---------------------------------------------------------------------
     Потупа А.С. Нечто невообразимое: Фантаст. повести, рассказы
     Составил Н.Орехов; Художник В.Пощастьев. - Мн.: Эридан, 1992.
     OCR & SpellCheck: Zmiy ([email protected]), 4 сентября 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------

     Эту  книгу -  наиболее полное собрание повестей и  рассказов Александра
Потупа  -  можно  воспринимать как  особый  мир-кристалл  с  фантастической,
детективной,  историко-философской, поэтической и футурологической огранкой.
В  этом  мире  свои  законы  сочетания простых человеческих чувств  и  самых
сложных идей - как правило, при весьма необычных обстоятельствах.


                                          И ублажил я мертвых,
                                          которые давно уже умерли,
                                          более живых, которые живут доселе;
                                          а блаженнее их обоих тот,
                                          кто еще не существовал...

                                                           Екклесиаст 4, 2-3




     Настроение  -  тончайшая  материя  с  неограниченно развитым  свойством
исчезать,  исчезать в подходящий и неподходящий момент,  всегда и всюду,  по
случаю и просто так.  Оно зыбко, ненадежно и слоисто, как облачное покрывало
над этой осенью,  посреди коей я  безуспешно пытаюсь втиснуться в истекающие
сроки.
     Истекающие  сроки  -   очаровательный  канцеляризм  с   ностальгическим
привкусом неких истекающих соком,  но все еще несвоевременных истин, и кроме
того  -  осипший голос Сергея Степановича в  трубке:  ...ежели готово,  чего
тянуть?.. сдвинем на год, как пить дать, сдвинем...
     И   я   прямо-таки  физически  ощущаю,   как   объективные  силы  плана
редподготовки мягкими Сережиными лапками двигают мою пухлую,  точнее опухшую
от   трехлетнего  сна   рукопись  вдоль  по   клеточкам  какого-то   вечного
табель-календаря.
     Кой дьявол дернул меня принять заказ на биографию Струйского?
     Нет, вру. Не принять заказ, а организовать его - есть такая современная
суперметафора "организовать".
     Не  все  биографы становятся Цвейгами,  не  всем  дано увидеть вслед за
Тыняновым  прыгающую походку  людей  20-х  годов  и  сразу  появившиеся лица
удивительной немоты.  Я  биограф-собака,  -  та  самая,  которая все видит и
понимает, которой кажется, что она...
     Есть рукопись,  но нет Струйского,  вот в чем беда - героя-то нет! Есть
идеальная осень  -  просто  болдинский концентрат необходимого одиночества и
обилия материалов. Но главного нет - не оживает.
     Пойду заварю чай,  последнюю пачку "Цейлонского" из обширных Верочкиных
запасов.
     Все конечно -  и  чай,  и одиночество в обезлюдевшем дачном поселке,  и
почти безразмерное терпение Сергея Степановича.
     Самое большее через неделю он  явится сюда вместе с  Верочкой -  на  ее
вздохи  и  взгляды он  рассчитывает тверже,  чем  на  собственные логические
доводы, - и мне нечем будет их угостить.
     Впрочем, не о том беспокоюсь - Вера непременно чего-нибудь прихватит, и
еще:  ...Господи,  ну не надоело тебе...  раз в  пять лет паршивую книжку...
люди нервничают, а ты?
     И Сережа:  ...это очень неплохо, поверь мне... потом додумаешь - все мы
так... второе издание... давай рассуждать реально...
     Реально -  что это?  Реален этот чай,  он превосходно заварился.  Сашка
пошел в десятый класс,  и я не могу купить ему приличные штроксы - это более
чем реально. Верочка, семейный паровоз на полутора ставках, племянник Костя,
юный виршетворец, путающий Данте с Дантесом, - реальность.
     А Струйский между "Голосом" и "Письмом сыну" - кто? Абстракция?
     Лица,  пронзительно четкие и расплывающиеся,  заполняют полотно памяти.
Весь секрет не в том,  кто на первом,  а кто на втором плане.  Главное -  их
сочетание.  Оно  не  обнадеживает (забавный ряд:  обнадеживать,  обверивать,
облюбливать; например, я давно уже не обвериваю свою жену...).
     Надо  выбраться из  четырех стен.  Возьму  куртку  и  поброжу,  потопчу
листву.




     Вот что интересно -  третий день над моим домом висит летающая тарелка,
нечто в высшей степени небесное и мерцающее.
     Еще интересней - меня это не волнует.
     Я  знаю,  что  всех  этих  серебристых дискообразных творений внеземной
цивилизации  с  голубыми  или  зелеными  человечками на  борту  попросту  не
существует.  В  них безгранично веруют мальчишки и  гуманитарии,  но  не  я,
застрявший где-то посреди.
     Разумеется,  НЛО -  неопознанные летающие объекты - вполне реальны, ими
даже занимается особая наука -  уфология.  Но  это  плоды нашего обращения с
атмосферой,  что-то  вроде  относительно устойчивых светящихся загрязнений -
ложек дегтя в медово-комфортабельном царствии homo sapiens. Короче, фантомы.
     Я  не  удивлюсь,  если к  началу нового века,  а  оно совсем уже не  за
горами, сведения об НЛО будут запросто публиковаться среди прогнозов погоды.
     Висит и висит, бог с ней.
     Чего ей от меня нужно?
     Благо,  зависла бы  над  домиком физика или  астронома.  Здесь  же  она
бесполезно тратит время.
     Листва под ногами,  набухшая до  вязкости,  рисунки на  коре -  чуть не
вырвалось "причудливые узоры" -  это  меня  интересует,  в  этом едва ли  не
единственный мой шанс на  настроение,  на то,  что сквозь бухгалтерский щелк
дат  и  событий  приведет  к  подлинности  исходного  толчка,   к  странному
тяжелострочию "Голоса".
     Может быть, я сумею заглянуть в ту осень, осень-испарину на морщинистом
подглазьи губернского городишки близ черты оседлости,  в  ту  осень,  где по
колдобистому  межзаборному пространству бредет  черноглазый  анархист  -  по
сути,   -   а  вообще  солидный  чиновник  господин  Струйский,  исполняющий
обязанности латиниста в местной гимназии и по совместительству,  как сказали
бы сейчас, играющий роль пророка в узком кругу местного литературного света,
то есть лица,  пожалуй,  и  несуществующего,  ибо какие там пророки вдали от
столиц, на крайний случай хотя бы и своих, российских.
     Свет,  полусвет,  полутени...  Вот  чем  хороша осень  -  ясно  видятся
полутени,  исчезающие в иные времена года,  до поры вязких ковров прячущиеся
где-то вне зримого мира.
     Тяжелое  время,   слипшееся,   спрессованное,   давящее  и   скользкое,
обозначаемое химическим словечком  реакция.  Вот  только  что,  едва  ли  не
мгновение назад, свобода была тут, рядом, хоть рукой дотронься. Дотронулись,
обожглись.  Реакция.  Слипшееся время,  по  которому бредет  знаток  мертвых
языков Борис Иннокентьевич Струйский.  Ночь, непременно ночь, и порыв ветра,
вскинувший листья среди случайных,  чудом не выметенных этим порывом осенних
звезд.
     И  еще  -  полнота  сил,  переполнение совсем  нерастраченным,  но  уже
горьким,  переполнение,  изливающееся в трубе,  запредельном каком-то порыве
трубы, от которого крыши обрушились бы, услышь они этот вопль.
     И отсюда -  рывок в утро,  в то утро,  когда Она была рядом, хоть рукой
дотронься.
     Или слишком просто? Или сложно? Славная научная работенка под заглавием
"К вопросу о моделировании осенней полутени..."
     Зябко.  Сырость проедает дыры в  костях и в понятиях.  Даже нержавеющие
истины  не  выдерживают такого  потока сырости;  она,  как  радиация,  -  не
округло-мягкое излучение, а именно звенящая и режущая радиация.
     Висит проклятая, все висит и висит - чего ей надо?
     Пойду домой.




     Не верю я  в  контакты такого рода.  Люди придумали их себе в утешение.
Тривиальная аналогия и только.
     Для нас, двуногих разумных, каковыми мы сами себе кажемся, лучшая форма
общения - личная встреча, разговор, попытка напрямую заглянуть друг в друга.
     Два  народа,  вообще  два  крупных социальных организма -  другое дело.
Приходится выделять послов,  дружеские делегации и тому подобное, возникает,
так  сказать,  политический контакт -  правящие круги  (забавно:  почему  не
квадраты?) стараются постичь себе подобных.  Но истинное общение -  взаимный
культурный  поток.   В  его  течении,  в  шелесте  страниц  и  потрескивании
киноаппаратов выясняется, что они, далекие, не имеют рогов, у них те же уши,
носы, чувства и прочее, и прочее... Хорошая литература веками исправляет то,
что за считанные часы ломают излишне исполнительные живые посланцы.
     И все-таки,  каждый новый шаг - сквозь аналогию, и отсюда идея летающих
тарелок,  пришельцев,  стремящихся дружески похлопать нас по  плечу или дать
нам недвусмысленный пинок. Не худший миф XX века, но только миф.
     Где-то  я  читал,  что нет таких кораблей,  которые могли бы носить нам
подобных от  звезды к  звезде,  нет  и  вне фантастики быть не  может,  что,
вероятно,  все общение между цивилизациями сведется к  сигналам,  к  чистому
потоку информации без всякого колониального привкуса.
     В  кристально чистые  информационные потоки  верится слабо,  они  могут
послужить страшным оружием, но такой контакт куда правдоподобнее, чем всякие
серебристые диски с психологией коммунальной соседки, прикованной к замочной
скважине...
     Право же,  эта  посудина с  полуразмытым контуром,  зависшая над домом,
начинает меня нервировать.
     Так  я  никогда и  не  погружусь в  него,  не  отыщу того единственного
штриха, без которого есть рукопись, но нет героя.
     Совсем вечереет -  до чего ж рано.  Разожгу щепки в Верочкиной печурке,
громко именуемой камином, посумерничаю, прогоню скопившуюся внутри сырость.
     Затрещало.  Живой дымок и живой огонь - то, что 30 тысяч лет тому назад
взметнуло моих  предков  над  уютным,  но  безобразно узким  животным миром,
взметнуло настолько,  что до  сих пор приходится гадать,  где же приземлятся
ближайшие потомки - в цветущем саду или в голой пустыне (какова банальность!
- почему не голый сад и цветущая пустыня, так современней).
     Трещит дранка, занимаются поленья. На дворе совсем темно.
     Пройдет этот  вечер,  неповторимый и  один  из  многих,  пройдут тысячи
вечеров, догорят все дрова, исчезну я, Вера, этот дом...

                Гости вечерние, размышления-пилигримы,
                           словно пляшущие тени на каминном экране.
                Ни молитвами, ни бунтами не преодолима
                           бытия оглушительная однократность,
                однократность каждого мельчайшего шага -
                           каждая попытка последняя и первая,
                нечто расплывчатое опять мешает
                           коснуться сердцевины оголенными нервами...

     Это он - времен "Голоса".
     Если  слегка зажмуриться и  сделать мельчайший шаг,  пусть однократный,
если устремиться сквозь не столь уж плотную занавеску времени, то...




     Язык-чеканка, язык изречений, а не обычных житейских трюизмов.
     - На  этом  я  завершаю  разбор  ваших  сочинений,   -   говорит  Борис
Иннокентьевич, и я понимаю, что нахожусь рядом, возможно, в двух-трех метрах
от него.
     - Господин Гребенщиков, будьте добры, сделайте перевод этого отрывка, -
продолжает   Струйский   и   протягивает  стеснительному  полноватому  юноше
раскрытый томик.
     Гребенщиков неловко поднимается с места,  выходит к учительскому столу.
Он немного краснеет, но собравшись с духом, бросается в перевод, как в реку:
     - Мы читали... прочитали, что восхвалявший Тразею Пета Арулен Рустик, а
Гельвидия  Приска  Герений  Сенецион  были  за  это  судимы...   осуждены...
присуждены к  смерти,  и  казнили не только писателей,  но и  их книги,  ибо
триумвиров обязаны сжечь, сжечь на форуме... на...
     - На той части форума,  где исполняются приговоры... - поправляет Борис
Иннокентьевич.
     - Да,  да...  где исполняются приговоры,  создания...  творения светлых
умов.   Распорядившиеся  считали...   конечно,   считали,  что  этот  костер
заставит...  утихомирит римлян,  пресечет в сенате речи вольнодумцев... речи
вольнолюбивых,   задушит  совесть  людей...   людского  рода.   Его  изгнали
учителя... учителей философии...
     Гребенщиков потеет, воротничок мундира тесен ему - глупое дело школьная
форма.
     Почему Струйский вызвал именно его  для перевода именно этого отрывка и
именно в это время?
     Ах да,  Гребенщиков,  кажется,  Алексей -  единственный из гимназистов,
упомянутый в отрывочных дневниках. Все, что застряло в моей дырявой памяти.
     - ... и запретили все другие высокие науки, чтобы больше не было ничего
честного. Мы же являем... явили воистину великий пример... пример...
     - Пример терпения, - вставляет Струйский.
     - ...   терпения,   и   если   прежние  поколения  видели,   что   есть
неограниченная свобода, то мы увидели... мы...
     Гребенщиков совсем растерялся.
     - Мы видели такое же порабощение,  ибо непрерывные преследования отняли
у  нас  возможность общаться,  высказывать свои  мысли и  слушать других.  И
вместе с голосом мы утратили бы и самую память,  если бы забывать было столь
же в нашей власти, как безмолвствовать.
     Струйский останавливается и обводит глазами класс.
     - Садитесь,  Гребенщиков, спасибо, - говорит он тихо. - Это непривычный
текст.  Это  Корнелий Тацит,  мы  как  бы  перепрыгнули через  столетие.  Мы
переводили  отрывок  из  "Жизнеописания Юлия  Агриколы".  Агрикола  -  тесть
великого историка, и Тацит увековечил его достойную жизнь...
     Класс совсем затих.
     - ...  Первые три абзаца -  описание времени. Тацит дает почувствовать,
что любое жизнеописание - шаг, действие, точка зрения...
     Вот он, рядом.
     Тацит в слипшееся время - шаг, действие, точка зрения...
     Из него ли "Голос"?
     Не  все  так  просто.  Исторические ассоциации нелинейны.  Лишь  глупцы
устраивают из них таблички: "По газонам не ходить!"
     Да, конечно, это та же осень, осень, когда состоится серьезный разговор
с  попечителем,  переиначивший  путь  Струйского,  разговор,  который  через
каких-то два года приведет Бориса Иннокентьевича в места иные и окончательно
вышвырнет  из  рядов  чиновного  люда.   Такова  одна  из  версий  старта  в
неблагонадежность.
     - Господин Струйский,  -  скажет попечитель, до подбородка обремененный
соблюдением твердых общественных устоев,  - до нашего сведения дошло, что на
уроках  вы   используете,   как   бы   сказать,   нерекомендуемые  тексты...
Несвоевременные-с!
     - В каком смысле? - искренне удивится Борис Иннокентьевич.
     - В  самом  обычном,   господин  учитель,  -  станет  злиться  статский
советник.  -  К  чему это  вы  речи о  свободе держите?  Вам  латыни обучать
положено, сладкозвучию Вергилия. Так-с!
     Струйский смолчит,  усмехнется и смолчит,  и эта усмешка - именно она -
доведет господина попечителя до белого каления.
     В  дневниковых  записях  -  цитаты  из  "Агриколы".  Мог  ли  Струйский
использовать их на уроках, например, так, как это привиделось мне?
     Мертвая бумага все  скрывает.  Скрывает и  конкретный повод для будущих
неприятностей, толчок к хроническому конфликту с начальством, как сказали бы
нынче.
     Конфликты - таинство. Мог ведь он просто не поздороваться, или случайно
толкнуть, или... Почему именно Тацит?




     Удивительно - солнечное утро. Изнутри и снаружи - прозрачность.
     Последние праздники погоды.
     Из невесть откуда взявшегося озорства выскакиваю на крыльцо с небольшим
зеркальцем - надо поприветствовать этих неподвижных мучеников науки.
     Висит.  Самое  смешное -  летающее блюдце спокойно несет  бессмысленную
вахту  над  моим  домом,  маскируясь под  серебристое облачко  подозрительно
правильной формы. И невысоко - пожалуй, метров сто.
     И буслы спокойно летят к ближнему хутору, ноль внимания на это чудо.
     А как поприветствовать - азбукой Морзе? Но я и ее не знаю, помню только
с детских лет знаменитый SOS - три точки, три тире, три точки.
     Попробую - им-то все равно, пусть знают, что я их вижу и отношусь к ним
более чем спокойно.
     Итак, три точки...
     Впадаю в форменное детство.
     Нет ведь никакой тарелки, есть обычный атмосферный фантом, и некому там
принимать мой шуточный SOS.
     Просто потребность в  живой душе -  сегодня утром мне хоть на полчасика
нужна  живая  душа,  которой я  поведал бы  об  уроке  латыни,  поделился бы
гипотезой о таинственной связи рассуждений историка первого века с событиями
века двадцатого -  единственной дельной мыслью,  родившейся в  моей голове в
период истекающих сроков.
     Впадаю в детство.
     Надо не баловаться с зеркальцем,  а думать,  утюжить времена, в которых
спрятан ключ к живому Борису Струйскому.
     Включаю магнитофон -  который уже  раз.  Который уже  раз  Володя Штейн
будет внушать мне "Голос".
     Включаю, и Володя неторопливо и с легкой хрипотцой начинает:

                Не Господь ли завьюжил пыль
                трубным гласом над звездной прорубью?
                Голос был,
                Голос в бубен бил,
                Голос счастья сулил с три короба.

                Голос ал, словно росплеск зорь -
                яснорусская россыпь звонницы...
                Но вздымается зверь-позор,
                всем коего долы полнятся.

                Штыкозубый площадный зверь
                искромсает рассвет наш подлостью,
                и тугая волна потерь
                пеной страха сотрет тень Голоса.

     Володя меняется, надсадно хрипит, почти ощутимо юродствует:

                Не вели, государь, казнить.
                Горечь пьем из колодца дней.
                Червь сомнения точит дни,
                извиваясь на грязном дне.

                Петрушкой, перегрызшим
                              кукловодовы ниточки
                и впавшим в мечту, как в грех,
                заречемся ль в приказе пыточном
                супротивничать силе впредь?

                Трачен временем тронный бархат
                наших бунтов -
                              ими щенков пугать.
                В непредвиденном тлеет завтра,
                перекроенное наугад.

     Снова меняется Володя, иная окраска...

                Жадно пью я очами рысьими
                край, глотнувший медуху-вольницу, -
                окропив Русь кровавыми брызгами,
                солнце воли к закату клонится.

                Захлебнемся ль в раскольничий век
                словопенными млечными реками?
                Дополна на Руси звонарей,
                да ударить в набат некому,

     Хрип...

                да ударить в набат - дрожь берет,
                бледнеет по-кабацки опухшее лицо,
                в курятнике порывов соловецкий хорек
                пальцы наполняет расплавленным свинцом.

     И снова спад...

                Оттого ль и нейдет в западню нашу
                                      счастья лось,
                звероликий и нежноглазый?
                Все простое из нас повыветрилось,
                лишь горечь чернокнижья осталась.

                Проступает на иконе предчувствия слеза,
                как четвертое измерение
                                 возрожденной Троицы.
                Пламя красок устало доски лизать.
                Сквозь пожар очищения нам откроется

                красноблико мерцающий будущего скол -
                эхо Голоса над столетием дальним
                исцеляет пылающим рублевским мазком
                поэзии российской исповедальню.

                И тяжело, почти рассудочной прозой...

                Громоздкие валуны многослойных слов
                ворочаются, как обиженные
                                 дохристианские идолы,
                словно чувствуют - вблизи неприступно зло,
                а издали - подсудно ли?
                                 Да и поздно издали

                протягивать руки в прошлого сколы,
                непоправимо заоваленные.
                Немой от рождения сувенирный
                                 Царь-колокол жив.
                Переплавлены вечезвонцы опальные.

                И лишь эхо тенями Голосов усопших
                осеняет переплески российского дождя,
                внезапной нотой, чистой и высокой,
                в Заонежье отражаясь и в шепот нисходя.

     Щелкаю тумблером.
     Тишина.
     Очень  талантлив  Володя,  и  все  на  вторых  ролях  в  своем  театре.
Объективно нет их, вторых ролей, но на самом деле - еще как! Чем ему помочь?
А Верочка все хлопочет о неустроенной его личной жизни...
     Володя  сыграл  бы  Бориса  Струйского,  великолепно  сыграл  бы  одним
голосом,  напиши я  такую пьесу.  Но в  роль эту Володю не пустят -  внешнее
несходство, то да се...
     Да уж,  внешне они далеки,  между прочим, и голоса наверняка разные. Но
ведь есть еще что-то...
     Странная вещь,  как и  все,  что связано с  Борисом Иннокентьевичем,  -
"сувенирный".  Так говорили ли в  то время,  не заскочил ли он вперед с этим
французистым  прилагательным?   И   насчет   четвертого  измерения  -   ведь
только-только   появились  работы  Эйнштейна  и   Минковского,   время   как
дополнительная ось координат еще не  вышло из области дискуссий.  Тем более,
сразу же воткнуть эту ось в рублевскую икону...
     Да, странного много, но может быть, в нем суть.




     Забавно или нет,  но тарелка изменила цвет, понятие для таких штуковин,
пожалуй, не слишком определенное, и все-таки изменила - стала как бы гуще.
     Это я обнаружил часов в пять,  после обеда,  вернее того, что я называю
обедом в отсутствие Веры.
     Мелькнула мысль - не из-за моих ли сигналов?
     До  чего же мы антропоцентричны -  даже безобидное свечение над головой
связываем с человеческими поступками и идеями...
     Впервые за  Бог  знает сколько месяцев я  почти доволен,  вот-вот начну
потирать руки. Сломалась какая-то перегородка, и в моей рукописи за это утро
что-то сместилось, не знаю в ту ли сторону, но сместилось.
     Радоваться,  в общем-то, рано, все листы - бесформенная глыба, однако в
этой глыбе кое-что замерцало.  Еще одно такое мерцание,  и появится намек на
книгу (оборотик - "намек на книгу"! Сережа завизжал бы от негодования).
     Сегодня запрусь пораньше,  снова "пляшущие тени  на  каминном экране" -
вдруг повезет.  Попахивает свинством, но вдруг, повезет увидеть ее, Серафиму
Даниловну, божественную Симочку.
     Неукладывающийся образ  -  жил  себе  потихоньку добряк  и  аккуратист,
почтенный  учитель  гимназии,  добросовестно отрабатывая свое  жалованье,  в
свободное время писал стихи,  которые не вскоре, через десятки лет, заиграли
иными  красками и  подтолкнули весьма заурядного (один  на  один  -  можно!)
писателя создать его, скромного латиниста, биографию...
     Да, так почему неукладывающийся? Кто и во что?
     А  все  та  же  Симочка.   Она,   одним  мизинцем  вышвырнувшая  Бориса
Иннокентьевича из спокойной чиновной заводи в иной мир.
     Скорее она, чем господин попечитель, скорее она...
     Но  не  представляю!  Не могу представить учителя Струйского влюбчивым,
впадающим в неистовое мальчишество.  Потому что не вижу ее. Как ни стараюсь,
увидеть не могу.
     А  вдруг Сергей Степанович,  мягколапчатый,  в  семи издательских водах
полосканный, прав, и не стоит усложнять.
     Эволюция -  усложнение.  Выучили эту истину, прониклись ею и усложняем,
усложняем,  усложняем...  Скоро уже неудобно будет сказать:  Он  увидел Ее и
полюбил с  первого взгляда.  Как так!  А  где психологический и  сексуальный
резонанс,  где предшествующие разочарования и пустоты,  где...  Как будто за
встречей  двух  симпатичных молодых  людей  не  должно  стоять  естественное
стремление узнать друг друга поближе.
     Включаю  портативную  игрушку,  и  хрипловатый голос  Володи  заполняет
комнату:

                От простоты уходишь ввысь,
                но небо зеркалом хрустальным
                все отражает,
                и устало
                земля мне шепчет: сын, вернись!

                Вернись...
                Как будто есть возврат,
                как будто с блудными сынами,
                которых лик Иного манит,
                ведется честная игра.

                О игры неба и земли!
                Мы рвемся ввысь, где воздух чище,
                потом всю жизнь почву ищем,
                где сквозь навоз произросли.

                И остаемся посреди,
                как атмосферные фантомы,
                лишенные земного дома, -
                мир звезд нам души бередит.

                Окалина с заблудших душ
                спадает искрозвездным ливнем.
                Мальчишка, милая наивность,
                всю ночь в предстартовом бреду...

     Любопытно, откуда это - "предстартовый", какими ветрами занесено к нему
в строки?
     Что он  знал о  тарелках,  которые по несколько дней зависают над домом
неверующего? Что означают эти "атмосферные фантомы"?
     Наши устремления,  застрявшие на полпути, нацеленные на беспредельность
и не попавшие туда, ибо всякая реальность живет иссякающим импульсом, - так,
что ли? Потом силовые поля обстоятельств - "и остаемся посреди"...
     Кончаются дрова. Поэтому устрою символический огонек.
     Ради ожидаемого броска.
     А  ведь я  даже не  посреди,  я  только слегка подпрыгнул и  вот-вот по
колени  погружусь в  ту  самую  усердно удобренную почву,  удобренную душами
нашими, экскрементированными той самой пеной страха...




     Дорожка в парке, длинная, как английский сентиментальный роман.
     - Ты  труп,  воплощение неподвижности,  -  кричит Борису Иннокентьевичу
совсем юная дама, и ее милые черты искажаются полной гаммой негодования.
     Я теряюсь.  Подло,  в конце концов,  подглядывать семейные сцены,  даже
созданные собственным воображением,  но  могу поручиться -  это  живой парк,
живая листва,  живые одуванчики и одуванчиковая поземка, и посреди дорожки -
Борис  Струйский  того  периода,   который  по   его  же  записям  считается
наисчастливейшим.
     Я где-то совсем рядом,  в отличном кустообразном убежище.  Следовало бы
зажмуриться и заткнуть уши - не могу. Передо мной подлинная Симочка, одна из
последних,   а   может,   и   единственная  Беатриче  в  семейном  варианте.
Боготворимая Серафима Даниловна!
     Борис Иннокентьевич ощутимо морщится,  не  знает куда  деть себя,  свой
столь противный труп.
     - Да,  да,  настоящий труп,  -  кричит Симочка и задыхается от крика, и
криком заражается окружающее пространство, вибрируя совсем по-мюнховски, оно
хлещет Струйского женским протестом.
     В  чем дело?  Это не  запрограммировано.  Образ скандалящей среди парка
Симочки - ни с чем не сравнимая чушь. Она - ровное светлое пятно в рукописи.
И вдруг!
     И совсем не вдруг.
     Все  дело в  отказе,  в  отказе и  в  листовках.  Примерно в  это время
Струйский не  решился взять на  хранение маленький чемоданчик с  листовками.
Вернее, заколебался.
     "Тень набежала на наши отношения,  -  писал он,  -  дай Бог, мимолетная
тень. Проклятый чемоданчик!"
     Но он еще не ведал истинного размера проклятья.
     Из  донесения,  подшитого  к  делу:  "...отказался,  но  под  давлением
супруги,  Серафимы Даниловны Струйской,  урожденной Силиной,  дал  согласие,
однако, вероятно, нехотя..."
     И еще его запись: "Неужели я труп?"
     Все это калейдоскопически стократно смешивается во мне,  и вот -  такая
сцена в парке.
     Струйский вздыхает,  без особой надежды бросает взгляд на бессмысленную
и безответную голубизну над кронами.
     - Симочка,  -  говорит он устало,  -  это безумие.  За Иваном наверняка
следили...
     - Ну и что? - взрывается Серафима Даниловна. - Ты не должен трусить!
     До чего ж она хороша во гневе.
     - Но  думать-то  я  должен,  -  не слишком уверенно перебивает ее Борис
Иннокентьевич.
     - Ерунда!  -  наращивает она давление.  - Это отговорки. На благородные
поступки удобно глядеть со стороны.  Неужели все твои высокие слова и  мысли
не превратятся в единственный настоящий поступок.
     - Симочка, милая, - протестует Струйский, - это же поступок самоубийцы.
     И берет ее за руку.
     - Не прикасайся ко мне,  -  кричит она,  - не смей! Теперь все, кому не
лень, предают Ваню, и ты с ними заодно, а я думала...
     И она разражается потоком слез или просто уходит от него быстрым шагом,
почти бегом,  -  в общем,  какая-то такая банальная концовка. Ничего лучшего
мое воображение не подсказывает.
     Слабо.  Все это слабо - чего-то я не узрел. Не было ли в конце такого -
мельчайшего штриха,  скажем,  взгляда,  жеста,  вздоха,  - что заставило его
броситься в немыслимый вираж?
     Однако ясно,  что  Симочкины вполне искренние,  но,  как говорится,  не
совместимые с  текущим  моментом переживания,  переживания из-за  брата  ее,
Ивана Даниловича Силина, - причина многих дальнейших событий.
     Брат уже сидит под следствием,  и  дальнейшая его судьба почти никакими
источниками не высвечена.  Пресловутый чемоданчик с листовками, призывающими
к  низвержению эксплуататорского строя,  блуждает где-то,  и  никто  -  пока
никто! - не хочет приютить его.
     Струйский все-таки приютит,  возьмет этот чемоданчик, превосходно зная,
что  родственники в  первую очередь попадут -  наверняка уже попали!  -  под
подозрение,  возьмет  и  спрячет поэтически нелепо  в  своем  кабинете среди
рукописей и книг, едва ли не на самом видном месте.




     Перенапряжение - в ушах звенит. Не даны нам путешествия во времени, это
сказка,  дескать самые  темные уголки когда-нибудь освещаются лучами правды.
Бывает и по-иному -  они темнеют дочерна,  эти уголки,  концентрируют тьму в
совершенно черные дыры в душах и судьбах.
     Женщины как  движущие пружинки биографий -  разве это  ново?  Напротив,
понятно до непонятности, почти примитивно.
     Но  вот что тревожит меня -  откуда мои видения,  сцены едва ли  не  по
заказу,  откуда "тени Голосов усопших" в правильном и неспешном течении моей
жизни?
     И еще этот звон, только что возникший, тонкий и назойливо сильный.
     Я с легкостью необычайной увязываю факты, я - самодеятельный Мегрэ.
     Очень уж привлекательно объяснить все тарелкой, зависшим над моим домом
невозможным чудом.
     Должна ведь отыскаться бесспорная причина хроновидения, дара, о котором
я  не  просил ни Господа Бога,  ни Литфонд.  Иначе дело запахнет смертельным
ударом по мировоззрению истового материалиста.
     Пронзительность звука такова,  что становится не по себе. Вроде бы ноет
все пространство комнаты и время,  текущее в ней,  -  странной музыкальности
свист не связан с каким-либо направлением, он везде и отовсюду.
     Состояние мое не с чем сравнивать, впрочем, нечто похожее бывает, когда
Костик     начинает    мужественно    лепетать    рифмованный    вздор     в
лучезарно-ободряющих улыбках своей мамы,  Верочкиной сестры.  Так и  видится
тогда штампованная аннотация ко  всему этому трам-бам-тарараму,  пяток строк
лживо-гладенького петита...
     Попытаться растолковать:  миленькие, нет у вашего мальчика слуха, он не
слышит жизни, ему нигде не болит, ни одной вавки за двадцать два годика. Ему
не  о  чем  кричать и  шептать тоже не  о  чем.  И  не  стоит ему  совершать
безрассудное бегство из инженерных рядов.
     Странно,  но Верочка вмиг звереет:  ...конечно,  моя родня,  куда уж...
плевать тебе, пробьется ли он...
     Мне и точно плевать, но лучше бы не пробился.
     Звук сгущается,  бьется во все углы,  стискивает мне виски и  проникает
вовнутрь.
     Надо снять напряжение, немедленно и любой ценой.
     Прости меня,  дружище,  мягколапчатый мой Сергей Степанович,  совсем уж
нечем будет встретить тебя и твои хлопоты.
     Открываю последнюю в  этом  доме  бутылку  "Русской",  наливаю  граммов
пятьдесят. По такому случаю огурчик бы.
     Вскрою баллон -  Верочка убьет,  но все равно вскрою,  - черт с ними, с
зимними запасами, до зимы еще дожить надо.
     Сейчас  станет  хорошо,  исчезнет  этот  ноющий  звук.  Как  и  нередко
случается,        морально-отрицательным       способом        восстановлено
морально-положительное состояние. Восстановлю окончательно и пойду спать.
     Не так уж много дало мое сегодняшнее путешествие, но и за то спасибо.
     Так.
     Хорошо не становится, становится никак. И пить больше неохота.
     Возвращаюсь в каминную (какое щемяще-приятное название!), включаю свет.
     По  комнате плавает какой-то голубой сладковатый дым,  как будто зажгли
десяток палочек с индийскими благовониями.
     Неужели из  печки что-то  вывалилось или  окурок не  туда  сунул?  У-у,
пьяная рожа!
     Нет,  все в порядке.  Печка,  и.о. камина, давно остыла, свежезажженная
сигарета торчит у  меня  во  рту.  Все  в  порядке,  но  по  комнате плавают
полупрозрачные сгустки дыма.
     Чудеса  наводняют  мою   дачу,   не   хватает  только  парочки  бледных
привидений, взывающих к справедливости. Цветная мистика клубится у ног.
     Устраиваюсь в  кресле  и  как-то  подсознательно ищу  глазами кувшин  с
узорчатой  арабской  вязью.   Не  слишком  ли  -  явление  джинна,  случайно
освобожденного почти трезвым писателем Лиходедовым.
     Включаю магнитофон, пусть Володин голос изгонит этот противный посвист.
И Володя Штейн старается:

                Жизнь поэта -
                             рывки и простои,
                хуже - негоже,
                             лучше не стоит.
                Как говорится,
                             пишет, как может,
                правду не стоит,
                             кривду - негоже.
                Строчку замажет -
                             ранку залижет,
                выше взлетая,
                             падает ниже.
                В гонке по кругу
                             дней суета...
                Жизнь, как песня,
                             да песня не та.

     Черт возьми,  это из более позднего Струйского, гораздо более позднего,
или я ошибаюсь?  Все планы склеиваются в голове, перемешиваются десятилетия,
не  хватает  только  мне,   биографу,   забыть  где,   когда  и   при  каких
обстоятельствах.
     Между  тем,  дым  сгущается все  сильней,  и,  наконец,  напротив  меня
сотворяется нечто контурное и зыбкое, возможно, человекообразное.
     И я сразу определяю - голубой человечек, летающая тарелка, мой сигнал и
прочее, и прочее...
     Анекдот какой-то, но мне не до смеха.




     - Что с тобой стряслось?  -  спрашивает голубой человечек.  -  Зачем ты
звал нас?
     Могу поклясться,  вопросы эти  сами втекают в  мою  голову,  и  никаких
сотрясений  воздуха  в  связи  с  ними  не  происходит.  Ну,  сие,  положим,
элементарно -  не  хватает,  чтоб  они  общались с  нами посредством обычных
разглагольствований.
     Непонятно другое -  в честь чего он,  несуществующая дымчатая личность,
нелегально  просочившаяся  в  этот  дом,  старается  мне  серьезные  вопросы
задавать?  Шуток не понимает,  что ли?  Это же просто, как дважды два, - мое
настроение на  миг  просветлело и  толкнуло на  крыльцо для вполне невинного
занятия - пускания зайчиков.
     - Ты  передавал  SOS,   -  внушает  мне  голубой  человечек,  -  что  в
расшифрованном виде  означает:  "Спасите  наши  души".  Чьи  души  я  должен
спасать?
     О  господи,  инопланетянин-то без малейшего чувства юмора,  куда уж ему
души спасать.  И вообще,  какое ему дело до моей души, до запутанной мозаики
импульсов где-то в потайных ходах между корой и подкоркой?
     Я  больно щипаю себя  за  ухо,  и  похоже,  человечек морщится от  этой
средневеково-нелепой операции.
     - Сомневаешься в  моей реальности?  -  словно бы  ухмыляется клубящееся
создание.
     В  целом,  я  ни  в  чем таком не сомневаюсь.  Понимаю,  что сомнение -
движущая сила, но не она ли подчас сворачивает скулы?
     Реален, так реален. Будь я и вправду пьян, поверил бы, запросто поверил
бы,  но я слишком трезв для веры и достаточно глотнул для изгнания сомнений,
иными  словами,  я  идеально формируем,  и  потому мне  попросту все  равно.
Реален, так реален. Хочешь спасать мою душу - спасай.
     - Трудная книжка, да? - участливо спрашивает голубой человечек.
     Издевается? Вряд ли. Для этого не стоило спускаться со своего облачного
пастбища. Заоблачье как раз неплохое место для насмешек, самое безопасное.
     - Книжки пока не видно, вот в чем беда, - выдавливаю я из себя.
     Между прочим,  ноющий свист полностью исчез, мои слова впервые и весьма
слабо нарушили тишину в этой комнате, но все в ней теперь приобрело странную
голубизну, вернее, еле уловимый отблеск клубящегося гостя.
     - Послушай,  -  снова нарушаю я тишину,  - тебя ведь не существует, так
что  стоит ли  жаловаться собственной галлюцинации?  Я  просто перенапрягся,
пытаясь нырнуть в  иные времена и  кое-что подсмотреть,  а  эти нырки немало
стоят.  Мой Струйский стал потихоньку оживать,  но слишком медленно,  и мы с
ним  ничего не  успеем до  явления Сергея Степановича.  А  он-то  непременно
заявится, правда?
     - Конечно,  заявится и очень скоро,  -  как ни в чем не бывало отвечает
человечек.  -  Я тебе сочувствую,  но особенно -  твоему Струйскому.  Должно
быть, его долго убивали, если он оживает с таким трудом.
     - Но как ты можешь о чем-то судить,  если ты фантом или галлюцинация? -
едва ли не с возмущением спрашиваю я.
     - Фантомам судить гораздо легче,  нежели себе  подобным,  -  добродушно
впрыскивает в  меня  голубой человечек.  -  Кстати,  зачем  ты  выбрал такую
мучительную тему.  За  это время ты  накропал бы  очень приличный и  толстый
роман.
     Он все-таки издевается.  Мне не о  чем писать толстый роман,  тем более
приличный (приличный? - кому, собственно, к лицу?).
     - Подпрыгнуть -  еще  не  полететь,  -  нагло добивает меня нелегальная
личность. - Каждый масштаб требует своего пера. Сознаешь ли ты это?
     - Послушай,  ты, галлюцинация, - срываюсь я на безобразно резкий тон, -
нешто каждое пустое место всю жизнь будет учить меня, учить, как писать, что
писать и к какому масштабу приноравливаться. Пшел ты к...
     - Пшел  ты  -  это  легче всего,  -  миролюбиво перебивает меня голубой
человечек.  - И к педагогическим упражнениям пустых мест пора бы привыкнуть,
да и не такое уж я пустое место.  И потом, я должен высветить в тебе правду,
чтобы как-то помочь.
     Помочь!  Он еще надеется мне помочь, это дымное чучело, которое столько
дней отвлекало меня от  главного своей паршивой летающей посудиной.  Я  тебе
покажу высвечивать правду у честного писателя!
     - Я тебе покажу правду,  -  уже не сдерживаясь, кричу я и швыряю в него
первым попавшимся под руку - тяжелой старомодной пепельницей.
     Кусок  выжелтевшего  мрамора  в  форме  орла,  прикованного  к  ямке  с
окурками,  для которого давным-давно нет места в городской квартире,  летит,
впервые в  своей  долгой жизни  исполняя роль  хищной птицы,  летит и  точно
попадает в центр гномообразного сгущенного дымка.
     Мощная вспышка на  миг  ослепляет меня.  Это обозленное облачко глотает
мой  снаряд  и  тут  же  растворяет его.  Только  окурки  и  горелые  спички
разлетаются повсюду.
     - С-скотина,  - очень по-человечески пищит голубой, пожалуй, теперь уже
синеватый человечек.  -  Скотина!  Я  же  к  тебе с  добром,  а  ты  хамишь,
примитивно хамишь.
     И  вдруг вся картина предстает передо мной как бы со стороны.  Трезвый,
теперь уже  совершенно трезвый и  вовсе не  чуждый моральным нормам писатель
Геннадий Лиходедов,  сидя  в  уютном  холле  своей  дачи,  бессовестно мечет
тяжелым предметом в померещившегося ему пришельца с иных звездных миров.  Не
пора  ли  ему  на  недельку-другую в  известное заведение по  привитию более
адекватных взглядов на объективную реальность?
     - Разумеется,  это  свинство швырять  в  меня  памятниками материальной
культуры 50-х  годов  вашего  века,  -  раздумчиво бубнит голубой человечек,
заметно посветлевший и уплотнившийся,  -  однако зря ты психуешь.  Туда тебе
еще рано.  Ты ведь не оживляешь фантомы, а пытаешься их уничтожить с помощью
уродливых мраморных птиц.
     Интересно,  куда делась пепельница-орлоносец? Между тем, незваный гость
внушает мне:
     - Ты  панически боишься в  себя заглянуть.  Это  свойственно людям,  но
какой же  ты  к  черту писатель,  если стыдишься из собственной души сделать
линзу?  Полагаешь,  что  микроскопы  изобретаются  только  ради  микробов  и
молекул,  да?  А во времени зрение чем усилить? Небось и не думал никогда...
Эх ты, труженик пера, ударник авторских листов и массовых тиражей...
     Ему  мало  предсмертного полета продукции неведомой артели,  он  еще  и
дразнится,  какой-то пошлый фельетон декламирует.  Ну ладно,  дружище,  - ты
идея,  но  я  -  живая мыслящая материя,  и  победа будет на  моей  стороне,
увидишь!
     - Победа?  -  удивляется голубой человечек.  - Что это? Над чем или над
кем?  Вы,  люди,  победили окружающую материальную среду,  взялись за  среду
интеллектуальную  -  успешно  взялись.  Тебе  хочется  в  обозримом  будущем
поздравить себя и с этой победой? Хочется?
     Мне   хочется  спать.   Это   правда.   Хочется,   чтобы  этот  продукт
перенапряжения коры провалился или рассеялся,  как ему удобней.  Кто дал ему
право  копаться во  мне?  Пойми,  чудак,  мне  нечего  спасать  -  случайные
сочетания импульсов, моя, научно выражаясь, энцефальная структура, именуемая
душой,  не  есть с  некоторых пор  предмет спасения,  а  что касается линз -
существуют вполне экономичные конвейеры,  разве  могут  конкурировать жалкие
самоделки с их точно сфокусированной и дешевой продукцией...  Короче говоря,
мой сигнал -  шутка,  даже если принимать его всерьез.  Спасти можно то, что
сотворилось  и  доступно  мне,  тебе,  третьему,  но  нельзя  спасти  благое
намерение биографа-собаки, которому кажется...
     - Ты  не  существуешь,  -  резюмирую я.  -  Летающие  тарелки  -  бред,
социокультурный феномен,  вроде религиозного. Раньше являлись дева Мария или
Христос - одиночкам или толпам, ныне - твари, вроде тебя...
     - И еще иконы плачут, - вставляет он непонятно к чему.
     - Да, плачут, - не теряюсь я, - иконы плачут, возгораются свечи...
     - Проступает  на  иконе  предчувствия слеза,  как  четвертое  измерение
возрожденной Троицы... - цитирует он ни с того ни с сего.
     И мы умолкаем. Тишина снаружи и изнутри. Тишина-антикрик, пронизывающая
тишина.
     И ее прерывает слабый ручеек, втекающий в мой мозг:
     - Если так  удобней,  считай,  что  меня нет.  Ты  прав -  нет летающих
тарелок  со  всякими там  непонятными человечками,  нет  ничего  летающего и
непонятного и голубого.
     Снова  дым  заструился по  полу,  рассеиваясь и  исчезая  невесть куда.
Мелькнул ноющий свист, но как-то мгновенно испарился, и стало совсем пусто.
     Стало пустей, чем было - вот что странно.
     Мне нравится одиночество. Но тут наступило большее - покинутость. Зачем
это я его вытолкал, выпихнул, выдул. Существует или нет - какое мне дело?
     Холодно. Осень.




     Должно быть, покинутость сфокусировала меня - издалека стали наплывать,
растворяя и  вбирая в  себя этот вечер,  сцена в  неком казенном учреждении,
точнее в  кабинете с  портретом государя-императора в  рост и  с парой умных
глаз, вспыхивающих из-под портрета, как из засады.
     - Видите  ли,  господин  Струйский,  -  говорит  полковник,  обладатель
дальнобойных взглядов,  -  в известной мере, я о пользе вашей радею. Не хочу
врать,  главное для меня - интерес государственный, однако нет смысла судьбу
вашу пятнами покрывать.  Понимая это,  вы должны быть откровенны -  ну право
же,  какая ниточка вас с  Иваном Силиным всерьез связывать может?  Вот уж не
понятно мне - какая?
     Борис Иннокентьевич весь подбирается, внутренне пружинит.
     - Уверяю вас,  господин Ильин,  - отвечает он, - никакой особой ниточки
нет,  если не считать того,  что он брат моей супруги.  Мы,  пожалуй,  и  не
встречались часто, а в последнее время вообще...
     - Серафиму  Даниловну  выгораживать изволите?  -  усмехается  полковник
Ильин.  - Вот сие как раз понятно и похвально даже. Откровенно желаете? Я бы
тоже выгораживал, ей-богу. Но не в том дело, грех-то вы целиком на свою душу
взяли,  а по супруге вашей,  пожалуй, никакого следствия не учинишь, потому,
Борис Иннокентьевич,  не извольте беспокоиться за супругу свою. Вы, главное,
со мной по-честному высказывайтесь. Для чего вы чемоданчик пригрели?
     - Ни для чего, - еще больше сжимается Струйский, - просто оказался дома
какой-то чемоданчик,  не спорю,  может,  и Иван Данилович оставил - не знаю,
право слово, не знаю и в чемоданчик тот не заглядывал.
     Как бы ему шепнуть потихоньку,  знак подать, что в этом нарастающем его
напряжении весь фокус,  только этого господин в  засаде и  дожидается.  Есть
предел прочности, и свой предел каждый определяет именно так.
     - Этому верю, - сочувственно говорит полковник, - человек вы честный, и
вещи,  данные вам на  хранение,  досмотру не  подвергнете.  Но о  содержимом
чемоданчика вы непременно знали, смею подсказать - сообщено о том было никем
иным, как мадам Струйской, не так ли?
     - Я  вас  уверяю...  -  с  прозрачной для  опытного  глаза  горячностью
взвивается Струйский.
     Но полковник вроде бы и внимания не обращает и гонит собеседника своего
в угол простенькими вопросами:
     - Разве не удивительно,  что вы,  человек аккуратный, бросаете дорожный
чемоданчик с  неизвестным содержимым среди святая святых -  своих рукописей?
Разве не удивительно,  Борис Иннокентьевич,  что любящие вас близкие люди, у
которых  -  заметьте!  -  нет  никаких  оснований сомневаться в  левом,  так
сказать,  направлении ваших мыслей,  разве не  достойно удивления,  что  они
предлагают вам спрятать опасный предмет и никак его не обозначают?
     - Может показаться так,  господин Ильин,  но, право же, никто не вводил
меня в курс дела,  -  пытается увильнуть Струйский,  -  я,  видите ли, нашел
его...
     - Не убедительно, - перебивает полковник чуть более жестким тоном, - не
убедительно-с!  Ибо тогда вы  непременно поинтересовались бы  содержимым,  а
обнаружив,  что  чемоданчик  не  ваш,  сразу  же  приступили  бы  к  розыску
владельца,  дали  бы  знать в  полицию.  Вы  ведь честный человек,  господин
Струйский, и никак вы из этой своей честности не вывернетесь!
     Хозяин  кабинета с  удовольствием прищуривается.  Капкан  -  налаженный
механизм из  портрета,  кресла,  письменного стола и  полковника Ильина -  с
легким треском захлопнулся.
     Струйский опускает взгляд и  устремляется на  скользкий путь наименьших
потерь,  тех,  что кажутся ему наименьшими. Теперь он жалкий тюбик с ложью в
сильных и умело тренированных пальцах Ильина.
     - Хорошо,  -  выдавливает он  из  себя,  -  хорошо,  господин Ильин,  я
действительно знал о листовках в чемодане, я заглядывал туда...
     - Ах,  оставьте,  -  едва ли не салонно вздыхает полковник, - оставьте,
молодой человек,  -  не заглядывали, да и вряд ли вас интересует листовочный
способ борьбы с  самодержавием,  у вас,  насколько нам понятно,  собственные
идейки водятся...
     Он едва заметно улыбается - доволен бестия.
     - У вас,  Борис Иннокентьевич, иные взгляды, но дело не в этом. Нелепо,
однако, чтобы любящий брат ни с того ни с сего подсунул в дом своей сестрицы
таковскую бомбу,  подсунул,  ни словом о том не обмолвясь. Я думаю, Серафима
Даниловна немало сил приложила, дабы его уговорить, да и вас, пожалуй. Вы-то
ясно понимали,  что дом Струйских в  первую голову под подозрение попадет...
Не  хотите вы  со мной откровенничать -  вот беда-то,  себе самому помочь не
желаете.
     Ильин облизывает пересохшие губы - ответственный момент в его допросе.
     - Вот поймите меня,  Борис Иннокентьевич,  - продолжает он, втискивая в
голос свой максимум сочувствия,  -  постарайтесь понять. Листовочки-то у вас
обнаружены,  тем  самым  братец  Иван  Данилович здорово  под  монастырь вас
подвел.  Но дело опять же по-разному повернуть можно, скажем к слову - вдруг
вы  по неопытности поскользнулись,  с  кем не бывает.  Но тогда извольте сие
утверждение искренностью своей доказать.  Кто вам чемоданчик передал - вот в
чем загвоздка. Назовите, покайтесь, и все в порядке. К чему вам морока эта?
     - Да  не знаю я,  как чемодан в  доме оказался,  -  начинает нервничать
Струйский,  -  ей-богу не знаю,  может,  подбросил кто,  может,  Иван занес,
спросите у него...
     - Э-э,  нет, так дело не пойдет, - назидательно тянет Ильин, - опять вы
душевным моим  расположением пренебрегаете.  Чемоданчик к  вам  после ареста
Ивана Даниловича попал,  так? Действие это через сестру его шло - через вашу
супругу,  однако она  лишь  сигнал дала,  дабы некий неизвестный передал вам
означенный груз,  сама же она не встречалась с ним -  таково именно,  уверяю
вас, было условие ее братца. Ее, значит, под удар никак не ставить, а только
вас.  Потому ее положение безусловно твердое - никакого, дескать, сигнала не
давала,  никакого чемоданчика в  глаза не видела.  Последнее -  вероятнейшая
возможность,  а  первое,  простите великодушно,  -  чистейшая ложь.  Но нас,
поверьте,  Борис Иннокентьевич,  ее  гимназические игры  со  всякими тайными
знаками нимало не трогают. Нас личность, встречавшаяся с вами, интересует, и
все. Согласны ли назвать ее?




     Я - в меняющемся там. Капкан - портрет, глаза Ильина и прочее - тот же,
но Струйский - иной. Он явно подавлен, дурно выбрит, под глазами мешки.
     - Что  же  вы  упорствуете,  Борис Иннокентьевич?  -  устало спрашивает
полковник.  -  Право, смешно, впрочем, скорее печально. Печально видеть, как
разумный и  талантливый молодой человек упорствует в  заблуждениях.  На  что
надеетесь?
     Струйский затравленно молчит.  Не  столь уж  малой ценой дался ему этот
опыт -  пусть собеседник выложится,  откроет карты,  а  там решать.  Странно
подчас постигается писателем цена слова...
     - Дело-то закрывать надо -  вот беда,  -  спокойно продолжает полковник
Ильин,  -  и может оно для вас не тем - ох, не тем! - концом повернуться. Вы
ведь как рассчитываете - предполагаете легким испугом отделаться? Не выйдет,
батенька,  ничего такого не  предвидится.  Мы  учреждение серьезное,  у  нас
всякие меры доступны. Вот хотите простенькую картинку изображу?
     Струйский поводит глазами, полковник сейчас для него - опасный предмет,
источник боли, вроде капканной защелки.
     Ильин устраивается поудобней и приступает к живописи.
     - Картина первая,  милостивый государь. Свидетельствуем мы вас в смысле
умственной полноценности, и что же? Всплывает тут разное, вот и папаша ваш -
как он  дни-то свои окончил?  Как божий человек,  верно?  Оттого,  может,  и
наследственность  дурная.   Да  не  сверкайте,   не  сверкайте  взглядом-то,
испепелите поди, а у меня тоже семья и дела государственные. Свидетельствуем
вас и  говорим тогда по  совести:  не  виновен господин Струйский в  деяниях
своих,   но   дабы   впредь  социалисты  умственным  расстройством  его   не
пользовались,  излечить его следует. И на много лет, сударь мой, медицинским
воздействиям подвергнетесь,  опять же статейки в газетах -  надо же, канальи
эти,  социалисты, к темной возне своей кого привлекают - Господом обиженных,
потому в  здравом уме  верить им  невозможно.  Тем  самым и  нам  на  пользу
послужите,  устои монархии своим примером укрепите.  А публика,  узнав,  чьи
стишки иногда печатались,  вздохнет, посмеется, да пожалуй, какой журналишко
десяток-другой подписчиков утратит.  Публика она  дура,  господин Струйский,
сами небось понимаете...
     Струйский  оторопело  слушает  все  это,   а  полковник,   чувствуется,
благодарен подследственному за безусловное внимание.
     - И из-за чего,  из-за каких идей муки вам принимать? А главное - из-за
кого?   Небось  студентик  с   завихрениями  или  тем  хуже  -   слесаришка,
начитавшийся популярных брошюрок.
     - А  вы  же  поэт,  Борис  Иннокентьевич,  -  голос  Ильина  густеет от
убедительности, - ей-богу, поэт. Недавно вот из записочки вашей, неудачно на
волю переданной,  стихи я  своей Марии Карловне показывал,  это супруга моя,
дама,  поверьте,  тонкая  в  литературном вкусе,  так  в  слезу  ее  вогнал,
всплакнула она... Право же, поэзия...
     И полковник Ильин голосом Володи Штейна (чем не сочетание!) зачитывает:

                Быть может, мы и чудом уцелели,
                но Бог спаси, коль голову пригнем.
                Не жги себя изнутренним огнем -
                затлеет хворост поздних сожалений.

                Сноп искорок спалит тебя в ночи -
                солома чувств воздушна и горюча.
                Дым сожалений сладостно нас мучит,
                но горестно огонь потерь кричит.

     - Ей-богу,  за  душу  берет,  -  едва  ли  не  восторженно комментирует
полковник.  -  И представьте,  все это -  как оно у писателей называется?  -
огонь души и  прочее,  все это обратится в прах,  будет осмеяно и забыто.  И
ради  кого?  Ради  какого-то  недоучки,  который все  едино попадется и  вас
продаст,  и  еще  Серафиму Даниловну не  пощадит,  на  нее  гору  напраслины
наворочает.  Обидно-с!  А  еще  обидней,  что  господа социалисты про вас же
подумают:  дескать,  как  он  каторги избежал?  И  решат -  продал он  нас и
по-легкому сумасшедшим домом отделался.  Да-с!  И  мы в таком случае никаких
опровержений заявлять не  станем,  напротив,  намекнем кое-где,  что вы  нам
серьезные услуги оказали. Полная компрометация получится, верно?
     - Это подлость,  -  удивительно спокойно говорит Струйский,  -  обычная
подлость, и со временем она раскроется...
     - Философствуете? - ухмыльнулся Ильин, впрочем не без приятности. - Что
ж,  не прочь и я с вами пофилософствовать. Со временем, говорите... Так ведь
с каким временем?  Жизнь -  она одна,  и коротка к тому же,  ох,  коротка. В
истории кое-что, конечно, всплывает, иногда даже правда всплывает, но вам-то
что с того? Ваша-то единственная жизнь покалечена, а таланты загублены. А от
того,  что в  меня потом,  через сто лет,  стрелы метать станут -  разве мне
больно?  Я за государственным интересом,  как за каменной стеной и навеки за
ней останусь.  Сек бы я  беспощадно философов,  которые молодых людей с пути
сбивают,  ибо в их писаниях не настоящий человек выведен,  коему богом шесть
десятков лет отмерено и по пути соблазнов всяких разбросано сверх числа,  не
настоящий,  а как бы ангельский, который живет сколь угодно долго и высокими
идеалами каждый свой шаг правит...
     Полковник  Ильин  передергивает  плечами,   словно  противен  ему  этот
философский гомункулус, живущий сообразно идеалам.
     - Устал я с вами, - тоскливо говорит он. - Разоткровенничался, а вы? Ну
да Бог рассудит, молчите. Хотел я было вторую картинку перед вами разыграть,
поинтересней первой, да не стану, пусть она вам сюрпризом покажется. Как раз
к Рождеству...
     На этом все прерывается -  нет кабинета с капканом,  нет Струйского.  Я
сижу в кресле и сквозь наплывающую головную боль пытаюсь сообразить,  в кого
же  я  швырял  мраморной птицей  -  в  полковника или  в  голубого гнома.  И
мельтешат передо  мной  странные  обрывки:  каменная  стена  государственных
интересов, о которую бессмысленно расшибается пепельница, краснобокий, уютно
поблескивающий  медными  частями  "Паккард",   модель  1907  года,  лоскутки
каких-то  вальсов  проносятся  в  голове,  и  никак,  ну  никак  не  выходит
проникнуть туда,  в камеру с сероватыми стенами и огромным потеком сырости в
верхнем углу.
     "Паккард"  урчит  и  не  хочет  трогаться  с  места.  Холеная  ручка  с
перламутровыми  ногтями  тянется  к  позолоченной  телефонной  трубке,  дабы
впрыснуть туда бесконечно милые глупости о последнем карлсбадском сезоне.
     Улыбки:  эк  господин  Измайлов  по  сологубовской  "Королеве  Ортруде"
проехался!  Неужто не  читали?  "Биржевые ведомости",  да-с!..  и  нафедорит
Сологуб... ха-ха...
     Благословенное неспешной  возвышенностью ретро,  где  всюду  есть  ход,
кроме камеры с сероватыми стенами и огромным потеком сырости в верхнем углу.




     Пусть завтра голова развалится, но сегодня мой день.
     Действительно,  передо мной, вокруг меня, всюду - камера. И невероятный
дух, концентрат сырости и беды, - беда пахнет по-своему.
     - Будьте вы прокляты, - громко шепчет Струйский.
     Кто - вы?
     Дело-то  повернулось второй картинкой,  кою добродушный полковник Ильин
не пожелал объяснить.  И  возможно,  первая,  весьма тщательно нарисованная,
кажется теперь Борису Иннокентьевичу едва ли не идиллией.
     Похихикивая   и    неуклюже   пританцовывая   в    цветастой   гирлянде
патриотических бантиков,  проплывает перед ним Иннокентий Львович,  мудрый и
слишком впечатлительный родитель его.  И  пытается бить земные поклоны перед
укрепленным в рамочке самоличным письмом Пуришкевича Владимира Митрофановича
и толстой пожелтевшей пачкой "Русского знамени", под рамочкой сложенной.
     И  поскользнувшись на  странных,  ни  в  какие рамки не  втискивающихся
событиях,  начинает стремительно -  со  ступеньки на ступеньку -  спрыгивать
вниз по бесконечной черной лестнице в неведомый подвал, откуда нет и быть не
может  выхода.   А   гирлянда  нитью  Ариадны,   скорее  всего  бесполезной,
разматывается и  ложится под ноги сыну,  и сын рвется туда,  чтобы выхватить
отца из небытия -  вот-вот захлопнется и за ним дверь подвала,  но последним
усилием он  выскакивает на  волю,  где  нет  ничего вольного,  где  блуждают
полковничьи  картинки,  зато  нет  и  бесконечной  черной  лестницы,  откуда
доносятся удаляющиеся всхлипы отца,  его  неровные и  почти  ритмичные шаги,
отзвук которых сглатывается теменью, растирается в шелест листьев на длинной
парковой аллее,  вдоль  которой убегает в  одуванчиковую метель безрассудная
Симочка...
     Среди всей этой кутерьмы образов плывут строчки:

                Не дай мне Бог ту пережить минуту,
                когда в измученной тебе
                воспоминаний мелкий бес
                разбудит сожалений смуту,

                над всем иным восторжествует...
                Но я не дам ему плясать -
                убью,
                     пусть и погибну сам.
                Сражаюсь, значит существую!

     - Будьте вы  прокляты,  -  мечется Борис Иннокентьевич на символическом
своем тюфячке.
     Дело-то повернулось второй картинкой -  никто не стал свидетельствовать
Струйского на предмет психический.  Медики трогательно забыли о нем,  и даже
появившийся у него неприятный кашель ни в малой степени их не заинтересовал.
Зато полковник и кое-кто из старых знакомых заботами не оставили.
     В  один  прекрасный день  на  столе Ильина возникла тоскливенькая серая
папочка с  парой небесталанно состряпанных бумаг,  из  коих  следовало,  что
господин Струйский изволит  являть  собой  образ  мошенника,  притом  вполне
законченного.
     Ибо  обязавшись прочитать для  членов местного отделения "Союза Михаила
Архангела" курс лекций о древнеримской национальной политике, сей ученый муж
взял преизрядный аванс, а от исполнения договора увильнул.
     Получился отлично взболтанный криминал-коктейль,  и даже сейчас,  через
много лет,  не высветить многих и многих тонкостей -  или не даже сейчас,  а
теперь уже... В общем, не высветить.
     Разговор  относительно  лекций  действительно  был.  Господин  Сазонов,
председатель местного отделения, самолично нагрянул с визитом и после долгих
рассуждений о  первом,  втором и  третьем Риме и  сетований в  адрес учителя
истории,  не понимающего своего патриотического долга,  предложил Струйскому
участвовать в богоугодном деле, разумеется, не безвозмездно.
     Борис  Иннокентьевич посмеялся,  хотя  и  не  слишком оскорбительно для
верноподданного слуха,  и  более или  менее деликатно пояснил,  что далек от
историко-проповеднических идей и вообще изрядно занят иными делами.  На том,
к пущему неудовольствию господина Сазонова, все и завершилось.
     Разумеется,    Сазонов   настаивал,   весьма   прозрачно   намекал   на
неблагоприятное мнение  о  текстах,  предпочитаемых  Струйским  в  гимназии,
наконец,  прямо  заявил,  что  господину учителю  предоставляется уникальная
возможность это мнение исправить... Он много и воодушевленно говорил, однако
без особых результатов.
     И  в  дневнике Струйского -  в  отрывочных слепках  момента,  именуемых
теперь  дневником,  -  возникла  насмешливая  запись  с  острой  цитатой  из
"Зрителя" ("А  здесь идея  и  значки,  Своя печать,  свобода глотки,  Любовь
начальства, много водки, Патриотизм и пятачки").
     Бесспорно и  то,  что  запись попала в  серую папочку,  превратившись в
форменное вещественное доказательство - ага, разговор-то был!
     Никаких  реальных  сведений  о  передаче Борису  Иннокентьевичу трехсот
рублей аванса,  конечно,  нет,  если не считать свидетельства трех почтенных
членов "Союза",  готовых клятвенно подтвердить факт передачи, а впоследствии
это и сделавших.
     - Вопиющая  нелепость,  -  бился  на  следствии  Струйский.  -  Гнусная
провокация.  Я  этих господ в  глаза не видал.  С тем же успехом Сазонов мог
указанную сумму себе в карман положить...
     - В  рассуждении  положения  вашего  не  следовало  бы  словами  такими
бросаться,  - терпеливо вздыхал Ильин. - Свидетели указывают, что имели дело
с  супругой вашей,  через нее  аванс и  вручили.  Желаете ли  очной ставки и
привлечения Серафимы Даниловны в качестве соучастницы?..
     Так-то.
     - Будьте вы прокляты, - рычит в подушку Борис Иннокентьевич, - ...ть-те
вы-про-кля-ты...




     Но наплывают светлые минуты,  когда можно заглянуть в  прошлое,  совсем
вроде бы недавнее, не взорванное, не затуманенное обозленностью.
     - Это потрясающе! - восклицает Иннокентий Львович, отбрасывая газету. -
Я  всегда  утверждал:  все  дело  в  человеке,  человек  способен на  многое
недоступное нашему воображению.  Но  каков этот  Гудини!  Представляете,  он
сидит в Бутырках, в запертой одиночной камере, скованный по рукам и ногам, а
вскоре исчезает оттуда, и еще меняет местами других заключенных...
     - Говорят,  он проделывал этот фокус в Англии и в Гамбурге, - с улыбкой
говорит матушка. - Не понимаю однако, как удается...
     - Как бы  ни удавалось,  -  горячо перебивает ее Иннокентий Львович,  -
важно,  что освобождается. Я думаю, это будет серьезнейшее искусство в новом
веке - умение выбираться из застенков...
     - И  самостоятельно  выбираться  из  шестифутовой  могилы,   -   весело
добавляет она.
     - Зря смеетесь,  Татьяна Павловна,  зря смеетесь,  -  говорит отец, - я
ведь серьезно.  Это сейчас,  в  девятьсот третьем,  смешным кажется,  однако
пройдет немного лет,  и вообразите себе - мир начнет погружаться в застенки,
и  тогда  вспомнят о  Гарри Гудини.  Ведь  некогда и  телескоп представлялся
фокусом досужих умельцев...
     - Однако же,  не стоит так горячиться, - с неизменной улыбкой вставляет
Татьяна Павловна, - для преступников ли тюрьмы? И к тому же чай пора пить...
     Приглушенно мерцают лампы,  идет  семейное чаепитие,  и  Боре (здесь он
просто Боря,  Борик,  Боренька) необъяснимо тепло  и  надежно от  того,  что
где-то есть человек,  способный в  наручниках броситься с моста в Миссисипи,
запросто улизнуть не  только  из  далекой и  как  бы  абстрактной бостонской
тюрьмы,  но  и  из  вполне  зримых  Бутырок,  есть  голубоглазый австрийский
подданный Эрих Вайс,  которого эмиграция и цирковая традиция преобразовали в
неустрашимого Гарри Гудини.
     Есть то видение того мира и это видение - нечто прямо противоположное.
     Кто контролировал эксперимент Гудини с тюремным вагоном -  не полковник
ли  Ильин?  Не  он  ли  составлял доклад о  необходимости новой  конструкции
замков,  дабы  исключить  исчезновение талантливых самородков  без  мирового
имени, но с золотыми руками и великим свободолюбием?
     Конечно,   он.   И  это  никак  не  мешало  ему  восторгаться  успехами
заграничного эскейписта, особенно умением тасовать колоду карт пальцами ног.
Полковник Ильин и сам знал тысячу способов испариться из мест заключения, но
вот колода, тасованная ногой, - это было нечто невообразимое!
     Из  письма  Гарри  Гудини в  Париж  издателю журнала "Иллюзионист" Жану
Кароли:  "Безрезультатного обыска,  которому меня  подвергли агенты  русской
тайной полиции,  я  никогда не забуду.  Я  испытал ту же операцию в  большей
части полиций всего мира, но подобного варварства я не видел никогда".
     И негодовал господин Сазонов,  однако еще внутренне:  как можно пускать
этого фокусника -  знаем,  какой он там австриец или американец,  все знаем,
голубыми  глазами  не  проведешь!  -  как  можно  приглашать  его  в  сердце
России-матушки и  попустительствовать ему в  развращении общественного вкуса
трюками, кои ставят под сомнение основы власти? Как?
     И  уже  занавеска  ближних  несчастий задергивается,  маскируя  далекое
мирное чаепитие, и рождается иной образ из "Монолога Гудини":

                Я, как змей,
                         из узкогорлой бутылки Бутырок выполз.
                Я был вымочален и обессилен.
                Но попробуй вырвись
                         из смирительной рубашки России -
                сквозь ее зарешеченность
                         не прорвется и выдох.
                Я предчувствую,
                         как Кассандра,
                осененная сдвигом зоркого разума, -
                мое искусство борьбы с безысходностью
                         самое важное в двадцатом веке,
                веке - мастере души калечить,
                раны заляпывая
                         словоблудной грязью.

     И отсюда - небольшой взрыв превращения в Гарри Гудини, для которого нет
этой камеры с  потеком сырости в  углу и смехотворны все эти ржавые решетки,
бренчащие ключи  и  овальные кокарды,  и  отсюда  -  снова  в  блинообразную
подушку, затмевающую прошлое и будущее.
     - Будьте вы прокляты... - хрипит Струйский, - ...ть-те-вы-прокля-ты...




     - Нет, - шепчет Серафима Даниловна, а ей кажется, что кричит, - нет, вы
не сделаете этого. Он не мог, любой скажет - он не мог...
     - Дело-то  еще  хуже,   госпожа  Струйская,   поверьте,   еще  хуже,  -
сочувственно  покачивает  головой  полковник  Ильин.   -   Господин  Сазонов
утверждает,  что означенная сумма вам передана была по  причине отсутствия в
тот момент вашего супруга, и якобы вы сказали, что знаете обо всем...
     Тот  же  капканный кабинет -  неисчезающее мое  наваждение,  и  мирная,
внешне очень мирная беседа приятной дамы с солидным офицером.
     - Но  я  и  не  знакома  с  господином  Сазоновым,   мне  его  даже  не
представляли, - отбивается Симочка.
     - Что с  того?  -  ласкает ее  взором Ильин.  -  Трое почтенных,  всеми
уважаемых людей в  один голос настаивают на  имевшем место факте.  Войдите в
мое положение - должно ли мне прислушаться к их словам?
     - Я понимаю,  -  теряется Струйская, - все понимаю, но клянусь вам, это
нелепость.  Никогда бы Борис Иннокентьевич не стал читать лекции для "Союза"
и не стал бы общаться с этими людьми, и я...
     - Отчего же вы пренебрегаете связями с  патриотической организацией?  -
бесцеремонно перебивает ее Ильин. - Пачкотней социалистов не брезгуете... Не
в этом ли,  Серафима Даниловна,  корень зла? Между тем, вам-то известно, что
государь весьма благосклонен к "Союзу", тогда как умонастроение вашего брата
и подобных отщепенцев считает предосудительным. И все лучшие люди и истинные
патриоты так полагают.
     - Вы меня не совсем верно поняли,  господин Ильин,  - торопливо говорит
Струйская,  -  мы  ничего против "Союза" не  имеем,  однако с  некоторыми их
идеями по  поводу иноверцев нельзя согласиться.  Борис Иннокентьевич смотрел
по-иному...
     - Как же, позвольте спросить?
     - Он полагал,  что сохранение черты оседлости ведет к  порче нравов,  и
разжигание религиозных распрей вредно для России...
     - А  разжигает  эти  распри  "Союз"  с  благословения  правительства  и
государя, не так ли, мадам? - лениво уточняет Ильин.
     - Нет, что вы, - пугается Симочка, - не так, но...
     - Вот!  -  довольно усмехается Ильин.  -  Вот,  мадам Струйская, в этом
маленьком незаметном "но" все дело.  Не из-за него ли все ваши неприятности?
Из маленьких "но" проистекают крупные недовольства,  разъедающие души. Я еще
понимаю,  когда темный пролетарий,  натравленный на высшие классы,  начинает
кусать руку, дающую ему хлеб. Но вашему-то супругу государь положил хлебушко
с ма-а-аслицем, какие же у него "но"?
     "С ма-а-аслицем..." звенит вокруг,  "с ма-а-аслицем..." тупо настаивают
портрет, стол и все углы кабинета.
     - Разве  Борис  Иннокентьевич кусал  кого-нибудь?  -  робко принимается
возражать Струйская. - Он напротив, он честно служил...
     - Честно?  -  уже  гораздо жестче вступает полковник.  -  И  по  вашему
крестику на заборе честно стал прятать заговорщицкие листовки? Не забывайте,
Серафима Даниловна,  вы ведь сами изволили показания подписать.  Честно!  Да
хоть  бы  он  осознал,  осудил свой  образ действий -  нет  того.  Да  он  и
усугубляет, пожалуй. Письмеца-то от супруга получаете?
     Серафима Даниловна заливается краской, но героически молчит.
     - Ладно,  не отвечайте, - терпеливо говорит полковник, - только примите
к  сведению -  многие письма к  нам попадают,  и  есть среди них такие,  кои
свидетельствуют о  явной неблагонадежности господина Струйского,  и проникни
содержащиеся там стишки в печать, беды не обобраться. Хотите, зачитаю?
     Страсть какая-то у  полковника Ильина к чтению,  хотя я понимаю -  не в
страсти дело,  о страстях его я ничего не знаю.  Знаю только,  что Струйский
идет в  меня Володиным голосом.  Парадокс -  Ильин разевает рот,  и  несется
оттуда Володина хрипотца.
     И  вот  сейчас  полковник достает листок и  начинает пробиваться сквозь
неразборчивый почерк Бориса Иннокентьевича:

                Суть судьбы - никуда не денешься
                из мохнатых паучьих лап
                безнадежности и безденежья,
                и молчишь в глубине угла,
                паутиною страха спутан
                по рукам и ногам.

                И вот:
                зришь, как сон, - в вековом распутье
                колымага Руси плывет
                по похабным ухабам буден,
                грязью чавкая.
                              Вкривь и вкось
                колеи от колес,
                              как будто
                самогону глотнуть пришлось

                на поминках по сыну.
                Сыро.
                По нервишкам скользит озноб.
                Как спасти тебя, мать-Россия,
                тем возницам твоим назло,

                кто втянул тебя в эти хляби,
                свел с исконных твоих путей,
                кто тебя до креста ограбил
                да и крест утащить хотел?..

                Рухнуть гатью стволов осиновых
                под колеса твоей судьбы,
                чтоб еще одну хлябь осилила,
                силясь черный мой год забыть?

                Ты еще одну хлябь осилишь -
                самовластных возниц оскал.
                Беспризорная мать-Россия,
                боль моя и моя тоска.

     Полковник облизывает губы.
     - Каково,  а?  Между прочим,  отсюда вытекает,  мадам Струйская,  некое
неудобство  вашего   денежного  положения.   И   это   делает  вину   Бориса
Иннокентьевича еще более вероятной.  Всякие такие преступления,  известно, -
от нужды-с, хе-хе...
     Ловок все-таки Ильин улавливать суть поэзии! Ловок.
     - Но уверяю вас,  -  оскорбленно взвивается Серафима Даниловна, - мы не
нуждались, и мое приданое...
     - Какое  там  приданое  -  видимость одна,  -  снисходительно улыбается
Ильин.  -  Вы бы уж по правде мне,  старику,  признались: тяжеленько дескать
было концы с концами сводить, и бес попутал...
     - Какой бес,  что вы говорите?  - чуть не плачет Струйская. - Хорошо мы
жили...
     - А я вам про беса и читаю. Слушайте дальше.
     И полковник продолжает:

                Колыма, колымага, на кол...
                И под сердца неровный шум
                черный год обо мне заплакал,
                год, в который опять спешу.

                Я костер свой на совесть сладил -
                не в дерьме же гореть опять.
                Ты прости меня, Бога ради, -
                не могу, устал отступать.

                Отступать? И куда?
                За нами
                ни Москвы, ни двора, ни дня.
                Аввакумова сруба грани
                ждут такого, как есть, - меня

                и тебя и похожих прочих,
                возжелавших персты поднять.
                Но за сотню правдивых строчек
                не грешно и глотнуть огня.

                Лучше в голос, не стоит в шепот -
                пьяный шепот удушит Русь.
                От потопа идей дешевых
                на ковчеге огня спасусь...

                В зарешеченности обочин
                то назад, то чуть-чуть вперед
                сквозь столетья беззвездной ночи
                колымага Руси плывет.

     В  кабинете  повисает ощутимо  тяжелая  тишина.  До  Серафимы Даниловны
потихоньку доходит суть происходящего. И сердце ее стискивает ужас, холодный
и  липкий,  -  игра теперь позади,  и  вовсе не  сводится она к  злосчастным
тремстам  рублям,   а   вокруг  страшная  в   своей   механической  простоте
действительность, действительность-ловушка без намека на выход.
     - Да-с,  Серафима  Даниловна,  так  о  чем  мы  говорили?  -  рассеянно
спрашивает Ильин.  -  Ах  да,  о  том,  что Борис Иннокентьевич упорствовать
изволит в своих заблуждениях и, как видите, усугубляет, весьма усугубляет...
Кстати, приношу извинения за непотребное для вашего слуха словечко, но право
же,  я  тут  ни  при чем.  А  вот насчет костра он  угадал,  костер сам себе
недурственный делает...
     - Но неужели ничем нельзя помочь?  -  всхлипывает Серафима Даниловна, и
по щеке ее скатывается первая слеза.
     - Трудно,  мадам Струйская,  очень трудно, - тихо говорит Ильин, - вряд
ли и браться стоит,  поскольку он сам себя вниз толкает.  Пытались мы мнение
почтенных людей о  нем  узнать,  так вообразите ли,  что господин попечитель
сообщить изволил?  Ваш супруг,  оказывается,  и  на  уроках латыни ухитрялся
предосудительные чтения устраивать. К мнению не прислушивался... Но кое-что,
разумеется,  облегчить можно, - меняет он тон, - особенно, если вы разрешите
как-нибудь заглянуть к вам и в спокойной,  так сказать,  обстановке обсудить
положение. Здесь, сами видите, я в роль обвинителя легко вхожу...
     Ильин  еле  заметно улыбается и  откровенно заглядывает в  глаза  своей
собеседнице. Она вспыхивает и бормочет, вставая:
     - Как-нибудь, как-нибудь... Как вы смеете? - вдруг взрывается она.
     - От доброты душевной смею-с,  - разводит руками полковник. - Только от
доброты.




     Между прочим,  скотина ваш господин попечитель,  с  внутренней усмешкой
думает Ильин, подходя к окну опустевшего кабинета, хоть и равен мне по чину,
однако  же   пакостник...   Светлая  голова  -   такую  мысль  взлелеял,   а
отомстил-таки. И как живо он эту наглую выходку Струйского описал.
     Полковник глядит  сквозь огромное окно  на  голубую,  совершенно чистую
голубую полосу  неба  и  ощущает прилив  сил  от  того,  что  эта  полоса не
зарешечена  и   никак  зарешетиться  не  может,   что  справа  за  спиной  -
олицетворенная сила,  пусть глуповатая, но привычная и в общем-то правильная
святыня.
     Все  правильно в  этом мире,  включая прелестную юную даму,  только что
покинувшую кабинет.  Жаль,  конечно,  тоска ее и злость не скоро пройдут, не
скоро уступят место потоку естественной жизни,  который ворвется в нее иными
фигурами и  совсем отбросит полуразмытый образ  неудачливого супруга.  Среди
этих фигур не  будет скорее всего полковника Ильина -  увы!  -  ибо  она  по
молодости-глупости не  понимает,  что  такое  маленькое,  просто малюсенькое
послабление  тюремного  режима  и  какую  цену  платят  подчас  за  подобное
послабление.
     Многого не понимает эта дама с левым умонастроением,  но ничего, поймет
- поправеет.  Еще  как!  Помытарится по  родственникам,  до  сущего подаяния
дойдет,  и плевать ей станет на любые идеи,  и в душе ее вспыхнет слабый, но
устойчивый огонек ненависти к брату и к мужу,  и разгорится огонек в сильное
пламя,  и  уж  не  в  нем ли будет спасаться господин Струйский,  не этот ли
зыбкий ковчег имеет он в  виду?  А о своей роли она непременно забудет,  ибо
свойственно нам забывать свои роли - сколько их за долгую жизнь переигрывать
приходится.
     Все правильно в этом лучшем из миров,  и вполне справедливо,  что Мария
Карловна не испытывает таких же мучений духа и тела, хотя, конечно, в смысле
внешности ее  следовало бы  куда  беспощадней обречь  на  адские  муки,  чем
нежно-упругую - черт побери! - Серафиму Даниловну.
     И  в  конечном счете,  размышляет полковник Ильин,  ежели вздумаю нажим
оказать,   раз-другой  с  визитом  явлюсь,  растолкую,  какие  он  там  муки
принимает, наобещаю поблажки, пожалуй, и сдастся, известное дело - сдастся.
     Вот  ведь преимущества свободного человека:  захочу -  партию в  вистец
проведу,  захочу -  в иное место направлюсь, скажем, к Серафиме Даниловне. А
ему, что ему остается? Озлобленные стишочки пописывать, чтоб они в мою папку
зашвыривались и там век вековали?  Через годик испишется,  уголовной каши от
пуза хлебнет - что тогда?
     Значит,  главное -  правильный образ мыслей, силу лучше вот так, справа
за плечиком иметь, чем нос к носу с ней сталкиваться.
     Самая  гниль,  думает  Ильин,  чувствуя,  что  внутри у  него  закипает
непонятное раздражение,  и Силину он не свой,  и мне -  чужак, кому же такой
сочинитель надобен?  Эти вот чужаки и пятый год накаркали, свободы подай им,
свободы, а на баррикады не шибко-то лезли, как до крови дошло...
     Глупости,  думает Ильин,  баррикады наполовину из  их строк сделаны,  и
ружья наполовину их  идеями стреляли.  Глупею,  ей-богу,  глупею.  От  того,
чувствую,  что не  искоренить их,  ох,  не искоренить переменщиков чертовых.
Все-то  им  перемены подавай,  ничто сущее,  видите ли,  не устроительно им,
между тем, не они ли при переменах первыми на костер пойдут...
     И  вдруг делается полковнику неуютно в  тихом этом кабинете,  и  мнится
ему, что незарешеченная голубизна не так уж и надежна, и вообще все текуче в
этой жизни и далеко от идеала,  даже полоска неба, на которой висит какое-то
блестящее облачко,  неподвижно висит и, возможно, составляет главный предмет
его раздражения.
     И  приходит на память -  к  чему бы?  -  Гарри Гудини с его дьявольской
усмешечкой,   некогда  без  усилий  покинувший  тюремный  вагон,   самолично
полковником Ильиным проверенный...
     Не отсюда ли опала,  думает Ильин,  и  вся эта осточертевшая провинция,
где  приходится раздувать любое  дело,  жертвуя честью  офицера,  дабы  там,
непроизвольно дергает  он  правым  плечом,  дабы  там  вспомнили и  оценили,
наконец-то   оценили  способности,   включая  умение  ласково  заигрывать  с
господином Сазоновым, не плюя ему в заплывшую самодовольством рожу.
     Ей-богу,  несправедливо,  думает он, что такие, как Сазонов, на свободе
гуляют,  пока  Струйский за  решеткой мается.  Господа  сверхпатриоты скорей
всего и угробят Россию...
     И  теперь настроение совсем уж  испорчено,  понимает Ильин,  серебряная
нашлепка на небе и  взвинтившаяся Серафима Даниловна,  в глазах которой он с
господином Сазоновым вроде бы одно целое, - все в этом дерьмовейшем из миров
стремится испакостить ему жизнь.
     И  кабинет кажется ему клеткой,  а высочайшее недреманное око -  чем-то
занудливым и слишком вездесущим.
     Но  это  длится мгновение,  самое  короткое мгновение слабости,  и  оно
испаряется бесследно,  ибо Ильина ждут иные папочки и спрятанные там судьбы,
которые все еще в  его руках,  и потому не стоит обращать внимание на всякие
мелочи,  вроде  серебристого пятна за  окном и  сазоновской физиономии,  так
некстати всплывшей в памяти...




     Серое утро.  Дождь.  Моя крыша,  как маленькая клавиатура, бубнит в три
звука.
     Сразу над крышей начинается небо,  и выше антенны ничего не разглядеть.
И  не  известно -  улетела обиженная тарелка или  все  еще мокнет над пустым
поселком.  Жаль,  если они  обиделись,  должны понимать,  что  к  настоящему
контакту  я  просто  не  готов,  может  и  вся  наша  цивилизация не  готова
отразиться в  трезво-жестоком инопланетном зеркале.  И летающая пепельница -
обычный нервный срыв.
     Ах как ловок я оправдываться, какой я весь невиновный и серьезный.
     Что сегодня - воскресенье, понедельник, четверг? Смешались дни, если не
годы.
     Вот-вот нагрянут Сережа с Верочкой, навезут кучу вкусных вещей, канут в
эту  осень мои  самодельные подгорелые каши,  наступит иная,  весьма деловая
жизнь с истекающими сроками и Сашкиными штроксами.
     - Ты не маленький,  -  скажет Сергей Степанович после первой,  - должен
понимать...  Вылететь из  плана  просто,  попасть туда  сложней.  И  чем  ты
докажешь, что ближайшего года хватит на переваривание твоего Струйского?
     - Выпивай, Сережа, и закусывай, и пусть тебя не волнует этих глупостей,
- почти точно процитирую я бабелевскую фразу.
     Сережа  ухмыльнется  и  нальет  по  второй,  изготавливаясь к  жесткому
моральному прессингу. Но Вера тут же подобьет итоги:
     - Гена,  -  проворкует она, - не волнуй Сергея Степановича, благодетеля
своего. У него сердце, а у тебя, миленький, безусловный финиш. В понедельник
везу рукопись Лидочке,  а "Эрику" твою прячу так, что целая бригада Шерлоков
Холмсов не найдет.  И никаких переделок, ясно? Сереженька растолковал мне по
дороге, что это гениальный труд...
     И так далее, и тому подобное.
     Сергей Степанович тут же подхватит эстафету:
     - Хорошая книга, честно, старик, хорошая, а лучшее - оно враг, - скажет
он после второй.  -  Так что сдавай-ка ее,  и полный порядок.  Тебе ж только
одно десятилетие описать, чего копаться?..
     Потом Вера водрузит на стол большой кофейник, и пойдет костомывный треп
- тому-другому перемоем мы втроем косточки, пока Сергей Степанович исподволь
не поинтересуется...
     Ах,  черт  побери  мою  память.  Лежит  ведь  пухлая рукопись Зайцева и
дожидается  положительной рецензии.  Заяц,  конечно,  недурственно в  ученых
делах разобрался,  что называется,  на уровне... Как дважды два, доказывает,
что  Икс,  достигший всемирного признания и  делающий очевидно сверхполезное
дело,  на  каких-то  двадцати  пяти  авторских листах  непременно разоблачит
бездарного проходимца Игрека, разоблачит, невзирая на должности и звания. Не
роман,   а   исходящий  документ  Президиума  Академии...   Мне  бы   заячью
самоочевидность!
     Интересно, что сказал бы Струйский, ознакомившись с этим исходящим, что
подумал бы о  своих потомках?  А моя заведомо приличная рецензия -  разве не
щелкнула бы его?
     Уж удивлять Сергея Степановича, так удивлять. Поступить однажды по воле
своей - Зайцу написать все, что о нем думаю, а свою рукопись начать заново.
     Н-да,  написать,  начать...  Легко говорится.  А у Зайца, между прочим,
жена третий год хворает и  вряд ли из хворобы своей вылезет,  и  Сергей меня
одним недоуменным взглядом на место поставит...
     Дождь  внушает заброшенность.  Как  он  пережил осень  в  затхлой своей
камере?
     Письма - вот что его спасало.
     Щелкаю клавишей, и дух Струйского приходит ко мне в голосе Володи:

                Кричи, кричи -
                              не докричишься,
                зови, зови -
                              устанешь звать...
                Пуста старинная кровать,
                и объяснения излишни.

                Сжимает голову круг боли.
                Я пью таблетки пустоты
                и знаю -
                              не вернешься ты
                в стен этих выцветшую голость.

                Ты, отступая, защищалась,
                дралась отчаянно и зло,
                но, видно, так уж повезло -
                я опозорен всеплощадно.

                Мне остается только ждать -
                свободы,
                        истины,
                               любимой,
                а ныне всеми я покинут,
                огнем кольцеобразным сжат,

                как бальмонтовский скорпион,
                не там и не тогда рожденный,
                не тем талантом награжденный,
                не той душой, не тем пером.

                Что ж, может быть,
                               и я дождусь
                минуты нашей беспечальной.
                Она наступит - я ручаюсь,
                она твою растопит грусть,

                она вернет тебя, быть может...
                Пусть нежность лучших наших дней
                пожаром памяти моей
                обугленное сердце гложет.

                Мне верить хочется - дождусь
                минуты нашей беспечальной.
                Она наступит - я ручаюсь.
                Вот буду ль жив - не поручусь.

     Где-то здесь рубеж излома, странная - странная ли? - мечта поселяется в
его камере - мерещится свежее пронзительное утро в абрикосовом саду детства,
и  еще -  парижские набережные,  на  которые никогда не  ступала нога Бориса
Иннокентьевича. Незадолго до этапа рождается такое:

                Лета блеск...
                А на сердце вьюга.
                Претворяются сказки в быль -
                затолкали в собачий угол
                и хотят, чтоб от счастья выл.

                Нешто чертовым когтем мечен,
                загнан в мертвый покой нуля?
                Так бывает -
                            ничто не вечно,
                даже тяга к родным полям.

                Вдруг охватывает не к месту,
                озлобленья зигзаг чертя,
                ностальгия по бегству в детство
                или просто ко всем чертям.

                Даже страшно себе признаться -
                всплеск свободы в злой толще стен -
                мне мерцать в костре эмиграции.
                Я - танцующая светотень.

     Образ, не поддающийся расшифровке, но частый - в вариантах, раскиданных
по груде рукописного архива.  Атмосферный фантом,  пляшущий блик -  что это?
Что мерцало перед ним в долгие зарешеченные дни, вечера и ночи?
     "Симочка,  милая, плюнь ты на эти петербургские хлопоты, береги себя, -
пишет он.  -  Их короны не стоят твоих слез.  Г-н И.  намекал мне недавно на
всякие  гадости,  видать  ты  его  здорово  перешибла своей  недоступностью.
Смешно. При случае непременно надаю ему пощечин. Он из себя выходит от того,
что мы с  тобой не ломаемся и  достоинство свое не размениваем.  Значит,  мы
правы. И прорвемся".
     И наступает темный, почти не документированный сибирский период.
     Господи,  до  чего  ж  сильны были люди,  вставшие тогда над  бомбами и
дымящимися   револьверными  стволами,   над   конкретными  мундирно-фрачными
господами.  Узревшие суть не в личностях на портрете и под портретом, а в их
единстве, совокупно отраженном в расширенных зрачках Серафимы Даниловны.
     Вот оно -  единство,  отраженное в зрачках, приковывающее их вовнутрь к
одной задаче -  самосохранению, низводящее человека к биологическим функциям
и только к ним.  Но даже импульсивно-ломкая Симочка смогла вовремя - пусть с
ошибками и лишними словами,  но все-таки вовремя - встать над собой. Значит,
неодолимость отраженного единства -  сказочка для слишком взрослых, для тех,
кто уже забыл исток отнюдь не сказочной игры,  где видится то,  что хочешь и
можешь увидеть.




     Дождь как-то незаметно иссякает, и небо поднимается выше и выше.
     Я  стою на крыльце и жду,  разумеется,  жду,  откроется ли зависшее над
моим домом чудо.  Тарелка на месте,  она словно бы набухла и посерела - поди
не набухни от круглосуточного потока, затопившего все вокруг.
     Ветер рвет остатки облаков,  тащит обрывки за горизонт, к городу, чтобы
там тоже почувствовали осень,  поглубже запрятали пестрые летние впечатления
и грелись, потихоньку вытягивая их изнутри маленькими допинговыми дозами.
     Мысли мои,  кентавры со  сбитыми копытами,  пасутся где-то  на  полпути
сюда,  зная,  что  их  ждет до  вязкости мокрая листва и  не  слишком уютное
лысеющее вместилище.
     Они в последних его часах или минутах,  они пытаются собрать эти минуты
по крупицам,  по сути -  из ничего, из воображения, и минуты, плоть от плоти
моих кентавров,  тоже становятся двузначны и  невоспроизводимы,  повисая над
тем временем тяжким чудом,  чем-то  вроде летающего блюдца или иного зримого
мифа.   Но  ватное  слово  миф  -  только  сердцевина  чуда,  вообще-то  оно
игольчатое,  и  иглы его тянутся в разные времена,  нанизывают на себя почти
невероятные  события.  И  мысли-кентавры,  обессиленные,  но  воодушевленные
любопытством,   устремляются  вдоль   игл,   высекая  искры  из   кремнистых
случайностей своего пути.
     Скоро они окончательно устанут и  вернутся в  эту осень,  им непременно
надо вернуться к тому моменту, когда придет гость оттуда, уставший обижаться
и  мокнуть  там,  наверху,  видимо,  тоже  в  одиночестве своих  бесконечных
наблюдений за людьми.
     Скоро совсем стемнеет,  не  пора ли  в  кресло -  в  спокойное ожидание
минуты,  когда по комнате расплывутся слои голубого тумана, чтобы сгуститься
напротив  меня  в  якобы  инопланетное,  но  по-земному  обидчивое существо,
способное злиться и прощать.
     На  завтра предсказывают заморозки,  и  почему-то кажется,  что тарелка
рванет на юг,  в  более прозрачные и  теплые места,  а  значит,  сегодняшнее
свидание будет последним,  вроде прощания, когда позволительно многое - даже
выжать по скупой мужской слезе. Или мы расстанемся без особых эмоций? Скорее
- так.  У нас разные пути - он умеет неведомо как преодолевать пространство,
я  совсем уж непостижимым образом ношусь во времени.  Логично разойтись и не
мешать  друг  другу  лишними  душекопательными  вопросами.   Пусть  контакт,
начавшийся шуткой с зеркальцем, окончится тоже смешно.
     Сказано однако  Екклесиастом:  сетование лучше  смеха,  потому что  при
печали лица сердце делается лучше.
     Забавная идея,  с которой немало возился Струйский, пытался постичь ее,
как и многие иные премудрости,  в полузастывшем своем сибирском надвременье.
Не  постиг  он  ее,  должно  быть,  от  сетований сердце не  делалось лучше,
исходило накипью,  которую даже  чуткая  нежность Серафимы Даниловны трогать
опасалась.
     Вот  и  я  полагаю,  -  смеющийся человек  еще  имеет  шанс.  И  потому
родившееся в шутке в смех да обратится.
     Нетерпеливое ожидание лишает меня ужина,  но  я  упорно сижу в  кресле,
чтобы мысли,  разбежавшиеся по разным направлениям от последних минут Бориса
Иннокентьевича, собрались воедино и отогрелись, виновато глядя друг на друга
и потирая ушибы, полученные на скользких поворотах истории.
     Они втекают в  меня сквозь прищуренные глаза,  и  потому я упускаю миг,
когда место около двери обозначается голубовато-тревожным светом и  из  него
возникает нечто знакомое.  Затрудняюсь назвать его  позу -  это мы  привыкли
стоять,   сидеть  или  лежать  -  здесь  же  наблюдаемо  какое-то  четвертое
состояние,  не входящее в  нашу изысканную систему представлений о комфорте.
Впрочем,  ни поза,  ни само появление дымчатого существа особого удивления у
меня не вызывают - великое дело внутренняя готовность и ясное предчувствие.
     Лишь  последняя мысль,  совсем  ослабевший кентавр,  которому досталось
больше других,  -  мысль о,  как бишь его,  своевременно и в общем-то весьма
деликатно отрекшемся,  -  застревает на пороге, как бы повисает между мной и
голубым человечком и наверное на момент делается общей.
     Я щелкаю клавишей,  и гном согласно кивает головой. Перемотка бог знает
в сколько метров,  метров-лет.  Стоп.  И Володя Штейн начинает глухим словно
отсутствующим голосом:

                Чужая глухая боль.
                С Господом на пари
                проникновенный слог
                ножиком ткну
                в
                Позволь,
                в
                Меньшее из двух зол,
                в
                Стоит ли говорить...

                Так и пройдем,
                как тень сквозь тень.
                Лишь взгляд, как мяч,
                от серых стен
                отскакивает наискось,
                и на износ,
                и на износ
                отстукивает маятник.

                ...годы совсем не те,
                и не под тем углом
                видим мы свой удел.
                Давайте о красоте,
                о чайнике на плите
                или о чем другом.

                Так и уйдем,
                как тени в тень.
                Одни,
                в один прекрасный день
                не раздобыв глоток тепла,
                сгорим дотла,
                сгорим дотла.
                Средь взглядов-птах
                и взглядов-плах
                сгорим дотла,
                сгорим дотла...




     - Ты извини, - говорю я, - мне не хотелось, чтоб так вышло...
     - Пожалуй,  это  я  перегнул палку,  -  внушает мне  пришелец.  -  Люди
тонкокожи,  иногда удивляешься, что они вообще выжили, и нет ли здесь ошибки
природы. Но эта ошибка не кажется неисправимой, верно?
     К сожалению,  он прав, резок и нагл, но прав - тогда и сейчас. Только у
меня  нет  аналогичной  пепельницы,   способной  к  полету  за  честь  всего
человечества. И совсем нет желания снова пугать гостя.
     - Не сердись,  -  транслирует он.  -  Не стоит нам ссориться, это более
бессмысленно,  чем ты можешь себе вообразить. Лучше поболтаем так - о всякой
всячине, мне ведь скоро улетать.
     В  голове моей  каша,  сотни  вопросов теснят друг  друга,  и  трудно с
чего-нибудь начать.  Разумеется, пришла пора поболтать, смешно качать права,
когда перед тобой нечто или некто внеземное.
     Некоторые вопросы выпирают наружу,  от  них буквально трещит не слишком
крепкое полотно моей внутренней картины мира. Например, как они летают...
     - Не  ломай себе  голову,  -  усмехается голубой человечек,  как  может
усмехаться колеблющееся облако.  -  Все  гораздо проще.  Я  тоже думаю,  что
межзвездные фотонные монстры -  нелепость.  Зачем  гонять  живые  существа в
далекие и  опасные путешествия ради  информации,  которую можно получить при
помощи обычных сигналов?  И зачем сбрасывать над планетой блюдца, чурающиеся
прямых контактов? Блажь...
     Блажь?  Я  целиком согласен с этим;  но,  черт возьми,  а ты-то откуда,
разговорчивое мое  чудо?  Если  межзвездные броски обитаемых кораблей лишены
смысла,  то  как же  ты путешествуешь и  куда торопишься улететь?  Ничего не
понимаю. Может быть, речь идет о движении во времени?
     Вот!  Именно эта идея -  летающие блюдца как хрономобили. Тогда понятно
многое, слишком многое - и их некоммуникабельность, и странные исчезновения,
и... И неужели мои видения как-то связаны с его присутствием?
     - Ты чертовски догадлив,  - сообщает мне гном. - Завидки берут, до чего
ты секуч и понятлив.
     - Так это из научной фантастики?  -  радостно уточняю я.  - Ну, Уэллс и
прочие изобретатели машины времени, да?
     - Уэллс  написал  обычную сказку,  -  радужно переливаясь,  внушает мне
голубой  человечек,  -  а  остальные  долго  ему  подражали.  Серьезные идеи
движения  во  времени  появились  куда  поздней,   они  связаны  с   теорией
культуроидных структур,  и  вообще  все  это  слишком сложно  и  скучно  для
дружеской вечерней беседы.
     - А что такое культуроидные структуры? - искренне удивляюсь я.
     - Это как раз нехитро, - по-моему, с плохо скрываемой зевотой объясняет
гном.  -  То,  что  относится к  передаче небиологической наследственности -
обучение, социальная адаптация, со временем формирует устойчивые структуры -
образы искусства, науки, религии. Это особый мир...
     - Нечто вроде платоновских эйдосов? - демонстрирую я эрудицию.
     - Если  бронзовые зеркала,  которыми Архимед  пытался  поджечь  римский
флот,  что-то вроде ваших лазеров,  то и  эйдос -  нечто вроде культуроидной
структуры в  нашем  понимании,  -  терпеливо растолковывает мне  гном.  -  И
вообще,  я  не намерен читать лекции о  твоем будущем -  далеко не все может
тебя обрадовать...
     Я  же  знал,  что тарелка зря висит над моим домом темного гуманитария.
Физик вцепился бы  когтями и  все  выпытал,  даже рискуя увидеть собственное
будущее в не слишком розовом свете.
     Что бы ему и  впрямь не повисеть в иных местах,  внушая идеи переплавки
танков  в  велосипеды,  конструкцию  своего  блюдца  или,  на  худой  конец,
приличного картофелеуборочного комбайна.  Неужели  важнее  забрасывать меня,
биографа-собаку,  в иные времена,  дразнить ощутимостью давно ушедшего,  где
ничего не исправишь и никому не поможешь?
     - Должно быть, так, - продолжает он, - и ты не удивляйся, оно бесспорно
важнее. Никакие комбайны не заместят понимания человека. И не иронизируй над
образом собаки,  внедрившимся в  тебя.  Надо спасать мертвых во  имя  живых,
этому  учат  сенбернаров,  но  иногда  забывают  учить  писателей.  Если  не
заглядывать  в   прошлое,   всамделишное,   а  не  игрушечное,   велик  риск
интеллектуальных мутаций,  легко  остаться  без  будущего,  вообразить,  что
история открывается карьерой твоего высокопоставленного папеньки и  блестяще
завершается твоими умственными упражнениями...
     Какого  дьявола  ты   трогаешь  отца?   Чтоб  тебя  самого  так  высоко
поставило...
     - Обидчив ты не в меру,  -  ухмыляется гном.  - Я ведь не о тебе лично,
так - для примера, хотел показать, что наши путешествия действительно важны.
Но  кстати,  я  и  тарелка  здесь  ни  при  чем.  Это  должно  стать  личной
потребностью и зависит только от тебя.
     Красивые слова!  Куда бы я заглянул, не зависни твоя тарелка именно над
моим  домом  и  именно этой  осенью?  Куда  бы  я  заглянул,  не  слетай она
предварительно во  времена Струйского,  не  проследи его жизнь от  первых до
последних мгновений и,  наконец,  не  облучи меня каким-то неизвестным полем
воображения? Вот тебе и атмосферный фантом...
     - Да нет же,  нет! - отчего-то нервничает голубой человечек. - Это твоя
тарелка,  вернее,  твой и  уже  опознанный летающий объект.  Постарайся хоть
сейчас что-нибудь понять.  Ты  сам делаешь шаги во  времени,  сам платишь за
каждый свой шаг, и это твой фантом...
     Он  устал  прыгать на  разделяющий нас  сверхвысокий барьер,  устал  от
бесконечных своих путешествий,  и  усталость его вливается в меня,  упругими
волнами  перекатывается  внутри,   и  в  резонанс  с  ними  постанывают  мои
бедняги-кентавры.
     Этот голубой дымок,  в сущности, тоже один из них. Я устал. Бог с ними,
с вопросами...
     - Так-то лучше,  -  генерирует голубой человечек.  -  Знаешь,  я  утром
исчезну, но ты не будешь в одиночестве. Утром жди гостей.
     Я  их  давно жду  и  очень живо  вижу  грядущий день,  включая загрузку
Сережиного "Москвича" дачной амуницией.
     - Но эта ночь твоя.  Если ты способен еще,  если желаешь...  -  с явным
сочувствием вздыхает гном. - Только потом не жалей о принятых решениях.
     О чем жалеть? Радоваться...
     - Не  финти,  -  слышу  я  отчетливо,  словно  реальный голос,  -  если
захочешь,  к  утру я  могу стереть все  твои нелегальные впечатления.  Пусть
останется  добротная  и   удобная   модель   потребного  тебе   десятилетия,
черно-белая,  без всяких там пестрот и полутонов,  без всяких стереопроекций
во времена иные. И будет недурно, а?
     Куда девалась моя летающая мраморная птица?
     Человечек словно бы  пожимает плечами,  на  самом деле  облако начинает
вибрировать, становится все прозрачней и куда-то исчезает.
     В тот момент мог бы присягнуть,  что оно втянулось в меня,  заняло свое
место среди отдыхающих кентавров,  но секундой позже - ни за что. Его просто
не стало, как, вероятней всего, и не было никогда.




     Дело,  видимо,  в том, что я возвратился с чашкой чая к своему креслу -
нелепой,  но крайне удобной конструкции. Уселся, и тут же завьюжило - смирно
гревшиеся друг  о  друга  образы  понеслись хороводом,  и  в  свисте,  очень
напоминающем  назойливый  аккомпанемент  первого  контакта,  стало  чудиться
разное. Все, как в его полудетском:

                И сны проносятся чредой,
                посланцы грез неутолимых,
                метелью образов любимых
                над воспаленной головой...

     Рыбой,  выброшенной на берег,  билась в жару Симочка, звала его, но его
не было рядом, а там, в далеком сибирском поселении, он неуютно ворочался за
столом, что-то предчувствуя и слепо листая тихонравовское издание "Жития".
     "Сице аз,  протопоп Аввакум,  верую,  сице  исповедаю,  с  сим  живу  и
умираю".
     Вьюжит.  До чего же они медлительны,  письма,  -  пока дойдут, на целый
дюйм подрастает маленький Кеша.
     "Трогаться сюда не  следует,  никаких средств не  хватит,  а  наших тем
более.  Право  же,  стоило  хорошенько ограбить господина Сазонова и  Кo,  а
заодно и  пару банков,  дабы сидел я  со  спокойной совестью,  а  вы во всем
довольство испытывали. Но талантов к тому Бог не дал.
     Кеська наш не понимает ничего,  оно и к лучшему - в свое время отыщутся
длинноязыкие доброхоты, а пока береги его, как сможешь.
     И не казнись -  эти господа не таким,  как ты,  руки выкручивали.  Твои
слова ничего в судьбе моей не изменили, ибо все предопределилось заранее, до
суда.  Ты  была  и  есть  единственный  свет  в  зарешеченном окне  моем.  И
останешься им настолько, насколько хватит сил твоих.
     Сохрани тетради,  не знаю зачем, но сохрани - это, может быть, все, что
от меня осталось".
     С  Россией что-то  творится,  думал он,  меряя камеру шагами,  недавний
глоток свободы не пройдет даром,  никого теперь,  кроме господина Сазонова и
иже с ним, идеей мировой гегемонии не купишь.
     Надо ломать, своими руками ломать, только жаль, что я поздно это понял,
когда чужие руки ловко сломали меня,  загнали в  дыру,  откуда не выбраться,
откуда  добровольно  рванешься  вприпрыжку  по  бесконечным ступеням  черной
лестницы на звук все ниже и ниже удаляющихся отцовских шагов.
     Холод,  холод,  всюду холод, и никуда от него не деться, каждое слово -
дыхание на пальцы, а перо больше царапает бумагу, чем пишет.
     - Ничем не могу обрадовать вас,  госпожа Струйская,  - скажет невысокий
человек в  очках.  -  В данных обстоятельствах я никак не сумею издать книгу
Бориса  Иннокентьевича.   Это  поставило  бы  нас,   меня  и  компаньона,  в
двусмысленное положение.  Любой критик, разнюхавший официальную формулировку
его дела... вы понимаете?..
     Не уставая хлопают двери,  одна, другая, третья - захлопываются. Весьма
сочувственно захлопываются.
     Состояние здоровья-с?  Прошение,  мадам,  прошение  на  высочайшее имя.
Непременно разберутся... весьма сожалею...
     Ды  ладно,  барин,  усмехается некто  безликий,  однако  обозначенный в
записях Струйского как Сенька Убивец,  кончай ты свою писанину,  мотнешься в
очко, полегшает, ей-богу... дописался небось...

                Нам ни шага, ни вздоха даром.
                Я могу доказать на спор -
                каждый стоит силы удара,
                принятого в упор.

                Удары.
                Еще удары.
                Звон мечей и монет.
                Мы - гладиаторская пара,
                бьемся спина к спине.

                Я упал бы давно уж замертво,
                в небо бросив проклятья хрип,
                чтоб арена от боли замерла,
                хоть на миг покачнулся Рим.

                Но я спину твою открою...
                И плевать на клоунский Рим -
                лучше харкнуть кипящей кровью,
                чем распять себя изнутри.

                Слишком громко трибуны воют,
                слишком рано ликует медь.
                Вам мерещится - вы на воле,
                мне же видится - вы в тюрьме.

                Мы шатаемся, боль глотая, -
                не упасть, устоять суметь.
                Время памятник нам поставит -
                бог любви побеждает смерть.

     "Рано или поздно тюрьмы обрушиваются на их творцов" - напишет он.
     И снова вьюга, мечутся образы, тают и ассоциируются самыми невероятными
цепочками вблизи  поворота,  где  подходит  к  концу  отведенное мне  планом
десятилетие.
     Помилование  в  окопы  -   в  не  слишком  глубокую  могилу,   пытается
зубоскалить Струйский.
     Где-то впереди четверть века, но кому дано знать?
     Но  я-то  знаю и  смело убегаю за ним в  иные десятилетия,  мы играем в
прятки,  и  я неизменно выхожу победителем,  и все-таки жмуриться приходится
мне, а он прячется повсюду - не вообразить где - но я, как методичный сыщик,
всюду,  всюду,  всюду вылавливаю мгновения ясновидения,  даже  тогда,  когда
лучше всего не видеть.




     Я чудом вырвался из этого путешествия. Теперь уже сам, вместе со своими
кентаврами,  присутствовал везде и постиг их усталость, проникся их желанием
спокойно поблуждать где-то на полпути от последних его минут.  Полпути - это
выходит в собственном детстве, прекрасное желание, слишком прекрасное, чтобы
так запросто исполниться.
     До чего же вкусные и пышные оладьи готовит сегодня мама -  смотри,  как
подрумянились, а ты бледненький что-то, кушай-кушай, сметанки подлей.
     Я  там и  не там,  одной половиной в славном осеннем Дне Пышных Оладий,
другой - здесь, в этой осени, или в совсем далекой и северной. Потому что на
непосредственно впитанную детскими глазами картину большого старого стола  с
точеными  и  треснувшими от  древности ножками,  на  котором  возвышается на
редкость красивая отцовская пепельница с  орлом  и  целая  миска неописуемой
вкуснятины,  над которым царит раскрасневшееся мамино лицо, а где-то сзади -
облупившаяся  побелка,   большой   книжный   шкаф,   скрывающий  невероятные
приключения,  и еще портрет,  должно быть,  очень доброго усатого человека в
простой деревянной рамке,  и серая Мурка, облизывающая свое блюдечко, на всю
эту впитанную картину проецируется нечто иное, не умещающееся в том времени.
     И  я вынужден на полшага отступить,  чуток выдвинуться из милой картины
детства.
     - Видишь ли,  мама, - говорю я с убийственной рассудительностью, и мама
теряется, услыхав иного сына. - Видишь ли, мама, не все так просто, не все у
меня получилось,  я  как  бы  человек-проект,  у  меня по-прежнему главное в
будущем,  только будущее сильней и  сильней сокращается.  И не каждый барьер
удается взять.
     - Что  с  тобой?  -  спрашивает мама,  нависая надо  мной непробиваемой
защитой,  и глаза ее округляются от страха.  - Ты не заболел ли, Генонька? И
лобик горячий, ей-богу, горячий...
     - Нет,  мама,  -  говорю я,  -  не заболел.  То есть мне кажется, что я
вполне здоров, только мало, очень мало получается...
     - Да что ты,  голубчик, - машет она руками, - у тебя жизнь еще впереди,
все получится, и учительница тобой довольна.
     Ты права,  мама,  лишь в мелочи ошиблась -  жизни впереди нет,  даже не
знаю, хватит ли меня на финишный рывок. А в остальном права - не даю я своим
учителям повода для недовольства,  никому и не для чего повода не даю.  И не
стоит тревожить тебя моей неидеальностью и  незаконченностью.  У  тебя будет
болеть сердце,  а я хорошо знаю -  теперь знаю! - что такое боль за ребрами,
что   такое  слабость,   оставляющая  получеловека  на   съедение  неизменно
неоконченным делам.
     Скоро придет отец -  обязательно надо его дождаться, а пока поговорим о
чем-нибудь интересном.
     - Мама,  -  улыбаюсь я как можно восторженней, - знаешь, мама, я сделал
открытие, только мне не очень-то хочется, чтобы оно оказалось правильным.
     - Какое открытие, сынок? - рассеянно спрашивает мама, ворочая последние
скворчащие оладушки на раскаленной сковородке.
     - Ко мне приходил голубой гном с  летающего блюдца,  и я понял,  что он
путешествует во времени, это замечательно, правда, мама?
     - Правда, Генонька, правда, - отвечает она и одобряюще кивает мне.
     - Но  не это главное,  мама,  главное -  он совсем не похож на нас,  он
говорил про культуроидные структуры, понимаешь? Так вот, мне показалось, что
он  тоже какая-то  такая структура,  он словно лишен нашей оболочки,  хоть и
говорит  по-нашему,   то  есть  нет,  не  говорит,  а  думает,  и  ты  сразу
схватываешь.  Неужели это все,  что от  нас останется в  будущем -  дымчатые
тени,  размазанные по времени,  одержавшие победу не только над миром вещей,
но и над миром идей...
     - Ты  красиво  говоришь,   сынок,  но  я  ничегошеньки  не  понимаю,  -
обезоруживающе улыбается она. - Ты фантазер у меня, да?
     - Мама,  -  почти кричу я,  роняя вилку, - это правда, это не фантазии.
Будущее наследует наши дела,  а  оболочка не  играет роли,  со  временем она
отмирает,  заменяется чем-то более удобным -  разве это не страшно?  Вот эта
рука, глаза, лоб никому не понадобятся - разве это не страшно?
     - Вот эта рука возьмет сейчас чистую вилку и очень даже понадобится,  -
еще шире улыбаясь, говорит мама, но я не слушаю ее.
     - И все-все, даже самое стыдное можно будет увидеть, да? - совсем вхожу
я  в  крик.  -  Ты  мне не веришь,  но ко мне действительно приходил голубой
человечек с летающего блюдца...
     - Господи,  - тихо говорит мама и усаживается напротив, - ты совсем уже
взрослый.  И  сам  придумываешь чудесные сказки,  такую  я  тебе  никогда не
читала. Обязательно расскажи ее папе, он будет очень рад. Ты ведь знаешь, он
так давно не брался за перо...
     И глаза у нее набухают, но меня не успокоить.
     - Не веришь?  -  всхлипываю я.  -  Не веришь мне?  И  так всегда -  чем
правдивей я говорю, тем меньше мне верят! Ну и ладно...
     И я вскакиваю из-за стола, бегу к двери.
     - Не уходи,  - просит она, - сейчас папа с работы придет, ты расскажешь
ему свою страшную сказку, и папа все тебе растолкует.
     - Вы оба не поверите,  оба, - шепчу я и выскакиваю из комнаты и из того
времени.  И успеваю огрызнуться напоследок.  - Это ты, ты обманываешь, он не
может придти...
     Выскакиваю и тут же проклинаю свою вечную поспешность, дурацкий импульс
самолюбия,  вытолкнувший меня  из,  может быть,  единственного истинно моего
мира.  Еще полчасика,  каких-то полчасика терпения,  и  я встретил бы отца -
мамы никогда не лгут,  - и он непременно растолковал бы мне природу голубого
фантома.
     У  тебя мамины глаза и  мой подбородок,  сказал бы он,  и нам это очень
нравится,  мы вовсе не пугаемся того,  что ты -  иная оболочка, перепутавшая
наши качества.  И  разве это главное?  Пусть ты походил бы на самую жалкую и
нелепую обезьяну, мы все равно любили бы тебя. Лишь бы ты сумел унаследовать
наш дух, вынянченный не слишком простым временем.
     Вынянченный - это звучит странно на фоне его навеки обсеверенного лица.
     Оболочка -  ерунда,  улыбнулся бы он,  в ином остаются не только дома и
деревья,  но и  наши идеи в словах и образах.  Назови их любыми структурами,
суть не в этом, главное - они живые существа, свободно скользящие во времени
и,   возможно,   составляющие  его  ткань.  Не  какие-то  там  нерукотворные
памятники, а сгустки жизни, не менее реальной, чем мы с тобой...
     Отец -  это зима,  я знаю,  что он придет только зимой, просто помню, и
потому заспешил, не стал дожидаться.
     Но куда -  куда,  черт возьми, мне теперь-то спешить? Знаем ли мы, куда
несемся и чем несостоявшимся платим за свои ускорения?
     Я  не дождался своей зимы -  влетел в другую,  и чуть не пресеклось мое
путешествие от  странной мысли:  они  ведь  могли видеть друг  друга,  Борис
Иннокентьевич и мой отец,  все-таки почти современники - делили целую эпоху,
как иные делят бутылку или комнату.  Пересекались ли?  Видимо,  могли, но не
знаю -  ничего не знаю,  хотя эта идея надолго теперь застрянет во мне,  как
зазубренная стрела в теле одного из кентавров.




     Может,  мне и не суждено попасть в свой осенний уголок, меня отшвырнуло
от детства - плата за нетерпение. Отшвырнуло в какой-то взбесившийся вьюгами
февраль,  наконец,  в  тот единственный ослепительно тихий февральский день,
который добил Бориса Иннокентьевича,  как  говорится,  подвел черту под  его
многотерпением к почти ссылочным блужданиям.
     Стало до боли в глазах бело, и я почувствовал, что земля воспринимается
мною  с  высоты  птичьего  полета  -  впечатление  огромного  листа  бумаги,
изрезанного четкой скорописью и контурными рисунками.
     Скоропись оказалась лесом,  а рисунки - вполне реальными и даже ладными
бревенчатыми   домиками,    разбросанными   кое-как    и    нанизанными   на
неправдоподобно покойные дымы.
     Я  понимаю так,  что  гномик  поблагодетельствовал -  пригласил меня  в
гости, однако сам он не объявился и никаких мерцающих пультов и кинокадров о
счастливом своем  далеке  демонстрировать не  стал.  Однако  предметами иной
материальной культуры в  меня тоже никто не целился,  и  я  решил,  что этот
средний вариант гостеприимства -  к лучшему, тем более, что моя воля успешно
управлялась с  незримым  ковром-самолетом -  я  мог  проникнуть в  любую  из
славных избушек,  а мог,  напротив,  взметнуться чудовищно высоко, возможно,
вообще улететь с этой холодной половины планеты.
     Но  я  приковался к  одному из  строений,  внутри которого в  три  шага
туда-назад металась замотанная в  далеко не  свежий шарф  фигура,  отмахивая
рукой какой-то мягкий такт, и взгляд ее отсутствовал здесь, наверное, именно
он вовсю использовал чудесные способности моего невидимого аппарата и  несся
туда, откуда обзор был беспределен или казался таковым.
     И вот что еще -  Струйский не был одинок, он сливался с иными судьбами,
нес к  ним свою неповторимость и  разделял участь,  и  тем самым передо мной
творилось время -  тягучее вместилище того,  что  происходило,  происходит и
должно произойти.
     Строки связывали его  с  иными жизнями в  далеких отсюда пространствах,
где тоже буйствовал метельный февраль,  и оставалось не столь уж много -  те
же метания в  три-четыре шага по комнате с  осколками русского ампира или по
дощатому надежно запечатанному бараку.
     И  тогда,  наконец,  я  услышал  его  подлинный  голос  в  "Февральской
сентиментали" - впрочем, это был опять-таки Володин голос, теперь я уверен -
даже  внешне Володя совпал бы  с  Борисом Иннокентьевичем,  прошедшим сквозь
все, что довелось пройти.

                Белокрылье зимы.
                Воспаряешь в иное,
                                в иное,
                                    в иное...
                Очищается лик
                раззолоченных ложью времен.
                Бесприветные мы -
                судьбы вьюгой бессилия ноют,
                но встаем над собой
                и над веком,
                а он полумертв.

                Разве это зима -
                ледниковый период России...
                Сирой нищенкой
                муза бредет по рифмованным льдам,
                словно старая мать
                корку хлеба с трудом испросила
                у своих сыновей -
                только нечего маме подать.

                Где-то трубы поют,
                но над льдистым мерцанием наста
                испаряются звуки
                иссиня-серебряных труб.
                В закулисном раю
                примеряются судьбы как маски -
                здесь в разгаре игра,
                только все ненавидят игру.

                В мутноватом стекле
                иссякают озябшие души.
                Ах, как трубы поют!
                Только многим ли нынче до труб?
                Есть лишь скользкая клеть,
                где дерьмовых иллюзий удушье
                нас однажды толкнет
                ускользнуть в никуда поутру...

                Просто льдистая бредь
                расщепляет умы и запястья,
                просто льдистая пыль
                набивается в строки - святая святых.
                Это миг - умереть,
                не сгибаясь и в страхе не пятясь,
                но намного трудней
                среди вьюги взлелеять цветы.

                Не на личный венок -
                несть поэту могильного хлада,
                он уходит в иное, -
                а в этот извьюженный мир,
                где средь строчек и снов
                восстаем из гробов,
                если надо, бесприветные мы,
                но живые поющие мы.

     Наступил момент,  когда мне стало ясно - любой ценой я должен вырваться
отсюда, сменить свое парящее состояние на нечто более устойчивое и понятное,
разобраться в себе - и вправду тот ли масштаб, хватит ли меня на продолжение
этих полетов в будущем.
     И я рванулся назад с тайной мыслью, что задержусь - хоть на минутку - в
другой,  детской своей зиме,  и отец расскажет мне что-нибудь о наследовании
по духу,  и мы будем пить чай снова все вместе, не зная, что находимся почти
точно посреди двух эпох,  будем пить чай с  несладким,  но  вполне осязаемым
настоящим,  и  мама непременно расскажет о первой моей сказке,  родившейся в
тот нелепо прервавшийся День Пышных Оладий.
     Но   ничего  такого  не  происходит.   Времена  года  калейдоскопически
меняются, февраль истекает в весну, где кино-ледоход творит уйму надежд, они
выпархивают,  как голуби из платка фокусника,  теряются в  летнем засушливом
зное, и все опять впадает в осень - все более протяженную и ощутимую.
     И  я  успешно завершаю свое путешествие полудремой в том же старом и до
безобразия удобном кресле.




     Утро потрясающее. Чуть прохладное, пронзительно ясное осеннее утро.
     Не  было ни  изнурительного дождя,  ни сказочной тарелки над домом,  ни
странных моих перемещений. Кто поверит во все? Кому рассказать?
     Голубой гном растворился в  небе,  отдав ему  свой цвет,  и  я  мог  бы
беседовать с небом, если бы поверил в это.
     Настало полное  одиночество,  но  оно  -  лишь  малый  промежуток,  ибо
обрамлено ожиданием.  Заурчит мотор, и оно испарится на целую зиму, а может,
и навсегда.
     Думаю, впереди еще целый час, а завтрак уже съеден, и рукопись свернута
- сегодня я не прикоснусь к ней, уж только не сегодня! - и делать решительно
нечего.  Разве вот стоять на крыльце и впитывать небесную пустоту,  которая,
оказывается, умеет ловко входить в образ мыслящего дыма.
     Делать решительно нечего. На даче в общем-то подозрительный порядок, он
глубоко поразит Веру.
     Разумеется,  нет и  быть не может летающих тарелок.  Кому нужно из кожи
лезть вон и  устраивать межзвездные перелеты,  ради подтверждения очевидного
факта,  что  даже  не  самый  великий  ретроград  товарищ  Лиходедов Г.В.  в
обозначенные перелеты ни  капельки не  верит.  А  то,  что  они  носятся  во
времени,  я сам и выдумал. Если наши потомки могли бы и впрямь заглядывать в
прошлое -  подлинное,  а  не театральное...  Это слишком оптимистично,  чтоб
походить на правду.
     Я думаю,  ничего, кроме обычной творческой концентрации, не происходило
- вот единственно верное, а потому всесильное объяснение. И точка.
     И пора кончать глупости с рукописью. Сдавать и никаких гвоздей!
     Что я там изменю? Насыщу добросовестно сработанную ткань художественным
вымыслом, который ничем и никогда не проверить? Ну и лягнут меня хорошенько,
разумеется,  поделом.  А потом по-дружески за третьей сигареткой спросят:  а
зачем ты,  собственно,  стал чернить его, ну, не чернить - принижать?.. Ради
чего?  На  идейное  неприятие царизма  напустил  детективно-психологического
тумана...
     И точка. Скорей бы явился Сергей Степанович в своем красном драндулете,
пусть поломится в открытые двери. Пусть!
     Вот   только   крылатая  пепельница,   памятник  материальной  культуры
пятидесятых годов XX  века,  исчезла.  Улетел горный орел,  канул в  голубое
существо,  и  оно  проглотило его,  как будто привыкло закусывать мраморными
отходами.  А черт его знает,  чем оно,  в сущности,  питается. Может быть, и
мраморными памятниками Августова золотого века...
     Думаю,  Вера  не  заметит пропажи,  особенно узнав о  моем историческом
решении. Право же, хорошее утро здорово прочищает мозги.
     И все-таки надо достойно завершить этот осенний фрагмент -  что-то ведь
было, даже если ничего не было.
     Посижу напоследок в своем кресле, без всяких видений, просто так. Вот!
     И послушаю -  все равно кассету перематывать,  - послушаю что-нибудь из
конца,  из самого конца моего калейдоскопического ночного путешествия, когда
я  бросился назад  и  застрял на  полпути.  Доброе  утро,  Володя,  заполним
сколько-то оставшихся минут "Письмом сыну"...

                Дай Бог, сынок, чтобы в тебе
                мои восстали идеалы,
                дни лучшие мои восстали,
                как искорки, в твоей судьбе.

                И ты поймешь - отец искал
                свой путь, чтоб выбраться скорее
                из необъятной галереи
                мир искажающих зеркал.

                Сквозь строй их шел не я один -
                нас было много, слишком много...
                Чем многолюднее дорога,
                тем легче сгинуть посреди.

                Мы гибли в этих зеркалах.
                Нас не казнили - искажали,
                и лжи разнузданное жало,
                и вечный внутренний разлад

                с самим собой, с пером опальным
                нас тайной силою толкал
                поверить в истинность зеркал
                и не стремиться в зазеркалье.

                Но шли. И в этом суть, сынок.
                И в комфортабельную веру
                не обратились все. Примерно
                таков нехитрый мой урок.

                Воскресну ли в твоих шагах?
                В твоих ошибках и порывах
                мелькнет ли искрой торопливой
                и мой за будущее страх?

                Таков наш путь - вопросов тьма,
                но мало правильных ответов.
                Искрит в бессонные
                рассветы звезда, сводящая с ума.

                Но искры освещают даль,
                и даль становится яснее -
                в ней под тысячелетним снегом
                золотоносная руда.

                Дай Бог, сынок, чтобы в тебе
                мои восстали идеалы,
                дни лучшие мои восстали,
                как искорки в твоей судьбе.

                И все: шипение, щелк, стоп. Володя тоже ушел.
                Неужели и его не было?




     Истинной тишины нет.
     Один мотор сменяется другим - такова музыка цивилизации.
     Приехали.
     Объятия и похлопывания.
     Сумка со всякой вкуснятиной у Верочки.
     - Как ты тут, бедняжка мой, сирота голодненький?..
     - Представляешь,  представляешь,  а Рыхлов ему:  вы завода и в глаза не
видели,  а ведь пишете...  а он,  представляешь,  на дыбы, за что я, кричит,
воевал, чтоб меня такие щенки... представляешь?..
     После первой думаю - ладно тянуть-то.
     - Вот что,  -  говорю,  - Сергей, ты тут насчет рукописи интересовался,
так я...
     - Да,  да,  -  перебивает Сергей и почему-то отводит глаза,  -  хорошая
рукопись, но ты хотел ее подправить, я думаю, правильно...
     - Что-что? - удивляюсь я.
     А Верочка застывает с яичницей в руках.
     - Вы его не слушайте,  Сергей Степанович, - очень серьезно говорит она,
- требуйте, чтоб он тут же рукопись мне отдал, а я - сразу Лидочке...
     Сергей  Степанович,   по-моему,  провалиться  рад.  Он  хмыкает  и  без
колебаний вгоняет в меня взгляд - признак отчаянной решимости.
     - Вот что,  ребята,  -  беспечно улыбаясь, говорит он, - тут с Генкиной
книгой неувязка вышла.  Я ругался,  но...  В общем,  передвинули, нужна была
позиция, представляете?
     - Ну,  чего вылупился?  - злится он. - Я же предупреждал... Да, да, под
то самое, но что я могу поделать, что-я-мо-гу-по-де-лать? Ты ж хотел...
     Я  встаю из-за  стола,  закуриваю,  и  Верочка провожает меня  взглядом
юродивого, осеняющего крестом боярыню Морозову.
     Потом она  выскочит за  мной на  крыльцо,  прижмется к  спине и  начнет
утешать. Потом мне станет неудобно, что Степаныча бросили одного с полкуском
в горле.
     Потом - через три, пять, десять секунд...
     А  сейчас я  стою на крыльце,  слившись с  осенью,  и  небо,  по-моему,
ухмыляется  мне,   как   может  ухмыляться  дымное  гномообразное  существо,
бесцельно провисевшее столько дней над моим домом.
     Я  дружески подмигиваю ему,  и  на  момент кажется,  что  никто сюда не
приезжал,  и  сейчас можно  снова  устроиться в  кресле,  рядом с  Володиным
голосом,  и ждать вечера,  когда комок ясного неба придет поболтать о всякой
всячине.

     Минск, 1982

Популярность: 1, Last-modified: Sun, 14 Sep 2003 15:56:29 GmT