-----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Ледяной телескоп".
   OCR & spellcheck by HarryFan, 21 September 2000
   -----------------------------------------------------------------------




   Утренний час "пик".
   Автобус полон под завязку. Я втиснулся между спинкой сиденья и  кассой.
Гляжу в окно поверх какой-то широкополой шляпы. В такие-то жаркие дни этот
толстый человек носит фетровую шляпу...
   Автобус проезжал как раз мимо пристани, когда  за  окном  я  неожиданно
увидел ту самую золотисто-лимонную девушку. И сегодня  вся  она  светилась
неправдоподобно чистым зеленоватым пламенем! До чугунного парапета,  вдоль
которого она шла в сторону причала, было метров двести, но я  сразу  узнал
ее. Конечно же, это она - та, которая вчера вечером, проходя мимо игравших
на пляже волейболистов, так пристально и  странно  равнодушно  глядела  на
меня.
   Дверь еще открыта.  Я  протискиваюсь,  отчаянно  пытаюсь  пробраться  к
выходу. Но  звякает  одна  половинка  двери,  кто-то  там  поворачивается,
помогает закрыться другой.  Пассажиры  слегка  удивлены  моим  неожиданным
рывком.
   За спиной всем известный шутник требует моего внимания:
   - Костя!.. Эй, Дымкин, это еще не фабрика. Остановка  "Институт"!  -  И
смеется... Вроде бы намекает, что я в прошлом  году  не  прошел  здесь  по
конкурсу.
   Я не оглядываюсь. Автобус покатил.
   Невольно в  сотый  раз  начинаю  вспоминать  и  размышлять  о  недавнем
событии, перед которым над деревней прошла гроза с  сильнейшим  ветром,  с
оглушительными раскатами грома.  Потом  стало  тихо,  быстро  вышло  яркое
послеполуденное солнце и осветило мокрый  высокий  лес  за  рекой.  А  над
лесом, перед занавесом темно-лазурной тучи, появилась близкая радуга...
   Тогда-то едва и не  произошла  трагедия.  В  ту  критическую  минуту  и
возникло  в  моем  зрении  удивительное  отклонение,  которое   никак   не
проходило.
   Я видел как и прежде, но с той лишь разницей, что  дома,  вода,  доски,
машины, облака, камни, то есть все неживое, виделось мне белым,  черным  и
серым. Как в черно-белом фильме или на обыкновенной фотографии. А вот люди
вместе с их одеждой, деревья,  трава,  животные  и  птицы  были  какого-то
одного и того же цвета, и, что самое  поразительное,  цвет  этот  был  мне
совершенно неизвестен. Я его никогда в жизни не видел  и  до  сих  пор  не
знаю, с чем его можно сравнить. Меня преследовало неотвязное желание  всем
рассказать об этом безымянном цвете, но в то же время я прекрасно понимал,
что бессилен это сделать. Я мог лишь сказать, что незнаемый тау-цвет  (как
я   его   про   себя   называл)   являлся    дополнительным    цветом    к
фиолетово-сиреневому, образованному крайними цветами  солнечного  спектра,
один из которых уходит в инфракрасную, а другой в ультрафиолетовую  часть.
Загадочный тау-цвет был и не желтым, и  не  зеленым,  и  не  синим,  и  не
красным. Просто какая-то чистая и светлая смесь  всех  цветов  неизвестной
мне радуги.
   На четвертый или пятый день я  заметил,  что  во  всем,  что  светилось
тау-цветом, я начал улавливать пусть и очень слабые  оттенки  естественных
цветов, как будто тот  или  иной  живой  объект  был  подсвечен  невидимым
цветным  фонарем  или  окутан  легчайшей  дымкой.  Но  моя  радость   была
преждевременной. В воскресенье вечером на пляже я, к ужасу своему,  увидел
и понял, что это какие-то не те цвета. Что все это  значило,  пока  что  я
понятия не имел.
   И вот вчера, когда начала спадать жара, на пляже появилась та  девушка,
как  золотисто-зеленое  пламя  под  серым,  безоблачным  небом.  Она  была
единственным  зеленовато-лимонным  пятном  среди   тау-цветных   деревьев,
множества того же цвета загорающих. Неторопливо шла с  кем-то  по  серому,
рыхлому и глубокому песку, мимо скинутых одежд - черных,  белых,  серых  с
черными полосками, серыми цветочками, белыми квадратиками...
   Я как раз играл в волейбол - и остановился как вкопанный,  когда  вдруг
увидел этот золотисто-зеленый горящий силуэт. Проходя мимо, она совершенно
равнодушно, можно сказать, потрясающе равнодушно и в то  же  время  как-то
пристально посмотрела на меня. Ничего не понимая, я глядел на  нее.  Стало
вдруг темней. Может быть, просто  солнце  зашло  за  облако...  Нет,  было
безоблачно. Я так и стоял  с  мячом  в  руках...  Все,  кто  был  в  игре,
требовали мяч...
   Кажется, она училась в седьмом классе, когда я учился  в  девятом.  Как
она изменилась, повзрослела!..
   Золотисто-зеленым в девушке было все: и лицо, и руки, и платье, и  даже
сандалии. Чем дальше она уходила, тем больше менялся ее  цвет.  Скоро  она
стала золотисто-лимонной и исчезла среди уходящих домой, среди деревьев...
Чем дольше я на нее глядел, тем темнее становилось вокруг,  а  этот  самый
тау-цвет стал прозрачнее, как бы  незаметней.  После  того  как  я  увидел
светящуюся девушку, незнаемый цвет  утратил  то  неопределенное  значение,
которое меня тревожило и тяготило, и стал восприниматься  как  нейтральный
фон.
   В моей цветослепоте все было непонятно. Я снова с беспокойством подумал
о своем  здоровье:  теперь  меня  меньше  всего  волновала  сама  аномалия
цветозрения - за этим скрывалось что-то поважней...
   После отпуска я вышел на работу в среду,  на  второй  день  после  того
происшествия в деревне. Три дня кое-как проработал, думал, все пройдет. Но
диковинная цветослепота не только не проходила, но приобретала  все  более
странные формы.
   Цветотонировщиком я больше работать не мог. Поразительно:  такой  недуг
обрушивается  именно  на  колориметриста-тонировщика,  на  человека,   вся
трудовая деятельность которого связана с  цветом!  Колориметрист,  который
различает лишь белое, черное и серое да еще какой-то тау-цвет,  -  в  этом
было что-то трагикомическое.
   Я ехал на фабрику,  чтоб  сегодня  же,  в  понедельник,  уволиться  или
перейти на другую работу.
   Наконец-то автобус останавливается. Здесь выходят почти все. Дальше еще
две остановки - и конечная. Около фабрики  шофер  постоит  чуть  подольше.
Пока пассажиры выходят, шофер, как всегда, по репродуктору объявляет:
   - Фабрика ЭФОТ. Билеты в автобусе на пол  просьба  не  бросать...  -  и
закуривает, это я вижу, обходя автобус.
   То, что это фабрика, и  без  него  все  знают.  И  правильней  было  бы
сказать: "Остановка ЭФОТ", потому что ЭФОТ - это значит "Экспериментальная
фабрика особых тканей". И никакого  отношения  к  фотографии,  как  думают
многие, не имеет. Это название старое. Теперь  официально  она  называется
иначе: "Экспериментальная  художественная  фабрика  праздничных  и  особых
тканей". Но все привыкли  к  короткому  старому  слову,  и  никого  уж  не
переучишь.
   С заявлением об увольнении мне надо было зайти к  директору.  Я  прошел
через проходную. Во  дворе  фабрики  через  траншею  был  перекинут  узкий
мостик, сколоченный из свежих серых досок. Недалеко справа,  над  этой  же
глубокой траншеей с выброшенным на стороны темно-серым грунтом, над новыми
водопроводными трубами, был перекинут другой такой же  мостик.  По  одному
люди шли в одну сторону, по другому - обратно.
   И вдруг за тем мостком, в дальней стороне двора, куда только что  вдоль
высокого забора, гремя пустыми флягами, укатил грузовик,  я  увидел  яркое
цветное пятно -  одно-единственное  во  всем,  что  меня  окружало.  Нечто
слепящее фиолетово-розовое...
   Там, слева от проезжей  части  дороги,  под  развесистыми  тау-цветными
акациями, у кучи выброшенного грунта стояли трое. Двое из них  были  цвета
тау и почти сливались с такого же цвета деревьями и травой. Я  бы  на  них
никогда  и  внимания  не  обратил.  А  вот  третий   среди   нейтрального,
безразличного для меня тау-цвета, на  фоне  черно-серого  грунта  светился
яркой сиренево-фиолетовой кляксой.
   Я стоял на мостике,  словно  коряга  на  быстрине.  Люди  спешили.  Кто
выражал недовольство, кто шутил: "Ну, приятель, нашел где досыпать!.."
   Я боялся, что далекое цветное пятно вдруг  расплывется  и  тогда  я  не
смогу узнать, кто там из троих и почему такого яркого  фиолетового  цвета.
Не отрывая от кляксы взгляда, я  сошел  с  мостика  и  побежал  по  правой
стороне траншеи. И  чем  ближе  к  ним  подбегал,  тем  интенсивней,  ярче
становился цвет того человека.
   Запыхавшись, я взлетел и остановился  на  склоне  глиняной  кучи.  Трое
мужчин стояли на краю большой квадратной ямы и не спеша обсуждали какой-то
вопрос, похоже, касающийся прокладки труб, которые из этой ямы расходились
по разным направлениям.
   Когда я, тяжело дыша, остановился на куче высохшего грунта, все трое  с
удивлением повернулись ко мне. Один из  них  был  директор  фабрики  Павел
Иванович. Другой - мой тезка, Костя-автогенщик. Он был в брезентовой робе,
стоял с горелкой в руках, от которой к баллонам тянулись черные шланги.
   А этот, третий, в длинном фиолетово-сиреневом  макинтоше,  стоявший  на
разлапистой  задвижке  на  краю  ямы,  был  не  кто  иной,  как  Ниготков,
замдиректора по хозяйственной части. И не только  его  длиннущий  макинтош
вызывающе переливался розовато-фиолетовыми разводами,  но  и  руки,  лицо,
шляпа, туфли - все светилось яркими ядовито-сиреневыми оттенками.
   - Ну что, товарищ Ниготков?! - не глядя под ноги, соскальзывая с  сухих
комьев, громко спросил я его. А сам продолжал взбираться по  склону  серой
глиняной кучи. -  Как  дела?  Как  самочувствие?..  Ничего  такого,  Демид
Велимирович,  не  чувствуете  у  себя  за  спиной?   И   никакого   такого
беспокойства нету, а?..
   Все трое снизу, с края ямы, в недоумении глядели на меня.
   Территориальный грузовичок с коротким кузовом пропылил между забором  и
траншеей в сторону проходной. В красильный цех повезли фляги с краской...
   - В чем дело, товарищ Дымкин? - так и  не  опустив  удивленно  поднятых
мохнатых бровей, спросил меня директор, когда  грузовик  проехал  и  стало
тихо.
   Как бы краем сознания я поймал себя  на  мысли,  что  мою  необъяснимую
неприязнь, этот горячечный наскок никакой логикой  не  оправдать.  Здравый
смысл будто нашептывал мне издалека, подсказывал: очнись, остановись-ка...
Но я почему-то был в таком взвинченном состоянии,  что  руководить  своими
эмоциями не мог. А для того чтоб сдержаться,  не  хватало  самой  малости.
Взять бы себя в руки да чуть поразмыслить, взглянуть на себя со стороны...
   - Он что?.. - тихо спросил Ниготков директора. - Видно,  из  драмкружка
парень?..
   Ярко-сиреневый, весь в  фиолетовых  и  розовых  разводах  (будто  какой
диковинный попугай), Ниготков сел на задвижку и,  чуть  склонившись,  стал
внимательно разглядывать переплетение труб в яме.
   Да, действительно, странная картина была перед моими глазами.  Если  не
считать того, что нейтрального  цвета  тау  были  деревья  да  директор  с
Костей-автогенщиком, - все остальное вокруг было белое, черное и серое.  И
лишь один Ниготков тут такой цветной.  Этакий  гранат,  багровый  фурункул
или, может, кочан цветной капусты сидит на краю ямы и разглядывает  трубы!
Я сразу заметил, что от моих слов вся его попугайски  сиреневая  расцветка
подернулась тенями, омрачилась сливяно-сизыми потеками...
   Он вдруг поднялся.  Стоял,  топтался  в  ярко-сиреневом  длинном  своем
пыльнике, в начищенных,  с  утра  зловеще  поблескивающих  черно-пурпурных
туфлях. На голове его слегка набекрень сидела ярко-фиолетовая  шляпа.  Его
лицо теперь было  с  насыщенным  синевато-металлическим  оттенком,  словно
покрытое гибкими пластинами свежей окалины. Такого же  цвета  были  и  его
руки.
   Директор глядел на меня, я - на Ниготкова.
   Конечно, я был чересчур взволнован и поэтому не отдавал себе  отчета  в
том, что веду себя не очень-то разумно. Они и представить себе  не  могли,
что я вижу, а тем более, почему фиолетовый цвет, эта  клякса  Ниготков  до
такой степени вывел меня из равновесия.
   Костя-автогенщик, не обращая на нас внимания, открыл краник горелки. Из
горелки закапал, струйкой полился на железный лист керосин. Костя  чиркнул
и швырнул спичку  в  растекшуюся  по  листу  жидкость.  Вспыхнуло,  сильно
зашипело широкое бесцветное пламя.
   - Ничего такого, -  стараясь  перекричать  шипение,  громко  спросил  я
Ниготкова, - ничего такого не можете, товарищ Ниготков, вспомнить про свои
подходы, про свое штукарство? А?..
   - Это что же такое?.. - повернувшись к  директору,  недоуменно  спросил
Ниготков. - В чем дело? - приподнял он свои прямые плечи.
   - Послушайте! - развел директор руками. - Что наконец  происходит?  Вы,
Дымкин, переходите все границы!
   - Еще не перешел, - сказал я. - Может, и перейду.
   - Дымкин, - повысил голос  директор,  -  вы  почему  не  приступаете  к
работе? Объяснитесь!.. Что вы мне,  понимаете,  здесь  утренний  спектакль
устраиваете?
   - Молодой человек того... - снисходительно улыбнувшись, сказал Ниготков
и выразительно  покрутил  у  своей  фиолетовой  шляпы  синевато-свинцовыми
растопыренными  пальцами.  -  Недоспал.  Молодежь!  Прогуляют,   а   потом
бесятся!..
   Он повернулся к бензорезчику и дружески засмеялся.  Тот  никак  ему  не
ответил, лишь улыбнулся чему-то  своему  и  по  трапу  стал  спускаться  в
котлован.
   - Вообще-то, Павел Иванович, нарушение техники безопасности: с  горящей
горелкой спускается, - сказал Ниготков директору о  Косте-бензорезчике.  -
Не следим за людьми. Не беспокоимся.
   - Вы, товарищ Демид  Ниготков,  -  крикнул  я,  -  лучше  бы  за  собой
последили! Побеспокоились бы о себе, а?!.
   - Константин Дымкин, стыдитесь! - закричал на меня директор. - Имейте в
виду, за опоздание, за недозволенное поведение в  рабочее  время  получите
выговор. Вам ясно? Чего вы не  в  свое  дело  вмешиваетесь?  Идите!  А  за
оскорбление в служебное время Диомида Велимировича ответите сполна.
   Я слушал слова директора, кивал головой,  а  сам  не  отрывал  глаз  от
Ниготкова. Когда я сказал, чтоб он лучше за собой последил, его лицо стало
таким же пурпурно-черным, какими были его зловеще поблескивающие туфли.
   - Посмотрите, какое  у  него  лицо!  -  сказал  я.  -  Посмотрите,  что
происходит с этим фиолетовым человеком! А потом говорите.
   - Что значит фиолетовый?! Вам дурно, Диомид  Велимирович?  -  участливо
спросил Ниготкова директор. - Что с  вами?  Ну,  я  это  так  не  оставлю.
Не-ет!..
   -  Все-таки  это  такое  оскорбление,  Павел  Иванович,  -  садясь   на
разлапистую  задвижку,  качая  головой,  проговорил  Ниготков.  Фиолетовым
платком он вытер черно-пурпурный взмокший лоб.  -  Да,  мне  действительно
стало дурно... Потому что вот такие наскоки молодых хулиганов меня  всегда
пугали. Своей необузданностью, недомыслием!..
   Костя-автогенщик погасил  тонкое,  словно  свечное,  отлаженное  пламя.
Горелка хлопнула, чуть задымила. Костя из ямы уставился на  нас,  улыбчиво
глядя то на меня, то на директора и Ниготкова.
   - Имейте в виду, Дымкин, - очень  строго  сказал  директор,  -  вызовем
специально врача и проверим вас на трезвость. А там посмотрим.
   Мне и самому стало как-то неприятно из-за  этого  почти  бессмысленного
наскока: с чего это, действительно, налетел вдруг  на  человека?  Какие-то
там ассоциации? Ну и что из этого?..
   Горячка почти бесследно с меня слетела, и  я,  пристыженный,  побыстрее
ушел.





   В нашей мастерской все, кроме меня и Эммы Лукениной, уже  приступили  к
работе.
   - Здравствуйте, - сказал я угрюмо,  зная,  что  сюда  я  пришел,  можно
сказать, в последний раз, во всяком случае, на работу в последний раз.
   -  А,  привет,  привет!   -   прервав   свое   бодрое   "трам-пам-пам",
приветствовал меня  длинный  Борис  Дилакторский.  Он  стоял  на  стуле  и
стаскивал со шкафа "гарнитур"  (лист  с  девятью  глубокими  ячейками  для
смешивания красок). - Ну, как дела?  А  что,  собственно,  происходит?  А,
Костя?.. Хмурь какая-то, вот-вот дождик капнет?
   - Увольняюсь я...
   Борис с "гарнитуром" спрыгнул со  стула,  с  преувеличенным  удивлением
поднял брови. Сочувственно покивал головой:
   - Внезапная женитьба?.. А может быть, на  Новую  Землю  едем?  А,  дед?
Поедешь  -  возьми  посылочку  от  меня.  Хочу  сосульку  послать,  одного
школьного товарища порадовать.
   - Сам не знаю, куда поеду... Ребята, вы за Ниготковым ничего такого  не
замечали?
   Вадим Мильчин поднял плечи и энергично замотал кудлатой головой:
   - Не знаю... Что-то не замечал я за ним странностей. А  вообще-то  надо
подумать.
   - Ниготков, - сказал я, - или  необычный,  или  опасный,  или  какой-то
странный человек.
   - Серьезно? - оторвавшись от вертушки Максвелла, страшно удивился Вадим
Мильчин. Он устремил взгляд куда-то далеко вверх и  задумался.  -  Вот  бы
никогда не подумал!..
   - Да что с тобой? - серьезно спросил меня Борис. - Из-за Ниготкова, что
ли? А что он тебе, Ниготков-то?
   - Если очень коротко, - сказал я, - он, этот Ниготков, весь фиолетовый.
Так я теперь вижу. Понимаете?..
   - То есть?.. - нахмурился Борис. - Как видишь?
   - То есть, - равнодушно проговорил я, - все люди, ну там  еще  деревья,
птицы... цвета тау, а все остальное  вокруг,  как  в  черно-белом  фильме,
черное, белое и серое. А этот Ниготков фиолетово-розовый.  Один!..  Вместе
со всей своей одеждой.
   - Не понял! - нахмурился, энергично мотнул Борис  головой.  -  О  каких
деревьях цвета "тау" ты загибаешь? В каком фильме ты их видел?
   - Я говорю, как в фильме, - черно-белом... Понимаете,  заболел  я!..  -
как-то вдруг излишне громко, с обидой в  голосе  сказал  я.  -  Что-то  со
зрением случилось. Жуткая цветослепота у меня,  ребята.  Черт  знает,  что
происходит, цвета не вижу. Совсем не различаю. Ни одного. До  сегодняшнего
дня... Нет, до вчерашнего! А вначале появился цвет тау. В деревне там...
   - Стоп! - скорее себя, чем меня, остановил  Борис.  -  А  Ниготков?  Он
фиолетовый, так? Почему же?
   - Не знаю... Да, он фиолетовый.
   Размахивая сумкой, вбежала Эмма Луконина.
   - Ой, ну как только суббота и воскресенье, не соберешься. Здравствуйте!
   - Абсолютная цветослепота? -  обхватив  ладонью  подбородок,  сбитый  с
толку, подошел и стал прямо передо мной Вадим Мильчин.  -  Нет,  постой...
Подожди,  подожди!  То  есть  как  это  -  полная  цветослепота?   Ты   же
колориметристом-тонировщиком  работаешь,  ты  же  цветотонировщик,  Костя!
Поговаривают же: тебя цветокорректором пора поставить!
   - Извини, Вадим, что я все  еще  цветотонировщиком  работаю.  Извините,
ребята! Три дня ловчил. Думал, пройдет.
   - По-моему, -  вздохнув,  сказал  Борис,  -  дальтонизм  по  наследству
достается. А у тебя что-то...
   - Слушай, Борис! - смеясь, сказал  вдруг  Вадим.  -  По-моему,  он  нам
заливает с этим цветом, а? Ведь ерунда все-таки! А? Вот я знаю, есть такое
в химии - таутомерия. Вроде бы одно и то же, да не одно и то же! Например,
искусственные витамины и естественные. Слово  "таутомерия"  происходит  от
греческого "тауто" - "тот же самый". То же самое что-то у Кости  и  с  его
тау-цветом! Выдумал же: видит цвет, какого другие и не знают!
   - А давно стряслось-то у тебя это, старик? - сочувственно спросил  меня
Борис.
   - Дней семь назад. В деревне... Из-за свиньи. В полдень была сильнейшая
гроза. А после грозы я вышел во двор...
   В отдел быстро вошел директор.
   - Здравствуйте! Где Дымкин? Ага! И тут всех развлекает.
   Воцарилось тягостное молчание.
   - Павел Иванович, - глядя в окно, замогильным голосом проговорила Эмма,
- у Дымкина дальтонизм.
   - Луконина, хватит!
   - Ну чего хватит, Павел Иванович!
   - Глупо все, конечно, получилось, - тихо проговорил я.  -  Я  расскажу.
Когда в конце отпуска я был в деревне...
   - Расскажите, Дымкин, поподробнее. Вот денек незаметно и пройдет.
   Оторвавшись от вертушки Максвелла, выпрямившись, очень  смело  взглянув
на директора, Вадим Мильчин сказал:
   - Павел Иванович, насколько я понял, у Кости не  дальтонизм,  а  полная
цветослепота. Если не считать неизвестный людям цвет тау...
   - А, и ты туда! - тоном приятно удивленного человека произнес директор.
- Вы посмотрите, какой стал? Цвет тау!..
   - И надо сначала разобраться во всем, -  выкрикнул  Вадим,  -  а  потом
уж!..
   - Ну, Костя! - едва ли не сквозь слезы сказала  Луконина.  -  Ну  ты-то
хоть что-нибудь скажи!.. Павел Иванович, он в отпуске был. И в  деревне  у
него началась эта цветослепота из-за семьи.
   - Так ты, Дымкин, женат? - удивился директор.
   - Не из-за семьи, - резко сказал я,  -  а  из-за  свиньи!  И  вообще  я
увольняюсь... Не могу работать.
   - Гм!.. - Директор высоко поднял свои густые брови и плотно сжал  губы.
С секунду подумал и спросил: - Из-за свиньи, значит? Это кого ж вы свиньей
называете, Дымкин? Так, были в деревне, поскандалили с кем-то вот так  же,
как с Ниготковым, и назвали человека свиньей? Возможно, и это  надо  будет
выяснить.
   - Все не так... - сказал я, хмурясь.
   - Возможно! - Павел Иванович сел на табурет. - Думаю, что не  так.  Рад
бы думать! Но из чего это видно?!. А  вижу  другое:  вы,  Дымкин,  сегодня
наговорили Диомиду Велимировичу таких грубостей, что он вынужден был  уйти
домой. И только по его просьбе мы не стали вызывать "скорую".  И  конечно,
за такие вещи вам придется ответить. Даже  если  у  вас  и  были  какие-то
причины и основания высказать Ниготкову свою неприязнь.
   - Ну что ж, Павел Иванович, - сказал я. - Ответ так ответ.
   -  Все  знаете,  -  подымаясь,  спросил   директор,   -   что   сегодня
художественный совет будет не в три тридцать, как  обычно,  а  в  половине
пятого? А вы, Константин, не забудьте, зайдите. Я  вас  жду.  Возможно,  и
Диомид Велимирович будет. Тогда и поставим все точки над "i".
   Директор ушел. Ребята заговорили  все  разом.  Наперебой  расспрашивали
меня о подробностях того деревенского происшествия,  старались  сразу  все
понять, думали, что это так просто. Я кое-как, коротко и сумбурно, отвечал
на их вопросы. Не очень-то хотелось рассказывать обо всем этом...
   Мне надо было представить  на  художественный  совет  три  хроматически
тонированных варианта.
   Мы с ребятами сообща завершили начатую мною работу - я сам закончить ее
уже не мог. Я делал только то, что  не  требовало  способности  различать,
оценивать цвета. Так что к началу художественного совета все  работы  наша
группа подготовить успела.
   На обсуждении наша работа, как было очевидно,  признавалась  более  чем
удовлетворительной. Конечно, были и критические замечания. Нам дали  много
ценных рекомендаций, посоветовали кое-что изменить, доработать и тем самым
значительно улучшить наше произведение.
   Потом  слово  взял  старший  колориметрист  фабрики   Степан   Егорович
Дашкевич.
   - Товарищи, я должен напомнить, - начал  этот  толстячок  своей  бодрой
скороговоркой, - о том, какое решающее значение имеет  предметно-смысловая
сторона цвета в декоре. Чтобы дать  оценку  цветовой  композиции,  выявить
цветовую гармонию...
   Я сидел не за огромным эллипсным столом,  а  у  стены,  противоположной
той, где была дверь. И, признаться, далек был  от  того,  чтоб  с  большим
вниманием слушать Дашкевича.
   Подняв лицо, я  неожиданно  среди  сплошь  черно-бело-серого  интерьера
увидал фиолетово-розовое, яркое пятно. Клякса!
   У противоположной стены, далеко  в  углу,  стараясь  быть  неприметным,
одиноко сидел на последнем стуле Ниготков. Опершись локтями о  колени,  он
глядел в пол. То ли слушал, то ли думал. Его лысый фиолетовый  череп  сиял
словно некий прожектор. Мне очень не хотелось, чтобы он меня видел: ведь я
его, кажется, оскорбил утром, он даже от этого захворал и вынужден был  на
некоторое время уйти домой. Я опустил голову и с  удивлением  увидел,  что
мои руки стали ярко-изумрудными, словно я их только что  окунул  в  жидкие
зеленые чернила. Тогда как все вокруг  было  в  черно-белой,  серой  гамме
(конечно, кроме Ниготкова). Однако и в  других  местах  в  зале  произошли
кое-какие изменения.
   Все присутствующие, человек тридцать, с улыбками на лицах, иногда вдруг
делясь мнением друг с другом, слушали старика Дашкевича. Он рассказывал  о
каком-то американском владельце ресторана, который  весь  интерьер  своего
заведения выкрасил в кровяно-красный  цвет.  И  что  же?  Это  подтолкнуло
посетителей к спешке, и оборот значительно увеличился. Но  неизвестно,  не
сократилась ли в дальнейшем  в  несколько  раз  посещаемость  ресторана?!.
Потом  Дашкевич  что-то  говорил  о   том,   как   в   каком-то   кафе   в
экспериментальных целях неожиданно сменили  цвет  освещения,  и  сельдерей
стал ярко-розовым,  бифштекс  -  сероватым,  молоко  -  кровавым,  рыба  -
багровой, салат - грязно-голубым; естественно,  что  разговоры  и  смех  у
посетителей кафе тут же прекратились, многие испытали даже тошноту...
   Дашкевич сыпал и сыпал своей приятной скороговоркой. И я видел, что все
присутствующие слушали  рассказчика  с  интересом  и  вниманием  и  именно
поэтому почти все - человек тридцать - подернулись легким  флером,  словно
каждый человек был окутан нежно-салатной дымкой.
   Теперь мне кое-что становилось понятным:  присутствующие  находились  в
хорошем настроении и поэтому сквозь блеклый, нейтральный цвет тау излучали
едва-едва  уловимый  зеленоватый  тон:  два-три  человека   были   покрыты
смарагдовой дымкой, один яблочно-зеленой, двое фисташковой. А одна женщина
была окутана дымкой цвета цейлонского чая.  Тогда  как  стены  зала,  пол,
потолок, весь интерьер - все неживое -  было  белого,  черного  и  чистого
серого цветов, как в черно-белом фильме. Картина перед моими глазами  была
совершенно необычная, невероятная. Я видел, как Ниготков, не  меняя  позы,
поднял свое одутловатое лицо и бляшками бесцветных глаз уставился на меня.
Что значил этот розовато-фиолетовый панцирь, которым он был покрыт?
   Я толкнул Бориса в бок и шепотом спросил!
   - Какого цвета мои руки?
   - Что?
   - Мои руки какого цвета? - Я выставил перед ним свои руки.
   - Обычного. Не волнуйся, перестань, Костя.
   - А Ниготков? Какого он цвета? Вон он в углу...
   - Всякие там у него цвета.  Сам  он...  ну  обычного.  Пиджак  зеленый,
галстук желтый, рубашка бежевая, брюки, по-моему, синие...
   - Все ясно, - сказал я и выпрямился.
   Я очнулся от своих размышлений, когда вдруг услышал, что речь идет  обо
мне.
   Не голос давно, возбужденно говорившей Эммы, а плавающий, неизвестно  с
чем резонирующий аккорд вывел меня из задумчивости.  Казалось,  в  воздухе
витала короткая, сама собой натянувшаяся струна и кто-то невидимый  быстро
и сильно водил по ней чувствительным  смычком,  и  звук  метался  по  всем
октавам... И еще это было похоже на песню и плач,  на  удивительно  плавно
меняющийся звукоряд изгибаемой пилы. На фоне этого  непрерывного  звучания
более или менее ритмично тренькала какая-то прозрачная звуковая капель...
   Вся фигура Эммы подернулась легким оранжевым флером.
   - ...поэтому вы, Герман Петрович, - обрушивала она свои сердитые  слова
на главного инженера, - так  и  считаете.  А  по-моему,  потому-то  ничего
странного и нет в том, что именно наш  лучший  колориметрист-тонировщик  и
заболел таким ужасным дальтонизмом... поэтому  с  ним  и  случилось  такое
заболевание, потому что он очень  чувствителен  к  цвету,  работает...  он
работал с ним. Вот  вы,  Герман  Петрович,  непосредственно  с  цветом  не
работаете, так с вами... у вас никакого  дальтонизма  такого  ужасного  не
будет... не произойдет,  потому  что  для  вас  цвет  не  имеет  решающего
значения... А вот у Кости Дымкина...
   То  ли  из-за  волнения  она  сбивчиво  говорила,  то  ли  из-за  этого
плавающего звука до меня долетали не все ее слова -  не  знаю  почему,  но
речь Эммы показалась  мне  странно  прерывистой.  А  тут  вдруг  я  совсем
перестал ее слышать.
   Я выпрямился на стуле. Эмма двигала  губами,  открывала  рот  -  что-то
говорила мне, что-то спрашивала, но я ее не слышал. В то время как  шум  в
зале - негромкие слова, шепот, как кто-то двинул по  полу  стулом,  шелест
бумаги - я слышал хорошо.
   Невидимая,  как  бы  сама  по   себе   в   воздухе   натянутая   струна
неистовствовала и плакала. Я еще ничего толком не понимал. А на фоне этого
струнного плача, может быть, в такт  моим  собственным  сердечным  ударам,
часто позванивала прозрачная капель. И вместе с этой  капелью  в  нос  мне
ударил непереносимый запах искромсанной свежей картофельной ботвы - запах,
какой бывает после сильного града.
   Я зажал нос пальцами и стал дышать ртом, но запах все равно ощущал.
   Один за другим все присутствующие повернулись ко мне.
   Павел Иванович, наш директор, встал и спросил меня:
   - Дымкин, что с вами? Кровь из носу пошла? Врача, может, вызвать?..
   - Да нет! Что вы, - улыбнувшись, громко, по-моему, даже слишком  громко
сказал я. - Просто я ее не слышу!..
   - Эмму Луконину? А меня слышишь?
   - Конечно, слышу! Всех слышу и все слышу. И какая-то струна еще  словно
плачет и капельки дзинькают, - улыбнувшись, полушутливо сказал я.
   Многие зашушукались, с внимательными, серьезными лицами  поворачивались
в мою сторону, сдержанно кивали друг другу.
   Поднялась со своего места и стала что-то говорить  Эмма  Луконина.  Все
повернулись к ней. Она то и дело обращалась ко мне и что-то мне  говорила.
Я лишь видел, что она что-то спрашивает у меня, но не слышал ни одного  ее
слова.
   Борис негромко сказал мне:
   - Эмма спрашивает, как называется  такое  заболевание.  И  просит  тебя
рассказать, как и что произошло там с тобой, в деревне...
   - Полная, абсолютная цветослепота, - отчетливо произнес я. -  Был  я  у
врача  в  поликлинике,   больничный   есть...   Предварительный   диагноз:
ахромазия,   или   аномальная   ахроматопсия...   Еще   будет   тщательное
обследование. Пока что не все ясно... Все произошло за несколько секунд...
- сказал я. - Рассказывать-то и нечего. В конце своего  отпуска  я  был  в
деревне.  Как-то  в  полдень  разразилась  сильнейшая  гроза.  Когда   она
кончилась, я вышел во двор. Стоял  и  глядел  на  огромную  темно-лазурную
тучу, висевшую за рекой. В затылок мне светило жаркое солнце. Во дворе, на
сверкающей от дождевых капель траве стояла коляска с  грудным  ребенком...
На противоположном берегу очень ярко, зелено светился вымытый дождем  лес.
А над рекой, прямо перед лесом, висела огромная радуга. Я стоял во дворе и
глядел на близкую радугу. За ее широкими прозрачными цветными  полосами  в
разные цвета  был  окрашен  сырой,  солнечный  лес...  Пахло  картофельной
ботвой, побитой градом...
   - Это не так существенно, - перебил меня главный инженер. - И вдруг  вы
перестали видеть радугу. Не так ли? -  улыбнувшись,  спросил  он  меня.  -
Рассказывайте дальше.
   Я молчал. В зале было тихо.
   - Не так, - сказал я. - И вдруг из зала исчез Ниготков.
   Многие, гремя стульями, стали поворачиваться,  желая  удостовериться  в
отсутствии  Ниготкова.  Кто-то  на  пол  уронил  книгу,  какая-то  женщина
сдержанно засмеялась.
   - Он вам, Диомид Велимирович, нужен? - спросил меня инженер.
   - Нет, он мне не нужен. Я глядел на радугу, - продолжал я свой короткий
рассказ. - Высокая коляска стояла на изумрудной мокрой траве. В  ней  спал
ребенок. Когда я услышал крик ребенка... Вы не  представляете,  сколько  в
его крике было обиды! Я повернулся. Коляска была опрокинута.  Кокон  белых
пеленок по сверкающему зеленому подорожнику катала и подбрасывала огромная
белая свинья. Старалась их размотать. Она была большая, как белый полярный
медведь, и чистая, словно только что с выставки. Я хотел схватить вилы, но
их нигде не было видно. Я бросился к белой свинье, изо всех сил  пнул  ее.
Но она лишь чуть сдвинулась, в одно мгновение повернулась ко мне  оплывшим
рылом.  Сверкнув  бесцветными  глазками,  она  так  обдуманно   и   злобно
огрызнулась,  что  я  испытал  огромное  потрясение,  осознав  вдруг  свое
бессилие. Она чуть не цапнула меня за ногу. Вот тут-то я и не  помню...  Я
просто нагнулся и осторожно поднял ребенка на руки... Я увидел, что только
что бесцветные, склеротические глазки свиньи - теперь чернильно-сиреневого
цвета, а сама свинья была не белой,  а  розовато-фиолетовой.  Вот  тут-то,
Герман Петрович, - сказал я инженеру, - я и не увидел радуги,  хотя  искал
ее и, по глупости, хотел  показать  орущему  ребенку.  В  то  мгновение  и
произошла  перекодировка,  трансформация  моего  цветовосприятия...  Держа
плачущего ребенка на руках, я почти все вокруг видел белым, черным и серым
разной светлоты. Да, почти все... Меня поразило другое: я увидел, что лицо
ребенка было  какого-то  странного,  совершенно  неизвестного  мне  цвета.
Такого же потрясающего цвета были деревья в огороде, все  еще  влажная  от
дождя трава, лес за рекой, пролетевшая птица, выбежавшая из дому сестра...
Я потом назвал этот цвет "тау"... И только свинья была фиолетовой...
   - Ну все ясно, Константин, - нетерпеливо прервал меня главный  инженер.
- Это уже дело специалистов...
   Заседание художественного совета закончилось в половине седьмого.
   Домой я шел не спеша, с заявлением об увольнении в  кармане.  Все  пока
что было неопределенно. Шел и размышлял об этом казусе на  худсовете,  что
вдруг перестал слышать Эмму. В конце концов я понял, почему это произошло:
я был очень заинтересован в том, как и что она говорит в мою защиту, - что
и сам я хотел и мог сказать, но не говорил. Не всегда ведь возможно и надо
оправдываться, тем более когда тебя не очень-то понимают. И  тогда  бывает
очень  важно,  что  о  тебе  скажут  другие.  Тут-то  и  произошло   прямо
противоположное  тому,  что  мне  хотелось.  Что-то  вроде   отрицательной
индукции. Такие явления случаются не  так  уж  и  редко.  Бывает  же,  что
человек в момент напряженного эмоционального  состояния  на  месте  солнца
видит черный шар. Или не может вспомнить лицо любимого человека...
   Минут через двадцать около  малолюдного  туннеля  под  железнодорожными
путями меня догнал Ниготков.
   - Константин... Костя! - окликнул он меня.
   Я  оглянулся  и  остановился.  Подняв  руку,   Ниготков   приветственно
помахивал сливяно-пурпурными пальцами.
   - Ну, Костя, ты сегодня хоро-ош!.. - улыбнувшись, сказал  он.  -  Идем,
нам же по пути. Мне-то ведь на Нахимовскую. А знаешь,  Костя,  понравилось
мне! Ну и что, думаю: парень молодой, показалось что-то,  а  кровь  кипит,
конечно. Понравилось! Ты словно коршун на меня этак  налетел,  и  сам  все
повыше!.. Взбежал на грунт да по комкам все повыше поднимается,  а  сам  -
орел! - с меня глаз не спускает. Во сколько это, часов в девять,  кажется?
Ну а в девять двадцать меня  -  как  это  говорят?..  -  микроинфарктик  и
хватил. Или, как это вы теперь выражаетесь, мини-инфаркт? Молодежь! Все  у
них новое!.. А ведь устоял я на ногах, выстоял. Тоже ведь не лыком шит.
   Мы вошли в гулкий туннель.
   - Извините, Диомид Велимирович, я никаких таких целей  не  преследовал.
Показалось что-то. Сорвался. Глупо получилось. Извините!
   - Ты сам меня, Костя, прости, но,  когда  передо  мной  извиняются,  не
люблю! Не хочу унижать человека. Не люблю, когда человек унижается.
   - Да какое это унижение, Демид Велимирович!
   - Не надо! Пусть человек лучше в дальнейшем  не  ошибается.  А  то  без
конца ошибаться да извиняться - это  и  конца  всему  не  видно.  В  жизни
каждого человека, Костя, - назидательно, очень ласковым голосом  заговорил
он, - бывают ошибки. И лучше всего, если одна...
   Очень уж Ниготкову не нравилась вся эта ситуация, что я  уловил  в  нем
какой-то там цвет... И он  осторожно,  аккуратно,  как  кобра,  зондировал
нечто  малопонятное  ему.  То  заигрывал,  то  вроде  бы  дулся,  лишь  бы
разжалобить меня. Уж так ему хотелось, чтоб я раскаялся, во всем признался
и пообещал никогда-никогда больше не травмировать его. И он  всеми  силами
выговаривал на будущее, едва не выклянчивал у меня доброе  расположение  к
нему. Видно было, что теперь его больше всего волнует вопрос: "Как быть?..
Как же быть?" И что я о нем знаю?
   Мы вышли из гулкого туннеля.
   - И надо же!.. Вот несчастье-то  какое:  струну  слышишь,  а  людей  не
всех... - причитал он и шел, низко наклонив голову, то  и  дело  впадая  в
задумчивость, словно считал булыжники мостовой. - Такой  молодой  -  и  на
тебе, нервы! Вот ведь как... Цивилизация, как  же!  Пластмасса,  хромосома
теперь у вас... Ну а я какого цвета, а?
   - Да и вы тоже серый, Демид Велимирович. Для меня теперь все  черное  и
белое вокруг. Все бесцветное...
   В  настойчивом,  будто  бы  праздном  любопытстве  Ниготкова   сквозило
беспокойство, вызванное утренним инцидентом. Из-за  меня  могла  открыться
какая-то тайна, в которой, как в скорлупе, Ниготков  прятал  свою  вину...
Какую? Этого я не знал.
   Я мог ему сказать правду, какого он цвета. Мог расписать  все  во  всех
цветах, тонах и полутонах - ведь я знал, что такое цвет. Но с какой  стати
я  должен  был  отвечать  на  его   вопросы?   Утром   я   проявил   такую
непосредственность и прямодушие! - и наломал дров. И до тех пор, решил  я,
пока мне в этом странном цветовидении хоть что-либо не станет ясно, нельзя
бездумно разбрасываться оценками, бессмысленно спешить.
   - А утром?.. - словно догадавшись о моих мыслях, прервал Ниготков  наше
молчание. - Утром, говоришь, я как клякса чернильная был?
   - Утром цвета еще путались у меня перед глазами, а с  обеда  все  стало
белым и черным.
   - Как снег и уголь?
   - Да, примерно.
   - Кто тебя знает... - вздохнул он. - Может, ты завтра, шалый, еще не то
устроишь, - и кисло улыбнулся. - Лечиться тебе, Костя, надо. Не  затягивай
только болезнь. Профсоюз даст тебе путевку,  отдохнешь  на  юге,  нервишки
поправишь, а там и все цвета увидишь. Если нужны связи с медициной, скажи,
я  помогу.  Когда-то  тоже  врачевал.  Правда,  по  ветеринарно-санитарной
части... Так насчет медицины помочь?
   - Нет, спасибо, Демид Велимирович. Мне должны дать  направление  или  в
какой-нибудь научно-исследовательский офтальмологический  институт  или  в
Научно-исследовательский институт глазных болезней имени Гельмгольца.
   - А, ну смотри. Вон вы  куда  замахнулись!  Прощай,  Костя.  Не  унывай
только. Если что, в любой час помогу. Но духом не падай!
   - Не буду. До свидания...
   Я нехотя пожал его посветлевшую розовато-фиолетовую руку.
   Выделяясь яркой сиреневой кляксой  среди  прохожих,  он  быстро  уходил
вверх по улице.





   Мало-помалу я привык к новым цветам окружающего мира,  привык  довольно
легко, потому что цвет, несмотря на всю его важность, все-таки  главным  в
жизни человека не является.
   Как ни медленно происходили в моем зрении изменения, заметное улучшение
все-таки наступило: на фоне нейтрального, ставшего для  меня  безразличным
цвета тау я уже способен был различать  характерные,  отличительные  цвета
живых существ - людей, растений, животных, птиц и насекомых. Но  эти  тона
были далеко не теми, что видят люди обычно и что прежде видел я.
   Например, едва уловимый цвет почти всех  людей  вместе  с  их  одеждами
находился в зеленоватой гамме.  Тут  господствовали  бесчисленные  оттенки
травяно-зеленого    цвета,    смарагдового,    зеленого,     как     плющ,
чисто-изумрудного,  хризолитового.  Лишь  изредка  встречались  мне   люди
золотисто-апельсиновых  нюансов,  голубых,  вермильон,  канареечно-желтых,
терракотовых,  огненноцветных,  сепия,  палевых,   розовых,   инкарнатных,
бледно-песочных, ультрамариновых и иных. Люди таких единичных цветов были,
как я установил в дальнейшем,  или  людьми  редкой  индивидуальности,  или
необычной судьбы, и видел я их очень редко. Разумеется,  все  эти  оттенки
были едва различимы, лишь чуть намечены на фоне цвета тау. Люди же яркого,
почти  ослепительного   цвета   встречались   мне   исключительно   редко.
Собственно, Ниготков пока что был единственным, если, конечно, не  считать
той золотисто-лимонной девушки, о которой я часто вспоминал.
   Деревья днем, как  правило,  оставались  тау-серыми.  Ночью  же  стволы
деревьев  светились  разбавленным  ультрамариновым   и   прозрачно-голубым
светом.  Невозможно  было  отделаться  от  впечатления,  что   стволы   из
самосветящегося   льда.    Листья,    кроны    деревьев    были    мягкого
голубовато-зеленого,  пожалуй,  даже  хризолитового  цвета,   кроны   иных
деревьев,    наоборот,    тяготели    к    бирюзовому    тону.    Светлым,
слабо-хризолитовым  казался  ночью  и  далекий  лес.  Трава  темной  ночью
виделась мне сизовато-желтой, словно она была освещена высокой,  невидимой
луной. Когда же был ветер, трава, как и кроны деревьев, начинала светиться
сильней, в ней появлялся какой-то странный, не  травяной  оранжево-зеленый
оттенок, и тогда, после порыва ветра, хотелось посмотреть в небо и увидеть
вышедшую из-за  тучи  луну,  которой  и  в  помине  не  было.  Удивительно
одинаковый цвет объединял детей. В основном это были спокойные  бирюзовые,
золотисто-лимонные и желтовато-зеленые тона.  Животные  отличались  гаммой
палевых, желтовато-белых и кремовых оттенков. Однако достаточно было  мне,
например, кошку рассердить, как она сию же минуту становилась ослепительно
киноварно-красной, словно была из раскаленного металла...
   Что еще интересно, теперь, кроме общего нейтрального цвета тау, я видел
несколько таких необычных цветов, которые отсутствуют в  любом  спектре  и
никому из людей, пожалуй, неизвестны. Эти цвета очень трудно  описать,  и,
конечно, они не имеют  названий.  Следовательно,  мое  цветовидение  стало
глубоко  отличным  от  обычного:  спектр  воспринимаемых  мною   излучений
сместился по отношению к обычному зрительному восприятию.
   На первых порах я лишь  смутно  догадывался,  что  все  это  богатейшее
цветовое разнообразие подчиняется какой-то  закономерности,  и  поэтому  с
интересом занялся вопросом о значении цвета в жизни человека.
   Я  кое-что  узнал  о  способности  того  или  иного   цвета   оказывать
определенное физиологическое воздействие на  живой  организм,  вызывать  у
человека  определенное  психическое  состояние.   Например,   синий   цвет
уменьшает мускульное напряжение и кровяное давление, снижает ритм дыхания,
успокаивает пульс; красный - увеличивает мускульное напряжение, возбуждает
и стимулирует мозг; голубой - снимает возбуждение,  устраняет  бессонницу,
рассеивает навязчивые идеи; зеленый -  расширяет  капилляры,  успокаивает,
это  освежающий  цвет;  коричневый  -  вызывает  депрессию,  усыпляет;   в
фиолетовом  цвете  есть  что-то  меланхолическое,  он   вызывает   печаль,
увеличивает органическую выносливость;  розовый  -  расслабляет;  белый  -
вызывает  ощущение  ясности  и   чистоты;   оранжевый   -   физиологически
благоприятный цвет, тонизирует, это динамичный цвет, вызывает радость... И
так далее.
   Прошло еще несколько дней, и я, почти интуитивно используя  достоверные
знания о способности того или иного цвета  оказывать  вполне  определенное
воздействие на организм, верно уловил суть моего нового цветовидения.
   Теперь мне было понятно, что мое цветоощущение означает  не  что  иное,
как способность ясно видеть в конкретном цвете определенное  эмоциональное
состояние    того    или    иного    человека.    Более    того,    точную
нравственно-эмоциональную характеристику! И я мог видеть,  какое  душевное
состояние владеет человеком: радость и  любовь  или  грусть  и  страдание,
воодушевление,  энтузиазм,  вдохновение,  упоение,  восторг  или   горечь,
ненависть и ярость. А вдруг по цвету можно было определить,  честен  ли  и
отзывчив человек, эгоист он или альтруист, насколько  сильны  естественные
угрызения совести  и  не  подавляются  ли  они  лживыми  оправданиями,  не
попирается ли минутной выгодой долг  человеческого  сердца?  Вот  в  какие
дебри сложнейших вопросов уводило меня новое мое цветовидение!..
   В следующую пятницу я должен был идти на врачебно-трудовую  экспертизу.
Но еще на прошлой неделе меня попросили показаться в поликлинике, так  как
с моим заболеванием должны были познакомиться некоторые специалисты.
   Я пришел в поликлинику в десять часов. В кабинете номер  два  меня  уже
дожидался один-единственный человек - очень вежливый и внимательный  медик
лет сорока,  большой,  толстый  и  совершенно  лысый.  Наверное,  это  был
профессор неврологии, а может быть, психолог или психиатр. Сначала он меня
неторопливо расспрашивал обо всем происшедшем в деревне, о моих  ощущениях
и прочем, не перебивал, внимательно  слушал.  Он  поощряюще  мычал,  кивал
головой, со всем соглашался и кое-что  записывал.  В  конце  нашей  беседы
профессор объяснил мне, что случилось с моим зрением.
   А произошло следующее, как я понял.
   Когда я глядел на радугу и вдруг услышал крик и  увидел,  что  угрожает
ребенку, я испытал, пережил сильнейшее  эмоциональное  перенапряжение.  На
фоне светлого  эстетического  чувства,  в  прекрасном  мире  послегрозовой
тишины, в мире, освещенном солнцем, происходило что-то совершенно дикое.
   В результате сильнейшего потрясения в моей центральной нервной  системе
произошел перескок в иной уровень восприятия. Чувствительность  невероятно
возросла, и на этом фоне я стал воспринимать те  слабые  излучения  живого
тела (вообще живых  тел),  тот  диапазон  электромагнитных  волн,  который
обычно  находится  за  высоким  предохранительным   порогом   человеческих
ощущений. Во мне что-то сместилось, кристалл повернулся иной гранью,  и  я
перестал видеть все цвета, какие люди обычно видят, но зато стал  способен
воспринимать в виде  того  или  иного  цвета  биоизлучения  живых  тел,  в
зависимости от того, каков был характер их возбуждения.
   Я узнал от невролога, что трансформация цветовидения произошла не из-за
нарушения  в  зрительном  рецепторе,  не  в  оптическом  аппарате   глаза.
Оказывается, и нормальное цветовидение во всей полноте  осуществляется  не
столько в  зрительном  рецепторе,  сколько  обусловливается  деятельностью
более центральных механизмов  нервной  системы.  Невролог  успокоил  меня,
сказал, что изменения в моем зрительном восприятии,  собственно,  болезнью
не являются, что, по его мнению, обычное  зрение  рано  или  поздно  может
вернуться.  Это  в  результате  особого  стечения  обстоятельств  в   моем
организме сработали скрытые за тремя печатями так называемые эвентуальные,
сокровенные свойства человеческого организма; Ведь известны же  проявления
невероятных способностей в гипнотическом сне, возможности приемов  каратэ,
феноменальные способности йогов, хождение  босыми  ногами  по  раскаленным
углям...
   Происшедшее в  моем  зрении  отклонение  называлось  ахроматопсией.  По
совету невролога  я  стал  носить  дымчатые  очки,  чтоб  не  слепнуть  от
солнечного света.  Необходимо  отметить,  что  цветофильтровые  стекла  не
задерживали видимые мною цвета.
   Дня через два после беседы с  неврологом  я  пришел  в  поликлинику  на
врачебно-трудовую экспертизу. И меня направили на обследование в  Институт
гигиены труда и профессиональных заболеваний Академии медицинских наук.
   С каждым днем я все четче и быстрее  ориентировался  в  новом  цветовом
спектре. Но пока  что,  пользуясь  невиданной  цветонравственной  азбукой,
делал выводы по большей части интуитивно.
   Особенно меня привлекал очень  яркий,  как  я  про  себя  в  шутку  его
называл, цвет "ниготковый". Это был  ярко-сиреневый,  розовато-фиолетовый,
нахально-слепящий цвет. Носитель этого цвета был всегда далеко  виден.  За
пять-шесть дней я в нашем большом городе, кроме  Ниготкова,  встретил  еще
трех человек такого же цвета. Двое из них были  мужчины  и  одна  женщина.
Одного мужчину я встречал трижды. И как ни пытался  выяснить,  что  значил
этот цвет, не мог. Я  терялся  в  догадках.  Ниготков  фиолетовой  кляксой
ворвался в мою жизнь, и я должен был поторопиться: неизвестно, как я  буду
видеть холодной зимой на фоне белого снега, когда люди одеваются  тепло  и
плотно.





   В  среду  в  полдень  ко  мне  заехал  Вадим  Мильчин.  Он   был   одет
по-дорожному, на широком ремне через плечо висел  большой  этюдник.  Вадим
собирался "схватить вечерний воздух", приглашал и меня с собой, чтоб я  по
памяти, глядя на надписи  на  тюбиках,  попытался  по-своему  "запечатлеть
эмоции леса...". По правде говоря, заехал он, чтоб взять кое-какие  краски
и кисти, которые мне теперь были больше не нужны.
   Я увязался за ним. Мне  вдруг  захотелось  поехать  и  попытаться  "для
науки" нарисовать что-нибудь.
   Мы уехали на электричке далеко за город. На небольшой  станции  Остинке
сделали пересадку на  автобус,  проехали  несколько  километров,  а  потом
углубились в лес - в сторону от железной дороги.
   На низком, разломанном скалистом гребне нашли отличное место с видом на
заросшее озерко, за которым уступами поднимался смешанный лес.
   Мы  недурно  поработали.  У  меня,   как   уверял   Вадим,   получилось
"потрясающее  по  оригинальности"   живописное   полотно   ахромата,   или
абсолютного цветослепца! Вообще-то мне и самому полотно мое по  исполнению
понравилось, хотя цвета я, конечно, в нем  не  видел:  очень  неплохо,  во
всяком случае с моей точки  зрения,  было  передано  настроение  вечернего
леса, живое пространство.
   В половине десятого мы не спеша начали собираться домой.
   Вдруг за нашими спинами кто-то громко сказал:
   - Ну и мазня вон у того! Эй, парень на большом камне... Почему  у  тебя
оранжевое озеро?
   Мы с Вадимом оглянулись. Между двух камней на траве  лежал  человек.  В
руках у него был бинокль.
   Молодой мужчина был какого-то янтарно-шафранового цвета.  Я  его  видел
впервые.
   Незнакомец поднялся и, на ходу отряхивая с колен сухие былинки, быстро,
вприпрыжку пошел к нам.
   Тело его, как я теперь увидел, в отличие от  янтарно-шафрановой  головы
было почти что ниготкового, буро-фиолетового цвета!  Из  всех,  которых  я
видел, это был пятый человек ниготкового цвета. Лицо у него было мясистое,
глаза большие; кудреватая шевелюра ото лба была  гладко  причесана,  а  на
затылке топорщились барашки.  Одет  в  клетчатый  пиджак  с  внушительными
плечами. Спереди на ремне у него висел бинокль, а на боку,  скрепленный  с
фотоаппаратом, болтался огромный телеобъектив.
   - Здрасьте! - игриво сказал  он.  -  Рад  приветствовать  своего  брата
художника! - И он протянул Вадиму руку. -  И  вас  рад  приветствовать,  -
сказал он мне, - хоть вы и пачкун. Так...  Что  я  тут,  значит,  делаю?..
Сначала в бинокль изучаю ситуацию в широком плане, а потом - щелк! Косули,
зайчики, иногда непуганые лоси... Гм!.. Понимаешь,  -  сказал  он  мне,  -
лоси.
   Он мгновенно разыграл шутку: схватил висевший на боку телеобъектив  той
стороной, где был фотоаппарат, приставил его к глазу, прицелился в меня...
   - Паф! - как бы выстрелив, громко выкрикнул он.
   В то же мгновение я с такой силой ладонью хлопнул по объективу, что вся
эта фотопремудрость отлетела далеко в  сторону  и,  ударившись  о  камень,
разлетелась вдребезги.
   - Так, - в полном самообладании протянул незнакомец, - а хорош ты!  Вот
вроде бы все тут понятно, да только кому ж теперь плакать - не  пойму:  то
ли мне, то ли тебе, или вам двоим, или всем троим?  А,  ребята?..  У  меня
ведь в руках объектив, а не ружье. Зачем кулаком-то по вдохновению?..
   - Извините! - оборвал я его. - Разбивать ваш объектив  я,  конечно,  не
собирался. Но не нравится мне, когда в меня прицеливаются.
   - Так,  стало  быть,  умысла  не  было?..  Ну,  ребятишки,  давайте  же
знакомиться, раз учинили эту финансовую неприятность  на...  триста  сорок
рублей. Витольд Жилятков. Прошу обратить внимание на  дружески  протянутую
руку.
   Похоже  было,  что  по   поводу   разбитых   фотопремудростей   он   не
расстраивался: в том, что от уплаты трехсот сорока рублей  мне  никуда  не
деться, он был совершенно уверен.
   - Знакомься, Вадим! - сказал я. - Чего грубишь? Человек  же  тебе  руку
протянул.
   Еще через несколько минут втроем шли к  автобусной  остановке.  Впереди
бодро шагал Витольд Жилятков, за ним - я, за мной - Вадим.
   Мы,  почти  не  разговаривая,  шли  пятнадцать  минут,  полчаса,  сорок
минут... Дороги все не было. Лес стал каким-то совсем незнакомым.  Сумерки
сгущались. Скоро вовсе стало темнеть. Мы с Вадимом уже поняли, что плутаем
по лесу  совсем  не  случайно.  Втроем  обсудили  ситуацию  и  направление
дальнейшего пути. С предложениями Витольда мы не согласились и свернули  в
сторону, пошли едва ли не обратно, туда,  где,  по  нашим  представлениям,
должна была проходить дорога. Витольд неотступно следовал за нами.
   - Если со мной что-нибудь случится, - шепнул я  Вадиму,  -  знай,  этот
Витольд такого же цвета, как и Ниготков...
   Не успел я это сказать, как за нашими спинами  раздался  крик.  Витольд
упал. Мы подбежали к нему.
   - Ребята, - сказал он. - Не бросайте меня здесь одного.  Один  я  здесь
погибну. У-у!.. - простонал он. - Кажется, перелом... Лодыжка...
   - Мы вам поможем дойти, - сказал Вадим.
   - Подожди, - остановил я его. - Жилятков, дай погляжу.
   Я осмотрел щиколотку. Она действительно была уже припухшей.
   - Да, - сказал я, - вывих.
   - Вывих, правда?.. Не перелом? -  облегченно  спросил  Витольд.  -  Вот
хорошо, что ты в медицине разбираешься. Я сразу, парни, понял:  с  вами  в
лесу не пропадешь!
   Он схватил оказавшуюся рядом  суковатую  палку,  стал  подниматься.  Мы
помогли ему.
   - Парни, - взмолился Витольд, - не бросайте меня одного. Помогите дойти
до деревни. Вон в той стороне Игринка...
   И мы пошли.
   Рядом со мной ковылял каштаново-фиолетовый Витольд, за нами  неотступно
следовал изабеловый, почти песочного цвета Вадим.
   Чем темней становилось, тем больше  преображался  перед  моими  глазами
лес.
   Через некоторое время  мы  оказались  среди  редких  деревьев.  Вокруг,
словно сильно освещенная  невидимой  луной,  колыхалась,  отливала  лунным
блеском сизоватая трава. Там и  сям,  окутанные  летней  ночью,  светились
голубые  и  ультрамариновые  стволы  деревьев,  высокие,   полупрозрачные,
увенчанные купами хризолитового дыма, - купами подвижными, не улетающими с
порывами ветра. Теплые порывы срывались сверху, с вершин шумевших деревьев
и затихали в траве у наших ног.
   Если бы не редкие деревья вокруг нас, можно было сказать, что теперь мы
находимся посреди какой-то поляны...
   Но я увидел еще кое-что...
   Вокруг нас, на траве, словно освещенной яркой луной, большим полукругом
стояли светящиеся фигуры людей.
   Один,   крайний   слева,    был    какого-то    трудно    передаваемого
буро-фиолетового   цвета,   трое   -   кирпично-оранжевого   и   двое    -
глинисто-терракотового. Кажется, был среди них еще один,  яблочно-зеленый,
но на фоне хризолитового тумана, каким виделся далекий лес, я едва мог его
различить. Всего их было человек семь. Те двое, терракотового  цвета  -  а
что обозначал этот цвет, я уже знал, - находились под воздействием  винных
паров.
   - Ну чего стал? - спросил Вадим.
   - Тише ты!.. - остановил я его.
   - Ну и тьма - хоть глаз выколи! - шепнул Вадим.
   - Там человек семь... - сказал я.
   - Где?
   - Метрах в семидесяти. Двое терракотового цвета...
   - Парни, где вы? - громко спросил Витольд.
   Терракотового цвета тип зачем-то поднял руку (в полнейшей  темноте  это
видеть мог только я) и пьяным голосом громко сказал:
   - Вита, ты не волнуйся... Побольше юмора! Мы, Вита, здесь...
   - И я с пачкунами здесь, - удовлетворенно сообщил Витольд. - Жаль,  что
и второй здесь... - попытался было объясниться Витольд. - Я уж думал: ни к
чему ведь он...
   - Довольно! - повелительно прервал его буро-фиолетовый. - Свет!
   При слове "свет" я  почти  механически  сунул  руку  в  карман,  достал
светозащитные очки.
   Три луча забегали по сизоватой траве. Едва успел я надеть светофильтры,
как лучи метнулись к нам - два ярких пучка. Третий луч светил мне в спину,
освещал лицо Вадима. Несмотря на светозащитные очки,  яркий  свет  ослепил
меня. Я закрыл глаза.
   Секунд через пять-семь буро-фиолетовый властным голосом приказал:
   -  Погасите  свет!  Друзья  мои!  -  негромко  обратился  он  к   своим
сообщникам. - Законы природы вступили в силу. Во тьме  спасительной  пусть
совершается правосудие природы. Пусть торжествует!..
   Несмотря на легкий шум в вершинах деревьев,  в  лесу  было  удивительно
тихо, наверное, потому, что ветер пролетал только над  лесом.  Светившиеся
сплошь тем или иным светом  -  словно  то  были  мятущиеся  рои  пламенных
насекомых, в целом образующих нечто вроде подвижных человеческих фигур,  -
неизвестные личности уже со всех четырех сторон стягивались к нам.
   Нас на мгновение  осветили  тремя  фонариками.  Семеро  шли  с  четырех
сторон, медленно приближались к нам.
   - Погасить! - негромко скомандовал буро-фиолетовый. - Вита, а что это у
них за ящики?
   - Это этюдники, -  ответил  Жилятков.  -  Там  у  них  мазня,  кисти  и
краски...
   В его как будто  бы  пустых,  легкомысленных  словах  слышалось  что-то
безысходно жуткое, как будто все было предрешено. Все они  были  абсолютно
уверены в успехе своей операции. Но они и боялись.  Боялись  себя.  И  как
истинные,  наглые  трусы  пытались  черное  дело   превратить   в   пошлое
паясничанье.  И  буро-фиолетовый  говорил,  гипнотизируя  себя   и   своих
сообщников. Своими полунамеками грязно-фиолетовый пытался нагнать  на  нас
страху и деморализовать нас, а своих сообщников распалить.
   Мне было ясно, что все  эти  субъекты  ниготкового  цвета  оказались  в
остинском лесу совсем не  случайно.  И  может  быть,  Жилятков  из  города
приехал в одной с  нами  электричке  и  дал  им  об  этом  знать.  Удобным
обстоятельством, очевидно, решено было воспользоваться: ночь, глухой  лес,
нас всего двое... Большинство из них были уже подвыпившие. То-то у пятерых
ниготковый и околониготковый цвета были так искажены винными парами.
   - Что они делают? - шепотом спросил Вадим.
   - Подходят... чтоб учинить физическую расправу.
   - Надо убежать. Чего ждать?
   - Собака только и ждет, чтоб от нее начали  убегать...  Они  вооружены,
может быть.
   - Ну и видишь ты нас, Константин Дымкин? - спросил буро-фиолетовый.
   - Говори с ним вместо меня, - шепнул я Вадиму.
   - Нет, не вижу, - громко ответил Вадим. - Темно, хоть глаз выколи.
   Они все стояли вокруг нас, шагах в десяти по кругу.
   - Значит, Костя, нашлись такие, которые  мешают  тебе  жить?  Мне  надо
знать... И чтоб я больше не возвращался к этому вопросу.
   Пока он это говорил, я по возможности беззвучно и  быстро  подскочил  к
одному   из   злодеев.   Неслышно,    едва    дыша,    я    стоял    около
глинисто-терракотового  типа.  Я  видел  его  бессмысленное,   словно   бы
пробковое, лицо, пусто глядящие во тьму глаза.
   - Да нет, никто мне жить не мешает, - недолго думая, ответил  Вадим  на
вопрос буро-фиолетового. - Что, я вам это говорил, что ли? Когда я вам это
говорил?
   - Если ты задашь мне еще хотя бы один вопрос...
   - Хорошо, я не буду спрашивать, - сказал Вадим.
   - У тебя что-то произошло с глазами, -  сказал  буро-фиолетовый.  -  Ты
видишь какой-то там цвет... Назови людей, которых ты видел. Ты их знаешь?
   Пока   они   перебросились    этими    фразами,    я    присел    около
глинисто-терракотового типа, едва  державшего  свой  фонарик  в  обвисшей,
расслабленной руке. Я осторожно, двумя пальцами взял фонарик за  рефлектор
и несильно дернул вниз. Фонарик оказался у  меня  в  руке.  Тип  сразу  же
нагнулся и стал шарить в траве, едва слышно, злобно ругаясь.
   А я был уже около обладателя второго фонарика.  Момент  был  удачен.  В
первое мгновение кирпично-оранжевый негодяй даже не заметил,  что  лишился
фонарика. Когда он, словно что-то вынюхивая в траве, высоко поднимая  руки
с растопыренными пальцами, заметался на четвереньках, я  стоял  уже  около
третьего, ярко-каштанового типа. Этот  желчно,  по-мефистофельски  чему-то
улыбался.
   - Значит, - спросил буро-фиолетовый, - ты ясновидением не обладаешь?
   - Да какое там ясновидение! - сказал Вадим.
   В это мгновение я дернул фонарик.
   - Вырвали! Вырвали!.. - растерянно запричитал каштановый.  В  полнейшей
тьме ничего не видя, расставив руки, он пытался кого-то поймать.
   - Свет!! - яростно потребовал  буро-фиолетовый.  Недалеко  передо  мной
вспыхнул ослепительный свет. Луч был направлен в ту сторону, откуда только
что доносился голос Вадима. Оказывается, у злоумышленников  был  четвертый
фонарик.
   Ни мгновения не  раздумывая,  я  подскочил  к  слепящему  пятну  и  тем
фонариком, который только что оказался в моей руке, нанес  удар  по  этому
единственному источнику света.
   Стало темно.
   - А, прохиндей! - рявкнул буро-фиолетовый. -  Ловите  их!  Но  поменьше
шуму, балбесы!
   Они носились, расставив руки, натыкались друг  на  друга,  налетали  на
кусты и деревья.
   Я бросился к Вадиму, побежал следом за ним.
   -  Догнать   и   поймать!   -   громко,   по-адмиральски   распорядился
буро-фиолетовый.
   - Вадим! - крикнул я. - Не двигайся! Я иду к тебе!
   - А-а!! - взревел буро-фиолетовый. - Эта бестия здесь! - Широко раскрыв
глаза, подняв лицо кверху, быстрыми  прыжками  из  стороны  в  сторону  он
бросился ко мне. Он бежал, широко расставив руки, слегка откинув их назад.
Чуть отступив  и  тут  же  выпрямившись,  я,  словно  тореадор,  пропустил
разъяренного быка мимо.
   Он пробежал метров десять и резко остановился, поводя головой. Мне было
не до него.
   Я бросился к  Вадиму.  Там  сшибались,  хватали  друг  друга  сообщники
буро-фиолетового.
   - Поймали! - крикнул Жилятков. - А-а... теперь не уйдешь!..
   Вадима схватили. Я видел, что двое держали  его  и,  кажется,  пытались
связать. Странно, нелепо выглядят люди в темноте - движения, жесты  такие,
словно все происходит во сне. И все потому, что  ориентируются  только  на
слух.
   Двое держали Вадима, остальные искали меня.
   Рядом  со  мной  буро-фиолетовый,  ярясь,   тщетно   пытался   оторвать
переломленный,  державшийся  лишь  на  крепких  волокнах  ствол  небольшой
березки. Он терзал ее, и из волокон  дугами  и  искрами  летел  голубой  и
ультрамариновый свет.
   Я на три шага подошел к нему ближе и напевно, вызывающе протянул:
   - Фигаро здесь, Фигаро там!
   На ходу разгибаясь, он от сломанной березки ринулся ко мне.
   Я на полшага отступил влево.
   Вытянув вперед руки, преследователь пробежал мимо.
   - Фигаро здесь, Фигаро там.
   - Ко мне, на помощь! - от вскипевшей злобы теряя голос,  хриплым  басом
закричал он.
   Он трусцой подбежал ко мне  и  бессмысленными  мутно-молочными  глазами
глядел перед собой. Он тяжело дышал.
   Его сообщники бегали вокруг нас. Я внимательно следил за ними.
   Он стоял и слушал. И неизвестно, что мог услышать,  потому  что  вокруг
бурно носилась его компания, а вверху шумел ветер. Я отлично  видел  черты
его лица. И теперь начинал  догадываться,  чья  это  физиономия.  Конечно,
сразу я его узнать не мог: ведь я видел в темноте не  отраженный  от  лица
свет, а только излучаемый, так что рисунок, черты лица были  отличными  от
обычных - здесь все зависело не только от психического состояния, но и  от
мускульных,  мимических  напряжений  лица,  от  характерных   особенностей
скелетного строения...
   Лицо было неподвижно. Глаза бессмысленно мигали. Рот открыт.
   Это был Демид Ниготков! Я присмотрелся и узнал его.
   - Кто здесь... - спросил Ниготков  и,  сдвинувшись  на  полшага,  повел
перед собой рукой. - Свой кто-нибудь?
   Он торопливо полез в карман, достал коробок со  спичками.  Вынул  одну,
зажег, поднял ее перед собой.
   Верховой ветер  шумел  вокруг  в  вершинах,  но  здесь  дуновения  были
настолько слабы, что пламя спички в его руке не гасло - лишь колебалось  и
вытягивалось.
   -  Вот  гад  нечестивый...  -  прошептал  он  в   мой   адрес.   Удобно
прицелившись, я изо всей силы ударил по его отвисшей челюсти. Тихо  ахнув,
он упал навзничь.
   Его лицо сразу же покрылось меланхолической сливяно-сиреневой рябью. Он
стал совсем другим. Я не мог понять: то ли черты лица его  так  исказились
от мгновенной боли и обиды, то ли наоборот, в привычном выражении лица все
вдруг   настолько   сгладилось   из-за   минутного   упадка   сил,    что,
нокаутированный, он стал совершенно неузнаваемым. Я  наклонился  над  ним,
пытаясь постичь происшедшие в нем перемены.
   - Кто вы такой? - негромко спросил я его.
   Выражение его лица опять сильно переменилось, и было, конечно,  отчего:
своим вопросом я вывел его из  прострации,  и  к  нему  вернулось  прежнее
душевное волнение.
   - Братья, сюда, ко мне! - закричал он. - Этот здесь. Ко мне, путники!..
   "Путники", спотыкаясь, с вытянутыми руками уже бежали к нам.
   Я ловким ударом сбил одного, подставил  ногу  другому,  изо  всей  силы
толкнул в спину Жиляткова и бросился к тем двум, которые держали Вадима.
   - Машину! - поднимаясь, крикнул Жилятков. -  Держите,  парни,  покрепче
того!..
   Я видел, как двое вслепую бросились в  разные  стороны.  Один  бежал  в
низину, а другой - к высокому лесу, что метрах в ста  светился  частоколом
ультрамариновых стволов. Не знаю, то ли этот второй успел добежать, то  ли
в машине кто-то сидел, но неожиданно для  меня  невдалеке  вспыхнул  яркий
свет фар. И они,  и  я  -  все  были  освещены.  Фыркнул,  заурчал  мотор.
Почувствовав резкую боль в глазах и где-то  в  затылке,  я  отвернулся  от
ярчайшего света и побежал в сторону. Я бежал из низины вверх,  к  высокому
ультрамариновому частоколу. Свет фар заметался из  стороны  в  сторону.  Я
перед собой почти ничего не видел. За мной гнались трое  или  четверо.  За
ними, неловко лавируя среди деревьев, вихляла легковая автомашина.
   Минуты через две сбоку от меня вспыхнули  фары  другого  автомобиля,  о
присутствии которого я не подозревал до последнего мгновения.
   Двое преследователей, кажется, уже настигали меня, когда  позади  вдруг
раздался глухой удар.
   Я свернул в сторону.
   Одна из машин застряла. Скоро от нас отстала и другая.  Эта,  по-моему,
или врезалась в дерево, или налетела на пень.
   В темноте  избавиться  от  преследователей  для  меня  не  представляло
никакого труда. Когда они, потеряв меня из виду, повернули и быстро  стали
возвращаться назад, я на весь лес крикнул:
   - Ва-ди-и-им! Я сейчас вернусь с оружием! С милицией!
   Конечно, в ближайшие час-два едва ли я мог рассчитывать на  вооруженную
помощь. Крикнул я лишь для того, чтобы припугнуть  головорезов,  чтоб  они
особенно-то не распоясывались перед Вадимом.
   Было час и десять минут. Средина ночи.
   Я шел и бежал около двадцати минут.
   Мне показалось, что я выбрал неправильное направление и поэтому свернул
в сторону, а через пять минут вышел на асфальтовую дорогу.
   Быстро наломал веток, переплел, связал их,  и  этот  светящийся  клубок
оставил как метку на краю проезжей части.
   К счастью, бежать по асфальту  пустынной  лесной  дороги  мне  пришлось
недолго. Минут через пятнадцать я услышал  стук  пустых  бортов  какого-то
грузовика, потом гудение и увидел свет фар. Навстречу мчался  грузовик.  Я
стал посреди дороги, расставил руки и, повернув голову в  сторону,  закрыл
глаза.
   Грузовик с визгом остановился передо мной.
   - Выключи фары! - не открывая глаз, крикнул я.
   - Тебе что: жить надоело?!  -  резко  приоткрыв  дверцу,  высунулся  из
кабины шофер.
   - Куда едешь?
   - Куда! В Игринку, куда еще! Ты что, не  знаешь,  как  голосовать?  Вот
тоже мне пассажир! Как лось, вышел на самую дорогу.
   - Некогда тут всю ночь голосовать.
   - А что случилось? - шофер выключил фары. -  Что  это  ты:  ночью  -  в
темных очках?
   - Значит, надо, - оборвал я его. - Там, пониже, километрах  в  трех  от
дороги на нас напали какие-то бандиты. Нас было двое.  Поедем  в  Остинку.
Надо срочно позвонить в город.
   Шофер лихо развернул машину,  и  мы  помчались  к  железной  дороге,  к
станции Остинке.
   Минут через десять мы были там.
   - Милиция?
   - Да. Вас слушают.
   -  Около  станции  Остинки  совершено  бандитское  нападение  на   двух
художников. Мне удалось вырваться.  Одного  из  преступников  я,  кажется,
узнал. Это их главарь Демид Ниготков. По-моему, он скоро должен  вернуться
домой. Адрес: улица Нахимовская, индивидуальный дом номер девяносто  семь.
Он там один живет...
   - Так, достаточно! - прервал мое  нескладное,  взволнованное  сообщение
слушавший. - Ответьте на следующие мои вопросы...
   Из Остинки на место происшествия была  выслана  оперативная  группа  из
трех человек. Я был четвертым.
   В лесу мы разделились по двое. Лейтенант Горшин с рядовым  милиционером
поехал в одном направлении, а я с Темкиным - в другом.
   Уже светало, когда я с сержантом Темкиным на мотоцикле нашел ту низину,
где  Демид  Ниготков  со  своими  сообщниками  хотел  совершить  над  нами
физическую расправу. Мы прочесали окрестный лес. Как я ни кричал, Вадим не
откликался. Кроме наших этюдников и трех разбитых фонариков, мы нашли  еще
большой целлофановый мешок и какую-то старую, вытертую овчину -  и  больше
ничего.
   Где Вадим? Что с ним сделали?
   К моей огромной радости, утром Вадим появился в Остинке.  Он  пришел  в
половине  девятого.  Был  цел,  но  нельзя  сказать,  что  невредим:   его
поколотили в лесу - не очень чтоб, а  так,  для  острастки.  Пришел  он  в
какой-то странной одежде. На нем были широченные, невероятно мятые  брюки,
все изодранные, в масляных пятнах.  Такой  же  была  на  нем  и  клетчатая
рубашка.
   Оказывается,  бандиты  зачем-то  провезли  Вадима  в  машине  несколько
километров в сторону деревни Игринки: Затем где-то  в  лесу  остановились,
вышли из машины, коротко посовещались и приказали выйти "на свежий воздух"
и Вадиму. Они отобрали у него почти всю его одежду - вплоть  до  майки.  А
ему один из них великодушно бросил из багажника рваный, мазутный хлам.
   Все  это  было,  конечно,  странно,  непонятно.  И  складывалось  такое
впечатление, что эта дикая компания не такая уж и страшная. А в  лесу  они
бесились и слепили фонариками для того, чтоб припугнуть меня. Очевидно,  у
компании Ниготкова все - а тогда я не мог знать, что именно, - до сих  пор
шло шито-крыто. И вот как досадное недоразумение я  вторгся  в  их  жизнь.
Одно было несомненно: они за мной охотились,  потому  что  я  все  мог  им
испортить.





   В тот же день я получил сведения, которые меня удивили.
   Когда около часу ночи, оставив Вадима, я показал преследователям пятки,
то сделал это не потому, что просто хотел удрать. Я был убежден,  что  мой
друг интересует компанию меньше всего. Мне надо было  с  поличным  поймать
этого Ниготкова, когда он из остинского леса будет возвращаться домой.
   На Нахимовской улице у дома номер  девяносто  семь  милицейская  машина
была в час пятьдесят, то есть минут через десять  после  моего  звонка  из
Остинки.
   Милиционеры не стали у ворот дома ждать нескорого возвращения  хозяина.
Они позвонили, и через минуту в окнах зажегся свет.  На  крыльцо,  сначала
поинтересовавшись, кто желает его видеть в  такой  поздний  час,  вышел...
заспанный Демид Ниготков!
   Пришлось милиционерам перед Демидом Велимировичем извиниться и пожелать
ему спокойной ночи. Улыбаясь, Ниготков сказал им, что из-за таких пустяков
не стоит беспокоиться. Но между прочим, добавил он, у него есть  основания
полагать,  что  разбудили  его   по   очередному   недомыслию   известного
Константина Дымкина, страдающего каким-то странным нервным заболеванием, а
также некой тотальной  слепотой,  в  которой  не  могут  разобраться  даже
медицинские светила.  Кроме  того,  насколько  ему,  Ниготкову,  известно,
упомянутый Дымкин  находится  на  инвалидности,  и  если  этот  психически
ненормальный парень впредь еще проявит по отношению к нему свою  странную,
оскорбительную  подозрительность  и  будет  привязываться,  то  он,  Демид
Велимирович, вынужден будет искать защиту у прокурора.
   Я, таким образом, оказался в очень неловком  положении.  Действительно,
мало ли что может показаться нервнобольному? Так  что  все  мои  невнятные
претензии к Ниготкову оказывались довольно смешными и со стороны выглядели
как примитивная неприязнь или попросту навязчивая идея.
   Я не знал, что мне теперь делать.
   А  может  быть,  думал  я,  оставить  все  это  и  спокойно  уехать  на
обследование? Нельзя же ведь так - нести  с  больной  головы  на  здоровую
только потому, что тебе так видится да кажется. А  вдруг  фиолетовый  цвет
ничего такого  и  не  значит,  а  даже  наоборот  -  вдруг  этот  Ниготков
отличнейший во всех отношениях человек? Он преподнес мне такое алиби,  что
я  некоторое  время  чувствовал  полное  замешательство.  Выходит,  он   в
остинском лесу вовсе и не был?.. Я ошибся, а человек должен страдать из-за
моей ошибки? Там, в лесу ночью, я был уверен, что передо мной Ниготков,  а
минут через сорок в городе, из своего дома на звонок милиционеров  выходит
заспанный сам Демид Велимирович Ниготков!
   Все ли я верно  видел,  все  ли  в  моем  цветовиденни  соответствовало
объективным истинам?
   Мне  надо  было   немедленно   раскусить   рациональную   суть   своего
цветовидения. Я еще почти ничего не знал о значении того или иного  цвета.
Так же, как слухом мы схватываем музыкальное  содержание,  но  поди  скажи
словами, что конкретно означает вся симфония или такая-то ее часть.
   Больше всего меня пока что интересовал цвет ниготковый.
   Теперь необходимо было быстро освоить азбуку цветовидения.  Чтоб,  видя
цвет, оттенок, я мог верно  определить,  какое  чувственное  или  душевное
состояние владеет человеком. Конечно, не все могло быть очевидным.  Вполне
понятно, что я не способен был установить,  владеет  ли  человек  японским
языком или древнеегипетским, нравится ли ему  балет  или  он  предпочитает
подледный лов рыбы, атеист он или верит в своего бога, физик или языковед.
Я видел прежде  всего  эмоционально-нравственный  цвет  личности,  реакцию
человека на поведение других людей, а также его оценку своих  поступков  и
намерений и так далее...
   Днем я, как  правило,  разнообразные  цвета  едва  улавливал,  так  как
отраженный солнечный свет забивал цветовое излучение тел.  Но  зато  ночью
излучаемые  живыми  телами  цвета  представали  во  всем  своем  блеске  и
богатстве - как бы взамен неоновому  великолепию,  которого  теперь  я  не
видел.
   Что зеленоватая гамма  означала  спокойную  доброжелательность,  мне  в
общем-то было понятно. Никаких сомнений у меня не оставалось  в  отношении
золотисто-лимонного цвета и  всех  его  оттенков.  Такого  цвета  была  та
девушка, которую я этим летом несколько  раз  встречал  на  улицах  нашего
города, о которой часто вспоминал. Она была прекрасна. Я был  уверен,  что
душа ее добра и приветливо сердце. Примерно знал я, что  такое  ниготковый
цвет, в фиолетовой  части  которого  присутствовало  состояние  депрессии,
угрызения совести, печали, а в розовой - возбуждение, лихорадка.
   Я отложил поездку в Институт гигиены труда профессиональных заболеваний
Академии медицинских наук  еще  на  два  дня  и  занялся  исследованием  и
совершенствованием своего цветовидения. Я встречался и беседовал с  самыми
различными людьми и выяснял, от чего зависит тот или иной  цвет.  И  люди,
почти все, охотно рассказывали  о  своих  мечтах  и  намерениях,  о  своих
успехах.  И  лишь  изредка  встречались  недружелюбные,  сердитые,  и  мне
приходилось  ретироваться.  Но  и  такие  "столкновения"   давали   ценный
материал. Я часто ходил на нашу фабрику и подолгу разговаривал  со  своими
друзьями и сослуживцами.
   Как-то к вечеру я возвращался с фабрики. День был жаркий. У  телефонной
станции я из душного автобуса пересел в троллейбус. Мне надо было  доехать
до рынка, чтоб купить всякой зелени, за которой бабушка послала меня еще в
два  часа  дня.  Я  вскочил  в  троллейбус,  вижу:  стоит  у  кассы  Борис
Дилакторский.
   - Ну как, цветотонировщик, успехи? - засиял улыбкой Борис. -  Кого  еще
разукрасил?
   - Скоро всех разукрашу, - в тон ему, шутливо ответил я.
   - Ну и как, оракул, какого я цвета?
   - Вполне цветущего. Этакого незрелого лимона.
   - Так, значит, по шкале людей, по клеточкам их? - улыбался Борис.
   - Да почему?! Кто какой есть - такой и есть.
   - Оно-то, конечно, так... Но ведь ты, Костя,  привязываешься  к  людям.
Лезешь им в душу.
   - Нет, я не могу видеть глубоко сокровенное. Очевидно для  меня  только
то, что касается межличностных отношений. И ни к кому я не привязываюсь!..
   - А к Ниготкову? Рассказывал Вадим Мильчин,  что  произошло  в  лесу...
Ударил ты там человека...
   - Но на нас ведь напали!
   - Все верно! Но ведь  оказалось,  что  это  был  никакой  не  Ниготков.
Ниготков-то  тут  при  чем?  Понимаешь,  Костя,  вдруг,  в  конце  концов,
окажется, что ты по отношению к нему был, мягко говоря, неделикатным. Не в
лесу, а так, вообще... Неловко получится... И зачем она тебе, тайна чужого
сердца, когда сердце желает быть под розой?
   - Что значит "под розой"?
   - Есть такое латинское выражение: "sub rosa", то есть "под розой"  -  в
тайне. Тайна любви, например. Святое дело!
   - Ниготков влюблен!.. А если аферист желает остаться под розой?
   - Ниготков аферист? - засмеялся Борис. - Но это, мой друг, сначала надо
как-то доказать. А так ведь не только Ниготков, а и ты бы обиделся. Верно?
Ну а вдруг человек просто-напросто болен и поэтому фиолетовый?
   - Да, болен - склерозом совести!
   - Ну как знаешь! Боюсь, что перебираешь ты, Костя. А кто влюблен или  у
кого живот болит, так  для  проницательного  взгляда  это  и  без  всякого
цветовидения понятно. Но лезть пальцами к сердцу нельзя!
   - Слушай, Борис, -  сказал  я,  -  быстро  иди  за  мной.  На  переднюю
площадку.
   - Рад буду, если окажется, что ты прав...
   Я давно обратил внимание  на  одного  молодчика  лет  сорока,  который,
наверное, еще с конечной остановки стоял на передней площадке, уставившись
через стекло  кабины  на  проплывавшие  мимо  берега  улицы.  Мужчина  был
сливяно-сиреневого цвета, в широкой куртке с поясом, в высоких сапогах.
   - Вот полюбуйся... - громко сказал я Борису. - Дрожит и боится  теперь!
Погладим его по головке, а?
   Мужчина повернулся к нам.
   - Ну так как, гражданин, теперь быть?.. - строго спросил я.
   - Надо напрямик!.. - решительно сказал Борис и  шутливо  ребром  ладони
рассек перед собой воздух. - И все!
   - Парни, простите! Первый раз в жизни!.. - взмолился мужчина.
   - А может быть, третий? - спросил Борис. - Ну-ка вспомни.
   - Да нет! Нет, нет!.. - с выражением непередаваемого раскаяния на лице,
с жаром возразил он и поднял лежавший у его ног тощий  рюкзак.  -  Дурость
попутала. Ошибся, сам не рад... - Он невольно протягивал рюкзак Борису.
   - Зачем он мне? - сердито спросил Борис. - Сам доставай!
   Мужчина расстегнул на рюкзаке два ремня.
   - Парни, не увозите меня...
   - Куда? - спросил Борис.
   - Ну в милицию...
   - Сам доедешь. Никуда теперь не денешься.
   Мужчина что-то вытаскивал, но рюкзак поднимался вместе с поклажей. Даже
наклонившись, мы не могли понять, что это у него там  такое.  Да  как  раз
троллейбус подкатил к остановке. Одни пассажиры выходили и нам  мешали,  а
мы им; другие стали заходить.
   Наконец он за черное крыло вытащил огромную мертвую птицу.
   - Что это? - спросил Борис.
   - Черный лебедь, - промямлил мужчина. - Лебедь...
   - Где ты его убил?
   - На водохранилище.
   - Зачем?
   - Страсть одолела... И сам теперь не пойму и не рад.  Вишь,  запах  уже
пошел... Сам уж не рад. Понимаете ведь: страсть!..
   Я взял черного лебедя за огромные крылья, поднял перед собой.  Повисшая
на длинной вялой шее голова птицы почти касалась моего пояса.
   -  Вот  полюбуйтесь,  -  возлагая  огромную  мертвую  птицу   на   руки
браконьера, громко сказал я, - посмотрите, что совершил  на  водохранилище
этот  любимец  фортуны.  Вчера  он,   после   своего   выстрела,   ясными,
застенчивыми глазками видел, как  лебедь  встрепенулся  и  склонил  гордую
шею...
   Подняв брови, сморщив лоб, любитель природы заискивающе улыбался.
   Троллейбус затормозил, забрякала, открылась дверь. С передней  площадки
сошло несколько пассажиров...
   И вдруг я увидел, как на задней  площадке,  вспыхнув  ярким  ниготковым
цветом, кто-то стал поспешно пробираться навстречу входящим пассажирам. Не
успел еще он, отчаянно барахтаясь, извиняясь и переругиваясь,  вытесниться
из троллейбуса, как я с изумлением увидел, что мимо троллейбуса  бежит  та
золотисто-лимонная девушка, которую я видел  уже  несколько  раз,  которая
меня очень занимала и которая была неуловимой для меня,  словно  солнечный
блик на волнах. Прямо  перед  кабиной  троллейбуса,  помигивая  бесцветным
левым фонарем, стоял автобус.
   - Борис, - кивнув на браконьера, бросил я, - вынужден вас  оставить.  А
ты этому стрелку удели немного времени и внимания...
   Из душного троллейбуса я выпрыгнул на раскаленный  асфальт.  Жара  лишь
только что начала спадать.
   Автобус   был   переполнен.   Для   двух-трех    пассажиров    и    для
золотисто-лимонной девушки не находилось места.  Они  тщетно  теснились  у
незакрывающейся двери.
   Не обратив на меня ни малейшего внимания - он меня  просто-напросто  не
видел! - Ниготков пробежал мимо троллейбуса  и  остановился  перед  дверью
автобуса. Он что-то сказал золотисто-лимонной девушке. Она вскинула брови,
коротко, презрительно засмеялась и отвернулась.
   Когда я увидел эту девушку так близко, увидел ее  улыбку,  в  голове  у
меня затуманилось, открытое пространство вокруг нас стало каким-то большим
и прозрачным, а фиолетово-сиреневый Ниготков совершенно ничтожным в нем...
   Я посмотрел  на  свои  руки.  Они  были  палевыми,  с  сильным  розовым
оттенком.
   Автобус укатил.
   Я поднял глаза и увидел, что сиреневый  Ниготков  и  девушка  о  чем-то
говорят. Ниготков был возбужден. Я ненавидел его. В ответ на его слова  на
лице девушки то и дело  появлялась  насмешливая,  но  какая-то  совершенно
беззащитная, открытая улыбка. И с  этой  улыбкой  она  обозревала  карнизы
домов, вершины деревьев, нехотя, односложно отвечала на вопросы. Я  видел,
что эта насмешливая и дерзкая школьница,  ученица  девятого  или  десятого
класса, стоит на каких-то ужасных весах. Может быть, стоило только  на  ту
чашу весов, где она  стояла,  упасть  кленовому  листику,  и  чаша  с  ней
полетела бы вниз. Хотя я совсем не знал, о  чем  они  говорят,  все  равно
Ниготков раздражал меня, был мне отвратителен.  Если  б  он  повернулся  и
увидел меня, я, наверное, бросился бы на него и поколотил... А ведь он уже
жаловался на меня: что я к нему придираюсь почему-то, что у  меня  к  нему
какая-то неприязнь... Я с этим Ниготковым уже не раз попадал впросак.
   Но произошло другое: не он меня увидел, а она.
   Она перехватила мой взгляд и вдруг вся переменилась. И золотистый  цвет
ее тела был настолько сильным,  что  топтавшийся  в  двух  метрах  от  нее
сизовато-фиолетовый Ниготков выглядел как полумесяц.
   Я стоял и не знал, что мне делать. Вид  у  меня,  наверное,  был  очень
глупый.
   Подошел другой автобус, полупустой.
   Сдержанно улыбнувшись, она снизу, искоса взглянула и  громко  Ниготкову
сказала:
   - До свидания. Передать привет?..
   - Не надо... - промямлил Ниготков, ладонью растирая шею.
   Она вбежала в открытую дверь и уже  сидела  в  полупустом  автобусе.  Я
стоял на раскаленном асфальте. Жаркое вечернее солнце  жгло  затылок.  Мне
казалось, что там, в автобусе,  не  она,  а  палящее  солнце  ослепительно
отражается в огромном автобусном окне. В глазах у меня  замерцал  какой-то
свет, какой-то неизвестный мне цвет. Странный цвет!..  Казалось,  я  легко
парил среди облаков под синью неба, над изумрудной землей - перед  глазами
был какой-то тревожно-приятный цвет,  цвет  легко  летящей  радости...  Не
знаю, какая сила смогла меня удержать,  и  я  не  влетел,  не  ворвался  в
открытую дверь все еще стоявшего автобуса. Может быть,  из-за  этой  сливы
Ниготкова.
   Автобус укатил.
   Ниготков лениво, всей ладонью растирал морщинистую, перегретую  солнцем
шею. В другой руке он держал поблескивающий портфель.
   Я отвернулся вовремя. Он прошаркал мимо меня, перешел на другую сторону
улицы. Ничего не поделаешь: мне тоже надо  было  идти  в  ту  сторону,  на
базар.
   Метров через двести Ниготков на ближайшем переходе пересек улицу.  Чтоб
не столкнуться с ним нос к носу, я подождал у витрины,  пока  он  не  ушел
подальше.
   Скоро мы с ним шли по каким-то переулкам и тихим улицам. Он  брел  туда
же, куда нужно было идти и мне; "Или так неуклонно нас сводила  судьба,  -
думал я, - или Ниготков своим высоко  стриженным  затылком  видел  меня  и
знал, куда мне нужно идти". Мы с  ним  свернули  еще  раза  два.  Тогда  я
остановился и пошел в другую сторону, чтоб сделать крюк...
   На рынке я был уже минут пятнадцать. Купил бабушке полную сетку  всякой
зелени   и   минут   пять   потолкался,   походил   вдоль   рядов.   Среди
немногочисленных  покупателей,   яблочно-зеленых,   зеленых,   как   плющ,
фисташковых, изумрудных и других, едва заметных зеленоватых тонов я увидел
у цветочного ряда пятно ниготкового цвета...
   Это был сам Ниготков.
   Он выбирал цветы! Выбор  был  огромен,  и  покупатель  ярко-фиолетового
цвета медлил. Цветы самые разнообразные стояли в ведрах, в больших  банках
с водой, в кувшинах, лежали в тазах и целыми ворохами прямо  на  прилавке.
Их цветовая гамма от серебристо-голубоватых тонов все больше переходила  к
темно-пепельному...
   Любой  цветок  (как  и  всякую  былинку,  травинку)  я  видел   целиком
голубовато-зеленым - и стебель, и листья,  и  лепестки.  Какого  бы  цвета
лепестки  цветов  ни  были,  мне  они  все  виделись  голубовато-зелеными,
хризолитовыми. Конечно, цветы, как и любая трава, любое растение, излучали
хризолитовый цвет до тех пор, пока не начинали увядать (ведь я воспринимал
свет такого цвета, какой излучало живое тело), а все неживое было  белого,
черного и серого цветов. Сорванная или скошенная трава часа через  два-три
перед моими глазами становилась серой.
   Ниготков  переходил  от  одной  цветочницы  к  другой,   трогал   цветы
указательным  пальцем,  разглядывал,   торговался.   Уж   он-то,   покупая
что-нибудь, не промахнется!.. Наконец он выбрал  самую  большую,  огромную
розу,  завернул  покупку  в  газету  и  положил  в  пустой  портфель.   Он
расплатился с цветочницей и пошел к выходу.
   Я отправился домой. Ниготков был мне все более и  более  непонятен.  Не
находя в себе сил и не видя никакой  возможности  постигнуть  загадочность
этого человека, я приходил в молчаливую ярость - и на него и  на  себя  за
свою слабость, неспособность разобраться в сути этой загадки.
   Я решил, что на время мне следует Ниготкова выбросить из  головы.  Пора
было отправляться в  далекое  путешествие,  надо  было  ехать  в  Институт
гигиены труда и профессиональных заболеваний  Академии  медицинских  наук.
Пошел в городские железнодорожные кассы и купил билет на поезд, отходивший
на следующий день.
   В этот же вечер, но значительно позже,  уже  почти  ночью,  я  еще  раз
попытался хотя бы что-то выяснить...
   В одиннадцать часов, по дороге  как  бы  покрываясь  с  ног  до  головы
ниготковым лаком, я отправился к  тихому  уголку  города,  на  Нахимовскую
улицу к дому под номером девяносто семь. Я шел, и мне  казалось,  что  все
видят, какой ярко-сиреневый цвет излучает мое тело...
   В доме Ниготкова, в одном из семи обращенных к улице окон, горел свет.
   Я вошел во двор. Собака, очевидно,  спала.  У  гаража,  прислоненная  к
карнизу,  стояла  стремянка.  Я  ее  взял  и  вошел  в  палисадничек,  где
хризолитовым туманом светились травы и голубыми  звездами  мерцали  мелкие
цветочки, а подальше синели стволы и сучья фруктовых деревьев.
   Я сбоку перед светлым окном тихо поставил стремянку и взобрался наверх,
чтоб над занавеской видеть все, что делается в комнатке.
   Ниготков сидел за столом.
   Одна толстая и широкая, безголовая рыбина лежала слева от него.  Другую
он вдоль разрезал мелкими шажками. Разрезав,  стал  рыбину  круто  солить,
щедрыми щепотками беря соль из разорванной пачки. Он куда-то ушел и  через
несколько минут вернулся с темным хлебом. Похлопав серыми морскими окунями
друг о дружку (что они были сырыми и холодными,  в  том  не  было  никаких
сомнений), сбив с  них  излишки  соли,  Ниготков  одну  рыбину  отложил  в
сторону, а другую начал есть. Он то и дело чем-то намазывал кусочки хлеба,
ножом извлекал из стеклянной баночки  светло-серое  содержимое.  Холодное,
соленое филе сырой  рыбины  приводило  его  в  молчаливый  восторг.  Он  с
жадностью,  с  благодарностью  на  лице  поедал   кусок   за   куском.   С
удовольствием съел одну рыбину и положил перед собой вторую.
   Ниготков через стол потянулся к окну. К чему  именно,  из-за  занавески
мне не было видно, поэтому я по стремянке осторожно поднялся еще выше,  на
предпоследнюю   ступеньку.   Вытянувшись,   я   увидел,    что    огромная
темно-пепельная роза стоит в светлой бутылке из-под молока.
   В бутылке, наверное, была вода... Мне показалось,  что  я  еще  кого-то
увидел, чью-то голову. Кто-то сидел у  окна,  слабо  излучая  хризолитовое
сияние...
   Стремянка пошла от меня в сторону. Я начал падать...
   Под деревянный дребезг мне  удалось  благополучно  спрыгнуть  в  траву.
Через несколько секунд я был на улице.





   На следующий день я с утра начал собираться в  путь-дорогу:  пора  было
ехать на обследование.
   Часов в десять пришел Вадим Мильчин. Он сказал, что у каких-то  гаражей
на Пожарне (где конечная остановка трамвая четвертого номера) найдена его,
Вадима, одежда. Та, которую с него сняли в лесу бандиты.  Конечно,  любому
было  понятно,   что   эти   маневры   с   одеждой   устроены   были   для
одной-единственной цели - увести в сторону возможное расследование,  сбить
с толку. Дома мне сказали, что у дяди Юры есть отличный  чемодан  -  и  не
такой большой, и не такой маленький. Как раз какой мне нужен. И  не  стоит
нам покупать еще один.
   Я приехал к пристани, где живет дядя Юра и где всегда носится ни на что
не похожая разноголосица  звуков,  однообразных  и  каких-то  неожиданных.
Издалека долетали удары - я до сих пор, с самого детства, не знаю, что обо
что там ударяется, - а то слышен далекий возглас человека, постоянный крик
чаек, низкие, прощально-протяжные гудки  пароходов,  какое-то  короткое  и
сильное шипение там, где время от времени слышны удары...
   Этот не очень большой и не очень маленький дяди Юрин чемодан не так  уж
был мне и нужен. Я поехал к пристани с тайной  надеждой  вдруг  где-нибудь
увидеть ее, золотисто-лимонную девушку,  о  которой  я  теперь  все  время
думал. Вчера она уехала на  автобусе,  конечная  остановка  которого  была
здесь, у пристани.  Я,  конечно,  понимал,  что  эту  девушку  сегодня  не
встречу: всем ведь хорошо известно, что вероятность случайной  встречи  по
желанию почти всегда равна нулю. И все же...
   У дяди Юры я был совсем недолго.
   С пустым чемоданом дошел до вокзала пригородных пароходиков, прошел  по
набережной, свернул к высоким новым домам, которые, словно каменные столбы
и коробки с сотнями окон, по излучине тянулись вдоль берега.
   По солнечной стороне широкой улицы я шел в сторону пляжа.
   И вдруг!..
   Вот вам и нуль! На другой стороне улицы, в тени большого дома я  увидел
золотисто-зеленый силуэт. Я глубоко, тревожно вздохнул.
   Очертания этого пламени - как бы колебания в порывах ветра, неочевидная
устремленность к облакам, жесты - не вызывали у меня ни малейших сомнений.
Мое сердце сильно забилось. Словно иногородний житель, я с чемоданом стоял
на краю тротуара. Жгло солнце, жаром дышал асфальт - мне же стало холодно,
в  теле  появилось  что-то  вроде  озноба.  Я  боялся:  вдруг  она   опять
каким-нибудь неожиданным образом исчезнет.
   Со своим пустым чемоданом я перебежал на другую сторону  улицы.  Догнал
ее и некоторое время, страшно волнуясь, шел следом, чуть сбоку. Высоко над
деревьями, над домами сама по  себе  заныла  невидимая  струна,  закричала
сидящая на ней невидимая тропическая птица.
   Девушка шла. Шел я.
   Вокруг нас были люди, дома, деревья. Проплывали мимо  метры,  пролетали
секунды - тире и точки... Мне казалось, что  мы  стоим  с  ней  на  плоту,
плывем по какой-то реке среди светлого, солнечного тумана, плывем как  раз
в том месте, где необозримой ширины река через  бурные  пороги  настоящего
перекатывается  из  будущего  в  прошлое.  Я  не   переставал   удивляться
легкомыслию  прохожих:  имея  возможность  видеть   такую   красоту,   они
равнодушно проходили мимо!
   Неумолимо проплывали метры пространства,  безжалостно  пролетали  точки
секунд.
   - Девушка... - пролепетал я.
   Она глубоко вздохнула и сказала:
   - Ну начинается!.. Что?
   Она резко повернулась, остановилась и ждала, что я скажу.
   - Вы необыкновенного цвета!  -  слишком  серьезно,  сдавленным  голосом
проговорил я. - Среди  всех  вы  словно  золотисто-изумрудное  пламя!  Это
действительно так, поверьте! И я должен... Я просто обязан!..
   - Фу! - презрительно фыркнула она. - Неостроумно!
   - Это не остроумие... - сказал я. - Это правда!
   - Все? - строго спросила она.
   - Да, - пролепетал я.
   - Ну тогда вот что, молодой  человек.  Вам  идти  туда?  Так  или  нет?
Туда?.. - Она свободной рукой указывала в ту сторону, откуда мы только что
шли. - Отвечайте! Ну что вы молчите?
   - Да, - кивнул я.
   - А мне во-он туда. - Вытянув руку, показала она  на  далекие  огромные
деревья в конце улицы. - Так что ж вы стоите? Идите в ту сторону, раз  это
правда! Или, может быть, я мешаю вам?
   - Все это вы просто так говорите... - уныло сказал я. - А по природе вы
человек очень добрый. Вы такого цвета!..
   - Ну а это уже неправда. Ошибаетесь: я недобрая. Я злая!
   Я повернулся и пошел обратно, в ту сторону, куда она мне показала.
   - Прощайте! - сердито и громко сказала она. - И если не хотите еще  раз
меня разозлить и обидеть, пожалуйста, не попадайтесь мне больше на  глаза.
Я вас очень прошу!..
   Я ее не понимал. Она была немного странная. Но и какой-то приятной была
эта ее странность: насмешливо крикнула "прощайте" и тут же  эти  слова  "Я
вас очень прошу!.." - чтоб я постарался больше не попадаться ей на  глаза.
Я молча брел среди людей, которых почти не видел. Через минуту оглянулся.
   Она по-прежнему светилась золотисто-лимонным пламенем. Минуя  прохожих,
неторопливо уходила по тротуару к далеким, большим деревьям.
   Мало что соображая,  я  побежал  к  ней.  Мне  было  ясно:  все  должно
разрешиться или сегодня, или никогда. А из-под моих ног и тень надежды уже
уплывала. Она спокойно - безразлично! - уходила.
   - Знаете что!.. - сказал я, догнав ее.
   - А, это опять вы! - удивилась она и высокомерно подняла брови. - Я  же
вас просила... Ну хорошо, говорите, но только побыстрей. Ради  бога!..  Вы
какой-то совсем странный!
   - Это неправда... Я должен был сказать, что мне идти... Что я...
   - Значит, так: я вам нравлюсь, потому что я  красивая.  Вы  это  хотели
сказать? Ну вот что, молодой человек. Выслушайте меня очень внимательно.
   Своей прямотой, манерой говорить - будто она не от себя, не свои  слова
говорит, а читает с книжки - она меня сбивала с толку.
   - Неправда, что мне идти в другую сторону, - сказал я.
   - Так вы, оказывается, лжец?!
   - Мне идти в ту сторону, куда и вам!.. - решительно проговорил я.
   - Ах, вот еще что!.. Так что ж  вы  пошли  в  другую?  -  с  удивлением
подняла она брови и округлила глаза. - У вас что, туман в голове?
   - Я сегодня уезжаю в Москву, - уныло сказал я.
   - Ах, какая жалость, какая печаль! То-то вы с  чемоданом  и  ходите  по
улицам.
   - Он еще пустой, - сказал я. - Пока пустой.
   - Правда? Очень жаль, что еще пустой!
   - И неправда, что вы недобрая. А доброта выше всего... -  говорил  я  и
все больше удивлялся: как некстати говорю я эти банальности, такие пустые,
никчемные слова. -  Вы  как  ребенок,  а  думаете,  что  все  считают  вас
взрослой. Вы в каком классе учитесь?
   - Может быть, вам  и  школу  заодно  назвать?  Прощайте!  И  больше  не
преследуйте меня. Счастливого пути!
   Мы шли молча. Минуты через три я сказал:
   - Только не думайте, что я иду следом.
   - Вы пешком идете в Москву? Кстати, мне думать нечего, потому что я вас
совершенно не знаю. Вы для меня такой же прохожий, как и все остальные. Вы
даже не представляете себе, как вы мне безразличны!
   Она вдруг спохватилась, что говорит слишком много, и умолкла.
   Ах, как она была красива! Как она мне нравилась!
   Мне казалось, что она по чьей-то доброй воле идет по улице  только  для
того, чтобы ее увидели люди. Но я не переставал удивляться этому странному
безразличию прохожих. Лишь кое-кто мельком бросал на нее взгляд.  Не  чаще
даже, чем на меня! Нет, я  не  возмущался  прохожими,  в  глубине  души  я
смеялся над их слепотой: равнодушно пройти  мимо!..  "Эх  ты,  парень!"  -
готов был я оглянуться и крикнуть вослед  пижонистому  фигляру,  горделиво
прошествовавшему мимо нас, который даже не посмотрел на нее, а  лишь  меня
смерил  высокомерным  взглядом.  Безразличие  прохожих  к  моей   спутнице
изумляло меня и где-то в  глубине  души  успокаивало:  мне  легче  и  реже
придется ее оберегать от других. А такие пижоны -  вон  как  тот!  -  пока
осмыслят, что они прохлопали, мы с ней будем уже далеко-далеко.
   Она была так стройна! Белые туфельки на ее ногах выглядели очень  мило.
Правда, носки их были изрядно побиты,  хотя  они  были  и  новые.  Ничего,
ничего... Конечно, это мини-платье в цветочках, хотя она пока что  и  была
школьницей, можно было бы сменить на более длинное.
   Мы шли, молчали около минуты.
   Грубовато, совсем нелюбезно, я вдруг спросил ее:
   - Как вы знакомы с Ниготковым?
   - Ах, это вы?? Вы все еще не ушли? - удивилась она.
   - Что вы о нем знаете?
   - Все.
   Итак, сейчас я спрошу, и покров  таинственности  с  розовато-фиолетовой
персоны спадет.
   - Что все? - опросил я.
   - Абсолютно все!
   - Что он сделал?.. Скажите!
   - Это семейная тайна.
   - Говорите! - вскричал я. - Немедленно!
   - Пожалуйста... - очень тихо сказала она, - никогда не кричите на  меня
при всех... Я этого не заслужила.
   - А где же?.. - задохнулся я. - Дома можно кричать?
   Она вздохнула и сказала:
   - Дом - это не улица...
   - Что Ниготков сделал? - допытывался я. - Кто он?  И  что  за  семейная
тайна?
   - Такая... И почему это, интересно, я встречным и  поперечным  прохожим
должна все рассказывать?
   Я промолчал.
   -  Ну  хорошо,  -  вздохнув,  проговорила  она  через  минуту.  -  Могу
сказать... Он упорно настаивает на разводе.
   - На разводе?! - снова так вскричал я, что  обратил  на  себя  внимание
прохожих.
   Она вскинула над большими глазами красивые брови (может быть,  вскинула
чуть выше,  чем  следовало),  округлила  глаза  и  снисходительно,  словно
умудренная долгим опытом добрая женщина, ласково спросила:
   - Вы заинтересованы в нем? Вы что, его племянник или брат?
   - А вы что, его жена?
   - Увы! - задумчиво, печально покивала она головой. -  И  я  мать  троих
детей...
   - Сколько же вам лет?!. - Я остановился, пораженный новыми фактами.
   - Тридцать два. Пошел тридцать второй... Вы понимаете: детей ведь  надо
воспитывать и кормить... А я одна.
   - Где же вы работаете? - ужаснулся я, глядя на свои, ставшие  какими-то
синими руки. Такого же цвета стало и все мое тело, и, конечно, лицо.
   - Санитаркой в областной  больнице,  -  просто  ответила  она.  -  Сами
представляете: ведра, тряпки, полы...
   - Я завтра же пойду на ЭФОТ, - следуя за ней, решительно  сказал  я.  -
Это наша фабрика. Экспериментальная фабрика особых и праздничных тканей. И
стану работать на любом месте. И  не  поеду  в  Москву  на...  -  едва  не
проговорился я. - Хотите, я буду вам помогать?
   - Нет, мне подачки не нужны. Я справлюсь одна.
   - Ну... не как подачки...
   - Простите, пожалуйста! -  виновато  улыбнулась  она.  -  Я  не  совсем
уместно пошутила. Вы не сердитесь?
   - Не-ет... - поводил я плечами.
   - Ну, ну, что вы?.. - решительно остановилась она передо мной. - У  вас
что, нет чувства юмора?
   - Возможно...
   - Жаль! - вздохнула она. - Но не унывайте: и так как-нибудь проживете!
   Я не унывал, но был подавлен.  И  она,  наверное,  видела,  знала,  все
понимала своим женским сердцем. Просто я был оглушен ее присутствием,  был
слишком счастлив, что видел ее и слышал. И боялся потерять ее...
   - Вы что, спите на ходу?.. Дядя Демид настаивает  на  разводе  с  тетей
Светланой! Вам нехорошо? О, простите! Я не думала, что вы поверите в такие
бредни: что я была замужем и вообще...
   - Нет, нет... Ничего! Не  волнуйтесь,  пожалуйста...  А  кто  эта  тетя
Светлана? - безразлично спросил я.
   - Мамина сестра.
   - Так... - глубокомысленно протянул я, возвращаясь в  более  или  менее
уравновешенное состояние. - Значит, он вам седьмая вода на киселе?
   - Может, и восьмая.
   - Как вас зовут? - довольно буднично спросил я.
   - Устала я от ваших вопросов... - не тяжело, а просто глубоко вздохнула
она. - Меня зовут Лариса.
   - Очень приятно! - протянул я ей свою руку, но она почему-то своей  мне
не подала. - Разрешите, понесу вашу сумку, - нашелся я.
   - Пожалуйста, - улыбнулась она. - Да у вас ведь чемодан!
   - А меня зовут Константин, - сказал я. - Просто Костя. Дымкин.
   И тут нам вдруг не о чем стало говорить.
   После продолжительного молчания она оживленно сказала:
   - Несколько дней назад я по радио слыхала песню. Там были такие  слова:
"Наш Костя, кажется, влюбился, кричали грузчики в порту..."
   "Она иногда выдавала такие сюрпризы, что я даже смущался.
   - Портовые грузчики - ребята веселые... - с апломбом заметил я,  открыл
свой пустой чемодан и положил в него ее хозяйственную сумку.
   Мы подходили к огромным старым деревьям в конце улицы, где когда-то был
парк. Здесь я уже лет сто не бывал!..
   - Лариса, а вы не знаете, кому ваш дядя покупает цветы?
   - Цветы? Не представляю. Конечно, не своей жене, не тете Светлане.  Они
вместе не живут уже два года.
   - Он настаивает на разводе, а вы говорите, что они два года  вместе  не
живут?
   - Ну и что? Не разведены юридически, но вместе не  живут.  Он  считает,
что и дом, и почти все вещи принадлежат  только  ему.  Вот  он  и  требует
развода "по-хорошему", а тетя расходиться с ним вообще не  собирается.  Да
неприятно об этом говорить! Почему он вас так волнует?  Давайте  лучше  не
вспоминать о нем! Хорошо? - улыбнулась она.
   - Но он такого цвета...
   - Какого цвета? - испугалась она. - Что это вас все мучает?
   - Так, ничего.
   - Значит, он покупает цветы для женщин... Ах, бедная тетя Светлана! Как
я ее понимаю!
   Лариса сказала, что она должна меня оставить.  Мы  договорились  с  ней
встретиться на следующий день.
   Я,  счастливый,  с  легким  пустым  чемоданом  помчался  на  автобусную
остановку, чтоб сразу же поехать к железнодорожным кассам и  сдать  билет.
Веселая и возбужденная, став золотисто-шафрановой, на остановку  прибежала
Лариса. Оказывается, я едва не увез ее пустую хозяйственную сумку...





   Наше первое свидание состоялось на следующий день, в десять часов  утра
на пляже.
   Мне это солнечное утро запомнилось на всю жизнь.
   Мы купались, загорали и  непрерывно  болтали.  Я,  что  мог,  рассказал
Ларисе о своем странном  цветовидении.  Рассказал  и  о  нашем  с  Вадимом
Мильчиным приключении в остинском лесу.
   Она смеялась и удивлялась, как все здорово и смешно  там  произошло.  И
сначала не верила моему рассказу, думала, я все выдумываю. В том  числе  и
про свое цветовидение. Когда я упомянул о Ниготкове, о  том,  как  ошибся,
приняв за него совсем другого человека, Лариса сказала:
   - Скорее всего это он гам и был. У него  где-то  там  старинные  друзья
живут.
   - Но как же он успел появиться дома? - недоумевал я.
   - Ну не знаю. Может, на вертолете прилетел.
   В полдень мы сложили в сумку нашу одежду и пошли по берегу.  Я  включил
магнитофон, и мы под тихую музыку неторопливо  брели,  говорили  о  разных
разностях. Лариса что-то рассказывала о своей школе, о друзьях.  Вспомнила
о своей младшей сестре Жене и вдруг загрустила, совсем  сникла,  перестала
говорить. Я спросил, что произошло. И она сказала, что в прошлом  году  ее
сестра Женя утонула... Пошла с подругой купаться и не вернулась...
   Что я Ларисе мог сказать?.. Она забеспокоилась, что дома ее ждет  мама,
и мы повернули обратно. Я  проводил  ее  до  дому.  Предложил  встретиться
вечером. Она сказала, что, наверное, сможет выйти, дала мне  номер  своего
телефона, и мы расстались.
   Настроение у меня было плохое. Я  съездил  на  нашу  фабрику,  вернулся
домой, и бабушка послала меня на базар... Часов в семь я позвонил  Ларисе,
мне никто не ответил, и я пошел в кино. Так, чтоб отвлечься  от  некоторых
своих мыслей.
   Дома я оказался часов в девять.
   Со  стола  еще  не  убирали.  Не  дождавшись  меня,  семья  только  что
поужинала.
   Из спальни с развернутой газетой появился отец.
   - Садись, Костя, ешь, - недовольно сказала мне мать.
   По тому, как отец сел на диван, я понял: он сел для долгой беседы.
   - Ну как живешь, Костя? - спросил он. - Расскажи хоть!
   - Что "как"?.. - торопливо принимаясь за еду, небрежно проговорил я.
   - Давно я тебя не видел. Завтракаем без тебя: спишь; обедаем,  конечно,
без тебя; ужинаем тоже без тебя.
   - Я же не маленький.
   - Да, большой, независимый... На обследование не едешь,  на  работу  не
ходишь...  Оставил  пока  эти  пустячки?  Инвалид  третьей   группы   ждет
социального обеспечения! Позор!
   Я ел торопливо.
   - Еще котлетку положить? - спросила бабушка.
   - Ценное предложение, еще две, - кивнул  я  и,  чтоб  отвлечь  отца  от
неприятных для меня разговоров, сказал: - Бабушка,  вот  к  старости  люди
мудрыми становятся...
   - Не всем это. Костя, удается! - перебила она меня.
   - Ну это верно, - согласился  я.  -  Вот  и  тот...  Один  тут  человек
ярко-фиолетового цвета, почти как клюквенный кисель... Вроде бы умный.
   - Ты вот что, слушай, - сердито сказал отец, отведя в сторону хрустящую
развернутую газету, - оставь-ка людей в покое! А  то  взялся:  тот  такой,
этот сякой!
   - Почти все люди всяких зеленоватых оттенков, а он фиолетово-сиреневый,
- сказал я. - Наш замдиректора по хозчасти. Представляете?..
   - Все зеленые!.. Ты сам-то еще зеленый, чтоб обо всех людях без разбору
судить. Ишь взялся! Чем, спрашиваю, занимаешься?
   - Дня через два начну работать.
   - Где?
   -  В  одном  тут  месте.  Место  неплохое.  Очень  хорошее!  Смогу   по
пятьсот-семьсот процентов плана давать.
   - Это где же? - поспокойней спросил отец.
   -  Контролером  в  трамвайно-троллейбусном  управлений.  Я  ведь  сразу
безбилетников вижу. Они почти все одинакового цвета...
   - Вот только сунься в трампарк! - отец схватил газету и быстро начал ее
складывать. - Нашелся контролер! Только  попытайся.  Я  тебе  дам  семьсот
процентов! Ишь!.. Где полегче ищет. Пальцем указывать!  Завтра-послезавтра
поезжай на обследование. Неизвестно, что с глазами сделалось, а он  сидит.
Контролер! Чего ждешь, спрашивается? Пока отслоение сетчатки начнется? Или
глаукома, или совсем перестанешь видеть? Так?  Уж  ведь  и  ешь  в  темных
очках.
   - Ну, отец, хватит, - сказала мать. - Он и сам не рад. А ты, Костя,  об
этом подумай, что отец говорит.
   Сложив газету, пожалуй, уже в шестнадцать раз, отец поспокойней сказал:
   - Пора тебе, Костя, всю эту чепуху бросить. Хватит  носиться!  Все  без
толку. Не школьник уже.
   - Клюквенный кисель будешь пить? - вмешалась бабушка.
   - Конечно! Три стакана.
   Бабушка налила киселя полный стакан и, вопросительно взглянув на  меня,
сказала:
   - Ишь, какой красивый!
   - Да, красивый, - кивнул я, глядя на серое содержимое стакана.
   - А то чего это тебе, - совсем  спокойно  сказал  отец,  -  по  базарам
ходить, редиску покупать. Не старик же ты. Костя, не пенсионер...
   Сегодня днем я по просьбе бабушки ходил на рынок за свежим луком  и  за
редиской. Около часа прослонялся у цветочного ряда, но Ниготкова так и  не
увидел. И вот теперь вдруг я подумал, что ведь он цветы может покупать и в
другом месте. И даже в этот поздний час...
   - Извините, скоро приду... - торопливо вставая из-за стола, сказал я. -
Очень даже вероятно!..
   Цветы в это время продавали только около сквера у почтамта.
   Я был у импровизированного цветочного ряда через десять минут.
   Ниготков расплачивался за три огромные пепельно-серые розы!
   Я позвонил Ларисе, чтоб она срочно  приехала  на  Нахимовскую  улицу  к
спортивному магазину.
   Когда я появился в условленном месте, Лариса  уже  ждала  меня.  Я  еще
издали увидел знакомое золотисто-лимонное пламя.
   - Ты напугал меня! Что случилось, Костя?
   - Лариса, ты не могла бы по  моей  огромной  просьбе  под  каким-нибудь
предлогом навестить своего дядю Ниготкова?
   - Зачем еще? Поздно ведь, Костя.
   - Он только что купил розы. Три огромные розы. Я должен знать, кому  он
их преподносит!.. Понимаешь?!
   - Нет, не понимаю.
   - Ниготков не просто так фиолетово-сиреневого цвета. В этом я  убежден.
Из всего, что мне о нем известно, ничто не объясняет  мне  его  фиолетовый
цвет. И вот только эти цветы... Знаешь, Лариса, и Шерлок Холмс не  упустил
бы такой детали: одинокий, пожилой человек - тем более фиолетовый! - и эти
цветы...
   - Ты что, считаешь, что  пожилой,  одинокий  человек  не  может  дарить
цветы?
   - Прости, Лариса. Все из-за этого Ниготкова... Но  я  должен  выяснить:
если он покупает себе, для собственного удовольствия,  я  об  этих  цветах
перестану думать. Выброшу это из головы!
   Мы быстро все обсудили. Чтоб случайно  не  обратить  на  себя  внимание
друзей Ниготкова и не бросить тень на  поздний  визит  Ларисы,  мы  с  ней
договорились встретиться на троллейбусной остановке  вблизи  ее  дома.  На
третьем номере троллейбуса она от дома Ниготкова могла  доехать  до  самой
своей улицы.
   Прошло минут сорок, а Лариса все не появлялась. Да, конечно, надо  было
мне остаться на Нахимовской улице и ждать ее недалеко от дома Ниготкова!
   Начали сгущаться поздние летние сумерки...
   Я уже давно обратил внимание на этого дядю с собакой.
   Он стоял  за  киоском,  в  котором  продавали  мороженое.  Мужчина  был
грязного  сизо-розоватого  цвета.  Огромную,  забитую  собаку  прекрасного
песочно-бежевого свечения он держал на "поводке"  -  на  какой-то  толстой
веревке, гнилой и негнущейся. Мужчина одной рукой то и дело  прикасался  к
огромному козырьку своей сизой фуражки, а другой рукой дергал за  поводок.
Широко растопырив крупные передние лапы, наклонив  голову,  собака  понуро
стояла и никак не хотела следовать за хозяином. Многочисленные прохожие то
и дело натыкались на собаку, не обращая внимания на хозяина,  обходили  ее
сторонкой.
   Чем сильнее сизый цвет мужчины насыщался фиолетовой прозрачностью,  тем
большую антипатию он во мне вызывал...
   Я подошел к киоску и, поглядывая на подъезжавшие  троллейбусы,  спросил
дядю:
   - Что, от дома пес отбился?
   -  Какой  там  отбился!..  -  вроде  бы  найдя  желанного  собеседника,
оживился, неодобрительно воскликнул он. - Замучил он нас, каналья! Мы  его
из дому всячески гоним, а он к нам  все  пути  находит!  Уж  кому  его  ни
отдавал, куда только ни увозил!..
   - За что же вы его гоните? - спросил я.
   - Как это "за что"?.. Не наш же он! - Мужчина поглядел вверх, на мелкие
звезды, на мгновение задумался. - Его со двора попросили,  а  он  опять  в
ворота лезет, никакой совести не знает.
   - Как его зовут?
   - Да дети Джеком звали... Понимаешь, парень, я его в  прошлом  году  на
три месяца за пятерку купил у одного прохожего. У меня за городом,  видишь
ли, сад есть. Фрукты и ягоды начали поспевать - охранять надо! Ну и  купил
я этого Джека за пять рублей и в саду на цепь посадил.  Урожай  собрали  -
стал я его осенью гнать из сада. А он не идет. Не идет,  и  все!..  "Ну  и
пусть, - думаю, - черт с ним: пускай за городом один живет.  Пускай  домик
охраняет,  а  заодно  и  поголовье  мышей  истребляет.  Что  мне:  с   ним
связываться, что ли!" Так он - ты понимаешь! - как  только  снежок  выпал,
прибежал к нам в город, нашел улицу и мой дом!.. Ты  понял?  -  восхищенно
засмеялся сизо-фиолетовый садовод. - Нет, ты можешь себе это  представить?
Вот умный, тварюга?.. Дети, конечно, обрадовались, что пришел  он...  Дети
есть дети! Что с них спросишь? Им только дай! Ну-у!! Куда ты  потащился?..
Не торопись - еще успеешь... Дети радуются, что пришел он: дом ни разу  не
видал, а нашел. Ну а на что он мне? Воров нынче не слыхать  -  не  воруют.
Стало быть, и сторожить дома нечего... Да хотя б он  поменьше  был,  а  то
прокорми такого бугая. Ну и все-таки нашел я  средство.  Прогнал  его.  Не
знаю, как он зиму жил-поживал. А весной заявляется. Но что  мне  весной  в
саду сторожить - сам ты скажи?!. Уж куда я его потом  только  не  отвозил!
Ну, Джек, пойдем! Отдохнул - и пойдем. Пора!..
   - Куда вы его теперь ведете? - спросил я.
   - А-а... тут в одно место... Сам догадывайся!
   - Отдайте его мне!
   - А он убежит от тебя! Кхе!.. Спорим! А?.. Давай на  пятерку  поспорим,
что убежит?
   - Сколько он у вас жил?
   - Да всего месяца четыре, четыре с половиной.
   - И так привык?
   - Привык... Полюбил меня  за  что-то,  тварюга!  -  довольно  засмеялся
мужчина. - Ну на,  бери!  -  Протянул  он  мне  грубую,  невероятно  сухую
веревку. - А ну-ка, пойдет или нет?.. Ин-те-ресно...
   Я взял  этот  "поводок"  и  пошел  к  троллейбусной  остановке.  Собака
осторожно шла за мной. Она даже не оглянулась  на  хозяина.  Но,  когда  я
остановился, Джек вдруг резко выпрямился, высоко поднял голову, обернулся.
В этот момент он был особенно красив, будто другим стал: застыв, не мигая,
тревожно-внимательно   глядел   на   розовато-сизого   садовода.   В   его
настороженном  взгляде  не  было  и  не  могло  быть  того  последнего   и
решительного "прощай" - не было, потому что Джек был все-таки собакой и не
мог понять поведения садовода в сизой фуражке (которого  почему-то  считал
своим хозяином, а может быть, и  другом).  Своим  печальным,  непонимающим
взглядом - собака ведь не может понять то, что способен понять человек!  -
Джек как бы спрашивал: "Почему ты стоишь с таким неопределенным видом?  Ты
подойдешь сейчас? Или собрался уходить, а уходя, позовешь  меня  с  собой?
Нет?.. И ты все обдумал и  это  твое  последнее  решение?.."  Всеми  этими
молчаливыми собачьими вопросами Джек как бы говорил: "Я уверен  -  сейчас,
вот сейчас ты меня позовешь... Я все еще надеюсь. Ты  извини,  но  я  буду
надеяться всегда".
   Я пошел, собака осторожно последовала за мной, Она шла так,  как  будто
стеснялась "поводка" -  этой  толстой,  сухой  и  негнущейся  веревки,  на
которой я ее вел.
   Смеясь, мужчина весело крикнул мне вслед:
   - Обязательно купи ему намордник! А то штраф потребуют!
   Да, за это время, пока я разговаривал  с  этим  сизо-фиолетовым  дядей,
Лариса могла выйти из троллейбуса и уйти домой.
   Я с Джеком быстро пошел  к  ее  дому.  Оказалось,  Лариса  все  еще  не
возвращалась.
   Зажглись слепящие уличные фонари. Пришлось снова надеть светофильтры.
   Я негодовал на себя за то, что так легкомысленно послал ее к Ниготкову.
И быстро шел по бесконечному тротуару навстречу  проносившимся  автобусам,
автомашинам, вглядываясь в окна троллейбусов, надеясь увидеть дорогой  мне
цвет.
   Зато Джек явно повеселел. Он то и дело поглядывал  на  меня,  скулил  и
вздергивал головой, но на веревку уже не  обижался.  То  ли  эта  огромная
забитая собака легко сходилась с людьми, то ли во  мне  увидела  надежного
человека и доброго хозяина, а может, и друга, не знаю. Во  всяком  случае,
со мной псу было хорошо. Уж это было видно.
   - Ну что, Джек, голоден? Подожди, скоро я тебя накормлю...
   В промелькнувшем троллейбусе я вдруг увидел девушку, вся фигура которой
пламенела золотисто-лимонным светом!
   Я с собакой бегом бросился обратно, следом за троллейбусом. Поводок был
совсем никудышный, и я боялся,  что  расшалившийся  пес  сорвется  да  еще
кого-нибудь укусит.
   Конечно, если б в тот момент меня увидел кто-нибудь  из  знакомых,  то,
наверное, подумал бы, что я вовсе рехнулся. В самом деле,  большого  роста
двадцатилетний парень в темных очках,  с  огромной  вислоухой  собакой  на
веревке мимо прохожих несется по тротуару!..
   Когда я подбежал к остановке, почти все пассажиры из троллейбуса вышли,
вышла и она... Но это была не Лариса.
   Это была девушка, чем-то  напоминавшая  Ларису.  Она  не  была  на  нее
похожа, но мне казалось, что это ее сестра.
   Девушка была не одна.  Она  уходила  с  высоким  желто-зеленым  молодым
человеком. Придурковатый Джек совсем расшалился, мешал и отвлекал меня, но
приятно было за собаку: пусть наконец-то почувствует себя уверенно,  пусть
порадуется...
   Ларисы не было. Я снова сбегал к ее дому, нигде  ее  там,  конечно,  не
увидел и вернулся на остановку.
   Я был подавлен и расстроен.
   Как вдруг из двери уже стоявшего передо мной троллейбуса, улыбаясь мне,
приветственно подняв  руку  -  как  бы  извиняясь  за  свое  опоздание,  -
золотисто-лимонным пламенем вылетела Лариса!
   - Ты с ума сошла! - хватая ее за руку, закричал я.
   - Ой!.. - испугалась она Джека. - Почему ты с собакой?
   - Так... Это наша собака. Почему ты  так  долго  не  возвращалась?!  Ты
представляешь, что ты делаешь?..
   - Прости, Костя! - улыбалась и смеялась она. - Ну прости.
   - Я тут уж не знал, что подумать.
   - Я устроила ему скандал! Этому Демиду Велимировичу. Он начал мне такую
чепуху доказывать... Воспитатель!
   - Какую еще чепуху?
   - А!.. Начал стыдить  меня,  отчитывать  и  учить...  Что  я  вроде  бы
неприлично  веду  себя  и  ни  к  чему  эта  дружба  с  такими,  как   ты.
Представляешь?
   - Ты видела у него там цветы, эти розы?
   - Нет! Их нигде там нет. Ни-где! Уж я-то порезвилась, побегала по всему
дому и на всех подоконниках пыль вытерла. А он следом  шлялся,  болтологию
свою разводил про скромность.
   - А в портфеле?
   - В портфеле были лишь какие-то бумажки да хлебные крошки.
   - А розы?
   - Вот я нашла один лепесток.
   Из-под часового  браслета  Лариса  вытащила  свой  белоснежный  носовой
платочек и, развернув его, протянула мне погибший лепесток розы.
   - Следовательно, - заключил я, - розы уже при деле... Ну-ну, Джек!.. Ты
расшалился, как щенок.
   - Смотри, как радуется! - удивлялась Лариса. - Лапы передние вытягивает
- смотри! - кладет на них голову и поворачивает!.. Не лезь ко  мне,  Джек,
все платье порвешь!.. Смотри: и успевает идти - все успевает!
   - Вот я его накормлю сегодня дома, - сказал я, - да еще бутылку  молока
дам. Пусть пьет.
   - Что, прямо из бутылки? - засмеялась Лариса.
   - Конечно! У него вон какие  когти  на  лапах,  как  пальцы...  Значит,
пустой номер: розы при деле. Из всего следует: на пути к  своему  дому  он
эти розы преподнес какой-то женщине. Даме  сердца!  И  все  осталось  "sub
rosa" под розой - все в тайне. И все-таки  я  по-прежнему  буду  следовать
гениальному  дедуктивному  методу  Блеза  Паскаля:  принципы  подтверждать
фактами, а не из фактов выводить принципы!..
   - Ты что, Костя, - удивленно спросила  Лариса,  -  уже  в  университете
учишься?
   - Нет, я же тебе говорил, что скоро буду... - чуть-чуть  перед  Ларисой
снова расхвастался я. - Итак, розы, а с  ними  и  тайна  не  посетили  дом
Диомида Ниготкова. Все, с розами кончено!
   - Как это не посетили? - удивилась Лариса. - Этот же  лепесточек  лежал
на столе в прихожей!.. Там  и  два-три  листочка  лежало.  Эх  ты,  Шерлок
Холмс!..
   - Вот как?! Следовательно, розы были в его  доме?  Лежали  на  столе  в
прихожей?
   - На столе и банка с водой стояла, а в ней листья плавали.  По  листьям
видно: розы стояли в банке.
   - Куда же он успел розы сплавить? - недоумевал я. - В  этой  тайне  вся
разгадка! Ничего не поделаешь: гениальный метод Паскаля нуждается в  новых
фактах. Но где же розы?
   - Конечна кому-то подарил.  Костя,  по-моему,  он  догадался,  зачем  я
приходила. Просил прийти и вымыть  те  окна,  которые  выходят  на  улицу.
Представляешь?
   - Никогда, Лариса!.. - решительно прошептал я. - Не смей приближаться к
его дому.
   Разговаривая, мы дошли до Ларисиного дома.
   Джека я привязал в сторонке к дереву, а сами  мы  с  Ларисой  некоторое
время посидели на скамейке напротив ее подъезда.
   Домой я отправился в половине первого ночи. Я пошел кратчайшей  дорогой
- через туннель под железнодорожными путями.
   Поводок, эту толстую дурацкую веревку,  я  с  Джека  снял  и  забросил.
Собака уверенно и неотступно следовала за мной. Идти с  Джеком  по  пустым
улицам мне было совсем не страшно.
   Уже подходя к самому туннелю,  я  в  его  светлевшем,  едва  различимом
противоположном прямоугольнике увидел  яркую  розовато-фиолетовую  фигуру.
Этого и следовало ждать! Не останавливаясь, я смело продолжал  свой  путь.
Для меня было совершенно очевидно, что идти обратно нельзя.  Я  оглянулся,
да, действительно: метрах в семидесяти за мной следовали две яркие  фигуры
- одна сиреневая, а другая сизовато-терракотовая.
   Я  прошел  через  весь   туннель   и   остановился   в   тени   высокой
железнодорожной насыпи.
   Трое сразу же подошли и остановились в пяти-семи метрах от меня -  один
спереди, двое других сзади, в тени.
   Слева с пепельно-зеленоватой насыпи, поросшей  высокой  редкой  травой,
торопливо спускался, почти сбегал четвертый тип - какого-то  непостижимого
оранжево-фиолетового цвета. Уж мне-то было известно, что такого цвета быть
не может, но отделаться от ощущения, что я вижу оранжево-фиолетовый  цвет,
я не мог. Может быть, то был цвет  сепии,  как  тот  красновато-коричневый
цвет старинных фотографий, но сепия слишком уж насыщенная и очень рябая.
   Песочно-бежевый Джек стоял метрах в трех, глядел  то  на  меня,  то  на
приближавшихся - и ничего не понимал. Он и меня-то увидел несколько  часов
назад, а тут еще новые лица. Он не  понимал,  почему  я  остановился,  что
вообще происходит, не знал, как ему быть.
   Тот, которого я увидел первым, фиолетовый, сказал:
   - Парень, собака, наверно, злая? Не покусает она нас, а?
   - Может и покусать, - четко, уверенно сказал я. - Это зависит от вас.
   - От нас, хулиган, ничего не зависит. Все зависит от тебя.
   - Дай прикурить, - с другой стороны сказал мне сизовато-терракотовый. -
Спички есть?
   - Спичек у меня нет,  -  еще  не  решив,  что  предпринять,  как  можно
хладнокровней ответил я.
   - Не ври, не ври!.. - ласковым голосом остановил он меня, как бы нехотя
приближаясь ко мне. - Покуриваешь ведь...
   Они все трое негромко, невесело засмеялись. И смех ил был такой же, как
у тех в лесу:  трусливый  и  вместе  с  тем  издевательски  жесткий,  смех
равнодушный и блудливый.
   - А ну-ка, посмотрим, какой ты куришь табачок. Где у  тебя  кармашки?..
Ну-ка, ну-ка... И чего-то темные очки ночью носишь...
   Он полез к моим карманам. Не прошло и  минуты  с  тех  пор,  как  я  их
увидел. Нет, они не медлили. Могло только показаться, что  они  совсем  не
торопились.
   Из туннеля вынырнула ничем  не  примечательная  "Волга".  Машина  резко
бесшумно тормознула.
   - Зосимыч! - негромко крикнул сбежавший с насыпи оранжево-фиолетовый. -
За тобой легковая тянется. Прогони подальше...
   Из туннеля вынырнул "Москвич". Не знаю, почему не крикнул я сидевшим  в
нем людям. Или не сообразил, или постеснялся показать себя трусом?
   Что было дальше, я не совсем четко  помню.  Они  меня  крепко  держали,
быстро подталкивали, едва ли не волокли к  своей  машине.  И  непрестанно,
хитроумно били, так что я не падал, но по временам у меня захватывало  дух
и в глазах темнело.
   Как вдруг  около  самой  машины  они  меня  оставили,  а  сами  куда-то
бросились.
   Из туннеля ослепительно сверкнули две фары. Наверное, этот грузовик под
легкий уклон катился с выключенным двигателем. До меня  тут  же  донеслись
чьи-то веселые, озорные слова:
   - Ребята, наших бьют!
   Раздался хохот.
   Кто-то забарабанил по кабине грузовика.
   Три моих преследователя мигом вскочили в автомашину, и через  несколько
секунд их след простыл.
   Четвертый, яркий оранжево-фиолетовый тип, тот, который был  в  стороне,
на четвереньках стал подниматься обратно по насыпи...
   Ко мне мигом подбежали человек десять  незнакомых  мне  молодых  людей.
Кто-то из них помог мне. Я поднялся.
   Начинал  накрапывать  едва  заметный  дождик.  Я  навстречу  прохладным
капелькам поднимал горячее, побитое лицо.
   - Кто они такие? - спросил меня самый  оживленный  и,  наверное,  самый
смелый из них парень. Он, как мне показалось, несмотря ни на что,  никогда
не   унывал   и   поэтому-то   был   красно-оранжевого    цвета,    скорее
огненно-цветного.
   - Не знаю... - сказал я. - А вы кто такие? Вы откуда?..
   - Мы строители, - сказала синевато-зеленая девушка, поправив косынку. -
Домой едем. Со второй смены. Стройка на краю города...
   - А-а... далеко... - протянул я.
   Почти все эти ребята были всевозможных зеленых, синеватых  и  оранжевых
оттенков.
   - За что они тебя так? - спросил меня огненноцветный парень.
   - Не знаю. А может, и знаю... Не нравлюсь я им.
   - А ты что это все в небо глядишь?
   - Так. Дождик...
   - Ребята, - сказала синевато-бирюзовая девушка, - его надо до  больницы
довезти. Мало ли что.
   - Садись, парень, довезем! - сказал невысокий смарагдовый юноша. -  Вот
ребята из погони вернутся и поедем.
   - Нет, - сказал я, - пойду домой. В больнице  нечего  мне  делать.  Сам
дойду. Мои преследователи уж дома заперлись, спать легли.
   Минут через десять, громко разговаривая, к нам подошли  двое,  а  потом
еще двое из числа этих же ребят.
   - Ну что, Роман? - спросил огненноцветный одного из подошедших.
   - Жаль, - сказал здоровенный Роман, - ну и жаль - не догнали. Хотел  бы
я его схватить за шиворот. Это  они  его  так  отделали?  Ну  и  ничего!..
Завтра, парень, будешь цветной, как картинка. А мы за тем персонажем около
километра бежали. И не догнали!..
   -  Ну  и  зря  я  с  вами  побежал!  -  разобиженно  сказал  невысокий,
толстощекий, изумрудный крепыш в ситцевой  кепке  с  длинным  целлулоидным
козырьком.
   - Это почему зря? - серьезно спросил его худой и длинный, зеленый,  как
плющ, парень.
   - А потому что! - громко сказал толстощекий крепыш.  -  Оказалось,  это
собака была! За собакой, братцы, мы километра два гнались.
   Раздался такой хохот, какого я,  кажется,  никогда  еще  не  слыхал.  Я
засмеялся вместе с ними, хотя мое лицо горело от побоев.
   -  Вы  поедете  или  пешком  пойдете?!.  -  злился  высунувшийся  из-за
приоткрытой дверцы зелено-хризолитовый шофер с аккуратненькими усиками.
   Громко разговаривая, бурно обсуждая все случившееся, все в один миг,  и
я в их числе, взобрались в кузов. Протягивая сверху  руки,  говоря  что-то
веселое  в  привычное,  парни  помогли  взобраться  визгливым,   смеющимся
девушкам. Мы сидели на дощатых лавках, прибитых к  прямоугольной  раме.  Я
почему-то оказался в средине, смотрел и прислушивался к этому  деятельному
и бурному, веселому народу.
   По просьбе ребят шофер сделал крюк и довез меня чуть ли  не  до  самого
дома.





   На следующий день я с утра занялся всевозможными примочками, чтоб  хоть
немного устранить с лица,  говоря  языком  моей  профессии,  хроматическую
контрастность, а попросту - синяки.
   Потом я пошел в ближайший автомат, чтобы позвонить Ларисе.
   Я уже набрал на диске  номер,  как  вдруг  какой-то  бурый,  со  слабым
сливяным оттенком, сорокалетний  коротыш  открыл  дверь  и  попросил  меня
потесниться.
   - Парень, надо поговорить. Недолго...
   Он сунул левую руку в карман.
   Упершись в автомат спиной, я руками и  одной  ногой  толкнул  малыша  с
такой силой, что дверь будки распахнулась, ударилась и из  нее  со  звоном
полетели стекла. Трубка вырвалась из  рук,  ударилась  и  разбила  боковое
стекло.
   Незнакомец исчез молниеносно.
   Мне все эти дьявольские штуки уже изрядно надоели.
   Я часов в одиннадцать пошел в милицию и обо всем рассказал. Там  решили
"фиолетовыми ребятами" заняться. Мне обещали помочь. Попросили в ближайшие
дни допоздна нигде не задерживаться и никуда не уезжать...
   Я был зол на вчерашних своих обидчиков. И за себя и за Джека.  Куда  он
исчез?
   После обеда я отправился в универмаг, в хозяйственный отдел. Надо  было
купить электроплитку, так как газовую магистраль со  дня  на  день  должны
были отключить на продолжительный ремонт.
   Эх, если б появился хоть один  фиолетовый!  Уж  я  схватил  бы  его  за
шиворот - и будь что будет!
   Я купил электроплитку и вышел  из  универмага.  Теперь  мне  предстояло
уплатить за пользование электричеством.
   Я шел по солнечной летней улице и был очень внимателен.
   Вокруг были люди зеленоватых гамм. И  только  некоторые  имели  оттенки
бирюзового, красноватых и золотисто-оранжевых цветов  -  такие,  какие  по
большей части имели дети.
   Вот прошла со странной улыбкой на счастливом лице  золотисто-персиковая
девушка. Она счастливо, взаимно кого-то любит. Это я знаю точно...
   И такие золотисто-оранжевые, золотисто-лимонные  и  подобные  им  цвета
встречались мне нередко.
   Вот  по  той  стороне  улицы   с   рулоном   в   руке   быстро   шагает
ярко-смарагдовый, волевой энтузиаст.  Скорее  всего  это  изобретатель.  И
бирюзовый тембр в смарагдовом тоне его тела  свидетельствует  о  том,  что
поиск совсем недавно удачно завершен...
   Навстречу  возбужденному  эрудиту  плавно  плывет  толстая  фисташковая
женщина. Она кому-то сострадает, одобряет чей-то поступок. Она...
   А вот с той стороны улицы,  наискось  от  цветочного  магазина,  мчится
канареечно-желтый толстоватый себялюбец. Он в сверхмодных одеждах. В руках
у него букет синевато-зеленых цветов.
   Себялюбец пересекает улицу.
   Странное совпадение. Такая случайность!
   Навстречу канареечному, порывистому себялюбцу на средину улицы выбегает
длинноногий и боевитый соломенно-желтый эгоист.
   Я засмеялся, стоя на бордюре.
   Они готовы были столкнуться.
   Все бибикало, неслось и теснилось к тротуару...
   Я перестаю улыбаться. Челюсть моя отвисла, потому что уже предчувствую,
предвижу печальный финал.
   В  последнее  мгновение  себялюбец   сделал   что-то   вроде   пируэта,
увернулся...
   Эгоиста же мотороллер сбил.
   Он лежал в трех метрах от  эпицентра,  вгорячах  пытался  подняться.  Я
бросился к нему, едва ли не на спине дотащил его до края  тротуара,  помог
лечь.
   - Как вы себя чувствуете? - склонившись над ним, спросил я.
   Прикрыв глаза, как бы сосредоточиваясь  на  глубокой  мысли,  он  вдруг
возмутился:
   - Неужели он не мог меня объехать?
   - Успокойтесь, вам вредно волноваться, - легонько  похлопал  я  его  по
плечу и под голову, на которой неопрятно рассыпались длинные хилые волосы,
положил свой, кроме плитки ничего не содержавший,  портфель.  Я  попытался
расстегнуть ему пояс, но он отшвырнул мою руку.  Хотел  расстегнуть  тугой
ворот его рубашки, он возмутился:
   - Не прикасайтесь к горлу!
   - Врача, "скорую" вызвали? - спросил я окруживших нас людей.
   - Да, трое побежали звонить, - успокоили меня.
   - А то он уже катастрофически меняет цвет... - неосторожно заметил я.
   - Цвет?.. Значит,  это  конец!..  -  широко  открыв  глаза,  проговорил
несчастный и ужаснулся: - Опять он!.. Константин, я  боюсь  вас!  Пощадите
же!!
   - Вы меня знаете? - удивился я.
   - И знаю, что эту уличную катастрофу устроили вы!
   - Да вы с ума спятили! При чем здесь я? Я стоял на бордюре.
   - Многие стояли на бордюре... Стояли, да не  так,  как  ты,  и  не  для
того!.. - обидчиво прошептал он, становясь сизо-буланым... - Мы все знаем,
Константин. - Он помолчал. - Но  я  до  конца  хочу  быть  правдивым.  Все
скажу!.. И тогда, ночью в лесу, несмотря на кромешную тьму, вы все видели.
Я знаю. Мы все о вас знаем. Но за что вы меня там так ударили?
   - Так это были вы? - поразился я. - Тот, буро-фиолетовый, гонявшийся за
мной бизон?
   Эгоист страдальчески сморщился.
   - Второй раз, - прошептал он, - вы склоняетесь надо мной. А в третий?..
Над моим телом?
   Его лицо передернулось.
   - Следовательно, - уточнил я, - там был не Ниготков?
   -  Нет.  Был  я,  Игорь  Словесный.  Игорь  Тимофеевич...   И   другие.
Константин, заклинаю вас! - не губите меня. Пощадите!..
   - Между Ниготковым и вами, Игорь Тимофеевич, есть что-то общее.  Почему
ночью в лесу я вас принял за Ниготкова? Почему вы с ним схожи?
   - Мы двоюродные братья. Наши матери родные сестры.
   - Вы двоюродный брат Ниготкова? - поразился я.
   - Сожалею об этом! - искренне воскликнул он. - Я с  ним  хочу  порвать.
Навсегда! Я решил...
   Словесный закрыл глаза, сжал губы.
   Я   обратил   внимание,   что   он   еще   быстрей   начал   утрачивать
соломенно-желтый цвет, когда сказал, что боится меня.  Он  становился  все
более и более пепельно-серым и уже почти сливался  с  асфальтом.  Так  вот
почему он был  соломенно-желтым,  а  не  фиолетовым:  он  решил  с  "ними"
порвать!
   - Скажите же о Ниготкове самое главное! - попросил я.  -  Говорите!  Не
трусьте!
   - Не могу... - с трудом разжал он губы. - Язык не поворачивается.  Я  с
ними порвал - и довольно этого...
   Конечно, я не должен был разговаривать с пострадавшим. Но он сам затеял
разговор, да к тому же было  совершенно  очевидно,  что  не  настолько  он
пострадал, чтоб с ним нельзя было разговаривать (как  потом  оказалось,  у
него треснула коленная чашечка на правой  ноге).  Но  главное  -  эти  его
признания!..
   - К чему эта половинчатость! - сказал я ему.  -  Раз  вы  решились,  то
будьте последовательны до конца. Обратного пути у вас уже нет!
   В нем появился настороживший меня сливяно-сизый оттенок.
   - Ну хорошо, Константин... - внутренне с чем-то согласившись, прошептал
он и тут же тоном, заключающим в себе все значения жизни  и  смерти,  тихо
воскликнул: - Ты антихрист. Вот ты кто! Я знаю. Мы  знаем...  Вот  как  ты
появился...
   - Ахинея  это,  товарищ  Словесный!  Несусветная  чепуха.  Лучше  сразу
говорите о Ниготкове. Кто он, что?
   - Только ради собственного спасения... - не открывая глаз,  в  странном
волнении проговорил он и замолчал.
   - Не хотите говорить - ну и не говорите! Вам же хуже будет, - грубовато
встряхнул я его за плечо.
   - Да, да!.. Они сегодня... - медленным и основательным движением ладони
стерев со лба липкий пот,  забормотал  Игорь  Тимофеевич.  -  Они  сегодня
совершат... Он поедет за медом. На пасеку... Любит он сладкий мед!.. И  он
с ними... Нет, нет!! - вдруг прошептал  он  и  в  знак  отрицания  замотал
головой и вскинул над собой руки. - Нет! Что это я  говорю?..  Нечего  мне
сказать... Ну что вам всем от меня надо?!.
   - Вы посмотрите - вот прилип! - удивленно, с возмущением  сказала  надо
мной какая-то женщина. - Человека сбило, а он привязался с разговорами!..
   Осуждающе заговорили и другие присутствующие.
   Неожиданно голова Словесного повернулась набок.  Казалось,  он  потерял
сознание. Лежал с открытыми глазами и молчал.
   Да, он хотел сказать еще что-то, но так и не решился. Будучи по  натуре
двойственным, Игорь Словесный, очевидно, часто так поступал в  критических
ситуациях. Получалось, что он как бы что-то и сказал мне, тем самым  вроде
бы сняв с себя половину вины, и в то же время как бы ничего  определенного
мне не сообщил и тем самым снимал с себя ответственность за мои выводы.
   После короткого молчания я спросил Словесного:
   - Скажите, где эта пасека? Игорь Тимофеевич!..
   Он лежал теперь с закрытыми глазами, с плотно сжатыми губами и  молчал.
В его пепельно-сизом цвете появились песочные  тона.  По-моему,  Словесный
слышал меня.
   Надо мной раздался отчетливый голос:
   - Извините!
   Я поднял голову. К нам наклонился высокий молодой милиционер.
   - Вы медик, врач? - спросил он меня.
   - Нет...
   - А, тоже пострадавший... Прошу встать, если  можете.  Граждане,  прошу
всех отойти!..
   - "Скорая помощь"! - громко сказал кто-то.
   Я отошел в сторону.
   Вдоль улицы, в который раз уж, порывом, сметая бумажки, подул ветер.  В
небе клубились предгрозовые тучи. Дождь мог пойти с минуты на минуту.
   Еще недавно я мучился в догадках:  какое  преступление  эти  фиолетовые
совершили - какое-нибудь  бандитское  нападение,  изготовление  поддельных
денег, грабеж, мошенничество??.
   Теперь же, после слов Словесного, все как будто прояснилось для меня: с
какой-то пасеки может быть совершено крупное  хищение  меда.  Мед,  мед...
Все-таки была в этом "меде" какая-то фальшь!..
   Обо всем,  что  мне  стало  известно,  мне  надо  было  просто-напросто
сообщить в милицию. Но я не очень-то торопился.  По  правде  сказать,  мне
очень хотелось самому схватить Ниготкова за руку.
   Короче  говоря,  с  этого  часа  из-за  ложных  представлений  и  своей
самонадеянности я начал совершать ошибки.
   Я из автомата позвонил Ларисе. Она была дома.  Мы  договорились  с  ней
встретиться в четыре часа у кинотеатра "Аленка".
   Позвонил на фабрику Вадиму Мильчину, чтоб и он принял участие в  поимке
Ниготкова. Но была ведь суббота! Я помчался к Вадиму домой.  Дома  его  не
было. Я оставил Вадиму записку и погнал к кинотеатру "Аленка".
   Я ждал Ларису на  скамейке.  Напротив  меня  останавливались  и  катили
дальше трамваи. Вдруг на остановке среди ровной и спокойной цветовой гаммы
пассажиров появилось яркое пятно. С передней  площадки  прицепного  вагона
среди прочих пассажиров сошел мужчина в широченном  чесучовом  костюме,  в
соломенной шляпе. Он был фиолетового цвета!
   Я быстро подошел к нему и резко спросил:
   - Извините, ваша совесть чиста?
   - Нет, - ничуть не удивившись вопросу, коротко сказал  он,  придерживая
от порывов ветра свою шляпу. - Нечиста. Это точно.
   - Почему? Можете сказать?
   - Вот как!.. - Попытался он сдвинуть на затылок свою соломенную  шляпу.
- Первый раз в жизни - и попался. Извините, товарищ контролер! Вот  первый
раз надел новый костюм - и оказался без копейки.  Забыл  взять  деньги  и,
пока по карманам искал, "зайцем" две остановки и проехал. Вот и  решил  до
третьей, хоть и тяжеловато, пешком дойти. А как вы догадались?
   - По выражению лица...
   - Извините, а где это вас так... побили? И как так можно: по лицу?..  -
с болью в голосе проговорил он.
   - На службе... В бункер упал, - промямлил я.
   - Надо бы поосторожней, - сморщился он. - Так нельзя!..
   Я вернулся к скамейке и сел. Мне было стыдно, как-то  очень  неприятно.
Вот тебе и контролер.
   Ветер все усиливался. Дул порывами. Серые тучи разлетались.  Солнце  то
пряталось, то выходило из-за туч, ярко все освещая.
   Сияя золотисто-лимонным пламенем, пришла подгоняемая ветром Лариса.
   - Здравствуй, опечаленный адмирал! - с  веселыми  искорками  в  голосе,
насмешливо проговорила она. - Скажи, будет ли буря?
   - Привет, - печально ответил я. - Буря будет обязательно.
   Она села рядом со мной.
   - Ну что загоревал? Корабли разметало по морю? А?..
   Наверно, только что читала книгу.  Она  постоянно  играла  какую-нибудь
роль - или тех героинь, о  которых  только  что  вычитала  в  книжке,  или
копировала знакомых женщин.
   - Ну наплакался?
   Я выпрямился, откинулся к спинке скамейки.
   - Ой, ужас! Побит?.. Синяки... И какие это дети отколошматили тебя?..
   - Дети?.. - вдруг вспылил я и, не задумываясь, сказал: -  Лариса,  твой
дядя Ниготков, очевидно, вор!
   - Очевидно?.. - сердито спросила она. - А для нас это не очевидно! И  с
чего ты это взял? Я запрещаю тебе так говорить о нем!
   - Ниготков ворует мед! Лариса, а  вашей  семье  Демид  Велимирович  мед
приносил?
   - Да, приносил! И я его ела. Ворованное такое сладкое! - съязвила она.
   - Когда приносил?
   - В прошлом году! Все?
   - Мед был ворованный...
   - Какой ужас... Значит, мы опозорены? Ах, Костя, что мы должны сделать?
Я сейчас же пойду и все расскажу маме.
   - Сколько он вам меду привозил?
   - Две банки. Но ведь мы же не знали, что он его украл!
   - Банки большие были?
   - Да, - кивнула она. - Трехлитровые.
   - Ну, это ерунда!..
   - Правда, Костя? - улыбнулась она.
   - Конечно. Вот сегодня они хотят похитить с пасеки побольше...
   - Сколько?
   - Черт знает... Может, несколько тонн.
   - Какой кошмар! И это Демид Велимирович!.. А нам  сказал,  что  мед  от
бабки Анисьи, от его матери.
   - А где она живет? - спросил я.
   - В  деревне  Подлунной.  Это  километрах  в  трех-четырех  от  станции
Остинки...
   - Остинка?!.. А, знакомая станция! - почти что злорадно воскликнул я. -
Все складывается как нельзя лучше. Вот оно  что,  оказывается!..  Вот  оно
что!!
   - Там и пасека есть, - продолжала Лариса. - Подлунная на этом берегу, а
пасека на другом...
   Я достал сигареты, закурил.
   - Ты бы лучше не курил! - после молчания сказала Лариса.
   - Почему?
   - Ну потому что не умеешь.
   - Ты знаешь, - сказал я, - хочу я Ниготкова сам за руки схватить. А  то
все думают -  я  к  нему  придираюсь...  Это  ведь  его  друзья  так  меня
разукрасили.
   - Ах, вот оно что! -  она  кулачком  стукнула  себя  по  колену.  -  Ну
Ниготков!..
   - Лариса, поедем в эту самую Подлунную. Сейчас же, - решительно  сказал
я, поднимаясь со скамьи.
   - Зачем это?.. Да и поздно ведь, Костя.
   - Ерунда! До Остинки на электричке - полчаса. Поезжай сейчас же  домой.
Возьми какую-нибудь пустую банку с авоськой.  Поедем  в  гости  к  бабушке
Анисье. Вроде бы за медом. Может быть, вначале ты одна к ней зайдешь.  Там
увидим... Посмотрим, что там делается.
   Мы договорились с Ларисой встретиться в скверике у кинотеатра "Аленка".
   Я посадил ее на трамвай, а сам пошел в гастроном. Купил сыру и  конфет.
Из магазина направился  к  кинотеатру.  Постояв  перед  афишами,  вошел  в
вестибюль. Так, из пустого любопытства.
   И вдруг у меня за спиной кто-то радостно проворковал:
   - О-о, Костюшка! Сколько лет, сколько зим...
   - Ниготков?! - рефлекторно отпрянув, воскликнул я.
   - Здоров, Костя! - с каким-то обыденным видом, по-братски  протянул  он
мне свою темную, грязно-сиреневую руку и со взмокшего лба, более светлого,
чем сливяно-фиолетовые щеки, сдвинул шляпу на затылок. - Че, в  кино,  что
ли?.. Фильм интересный, не знаешь?
   - Интересный, говорят, - уже спокойней сказал я. - Стоит посмотреть.
   - А я вот половину свою не дождусь. Два билета вот только что  купил...
- то разглядывая билеты, то вертя по сторонам головой, быстро говорил  он.
- А ее все нету. И ведь  через  двадцать  минут  начало.  Недавно,  Костя,
женился я. Второй раз... - Он  как  бы  пренебрежительно  махнул  на  себя
рукой, улыбнулся и смущенно опустил голову. - Такая вот се ля ви,  дружок.
А то ведь нам, холостякам, на цветах, подношениях и разориться  ничего  не
стоит. А женщины ведь любят, когда им  цветы  дарят.  Конца  не  видно!  -
довольно засмеялся он и вдруг странно так уставился на меня.
   - Поздравляю, Демид Велимирович, - сказал я,  не  веря  ни  одному  его
слову.
   - Спасибо, дружок!
   - А цветы ведь и после женитьбы и жене, говорят, дарить  полагается,  -
заметил я.
   - Что ни говори, Костя, а жена не невеста! При жене какие там  цветы...
У тебя две копейки не будет? Хочу ей еще  раз  позвонить.  Вышла  она  или
нет...
   Я порылся в карманах, нашел и дал ему монету.
   - А у тебя, кстати, Константин, как здоровье-то? Не улучшилось зрение?
   - Улучшилось, Демид Велимирович. Спасибо. Лучше стал видеть.
   - Ну вот и  хорошо.  Это  хорошо!..  Все,  Костя,  хорошо,  что  хорошо
кончается. А цвет-то этот твой... все еще видишь или как?
   - Да, все еще вижу. Сам не рад.
   - На обследование так и не ездил, - неодобрительно мотнул он головой. -
Ждешь чего-то...
   - На днях поеду. Пора уж.
   - Обязательно, Костя, надо ехать. А то  ведь  пурпуровый  пигмент...  В
глазах на сетчатке такой есть... Может у тебя  начаться  разрушение  этого
пурпура. Обратно он не восстанавливается. А тогда все: по-человечески цвет
ты уже никогда больше не увидишь.
   - А вы, оказывается, немало знаете? - восхищенно заметил я.
   - А как же! - в тон мне ответил он. - Тоже в свое время естествознанием
интересовался! Да-а... - философически протянул  он.  -  А  ведь  у  тебя,
Костя, по сути, не зрение нарушено. Это у тебя не с глазами.
   - А что же?
   - Мозг. Головной мозг! Высшие полушария, возможно. Вот ведь ты ни  шиша
не знаешь, а я бы мог тебе кой-что  и  объяснить...  У  тебя,  Константин,
разрушены клетки зрительной памяти. Понимаешь? Находятся они в  затылочной
части человеческого  мозга.  Поэтому  ты  неправильно  все  воспринимаешь.
Подозреваешь людей,  этим  самым  оскорбляешь  их,  наносишь  им  душевные
травмы... И знаешь, как это еще называется, болезнь-то твоя?
   - Нет, не знаю.
   - "Душевная  слепота  Мунка"  -  вот  как...  Тут  тебе  и  истерия,  и
умственная  неполноценность...  Лечиться  не  станешь  -  в   психиатричку
попадешь. А тогда, знаешь...
   - Спасибо, товарищ Ниготков. Действительно, как бы светлей теперь стало
мне... Хорошо, что вы мне сказали, как эта болезнь называется. А то хожу и
даже не знаю, что у меня эта самая "душевная слепота  Мунка".  Не  зря  вы
тогда, у туннеля, сказали мне, что вы  все-таки  человек  просветительских
кровей да и когда-то врачевали. Правда,  по  ветеринарно-санитарной  части
вроде бы...
   - Эх! - с сожалением  вздохнул  он.  -  Побеседовать  бы  с  тобой  как
следует!.. Парень ты вроде бы и неглупый, да только врача рядом нету.
   - Душевного лекаря? - насмешливо спросил я.
   - Не смейся: его самого! Слишком уж  тебе  все  ясно.  Это  беда  твоя.
Подожди тут: я позвоню.
   Он направился к телефону-автомату, а я в это время купил  в  кассе  два
билета на тот же сеанс, что и Ниготков, и побежал к скверику.
   Лариса меня уже дожидалась. Рядом  с  ней  на  скамейке,  завязанная  в
авоське, стояла стеклянная трехлитровая банка.
   - Дома никого нет, - вздохнула она. - Но  я  поеду  с  тобой.  Оставила
записку, что поехала с тобой, Костя... Что до заката вернусь.
   - Лариса! Кто  тебя  просил  с  этой  запиской!..  Только  сорвешь  мне
операцию... А сейчас пойдем в кино.
   - В кино?! Но ведь поздно будет!
   - Сейчас встретил этого люцифера, представь себе!
   - Что значит "люцифера"? Кого?..
   - Люцифер - значит "носитель света". Ниготкова -  вот  кого!  Просвещал
меня. И знаешь, как называется аномалия моего  зрения?  "Душевная  слепота
Мунка", вот как!
   - Тогда и  в  Подлунную  нечего  ездить,  -  разочарованно  проговорила
Лариса, - раз Ниготков здесь...
   Мы заскочили в зал, когда уже гасили свет. Заняли места. Я  внимательно
огляделся:  истинно  ниготкового  цвета  ни  у  одного  человека.  Значит,
Ниготков купил биты для отвода глаз... Обеспечивал алиби?
   Минут через десять в зале  появился,  потихоньку  прошел  и  сел  перед
экраном кто-то сливяно-сизый. Караульщик?..
   Мы незаметно покинули зал, вышли через  фойе.  На  такси  домчались  до
вокзала. Минут через пятнадцать четко, ритмично под  нами  стучали  колеса
электрички.
   Какая-то неопределенность, какие-то несоответствия смущали  и  тяготили
меня: может быть, мед здесь и ни при чем? Казалось мне,  что  должно  было
произойти  что-то  очень  важное.  Тем  более  это  неожиданное  появление
Ниготкова в детском кинотеатре...





   В Остинке ветер был тише. А  может,  просто  к  вечеру  он  везде  стал
стихать. Здесь было очень хорошо. Вокруг лес. Не жарко -  тепло  и  легко.
Последние белые облака в синем небе таяли, и казалось, что они плывут не к
горизонту, а в синюю высь летнего вечера.
   Перед дорогой в Подлунную мы присели на скамеечке у вокзала.
   - Ну а на пасеку ты пойдешь? - спросила меня Лариса.
   - Конечно!.. Сначала посмотрим,  что  делается  в  Подлунной,  у  бабки
Анисьи.
   - Знаешь, Костя, бандитов ты можешь ловить хоть всю ночь, но  только  с
вооруженным милиционером. Ты же  обещал  мне!  И  вообще  надо  в  милицию
сообщить.
   - Да, - согласился я, - пора о них сообщить...
   Почему-то весь пыл с меня слетел. Мне уже совсем не  хотелось  на  ночь
глядя ехать на эту пасеку. Ну доберемся мы до нее... А там Ниготков  бочки
с медом катает, а его друзья, тоже ниготкового цвета,  на  левый  грузовик
воск плитами укладывают. Как же! Торопят друг  друга,  шепчутся,  говорят:
"Побыстрей надо, а то часа через два-три  на  пасеке  со  своей  девчонкой
Костя Дымкин появится. Уж тогда нам несдобровать..." Как же еще!
   Здание милиции находилось недалеко от вокзала. Оно мне памятно  было  с
той передряги в остинском лесу.
   Мы вошли. За столом сидел  лейтенант  Горшин.  Конечно,  я  узнал  его.
Позади, слева от него, стоял небольшой открытый сейф. Внимательно  на  нас
глядя, Горшин укладывал в сейф какую-то папку.
   - Я вас слушаю, - сказал он.
   - Мне нужен милиционер, - сказал я, - желательно вооруженный.
   - Что случилось? Садитесь.
   - Пока ничего, - пожал я плечами. - Но может случиться.
   Мы с Ларисой сели на диван.
   - Вам известно, что должно что-то произойти?
   - Трудно сказать... Кажется, должно, - сдержанно проговорил я.
   - Что, где? Когда? - поднявшись, спросил Горшин.
   - По-моему, - сказал я, - на  пасеке,  недалеко  от  деревни  Подлунной
должна произойти кража.
   - Мой дядя, - уверенно сказала Лариса, - хочет украсть  несколько  тонн
меда. Он уже однажды приносил нам ворованный мед.
   - Откуда вам это известно, что он хочет украсть?
   - Он сказал... - кивнула Лариса в мою сторону.
   - А вам откуда известно? - спросил меня Горшин.
   - Мне сказал эгоист.
   - Кто, кто?
   - Словесный Игорь Тимофеевич. Его сбили мотороллером... Он  мне  все  и
сказал. Он меня боится.
   - Стоп, стоп! - сказал Горшин. - Вы  на  меня  вдруг  обрушили  столько
загадочной информации, что и не сообразить сразу, что к  чему.  Почему  он
вас боится?
   - Потому что я в темноте вижу как днем. Вот они и боятся меня.  А  этот
Словесный вообще перетрусил: спрашивает меня, что  я  есть  такое.  Назвал
антихристом.
   - Та-ак!.. - расслабившись,  откинувшись  к  спинке  стула,  проговорил
Горшин. - А вы, девушка, тоже в темноте видите как днем?
   - Нет, Костя один такой. Больше таких людей на свете нет.  Он  один,  -
прошептала она.
   - А вы, товарищ лейтенант, напрасно медлите, - сказал я.
   - Да, это верно, молодой человек. Тогда давайте быстро и по порядку.  -
Горшин раскрыл учетный журнал:  -  Молодой  человек,  ваша  фамилия,  имя,
отчество, год рождения? Откуда и куда едете? - спросил он.
   - Товарищ Горшин, неужели  вы  совсем  не  узнали  меня?  -  спросил  я
лейтенанта. - В лесу-то не так давно эти ребята ниготкового цвета пытались
нас с Мильчиным схватить...
   - А, художники? - воскликнул Горшин. - Ну, все ясно! А то гляжу и никак
не могу вспомнить: лицо парня очень знакомо, но при каких обстоятельствах,
не вспомню... Так в темных очках все время и  ходите?  Ну  как  у  вас  со
зрением?
   - Все так же: по цвету насквозь вижу, - чуть хвастливо ответил я.
   - И вы, Константин, предполагаете,  что  крупное  хищение  меда  должны
совершить эти... Какого они цвета-то?
   - Ниготкового, такого сиренево-фиолетового. Но, конечно, не  все  и  не
всегда, - пояснил я. - Ниготков с сообщниками... Кстати,  Игорь  Словесный
был тогда с ними в лесу, когда они пытались поймать меня и  отвертеть  мне
голову.
   Горшин быстро, кратко записал суть нашего "сигнала" и снял трубку.
   - Алло! Катя? Двенадцатый... - Он помолчал. - Горшин беспокоит. Слушай,
Руслан, я тебе так и  не  дам  отдохнуть  сегодня!..  -  Он  засмеялся.  -
Буквально сейчас получил сигнал. Вот тут у меня двое молодых людей  сидят.
Один  из  них  Дымкин,  Костя.  Помнишь,   художники?..   Да,   да!   Есть
предположение, что готовится  крупное  хищение  меда  с  пасеки...  Да,  с
пасеки! Но, по-моему, тут дело не медом пахнет. Так что давай-ка,  Руслан,
пока что к Сташкову наведайся. Надо срочно прозондировать, как там у  него
на пасеке... Темкин? С минуты на минуту с задания вернется. Да,  да!  А  я
пока предприму все, что необходимо... И Темкин подключится. Приходи!
   Не проговорили мы и десяти минут,  как  вошел  смарагдовый,  почти  что
изумрудный старшина - огромный сухопарый парень.
   Горшин представил нас друг другу и коротко рассказал  старшине  Руслану
Кукушицкому обстоятельства дела.
   Скоро за окном затарахтел подкативший мотоцикл.
   - А, вот и Темкин! Прекрасно! - сказал Горшин. - Костя Дымкин, вы  пока
что останетесь здесь, в Остинке. Вроде бы связным, поскольку вам, кажется,
известны кое-какие подробности. Ты, Кукушицкий, на пасеку!
   - А мне, товарищ лейтенант, - сказал я, - больше ничего  и  неизвестно.
Не больше, чем теперь вам.
   - А этого ни мы, ни вы не знаете: кому больше, кому меньше. Тут  это  и
выяснится.
   - Нет, - возразил я, - лучше мне быть  в  Подлунной,  на  берегу  реки.
Пасека там рядом, и эти типы едва ли Подлунную минуют.
   - Хорошо, - кивнул Горшин. - Но самому не  мудрить.  В  Подлунной  тебе
любой  поможет.  Если  что,  звони.  Там  может   появиться   какой-нибудь
незнакомец, конечно. Как, по цвету можешь что-нибудь определить?
   - Конечно, могу. Главное запросто определяю.
   - Подожди, тебя подвезут туда. Старшина Кукушицкий, задание ясно?
   - Так точно! Почти все ясно, а в остальном разберемся.
   - Дорогой все объяснишь Темкину. Давайте мигом в Подлипки, через мост -
к пасеке!
   Мы с Ларисой вышли на улицу, а Горшин еще что-то говорил Кукушицкому  и
Темкину.
   Мы с Ларисой медленно пошли по улице. Совсем  неожиданно  оказались  на
краю этого небольшого городка. Какая-то  женщина  объяснила  мне,  что  от
Остинки до Подлунной всего  километра  четыре.  "Молодые!  -  поощрительно
воскликнула она. - Не успеете оглянуться, как там будете!.."
   Стоял теплый безоблачный вечер, и пройти  четыре  километра  по  летней
лесостепной дороге, которая причудливо  вилась  среди  холмов,  было  одно
удовольствие...
   Небольшая деревенька Подлунная тянулась не вдоль высокого левого берега
полноводной реки, а в основном вдоль правого берега поросшего  оврага,  по
которому протекала худосочная речушка. Так что одним, расширенным,  словно
устье, концом деревенька упиралась в берег широкой реки.
   Мы с Ларисой остановились близ реки, неподалеку от дома  бабки  Анисьи,
матери Демида Ниготкова. Я сел на скамейку у чьих-то  ворот,  а  Лариса  с
банкой пошла к интересовавшему нас дому.
   Я видел, как она подошла к калитке... Да, это в  том  дворе  все  время
лаяла собака... Когда Лариса подошла, собака залаяла еще сильней и тут  же
лаять перестала. "Узнала Ларису", - подумал я.  Но  Лариса  почему-то  все
стояла у калитки, потом вернулась ко мне.
   - Дома у них никого нет, - сказала она. - Все закрыто, даже ставни... И
какая-то собака на цепи,  на  твоего  Джека  похожая...  У  них  маленькая
была...
   - На Джека?..
   Мы быстро пошли к дому бабки Анисьи.
   Я заглянул во двор. На цепи сидела собака, поразительно похожая на того
Джека...
   - Джек! - негромко выкрикнул я.
   Собака радостно заметалась, залаяла, заскулила.
   Я вбежал во двор, Лариса - за мной.
   - Смотри! - удивилась она. - Яму какую он лапами вырыл!..
   - Ну и люди! - возмутился я. - До отвала накормили его с утра,  а  пить
не поставили. Вот он и роет землю, воду ищет.
   Я снял с собаки ошейник, и мы побежали к реке. Джек долго  с  жадностью
лакал из реки воду.
   Мы с  Ларисой,  свесив  ноги,  сидели  на  высоком  зеленом  берегу.  Я
недоумевал: как оказался здесь Джек?.. Что могло означать его появление?..
Ну вообще чудеса!
   Вокруг было пустынно, тепло и тихо. Солнце клонилось к закату.
   Перед нами текла широкая река. На противоположном берегу далеко во  все
стороны, с прогалами, раскинулся смешанный лес. Неподалеку внизу  купались
трое мальчишек.
   У того, который, путаясь в рубашке, одевался, я спросил:
   - Эй, мальчик! Ты не знаешь, откуда у бабки Анисьи эта собака взялась?
   - Откуда?.. - Он просунул в ворот рубашки  голову.  -  А  сегодня  рано
утром прибежала. Следом за хозяином.
   - За каким хозяином?
   - Ну к бабке Анисье вчера гость приехал. А собака  всю  ночь  бежала  и
нашла его...
   Неужели бабкин гость -  это  тот  сизый  дядя,  который  тогда  вечером
куда-то вел Джека, чтоб избавиться от него? Вот уж действительно отчего-то
привязалась собака к человеку и не отстает теперь.
   - Вы нас перевезете? - спросил я.
   - Ну давайте побыстрей! - скомандовал мальчишка. - Не мешкайте.  Вон  к
лодке идите...
   - А обратно потом перевезете? - спросила Лариса.
   - Если не ночью, - пошутил мальчишка, - ночью сами переплывайте.
   - Ну минут через сорок или час, - сказал я.
   - Ладно...
   Скоро мы вместе с Джеком были на правом берегу.
   Джек как сумасшедший носился вокруг  нас,  гонялся  за  огненноцветными
бабочками, вынюхивал что-то в траве.
   Мы вошли в лес.
   Старая, поросшая  низкой  и  очень  густой  травой  дорога  мало-помалу
поднималась  вверх.  Освещенные  вечерним  солнцем  хризолитовые   вершины
деревьев были неподвижны. Ультрамариновые стволы и голубые и синие  сучья,
казалось, застыли в неподвижном вечернем зное. Лес вокруг был невысокий  и
негустой. Составляли его в основном лиственные деревья. Но  кое-где  среди
полян высились и огромные одиночные сосны и ели.
   Чем дальше от реки мы уходили, тем больше вокруг сновало вермильонового
цвета  пчел.  Везде,  и  близко  и   далеко,   метались   ярко-зеленые   и
огненноцветные бабочки.
   Когда близко залаяли собаки, я понял: мы  вплотную  подошли  к  пасеке.
Джек насторожился.
   Лариса требовала вернуться. Было уже довольно поздно, а забрались мы от
дома далеко.
   Вышли на какую-то  тропинку.  Джек  побежал  по  тропинке,  беспокойно,
радостно вынюхивая что-то. Он вилял  хвостом  и  беспрерывно  оглядывался.
Расстояние между собакой и нами все увеличивалось.
   Тропа разделилась, Джек уверенно пошел влево.
   И вот широкий ручей в низине. Разулись, перешли на другой берег.
   Мы прошли по низине, а потом стали круто подниматься вверх.
   Миновали край  обширной  поляны.  Немного  свернули,  пошли  в  сторону
пасеки. Долго шли по краю другой, обширной и плоской поляны,  находившейся
на гребне едва заметной возвышенности.  Эта  поляна  была  как  бы  вторым
крылом огромной бабочки, а первым крылом была та, которую  мы  только  что
миновали...
   Я в нужный момент посмотрел  в  сторону,  может  быть,  искал  взглядом
Джека...
   Да, я мог пройти мимо. Сбоку едва ли мог я это увидеть.
   - Смотри! - как будто меня могли услышать, шепнул я Ларисе.  -  Смотри,
какая дорога!..
   - Дорога?? - она крепко схватила меня за руку -  наверное,  потому  что
вид у меня был не совсем обычный.
   Я тут же сообразил, что Лариса не может ее видеть.
   В первое мгновение мне показалось, что  через  всю  поляну  протянулась
узкая, везде одинаковой ширины, полоса светлого, сизоватого дыма.
   - Ну не дорога... - проговорил я, погружаясь  в  раздумье.  -  Такая...
седовато-серая тропа. Пепельно-белесая полоса, почти бесцветная...
   - Может быть, - предложила Лариса, - здесь выпала роса?
   Я сделал несколько шагов, нагнулся и поводил по траве  ладонью  -  нет,
стебли были теплыми и сухими.
   Словно подернутая не то туманом, не то густой  росой,  странная  тропа,
слегка искривляясь, пересекала поляну от края и до края - от нас и до трех
огромных сосен на другой стороне.
   - Ну что ты видишь, Костя? - тормошила меня за руку Лариса. -  Куда  ты
уставился?! Это хуже всего - я ничего там не вижу!..
   - Такой стала трава, по которой он ходит.  Возможно,  он  не  один  тут
прошел. Да и все они не один раз проходили... Надо пойти по тропе, и тогда
мы узнаем, почему она такого цвета. И все узнаем!
   - Я не хо-чу! - категорически заявила Лариса. - Вот еще: буду ночью  по
каким-то тропам ходить.
   - Ну ладно. Я отведу тебя в Подлунную, а  сам  вернусь,  если  там  еще
ничего не обнаружили... А ты с Джеком пойдешь к бабке Анисье и будешь  там
ждать меня.
   Напротив деревни было пустынно  и  тихо.  Ни  мальчишек,  ни  кого-либо
другого не было ни на этом,  ни  на  том  берегу.  Ждать  было  нечего.  Я
переплыл реку и вернулся на лодке. Пока искал там весло, пока с Ларисой  и
Джеком переправлялся на другой берег, а потом вплавь обратно, прошло минут
сорок.
   Почти бегом вернулся назад. Чтоб меня не увидели, пошел вокруг поляны и
скоро оказался на другом конце  пепельно-белесого  диаметра,  рассекавшего
поляну надвое. От трех больших сосен  я  по  этой  диковинной  тропе  стал
углубляться в лес.
   Минуя поляны и опушки, я быстро шел и бежал по  тропе.  Где  было  мало
травы и цветов, там пепельный след бледнел или исчезал вовсе,  и  тогда  я
шел наугад. Утихли,  попрятались  птицы.  Уже  не  мелькали,  словно  алые
светлячки, пчелы. Лес угомонился.
   Но то и дело близко и далеко от меня стремительно метались над травами,
торопились что-то найти огненноцветные бабочки.
   Я остановился, пробежав, очевидно, километра три.
   За лощиной, окруженной  недалекими  перелесками,  открывалось  обширное
пустое пространство.
   На близком, округлом и покатом холме стояло освещенное  низким  солнцем
большое строение без окон и дверей. Это было какое-то древнее, потемневшее
от времени деревянное  сооружение.  Я,  городской  житель,  никак  не  мог
понять,  что  это  такое.  То  ли  деревянный  ангар,  то  ли  примитивная
средневековая крепость? Я видел две стены строения - западную  и  южную  -
две стены, сквозь лесные прогалы освещенные закатным солнцем. "Неужели,  -
недоумевал я, - окна этого строения выходят на северную сторону? Но скорее
всего эта деревянная крепость, возвышавшаяся словно бородавка на лысоватой
голове, была вообще без окон, без дверей".
   Метрах в тридцати от нее  ярко  светились  два  человека.  Один  сидел,
другой топтался вокруг,  что-то  делал.  Он  был  ярко-каштанового  цвета,
сидевший был цвета фиолетового. До них было метров триста, так что голосов
их я не слышал,  да  и  говорили  они,  наверное,  негромко,  если  вообще
говорили.
   Я по белесой тропе помчался обратно.
   Казалось, в воздухе (и я не мог понять, где именно) поплыл вибрирующий,
переливчатый аккорд. Тот, который мне слышался на  художественном  совете,
когда взволнованно обо мне говорила Эмма  Луконина,  когда  и  сам  я  был
сильно возбужден... Как будто кто-то невидимый непрерывно водил по струне,
и звук метался по всем октавам. Он доносился то  с  одной  стороны,  то  с
другой, то сверху, как будто среди деревьев летала некая гавайская  гитара
или редкая, неистово поющая тропическая птица. Остро ударил знакомый запах
побитой градом картофельной ботвы.
   Я выбежал к берегу километра за два до переправы.  А  напротив  деревни
оказался, когда солнце уже заходило.
   Здесь, как и прежде, было пустынно и тихо. Кроме меня, ни души.
   Там, где-то в деревне, зажегся яркий  огонек.  Наверное,  лампочка  над
дверьми деревенского магазина. А над огоньком лампочки, высоко  в  светлом
закате уже горела одна-единственная яркая звезда. Это была Венера.
   Я ждал, что вот-вот в другой стороне, напротив лампочки и  звезды,  над
лесом, появится полная, полупрозрачная луна.
   Посреди реки, как тень, вниз по течению  проскользила  лодка.  Один  из
гребцов был сливяно-фиолетового цвета. У другого тело было  каштановое,  а
голова шафрановая. Мне показалось, что этот, с шафрановой головой, есть не
кто иной, как Витольд Жилятков!
   Я решил немедленно перебраться на другой берег вплавь. Быстро разделся.
Оглянулся - не взошла ли над лесом луна.
   По  заросшей  хризолитовой  дороге  со  стороны  пасеки  медленно  ехал
велосипедист. По его  смарагдовому  цвету  я  догадался,  что  это  Руслан
Кукушицкий.
   Лихо тормозя, по кремнистому, поросшему травой берегу он съехал ко мне.
Не слезая с велосипеда, стал на одну ногу. Круто  повернувшись,  раза  три
сильно ладонью ударил по искривившейся беседке и спокойно спросил:
   - Купался? Ну, как вода?.. А я на пасеку опять ездил,  думал,  ты  там.
Тихо на пасеке... По-моему, что-то ты путаешь с грабежом, Костя, -  сказал
он. - Подождем вестей с моста. Подлипки едва ли они минуют...
   - На пасеке, говоришь, никого? Ну и правильно!.. Никого их там нет и не
может быть. Я обнаружил их след. Белесо-серая тропа, будто полоса туманной
росы на траве, идет от деревянной крепости  почти  до  самой  пасеки!..  И
представляешь, Руслан, этот мышиный след на пути  к  пасеке  почти  совсем
затухает. Не зря он тут, этот след!
   - Слушай! - возмутился Руслан. - Что ты  тут  без  конца  все  путаешь?
Какой еще след? От какой крепости?
   - А эта, на стриженом холме которая.
   - А! На Лысой горе! - засмеялся Руслан. - Да это старинный сеновал. Лет
сто назад построен.
   - Сеновал?.. Так вот там  я  видел  двух.  Один  фиолетовый.  А  другой
ярко-каштановый, - объяснил я ему.
   - Чудной ты какой-то парень!
   - Ну идем! Жаль, что ты в темноте не видишь. Ладно, может,  скоро  луна
выйдет.
   - Луны не будет: новолуние в настоящее время.
   - Значит, придется с тобой водиться, как с Вадимом тогда.
   -  Может  быть,  это  косари  у  сеновала?  -  обдумывая  что-то  свое,
проговорил Руслан.  -  Хорошо,  проверим.  Вообще-то  надо  бы  в  Остинку
сообщить.
   - Когда?! Пока будем туда да сюда переплывать реку, полчаса пройдет.  Я
не хочу терять ни минуты!
   - Ты громко говоришь, - заметил мне Руслан. - Тут ведь  тихо  -  далеко
все слышно.
   - Ты, Руслан, конечно, вооружен? - потише спросил я.
   - Да, пистолет...
   - Вот что: давай-ка мне пистолет, а сам - на ту сторону.
   -  Пистолет  нельзя...  -  улыбнувшись,  мотнул   Руслан   головой.   -
Огнестрельное оружие.
   - Да ты понимаешь, что в темноте не увидишь  их  там!  Новолуние  ведь!
Распугаешь - и все...
   В конце концов по окружной дороге Кукушицкий к Лысой горе во  весь  дух
покатил на велосипеде.
   Я же, прекрасно видя ночной лес, трусцой побежал напрямик, надеясь быть
у старинного сеновала минут через двадцать.





   На удивление скоро я с  какого-то  взгорка  увидел  знакомый  стриженый
холм. Словно зеленоватый череп с худосочными волосами, по склонам округлый
холм был обрамлен редкими прямоствольными  деревьями.  А  ниже  по  скатам
густился дремучий кустарник.
   Мне  казалось,  что  сизоватый,  бледно-зеленый  холм  освещен  высокой
невидимой луной,  -  так  сильно  светилась  на  нем  трава.  И  старинное
деревянное сооружение без окон,  без  дверей  темнело  на  вершине  словно
внушительная бородавка. К  темному  строению  по  сизо-зеленой  округлости
холма тянулась очень светлая, пепельно-белесая тропа.
   Мы с Русланом должны были встретиться у впадины, которая разделяла холм
как бы на два полушария...
   Вдруг меня схватили за ноги! Я упал. Кто-то чем-то тупым ударил меня  в
спину. Другой вцепился в штанину. Пытаясь подняться, я схватился за чье-то
холодное запястье...
   - Тихо ты!.. - раздалось у самого уха.
   Я уже понял, что запнулся и запутался в лежащем велосипеде!
   - Ты там все спицы выломаешь!.. - зашипел на меня Кукушицкий.
   Стоявшее  в  десяти  метрах  от  меня  деревце  вдруг  осыпалось,   все
хризолитовые ветки упали, и я увидел смарагдового Руслана.
   - Ну как маскировка? - подходя ко мне, шутливо спросил он.
   - Даже слишком хорошая, если так же замаскируются  фиолетовые.  Ну  как
тут?
   - Полная тишина. Ни души. Так что? - предложил он. - Идем проверим?
   Мы по низкому сизоватому покрову травы, рядом  с  лунно-белесой  тропой
двинулись к угольно-черному  строению.  На  хризолитовом  фоне  холма  оно
виделось мне как темное пятно или провал. Руслан же едва его различал.
   На полпути я остановился.
   Откуда-то издалека донесся протяжный крик неизвестной птицы.
   - Стой! - едва слышно сказал я.
   - Видишь? - с надеждой в голосе прошептал Руслан. - Ну что там?
   - Ты слышал, как кричала птица?
   - Не-ет...
   - Вот черт!.. Значит, опять эта  синестезия.  Никак  не  привыкну:  все
по-разному...
   - Ты это насчет чего?
   - Понимаешь, у меня бывают явления  синестезии.  Это  когда,  например,
какие-либо зрительные восприятия  в  сотни  раз  усиливают  слуховые.  Или
наоборот...
   - Ну ты это  брось!  Понял?  -  зло  прошептал  он.  -  До  этого  нам:
рассуждать еще тут!..
   Мы скорым шагом пошли дальше.
   - Стоп!.. Слышишь? - схватил Руслан меня за руку.
   - Нет, не слышу. А-а!.. Так это опять эта птица.
   - Тихо ты!.. - теряя самообладание, зашипел он  на  меня.  -  Скрипнула
дверь! Два раза.
   - Нет... А!.. - сам себе зажал я рот. - Там перед стеной стоят двое,  -
может, через минуту прошептал я.
   - Видишь?
   - Да. Один  буро-фиолетовый,  а  другой  кирпично-шафрановый...  Что-то
делают, но не пойму: не вижу, что у них в руках.
   Мы стояли не шелохнувшись.
   Минуты через три я увидел, как оба, только что  вышедшие  из  сеновала,
пошли в сторону пасеки.
   Едва они удалились, мы побежали к сеновалу.
   Строение было обширное - высокое и широкое, казалось, глубоко вросшее в
холм. Чувствовалось, какое оно тяжелое  и  основательное.  От  него  несло
старыми, на ветрах и солнце пересохшими  досками.  Не  думал  я,  что  так
выглядят старинные сеновалы. Хотя в полутьме я его, как и Кукушицкий, едва
различал, тем не менее строение незримо подавляло своими размерами,  своей
пустотой.
   Дверь не была заперта.  Руслан  неслышно  прошел  вдоль  нее,  нащупал,
звякнул железной щеколдой.
   - Присядь и загляни, - шепнул Руслан, - никого там нет?..
   Я протиснулся в щель. Сколько ни вглядывался, ничего не  увидел.  Нигде
ни души. Я уловил запах прелого сена, сухих досок и сырой болотной  травы.
И  лишь  теперь  в  правом  углу  различил  слабое  хризолитовое  свечение
свежесорванных древесных  веток.  Тонкий  слой  прелого  сена  сплошь  был
истоптан белесо-серыми следами.
   Мы обследовали весь сеновал. И в углу под травой и ветками нашли  флягу
из-под меда, такую, в каких обычно возят молоко или краску.
   Хмыкнув, Руслан сунул во флягу руку, понюхал палец и коротко сказал:
   - Камуфляж!
   - Что, не мед?
   - Мед-то мед, да только все это маскировка.  Да,  дело  тут,  по-моему,
серьезное. Идем отсюда. Скоро они должны прийти.
   Мы положили флягу на прежнее  место,  завалили  ее  ветками,  вышли  из
сеновала и прикрыли дверь. Остановились у первого же деревца, метрах в ста
тридцати. Залегли и стали ждать.
   Через час в отдалении появились трое. Они шли со стороны  пасеки.  Один
из  них   был   темно-каштановый,   почти   умбровый,   другой   какого-то
терракотово-фиолетового,   а   третий,   толстый,    чуть    приотставший,
кирпично-коричневого цвета. Они быстро подошли  к  сеновалу.  Теперь  и  я
слышал, как заскрипела дверь. Неизвестные вошли в сеновал.  Мы  подождали:
не выйдут ли они обратно.
   - Ну что, - минут через пять спросил меня Кукушицкий, - пойдем?
   - Пойдем.
   - Будь осторожен.
   Мы бесшумно приблизились к сеновалу.
   Руслан с прежней осторожностью  приоткрыл  дверь.  Я  заглянул  внутрь.
Темно. В углу хризолитовым  пятном  светилась  та  же  куча  веток.  Но  в
сеновале никого не было!
   - Там никого нет! - прошептал я.
   Сдвинув фуражку со вспотевшего лба, Руслан спросил:
   - А ты видел, что они входили? Слушай, Костя, а это не  галлюцинации  у
тебя? У тебя ведь и со слухом что-то такое...
   - А ты слышал, как скрипела дверь? - спросил я его.
   - Да, слышал... Костя, тогда дело серьезное.
   Руслан  решил  слазить  на  крышу.  На  прогнившей  крыше   он   ничего
примечательного не обнаружил.
   - Десять минут первого, - раздумчиво сказал Кукушицкий, обойдя сеновал.
- Должны они, по-моему, еще раз прийти. Надо сделать засаду.
   Мы  вошли  в  сеновал.  Слегка  укрывшись  ветками,   засели   в   двух
противоположных двери углах и стали ждать.
   Изредка негромко перебрасывались словом-двумя. Я размышлял,  терялся  в
догадках. Что замышляли эти фиолетовые, умбровые и прочие  типы?  Чем  они
тут вообще заняты?
   Нервы мои были напряжены до предела.
   И вот наконец он появился.
   Один.
   Скрипнула и широко, настежь открылась огромная дверь.
   Он был ярко-фиолетового, какого-то ядовито-сиреневого  цвета.  Стоял  в
проеме настежь открытой двери. Была уже полночь, и тьма сгустилась  такая,
что действительно хоть глаз выколи - ничего не видно. Казалось,  мы  не  в
пустом сеновале сидим, а под открытым темным небом.  Вокруг  стоял  густой
запах сухих досок, меда и болотной травы.
   В широком дверном проеме, за слепящим  сиреневым  человеком  мне  видны
были яркие ультрамариновые стволы близких деревьев,  а  далеко  над  ними,
словно полоса слабой зари, светился далекой  хризолитовой  дымкой  лес.  А
выше мерцали крупные звезды.
   - Кто здесь? - негромко спросил ядовито-сиреневый.  -  Накурили!..  Все
сожгут, дотла. Кто же тут еще ходит?.. - еще  тише  сказал  незнакомец.  -
Кого носит тут!..
   Он взял флягу, быстро вышел из сеновала. Бросил звякнувшую  посудину  у
двери. Шаги его стали затихать.
   - Руслан, - уверенно шепнул я, - идем! Больше здесь  никого  не  будет.
Там, где те, трое, скоро будет и этот.
   Мы выбежали из сеновала.
   - Ты видишь его? - спросил Руслан.
   - Да, он быстро уходит.
   Мы последовали за незнакомцем. Я его отлично видел. Он уже спускался  с
холма. Его фиолетовая фигура то скрывалась за деревом, то закрывала  собой
какой-нибудь ультрамариновый ствол. Кроме  мертвых  камней,  о  которые  я
изредка запинался, все остальное я видел  очень  ярко  -  деревья,  траву,
кусты, того человека.
   Сапоги Руслана изредка поскрипывали, но он  все-таки  как-то  умудрялся
идти почти беззвучно.
   Незнакомец прекрасно ориентировался в темном лесу. Он шел  впереди  нас
метрах в семидесяти. Руслан, положив руку мне на плечо, шаг в шаг следовал
за мной. Как только неизвестный вдруг останавливался - останавливался и я,
а за мной Руслан.
   Мне показалось, что мы повернули и по берегу речушки  идем  в  обратном
направлении.  Мы  поворачивали,  по  кремнистому  бережку  шли   назад   к
стриженому холму, на котором высился сеновал.
   Фиолетовый  незнакомец  нагнулся   и,   как   мне   показалось,   начал
беспорядочно двигать руками. Двигались его тело, руки, ноги... И  я  никак
не мог понять, к чему он прилагает такие  усилия.  И  только  по  звуку  я
понял: он передвигал камни, которые я, конечно, не мог видеть.
   Мы осторожно приближались к нему.
   И вдруг он исчез.
   - Быстрей! За мной! - шепнул я Руслану, схватил его за руку и увлек  за
собой.
   - Что там?
   - Он исчез...
   Запинаясь о довольно большие камни, мы пробрались  к  тому  месту,  где
только что был некто фиолетовый. Редкие  кустики  травы  вокруг  светились
сизоватым туманом.  Я  вытянул  руку,  и  пальцы  мои  коснулись  холодной
неровной стены. Тогда я, ощупывая препятствие, нагнулся, сунул голову  под
нависший камень и увидел фиолетовое пятно. До меня едва доносились  шорохи
куда-то пробиравшегося незнакомца, дыхание Руслана. Теперь я услышал,  как
где-то совсем рядом, вытекая из-под горы, слабо журчит ручеек.
   - Следуй за мной, - шепнул я Руслану.
   Я полз по нагромождению камней, будто по разрушенной  лестнице.  Метров
через сорок неровный  потолок  над  нами  стал  повышаться:  я  все  время
проверял его высоту, поднимая над собой руку.
   Незнакомец выпрямился, зажег фонарик. Яркий луч  заскользил  по  узким,
неровным каменистым стенам. Скользнул около нас.  Мы  поднялись  выше.  Не
приближаясь  к  неизвестному  слишком  близко,  но  оставаясь   на   таком
расстоянии, чтобы в свете фонарика можно было различить окружающее,  мы  с
Русланом шли по какому-то белесому берегу, скорее по уступу  или  карнизу.
Справа от нас, внизу, поблескивали, отсвечивали сырые камни.  А  дальше  и
выше  тянулась  светлая,  будто  покрытая  инеем,  стена.   Нечто   белое,
покрывавшее все вокруг (кроме ручья внизу)  было  похоже  на  тонкий  слой
снега.
   До нас стали доноситься  какие-то  голоса.  Свет  фонарика  мало-помалу
растворялся в другом свете,  который  исходил  откуда-то  снизу.  По  мере
нашего  приближения  к  другому,  призрачному  источнику   света,   голоса
становились все отчетливее.
   Незнакомец исчез за уступом слева.
   Перед нами открылась тускло освещенная пустота. Легко угадывались белые
сводчатые стены. Посредине этой сумрачной пустоты высилось, куда-то  вверх
уходило совершенно странное, непонятное сооружение.
   Мы прошли еще немного  и  увидели,  что  находимся  в  большой  круглой
пещере. Диаметр ее был метров сорок. Снизу, не видно откуда, поднималось и
терялось вверху, во мгле, это странное сооружение из сизых, поблескивающих
бревен. В вышине тускло блестевшего  строения  -  нечто  вроде  высоченной
тонкой башни - вызывающе белели аляповатые крестообразные оконца.
   Мы с Русланом подошли  к  краю  уступа  и  увидели  внизу  перед  собой
небольшое озеро. Вокруг, на его заснеженном берегу, стояло больше  десятка
мужчин и женщин. Все эти люди были каштанового, коричневого, шафранового и
фиолетового цветов. Один из них был светло-сизый и еще один  цвета  сепия.
На фоне белых берегов они светились вызывающе ярко.
   Посредине озера плавал большой круг, утыканный по меньшей  мере  сотней
горящих свечей. Здесь это  был  единственный  источник  света.  Деревянное
сооружение, уходившее куда-то в мрачный свод пещеры, основанием  опиралось
на противоположный берег тускло поблескивающего озера.
   Эти люди разговаривали совершенно спокойно,  негромко,  как  в  обычной
обстановке.
   И вдруг тонко, тоскливо запела какая-то женщина. И  все  подхватили  ее
странную песню. Все запели пронзительно,  нескладно  -  и  вдруг  спелись.
Особенно  выделялись  самозабвенные  женские  голоса.  И   даже   мужчины,
казалось, старались петь в несвойственных им регистрах: "...господь Саваоф
исполнь небо и земля славы твоея осанна и вышних благословен грядый во имя
господне осанна в вышних. Аминь. Аминь".
   Песня эта оборвалась так же неожиданно, как и началась. Все они как  ни
в чем не бывало продолжали неторопливо разговаривать.
   Мы наблюдали за ними уже минут десять.
   Вдруг  фиолетовый  мужчина,  кланяясь  всем,  во   все   стороны   стал
выкрикивать:
   - Вот и два! Два часа уж! Два, два, два! Слава предвечному! Минул  год!
И ныне, как и прежде, оживим воду, братья!  И  да  быть  водам  голубым  и
светлым аки свод господний. Услышь, всевышний, рабов страждущих  на  земли
твоя!
   И все ликующими голосами вторили ему:
   - Минул год! Вечная слава господу,  вседержителю.  Слава  нерукотворным
делам его.
   - Два, два! Благодарю тебя, создатель! Быть рабам твоим вечно на  земли
твоя и восславлять имя...
   Так говорили они почти одно и то же, кланялись друг другу и целовались.
   - Кушайте живу рыбу! Вкушайте же! - масленым  голосом  стал  приглашать
свою паству тот же фиолетово-сиреневый. - Вкусите живой  рыбы  -  послание
господа нашего через светлые воды его. Нам послание! От господа!
   И я пронзительно ясно вспомнил, как Ниготков у себя дома ел ночью сырую
рыбину, как круто солил ее...
   Каждый из них извлек из озера приготовленную  заранее,  прицепленную  к
чему-то там  рыбину.  Словно  цветные  троглодиты  на  белом  берегу,  они
полукругом расселись у темного озера.  Каждый  из  них,  держа  рыбину  за
голову, похлестал ею по воде и без видимого удовольствия принялся есть.
   И тут я увидел сидящего в стороне человечка.
   Я вначале принял было его за лужицу среди заснеженных  камней  -  таким
ясно-синим был человечек. Он  сидел  в  длинной  рубашке.  На  его  голове
топорщился огромный аляповатый венок из веток и трав.
   Съев свою рыбину, Ниготков (теперь я узнал его) подошел  к  молчаливому
человечку, взял его за руку и поднял  с  камня.  Он  протянул  молчальнику
рыбешку и сказал:
   - На, прикуси. Не упорствуй! Я тебе говорю или кто?
   - Я не хочу... - донесся тихий, тонкий голосок.  -  Ну  не  надо,  брат
Диомид!
   - Забудь это слово "ну"!  -  в  масленом  голоске  Ниготкова  появились
прогорклые нотки. - Не столько понукать грех, как упорствовать!
   Он повернулся к озеру и речитативом протянул:
   - Братья и сестры, сотворите же умовение лица своего святой  и  светлой
водицей - голубой аки свод создателя.
   Начали они умываться.
   Меня это все уже стало  забавлять.  Да  если  б  не  та  бездонно-синяя
лужица...
   - Пора вмешаться? - совещательно спросил меня Руслан. - Надо  выяснить,
что за граждане. Очень уж у них все по-особенному...
   - Подожди.
   - Год минул, братья и сестры! - снова затянул Ниготков. - Минутки бегут
аки волны в океане-море. Да реки текут свои мертвые воды  в  океан-море!..
Братья и сестры, смоем с земли грешный след темных человеков. Оживим  воды
ныне! И придет утро, и придет день - и придет предсудный день великий... И
в огне настанет  нечистым  тьма  великая.  Братья,  молитесь!  Молитесь  и
приблудитесь к богу!
   Все тихо, тоскливо запели:
   "Лестию змиевой райския пищи лишен. Господи воззвах..."
   А Ниготков продолжал:
   - Сказал мне пророк Назар, а пророку Назару  говорил  бог...  Братья  и
сестры! И запросил к себе  святой  дух  душу  безгрешной  Евгении.  Да  не
посмеем, овцы, ослушаться святаго духа. Мне приказал пророк Назар... - тут
Ниготков довольно-таки обыденно закашлялся. - Бог повелел пророку  Назару,
а пророк Назар приказал мне путем  праведным  оживить  мертвую  воду...  И
через то по повеленью божьему возлетит душа безгрешной Евгении  во  дворцы
хрустальные к святому духу. И оживут воды всей  земли  заново  и  пребудут
вечно святыми и светлыми на всей земли. А мы,  братья  и  сестры,  аки  на
небеса вослед душе безгрешной, возойдем на ту страждущую землю по ступеням
сей священной башни...
   - Руслан, готовится преступление, - сказал я. - Раздумывать нечего.
   - Я вижу.
   - Здесь семеро мужчин. Не исключено, что у них есть ружья.
   - А нас двое.
   - Руслан, не забывай, что это фанатики. Но я кое-что придумал.
   - Что?
   - Давай мне пистолет и...
   - Нет, пистолет ты не получишь. Тут все-таки люди.
   - Я обещаю, что в них стрелять не буду. Время  дорого.  Ты  лучше  меня
знаешь окрестности. А здесь  лучше  остаться  мне.  Положись  на  меня!  Я
кое-что придумал... А ты мчись за подкреплением. При мне, пока я вижу их в
темноте, они свое изуверское дело совершить никогда не смогут!..
   Я остался один.
   Радение "жрецов", "оживителей" воды, все больше и больше распалялось.
   Сто свечей на плавающем посреди озера круге довольно быстро таяли. Люди
метались по берегу, дико вскрикивали, бормотали, смеялись, причитали.
   Ниготков подошел и взял девочку за руку. Она  поднялась.  Ей  было  лет
одиннадцать.  Я  видел,  что  она  пытается  вырвать  руку,  с  испуганным
выражением что-то говорит ему. Но что, я, конечно, из-за воплей не слышал.
Девочка стремилась Ниготкову что-то объяснить. Ей казалось, что он вот-вот
ее поймет. Тот же говорил ей что-то незначащее, повторял одно и  то  же  и
увлекал за собой, вел по белому, сырому и скользкому берегу  вспыхивающего
ленивыми бликами озера.
   Я поймал себя на том,  что  не  слышу  ни  голоса  девочки,  ни  воплей
фанатиков. И вдруг до меня  донесся  такой  же  плавающий  звук,  какой  я
неоднократно слышал, когда нервы мои были  взвинчены  до  предела.  Где-то
вверху, то там, то сям, не то кричала странная птица,  не  то  смеялась  и
плакала изгибаемая пила.
   Конечно,  в  действительности  никакого  звука  не  было.  Мне   только
казалось, что я его слышу.
   Я по карнизу прошел шагов на десять влево и по  скользкому  каменистому
откосу, опираясь на камни руками, стал спускаться к озеру.
   "Оживители" воды  бесновались  так  неистово,  что  не  замечали  моего
приближения.
   Я опасался, что у кого-то из них оружие может оказаться в руках раньше,
чем у меня. Поэтому пистолет был у меня  наготове,  заткнут  за  пояс  под
рубашкой, расстегнутой от ворота до самой ременной пряжки.
   Видя эту маленькую девочку, которую упорно волок по берегу Ниготков,  я
вообще перестал испытывать страх. Как не стало вдруг его у  меня  тогда  в
деревне, когда я наклонился и поднял ребенка. Во  мне  клокотала  какая-то
невероятная, огненная энергия.
   Я левой рукой поднял камень  и  огненноцветным,  самого  себя  слепящим
факелом продолжал подходить к берегу затхлого подземного озерка.
   Вдруг стало тише. Очевидно, они все, один по одному, обратили  на  меня
внимание и начали приходить в себя. Двое или трое бессмысленно глядели  на
меня, еще не в состоянии понять, почему становится так тихо.
   Ниготков повернулся и застыл.
   Он с девочкой был справа от меня,  у  основания  башни,  все  остальные
слева.
   Я не глядел ни на Ниготкова, ни на его паству. Я глядел на сто  свечей,
плавающих посреди озера. Мне  было  понятно:  жертву  собирались  принести
сразу же, как только погаснет последняя свеча.
   - Кто ты? - мягко, как-то вкрадчиво спросил  меня  Ниготков,  продолжая
держать девочку за плечо и напряженно вглядываясь в полумрак.
   Я  стоял  неподвижно,  не  отвечая  на   его   вопрос.   Вырванные   из
экстатического, восторженного бреда, молчали и его единоверцы.
   - Что тебе надо здесь?! - осознав смысл сложившейся ситуации, лишившись
вдруг своего напускного благолепия, взорвался Ниготков. - Зачем явился?!
   Я где-то мельком слышал, что вот такие "оживители" воды и  им  подобные
дико боятся посторонних, считая их посланниками дьявола. А тем более Игорь
Словесный надоумил меня тогдашней своей "догадкой".
   И негромко, но внятно я проговорил:
   - Я антихрист. Я пришел спасти Евгению.
   Эффект был более чем потрясающий.
   Девочка, мотнув плечом, вырвалась  от  Ниготкова  и  бросилась  на  мой
голос, в полумраке едва различая меня.
   - Куда ты, к антихристу?!. - закричал Ниготков.
   - Уведите меня  домой!  -  кричала  девочка,  пробираясь  по  скользким
неровным камням. - Вы же не с ними! Я знаю!..
   Запинаясь, едва не падая, я бросился ей навстречу.  Прижал  ее  горячую
голову к своей груди и будто чужим голосом сказал:
   - Ничего не бойся! Ты спасена! Спасена.
   - Пойдемте на  землю!  -  быстро  шептала  она.  -  Надо  быстрей  уйти
отсюда!..
   И в эту минуту в моем теле появилась какая-то необыкновенная  легкость,
а на сердце стало невыразимо светло и  спокойно.  Как  тогда,  в  деревне,
когда я после грозы глядел на близкую радугу, перед тем как вдруг  услышал
крик ребенка...
   И в этом подземелье вдруг что-то переменилось. Вокруг темного, тускло и
лениво мерцавшего озера белые  берега  неожиданно  стали  тускнеть,  стали
темнеть и камни вокруг, будто "снег", быстро-быстро начали таять. Казалось
теперь, что все вокруг покрыто белесым, пепельно-серым не то мхом,  не  то
лишайником.
   И  все  разноцветные  люди  на  берегу  темного  озера  стали   заметно
утрачивать свои характерные цвета  -  они  все  ярче  светились  незнаемым
цветом тау.
   - Нет, ты не антихрист! - исступленно кричал Ниготков. -  Не  антихрист
он! Не верьте ему!.. Да что же  это?..  -  Он  упал  на  колени.  -  Пойте
"Милость мира"! Молитесь, дети мои!..
   - Я вижу всех вас! - сказал я. - Вы знаете. И если  хоть  один  из  вас
сдвинется с места, я обрушу на вас  этот  свод.  И  вы,  минуя  чистилище,
окажетесь в аду.
   Как легко вот таких  суеверных  запугать  всякой  чертовщиной!  Честное
слово, мне даже жаль их стало. И самому неприятно от тех слов,  которые  я
только что произносил. Но я вынужден был  разыгрывать  этот  спектакль  до
возвращения Руслана с другими людьми. Ведь мне было понятно, что какого-то
там сверхъестественного антихриста они боятся раз  в  десять  больше,  чем
пистолета, который дал мне Кукушицкий.
   На круге посреди озера погасла последняя свеча.
   Вцепившись ногтями, девочка до боли сжимала мне руку.
   Я наклонился и шепнул ей:
   - Ты не бойся, ладно? Ничего со мной не бойся!
   - Ладно! - убежденно прошептала она.
   Мне показалось, что некоторые из "жрецов" незаметно приблизились к нам,
пока мы разговаривали. Все бледно-тау-цветные, они стояли полукругом,  как
тогда в лесу.
   - Эй, куда ты лезешь! - грубо крикнул я. - Эй, ты!.. Я ж  тебе  сказал!
Сейчас, - шепнул я девочке, - я выстрелю. В воздух, ты не бойся.
   - Страшно боюсь... - прошептала она как будто даже весело.
   Я немного отошел от нее и выстрелил на ту сторону, вверх над озером.
   Сдавленный гул заколыхался вслед за выстрелом и затих.
   Подземные отшельники лишний раз уверились, что я действительно вижу  их
в этой кромешной тьме, и никаких попыток что-либо  предпринять  больше  не
делали.
   И вот - наконец-то!.. - где-то вверху над нами, на самой вершине башни,
"ведущей на небеса", что-то застучало, забрякало, зазвенело.
   С того момента, как эту пещеру оставил Руслан, прошло минут сорок.
   Над сводом, куда вонзалась  эта  бревенчатая  башня-лестница  с  белыми
оконцами, послышались торопливые голоса.
   В далекой вышине кто-то внятно сказал:
   - Ребята, вот он, по-моему, ход!.. Это дверь. Вот ручка!
   - Ну и чертовщина, - ответил ему другой. - Придумают же!
   Что-то заскрипело, звякнуло. Что-то  там  со  скрежетом,  сильно  стали
ломать.
   - Не сорвись: ступеньки скользкие...
   Где-то там, высоко под сводом пещеры, ударил яркий,  ослепляющий  свет.
Луч  туда-сюда  метнулся  по  стенам  вверху,  по  стенам  же,  причудливо
неровным, начал спускаться ниже, ниже.
   - Эй! - крикнул Руслан. - Костя, как дела? Жив?
   - Нормально, - задрав голову,  сдавленным  голосом  ответил  я.  -  Вас
сколько там человек?
   - Хватит... - безразлично сказал Руслан. - Ребята, не лезьте же вы  все
разом! Гниль ведь - вся эта башня. А то один там сорвется - и  разом  всех
посшибает.
   Сквозь веки я все явственней ощущал теплый и  ровный  световой  фон.  Я
потихоньку открыл глаза. Пещера  была  освещена  обыкновенными  карманными
фонариками. Только слишком уж ярко, как мне показалось...





   Я даже не заметил, как постепенно во всех окружавших меня  людях  почти
бесследно растаял незнаемый цвет тау. Больше не виден был  и  тот  белесый
налет, который, кроме озера и людей,  покрывал  все  вокруг  и  который  я
принял за иней. Я понял, что так виделась мне какая-то подземная  плесень.
Так вот откуда седой, мертвенный след на траве!.. Перегнившая до  брожения
болотная почва прилипала к подошвам посетителей пещеры,  и  они  на  своих
ногах вместе с болотной  гнилью  выносили  на  поверхность  споры  грибка,
который и поражал траву! Так появилась белесая  тропа,  которую  я  увидел
вечером...
   По скользкой лестнице внутри башни мы с Женей поднялись на  поверхность
земли. Когда я вышел из сеновала, у меня закружилась голова.  Наверное,  я
слишком устал за последние дни. А  может,  голова  кружилась  оттого,  что
здесь, на поверхности земли, был такой свежий утренний воздух - не то, что
в затхлом подземелье. Или потому, что чистейший свет, разлитый  над  лесом
по восточному небосклону, слепил меня своей прозрачной бездонностью.
   Когда я снова почувствовал себя легко и уверенно, я увидел, что  слабые
тау-цветные оттенки из всего, что меня окружало, совершенно исчезли.
   Я видел, как видел прежде! Как все!
   У меня было такое ощущение, как будто я после очень  долгих  странствий
вернулся домой. Я поднял голову. Над зелеными, близкими и далекими  лесами
светилась  огромная  бледно-палевая   заря.   А   над   ней   простиралось
хризолитовое, а выше бирюзовое, а еще выше, над самой головой, синее небо!
   Мы с Женей медленно пошли по старой, заросшей дороге.
   Девочка  молчала,  смотрела  по  сторонам,  словно  кого-то   надеялась
увидеть. У нее было такое выражение лица, как будто  она  что-то  пыталась
вспомнить.
   И до чего ж она была бледна и худа. Огромные глаза да торчащие ключицы.
А на скулах шершавые, розоватые лишаи.
   Мы шли с ней медленно, просто так, пока "оживителей" воды извлекали  из
подземелья и пока там, в сеновале, что-то выясняли и уточняли. Вокруг было
очень тихо. С каждой минутой лес и окрестные поляны становились светлей  и
теплей. На деревьях давно уже  щебетали  и  кричали  птицы.  А  в  близкой
деревне орали петухи.
   - Сейчас май? - вдруг спросила она. - Или какой месяц?
   - Уже июнь. А что?
   - Просто так... А как вас зовут?
   - Костя. Фамилия - Дымкин.
   Мы с ней отошли от мрачного тяжелого сеновала метров на двести.
   - Когда тебя украли? - спросил я.
   - Давно, - ответила она и задумалась. - В том году, а может, и  раньше.
Тогда тоже было лето... Я купалась, а потом пошла  домой.  И  брат  Диомид
позвал меня в свою машину... А когда мы отсюда домой  уедем?  Я  уже  маму
плохо помню, - виновато улыбнулась она. - Вспоминаю, вспоминаю...
   - Скоро. Часов в восемь сегодня утром ты будешь дома! - улыбнулся я ей.
- А где же ты жила?
   - Теперь? Или давно?
   - Где тебя прятали?
   - Под полом у брата Диомида. Там есть маленькая комнатка.  А  двери  из
толстых-толстых белых досок. Он меня давним летом завел туда, и я там  все
время жила. И еще там Оля была. Она там еще раньше меня жила. Мы с  ней  в
куклы играли или вышивали. Но ее брат Диомид с миром отпустил домой,  и  я
осталась одна.
   - Страшно было?
   - Скучно... Да и страшно, когда брат Диомид свет выключал.
   До заросшей дороги мы по кругу не дошли метров пятьдесят.
   По этой дороге, снизу из туманной низины мчался мотоцикл.
   Еще не поравнявшись с нами, мотоцикл остановился...
   (Я увидел, как по той же дороге из низины, словно  сумасшедший  мчится,
высунув язык, Джек...)
   С заднего сиденья мотоцикла соскочила девушка,  остановилась,  замерла,
глядя на нас.
   Мотоциклист покатил к сеновалу.
   - Это Лариса, - улыбаясь, глянув на меня, спокойно сказала Женя. -  Моя
сестра.
   Я и так видел, что это Лариса.
   Она бежала к нам.
   - Женька!!. Женя!.. - побледнев, закричала она. - Неправда! Неправда!..
- Подбежала, схватила ее в объятия...
   А девочка улыбалась и не  по-детски  сдержанно  смотрела  на  Ларису  с
выражением  снисходительного  удивления.  Сквозь  ее  наивную  доброту   и
спокойную  улыбчивость  просвечивало  все  ее  непонимание   невероятности
происходящего: очевидно,  она  всегда  была  уверена,  что  такая  встреча
обязательно произойдет.
   А вокруг, радуясь не меньше нас, носился Джек.
   Я  только  теперь  обратил  внимание,  что  Лариса  в  ярко-зеленом,  с
изумрудными   отливами   платье.   Да,   волосы    у    нее    каштановые,
золотисто-умбровые. Цвет лица - персиковый. А глаза!..  Зеленые,  каких  я
никогда не видел. Зеленые, небесно-зеленые - такой иногда  бывает  средина
весенней зари...
   У меня снова возникло такое ощущение, как будто я только  что  вернулся
домой из далеких и долгих странствий.
   - Лариса, - сказал я, - когда ты подбежала к нам, я  вспомнил,  что  ты
говорила мне о ней, о Жене. А до той минуты  и  не  догадывался,  что  это
именно она и есть.
   - Что говорить... Ведь мы считали, что она утонула. Ах, Женя,  Женя!  А
как мама узнает?..
   - Ее надо подготовить, - сказал я. - Вначале надо сообщить вашему отцу.
   - Мама же все знает! - неожиданно заявила Женя. - Она  ведь  цветы  мне
посылала с братом Диомидом - розы.  И  велела  ждать  и  терпеть...  И  не
плакать до самой встречи... Он мне говорил...
   Так вот для чего он покупал розы! Мы переглянулись с Ларисой  и  ничего
не стали объяснять Жене.
   Приехала медицинская машина, а за ней милицейская. Из широченной  двери
пепельно-черного сеновала вышел и побежал к машине Руслан. Я его  даже  не
сразу узнал, видя его в обычной разноцветной одежде.
   Мы  пошли  к  угрюмому  сеновалу,  где  перед  дверью  уже  стояли  две
автомашины, мотоцикл и толпилось немало народу.
   Навстречу нам быстро шел высокий  строгий  человек.  Из-под  его  плаща
виднелся краешек белого халата.
   - Вас как зовут, девочка? - спросил он. - Женя? Как вы себя чувствуете?
   - Хорошо, - пожав плечами, тихо проговорила она.
   Врач горько усмехнулся.
   - Ну, пойдемте, Женя, в машину, - сказал он. - Здесь еще  свежо.  Скоро
мы вас отвезем домой...
   Когда мы проходили мимо широко открытой двери диковинного сооружения, я
приостановился.  Из  внутреннего  полумрака  пустого  строения,   как   бы
проявляясь на фоне темного  экрана,  к  обширному  проему  двери  рядом  с
Горшиным шел Ниготков. Он был уже не  ниготкового  цвета.  Обычного  цвета
лицо, руки, обычного цвета одежда. Только  на  коленях  его  песочно-серые
брюки были мокрыми и поэтому казались черными, будто заплатанными.
   Следом за ним торопко шагал тот дядя, который отдал мне Джека...
   Выйдя из сеновала, Ниготков мельком  взглянул  на  меня,  сделал  рукой
неопределенное движение...
   -  Жаль,  -  сказал  он,  -  не  удалось  мне  с  тобой   по-настоящему
побеседовать...
   - Побеседуйте, Демид Велимирович, лучше с прокурором.
   - Все порушили... - провещал он и неожиданно остановился  передо  мной,
стоял на кривоватых ногах неподвижно, как на деревянных. -  Все  погубите!
Уж и водицы живой испить нет источника! И  ты  -  запомни  это  -  душу  в
мертвую воду не вдохнешь.
   - Вам кажется, что вы мудрый хитрец, Ниготков. Но вы просто помешались.
Раз ценой другой жизни взялись вроде бы оживлять воду! Но в обмен на жизнь
ребенка вы никогда не напьетесь, Ниготков. Вы уже пили, да только что-то у
вас все губы пересыхают.
   В глазах его проступила перламутровая муть. Не знаю, было  ли  ему  что
сказать. Раньше не говорил. А теперь не было  времени.  Повернулся  он  и,
будто и не останавливался, потопал за тем дядей, имени которого я не знал.
   Ко мне подошли Лариса и Женя. Поверх нелепой рубахи  на  плечи  девочки
был накинут чей-то плащ.
   - Мы сейчас уезжаем, - сказала Лариса. - Здесь так врачи решили, что  в
этой деревеньке Подлунной Женю у кого-то  там  уложат  спать.  Уж  сколько
проспит, но непременно сейчас же. Ей это совершенно необходимо, потому что
она ночь не спала, да и нервно истощена. А то ведь  пока  еще  до  Остинки
добираться, да потом на электричке...
   Я видел, что Лариса взволнована и говорит, говорит...
   - Совершенно верно, - прервал я ее. - Прежде всего  надо  сделать  все,
чтоб к ней начали возвращаться силы. А обследования - это дело  третье.  И
нечего ее тормошить. Хотя она вот и улыбается. А ведь устала.
   - Да не устала я.
   - Не устала! - вроде бы строго сказал я. А она  все  с  лету  понимала,
видела, какая это у меня строгость.
   - Вы, Костя, - сказала она, завязывая на груди рукава плаща, -  сильней
меня устали.
   - Это почему же? - удивился я. - Я ведь взрослый.
   - И потом он все-таки мужчина, - сказала Лариса.
   - Ну и что, - сказала она. - Я привыкла к тернистому пути, а вы нет.
   - Ох, ну и Женя!..  -  вздохнула  Лариса.  -  Слова-то  у  тебя  какие:
"тернистый путь"! Я просто мечтаю, чтобы ты стала обыкновенной девочкой.
   - Да уж ладно, стану, - поглядывая то на меня, то  на  Ларису,  сказала
она.
   Мы сели во врачебную машину. Доехали до деревни Подлипки. Там по  мосту
переехали через реку и скоро были в деревне Подлунной.
   В доме полной немолодой женщины - у сердобольной и предельно участливой
Татьяны Петровны - Женю напоили теплым молоком с медом  и  уложили  спать.
Лариса уехала на станцию Остинку с врачами, которые должны были  вернуться
за Женей в полдень. В доме  с  девочкой  осталась  одна  хозяйка.  Татьяна
Петровна села у окна вязать - специально,  чтоб  ее  однообразное  занятие
успокоило и усыпило Женю.
   С берега реки я вернулся  часа  через  три.  Если  б  не  дождь,  краем
захвативший деревню (от которого я спрятался под какой-то обширной крышей,
где похрамывала одинокая лошадь), я пришел бы к дому  Татьяны  Петровны  в
полдень,  как  собирался.  А  пришел  вовремя.  Женя,  видно,  давно   уже
проснулась и скучала.
   Я увидел ее во дворе. Она сидела на коротком изрубленном бревне,  около
поленницы в глубине двора.  Вначале  и  не  узнал  ее,  подумал,  что  это
какая-нибудь здешняя, деревенская девочка. Не узнал,  может,  потому,  что
солнце не светило, было пасмурно из-за  обширной,  стороной  шедшей  тучи.
Женя была в светло-желтой кофте и светло-голубой юбке.  Когда  я  вошел  в
калитку, она увидала  меня,  поднялась  и  через  сырую  дворовую  лужайку
побежала мне навстречу.
   - Доброе утро, - печально и светло улыбаясь, тихо сказала она и повисла
у меня на руке.
   - Привет, привет! - остановился я. - Как самочувствие? Выспалась уже?
   - Да... Что-то заволновалась во сне и  проснулась.  Но  спать  не  хочу
больше. Ничуточки.
   - Тебе бы побегать, попрыгать, поскакать или  искупаться,  чтоб  устала
как чертенок. Вот тогда выспалась бы.
   - Костя, а знаете что!.. Скажите, а вы знаете, до железной дороги очень
далеко?
   - Нет, километров пять.
   - Правда, ведь можно пойти пешком?
   - Тебе не разрешат. Ты слишком слаба.
   - Как мне хочется идти, идти но лесу или по лугам!.. Вы видели, сколько
цветов в лесу? Пойдемте, Костя! Правда, я дойду!
   - Посмотрим. Если дождя не будет.
   - Да он уже был.
   В калитку быстро вошла Татьяна Петровна. В зеленом с белыми  цветочками
фартуке, полная, с заботой и старанием в самом  облике,  торопливо  шла  к
нам, держа что-то в руках.
   - Ну-ка, на вот, примерь. - Подала она Жене  синие  сандалии.  -  Впору
будут...
   Женя побежала к изрубленному  бревну,  где  сидела.  Села  там,  надела
носки, сандалии. Вернулась к нам.
   - Ну подошли? -  наклоняясь,  опасливо  спросила  Татьяна  Петровна.  -
Подошли, подошли! Вот и хорошо. Теперь доедешь. Скоро и  машина  прибудет.
Тут близко. Они мигом управятся...
   - А мы пешком пойдем, - сказал я.
   - Ох, ну смотрите, - видно не имея обыкновения  слишком  настаивать  на
своем, примирилась Татьяна Петровна. - Пойдемте, хоть поешьте на дорогу.
   Мы отказались. Не хотели есть.
   Она быстро ушла в дом. Так и есть: скоро вернулась  с  сеткой,  набитой
всякой едой.
   - Нате на дорогу.
   - Татьяна Петровна, да когда же мы съедим все это? - засмеялся я.
   - Бери, бери! Будет охота - поедите. А нет, так все равно  меня  ругать
не будете. Дома поедите.
   Мы вышли из ограды.
   - А ну-ка, стойте...
   Татьяна Петровна торопливо  пошла  вдоль  оград.  Через  два-три  двора
остановилась. Там около чьих-то ворот стояла запряженная  лошадь.  Длинный
пожилой мужчина в черном пиджаке и темно-синих брюках брал с телеги охапки
свежескошенной травы и бросал за ограду. Рукой показывая на  нас,  Татьяна
Петровна что-то все говорила ему, а он продолжал заниматься  своим  делом.
Отвязал лошадь, подъехал к нам. Поздоровался.
   - Ну, вот и доедете, - подошла и довольно сказала Татьяна Петровна, - и
я буду спокойна.
   Такая в общем-то обыкновенность, а Женя была счастлива. Я видел. Как же
ей было интересно! Чти  вдруг  оказалось:  на  телеге  поедем  к  железной
дороге, сидя на траве. И повезет нас по лугам и  через  лес  эта  буланая,
усыпанная охвостьями сена лошадка. А этот загорелый молчаливый  мужчина  в
сапогах вроде бы сердито будет покрикивать на лошадку: "Но-о!.. Пошла!.."
   Я помог  Жене  взобраться  на  телегу.  Она  села  посредине,  в  ворох
привядшей травы. И, видно, боялась, что кто-то вдруг отменит все это...
   - А ты, паренек, садись с той стороны, -  сказал  мужчина.  -  Чтоб  не
переваливать... Что, поехали?
   - До свидания, детки! В гости приезжайте.
   Женя еще несколько раз крикнула  "до  свидания".  А  Татьяна  Петровна,
одной рукой держа фартук, стояла около своих ворот и махала нам вслед...
   И покатили мы, затарахтела телега. У края деревни выскочили  откуда-то,
звонко лая, две-три собачонки. Колеса мягко  стучали  по  прибитой  дождем
пыли. Сзади от колес вверх летели и ложились вдоль  двух  белесых  полосок
свежего следа спрессованные пластинки земли.
   Скоро мы оказались в березовом лесу. Неторопливо спустились в  низинку,
поросшую густой травой, камышом и осокой. По деревянному  мостку  миновали
тихий ручей. Стали подниматься вверх. Медленно, полого - все выше, выше...
   Быстро, вдруг вышло из-за тучи солнце.
   И все вокруг осветилось - ярко, до боли  в  глазах.  Заискрилась  вдоль
дороги трава. Влажно и горячо  засветились  листья  деревьев,  по  которым
только что перед нами прошумел дождь.
   Березовый лес мало-помалу  кончался.  Все  ясней  открывались  далекие,
обширные пространства. Лишь там и сям посреди густых трав стояли  одинокие
и небольшими группами сосны, да кое-где живописные островки кустов.  Ясно,
далеко  видны  были  густо-зеленые  луга.  А  голубоватые  лесистые  холмы
простирались до самого горизонта.
   - А что там синее? - спросил я. - Там озеро?
   - Где?.. Не-ет, это там лен, - ответил Иван Трофимович. - А там  справа
- пар. А за льном, там озимые будут.
   - А то что, белое? Будто цветущий сад?
   - Это гречиха цветет. Но-о!.. Пошла!..
   Некоторое время ехали молча.
   - Ой, смотрите!.. - коснулась моего плеча Женя.
   Я обернулся.
   Когда она появилась?
   Радуга!
   - Какая красивая... - восторженно прошептала Женя.
   Великолепная широкая радуга повисла над лесом, яркая и чистая  повисла,
казалось, над всем миром и видна была отовсюду.
   Такое было ощущение, что вся земля  была  здесь,  в  пределах  дальнего
горизонта, и все люди жили на этой красивой земле, увенчанной великолепной
высокой радугой. Было такое чувство, что все люди на минуту оторвались  от
своих дел и теперь, будучи в разных местах - но все в одно время! - стояли
и глядели на это диво, которое не длится долго.
   И Иван Трофимович обернулся,  несколько  мгновений  как  бы  оценивающе
глядел на красно-желто-зелено-синюю дугу, поглядел  так,  будто  она  была
особой приметой  и  принадлежностью  его  деревни,  и  коротко,  убежденно
сказал:
   - Радуга!.. Радость-отрада. А вон за вами, кажись, едут.
   Он свернул с дороги, остановил лошадь.
   Навстречу нам по прямому участку дороги мчалась  врачебная  машина.  Не
приостановившись, пронеслась мимо и укатила.
   - Эк их!  -  круто  оборачиваясь  вслед  машине,  удивленно  воскликнул
старик. - Неужели не признали они нас?
   - Подождем на обочине, - сказал я. - Может, вернутся.
   - Да что их на телеге ждать! Машина быстрая, догонит!
   Я кивнул на Женю.
   - Пусть посмотрит...
   Женя сидела на траве  посреди  телеги,  повернувшись  назад,  к  задним
колесам. Положив подбородок  в  ладони,  а  локтями  опершись  на  колени,
задумчиво глядела на радугу.
   - Много красного цвету в радуге, - после недолгого молчания, как  бы  в
назидание нам, сказал Иван Трофимович, - значит, скоро быть ветру.
   Женя, как будто этот вопрос давно и неотступно ее занимал, но она о нем
забыла, а теперь вдруг вспомнила, обернулась и спросила:
   - А отчего бывает радуга?
   Я не знал, как ей ответить попроще, не отвлеченно. Не стал, не хотелось
ей объяснять, что это солнечный спектр  в  пространстве  дождевых  капель.
Поэтому я, как бы повторив слова Ивана Трофимовича, просто сказал:
   - Радуга - это радость солнца.
   - Радость солнца...  Она  и  для  радости  людей,  да?  -  настороженно
спросила она, хотя  в  тоне  ее  голоса  слышен  был  ответ,  слышна  была
убежденность,  что  это  именно  так,  но  спросила,  чтобы  услышать  мое
подтверждение.
   - Я думаю, прежде всего для  радости  людей,  раз  люди  видят  радость
солнца. У людей, когда они видят радугу, радость не меньше, чем у  солнца.
Потому что они видят радугу все вместе. Вот как мы  втроем...  И  видят  в
одно время. Все в одно время. Вот идет дождь вдалеке... Когда идет  дождь,
все дождинки вместе, как самое чистое, живое зеркало, в  которое  глядится
солнце.
   - Ой, волк!.. - вдруг взвизгнула и ухватилась за мое плечо Женя.
   - Да где волк?.. - содрогнулся от  ее  крайне  неожиданного  вскрика  и
спросил я.
   - Он же сюда бежит!
   - Да собака  какая-то...  -  повернувшись,  безразлично  протянул  Иван
Трофимович.
   - Джек! Дуралей!.. - весело закричал я.
   Оттуда, где, как озеро, синел цветущий лен, напрямик по  высокой  траве
несся Джек. Первым делом, сумасшедший от  радости,  обежал  несколько  раз
вокруг нашей подводы. Я позвал его. Он вскочил к нам на  телегу.  Радостно
хлопал по траве хвостом, взвизгивал, глаза его собачьи сияли!
   - Вы его знаете? - удивилась Женя.
   - А как ты думаешь, он меня знает? Нет, мы с ним" не делаем такой  вид,
что вовсе незнакомы. Эх ты, Джек, собака! - тряс я его за загривок. - И до
чего ж ты всем надоел, до чего мешаешь! Да только не нам, правда, Женя?
   - Ой, ну ничего себе, правда!.. Даже с собакой поедем. Смотрите, ему за
ухо цветок даже прицепился!.. - заливисто расхохоталась она.
   - Это репей. Не говори ему.

Популярность: 1, Last-modified: Fri, 22 Sep 2000 06:24:58 GmT