(Главы из романа)
---------------------------------------------------------------------
Книга: А.Фадеев. Собрание сочинений в четырех томах. Том 4
Издательство "Правда", Москва, 1987
Иллюстрации художников О.Верейского и П.Пинкисевича
OCR & SpellCheck: Zmiy ([email protected]), 13 сентября 2002 года
---------------------------------------------------------------------
Содержание
Часть первая
Приложение
Заметки к плану
Из черновиков первых глав
Примечания
Она медленно, словно бы еще раздумывая, приподняла над ведром тряпку со
стекающей с нее грязной водой, постояла так одно мгновение и вдруг шлепнула
тряпкой об пол, выпустив ее из рук. Звонкая лучистая лужа расплеснулась по
крашеному полу, и брызги попали Павлуше на сапоги. Павлуша стоял у двери на
лестницу, весь освещенный ранним утренним солнцем. Оно врывалось в переднюю
через распахнутые двери комнаты, которую он называл своим кабинетом, -
оттуда доносился тяжелый храп отца.
Павлуша понял, что жена рассердилась, рассердилась, как никогда за пять
лет их совместной жизни, и в больших серых глазах его, светившихся
добродушным мальчишеским лукавством, появилось выражение удивления и жалости
к жене.
Даже в этом ее жесте, когда она так вспылила, было что-то беспомощное.
Она не швырнула эту тряпку ему под ноги, а точно постелила перед ним.
Несмотря на ее двадцать четыре года и на двух ребят, характер ее все еще не
мог сформироваться. Чувствам ее всегда не хватало полноты выражения. Гневные
слова, вот-вот готовые вырваться из ее полуоткрытого рта с изогнутыми
губами, не могли найти себе формы, как и чувства. Она молча стояла перед
мужем, отставив кисти рук, с обручальным кольцом на безымянном пальце правой
руки, чтобы не замочить застиранный розовый халатик в сиреневых цветочках,
наброшенный на голое тело. Глаза ее, густой синевы, смотрели на Павлушу,
казалось, без всякого выражения. Ни одна морщинка не бороздила ее чистого
лба. Даже румянец выступил на ее детских скулах не от того, что она
рассердилась, а от того, что в эти последние минуты, перед тем как Павлуше
уйти, пока они ссорились, она, не разгибаясь, мыла пол в передней.
Поразительно, как сразу легли на место ее волосы: стоило ей только
выпрямиться, они вмиг подобрались волосок к волоску. Это была природная
особенность ее волос, как и цвет их - не совсем еще спелого льна, но когда
его уже пора убирать, когда в осенний погожий денек по нему волнами гуляет
ветер и он переливается то тенями, то глянцем, то серебром, то золотом.
Дома, в деревне на Витебщине, она носила косы; они были тогда почти
совсем белые, и люди удивлялись, как долго сохраняется их ребячий цвет. Ей
исполнилось четырнадцать, когда отец вывез ее с матерью и младшей сестрой
сюда, в Большегорск - случилось это в первые дни войны, - но еще весь первый
год ученья в ремесленном училище косы ее сохраняли этот свой ребячий цвет. А
потом, сама не зная почему, она пошла в парикмахерскую - не своего общежития
в "Шестом западном", где ее могли увидеть свои ребята и девушки, а в
парикмахерскую в "Соснах", где жили тогда ее родители, и попросила отрезать
косы по шейку. И когда их отрезали, и вымыли ей голову шампунем, и причесали
волосы большим дюралюминиевым гребнем, они сразу легли так, как сейчас.
В ту пору она совсем не думала, что найдутся ребята, которым будет
жалко этих кос. Ей просто показалось, что волосы начинают желтеть, -
возможно, от воды, - и всегда так трудно было вымыть такие длинные, густые
волосы. Но волосы вовсе не желтели, а с возрастом приобретали тот
непередаваемый словами золотисто-серебряный, переливчатый цвет недоспелого
льна, которому суждено было стать их натуральным цветом.
Потом Павлуша рассказывал, что ему очень жалко было ее кос, потому что
он будто бы уже в те дни заглядывался на нее. Может быть, это была и правда.
Но еще больше он любил ее с этими подстриженными волосами, которые
причесывала, казалось, сама природа. Когда жене приходилось нагнуться, а
потом выпрямиться, и волосы вот так же сами собой подбирались один к одному,
Павлуша вдруг обхватывал ее голову своими большими ладонями и говорил:
- Ох ты ж, головушка моя!
И целовал ее в полуоткрытый рот.
А теперь ему, должно быть, все равно было, как складно улеглись ее
волосы после того, как она, перегнувшись через какую-то невидимую перевязь
под животом, словно поддерживавшую ее тонкий стан в подвешенном положении, с
невиданной легкостью и быстротой вымыла полы в столовой и в спальне, и уже
кончала переднюю, и вдруг выпрямилась перед мужем. Должно быть, он привык
теперь к этим ее необыкновенным волосам и к ее тонкому, девичьему стану,
который он мог держать в руках своих, и уже не замечал, как выглядит этот ее
прелестный стан среди предметов и людей.
И ей даже не в чем было упрекнуть его. Они сошлись такими юными, когда
никто из них не помышлял понуждать другого к выбору того или иного рода
жизненного поведения; она сама пошла на то, что стало теперь главной
причиной ее душевной неустроенности. А Павлуша по-прежнему был добр и
ласков, делился с ней всем, что широким потоком вливалось в его жизнь, и
даже в минуты размолвок с женой никогда не повышал на нее голоса. Когда она
могла поспеть за Павлушей и внешние обстоятельства не препятствовали их
желаниям, он охотно вовлекал ее в круг своих новых знакомств, занятий,
развлечений.
И долгое время она была довольна своей судьбой, пока не увидела, что
Павлуша привык к удобствам, которые предоставляет ему избранный ею род
жизни, и не хочет и не умеет думать о ее жизни, как она течет
безотносительно к его или их совместному существованию. "У всех так", -
говорил он теперь, если говорил серьезно. Но она видела, что он считает
возможности, отпущенные его жене, большими, чем "у всех", благодаря
завоеванному им положению.
А чаще всего он отшучивался.
Она давно уже подметила в нем эту черту добродушного мальчишеского
лукавства, позволявшую ему обходить в жизни многое, что он считал более
удобным для себя обойти. В этой его душевной ловкости, легкости,
удивительной в человеке, который ежедневным трудом своим доказывал всей
стране, на какие усилия он способен, так мало было расчета и столько желания
не омрачать радости жизни, что эта его черта нравилась людям, нравилась и
жене его. Тем безоружнее она оказалась перед мужем, когда это свойство
обернулось против нее же.
Кто больше, чем она, знал, что за последний год он уже не имел
возможности учиться, как учился раньше, и только самолюбие мешало ему
признаться даже самому близкому другу Коле Красовскому, признаться даже ей,
жене, каким беспокойством отражается это в его душе! Но Павлуша так много
вращался теперь среди людей более опытных и образованных, столько бывал на
разных пленумах, съездах, конференциях, так часто его вызывали в областной
центр и даже в Москву, что он набрался всякой всячины, дававшей ему
возможность выглядеть более знающим человеком, чем он был, даже перед женой.
В то время когда она, не подымая головы, своими тонкими белыми руками
размашисто и сильно водила мокрой тряпкой справа налево и слева направо по
полукругу и жаловалась Павлуше на унизительность своего положения, он вдруг
сказал ей:
- Ей-богу, Тинка, ты рассуждаешь, как жена Егора Булычова! Как это она
говорила? "Не за того приказчика я замуж вышла"... Может, и ты не за того
приказчика замуж вышла? Ты еще молодая, не поздно переменить...
Он сказал это, как всегда, не вкладывая в свои слова никакого
жизненного значения, а только, чтобы отшутиться и получить возможность уйти.
И тогда жена шлепнула этой мокрой тряпкой у его ног, и они остановились друг
против друга.
Младший сынишка, полутора лет, такой же белоголовый, как мама в
детстве, должно быть удирая от старшего брата, внезапно выбежал на тонких
беленьких ножках из столовой, сиявшей утренним солнцем, выбежал на влажный
пол передней, поскользнулся, упал на попку и на затылок и пронзительно
громко заплакал.
Из рук его выпала продолговатая коробка, и белые клюковки в сахаре
раскатились по полу.
Как это часто бывает в рабочих семьях, где взрослые когда-то сами росли
без родительского глаза и вот этак падали и привыкли не придавать значения
тому, что дети падают, ни мать, ни отец не бросились к ребенку. Мать не
столько услышала, сколько всем своим сердечным опытом почувствовала, что
ребенок упал не опасно для него, и даже не оглянулась. А отец на одно
мгновение перевел взгляд на раскатившиеся по полу белые клюковки.
Он стоял перед женой с мальчишеским, виноватым и добрым выражением,
немного медвежеватый и в то же время ловкий, весь какой-то уютный, круглый -
в плечах и особенно по манере держать сильные руки, округлив их в локтях.
Выцветшая от солнца, когда-то темно-серая двойка в то время, когда они
поженились, была его парадным костюмом. Теперь это была обычная его одежда,
в которой он летом ходил на работу, заправив брюки в порыжелые сапоги с
короткими широкими голенищами. Единственный вид щегольства, какой он себе
позволял, когда шел на работу, - это обязательно свежая, совершенно свежая,
на этот раз голубая рубашка с отложным воротничком, расстегнутая на две
пуговички у шеи. В открытом треугольнике груди так обильно курчавились
волосы, что даже закрывали отстегнутые краешки рубашки. Кепка, еще более
выцветшая, чем костюм, была по манере Павлуши немножко больше, чем положено,
надвинута на лоб. Жена не могла видеть, но она увидела и даже точно
коснулась его круглого затылка, обросшего мягкими русыми волосами, чуть
рыжеватыми и чуть курчавившимися. Это было самое юное и самое мальчишеское
из всего юного и мальчишеского, сохраненного им почти нерушимо с тех самых
пор, как они познакомились, когда он учился в пятнадцатом ремесленном
училище, а она - в четвертом.
Она снова увидела мужа таким, каким его любила, и все, что так мучило
ее, опять ничем не разрешилось.
- Ах, Павлуша!.. - сказала она голосом, полным невыразимой печали.
- Ну что ты, Тинка, право, разве же я серьезно! - сказал он, поняв, что
она отступила.
Валька, ловкий круглый увалень, весь в отца, вкатился в переднюю,
подхватил младшего брата под мышки и молча поволок его, ревущего, в
столовую.
- Эй вы, артисты! Некогда мне сапоги снимать, а не то добрался бы я до
ваших ушей, - не повышая голоса, сказал Павлуша. - Тинка, ну видишь? - И он,
еще больше округлив руки в локтях, указал жене на свои сапоги и на вымытый
пол передней. - Посмотри, в самом деле, не зашибся ли?
Она инстинктивно боялась коснуться мокрыми руками розового халатика, но
ей вовсе было не жалко этого халатика, и теперь она обтерла о него руки,
проведя по бедрам, снизу вверх и сверху вниз, лицевой и тыльной сторонами
ладоней. Она сделала это уже на ходу, она уже была возле детей.
Она подхватила младшего, Алешку, на руки, утерла ему нос углом
халатика, обнажив на солнце белую ногу, тонкую у щиколотки и неожиданно
полную, женственную у бедра. В этом наивном материнском движении сказалась и
привычка к мужу, человеку настолько близкому, кого и в голову не может
прийти стесняться. Он и в самом деле не обратил внимания на жест ее. Он
удовлетворенно смотрел, как жена легко перенесла Алешку на левую руку и,
присев на корточки, подняла с полу коробку, вложила эту коробку в пальцы
левой руки, а правой начала собирать конфетки, приговаривая:
- А! А!.. Какие ладненькие!.. А! А!..
Алешка продолжал реветь, и мать сунула ему в рот клюковку в сахаре.
В своей семье, семье Борозновых, Тина с детства была приучена к чистоте
и опрятности. В ремесленное училище она, как и Павлуша, поступила уже с
семилетним образованием. Но никто и никогда не учил Тину, как обращаться с
детьми и как их воспитывать. И она не видела ничего предосудительного в том,
чтобы сунуть в рот плачущему ребенку конфетку с пола. Не видел в этом ничего
предосудительного и Павлуша.
Алеша засосал конфетку и замолчал. Мать спустила его на пол, продолжая
собирать белые клюковки.
Валька, полные загорелые ноги и руки которого несли на себе следы
ушибов разной степени давности, следы глубоких засохших царапин и царапин
легких, прочертившихся белым по загару, внимательно наблюдал за руками
матери, иногда с опаской, лукаво взглядывая на отца и воинственно - на
младшего брата.
- То-то, артисты! - сказал Павлуша. - Смотрите мне, слушаться матери и
не реветь!.. Я пошел, Тина!
Он опять легко обошел все самое трудное, что встало между ними; Тина,
сидевшая в другом конце передней на корточках, взглянула на мужа растерянно
и скорбно, по-детски. Он сделал вид, что не заметил ее взгляда. Он смотрел в
распахнутые двери в кабинет. И вдруг лицо его изменилось.
Теперь, когда смолкли голоса детей и взрослых, тяжелый храп Федора
Никоновича господствовал над всеми звуками в квартире и над теми, что
доносились с улицы.
После вчерашней выпивки, после буйных песен, излюбленных отцом, после
верчения на радиоле пластинок с джазом Утесова и подпевания Утесову, в чем
отцу больше помогал Захар, после того как отец и брат несправедливо обвиняли
Павлушу и кричали на него хриплыми голосами, - после всего этого отец крепко
спал теперь на диване в кабинете Павлуши. Он спал на спине, в несвежем
грубом белье, со сползшей на пол простыней, - ночью было так душно, что его
укрыли только простыней, - спал с открытым ртом, выставив рыжеватые жесткие
усы.
Из растворенного окна лились в кабинет потоки света, еще не жаркого, но
ослепительного света раннего июньского утра, и в этом чистом свете громадное
лицо отца с закрытыми глазами и открытым ртом, изрезанное морщинами по
каким-то немыслимым диагоналям, выглядело страшным.
У Павлуши задрожала нижняя челюсть. Сильными, поросшими волосами
пальцами он крутнул ручку дверного замка и, не взглянув на жену, вышел на
лестницу.
Отец приехал вчера. Он уже лет шесть как не работал, хотя был еще
силен, а жил тем, что поочередно ездил гостить ко всем сыновьям и дочерям.
После того как Павлуша, четвертый и самый младший из сыновей, прославил
фамилию Кузнецовых и в дом Павлуши пришел достаток, отец особенно часто
ездил к нему. Федор Никонович бывал неизменным гостем младшего сына в те дни
зимы, когда производилась ежегодная выплата за выслугу лет, тем более что в
эти дни и третий сын, Захар, представлял такой же интерес для родителя, но
Павлушу Федор Никонович не забывал и в другие времена года.
Не столько по родственному чувству, сколько по привычке быть добрым,
когда есть возможность, а еще больше по тому самому свойству, подмеченному
женой, - с естественной легкостью обходить трудности жизни, которые удобней
обойти, - Павлуша старался не вдумываться в отношения, складывавшиеся между
ним и отцом.
И впервые за эти пять лет жизни с Тиной Павлуша почувствовал, какая
страшная связь была между тем, что он только что увидел на диване в
кабинете, и тем, как жена Тина своими тонкими руками возила по полу набухшую
водой тряпку и вдруг бросила эту тряпку под ноги Павлуше.
Закрыв за собой дверь, Павлуша остановился на площадке лестницы.
Скоро отец проснется и, в нижнем белье, босой, нечесаный, протащится в
ванную, долго будет рычать под холодным душем; потом придет Захар, у
которого сегодня выходной день, - они потребуют опохмелиться и уже не выйдут
из-за стола до прихода Павлуши. А Тина будет их поить, кормить, молча снося
двусмысленные шутки Захара и помыкательство властного, взбалмошного свекра.
И Павлуше стало нестерпимо жалко жену.
Он видел ее синие глаза с этим растерянным и скорбным детским
выражением, и ясное, чистое видение дней дальних, дней совсем еще юных
встало перед ним. Оно возникло на одно лишь мгновение, это далекое видение
дней ранней юности, - оно и тогда, в жизни, длилось одно мгновение, а все
остальное было обычным, житейским.
...Он - первый, за ним - Коля Красовский, за Колей все ребята их
группы, все будущие подручные сталеваров, все с заплечными мешками или
чемоданчиками, все преисполненные восторга даже не оттого, что их переводят
из барака в настоящее общежитие, а из извечной мальчишеской страсти к
переменам, ворвались в девятый подъезд знаменитого "Шестого западного" и с
гоготом и свистом помчались вверх по лестнице.
Ему и Коле, конечно, хотелось первыми очутиться в комнатке, в которой
они будут жить теперь вдвоем. Они не взбежали, а взнеслись на верхний этаж;
Павлуша, полуобернув голову, едва успел спросить:
- Какая, он сказал, четвертая слева?
- Четвертая! - вскричал Коля, утративший всю свою скромность.
Павлуша уже был у двери и дернул за ручку и тут же отпустил ее. Дверь
не то что распахнулась, она загрохотала, ударившись ручкой о стену, и вся
сотряслась, а со стены посыпалась штукатурка. Павлуша шагнул в комнатку...
Комнатка была уже занята. Дом оправдывал свое название - одного из
домов западной группы: солнце, склонявшееся к закату, стояло в открытом
окне, занавешенном понизу белыми занавесками. Запах одеколона, а может быть
душистого мыла, чувствовался в воздухе, пронизанном горячим светом летнего
вечера.
Подушки, взбитые так воздушно, как может взбить их только женская рука,
покоились одна на другой на кровати, примыкавшей к окну, - целых три
подушки, если считать "думку", хотя всем известно, что ремесленнику
полагается только одна подушка. А на ближней кровати у стены, разложив
подушки по ширине изголовья, спали две девушки: одна - крупная темная
шатенка в яркой оранжевой кофточке и черной юбке, а другая - тоненькая,
почти девочка, вся беленькая - в белом платье, белых носочках и с длинными
белыми косами, волнисто изогнувшимися по байковому одеялу за ее спиной.
Изящная головка тоненькой девушки покоилась на плече старшей подруги. Нежной
рукой своей она доверчиво обнимала старшую подругу за талию, другая же ее
рука была очень уютно поджата под грудь. А старшая, в оранжевой кофточке,
свободной полной рукой, с крупной красивой кистью, бережно укрывала младшую,
как крылом.
Павлуша сразу узнал этих девушек, из четвертого: они учились на
токарей. Он представил себе, как часам к пяти они пришли с работы в
громадных, похожих на цех завода мастерских своего училища, где, должно
быть, точили мины, - пришли, освежились под душем, переоделись, наскоро
поели в столовой так хорошо знакомого и Павлуше военного супа, а потом
вернулись в свою комнатку и впрыгнули обе в кровать: им не терпелось
поделиться чем-нибудь, набежавшим за день, что не имело отношения ни к
ученью, ни к производству, ни к общественным обязанностям. Они разговаривали
вполголоса или шепотом, хотя были только вдвоем; иногда то одна, то другая
припадала губами к уху подруги, и лица их принимали то смущенное, то
любопытствующее, то загадочное выражение; а то вдруг обе прыскали смехом в
подушку. Они даже разрумянились от этого разговора. А потом одна и другая
начали зевать и не заметили, как уснули обнявшись.
В тот момент, когда Павлуша шагнул в комнатку, девушка в оранжевой
кофточке сняла с младшей подруги полную руку и повернула на Павлушу и на
Колю, часто дышавшего над плечом товарища, черные глаза, в которых за
какие-нибудь две-три секунды сменились выражения удивления, гнева, насмешки
и, наконец, издевки.
Павлуша представил себя глазами этой девушки - и его всего обдало
жаром, как из мартена, даже плечи и руки его побагровели.
Он и Коля принадлежали к поколению учеников второго года войны,
поколению, на которое уже не хватало ни форменных фуражек, ни курточек с
металлическими пуговицами, ни ремней с бляхами "РУ". Оно училось не за
партами, не в мастерских, оно училось, работая наравне со взрослыми у рудных
дробилок и промывочных машин, на шихтовке материалов для агломерата, кокса,
чугуна, стали, у грохотов и транспортеров, на кранах и под бункерами, у
печей всех родов и видов, в литейных дворах, пролетах, канавах и у прокатных
станов. Все самое черное - пыльное, мокрое, грязное, жаркое, дымное, - вся
преисподняя величественного производства была уделом этого поколения прежде,
чем оно получило свою квалификацию. Вступая в смену, оно надевало одежду, не
гнущуюся от кристаллов застарелого пота, и достойно носило эту одежду свои
восемь, а то и шестнадцать, и, если нужно было, все двадцать четыре часа, и
уже на десятой минуте пот сочился из одежды, как из губки. А у себя в
общежитии это поколение одевалось кто во что горазд.
На Павлуше был вылинявший гимнастический тельник, прилипавший к телу, -
полуобнаженная грудь, уже начавшая обрастать волосами, вздымалась и
опускалась после стремительного бега. Голые, увлажненные руки с чрезмерно
развитыми мышцами Павлуша держал на весу, как борец, - в одной руке был
чемоданчик. Кепка, столько вобравшая в себя всего на производстве, что сама
казалась металлической, была по манере Павлуши насунута на лоб.
А девушка в оранжевой кофточке говорила с непередаваемой издевкой в
голосе:
- Вставай, Тинка, женихи приехали - уже с чемоданами! Этого,
волосатого, ты бери себе, а я возьму того, скромненького, ой, как он
запыхался, бедненький!
Теперь, девять лет спустя, стоя на площадке лестницы, Павлуша видел
только покоившуюся на плече подруги белую головку, видел строгую линию,
отделявшую волосы от тронутого нежным загаром лба и виска, видел длинные
косы, вольно струившиеся по одеялу за плечами девушки. Когда она проснулась,
она шевельнула золотистыми ресницами и осталась недвижима, будто замерла. А
потом медленно повернула голову, и подняла ресницы, и посмотрела на Павлушу
синими глазами. Она не испугалась. Глаза были ясные, спокойные и смотрели на
Павлушу с доверчивым выражением...
Если бы близкие люди в дни размолвок умели угадывать все, что
происходит в душе одного и другого, сколько уловили бы они под житейским
мусором глубоких, чистых душевных движений, идущих навстречу, словно ищущих
друг друга! Если бы люди умели понимать эти глубокие встречные движения и не
боялись доверяться им, сколько было бы сбережено на свете душевных сил,
растрачиваемых понапрасну, сколько правды, добра, так часто бесследно
умирающих в непонятом человеческом сердце, было бы излито, сколько
счастливых и простых решений нашли бы близкие люди в положениях, кажущихся
порой безвыходными!..
Павлуша поднял руку - постучать в дверь - и посмотрел на часы: они
показывали семь.
Как ни поздно он лег вчера, он предупредил жену, чтобы она разбудила
его на час раньше обычного: ему хотелось внезапно появиться у печи в тот
самый момент, когда Муса Нургалиев, товарищ Павлуши и Коли Красовского,
старший по возрасту и наиболее опытный, хотя и наименее грамотный в их
прославленной тройке, будет готовить плавку к выпуску. По состоянию печи,
какою Павлуша все чаще принимал ее от Нургалиева, он подозревал, что Муса,
поддавшись недоброй игре, начал втихомолку работать на показное выдвижение
себя за счет товарищей: смена Павлуши уже не раз работала на сниженном ходу,
исправляя баловство Нургалиева - для Красовского. Самолюбивый и хитрый Муса,
сталевар старой выучки, был неуязвим, когда дело касалось одних только
подозрений да объяснений. И Павлуша хотел сегодня исподволь, не допуская и
малейшего зазора в их дружбе, пригнанной годами и столь же прославленной,
как их мастерство, проверить работу Мусы.
Жена знала, почему он так торопится, но не удержалась и еще на кухне,
пока кормила Павлушу, начала свой трудный семейный разговор. И вот Павлуша
опоздал к плавке Мусы; он едва успеет на "сменно-встречный", и то, если
поедет на трамвае.
И Павлуша не постучал в дверь, как ему хотелось и как, он чувствовал,
должен был поступить, а быстро побежал вниз по лестнице, слегка
прихватываясь на поворотах за перила.
Но было бы лучше, если бы он вернулся, хотя бы на два слова.
Конечно, она была еще не на пределе возможного навинчивания, эта
струна, которую они исподволь подвинчивали и подвинчивали весь последний
год, - она была еще не на пределе, но была уже так туго натянута, что почти
не звенела.
Машинально Тина добрала конфетки с пола и несколько секунд еще посидела
так, на корточках. Алешка дососал свою клюковку и потянулся руками к
коробке; прозрачные пальчики ребенка шевелились, как лепестки подводного
цветка. Валька терпеливо ждал, когда коробка снова окажется у Алешки и можно
будет повторить попытку овладеть ею. Мать, не глядя, сунула ее в
шевелившиеся пальчики Алешки, и они так и вцепились в эту чудесную коробку.
Но на лице Алешки появилось не выражение жадности, а очень человеческое
выражение чистой радости. Солнце освещало и эту невинную радость ребенка,
сиявшую в его синих глазенках, в улыбке, показавшей первые зубки, и
уныло-ожесточенное лицо матери, сидевшей на полу на корточках.
И вдруг выражение страдания прошло по лицу Тины; она вскочила и, не
обращая внимания на детей, пронеслась через столовую на открытый балкон.
Сплошной поток света, мчавшийся навстречу Тине по сверкающим крышам, ударил
ей в лицо. Загущенные волосы ее цвета льна и меда вспыхнули и расплавились,
- она остановилась ослепленная.
Новый четырехэтажный дом, в котором они жили, угловой в квартале 16 В,
восточной своей стороной выходил на улицу Короленко, а южной - на широкий
пустырь, где должен был пройти проспект Металлургов. С балкона открывалась
сквозная - от ворот с улицы Короленко до ворот на улицу Чехова - анфилада
дворов противоположного квартала с зелеными скверами и детскими площадками с
кучами желтого песка. И сквозь эту анфиладу дворов можно было видеть
вдалеке, на той стороне улицы Чехова, в четвертом этаже углового дома, точно
такую же квартиру с балконом, как и та, в которой жили Тина с Павлушей, - в
ней жил председатель Большегорского исполкома Воронин. На углу того дома
возвышалась такая же, как и на их доме, прямоугольная башенка с круглой
беседкой, но из-за крыш зданий отсюда видна была только верхняя половина
беседки с ослепительно белым куполом, - казалось, в небесной голубизне
кто-то опускается среди зданий на парашюте.
Но Тина ничего этого не видела. Ей нужно было успеть увидеть его,
увидеть хотя бы со спины, чтобы его еще можно было окликнуть. Быстрым
взглядом она окинула уходившую полого вверх просторную асфальтированную
улицу, обсаженную молодыми карагачами.
Обычно часов с восьми утра и до позднего вечера улица Короленко, как и
все улицы этого нового города на Заречной стороне, были усыпаны ребятами
всех возрастов: им больше нравились эти просторные асфальтированные улицы,
чем разбитые на скверики и площадки квартальные дворы, где ползали по песку
меж клумб с цветами совершеннейшие крошки под наблюдением старших сестренок
или бабушек, еще державших на руках спеленатого грудного или возивших его,
спящего с соской во рту, в коляске взад и вперед по песчаной дорожке.
Но сейчас было еще рано для уличных игр детей, сейчас вверх по улице
Короленко - больше по середине, чем по боковым пешеходным дорогам за
карагачами, - шли на работу взрослые мужчины и женщины, шли в этой ближней
части улицы по одному, по двое, по трое, а дальше уже цепочками, группами, а
ближе к площади имени Ленинского комсомола, где была остановка трамвая, -
сливающимися потоками.
Муж еще не вышел из ворот под домом; Тина перегнулась через перила и
стала ждать. Но еще раньше, чем она его увидела, она услышала его сильный
грубовато-веселый голос и смеющиеся голоса женщин. Один из женских голосов
она не только узнала, - было удивительно и больно, что именно его она
услышала сейчас. И в самом деле, первой из ворот вышла ее бывшая подруга по
ремесленному училищу Васса Иванова. Полуобернув голову в сдвинутом немного
на затылок темно-малиновом платке, Васса - по уже сложившейся привычке
обращения с молодыми мужчинами - смелым, резковатым и все-таки немножко
заигрывающим голосом насмешливо выговаривала что-то Павлуше и, надо
полагать, попала в самую точку: Павлуша, подняв к плечам согнутые руки,
отмахивался одними ладонями, как ластами, крутил головой и все повторял:
- Не говори, не говори, не говори!..
Другую вышедшую из ворот женщину, Соню Новикову, Тина тоже знала. По
окончании ремесленного училища Тина и Васса зачислены были в вальце-токарную
группу при цехе, объединявшем три прокатных стана - мелкосортный, штрипсовый
и проволочный, - и приданы были к проволочному стану. У токарей не было там
даже отдельного помещения, они работали сбоку, в пролете, где расположен был
этот необыкновенно изящный автоматический стан-красавец, и работа девушек по
обработке валков неотрывна была от всей работы прокатчиков.
Соня Новикова, старший оператор этого стана, теперь уже тридцатилетняя
вдова, не шла, а плыла на полкорпуса впереди Павлуши и смеялась, закинув
голову и косясь не на смешные движения Павлуши, а чтобы перехватить его
взгляд. Тонкий, как из молочного крема, шерстяной платок-паутинка был вольно
повязан, точно небрежно накинут на ее светлые волосы, - ох, Тина могла бы
рассказать, сколько секунд отнимает у Сони эта небрежность перед зеркалом!
Удивительно было не то, что Павлуша и обе женщины, идя на работу,
сошлись во дворе: Васса и Соня жили в этом же квартале 16 В. И не только то
было больно Тине, что Павлуша мог смеяться с чужими женщинами после всего,
что произошло между ним и Тиной. Удивительно и больно было, что Павлуша
столкнулся во дворе с когда-то самой любимой подругой Тины в такой момент,
когда воспоминания, связанные с их девичьей дружбой, и послужили главным
толчком к сегодняшней ссоре.
Летом сорок шестого года, после того как Тина и Павлуша
зарегистрировались в загсе Кировского района и свадьба была уже
отпразднована, Тина должна была перейти в комнатку к Павлуше, а Коля
Красовский, по добровольному его согласию, - в общую, на двенадцать человек,
комнату общежития все в том же "Шестом западном".
Васса помогала Тине уложить платье, белье, все ее "доброе", как
называли это на родине Тины, и обе они, боясь, чтобы не прорвалось слезами
все, что томило их души, не глядя друг на друга, деловито сновали по
комнатке, а их аккуратные руки действовали с такой необыкновенной споростью,
какая в подобные переломные минуты жизни возможна только у женщин.
Тина все еще находилась в том возбужденно-счастливом состоянии, которое
сопровождало ее все эти дни. Но странно ей было, что она в последний раз
ходит по этой комнатке, как одна из ее хозяек, а завтра уже будет приходить
сюда, как гостья. Тина смутно чувствовала, что они не просто укладывают ее
вещи, белье, а что и она и любимая подруга, с которой они прожили душа в
душу четыре года, выделяют из того, что казалось общим, ее - Тины - более
счастливую долю. Впервые так наглядно Тина сознавала значительность
перемены, совершавшейся в ее жизни, и испытывала волнение, похожее на страх.
Ей было жаль этой жизни, которую они так деловито, безмолвно разрушали
сейчас своими руками, жаль было и себя и Вассу, и невозможно было избавиться
от мучительного чувства какой-то своей вины перед подругой.
Чем ближе подходила минута прощания, - а Тина знала, что, хотя им
предстоит еще вместе работать и жить под той же родной крышей "Шестого
западного", они все-таки должны будут как-то проститься, - тем больше Тина
страшилась этой минуты. И никогда не могла она потом простить себе, как, не
выдержав душевной муки, она, Тина, вдруг заговорила в том же тоне
неестественной деловитости, в каком они говорили об укладываемом белье,
платьях:
- Васса, а подумала ли ты, кого взять в комнату вместо меня? А то
вселят такую, знаешь, что и не рада будешь; найдутся любительницы, наверно,
уже в очереди стоят!
Васса выпрямилась всем корпусом и повернула на Тину свое немного
асимметричное броско красивое лицо, затемнившееся несвойственным ему мрачным
выражением. Но Тина не замечала этого выражения и продолжала все тем же
деловитым голосом:
- Сейчас, знаешь, какая нужда в жилье, никто с тобой не посчитается! А
ты пойди к Бессонову - к нашему-то не ходи, он все равно не поможет, а пойди
к Бессонову, он нас знает, попроси, чтобы переселили к тебе нашу
подсменщицу, - она, знаешь, намекала. А хочешь, я скажу Павлуше, он к Сомову
пойдет, - Сомов, знаешь, как Павлушу ценит!..
Было даже удивительно, как Тина, такая скромная, уверенно называла эти
большие фамилии - главного инженера, в прошлом начальника их цеха, даже
фамилию самого директора комбината, а теперешнего начальника цеха называла
просто "нашим". Это говорила уже не она, это Павлуша говорил ее устами.
Если бы Васса услышала только это, она сразу подметила бы в этом
смешное, и не уйти бы подружке от ее острого языка. Но Васса расслышала в
словах Тины то самое, что они и означали: что ее, Вассу, покидают и жалеют.
И с прозорливостью любящей и брошенной женщины Васса вдруг сказала:
- Разве ты уйдешь с работы?
Тина смутилась. Она никогда не краснела, если смущалась, - смутились ее
чистые синие глаза, она даже не нашлась, что ответить.
Все эти дни, пока крутилась свадебная карусель, как-то само собой
подразумевалось между подругами, что работа их будет идти по-прежнему. И как
же могло быть иначе: они настолько связаны были в работе, что уход одной из
них неизбежно подводил другую.
Большинство подруг, окончивших, как и они, четвертое ремесленное по
токарной группе, работало на малых станках обычного типа, так называемых
"дипах" - "ДИП-200", "ДИП-300". Из молодежи, работающей и ныне на этих
станках, мало кто задумывается над тем, что означает это "дип", звучащее,
как название иностранной фирмы. Означает же оно "догнать и перегнать".
Тина и Васса и их третья сменщица-подружка, единственные среди
женщин-токарей на заводе, освоили станок по обработке валков прокатных
станов и в соревновании вышли на первое место среди токарей, хотя
вальце-токарные станки до сих пор считаются физически непосильными для
женщин.
Но как ни велико было удовлетворение, получаемое Тиной от соревнования,
оно не могло принести ей, девятнадцатилетней девушке, такого счастья, как
выпавшее ей счастье любить и быть любимой. Вся ее жизнь теперь была отдана
Павлуше. И так сладка была Тине ее зависимость от счастья жизни с Павлушей,
что ей казалось совсем неважным и ненужным думать о том, как сложится ее
трудовая жизнь. Но она понимала, что этим невозможно поделиться ни с кем из
людей, а сказать так Вассе, которая еще не испытала этого счастья, хотя была
на год старше, было бы просто бесчеловечно. Вот почему Тина смутилась и не
нашлась, что ответить.
И большая душа Вассы, скрытая от людей под ее, Вассы, резковатой,
насмешливой манерой, вдруг прорвалась слезами. Все четыре года, что они
дружили, Тина не видела ее плачущей, - впервые Васса заплакала при большом
стечении народа, когда справляли свадьбу у родителей Тины, а теперь это
опять приключилось, - слезы так и брызнули из ее черных глаз.
- Лучше бы уж ты молчала! - говорила она со страстью. - Думаешь, я не
знаю, на что повернулись твои мысли? Говоришь, будто оправдываешься! Ты
думаешь, я тебя осуждаю? Молчи, потому что я тебя не осуждаю! Я не раз
думала - думала уже давно, а как же мы будем жить, если кто из нас выйдет
замуж? Я думала: а вдруг это случится со мной первой? Я сама себе никогда не
могла ответить, как же я буду жить замужем. И я тебя не осуждаю... Что ж,
тебе выпал первый черед, - сказала она, с видимым усилием преодолевая в себе
чувство, которого не хотела бы показать Тине, и губы ее самолюбиво
задрожали. - Теперь ты будешь при муже - и пойдут наши пути в разные концы,
такие разные, что ни повидать, ни голоса услыхать! Так не сватай же мне,
кого самой не нужно! Пусть вселяют ко мне кого хотят... По крайности я буду
знать, что осталась сама по себе... если уж тебя нет и никогда не будет... -
добавила Васса, и слезы опять залили ее смуглое лицо.
Если бы Тина в эти дни не была так полна собой, она догадалась бы, что
не о ней одной плакала Васса, что не только к ней, Тине, относились слова
"осталась сама по себе", "тебя нет и никогда не будет". Но Тина все это
отнесла только к себе: она бросилась к Вассе, обняла ее и говорила о том,
что никогда не оставит любимой подруги, что все, все у них пойдет
по-прежнему.
Но они обе не знали, как это все будет на самом деле.
Тина ушла с работы через четыре месяца после этого разговора, в начале
первой беременности. Она трудно переносила и первую и вторую беременность,
но первая была для нее особенно тяжелой. По нескольку раз на день она
бросала на соседа станок в ходу и бежала через подъездные пути в уборную,
где, содрогаясь от рвотных спазм, обливаясь потом и слезами и еще большие
испытывая муки стыда перед случайными женщинами, поддерживавшими ее под
руки, выстаивала над осыпанным известкой глазком, боясь, что только отойдет
от него, как все начнется сначала.
И она первая сказала мужу, что не в силах переносить это на глазах у
людей.
- Конечно, зачем тебе мучиться, будто мы не обойдемся без твоих
синеньких! - сказал Павлуша, очень ее жалевший. Он сказал "синеньких" - это
было еще до денежной реформы.
И он, переговорив где нужно, устроил так, что ее отчислили с работы.
А Васса осталась в той же вальце-токарной группе при цехе, где катались
проволока, штрипсы и мелкосортный металл. Васса все не выходила замуж, и это
было даже удивительно: она всегда вращалась среди ребят. А потом она
подружилась с Соней Новиковой, и та незаметно вошла в жизнь Вассы так
глубоко и полно, что вытеснила даже память о Тине.
Раньше Соня с маленьким сыном жила в скученном бараке в Никитьевском
поселке, - муж ее, лейтенант саперных войск, погиб в Курской битве. А потом
подруги получили вместе двухкомнатную квартиру - тогда же, когда Павлуша с
Тиной получили свою трехкомнатную. Это было памятное событие на Заречной
стороне: квартал 16 В первый строился не отдельными зданиями, а как цельный
комплекс, и, едва его покинули маляры, все жильцы, несколько сот семейств с
сонмом детей, въехали в свои квартиры почти в один день.
Павлуша и обе женщины, весело его атаковавшие, прошли под балконом.
Павлуша шел своей развалистой, но легкой походкой, мягко загребая руками и
оборачивая смеющееся лицо то к одной, то к другой женщине. Невозможно было
окликнуть мужа, не унижая себя; Тина только смотрела ему вслед. Они нагнали
вышедшего из ворот немного пораньше машиниста портального крана
углеподготовки Александра Гамалея, и Соня Новикова сразу переключилась на
пожилого Гамалея, более подходящего ей по возрасту. Дальше по улице к ним
присоединились еще несколько мужчин, которых Тина тоже знала, - самый
молодой из них, выбежавший из калитки в ограде вдогонку за товарищами, сзади
закрыл Павлуше глаза и повис у него на плечах. Они весело здоровались между
собой за руки, обменивались шутками, которые обратились на двух незамужних
женщин, как только мужчины почувствовали свой перевес. Но ни Васса, ни Соня
не только не смущались, а становились все свободней и оборотистей в
окружении мужчин, - даже отсюда можно было догадаться, что они не дают
спуска.
И долго еще, когда людской поток поглотил их, видела Тина круглый,
мальчишеский затылок своего мужа. У нее все время подкатывало к горлу, но
это были не слезы. Она давно уже не плакала: она пережила девичьи слезы и
еще не обрела слез женщины. Но ей очень хотелось, чтобы Павлуша оглянулся.
Метрах в двухстах наверху, в глубине площади имени Ленинского
комсомола, выступала верхняя половина фасада нового кинотеатра - очень
легкого, воздушного здания, обнесенного белыми колоннами наподобие афинского
Акрополя. И утреннее солнце, игравшее в капителях колонн, и отдаленная, но
такая звонкая трель трамвая, вдруг прочертившего дугой по проводу поперек
площади, и сильная, молодая фигура мужа, идущая навстречу этим веселым
звонкам, и внезапный жалобный крик Алешки, донесшийся из столовой, - все это
слилось у Тины в одно пронзительное, нежное, отчаянное, безнадежное чувство.
И день, такой же, как сотни дней до него и тысячи после него, глянул на
нее со всею тяжестью и скукой неуловимых, неисчислимых, опутывающих душу и
страшных своей мелочностью забот, которые все укладываются в одно понятие,
определяющее жизнь миллионов и миллионов женщин: домашняя хозяйка.
Но день, предстоявший Тине, как и неизвестно еще сколько следовавших за
ним, должен был быть особенно, невыносимо тяжелым, потому что приехал Федор
Никонович, отец Павлуши. А ее мать, мать Тины, уже не могла помочь дочери,
как обычно, когда у них собирались гости. Мама не могла приехать именно
потому, что это были не обычные гости, а Федор Никонович. Может быть, она и
преодолела бы неприязненное чувство к свату: она любила дочь и способна была
ради нее на жертвы; простая деревенская женщина, она умела прятать свои
чувства под личиной молчаливого равнодушия, доведенного, если нужно, даже до
тупости. Но отец Тины никогда не отпустил бы жену унижаться перед старым
Кузнецовым.
Вчера, когда Павлуша и Захар и его жена Дуня отвели подвыпившего Федора
Никоновича в кабинет, где Тина наскоро постелила ему на диване, они еще
посидели некоторое время вчетвером в прокуренной столовой, в невыносимой
духоте.
Стояли на редкость безветренные и потому особенно жаркие дни и душные
ночи середины июня; дверь на балкон бывала открыта круглые сутки. Но в этот
день, как только Кузнецовы начали пировать, Тина незаметно прикрыла дверь и
задернула ее легкой солнечной шторкой.
Чего опасалась Тина?
Во всем квартале 16 В, как и во всем этом новом городе, жили рабочие
люди с семьями, в большинстве металлурги или строители из числа постоянных,
кто в годы первой пятилетки прибрел сюда, может быть, так, на время -
попытать счастья, а потом сам не заметил, как утвердился навечно. За шесть
послевоенных лет десятки тысяч семейств были переселены в новый город,
переселены из бараков, общежитии, из более тесных квартир старого города на
той стороне озера.
Старый город когда-то тоже был новым, одним из первых новых городов в
стране, и по привычке его называли "соцгородом". Назвали его так в
легендарные времена, когда люди только что вылезли из нужды и никто не знал,
каким же должен быть социалистический город, а всем хотелось, чтобы он уже
был. Теперь в нем насчитывалось до ста пятидесяти тысяч жителей, и трубы
комбината ежедневно выбрасывали на них четыреста тонн сажи и пыли, газовых
отходов.
Благоприятное для Заречной стороны положение розы ветров навело
строителей на мысль, что именно здесь должен быть создан новый
социалистический город - будущий центр Большегорска. И теперь здесь
строились кинотеатры, столовые, клубы, школы, дворцы культуры строителей и
металлургов; и не только одновременно возводились все жилые и служебные
здания в квартале, а сразу вслед за ними благоустраивались дворы,
асфальтировались улицы, высаживались деревья, кустарники, цветы, - маляры
покидали квартал одновременно с садовниками. Город рос с быстротой
непостижимой, он насчитывал уже более пятидесяти тысяч жителей.
По традиционному навыку рабочих людей, сложившемуся за столетие, навыку
к тому, что нет смысла скрывать свою жизнь в горе, а тем более в радости, а
еще больше потому, что прежняя скученная жизнь в бараках и уплотненных
квартирах поневоле приучала к откровенности, вся жизнь переселенных семейств
на Заречной стороне протекала на виду друг у друга. В этих домах некрупной,
строгой, стройной архитектуры, поражавшей взгляд разнообразно-простыми и
гармоничными ансамблями, в домах, где с каждым годом прочнее, чище и уютней
пригонялось и увязывалось все для удобства людей, в городе, призванном,
подобно "Магнитке" или Сталинску, стать одной из столиц металлургии востока,
ослепительно сиявшем своей белизной и похожем на приморские южные города,
особенно если смотреть на него от комбината из-за озера, образованного
мощной плотиной на реке Каратемир, - в этом действительно новом, белом,
голубом, зеленом городе люди, в сущности, только еще учились жить, но они
жили со вкусом и нараспашку.
Металлургическое производство - круглосуточное производство. Ночь за
днем, месяц за месяцем, год за годом непрерывно люди порождают огненную
стихию металла, могущую своим многотысячетонным, льющимся весом затопить и
расплавить все, что ее порождает. Но люди непрерывно укрощают и организуют
эту стихию на потребу человеку, к которому она приходит уже в виде балок,
рельсов, брони, кровли, труб, колес, проволоки или в виде металлических
заготовок, а потом уже и в виде блюмингов, турбин, экскаваторов, самолетов,
микроскопов, детских поющих волчков, пружин для часов и нитей в
электрической лампочке.
Чему же удивляться, если в любой час дня и ночи, когда работает одна
смена, могут найтись люди из двух других смен, которым пришла неотложная
потребность погулять после своего могущественного труда!
И не редкостью было видеть на просторах нового города добрую компанию
молодежи, развернувшую свою гармонь поперек улицы, или слышать рвущиеся из
распахнутых окон разудалые песни и топот каблуков, в то время когда вокруг
кипит обыденная уличная жизнь или в синей ночи дремлют тополи и выбеленные
луной кристаллические массы города, озаряемые заревом спущенного в воду
шлака, безмолвно покоятся на холмах среди степи, отражаясь в озере.
Если у Павлуши Кузнецова бывали гости - товарищи по работе, приезжие
люди из других городов Урала, Сибири, из Москвы, с Украины, - и у него
распахивались все окна настежь. Но не тогда, когда приезжал Федор
Никонович...
Впрочем, старик, ослепленный великолепием жизни младшего сына, в этот
вечер, как и в прежние, не придавал значения закрытым окнам и дверям; он
кричал и пел своим все еще могучим голосом, и только Захар все понимал и
сердился.
Когда старика уложили, у всех было такое ощущение, будто здесь только
что буря прошумела, а теперь неестественно тихо, хотя Захар был уже сильно
пьян и молол всякий вздор.
Казалось, кому бы, как не жене, увести подгулявшего мужа, когда он не
понимает, что уже в тягость хозяевам, но Дуня равнодушно относилась к тому,
был ли Захар пьян, здоров, болен, работал ли, гулял ли. В первое время, как
они породнились, Тине казалось, что равнодушие Дуни напускное: не сумела
подобрать узды на мужа и приучилась так держать себя на людях, чтобы не
унижаться. Наверно, так оно и началось когда-то, но теперь Дуня была
равнодушна ко всему на свете и прежде всего равнодушна к самой себе. Это
сказывалось и на ее внешности: с годами она все больше расплывалась,
одевалась абы как, ей все равно было, причесана она или растрепана, похоже
было, она не всегда и умывается. Тина замечала, что Дуня равнодушна даже к
болезням детей своих. Она призналась Тине, что и супружеские-то обязанности
выполняет без удовольствия, а потому, что так надо.
Захар привел ее сюда, чтобы оказать отцу почет в первый день приезда, -
обычно он никуда не брал ее с собой. Она ему ни в чем не была помехой, но
оскучняла его жизнь - жизнь тридцатилетнего мастерового, люкового на
коксовых печах, который пошел на эту тяжелую работу только из-за того, что
она не требовала особой квалификации и хорошо оплачивалась. Он не собирался
менять свою должность на лучшую, но не мог и ниже опуститься, так как был
здоров, не изнашивался ни от работы, ни от пьянства. Но счастье своей жизни
он видел не в работе, а в том, чтобы прожить до конца дней своих, получая
все доступные по его заработку, и по заработку родных, и по заработку
товарищей блага и удовольствия, заключавшиеся для него главным образом в
вине, табаке, вкусной пище, а при случае, если этого можно было достичь без
хлопот и без последствий, в удовольствии от женщин и в том шумном веселье,
какое можно было получать от умелого сочетания первого, второго и третьего
и, по возможности, четвертого.
По внешности братья были поразительно схожи, только старший крупнее и
более силен. Но все, что у Павлуши было смягчено мальчишеской ухваткой,
освещено умным и лукавым выражением больших серых глаз, все это у Захара
было грубее, топорней, мутнее, лишено живинки. У Павлуши все говорило, что
это человек-созидатель, у Захара, что это человек-потребитель.
Но если не предъявлять человеку требований духовного роста и
приумножения способностей в труде, Захар Кузнецов был вовсе не плохим
рабочим: не имел за двенадцать лет тяжелой работы на коксовых печах ни
одного прогула и взыскания, что объяснялось отчасти его нечеловеческим
здоровьем, а больше - пониманием собственной выгоды. Он был необыкновенно
ловок и изворотлив, когда возникала возможность выпить и погулять за чужой
счет, но и сам был не скуп, имея для этого тем большую возможность, чем
легкомысленнее год от года смотрел на свои обязательства по отношению к
семье, привыкшей крутиться на хвостах от его заработка.
Люди больше склонны судить друг о друге по бросающимся в глаза внешним
признакам, чем доискиваться истинных мотивов человеческого поведения. И
Захар Кузнецов числился не то чтобы на хорошем, а на обычном счету у
начальства, то есть на таком счету, который открыт для многих рядовых
тружеников, лишенных, может быть, недостатков Захара, но имеющих другие,
свои недостатки. А в широком мужском кругу товарищей по цеху Захар слыл за
"своего парня", то есть тоже, как многие. Про него говорили: "Любит хватить
лишку, но умеет и поработать".
И это свое постоянное, закрепленное за ним в жизни положение как бы
одного из представителей рядового, трудового множества, из которого вышли и
выходят вперед и наверх люди, подобные Павлуше, Захар использовал так же,
как и свое старшинство, для морального давления на младшего брата.
Использовал в том смысле, чтобы Павлуша, как младший в семье и выбившийся в
люди, всегда чувствовал себя обязанным перед Захаром, перед отцом, перед
всей родней. А всякое проявление независимости Павла в том, чтобы уклониться
от удовлетворения прихотей отца или брата. Захар истолковывал не только как
неблагодарность по отношению к родне, а как отрыв от массы, его породившей,
как стремление выйти в "начальство".
Так было и в этот вечер.
Павлуша умел выпить вовремя, но пристрастия к вину у него не было. Тина
любила, когда он выпивал, даже когда он "перебирал" немножко; он сразу
добрел, начинал виновато улыбаться, крутить головой и все повторял: "Ох, я
что-то закосел!" И был необыкновенно ласков, когда они оставались вдвоем. А
теперь он хитрил перед отцом и братом, рассчитывая наутро успеть к плавке
Нургалиева. Они заметили это и напали на Павлушу, будто он их стыдится.
Захар все время тыкал пальцем в закрытую дверь на балкон.
Разговор сразу перешел на то, что Павлуша мало высылает денег отцу; что
он не достал жившей замужем в Куйбышеве больной сестре, самой старшей,
путевки в Кисловодск, хотя мог бы сделать это через обком металлургов,
членом которого был избран весной; что он, Павлуша, используя для себя
хорошее отношение начальника орса, не делает ничего, чтобы это хорошее
отношение начальника орса распространилось и на Захара. И много еще
обвинений предъявили они Павлуше, который отшучивался с той ловкостью,
которая показывала, что в этих обвинениях есть доля правды.
Когда отца уложили, Захар все еще пытался укрепиться на излюбленном
коньке, но Тина видела, что он хочет получить еще водки, чтобы подольше не
уходить. Тина делала вид, будто не догадывается, тогда Захар начал
издеваться над ее именем и над ее белорусским произношением.
- Христя, тащи свою паллитровку! - кричал он. - Скупишься, Христя? Эх
ты, Христя Борозна!..
Настоящее имя ее было Христина, и в родной семье ее звали Христей. Она
сама не знала, где подхватила уменьшительное Тина, должно быть, оно как-то
само собой зародилось из городского воздуха. В ремесленном училище многие из
ее подруг родом из деревни меняли свои имена: Васса тоже когда-то была
Василисой.
Отец Тины, Лаврен Борозна, как и его отец и дед, смалу бродил с
деревенскими плотницкими артелями по помещичьим фольваркам и малым
городишкам, а после революции - по совхозам и вескам, пока великое
строительство не призвало и не поглотило всю их славную профессию, исконную
на Великой и на Белой Руси, богатой лесами. На строительство Сталинградского
тракторного Борозна забрал с собой двух сыновей-подростков, а когда его
перебросили на "Большестрой", сыновья уже самостоятельно работали в
бригадах. Здесь-то старого плотника при выдаче паспортов окончательно
перевели с белорусского на русский - Лаврена на Лаврентия, а Борозну на
Борознова: его давно уже писали так в ведомостях на заработную плату, и
милиции так было удобней, а ему все равно.
И все они стали Борозновы.
Их район на Витебщине граничил с Смоленской областью. Тина, как и все
Борозновы, с детства равно говорила по-белорусски и по-русски. Но
белорусское произношение было в ней неистребимо. При ее внешности, долго
сохранявшей черты детскости, это придавало русской речи в ее устах особенную
прелесть.
Захар же, нарочито огрубляя ее говорок, сочинял замысловатые фразы,
сводившиеся все к тому же требованию водки.
- Эх, памог бы я табе, Хрыстенька, пашов бы это я, пастаяв бы это я у
очереди, да усе ж таки прыдется табе, Хрыстенька, самой узять нам
паллитровочки, - говорил он и, так как она молчала, добавлял с каким-то уже
совсем бессмысленным вывертом: - Директарр! Секретарр! Знаэш? Панимаэш?.. Эх
ты, Христя Борозна!..
Тине обидно было, что Павлуша, так ловко отбивавшийся от направленных
на него нападок, теперь почти засыпал за столом и, вместо того чтобы
прогнать Захара, насильственно улыбался его шуткам над ней.
Все-таки она не дала водки Захару, но он сам прошел на кухню и отыскал
в стенном шкафчике под окном остатки от уже третьего пол-литра.
Боже мой, как безобразно выглядело все вокруг, когда они наконец
разошлись!
Тина отдернула шторку, распахнула дверь на балкон, и как ни душна была
ночь, она хлынула в комнату, пропитанную запахами табачного дыма, водки и
пищи, внезапной свежестью с озера, сильным ароматом цветов с клумб во
дворах, дальними, просторными запахами южноуральской степи. Тина собрала
консервные банки, столовую, чайную, винную посуду с воткнутыми куда ни
попало окурками, вымыла, перетерла, убрала посуду, сняла скатерть, залитую
борщом и портвейном, начисто вытерла клеенку и подмела пол. И на все это
ушло еще около часа времени.
Но она знала, что даже при распахнутой на всю ночь двери на балкон
запах табака не выветрится до утра. А когда проснется Федор Никонович, он и
еще добавит. А Захар, который будет приходить теперь каждый день, и уже без
жены, тот будет посылать Тину за папиросами, потому что он ни за что не
станет в Павлушином "богатом" доме курить папиросы, купленные на его,
Захаровы, деньги. Так и будут стоять эта столовая, и кабинет, и кухня,
пропахнувшие табаком, пока Федор Никонович, погостив у младшего сына, не
переедет еще к одному из своих четырех сыновей или к одной из своих пяти
дочерей, разбросанных по разным концам советской земли.
Она всегда спала крепко, недвижимо, не видела снов. Тоненькая, она
становилась тяжелой во сне, сразу уходила под воду на дно, как драгоценный
камешек.
Едва она заснула, как ее разбудил Алешка. Он давно уже напустил в
кроватку, а перед утром, при открытом окне, ему стало холодно, и он
заплакал. Тина, не в силах проснуться, убрала со своей груди руку мужа,
заставила себя открыть глаза и, выпростав ноги из-под простыни, вынула
Алешку из кроватки, сменила ему рубашонку и подставила горшочек. Старший
мирно спал на боку, слегка закинув голову, выпятив сильную, не по возрасту
выпуклую грудь, - этого уже ничто не разбудит до шести.
Пока Алешка, сопя и похныкивая, справлялся со своими делами, Тина
перевернула ему перину - пусть уж так побудет до утра - и переменила
простынку. Алешке стало хорошо в кроватке, он разгулялся и начал поигрывать
на губах и издавать более или менее сложные возгласы, заменявшие ему
человеческую речь. Но Тина уже не слышала его, мгновенно ушла в сон.
Как ни крепко она спала, она не нуждалась в будильнике; должно быть, ее
заботы и обязанности продолжали жить с ней во сне. Было ровно без четверти
пять, когда она вскочила. По материнской выучке, она с детства не давала
себе утром ни минуты поблажки. Тина сняла, аккуратно свернула и положила под
подушку рубашку, в которой спала, набросила розовый халатик в сиреневых
цветочках и, уже на ходу завязывая сбоку кончики пояска бантом, прошла на
кухню.
Тина никогда не убегала от всех этих однообразных дел, незаметно
ставших за пять лет содержанием ее жизни, - нет, она все делала быстро,
ровно, споро. Она сразу же включила газовую конфорку и поставила чайник,
неполный, чтобы быстрее вскипел. Еще с вечера, пока они там пели и пили, она
подсушила полную сковородку гречневой крупы; теперь Тина высыпала крупу в
кастрюлю, промыла в нескольких водах и, когда чайник вскипел, включила
вторую конфорку, поставила вариться кашу и долила чайник. Достала из
шкафчика в стене под подоконником, заблаговременно, еще вчера перед обедом,
отлитые в расчете на утро и только для Павлуши, полкастрюльки густого,
жирного, с большим куском мяса борща и кусок сырой баранины, завернутый в
глянцевую бумагу.
Вчера вечером, когда Тина второй раз ходила за водкой, она увидела, что
в гастрономе продают расфасованную баранину. И так удачно получилось: только
Тина вошла, как баранину стали выкладывать на прилавок, и Тина одна из
первых попала в очередь.
Тина поставила кастрюльку с борщом на третью конфорку, а кусок баранины
выложила на кухонный столик и накрыла перевернутой глубокой тарелкой, чтобы
увивавшийся у ее ног сибирский кот Прошка, с пушистым хвостом - отрадой
детей - не утащил мяса.
Как Тина и рассчитала, в ее личном распоряжении еще оставалось десять
минут - принять душ и умыться.
Она прошла в ванную комнатку, включила газ, и пламя зашумело под
колонкой. Ранним утром всегда бывал хороший напор воды. Тина надела синий
резиновый шлем, скинула халатик и сразу забыла, что она недоспала. Она вдруг
почувствовала, какая она еще молоденькая, гибкая, а не хрупкая, и ей
вспомнилось, что привычку принимать душ по утрам она усвоила еще в
ремесленном училище. В дни войны штатная должность инструктора по
физическому воспитанию редко бывала замещена, и девушки проделывали утреннюю
зарядку всем коллективом, без руководителя. Когда Тина вышла замуж, ей
показалось неловким делать утреннюю зарядку перед мужем, тем более что она
скоро забеременела, но душ она принимала каждое утро.
Быстрыми сильными движениями ладоней она растирала гибкие руки свои и
груди, сильно развитые по ее тонкой фигуре, и живот, с двумя симметричными
родинками как раз пониже перехвата талии, и ноги, которые казались тонкими,
как у девочки, пока выглядывали из-под халатика, а теперь видно было, что
это ноги вполне развитой женщины, матери двух ребят, но еще очень, очень
молодой. Тина изгибалась под душем, тепловатая вода обрушивалась на ее
головку в резиновом шлеме, и на лицо с зажмуренными глазами, и на все ее
белое сильное тело.
Каким прекрасным казалось ей такое далекое, далекое время до
замужества, когда она училась в ремесленном, когда жизнь так много сулила ей
всего, всего!.. Сейчас, конечно, что уж об этом думать, но мальчишки
заглядывались на нее. Ей даже казалось, будто Коля Красовский... конечно, об
этом не стоило сейчас и вспоминать. В ученье она шла впереди многих, не
только девушек, а и ребят. Она отставала в теории, а на производстве шла
одной из первых. Мастер говорил, что у нее все данные стать отличным
токарем-универсалом.
Из училища ее выпустили по пятому разряду, в то время как обычным для
выпускников был четвертый, но очень скоро она получила шестой. Ее и Вассу
поставили не на грубую работу по обдирке новых валков, а на восстановление
калибров, или, как их обычно называют, ручьев на срабатывающихся валках, и
нарезание ручьев на новые валки - работу, требовавшую особенной точности и
тонкости именно для проволочного стана.
Семен Ипполитович, старший калибровщик, любил смотреть, как Тина
работает, и добродушно подшучивал над ее молчаливой и серьезной
старательностью. Хорошо еще, что Тина не краснела от природы; ей казалось,
будто Семен Ипполитович знает ее историю в парикмахерской в "Соснах" - от
жены, Олимпиады Ивановны...
Тина вспомнила, с каким чувством обреченности сидела она тогда в
парикмахерской, а теперь все это казалось смешным.
Тетя Соня, в несвежем халате, грузная, отрезала Тине косы и,
подравнивая волосы ножницами и гребнем, сказала своим решительным голосом:
- Хочешь перманент-полугодовик? Или цвет изменить?
Тина с ужасом представила, как она входит в общежитие с черными
волосами.
- Нет-нет! - сказала она испуганно.
- И я тебе не советую. У тебя такие волосы - мальчишки будут без ума.
Давай я просто вымою тебе шампунем!
- А с мылом нельзя? - робко спросила Тина.
- Не будь дурочкой! - без гнева сказала тетя Соня, схватив розовой
рукой, так близко отразившейся в зеркале, что видны стали поры кожи, склянку
с красивой этикеткой. - Шампунь - это и есть мыло, только жидкое.
- Я не хочу шампунем, я лучше дома вымою...
- Смотрите, чудачка! - сказала тетя Соня, обращаясь к другим
женщинам-парикмахерам и клиенткам, сидевшим с тюрбанами на голове или с
торчащими во все стороны витыми рожками.
И все в парикмахерской посмотрели на Тину. А полная дама, уже в
возрасте, холеная, белая, белокурая, с умными веселыми глазами, сказала
очень широко, нараспев, очень по-русски:
- А правда, хорошо иногда самой вымыть волосы, я ей просто завидую, я
уже лет десять как этого не делала!
Вокруг засмеялись. А маленькая, пожилая молодящаяся мастерица перестала
делать полной даме маникюр и склонила голову на руку, будто не могла даже
работать, так ей стало смешно:
- Ох, уж вы скажете, Олимпиада Ивановна!
Тетя Соня, обдав Тину жаром большого своего тела, сказала так, как
говорят о присутствующих знаменитостях - пониженным голосом, только фамилию:
- Короткова...
Все так называемые простые люди всегда отлично знают все о жизни своих
начальников. Тина, будущая работница на вальце-токарном станке, знала, что
старший калибровщик проката во времена стародавние, когда учился в
институте, женился на молоденькой девушке - уборщице студенческого
общежития. Это и была Олимпиада Ивановна, самая нарядная и самая известная
дама в Большегорске.
В те стародавние времена Семен Ипполитович помог жене получить среднее,
а потом высшее образование, но Олимпиада Ивановна нигде не работала; детей у
них не было: похоже было, что Семен Ипполитович образовывал жену для самого
себя.
Вся их история, как ни давно это случилось, вызывала в людях живой
интерес, в особенности потому, что Семен Ипполитович продолжал любить свою
жену, а люди любили Семена Ипполитовича. Его любили за то, что он был добр и
прост в обращении. А вальцовщики и токари, нарезавшие калибры на валки,
любили его еще и за то, что, будучи выдающимся специалистом в своей области
и не обладая никакой административной властью, он охотно помогал любому
работнику из одной лишь любви к делу.
Каким недостижимо высоким, как будто с тех пор Тина сползла в темный,
вязкий низ жизни, встал в ее памяти день ее торжества, когда она и Васса
пробились наконец к Бессонову! Валентин Иванович Бессонов, бывший начальник
их цеха, выделялся среди инженеров глубоким пониманием роли тех незаметных
специальностей, которые призваны обслуживать металлургическое производство.
Став главным инженером завода, он стал главным покровителем работников всех
этих специальностей, и они потянулись к нему.
- Кто из нас, металлургов, всегда ходит в именинниках? Кому присуждают
лавры? О ком пишут газеты? Кем козыряют на конференциях секретари горкомов,
обкомов? - говорил Бессонов. - Конечно, сталевары, доменщики! Эффектные
специальности! Нас, прокатчиков, и то прославляют пореже. А об остальных
молчат, либо ругают... Как бы мы жили, например, без фасонно-литейного,
кузнечного, механического, котельного цехов? Без заводов огнеупора,
доломитовых печей, известковых карьеров? А доводилось ли хоть кому-нибудь
прочесть об этих работниках хоть одно доброе слово в газете?.. Хорошо нашим
энергетикам: о них в печати молчат, зато и дома не ругают. А, например, об
агломератчиках, рудообогатителях, коксовиках в газетах не пишут, а дома их
ругают бесперечь. Кто же доволен своей рудой, агломератом, коксом? На них
можно валить все на свете, ими можно прикрыть все свои пороки. А
транспортники! На заводах их всегда и безусловно только ругают. Или
ремонтники! Нет им ни славы, ни забвения! Все их костят, а слава... О них
молчат! Молчат газеты, молчат даже секретари парткомов на заводах. Почему?
Уж больно дело-то привычное, русское: чинить то, что другие ломают, и все с
помощью ломика и кувалды!.. А ведь есть еще водоснабженцы, водопроводчики,
целое водное хозяйство - о них и вспоминают-то только во время аварии!
Про Бессонова говорили: "Чем больше кипит, тем меньше руками болтает".
И правда, большое лицо его всегда спокойно, жесты полных рук всегда скупы.
Одет он всегда безукоризненно чисто. Он говорил: "Чем чище инженер одет на
производстве, тем лучше следит за чистотой в цехе". Но он был горяч, и его
выдавал голос - не тихий, не бархатистый, какого можно бы ожидать по
внешности, а громкий, резкий, точно осуждающий, даже когда Бессонов хвалил.
Девушки пробились к Бессонову летом первого послевоенного года - самого
трудного года для большегорского проката.
Горы слитков росли перед блюмингами, но еще больше отставали сортовые
станы, - склады уже не вмещали заготовок. Участились вынужденные простои
станов из-за поломок и аварий, ремонтные бригады не справлялись в отпущенные
им сроки.
В каждом вынужденном простое прокатчики обвиняли ремонтников в
"некачественном" ремонте, литейщиков и токарей - в нестойкости валков, а те,
в свою очередь, обвиняли прокатчиков в неумении настраивать станы и ритмично
работать на них.
И вот в то время Тина и Васса пришли к Бессонову со своим предложением.
Почему плохо работают станы? Потому что за ними плохо ухаживают. Надо,
чтобы за станами с одинаковой старательностью ухаживали и те, кто на них
работает, и те, кто обслуживает станы. Нельзя ли объявить соревнование между
станами, чтобы не было вынужденных простоев, такое соревнование, в котором
социалистические обязательства приняли бы на себя и прокатчики, и
ремонтники, и токари, и все другие специальности, обслуживающие станы?
Тина вдруг увидела, каким светом брызнули черные глаза Бессонова.
- Вы, девушки, даже не понимаете до конца, что вы надумали! - сказал
он. - Только что Иннокентий Зосимович (так звали директора комбината
Сомова), только что Иннокентий Зосимович кричал на меня: "Прокатчики! Если
не найдете выхода из положения, смоем вас с лица земли лавиной жидкой
стали!.." Он же сталеплавильщик!.. Мы сейчас совершенствуем наши станы,
внедряем автоматику, ищем стойкие чугуны для валков. И вы как раз ко мне на
выручку. И вы правильно сказали: "Ухаживать..." Вот именно, ухаживать, всем,
всем ухаживать!.. Мысль эта не случайно родилась среди женщин, - вдруг
сказал Бессонов. - Женщина-хозяйка, с ее аккуратностью, выработала в себе
многовековой опыт, как ухаживать за вещью, когда вещь в ходу, - вовремя ее
чистить, чинить, заделывать любой изъян, когда он еще еле заметен, не
допускать преждевременного износа. И я даже знаю, кому из вас первой пришла
в голову эта мысль, - сказал он с тонким выражением в черных живых глазах. -
Конечно, вы это вместе обмозговали, я понимаю, но она первая это придумала,
- и он кивнул на Тину, - правда?
- Правда! - сказала Васса, показав в улыбке белые сплошные зубы, и
насмешливо покосилась на подругу. - Откуда вы узнали?
Он улыбнулся и ничего не ответил. Тина поняла: он не хотел обидеть
Вассы.
Оттого, что Васса была постарше, общительней, а главное, во всех
трудных случаях жизни вырывалась вперед, многие думали, что в их успехе на
производстве тоже повинна Васса. На самом же деле при неистощимой энергии
Васса была изменчива в настроении, все делала рывками, многое вертелось в
ней самой и вокруг нее без ясной цели.
А о характере Тины многие судили ошибочно только потому, что и в жизни
и в работе решения, поступки вызревали в ней медленно, незаметно. У нее был
природный здравый смысл, привитый с детства, но она не умела взвешивать,
обдумывать со всех сторон, это совершалось в ней само собой, больше в
чувствах, чем в мыслях. А когда это вызревало, она действовала
последовательно и не отступала от того, что нашла.
В работе ей присуща была спорость, именно спорость, а не скорость, то
есть методичность, тот отчасти природный, отчасти выработанный в сноровку
расчет, при котором дело идет ровно, ритмично, всегда завершается вовремя и
успешно, - этакая не суетливая, не броская, но постоянная удачливость. При
расчете на большое время работники такой складки, как Тина, дают неизмеримо
больше, чем скоростники на час. Спорость в производстве - это наиболее
организованный, наивысший вид скорости.
Но Тина могла так работать, если условия труда не менялись. При срывах,
авариях она не была находчивой, терялась. И она не умела постоять за себя:
могла не уступить, но и не добиться.
И вот тут-то в дело вступала Васса. Васса выполняла обязанности
профорга вальце-токарной группы всего проволочно-штрипсового цеха. Когда она
находилась в движении, - а она всегда находилась в движении, - ее резко
обозначенные черты лица и тела так ловко увязывались самой природой, что все
казалось в ней гармоничным.
Стремительная, она не идет, а несет себя через весь цеховой пролет,
сквозь его дымчатый синий воздух, несет сверкающие свои глаза, выставленную
грудь, красивые руки, мощные бедра, оставляя за собой вихрь от одежды, и все
мужчины невольно оглядываются на нее. И вот она уже наступает на
обер-мастера, - а на него можно наступать, - это не старый мастер с очками
на носу, какого в наши дни можно встретить чаще в художественных
произведениях, это современный молодой мастер с высшим образованием. Васса
теснит его своими черными глазами, громким голосом, и у молодого
обер-мастера на лице примерно такое же выражение, какое могло бы быть и у
старого: "Нет, ты не девка, ты дьявольское наваждение, и если не пойти тебе
навстречу... нет, нельзя не пойти тебе навстречу!.."
А потом с женщинами в душевой Васса хохочет так, что только ее одну и
слышно, и белые зубы ее сверкают среди падающего дождя...
Тина выключила газ и воду, сняла шлем и вытерлась насухо большим
мохнатым полотенцем. Но она уже не испытывала того чувства молодости и
обновления, с каким вступала под душ. Воспоминание о том времени, когда ей
было всего лишь девятнадцать лет, когда она была независима и полна надежд,
получила признание и уважение людей, говорило ей о том, какой она могла бы
быть теперь, если бы не бросила все ради мужа и семьи. Дружба ее распалась,
лучшая подруга нашла новых друзей и вместе с ними идет по большой дороге
жизни в то время, когда она, Христина Борознова, убирает объедки за свекром
и Захаром.
Тина надела халатик и пошла будить Павлушу, не в силах преодолеть
смутного враждебного чувства к нему. Да, давно ушли те времена, когда она,
прильнув всей грудью, почти навалившись на Павлушу, будила его частыми,
мелкими поцелуями на все его доброе заспанное лицо, а он просыпался с
улыбкой, и большие руки его брали ее в плен, - ей нужно было отбиваться,
чтобы закончить стряпню. Теперь она всегда чувствовала себя такой занятой и
озабоченной, а он тоже больше уставал, позже ложился, просыпался с трудом.
Тина положила ему руку на плечо и несколько раз мягко позвала его, пока
он не начал приоткрывать то один глаз, то другой и не потянулся. Как
большинство мужчин, он никогда не мог встать сразу, а минут десять еще
обманывал себя, и эти минуты Тина включала в свой утренний расчет времени.
Она вернулась на кухню, сдвинула кипевший чайник, поставила сковородку,
чтобы подогрелась, сдвинула закипевший борщ и поставила молоко. Потом
отсыпала манной крупы для ребят и начала жарить баранину. Попутно она
выставила на кухонный столик для Павлуши столовый и чайный приборы и полную
на полтораста граммов стопку портвейна.
Тина слышала, как Павлуша одевался, бренчал чашечкой для бритья, мылся,
- она все время помнила, что ему нужно успеть к плавке Мусы. Но когда он
вошел на кухню, еще без пиджака и в туфлях, немного озабоченный, но свежий
и, как всегда, расположенный к домашнему разговору, Тина вдруг спросила:
- Не можешь мне узнать, не в отпуску ли Рубцов? Хочу зайти,
поговорить...
Рубцов был начальником недавно созданного объединенного
вальце-токарного цеха, где работала теперь Васса.
Павлуша сразу понял, почему Тина заговорила о Рубцове, угрюмовато
взглянул на нее, молча выпил портвейн и принялся за борщ.
- Я знаю, чего ты боишься, - сказала Тина.
- Не того, что ты думаешь, а я тебя жалею, - сказал он. - Не хочу,
чтобы ты походила на Шурку Красовскую.
Жена Красовского Шура, секретарь комсомольской организации своего цеха,
работала диспетчером на коксохиме и вела весь дом Красовских. На Шуре лежали
заботы о ребенке - девочке восьми месяцев, - о матери Коли, которая уже года
полтора как не могла ходить, а только сидела или лежала, и о младшей
сестренке Шуры, ученице четвертого класса, жившей вместе с ними. Красовские
были женаты всего лишь два года, и за это время Шура заметно для всех
подалась и подурнела. Но она и слышать не хотела, чтобы оставить работу в
диспетчерской, хотя секретарь комсомола в цехе полагался освобожденный,
платный.
У Тины было двойственное отношение к жене Красовского. В глаза ее
жалела, а Павлуше часто говорила, что Шура - гордячка, хочет показать себя.
Поэтому, когда Тина заводила речь о работе, Павлуша охотно приводил в пример
Шуру Красовскую. На этот раз он получил ответ неожиданный.
- Конечно, тебе бы больше хотелось, чтобы я походила на Захарову
Дуньку, - сказала Тина. - Вам, Кузнецовым, видно, это больше нравится!
В первый раз она пошла на то, чтобы затронуть родню Павлуши.
- А ты разве не Кузнецова? - спросил он с лукавой усмешкой.
- Кузнецова прислуга! Если бы мы оба работали, могли бы няньку взять...
- Чтобы над нами смеялись? Мы с тобой рабочие люди, нам нянек не
положено. И попробуй найти няньку у нас в Большегорске!
- Ты так прославился, что у тебя и в детский сад возьмут.
- А ты отдашь?
Так началась их ссора...
Никогда еще Тина не испытывала такого щемящею чувства любви к мужу, как
теперь, когда видела его уходящим по улице в толпе вместе с Вассой и Соней
Новиковой. И никогда с такой силой отчаяния не сознавала она своего ужасного
поражения в жизни.
Перед Тиной в будничной простоте проходило ежедневное и доступное всем
торжество людей, которое можно было определить словами, тоже простыми: люди
идут на работу. А она, Тина, уже не могла быть участницей этого торжества.
Она не только не была равной среди женщин, где когда-то была среди первых,
но все эти женщины и мужчины, которые шли на работу с ее мужем, становились
в положение более высокой близости к нему, чем она, Тина. Отдав и подчинив
ему себя, она уже не могла быть так близка к нему, как те, кто был равен с
ним и независим от него.
Тина вернулась в столовую, разняла ссорившихся детей и увела их на
кухню. Но она не видела, хорошо ли они едят, не слышала их лепета.
"Как все это получилось? Как я пошла на это? С чего это началось?" -
спрашивала она себя и боялась и стыдилась ответить.
И в это время она услышала в передней низкий кашель и мокрый, тяжкий
звук босых ступней Федора Никоновича.
День домашней хозяйки входил в свои права.
С того момента как Павлуша столкнулся во дворе с Вассой и Соней
Новиковой, он сразу вступил в тот открытый шумный мир многообразных
интересов, который был и его миром.
- Кого мы видим, Сонечка? Надолго ли к нам? Все разъезжаешь? Речи
произносишь? А печь-то поди вздыхает по тебе? - говорила Васса, с
удивительной проницательностью, вскрывая самое больное место Павлуши. -
Читаем, читаем речи твои! Видим, не сам писал, - сказала она, и ноздри ее
язвительно весело дрогнули.
Эту манеру насмешливого отношения к Павлуше Васса усвоила еще в те
времена, когда Павлуша начал ухаживать за Тиной. Если бы он умел тогда
читать в девичьих глазах и слушать не то, что говорят слова, а что говорит
голос, много неожиданного для себя открыл бы Павлуша под этой насмешливой
манерой Вассы. Но он и в юности и теперь был простодушен в этого рода
отношениях с девушками, с женщинами. Он даже не прикладывал усилий к тому,
чтобы быть находчивым, остроумным, он разоружал насмешниц своей открытой,
смелой, мужественной покорностью. После того как он женился, встречи его с
Вассой стали случайными, редкими, и в насмешках ее над ним все меньше можно
было обнаружить доброй женской игры, а все больше разящей издевки, будто
Васса мстила ему за что-то. Но Павлуша даже не замечал этого.
- Не говори, не говори, не говори! - весело отмахивался он. - Уже два
раза на меня писали. Знаешь, что говорят? "В теперешнем твоем положении от
тебя ждут политических выступлений!.." - И большие смеющиеся глаза Павлуши
лукаво сверкнули на Вассу, а потом на Соню. - Политических так политических!
На конференции металлургов я все-таки вкатил кое-что насчет охраны труда, а
на партийной конференции меня никто и не спросил. "Надо, говорят, выступить,
и вот тебе в помощь редактора газеты". Я гляжу, а он уже и речь мою из-за
пазухи тащит!
Соня Новикова, в яркой пестрой кофточке и в этом небрежно повязанном,
идущем к ее светлым волосам платке-паутинке, покосилась на Павлушу
темно-зелеными глазами и засмеялась, показав нежный подбородок. Но Васса
вовсе не хотела выпустить Павлушу из неприятного положения так запросто, не
израненным.
- Учись, Сонечка, как коллективно прославиться, - говорила Васса. -
Нургалиев и Красовский у печи, а Павлуша за всех троих на трибуне!..
Но Павлуша, оказывается, и не склонен был скрывать, что у него это
самое больное место. Конечно, было бы неправдой сказать, будто эти поездки
ему неинтересны, будто он ездит против своего желания, - нет, эти поездки
приносят ему большую пользу, он сам чувствует, как вырос за это время. Но
печь... Конечно, теперь она уже не может быть первой на комбинате. Если она
все-таки идет среди передовых, в этом заслуга Мусы и Коли, его друзей.
- Тебе надо еще за границу съездить, тогда у вас дела лучше пойдут! -
сказала Васса, подрагивая тонкими ноздрями.
Александр Гамалей, услышав их громкие голоса и смех Сони, похожий на
воркование, оглянулся, чуть улыбнулся в пшеничные свои усы и, когда молодые
люди поравнялись с ним, вежливо приподнял фуражку, показав лысеющее темя,
сильно загоревшее от того, что Гамалей любил работать в саду с непокрытой
головой.
По окончании Отечественной войны Гамалей вышел в запас в звании
старшего лейтенанта и по привычке к военной форме продолжал ее носить,
правда уже без погон и без звезды на фуражке. Но он уже не чувствовал себя
военным человеком; он был мастеровым с детства, как и отец его, и при
встречах с людьми не брал под козырек, а снимал военную фуражку так же, как
когда-то отец снимал свой картуз.
- Ах, Саша, люблю, когда мужика в твоем возрасте, когда он уже привык к
заботе, к ласке, жена вдруг оставляет на его собственное попечение! -
притворно-грустным голосом, которому противоречили ее заискрившиеся
темно-зеленые глаза, заговорила Соня, по праву многолетней дружбы с женой
Гамалея называя его не Александром Фаддеевичем, как его называли все, а
просто Сашей. - Наверно, ты поворочался сегодня на жесткой-то постели!
Чайку-то хоть попил перед работой? Дети, наверное, голодные в школу пойдут?
Маленький-то как?
Жена Гамалея Мария работала, как и Соня, старшим оператором
проволочного стана и всю эту неделю работала в ночной смене. Соня, которая
должна была ее сейчас сменить, подшучивала над Гамалеем, что ему пришлось
всю ночь провести в одиночестве и некому с утра покормить его и детей.
Гамалей спокойно улыбался в усы, темно-голубые глаза его, выделявшиеся
на загорелом лице, как чистые озера, смотрели на Соню с понимающим добрым
выражением, будто говорили: "Не потому ты смеешься надо мной, что я один, а
потому, что ты одна, давно уже одна и, может быть, весь век останешься
одна".
Соня поняла его взгляд, и что-то тяжелое обозначилось в складке ее
полных губ с опущенными углами, казалось, даже тень легла под нижней губой.
В то же время необъяснимая улыбка играла в глазах ее, умная женская улыбка,
словно говорившая: "Да, я знаю, что я на всю жизнь одна, но я могу дать еще
столько счастья, так не судите же меня, если я все еще кого-то жду, зову..."
Соня чуть коснулась руки Гамалея и с некоторой излишней экзальтацией начала
хвалить его жену Марию.
Сорокалетний Гамалей и жена его, моложе его лет на шесть, были известны
на комбинате не только как хорошие работники, а и по их удивительно
сложившейся личной судьбе.
В тридцать пятом году Маша Акафистова, восемнадцатилетняя девушка, дочь
поселенца из раскулаченных, к тому времени уже восстановленного в правах и
работавшего на Большой горе на рудообогатительной фабрике, вышла замуж за
лучшего друга Гамалея Сергея Тришина. Оба родом из Краматорска, с одной
улицы, из одной школы, сыновья слесарей, начавшие свой трудовой путь тоже
слесарями, они и в Красной Армии служили в одной части, оба одновременно
демобилизовались в должности командира взвода и оба попали на Большегорский
комбинат, где вскоре стали работать на портальном кране углеподготовки,
импортированном из Германии.
Семья Сергея Тришина стала единственной семьей и Гамалея. Правда, он не
соглашался столоваться у Тришиных, а тем более отдавать Маше белье в стирку,
сколько она ни настаивала. Маша нигде не работала, но Гамалей говорил, что
не хочет обременять ее нахлебником: к началу войны у Тришиных были две
дочки-дошкольницы и сынок, делавший первые свои шажки. Сергей, после того
как женился, получил комнату в квартире на три семьи в так называемом
"немецком" доме. А Гамалей по-прежнему жил в "Шестом западном" и пользовался
всеми благами этого молодежного общежития, хотя был здесь единственным
молодым человеком, которому уже подкатывало к тридцати.
Когда Александр и Сергей не были в вечерней смене (а они всегда были в
одной смене: их кран углеподготовки имел две кабины и работал на два
грейфера), Гамалей проводил свои вечера в семье друга. Спокойный, сильный,
голубоглазый, с большими добрыми руками, он оказался незаменимой нянькой при
детях Тришина. Маленькими они охотно шли на руки к Гамалею, он мог возиться
с ними часами. Он знал сотни народных сказок и, рассказывая их девочкам,
незаметно переходил на украинский язык, но девочки понимали Гамалея. А когда
дети ложились спать, он молча усаживался у подоконника, с которого свисали
путаные бледно-зеленые плети растения, называемого в народе "бабьи сплетни",
и, глядя прямо перед собой, все сосал, сосал свою короткую кривую трубку с
обгоревшим чубуком, выпуская дым из-под пшеничных усов удивительной
мягкости.
Друг его и ровесник всегда что-нибудь рассказывал смешное или страшное,
- о свадьбах с похищениями, о пробуждении мертвых в могилах, о невероятных
аферах с удачным исходом. А то вдруг брал гармонь с порыжевшими мехами,
вывезенную еще из Донбасса, и, свесив набок русый чуб свой, точно
прислушиваясь, не врет ли старая, пел грустным сиплым баритоном старинные
русские и украинские песни.
В такие минуты жена его, которая даже самую мелкую работу по дому
выполняла с таким неистовством, будто хотела что-то заглушить, забить,
умертвить в себе, вдруг замирала, замирала на том самом месте, где заставала
ее песня. С лицом иконописной красоты, она слушала песню - чернявая, худая,
нервная, палимая вечным внутренним огнем - и вдруг говорила:
- Женились бы вы, Александр Фаддеевич, ей-богу!..
- А зачем мне жениться, когда мне и так хорошо?.. - отвечал Гамалей и
все дымил и дымил на "бабьи сплетни".
Похоже было, что так и пройдет жизнь Гамалея до самой старости. Но с
началом войны и Гамалея и Тришина призвали как младших офицеров запаса. И
впервые в жизни они были разлучены: Гамалей попал под Киев, а Тришин на
западный фронт, где и погиб в бою под Ельней. Гамалей узнал о гибели друга
почти год спустя, после выхода из окружения, узнал из письма Марии, в
котором она ничего не писала ни о себе, ни о детях.
В ответном письме Гамалей писал:
"Знаешь ли ты, что Сергей был моим братом? Ты знаешь! Старики мои давно
померли, и все мы, Гамалеи, братья и сестры мои, все люди самостоятельные, я
среди них меньший. О ком же, как не о тебе и детях твоих, как не о семье
погибшего брата моего Сергея, может сейчас болеть моя душа? Понимаешь ты
это? Ты понимаешь. Я здесь всем обеспечен, а пенсия, что получаешь ты за
Сергея, мала. Я буду высылать тебе, пока жив буду, свое офицерское
жалованье. Ты женщина умная, добрая, так не обидь же меня отказом".
И стал Гамалей высылать ей свое жалованье, и она не обидела его
отказом. Но не знал Гамалей, что с первых же дней, как ушел ее муж на фронт,
Мария пошла работать на завод, а все жалованье Гамалея откладывала она на
открытую для него сберегательную книжку.
Когда вернулся Гамалей с войны, больше года еще пришлось ему,
окруженному детьми погибшего друга, дымить трубкой в знакомой комнате, где,
как и раньше (как и впредь!), украшали стену фотографии Сережи Тришина -
одного, и вдвоем с Машей, и вдвоем с Гамалеем, и в кругу товарищей, - прежде
чем согласилась Мария выйти замуж за Александра Фаддеевича.
И казалось, ничто не изменилось в их жизни: Гамалей давно был неотделим
от этой комнаты; дети давно его приняли как старшего друга; Маша продолжала
работать на заводе, как работал и Гамалей. Изменилось только то, что
появился на свет маленький Гамалей, и семья получила, наконец, квартиру на
Заречной стороне, и то, что Маша стала спокойней и чаще смеялась, и, когда
смеялась, в лице ее появлялось что-то застенчивое, девичье.
Улица в часы, когда рабочие люди идут на работу или возвращаются с
работы, похожа на перемещающийся клуб, превосходящий масштабом своим
настоящие клубы, не говоря уже о таких временных клубах, как "забегаловки",
раздевалки при цехах или очереди в магазинах.
- А, Павлуша!.. Здоров, Павлуша!.. Как жизнь, Павлуша?! - слышалось то
и дело из уст молодых и старших.
Да, его любили здесь. Любили за то, что он тут вырос, выучился, стал
знаменитым и остался таким же общительным, веселым, каким его знали еще в
ремесленном.
Парень, закрывший Павлуше глаза и повисший у него на плечах, оказался
его младшим товарищем, Гришей Шаповаловым. В прошлом году он был у Павлуши
вторым подручным, а после того как Сеня Чепчиков, первый подручный, ушел
сталеваром на комсомольскую печь, Гриша занял его место. Но на свою беду
Гриша на всех собраниях вылезал с критикой неполадков во втором мартеновском
цехе, и в конце концов его избрали цеховым комсомольским секретарем.
- Слушай, Павлуша, - сказал Гриша, стискивая его руки своими жесткими
ладонями, одинаковыми в длину и в ширину. - Надеюсь, ты сохранил на Сеню
Чепчикова какое-то влияние? Что случилось с человеком? Мы поручили ему как
члену бюро всю физкультурную работу, а он даже на бюро не ходит!
- Какой же ты секретарь, если власти на него не имеешь! - смеясь сказал
Павлуша. - Как дела? Материально тебя не поджало?
- Очень поджало, - признался Гриша с некоторым смущением.
В самом деле его заработок как секретаря цеховой комсомольской
организации оказался значительно ниже заработка первого подручного.
В группе мужчин, окруживших Вассу и Соню, шли доменный мастер Крутилин,
внешностью своей опровергавший привычное представление о доменщиках, такой
он был сухой и маленький, и недавно приехавший из Запорожья старший
вальцовщик тонколистового стана горячей прокатки Синицын, длинный, худой,
прямой, с выгнутой шеей, в светлом модном пиджаке с неестественно широкими
плечами.
Они обсуждали политические новости дня, злобой которого было созванное
в Париже для подготовки встречи министров иностранных дел четырех держав
совещание заместителей министров. Совещание находилось как раз на том этапе,
когда заместители министров трех держав отказывались включить в
предполагаемую повестку дня вопросы об Атлантическом пакте и об американских
военных базах, внесенные Громыко. Крутилину очень хотелось, чтобы
заместители министров трех держав все-таки как-нибудь уступили и чтобы все
было хорошо.
- Сорвут?.. - спрашивал он, с надеждой глядя на Синицына.
Синицын, узкая голова которого была как бы продолжением его выгнутой
шеи, делал неопределенный жест костлявой кистью руки и отвечал жестоко:
- Сорвут!
- А что значит - "они заседают в розовом дворце", почему он розовый? -
спросил очень молодой, но известный уже и за пределами Большегорска каменщик
Кораблев. - Нет, ведь может быть изнутри отделка розовая, так в этом
хитрости нет, а если снаружи, так это вряд ли штукатурка, наверно, мрамор
особый?
- Нет, пусть лучше товарищ Синицын скажет, почему наш новый
листопрокатный так долго листа не дает? - с улыбкой сказал Гамалей.
Синицын, техник по образованию, вдруг ужасно обиделся на вопрос
Гамалея.
- Спрашивайте не у меня, а у строителей-монтажников! - вскричал он. -
Из-за них мы все еще решаем ребусы и загадки, а стан настроить не можем.
Посмотрели бы вы, как работает он у нас, на "Запорожстали"! Там труд
вальцовщика давно уже стал интеллектуальным трудом. И роль операторов выше,
чем у вас, - сказал Синицын, покосившись на Соню.
Мужчины, в обществе которых шли Соня и Васса, шутливо нападали на них,
будто они потому до сих пор не замужем, что ведут себя как разборчивые
невесты. В самом деле, женщины красивые, известные, портреты их постоянно
висят на Доске почета у главных ворот, - не может быть, чтобы никто к ним не
сватался. Видно, отшивают женихов!
- Вы, молодые бабы, - привереды! - вмешался в этот разговор мастер
Крутилин. - Как это так, замуж не выскочить у нас в Большегорске! Вы больше
на доменщиков, на сталеплавильщиков поглядывайте, - там одни мужики!..
- Нужны они нам, чумазые! - сказала Васса.
- Ишь аристократия какая!
- А она права, Алексей Петрович: она не против доменщиков или
сталеплавильщиков, а она - девушка, перед ней все пути открыты, - сказала
Соня, женским чутьем понимая, как больно бьет по самолюбию Вассы то, что ее
могут считать уже засидевшейся и ищущей жениха. - Это у нас, вдов, положение
безвыходное.
- Почему безвыходное? - наивно спросил Синицын, которому Соня очень
нравилась.
- Потому, что... мир уже поделен! - сказала Соня с необъяснимой своей
улыбкой. - Хотите, чтобы мы его переделили? Тогда берегитесь, если вы
человек семейный! - сказала она под общий хохот мужчин.
Они уже были вовлечены в пестрый поток людей, все более сгущавшийся по
мере приближения к залитой солнцем площади, через которую один за другим
проносились битком набитые, с висящими на подножках людьми трамвайные
вагоны.
Маленькая немолодая женщина, с лицом в сети преждевременных морщинок,
но с необыкновенно жизнелюбивым выражением, которое придавали ее лицу
острые, подвижные глаза и вздернутый носик, - как говорят, "с лукавинкой", -
одетая в такое поношенное платье и повязанная таким старым платком, как
будто она специально выбрала все самое негодное, вывернулась из толпы и,
лихо продев тонкую руку под руку Соне, зашагала рядом с ней.
- Здравствуй, Прасковьюшка, здравствуй, милая! - ласково сказала Соня,
прижимая руку женщины к груди своей.
Это была работавшая в одном цехе с Соней увязчица бунтов
проволоки-катанки, одна из последних представительниц тяжелого ручного
труда, сохранившегося даже на таком совершенном стане, как проволочный.
Бунты поступают с моталок, когда проволока еще раскалена, и двое
рабочих или работниц в специальной одежде и рукавицах, обдуваемые холодным
воздухом, перевязывают бунты с двух сторон обрезками холодной проволоки,
чтобы бунты не рассыпались перед тем, как их подцепит медленно движущийся
крюковой транспортер охлаждения.
Прасковья Пронина, женщина малограмотная и многодетная, потерявшая в
войне мужа, вот уже восемь лет стояла на этом горячем посту. Всего ребят у
нее было шестеро. Два старших сына уже работали, но матери не помогали: они
были известны на Заречной стороне как неисправимые хулиганы, уже не раз
имевшие дело с милицией.
Несмотря на тяжелый труд свой, жизнь без мужа и неудачу со старшими
сыновьями, Пронина отличалась редкой жизнестойкостью и тем особенным юмором,
в котором есть и что-то детское и какая-то неуловимая "подковырка". За это
ее свойство, а возможно, и потому, что она была такая маленькая, ее никто не
называл по фамилии или по имени и отчеству, а все звали ее Прасковьюшкой.
У выхода к трамвайной остановке, на противоположном углу улицы,
несмотря на ранний час, бойко торговал ларек.
- Чертяки! - сказал Гамалей, увидев возле ларька молодых ребят,
державших в руках стопки. - Так мы их воспитываем!..
- А кто их воспитывает, они сами такие лезут, - сказала Прасковьюшка,
взглянув на него острыми веселыми глазами.
- Как такие лезут? - улыбнулся Гамалей.
- А поперечные, боком лезут! - сказала Прасковьюшка.
И вся их компания, в центре которой были теперь Соня и Прасковьюшка, с
веселым хохотом волной выкатилась на площадь.
Только что партия проследовавших один за другим сдвоенных вагонов
подобрала народ, скопившийся на остановке, но от угла улицы Короленко, вдоль
по проспекту Строителей, пересекавшему площадь, уже нарастала новая длинная
очередь.
Те, кому нужно было попасть в цехи, близко отстоявшие от ворот по ту
сторону озера, или люди молодые, больше надеявшиеся на свои ноги, чем на
городской транспорт, шли пешком по проспекту Строителей - прямо на солнце,
бившее им в лицо.
В стороне от большой очереди построилась группа учеников ремесленного
училища. Впереди стояли ребята первого года обучения, а позади к ним
примкнуло несколько юношей-выпускников.
- Смотри, Павлуша, Лермонтов! - воскликнула Васса внезапно подобревшим
голосом и даже схватила Павлушу за руку.
И он тоже сразу узнал возглавлявшего группу мастера производственного
обучения Юру Гаврилова, когда-то учившегося в этом же пятнадцатом
ремесленном вместе с Павлушей и Колей Красовским. Прозвище "Лермонтов" было
дано Юре еще в то далекое время их ранней юности и теперь уже всеми было
забыто. Но у Вассы и Павлуши вид Лермонтова сразу воскресил в памяти все их
славное поколение окончивших ремесленные училища в сорок третьем военном
году.
- Подойдем? - живо спросила Васса.
Впрочем, она тут же отпустила руку Павлуши и вместе с ним подошла к
группе ремесленников с таким видом, как будто оказалась здесь случайно.
Юра Гаврилов, молодой человек спортивной выправки, но роста скорее
низкого, чем среднего, одетый с небрежностью, в задранной на затылок кепке,
в легкой ковбойке с расстегнутым воротом - все это, однако, шло к нему, -
смотрел в ту сторону, откуда должна была появиться новая партия трамвайных
вагонов.
Он смотрел с выражением сосредоточенным и независимым, как будто даже
не вагонов он ждал, как будто не было ему дела ни до воспитанников, ни до
громадной очереди, извивавшейся по широкому тротуару, ни до пешеходов на
проспекте. Не быстро, как бы снисходительно, даже горделиво он повернул
голову и вдруг узнал Вассу и побледнел.
Этого она от него не ожидала, она даже растерялась немного и несколько
мгновений ничего не могла сказать. Она чувствовала на себе его взгляд,
невольно и сразу ей открывшийся, как это и раньше бывало. Взгляд отразил его
волнение, может быть внезапную радость, оттенок надежды, а впрочем, было
скорее что-то мужественно-печальное в этом его взгляде. Но Васса не могла
уловить, что это было: она уклонилась от его взгляда.
Юра Гаврилов - за это его можно было уважать - овладел собой, и глаза
его обрели обычное выражение независимости.
- Сам зайди и посмотри, коли совесть не потерял, - отвечал он на вопрос
Павлуши, хорошо ли разместились мастерские и интернат в новом здании,
предоставленном училищу на Заречной стороне.
Вассе вдруг показалось, что она обидела Юру Гаврилова.
- А ты почему никогда не зайдешь к нам с Соней? Ты же ее знаешь, теперь
ведь мы с тобой почти соседи, - заговорила она с добрыми интонациями в
голосе. - Как только тебя увижу, сразу молодость вспоминается... Такое время
тяжелое, война, а кажется, я никогда так полно не жила...
Ей уже нельзя было остановиться, потому что Павлуша внезапно оставил их
с глазу на глаз.
- Мне так нравится, что ты работаешь мастером в училище и кончаешь
вечерний техникум, - какой это пример для всех нас! - говорила Васса. - Я
сама так мечтаю учиться! Но станка я оставить не могу, у меня, как и у тебя,
мама на иждивении, а меня так забили общественными обязанностями...
Она видела его высокий открытый лоб, русую прядь волос под задранным
козырьком кепки, мягкий подбородок с неуловимой волевой складкой, нос с
тонко вырисованными ноздрями, которые иногда чуть раздувались и опадали. Но
глаза его в пушистых темных ресницах теперь все время смотрели мимо нее - с
этим независимым выражением. Как видно, ему совсем не нужно было ни ее
добрых интонаций, ни похвал, ни этой притворной искренности, - он был горд,
Васса знала это давно. Она почувствовала облегчение, когда показался вдали
вагон трамвая, и поискала глазами Павлушу.
Он стоял среди ремесленников-выпускников и разговаривал с одним из них,
рослым, красивым, серьезным парнем с синими глазами и сросшимися на
переносице густыми светлыми бровями - Илларионом Евсеевым, попросту Ларей.
Евсеев был зачислен в бригаду Павлуши вторым подручным и должен был перед
выпускными экзаменами выполнить пробную работу и получить от Павлуши
производственную характеристику. Павлуша разговаривал с ним, не выпуская его
руки из своей, и Ларя, польщенный тем, что это происходит на глазах
товарищей, то вспыхивал, то бледнел: все знали, что у Кузнецова легкая рука,
подручные у него не застаиваются, а быстро идут в гору: Чепчиков, Шаповалов,
теперь будет Евсеев.
Сопровождаемая Павлушей, Васса шла вдоль очереди с высоко поднятой
головой, как всегда, когда на нее смотрели люди, но сердце ее полно было
жалости. Да, Лермонтов, Лермонтов... Его прозвали так не только за стихи, а
больше за характер. Его мать, работавшая на торфоразработках где-то во
Владимирской области, была оставлена отцом, когда сыну не исполнилось и
года. Васса помнила, как он появился в "Шестом западном". Он сразу показал
себя хорошим товарищем, но так никогда и никому не открыл своего сердца. Его
трудно было вывести из себя, но все знали, что лучше его не задевать. Он
любил играть в карты на деньги и всех обыгрывал, а потом швырял деньги на
стол и говорил:
- Разбирайте каждый свои!..
Он научил ребят завязывать на человеческом волоске узелки и развязывать
их без помощи пальцев.
А потом это все схлынуло с него, никто даже не заметил, когда и почему
совершилась в нем эта перемена; одна Васса догадывалась. Он вступил в
комсомол почти вслед за ней.
Васса понимала, как ему не повезло, что она так и не смогла полюбить
его. Иногда она так жалела его за эту неразделенную любовь к ней, что,
казалось, готова была даже поступиться собой...
Она не выдержала и оглянулась. Конечно, Юра не смотрел ей вслед.
Сдвоенные трамвайные вагоны подошли к остановке. Васса видела, как
ремесленники ринулись на переднюю площадку прицепного вагона и втискивались
между людьми или устраивались на подножке. Юра Гаврилов - все-таки ему
следовало бы быть побольше ростом, например, как Евсеев, - повис последним,
держась обеими руками за поручни; трамвай тронулся...
Васса шла и смеялась и что-то кричала людям, приветствовавшим ее из
очереди.
Прежняя компания приняла Вассу и Павлушу с радостными возгласами, как
членов семьи, едва не отставших от поезда, будто и в самом деле те
полтораста метров, что они прошли вместе по улице Короленко, связали их
какими-то особенными узами.
Очередь быстро продвигалась, но ясно было, что им-то удастся попасть
только в третью, а то и в четвертую трамвайную двоешку.
- Только милиции не хватает! Нет, нет, я тебя люблю, - сказала
Прасковьюшка, снизу вверх глядя на остановившегося возле нее майора милиции
в белоснежном кителе. - Ах, Дема, Дема! Как бы мне добиться, чтобы тебя
поставили на наше Заречье, а этого Порфирина, Просвирина, или как его там,
на твое место? - спросила она наивно и, как всегда, не без "подковырки".
- Я так и подумал, что у тебя нужда во мне, - сказал майор, с улыбкой
здороваясь за руку со всеми, кто был возле Прасковьюшки, всех называя по
имени и отчеству или просто по имени. - Что у тебя приключилось? - спросил
он, бережно взяв Прасковьюшку за плечи большими сильными руками.
У него были руки каменщика, тяжелые, узловатые в суставах пальцев, и в
то же время пропорционально сложенные красивые руки, сила которых была
скульптурно отражена в сплетении сухожилий на внешней стороне кисти.
Сам он тоже был сильного, пропорционального сложения, богатырь с
развитыми плечами и выпуклой грудью. Ничего лишнего не было в его теле, как
и в загорелом лице его с резко выраженным рисунком лба, рта, носа,
подбородка, с запавшими щеками, прорезанными двумя продольными морщинами.
Глаза его выглядели бы совсем молодо, если бы их не окружала усталость, от
которой нельзя освободиться хорошим сном после прогулки, усталость,
накопленная годами бессонных ночей, душевного напряжения, усилий воли.
Даже трудно было сказать, сколько ему лет, но он принадлежал к тому же
поколению, что и Прасковьюшка, чуть-чуть помоложе. Как и она и муж ее, он
прибыл в Большегорск, когда здесь была голая степь, палатки, груды и штабели
строительного материала, и в том месте, где кончалась только что проведенная
сюда ветка железной дороги, стоял снятый с колес товарный вагон, над
отодвижной дверью которого висела вывесочка: "Большестрой".
Как и муж Прасковьюшки, Дементий Соколов прибыл сюда вместе с бригадой
каменщика Хаммата Шамсутдинова, впоследствии прославившегося на всю страну и
являвшегося ныне такой же реликвией города, как плотник Лаврентий Борознов,
отец Тины. Бригада Шамсутдинова состояла из русских и татар. Самыми младшими
в бригаде были он, Дементий Соколов и Муса Нургалиев, который тоже начинал
свой путь каменщиком, а потом пошел третьим подручным на мартен.
Дементий Соколов проработал здесь три года, а всего он работал с
Шамсутдиновым шесть лет. В это время проходил набор комсомольцев в школы
милиции. Соколова вызвали в горком комсомола, и там представитель управления
милиции области и секретарь горкома комсомола, которого Соколов хорошо знал,
сказали ему, что он, Дементий Соколов, создан для органов милиции. Соколов
признался, что ему это все равно, но он хочет учиться.
В бараке на третьем участке, где было тогда общежитие молодых
строителей, никто не понял Дементия. Его пугали тем, что никогда он, как
работник милиции, не сможет столько зарабатывать, сколько заработает, если
станет бригадиром каменщиков. Были и такие, что смеялись над ним:
изображали, как он гонится за карманником и свистит или уговаривает пьяного
у киоска.
- Нет, по его росту его поставят регулировщиком, - говорили другие. -
Просись по крайности, чтобы тебя поставили на Красной площади в Москве!
Они даже изображали все это в лицах, и он застенчиво улыбался, глядя на
свое будущее.
Потом он исчез на десять лет. И появился в родном городе на третий год
войны в звании капитана милиции. Его назначили начальником второго
городского отделения.
В ведение Соколова входила "Гора" - рудник, питавший завод рудой, - с
ютившимися у подножия горы землянками, так называемой "Колупаевкой", и
входило "Поселение", где жили когда-то раскулаченные. Они давно уже получили
все права граждан, имели индивидуальные домики, сады и работали на
комбинате. Поселок их назывался Ключевским, по названию горы, на склоне
которой он был расположен, а гора, по преданию, получила свое название по
фамилии штейгера Ключевского, который жил тут в дореволюционное время, когда
руду с Большой горы добывали только ту, что выходила на поверхность, и
возили на телегах на уральские заводы. Но поселок редко называли Ключевским,
а по-старому - "Поселением". Даже жители его, возвращаясь с работы, говорили
по привычке: "Иду домой, на Поселение".
Ведению Соколова подлежал район рудообогатительных и агломерационных
фабрик, к которым тянулись над городом на несколько километров черные трубы
газопровода и водопровода и сложная линия электросети и от которых проложены
были далеко за город подземные трубы отработанного шлама.
Ведению Соколова подлежал весь район старых бараков. Это были так
называемые "участки", с которых когда-то и начался город и где до сих пор
стоял тот барак, в котором жил юный Дементий. Они по-прежнему назывались:
"Первый участок", "Третий участок", "Пятый участок", хотя не имели теперь
никаких границ, каждый барак имел свой уличный номер.
Ведению Соколова подлежал также когда-то наиболее привилегированный
район деревянных коттеджей, так называемые "Сосны", где в первые годы
строительства жили иностранные специалисты, а теперь - инженеры и техники
комбината и наиболее старые и заслуженные стахановцы. И, наконец, ведению
Соколова подлежала та часть "соцгорода", с его благоустроенными домами,
которая лежала левее улицы Ленина, главной магистрали старого города.
В районе деятельности второго отделения милиции, возглавлявшегося
Соколовым, находились Горно-металлургический институт, клубы - горняков,
строителей, трудовых резервов, поликлиника, отделение связи, главный
универсальный магазин, ювелирный магазин, магазин "ТЭЖЭ", несколько
гастрономов, ресторан "Каратемир", Парк культуры и отдыха метизного завода,
кинотеатр "Челюскин", мясокомбинат, завод фруктовых вод, два винных погреба,
два самых крупных гаража - комбината и строительного треста - и, как везде,
множество ларьков и киосков.
Через этот район проходили также пути электровозов на "Гору" и к
фабрике.
Это был район контрастов.
В этом районе больше всего было тех проявлений старой жизни, с которыми
главным образом и имеет дело милиция, - от самых, казалось бы, невинных до
самых страшных.
Дементий Федорович, теперь уже майор, был такой же
достопримечательностью Большегорска, как Шамсутдинов, как Гамалей, как
Павлуша и его товарищи Муса и Коля, как доменный мастер Крутилин, как Васса
и Соня, как Прасковьюшка, которую Дементий Федорович называл просто Парашей:
он знал ее еще очень молодой и миловидной.
Каждое утро Дементий Федорович совершал прогулку из дома до места
службы, ему полагалась машина, но это была единственная возможность пройтись
пешком по воздуху. Все остальное время, - большей частью это были две трети
или три четверти суток, а в случае чрезвычайных происшествий это могли быть
круглые сутки или даже несколько суток, - он находился либо в отделении,
либо в управлении городской милиции, либо на участках, на месте
происшествий, куда уже не было времени идти пешком, а нужно было мчаться на
машине.
Дементий Федорович совершал свою прогулку во все времена года и при
любой погоде. Если лил проливной дождь, майор шел в плаще с капюшоном, если
буран, на майоре был полушубок с поднятым воротником, бурки, подбитые кожей,
и шапка-кубанка с кокардой. Он шел ровным военным шагом через весь проспект
Строителей, через дамбу и через весь Ленинский район на той стороне реки.
Он любил эту утреннюю прогулку еще и потому, что это были часы, когда
люди шли на работу, и у него всегда были интересные попутчики или
неожиданные встречи.
- Что же там у тебя приключилось? - спрашивал он Прасковьюшку, держа ее
за плечи своими большими руками.
- Опять второй мой... Ромка...
С лица Прасковьюшки сошло так выделявшее ее среди женских лиц ее
особенное выражение жизнелюбия и появилось то общее, и для простых и для
образованных женщин, материнское выражение, в котором было и что-то
жалобное, и надежда на помощь, и готовность мгновенно солгать, если это
может пойти на пользу родному детищу, - выражение, к которому Соколов привык
за восемнадцать лет службы в милиции.
- Привод или похуже? - спросил он, отпустив плечи ее.
- Видать, похуже. Была я у нашего, как его, Просвирина, что ли,
говорит: "Под следствием"...
- Так, так, Параша... А скажи, у него приятелей новых не объявилось? Не
ночевал у него кто-нибудь из чужих? - спросил Соколов по внезапно возникшему
ходу мысли, который он не пытался скрыть от Прасковьюшки.
Она, видно, могла бы сказать больше о своем сыне, но многолетняя
близость с Дементием Федоровичем помешала ей сказать неправду и в то же
время ей не хотелось откровенничать при таком стечении народа. Она пожала
плечиком и посмотрела на Дементия Федоровича уже с обычным своим выражением,
в котором мелькнула веселая хитринка.
- Хорошо, Параша, я позвоню Перфильеву, - сказал Соколов, правильно
назвав фамилию начальника Заречного отделения милиции, которую Прасковьюшка
нарочито перевирала. - А тебя я вызову, может быть, на квартиру, тебе
поближе будет.
- На прицеп, на прицеп! - закричала Соня, подхватив под руку
Прасковьюшку и одарив на прощание майора таким взглядом темно-зеленых глаз,
который говорил, что она, Соня, умная, опытная, недоверчивая, но майор ей
нравится, хотя и не будет к ней допущен.
- Спасибо, Демушка! - успела сказать Прасковьюшка и ткнула майору руку
щепочкой.
- Дементий Федорович, с нами? - обернувшись, сказал Крутилин.
- Нужно ему с нами, у них машины! - сказал Синицын, самолюбиво поджав
губы: как человек приезжий, он не знал привычек Дементия Федоровича.
Хохоча и давя друг друга, они лезли в прицепной вагон с обеих площадок.
- Павлуша! Как мой Муса? - спрашивал Соколов о друге своей юности
Нургалиеве: ему так не хотелось расставаться с этой веселой компанией.
- Муса - хорошо! - смеясь кричал Павлуша с подножки.
Трамвай зазвенел, тронулся и вдруг высек дугой белую искру из провода,
мгновенно исчезнувшую в море солнечного света. И трамвай, переполненный
людьми, выпирающими из открытых окон, подвисшими на всех четырех подножках,
со скрежетом и звоном двинулся по проспекту Строителей, обгоняя майора
Соколова.
Трамвайный вагон, везущий на работу рабочий люд, - это филиал все того
же уличного клуба. Как ни странно, но в эти часы наиболее устойчивый
контингент именно в этом филиале. На большей части пути следования трамвая
публика почти не сходит, а только входит. Как же она размещается? Она
уплотняется. Каков же предел уплотнения? Предела нет - по потребности!
Люди начинают сходить только у ближайших заводских ворот, потом они
сходят уже у каждых ворот, и, когда остаются позади последние ворота, вагон
почти пуст. Но этим уже некому воспользоваться, вагон идет обратно.
Трамвайный вагон, подобравший Павлушу, Вассу и всю их компанию, пересек
площадь имени Ленинского комсомола и, пройдя еще несколько минут по этой
возвышенной части города, начал спускаться к озеру.
На площадке говорили о болезни директора комбината Сомова.
- А вот Павлуша, - сказал Гамалей, - он, наверно, нам лучше скажет. -
Всем известна была слабость директора комбината к мартеновским цехам - они
были детищем Сомова и лучшим его детищем. - Где сейчас Иннокентий Зосимович,
как он?
- Он в Кисловодске, - сказал Павлуша. - Если разрешили выехать,
наверно, лучше ему.
- Что же с ним было все-таки? - спросил незнакомый Павлуше старый
рабочий с лицом того темного цвета, который день за днем и год за годом
незаметно откладывается на лицах людей, десятки лет работающих на горячем
производстве.
- Сердце! - сказал Крутилин.
- У нас так рассказывают: он принимал очередной рапорт из цехов и вдруг
опустился без сознания, - сказал Павлуша. - Хорошо, что Арамилев, парторг,
был тут, не растерялся, сразу кнопку секретарю, а сам в трубку, спокойно,
чтобы паники не поднимать: "Иннокентия Зосимовича срочно Москва вызвала,
обождите, рапорт будет принимать Бессонов". И тут же по городскому - врача,
а сам кинулся ему галстук снимать, освободил грудь, чтобы легче дышать.
Правда, он скоро пришел в себя, хотел встать, но ему не дали, перенесли на
диван.
- Переработка, конечно, - сказал Гамалей.
- Что у него определили, я этого не знаю, - продолжал Павлуша. -
Ивашенко, главный сталеплавильщик, раньше ведь он был у нас во втором
мартеновском, так рассказывал: его хотели специальным вагоном отвезти в
областную больницу, но он отказался и остался дома. Он не верил, что с ним
что-нибудь серьезное, привык быть здоровым, да ведь силища-то какая! -
сказал Павлуша с восхищением. - Один раз он всех обманул, оделся, хотел
поехать на завод, а шофер у него ездит с ним уже лет пятнадцать, отказался
везти. Он даже накричал на него. "Уволю тебя!.." - "Увольняйте, говорит, а я
не повезу..."
- Нам его потерять нельзя, - сказал старый рабочий, - его печать на
всем, что мы тут сделали...
Павлуша, который начал рассказывать только потому, что был вызван на
это, почувствовал, что старый рабочий сказал правду. Павлуша подумал о том,
что его личный путь на производстве и в жизни мог бы и не быть таким путем,
если бы Сомов среди больших своих дел не помнил о нем. И все на площадке
заговорили о том же и начали приводить примеры, каждый из своей работы и
жизни.
Никогда так не проверяется ценность руководителя-работника, с
деятельностью которого связана работа и жизнь десятков и сотен тысяч людей,
как в то время, когда перед ними встает возможность по тем или иным причинам
расстаться со своим руководителем.
Та оценка работника-руководителя, которую он чаще всего получает
непосредственно или через чужие уста от сравнительно узкого круга окружающих
и часто подчиненных ему людей, не может являться действительной оценкой его
места в жизни. Как часто передвижение такого работника с одного места на
другое долгое время остается даже неизвестным ни тем десяткам и сотням тысяч
людей, которых он покинул, ни тем, которых он осчастливил.
Много уже времени спустя где-нибудь в таком же неофициальном клубе
вдруг возникнет разговор между двумя или тремя:
- А у нас, оказывается, новый директор!
- А ты не знал?
- Куда же того-то дели?
- А кто же его знает, перевели куда-то.
Заслужить, чтобы заговорили о тебе десятки и сотни тысяч, можно только
в двух случаях: если ты настолько дурно работал и так этим напортил, что
люди не в силах удержаться от выражения удовлетворения справедливостью той
власти, которая тебя наконец убрала; и если ты работал так хорошо, что твоя
деятельность оставила реальный след в жизни, когда каждый участник общего
труда понимает, что без тебя это могло быть и не сделано или было бы сделано
хуже.
Вот такое чувство было сейчас в душах людей, обсуждавших во многих и
многих неписаных клубах болезнь Сомова.
Все, что на протяжении последних полутора десятков лет было создано в
Большегорске усилиями десятков и сотен тысяч людей, во всем этом была доля
Иннокентия Сомова. Да, ему до всего было дело!
Люди знали об этом и переживали его болезнь, как свою. Если бы он мог
это слышать!
Скрежеща тормозами и вызванивая себе дорогу, трамвай развернулся по
широкой петле и выехал с проспекта Строителей на Набережную улицу к
остановке. Здесь уже не было такого напора людей, стремившихся попасть на
трамвай: до завода было уже недалеко. По Набережной густо шел народ по
направлению к дамбе, и среди народа медленно продвигались сдвоенные
трамвайные вагоны - те, что прошли раньше.
Вагоны были обращены теперь к заводу той стороной, с которой садились
люди. И хотя люди, заполнявшие вагоны, ежедневно совершали этот путь и
ежедневно перед ними открывался все тот же вид, разнообразившийся только от
времени дня или ночи да от погоды в разные времена года, не было человека,
который не сделал бы усилий, чтобы поверх или между голов других снова и
снова взглянуть на развернувшуюся перед глазами панораму завода.
Для здешних мест не редкость солнечные дни, тем более солнечные утра в
средине лета. Но здесь редко не бывает ветров - они вздымают пыль над
городом, над заводом, над рудником, особенно там, где ведутся разработки,
строятся новые цехи или жилые здания. Ветер не уносит, а рассеивает и
перемешивает дым, пыль, сажу над всей огромной территорией, и в пелене,
затмевающей небо, движется мерклое круглое солнце, на которое можно
смотреть.
Но утро этого дня было особенным утром. Завод был весь залит солнцем.
Озеро отражало и завод с его дымами, и небо над ним.
Трудно назвать другое производство, которое производило бы такое мощное
впечатление, как крупное металлургическое производство. Корпуса цехов
поражают воображение своей громадностью и протяженностью.
Но особенность пейзажу придают черные великанши-домны с их беспрерывно
работающими подъемными механизмами, с их куполами, оснащенными коленчатыми
трубами газоотводов и пылеуловителей, напоминающими сочленения колец
какого-то допотопного змея, и постоянные спутники домен -
кауперы-воздухонагреватели, стройные, цилиндрические, увенчанные куполами
гармонической формы. Округлые стены циклопических силосных башен с углем
отливают на солнце. Надземные легкие галереи кажутся висящими в воздухе.
Гигантские портальные краны углеподготовки и изящные башенные краны на
строительстве новой домны ажурно вырисовываются своими конструкциями в
голубом небе. Серая железобетонная труба на новом блоке коксовых батарей
заканчивается строительством, и две девчонки, кажущиеся отсюда букашками,
возятся на самом верху ее, свободно передвигаясь по деревянному подвесному
помосту-ободу без всяких перил. Снуют поезда, и слышен зов паровозов. Синяя
вспышка электросварки озаряет окна. И потоки шлака из опрокинутых
вагончиков-чаш стекают по откосу берега, как золотые реки.
В безветренном воздухе дымы восходят столбами над десятками труб. Одни
дымы извергаются мощными клубами, другие вздымаются тихо и медленно, как
легкие испарения, третьи сочатся тонкими струями, как от сигар, четвертые
можно заметить только по вибрации горячего воздуха. Дымы восходят к небу,
сохраняя свою окраску, даже когда они смешиваются где-то там, в небесной
вышине, - это целая симфония дымов - черных, темно-бурых, желтоватых, белых,
коричневых, голубоватых. И вдруг среди них над тушильной башней кокса
взлетает вспышкой веселое, ослепительно-белое, сверкающее на солнце облако
пара!
Трамвайные вагоны, вытянувшиеся цепочкой, свернули с Набережной на
дамбу и двигались через озеро в сплошном потоке мужчин, женщин, юношей,
девушек, катившемся по направлению к заводу.
Есть что-то величественное и прекрасное в этом ежедневном проявлении
воли, сознательности, организованности многих тысяч людей. К восьми, к
четырем, к двенадцати, ранним утром, днем, ночью возникает на улицах этот
поток рабочих и работниц. Все люди разные, все со своими слабостями и
сильными сторонами, у всех свои неотложные заботы, беды, свои радости - у
тебя умер близкий, ты не сможешь попасть сегодня с любимой в загс, тебе
необходимо обшить и обуть детей, а ты просто с похмелья, - но все идут в
свою смену в великом потоке трудового братства; в восемь, в четыре, в
двенадцать ты встанешь на свое место и будешь выполнять свой долг, кто бы ты
ни был.
Ежедневный поток тысяч людей, спешащих к труду, - там, где труд стал
или становится владыкой мира, - это не только выражение дисциплины и
организованности, это символ новой государственности. Каждый человек,
попадая в этот поток, несет в себе ее частицу. Он совершает этот путь
ежедневно и ежедневно чувствует себя частью государства. Правда, в эти
минуты он редко думает об этом и еще реже говорит об этом. Чувство это
выражается в неуловимом подъеме, в непринужденном остром веселье, во
взаимном доброжелательстве, которые сопровождают ежедневное движение масс на
работу.
Это чувство испытывал и Павлуша, совсем уже забывший о доме.
(Заметки к плану)
Ноябрь - декабрь 1952.
К роману
Женщина-врач:
"Смотрите, сколько вам клетчатки принесли".
Акафистов - старый стяжатель, замаскировавшийся под рабочего (и
действительно работает на рудообогатительной фабрике), скупщик краденого,
хозяин уголовной квартиры. К председателю завкома: "Так ты уж устрой мне,
Андреич, а то я, знаешь, такой застенчивый, сам никогда не попрошу". Все
выклянчит! Одновременно ему присущи черты того самого старика писателя, лица
вымышленного, о котором рассказывают так много анекдотов в писательской
среде.
Больной Балышев все время просит "заячью" пищу: капустку, морковку,
свеколку. Когда его вынесут на улицу, на мороз - в "мертвый час", все
беспокоятся, - "не замерзнете?" "Нет, я, как кочан капустки, обернут в сотни
одежек".
Женщина-врач, Сомова Галина Николаевна, смеется: "Опять капустка". Она
- очень русская. Лицо - мягких очертаний, правильный овал, волосы русые,
такие же брови и ресницы, глаза серые, умные, живые, ресницы небольшие, нос
чуть вздернут, не сильно, а точно как нужно, в губах - не толстых и не
тонких, а очень соразмерных лицу и глазам, и в подбородке - волевая складка,
но женщина-врач часто смеется, показывая очень ровные (аккуратные),
сплошные, не крупные и не мелкие, а совсем такие, как надо, матово-белые
зубы, и только между двумя верхними передними, более широкими, тоненькая
щелочка, что придает улыбке и всему лицу необыкновенную милость. Лицо у нее
моложаво для тридцатичетырехлетней женщины, а телом она женственно-статна,
лицо очень здоровое, нет ни лишних морщинок, ни подглазиц, лицо спокойное,
ясное по выражению, какое бывает у семейных женщин чистой, трудовой,
организованной ими самими жизни, румянец мгновенно вспыхивает на щеках от
природной застенчивости, с годами преодоленной в силу характера профессии.
Кисти рук, ноги, может быть, чуть-чуть большеваты, а в общем тоже такие, как
надо. Если взять все порознь, то трудно, кажется, и отметить что-нибудь
приметное, особенное, а в сочетании все особенно, все приметно, все полно
обаяния: и эта улыбка, и мгновенно вспыхивающий румянец, соединенный с этой
живостью ясных, прямо смотрящих на тебя глаз, и неповторимые жесты полных
рук, не широкие, а где-то на уровне груди, легкие и тоже живые, точно
обнимающие ладонями и преподносящие вам в этих ладонях что-то круглое, что
вылетело только что из раскрывшихся в улыбке природно-алых уст. И только
указательный палец правой руки иногда отделится не то поясняюще, не то
укоризненно, не то просто для того, чтобы показать, какой это милый палец.
Но как они были точны в работе, ее пальцы, руки, как сразу выступали эти
складки воли в ее сжатых губах и подбородке, когда она работала. И как она
могла быть требовательна и строга! (Ввести эпизод с пресловутым посещением
инструктора и деловым письмом вопреки ее приказу и вопреки воле больного.
Больной желчно: "Если это еще раз повторится, я выпишусь". Она: "Если это
еще раз повторится, я выпишусь вместе с вами". - "То есть?" - "То есть подам
на увольнение...").
И все-таки больной заметил, что и при входе к нему и при выходе она
мгновенно кидала взгляд на лицо свое в зеркало, висевшее над умывальником у
входа. Однако и это было так же естественно и мило, как все, что она делала.
Молодая женщина (Голубева Агриппина) с двумя детьми-близнецами.
Работала на экскаваторе по уборке строительного мусора на строительстве
комбината. Потом начальник горнорудного управления выпросил ее (а еще лучше,
это было сделано по настоянию женщины - секретаря правобережного райкома
Паниной) на гору, на большой экскаватор "УМЗ", работающий на руде. Путь ее к
мужу в ссылку и разочарование в муже. В бараке она живет там же, где живет
доменщик Каратаев, отец артистки. У нее живет в комнате, приюченная ею,
девушка татарка, работающая на строительстве железобетонных труб
новостроящихся коксовых батарей комбината. А может быть, с ней живет более
старшая, чем она, одинокая, лишившаяся мужа подруга, - одна из описанных
мною во время поездки в Днепропетровск - беленькая.
В поезде на похороны Сомова в специальном вагоне едут зам. министра
(или министр) Багдасаров и начальник строительства главка, в прошлом крупный
инженер-строитель. Они говорят о Сомове. Споры о материальном факторе в
вопросе о том, кто идет в проектные организации, в НИИ и в заводские
лаборатории. Споры о роли профессоров и преподавателей в том, какие молодые
инженеры выходят из вузов. (В связи с трудностью найти человека с широким
горизонтом на место Сомова.)
В вагоне третьего класса, в одном купе того же поезда, не зная о смерти
Сомова, едут на его комбинат два только что получивших диплом
инженера-металлурга, один - только что получивший диплом архитектора
(Лесота) и молоденькая артистка одного из крупных театров Москвы - Вера
Каратаева. Она едет в Сталиногорск к отцу. Вначале студенты не знают, что
она артистка. Их то яростные, то очень веселые споры обо всем. Она молчит.
Они вначале не знают, что она артистка. Она нравится архитектору, но он не
знает, кто она и как к ней подойти. Металлурги знают друг друга по
институту, архитектор познакомился с ними, когда они брали билеты на
городской станции. Артисточка никому из них не знакома.
Здесь же вкатить длинное, веселое, лирическое, обличающее и очень
бытовое обращение к себе и ко всем братьям-писателям о преимуществах езды в
вагоне третьего класса перед спальным, а тем более специальным вагоном. А
может быть, это произнести устами или в мыслях Балышева (в связи с тем, что
он увидал прогуливающихся по перрону этих трех молодых людей и артисточку,
вылезших из вагона третьего класса), сделать это устами Балышева, начальника
строительства главка ("Да здравствует третий класс, да здравствует юность,
черт возьми!").
Вдруг тоненькая артисточка, купившая на одной из крупных станций
газету, говорит своим неожиданно сильным, низким, необыкновенного обаяния
голосом:
- Боже мой, Сомов умер!
Разговор секретарей обкома - "старого" и "нового". Одного только что
сняли, а другого только что назначили (на заседании в ЦК). Оба остановились
в гостинице "Москва", обедают в ресторане вместе. "Новый", при всем его
внутреннем такте и понимании положения "старого", не выдерживает, когда
"старый" только и говорит о том, как другие работники обкома, "его" кадры,
"завалили" его на заседании в ЦК, чуть ли не "предали" и т.п.
"Новый": нельзя воспитать кадры на поощрении того, чтобы они
поддакивали и угождали тебе, надо и подбирать людей прямых, смелых,
способных на критику, пусть ошибающихся по неопытности, но вообще людей
способных мыслить самостоятельно. И надо поощрять в людях эти черты, а
ошибки умело исправлять и учить их на ошибках. Не надо бояться окружать себя
людьми, которые смотрят на иные вещи не твоими глазами. Правда доходит до
них в конце концов, а в ряде случаев они тебя поправят. Одно дело люди
чуждой идеологии, другое дело - свои, не поддакивающие люди. Вот если их
третировать, не замечать, а не то и глушить и "задвигать", их можно
оттолкнуть и к чужим. А что касается поддакивающих, угодничающих, то они
только кажутся ортодоксальными, а на самом деле в них вырабатывается
трусость мысли, они приучаются говорить неправду, а с другой стороны,
поскольку это часто все же люди тоже свои и честные, только мелковатые, в
них накапливается недовольство этим своим положением. И они не такие уж по
существу "друзья" и "верные проводники" "линии" ("твоей линии!"), - не
удивительно, что вдруг почувствовали возможность освободиться от привычного
гнета. А поскольку привыкли тебе говорить неправду, могли уже и о тебе
сказать "с перегибом" тоже неправду, чтобы угодить людям еще более крупным,
чем ты. От этого и в области вся работа плохо шла, что ты неправильно
подбирал и воспитывал кадры, - выходит, ты сам в этом виноват и жаловаться
тебе не на кого.
Министр Багдасаров посещает ремесленное училище в М., беседует с
ремесленниками. Савка (на вопрос министра), как на экзамене или на
показательном вечере: "Нам предоставлены все возможности выбирать себе
профессию по душе. Я с детства мечтал стать сталеваром. И вот я учусь по
этой профессии".
Министр. Нет, так у нас дело не пойдет... Где это ты рос, чтобы мог в
детстве мечтать о профессии сталевара? Разве ты в деревне видел, как сталь
варят?
Савка. Нет.
Савка - это тот парнишка, разговаривавший с знатным сталеваром Павлушей
Кузнецовым, когда он вместе с ними, ремесленниками, ранним утром садился на
трамвай на правобережной стороне, чтобы ехать на завод. Погожий, ясный
осенний (или весенний?) денек. Величественный пейзаж огромного
завода-комбината на той стороне озера.
Артисточка Вера дома у отца - доменщика Каратаева. Вечер. Пятьсот тонн
пыли выбрасывает комбинат на город в сутки. Артисточка одна поет песню из
"Кубанских казаков" - ту, где калина в ручей роняет цвет, а девушка не может
рассказать парню о своей любви: "Милый мой, хороший, догадайся сам". Она
поет одна, но в душе ее гремит оркестр и хор.
Так ее застает архитектор. Но нет, это не он герой этой песни!..
"Образование! Почему оно так называется: "о-бра-зо-ва-ние"... Вот ты,
например, еще камень дикий, образа твоего еще нет, его надо "о-бра-зо-вать";
понял? А через что образовать? Через образование, чтобы в камне диком образ
твой означился. Вот откуда это слово: "образование". Понял теперь?" - Слова
мастера, обращенные к Павлу Кузнецову, а может быть, к Савке Черемных.
Еще о женщине-враче - Галине Сомовой. Уточнить жесты. Она говорила и
смеялась и вдруг точно преподносила, протягивала, подавала вам, охватив
ладошками, большой цветной мячик. Или уточняя, или поясняя что-то, она,
держа кисти рук перед собой, на уровне груди, вниз ладонями, поочередно то
опускала, то поднимала соединенные пальцы то одной, то другой руки. А если
на правой руке пальцы поджимались к ладони и действовал только один
указательный, это означало, что она хотела что-нибудь особенное внушить или
укоряла или убеждала. Это от привычки во время работы не прикасаться руками
к халату и вообще к посторонним предметам.
В дополнение к рисунку губ: впрочем, можно сказать, что нижняя губка
была у нее чуть полнее, чуть-чуть вывернутая и как бы говорила, что в
женщине этой есть и своевольство и каприз - все при известных
обстоятельствах и все не слишком, а совсем так, как надо. Если она была
обижена или сердилась, или просто была слишком утомлена, она редко проявляла
это, обладая профессиональной выдержкой врача. Это проявлялось только в том,
что она уже не смеялась и не краснела, а сжимала губы, и тогда в верхней,
более тонкой, губе было уже что-то, делавшее лицо даже неприятным (что-то
неприятное).
Можно все это показать глазами больного соседа Балышева, даже так: в
веселую минуту он закрывает глаза и описывает ее вслух для нее самой. Он
заканчивает описание такими словами: "Як казав мужик: "баба она - баба, в
ней все есть!.." Женщина-врач хохочет, беспрерывно краснея, и все говорит:
"Вы меня совсем в краску вогнали... Право, вы заставили меня даже
покраснеть"...
Татарин - инструктор или инспектор по строительству. Лицо не
вымышленное. Катаев изменил его фамилию в романе "Время, вперед!", когда он
был еще бригадиром. В своем романе я укажу, что он воспет Катаевым в романе
"Время, вперед!", возьму его фамилию такою, какую дал ему Катаев, и покажу,
что с ним дальше сталось.
До Магнитки он был знаменитым по укладке бетона в Москве. Здесь он
набрал бригаду частью из земляков-татар, частью из русских. С ним приехал
Маннуров - тогда еще мальчишка. Он сам помог потом Маннурову
переквалифицироваться. Маннуров пошел подручным сталевара, потом сталеваром.
Потом образовалась тройка знаменитых сталеваров, получивших сталинскую
премию, - Кузнецов, Красовский (эти двое из ремесленников, молодежь) и
Маннуров.
Красовский - из колхозников Смоленской области. Мальчишка-пастух, он
угонял скот из Смоленщины в глубину России. Родители остались в оккупации.
Отец погиб от руки немецких фашистов. Дети умерли, старики тоже. Мать,
согнанная с места (все было сожжено), скиталась в немецком тылу. Он не мог
ее разыскать, когда немцев прогнали. Она сама нашла его. Когда скот
вернулся, тех, кто его угонял, уже никого не было, но она узнала, где
сохранялся скот в нашем советском тылу, и дошла до того села (надо по
реальным материалам правдоподобно определить, где мог сохраняться скот из
Смоленского колхоза). Здесь она нашла ниточку, в своем продолжении, однако,
оборвавшуюся. Было известно, что мальчишку взяли в "трудовые резервы" и -
все. Она осела в этом колхозе, одинокая, немолодая женщина.
Потом по газетам грамотный человек узнал о знаменитом сталеваре
Красовском на Магнитке и обратил ее внимание. Все совпадало. Она написала
письмо. Встреча Красовского с матерью должна быть очень драматичной. Встреча
- там, на Магнитке. Он приводит ее в цех.
Концовка первой части: мой Кузнецов в числе лучших сталеваров Урала
(среди них и сильно преобразованный мною Амосов) в Москве. Они приехали
заключать договора по соцсоревнованию с москвичами. (Продумать, как связать
их с ленинградцами.) Кузнецов у родни Маннурова в Москве.
Сталевары-ленинградцы. Сталевары-москвичи. Кузнецов в гостях у московского
металлурга - Челнокова или его сына Николая, представителя "династии"
металлургов. Заносчивость Кузнецова не внешняя (внешне - он скромен, а
внутренняя), как представителя новой, самой передовой техники, слетает с
него перед величием традиций и более высокой культурой питерских и
московских рабочих.
Восемьсот лет Москве и двадцать Сталиногорску (он сопоставляет это про
себя). Семья Челноковых - олицетворение высокой культуры столичного
пролетариата. При более отсталой технике - исключительное мастерство,
тщательность в работе, изобретательство. И - общие знания. Сталиногорск в
культурном отношении выглядит убого.
В гостях у Николая Челнокова подручные его, как сталевара, - испанцы,
из тех, что детьми были вывезены из Испании в СССР во время освободительной
войны. Они уже хорошо говорят по-русски, сдружились с нашими, здесь
сталевары и их подручные, русские, других печей. Все они немножко подвыпили.
В испанцах заговорила родная кровь, они поют песню: "Ай, Кармела", переход
через Эбро, юноши, девушки из семьи Челноковых подпевают им. Лучше, если это
будет не в квартире Николая Челнокова (она невелика, он женат на ..., у них
двое маленьких детей), а на квартире его старика отца, металлурга,
прославленного на весь Союз. Мысли Кузнецова, изложенные выше, все
впечатления поездки, проходят в мозгу его, возвышенные аккомпанементом этой
песни "Кармела". Тут примешиваются еще соображения, что жена у Николая тоже
с полным средним образованием, как и муж, и работает, а его, Павла, Христина
недоучка, как и он, Павел, и не работает, а превратилась в домашнюю хозяйку
и недовольна своим положением. Так отлетают в сторону ранее обуревавшие его
горделивые мысли: "Они, мол, сталь варят здесь, как суп в кастрюльке, и
суповой ложкой помешивают, пусть-ка попробуют в наших большегрузных
четырехсоттонных!"
Смутно шевелится в его голове сознание, что надо сочетать передовую
технику с большой общей культурой, с великими традициями, со школой труда.
Потом калейдоскоп жизни опять на время все это заступает[?], но это -
уже в следующих частях. И только после кризиса Кузнецов все это осознает и
сам превращается в образованного человека.
На более высокой основе этот кризис проходит и новый директор комбината
Шубин, назначенный после смерти Сомова, но у него это, с одной стороны,
преодоление известной политической незрелости, превращение в большого
политического и хозяйственного руководителя из просто талантливого
инженера-новатора, а с другой - тоже отказ от пренебрежительного отношения
ко всему "старому", как у Кузнецова, но на высшей основе.
Ленинград и Москву дать не иллюстративно, а прочно ввязать в сюжет и
фабулу, через людей. Возможно, связующим звеном послужит артистка Вера, дочь
рабочего с Магнитки, если сделать ее ленинградской артисткой. Или отец
Бессонова - ижорец.
В конце первой части, когда Кузнецов находится в Москве и в Ленинграде,
"обрушить" на его сознание всю красоту и мощь старой русской архитектуры
(особенное впечатление она производит на него сравнительно со
Сталиногорском). В то же время он, как и все сталиногорцы, - патриот своего
города. И нельзя забывать, что, кроме юношеской "заносчивости", Кузнецов
полон настоящей гордости и за свой с трехсоттысячным населением город,
выросший за двадцать лет, и за передовую роль в области технического
прогресса, которую играет для всей страны их металлургический комбинат.
Надо, чтобы моя артисточка родилась в Сталиногорске. В двадцать девятом
или тридцатом году. Тогда ее отец Каратаев не мог попасть в Сталиногорск,
если это сталевар. Он мог быть доменщиком. Но не хочется делать его по типу
П. А мне не нужно двух стариков доменщиков (особенно если учесть, что отец
Сомова из Усть-Катовска (к примеру) тоже доменщик, старый уралец,
представляющий в романе старую отжившую уральскую металлургию еще, - на
древесном угольке!). И все-таки возможно сделать ее отца типа П. Теперь он
женат вторым браком, детей нет, все дети его от первой жены, умершей. Он -
прост[?], живет с средним сыном и новой женой, как прежде в бараке.
Дочь-артистка останавливается у него. Она характером и общим физическим
обликом вся в мать, только глаза отцовские. Его сыновья все вышли на
самостоятельную дорогу. У него могут быть два сына живых и двое погибших в
Отечественной войне. Двое живых сыновей - это хорошо, для фабулы. Один -
молодой доменщик (или сталевар, или прокатчик). Другой, средний, тот, что
живет с отцом, может быть типа Ш., работает на экскаваторе, он еще не
женатый, но ему лет двадцать шесть. Все это пока предположительно (Федор).
Женщина, работающая на экскаваторе, Агриппина Голубева - сменщица
Федора Каратаева. Должен быть еще третий сменщик (Басов). Работают они на
"горе". Любовь этой женщины к Федору. Но... есть горный механик, девушка, с
которой... и т.д.
Артистка, Вера Каратаева, с тремя молодыми людьми в вагоне третьего
класса. После того как она вслух говорит о смерти Сомова, все обращают
внимание на нее. Юный архитектор, хотя он едет в тот же город, даже не
знает, кто такой Сомов, что вполне можно понять, поскольку он - "натура
художественная". Но двое юных металлургов прекрасно знают, кто такой Сомов,
и очень удивлены, что смерть его произвела такое впечатление на очень
интеллигентную и очень тоненькую черненькую девушку с короткой толстой косой
(или с двумя тоненькими, длинными? А лучше всего сказать, поскольку у
девушки черненькие глазки с таким разрезом, как у китаянки, лучше сказать,
что ей и по фигуре и по этим глазам очень пошли бы две длинных тонких косы,
но у нее была короткая, толстая коса, и это придавало ей вид очень
своеобразный и безусловно русский).
- Я же там родилась... Я родилась, когда закладывали первую домну...
- Так сколько же вам лет?
- Разве вы не знаете, что такие вещи нельзя спрашивать? - наивно, без
всякой улыбки, остановив свои китайские глаза на юном металлурге, сказала
она. И, несмотря на всю серьезность обстоятельств, вызвавших этот разговор,
смерть одного из крупнейших хозяйственных руководителей и инженеров в
стране, в глазах ее одновременно появилось и выражение застенчивости и
мелькнула искорка тайного удовольствия. Если бы металлург не был так юн, он
мог бы понять, что он по меньшей мере этой девушке не неприятен. Но он не
догадался об этом.
- Значит, вам уже двадцать один, - вот никогда бы не дал... Значит, вы
едете на родину? К отцу?
- К отцу, - сказала она покорно.
- А сами вы кто? - сказал другой юный металлург (это третий из молодых
людей) в той несколько грубоватой манере, которая, к сожалению, стала
обычной между современными молодыми людьми.
- Я - артистка, - сказала она откровенно и улыбнулась, и китайские
черные глаза ее поочередно остановились на всех троих, на одно лишь
мгновение, с выражением простосердечным и вопросительным.
Вполне можно представить себе, что происходит в это время с
архитектором.
Отец артистки - Андрей Лукьянович Каратаев - из забайкальских казаков.
Работал на Петровском заводе в Забайкалье. Потом попал на завод Брянского
общества, ныне имени Петровского, в Екатеринославе, ныне Днепропетровске. Он
хорошо знает Балышева - представителя министерства по строительству, как
инженера, участвовавшего в реконструкции домен на заводе имени Петровского.
При посещении старого друга Балышев, крупный строитель, узнает тоненькую
черненькую девушку, которую видел на станции с молодыми людьми, - это дочь
его старого друга Каратаева.
Другой вариант - как отец артистки Каратаев попал на южный завод имени
Петровского. Он мог быть на германском фронте в казачьей забайкальской части
(по одному из последних военных призывов), еще не женатый. По ранению попал
в госпиталь в Екатеринослав. Женился на няне - сиделке в госпитале,
екатеринославской родом (с одной из Чечеловок - улиц). Начались перипетии
гражданской войны, смена властей, у него последствия ранения, она его
прятала. Потом он поступил на завод Брянского общества - поступил сюда, так
как уже работал до войны на Петровских заводах в Забайкалье. Он - из
бедняцкой казачьей семьи. Наружность взять с еще не старого Степана Шилова.
Такой вариант удобен для фабульных связей. Отец артистки знает смолоду
моего инженера-строителя (теперь начальника главка или заместителя
начальника). С другой стороны, он знает женщину - секретаря райкома Дашу
Панину, когда она была еще девушкой-работницей, комсомолкой, строительницей
(надо определить ее квалификацию, очень еще низкую, примитивную в ту пору).
Дарья Никитовна Панина - женщина-секретарь Заречного райкома ("Заречная
сторона"), где живут многие инженеры и руководители строительного треста и
передовые строительные рабочие, по приглашению директора треста посещает
строительство прокатного цеха (тонколистового) и видит Агриппину Голубеву,
женщину, работающую на экскаваторе, очень впечатлившую ее своей внешностью и
манерой работать в этих тяжелых условиях. Узнает ее судьбу. (Сама
несчастливая в личной жизни, секретарь райкома Панина очень понимает женщин
такой же судьбы и помогает им, - помогает в манере, ей свойственной, очень
незаметно, всегда сдержанная, суровая, даже жесткая.) Уговорила передать ее
на "гору". Уговорила сына моего доменщика Каратаева (отца артистки), скажем,
Федора, помочь женщине на экскаваторе на первых порах. Отсюда близость этой
женщины к Федору. Но так как Федор любит девушку - горного механика Аню
Борознову, Агриппина все-таки остается несчастной в этом смысле. С двумя
детьми ей трудно работать по такой тяжелой профессии. В конце концов она
идет к секретарю Зареченского райкома, преодолев гордость (а может быть,
гордость мешает ей все-таки, а секретарь райкома сама вспоминает о ней, -
вспоминает, может быть, под впечатлением своей встречи с любовью юности, с
инженером-строителем Балышевым). И Панина устраивает Агриппину
воспитательницей в общежитии ремесленников. Балышев и Панина встречаются у
Каратаева.
Нужен хороший директор или завуч, или просто учитель, или мастер
ремесленной школы металлургов, как один из героев романа. Человек лет
тридцати - тридцати двух (Гаврилов Николай Прокофьевич). Вот с ним и находит
женщина свою судьбу. Он, правда, слегка попивает. Если дать женщине в
подруги не только татарку молоденькую, а женщину еще постарше ее, тоже лет
на тридцать, по типу моей белокурой героини из Днепропетровска, но замужней,
живущей с запойным мужем в том же бараке, можно целиком использовать мотив
моей ненаписанной пьесы в отношении двух подруг (см. старые записные книжки
1937-40 годов). Они вдвоем, поставив пол-литра, обсуждают - выходить ли
младшей из них замуж.
Продумать наиболее выгодно, с точки зрения фабульного развития, кто по
специальности эта старшая из подруг Агриппины.
Любовь между Федором и девушкой Аней - горным механиком. Твердость
Федора - он не женится, пока не окончит учебу. Это непонятно девушке,
горному механику, которая готова пожертвовать собой, всей судьбой своей ради
любви.
Две подружки, девушки лет по восемнадцати - девятнадцати, живущие в
одной комнате: либо они вальцовщицы, либо работают на РОФ. Одна хочет быть
похожей на Любку Шевцову, другая на Улю Громову. Первой (она очень живая, но
некрасивая) больше нравится кинокартина "Молодая гвардия" из-за того, что
там Любка тоже не очень хороша собой, а всех покоряет. А другой больше
нравится роман, потому что ей не нравится Уля Громова в фильме, а нравится в
романе, - по наружности своей она надеется, что не уступит Уле. Их спор по
этому поводу. Обе скрывают, кому они подражают. Все должно быть окрашено
прелестной, наивной, немножко эгоистической молодостью и соперничеством, а с
моей стороны нужно найти краски очень тонкого, доброго юмора.
Если женщина, работающая на экскаваторе, Агриппина Голубева, потеряла
мужа не на войне, а от того, что он сослан за уголовное преступление, тем
более если она с неимоверными трудностями и лишениями в свое время
пробралась к нему и там, убедившись в его гнилости и преступности, порвала с
ним, - это ее прошлое может висеть над ней. Развертывая в романе уголовную
линию, вероятно, придется привести ее мужа с "приятелем" в город, где живет
эта женщина. Они еще надеются использовать ее доброту в своих преступных
замыслах.
Это дает возможность для изображения исключительно сильных переживаний
у такой натуры, как эта женщина. Муж подсылает к ней "приятеля" как раз в то
время, когда она стала воспитательницей в общежитии ремесленников (лучше -
молодых рабочих).
А в это время развертывается у секретаря Зареченского райкома именно
из-за нее, из-за ее прошлого конфликт с неким Навурским (продумать, кто это
должен быть). Секретарь райкома по служебным и бытовым делам "прижала"
Навурского по партийной линии, прижала справедливо. Это тот самый Навурский,
который говорит о секретаре райкома, что она "человек черствый",
"бездушный", "бюрократка". Сам Навурский человек по общественному положению
своему "крупный" и "сильный". Вот он-то и узнает о прошлом женщины с "горы".
И, зацепившись за это, пытается свергнуть секретаря райкома (возможно, нужна
районная партконференция).
В самый острый период этого конфликта, о котором "женщина с горы", то
есть Голубева, знает, и появляется муж ее. Она решается выдать мужа.
Гордость не позволяет ей предупредить начальника милиции, что преступники
догадаются, что она их "предала", и будут мстить ей. Она действительно
получает от мужа ножевое ранение. Его арестовывают.
Мать инженера-строителя Балышева - Лидия Владимировна, учительница,
ставшая учительницей в старое время по соображениям идейным. Взять некоторые
черты А.Ф.Колесниковой и некоторые черты мамы (см. также статью в
"Комсомольской правде").
Внешне с Константином Балышевым произошла та же метаморфоза, что с
гадким утенком, превратившимся в лебедя. Сочетание демократизма,
непосредственности, сдержанности, невнимания к своей внешности с какой-то
природной элегантностью. Стройный красавец. Несчастлив в любви при
исключительном "успехе" среди женщин. Моцартианская натура в инженерии. Все
дается легко и в то же время - все подлинное, все основано на знании, опыте,
неизвестно как приобретенных, все идет к нему, кажется, без всяких с его
стороны усилий. Необыкновенная естественность манер, обаяние. Несмотря на
его ярко выраженную интеллигентность (в строгом смысле), граничащую с
артистизмом, - любимец рабочих. Сдержанность и темперамент в работе, в
жизни; азарт не показной, скрытый. В минуты трудные, опасные -
необыкновенная смелость, напор энергии; "бешеный в работе", - говорят про
него те, кто с ним работает, а со стороны он может показаться даже
легкомысленным, так покойно, весело шутит, так "легко" живет.
Рассказать, как и почему он стал "несчастлив" в любви. (Он холост, хотя
ему уже 46-47 лет.)
О поколении пятидесятилетних - поколении Багдасарова и Дорохина. В
связи с воспоминаниями об общежитии Горной академии. Общежитии времен
перелома от военного коммунизма к нэпу и на переломе от нэпа к наступлению
на капиталистические элементы. На плечи этого поколения легли первые
пятилетки, оно же шло во главе промышленности во время Отечественной войны,
в значительной мере оно возглавляет строительство и в наши дни.
Начать роман можно с очередного заводского рапорта или графика.
Принимает рапорт главный инженер комбината Бессонов, поскольку директор
Сомов лечится на юге, в Кисловодске. И во время рапорта заходит парторг и
сообщает о смерти Сомова, только что получено известие. Главный инженер, не
выдержав, тут же в диспетчерской, в трубку, где на проводах все начальники
цехов и начальник горнорудного управления, сообщает им трагическую новость.
Она становится достоянием комбината.
В поезде, который везет зам. министра Багдасарова и всех, кто с ним,
события развертываются таким образом. Сначала дается специальный вагон.
Разговор перемежающийся: кроме уже намеченного, говорят о прогрессе техники.
Но главная тема: кем заменить Сомова? (Именно в связи с ней идет речь о
недостатках преподавания в наших технических вузах.) Конечно, лучшей
кандидатурой была бы кандидатура Бессонова, как главного инженера, давно
работающего на комбинате. Но дело в том, что буквально два дня назад, когда
еще Сомов был жив и ничто не предвещало его скоропостижной кончины в
Кисловодске, состоялось решение о назначении Бессонова на место директора
металлургического завода в областном городе. Завод этот возник в дни войны,
ему предстоит еще строиться и развертываться в мощнейший завод в Союзе. Он
сложился из эвакуированных "Электростали", "Красного Октября" ("Мюр и
Мерилиз"), в нем смешались разные кадры, старое и новое в технике, не
сложился коллектив, завод весь в стройке, - нужен был сильный директор, и
вот назначили Бессонова. Отменить решение нельзя, да и неудобно сознаться,
будто так слабо с кадрами по этому министерству.
Потом на стоянке представитель строительного глазка Балышев выходит из
вагона и видит молодежь. Отсюда его мысли о преимуществах третьего класса,
идущие, как продолжение его мыслей о днях молодости и о возможности встречи
с Дашей Паниной, - той, которая впоследствии оказывается секретарем
Заречного райкома. И мы переходим в вагон третьего класса - к молодежи.
Конфликтный, приличный по форме, горький по существу, разговор
Бессонова с министром Багдасаровым. Бессонов привык к комбинату - здесь все
в основном сложилось, дело налажено. Он понимает, что теперь он должен был
бы стать его директором, - он, конечно, не стремился к этому, но так судьба
сложилась, и вдруг - его бросают на новое дело, сопряженное с переменой
жизни, с трудными условиями работы! Линия Бессонова в романе - это тема
освоения нового предприятия. И это - тема патриотизма в отношении к заводу.
Показать, что пока патриотизма нет, дело не идет, показать, как рождается
патриотизм и как дело сразу идет вперед. Вначале он видит только одни
трудности, изъяны, недостатки и все сравнивает с комбинатом. Все первые
месяцы комбинат не выходит из памяти, не сходит с уст. Ему, то есть
Бессонову, вправляют мозги либо на коллегии министерства, либо в ЦК (это еще
продумать), либо в обкоме.
Ввести через артистку и архитектора тему о необходимости введения
антирелигиозной темы в изучение общественных наук в школе; о необходимости
знать приобретшие религиозный характер мифы и легенды о Христе, о деве
Марии, обо всем, что в старом "Законе божьем" называлось Новым и Старым
заветом, потому что без этих знаний будет непонятно мировое искусство многих
веков. Вместе с тем это искусство с его реализмом как раз опровергает
религиозное истолкование этих легенд и мифов. Привести примеры итальянского
Возрождения, фламандской школы (из записных книжек старых и 1952 года).
Вообще говоря, и архитектор и артистка дают возможность развить
всесторонне мысли об эстетическом воспитании народа.
Старик рабочий (это должно быть не эпизодическое лицо), увлекающийся
старинной русской архитектурой, эдакий въедливый дед-строитель, - нападает
на моего архитектора за то, что книги, издаваемые Академией архитектуры,
изобилуют непонятными терминами. "Для кого вы их издаете?"
Вместе с тем проблемы эстетики должны быть поставлены моими молодыми
героями где-нибудь на конференции или в разговоре с большими руководящими
людьми. На этой почве разворачиваются и их личные отношения.
- Архитектор, вы становитесь человеком.
Еще о личной жизни инженера-строителя Балышева. Почему он холостяк. Или
неудачно женат и не может вновь жениться? Его мрачная шутка: "Мир уже
поделен"*. В молодости его преследуют неудачи, а когда, казалось бы, счастье
могло стать возможным, оно возможно за счет несчастья других, ибо - "мир уже
поделен", женщины, нравящиеся ему, уже замужем, причем круг, в котором он
вращается, в общем один и тот же, и женщины эти - жены его товарищей или
подчиненных.
______________
* Лучше Соня Новикова говорит: "Мир уже поделен".
Артистка Вера в разговоре цитирует Флобера ("Сентиментальное
воспитание") о глубоких чувствах - проходящих, как порядочные женщины со
склоненными головами.
Черная металлургия. Человек организует огненную стихию. Жаркое пламя в
печах, в которых переплавляется, переделывается шихта - сырье, каким человек
его получает от природы.
"Черная металлургия" - роман о великой переплавке, переделке,
перевоспитании самого человека, превращении его из человека, каким он вышел
из эксплуататорского общества - и даже в современных молодых поколениях еще
наследует черты этого общества, - превращение его в человека
коммунистического общества.
В романе надо хорошо развить тему о положении советской женщины в
семье. Две стороны вопроса: что общество уже дало женщине и где она еще
фактически связана больше, чем мужчина. Разоблачить, высмеять, бичевать
эгоистические навыки мужчины в семье, - особенно, когда дело касается
крупных работников, ибо они-то должны были бы показывать пример! Мужья
"рады", когда их жены превращаются в домашних хозяек, - мужьям удобнее! Но
сколько от этого семья теряет в духовном смысле! Работающая женщина одна
несет бремя домашних забот. С другой стороны, улучшение материального
положения семьи сразу влечет за собой увеличение числа неработающих женщин -
в среде "ответственных работников". Они ведут паразитическое существование.
Кто не видал этих жен, спускающихся по лестнице со свертками и авоськами в
руках (которые не смог сразу захватить шофер, поджидающий внизу с машиной!),
в то время как ответственный муж важно спускается в своей каракулевой шапке
и каракулевом воротнике, заложив руки в карманы, - ему "не положено"! Во
дворах, в скверах вы можете встретить не только нянь, но и жен
"ответственных работников", толкающих перед собой коляску с дитятей, - если
они работают, служат, они все-таки выкраивают время, чтобы понянчить дитя
свое, но укажите хоть один случай, чтобы "ответственный работник" заменил
свою жену у коляски, - как же, "смеяться будут"! Это мелочи, чтобы не
говорить о вещах более серьезных, - это пена, плывущая по поверхности реки,
но... "и пена есть выражение сущности".
В семьях рабочих и рядовых служащих (за многочисленными, правда,
исключениями) мужья помогают своим женам в уходе за детьми, в воспитании
детей. В семьях "ответственных" - очень редко.
В специальном вагоне зам. министра в числе прочего разговаривают и о
вредителях - врагах народа конца двадцатых - начала тридцатых годов.
Вспоминают некоего Ш., с которым учились вместе в Горной академии.
Я должен буду развить в романе три наиболее важных, острых и
значительных темы в связи с развитием промышленности: 1) коллективизация
сельского хозяйства, 2) действия врагов народа и их разгром, 3)
Отечественная война и перебазирование значительной части промышленности на
восток. В развитии второй из этих тем материалы о Ш. мне будут нужны.
(Возможно, это не связывать с вагоном, в начале романа.)
Я должен использовать все свои знания быта студенческих общежитии
начала двадцатых годов. В связи с инженером-строителем Балышевым это не
удастся, не хочется делать его настолько пожилым. Это можно сделать в связи
с зам. министра - армянином Багдасаровым. Это лучше всего сделать при
встречах его со своими ровесниками на Магнитке, учившимися вместе с ним, -
металлургами (или с геологом Дорохиным, что для меня было бы сюжетно
важнее).
Во время одного из серьезнейших разговоров Багдасарова - либо в
министерстве, либо на Магнитке с руководителями и инженерами предприятия -
пустить одновременно радиопередачу для детей. Она идет параллельно, тихо, не
мешая разговору, что-нибудь очень "современное", то есть далекое от жизни,
сюсюкающее, - имеет видимость нового по содержанию и по форме, на деле
повторяет и по методам подхода к детям, и по тону что-то очень старое,
дореволюционное, точно передают не для наших, а для барских детей. Некоторое
время разговор и радиопередача идут одновременно. Зам. министра, невольно
прислушиваясь к радиопередаче, вдруг восклицает:
- Слушай, кому они это передают? Разве тебя, или его, или меня так
воспитывали? Это и в старое время не подошло бы ни тебе, ни ему, ни мне. А
теперь ведь таких детей совсем нет, а если есть, то их так мало и это -
уродливые дети. Черт его знает, сколько десятилетий прошло, весь мир
перевернули, а этот барский штамп подхода к детям все пережил! Ну кто это
может слушать? Дети колхозников, рабочих? Твои дети, его дети или мои дети?
- и он с возмущением выдергивает штепсель.
Кузнецов в Москве на конференции в защиту мира (это - в последующих
частях). Дать конференцию в полный разворот. Дать современность,
современников наших, живых, таких, какие они есть, и с настоящими фамилиями:
Образцов, Российский. Ангелина, Эренбург, патриарх Алексий, девушка-охотница
из Сибири, мусульманский муфтий, Несмеянов, Василевская, Лебедева, Тихонов,
Амбарцумян, Кошевая, Яблочкина и пр.
Кузнецов в семье своего сменщика, татарина Маннурова, в Москве. Это
дает еще одну фабульную нить для связи периферии с центром и притом по
"низовой" линии. Родня татарина строит новый цех московского
металлургического завода. Отсюда возможна увязка с Челноковым и вообще с
людьми этого завода.
Зам. министра или член коллегии Багдасаров. Сын рабочего, бакинского
армянина (откуда-нибудь из Сураханов). С юношеских лет в партии, пережил
бакинское подполье при англичанах и муссаватистах, всю эпопею 26 комиссаров.
X съезд партии, Кронштадт. Московская горная академия. "Электросталь".
Индустриализация, как основа перехода к коммунизму, - политический
смысл романа в этом.
Врачи в больнице тянут жребий - кому дежурить в новогоднюю ночь.
Одинаково сложенные бумажки из маленького блокнотика - в докторскую
беленькую шапочку, на одной из бумажек "31". Галина Николаевна: "Не
волнуйтесь, я, как всегда, вытащу его". И как это часто бывает в жизни,
именно она и вытаскивает себе дежурство на новогоднюю ночь. Именно в эту
ночь происходит ее объяснение с Балышевым.
(Главные)
Сомов Иннокентий Зосимович - директор комбината,
инженер-сталеплавильщик.
Сомов Зосим Филиппович - его отец, старый доменщик из Усть-Катовска.
Сомова Галина Николаевна - жена Иннокентия Зосимовича, урожденная
Челнокова, врач.
Шубин Сергей Петрович - начальник доменного цеха, впоследствии директор
комбината.
Шубина Надежда Степановна - его жена, инженер-доменщик.
Каратаев Андрей Лукьянович - старый доменщик, из забайкальских казаков.
Каратаева Степанида Сергеевна - его вторая жена.
Каратаев Федор - его сын, машинист экскаватора, студент
Горно-металлургического института, без отрыва от производства, - 26 лет ему.
Каратаев Григорий - его сын, 28 лет, оператор блюминга (или слябинга).
Каратаева Вера - его младшая дочь, артистка, аспирантка Института
истории искусств.
Голубева Агриппина - машинист экскаватора, сменщица Федора Каратаева.
Декабрь 1952 - январь 1953
В старое время требовались десятилетия, а не то и смена нескольких
поколений, чтобы индустриальный рабочий, пришедший из деревни, или выходец
из городских ремесленников, мещанства, обрел черты индустриального
пролетария, тем более - социалистическое сознание.
В наше время процесс этот происходит необыкновенно быстро, а ребята,
прошедшие школу трудовых резервов, в большинстве своем обретают эти черты
вначале в школе и - буквально спустя несколько лет работы на заводе.
Все-таки пережитки собственнической психологии, анархического
индивидуализма, недостатки общего культурного развития сказываются еще
долго, сказываются не так, как в старое время, а в специфических, очень
разнообразных формах, типичных именно для нашего переходного времени.
Рост этого социалистического сознания показать у Кузнецова, когда он
находится на вечеринке у московского сталевара Челнокова. Он сравнивает эту
сознательную семью московской династии металлургов со своей, которая
довольно ловко в тридцатом году увернулась от коллективизации (отец его не
был кулаком, но "вышел" в город и стал служить в торговых, пищевых,
складских учреждениях, где мог "поживиться" за счет государства). То, что
Павлуша Кузнецов понимает это, любуется династией сталеваров, хочет походить
на них, показывает, какой скачок, отделивший его от семьи с ее пережитками и
предрассудками, он совершил, насколько сознанием своим он приблизился именно
к передовым рабочим. Вся его линия в романе есть линия преодоления
пережитков индивидуализма - мелкого тщеславия, славолюбия в смысле
приверженности к внешним проявлениям и "благам" славы, уступок семье (в
дурном смысле), преодоления собственнического отношения к жене, очень
сложного, где большая любовь сопровождается нежеланием, чтобы жена работала,
и пр.
Этот же процесс становления социалистического сознания показать на
мальчишках и на девочках - учениках и ученицах ремесленного училища, и
прежде всего на Савке Черемных.
Лакшин. Рост профсоюзного работника в борьбе за улучшение бытового
положения рабочих, улучшение охраны труда и пр., как необходимая и важнейшая
сторона его деятельности по воспитанию и организации рабочих в смысле
социалистического отношения к труду, в их производственной деятельности. Мой
герой - профсоюзник (Лакшин), юношей работает подручным на приеме
"недопала", возле печи обжига известняка, видит ужасные условия этого труда,
делает первые выводы свои. Фабульно надо связать его в ту пору дружбой (с
его стороны это тайная любовь) с молоденькой женщиной (Паниной Дашей),
будущим секретарем Заречного райкома, которая, приехав с молодым мужем на
Магнитку, попадает на строительство известкового завода - тоже пока рядовой,
низовой строительницей. Впоследствии он выступает на той самой партийной
конференции, где развертывается основной конфликт секретаря райкома с одним
из руководителей торговой организации в городе. На этой конференции мой
профсоюзник выступает с развернутой речью: как отражаются на здоровье
рабочих эти пятьсот тонн пыли, выбрасываемой комбинатом на город...
присутствующий на конференции секретарь обкома (или горкома) отмечает его и
хочет выдвинуть моего героя на партийную работу. Мой герой сопротивляется.
"Оттого и слабости в работе профсоюзов, что стоит человеку показать себя -
его берут на партработу". В романе мой герой противостоит другому
профсоюзнику - типичному чиновнику, воспитанному не в школе жизни, а на
профсоюзных курсах и на аппаратной работе.
Первое столкновение моей героини, секретаря райкома (Даши Паниной),
когда она еще совсем юная, со своим мужем происходит перед тем, как они
должны пойти зарегистрироваться. Она не хочет менять свою фамилию, - это
было типично для того поколения. А он настаивает. Все-таки она не изменила
фамилии.
Инженер-строитель Балышев на вечеринке у инженера-коксовика Псурцева.
Все жены увлечены моим героем. Он, подпив, в азарте ввязывается с ними в
шутливую драку по поводу того, что они не работают и что у них мало детей.
Перепалка, резкая по существу, скрашивается его юмором и юмором, который
привносят женщины. Нельзя отказать в том, что в их позиции есть сильные
стороны: объективная - недостаточная забота о быте женщины, отсутствие
помощи со стороны мужей, поощрение мужьями такого положения оттого, что
мужьям это выгодно; субъективная - мой герой или неженат или женат на
неработающей жене и бездетен, а ему уже далеко за сорок! Однако он умен,
талантлив и ранит их в самое сердце. Многим из женщин кажется: "Он одинок
(или несчастлив), а ведь я могла бы сделать его счастливым!"
Мой герой, строитель-инженер Балышев, в областной больнице. Его лечит
"та самая" женщина-врач - Сомова. А может быть, это происходит и на
Магнитке. Продумать фабульно, где выгоднее показать ее, женщину-врача. В
Сталиногорске хорошо, потому что покажет рост интеллигенции в новом городе.
В областном центре - можно связать ее с медицинским институтом, дать ей
перспективу стать врачом, ученым и воспитателем. Но эту перспективу - другим
путем - можно ей дать и в Сталиногорске. Споры о профессии врача, как
гуманистической профессии, и о тяжелых сторонах этой профессии. Через эту
женщину-врача, труженицу, растущую, талантливую, с большой перспективой,
человека с большой буквы, через ее быт, семейный уклад осудить личный
жизненный путь Балышева. Она - жена, вдова покойного Сомова, оставшаяся
работать после смерти мужа в той же больнице?
Жена инженера-коксовика Анна Ивановна, хотя и не работает по
специальности, но большая общественница, человек, не примирившийся с долей
домашней хозяйки, ищущий. Одновременно дать Олимпиаду Анастасьевну, жену
инженера по водному хозяйству Кроткого, - "местную львицу" от скуки, и еще
одну "жену" - Ольгу Гавриловну, ханжу с претензией на передовые идеи в быту,
мнящую себя передовым педагогом и воспитательницей собственных детей, по
существу лживую развратницу и мещанку.
Спор на квартире инженера-коксовика все-таки сильно взбудоражил хороших
женщин. Разговор жены коксовика с мужем, ночью, после этой вечеринки, -
добрый разговор, такие были у них еще в студенческие времена и после
рождения первого ребенка и после того как она бросила работу, то есть как
они все "исправят", но, в силу некоторых свойств человеческой натуры, и на
этот раз разговор так и остается разговором.
Если женщина-врач - жена покойного Сомова, тогда возможен такой вариант
"развязки". Когда инженер-строитель Балышев поправился, он не то что
объясняется в любви, а "делает ход". И вдруг все становится ясным. "У детей
Сомова не будет второго отца", - говорит она как бы невзначай. И это - ее
ответ на его "ход". Но в этом смысле и с точки зрения воспитательной (по
отношению к людям с такими привычками, как у инженера-строителя Балышева)
очень хотелось бы, чтобы женщина-врач не была вдовой, а была замужем, имела
много детей и была счастливой во всех отношениях.
Непрерывное производство. Точно, в определенные часы, в 8, в 4, в 12,
ранним утром, днем, ночью идет очередная смена, поток рабочих людей, тысячи
и тысячи. Символ дисциплины, организации, сознательности, символ
государственности. Все люди разные, все со своими слабостями - но в 8, в 4,
в 12 они идут выполнить свой долг, - они научились преодолевать свои
слабости к тому моменту, когда надо идти в смену и выполнять свой долг.
Можно понять, почему партия коммунистов родилась в рабочем классе. Эту
мысль, как финал симфонии, дать в конце романа, а в начале романа дать
картину просто зрительно, - пейзаж комбината за озером, "симфонию дымов",
потоки рабочих и работниц всех возрастов от "ремесленников" до стариков, -
это запевка.
(Продолжение)
Басов Виктор - машинист экскаватора, сменщик Федора Каратаева и
Голубевой.
Попова Аня - горный мастер.
Кузнецов Павлуша -\
Маннуров Афзал } сталевары-сменщики одной печи
Красовский Коля -/
сталевары
комсомольской
печи,
Чепчиков Сеня -\ бывшие первые
Паспарне Эдуард ("Паспортный") } подручные
Жигалин Миша -/ Кузнецова,
Маннурова,
Красовского
Черемных Савва -\
Сидойкина Таня \
Степуренко Ваня \
Шаторная Лида } "ремесленники" и ФЗО
Оганесов Тевадрос (Федя) /
Беленькая Рита /
Варламов Пантелей ("Тюша-Матюша") -/
Волглый Иван Степанович - директор ремесленного училища.
Гаврилов Николай Прокофьевич - мастер ремесленного училища (или ФЗО).
Лисовский Юлий Андреевич - преподаватель ремесленного училища,
математик.
Арамилева Инна Феофановна - преподавательница школы рабочей молодежи
(жена парторга ЦК на комбинате).
Арамилев Степан Евстафьевич - парторг ЦК на комбинате.
Бессонов Валентин Иванович - главный инженер комбината, впоследствии
директор металлургического завода в областном центре.
Гуляев Максимилиан Фотиевич - главный механик горнорудного управления.
Чирков Михаил Михайлович - директор агломерационной фабрики.
Псурцев Илья Григорьевич - инженер-коксовик.
Псурцева Анна Ивановна - жена его.
Кроткий Семен Ипполитович - инженер по водному хозяйству комбината (или
ремонтник, или энергетик, или транспортник).
Кроткая Олимпиада Анастасьевна - жена его.
Ивашенко Матвей Кириллович - инженер, начальник мартеновского цеха.
Шурыгин Алексей Петрович - инженер-прокатчик.
Шурыгина Ольга Гавриловна - жена его.
Григорьев Петр Иванович - инженер-доменщик.
Панина Дарья Никитовна - жена его, секретарь Заречного райкома ВКП(б).
Балышев Константин Витальевич - инженер-строитель, впоследствии
работник Министерства черной металлургии по строительству или Министерства
строительства.
Балышева Лидия Владимировна - его мать, учительница в крупном
промышленном городе на Украине.
Орочко Максим Федорович - директор металлургического завода в том же
городе.
Навотная Евгения Ивановна - инженер, начальник бессемеровского цеха на
том же заводе.
Багдасаров Григорий Аветович - член коллегии Министерства черной
металлургии.
Шур Ефим Яковлевич - директор строительного треста.
Галлиулин - укладчик бетона, теперь инструктор стахановских методов
труда.
Исмаилова Куляш - работница на строительстве, казашка.
Новикова Соня \ вальцовщицы или
Иванова Васса / работницы РОФ.
Гамалей Александр Фаддеевич - машинист портального крана на
углеподготовке.
Надо продумать фигуру старого рабочего, теперь уже на пенсии, честного,
немножко путаного, участника революционного движения, но где-то при партии
(теперь он, конечно, уже в партии), самоучки, всезнайки, умного, но
чудаковатого, всю жизнь пишущего свою биографию на фоне истории завода, но
так и не могущего ее закончить... Это - для сопоставления с современным,
вполне практическим, действенным массовым изобретательством - одним из
условий технического прогресса.
Савка Черемных идет по главному проспекту города, идет спокойно,
уверенной походкой рабочего человека и насвистывает песенку, очень громко,
мелодично, - лицо у него спокойное и серьезное.
Авторское обращение к капиталистическому Западу.
Савка работает на стройке при двадцатиградусном морозе без рукавиц, и
руки у него не мерзнут. Он - свободный, здоровый ребенок, он прежде всего
никого не боится, а главное - он сыт.
Авторское обращение по тому же адресу.
(Продолжение)
Доронин Арсений Дмитриевич - геолог, ровесник Багдасарова, учился в
Горной Академии на геологоразведочном факультете, когда Багдасаров учился на
металлургическом (соседи по комнате). Впоследствии - главный геолог
горнорудного управления.
Голубева Агриппина - Пеша, Пена, Пеночка, как зовут ее подруги.
Партийный руководитель - это воспитатель особого типа, способный учить
на опыте и двигать в нужном направлении не только личности, как это обычно
изображают, а большие коллективы людей, массы, организации и - личности.
Инженеры, окончившие по металлургическому факультету Днепропетровский
горный институт, вспоминают "былые дни" (вторая половина двадцатых годов).
Профессор Маковский, ректор, крупный специалист по турбогенераторам, друг
Г.И.Петровского по временам подполья, хотя сам и беспартийный, очень
рассеянный человек. Во время посещения Петровским института, возражая на
критику Петровского методов преподавания (отрыв от производства), в волнении
и рассеянности налил воду из графина не в стакан, а в фуражку Петровского.
Рассматривая чертеж студента, сложил его готовальню и отправил себе в
портфель. Перчил кофе. Исключительное внимание уделял рабочему факультету,
где директором был его сын, а жена сына преподавала литературу. Все члены
семьи Маковского оказывали охотно индивидуальную помощь в учебе рабфаковцам
и студентам из рабочих.
Няня (сиделка) в больнице - Марфа Васильевна. Женщина под шестьдесят,
прекрасный работник с чудесной улыбкой, красным носиком и склеротическими
полными щеками (любит выпить), полная, спокойная, точная в работе,
неторопливая, всеми уважаемая и любимая за доброту и какое-то детское
лукавство.
"Производство потеряла". "Не идет, а пишет". "Погода
несамостоятельная".
В современных, так называемых "производственных" романах парторг ЦК на
предприятии всегда "крупнее" директора, наставляет, учит последнего. Если бы
дело обстояло так в жизни, зачем бы просто не назначить парторга директором
предприятия. На самом деле функция парторга специфически партийная, - он
делает все в области партийно-политической работы, в сочетании с которой
только и может быть успешной работа директора. В то же время функции
директора - хозяйственного, технического и в конечном счете тоже
политического руководства предприятием (не случайно именно директора, а не
парторги бывают членами бюро горкома) - функции их столь сложны, что в
жизни, за редчайшими исключениями, директора предприятий всегда более
крупные характеры, чем парторги. Особенностью Арамилева Степана
Евстафьевича, парторга ЦК на комбинате, было как раз то, что он отлично
понимал это.
Путь Сомовой как женщины-врача. Мечты об ученой степени в области
физиотерапии. Работа в Усть-Катовске рядовым врачом-терапевтом. Болезнь
старика Сомова. Знакомство с будущим директором комбината Сомовым. Учеба в
институте физиотерапии (дополнительная). Ординатура в клинике московской.
Замужество. Трое или четверо детей. Работа, поглощающая все время, в
больнице и поликлинике на Магнитке. Смерть Сомова. Работа над диссертацией.
Дружба с женщиной микробиологом и бактериологом, профессором в областном
мединституте. Именно эта, последняя, оказала влияние на Сомову в том смысле,
что она не осталась рядовым врачом, а завоевала ученую степень, - это в
конце романа.
Артист-халтурщик Вере Каратаевой: "Как вас по отчеству?", "У вас все
подходит для русской артистки: Вера Андреевна Каратаева". Вера - сначала
бессознательно, потом все более осознанно - борется за новый тип артиста
(артистки), всей жизнью своей связанного с народом, с партией, с
современностью, идейного и образованного. Такова ее линия в романе.
Кончается роман ее большой женской ролью в современной пьесе.
Я должен показать в романе современный советский театр и дать несколько
типов старых и молодых поколений актеров и писателей.
Разговор Веры с архитектором о необходимости знания классической
мифологии, а также различных легенд христианства, чтобы полностью
разбираться в мировом искусстве за тысячелетия. Это не только не испортит
молодежь "религиозным" влиянием, а наоборот - это должно быть составной
частью антирелигиозного воспитания в школах и вузах при прохождении наук
общественных, гуманитарных. Лучшее в мировом искусстве (из того, что создано
на "религиозные темы") реализмом своим опровергает религию (обратиться к
записным книжкам 52-53 гг.).
Чтобы мне не расплыться, придется, очевидно, дать Ленинград только
боком - через Веру, - которая учится заочно в Ленинградском институте
истории искусств, и - может быть - через экскурсию магнитогорцев. А главное
внимание, когда речь пойдет о великих революционных традициях рабочего
класса, уделить рабочим Москвы, "Серпу и молоту", "династии" Челноковых.
Надо дать Октябрьскую московскую демонстрацию на Красной площади.
Павлуша Кузнецов в колонне "Серпа и молота". Он видит Сталина. А после этого
вечеринка на квартире старика Челнокова или его сына - с испанцами и
"Кармела".
Как увязать фабульно южные заводы с металлургией востока? Тематически
это увязывается коренными вопросами технического прогресса в металлургии. И
по этой линии - через работников ЦНИИЧЕРМЕТ и Министерства черной
металлургии - действующих лиц романа: Громадина и его работников,
Багдасарова, Балышева. По бытовой линии через Каратаева, через Григорьева и
Панину и опять-таки через Балышева. Но драматической увязки, необходимой для
естественного развития романа, пока не видно.
Этот драматизм можно поискать в соревновании металлургии юга и востока
по внедрению и освоению какого-нибудь крупного, общегосударственного
значения, технического новшества или ряда новшеств, знаменующих решительный
прогресс в металлургии.
Но тогда зачин этой темы должен быть конкретно, физически увязан не
только с востоком, но и с югом в первых же главах. Возможно - в вагоне зам.
министра.
Разговор Багдасарова и Доронина.
Д. - Ты знаешь, металлурги чем-то похожи на моряков. Им приходится
преодолевать огненную стихию.
Б. - Но в отличие от моряков они сами ее вызывают и организуют.
Д. - Во всяком случае, эта борьба порождает людей с размахом, цельные
характеры, и стихия все-таки накладывает на них свой отпечаток.
Б. - В чем ты его видишь?
Д. - Ты только не смейся, но заметил ли ты, что доменщику или сталевару
после смены хочется напиться так же, как моряку, когда он ступил на сушу
после плавания?
Б. - Твои представления устарели. Сейчас и моряк пошел подтянутый,
дисциплинированный, а ты их знаешь по Станюковичу или, в лучшем случае, по
Лавреневу. Что же говорить о металлургах с их современной технической
вооруженностью?..
Д. - Слушай, с тобой невозможно разговаривать. С тобой только
поделишься каким-нибудь свежим наблюдением, как ты сразу охолодишь его
чем-нибудь глубоко правильным, средним и общим. А что мои представления не
устарели, ты можешь убедиться, заглянув вот хотя бы в эту забегаловку...
Б. - Э, знаешь, пьяных людей всегда скорей замечаешь, потому что они
шумят. Это не значит, что их на свете больше, чем трезвых, которые ведут
себя тихо...
Д. - Оказывается, ты тоже не лишен наблюдательности!
Б. - Еще бы! Я даже вижу, что ты, хотя и не металлург, а не прочь
завернуть в эту забегаловку. А?..
Крупный ученый Громадин, типа Бардина, либо тоже едет в вагоне
министра, либо он приезжает на Магнитку, которую он когда-то строил
(реальный Бардин строил Кузнецкий комбинат), на похороны Сомова.
Основной конфликт в вопросах технического прогресса лучше всего
развернуть на проблемах и делах Романова.
Министерство не поняло. Ученый, Громадин, тоже не понял сначала.
Оппозиция в научных кругах.
Все понял ЦК партии и повернул дело.
Этот конфликт можно и должно развертывать с самого начала.
(Продолжение)
М.П.Павлов - академик, металлург.
Громадин Платон Карпович - академик, возглавляет
Научно-исследовательский институт черной металлургии.
Кузнецова Христина (Тина - "по-новому", Христя - "по-старому") - жена
Павлуши Кузнецова, в прошлом токарь, теперь домашняя хозяйка.
Челноков Николай Феофанович - старый мастер, сталеплавильщик
Московского металлургического завода.
Челноков Николай - его внук, сталевар того же завода, окончил
десятилетку, учится в Институте стали без отрыва от производства.
Челнокова Юля - жена Николая.
Челноков Алексей Николаевич - отец Челнокова Николая.
Акафистов Сидор - старик, чернорабочий РОФ, скупщик краденого, хозяин
уголовной квартиры.
Голубев Семен - бывший муж Агриппины, сосланный по уголовному делу.
Шишигин - вор и бандит по прозвищу "Хряк".
"Гвоздь", он же "Зуй" - вор.
Линия старого Каратаева в романе кончается его переездом в новую
квартиру на Заречной стороне. Это - целое событие. Отказ от старых привычек,
от "собственности".
Все, что в тетради Э 1 намечено, как отношения Балышева и Сомовой,
нужно написать иначе.
Иннокентий Сомов приезжает в Усть-Катовск (название города условно) к
отцу. И заболевает. В больнице его лечащим врачом является Галя Челнокова,
недавно окончившая мединститут в Москве, - это первое место ее службы. Галей
- именем украинским - ее назвали в семье, потому что ее отцу, Челнокову
Николаю Феофановичу, - родоначальнику целой династии московских металлургов
- очень нравилось это имя.
Почти все, что рассказано мною об отношениях больного Балышева и
Сомовой, происходит на деле между Иннокентием Сомовым и Галей в то время - с
соответствующей поправкой на молодость Иннокентия и юность Гали.
И вот два года спустя после смерти Иннокентия Сомова (это - уже к концу
моего романа) почти такая же ситуация складывается у больного Балышева и
тридцатичетырехлетней Сомовой. Ее потрясает, что Константин Витальевич видит
ее такой же или почти такой же, какой видел ее Иннокентий Сомов, и видит
именно те же черты ее, что и Иннокентий. Это вдруг так освещает ее жизнь
светом юности, в ней возникает чувство к Балышеву гораздо более нежное и
сильное, чем чувство благодарности за это возрождение, но в то же время это
еще больше привязывает ее к умершему Сомову и к его детям.
Весь, изложенный выше, сюжетный поворот к юности Гали и молодости
Сомова, дает мне возможность через отца Иннокентия, старого Зосима
Филипповича Сомова, показать в начальных главах романа старый уральский
завод и старинный быт уральских металлургов. И одновременно получить хорошую
естественную возможность развить сложные отношения Гали Челноковой
(Сомовой), представительницы семьи передового московского пролетария, с
семьей Зосимы Сомова - очень традиционной и косной уральской семьей, куда
она вошла как сноха и невестка. Тем больше она любила Иннокентия, что он,
усвоив от отца черты некоторой тяжеловесности, больше чем кто-либо другой
усвоил присущую всей этой семье неброскую, положительную русскую
талантливость, тот размах, который у одних русских людей проявляется
нараспашку, а у других, как у большинства Сомовых, а у Иннокентия в
особенности, - проявляется только по результатам деятельности. Уж только в
самую критическую минуту можно увидеть этот русский размах в человеке, во
всей красоте и силе его, когда человек сворачивает горы. Почувствовав в
Иннокентии эту силу, Галя полюбила его со всей глубиной своей натуры,
вначале по-девически даже идеализируя его и отчасти покоряясь ему, а потом
увидела и его слабости и в чем она сильнее его и полюбила еще преданнее.
Дело Романова завязать в самых первых главах. Багдасаров везет письмо
его и всю приложенную переписку, чтобы разобраться в дороге, а потом на
месте. Академик Громадин не едет с Багдасаровым в поезде. Громадин в это
время возвращается с большой поездки по Сибири и Дальнему Востоку. В вагоне
Багдасаров говорит о том, что Громадин обязательно приедет на похороны
Сомова в Сталиногорск: Громадину дали телеграмму. А кроме того, Большой
Казымовский металлургический комбинат имени Сталина - детище Громадина - как
он может миновать его! - а Иннокентий Сомов воспитан Громадиным, как инженер
и директор.
Через поездку Громадина показать ресурсы металлургии и гигантские
перспективы. Однако не все приготовила природа в таком виде, чтобы взять
было легко. Огромные запасы руд, но бедных. Или - богатые руды, да топливо
(уголь) далеко. Или близко и руды богатые и уголь, да уголь - не
коксующийся. И т.д. и т.д. в различных сочетаниях (не говоря уже об
огнеупорах, о флюсах, о формовочных, о присадочных, о легирующих материалах
и пр.).
Громадин - один из последних могикан старой русской металлургии,
инженерного склада - академик и практик одновременно, он ученик Курако,
человек из "низов", вышедший, преодолев тягчайшие препятствия, в крупные
инженеры еще в старое время, - могучий человек большого полета и
практической мысли. "Нужна революция в металлургии", - вот его вывод после
поездки.
В Сталиногорске они встречаются с Багдасаровым, и, в числе прочего,
Багдасаров советуется с ним по "делу Романова". Оказывается, оно проходило
через ЦНИИЧЕРМЕТ. Принимают Романова. Громадин, однако, настроен
полускептически: "Не доказано на практике, технологически, пусть ищут, но
вряд ли правильный взяли путь - дело туманное". Так Громадин прозевал ту
самую "революцию", которую несет с собой предложение Романова. Объяснить,
как и почему это произошло. Багдасаров, как политик, а не только инженер,
делает все же вывод: "Надо помочь". Но помочь именно в лабораторных
изысканиях. На этом успокаивается.
Когда докладывает министру, тот, как еще больший политик, дает
возможность Романову делать опыты на заводе (возможно, на одном из
передовых, а возможно и отсталых заводов юга, что мне было бы важно по
фабуле). Однако все действия министерства и научного института так
осторожны, отношение столь скептическое, что это не устраивает Романова, -
тем более что на южном заводе он - "чужак", сбоку припека, обуза, и над ним
просто посмеиваются.
Особенность этого конфликта в том, что в общем вполне прогрессивные
люди, немало сделавшие в области нового в металлургии, не в силах понять
открытия, несущего "революцию" в привычном производстве. Таким образом,
Романов вырастает тоже в одну из главных фигур романа, а вместе с ним - его
молодежь, его "орлята". Только Центральный Комитет партии дает в широком
масштабе поистине полный ход открытию Романова.
(Продолжение)
Романов Григорий Касьянович - научный работник, инженер, профессор
Сталиногорского металлургического института.
Сложность положения Романова в дни приезда Багдасарова и Громадина в
Сталиногорск. Он уже переведен из института в Пензу, в Пензенский
индустриальный институт, переведен именно потому, что, по мнению руководства
института, "сворачивает набекрень головы своим ученикам" (формальная причина
- склочник, неудачник, "не настоящий" ученый). Багдасаров говорит: "Надо
помочь". Он в свойственной ему сдержанной манере "приободрил" Романова. Но
отменить решение о переводе в Пензу он не может (в глубине души и не хочет
вмешиваться, ибо - не верит в "открытие") - Металлургический институт не в
ведении Министерства металлургии, а в ведении Министерства высшего
образования. Но если здесь Министерство металлургии хотя бы шефствует над
институтом, то в Пензе над Индустриальным институтом шефствует уже
Министерство тяжелого машиностроения, которому "открытие" Романова вообще
уже "ни к чему". Таким образом, фраза Багдасарова: "Надо помочь" - есть для
Романова ничто.
Так, Романов едет в Пензу, а дело его "вертится" в министерстве и в
научном институте, пока министр не дает "ход" открытию на южном заводе.
Романов не может бросить работу в Пензе, его выручают "орлята", они все
делают по его указаниям. Но пока дело зависит от Министерства черной
металлургии, очень большие трудности и с "орлятами", поскольку все они уже
не в аспирантуре Романова, одни кончили и работают, другие прервали
аспирантуру, ибо не могут перейти к другому профессору и не могут переехать
в Пензу.
Трудность применения открытия на чужом, а не на "своем", не специальном
заводе в том, что там свой налаженный конвейер выпуска продукции, там план с
обязательством его перевыполнения, там масштабы и напряжение, а всякое
новшество типа романовского, если его ставить хотя бы
минимально-производственно, требует в какой-то части затраты времени,
отвлечения лучших инженерских сил, реконструкции, хотя бы частичной,
дополнительного напряжения. А открытие-то - туманное, кто его знает!
"Орлята" находят на заводе только одну сочувствующую душу - Евгению
Ивановну Навотную. Как женщина, преодолевшая неимоверные трудности, чтобы в
металлургическом производстве завоевать себе положение и стать начальником
бессемеровского цеха, она их, "орлят", жалеет.
"Орлята" знакомятся на этом заводе с прожектерами и лжеизобретателями:
"изобретает" пустяк, а шумит на весь Союз, оперирует [?] "заслугами",
припугивает партийными органами (которые, бывает, только чтобы не прозевать
"новое", поддерживают этих прожектеров). И "орлятам" становится ясным,
почему к ним такое недоверие среди людей серьезных.
Можно сделать, что "орлята" - на заводе имени Буранова (вымышл.), а на
"Запорожстали" - группа научного института, работающая по кислороду.
"Орлята" мечтают перейти на "Запорожсталь" - передовое предприятие. Но
"научная" группа, с которой они встречаются, отпугивает их. Здесь дать все
двусторонне: критику и "научной" группы и критику руководства завода. Потом
министерство исправляет это.
В романе сильно подать старую русскую школу металлургов.
Роль Павлова для поколения металлургов, к которому принадлежит
Багдасаров.
Курако и Громадин.
Чернов - Байков - и нужен современный металловед из поколения помоложе.
В связи со старыми уральскими делами, а также в связи с современными
делами металловедения - обязательно об А.Носове.
Когда обсуждается вопрос о назначении нового директора комбината,
взамен умершего Сомова, и выдвигается кандидатура Шубина, последний долго не
соглашается, потому что он не сталеплавильщик, а доменщик, он хорошо знает
всю самую "черную" сторону черной металлургии - работу рудообогатительных и
агломерационных фабрик, углеподготовку и производство кокса, усреднение
доменной шихты и весь процесс производства доменного чугуна, то есть все,
что касается процессов до производства собственно стали и продуктов проката
стали. Ему напоминают, что Громадин, тоже доменщик, строил Большой комбинат.
Между прочим, Громадин в числе многих причин не понял, вернее
недооценил открытие Романова тоже и потому, что он, доменщик, не мог сразу
принять открытия, ликвидирующего самый доменный процесс, усовершенствованию
которого Громадин отдал всю свою жизнь.
Продумать вопрос, не едет ли в вагоне среди молодых инженеров вместе с
Верой Каратаевой кто-нибудь из "орлят" Романова? И не лучше ли весь будущий
роман Веры развернуть в направлении этого "орленка", а не одного из
начинающих инженеров-металлургов? (Неразделенная любовь архитектора - это
само собой. Но... все еще может повернуться в его пользу.)
Сомов Зосим Филиппович - уникальное порождение Урала, - он точно
выскочил из сказов Бажова. Старый быт Урала, домны на древесном угольке,
дремучие леса над синими озерами, камни-самоцветы, искрометный талант
древних умельцев и устоявшийся полусобственнический уклад полурабочего,
полукрестьянина, когда на время покосов останавливалось все металлургическое
производство, талант и дикость, русский размах и нелюдимость, наивная
светлая мудрость и власть темных инстинктов - все это отразилось в духовном
и физическом типе его, в мощных узловатых руках, в курчавой бороде, в
глазах, спрятанных под нависшими бровями, глазах, которые казались угрюмыми
и даже страшными, а когда присмотришься к старику в спокойном состоянии,
видишь в них наивную, светлую, детскую мудрость, как у врубелевского Пана.
Крупная голова его обросла густым курчавым темным волосом, под старость он
облысел, волосы его стали белыми и курчавым венцом обкладывали мощный череп
со столь развитыми и хорошо обозначенными костями, что старика можно было бы
демонстрировать в школе. Когда он стоял, казалось, что он навечно прирос к
этому месту. Вылез здесь из земли, сотни лет назад, застарел, уже весь в
узлах, а ноги все еще наполовину в земле, и так и будет он стоять здесь
вечно, - даже удивительно было, когда туловище его начинало передвигаться!
Где-то в середине или в конце романа разговор молодых инженеров об
открытии Романова. Они говорят о том, что это - тайна. "Как бы американцы не
украли".
- Куда им! Если они и узнают секрет и украдут, они же не смогут
перестроить производство на новых основах. Они, брат, не случайно первые
открыли атомную бомбу, поскольку дело касается защиты и расширения их
прибылей, - с ее помощью они думают мир подчинить... для своих максимальных
прибылей. А революции в технике для блага людей они не в силах произвести,
они - могила технического прогресса. Ведь такая революция потребовала бы
отказаться от прибылей в интересах расширенного воспроизводства на новой
технической базе, на это господа империалисты не способны. Нет, они уже
ничего не способны дать для жизни, весь их технический "прогресс" направлен
к тому, чтобы убивать...
Вернее всего, что это разговор в среде "орлят".
Еще раз продумать в отношении Балышева его семейное положение. Все-таки
лучше, может быть, сделать его человеком женатым, но бездетным; он живет с
претенциозной и неработающей женой. Правда, при такой ситуации пропадает вся
юмористическая сторона его спора с женщинами на квартире у
инженера-коксовика. Но вырастает до подлинного трагизма вся линия его
отношений с Дашей Паниной, и образ самого Балышева освобождается от
специфических черт "красавца холостяка".
Этот вариант в отношении Балышева дает мне возможность развить линию
отца жены Балышева - рабочего-изобретателя, неудачника, оригинала, участника
революционной борьбы, участника знаменитой стачки южных заводов, в молодости
- друга Буранова (большевистского вожака рабочих металлургических заводов
юга). Теперь - на пенсии, пишет мемуары, которые, очевидно, никогда не
закончит, а в годы, когда Балышев женится на дочери его Юлии, он - рабочий
ремонтник, токарь или автогенный сварщик на заводе имени Буранова.
Юлия Николаевна - "художественная натура". Претензии, - мятущаяся душа!
- и ничего не свершено. Мечтая стать художником, измучила своего Костю
смолоду тем, что, увлеченная "идеей", не захотела иметь детей. А потом уже
не смогла их иметь. Попытка создать "салон". Бунт Константина Витальевича.
Незаметно она стала обыкновенной потребительницей жизни, сохранив, однако,
претензии и "порывы". Но даже на измену своему Косте у нее не хватило
характера! Домашнего ухода, уюта она ему тоже не создала, - вот почему у
Балышева ощущение бездомности. Талантливый, бешеный в работе, которая дается
ему легко, сама идет в руки, он вечно в командировках, дом его - такой же
очередной полустанок, как гостиница в городе, где осуществляется очередное
строительство.
Мать Балышева воспитана на Чернышевском: свидетельство той глубокой
идейной вспашки, которая так характерна именно для
шестидесятников-революционеров. Детство и отрочество ее падает на
восьмидесятые годы, которые принято считать "годами безвременья". На самом
деле учение Чернышевского в это время шло в глубокие "низы" демократической
интеллигенции, оно, в сущности, только начинало доходить до передовой
молодежи из этих "низов" - в самые отдаленные углы, в самую глухую,
необъятную российскую провинцию. Для поколения Балышевой учение
революционеров-демократов буквально сомкнулось с марксизмом девяностых
годов.
Спор Балышева с Дашей Паниной вокруг так называемой "несчастной любви",
вокруг "несчастья" вообще, вокруг Гамсуна, и проч. и проч. Даша атакует
Константина Витальевича Горьким. Здесь, между прочим, не называя, можно дать
бой всей той части современной литературы, которая забывает, какое поколение
растет, и пытается вопросы любви решать по старинке с достоевщинкой. Образ
Даши здесь вырастает буквально в образ новой женщины. В сущности, после
Чернышевского никто у нас не поднял на щит женщину нового типа, нашу
женщину.
Вместе с тем надо с силой показать муки неразделенной любви через
Голубеву. И дать резкую отповедь - через прямое публицистическое обращение
"диккенсовского" стиля - тем "критикам", которые, обсуждая современные
романы, где дается любовь и семейная жизнь, фальшиво вопят: "Почему столько
неудачных личных судеб, столько несчастных любвей, столько несложившихся
счастливо семейных жизней!" Надо показать, что это отражает объективные
противоречия и трудности роста и формирования коммунистического человека, но
что сегодня уже во многом это зависит от самих людей, от их воспитания, а
воспитать людей в таком душевном смысле нельзя, если литература не покажет,
откуда все это и где те внешние и внутренние "враги" современного человека,
которые так часто мешают его полному личному счастью.
Спор между молодыми инженерами-мужчинами по поводу их товарища,
молодого инженера-женщины. Она курит. Одни осуждают ее за это, говорят
"неженственно". "Вообрази, она тебя целует, а от нее табаком разит!" - "А
почему ты думаешь, что ей приятно тебя целовать, если от тебя табаком
разит?" - "Я мужчина!" - "А почему все-таки тебе можно, а ей нельзя?" Спор
запутывается. В конце концов куренье вредно и нельзя сказать, чтобы оно
украшало и мужскую половину рода человеческого. Но поставить вопрос так, что
никто не должен курить, а тем более пить - ханжество. Можно ли, однако,
искать "равенства" между мужчиной и женщиной в том, чтобы женщины так же
безобразно пили и курили, как мужчины?
Багдасаров со "свитой" осматривает РОФ. Производство пыльное и грязное,
мокрое и грязное. Но отношение рабочих, инженеров - от низших до высших - к
этой руде, проходящей все стадии дробления, сортировки, промывки, сухого и
мокрого обогащения, агломерирования, - отношение к ней на всех стадиях ее
прохождения такое же, как у хлебопеков к муке, тесту, потом хлебу. Потому
что имеют дело с продуктом таким же насущно важным в жизни людей, как хлеб,
- отношение не брезгливое, заинтересованное, свободное, бережное. Когда она
выходит из какого-нибудь реечного классификатора или осаживается в медленных
осадочных машинах, люди ее берут в жменьку, перетирают между пальцев,
щупают, взвешивают, едва не пробуют на язык. Все - даже те, кто пришел (как
Багдасаров) в своем обычном во время командировок приличном костюме - ходят
запачканные, вымазанные шламом, запыленные, как хлебопеки в муке или в
тесте.
Строятся коксовые батареи. Строители возводят стометровую
железобетонную дымовую трубу (новинка, строит "Союзтеплострой"). Она уже
поднялась под самое небо, близка к концу. Балышев и Багдасаров, после того
как осмотрели строящиеся коксовые батареи, остановились, смотрят, как две
девчонки (одна из них - казашка, воспитанница Агриппины Голубевой) на
дощатом, без всяких перил, узком помосте вокруг трубы, у самой ее вершины,
под небом, сидят, закусывают, свесив ноги, болтают ногами. Девчонки веселые,
в комбинезонах, измазанных цементом, лиц их хорошенько не видно, но видно,
что им весело, что они оживленно обсуждают что-то свое и хохочут. Багдасаров
и Балышев - старые приятели, "на ты".
Балышев. Видал?
Багдасаров. А им что на земле, что на небе! Такое поколение... Выросли
в век авиации, высотных строек, не боятся высоты. Да и понятие высоты
совершенно иное: по отношению к чему высота? Какие-нибудь их подружки водят
самолеты или прыгают с парашютом с многокилометровой высоты, да еще, поди,
летят почти до самой земли, не раскрывая парашюта, а нас с тобой заставь?
Вот именно, разве что заставят!.. - смеется.
Балышев. А прыгнешь, если заставят?
Багдасаров. Дойду до ЦК, а там уж если скажут, - прыгну.
Оба хохочут.
Девчонки на трубе, под самым небом, жуют белые булочки и хохочут по
своему совершенно независимому поводу, - дела им нет до двух пожилых
инженеров.
Губанов Александр Евдокимович, секретарь обкома, о неравномерности
распространения передового опыта на комбинатах и предприятиях. Нежелание
ломать привычное (даже на предприятиях, где в других сферах есть свое,
передовое), - это с одной стороны, а с другой, - прожектерство, шум вокруг
пустяков, мнимых изобретений и мнимого новаторства. Государство всегда
пойдет навстречу, сломает все препоны бюрократизма и даже действительные
объективные трудности поможет преодолеть, если руководитель предприятия
подлинный хозяин, организатор, государственно мыслящий человек докажет
опытом, делом, что он не прожектер и тем более не иждивенец на
государственных ресурсах, а дает эффективные результаты, если ему помочь.
Надо иметь напор и уметь найти максимальные резервы у себя, чтобы
осуществить подлинно новое, нечто кардинальное, решающее в реконструкции и
движении вперед всего предприятия.
В колхозах, получивших огромную технику, при изобилии земли, нехватка
рабочих рук. Вынуждены прибегать к помощи комбината. Колебания секретаря
обкома Губанова ("Опять"!). Ведь сколько времени ушло от конца войны. А
вынуждены опять согласиться!..
Рабочие комбината в колхозе. Две женщины заправляют колхозом. Одна -
старая, бездетная, мужа убило молнией, жила в няньках, Марфа-посадница -
предсельсовета. Другая, - средних лет, многодетная, мужа убили в
Отечественной войне (или муж "возвысился" за время войны, женился на другой,
ее оставил) - красивая, хозяйственная, а была застенчива и робка смолоду -
предколхоза. Когда мужа убили (или муж бросил), Марфа-посадница приходила к
ней, нянчила ее детей своими умелыми, сильными руками. Путь Марфы-посадницы
от неграмотной женщины к общественной деятельности, давшей возможность
полного применения таланта ее. Путь предколхоза - от робкой забитой женщины
к подлинной всесоюзной славе.
Губанов и Арамилев.
Губанов о партийном просвещении. Здесь главный бич - шаблон. Однако,
когда идет речь о воспитании сотен тысяч и миллионов, нельзя обойтись без
известного "порядка", "правил", "образца". Сочетание подлинного точного
знания с индивидуальностью и талантом в передаче этого знания другим.
Агриппина Голубева - воспитательница. Ребята - "трудовые резервы" -
люди бессемейные. Часто живут безалаберно, по-холостяцки. Она приучила ребят
делать складчину для поочередного приобретения костюмов и других полезных
вещей.
По поводу одного начальника мартеновского цеха: "Это Ленский нашего
завода (лучше - завода такого-то), слетка восторженная речь и кудри черные
до плеч". Это как раз по адресу одного из "прожектеров", любителя славы,
изобретателя пустяков.
Размышления автора (от скуки, в поезде) по поводу внутренней связи
людей и событий в романе.
Поезд идет по мосту через Днепр, в поезде еду я. Рыбак выезжает с
подъемкой на веслах на середину Днепра. Меня провожали школьники, писатели,
представители власти, мы долго прощались, было шумно, представитель
облисполкома, выпивший на вокзале, целовал меня. А рыбаку - все это
безразлично. Писатель обязан прежде всего понимать такие вещи. Иначе
произведение его будет в дурном смысле слова тенденциозным. В романе люди
связаны, но они связаны реальными жизненными стечениями обстоятельств, а не
только замыслом автора. На обязанности автора вскрыть жизненную связь людей
и именно такую и ту, какая нужна ему по мысли. Это, конечно, не будет моей
связью, связью человека, едущего в поезде, с рыбаком, выплывающим на
середину Днепра, поскольку это чисто случайное совпадение. Но благодаря этой
записи я и рыбак уже связаны, нас связала авторская мысль. И не зависящая от
моей воли, объективная и случайная ситуация получила свое содержание
благодаря заключенной в этой записи авторской мысли.
Мой геолог (Дорохин) в больнице, история с веткой, которая сама находит
воду (см. книжку Э 16). Сюжетно - это возможная "экспозиция", то есть первое
появление Дорохина в романе. И одновременно это первый выход на работу жены
Сомова - врача.
Линия инженерская, хозяйственная, быт - все в книжке 16. Вообще не
забыть эту книжку, как необходимую в первую очередь в разработке плана
романа.
Сомов в самолете. Он очень неразговорчив. Бука. Но он летит со своим
маленьким сыном. Сын капризничает. И вот маленькая ручка сына в его большой
руке. Сомов достает из портфеля книжку Маршака для маленьких детей. И, не
обращая внимания на других пассажиров, читает вслух сыну все то лучшее и
благородное, что всегда существует в стихах Маршака. Ребенок затих и
слушает, слушает папу.
Сельская линия. Старик, участник войны 1905 года, сказал о Ляодунском
полуострове: "Их лошади никогда там не паслись".
Великий энтузиазм первых лет строительства и история стройки (см.
тетрадь Г.).
Вера Каратаева. Разве есть на свете город лучше нашей Магнитки!
Две подруги-вальцовщицы, члены партии, мужей потеряли на фронте, никак
не могут выйти замуж. Однажды, в хорошую минуту, сидят, выпивают
четвертинку, одна, старшая, говорит:
- Скушно, знаешь, без мужика. Я бы хоть погуляла, да неудобно, скажут,
партийная...
- Слыхали вы ее? Партия ей мешает, погулять мешает.
- А ей-богу, мешает.
Смеются.
(Найти в записных книжках старых (37-38 годы) записи - заготовки к
пьесе, - вполне подойдут сюда.)
Старик вальцовщик (или кто-нибудь вроде) как-то им говорит:
- Ух, какие вы молодые бабки - привереды. И как же это вы замуж не
выскочите у нас на Магнитке? Вы больше на доменщиков, на сталеплавильщиков
поглядывайте, там одни мужики...
- Нужны они нам, грязнули! Мы - прокатчицы.
- Ишь аристократия какая!
Багдасаров воспитывает своих детей в демократическом духе, - они похожи
и по манере одеваться, и по требовательности, предъявляемой к ним,
соединенной с их "пролетарской" свободой, то есть ранней самостоятельностью
в жизни, и по всякому отсутствию привилегий в их быту, столь часто
предоставляемым ответственными людьми их детям, и по естественности и
простоте отношений между родителями и детьми, - они похожи на обыкновенных
детей обыкновенных родителей, и именно поэтому они очень хорошие дети.
Семейная жизнь Багдасарова. Его жена. Семейная обстановка. История
женитьбы и семейной жизни Багдасарова.
Павлуша Кузнецов. Показать освоение новых марок стали в дни войны.
Первые пробы. Это напряженно и величественно!
Ударить по "шпаргалке"!
Разоблачить "работников" и "руководителей", которые не любят "черной"
работы и не любят прислушиваться к массам, к голосам жизни снизу, а только
заботятся о том, чтобы быть видными "сверху", "изображают" деятельность
перед стоящими выше, "угождают" "руководству".
Мой профсоюзник выдвинулся на делах, связанных с агаповскими
известковыми карьерами и фабрикой - той самой, в строительстве которой
участвовала Даша Панина в первые годы пребывания на Магнитке. Он разоблачил
и добился суда над помощником директора по быту. Его борьба за правильную
охрану труда. См. тетрадь Д2.
О положении (вернее, о бытовом устройстве) интеллигенции - главным
образом учителей, медработников, актеров, библиотекарей, служащих, не
связанных непосредственно с заводами и комбинатами, - в городах типа
Магнитогорска. Архиважный вопрос, с точки зрения культурного развития
города, - без интеллигенции не может быть современного культурного города!
Может быть, это Сомова (Челнокова) выскажет напрямик секретарю обкома партии
или еще кому-нибудь из "руководящих"!
Может быть, сюжетно связать мой колхоз с городом через одну из девушек
колхоза, приехавшую в гости к своим подругам.
В развитие разговора - объяснения Балышева и Сомовой. Возможно, он
происходит после того, как Сомова уже побывала у своей подруги в областном
центре (подруга - доктор наук, профессор мединститута, бактериолог),
договорилась о научной деятельности. Перед ней большая дорога. Она говорит:
"У детей Сомова другого отца не будет". Он пытается высмеять ее "аскетизм".
Она смеется. Нет, она не осуждает тех, кто может, она не осудила бы и себя,
если бы смогла, но она не может. "Но вы еще молоды, неужели вы думаете, что
выдержите так всю жизнь? Не зарекайтесь!" - "Я не зарекаюсь, я знаю себя".
Удивительно цельный характер: при физическом здоровье, жизнелюбии,
жизнерадостности - это ее заверение не плод ума, а плод чувства. Она могла
любить в жизни только Сомова. И уже совсем не могла любить Балышева. Он
убеждается, что она бессознательно забавлялась им, как может забавляться
очень добрый, уравновешенный и веселый ребенок чужой замысловатой, яркой
игрушкой: привлекла внимание, повеселился, а взять ее себе даже желания не
возникает, настолько органично чувство - "не мое".
Сомова делает маникюр, а рядом местная "львица" Олимпиада тоже делает
маникюр у Леночки. "Львица" только что из Сочи, руки, плечи - все покрыл
южный загар.
- А вы где загорели, Леночка?
- На трамвайных остановках.
Сомова заливается краской.
О стимулах повышения производительности труда при коммунизме. Отмирание
индивидуалистического стимула и все большее место - стимул государственный,
народный. При всеобщем достатке отпадет ревность в вопросе: "иметь и не
иметь". Но стимул "славы", нового честолюбия - в смысле все большего
признания тебя за пользу, принесенную тобой народу, - вырастет ли он или
нет? Естественно, он, этот стимул, а главное - норма поведения в этих делах
- станут (уже становятся) совершенно иными.
Две подруги-коммунистки, прокатчицы
Два характера, и два типа красавиц.
1. Очень светлая блондинка лет тридцати, белозубая, зеленоглазая,
умная, опытная, даже скептик, с полными характерными губами (уголки книзу),
с подпухшими (чуть-чуть!) веками, подбородок мягкий и сильный, - очень
складная, неторопливая, полноватая, в мягком теплом тонком белом шерстяном
платке, вольно, свободно повязанном, как бы небрежно накинутом, в яркой
пестрой кофточке (знает, что надеть!), в черной юбке и черных ботинках на
высоких каблуках. Улыбка - необъяснимая: и поманит и не допустит.
Особенность выражения ее лицу придают брови: они светлые, но четко
очерченные, и внутренние крылья бровей чуть шире и поставлены выше, чем
тонкие, внешние. В спокойном состоянии в ее лице есть что-то грустное или
печальное, что-то ею пережито тяжелое, - и вдруг - эта улыбка необъяснимая.
Но может вдруг улыбнуться так, что пойдешь за ней, - уж очень женская и
умная улыбка! Иногда она так огорчается или сердится, или обижается или
презирает, что нижняя губка ее подпухает, даже тень ложится под губой. На
самой бороздке над верхней губой у нее родинка, родинка на подбородке. Все
формы ее тела и черты лица пропорциональные, округлые, такие же движения.
2. Крупная, броско-красивая, с широкими бедрами, крупными руками,
каштановыми волосами, темно-карими глазами и черными бровями, яркими губами,
очень подвижная, сильная, свободная в движениях, вольная в жестах,
необыкновенно ясный чистый лоб, стройные сильные ноги. Ей 27-28 лет,
одевается она просто, в цвета более темные, скромные, - все же она знает,
какой платок ей носить - темно-малиновый, и когда она проходит, все
оглядываются. Она во всем советуется со старшей и более опытной подругой, но
в то же время обладает большей решительностью, стремительностью характера и
в минуты, требующие быстрого решения, увлекает подругу своей
непосредственностью. Все формы ее тела и черты лица резко обозначенные, в
лице даже что-то асимметричное, но это еще больше ее красит.
Обе - отличные мастерицы и обе - необыкновенно хороши. Обе потеряли в
войну мужей и обе - очень разборчивые вдовушки. Половина их разговоров друг
с другом вертится вокруг будущих мужей, и порой они так солоно острят по
этому поводу, что не дай бог подслушать претендентам - особенно тем, кому
уже лет под сорок, а таких - увы - большинство, если говорить о людях с
серьезными намерениями!
Возможно, обе они - сменщицы, машинистки поста управления рольгангов и
шлепперов где-нибудь на передаче с ролико-правильной машины (для правки
рельс) на штемпельные добавочные пресса (см. тетрадь Б., завод имени
Петровского).
Во весь голос о роли гуманитарной интеллигенции в культурном подъеме и
воспитании народа. Без нее на одной технике и на одной технической
интеллигенции не выедешь. Врачи, учителя, библиотекари, научные работники,
армия работников политического просвещения, артисты, художники, писатели,
музыканты, архитекторы!
Новые города типа Магнитки могли бы куда быстрее шагнуть в области
культурного развития, меньше было бы общекультурной отсталости, невежества
(на фоне технического невиданного прогресса!), если бы больше внимания,
заботы было о кадрах гуманитарной интеллигенции.
Вера Каратаева - в местном театре. Посещение инкогнито вместе с
приятелями-стахановцами и стахановками. (Описать в подробностях мое с
В.Захаровым и его женой посещение спектакля "Свадьба Кречинского" на
Магнитке.)
Как ни странно, но именно "жизнь", продолжающаяся в металле, когда он
выходит из печи, и является причиной всех дальнейших пороков металла. Если
бы в формах застывал уже безжизненный, мертвый металл, это было бы тем
идеалом, к которому металлургия должна стремиться! (см. Байков, тетрадь Д1).
Со всею яростью продраить в романе виновников небрежного строительства
жилых домов.
Когда Бессонов выводит на одно из первых мест новый завод, он
вспоминает все начальные ошибки свои и Сомова на Большом Казымовском
комбинате и начинает с азов... Но он, Бессонов, делает все это после того
как получил нагоняй в министерстве или в ЦК. Продумать, нельзя ли это "новое
рождение" Бессонова совместить сюжетно с "новым рождением" Шубина и со
сменой руководства в области.
Поездки Паниной с мужем в Днепропетровск. Семья мужа. Встречи со
старыми товарищами. Сюжетная связь с югом - кроме Балышева.
Гигантский завод-комбинат, как непрерывно действующий, неустанный
часовой механизм.
Когда Бессонов покидает Большой Казымовский, он бродит по прокату,
вспоминает, как здесь охотились на куропаток, потом, - как осваивали [1
неразобр.] стан "302", - так тяжело, так грустно было ему расставаться!
Особенно, когда видит стариков рабочих, вальцовщиков своего поколения, с
которыми вместе с таким трудом и энтузиазмом строили и осваивали все это!
Каратаев - доменщик старого закала, но сказалось, что работал у
Громадина и у его кума - обер-мастера. Выдвинулся, когда не пошел с теми,
кто "судил пушку "Брозиус", а заставил ее работать.
Даша Панина - секретарь райкома, по профессии строитель, женщина
тридцати восьми лет. Ее муж лет сорока, Григорьев. Инженер на комбинате. Они
из Днепропетровска, с "Чечеловок". Балышев тоже оттуда, мать его старая
учительница церковно-приходской школы. Неудачный роман Балышева с Паниной в
юности. Начало романа - в деревне, во время коллективизации. Ему приходится
снимать свою любовь с райкома комсомола за перегибы (после статьи Сталина
"Головокружение от успехов"). В то время она - работница-строитель с
пятиклассным образованием, выдвиженка, он - инженер, окончивший вуз в
Москве. Он работает по реконструкции завода имени Буранова. Ее "задвигают"
обратно, и она работает там же чуть ли не чернорабочей. Ее любовь длится
около двух лет, неразделенная. Выходит замуж за своего теперешнего мужа,
который тогда - молодой рабочий на заводе. Но между Балышевым и ею дружба.
Он преодолевает все "низкие" чувства, он любит ее, он держится, как ее
старый друг. Он советует молодой паре - в неясную, трудную пору их
совместной жизни и развития ехать на строительство Большого Казымовского
комбината. Они работают в Сталинске, потом - сначала он, муж, а через
некоторое время и она - попадают на ученье в Москву. Балышев уже в Москве, в
министерстве. Переписка Балышева с неразделенной его любовью прекратилась
некоторое время спустя после их отъезда в Сталинск, потому что он, спустя
год, неудачно, но страстно влюбился и женился и семейная жизнь у него
трагична. Попытки Даши связаться с ним в Москве, хотя бы увидеться, так как
ее брак испытывает самый большой кризис. Она видит, что вышла замуж за
человека заурядного. Выше его на несколько голов, она нагоняет и обгоняет
его в ученье. Очень большой удар, моральный, для Даши, что Балышев ее
попыток не замечает. Объяснить, как это могло и внешне и психологически
получиться, что они даже не видятся. Он не отвечает на ее письмо. Когда Даша
с мужем возвращается в Сталинск, они работают каждый по своей специальности
- она как строитель, он - как металлург. Дети, трое детей. Мечта о той
несостоявшейся любви. Гордость. Нежелание "искать" новой любви, "завлекать"
любовь. Лучше примириться с тем, что есть. Она - сильный, цельный и
женственный характер. Все несостоявшееся прошлое оборачивается как что-то
волшебное, мимо чего она прошла. Но все это затаено, гордость мешает даже
напомнить о себе, так как там, в Москве, ей дважды не ответили. Душевное
состояние Балышева в Москве - в тот период, когда Даша училась. Почему он не
ответил первый раз и как получилось, что второй его ответ не попал к ней.
Встреча его с Дашей - секретарем райкома в начале романа. В этой встрече
показать ее как человека и женщину во всей красоте и силе ее чувств. Оба
понимают: "Поздно!" (Кстати: когда Балышев едет в поезде, он не думает, что
она с мужем могут быть еще там - с тех лет, но он знает, куда едет, и думает
о том, как хорошо было бы ехать туда двадцать лет тому назад!) Перед их
встречей показать разбор на райкоме дела Навурского, после которого
Навурский объявляет своему другу, что Панина - "человек бездушный". И все
величие души ее раскрывается во время встречи с Балышевым.
Вместе с Балышевым в купе международного вагона едет тот самый
полковник, теперь генерал, который когда-то, сразу после войны, бросил свою
жену Фросю - теперь знатную женщину, предколхоза, с двумя детьми. Продумать
- на какую должность в областной центр или в Сталинск едет этот генерал (а
может быть, он теперь полковник, а был, скажем, капитан или майор - Герой
Советского Союза) и едет ли он один или с женой - и какая у него жена?
В больнице "сестра", совсем молоденькая, молчаливая, всегда немножко
грустноватая (о себе говорит сама - "скучная"), зовут ее Тамара.
- А фамилия ваша?
- Ульянова... - Немножко помолчав, говорит тем же грустным голосом без
улыбки: - Нет, Петрова... - Опять помолчав: - Я всего три месяца назад вышла
замуж, никак не могу привыкнуть, что я - Петрова.
Забавы Дорохина в больнице. Лежит в палате "ответственных", - еще три
крупных инженера. Он - геолог - рассказывает древнее поверье об определении
подземных вод с помощью ветки в руках. Сам проделывает это в палате
(тополевую ветку принесли из парка). Ветка пригибается в направлении
водопровода. Дорохину завязывают глаза, вертят посреди комнаты, чтобы спутал
направление, ветка неизменно указывает на водопровод. Хохот стоит ужасный.
Дорохин утверждает, что народная примета верна (поворачивает же подсолнух -
или анютины глазки - голову по ходу солнца), но не всякие руки могут
чувствовать это движение ветки. Другим признаком, подтверждающим это
народное поверье, является, по словам Дорохина, следующий: лиственные
деревья, их ветви, растущие у воды, всегда имеют склонение, свисание к воде.
Это - чудачество Дорохина, хорошего талантливого человека, именно хорошее
чудачество!
Начало: молодой сталевар Павлуша Кузнецов едет на трамвае с Заречной
стороны на работу. Висят на подножках трамвая. Ремесленники. Савка. И
серьезный паренек (главный герой в этом возрасте). Мысли о доме. Панорама
завода. Лучше всего - весна и - утренняя смена. Авторские мысли о рабочем
классе. Путь сталевара - до мартена - все в бытовых подробностях. Встреча с
Агриппиной Голубевой. И - совсем другая картина - поезд со специальным
вагоном и молодежью в третьем классе. А может быть посредине, между этими
главами - глава: совещание по качеству во главе с Бессоновым. Или субботний
график. Тогда Павлуша Кузнецов едет на дневную смену.
Каратаев-сын и девушка горный мастер. Милая моя Голубева с ее судьбой и
- Каратаев. Здесь с Каратаевым на экскаваторе очень хорошо увязывается вся
гора, все судьбы, связанные с горой - и фабрика, и электровоз с его
машинистом и составителем - казахом. Увязка бригады Кузнецова через
Маннурова с Галлиулиным - реликвией первых лет Большого Казымовского
комбината. А московские связи Галлиулина, Маннурова связывают Большой
Казымовский - с московской металлургией.
"Освоение" новым директором, Шубиным, его места. Что он видит и что он
не видит - сначала. Техника. Экономика. Хозяйственно-политическое
руководство в широком смысле. Как он ошибается в ряде вопросов политически.
Как упускает многие стороны как руководитель. Об этом кричат, а он не
слышит. Как он вырастает, наконец, в масштабе руководства в широком смысле.
Только победив, он начинает понимать предшественника своего Сомова.
Дружба между двумя корифеями - реликвиями первых лет стройки -
каменщиком - бригадиром Галлиулиным и плотником Степиным. Оба малограмотные,
оба многосемейные, у обоих образованные дети разных профессий, разных судеб.
Партийная тема. Продумать: смена секретарей обкомов в начале романа.
Или вначале еще действует старый незадачливый секретарь, а потом присылают
нового? Секретарь обкома с Багдасаровым едут на похороны Сомова.
Секретарь обкома (старый и новый) - и тема геологическая. Секретарь
обкома - и тема семейная. Обком и Большой Казымовский горком. Парторг. Во
весь разворот тему партпросвещения с большой критикой.
Тема профсоюзная. Профсоюзник с "крыльями". Когда Панина строит
известковую фабрику, он, этот паренек, еще ФЗО. Потом его хотят забрать на
работу партийную. Не идет. Поднять значение и роль профсоюзов. Начать с
"известки" и грязного водопроводного дела. И - одновременно -
профсоюзник-чиновник.
Тема молодежная, комсомольская.
Тема самого младшего поколения рабочего класса - ремесленников, ФЗО,
трудовых резервов.
Быт широко, мощно. Люди хозяева. Люди живут "бесстрашно", ощущение
свободы - все свое, общее: школа, больница, поликлиника, баня, милиция, сад,
клуб, каток, дом отдыха, улица, магазин продовольственный, промтоварный,
ларьки, проспект Пушкина и улица Маяковского, кино, театр, трамвай,
автомашины, стадион, водная станция, охота, рыбная ловля. Дать вечеринки,
свадьбы, похороны, гулянье в саду, детвору на улицах, первый "ЗИМ" в городе.
Отрицательное. Недостатки элементарной культуры, пьянка, драки,
хулиганство, уголовщина. Область культуры, область воспитания, просвещения
отстает от области материальной.
К теме инженерской и хозяйственной
Почему даже самые передовые предприятия имеют отсталые звенья. Почему
отсталые предприятия с таким трудом и усилием выходят в передовые. Личные
(местные) усилия и помощь государства. Государственные возможности и
желаемое. Кто может быть победителем в своем стремлении вперед. Кому
государство поможет, а кому поостережется. О людях лжеинициативных,
лженоваторах, "барабанщиках", - только шумят, жалуются. Настоящих рук нет.
Таким государство навстречу не пойдет. Оно пойдет навстречу, во-первых,
тогда, когда увидит, что это действительно первостепенное, во-вторых, тогда,
когда знает, что человек, поднявший новое, не прожектер, а может осуществить
то, что поднял. Настоящий хозяйственник - инженер не только "с головой", но
и "с рукой, рукастый".
Балышев реконструировал завод имени Буранова, потом строил
"Запорожсталь". И он же взрывал "Запорожсталь".
Вопросы политвоспитания, просвещения. Вспомнить пленум обкома "О
счастье жизни", "О земле и солнце". Не надо смеяться над такими вопросами.
Смеются потому, что привыкли к трафарету. Это надо связать с общей партийной
темой. Очень было бы уместно вложить в уста секретаря обкома очень ясные,
спокойные мудрые разъяснения по этим вопросам.
Вопросы религии. Две новых церкви на Большом Казымовском.
Разговор с читателем о том, что он не имеет права не знать техники.
Григорьев - инженер-прокатчик. В грубом смысле слова это тип инженера
без перспектив, инженера "деляги". В нем та честность и практический ум,
которые в результате, к сорока годам, сделали из него опытного, ценного
инженера, умеющего приспосабливаться к требованиям времени. В должностном
смысле он пошел "выше" и дальше, чем жена его Даша. Но он не может являться
одной из движущих сил технического прогресса, потому что мысль его не
работает на будущее, она просто привыкла приспособляться к новому. Поэтому
он не из тех, кто толкает прогресс, но и не из тех, кто тормозит его, он из
тех, кто не мешает прогрессу. На партсобраниях он всегда молчит, из
нежелания доставить себе лишние хлопоты. Он и честен и не трус, а все ж таки
лучше помолчать, а не то, не дай бог, выдвинут еще по общественной линии,
когда и так работы много. А ему нужно время и на выпивку в хорошей,
привычной, домашней компании, и на преферанс, и на охоту. "На что нам
столько общественных деятелей в семье, пусть уж жена там выдвигается", -
шутливо говорит он в такой домашней компании за столом. Жена привыкла к
нему, знает, что он работник, знает, что он добр и любит детей, знает, что
он честен и предан делу, но за эти черты "обывательщины" в нем она его
втайне немножко презирает. Художественную литературу он читает не потому,
что это для него душевная потребность, а потому, что надо же знать - для
разговора с другими людьми, - кто это и за что получил очередную сталинскую
премию. Но это для него почти одно и то же, что неизбежные и тоже скучные
для него занятия по марксизму-ленинизму по "индивидуальному заданию". И
высказывается он о явлениях художественной литературы и по вопросам внешней
политики теми самыми словами, какими и все, то есть взятыми из газет и
житейских разговоров. В своем же деле он может высказать и свое дельное
предложение и настоять на своем, проявить твердость и руку, и если его,
можно сказать, насильственно, при глубоком внутреннем его сопротивлении,
втаскивают в технический прогресс, то зато он за версту чувствует
барабанщика - прожектера, и уже никогда тому не сломить Григорьева. Поэтому
его ценят как инженера: "Работать может" и "беды с ним не наживешь".
Куйбышев и Губанов на вечеринке молодых инженеров. "Я ненавижу
капитализм, - не допущу!.." А потом он, принимая Губанова в Госплане,
извинился, и что же он сказал? Он сказал: "Извините, это было нескромно".
Дзержинский и Громадин. Громадин у него на приеме. Дзержинский цитирует
"Что делать?" Ленина.
О металлургии и вообще тяжелой промышленности на Востоке. Ломоносов.
Менделеев. Ленин. Сталин.
О равнодушии и о "равнении только наверх". Дела прокурорские, судебные.
История Я. с ее четырьмя детьми (так называемое "нарушение" Устава
сельскохозяйственной артели, где, однако, нет ни грана корысти). История
ребят Ф. и других. Эту историю возможно использовать, развернуть, сделав
одного из ребят сыном кого-либо из главных героев романа. Может быть,
Сомовой? А общую мысль о том, что нельзя решить вопрос по справедливости,
"без психологии", вложить в самой прямой и очень народной интерпретации в
уста моей старухи колхозницы, предсельсовета: либо в споре с Губановым, либо
развить ее точку зрения в остроконфликтной форме в столкновении с областным
прокурором. Тогда надо и его вывести. Возможно, после столкновения с ним она
идет к Губанову. Показать, что ей трудно было пробиться и к Губанову. Точка
зрения прокурора - общая - образец формализма и равнодушия: "У нас есть
закон, мы не можем заниматься психологией". А когда Губанов вызывает его,
он: "Я вам покажу сотни дел, когда трудно поверить, сам знаю людей, а
преступление налицо". Губанов: "А я уверен, что это и есть на девяносто
процентов дутые дела". Разговор приобретает характер "чистосердечный".
Прокурор: "Вы не будете отвечать, а я буду отвечать. Знаете, за что полетел
Панкратов? За либерализм, за доброту в отношении нарушителей государственных
законов". Губанов: "И правильно, что он за это полетел. Но нельзя из-за
боязни либерализма становиться подлецом, жить хотя бы даже с кусочком
подлости в душе".
К спору инженеров о молодежи. О тех, кто гонится за рублем. О тех, кто
основной экономический закон социализма рассматривает только с точки зрения
личного благополучия. Вся духовная жизнь с ее этическими и эстетическими
потребностями и идеалами остается за бортом у молодых людей этого типа. Есть
периоды исторического развития нашего социалистического общества, когда
народная жизнь протекает бурно, когда в активное историческое действие сразу
вовлекаются самые глубокие, казалось бы "неподвижные" пласты общества, когда
наглядно вскрываются лучшие народные силы, - в такие периоды легче видеть,
как народ рождает героев, - яркие таланты во всех областях деятельности. Вот
эти периоды: Октябрь, гражданская война, первая пятилетка, Отечественная
война. Это не значит, что в периоды между "бурями" духовная жизнь имеет
принципиально иное содержание и нет развития, - наоборот, именно эти мирные
периоды и есть периоды жатвы после посева. Но если в периоды "бури и
натиска" генеральные черты времени выступают заостренно и конденсированно,
то в периоды более "спокойного" развития их уже надо уметь видеть среди
всего остального. В споре инженеров о молодежи у многих из них, порожденных
как раз в периоды "бури и натиска", не хватает подлинного знания и понимания
тех сложных и противоречивых процессов духовного развития, которые
характерны для нашей современной молодежи. Отсюда черты второстепенные,
"пятна" заслоняют для многих из них главное, генеральное в духовной жизни
молодежи наших дней. Инженеры поколения Багдасарова, а также поколения
Бессонова, Шубина напрасно втайне вздыхают о "своем времени". Наше время,
после Великой Отечественной войны, рождает таланты, несущие в себе лучшие
черты времени перехода от социализма к коммунизму и притом в таком
количестве, как никогда раньше. Но это надо уметь видеть, понимать, как это
происходит в живой жизни и что приходится преодолевать современной молодежи.
Балышев много и разносторонне читает. Среди своих товарищей по
министерству, среди инженеров он так выделяется этим, что сам этого
стесняется. Ему часто не с кем поделиться. Он ловит себя на том, что иногда
точно "приседает" до уровня товарищей.
Вера Каратаева кончает заочно Институт истории искусств в Ленинграде и
там же - заочно - поступает в аспирантуру. Она ездит сдавать экзамены или
дипломные работы. Показ Ленинграда через нее. Возможно, вместе с молодым
архитектором. Возможно, вместе с отцом Бессонова (тогда последнему
принадлежат мысли о непонятности книжек по архитектуре). Возможно, это
совпадает с поездкой Павлуши Кузнецова (экскурсия). Но лучше, чтобы мысли о
книжках по архитектуре принадлежали не металлургу, а строителю. Может быть,
старик вроде Степина-плотника? Лаврен Борознов?
Ненормальный рабочий день ответственных работников - наследие
гражданской войны, периода коллективизации и индустриализации, потом Великой
Отечественной войны.
Что происходит, когда день наконец изменился в 1953 году!
Большегорск и Запорожье связать по соревнованию.
Учение Чернышевского до очень низовой русской интеллигенции, как мать
Балышева, например, продолжало доходить еще и в семидесятых и в
восьмидесятых годах - отчасти потому, что цензурные рогатки задерживали
возможность распространения быстрого, отчасти потому, что Россия велика:
пока дойдет до глухих углов та или иная брошюра или листовка или сочинение,
изданные легально! Балышева была воспитана именно на Чернышевском,
чувствовала себя ученицей Чернышевского, "шестидесятницей", была натура
цельная, волевая, последовательная во всем - в делах общественных и в делах
личных, в отличие от окружавших ее типичных "восьмидесятниц", натур уже
рефлектирующих, надломленных, хлипких.
Когда учитель ремесленного училища объясняется с Агриппиной Голубевой в
любви, он объясняется с ней хотя и простыми, но настолько необычными
человеческими словами, полными такого уважения к ней, которых она даже и не
слыхала в наше время. Не потому, что таких слов теперь нет, и не потому, что
людей таких нет, - так объясняющихся в любви, а просто ей никогда не
приходилось такие слышать.
Надо отличать резкость и прямоту суждений от грубости, проистекающей от
невежества. Это надо хорошо различать. Давно пора начать серьезнейшую борьбу
с грубостью в быту, с грубостью в суждениях, с грубостью в критике. В
искусстве тоже иные суждения и приговоры произносит топор, а не перо или
карандаш, и это приносит только вред, как и всякое невежество.
Павел Кузнецов в Москве. Вся красота старой архитектуры и мощь
архитектуры новой - высотных зданий, университета. Нужно либо весь эпизод
перенести в 1953 год, но это трудно по сюжету, либо в одной из последующих
частей, во время очередной поездки Павла Кузнецова в Москву, дать только
новую Москву с ее архитектурой - метро (новые станции), университет и пр. И
новую строительную технику, величественную, масштабную. Но надо найти такой
повод этой поездки Кузнецова, какой по самому своему внутреннему смыслу
перенес бы нас именно в наши дни.
Еще раз проблема заработной платы мастеров-доменщиков и
сталеплавильщиков по сравнению с стахановцами производства - рабочими.
Невыгодно быть мастером!
Небрежное отношение к "ремесленникам", использование их на подсобных
работах, на побегушках, фактическое отстранение от передовой техники - все
эти явления, которые еще совсем недавно имели массовое распространение и
отчасти живы и теперь, представляют из себя варварство, атавизм, возвращение
к дореволюционным формам обучения подростков. Тогда, в дореволюционное
время, человек, уже изрядно поживший, становился квалифицированным рабочим.
Сейчас - при социалистических методах обучения - он достигает совершенства
еще юнцом, обгоняя стариков. Небрежное отношение можно наблюдать и сегодня
на заводах со старой "традицией".
Я - такой-то и такой-то (страшно длинное название его должности), -
сказал он, стараясь соблюсти достоинство в этом длинном перечне.
Фамилия - Едвабный.
Толстый красный старый официант, подвыпив, утверждает, что у него два
сердца: одно с левой, другое - с правой стороны.
Человек может исправиться. Ничто так не сбрасывает его обратно в яму,
как недоверие. Недоверие унижает человека. (Из переживаний Агриппины
Голубевой.)
Муж жалуется на жену: "Она все человечество делит надвое - на пьющих и
непьющих. Пьющие плохие, а непьющие хорошие. И вот она только "хороших"
приглашает в дом. Не удивительно, что я так охотно убегаю из дома".
Марфа Васильевна: "То солнечно, то наволочно".
"Дело не секрет". "Всевозможно". "Ефетивно" (шофер говорит).
Теплое дуновение ветра, как прикосновение щеки.
Сумерки спустились. Последний стриж прочертил месяц.
Круг света вокруг луны, - будет дождливое время.
26/VIII. 10 часов вечера. Только что прошла гроза. Небо очистилось.
Месяц, больше половины, тяжелый, низкий, висит над лесом. Туман редкий,
недвижимый над прудом. И вся природа, облитая луной и точно налившаяся
тяжестью, холодная, влажная, застыла в темной неподвижности.
Утренники побили картофельную ботву, она повяла, почернела, и от нее в
полях стоит запах сладковатого сена.
6/V. Чудесные березы с высыпавшими мелкими, необыкновенно изящного
рисунка, воздушными листочками. Липа в надутых, вот-вот готовых лопнуть
почках, а там очередь уже только за дубом. В сырости сумеречного леса так и
накатывают волны этого еще детского запаха влажных листочков и почек, среди
которых гудят и путаются запоздавшие ко сну шмели.
Вороны ловко ловят нерестящуюся рыбу в травке у берега, подкарауливая
ее, спрятавшись среди веток вербы.
В Кузнецове сочетание мальчишеской, мужественной хитрости и доброты.
Галина Сомова (урожденная Челнокова), прошедшая в первые годы
совместной жизни с Сомовым трудный жизненный путь, полный испытаний, а в
общем путь трудовой, сходный с путем миллионов, очень призадумалась над
своей судьбой женщины - врача, труженицы, над судьбой детей своих, когда муж
круто пошел на повышение и на семью посыпались материальные блага и
удобства. Именно потому, что все жены и все дети в семьях этого типа
уверенно и очень естественно воспринимают эти блага и удобства, не
задумываясь над тем, заслуживают ли они их сами по себе, независимо от
заслуг главы семьи, именно поэтому Сомова избрала для себя необычный... путь
- не пользоваться этими благами и удобствами там, где жизнь ее и детей носит
или может и должна носить независимый характер. Столкновения с мужем на этой
почве. Непонимание этого не только со стороны жен других ответственных
работников, но даже и со стороны людей простой жизни. Как много ей пришлось
пережить и понять и в себе и в окружающих, чтобы все-таки неуклонно провести
эту линию через всю свою жизнь, не став в глазах других ни позеркой, ни
ханжой, ни кривлякой. Она все преодолела трудом, естественной, неподкупной
простотой и скромностью. Нет ничего прекрасней женщины, в которой
принципиальность, несгибаемая и неподкупная, никак не выпячена, а так же
естественна, скромна и женственна, как и все, что бы эта женщина ни делала.
Такова была Галина Сомова.
Секретарь обкома, вспомнив, как он в молодости вел кружок по истории
партии, решил тряхнуть стариной, показать пример и провести занятия в кружке
на заводе - там, где раскритиковал положение с делом пропаганды и "поучал"
вволю пропагандиста. И вот, когда он стал готовиться к занятию, он увидел,
насколько труднее провести одно конкретное, живое, увлекательное для
слушателей и участников занятие в кружке, чем давать "указания" и
"директивы" о том, как лучше вести пропаганду. "Ах, ты черт!"
А может быть, мальчишка, совершивший "преступление", - сын Губанова?
Очень было бы хорошо сделать так: по ходу романа, где-то пораньше происходит
столкновение старухи колхозницы с прокуратурой вокруг вопроса о нарушении
колхозного устава, она жалуется Губанову, и вся "прокурорская" тема
обсуждается у Губанова. Губанов решает данный вопрос правильно, но общие
"установки" прокурора еще не вызывают в сознании Губанова такой протест,
пока он не сталкивается с подобным же казенным формальным отношением к делу
в связи с "преступлением" своего сына. Но что всего возмутительнее:
оказывается, что прокурор вполне может повернуть дело на оправдание сына,
это не так сложно сделать, на всякий закон есть и другие законы, а главное,
многие, очень многие дела можно подвести не под этот, а под другой закон.
Почему же в первом случае прокурор боялся сделать это, а во втором - нет?
Потому что в первом случае он имел дело с колхозницей, а во втором - с
секретарем обкома. Губанов добивается того, что прокурора снимают с
должности. Ему бы следовало, однако, чтобы быть последовательным до конца,
согласиться с осуждением сына. Но этого он уже не в силах сделать.
Обращение к читателю по поводу техники и технических терминов в романе
- в одной из первых глав, в связи с тем, что Маннуров, добиваясь рекорда,
поджег динасовый свод мартеновской печи. Придраться к тому, что такое
"динасовый свод", объяснить это читателю, а потом его же, читателя, отругать
за то, что он этого не знает. В наш век он это обязан знать! Почему у
читателя не вызывают смущения, когда он читает классический роман, такие
"технические" термины, как "изба, поставленная глаголем", или "пятистенная
изба", или "бричка", "линейка", "карета", или названия созвездий из звезд
или такие слова и понятия, как "понева", "дежка", "косье", "просто сидит"
(про косу), "лобогрейка" или щеголяние охотничьими терминами,
профессиональными и вообще специфическими терминами при описании, например,
собак или лошадей - у Толстого, Куприна, Эртеля? Ведь современный наш
читатель в большинстве своем не видел, не знает этого, а это кажется ему,
однако, в порядке вещей. Он к этому привык. Он обязан привыкнуть к
технической терминологии в современном романе, ибо нельзя написать
современный роман, обходя вопросы техники, в наш век невиданного
технического развития. Без знания техники уже многое становится непонятным в
любом номере газеты, выходящей в наши дни. К тому же писатель обращается не
только к настоящему, а и к будущему, а в будущем его будет читать народ с
политехническим всеобщим средним образованием. Уже сейчас можно сказать, что
читатель, не знающий техники, через десять-двадцать лет будет выглядеть
троглодитом. Литература не может равняться на троглодитов! Другое дело, что
предметом литературы является не техника, а человек. Значит, надо писать о
человеке, а техника тогда само собой приобретает такое же естественное
звучание в романе, как естественно звучала старая техника или описания
природы, или специфическая собачья и лошадиная терминология в классическом
романе.
Панина у Губанова по делам в связи с той борьбой, которую она ведет с
Навурским (а возможно, ее тоже увязать с "прокурорскими" делами). Тут они
выясняют, что и он и она - воспитанники детского дома. Губанов говорит:
"Обратите внимание, сколько встречается среди современных работников, среди
военных людей и вообще среди хороших людей разных профессий - воспитанников
детских домов. Своими детскими домами социалистическое общество за тридцать
пять лет своего существования спасло от гибели физической и моральной и
сделало полноценными людьми, работниками миллионы детей, оставшихся
сиротами, потерявших родителей своих в ту мировую войну, в гражданскую
войну, в голодный 1921 год, в период коллективизации, в Великую
Отечественную войну. Ну, кем бы мы были с вами, если бы не наши детские
дома? Нас или не было бы, или были бы мы - я, скажем, чернорабочим,
грузчиком, например, а может быть, вором, а вы всю жизнь проработали бы на
каких-нибудь торфяных болотах или прислугой, или... нет, даже страшно
подумать, не только сказать... И мне так приятно смотреть на вас, точно
землячку встретил. Знаете что? Этой работы все равно никогда всей не
переделать, пойдемте-ка ко мне домой да выпьем с вами за мой и ваш детский
дом, который заменил нам и мать и отца! Жена будет рада".
Либерализм особенно отвратителен в наши дни, ибо означает
покровительство, поблажку, слюнявую доброту по отношению к антинародным
силам. На этом основании, однако, все бюрократы, карьеристы, стяжатели,
эгоисты, обыватели на постах, скрывающих номенклатурой данного поста
антинародную черствую душу человека, сидящего на посту, - считают
"либерализмом" всякое проявление человечности по отношению к людям,
совершившим ошибку, так или иначе согрешившим, попавшим в ту или иную
общественную беду.
Мать Христины так и осталась деревенская, все ее чувства, мысли, вся
жизнь ее осталась там, она только и говорит о своей "веске". Лаврен
Борознов, муж ее, тоже любит послушать, - он уже давно оторвался от деревни,
он стал уже строителем по призванию, никогда бы не был способен вернуться в
деревню, - но ему уже пятьдесят восемь лет, близится старость, и рассказы
жены напоминают ему время, когда он был молодым. А Тина слушает мать, а
вернее делает вид, что слушает, из дочернего такта, а ей все это стало
чуждым и далеким. Ремесленное училище с практикой на заводе уже перевернуло
ее с четырнадцати-пятнадцати лет, она стала заводская - и теперь, когда она
просто домашняя хозяйка, она тоскует не по деревне, а по заводу, по
заводскому труду.
Коля Красовский так же, как и Христина, медленно формирующийся
характер; кроме того, ей нравится, что он смоленский, сосед ее, его фамилия
и говор типичны для "смолян" и родственны белорусской душе Христины, они оба
- из "западных славян", хотя и не сознают этой подпочвы их робкой симпатии
друг к другу.
Размышления секретаря обкома о душевной неподкупности и о компромиссах
допустимых и недопустимых.
Дружба в труде самый высокий вид дружбы. В числе прочего это и самый
прочный и самый принципиальный и в то же время наиболее широкий вид дружбы -
в ней люди ценят друг друга по самому лучшему и высокому друг в друге,
поэтому она может объединить людей самых разных по характерам, по
достоинствам и недостаткам; ничто обывательское не может ее разрушить, если
объединяющий трудовой принцип не поколеблен.
Обывательский предрассудок, будто женщины, особенно уже
сформировавшиеся женщины, не могут так же прочно и верно дружить между
собой, как мужчины (якобы из-за более или менее осознанной или скрытой
"конкуренции" между женщинами перед лицом мужчин). Это справедливо только по
отношению к праздным женщинам. Жизнь дает примеры исключительной дружбы
между трудовыми женщинами, женщинами, объединенными общностью труда или
общественного дела.
Современные плохие писатели, плохие прежде всего именно в моральном
отношении, любят выводить в сатирическом освещении типы своих собратьев по
перу, любят выводить их людьми, оторванными от народа, пьяницами, красивыми
говорунами без правды в душе, подхалимами перед людьми вышестоящими,
халтурщиками и сребролюбцами. Это первый признак, что у автора у самого нет
любви и уважения к своей профессии, нет моральной основы в своей профессии,
а есть некоторое смутное ощущение собственной неполноценности и фальши.
Изображая своих собратьев скверными и маленькими, они надеются тем самым
спастись от суда народа и возвыситься перед народом. Но народ не чернит [?],
не знает скверных писателей, он видит в писателе своего учителя и часто
совесть свою, он знает, что писатели - это духовные руководители народа,
такие же, как и его, народа, политические вожди, и относится к профессии
писателя с любовью и уважением.
Писатель, который в своем произведении оплевывает писателя, это прежде
всего трус, боящийся народа своего.
Шубин не хочет, чтобы его из начальников доменного цеха превратили в
директора комбината. Его разговор с Багдасаровым. "Я хотел бы учить молодежь
доменному делу". - "В профессора, что ли? В доктора наук?.. А кандидатский
минимум?.." И здесь развернуть вновь - в их споре - всю тему о высшем
образовании, о научно-исследовательской работе, о проектантах, о работниках
лабораторий заводских и т.д. Багдасаров вынужден соглашаться. "Почему же вы
не ставите этот вопрос в целом перед правительством, разве это не ваша
обязанность? Поставите?" Багдасаров, подумав: "Нет, не поставлю". Объяснить,
почему Багдасарову действительно трудно ставить вопросы, не имеющие прямого
и непосредственного отношения к выполнению плана, к тем прямым и
непосредственным обязанностям, которые возложены на министерство, тем более
что они выполняются далеко не так, как надо. Рассуждение о том, что наше
государство - молодое государство, где формы государственного управления
неизбежно меняются и надо вовремя видеть, где и что бюрократически
"сложилось", застыло и тормозит рождение нового и живого. Багдасаров
понимает это, но соразмеряет свои силы и сознательно отходит в сторону там,
где это прямо его не касается. Он чувствует, что у него "не найдется
времени" для того, чтобы весь вопрос изучить и поднять настолько, чтобы
иметь успех в правительстве. И в то же время понимает, что все это может
иметь успех при всех условиях только после большой борьбы. И, зная "ресурсы"
свои, не берется за это. И это - слабое место Багдасарова как
государственного деятеля? Беда в том, что рано или поздно и его
непосредственное дело упрется в эту проблему, как в тормоз.
Гамалей - мягкий, добрый, спокойный, положительный человек, но
долговременная, умеренная, холостая жизнь приучила его к экономности,
доходящей до скупости, а кроме того, привила ему привычку к независимости в
домашнем обиходе, и, когда он, наконец, женился, он живет в семье точно
отдельным хозяйством.
Даша назначила Балышеву встречу в райкоме утром, в воскресенье, когда
там никого нет, кроме дежурной в приемной, - больше им негде было бы
встретиться наедине. И в этой приемной, пока дежурная докладывала о нем,
Балышев испытывал волнение, сходное с волнением перед экзаменом. Он не видел
Дашу двадцать лет. Встретив ее на заводе, он был поражен ее женственностью в
расцвете сил, ее новым душевным и физическим обликом, и в нем проснулось
былое чувство любви. Но сейчас это не было волнение любви. В юности, хотя
она не ответила ему на чувство его - и в этом тогда была ее власть над ним,
- он все же был настолько более развитой и сформировавшийся человек, что в
чувствах его было и покровительство по отношению к ней, молчаливо ею
признаваемое. Может быть, она сразу и не ответила на его чувство, потому что
не чувствовала себя ровней, - он был человеком другого душевного мира и
склада, она не во всем понимала его, немного опасалась, кроме того, ей
мешали самолюбие и гордость. В переписке, которая возникла между ними, когда
она вышла замуж, это самолюбие и гордость мешали ей показать, что теперь она
его понимает и жалеет о том, что не ответила на его чувство, - разве она
могла сама написать ему, что теперь... роли переменились. И всякий раз,
получая письма ее, будучи тоже женат, он вновь и вновь испытывал волнение
былой любви. Но это казалось уже прошлым. И в письмах его, очень человечных,
все сильнее звучал этот оттенок доброго покровительства. И вот теперь он
впервые понял, что же он потерял в жизни! Во всем ее облике была цельность и
чистота, нравственная высота познавшей жизнь женщины с ее долгом по
отношению к нелюбимому мужу, со всем, что она выстрадала, рожая от него
детей, воспитывая их и вкладывая в них все самое лучшее, что было в ней
самой. Новая духовная жизнь светилась в глазах ее, она обрела эту жизнь
через образование, через большой трудовой и общественный опыт, давшие
природному ясному уму ее осмысленную цель существования. Это не была уже
девушка-работница, ищущая себя, с поразившими его тогда особенностями
пробуждения ее индивидуальности. Это была созревшая, цельная, умная женщина
в расцвете духовной и физической красоты. Она предстала перед Балышевым как
бы на пьедестале, теперь он стоял внизу. И вот он волновался теперь, примет
ли она его душою, не отвергнет ли вновь, не придется ли теперь, когда лучшая
часть жизни осталась позади, вновь снискивать любви ее, но уже на основе
неравенства, обернувшегося не в его пользу. А в общем черт его знает, почему
он волновался, все-таки в этом было что-то и от обычного волнения
влюбленного юноши, неуверенного в том, как будет принята любовь его, которую
нельзя скрыть...
Когда он вошел, она встала из-за своего стола секретаря райкома и
быстро пошла навстречу ему вдоль залитого солнцем зеленого поля, - так
казалось ему, - на самом деле она шла навстречу ему вдоль стола заседаний,
покрытого зеленым сукном. Она смотрела на него, но он не видел ее лица, пока
она не остановилась перед ним. И как двадцать лет назад он увидел сверху, на
уровне своих плеч обращенные на него умные, твердые с неуловимым оттенком
печали темно-серые глаза, - нет, такими они были тогда, а теперь в них
светились любовь, робость, стыд... Она смотрела так на него одно мгновение,
потом быстро положила маленькие руки свои на его широкие плечи и припала
головой к его груди.
И то волнение, которое не было волнением чувств, а волнением, вызванным
побочными движениями души, мгновенно оставило его, - великий покой, который
снисходит на путника или пловца с немыслимым напряжением сил достигшего цели
своей, сошел на его душу, и большое чувство человеческой благодарности,
нежности к Даше, маленькой женщине, так непосредственно после двадцати лет
разлуки отдавшей ему всю себя, - пронзило его... Он обнял ее, и вся она
оказалась спрятанной в его больших руках. Он прижался щекой к ее волосам.
Так они стояли, не говоря ни слова. Та, другая жизнь, которую они прожили
отдельно друг от друга, которую нельзя было ни переменить, ни прожить
сначала, в это мгновение с более отчетливой ясностью, чем они знали это
давно, встала перед ними, как заблуждение, случайность, еще и до сих пор
определяющая выбор жизненного пути для миллионов и миллионов юношей и
девушек. В старину говорили: "Они созданы друг для друга", - пусть так! Да,
они были созданы друг для друга! Они мучительно искали друг друга, они, как
сквозь дебри, пробирались друг к другу сквозь два десятилетия, исказившие их
жизнь. И вот они были теперь вместе, и это и была та единственная правда,
какую только и можно назвать любовью. Они оба чувствовали это и длили это
мгновение, принесшее глубокий счастливый покой их душам, они длили его,
зная, что вслед за этим счастливым мгновением в их души вновь ворвется все
то, что не дало им возможности жить по правде любви и что уже было
непоправимо.
Кто из настоящих инженеров или передовых рабочих, попав в другой город
или район, где есть металлургическое производство, не зайдет в гости к
приятелю и не попросит показать ему завода, - всегда интересно знать, что
делается у других.
Кто-то из инженеров Большегорского комбината, приятель Бессонова,
всегда заезжает к нему и смотрит, что нового на заводе. Теперь уже Бессонов
патриот своего завода, хотя был главным инженером Большегорска, - говорит:
"у нас", "у вас". В 1954 году в Большегорском комбинате должен быть пущен
новый мартеновский цех, но из-за того, что шагнула вперед прокатка, не
хватает металла, покупают слитки у других.
- Какие ты можешь продать нам слитки и сколько?
- Об этом дотолкуемся... Да стоит ли мне вам продавать, когда от вас
никогда, ни в чем не дождешься помощи? Просил помочь кадрами... Это ты,
говорят, не пустил ко мне Гунна?
- Да, Гунна, признаться, я задержал.
- А почему Иванова не дали?
- Иванов сам не захотел.
- Неправда, он мне звонил, говорил, что согласен, но не пускают.
- Значит, цену себе набивал.
Гамалей жене (примирительно, - она плохо стряпает, но очень ревнива к
стряпне своей):
- Нет, это ты добрый борщ сварила, Маруся, - за время воссоединения
Украины с Россией это второй такой борщ: первым наш Богдан угощал русских
послов, а вторым - ты угощаешь меня.
Из черновиков первых глав взять кое-что, не использованное там: о детях
Павлуши и отношениях между ними; некоторые черты Красовского, Вассы, Тины и
особенно Мусы из сцены свадьбы, а может быть, и всю свадьбу; наметки того,
как сложилась "тройка" сталеваров; новый взгляд Павлуши на жену, когда он
видит ее через смятенную, страдающую, не умеющую себя выразить душу ее (стр.
13 черновика); характеристику Вассы (на обороте 15-й стр.); отношения между
Павлушей и Маннуровым и Красовским; детали отношений между Вассой и Тиной
(на обороте стр. 36 и дальше на оборотах страниц), - как одеваются девушки,
в частности; как Вассу оценивает Павлуша; эгоизм Тины и большая душа Вассы
(все, что на обороте 44-й стр. особенно); отношения Павлуши, Тины, Вассы в
тот период, когда Павлуша ухаживает за Тиной; характеристика отношения
мужчин к Вассе (на обороте 47-й стр.).
ИЗ ЧЕРНОВИКОВ ПЕРВЫХ ГЛАВ
Ах, каким прекрасным вдруг показалось ей то - кажется уже такое
далекое, далекое - время до замужества, когда жизнь так много сулила ей
всего, всего. Да, как ее все любили в цеху, ее и Вассу Иванову, подругу еще
по ремесленному училищу, о них уже заговорили как об инициаторах движения за
продление жизни машин, на Урале они были первыми, кто поднял это движение в
одно время с Ниной Назаровой*. Но она, Христина Борознова, вышла замуж и все
бросила ради мужа и семьи. Как все это получилось? Как она пошла на это? Она
все пыталась вспомнить, как это началось, и она хорошо помнила, что Павлуша
очень хотел этого, но ведь ей тоже показалось таким увлекательным - наладить
их жизнь, их дом, ведь им так посчастливилось, они сразу начали все, как
самостоятельные люди, никого не было на их плечах, им никто не мешал. Она
любила и теперь Павлушу до полного забвения себя, она видела много таких же
молодых семейств вокруг и могла сравнивать, и она просто знала, что Павлуша
- редкий муж, ей многие могли позавидовать, и завидовали. Она отдала ему всю
себя беззаветно, и действительно, три-четыре года она прожила, как в
счастливом сне, хотя было так много тяжелого и трудного: она с трудом
рожала, и вторые ее роды были даже тяжелей первых, у них долгое время ничего
не получалось с квартирой, и так трудно было им в одной комнате. Но она
как-то прожила три-четыре года, почти не замечая всего этого, вернее, тотчас
же забывая все тяжелое из того бесконечного наслаждения и упоения жизнью,
которое приносило ей это новое положение жены и то внезапное ощущение
свободы, которое ей принесло это новое положение. И она могла считать это
свободой! Какая же она была еще наивная! Она так долго не замечала, какое
значение и влияние в доме все больше приобретала родня Павлуши, все
Кузнецовы, ей казалось все это естественным. На всю страну гремели имена ее
сверстниц и подруг, с которыми она познакомилась на стахановских слетах -
Нины Назаровой, Руффины Рассомахиной, Романовской, - но она не замечала и
этого.
______________
* В сорок шестом году не могло быть движения за сохранность машин. Надо
найти другой повод для соревнования, отвечающий тому времени.
Нет, они наметили это, но Тина вышла замуж, и в силу распадения их
дружеского союза распалось и это начинание. Тем обидней было Тине, когда это
подняли другие.
И вот она оказалась ввергнутой неизвестно когда и как в этот
невыносимый конвейер таких обильных и разных и в то же время таких скучных
[?] и мучительно однообразных дел, и вдруг начала замечать и себя, и мужа, и
всех окружающих, но прежде всего понимать свое место среди всех этих и
близких и далеких людей вокруг нее. И вот она проснулась и поняла, что жизнь
ее безрадостна, что она, Тина, не только стоит на месте, она катится вниз.
Разве можно было считать ее дружбу с Вассой, если она, Тина, оставила
подругу в тот самый момент, когда они взбулгачили весь ремонтный цех. Как ни
быстра на подъем, как ни решительна была Васса, сама она ничего не умела
продумать, все знали, что она, Тина, хотя я была тихой, но более вдумчивый и
упорный работник. Она не умела говорить и всегда выпускала вперед Вассу, но
все знали, что она застрельщица в соревновании, охватившем все цеха
комбината.
И вдруг она вспомнила, с чего это началось, как она "проснулась": ее
"разбудила" Васса, с которой она сама не заметила, как рассталась некоторое
время спустя после ее, Тины, женитьбы. Ведь как же они дружили в те тяжелые
годы войны в ремесленном! Только такие подруги, как они, могли признаться
друг другу, когда они уже немного пожили вместе, что одна из них никакая не
Васса, а просто Василиса, и что она дочь бондаря из Ельца, а другая - вовсе
не Тина, а Христина, и что дома мать зовет ее Христей, что сама она
природная белоруска из деревни, как и мать ее и отец, - это можно сразу
узнать по ее говору - и фамилия ее даже не Борознова, а просто Борозна, но
что, когда отец получал свой первый паспорт, - он работал тогда уже здесь в
Большегорске, ему для простоты заменили имя Лаврен на Лаврентий, а фамилию
сделали Борознов: его так звали в бригаде, где все были русские, и милиции
так было удобнее, а ему это было все равно.
Им вдруг стало смешно, как же это им пришло в голову назвать себя,
когда они поступили в училище и их поселили вместе, и они знакомились с
другими девушками и с ребятами не своими именами, а назвать себя Вассой,
Тиной. Васса сказала, что она слышала где-то такое имя и оно показалось ей
красивей, чем Василиса; Васса - можно без уменьшительного, и оно ей
подходит, такая она крупная, а никто бы не стал ее звать Василисой, а звали
бы, как в детстве, уменьшительным - Васей, а не то Васькой, как мальчишку, и
она уже давным-давно придумала назвать себя Вассой, как только станет
самостоятельной. А Тина подумала-подумала, и не могла вспомнить, откуда она
подхватила это имя - она нигде его не вычитала, и нигде не слыхала его, и
никогда оно ей не приходило в голову, но, после того как она пожила в
Большегорске в первый год войны и отец отдал ее в ремесленное, ей сразу
показалось, что другим может показаться некрасивым ее имя Христя, и ей оно
самой разонравилось, и она даже сама не может объяснить, как она всем стала
говорить, что ее зовут Тиной. Должно быть, это как-то само собой пришло к
ней из городского воздуха. (Потом она видела, что Павлуше нравится, что ее
зовут Тина, сам он любил называть ее Тинкой, и она замечала, что он бывал
недоволен, когда мать и отец по-прежнему называли ее Христей, хотя он,
конечно, никогда бы не мог сказать им это.)
* Несомненно они дополняли одна другую. И в жизни и в работе всякое
решение, за которым должен был следовать поступок, вызревало в Тине
медленно. Нельзя сказать, чтобы даже теперь, а в те юные годы и подавно, она
умела взвесить и обдумать всякое дело со всех сторон, нет, это происходило в
ней само собой, больше даже в чувствах, чем в мыслях, но ей нужно было время
для этого. И когда это назревало и она приходила к решению, она действовала
уже очень последовательно и не отступала от того, на что пошла. В ней был
природный здравый смысл, привитый с детства. Она была аккуратна в делах
домашних, житейских и в ученье, и в работе на станке ей присуща была
спорость - именно спорость, а не скорость, то есть методичность, точность,
аккуратность, приводившие всегда к тому, что всякое дело получалось, это
была не суетливая, не броская удачливость, при равных условиях она всегда
приходила к одинаковому результату, - она работала незаметно, ровно, с
естественным природным расчетом и какой-то непрерывностью в труде, поэтому
на нее всегда можно было положиться, что все будет сделано, если условия
останутся неизменными.
______________
* Очень важно: Павлуша этого не понимал в жене, а люди - организаторы и
руководители - понимали положительные стороны такого характера.
Но, как уже было сказано, она и в женском и в человеческом смысле
развивалась медленно, характер ее все еще не сформировался. Это сказывалось
даже в первые годы замужней жизни, сказывалось, конечно, только на ней,
потому что она была покорна мужу, а он был увлечен ею, и сам, человек очень
темпераментный, ничего не замечал. Но очень много времени прошло, пока в ней
пробудилась чувственность, и еще ничто не говорило, что в ней может
раскрыться страстная натура, не менее страстная, чем Павлуша, - это в ней
еще не пробудилось даже и в намеке.
Такой же она была и в работе. Она не была находчива, если условия труда
менялись, терялась при любом срыве, не говоря уже об аварии. А если надо
было вступить в борьбу, она не умела постоять за себя, - в лучшем случае она
могла не уступить, но никогда не могла чего-нибудь добиться. Это не значит,
что она была застенчива или робка, - нет, даже понятие "скромность" не
вполне выразило бы, кем она была на самом деле, она не бежала от трудностей,
не уклонялась, а шла прямо на них, но шла покорно, молчаливо, как на
заклание, - она не краснела, не потупляла головы перед людьми, она просто не
умела возразить, если с ней были не согласны или наступали на нее, она
смотрела на противника своими необыкновенной чистоты синими глазами,
которые, казалось, ничего не выражали, и молчала, а потом поворачивалась и
уходила, тоненькая, строгая, не изменившись в лице, прямо, можно было
подумать даже горделиво, держа изящную свою головку с этими ровно
переливающимися, как спелый лен на солнце, волосами, которые всегда лежали
так одинаково и ровно и были, казалось, так же невозмутимы и никогда не
могли смешаться, спутаться, как и она сама, как и ее неразвившаяся душа.
И совсем другой была Васса. Крупная, броско-красивая, с широкими
бедрами, крупными руками, темными, почти черными волосами, черными глазами и
черными бровями, она была очень подвижная, сильная, свободная в движениях и
вольная в жестах, вся очень открытая, смелая, и голос у нее был уверенный,
громкий. Черты ее лица с его неуловимой асимметричностью и формы ее тела
были резко обозначены, - это особенно стало заметным, когда она стала
постарше, но поскольку наружность так же неотрывна от движения, как характер
от поступка, при этой ее свободе в движениях, смелости, стремительности,
решительности, той непосредственности, против которой уже ничто не могло
устоять и все было вовлечено ею в круговорот ее собственной деятельности,
при этих ее особенностях все эти резко обозначенные черты ее лица и формы
тела, крупного, сильного, были так ловко увязаны в ней самой природой, что
все казалось в ней гармоничным, ее и в глаза и за глаза называли красавицей
- она и была красавицей. Поскольку она была старше Тины на год и при этих
особенностях ее характера и ее внешности, при ее общительности и активности
в любом общественном деле, в то время как Тину никогда нельзя было услышать
на комсомольском (Тина - беспартийная и не комсомолка) собрании, ее можно
было бы и не увидеть, если бы на головку ее с этими невиданными волосами так
не заглядывались ребята, - вообще Тина была пассивна там, где было много
людей и надо было говорить, а особенно потому, что во всех, решительно во
всех трудных случаях жизни и работы Тина неизменно выпускала вперед подругу,
многие думали, что в этой девичьей дружбе, а в особенности, когда она
переросла еще и в дружбу на производстве, где обе девушки быстро
выдвинулись, первую скрипку играет Васса. Но те, кто лучше знал их, видели,
что в характере Вассы было много стихийного, она все делала рывками, была
изменчива в настроениях, и многое вертелось и в ней самой и вокруг нее без
ясно осознанных цели и смысла. Когда она оставалась без подруги, у нее
ничего не получалось, а Тина могла работать и без нее. И тогда все увидели,
что в этой дружбе все идет так, как посоветует Тина, посоветует не на людях,
не здесь, а тогда, когда их никто не может услышать, когда они останутся
одни и начнут шептаться и делиться своими соображениями, удачами и
неудачами, горестями и радостями, и еще никому, никому, кроме них, не
известными интимными делами, вот, как тогда, когда они лежали в постели и
шептались, а потом заснули, и к ним ворвались Павлуша Кузнецов и Коля
Красовский. Но то, что Тина могла надумать и посоветовать Вассе и что они
могли потом принять, как общее решение, никогда не могло бы быть развито до
своего логического конца, а главное никогда не могло бы стать общественным,
а не индивидуальным делом, если бы Васса не начинала развивать это дело со
свойственной ей решительностью и не пробивала потом дорогу как таран,
сокрушая все на своем пути. Ее можно было видеть и там и здесь - свободная,
сильная, она уже идет по пролету цеха, а вот, не чувствуя ступеней, - так,
несмотря на ее крупный рост, она подвижна, легка на ходу, - взбегает по
лестнице в контору, где в крохотной комнатке нашла себе приют комсомольская
группа комитета, она не идет, она летит на стройных, сильных своих ногах, и
все мужчины оглядываются на нее, вот она говорит с мастером, она смело
смотрит на него своими большими карими глазами, оттененными этими черными
бровями и длинными ресницами, лоб у нее необыкновенно ясный и чистый, а в
глазах у мастера примерно такое выражение, - нет, ты не девка, ты просто
дьявольское наваждение и, если не пойти тебе навстречу... нет, самое
главное, что нельзя не пойти тебе навстречу! И вот она уже с другими
девушками и женщинами в душевой, она хохочет так, что только ее одну и
слышно, и за струями падающего дождя видны ее сверкающие белые зубы, - нет,
она в самом деле дьявольски красивая девка, она хохочет потому, что, конечно
же, она добилась всего, что они с Тиной надумали.
Разность их характеров сказывалась и в том, как они одевались. Тина
любила тона светлые и скромные, она не гналась за преходящей модой, вкусы ее
были постоянны, важно, чтобы все, что она носит, подходило к ее глазам и
волосам, она знала, что именно в этом ее главная прелесть и чтобы все было
скроено так, чтобы не скрыть, а выделить ее тоненькую девичью фигуру, - она
понимала, что, при ее не маленьком, а вполне нормальном женском росте, эта
тоненькая фигура и эти ее волосы цвета спелого льна в сочетании с синими
глазами и есть главная ее прелесть. А Васса любила цвета поярче, она любила,
чтобы ее все видели, чтобы ее все замечали, чтобы на нее все оглядывались.
И даже теперь, когда ее личная судьба сложилась так неудачно, когда она
осталась, в сущности, уже переросшей девушкой, - ведь ей было уже двадцать
пять лет, - даже теперь, когда она стала более сдержанной на людях и в
одежде своей перешла на тона темные, скромные, она отлично знала, например,
какой платок ей носить - малиновый, и какие туфли - сверкающие черные,
лаковые и на высоком каблуке. Все-таки самое красивое, что в ней было, это
ее ноги, стройные, сильные, тонко выточенные в лодыжках, и линия подъема
казалась такой упругой и натянутой до предела благодаря этим высоким
каблукам.
Как же так получилось, что дружба их распалась?
После этой их случайной встречи во Дворце металлургов, год тому назад,
обозначившей душевный перелом в семейной жизни Тины, она не раз мысленно
возвращалась к прошлому и думала: как же это у них получилось?
Когда она продумывала те ранние четыре года - в ремесленном, а потом,
когда они вместе работали в ремкусте, - Тине казалось, что души их были до
конца открыты и не было не только занозы в сердце одной против другой, не
было ничего в жизни каждой из них, чего бы не знала другая. Ах, как Тина
ошиблась! Но она и сейчас еще не видела и не понимала, что это было не
совсем так. Почему она ошиблась? Она и тогда и теперь не в силах была
понимать, что она всегда была больше занята собой, в то время как душа Вассы
щедро изливала себя на всех людей. Тина привыкла к заботам, вниманию Вассы о
ней, привыкла к резковатым, порой даже суровым, - но бесконечно искренним
проявлениям ее доброты и пониманию с полуслова всех ее душевных движений.
Нельзя сказать, чтобы Тина злоупотребляла этим свойством души своей подруги,
нет, она не эксплуатировала их, она пассивно принимала их, принимала как
само собой разумеющееся, - ей было удобно, легко, естественно, уютно с
Вассой и в их скромном быту, и в смысле душевном. Но она никогда не
задумывалась над тем, что, будучи равной с подругой в обязанностях, часто
выполняя даже больше, потому что она была более ровна и методична во всем,
чем Васса, - она, в сущности, мало интересовалась тем, что происходило в
душе Вассы, ее, Тины, душа не видела необходимости, не чувствовала
потребности понять душевный мир подруги, принимала только факт ее
совместного с ней существования. А если так, ей нечего было и дать Вассе в
смысле глубокого удовлетворения ее душевных запросов и движений.
Чувствовала ли это Васса? Она никогда бы не догадалась об этом и не
допустила себя до такой мысли, настолько она любила Тину, но она чувствовала
это. И бессознательно это проявлялось в том, что в самых сокровенных и в
самых трудных вопросах души она не была откровенна с Тиной, а если она не
была откровенной с Тиной, ей уже не с кем было поделиться ими. С самых
ранних дней их дружбы у нее были тайны от Тины, а значит и тайны от всех, в
то время как душевный мир Тины был всегда для нее открытым.
* Люди, не судите друг о друге по первым бросающимся в глаза случайным
признакам! Как часто люди, легко и свободно вращающиеся среди других людей,
вольные в обращении, с душой открытой и отданной всем, благодаря душевной
доброте своей, бывают более одиноки, чем люди, кажущиеся как раз более
замкнутыми, сдержанными и молчаливыми. Как это может быть? Это может быть по
очень простой причине. Люди второго склада часто только кажутся такими, а на
самом деле они просто бедны душою. В то время как люди первого склада несут
в себе так много, что в них всегда найдется еще что-то, самое главное и
сокровенное, что не может быть открыто и отдано, если нет встречного потока
такого же богатства и открытости и доброты души.
______________
* Очень важно!
В дружбе Тины и Вассы Тина была более выдержанна и потому более
счастлива, а Васса была одинока.
Но этого Тина не видела даже сейчас.
Началось ли это тогда, когда Тина вышла замуж и перебралась в комнату к
Павлуше - все там же, в "Шестом Западном"? Да, несомненно это началось с
того времени, но Тина не могла вспомнить ничего такого ни в дни ее
замужества, ни в первый год ее жизни с Павлушей, что можно было бы считать
признаками охлаждения между ними. Оно началось, оно развивалось исподволь,
незаметно, это их охлаждение друг к другу. Им даже трудно было бы назвать, с
какого времени, когда они стали все реже и реже встречаться, а потом все
больше ловили себя на том, что им даже не о чем поговорить.
Помнится, - это было года три тому назад, - Тина как-то сказала
Павлуше:
- Как давно Васса не заходила!.. Вот так живешь, живешь, не думаешь, а
ведь она к нам совсем и ходить перестала... - Она сказала это без горечи,
без грусти, даже без удивления, а просто с раздумьем: шла, шла и вдруг
наткнулась и на мгновение остановилась и посмотрела, на что наткнулась, - не
нашла и пошла дальше. - Ничем мы вроде ее и не обидели, - сказала Тина после
того, как не нашла, обо что она споткнулась, и жизнь их с Павлушей потекла
дальше, уже без Вассы.
Она запомнила, что Павлуша сказал ей по этому поводу такое, что не
показалось ей правильным, но она не возразила Павлуше, и жизнь их потекла
дальше. А Павлуша сказал вот что:
- Слушай, ты ведь теперь замужняя женщина, у тебя ребенок, а она - ведь
она старше тебя, ей уже двадцать два, - а она все в девках ходит. Она себе
мужа ищет, - а какой ей может быть теперь интерес в тебе или во мне... У нее
не только интереса к нам не может быть, ей - она девушка красивая - может
быть, даже завидно глядеть на нас, - ведь в ней, знаешь, сколько горячей
крови, - как в кобылице! - сказал Павлуша, метнув на Тину лукавый
мальчишеский взгляд, и засмеялся. Он любил иногда подразнить Тину эдак,
издалека, чтобы вызвать в ней ревность, но она его ни к кому не ревновала: в
ней еще не было этого чувства, даже если бы Павлуша дал к нему какой-нибудь
повод. Но поводов действительно Павлуша не давал - по крайней мере тогда.
В том, как Павлуша сказал это, было не осознанное им самодовольство: он
имел в виду не то, что Вассе завидно глядеть на них, а то, что Васса
завидует счастливой судьбе своей подруги.
Васса завидует ей, Тине! Нет, Тина не только не допускала, она знала,
что это не могло быть правдой. Она помнила, что с самой той поры, как она
призналась Вассе в своей любви к Павлуше, призналась в одну из тех
счастливых минут откровения, когда они отдыхали вот так, обнявшись, на
кровати и шептались, шептались друг с другом, - а то, что Павлуша в нее
влюблен, об этом знало все общежитие, все клубы и парки города, вся
молодежь, которая проводит свой досуг на улицах, - с той самой поры, как она
призналась подруге в своей любви к Павлуше, Васса была счастлива ее
счастьем, жила ее чувствами и интересами, она, Васса, в ту пору совсем
отрешилась от себя. Тина прекрасно знала, что Павлуша, с которым Васса
дружила как со всеми ребятами, вовсе не нравился ей в том особенном смысле,
в котором можно было бы говорить если не о ревности, то о зависти.
Правда, ей, Тине, странно было, как это такая девушка, как Васса, о
красоте которой твердили все, за которой ухаживало столько ребят и столько
взрослых мужчин и один из них, заместитель председателя профессионального
цехкома ремонтников, такой видный мужчина, всерьез страдал из-за нее и даже
хотел оставить свою жену и двух детей из-за Вассы, хотя она и наотрез
отказалась выйти за него замуж. Но его отговорили товарищи, сказав, что не
хорошо оставлять семью ради другой женщины, даже если есть возможность
жениться, а уж оставлять семью ради одной любви, - это просто глупо и не
расчетливо, - как это она сама ни в кого не влюбится, а так вот и живет
вечная комсомолка, живет всегда в окружении девчат и ребят, живет беспечно,
весело, живет, как трава растет, но так же век ведь не проживешь?
- Неужто так-таки никого и никого? Ну, вот просто, ну, никогошеньки,
никого? - допытывалась Тина у подруги во время [1 неразобр.], таких смешных
и волнительных перешептываний на койке общежития.
А Васса смеялась, откинувшись от подруги, сверкая своими белыми зубами,
или вдруг, покачивая своими развитыми не по летам бедрами, говорила
страшным, манящим шепотом:
- Как никогошеньки, никого? Я ж тебе говорила, отдайте мне того
скромненького, что влетел тогда к нам в комнату за Павлушей, - как его,
Коля, что ли? Отдайте мне моего Коленьку, ух, я его задушу - закачаю! - и
начинала так мять и тискать и щекотать бедную Тину, что та заливалась
хохотом и выпрыгивала из кровати, едва вырвавшись из сильных и жарких
объятий подруги. А та все тянулась руками и говорила страшным шепотом:
- Ну, куда ж ты, куда ж ты ушел, мой Коленька, иди я еще тебя погрею...
- И вдруг, уткнувшись в подушку, она фыркала, - прямо [?] как кобылица, и
вдруг говорила самым обыкновенным голосом: - И правда, куда ж ты удрала,
только-только разговорились о самом интересном, а ты со своими глупостями,
давай, давай, еще помечтаем...
И Тина видела, что Вассе не нужен ни Коля, ни Павлуша и никто другой, -
видно, еще не пришла пора ее подруги, хотя она была старшей.
Нет, Васса не могла завидовать ей, Тине, она так радовалась ее счастью,
она так щедро дарила ей свою доброту, любовь, ласку в эти дни, когда судьба
Тины уже решалась. Иногда она точно чувствовала, что в новой судьбе Тины
таится угроза их дружбе. Иногда она вдруг прижимала ее к себе и долго-долго
не отпускала. Иногда ей становилось порой жалко Тины, и она так ее ласкала и
целовала, как будто в том, что предстояло Тине, таилась какая-то угроза
дальнейшей ее судьбе.
Несколько раз до свадьбы, когда они оставались вдвоем в комнатке, все
еще в той комнатке, где они жили, когда были ремесленницами, из которой Тина
должна была переехать сразу, как они с Павлушей зарегистрируются, и к Вассе
должна будет въехать какая-нибудь другая девушка или одинокая женщина и даже
не по выбору Вассы, а по тому указанию свыше, равному почти предопределению
судьбы, по которому будет предоставлена эта койка, независимо от желаний
Вассы, - несколько раз Васса вдруг мрачнела и, остановившись среди комнаты с
опущенными большими руками, отчего она сразу становилась какой-то неуклюжей
и тяжеловесной, как только прекращалось непрестанное искрометное движение в
пространстве ее большого тела, и говорила:
______________
Заметка на полях: Вассе нужен был Павлуша. Тина этого не видела. Тина
видела, что она нравится Коле Красовскому.
- А это как же все будет, все, что мы начали?.. Ой, Тинка, мне как-то
не верится, что ты будешь замужней женщиной, ведь ты уже не будешь такой
свободной, какой мы были здесь с тобой, а как же работа?
Но Тине казалось, что в жизни ее совершается такое важное событие, -
при чем же тут работа? И она говорила небрежно:
- При чем тут работа? Работа как была, так и останется работой.
Теперь она часто вспоминала, как Васса спрашивала ее об этом. А после
этой их встречи во Дворце металлургов Тина все больше думала о том, что
дружба их распалась из-за того, что они перестали работать вместе, а теперь
она думала об этом с чувством еще более жестоким по отношению к себе: нет,
дружба их распалась из-за того, что она, Тина, бросила свою профессию, труд
на производстве ради семьи, а Васса не пошла на это и стала известным в
стране человеком. Правда, она осталась одинокой и вряд ли счастливой в
личной своей жизни, но разве это произошло оттого, что она продолжала
работать в цеху и изменила свою квалификацию на более высшую, - нет,
наверно, ее одиночество объясняется какими-нибудь другими причинами. Ведь
большинство замужних женщин в стране не оставляет своей работы, какой бы она
ни была, эта работа, и многие из них растут в работе и повышают свою
квалификацию, - значит дело здесь не в замужестве.
В тот день, когда Павлуша и Тина справляли свадьбу, у родителей Тины
собралось много народу, молодого и старого, - были ребята, и девушки, и уже
женатые молодые люди из тех, с кем Павлуша и Тина учились в ремесленном и с
кем они работали теперь в мартеновском цехе и в ремкусте сортопрокатного
цеха. Даже оба сменщика Павлуши по печи - Афзал Маннуров и Коля Красовский -
оба присутствовали на свадьбе своего друга. Ивашенко, начальник второго
мартеновского цеха, разрешил по случаю такого выдающегося дня, чтобы Афзала
и Колю подменили их первые подручные, а иначе Коля смог бы прийти уже после
восьми вечера, а Афзал - уйти с таким расчетом, чтобы в восемь часов вечера
принять смену от Коли. Конечно, это расстроило бы всю компанию. А самое
главное, что в этот день Павлуше был дан выходной, и пиршество их началось в
пять тридцать вечера и, конечно, часам к семи Афзал уже не был бы способен
варить сталь. В этой их дружной тройке совсем почти не пил Коля Красовский,
Павлуша мог сильно выпить при случае, но у него не было привычки к вину и он
всегда мог управлять собой. А Маннуров был пристрастен к вину и не знал
чувства меры. Он принадлежал к более старшему поколению, - в то время ему
было двадцать девять лет, - он вырос из самого человеческого низа, он
начинал свой путь неграмотным, и еще мальчишкой попал на строительство в
Москве в бригаду знаменитого Галлиулина, он рос среди мастеровых людей
старого закала, где мало было непьющих людей, и пристрастился к вину с
ранних лет.
Конечно, если бы Маннурову не разрешено было передать в этот день свою
смену первому подручному, это вовсе не означало, что он не вышел бы на
работу в точно назначенное время и не провел бы свою смену с соблюдением
всех внешних приличий. Да, он был мастеровым старого закала и в том
отношении, что сколько бы он ни выпил, он никогда не мог нарушить дисциплину
труда, и не было такого случая, чтобы он не вышел на работу в положенное
время. Поэтому было бы несправедливостью сказать, что его принадлежность к
старым мастеровым отличала его в дурную сторону от молодежи. Среди молодых
рабочих в возрасте Павлуши и Коли, который был на год моложе Павлуши, не
меньше было таких же пристрастных к вину, что и среди старших поколений, но
сколько было среди них людей без чувства долга и дисциплины и не таких
выносливых, а набалованных, их развозило после нескольких рюмок, и они
теряли свое лицо рабочего человека настолько, что вся работа шла прахом.
______________
Заметка на полях: Маннуров никогда не брал с собой жену в гости, ее
можно было видеть только у него дома, когда она выступала в роли хозяйки.
В этом отношении Афзалу Маннурову сносу не было. Очень высокий, худой,
жилистый, со смуглым лицом, с двумя резкими продольными и мужественными
морщинами на впалых щеках, с черными жесткими волосами, которые он стриг под
"бокс" так, что затылок и виски были голыми и только на темени торчала во
все стороны челка этих жестких черных волос, он никогда не считал нужным ни
приглаживать, ни причесывать их, и они торчали как хотели. Глаза у него были
черно-карие, узкие, хитрые, пронзительные, и, когда он смеялся, а смеялся он
охотно, они приобретали выражение не столько веселое, сколько опасное, - а
может быть, это опасное выражение возникало не столько в глазах его, сколько
от сочетания этого смеющегося, хитрого, пронзительного выражения в узких
черно-карих глазах с оскалом рта, и смеялся он тихо-тихо, почти неслышно, в
то же время так широко раздвигая губы свои, что на впалых щеках его под
скулами ложились резкие морщины и видны были почти все его сплошные крупные
крепкие зубы, а с правой стороны сверху обнаруживался недостаток четырех
зубов, выбитых в драке его двоюродным братом, каменщиком, когда Маннуров и
этот брат его... (пропуск в рукописи).
Одним словом, получилось так, что в течение суток, на которые выпало
это торжество, комсомольская печь - рекордсменка, тогда еще только
набиравшая всесоюзную славу, была оставлена сталеварами на попечение своих
подручных, и, конечно, Ивашенко сам никогда не пошел бы на это, если бы сам
директор комбината Сомов не поддержал Павлушу Кузнецова в его просьбе дать
выходной всем троим в день его свадьбы.
В этот памятный вечер Васса нарочно подстроила так, чтобы попасть
соседкой к Коле Красовскому. Тина видела, что она сделала это для того,
чтобы самой посмеяться и посмешить ее, Тину. Она была в ударе, Васса, в этот
вечер, который был для двух подруг и вечером прощания, - Тина должна была
уже ночевать у Павлуши. Васса выпила неожиданно много вина, но она не
опьянела нисколько, нет, только сильный румянец, немного тяжелый, лег на
скулы ее матово-смуглого лица, большие карие глаза ее искрились, она
подмечала все смешное и так и заливалась хохотом, в то же время она успевала
ухаживать за всеми. А когда Тина, сидевшая рядом с Павлушей, останавливала
на ней иногда свой притихший взгляд, Васса вдруг делала заметное только ей
движение руками и глазами, будто она хочет сейчас схватить сидящего рядом с
ней Колю Красовского своими полными сильными руками и стиснуть его в жарком
и страстном объятии. Ноздри ее раздувались, казалось, она вот-вот сделает
это; Тина, не выдержав, смеялась, потупив нежное лицо свое, чтобы Коля не
заметил, что они смеются над ним, но Коля ничего и не замечал.
Тине было в тайне души не так смешно, как неловко, оттого что Васса,
незаметно для Коли, делала его смешным в ее глазах. Коля Красовский был
очень молчаливый, очень скромный и, должно быть, даже застенчивый юноша, но
эта его спокойная молчаливость и открытый взгляд черных глаз из-под
разлетных, черных как смоль бровей скрывали его застенчивость от людей
неопытных. Из-за этой своей молчаливости и скромности Коля вообще редко
выявлял свои чувства, его все любили, но мало кто мог рассказать о том, что
происходит в душе этого паренька, да никто и не задумывался над этим,
настолько Коля ни на что не претендовал. Но чутьем девушки, по признакам
таким неуловимым, что она сама не могла бы их определить, Тина видела, что
она нравится Коле, нравится с того самого июльского дня, когда Павлуша и
Коля ворвались так внезапно в комнату подруг. Она, не давая в том себе
отчета, знала, что она даже больше чем нравится Коле, и где-то чувствовала,
какую большую нравственную душевную работу должен он был проделать над собой
в эти военные и позднее - послевоенные годы, чтобы сохранить к лучшему другу
своему Павлуше Кузнецову неизменным чувство ровного дружеского доверия и
уважения, хотя нигде и никогда не переходящего в подчинение, но все же
признающего за Павлушей как бы положение руководства (сохранить простые
ровные и открытые отношения с...), спрятать свои чувства от Тины и подавить
в себе возможность какого бы то ни было проявления таких чувств, которые
могли бы разрушить счастье его друга.
______________
Заметка на полях: Не забыть, как была одета невеста! Как была одета
Васса.
Но Тина видела и чувствовала это, и это вызывало в ней чувство
признательности и даже какое-то материнское чувство по отношению к Коле
Красовскому (всю линию Красовского здесь не развивать, так как все это
должно быть дано в дальнейшем).
Она так плясала на этой свадебной вечеринке, что затмила всех, эта
красавица Васса. В ней была такая мощь темперамента - впору женщине, а не
девушке; физически развитая и сильная, казалось над всеми смеющаяся,
непреклонная, она и манила и отпугивала ребят-юношей, точно каждый невольно
спрашивал себя: "А справишься ли" - и боялся не справиться. В конце концов
она все-таки обняла Колю Красовского, и он со своей спокойной молчаливостью
подчинялся всем ее выдумкам, казалось даже и не заботясь о том, что о нем
подумают и как он выглядит перед товарищами, но все-таки она не в силах была
развеселить его.
Так они то пели, то плясали, то снова садились за стол и пили за
молодых и за стариков и заставляли целоваться Тину с Павлушей, а потом опять
плясали и пели. Но гулянка уже шла на убыль, и вдруг, когда сели уже за
последний, внезапно притихший стол, когда одни уже упились, другие устали, а
молодые уже хотели бы остаться одни, Васса, по-прежнему сидевшая рядом с
Колей, вдруг вся вытянулась, помрачнела, румянец сошел с ее щек, и все черты
лица ее выступили в их резкой обозначенности, неподвижности, и только
большие глаза ее некоторое время напряженно смотрели куда-то уже за пределы
этой комнаты, над этим пиршественным столом, составленным из нескольких
столов, мимо жениха и невесты, в окно, за которым стояла светлая июньская
ночь, но она не казалась светлой, потому что Лаврентий Устинович, отец
Христины, по случаю праздника ввернул под абажур над столом двухсотсвечовую
лампочку. Так смотрела она, смотрела Васса, этими своими большими, карими
глазами и вдруг упала лицом на крупные руки свои, сложенные одна на другую
на краю стола, и зарыдала.
Тина подумала, что Васса зарыдала оттого, что они расстаются. И она тут
же, спросив взглядом Павлушу, можно ли, ловко выгнула свое легкое тело из
того тесного пространства, которое было ей отведено на скамье между
Павлушей, Афзалом Маннуровым, столом и окном, и, легко проскользнув за
спинами гостей вдоль стены, обежала стол и кинулась к подруге, обняла ее и
стала ее утешать. Она была расстроена, но не заплакала, - она никогда не
плакала с той поры, как вышла из детского возраста. Коля Красовский, с лицом
недоуменным и жалостливым, смотрел сбоку на подруг.
Люди постарше подумали втайне, что девушка немного приняла лишнего за
этот вечер и вот сердце дает разрядку на ее необузданное веселье.
Большинство молодых людей не придавали рыданиям Вассы никакого значения,
потому что девчонки либо хохочут, либо ревут и такое состояние является для
них вполне естественным. Одна старая, старая старуха, попавшая на эту
вечеринку только потому, что она... осуждала Вассу за неприличие со стороны
незамужней девушки на свадьбе. Были такие, что и не заметили, что происходит
с Вассой, потому что они уже ничего не способны были заметить, иные уже
крепко спали.
И только пьяный, но способный еще выпить четырежды столько и не
свалиться, Афзал Маннуров смотрел на плачущую Вассу своими узкими
пронзительными черно-карими глазами и смеялся своим тихим опасным смехом,
обнажив крупные белые сплошные зубы с темным, как оскал, провалом там, где у
него было выбито четыре зуба.
Восемь глав этого последнего, оставшегося незавершенным произведения
были опубликованы при жизни писателя в 1954 году: газета "Челябинский
рабочий" от 6, 7, 10 и 17 октября; журнал "Огонек" ЭЭ 42-45; "Литературная
газета" от 11 ноября. Заметки к плану произведения и черновики первых глав
впервые напечатаны в 3-м томе посмертного собрания сочинений писателя в 5
томах, выпущенных издательством "Художественная литература" в 1959-1961
годах.
Замысел романа "Черная металлургия" относится к началу 50-х годов. Уже
в 1951 году, вскоре после завершения второй редакции "Молодой гвардии",
Фадеев говорил о "большой, настоящей песне", которую ему хочется спеть, -
романе "о нашем советском рабочем классе, о наших рабочих - младших и
старших поколений, о командирах и организаторах нашей промышленности" (VI,
187). В том же году писатель обращается в ЦК партии с просьбой о годичном
отпуске для работы над новым романом. Фадееву предстояло "войти в тему",
вжиться в реальные факты, искать жизненную основу намеченных конфликтов.
Поэтому художник посвящает 1952-1953 годы подготовительной работе, которая
оказалась поистине огромной. В письме к А.Суркову в апреле-мае 1953 года
А.Фадеев подводил итоги сделанному: "...Я изучил жизнь, быт, производство
9-ти крупнейших металлургических заводов Востока и Юга страны, а также
Москвы, проштудировал, по совету академика Бардина, 2 учебника металлургии
как следует, прочел немыслимое количество брошюр новаторов производства,
изучил биографии таких крупнейших русских металлургов, как Аносов, Чернов,
Павлов, Байков, Бардин, изучил биографии Дзержинского, Куйбышева,
Орджоникидзе, которые будут показаны в моем романе. Я вложил в роман все
лучшее из своего собственного жизненного опыта, все, что я передумал и
перечувствовал за 50 лет своей жизни, в этом романе сейчас вся моя душа, все
мое сердце". Специалист в области металлургии академик А.М.Самарин,
ознакомившись с подготовительными набросками А.Фадеева к роману "Черная
металлургия", отмечал: "Во время пребывания на металлургических заводах
писатель подробно изучает технологию производства и многогранную
деятельность, жизнь огромных заводских коллективов. Большое внимание было
уделено работе партийных организаций, методам работы отдельных инженеров и
рабочих. Почти на каждом заводе А.А.Фадеев тщательно изучает жилищно-бытовые
условия.
Но это не все. А.А.Фадеев, очевидно, еще до поездки на заводы посвятил
очень много времени изучению как практики, так и теории металлургического
производства. Помимо обширных выписок из учебников общей металлургии,
писатель детально изучает отдельные разделы физико-химических основ
металлургического производства. Это изучение и позволило с должным знанием
дела собрать необходимый материал о направлении и осуществлении технического
прогресса в черной металлургии.
Можно только удивляться огромной предварительной подготовке к созданию
художественного произведения таким крупным писателем, каким был А.А.Фадеев"
(VI, 610).
Столь основательная "подготовка" к написанию романа была необходима для
глубоких художественных обобщений, к которым стремился писатель. В своих
выступлениях, письмах А.Фадеев подчеркивал обширность замысла романа "Черная
металлургия", в котором речь должна идти не только о металлургах и
строителях металлургии разных поколений, а о многих других злободневных
вопросах жизни 50-х годов. Вот одно из характерных разъяснений самого
автора: "...Наряду с технической интеллигенцией я отвожу большое место
интеллигенции гуманитарной - врачам, учителям, журналистам, работникам
просветительных учреждений, художественной интеллигенции.
Одна из мыслей этого романа в том, что технический прогресс на путях от
социализма к коммунизму должен сопровождаться общекультурным подъемом масс,
перевоспитанием душ - без этого коммунизма не построишь, а проделать эту
работу без усилий гуманитарной интеллигенции, без отведения ей надлежащего
места и в материальном и в духовном смысле - в нашем обществе просто
невозможно. Очень большое место в романе отведено месту и роли женщины, ее
положению на разных ступенях - в области физического и умственного труда, в
деревне и на заводе, в среде партийного и советского актива. Я покажу, как
много советский строй дал женщине, но как много он ей недодал. Покажу, как
много трудятся целые категории женщин, насчитывающие миллионы и миллионы,
трудятся больше мужчин, поскольку одновременно прикованы к кухне, и сколько
женщин, ведущих паразитарный образ жизни, там, где заработок мужа это
позволяет... Главная же мысль романа - это мысль о коммунистическом
перевоспитании людей, подобно тому, как черная металлургия берет в природе
уголь, руду, известняк и пр. и пр. и переплавляет в совершенный металл, из
которого можно сделать все - вплоть до микроскопа и нитей электрической
лампочки. Причем эта переделка человека тоже поистине черная металлургия!"
(Письмо Н.А.Магалифу от 17 июля 1954 г.).
Отдавая себе отчет в том, насколько его роман является "самонужнейшим,
архисовременным" (письмо А.Суркову, апрель-май 1953 г.), автор стремится
предварительно проверить впечатление от написанного им. Слушателями глав
"Черной металлургии" были К.Федин, Вс.Иванов, Е.Книпович, И.Андроников и
другие. Об одном из таких "слушаний" А.Фадеев пишет жене, А.О.Степановой:
"Всеволод Вячеславович (Вс.Иванов. - Ст.З.) и Тамара Владимировна... очень
меня вдохновили, укрепили. Сказали, что это с читательской точки зрения
очень интересно, что они даже не заметили времени, хочется знать, что будет
дальше. По подходу к явлениям - это "возвышенно", лишено слащавости,
жизненно. Изобразительные средства "на большой высоте", все выпукло,
зримо... Одним словом, очень, очень хвалили! Всеволод Вячеславович сказал,
что если весь роман пройдет на такой "высоте" (slcl), это будет "событием"
(учитывая тему)!.. Все это меня воспалило, и я с аппетитом работаю!.."
(Письмо А.О.Степановой от 19 мая 1954 г.).
К сожалению, по признанию самого А.Фадеева, одна из основных коллизия
романа оказалась во многих своих гранях устарелой и даже неверной в наши
дни. И автору многое предстояло начинать заново. Смерть писателя остановила
работу над романом.
Самокритичный, требовательный к себе художник, А.Фадеев счел возможным
опубликовать лишь восемь глав из своего романа. И все же опубликованное при
жизни писателя начало "Черной металлургии" вкупе с обширным материалом
заготовок, набросков к роману дают весьма отчетливое представление о размахе
последней творческой работы большого художника, его стремлении идти
непроторенными путями, поднимать насущно важные проблемы своего времени.
Ст.Заика
Популярность: 2, Last-modified: Mon, 23 Sep 2002 11:37:38 GmT