  совсем  рядом.  Он
поеживался и думал: вот сейчас, через секунду,  груда  раскаленных  камней
обрушится на них, как когда-то на Виктора... и  конец.  Мовчану  было  еще
страшнее. Его тащили спиной к выходу, он не знал, близко ли  спасение,  но
видел, как разгорается, становится все  ярче  красный  свет  надвигающейся
лавы. Мовчан смотрел в огненный зрачок смерти  и  прикидывал:  еще  минуты
три... четыре... Хватит ли сил у Ковалева? Он уже задыхается.
   - Да оставь ты меня, Степан! Оба погибнем!..
   Ковалев не отвечал, он берег дыхание.  Его  руки  крепче  сжимались  на
животе у Мовчана. Серный  дым  уже  щекотал  ноздри.  Смерть  близко,  она
заглядывает в лицо.
   - Да отпусти же! Я сам! Отпусти, дурной!
   - Не брыкайся, мне тяжело, - ответил Ковалев.
   Но тут кровля над головой расступилась. Мовчан увидел  небо  и  звезды.
Чьи-то руки схватили его, оттащили в сторону, сняли шлем... и  можно  было
молча полными легкими глотать свежий, как ключевая вода, морозный  воздух,
упиваться им, смаковать, дышать, дышать еще много лет...
   Лава вырвалась из туннеля через полторы минуты.


   В самом центре Вулканограда,  на  полукруглой  площади  перед  воротами
завода, стоит фигура из литого базальта.  Это  юноша.  Он  остановился  на
пути. На спине у него вещевой мешок, у ног - аппарат. Тускло  поблескивает
выпуклое  стекло,  изображающее  экран.  Левой  рукой  юноша  придерживает
аппарат за ремни и, заслонившись правой  от  солнца,  смотрит  на  вершину
Горелой сопки. Юноша шел долго и устал. Ему жарко, он сбросил  шапку,  его
кудрявые волосы прилипли ко лбу. Рот полуоткрыт,  путник  еще  не  перевел
дыхания, но уже улыбается. Наконец-то он видит  вулкан,  наконец-то  он  у
цели!
   На пьедестале написано золотыми буквами:

   ВИКТОРУ ШАТРОВУ,
   первому человеку, разгадавшему вулкан.

   Здесь он стоит, первый человек, просветивший вулкан насквозь,  понявший
механизм Горелой сопки, стоит и смотрит, как работает на Советскую  страну
эта машина, отрегулированная и укрощенная. По виду гора все та  же.  Чтобы
увидеть ее вершину, горделиво поднимающуюся над облаками, нужно закидывать
голову. Но над снежным куполом  не  курится  пар.  Прежние  жерла  надежно
зацементированы,   в   кратере   расположились   туристская   станция    и
обсерватория. Небо там, наверху, почти всегда безоблачно, удобно наблюдать
звезды.
   Пар  выходит  на  полкилометра  ниже,  через  искусственные   жерла   -
мовчановские скважины. Оттуда по всем склонам - на  север,  юг,  восток  и
запад - шагают  стройные  мачты.  Они  спускаются  с  горы  и  по  широким
просекам, пробитым в тайге, несут электрическую энергию в города, деревни,
на стройки, ко всем людям, которым  нужно  что-нибудь  осветить,  согреть,
расплавить, вскипятить, получить искру или дугу.
   Гораздо ниже,  почти  у  подножия  вулкана,  в  несколько  рядов  стоят
строения со стеклянными крышами. Ночью, когда горят лампы,  сквозь  стекло
можно различить купы плодовых деревьев, осыпанных цветами,  острые  листья
пальм и ящики с  овощами.  Здесь  спутаны  времена  года,  солнечный  свет
дополняется электрическим, плоды собирают не только осенью, но и весной. И
в январе иногда школьницы, возвращаясь с экскурсии, кладут у  ног  Виктора
живые цветы.
   Еще ниже - завод. Это громадное здание, наполненное грохотом,  гомоном,
жарким воздухом, клубами едкого пара. В нем  нет  ни  одной  электрической
лампочки, потому что в торцовой стене сияет маленькое солнце  -  отверстие
лавопровода -  летка  величественной  домны,  которая  называется  Горелой
сопкой.
   Люди пробили насквозь каменную кожу вулкана,  и  из  незаживающей  раны
широкой струей течет огненная кровь. Она течет  круглые  сутки,  по  ночам
стеклянная крыша светится багровым светом. Лава движется то медленнее,  то
быстрее, изредка взвивается огненным фонтаном и  дождем  краснеющих  брызг
падает в очередной ковш. Как только ковш  наполняется  до  краев,  могучий
кран подхватывает его и бережно несет  к  конвейеру,  по  которому  плывут
готовые формы. Горновые озабоченно рассматривают лаву сквозь щитки, иногда
добавляют в нее лопату-другую порошка для легкоплавкости  или  для  цвета.
Затем крановщик  разливает  по  формам  расплавленную  лаву,  как  хозяйка
разливает чай по чашкам, и конвейер уносит отливки в соседний цех, где они
погружаются в кипящий бассейн. Здесь лава отдает тепло воде, теплая вода и
пар идут по трубам в оранжереи, а запекшаяся кровь  вулкана  поступает  на
заводской двор. Новый кран подхватывает  изделия  и  неторопливо  несет  к
грузовикам, покачивая в воздухе, как бы рассматривая на свет.  И  вереницы
машин увозят кубические глыбы  для  портов,  плиты  для  облицовки  дорог,
тротуаров, домов, набережных, балки, укрепленные металлическими  прутьями,
литые  фигурные  карнизы,  черепицу,   котлы   для   химических   заводов,
кислотоупорные чаны, каменные вазы и чаши. В  заводских  воротах  грузовые
машины сбавляют скорость и медленно объезжают памятник,  как  будто  хотят
показать Виктору продукцию завода.
   В свое время, когда вопрос о  монументе  решался  в  городском  совете,
многие предлагали  поставить  памятник  Виктору  в  парке,  а  на  площади
соорудить обелиск в честь строителей. Но Яковлев сказал:
   - Товарищи,  безусловно  все  мы,  участники  стройки,  оставили  здесь
частицу своей жизни. Но мы живы, мы еще построим  много,  а  Шатров  отдал
свою жизнь этой работе. Пусть же памятник ему стоит  здесь,  а  наш  общий
памятник - вот он, укрощенный вулкан!
   По предложению Яковлева на пьедестале с обратной стороны были начертаны
слова Маяковского:

   Пускай нам общим памятником будет
   Построенный в боях социализм.

   Садовник уходит, но деревья, посаженные им, цветут,  приносят  плоды  и
семена...





   Борьба с вулканом закончена. Люди победили. Горелая  сопка  покорилась.
Но прежде чем проститься с героями, навестим их в последний раз.
   Пусть лифт поднимет нас на восьмой этаж полукруглого дома  у  Калужской
заставы. Войдем еще раз в дверь, на которой поблескивает медная дощечка  с
витиеватыми буквами "Профессор Дмитриевский  Дмитрий  Васильевич".  Вот  в
передней плащ, который профессор когда-то одолжил  Елене.  Вот  письменный
стол. На нем двадцать лет  писалась  книга  "Движения  земной  коры".  Вот
беспокойный телефон, вот неуступчивый будильник, вот гранки с пометками на
полях. Здесь ничего не изменилось, это значит - дело движется, работа идет
вперед.
   Но сегодня вечер отдыха, у профессора гости. Один только вчера  приехал
с Камчатки. Это секретарь обкома Яковлев. А Грибовых можно не  считать  за
гостей, они бывают здесь часто и чувствуют себя как дома.  Вот  и  сейчас,
пока профессор варит кофе в особенном ультразвуковом  кофейнике,  наполняя
ароматом всю квартиру, Грибовы накрывают на стол и расставляют чашки. Дома
у себя они тоже хозяйничают вместе, хотя Грибов уже видный ученый, а  Тася
только студентка.
   Яковлев  давно  уже  не  бывал  в  Москве,  он  полон  впечатлений.  Со
вчерашнего   дня   он   объездил   новые    станции    метро,    был    на
Сельскохозяйственной  выставке  и  на  Всесоюзной  промышленной.  Конечно,
осмотреть их за день нельзя. Пока идет беглый обзор,  пристрелка,  Яковлев
выбирает объекты для детального изучения.
   - А видели вы столовую без поваров?  -  спрашивает  он.  -  А  читающую
машину?  А  машину,  проектирующую  машины?  А  двухурожайные   яблони   в
Ботаническом саду? Что же не спешите посмотреть? Думаете, успеется? Эх вы,
москвичи!
   Тася расспрашивает о Камчатке. Она  самая  юная  в  этой  компании,  но
больше всех говорит о прошлом. Яковлев приехал из страны ее детства, в его
чемодане  камчатские  лакомства,  в  его  речи  камчатские  словечки.   Он
рассказывает  о  вулкане...  А  кто  из   москвичей   видел   когда-нибудь
извержение?
   - Помните, как вулкан заговорил в ночь на первое января?  Помните,  как
лава падала в ущелье и вода кипела в реке? Помните, как Мовчан с Ковалевым
чуть не погибли в лавопроводе? - вспоминает она.
   - Мовчан с Ковалевым сейчас на Курильских островах,  усмиряют  тамошние
вулканы, - говорит Яковлев. - Елена Кравченко вместе с  мужем  и  сынишкой
живет у нас в Петропавловске, занимается подводной съемкой. Очень  дельная
женщина. Обещает несметные богатства на дне Тихого океана. А Кашин здесь у
вас, под Москвой, собирается строить электростанцию на глубине  двенадцати
километров,  добывать  здешнее  подземное   тепло.   Котов   спроектировал
автоматический комбайн. Люди будут управлять им, оставаясь на поверхности,
в полной  безопасности,  на  чистом  воздухе.  Смотрите,  что  получается:
работали все вместе, а теперь у каждого свое продолжение.
   Дмитриевский роется на столе, ищет чистый листок бумаги.
   - Я должен все это записать, - говорит он,  -  насчет  продолжения.  На
днях я читал популярную лекцию "История покорения вулкана". Мне  казалось,
что я рассказал все просто и логично.  И  вдруг  в  конце  лекции  получаю
записку. Просят назвать фамилию изобретателя вулканоэлектрической станции.
А кто изобретатель? Я затруднился сказать. Шатров?  Но  он  ушел  в  самом
начале. Кашин? Пришел к концу. Грибов продолжал работу Шатрова,  направлял
ее по вашим советам, товарищ Яковлев. И вот я задумался, нужно  ли  вообще
искать фамилию, этакого нераздельного собственника открытия. Ведь открытие
- это не книга. В книге должно быть начало, конец и главный герой. А здесь
героя нет, тысячи начал и ни одного конца, сплошное "продолжение следует".
У каждого свое продолжение, как вы справедливо сказали. Открытие, пожалуй,
можно сравнить с деревом, у которого тысячи  корней  в  прошлом  и  тысячи
ветвей в будущем.
   - А где ваша ветвь, ваше продолжение? - спрашивает Яковлев.
   Дмитриевский почему-то оглядывается на Грибова. Тот морщится:
   - Вы же сами говорили, Дмитрий Васильевич, что наша  идея  не  созрела,
еще рано о ней рассказывать.
   Но Яковлев настаивает.
   - С какой стати  откладывать?  -  возмущается  он.  -  Скромность  паче
гордости! Только что здесь объясняли, что нет собственников у открытий,  и
вот уже один объявился, хочет приписать себе все заслуги, все корни и  все
ветви.
   - Ну хорошо, - нехотя начинает Грибов. - Эта идея возникла  давно.  Мне
подсказал ее некий партийный работник, по фамилии Яковлев.
   - Я? Когда?
   - Несколько лет назад. Я пришел к Яковлеву и доказывал,  что  вулкан  -
испорченная машина, следует ее  отрегулировать.  А  он  сказал,  что  мало
отрегулировать машину - надо, чтобы она давала продукцию.
   - Но это уже сделано.
   - С вулканом сделано, с  землетрясениями  пока  нет.  Предсказывать  мы
научились, нужно еще обезвредить, отрегулировать и использовать.
   - Неужели это возможно? И вы работаете уже?
   - Пока только общие мысли, научные мечты. Но, главное,  за  нас  цифры.
При сильном землетрясении выделяется столько энергии, сколько вырабатывает
Куйбышевская станция за сто лет. Эта энергия выделяется вся  сразу  в  тот
момент, когда, упрощенно говоря,  где-то  ломается  земная  кора.  Причины
бывают разные, но обычно они связаны  с  движением  вязкого  вещества  под
корой. Если это вещество ломает кору,  поднимая  ее,  значит,  под  землей
излишек давления. Вот у меня и мелькнула мысль,  нельзя  ли  это  давление
уменьшить. Если  мы  просверлим  кору  и  устроим  искусственные  вулканы,
получится как бы кровопускание. Тогда лишнее вещество  устремится  наверх,
давление будет снято,  а  от  искусственного  вулкана  мы  можем  получать
энергию таким же способом, как от Горелой  сопки.  Так  обстоит  дело  при
повышенном давлении. При пониженном - значительно сложнее.  Но,  в  общем,
видимо, мы научимся лечить эти болезни земного шара. Правда, еще не скоро.
Пока идет  теоретическая  подготовка.  Дмитрий  Васильевич  взял  на  себя
геологическую часть, а я - математику.
   - Какая грандиозная задача! - воскликнул Яковлев.
   - А  я  уж  стар,  мне  некогда  размениваться  на  мелочи,  -  ответил
Дмитриевский сварливо. - Мне бы сдвинуть с места одно это дело, и  на  мой
век хватит. А дальше пусть работает молодежь.
   - Вот какие у вас тут замыслы! - задумчиво сказал Яковлев. -  В  Москве
всюду так. Входишь в квартиру - видишь стены, мебель, книги  -  будничная,
заурядная обстановка, а  оказывается,  здесь  рождаются  мысли.  И  какие!
Невиданные! Впрочем, так и должно быть. Ведь Москва  -  столица  замыслов,
планов, предложений, город, который всеми окнами смотрит в будущее.

Популярность: 1, Last-modified: Sun, 18 Nov 2001 14:50:32 GmT