-----------------------------------------------------------
© Copyright Владимир Покровский ([email protected])
Date: 30 Oct 2004
Изд. "Если", No 10, 2004
-----------------------------------------------------------
Первый раз я умер 3 марта 2002 года. Меня убили. А потом я родился 4
октября 1964-го года, ровно в день своего рождения. В семье своих
собственных родителей. В городе Минске, которого, как раньше не знал, так и
до сих пор не знаю. Потому что родители мои очень скоро оттуда съехали. А я
потом туда так и не умудрился наведаться. Что вообще-то при моих
возможностях очень и очень странно.
Потом меня всегда убивали в разное, но примерно одно и то же время,
когда мне было 37-38 лет, и даже порой разные люди, хотя чаще всего мелькает
один - пегенький мужичок, похожий на хакера-перестарка. В пегом плаще, с
пегим газоном на голове, с пегой мордой.
Несмотря на хлипкий вид, сил в нем немерено. Он с легкостью скидывает
меня с балкона, прошибает голову ломом, сноровисто спутывает и вешает на
каком-нибудь фонаре, вспарывает меня ужасным на вид ножом, как пожарскую
котлету, которую так просто передавить вилкой, и вообще горазд на всякие
жуткости. Есть в нем что-то мультипликационное, не пойму, что.
Всегда перед этим ласково произносит:
- Привет!
Лицо - сплошная ненависть.
Если убивает меня не он, то этот другой всегда говорит, уже не так
ласково:
- Привет от Рогатого!
Традиция у них такая, протокол исполнения.
Я так и не понял, за что меня убивают и почему я рождаюсь снова,
никакого "знака" мне так никто и не подал, но с тех пор я истово верю в
Бога, точней, не в Бога, а в Креатора, не спрашивайте, в чем разница, это
дело долгое и очень интимное. В церковь не хожу, но молюсь по-своему, и
надеюсь, что молитвы мои не доходят до адресата. Уж больно иногда дикие эти
молитвы мои. Пусть сам разбирается.
Так или иначе, я рождаюсь снова, доживаю до своих 37-38 лет, а потом
меня опять зверски убивают. Даже неинтересно.
Естественно, я не помню, как вылезаю из материнского лона, и вообще лет
до четырех-пяти мало что помню из своей прошлой жизни. Единственное что - я
всегда, с самого начала осознаю себя собой, Сергеем Камневым, даже когда
памяти еще нет. Я чувствую себя человеком, у которого временно отказала
память.
Нет. Неправильно. Я не знаю, как чувствуют себя люди, у которых
временно отказала память. Как-то по-другому я чувствую. Просто, наверное,
сначала памяти не было, а было ощущение, что она есть, но утрачена, а потом
она возвратилась.
Память пробуждается постепенно. Первые проблески осознания себя
возникают, когда я начинаю говорить. То есть в это время я еще ничего не
помню, но уже удивляю родителей словарным запасом - они любовно восхищаются
моими способностями и безмерно удивляются тому, откуда бы это я мог услышать
кое-какие слова и фразы, которых они и сами-то не слышали никогда.
Ключевой становится фраза, которую я, как только приходит время,
произношу неизменно:
- Пливет от Логатово.
Она немного пугает их, потому что я словно бы зацикливаюсь на этом
"пливете", повторяю снова и снова, с разными интонациями, иногда без всякого
выражения, иногда весело, иногда просяще, иногда как представление на
чемпионате мира по боксу (Пливеэээээээт! От-тыыыыллогат-тава!), иногда - не
по-детски зловеще, теноровым басом.
- Пливет от Логатово.
Мне ужасно нравится это звукосочетание, эта
полумолитва-полускабрезность. Но в какой-то момент она рождает во мне такую
волну предвкушения и ужаса, что, в конечном счете, когда я, пугая папу, маму
и бабушку, вдруг замолкаю надолго, в памяти моей вдруг всплывает отчетливый
образ этого чудовища - пегенький, хлипенький и одновременно громадный
гомерически мужичок в очках и с лихорадочно-задумчивым взглядом. От него
веет мощью, его выдают плотно сжатые, чуть-чуть набок, челюсти.
Удивительно, однако, что кошмарное воспоминание о предыдущих убийствах,
таинственным образом слившихся в одно, мелькнувшее на мгновенье, а потом на
время забытое, ни разу не убило меня в том возрасте.
Образ Рогатого, воспринятый еще по-младенчески (страшный дядя-громадина
в сером пальто, унесет-убьет-скушает!) неизменно вызывает во мне мощный и
хаотический поток самых разнообразных воспоминаний-образов - в основном из
последней жизни, но не только.
Память возрождается подобно тому, как возрождаются вселенные - сначала,
словно бы из ничего, возникают пылинки отдельных слов, запахов, зрительных
образов и тэдэ. Пылинки эти собираются в огромные облака, в которых, под
воздействием логического притяжения, начинают конденсироваться звезды,
планеты, кометы и астероиды давно и словно бы не со мной происшедших
событий; потом они медленно выстраиваются во временные цепочки, потом эти
цепочки тонут в облаке, оставляя после себя Общее Впечатление, все вроде бы
забылось опять, однако теперь, при желании, я имею возможность вытянуть
наружу каждое звено - "вспомнить".
Процесс восстановления Сережи Камнева со всеми его жизнями Сурка
заканчивается где-то годам к пяти, но уже задолго до этого я не перестаю
восхищать родителей своими способностями и будить в них неоправданные
надежды.
Я всегда скрываю правду о своих жизнях Сурка. В первых жизнях я не знал
толком, почему я это делаю, откуда пришла такая необходимость, но знал, что
это правильно, потому что каждый раз, когда я вылезал наружу и пускался в
полные откровения, со мной начинали происходить разные мелкие и крупные
неприятности. Пару раз пришлось даже загреметь в психушку, причем, что
интересно, каждый раз в одну и ту же - не в одну и ту же палату, правда, но
на один и тот же этаж.
Потом, через несколько жизней (я не очень обучаем), я понял, что мне
нужно. Понял ценность, которую мне совсем не хотелось бы терять в будущем.
Вы будете смеяться - это моя жена, Иришка. В первую свою жизнь я даже не был
уверен, что люблю ее по-настоящему, вот что смешно. Она даже не особенно и
удовлетворяла меня сексуально (может быть, наоборот, я ее - тут возможны
варианты). Потом оказалось, что это Королева, ради которой счастье -
положить жизнь. Никогда бы не подумал, просто смешно, но вот поди ж ты.
Сначала думал, что цель - месть Рогатому. Сначала думал - надо разобраться,
что происходит. Но потом плюнул - разве важно, что происходит? Иришка важнее
всех. Такой своеобразный наркотик. Ну, это потом.
Иногда, впрочем, я отхожу от правила скрывать правду, вот как сейчас,
потому что это очень трудно, особенно в детском возрасте, держать при себе
тайну об ослиных ушах Мидаса. Но каждый раз, кроме этого, мое признание
практически никогда не происходит спонтанно. Каждый раз я тщательно
обдумываю последствия и возможные реакции своего конфидента.
Единственное исключение - Василь Палыч Тышкевич, наш физик. Но о нем
чуть позже.
Каждый раз, как только ко мне, малышу, возвращалась память, почти тут
же возвращались и вредные привычки - возникало желание курнуть легкого
Мальборо и опрокинуть двестиграмчик "Дона Ромеро". Приходилось временно
отвыкать, сами понимаете - возраст... Тем более, что вокруг курили
"Беломор", "Памир", "Приму", "Дымок" и "Шипку", а наиболее популярными из
вин были "Билэ Мицнэ", "Фрага", удивительный "Мурфатлар" в длинных
зеленоватых бутылках, просуществовавший на советских прилавках очень
недолго. На вечеринках ностальгировали по портвейну "777", учились
разделывать кильку, с помощью ножа и вилки вытаскивая из нее скелет со всеми
абсолютно косточками, и не знали, что на смену всему этому уже грядет
сверхтоксичный "Кавказ", омерзительное "Плодововыгодное", которое по запаху
можно было ассоциировать только с утренними испражнениями запойного пьяницы
и еще более рвотное "Алжирское", несмотря на то, что совсем сухое вино.
Мама, русская по паспорту, хохлушка по рождению, а по крови
полулитовка-полуполячка, была женщиной немножечко заполошной, в силу своей
профессии (врач, вот уж идиотское слово, вроде как человек, который врет, и
в то же время черная птица - "Врачи прилетели!") немножечко криминальной,
потому что состояние свое строила на тогда очень предосудительных взятках.
Папа, бывший летчик-истребитель, "без пяти минут ас", как говорил его
приятель, герой Советского Союза Боря Ковзан (самый лихой из Героев
Советского Союза, мне известных), к тому времени писал диплом, оканчивая МАИ
и навек портил себе глаза, рисуя по ночам многочисленные чертежи, на фиг
никому не нужные.
Я вдруг вспомнил все - это было страшно. Вспомнил, что мама уже
окончательно устала от папиных пьянок и где-то вот-вот (надо бы посмотреть
календарь, когда точно) уедет со своей новой любовью дядей Мишей на Украину
к своим родителям. Мама, к счастью, до сих пор жива, а вот папа незадолго до
моего убийства умер - я смотрел на почти молодого, чуть за сорок,
крутоватого мужика, а вспоминал его в маразме, изрыгающего кал и мочу,
безумно воняющего и не помнящего ничего, кроме меня, я видел, как он в
рубашке и памперсах, только что получив два инсульта подряд, бредет из кухни
в свою комнату, потом вдруг останавливается, облокачивается на спинку стула,
я хватаю его за руки (Папа, папа, что с тобой, папа!?), смотрит отчужденно
на меня, но мимо меня, напряженно смотрит в себя, закатывает глаза и падает
навзничь...
Очень большое место в моих жизнях Сурка занимает школьный период.
Первые классы - ну их. Там я держался, как нормальный, ничем не
примечательный вундеркинд, и все сходило. Основное начиналось с четвертого
класса, где дети постепенно становились людьми, которых взрослые таковыми не
признавали. Завязывались отношения, притворяться становилось просто
невыносимо.
Однажды, схлопотав двойку по ботанике, а затем озверев немножко, я
поиздевался над нашим любимым Василь Палычем (Дети, достали свои цытрадки,
открыли и записали!), сообщив по ходу дела, отвечая на вопрос о втором
законе Ньютона, что это частный случай Общей теории относительности, да и
вообще Абдус Салам (тогда этот физик в Советском Союзе был известен только
очень ограниченной научной тусовке, я о нем в принципе не мог знать ничего,
мальчишка, ничем к тому времени себя особо не проявивший), доказал, что в
мире не четыре измерения, а одиннадцать, просто семь из них в результате
Большого Взрыва свернулись в очень узенькие спиральки и потому незаметны.
Василь Палыч форменно обалдел, особенно насчет Абдуса Салама,
иронически помолчал и сказал:
- А ты про Эйнштейна откуда знаешь, фантазист?
- Читал! - гордо ответил я.
- И рассказать можешь? - ехидно поинтересовался Василь Палыч.
- Аск! - еще более гордо заявил я.
Дело в том, что незадолго до своей предыдущей смерти я решил в
очередной раз проверить свою сообразительность (она явно увядала) и
самостоятельно провести мысленный эксперимент Эйнштейна с поездом и
наблюдателем, где он доказывал, что с увеличением скорости время у человека
на поезде замедляется. Ни хрена у меня не получилось, сообразительность
оказалась уже не та, я, в конце концов, сдался и прочитал ответ в Интернете.
Я все хорошо помнил.
Я вскочил и с готовностью побежал к доске.
- Ну, значитца, так, - сказал я. - Эйнштейн ввел постулат, о нем еще
Ньютон думал. Что скорость света конечна и выше ее ничего не может быть. Еще
был у него постулат об инвариантности, но это неважно. Он тогда подумал. Вот
поезд длиной миллион километров и высотой... ну, я не знаю... сто тысяч
километров.
Ребята стали хихикать.
- Ну-ну, - сказал Василь Палыч. Он к тому времени был заслуженным
учителем РСФСР, любил физику и неплохо относился ко мне, потому что я к
физике тоже относился неотрицательно.
- Вот, - сказал я. - И едет он со скоростью...
- Сто миллионов километров в секунду! - гаркнул Грузин, Женька
Грузинский, долговязый второгодник, хулиган и полный тупица, с которым у
меня и в первой жизни и во всех последующих отношения никак не складывались.
Честно говоря, я и не рвался.
Класс захохотал (немного подобострастно, как мне показалось). Я
понимающе переглянулся с Василь Палычем, сокрушенно вздохнул и скромно
заметил;
- Вот древние римляне, они говорили, что игноранция нон эст аргументум.
В переводе на русский - если человек дурак и неуч, то это навсегда. Надо бы
вам знать, юноша, - милостиво кивнул я остолбеневшему Грузину, - что,
согласно Альберту Эйнштейну, я уж не говорю о подозрениях самого Исаака
Иосифовича Ньютона, скорость материальных тел ни в коем случае не может
превысить трехсот тысяч километров в секунду. Это скорость света, как я
только что об этом сказал. Стыдно, молодой человек, в двадцатом веке не
знать таких элементарных вещей.
Василь Палыч посмотрел на меня встревожено (начитался умных книг,
малыш), класс, в том числе и Неля Певзнер, заинтересовался. Неля Певзнер -
одна из моих первых любвей, из той жизни, из первой. Во всех последующих
жизнях любовные истории меня почему-то не посещали, даже в подростковом
возрасте. То есть любовь-то в моей грудной клетке присутствовала, и даже
очень интенсивная, но поначалу только в качестве неоформленного желания.
Неоформленное желание в конечном счете оформилось, и примерно к четвертой
или пятой жизни - не помню точно - выяснилось, что хочу я только Иришку. Но
об этом чуть позже.
Дальше я подробно пересказал эйнштейновский мысленный эксперимент с
поездом и скоростью света, вывел его знаменитую формулу насчет сокращения
расстояния и замедления времени, а закончив, вспомнил отшумевшую уже к тому
времени фотографию молодого физика на фоне доски с формулами и принял его
позу - сложил руки на груди, чуть откинул голову и победоносно уставился на
несколько удивленный класс.
- Пижон! - любовно сказала Марина Кунцман. Она всегда меня поддевала -
по-моему, она обижалась на меня, ждала от меня чего-то большего.
Я тут же отреагировал:
- По-французски пижон - это голубь. Птица мира, которая любит какать на
памятники. Я не люблю какать на памятники. Следовательно, я не пижон.
Класс гыгыкнул. Я не отводил взгляда от Жени Грузинского, он не отводил
глаз от меня. Он смотрел угрожающе и почесывал правую скулу кулаком, намекая
на то, что после школы меня ждет маленькая экзекуция. Женя редко дрался
один, он был длинный, тощий и, в общем-то, слабый, но за ним стояла целая
шобла, которая пыталась установить контроль над микрорайоном.
- Пять, - сказал Василь Палыч. - После урока останься, надо поговорить.
Когда все убежали на перемену, а я со своим портфельчиком мялся за
спиной Василь Палыча, что-то записывающего в журнал, он, не оборачиваясь,
сказал:
- Сирожа, я ведь давно на тебя смотру. Сколько тебе лет, Сирожа?
- Тридцать семь, - честно ответил я. - То есть тридцать семь с
половиной.
Василь Палыч сокрушенно цыкнул, вздохнул, тяжело сказал:
- Ладно, иди.
Я так тогда и не понял.
После школы меня, естественно, ждали. Жердь Грузинский и целая куча
сосунков с акульими мордами.
По натуре я неагрессивен и нерешителен. Я не то чтобы боюсь драться,
просто непроизвольно стараюсь избегать драк. Женька Грузинский расценивал
это как слабость, но поскольку я хорохорился, старался меня задавить -
всегда, и в той, первой жизни и во всех последующих, - потому что хоть я и
неагрессивен до патологии, но вообще-то не прогибаюсь. Слишком часто ко мне
Грузин не привязывался, но время от времени доставал. Насмешки над собой он
спустить не мог, так что сейчас меня ждала серьезная и унизительная
экзекуция.
Они стояли у ступенек школы - Грузин поодаль и штук сто заморышей
впереди (я-то по сравнению с ними был ползаморыша). Ну, может, заморышей
было немного меньше, чем сто, человек пять-шесть, я не знаю.
Если бы меня застали врасплох, то, скорей всего, я повел бы себя как
обычно, то есть безропотно снес бы две-три плюхи, чтобы потом беспорядочно и
неэффективно замахать кулаками, мешая юшку из носа с собственными слезами,
и, конечно же, был бы бит, и наземь повален, чем бы все и кончилось - в то
время не было принято колотить ногами лежачих, от них отворачивались и
уходили, гордо посмеиваясь.
Но тут долгое ожидание родило ярость - меня, взрослого мужика,
собиралась изметелить какая-то шелупонь.
Они, как это водилось у тогдашней шпаны, перед избиением собирались
немножечко потрепаться, но я не дал. Я устроил им представление, хотя, как
сейчас понимаю, вполне мог бы обойтись и без него. Ярость во мне бурлила -
для нерешительных это кайф.
Я принял стойку карате, которую хорошо знал по многим боевикам, но
которая в тогдашнем СССР только-только входила в моду, и дико завизжал.
Шпаненки оторопели.
Меня завел мой собственный визг. Я неуклюже подпрыгнул и, подгоняемый
нарастающей злобой, бросился на Грузина. Больше никакого карате, слава те
Господи, не понадобилось.
Слабые и непривычные к бою детские мускулы вспомнили вдруг уроки
будущих драк, и я стал месить мерзавца. От неожиданности он даже не
сопротивлялся, даже не ставил элементарных блоков, защищая лицо локтями. Он
сломался моментально, я мог сделать с ним все, что хотел. Он, вообще не был
бойцом, эта тощая жердь Грузинский, его счастье, что я тоже не был бойцом.
Ну, почти не был.
Он с размаху упал затылком на асфальт и завопил тоненьким, высоконьким
голосочком, призывая на помощь свою шпану. Те, опомнившись от шока,
набросились было на меня, но я, по-прежнему, кажется, визжа, вскочил,
обернулся к ним, и они при моем виде затормозили.
Женька хлюпал и возился где-то далеко внизу на асфальте, ярость быстро
улетучивалась, а вместе с ней сила. Я скорчил ужасающую рожу и пошел на
шпанят, те попятились, я прошел мимо. Все-таки я был совсем еще малек,
несмотря на взрослый мозг, потому плакал.
Вообще, школьный период - особая статья в моих жизнях Сурка. Там со
мной всегда происходили примерно одни и те же события, отношения с одними и
теми же людьми жизнь от жизни менялись мало, если только я не пытался
намеренно, как в случае с Грузином, изменить их. Кстати, в тот раз я,
конечно, их изменил, но, в принципе, они, как были, так и остались
враждебными. Женька стал меня побаиваться, но он даже теоретически не мог
оставить меня в покое - много раз после того меня встречала его шпана, один
раз я бежал, все остальные был бит нещадно, на хорошую драку моей ярости уже
не хватало. Зато я отыгрывался на Грузине уже в школе, где он был один, без
поддержки своей голоты. Это было рациональное решение, умственное. Я,
взрослый мужик, давно прошедший полосу драк и почти ее забывший, поставил
перед собой задачу и по мере сил старался ее выполнять. Я нападал на него
везде, где только мог, меня не смущали никакие свидетели, никаких
предварительных разговоров я не признавал, равно как и правил честной борьбы
- бил куда попало, норовил размозжить яйца, выткнуть глаз или, подобно
Тайсону в знаменитом бое с Холлифилдом, откусить ухо, бил и в спину, и в
лоб, и только относительная слабость моих мускулов да холодная НАМЕРЕННОСТЬ
нападения, напрочь лишенного той ярости, что посетила меня на ступеньках
школы, лишала мои действия убийственного или даже просто калечащего эффекта.
Я надеялся тогда, что ярость придет в процессе, но этого никогда не
происходило - в общем-то, я нервничал и скучал.
Женька старался поддержать реноме, он был сильнее, валил меня иногда
одним ударом, но, дурак, добить не пытался, а потому я вскакивал, визжа и
плача, и снова принимался за реализацию плана. Шпана, им науськиваемая,
начала если не бояться, то, как минимум, уважать меня - получил, уйди, да и
мы уйдем, в тебя не плюнув, и вообще авторитет Грузина стал резко падать.
Шпана не помогала, я нападал снова и снова.
Учителя обо всем знали, конечно, однако не вмешивались, и, как мне
кажется, с большим интересом следили за ходом нашего поединка. Болея
исключительно за меня, потому что Грузин своими выходками их достал. Не было
тогда такого слова - "достал".
В конце концов он стал дергаться при виде меня, и родители перевели его
в другую школу, а я стал неприкосновенным. Хотя неприкосновенность эта была
для меня - как проездной кондуктору.
Голый кондуктор бежит под вагоном. The naked conductor runs under the
carriage. I iron by the iron iron. Don't trouble trouble trouble till
trouble troubles you. Но это так, к слову.
Собственно, неприкосновенным, если не считать конфликтов с Грузинским,
я был практически во всех школьных периодах моих жизней Сурка. Меня,
конечно, принимали за своего, я вообще по натуре общительный и приятный
парень. Но их пугали мои особенности, в частности, мое свойство
предсказывать будущие события. Мало того, что я не удерживался и каждый раз
предсказывал им войну в Афгане, а потом череду смертей генсеков, безошибочно
угадывая преемников, мне довольно часто удавалось быть пифией и местного
масштаба. Поначалу, в первых жизнях, это получалось у меня не так чтобы и
очень хорошо, потому что, как выяснилось, я мало что помнил о школьных
временах, но потом я выучил их наизусть с точностью до одного дня и иногда
позволял себе развлечение.
Василь Палыч, которому я в каждой жизни Сурка неизменно, но косвенно
признавался в своей особенности, безуспешно добиваясь ответной реакции, при
каждом моем пророчестве косился на меня, то весело, то удивительно мрачно.
Остальные реагировали порой с восторгом, порой нейтрально (ну, подумаешь,
предсказал, мы еще и не то видели!), но всегда с некоторой опаской. Учителя,
исключая Василь Палыча, делали вид, что все нормально и вообще ничего не
происходит, и они вообще ничего не слышали - уж что они между собой про меня
жужжали, я так и не выяснил, да и не собирался никогда.
Один минус жизни Сурка - из-за Иришки мне ни разу не удалось влюбиться
по малолетству. Романтические волнения пубертатного периода снизились до
уровня обычного сексуального голода, правда, очень сильного. Я его без
особых трудностей удовлетворял, причем начал я это делать намного раньше,
чем в первой жизни. Чрезмерных ожиданий, свойственных подростковому
возрасту, у меня, естественно, не было, я знал, чего от постели ждать.
Но за некоторыми исключениями типа только что описанного, жизнь несла
меня по своему течению точно так же, как и в самый первый раз, до убийства.
Изменить в ней что-нибудь кардинально было довольно трудно, требовались
серьезные усилия, на которые я ленив. Да как бы вроде и ни к чему.
Исключения составляли "точки бифуркации", то есть те моменты, когда от
принятого решения или даже просто от какой-то мелочи типа порыва ветра или
просто оброненной газеты зависит течение всей твоей будущей жизни. У меня,
во всех моих без исключения жизнях Сурка, таких точек было на удивление
мало. Скажем, в школьном периоде я их насчитал всего три, да и то насчет
одной я по-настоящему не уверен. Тут, правда, следует уточнить, что моя
жизнь вообще представляет собой исключение из правил, поэтому в качестве
примера ее приводить нельзя. Но тем не менее, мы все с вами прекрасно отдаем
себе отчет в том, что человеческая судьба быстро набирает инерцию и всяким
неожиданностям, незапрограммированным поворотам мощно сопротивляется - я,
конечно, не имею в виду упавший с неба кирпич, автокатастрофу или тому
подобные инциденты. Вообще я заметил, что количество точек бифуркации
зависит в первую очередь от характера человека и только во вторую - от
высоты занимаемого ми положения. Насчет этих двух пунктов я мог бы говорить
долго, но рассказ о другом.
Не знаю, стоит ли, но хочется рассказать об одной подробности, к теме
имеющей непонятное отношение. Дело в том, что довольно скоро в школьных
периодах моих жизней Сурка я начал заниматься тем, что позднее назвал
шлифовкой поведения. Тут странная вещь - будучи совершенно взрослым, даже
несколько умудренным мужиком в мальчишеском теле, я часто ловил себя на том,
что совершаю дурацкие, совершенно мальчишеские поступки. Я, потаенно
хихикая, подкладывал приятелям кнопки под задницы, дергал девчонок за
косички, подставлял им подножки и вообще участвовал в великом множестве
шалостей, которых взрослый человек ни за что бы себе не позволил. Возможно,
мальчишка, тело которого я узурпировал (мое собственное, заметьте!),
стучался наружу, пытался одолеть меня, но я не думаю. Думаю, что наоборот,
во мне, как и во всяком другом, дремлет несмышленый человечишко нескольких
лет от роду, а вся наша возрастная умудренность, весь наш так называемый
жизненный опыт - ничто перед его неистовым желанием побыстрее все увидеть,
все пощупать, все попробовать, увидеть все земли, отыскать все клады... Вся
наша взрослость с этой точки зрения есть не что иное, как последовательная
серия более или менее успешных попыток поглубже запрятать и без того глубоко
запрятанные разочарования.
Так или иначе, но в первых классах я довольно много шалил и даже имел
двойки за поведение. Но шлифовка этого самого поведения, которой я
старательно занимался на протяжении то ли десяти, то ли пятнадцати жизней
Сурка, касалась вовсе не моих шалостей, а мелких пакостей и даже
микроподлостей, творимых мной время от времени по причинам, которых мое
сознание отказывается не признать известными. Микроподлость - неправильный
термин, как и микробеременность. Подлость есть подлость, и я за собой ее, к
сожалению, признаю. Я просто имел в виду очень мелкие, почти незаметные
глазу предательства. Они меня огорчали.
Было несколько таких моментов в школьном периоде моей самой первой
жизни, и я их потом всегда стыдился. Удар исподтишка, мелкое воровство,
совершенно ненужное и противоречащее вбитым в меня правилам, мелкая
трусость, из-за которой я не защитил своего приятеля, которого били за то,
что он еврей... Сюда же относились и мои конфликты с Грузинским, хотя здесь
я не трусил, а просто спускал ему удары и оскорбления. Словом, набиралось
штук пять-восемь поступков, которые я очень хотел исправить.
Исправить их оказалось очень легко и без особого урона для физиономии,
если не считать удара в глаз от Шляпы (Витальки Шляпугина, который дружил с
Грузином), - он бил на перемене Борю Зильберштейна, брата Нели Певзнер, за
то, что тот еврей, и без предупреждения получил от меня по сусалам. Я был
тогда разъярен, но не настолько. Опомнившись от изумления, Шляпа принялся
было давать мне сдачи, успел поставить мне фонарь, но тут появился завуч,
грозная и злобная Алевтина Сергеевна, которая и спасла меня от неминуемой
экзекуции.
К моему удивлению, сразу же оказалось, что подобных, правда, более
безобидных, пакостей я совершил куда больше, чем помнил. Я, например...
впрочем это уже мое совсем личное дело. В общем, гадил. Мелочей набиралось
множество, я не успевал их отслеживать, а, справившись с одной, тут же
натыкался на другую. Я оказался совсем не таким хорошим человеком, как о
себе думал. Иногда заусенцы, как я их называл, оказывались совсем новыми, их
автором был уже не тот, довольно симпатичный, но одновременно и
мерзопакостный пацан, которым я был в первую свою жизнь, а взрослый
тридцатисемилетний мужик с репутацией до наивности честного, доброго, что
называется, "хорошего" человека. На самом-то деле я хорошо понимал, что этим
определениям отвечаю не полностью, но даже и в страшном сне я не мог
вообразить себе, насколько не полностью.
Откуда что берется - на многие мои жизни Сурка я, человек по жизни
бесхребетный, поставил себе главной целью на время школьного периода
полностью отшлифовать свое поведение и, надо сказать, большого в этом
прогресса достиг. У меня время было, не то что у вас, прочих. Я полностью
избавился от приступов мелкой клептомании (о которой прежде даже совершенно
не помнил), превратил боязливость в разумную осторожность и научился не
медлить более секунды (это было самое сложное), прежде, чем вступиться за
несправедливо обиженного; приступы скупости, всегда неожиданные и отнюдь не
такие редкие, как мне до того мстилось, я почти полностью победил... словом,
микроскелетов в моем школьном шкафу за те 10-15 жизней Сурка существенно
поубавилось.
Я до сих пор иногда задумываюсь, в чем была действительная цель столь
долгой и упорной шлифовки, и ответа не нахожу. Точней, у меня есть несколько
довольно убедительных объяснений, но ведь известно, что когда есть десять
объяснений какому-то поведению, то верным оказывается одиннадцатое. То есть
про себя-то я давно решил, что знаю, в чем дело.
Это трудно объяснить. Я знаю точно, что это не просто стремление стать
лучше, что, скорее всего, это вовсе даже не стремление стать лучше, а
какое-то другое стремление - может быть, выглядеть лучше в своих собственных
глазах только. Возможно, причины лежат еще глубже, во всяком случае, это
объяснение меня не очень устраивает. Знаю одно - меня испугало количество
заусенцев, микрогадостей, совершаемых мной в детстве. Испугало по-настоящему
- все это, показалось мне, было напрямую связано со зверскими убийствами,
какими неизменно заканчивалась каждая моя жизнь Сурка.
А иногда мне кажется, что все проще - мне просто нужна была цель, все
равно какая.
О Рогатом и, тем более, о его поисках школьном возрасте было
задумываться как-то и рановато. Чем заняться в будущем после школы, я
примерно догадывался, так что школу мне нужно было просто пересидеть. А
просто сидеть скучно.
Я уже, кажется, говорил, что каждый раз, то есть по одному разу за одну
жизнь, я словно бы невзначай выдавал себя Василь Палычу, который так и
остался для меня полной загадкой. После чего Василь Палыч то звал меня к
себе, то заводил разговор где-нибудь в пустом коридоре и задавал
какой-нибудь странный для постороннего уха вопрос:
- Сколько тебе лет, Сирожа?
- Тридцать семь, - отвечал я, даже если мне исполнилось тридцать
восемь.
Или:
- Ты не знаешь, Сирожа, что случилось в семьдесят девятом году?
- Афган, - говорил я, прекрасно помня, что на дворе семьдесят восьмой
год.
Или однажды:
- Сирожа, посмотри на меня. Ты физиком-то был когда-нибудь? Или так?
- Нет, - ответил я застеснявшись. - Меня в Физтехе на устной математике
прокатили.
Я соврал и сказал правду одновременно. Я имел в виду свою самую первую
жизнь.
- Что ж так? (это был первый и единственный раз, когда Василь Палыч
задал мне не один, а два вопроса)
- Пятерку зажилили. Я все правильно отвечал, но, говорят, мямлил. А я
не мямлил, я просто очень боялся ошибиться и по три раза каждый раз себя
проверял. Так они промучили меня часа три, потом дали задачку на определение
геометрического места точек, я решил, а они сказали, что неправильно, и
соврали.
- Они ни причем, - сказал в ответ на мою жалобу Василь Палыч. - Надо
было усе сдавать на пятерки, а ты мог. Всегда надо усе сдавать на пятерки.
Ну, иди.
Больше того я вам скажу - это был самый длинный разговор, которым
удостоил меня наш любимый, наш потрясающий Василь Палыч, про которого
говорили, что раньше он работал физиком в каком-то секретном ящике, но
почему-то вдруг эту карьеру бросил (я не понимаю, как можно такую карьеру
бросить), ушел в школу, там поразительно быстро по советским меркам получил
звание заслуженного учителя РСФСР. Так, простым учителем физики, до самой
глубокой пенсии, он и остался, пока не умер в восемьдесят пятом году в
сортире от кровоизлияния в мозг.
Обычно, когда он заговаривал со мной, то задавал, как я уже говорил,
всего лишь один из своих странных вопросов, и больше к этой теме не
возвращался, как я ни намекал. Ко мне он отношения не менял, но порой я
ловил на себе его чуть испуганные и ревнивые взгляды.
Однажды, задавая свой очередной (в моей очередной жизни Сурка) вопрос,
он сказал:
- Сирожа, а чем закончился Горбачев?
- ???, - не понял я.
- Я что имею в виду, - уточнил Василь Палыч. - Я имею в виду, что было
после Фороса?
- А, - сказал я, несколько удивившись, но до конца не поняв. - После
Фороса. В девяносто первом. Путч был, танки в Москву пришли. Смешной путч,
ей-богу. Потом коммунистов прижали, Совок распался, и все наперегонки стали
устраивать демократию. Трудно было, но потом...
- Ну, иди, - довольно улыбаясь, отпустил меня Василь Палыч.
Так я понял, что сведения Василь Палыча о будущем нашего мира
заканчиваются августом девяносто первого года. Что было странно, поскольку я
уже знал, что он умрет значительно раньше.
Так и остался для меня наш Физик неразрешенной загадкой - ничего я о
нем не понял, никакого ключа он мне не дал. Понял только, что я не один
такой в этом свете, хотя нас, судя по всему, очень мало. Мы - раритеты.
Которых никто не охраняет и которых изо всех сторон бьют.
Даже когда я еще не понял про Иришку, для меня главным почудилось -
найти цель. А цель, она какая? Например, главной целью, уже после моего
второго убийства, стал, конечно, Рогатый, хоть я даже и не знал в ту пору об
его кличке. Кличку узнал много позже, поначалу-то он посещал меня убийствами
исключительно лично и регистрационных данных своих не сообщал. Кличку
"Рогатый" я узнал много позже, когда он стал порой подсылать ко мне своих
наемных убийц, да все каких-то нестандартных, жутковатых на вид и с явно
выраженными садистскими наклонностями.
Я все пытался понять, какого черта он меня преследует. Одно время,
после того, как я узнал, что его кличка "Рогатый", я принимал его за Дьявола
- любой бы в моем положении, будь он хоть самый распроперемахровый атеист,
стал бы в первую очередь задумываться о сверхъестественном.
Дьявол - это страшно. Прежде всего потому, что это означает - никаких
шансов. В некотором смысле, в данном конкретном случае, Дьявол, Бог - это
все равно. Вот именно что никаких шансов. Кто-то из них обделывает какие-то
свои дела, для которых почему-то нужно раз за разом зверски тебя убивать,
чтобы потом возродить вновь, и ты ничего не можешь сделать. Ты не можешь ни
понять, почему так с тобой поступают, ни изменить ничего, ты не в состоянии
убежать от смерти, даже приблизить ее не можешь. Ты даже не в состоянии
определить, дар это или кара - то, что вытворяют с тобой эти самые высшие
силы (скорей всего, ни то, ни другое). Ты, конечно, теоретически обладаешь
полной свободой воли, но на практике это такой напряг - что-нибудь в своей
судьбе изменять, кому, как не мне, это знать. Если имеешь дело с Дьяволом,
он подавляет с самого начала и навсегда. Быстро привыкаешь, конечно, но
такая ужасная безнадежность!
В версию с Дьяволом все происходящее со мной укладывалось как нельзя
лучше, тем более, что другого достойного сценария я придумать не мог. Я в
каком-то смысле технарь, и, несмотря на то, что в свое время прочитал
чертову кучу научной фантастики, всегда прекрасно понимал, что ни
сумасшедший изобретатель, ни инопланетяне, ни какая-нибудь другая барабашка
в этом роде на подобные эксперименты попросту неспособны. Вероятность -
ноль. Но мне все равно не верилось ни в Бога, ни в Дьявола, точней, в их
причастность к моему нынешнему круговороту жизней Сурка. Одно время я даже
думал - мне, наверное, все это снится. Потом понял, что даже если и снится,
то это сон, из которых не просыпаются, жизнь вообще есть сон, из которых не
просыпаются, из которых только умирать можно раз за разом, как я, а, значит,
и все равно, во сне ли я живу или в какой-то другой, столь же реальной
жизни.
В конце концов, я вспомнил, что есть еще Василь Палыч, который мог, в
принципе, хотя бы частично удовлетворить мое любопытство, но он в каждой
моей жизни Сурка был недостижим. Он не то чтобы избегал меня, нет, он просто
обращал на меня чуть меньше внимания, чуть меньше возился со мной, пытаясь
приобщить к головокружительным тайнам и абсурдам современной физики
(действительно, какого черта меня к ним приобщать, он ведь знал, что я уже
приобщен, что ничего нового он мне по этому поводу рассказать не может),
чуть реже оставался со мною наедине и напрочь отказывался реагировать на мои
намеки или прямые вопросы. Так из жизни в жизнь, я даже привык.
Однажды, после того, как меня убивали особенно долго и зверски (это был
не Рогатый), я не выдержал и, выждав соответствующее количество лет,
попробовал вынудить его отвечать.
На этот раз я не искал встречи один на один, а попробовал заговорить с
Василь Палычем непосредственно на уроке, при свидетелях.
Близилась перемена. Василь Палыч, закончив обязательную часть урока,
вел традиционную "мозговую зарядку" и рассказывал классу о черных дырах. В
то время об этих, может быть, и вообще не существующих объектах было
известно куда меньше, чем к моменту моей последней смерти. Стивен Хокинг,
калека из английского Кембриджа, убийственно упорный в своей гениальности,
урод с огромными ушами и головой, навсегда положенной на плечо, еще не
доказал миру, что черные дыры светятся, может, даже и от своей болезни Лу
Херига не свалился (а это вам не понос), еще не начали спорить о
сверхмассивном теле в центре нашей Галактики - словом, известно было о
черных дырах очень мало, почти так же мало, как и к моменту моей предыдущей
смерти, а я, уже не в первый раз на протяжении моих жизней Сурка, поймал
Василь Палыча на том, что он отчаянно фантазирует.
Когда он попытался (без особого успеха) объяснить классу, что такое
сингулярность, и договорился до того, что в черных дырах нарушаются
физические законы, я спросил его:
- Может быть, их нарушает Дьявол? Может быть, вообще все, что
происходит с нами необычного, можно объяснить играми Дьявола?
Он понял. Он улыбнулся плотно сжатыми губами и, вперившись в меня
своими мудрыми водянистыми глазами, сделал длинную, понятную только мне
паузу.
- Дети, - сказал он наконец, - не ищите дьявола там, где его нет, усе
на свете имеет реальные объяснения. А Дьявол здесь ни при чем. Дьявола
породили ленивые мозги - это же так просто, взять да и объяснить загадку,
объявив ее необъяснимой. А Дьявол необъясним по определению, а значит, не
надо и стараться, чтоб объяснять.
И выразительно кивнул головой. И сокрушенно той же головой покачал.
Дети переглянулись. Они ничего не поняли. Про Дьявола с ними Василь
Палыч как-то раньше не заговаривал.
Больше он в той жизни со мной на волнующие меня темы не говорил.
Действительно, было жалко расставаться с версией Дьявола, но Василь
Палычу я, неизвестно почему, в этом вопросе верил - Дьявол здесь ни при чем.
И если отбросить эту версию как маловероятную (дурдом! Я находился и
нахожусь по сей день в самой маловероятной из всех мыслимых ситуаций, но
все-таки вероятности пытался просчитывать), то оставалась еще одна - версия
взбешенного рогоносца.
Версия, надо сказать, вполне дурацкая, то есть, ну совершенно. По этой
версии, я в своей первой жизни то ли увел, то ли попросту временно соблазнил
единственную любовь пегенького, за что он мне решил отомстить таким
экстравагантным способом. Версия совершенно не объясняет, каким образом ему
удались эти шутки с пространством-временем и всеми этими
самоперевоплощениями, но так или иначе, похоже на то, что возненавидел меня
этот парень очень и очень всерьез. Чем-то я его немножечко огорчил.
Минусов у этой версии не счесть. Начать с того, что вряд ли рогоносец
назовет себя Рогатым. Мне как-то не приходилось до сих пор слышать о
рогоносцах, которые прилюдно признаются в этом приобретенном головном
украшении, да еще и кличку себе придумывают соответствующую, чтоб никто не
подумал чего другого. Правда, эту кличку ему вполне могли присвоить
недоброжелатели, отчего пегенький мог вообще слететь со своих катушек.
Но имелись и плюсы. В той, первой, до убийства, жизни я в семнадцать
лет резко потерял невинность, и это мне так понравилось, что я продолжал ее
терять и дальше с частотой не менее одного раза в несколько месяцев.
Конечно, это не рекорд для книги Гиннеса, но в то же время и поведение,
очень далекое от монашества. Потом я немного успокоился, а после женитьбы
лет пять вообще не думал о других женщинах, но потом все вернулось. Не то
чтобы я разлюбил Иришку, об этом и речи нет, в мыслях даже не имел
расставаться с ней или вообще причинять ей боль, но, наверное, я чересчур
полигамен, поэтому вполне мог обеспечить Рогатого рогами. Правда, я даже
приблизительно не знал, кто бы это мог быть, тот Рогатый. Поэтому, если
следовать версии рогоносца, оставалось одно - он убивал меня раньше, чем я
встретил и соблазнил его любимую женщину.
Была еще одна версия, самая простая, которая мне почему-то не
нравилась. По ней так заинтриговавшая меня кличка имела происхождение от
фамилии. Возможно, у мучителя моего была какая-нибудь коровья фамилия -
Рогов, Рогатов, Рогатенко, Рогатовский и так далее. Возможно даже, что это
была у него вовсе не кличка, а самая настоящая фамилия - Рогатый. Однако
дьявольский налет, пусть даже я и не верю в Дьявола, тем более, что Василь
Палыч предупредил, все-таки оставался. И попробовал бы он не остаться.
Тем более, что впоследствии эта версия не подтвердилась.
Вы не понимаете, что это такое. Это даже объяснить невозможно. Вы
просто попутчики, просто быстро проходящие мимо. Я не знаю, что произойдет с
каждым из вас после вашей смерти, знаю только одно - то, что происходит
после моей. В определенный момент вы снова появляетесь в моей жизни - точно
такие же, как и в прежних жизнях Сурка. Вы умираете только один раз. Я -
множество. И со временем это становится очень скучным. I'm on the top of the
world и там нет ничего интересного, на том топе. Есть я, есть таинственный
Василь Палыч, которого, я уверен, никогда мне не разгадать, есть Рогатый,
есть, наверное, еще кто-то, кого я пока не видел и вряд ли увижу в будущем,
и есть вы, эфемерные и вечные, быстро проходящие мимо. Этот мир мой, не ваш,
он известен мне досконально, и я хорошо понимаю ревнивый взгляд Василь
Палыча, брошенный на меня украдкой, потому что это и его мир, и ему совсем
не хочется делить этот мир со мной. Он видит в мне угрозу, он бежит от меня,
он слаб и из-за слабости своей становится мне интересен. Загадочный Василь
Палыч - да и черт с ним. Школьный период проходит, и больше я его не увижу.
До следующей моей жизни Сурка.
Школьный период проходит, и, я знаю, после него начинается что-то
непредсказуемое. Точка бифуркации, за которой никогда точно не угадаешь, что
будет. Впрочем, вру.
Вот почему я так люблю и так выделяю именно свой школьный период - я
все про него знаю. Там тоже есть несколько точек бифуркации, но, по сути,
они ничего не решают - я вступил в первый класс, я выступлю из
одиннадцатого. В процессе я даже не смогу умереть, как умер мой друг Вова
Цалов от какой-то скоротечной болезни крови - похоже, мне запрещено это.
Иногда мне кажется, что все мои жизни объединены общей целью - понять,
кто же это такой, этот гад Рогатый, почему он меня преследует, почему так
ненавидит, почему так изуверски убивает меня каждый раз, не позволяя дожить
хотя бы до тридцати девяти лет. Что я наделал такого страшного? Я не знаю,
что я наделал.
Как только я выхожу из школьного периода, такого знакомого, такого
скучного, такого мной ненавидимого и любимого одновременно, я прощаюсь с
ним, я говорю ему "до свидания", я делаю ему ручкой и с головой окунаюсь в
водоворот непредсказуемости.
Единственное, что здесь предсказуемо - я всегда бросаю своих родителей.
Я бросаю их уже давно, то ли с десятой, то ли с двенадцатой жизни Сурка, уже
и не помню даже. Я не люблю их, они меня утомляют, в жизнях Сурка почему-то
не досталось места для них, они вызывают во мне стойкое, скребущее чувство
вины, а мне это совершенно неинтересно. Они - как язык, который я знал
когда-то, а теперь стараюсь забыть. Они - как умение ездить на велосипеде,
когда ты от этого умения стараешься избавиться навсегда.
Собственно, каждая моя жизнь Сурка, точно так же, как и первая, делится
на три периода - школьный, непредсказуемый и период жизни с Иришкой. Я
впервые встретил ее летом девяносто второго года, в небольшой кафешке
неподалеку от Центрального рынка, зашел туда переждать дождь. К ней
приставала какая-то отмороженная малолетняя шпана, точней, не приставала,
она им по возрасту не подходила, а измывалась - пока словами. Я
посмотрел-посмотрел, потом подошел, схватил самого активного за длинные и
грязные патлы (сам от себя такого не ожидал), протащил сколько-то и бросил
на пол рядом с прилавком. Что с ним делать дальше, я не знал, ярость,
охватившая меня, испарилась. Шпана угрожающе загалдела, но я сделал вид, что
не обращаю на них внимания и отволок свое пиво за стол Ириши. Романтическая
каждый раз получалась наша первая встреча, причем от жизни к жизни она
становилась все романтичней и романтичней - я старался.
Любовь между нами не загорелась, а просто вспыхнула, мы почти что и не
расставались с тех пор, как-то все само собой получалось. Я обретал свое
самое главное, остальное отходило на второй план. Я все думаю, как она
переживала мои ужасные смерти. Наверное, горевала - с месяц, а то и поболее.
Я-то лично к своим ужасным смертям, можно сказать, привык. Много думал
о них - и в школе, и в непредсказуемом, и с Иришей, но страха, в общем-то,
не испытывал. Я уже говорил, что обычно стараюсь конфликтов по возможности
избегать. Может быть даже, я боязлив. Боли я боюсь, но, знаете, только в
самый последний момент, я ее не очень-то предвкушаю. Я никогда не боюсь
зубных врачей, я начинаю бояться боли только оказавшись в кресле с
распяленным ртом и зудящей бормашиной у зуба. Я ничего не имею против
смерти, даже ужасной, если она заканчивается новым рождением.
А в непредсказуемом периоде я был кем угодно. Иногда, когда я поступал,
как и в первой жизни, в институт, я, как правило, становился интеллектуалом,
но мне это обычно не нравилось. Мне казалось, что я выпендриваюсь. В таких
случаях всегда находился кто-то, кто терпеть меня не мог, а то и самым
откровенным образом ненавидел. И никогда, до самой встречи с Иришкой, не
находилась та, что меня любила. "От волос на голове твоей до ступней на
ногах твоих нет в тебе ничего интересного" - вот что убивало меня. Хотя на
самом деле меня всегда убивал Рогатый.
Я был то дворником, то физиком, то охранником, то актером, сыщиком был
в МУРе, несколько раз заканчивал мореходку, газетчиком несчетное количество
раз, а однажды даже попытался стать певцом - ничего не вышло, голос не тот.
Самая, наверное, приятная из моих жизней Сурка была та, когда я стал
археологом-подводником. Начал в 18 лет где-то в районе Керчи, потом черт
унес меня в Южную Америку, потом в Новую Зеландию. Правда, с возвращением на
родину к моменту встречи с Иришкой у меня возникли такие проблемы, что потом
я напрочь зарекся бродить по этой жизненной линии и с тех пор старался
удерживаться в пределах Союза.
Но все-таки хорошая была жизнь. Единственным в ней минусом было то, что
с Иришкой в ней мы виделись не так чтобы очень много. Мы с ней поженились,
как всегда, в восемьдесят втором, но я к тому времени уже заразился этой
самой подводной археологией и начал постоянно исчезать по экспедициям. Я
разрывался между Иришкой и затонувшими кораблями.
Окончилась эта жизнь точно так же, как и все остальные, правда, не в
России, как обычно, а в Пало Альто, на какой-то улице из седого камня. Шел
жуткий дождь, я спешил в гостиницу, как вдруг он вышел из-за машин,
седенький, хлипенький и насквозь мокрый - я, как всегда, оказался абсолютно
не готов к встрече. Он бормотнул свое обязательное "Привет!" и тут же
грохнул какой-то железной палкой по пояснице. Потом еще долго бил, я лежал в
луже, били молнии и дождь на меня лил, и было ужасно больно, а через боль я
думал, что какая же, черт возьми, она была у меня хорошая, эта жизнь.
Потом он ударил меня по голове, и я снова родился.
Не знаю, в чем тут дело, но именно после того удара что-то изменилось
во мне. Я вроде как бы устал. Я возненавидел школьную жизнь, не заговаривал
больше с Василь Палычем, хотя, по-моему, он все равно что-то подозревал или
даже знал, а Женька Грузинский почему-то перестал ко мне приставать.
По-моему, он инстинктивно побаивался меня. Я старался быть как можно более
незаметным, но меня все равно боялись, не только Женька. Я больше ни к чему
не прилагал никаких усилий. А потом, в 25 лет, я увидел Рогатого.
Он шел по Климентовскому переулку под руку с какой-то молодой женщиной.
Он был намного моложе и не седой, но все равно я его узнал. Женщина тоже
показалась мне знакомой, но я так и не вспомнил, где мог видеть ее. В этом
нет ничего странного - когда проживешь в одном и том же месте сотни полторы
жизней Сурка, поневоле будешь то и дело натыкаться на знакомые лица, иногда
до боли знакомые.
У него была решительная походка, он был очень поглощен своей дамой,
что-то ей говорил, потому, наверное, и не заметил меня. Я спрятался за
сигаретным киоском.
Пройдет двенадцать лет, и он набросится на меня, и снова зверски убьет,
но, похоже, пока я не был его злейшим врагом, и убийство в его планы не
входило. Он просто шел с той женщиной по Климентовскому переулку, потом
попрощался с ней, довольно сухо, и вошел в дом с кучей вывесок на двери.
Я остался ждать. Напротив не было никакого кафе, поэтому я устроился на
автобусной остановке, ожидая, когда Рогатый выйдет на улицу, и отлично
понимая, что опаздываю на встречу, за что меня в очередной раз уволят. Я
работал тогда в совместном предприятии "Марабу", где было легко работать, но
где за опоздания увольняли. Да пошли вы к черту! - подумал я. Ни за что на
свете я не согласился бы его упустить.
Он не вышел. Я не знаю, как это получилось, я глаз не спускал с двери,
но я его пропустил, сидел как дурак на этой автобусной остановке, мимо
проходили люди со знакомыми лицами, человек десять прошло, наверное, но
никто не кивнул мне и никто не сказал:
- Привет!
Из "Марабу" меня вышибли. Мне там должны были 280 рублей, но я за
деньгами не пошел, сильно гордый я был, нищий хозяин жизни. Я истратил
остаток денег на поиски Рогатого. Я, как на работу, ходил к тому дому в
Климентовском переулке, но так с тех пор его там и не видел. Я облазил все
окрестности - ни даже следа! Что самое интересное, у здания, куда вошел
Рогатый, был только один выход. Был там, правда, подвал, откуда хотя бы в
принципе мог иметься ход в знаменитые московские подземелья, но
заколоченный, я проверил. Наверное, это была моя самая одинокая из всех моих
одиноких жизней Сурка (имеется в виду период до встречи с Иришкой), но он
появился со своим приветом только через двенадцать лет и злобно искромсал
меня кухонным ножом для разделки мяса. Была ночь, Киев, улица Артема,
точней, где-то неподалеку, сейчас уже и не вспомню где, я лежал почему-то
без боли, истекал кровью, смотрел на старый каштан, желто освещенный ночным
фонарем, и обещал себе, умирая, что в будущей жизни обязательно к этому
каштану приду - так и не пришел, вот ведь какое дело.
К следующей, то есть самой что ни на есть нынешней моей жизни Сурка, я
решил поступить умнее и выйти на Рогатого через его даму. Я спокойно
проводил глазами пегий пиджачок Рогатого и последовал за ней на разумном
отдалении. Дамочка, не обремененная собственным автотранспортом, последовала
к "Новокузнецкой", я шел за ней, любовался и безуспешно пытался вспомнить,
где и в какой жизни я ее видел.
Познакомиться с ней оказалось проще, чем голодному разжевать сардинку.
Еще в метро она заметила меня, а я "заметил" ее. Не могу сказать, чтобы это
было уже совсем нечто потрясающее, но вид ее отвращения явно не вызывал, тем
более, что мой организм, истощенный поисками Рогатого, давно уже требовал
постельного упражнения. Она только что не таращилась на меня. Я протиснулся
к ней через толпу пассажиров и требовательно спросил:
- Где я вас мог видеть?
- Не могу вспомнить. Я думала, вы поможете.
Через полчаса мы уже сидели в какой-то жутко дорогой забегаловке на
Садовом кольце, на который ушел почти весь остаток моих финансов. Я узнал,
что ее зовут Рита и дал ей свою визитную карточку от "Марабу". Я успел
признаться, что следовал за ней от Климентовского переулка.
- Я видел вас там с парнем, тоже очень знакомым, он потом куда-то
исчез. Кто он? Лицо просто ужасно знакомое...
- А, - обрадовалась Рита. - Так вы с биофака?
За все мои жизни Сурка я чего только не перепробовал, однако на биофаке
МГУ не учился. Подумывал было, потому что биология к концу двадцатого века
стала котироваться выше, чем моя, с подачи Василь Палыча, любимая физика, но
так и не собрался.
- Нет, - ответил я поэтому. - Я на физфаке учился.
Я назвал даже группу, но это ей ничего не сказало. Мог бы сказать, что
и на мехмате учился - это тоже было правдой, я и там знал всех и все. Кроме
математики, разумеется. В школе математика нравилась мне куда больше.
Потом выяснилось, что мы с ней учились в одни и те же годы (я соврал
ей, конечно, я учился на пару лет позже). Мы предались воспоминаниям,
обнаружили кучу общих знакомых, а под конец я спросил:
- Так парень-то этот кто?
- Какой парень?
- Ну, тот, с которым я тебя на Климентовском увидел.
- А. Так это Мишка Терещенко. Случайно встретились.
И лицо ее исказила брезгливая гримаска.
- Что так?
- Да так, неважно.
В постели мы тоже оказались довольно быстро, правда, не в тот вечер,
стратегия "штурм и натиск" почти никогда мне не удавалась. Если бы не
активная позиция Риты, я бы с этим промурыжил еще неделю. Там я опять, якобы
ревнуя, завел разговор о Рогатом. Выяснилось, что "Мишка Терещенко" имел с
моей Ритой роман где-то на первых курсах, но она быстро спустила это дело на
тормозах.
- Так-то он ничего. Умный, обходительный. Неожиданно сильный. Ты даже
не представляешь, какой сильный. Даже не подумаешь о нем.
- Почему же не представляю? Очень даже хорошо представляю.
- Псих он какой-то. Сцены мне закатывал сумасшедшие. Честно говоря, я
его побаивалась. Еле отвязалась, так прилип. Даже вздохнула, когда все
кончилось.
И еще она мне сказала, тихо, убежденно и безнадежно:
- Знаешь, Сереж, я, кажется, в тебя влюбилась. Прямо там, в метро. Ты,
случайно, не мог бы на мне жениться? Вообще-то, у меня есть жених, но я
как-то...
И вы знаете, вышло прямо по ее просьбе, не прошло и полугода. На
протяжении всех моих жизней Сурка никто и никогда, кроме Иришки, в меня не
влюблялся - то ли все они чуяли во мне что-то чуждое, то ли не получали от
меня ответного знака... ведь и я тоже, как уже говорил, не испытывал ни к
кому из них чувства любви. Словом, с этим у меня были проблемы. Точней,
проблем никаких не было, абсолютно никаких. Я получал сексуальное
удовольствие, с облегчением расставался, и партнерши мои тоже, как мне
кажется, расставались со мной без горечи, и так шло до того самого момента,
когда подступала очередь встречи с Иришкой.
На этот раз все было по-другому. То ли в ответ на ее чувство, то ли по
собственной инициативе, но я полюбил Риту, и вечный образ Иришки малость в
моих глазах потускнел. Да что там потускнел? Я ее забыл напрочь! В самом
деле, я не имел перед ней никаких обязательств, мы ведь с ней даже
познакомиться не успели. Конечно, она всегда и до самой моей настоящей
смерти (ведь и к бессмертным приходит смерть) останется для меня очень
близким и очень дорогим человеком. Если с ней случится беда, я из кожи
вылезу.. ну, и все в этом роде.
Но Рита... Да мне плевать, если ее подослал мне Рогатый, а такие
подозрения у меня имелись с самого начала. Правда, я не думаю, что она в
курсе. У нас с ней не то что даже любовь, у нас - телепатия, на таком уровне
невозможно врать. Теперь в каждой жизни, решил я, я буду поступать на
биофак, там буду знакомиться с Ритой, чтобы не терять драгоценных лет на
всякую дурацкую непредсказуемость. С Иришкой я себе такие каникулы позволял.
И еще я хотел поступить на биофак со вполне определенной целью. Найти
Рогатого. Я убью его один раз, а не тысячи, и измываться над ним не буду,
как он измывался надо мной. Я убью его еще там, в институте, и никто не
заподозрит меня, я даже знал, каким образом я это сделаю.
А потом, месяца через три после того, как мы поженились с Ритой, мне
позвонили. Мне сказали:
- Привет от Рогатого. Больше он тебя беспокоить не будет, так что
можешь остыть. Он еще просил передать: "Другого раза не будет".
Короткие гудки.
Звонил, конечно, Рогатый. Я его голос оч-чень хорошо знаю.
Так что теперь, извините, я теперь точно такой же, как вы, проходящий
мимо. Могу умереть в тридцать семь, могу - в семьдесят три, это уж как фишка
ляжет. Я совершенно точно знаю, что Рогатому чем-то очень сильно досадил, но
до сих пор понять не могу - награда это была с его стороны или изощренное
наказание. Думаю, что и он до конца этого не понимает, потому что в моей
шкуре не был. Арабы говорили" "Оседлавший льва не захочет пересесть на осла,
оседлавший осла будет мечтать о льве". Дураки они были, то есть
исключительно мудрые люди. Теперь я, само собой разумеейственно, изо всех
сил мечтаю о льве. Хотя и вроде бы на осле. Правда, вот, надежда осталась. В
отличие от тех проходящих, которые таких, как я, уроков не проходили.
С Иришкой, я уже, кажется, говорил, мы всегда впервые встречались в
девяносто втором, в июле, жара была. На этот раз в день встречи я сильно
дергался, а потом черт понес меня в эту маленькую кафешку у Центрального
рынка, где я таким романтическим образом из жизни в жизнь встречался со
своей Иришкой. Не то чтобы я чувствовал предательство со своей стороны,
какое там предательство, здесь какие-то другие категории применять надо,
людьми не придуманные за ненадобностью, словом, как бы я себя перед собой ни
оправдывал, чувство вины, или скажем так - тень от тени чувства вины, - я
перед ней, что хотите делайте, а испытывал. Фантомные боли любви. Рита даже
не знала, куда это я пошел. Но, как я потом узнал, она очень волновалась.
Вот дурочка. Ведь у меня еще не прошло пятилетнее воздержание, ей вообще
волноваться было незачем, у нас же телепатия. Но телепатия телепатией, а у
нее есть одна интересная особенность, у моей Риты. Она не слышит того, чего
не хочет слышать, и не видит того, чего не хочет увидеть. Это все люди так,
но у нее просто зашкаливает это свойство. На это я и рассчитывал. Тем более,
что никаких таких шагов я не планировал. Мне просто посмотреть на Иришку
хотелось, как она, все-таки столько лет. Потолкался там немного, шпана там
сидела прежняя и та же тетка старая лет сорока пяти со своим двадцатилетним
альфонсом в углу у окна шампанское глотали. Иришки не было. В первый раз за
черт его знает сколько жизней Сурка я немного забеспокоился, взял такси и
поехал в Теплый Стан, где она жила со своими мамой и отчимом. Позвонил в
дверь.
Мама и отчим, какие-то необычно жалкие (или это мне показалось?),
сидели дружка с дружкой на диванчике напротив двери в гостиную и непонимающе
на меня смотрели. Квартира их, знакомая, как собственное лицо, тоже мне в
тот раз уж очень нищенской показалась.
- А вышла замуж Ирина. Уже полгода как вышла замуж. А вы, извините,
кто?
Я до сих пор не могу привыкнуть, когда родные люди напрочь не признают.
- Старый друг, - сказал я. - По институту еще. Как-то провожал, вот,
запомнил. Решил узнать, что и как. У нас тут встреча намечается.
Однокурсников. У вас адресок ее не найдется? Или телефончик?
Нашлись и телефончик, и адресок.
Уже догадываясь, в чем дело, я помчался на Новокузнецкую, по тому
самому адреску. Уселся в скверике, настроился на долгое, многодневное
ожидание, надо было еще как-то Риту успокоить, но меня трясло, с Ритой решил
потом разбираться. Может, даже расскажу правду. Даром что телепатия. Окна не
горели. Поскольку на дворе стояло лето, они могли вполне укатить в отпуск, а
у родителей Иришкиных я, урод в жопе ноги, этот пункт уточнить не
удосужился.
Но мне повезло. Тихо переговариваясь, они под руку вышли из-за угла,
часа даже не прошло ожидания. Рогатый шел решительно, точно так же, как
когда-то и с моей Ритой, но немного сдерживал темп, приноравливаясь к
Иришкиному шагу (она всегда ходит медленно), и что-то ей бормотал, она
вполголоса отвечала. Что и говорить, красивая женщина, и наряды на ней были
не чета тем, что я покупал, даже если и деньги присутствовали. Счастлив был
Рогатый, любовно к ней склонялся, на цыпочках мог нести, пусть только
захочет, а она тихо сияла, прямо как со мной - в прошлые мои жизни Сурка.
Пегенький такой прыщ, но очень сильный. Кому, как не мне, знать.
- Так, - сказал я себе на своей скамеечке в одну восьмую голоса. - Вот
так ничего себе! Что ж это такое выходит?
Выходило почти однозначно, хотя и тоже ужасно глупо - убийствами вот
этими Рогатый не мстил мне за честь поруганную свою, а, наоборот, отбивал у
меня жену. Не делал я ему, как выясняется, ничего дурного ни до тридцати
семи лет, ни после, он просто решил отобрать у меня любовь. Не сволочь я,
тайно скрытая, это только он сволочь! Я даром все эти жизни переживал, что
на какую-то совсем уже чрезмерную гадость способен. И Риту мне подсунул,
гадина, чтоб Иришенькой завладеть. За что ему, конечно, большое человеческое
спасибо, Риту я не брошу ни за каких Ириш. Но, понимаете, Ириша тоже была
мне человеком, очень родным. Не просто очень - чрезмерно. Какая-то вот такая
картина стала вырисовываться у меня.
А как же тогда я?
В это время, не успела еще полгода назад поженившаяся парочка дойти
даже до второго подъезда (а у них был четвертый, весь исписанный граффити
еще советского розлива), из-за угла, прячась, показался еще один человек с
фигурой сутулой, характерной и предельно знакомой.
Василь Палыч, дорогой мой, а вы-то откуда здесь?!
Безо всяких, это был Василь Палыч. Такой же седой, такой же сутулый и
длинный, такой же пятидесятипятилетний, что и в нашей школе семидесятых
годов. Он крался, как вор в мультфильме, высоко задирая ноги и носочком
ставя их на то, что еще незадолго до Великой Октябрьской Социалистической
Революции считалось асфальтом. И к стенке театрально прижимался. И взгляд
только на парочку, нехороший взгляд.
- Ох, и ничего себе, - сказал я себе в одну шестнадцатую голоса. -
Василь Палыч!
Он услышал. Он вздрогнул, еще сильнее прижался к стенке (парочка между
тем входила в подъезд), встревоженно завертел головой, потом бесшумно
ускакал прочь. Я за ним, но уже шумно.
Василь Палыч староват был соревноваться со мной, но проявил прыть
героическую. Бежал быстрее лани, выставив локти наподобие крыльев. Но куда
ему, я очень быстро схватил его за плечо, он еще и до трамвайных рельсов
добежать не успел.
- Василь Палыч!
- Что вам от меня нужно, молодой цыловек? - своим особенным тенорком
гордо вопросил он. - Оставьце мое плечо у покое.
- Василь Палыч, ведь это я, Камнев Сережа.
И тогда Василь Палыч сказал:
- Сирожа, я вас прошу. Вы уже усе сделали, от вас уже ничего не
зависит. И не вмешивайтесь не у свое дело. Вы обознались. Какой здесь может
быть Василий Павлович?
И ушел.
Мне кажется теперь, что я понимаю все. И про Василь Палыча, хотя бы на
уровне чисто интуитивном, логически не обосновываемом, и про Рогатого на том
же практически уровне, только вот кличка мне его непонятна, и вообще про
все. Одновременно мне кажется, что я не понимаю ничего абсолютно. Кажется
мне еще, что мне и понимать в этом мире ничего особенного не хочется. А
хочется просто в нем жить.
Но вот что я думаю.
Если, скажем, я брошу свою любимую Риточку и отобью у гада Рогатого
свою любимую Иришу, то ведь он, человек исключительно сумасшедший, снова
примется меня убивать, причем убивать зверски. К чему я привык и против
чего, собственно, особенно и возразить не могу. И я снова стану рождаться. Я
знаю, Ириша увидит меня и думать забудет про этого сумасшедшего. А Рита что?
Рита ничего. Пять лет подожду и любовницей сделаю. А то и ждать не стану.
I'm on the top of the world, здесь ничего интересного, давайте, я сам
посижу здесь один.
Популярность: 1, Last-modified: Sat, 30 Oct 2004 05:52:57 GmT