-----------------------------------------------------------------------
Авт.сб. "Понять другого". Киев, "Радянськый пысьмэннык", 1991.
OCR & spellcheck by HarryFan, 1 December 2000
-----------------------------------------------------------------------
"В последнее время много пишут и говорят о загадке острова Чебышева, о
подводных хребтах, которые тянутся от него к континенту. Предполагают, что
они очень молодые и возникают в последнее время, хотя вулканической
активности не наблюдается уже в течение столетия. Наиболее удивительна их
форма. Все они пролегают строго параллельно один другому и совсем не имеют
складок, что отличает их от всех известных науке подводных гор и хребтов.
Приводим краткую характеристику острова. Он представляет собой образец
современного автоматического острова-маяка и выполняет разнообразные
функции: информирует проходящие суда о метеорологических условиях,
принимает суда, пропускает их через шлюзы во внутреннюю гавань. Автоостров
может проделывать и спасательные работы. Для этого он имеет два
быстроходных катера и двух роботов.
Полная автоматизация работ достигается взаимодействием управляющей
вычислительной машины с 732 механизмами и аппаратами навигационных служб".
(Из газет)
С первого взгляда он ничем не отличался от других крохотных островов,
на которых установлены маяки. Волны с тяжкими вздохами шлифовали поросшие
зеленым мхом камни, перебирали длинные космы водорослей, видимые в глубине
при тихой погоде. Облака осторожно обходили остров стороной, чтобы не
зацепиться за антенны маяка, похожие на зубцы короны. Когда вставало
солнце, зубцы вспыхивали червонным золотом.
Остров радушно встретил мою яхту, приветливо помигал маяк, выдал
необходимую информацию, посоветовал, с какой стороны лучше подойти. Два
робота, выполняющие обязанности матросов, даже с матросскими шапочками на
головах, появились на пирсе. Я повернул, как мне было указано. Еще не
успел застопорить мотор, как швартовы были приняты роботами и наброшены на
причальные тумбы. Затем роботы приняли трап. Как только я сошел на причал,
они робко подошли поближе, заискивающе мигая индикаторами и поворачивая
антенны в мою сторону. Они напомнили мне собак, скучающих по хозяину.
Казалось, вот-вот они издадут радостный лай и со всех ног бросятся
навстречу. Чтобы сделать им приятное, я сказал:
- Привет, ребятки. Рад видеть вас неповрежденными.
Я ожидал услышать в ответ обычное: "Ждем приказаний".
Ответа не было. Роботы ретировались в сторону маяка.
Это слегка насторожило меня, и я вспомнил прощальные слова Бориса.
Чайки белой тучей Кружились вдали, видимо, шел большой косяк рыбы. Я
опустился на скамейку, предупредительно поставленную на пирсе, и стал
смотреть, как мерно покачивается на волнах моя яхта.
Необычная тишина стояла здесь. Спустя несколько минут я сообразил, что
совсем не слышу криков чаек и ударов волн. "Вот еще новость - молчаливые
чайки и волны", - подумал я, пытаясь посмеяться над возникающей тревогой.
Пахло йодом, солью, свежестью - благотворным запахом моря.
Внезапно тишину нарушили четкие гулкие шаги. Они были похожи на удары
молотка, забивающего гвозди. Я резко обернулся и увидел одного из двух
роботов. Теперь на нем вместо кокетливой матросской шапочки был белый
поварской колпак.
"Это еще что такое? - подумал я. - Кому понадобилось переодевание? Не
роботу же..."
В руках новоявленный "повар" нес какой-то прибор, похожий на
судок-термос для хранения пищи.
Я удивился еще больше, когда робот подошел поближе и у меня во рту
появилась слюна от запаха жареного мяса. Несомненно, запах доносился из
судка. Но кому же робот несет пищу? Я не заказывал обед. Неужели на
острове, кроме меня, есть люди? Может быть, потерпевшие кораблекрушение?
Но в таком случае там, откуда я прибыл, знали бы об этом!
Постоянно здесь не живет никто. В лоции сказано: "Необитаемый,
полностью автоматизированный остров-маяк".
Робот обогнул меня и направился к башне маяка. Перед ним в стене
образовалось круглое отверстие. Он вошел - и отверстие закрылось.
Я подошел к стене, за которой он только что исчез. Она была шершавой и
холодной. Пальцами я нащупал кромку и канавку. Наверное, это были края
двери.
Откуда-то сверху донеслась музыка. Я задрал голову, и мне показалось,
что за выпуклыми стеклами на вершине башни я различаю человеческое лицо.
Оно взглянуло на меня большими темными глазами и скрылось.
...Когда, вернувшись домой, я рассказал об этом Борису, он нисколько не
удивился.
- Значит, там снова есть пациент, - сказал он, щуря веселые рыжие - с
искорками - глаза. Жизнерадостность переполняла его, надувала щеки,
изгибала губы, брызгала смехом, лучилась морщинками.
- Пациент? - удивился я. - Но ведь там нет докторов.
- На свете есть такое, друг Горацио, что и не снилось нашим докторам, -
и он засмеялся, может быть, над моим недоумением.
Наверное, мое лицо было достаточно выразительным, потому что его смех
умолк. Борис несколько секунд смотрел на меня невидящим взглядом, думая о
чем-то своем, наконец решился, рывком выдвинул ящик письменного стола и
вынул оттуда несколько писем. Когда он протянул их мне, его рука чуть-чуть
дрожала.
- Пожалуй, тебе нужно, просто необходимо их прочесть. Может быть, это
поможет проникнуть в загадку острова и понять, как возникают подводные
хребты...
ПИСЬМО ПЕРВОЕ
20 января.
Здравствуйте, родные!
У меня все в порядке. Ежедневно хожу на службу, по выходным - на лыжах.
Да здравствуют выходные, загородные парки и чистый снег!
Валя, ты удивляешься, что я стал институт называть службой. Но так
короче. Кроме того, служба - слово емкое. Оно включает все институты и
другие подобные учреждения. А в том, чтобы служить, говорят, нет ничего
плохого. "Служить бы рад..." Вторую часть фразы опускаю не без умысла.
Прислуживаться для меня исключено из-за некоммуникабельности характера,
как утверждал мой бывший друг Виктор Воденков. А жаль. Ибо по этой причине
путь в начальство для меня надежно закрыт полосатым шлагбаумом.
За окнами - ночь. Длинная и тоскливая. Морозная. Выкатила свои ледяные
звезды и смотрит во все укромные уголки. Как вы знаете, космическое
излучение пронизывает нас насквозь и нашу планету тоже. Вот и выходит, что
можно ежесекундно видеть, как на рентгеновском аппарате, всю нашу
подноготную. Некоторые утверждают - любопытно. Не знаю. Но при одной мысли
об этом у меня начинает кружиться голова, как это случалось еще в школе.
Помню, мама рассказывала, что в детстве у меня часто бывали внезапные
головокружения с тошнотами.
На днях нашему отделу поручили заниматься систематикой. Представляете?
Несомненно кому-то для диссертации понадобились сведения о состоянии всего
участка: с кривой температур на разных высотах, с графиком
взаимозависимости давления и влажности и тому подобное. Все возмущались
страшно. Мужеподобная красотка Надежда Кимовна говорит: "Пойду к
Вольдемарычу и все ему выплесну". Илья Спиридоныч посинел (но не от
спирта, а от злости), шипит: "Нет уж, на этот раз не буду в-углу-сидящим.
Это уж всякие границы переходит". И Танечка-Манечка-Любочка, лаборанточки,
в один голос: "И мы выскажемся. Посторонней работы делать не станем. Нас
женихи на морозе часами ждут, в ледяные статуи превращаются".
Ну и я тоже высказался. Впрочем, вы знаете, я и раньше не молчал,
упорно завоевывал репутацию смутьяна.
А когда пришел великий день мятежа, все готовились с утра. Кто
набрасывал план выступления, "кто кивер чистил...". Начинать поручили Илье
Спиридонычу - все-таки зам и доктор наук.
В два пришел Сам. Походил, походил по лабораториям, потом вдруг
говорит:
- Слышал я, что тут некоторые интересуются, для кого им систематику
делать.
И глазом в мою сторону косит.
"Кто же ему успел доложить?" - думаю. И помимо воли заползает в душу
восхищение Вольдемарычем. Ведь не ожидал наших выступлений - сам пошел в
атаку. Впрочем, это старый испытанный прием.
- Чтобы избежать кривотолков, - говорит Вольдемарыч, - я сразу скажу
вам: систематику будете делать для Нифонтова, заместителя начальника
Управления. Дело, конечно, не в том, что именно Нифонтов поставляет нам
прибыльные заказы, связанные с премиями для всего отдела...
"Дело, конечно, именно в этом", - думаю я.
- Нифонтов возглавляет комплексные исследования о влиянии атмосферных
условий на здоровье человека, в частности - на его психику, - вещает
Вольдемарыч. - Нифонтов по образованию психолог, и в метеорологии,
естественно, не силен. Вот мы и поможем ему для общего блага. Надеюсь, мне
не нужно вам напоминать, что исследования на стыках наук являются самыми
перспективными и что в ходе их специалисты одной области всегда прибегают
к помощи специалистов смежных областей. А исследования, возглавляемые
Нифонтовым, необходимы для развития медицины, для излечения тысяч и тысяч
больных. Поэтому и взвалил на себя Нифонтов столь тяжкую ношу...
А я думаю: "Если Нифонтов хочет облагодетельствовать страждущее
человечество, то почему бы ему не сделать это за свой счет, за счет своего
времени и своих усилий? Но и Вольдемарычу надо отдать должное: ишь какое
современное прикрытие придумал - исследования на стыках наук..."
- Кстати, - как бы вскользь говорит Вольдемарыч, - чтобы возместить вам
дополнительные затраты времени, Управление выделило нам премию за
последнюю совместную работу. Так что сэнэсы получат дополнительно по
окладу, мэнэсы - по половине оклада...
Наступило общее оживление. Смотрю на часы: уже три, а никто - ни гугу.
Три тридцать... Четыре... Через полчаса Сам уйдет в Президиум...
И тут я не выдержал. Это все, говорю, хорошо, замечательно.
Исследования на стыках наук, помощь медицине... Но прошу ответить на один
немаловажный вопрос: материалы эти и результаты комплексных исследований
Нифонтов использует для своей диссертации?
- Какое это имеет значение? - рявкнул Сам.
- А такое, - отвечаю, - что если материалы нужны для диссертации, то
систематику вам придется поручить другому отделу.
Сам прикнопил меня своими лютыми глазками к стенке.
- Это вы от имени отдела выступаете? - спрашивает. - Вас уполномочили?
- И зырк на Танечку-Манечку-Любочку.
А они, будто в цирке на опытах Кио: только что были - и враз исчезли,
растаяли, даже дымка не осталось. Спрятались за новый осциллограф.
Сам метнул косой взгляд на мужеподобную красотку (он на нее никогда
прямо не смотрит, сплетен боится). Спрашивает:
- Борис Петрович говорит и от вашего имени, Надежда Кимовна?
Она кокетливо передернула своими могучими плечиками и, в свою очередь,
косит на Илью Спиридоныча. Сам - к нему:
- Вы его уполномачивали?
А Сам уже багровеет. Так и кажется, что, будь у него львиный хвост,
тотчас бы по бокам себя захлестал.
Илья Спиридоныч невозмутимо очки на носу поправил и очень ровным - под
линеечку - голосом:
- Разве у меня своего языка не имеется?
И тогда вступает мужеподобная красотка:
- Да что вы, Александр Вольдемарович, Бориса Петровича не знаете? Ему
лишь бы воду замутить. Без скандала жить не может.
И тут слышится хихиканье. Это Танечка-Манечка-Любочка за осциллографом
тихонько радуются жизни.
- Так вы, оказывается, еще ко всему и самозванец, Борис Петрович? - уже
остывая, довольно рокочет Сам.
- Оказывается, так, - отвечаю. - Но все равно на чужого дядю работать
не стану.
- Так ведь никто вас здесь в отделе и не держит, - говорит Сам.
Тон его спокойно-рассудительный задел меня больше, чем слова. Глядя в
его широкую переносицу, я отчеканил:
- По "собственному желанию" не уйду.
Я попал в цель, потому что в его маленьких глазках вспыхнула ярость.
Изо всех сил сдерживая ее, он проговорил:
- А мы вас "по собственному" и не отпустим. Вот завтра на собрании всем
товарищам объясните, тогда и решим, _как_ вас отпускать.
Его массивная голова, будто башня танка, слегка повернулась на жирной
бычьей шее. Он спросил:
- Надежда Кимовна, как полагаете, нужно собрание?
- Да он наверняка уже сам все понял, без собрания, - говорит
мужеподобная.
Думаете, это в ней совесть встрепенулась? Как бы не так. Просто на
собрании задерживаться неохота - свидание с кем-нибудь назначила.
Сам прошествовал к выходу, и после его ухода все старательно делали
вид, будто ничего и не случилось. Но я сорвал их игру.
- Значит, так получаются самозванцы? - спрашиваю громко. - Может,
Лже-Дмитрий так получился?
Молчат.
Тогда я подхожу к Илье Спиридонычу.
- А как же быть с личным примером, с воспитанием молодежи, о котором вы
любите говорить? - и на Танечку-Манечку-Любочку показываю.
Думаете, он смутился? Ничуть не бывало.
- Вы, - говорит, - Борис Петрович, об НВ забыли.
НВ - это у нас свой, отдельский термин, означает - не выставляться.
Тут и остальные загалдели. Дескать, нам же разъяснили, что все это на
пользу науке. И только Надежда Кимовна с откровенным злорадством на меня
посмотрела и высказалась:
- Давно вам твержу, Борис Петрович, дурно вы воспитаны, вкуса у вас
нет. Отсюда и все ваши беды, страдалец.
Это она никак не простит мне один давний разговор. Тогда я на ее вопрос
откровенно сказал, что женщины с такой внешностью, как у нее, мне не
нравятся. И кто меня за язык тянул?
А Танечка-Манечка-Любочка будто в мысли мои заглянули:
- Молчали бы вы, Борис Петрович, и все было бы в порядке.
В общем, виноватым оказался я.
Даже друг мой, Виктор Воденков, когда я ему обо всем рассказал,
посмеялся надо мной: "А ты что, младенец? Людей не знаешь? В двадцать
четыре года кандидатом стал, да еще и выставляешься. Утверждают, будто
талантлив ты. А это вина перед ближними немалая".
Муторно мне. Тошно ходить на службу. Смотреть на сослуживцев не могу.
Видимо, все еще реакция продолжается. Придется ждать, пока пройдет... А
возможно, дело не только в том, что случилось на службе. Устал я сильно в
последнее время, перегрузился: диссертация, курсы, в нескольких комиссиях
заседать заставили. Ничего, лето придет - отдохну.
А в остальном у меня все хорошо. Купил себе красивый свитер, в театре с
одной симпатичной девушкой познакомился, да все позвонить ей некогда.
Передавайте привет Валерию Павловичу.
Борис.
ПИСЬМО ВТОРОЕ
19 апреля.
Здравствуйте, родные! Извините за долгое молчание.
Пишу из больницы. Доктор Барновский настоял, чтобы я вам написал.
Мне трудно писать. В голове быстро-быстро вертятся жернова - большие и
маленькие, мелкозернистые и крупнозернистые, массивные и легкие,
размалывающие мозг, накручивающие на себя нервы.
Доктор говорит, что это скоро пройдет, так что вы не волнуйтесь. Я верю
ему, потому что лечение идет успешно, и я теперь уже отчетливо помню все
случившееся и знаю, почему попал сюда.
После ссоры с Самим собрание все-таки состоялось. Можете пожалеть, что
вас не было на нем. Такого представления и в цирке не увидишь. Сам не
рычал, не кусался, даже хвостом по бокам не хлестал. Наоборот, он казался
усталым и даже печальным, во всяком случае, удрученным. Всем своим видом и
голосом Сам подчеркивал, что ему жаль меня.
Танечка-Манечка-Любочка, как всегда, делали "акробатические этюды",
кокетничая со всеми, кроме меня. Надежда Кимовна "ходила по канату" -
старалась сохранить хорошую мину при плохой игре. В роли партерного клоуна
выступал Илья Спиридоныч.
Нельзя сказать, чтобы и на этот раз они были все заодно. При случае они
покусывали друг друга. И все же на собрании - и это его главное достижение
- со всей очевидностью выяснилось, что в дружном и сплоченном коллективе я
человек сквалыжный, бунтарь-одиночка, возмутитель спокойствия. Коллектив
ценен, между прочим, еще и тем, что память у него тоже коллективная. Чего
один не упомнит, то сохранит другой. На собрании вспомнили все детали моей
биографии, все изгибы недостойного моего поведения: не вовремя взносы в
профсоюз уплатил, не помогал Илье Спиридонычу вселяться в новую квартиру,
с Танечкой-Манечкой-Любочкой однажды не поздоровался. А Надежда Кимовна,
оказывается, персональный список обид составила: и когда невежливо
ответил, и когда танцевать не пригласил и она весь вечер просидела в углу
одна...
Меня разоблачили и заклеймили, а я все-таки не подал заявления об
уходе. Уж очень не хотелось Самого радовать.
Через день вызвали меня к директору института. Выслушал он меня
внимательно, сочувствие в глазах засветилось.
- Потерпите полгодика, Борис Петрович, - говорит. - У нас перемены
назревают.
Полгода вроде бы и немного. Выплакался я ему в жилетку, решил временно
смириться, ждать.
А ждать оказалось невмоготу. Кишка тонка. Как говорили римляне, "не так
страшен рык льва, как вой гиен и шакалов".
Все это меня очень раздражает... Чувствую себя отвратительно, и стало
казаться, что вокруг меня не лица человеческие, а морды звериные, головы
змеиные, лики птичьи...
Стал я примечать, из-за чего люди враждуют и дружат, стал отыскивать
внутренние, глубинные, самые тайные, интимные, можно сказать, причины, -
тошно мне показалось, не хотелось жить.
"Жернова заработали" - перемалывали зерна мыслей моих в муку, из
которой испечь ничего нельзя - горька очень, желчью отравлена.
Потерял я сознание на улице, а очнулся уже в больнице.
Там я познакомился с доктором Барновским. Круглолицый такой, очкастый,
похож на филина. Оказалось, что болезнь застарелая, та самая, что в
детстве вызывала головокружения и тошноты. Я надеялся, что она прошла, а
болезнь только затаилась до поры до времени, как взрывчатое устройство с
часовым механизмом. На консилиуме врачи развели руками. Только тогда
пригласили доктора Барновского и разрешили ему применить какие-то "его
методы", я полагаю - крайние меры.
- На что жалуетесь? - спросил он меня при первом знакомстве.
- На людей, - отвечаю. - Опостылели, осточертели мне все люди. - И
смеюсь, знаю, что сейчас он скажет: "От этого не лечим".
А он сощурился, головой покачал так серьезно, участливо:
- Расскажите, чем это вызвано, голубчик.
- Причины общеизвестные, - отвечаю. - Чем старше становимся, тем лучше
людей узнаем.
Я нарочно вопрос заостряю, чтобы доктор этот прилипчивый отстал.
Но от него не так просто отделаться. Да и отделываться не хочется.
Видно, научился располагать к себе.
Глаза у него грустные, всезнающие. От зрачков жилки кровяные
расходятся. Веки припухшие. Видно, устает здорово. А веет он него
спокойствием, уютом, доброжелательностью.
И как-то само собой получилось, что рассказал я ему обо всем, что со
мной приключилось.
Он долго думал над моими словами, тихонько покачивался на стуле у моей
постели. Потом говорит:
- Дело не только в неприятностях на работе, Борис Петрович.
Переутомились вы от непомерного потока информации, когда материал для
диссертации собирали. Захлебнулись вы в нем. Отдышаться вам надо на
песочке, отдохнуть от информации и от носителей информации...
- Мечтаю об этом, доктор. Да где от людей скроешься, - говорю.
Наклонился он ко мне, голову набок склонил, снизу вверх в лицо
заглядывает:
- А если мы вам остров выделим?
Не поверил я ему.
- Целый остров? - спрашиваю. - В море? Без людей? Такие, как миллионеры
покупают?
- Целый остров, - отвечает. - Будете в некотором роде управителем
острова.
- А почему "в некотором роде"?
- Видите ли, оставить в бездействии ваш мозг и нервные центры
позвоночника нельзя. Болезнь усугубится. Поэтому мы подключим ваш мозг с
помощью антенны к вычислительной машине, управляющей островом-маяком.
Таким образом, мозг будет под постоянной нагрузкой. И в то же время он
будет отдыхать - нагрузка-то небольшая, ничтожная, можно сказать, нагрузка
для человеческого мозга. Никаких новых идей от него не потребуется, просто
- отвечать на запросы судов, выдавать метеосводки, справки о фарватере. В
общем, побудете островом. Островом в открытом море...
Его глаза загляделись куда-то далеко-далеко...
- Человек-остров - красиво звучит, - сказал я. - Пожалуй, это понятие
не лишено смысла. Большего, чем тот, что заключен в каждом из двух слов
порознь.
Он опустил мне руку на плечо, и она была как живой теплый мост через
пропасть, отделяющую меня от других людей. Я думал в ту минуту: "Разве и
раньше я не был островом? Дрейфующим островом. Островом среди островов и
льдин. Мы мешали друг другу, потому что острова должны дрейфовать в
некотором отдалении один от другого..."
- Значит, мы поняли друг друга?
Сегодня меня начали готовить к пребыванию на острове. До полусмерти
утомили анализами. Несколько часов я находился в шлеме - снимали записи
биотоков мозга, энцефаллограмму, эограмму, мнемобиограмму и еще бог весть
что, составляли генокарту и энергокарту организма, потом отдельно
энергокарты и эограммы рук и ног, которые будут управлять автономными
приборами.
Через два дня самолет отвезет меня туда, где я найду покой и стану
самим собой - островом в открытом море.
Тогда и сообщу вам, на какой адрес мне писать.
Всего вам доброго.
Борис.
ПИСЬМО ТРЕТЬЕ
11 мая.
Здравствуйте, родные!
Уже несколько дней я на острове. Море ласкает мои руки, перебирает
волосы. Волны плещутся у моих щек, у губ, у лба, выгибают упругие ласковые
спины под моими руками, мурлычат, трутся о ноги, лижут ступни. Пена прибоя
освежает меня, вливает силы и спокойствие. А иногда встают волны на задние
лапы - и тогда видно, какие они могучие, - встряхивают гривами, окатывая
остров и меня мелкими брызгами. Раньше я и не знал, сколько силы могут
дать человеку бушующие волны, не знал прямой зависимости между силой и
спокойствием.
С островом я слит нераздельно. У меня такое ощущение, что его береговые
линии стали очертаниями моего тела, что его бухты - это изгибы моей шеи.
Когда прибой наполняет водой гроты, тело мое тяжелеет, когда волны с
шипением отступают, приходит облегчение.
На моей голове - шлем с антеннами, на руках - браслеты-антенны. Они
осуществляют прямую и обратную связи с мозгом острова-маяка -
вычислительной машиной и двумя роботами. Вычислительной машине подчиняются
все службы острова, а она подчиняется мне.
Но мое ощущение острова как самого себя нельзя объяснить лишь этой
связью. Между нами что-то большее, в этой близости и общности участвует
мое воображение.
Когда море ласковое и спокойное, когда оно едва вздымается, потягиваясь
под лучами солнца, я отдыхаю. Но и когда оно бушует, я отдыхаю тоже. Когда
волны спешат одна за другой, седея от страха и ярости, когда расшибаются о
мои каменные колени, когда пытаются подскочить повыше, чтобы заглянуть мне
в глаза, я смеюсь от радости и отдыхаю душой. У моря нет человеческой
поспешности, суетливости и суетности. За эти несколько дней ко мне пришли
такие мысли, которых я бы не сумел родить в течение всей жизни.
Помните, я долго не мог закончить кандидатскую диссертацию, не мог
обобщить фактов, которые накопил в результате опытов. Когда вспоминаю это,
мне смешно. Тех мыслей о природе, о человеческом организме, которые у меня
появились здесь, хватило бы для десятка докторских диссертаций. Иногда я
делаю записи на диктофоне, но слов не хватает, слишком бедна человеческая
речь, чтобы выразить все, что я здесь понял.
И не раз вспоминаю восточную пословицу: "Погасла звезда - умер человек,
умирает человек - гаснет звезда". Это не просто метафора, не просто
сравнение человека со звездой. Ведь между природой и человеком существует
не только прямая, но и обратная связь. Современная наука уже знает, в
какой огромной степени природа влияет на человека - и не только на состав
его крови, на перерождение кровяных телец и микробов, - но и на его
чувства, течение мыслей. Вспомним, как в пасмурную погоду нам отчего-то
становится тоскливо, все начинает раздражать, хотя, кажется, и оснований
нет... И, в свою очередь, мысли и чувства человека, его настроение, его
биоизлучение также влияют и на людей, и на весь окружающий мир. Конечно,
это влияние очень слабое и незаметное, но оно существует. Теперь, когда я
связан с островом и морем через мощные усилители и влияние мое на
окружающий мир также многократно усилилось, я твердо это знаю.
Сплю я теперь хорошо, крепко, почти без сновидений. А если и приснится
что-нибудь, то все больше море, скалы. Волны катятся на берег, завиваясь
белой бахромой, белые барашки пасутся на зеленых волнах, а над ними кружат
и судачат чайки. Просыпаюсь я бодрым, свежим. Жернова в голове умолкли.
Уже на второй день пребывания на острове я перестал слышать их. Сознание
ясное, четкое.
Сегодня разбудил меня вызов с океанографического судна. Оно запрашивало
необычную информацию, и ВМ пришлось просить помощи у моего мозга, у всех
его отделов, командующих метеослужбами острова.
Я запустил два зонда, снял информацию о заряженности облаков, затем
обобщил информацию, получаемую со спутников, и сравнил ее с состоянием
различных слоев атмосферы в данный момент. Результаты я передал на
корабль. Он поблагодарил меня и полным ходом ушел на зюйд-вест. Эхо его
винтов еще долго улавливали мои гидрофоны, выдвинутые далеко в море.
Робот Тим - моя правая рука и в прямом и в переносном смысле, ибо он,
как и катер "Стремительный", управляется импульсами браслета правой руки,
- три раза в день готовит мне пищу. Тим - первоклассный повар. Он знает
рецепты 600 блюд русской, румынской, кавказской, английской и французской
кухонь. А какие восхитительные салаты он готовит по-японски из морской
капусты! Пища у меня всегда вкусная, питательная, разнообразная. И, самое
главное, - Тим абсолютно послушен, подчинен каждому моему мыслеприказу,
каждому высказанному желанию. Он - идеальный друг. Послушание - вот чего
мне всегда не хватало в окружающих, в близких и родных людях. Все вечно
спорили, огрызались, старались доказать свое, уверяя, что делают это для
"моей же пользы". А Тим ничего не доказывает, он просто слушает меня и
заботится обо мне. Он _всегда_ поступает так, чтобы _мне_ было хорошо и
уютно.
Пишите по адресу, указанному на конверте. Автопочта тотчас передаст мне
письмо.
Жаль только, что я стал забывать ваши лица. Они тускнеют, стираются,
размываются...
Жду ваших писем.
ОБ (Остров Борис - так я теперь буду подписываться).
ПИСЬМО ЧЕТВЕРТОЕ
28 мая.
Мои родные!
Очень обрадовался, получив ваше письмо. Хорошо, что мама купила теплый
костюм. Пригодится для зимы. Мама, старайся хоть изредка ходить с Валей в
бассейн. Поверь мне, тебе это крайне необходимо.
Неужели у Олега такой скверный характер? Я-то знал его другим.
Возможно, ему просто внимания и ласки не хватает. Сказать об этом он
стесняется, вот и бунтует.
Я здесь по-прежнему встречаю и провожаю суда, отражаю атаки волн, в
общем - работаю островом.
У меня появился первый живой приятель - баклан. Он прилетает ко мне за
подаянием - остатками пищи, рыбой. Я называю его - АТ, Антитим. В отличие
от Тима, он непослушен и капризен, чуть что не по нем - взмахнет черными
крыльями, подымется ввысь и камнем падает в море - за рыбой охотится.
Иногда опустится совсем низко, косит на меня блестящим глазом, будто
спрашивает: что, приятель, заскучал без меня со своим роботом? Потом, как
ни в чем не бывало, приземлится рядом со мной, крикнет что-то на своем
языке, подарка требует.
А вчера прилетел он ко мне уже не один. Судя по всему, подругу свою
привел знакомиться со мной. Такая же, как он, черная, с хохолком, с белой
грудкой. Ну, а какое же знакомство без угощения? Видно, понимает он это,
шельмец!
Приметил я: не любит мой приятель охотиться в одиночку и полный штиль
не любит. Ко мне прилетает жаловаться: голодно, мол, товарищей для охоты
нет, рыбьих стай что-то не видно, выручи, сосед. И я выручаю и его, и его
подругу. Зато в стае они устраивают настоящую облавную охоту. Окружают со
стороны моря место, где много рыбы, строятся в плотное полукольцо и, как
настоящие загонщики, с криками и плеском сгоняют рыбу в плотную паникующую
толпу. А уж тогда ныряют за ней строго по очереди, чтобы в цепи не
образовывалось больших окон, и добывают рыбу. Мои знакомцы - вместе со
всеми.
Жду я, что эта пара доверится мне окончательно и устроит гнездо
поблизости от моего жилища.
Однажды наблюдал я их ухаживания. Подходил мой приятель к своей
подруге, покачиваясь, как моряк на палубе. Шею к ней наклонял, головой
поводил, будто изумлялся: ах, какая ты у меня красивая, пригожая! А она
наоборот - шею круто назад запрокинула, клюв раскрыв. Встали птицы близко
друг к дружке и целоваться начали. Ну, не то чтобы по-настоящему
целоваться, ведь и губ у них не имеется - одни клювы. А это инструмент для
поцелуев не подходящий. Вот и остается им одно - этими клювами тереться,
один в другой вкладывать. А потом разинули они клювы, закричали
"хро-хро-хро" - вроде троекратного "хорошо". Поблагодарили друг дружку
глубокими поклонами и стали на радостях приплясывать. Глядя на них, я сам
едва удержался от того, чтобы не сплясать вместе с ними.
А ночью приснилось мне, будто слышу крик человека. Выскочил я
спросонья, в ночь уставился. А она темная, глядит на меня стоглазо,
стозвездно.
Уже потом сообразил я, что проверить, слышал ли крик на самом деле,
очень просто. Дал задание приборам, прочел магнитофонные записи. Убедился:
почудилось. Но с чего это мне чудятся голоса человечьи?
Сегодня опять беседовал по радио с доктором Барновским. Он говорит, что
доволен тем, как идет выздоровление.
Хотелось бы повидаться с вами, но пока доктор не разрешает.
Пишите. Целую.
Ваш ОБ.
ПИСЬМО ПЯТОЕ
2 июня.
Здравствуйте, родные!
Почему своевременно не отвечаете на письма и заставляете волноваться?
Не так уж много у меня связей с людьми. Одна из важнейших - через ваши
письма. Вторая - через корабли, но они в этих широтах появляются не часто.
Есть еще одна линия связи, ставшая очень важной для меня, - через сны.
Я запоминаю их, а потом перебираю, как листки календаря. Во снах я снова
переживаю то, что было, живу среди вас, работаю в лаборатории.
А вчера мне приснилась Надежда Кимовна. Будто родилась она из пены
морской и вышла на берег в длинном платье, усыпанном блестками, - точно в
таком же платье я видел ее на новогоднем карнавале. Была она тогда
кокетливой, грациозной и - странное дело - прехорошенькой. Вот какие
метаморфозы с ней произошли. Ну, да мне-то все равно.
Олегу передайте вот что. Если он не угомонится, я с ним по возвращении
сурово поговорю. Очень сурово. Пусть так и знает. Довольно ему кочевать из
вуза в вуз. Пора остановиться на чем-нибудь, решить - что же для него
главное: математика, музыка или стихи? А может быть, объединить все это?
Пусть подумает над последним моим предложением. Математика с искусством
совмещается очень даже просто. Достаточно вспомнить примеры из истории.
Но основное - он должен понять, что, кроме него, есть другие люди,
которым он причиняет вред своими метаниями. Все свои поступки он должен
соизмерять с поступками других людей, принимать во внимание их интересы,
желания. Он же не в пустыне живет.
Вот пишу это - и самому удивительно: старые банальные истины начинают
звучать по-новому, приобретают новый смысл.
Мне здесь по-прежнему хорошо, только по вас скучаю. Да и в институт
хотелось бы заглянуть - мы ведь тогда как раз начинали опыты с
препаратами, делающими внутричерепное давление устойчиво-независимым от
изменения атмосферных условий. Интересно бы узнать, каковы результаты...
Мой идеальный слуга Тим начинает меня раздражать своим идиотским
всегдашним послушанием. Вчера, когда он принес на подносе бульон
по-камберски, я подумал: "Неужели ты ни разу не споткнешься и не прольешь
ни капли бульона?"
И что бы вы думали? Он тут же споткнулся - нарочно, каналья! - и
плеснул бульоном на меня. Что с него возьмешь, с бедного послушного робота
с заблокированной волей?
Если Вале не трудно, пусть все-таки позвонит в институт, узнает о
результатах опытов и напишет мне. И еще просьба - узнать, как там поживает
Вадим Власов. Он - один из немногих - отважился на собрании за меня
выступить. Впрочем, и Артем Михайлович поддержал его. Передавайте им мой
сердечный привет.
Счастливых вам пассатов и семь футов под килем во всех ваших делах!
Остров Борис.
ПИСЬМО ШЕСТОЕ
14 июня.
Здравствуйте, родные!
Вчера я лег спать с отчетливым предчувствием бури. Собственно говоря,
"предчувствие" было рассчитано, выписано в уравнениях, и я сам дал команду
приборам предупреждать о надвигающейся буре все проходящие суда.
А сегодня я проснулся, когда за окном, надежно отгороженные бетонными
стенами, бушевали стихии. Молнии огненными швами прострачивали темное
небо, будто накрепко сшивая его с морем, с островом, со мной. Разность
потенциалов между облаками и волнами - этими обкладками гигантского
конденсатора - достигала восьмисот миллионов вольт.
Я вышел из здания, и мои барабанные перепонки содрогнулись от грохота.
Гром небесный и гром морской слились воедино. Волны с бешеным упорством
штурмовали неприступные утесы.
Море и впрямь взбесилось. Я чувствовал, как содрогаются волнорезы:
будто зубы во рту, шатаются стальные опоры у входа в северную бухту.
Большие камни море швыряло на берег, словно из пращи.
Один за другим шли на меня в атаку многотонные валы, расшибались о
бетонный щит, но вставали, разбитые, подняв бахромчатые знамена, собирая
под них новых бойцов. Дыбились кони, и пена, шипя, капала с их
разгоряченных ртов и ноздрей. Выгибали хищные спины чудовища, упорно и
методично били тараны.
Но внезапно в моем мозгу сильнее грома и ударов волн зазвучал сигнал
бедствия - три точки, три тире, три точки, - три буквы, от которых стынет
кровь: SOS, SOS...
Мгновенно повернулись мои уши-локаторы, наклонились мои антенны,
запеленговали сигнал. Локаторы пытались нащупать, мои подводные и
надводные глаза пытались увидеть, что там происходит, кто взывает о
помощи. Мои руки - быстроходные катера - уже напряглись, готовые
протянуться на помощь туда, куда я им прикажу.
Наконец я увидел, или, вернее сказать, - ощутил небольшую учебную
шхуну, ставшую игрушкой волн. Я увидел ее рангоут и совершенные обводы
корпуса, такие жалкие и невсамделишные сейчас.
Всамделишными были только волны и я. Им приходилось считаться со мной,
а мне - с ними.
Вот огромная волна, хохоча во всю глотку, взвалила шхуну себе на спину,
встряхнула ее корму так, что перо руля стало в нейтральное положение, и
швырнула вниз, в пучину, с оборванным штуртросом.
Но уже протянулись, расталкивая волны, мои руки-катера, помчались со
скоростью десятков узлов, и на каждом - по роботу, готовому точно и
беспрекословно выполнить любую мою команду.
Мощь и ярость волн были беспредельны, но на моей стороне, кроме моих
мышц - мощных турбин, были точнейшие расчеты, рождаемые более молниеносно,
чем молнии бури.
Правая моя рука уже почти дотянулась до шхуны, которую море избрало
своей игрушкой. Правда, рука дрожала, не в силах осуществить точных
расчетов, и приходилось давать поправки - сотни поправок в минуту.
Двигатели не успевали повиноваться. Катер упал в расщелину, открывшуюся
между двумя волнами, дифферент на корму составил двадцать семь градусов. Я
еле успел выровнять его и отработать назад, чтобы следующую волну
встретить во всеоружии.
Еще хуже было с левой рукой - с левым катером. Он отвернул на крутой
волне, клюнул носом и не успел выровняться. Вода затопила клапаны,
регулирующие подачу смазки на турбину. С надрывом работали циркуляционные
насосы. Крен на борт достиг сорока двух градусов.
Сорвались наглухо принайтовленные предметы, и тогда обрадованные волны
мощным ударом положили катер на борт под углом в сорок четыре градуса -
предел устойчивости. Я почувствовал, как напряглись и затрещали мышцы на
левой руке, и знал, что так же - только сильнее во много крат - трещит и
рвется оснастка, угрожающе скрипит корпус катера, вода захлестывает
двигатель.
"Лево на борт!" - мысленно скомандовал я, и катер выровнялся.
Конечно, если бы на катере были люди, они бы не вынесли таких маневров.
Расстояние между катером и шхуной неуклонно сокращалось - 10
кабельтовых... 4... 3... Дрожа корпусом, катер остановился в угрожающей
близости от шхуны на присмиревшей от такой дерзости волне.
Второй катер подошел одновременно с другой стороны.
Теперь я видел напряженные лица людей на шхуне, с надеждой
вглядывающихся в спасательные суда. Особенно поразило меня бледное, с
синевой лицо совсем юного курсанта. На этом словно плывущем в тумане лице
выделялись лишь молящие глаза и дрожащие губы.
Взмахнула моя правая рука, будто что-то бросила. В тот же миг правый
катер выстрелил буксирным концом.
Его поймали и закрепили на шхуне.
Левая рука ждала. Ей было трудно, ее трясло и ломало, но и она сделала
такое же движение, как правая.
Второй буксирный конец закрепили на борту.
Теперь я держал шхуну двумя руками, перебирал канаты, отводил, их и
выравнивал. Шхуна скользила по волнам, проваливалась, и тогда я выдергивал
ее из пучины. У меня было такое впечатление, будто я пытаюсь удержать в
воде голыми руками очень сильную скользкую рыбу.
Мозг работал с предельным напряжением, давая команды вычислительной
машине. Машина производила миллионы расчетов. У меня кружилась голова,
нужно было переключиться на защитный режим, но я боялся, что за то время,
пока буду переключаться, на мгновение упущу контроль над рукой-катером.
Лицо курсанта все еще плыло передо мной, слегка размытое, подернутое
туманом. Я спросил себя: шалят ли это клетки сетчатки глаз", или клетки
памяти? Но искать ответ было некогда.
Правую руку сильно дернуло несколько раз, острая боль пронзила ее от
кости до предплечья. Я чуть было не выпустил канат. Мои пальцы разжимались
сами собой. Появилось ощущение, что нет среднего пальца. Я невольно бросил
взгляд на руку, сжатую в кулак. Средний палец был совершенно белый,
неживой. Нужно было немедленно разжать кулак, расслабиться. Но тогда...
Яростно завывающий серо-зеленый вал закрутил белые усы пены и ринулся
на катер. Он обрушился на него, подмял. Катер клюнул носом, затем
выровнялся и сразу же провалился кормой.
Жернова вращались в моей голове, красная пелена заволокла глаза. Но и
сквозь нее я видел то же самое юное лицо, которому угрожал вал с белыми
усами, готовый смыть и его, и меня, и еще миллионы крохотных живых
островов. Этот вал казался мне посланцем и орудием природы, беспощадной к
своим творениям, если они слабы. А чтобы стать сильными, чтобы выстоять
против зазубренных гребней, есть только один путь - сплотиться, стать
полосой суши, упереться всей массой и не дать себя сдвинуть. И тогда море,
не сумевшее уничтожить нас поодиночке, угомонится, станет послушным и
ласковым, начнет наносить песок и камни, расширяя и укрепляя полоску суши,
которая оказалась сильнее его...
Мне удалось и на этот раз выровнять катер. И море, словно в отместку,
швырнуло его на риф. Винт катера продолжал вращаться, накручивая на себя
оборванный трос.
Удар. Треск раздираемого металла. Нестерпимая боль в руке.
Только бы не разжать пальцы!
По моему приказу робот Тим прыгнул за борт, чтобы очистить винт.
Безумная затея. Я это знал, но больше ничего придумать не мог. На одном
канате шхуну не привести в бухту. Надо использовать любой шанс, каким бы
ничтожным он ни был.
Вздыбился новый вал, глухо заревел и пошел в атаку. Прощай, верный Тим!
Мне было его жаль, как лучшего безропотного слугу, почти друга. Но я не
мог забыть молящее лицо, вылепленное из такого же материала, как я.
Обломки катера швырнуло на рифы. Волны - бешеные языки, рифы - зубы...
Рука онемела. Пальцы разжались сами собой...
Осталась одна рука, один катер, один канат. И - мозг, молниеносно
перебирающий варианты, подсчитывающий и рассчитывающий, направляющий
машину, дающий ей волевое начало...
Я помню все так четко и ясно, как будто это происходит сейчас. Помню,
как кружилась голова и ломило виски, помню беспощадную боль в затылке,
скрежет жерновов, когда казалось, что еще секунда - и мозг не выдержит
напряжения, я сойду с ума.
Когда катер со шхуной миновал входные буи и вошел в бухту, у меня уже
не было сил радоваться.
Я успел переключить управление на вычислительную машину, повалился на
постель и уснул. Я не слышал, как в мою комнату вошли люди со шхуны, как
они хлопотали вокруг меня.
Проснувшись, я увидел перед собой знакомое лицо с большими круглыми
усталыми глазами.
- Здравствуйте, дружище! - сказал мне доктор Барновский.
- Здравствуйте, доктор, - ответил я. - Будете ругаться?
- По какому поводу?
- Я плохо выполнял ваши инструкции и, по-видимому, заболел. Опять
жернова работали...
Вот когда он захохотал во все горло:
- Заболели? Жернова? Да плюньте вы на них! Они вам больше не страшны...
Он встал и посмотрел в окно. Я приподнялся на локте и взглянул туда же.
Море было залито солнцем. Оно сверкало, разглаженное и отутюженное,
натертое до блеска, оно вздыхало - умиротворенное. Стоял зеркальный штиль.
И тень от пирса только подчеркивала его великолепие, погрузившуюся в него
чашу неба, плавающие в ней снежинки облаков...
До скорой, очень скорой встречи!
Борис.
Я складываю письма в аккуратную стопку. Теперь я понимаю, кого видел на
острове, в окне башни маяка. Нового пациента доктора Барновского.
И я уже знаю, что буду делать этим летом, как проведу отпуск. Я соберу
друзей-аквалангистов, и мы исследуем подводные хребты, протянувшиеся от
острова к континенту, проникнем в тайну их возникновения. Ведь уже
сегодня, после прочтения писем, у меня созрела догадка. Я вспомнил, что
Борис был соединен с островом и морем с помощью мощных усилителей-антенн,
генераторов, вычислительной машины... Вспомнил и его мысли о том, что
человека связывает с природой не только прямая, но и обратная связь.
Значит, все, происходящее в человеке, влияет и на природу, - и мы еще не
знаем, в каких размерах. Не случайно Борис вспоминал восточную пословицу:
"Погасла звезда - умер человек, умирает человек - гаснет звезда". Да,
теперь я догадываюсь, почему хребты такие гладкие, совсем без складок.
Ведь росли они очень быстро.
Я убежден: количество хребтов точно соответствует количеству больных,
излечившихся на острове и восстановивших нормальную связь с материком
человечества. Вот и во время пребывания там Бориса от острова к континенту
протянулся еще один хребет...
Популярность: 2, Last-modified: Fri, 01 Dec 2000 18:41:24 GmT