(трилогия Христос и Антихрист).



---------------------------------------------------------------
     OCR: Tamuh
---------------------------------------------------------------

     пленник культуры
     (О Д. С. Мережковском и его романах)
     вступительная статья.
     "Я  родился  2-го августа 1865 г.  в Петербурге, на Елагином острове, в
одном из дворцовых зданий, где наша семья проводила лето на даче. До сих пор
я люблю унылые  болотистые  рощи и пруды елагинского парка""."Помню,  как мы
забирались в темные подвалы дворца, где на влажных сводах блестели при свете
огарка сталактиты, или на  плоский  зеленый  купол  того,  же дворца, откуда
видно  взморьеа  зимою мы  жили  в старом-престаром, еще петровских  времен,
Вауаровском  доме,  на  углу Невы  и  Фонтанки, у Прачечного  моста,  против
Летнего сада: с одной стороны -- Летний дворец Петра 1, с другой --  его  же
домик и древнейший в Петербурге деревянный троицкий собор".
     Эти  строки из "Автобиографической заметки" Мережковского можно было бы
поставить  эпиграфом  к  его историческим  произведениям из  русской  жизни:
роману "Петр и Алексей" (1906, из  трилогии "Христос и Антихрист", драме для
чтения "Павел 1" (1909), романам "Александр 1" (1911) и "14 декабря" (1918),
составляющим вторую трилогию. Как  видно, с детских  лет  он  дышал воздухом
старины,  был окружен  реалиями  прошлого  и  даже  его  тенями,  мог близко
наблюдать  быт  русского  Двора: отец писателя, Сергей  Иванович, в  течение
всего  царствования  Александра   ii  занимал  должность  столоначальника  в
придворной конторе.

Идет лакей придворный по пятам
Седой и чизной фрейлины-старушки...
Здесь модные духи приезжих дам -
И запах первых листьев на опушке,
И разговор французский пополам
С таинственным пророчеством кукушки,
И смешанное с дымом папирос
Вечернее дыханье бледных роз...-

вспоминал писатель о впечатлениях своего детства и отрочества
в поэме "Старинные октавы", которую жена Мережковского, поэт
и критик з. Н. Гиппиус, недаром назвала впоследствии его луч-
шей автобиографией.

..Д. Мережковский. Автобиографическая заметка.-
кн. Русская литература XX в"". Под редакцией проф. С. А.
Венгерова, т. 1. М" IS15, стр. 2S3.
Впрочем, сами Мережковские не могли похвастаться гром-
кой родословной. Прадед писателя был войсковым старшиной на
Украине, в городе Глухове, а дед лишь в царствование импера-
тора Павла i приехал в Петербург и поступил "младшим чином"
в Измайловский полк. "Тогда-то, вероятно,- писал Дмитрий Сер-
геевич,- и переменил он свою малороссийскую фамилию Ме-
режки на русскую - Мережковский". В жилах бабушки текла
древняя кровь Курбских.

И все же происхождение, принадлежность к миру чиновничьей
касты (отец закончил службу в чине действительного тайного со-
ветника, что соответствовало 2-му классу табели о рангах: выше
был только канцлер), воспитание (3-я классическая гимназия, с
ее зубрежкой и муштровкой) как будто бы не предполагали появ-
ления "бунтаря", разрушителя традиционных нравственных и
эстетических канонов, одного из вождей нового направления в
литературе - символизма, критика имперских и церковных усто-
ев, книги которого арестовывались цензурой, а самого его едва
не отлучили от официальной церкви.

Драма "отцов" и "детей" обозначилась рано. В многодетной,
внешне благополучной семье Мережковский чувствовал себя оди-
ноким и несчастным, боялся и не любил отца. "У меня не было
школы, как не было семьи",- скажет он позднее. Юному Мереж-
ковскому навсегда запомнилось столкновение Сергея Ивановича,
потрясенного событиями 1 марта 1881 года - убийством "царя-
освободителя" народовольцами, со старшим сыном Константином
(будущим известным профессором зоологии и ботаники), который
оправдывал "извергов". Эта тяжелая ссора, длившаяся несколько
лет, в конечном итоге свела в могилу обожавшую детей мать.

Сумеречные фантазии и мечты, обуревавшие Мережковского-
ребенка, были как бы дальним предвестием эсхатологических
позднейших исканий, тяги к "бездне" и "мгле".

Познал я негу безотчетных грез,
Познал и грусть,-чуть вышел из пеленок.
Рождало все мучительный вопрос
В душе моей; запуганный ребенок,
Всегда один, в холодном доме рос
Я без любви, угрюмый как волчонок,
Боясь лица и голоса людей,
Дичился братьев, бегал от гостей...

Но "бездна" и "мгла" заявят о себе позднее. Пробудившееся
у Мережковского раннее влечение к литературе, к стихотворче-
ству прошло под солнечным знаком Пушкина (тринадцати лет
написал он свое первое стихотворение в подражание "Бахчисарай-
скому" фонтану"). Детские опыты были откровенно слабы, и в па-
мяти Мережковского на всю жизнь осталась фраза Достоевского,
который выслушал их "с нетерпеливою досадой":

- Слабо... плохо... никуда не годится... чтоб хорошо писать,
страдать надо, страдать!

Однако книжный груз только накапливался с годами, хотя
учителя и менялись. В университетские годы - Мережковский по-
ступил в 1884 году на историко-филологический факультет Петер-
бургского университета - он испытал сильнейшее влияние фило-
софов-позитивистов Канта, Милля, Спенсера. (Как вспоминает Гип-
пиус, Мережковский, познакомившись с ней, восемнадцатилетней
девушкой, в 1888 году, в Боржоми, посоветовал ей читать Спен-
сера.) Правда, учение позитивистов - стремление поставить умет-
венный мир человечества на твердую основу науки через совер-
шенное отрицание всяких теологических и метафизических идей -
приходило в противоречие с религиозными идеалами, впитанными
Мережковским с детства, рождало безысходные сомнения.

Уже с этого момента начинается раздвоение, характерное
для личности и творчества писателя. Оно будет порождать анти-
номии и метафизические противопоставления, метания из одной
крайности в другую, попытки примирить антихристианский ниги-
лизм Фридриха Ницше с исканиями Вселенской церкви Влади-
мира Соловьева.

Как бы то ни было, но литературный путь Мережковский на-
чинает в среде либерально-демократической. Своим первым пуб-
личным выступлением (1881 год) он обязан поэту и революцио-
неру-народнику П. Ф. Якубовичу, а близким для него журналом
делаются "Отечественные записки" М. Е. Салтыкова-Щедрина и
Д. Н. Плещеева. К этой же поре относится дружба Мережков-
ского с С. Я. Надсоном, тогда еще юнкером Павловского военного
училища, которого он "полюбил, как брата". Они посвящают друг
другу стихи, в которых звучат расхожие гражданские призывы,
мотивы скорби и туманного протеста против общественной реак-
ции. Поэма Надсона "Три встречи Будды" навела Мережковского
на мысль написать длинное пышное стихотворение "Сакья-Му-
ии" - статуя Царя Царей смиренно склоняется перед нищим.
Оно вошло во все сборники чтецов-декламаторов и принесло автору
популярность. Другим ближайшим приятелем Мережковского ста-
новится поэт Н. Минский, уже сделавший себе имя на воспева-
нии "больного поколенья", которое "стоит на распутьи, не зная
пути".
Надо сказать, что поэзия Мережковского не самая силь-
ная часть его огромного наследия, Стихи его часто подража-
тельны, банальны, однообразны. И не случайно Мережковский,
в собрание своих сочинений (в 17 томах
готовя полное 1911-1913 гг. в издательстве Вольфа и в
1915 гг. у Сытина), поместил там немало критических мелочей, но
включил лишь несколько десятков стихотворений. Книжность,
впитанная огромная культура мешали Мережковскому-поэту про-
рваться к первородным впечатлениям.

Под влиянием народнических идей, бесед с тогдашним вла-
стителем дум, публицистом и критиком Н. К. Михайловским и
Глебом Успенским молодой Мережковский отправляется "позна-
вать жизнь". Он путешествует по Волге и Каме, посещает Уфим-
скую и Оренбургскую губернии, знакомится с основателем рели-
гиозно-нравственного учения, основанного только на Евангелии,
крестьянином Тверской губернии В. К. Сютаевым, которого наве-
щал и Лев Толстой. Мережковского привлекают отколовшиеся от
официальной церкви течения и секты, начиная с мощного народ-
ного "раскола" и кончая хлыстовством и скопчеством. Он не шу-
тя собирается по окончании университета "уйти в народ" и стать
сельским учителем. Но уже иные ориентиры возникают для него.
К началу 90-х годов Мережковский испытал, по собственному при-
знанию, глубокий религиозный переворот.

Это совпадает по времени с появлением в русской литературе
нового направления - символизма.

Первым манифестом отечественных символистов можно счи-
тать вышедшую в 1890 году книгу Н. Минского "При свете со-
вести. Мысли и мечты о цели жизни". В ней говорилось о тщетно-
сти и тленности всего перед лицом неизбежной смерти и как един-
ственно реальное утверждалось "вечное стремление к несбыточ-
ному". Опираясь на труды русской философии и прежде всего
В. Соловьева, Мережковский углубил и развил эти постулаты.
В одном и том же 1892 году появился его поэтический сборник
с многозначительным заглавием "Символы" и ставшая программ-
ной для нового направления работа "О причинах упадка и о но-
вых течениях современной русской литературы".
Идеи, носившиеся в воздухе, воплотились в формулы.

"Никогда еще люди так не чувствовали сердцем необходимости
верить и так не понимали разумом невозможности верить. В этом
болезненном неразрешимом диссонансе, этом трагическом проти-
воречии так же, как в небывалой умственной свободе, в смелости
отрицания, заключается наиболее характерная черта мистической
потребности XIX века" ,- писал в своей характерной "антино-
мической" манере Мережковский, отказываясь от собственных
недавних позитивистских устремлений и призывая к "высшей
идеальной культуре".

Восстав против "удушающего мертвого позитивизма" и наз-
вав учителями символистов "великую плеяду русских писате-
лей" - Толстого, Тургенева, Достоевского, Гончарова, Мережков-
ский провозгласил "три главных элемента нового искусства: ми-
стическое содержание, символы и расширения художественной
впечатлительности" ".

К тому времени, с появлением поэтических сборников К. баль-
монта "В безбрежности" и "Тишина", стихов Д. Мережковского,
Н. Минского, з. Гиппиус, а позднее трех сборников В. Брюсова
"Русские символисты" (1894-1895) в литературе оформилось это
новое направление, черты которого были предвосхищены уже в
поэзии К. Фофанова, Мирры Лохвицкой и, конечно. Вл. Соловьева:

Милый друг, иль ты не видишь,
Что все видимое нами -
Только отблеск, только тени
От незримого очами?
Милый друг, иль ты не слышишь,
Что житейский шум трескучий
Только отклик искаженный
Торжествующих созвучий?

Символизм - русский символизм - явление очень широкое
и еще нуждающееся в осмыслении. Сами символисты рассматри-
вали свой метод как принципиально новый тип художественного
и нравственно-религиозного мышления и с необыкновенной отчет-
ливостью выразили в своем творчестве кризисный характер эпохи,
отрицание буржуазного быта и морали, неизбежность великих
исторических катаклизмов. В лучших своих произведениях они
исполнены трагического величия.

В самом общем плане символизм отражал кризис традицион-
ного гуманизма, разочарованность в идеалах "добра", ужас оди-
ночества перед равнодушием общества и неотвратимостью смерти,
трагическую неспособность личности вЫЙТИ за пределы своего "я":

Д. С. Мережковский. Полн. собр. соч., т. XVIII, М"
1914, стр. 212.
" Там же, стр. 218.
В своей тюрьме,- в себе самом,
ты, бедный человек,
В любви, и в дружбе, и во всем
Один, один нав"к?..
Д. Мережковский. "Одиночество"
В то же время символизм представлял собой в определенном
смысле и реакцию на голое безверие, позитивизм и натуралисти-
ческое бытописательство ЖИЗнИ. Поэтому он нередко проявлялся
там, где натурализм обнаруживал свою несостоятельность.
Нападая на плоское описательство, символисты предлагали
другую  крайность: пренебрегая реальностью (или недооценивая
ее), они устремлялись "вглубь", к метафизической сущности ви-
димого мира; окружающая их действительность казалась им нич-
тожной и недостойной внимания поэта. Это был всего лишь "по-
кров", за которым пряталась вожделенная "тайна" - главный, по
мнению художника-символиста, объект. Нужно учитывать и то,
Что поиски, которые велись символистами, были частью широких
исканий, какими отмечена русск"я духовная жизнь той поры.
К непредвзятой, объективной оценке этих исканий мы только
приходим.

"До сих пор широко бытует представление о том,- пишет
доктор философских наук А. Кулыга,- что в конце прошлого -
начале нынешнего века в культурной жизни России царил сплош-
ной декаданс, упадок мысли и нравственности. Декаданс был, но
возник и своеобразный философско-релИгиозный ренессанс, вы-
шедший за рамки страны и всколыхнувший духовную жизнь Ев-
ропы, определивший поворот западной мысли в сторону человека.
Корни таких философских направлений, как феноменология, эк-
зистенциализм, персонализм,- в России. Здесь был услышан ве
Ликий вопрос Канта: "Что такое человек?" Русские попытки от-
вета на него эхом прозвучали на Западе, а затем снова пришли
к нам как откровения просвещенных европейцев" . "УСилиями
русских мыслителей - Вл. Соловьева, В. Розанова, П. Флорен-
ского, Н. Бердяева, С. Булгакова, А. Карташова, С. Франка, Н. Лос-
ского, Л. Карсавина, П. Сорокина, В. Успенского и многих дру-
гих - в России создалась совершенно особая атмосфера, позволяВ-
Шая личности при внешнем деспотическом, царистском режимЕ
обретать безусловную внутреннюю свободу. Преграды если и ста-
вились, то только в форме механической цензуры, или, говорЯ
словами А. Блока, "на третьем пути поэта: на пути внесения гар-
монии в мир". Лишь позднее более изощренное государство дога-
далось, как, впрочем, и предвидел Блок в своей речи "О назна-
чении поэта" (1921), изыскать средство для "замутнения самих
источников гармонии" . Но до этого было еще далеко...

В атмосфере религиозно-философского ренессанса Начала на-
шего века Мережковский и создавал главные свои произведения.
К слову сказать, сам он не обладал даром первооткрывателя-лю-
бомудра, способностью оригинального мыслителя (как, скажем,
блиЗкий ему В. В. Розанов): он принимал или контаминировал
уже сложившиеся концепции. Его устремления были направлены
НА то, чтобы наново рассмотреть основы христианской догматики.
И в этом движении, которое можно определить как попытку сое-
динить русскую культуру с православной или даже шире - Все-
ленской церковью,- огроМнуЮ роль сыграла жена и единомыш-
ленник - Зинаида Николаевна Гиппиус.

Мережковские прожили в браке пятьдесят два года, "не раз-
лучаясь,-по словам Гиппиус,-со дня нашей свадьбы в Тифли-
се, ни разу, ни на один день" . Однако "идеальный" союз этот со
стороны казался необычным, даже странным.

Традиционное, от века определение семьи как малого обще-
ства людей, произошедшего от одной четы, к ним не применимо:
чета была бездетна и могла порождать только книги. (Как и Ме-
режковский, Гиппиус оставила обширное литературНОе наследие:
прежде всего поэтическое, а кроме того - романы, рассказы, пье-
сы, несколько критических сборников, два тома воспоминаний
"Живые лица" и т. д.) Куда ближе, кажется, здесь понятие "се-
мейство", взятое иЗ естествознания, только с поправкой на систе-
матику иного, внутреннего, мировоззренческого родства. Вскоре к
этому семейству присоединяется критик и публицист Д. В. Фило-
софов, двоюродный брат известного художественного деятеля
С. I. Дягилева. "Триумвират" просуществовал долгих пятнадцать
Лет и носил характер некоей религиозно-философской ячейки или
даже секты: жили "коммуной", сообща намечались генерализую-
щие идеи и писались некоторые книги. Как вспоминал много позд-
нее Н. А. Бердяев: "Мережковские всегда имели тенденцию к об-
разованию своей маленькой церкви и с трудом могли примириться
с тем, что тот, на кого они возлагали надежды в этом смысле,
отошел от них и критиковал их идеи в литературе. У них было
сектантское властолюбие"

Вероятно, этим и объясняется недолговечность и непрочность
тех союзнических отношений, которые возникают (и распадаются)
у Мережковских - как с печатными органами, так и с отдельны-
ми лицами: "Северным Вестником" (где был опубликован не при-
нятый другими журналами первый исторический роман Мереж-
ковского "Отверженный" - раннее название "Юлиана Отступни-
ка") и его редактором Акимом Волынским; так называемым "дя-
гилевским кружком" (художники В. А. Серов, А. Н. Бенуа,
Л. С. Бакст, поэт Н. Минский) и его трибуной "Мир Искусства"
(руководителем литературного отдела которого был Д. В. Филосо-
фов, напечатавший длинное исследование Мережковского "Толстой
и Достоевский"); журналом "Новый Путь" (здесь появился роман
"Петр и Алексей") и редактором П. П. Перцовым и т. д. Особо
следует сказать о сближениях и расхождении или даже разрыве
с такими деятелями философии и литературы, как В. В. Розанов,
Н. А. Бердяев, Андрей Белый, наконец, А. А. Блок (посвятивший,
кстати, Гиппиус свое знаменитое - "Рожденные в года глухие...").

Мережковские предпочитают в итоге, используя выражение
Бердяева, "свою маленькую церковь", стремясь совместить ее с
церковью "большой". В 1901 году они добиваются разрешения
у Синода учредить в Петербурге "Религиозно-философские собра-
ния" (вместе с Розановым и Философовым). В собраниях этих
участвуют видные богословы, философы, представители духовен-
ства - В. Тернавцев, А. Карташов, В. Успенский, епископ Сергий

(СтавшИй через много лет, в 1943 году, патриархом Московским и
всея Руси) и др.

Собрания из-за резкости и остроты выступлений просущест-
вовали недолго: уже С апреля 1903 года их запретила синодаль-
ная власть. "Не могу сказать,- вспоминает Гиппиус,- наверное,
к этому времени или более позднему относится свидание Дмит-
рия Сергеевича со всесильным обер-прокурором Синода Победо-
носцевым, когда этот крепкий человек сказал ему знаменитую
фразу: "Да знаете ли вы, что такое Россия? Ледяная пустыня,
а по ней ходит лихой человек". Кажется, Дмитрий Сергеевич
вОзразил ему тогда, довольно смело, что не он ли, не они ли сами
устраивают эту ледяную пустыню из России..."


Идеи "религиозной общественности", своего рода варианта
христианского социализма, к которым склонялся "триумвират"
Мережковский - Гиппиус - Философов, понятно, никак не ук-
ладывались в рамки официального православия. Еще меньше по-
нимания могла найти мысль, которая (вслед за В. Соловьевым)
овладевает Мережковским,- соединить православие с католиче-
ством, восточный образ "богочеловека" и западный "человекобо-
га". После поражения первой русской революции, "ввиду создав-
шегося атмосферного удушья" (как пишет Гиппиус), "триумви-
рат"-выезжает в 1906 году в Париж, где оседает (с периодически-
ми наездами в Россию) до 1914 года.

В Париже Мережковские увлеченно интересуются католиче-
ством и модернизмом, а также сближаются с деятелями партии
эсеров, умеренными и радикальными (знаменитый Борис Савин-
ков даже ищет у них религиозного оправдания политического тер-
рора и получает интенсивные литературные консультации в ра-
боте над романом "Конь Бледный"). Там же складывается кол-
лективный сборник "Le Tsar et Revolution" ("Царь и революция",
1907), где Мережковскому принадлежит очерк "Революция и ре-
лигия". Рассматривая русскую монархию и церковь на широком
историческом фоне, он приходит к выводу: "В настоящее время
едва ли возможно представить себе, какую всесокрушающую силу
приобретет в глубинах народной стихии революционныЙ смерч.
В последнем крушении русской церкви с русским царсгвом не
ждет ли гибель Россию, если не вечную душу народа, то смерт-
ное тело его - государство". Исключение делается только для
"избранных" - "всех мучеников революционного и религиозного
движения в России". В слиянии этих двух начал и видится Мереж-
ковскому то отдаленное, чаемое будущее, совпадающее с евангель-
ским заветом: "Да приидет царствие Твое". При всей отВлеченно-
сти, книжности таких пророчеств в них ныне прочитывается и
некая им предугадываемая правда, тогда еще слабо воспринимае-
мая интеллигенцией. В своих для того времени странных прори-
цаниях Мережковский (вместе с А. Блоком или В. Розановым)
обращается поверх современников в трагическое "завтра",..

Однако в силу своей сугубой отвлеченности подобные проро-
чества отклика в обществе не находили. И к той поре сам Мереж-
ковский, его фигура в отечественной литературе выглядела одино-
кой и почти оторванной, отрезанной от бурлящей России и ее "го-
рячих" запросов. То, чем он "пугал" современников, для боль-
шинства казалось чистой схоластикой. И с некоторой долей услов-
нОсти можно сказать, что добровольная эмиграция для Мереж-
ковского началась задолго до событий 1917 года. Отчасти объяс-
нение этому, кажется, мы находим в нем самом - писателе и
человеке.

"Почему все не любят Мережковского?" - таким вопросом
задавался А. Блок.

В самом деле, литераторы полярных направлений и групп -
от М. Горького, с которым Мережковские в 1900-е годы вели яро-
стную полемику, до близкого их исканиям В. Розанова; от
"чистого" журнального критика Корнея Чуковского и до филосо-
фа Н. Бердяева - оставили немало самых резких о нем отзывов и
характеристик. ДаЖе обзорная статья А. Долинина в "Русской
литературе XX века" (1915), которая должна была предполагать
академическую объективность, местами более похожа на памфлет.
Он как будто никого не устраивает.

Особое положение Мережковского отчасти объясняется глу-
боким личным одиночеством, которое он сам превосходно сознавал,
пронеся его с детских лет и до кончины.

Гиппиус вспоминала: "Я сказала раньше, что у него никогда
не было "друга",-как это слово понимается вообще. Отчасти
(я стараюсь быть точной) это шло от него самого. Он был не то
что "скрытен", но как-то естественно закрыт в себе, и даже для
меня то, что лежало у него на большой глубине, приоткрывалось
лишь в редкие моменты"  И то, что подспудно мучило Мереж-
ковского, исповедально объяснено им как "бессилие желать и лю-
бить, соединенное с неутолимой жаждой свободы и простоты",
как "окаменение сердца" - следствие "болезни культуры, прокля-
тия людей, слишком далеко отошедших от природы". Слово сказа-
но. Кажется, только отражение - от книги или созерцания па-
мятника великой культуры прошлого - зажигается в этом челове-
ке живое и сильное чувство.

Не будет преувеличением назвать Мережковского первым у
нас на Руси кабинетным писателем-"европейцем".

Впрочем, именно так отзывался о нем проницательнейший
Розанов (даже видя Мережковского гуляющим, он всякий раз, по
собственному признанию, думал: вот идет "европеец"); о том же
писали А. Блок и Н. Бердяев. Певец культуры и ее пленник, он
походил на сложившийся уже в Европе тип художника-эссеиста,
который явили нам Анатоль Франс (с ним Мережковский позна-
комился в Париже), Андре Жид, Стефан Цвейг. Полиглот, знаток
античности и итальянского Возрождения, историк культуры, Ме-
режковский особенно плодотворно выразил себя именно в жанре
эссе, свободного очерка, сочетавшего элементы философии, худо-
жественной критики и ученой публицистики. Это некий перенасы-
щенный культурный раствор, из которого выпадают кристаллы ве-
ликолепных образов, рожденных, однако, вторичным знанием, а
не цельным инстинктом жизни.

Напряженное внимание к нравственно-религиозной проблема-
тике, каким отмечено все творчество МереЖсковского, было лишь
одним из проявлений той глубокой духовной жизни, что была
свойственва русской интеллигенции начала века. Одни и те же

Тайны бытия волновали Мережковского и его совремекников-оп-
ионеитов, например,. В. В. Розанова, Н. А. Бердяева или предше-
ствовавшего им В. С. Соловьева. В цикле историко-релИгиоЗНых
работ "Больная Россия" ("Зимние радуги", "Иваныч и Глеб",
"Аракчеев и Фотий", "Елизавета Алексеевна" и др.), а также в
примыкающих к ним очерках "Революция и религия" и "Послед-
ний святой" он делает попытку осознать, возможно ли совмеще-
ние "Божеского" и "человеческого".

Мережковскому одинаково важны и дороги правда небесная
и правда земная, дух и плоть, ареной борьбы которых становится
человеческая душа. Вместе с В. В. Розановым он не приемлет
многого в официальной церкви и мог бы повторить розановские
слова о православии, унаследовавшем старческие заветы падаю-
щей Византии: "Дитя-Россия приняла вид сморщенного старич-
ка... и совершила все усилия, гигантские, героические, до мучени-
чества и самораспятий, чтобы отроческое существо свое вдавить
в формы старообразной мумии, завещавшей ей свои вздохи... Вся
религия русская - по ту сторону гроба" .

Вот почему так важен для Мережковского "последний свя-
той" - Серафим Саровский, который предстает под его пером не
просто как заживо замуровавший себя в аскезу схимник, но не-
сущий свою святость "в народ", являющий пример живого благо-
честия. Современник Павла и Александра I, Серафим Саровский
(1760-1833) был, можно сказать, подвижником милосердия - как
бы по контрасту с суровым, циничным и зачастую бесчеловечным
временем.

Так выявляется внутренняя связь духовно-религиозной пуб-
лицистики Мережковского и его романов о русской истории, в ко-
торых столь важное место занимают поиски идеала, будь то бога-
тая духовная жизнь князя Валерьяна Голицына и других декаб-
ристов, или искания раскольников, сектантов, выдвигающих из
крестьянских низов религиозных проповедников вроде Кондратия
СеливАнова, основавшего знаменитый хлыстовский "корабль" (с
которым мы встречаемся на страницах романа "Александр I").

Мережковский, как правило, идет от метафизической схемы:
Христос и Антихрист (первая историческая трилогия). Богочеловек
и
Человекобог, Дух и Плоть (так, в исследовании о Толстом и До-
стоевском первый выступает в качестве "ясновидца плоти", вопло-
щения ветхозаветной, земной правды, в то время как второй -
Это "ясновидец духа", воплощение правды Христовой, небесной),
христианство и язычество (статья о Пушкине), "власть неба" и
"власть земли" (статья "Иваныч и Глеб") и т. д. В таком духе
строятся многочисленные литературно-критические работы, где
самое ценное все-таки не в отвлеченных схемах, а в конкретных
наблюдениях, в характеристике художественной индивидуально-
сти, в свободе эстетического анализа, даже если он осложнен тя-
желой авторской тенденцией.

Трудно даже перечислить всех, о ком написал Мережковский-
критик; легчЕ, кажется, сказать, о ком он не писал. Во всяком
случае, один цикл "Вечные спутники" (1897) включает портреты
Лонга, автора "Дафниса и Хлои", Марка Аврелия, Плиния Млад-
шего, Кальдерона, Гете, Сервантеса, Флобера, Монтеня, Ибсена,
Достоевского, Гончарова, Тургенева, Майкова, Пушкина. Крити-
ческое же наследив Мережковского составляет сотни статей и
работ (в том числе и книгу о Гоголе), в которых перед нами пред-
стает едва ли не вся панорама литературной жизни и борьбы. От
рецензий 1890-х годов на произведения Чехова и Короленко и до
предреволюционных статей о Белинском, Чаадаеве,  Некрасове,
Тютчеве, Горьком - таков неправдоподобно широкий диапазон
его как критика.

При этом многие злободневные статьи Мережковского (как
и выступления З. Гиппиус, избравшей себе недаром псевдоним
Антон Крайний) отмечены еще и ультимативностью тона, непре-
рекаемо-пророческим пафосом, воистину "крайностью" оценок и
суждений. Упомяну хотя бы такие его программные работы, как
"Грядущий Хам", "Чехов и Горький", "В обезьяньих лапах (О Ле-
ониде Андрееве)", "Асфоделии и ромашка". Правду Сказать, и в
них есть немало такого, что прочитывается сегодня новым, све-
жим взглядом, дает пищу уму и мыслям, даже в отталкивании,
несогласии с автором. И сквозь весь этот пестрый и как будто бы
клочковатый материал проступают знакомые нам общие посту-
латы, занимавшие всю жизнь воображение Мережковского. Неда-
ром он сказал в предисловии к собранию своих сочинений, что
это "не ряд книг, а одна, издаваемая для удобства только в не-
скольких частях. Одна об одном".
Это относится, понятно, и к его историческим романам.

Всероссийскую, шире - европейскую известность принесла
Мережковскому уже первая трилогия "Христос и Антихрист":
"Смерть Богов (Юлиан Отступник)", 1896; "Воскресшие БОГИ
(Леонардо да Винчи)", 1902; "Антихрист (Петр и Алексей)",
1905.

Точнее сказать, известность эта пришла после публикации
первого романа, "Отверженный" (раннее название "Юлиана От-
ступника"), едва ли не сильнейшего в трилогии. Великолепное
знание истории, ее красочных реалий и подробностей, драматизм
характеров, острота конфликта - столкновение молодого, поднима-
ющегося из социальных низов христианства с пышной, ослабев-
шей, но еще пленяющей разум и чувство античностью позволило
Мережковскому создать повествование незаурядной художествен-
ной силы. Трагична фигура императора Юлиана (правил с 361 по
363 г.), который до воцарения тайно исповедовал языческое мно-
гобожие, а затем решился повернуть историю вспять, дерзнул воз-
вратить обреченную велением времени великую, но умирающую
культуру. Сам Мережковский, кажется, сочувствует своему герою,
противопоставляя аскетической, умерщвляющей плоть религии
"галилеян" (христиан), устремленной к высоким, но отвлеченным
истинам добра и абсолютной правды, светлое эллинское миросо-
зерцание, с его проповедью гедонизма, торжеством земных радо-
стей, волшебно прекрасной философией, искусством, поэзией.
Порою христианство предстает в романе не утверждением высших
принципов духовности, а всего лишь победой злой воли слепой и
темной в своем опьянении вседозволенностью толпы, низкие ин-
стинкты которой разожжены свирепыми призывами князей церк-
ви: "Святые императоры! Придите на помощь к несчастным языч-
никам. Лучше спасти их насильно, чем дать погибнуть. Срывайте
с храмов украшения: пусть сокровища их обогатят вашу казну.
Тот, кто приносит жертву идолам, да будет исторгнут с корнем из
земли. Убей его, побей камнями, хотя бы это был твой сын, твой
брат, жена, спящая на груди твоей". Но вера в Спасителя - это
религия социальных низов, религия бедных. И в восприятии на-
родном Юлиан предстает не просто Отступником, но Антихристом,
Анти-Христом, Диаволом. Сам Ощущая свою обреченность, разди-
раемый противоречиями, он погибает со ставшей знаменитой фра-
зой на устах: "ТЫ победил. Галилеянин!.."

В следующем романе - "Воскресшие Боги (Леонардо да ВиН-
чи)" Мережковский широкими мазками рисует эпоху Возрожде-
ния в противоречиях между монашески суровым Средневековьем
и новым, гуманистическим мировоззрением, которое вместе с воз-
вращением античных ценностей принесли великие художники и
мыслители этой поры. Однако здесь уже проступает некая наро-
читость, заданность: вместе с возрождением античного искусства
якобы воскресли и боги древности. И все же в романе главным
является не отвлеченная концепция, а сам великий герой, гени-
альный художник и мыслитель. Леонардо, его "страшный лик" и
"змеиная мудрость" с особой силой влекли к себе Мережковско-
го - как символ Богочеловека и Богоборца:

Пророк, иль демон, иль Кудесник,
Загадку вечную храня,
О, Леонардо, ты - предвестник
Еще неведомого дня.

Смотрите вы, больные дети
Больных и сумрачных веков,
Во мраке будущих столетий
Он непонятен и суров,-

Ко всем земным страстям бесстрастный,
Таким останется навек -
Богов презревший, самовластный,
Богоподобный человек.

Д. Мережковский. "Леонардо да Винчи"

Работая над первой трилогией, Мережковский ощущал, что
идеалы христианства и ценности гуманизма, понятие Царства Не-
бесного и смысл царства земного для Него несовместимы, мета-
физически разорваны. Позднее он объяснит свои искания: "Когда
я начинал трилогию "Христос и Антихрист", мне казалось, что су-
ществуют две правды; христианство - правда о небе, и язычест-
во - правда о земле, и в будущем соединении этих двух правд -
полнота религиозной истины. Но, кончая, я уже знал, что соеди-
нение Христа с Антихристом - кощунственная ложь; я знал, что
обе правды - о небе и о земле - уже соединены во Христе Иису-
се. Но я теперь также знаю, что надо было мне пройти эту
ложь до конца, чтобы увидеть истину. От раздвоения к соедине-
нию - таков мой путь,- и спутник-читатель, если он мне равен
в главном - в свободе исканий,- придет к той же истине" .

Все же следы этой раздвоенности не покинут Мережковского
до самых последних его работ.

Помимо трилогии "Христос и Антихрист" и трилогии из рус-
ской жизни "Павел 1", "Александр 1" и "14 декабря", ему при-
надлежит еще целый ряд произведений, написанных уже в эмигра-
ции. Жанр их не всегда определим, Так как форма традиционного
романа смыкается с беллетриЗованной документальной биогра-
фией или даже историко-философским трактатом. В этих позд-
нейших книгах - "Рождение Богов (Тутанкамон на Крите)"
(1925); "Мессия" (1927); "Тайна Запада. Атлантида-Европа"
(1930); "Иисус Неизвестный" (1932); двухтомное исследование
"Данте" (1939), книга об испанской святой "Маленькая Тереза",
очерки "Реформаторы. Лютер. Кальвин. Паскаль" и т. д.- эле-
менты книжности, музейной архаики нарастают. Как писал о
"Рождении Богов" и "МессиИ" советский критик Д. Горбов, "это
огромные саркофаги, воздвигнутые бесстрастной рукой историка-
"гробокопателя", холодные тронные залы все той же идеи господ-
ства мира мертвых над миром живых".

Было бы неверно, однако, целиком принять эту жестокую,
звучащую как приговор формулу Д. Горбова. Мережковский
не был только книжным затворником. Так, занимаясь эпохой Пет-
ра 1, он совершил далекие поездки по России, изучая "живьем"
раскол, в котором ему виделся свет религиозной истины, утрачен-
ной официальной церковью. Но и тут проявлялся его "европеизм",
кабинетность таланта. "Он был очень далек от типа русского
писателя, очень часто встречающегося...- замечала З. Гиппиус.-
Ко всякой задуманной работе он относился с серьезностью, я бы
сказала, ученого. Он исследовал предмет, свою тему, со всей воз-
можной широтой, и эрудиция его была довольно замечательна.
Начиная с "Леонардо" - он стремился, кроме книжного собира-
ния источников, еще непременно быть там, где происходило дей-
ствие, видеть и ощущать тот воздух и ту природу. Не всегда это
удавалось: его мечта побывать в Галилее, перед работой об "Иису-
се Неизвестном", и в Испании, когда он писал (это уже в послед-
ние годы жизни) "Терезу Авильскую" и "Иоанна Креста" - не
осуществилась; но наше путешествие "по следам Франциска 1"
(которого сопровождал Леонардо), начавшееся с деревушки Вин-
чи, ГДЕ родился Леонардо, и до Амбуаза, где он умер,- было пер-
вым такого рода; вторым - в глубину России, к раскольникам-
старообрядцам, ко "Граду Китежу",- когда Дмитрий] Сергее-
вич собирался писать Петра 1; третьим - почти двухлетнее сле-
дование за ДаНте, по другим городам и местам Италии (уже
перед последней войной) перед его большим трудом о Данте. Пов-
торяю, более всестороннего и тщательного исследования темы,
будь то роман или не роман,- трудно было у кого-нибудь встре-
тить "..." В работе о Египте ему помогла Германия, где ему, из
специальной библиотеки, привозили на тачках (буквально) гро-
мадные фолианты, в которых он нуждался" .

Однако документ, как и географические и исторические реа-
лиИ, в итоге как бы сковывал фантазию Мережковского-худож-
ника. Писатель использовал его не как отправную точку для по-
каза путешествия души героев, для создания новых, неизвест-
ных ранее в литературе характеров. Он оставался, можно сказать,
"внутри" документа, преобразуя его то в выдуманный дневник
одного из персонажей романа, то в форму острого диалога или
"1здтреянего потока сознания, который превращался таким обра-
ЗОм в поток цитат.
Это было именно тщательное "исследование темы". Для ху-
доЖНИКа, открывающего нам тайны человека, созидающего типы
времени, оно лишь пролог к собственно творчеству (так доку-
ментальные изыскания Пушкина яВили нам "Историю пугачев-
ского бунта", а роман "Капитанская дочка" волшебно преобразил
документ в высокое искусство); у Мережковского творчество укла-
дывалось в рамки сбора, сИстаматизации и осмысления материа-
ла. Как подсчитал один из критиков, из тысячи страниц его ро-
мана о Леонардо да Винчи не менее половины приходится на по-
дробные выписки, материалы и дневники. Отсюда заметная иллю-
стративность истОрических романов Мережковского, герои кото-

рых - воистину рупоры идей автора.

Впрочем, в этих ограниченных пределах он остается худож-
ником, стремящимся прежде всего к внешним эффектам, ярким и
драматическим зарисовкам, идя от фактов и реалий (наподобие
мНогофигурНых и явно театральных полотен академика живописи
Г.И- Семирадского; так и хочется сопоставить его пышное по-
лотНо "Светочи Нерона" с романом "Юлиан Отступник"). Мереж-
ковский недаром выбирает для своих романов особенные - смут-
ные, колеблемые раздвоением, вызревающими конфликтами вре-
мена. Такова, к примеру, эпоха Юлиана Отступника (христианст-
во уже победило, но язычество еще не изжито; в христианстве
укрывается языческий разврат), или Леонардо да Винчи (возрож-
дается язычество, эллинизм, а христианство в лице католицизма
вырождается, причем в самых уродливых формах), или Петра 1,
или религиозной смуты на Крите и в Египте. Кризис гуманизма,
кризис веры в конечное торжество добра (приведшие в итоге к
появлению символизма) наложили мощный отпечаток на творче-
ство Мережковского. В ряде его романов мы найдем полное сме-
щение нравстванных норм, тягу к откровенной эротике, тщатель-
ное живописание насилия и жестокости. С Мережковским, по
утверждению Н. Бердяева, "исчезает из русской литературы ее
необыкновенное правдолюбие и моральный пафос".

Об Этом, можно сказать, ницшеански-демонстративном неже-
лании считаться с заповедями традиционной, христианской мора-
ли размышлял философ и критик И. А. Ильин, подробно, при-
страстно и очень последовательно проанализировавший романы
Мережковского:

"Ложное истинно. А истинное ложно. Это - диалектика?
ИЗвращенное нормально. Нормальное извращенно. Вот искренно
верующая христианка - от христианской доброты она отдается на
разврат конюхам. Вот христианский диакон, священнослужитель
алтаря - он мажет себе лицо, как публичная женщина, и посто-
яНно имеет грязно-эротические похождения в цирке. Вот распя-
ТОе - тело Христа, а голова ослИная. Вот святой мученИк - с ди-
кой руганью он плюет в глаза своим палачам. Вот христиане, ко-
торые только и думают о том, как бы им вырезать всех язычни-
ков. Христос тождествен с языческим богом Дионисом. Верить
можно только в то, чего нет, но что осуществится в будущем. Пре-
ступное изображается как упоительное. Смей быть злым до кон-
ца, или не стыдись. От руки найденного идола - совершаются
исцеления. В кануны христианских праздников проститутке надо
платить вдвое - "из почтения к Богоматери". Человек имеет две
ладанки - с мощами св. Христофора и с куском мумии. Папа
РимскиЙ прикладыВаетСЯ к РасПятиЮ, a ВНУТРИ у НегО ВенЕрА.
Чистейшая кровь Диониса - Галилеянина. Вот девушку вклады-
вают в деревянное подобие корозы и отдают в таком виде быку -
это мистерия на Крите, предшествующая Тайной Вечере христи-
анства. Ведьмовство смахивает на молитву; молитва--на колдов-
ское заклинание. Христос -- МЕчта. Зло есть добро. И все это
высший гнозис. А откровение божественное призвано давать лю-
дям сомнение".

"Искусство это? - задается в итоге вопросом Ильин.- Но
тогда это искусство, попирающее все законы художественного.
Религия это? Нет - это скорее безверие и безбожие".

Характерно, однако, что во всех этих рассуждениях речь идет
о романах (кроме одного - "Петр и Алексей"), написанных на
иноземном историческом материале-Рим, Италия, Крит, Еги-
пет. И. А. Ильин совершенно не касается двух крупных произ-
ведений Мережковского - "Александр 1" и "14 декабря" (равно
как и пьесы "Павел 1"). Скорее всего, по той простой причине,
что здесь его критическое жало не нашло бы жертвы.

Трилогия "Павел 1" - "Александр 1" - "14 декабря" свобод-
на от метафизической догматики, и от красочной эротики, и от
смакования жестокостей. Я бы сказал даже, что тут (например,
в романе "Александр 1") ощущаешь ту связь с гуманистической
традицией русской литературы XIX века, которая оказалась в дру-
гих произведения Мережковского утраченной.

Вторая трилогия - только о России
Конечно, Мережковский и в ней остается верен себе. Он вновь
выбирает "смутное время": конец царствования Павла, заговор
и убийство императора; закат правления Александра 1, броже-
ние и недовольство в обществе, нравственно-религиозные иска-
ния, движение дворянских революционеров, их неудача 14 декабря
1825 года. Пробел во времени между событиями, о которых гово-
рится в пьесе и романах, огромен - без малого четверть века.
Выпадают и славные страницы Отечественной войны 1812 года;
однако героический период русской истории Мережковского, ви-
димо, не интересует. В пьесе ему, помимо главной цели - осуж-
дения самодержавия на примере дикого самодурства и деспотизма
Павла,- важно еще показать начало опустошающей душу тра-
гедии Александра Павловича, ставшего невольным соучастником
дворцового переворота. Отцеубийство. Этот мотив найдет затем
развернутое продолжение в романе, в показе раздвоенного, прояв-
ляющего себя то в приливах лицемерия, то в приступах больной
совести характера Александра 1.

Уже отмечалось, сколь важны были всегда для Мережков-
ского-романиста источники; о них следует сказать особо. В пору
написания трилогии он имел возможность опираться на капи-
тальные труды, созданные отечественными историками.

Здесь раньше всего нужно назвать серию монографий
Н. К. Шильдера, посвященных русским монархам: огромное ис-
следование в четырех томах "Император Александр 1, его жизнь
и царствование" (1897-1898), работы "Император Павел 1" (1901)

и "Император Николай 1" (опубликована в 1903 году). В послед-
нем, незавершенном двухтомном труде (автор покончил с собой в
1902 году, повторив таким образом поступок своего коронованно-
го героя) Шильдер с особенным историческим беспристрастием,
необычным для историка его положения, говорит о многих сторо-
нах царствования Николая, в том числе и о характере официаль-
ного следствия по делу декабристов.

Ослабление цензуры после первой русской революции вызва-
ло появление многочисленНЫх работ, посвященных "темным пят-
нaм" русской истории (например, в серии "Русская быль" -
"Смерть Павла Первого" немецких ученых Шимана и Брекнара,
"Разруха 1825 года. Восшествие на престол императора Нико-
лая 1" Г. Василича, его же компилятивный труд "Император Алек-
сандр 1 и старец Федор Кузьмич" и т. д.). Достоянием читателя
становится целая библиотека, посвященная декабристам: издают-
ся сборники документов, воспоминания, исследования. Среди про-
чих назову сборник донесений, приказов и правительственных со-
общений под редакцией богучарского "Государственные преступ-
ления в России" (заграничное издание 1903-го и петербургское -
1906 года), мемуары Н. Тургенева, братьев Бестужевых, Трубецко-
го (1907), составленный Семевским, Богучарским и Щеголевым
сборник "Общественное движение в России в первую половину
XIX века" (1905), работы Довнар-Запольского "Мемуары декабри-
стов" (1906), "Тайное общество декабристов" (1906) и "Идеалы де-
кабристов" (1907), "Галерею шлиссельбургских узников" под ре-
дакцией Анненского, Богучарского, Семевского и Якубовича
(1907), "Декабристы" Котляревского (1907), "Политические и об-
щественные идеалы декабристов" Семевского (1909) и мн. др.

Особо важным подспорьем для Мережковского оказались
исследования замечательного русского историка Великого Князя
Николая Михайловича "Император Александр 1" (1912) и трех-
томная работа "Императрица Елизавета Алексеевна" (1908-1909).
Ведь для автора (внука Николая 1) были открыты все запретные
для других дворцовые архивы. Николай Михайлович опубликовал
широкий, недоступный ранее материал (например, пространную
интимную переписку жены Александра 1 Елизаветы Алексеовны
со своей матерью, маркграфиней Ваденской Амалией), которым
воспользовался Мережковский.

Но события времен Павла и Александра 1 не были для пи-
сателя седой стариной. О них помнили не только книги, но и люди.
Именно в царствование Павла, как уже говорилось, дед Мереж-
ковского начал свою службу в гвардейском Измайловском полку,
а затем участвовал в войне 1812 года; судя по всему, он был и
свидетелем декабрьского восстания в Петербурге 1825 года. Ины-
ми словами, благодаря семейным преданиям Мережковский мог
получить многое, так сказать, из первых рук. Не потому ли,
несмотря на традиционное обилие скрытых и явных цитат, вторая
трилогия выглядит все же не энциклопедией чужой мудрости, а
серией живых картин русской жизни.

Особый характер придает ей резкая антимонархистская, ан-
тицаристская направленность.

И здесь, верный себе, Мережковский находит теологическое
обоснование своих взглядов. В результате долгих размышлений,
поисков (в которых участвует весь "триумвират") он находит ка-
тегорическую формулу: "Да - самодержавие от Антихриста".
Уже в ходе работы над романом "Петр и Алексей" симпатии ав-
тора все более склоняются к "непонятому" Алексею, "жертве",
олицетворению "патриархальной России", -а также к гонимым рас-
кольникам, несущим, по его мнению, народную правду. Пушкин-
скую фразу о Петре 1; "Россию поднял на дыбы" Мережковский
переиначивает "на дыбу"; бессильная угроза несчастного Евгения
Медному Всаднику "Добро, строитель чудотворный!.. Ужо тебе!"
оборачивается зловещим предсказаниЕм:  "Петербургу быть
пусту!"

Надо сказать, что резко отрицательЕОе отношение к абсолю-
тистскому государству, самодержавно-бюрократическому строю
было характерно для русского символизма в целом. Так, очень
близок своим антимонархическим пафосом прозе Мережковского
роман Андрея Белого "Петербург" (1913-1916), который был от-
вергнут редактором журнала "Русская мысль" П. Струве из-за
"антигосударственной тенденции", которая здесь "очсати зла и да-
же скептична". Но, пожалуй, наибольшего накала обличение мо-
нархии достигает в пьесе Мережковского "Павел 1"".

В фундаментальных грудах отечественных историков правле-
ние Павла уже получило к тому времени недвусмысленную оцен-
ку. Самодержавие, с его бесконтрольностью и абсолютной полно-
той власти, раскрылось во всей вопиющей несправедливости, ког-
да на троне оказался человек с явно расстроенной психикой, на-
вязчивой подозрительностью, у которого самые благие порывы
приводили к печальным последствиям и который оставил память
о себе как о жестоком маньяке. Характеризуя царствование Пав-
ла, Н. К. Шильдер писал: "...новая эра является перед нами в ви-
де сплошного, тяжелого кошмара, напоминающего порою, по вы-
ражению современника, "зады Грозного" . Современником этим
был не кто иной, как Н. М. Карамзин, автор "Записки о древней
и новой России" (поданной Александру 1 через великую княгиню
Екатерину Павловну), где он дал уничтожающую характеристику
Павлу и его царствованию. И хотя делались (и делаются поныне)
попытки переосмыслить эту оценку, думаю, можно считать ее
окончательной.

В своей пьесе Мережковский даже сгущает мрак павловского
царствования, вынося за скобки и то немногое доброе, что было
в императоре. Под его пером Павел - это злая кукла, автомат,
наделенный неограниченной властью и гибнущий в результате раз-
вязанной им фантасмагории. Отсюда, от пьесы Мережковского,
идет целая традиция в нашей литературе, например, трактовка
Павла 1 и русской монархии у Ю. Тынянова ("Подпоручик Ки-
же"). Влияние Мережковского порой проявлялось в буквальном
следовании за ним других авторов (так, исторический роман 1936
года А. Шишко "Беспокойный век" оказался построен на прямых
заимствованиях из пьесы).

В один из наездов Мережковских в Петербург, 14 декабря
1908 года, на вечере, устроенном в пользу писателя А. М. Реми-
зова, были впервые разыграны два действия драмы "Павел 1"
в костюмах того времени. По случайному совпадению премьера
состоялась в день 83-й годовщины восстания на Сенатской площа-
ди. К тому времени Мережковский уже работал над романом
"Александр 1" и думал о следующем, который по замыслу дол-
жен был носить заглавие "Николай 1".

В центре остросюжетной пьесы - сам император, вокруг ко-
торого сжимается кольцо заговора; роман "Александр 1" пред-

ставляет собой совершенно иное, многоплановое произведение.
Здесь центр тяжести рассредоточен на нескольких центральных
персонажах: сам император; "вольнодумец" и декабрист князь
Валерьян Голицын; его любимая, угасающая от чахотки незакон-
ная дочь Александра Софья Нарышкина; несчастная супруга царя
елизавета Алексеевна. Все они действуют на широком историче-
ском фоне - петербургский свет, участники дворянского загово-
ра, тайная жизнь масонских лож и религиозных сект (вроде "ко-
рабля" Татариновой, который посещает Валерьян Голицын), борь-
ба У трона временщиков - Аракчеева и митрополита Фотия с
"конкурентом", Голицыным другим, обер-прокурором Святейшего
Синода, и т. д.

Разумеется, фигуре самого Александра 1 в романе отдано не-
которое предпочтение. Можно сказать, что здесь Мережковский
идет за Пушкиным:

Властитель слабый и лукавый,
Плешивый щеголь, враг труда,
Нечаянно пригретый славой,
Над нами царствовал тогда.

Россия присмирела снова,
И пуще царь пошел кутить,
Но искра пламени иного
Уже издавна, может быть,

Расшифрованные потомками строфы из десятой главы "Ев-
гения Онегина", можно сказать, являются ключом к целому пе-
риоду нашей истории и к характеру самого Александра. Мереж-
ковский реставрирует этот характер, отказываясь от романтиче-
ских соблазнов вроде версии об уходе императора "в скит" за-
маливать свои грехи (которая увлекла, помимо множества рядо-
вых перьев, "самого" Льва Толстого). В предпоследней главе из
Таганрога, где скончался государь, идет по почтовому тракту по-
хожий на него отставной солдат Федор Кузьмич.

Несмотря на многочисленные "странные" высказывания
Александра на протяжении всей его жизни (отречься от престола
и уехать в Америку или, во время кампании 1812 года, отрастить
себе бороду и питаться картофелем где-то за Уралом, но не со-
глашаться на переговоры с Наполеоном), писатель оставался в
твердом убеждении, что его герой не способен на нравствен-
ное подвижничество. Но давняя трещина прошлась, раздвоив
характер императора. В минуты раскаяния он считал себя отце-
убийцей.

И здесь Мережковский шел от свидетельства историков:
"Наследник престола знал все подробности заговора, ничего не
сделал, чтобы предотвратить его, а, напротив того, дал свое обду-
манное согласие на действия злоумышленников, как бы закры-
вая глаза на несомненную вероятность плачевного исхода, т. е.
насильственную смерть отца".
Вообще говоря, смутный внутренний мир Александра очень
близок Мережковскому-художнику: метания между вольнолюби-
выми идеями воспитавшего его Лагарпа и желание видеть Россию
единой казармой наподобие огромного аракчеевского поселения;
мучения отца, потерявшего одну за другой трех дочерей (двух
малолетних, от Елизаветы Алексеевны, и взрослую - Софью, от
Марии Антоновны Нарышкиной), и лицемерие, фальшь, каменное
бесчувствие при виде страдающего под крепостным гнетом наро-
да. Так угадывается в романе излюбленная Мережковским анти-
номия, которая тут принимает два полярных начала: "небесное"
и "земное".

"Небесное" начало редко посещает государя; оно удел двух
женских образов - дочери Софьи и жены Елизаветы Алексеевны.
Нисходит оно, впрочем, и на декабристов, даже посреди подготов-
ки кровавого переворота, когда внезапно в них прочитывается
нечто чистое, "детское". Показательно, однако, что здесь в глав-
ные герои романа Мережковский вербует не "железного" Пестеля
или напоминающего позднейших террористовнародовольцев ис-
ступленного Каховского. Его внимание привлекает сомневающий-
ся, рефлектирующий князь Валерьян Голицын.

Он принадлежал к умеренному крылу Северного общества и мог
многим импонировать Мережковскому. Учился в иезуитском кол-
леже, дружил с Чаадаевым, рассуждал о католицизме и право-
славии и "заимствовал свободный образ мыслей от чтения жарких
прений в парламентах тех народов, кои имеют конституцию" (по-
казания на следствии). Присужденный к ссылке в Сибирь, Го-
лицын через одиннадцать лет был переведен рядовым на Кавказ,
в 1838 году поступил на гражданскую службу в Ставрополе и
умер в 1859 году. В ряде его черт (вплоть до сильного, но пла-
тонически-отвлеченного чувства к Софье) угадывается нечто от
личности самого Мережковского.

С неожиданной для этого писателя поэтичностью и глубоким
лиризмом обрисованы в романе его героини.

Характер хрупкой, словно случайно залетевшей на грешную
землю и быстро покинувшей ее Софьи целиком домыслен писате-
лем. Облик Елизаветы Алексеевны воссоздан по документам. Прав-
да, как свидетельствует Николай Михайлович, дневник Елизаветы
Алексеевны, "который она вела за все время своего пребывания
в России до кончины в Белове (в 1826 году.- Он был сожжен
императором Николаем 1". Иными словами, ее ежедневные запи-
си, приводимые в романе (равно как и дневник Голицына), выду-
маны Мережковским. Но документальный материал тут велик
(только писем к матери было 1145). Он дает полное основание ут-
верждать, что Елизавета Алексеевна, помимо того, что она была
больной совестью Александра и несчастной матерью, обладало
еще неподдельным вольнолюбием, возвышенными духовными
чертами.

"Я проповедывала революции, как безумная, я хотела одно-
го - видеть несчастную Россию счастливою, какою бы то ни было
ценою",- приводит Мережковский выдержку из ее письма матери
в отзыве на первый том книги Великого Князя Николая Михай-

ловича "Императрица Елизавета Алексеевна" и размышляет да-
лее: "Николай 1 хорошо знал, что делает, когда, после кончины
Елизаветы, собственноручно сжег eе многолетний дневник. Что ду-
мал и чувствовал он в то время, как тлели на огне эти обличи-
тельные страницы, вырванные из русской истории? Если бы в
руки его попались и эти письма,- не предал ли бы он их огню
вместе с дневником?" .

Если Елизавета Алексеевна - больная совесть Александра,
то, по замыслу Мережковского, Софья - больная совесть декаб-
риста Голицына. Полны глубокого смысла слова, сказанные ею
князю Валерьяну Михайловичу накануне своей кончины: "Живых
убивать можно,--но как же мертвого?" О них Голицын вспоми-
нает, когда, собираясь с Пестелем в Таганрог, где задумано по-
кушение на Александра, они узнают о его смерти. Об этих словах
вправе вспомнить и мы, применительно к истории новой. Ибо от
века горазды мы льстить живым и убивать мертвых.

Слова эти бросают новый свет и на завершающий трилогию
роман "14 декабря", который создавался Мережковским посреди
великой революции, охватившей Россию.

Октябрь, Советскую власть Мережковские не приняли; "три-
умвират" выезжает, а точнее - бежит от большевиков в Варша-
ву, где Философов остается. Мережковский и Гиппиус обосновы-
ваются в Париже.

Несмотря на свою европейскую известность (вместе с Буни-
ным и Шмелевым он был кандидатом на Нобелевскую премию),
несмотря на активное участие в литературной жизни (популяр-
ными стали учрежденные им и Гиппиус заседания "Зеленая лам-
па"), наконец, несмотря на свою исключительную плодовитость
и в эмиграции, Мережковский постепенно становится фигурой
архаичной, почти выморочной. Бунин записывает в дневник 7/20
января 1922 года: "Вечер Мережковского и Гиппиус у Цетлиной.
Девять десятых, взявших билеты, не пришли. Чуть не все бесплат-
ные, да и то почти все женщины, еврейки. И опять он им о Егип-
те, о религии! И все сплошь цитаты - плоско и элементарно до
нельзя" ".

В политической ненависти к коммунизму Мережковский по-
следовательно ставил на всех диктаторов: Пилсудского, Муссоли-
ни, Гитлера. Когда фашистская Германия напала на нашу стра-
ну, он, 76-летний старик, выступил по радио, где сравнил Гитле-
ра... с Жанной д'Арк! Большинство эмигрантов отвернулись от
него. Между тем этот последний, роковой шаг был сделан Ме-
режковским, как он сам обмолвился как-то, только "из под-
лости".

"Положа руку ва сердце,- пишет встречавшаяся с ним в то
время Ирина Одоевцева,- утверждаю, что Мережковский до сво-
его последнего дня оставался лютым врагом Гитлера, ненавидя
и презирая его по-прежнему "..."

Кстати, меня удивляет это его невероятное презрение к Гит-
леру: он считал его гнусным, невежественным ничтожеством,
полупомешанным к тому же.

А ведь сам он всю жизнь твердил об Антихристе, и когда
этот Антихрист, каким можно считать Гитлера, появился перед
ним,- Мережковский не разглядел, проглядел его".

Однако клеймо "коллаборациониста" так и не было смыто.
И когда полгода спустя после своей радиопередачи Мережковский
скончался (9 декабря 1941 года), проводить его в последний путь
в православной церкви на улице Дарю, в Париже, собралось всего
несколько человек.
Олег Михайлов

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

В двадцати стадиях от Цезарей Каппадокийской, на ле-
систых отрогах Аргейской горы, при большой римской до-
роге, был источник теплой целебной воды. Каменная пли-
та с грубо высеченными человеческими изваяниями и гре-
ческой надписью свидетельствовала, что некогда родник
посвящен был братьям Диоскурам - Кастору и Поллуксу.
Изображения языческих богов, оставшись неприкосновен-
ными, считались изображениями христианских святых,
Косьмы и Дамиана.

На другой стороне дороги, против св. Источника, бы-
ла построена небольшая таверна, крытая соломой лачуга,
с грязным скотным двором и навесом для кур и гусей.
В кабачке можно было получить козий сыр, полубелый
хлеб, мед, оливковое масло и довольно терпкое честное
вино. Таверну содержал лукавый армянин -* Сиракс.

Перегородка разделяла ее на две части: одна-для
простого народа, другая-для более почетных гостей. Под
потолком, почерневшим от едкого дыма, висели копченые
окорока и пучки душистых горных трав: жена Сиракса,
Фортуната, была добрая хозяйка.

Дом считался подозрительным. Ночью добрые люди
в нем не останавливались; ходили слухи о темных делах,
совершенных в этой лачуге. Но Сиракс был пронырлив,
умел дать взятку, где нужно, и выходил сух из воды.

Перегородка состояла из двух тонких столбиков, на ко-
торые натянута была, вместо занавески, старая полиняв-
шая хламида Фортунаты. Столбики эти составляли един-
ственную роскошь кабачка и гордость Сиракса: некогда
позолоченные, они давно уже растрескались и облупились;
прежде ярко-лиловая, теперь пыльно-голубая ткань хлами-
ды пестрела многими заплатами и следами завтраков,
ужинов и обедов, напоминавшими добродетельной Форту-
нате десять лет семейной жизни.
В чистой половине, отделенной занавеской, на единст-
венном ложе, узеньком и продранном, за столом с оловян-
ным кратером и кубками вина, возлежал римский военный
трибун шестнадцатого легиона девятой когорты Марк
СкуДило. Марк был провинциальный щеголь, с одним из
тех лиц, при виде которых бойкие рабыни и дешевые ге-
теры городских предместий восклицают в простодушном
восторге: "какой красивый мужчина!" В ноГах его, на той
же лектике, в почтительном и неудобном положении тела,
сидел краснолицый толстяк, страдавший одышкой, с го-
лым черепом и редкими седыми волосами, зачесанными от
затылка на виски,- сотник восьмой центурии Публий Ак-
вила. Поодаль, на полу, двенадцать римских легионеров
играли в кости.

- Клянусь Геркулесом,- воскликнул Скудило,- луч-
ше бы я согласился быть последним в Константинополе,
чем первым в этой норе! Разве это жизнь, Публий? Ну,
по чистой совести отвечай-разве это жизнь? Знать, что
кроме учений да казармы, да лагерей ничего впереди.
Сгниешь в вонючем болоте и света не увидишь!

- Да, жизнь здесь, можно сказать, невеселая,- согла-
сился Публий.- Ну, уж зато и спокойно.

Старого центуриона занимали кости; делая вид, что
слушает болтовню начальника, поддакивая ему, исподтиш-
ка следил он за игрой солдат и думал: "если рыжий лов-
ко метнет - пожалуй, выиграет". Только для приличия
Публий спросил трибуна, как будто это занимало его:

- Из-за чего же, говоришь ты, сердит на тебя пре-
фект Гельвидий?

- Из-за женщины, Друг мой, все из-за женщины.
И в припадке болтливой откровенности, с таинствен-
ным видом, на ухо сообщил Марк центуриону, что пре-
фект, "этот старый козел Гельвидий", приревновал его
к приезжей гетере лилибеянке; Скудило хочет сразу какой-
нибудь важной услугой возвратить себе милость Гельви-
дия. Недалеко от Цезарей, в крепости Мацеллуме, за-
ключены Юлиан и Галл, двоюродные братья царствующе-
го императора Констанция, племянники Константина Ве-
ликого, последние отпрыски несчастного дома Флавиев.
При вступлении на престол, из боязни соперников, Кон-
станций умертвил родного дядю, отца Юлиана и Галла,
Юлия Констанция, брата Константина. Пало еще много
жертв. Но Юлиана и Галла пощадили, сослав в уединен-
ный замок Мацеллум. Префект Цезарей, Гельвидий, был
В большОм затруднении. Зная, что новый император нена-
видит двух отроков, напоминавших ему о преступлении,
Гельвидий и хотел, и боялся угадать волю Констанция.
Юлиан и Галл жили под вечным страхом смерти. Ловкий
трибун Скудило, мечтавший о возможности придворной
выслуги, понял из намеков начальника, что он не решает-
ся принять на себя ответственность и напуган сплетнями
О замышляемом бегстве наследников Константина; тогда
Марк решился отправиться с отрядом легионеров в Ма-
целлум и на свой страх схватить заключенных, чтобы от-
вести их в Цезарею, полагая, что нечего бояться двух не-
совершеннолетних, всеми брошенных, сирот, ненавистных
императору. Этим подвигом надеялся он возвратить себе
Милость префекта Гельвидия, утраченную из-за рыжеволо-
сой лилибеянки.

Впрочем, Публию Марк сообщил только часть своих
замыслов, и притом осторожно.

- Что же ты хочешь делать, Скудило? Разве получе-
ны предписания иЗ Константинополя?

- Никаких предписаний; никто ничего наверное не
знает. Но слухи, видишь ли,- тысячи различных слухов
и ожиданий, и намеки, и недомолвки, и угрозы, и тай-
ны-о, тайнам нет конца! Всякий дурак сумеет исполнить
то, что сказано. А ты угадай безмолвную волю влады-
ки - вот за что благодарят. Посмотрим, попробуем, по-
ищем. Главное - смелее, смелее, осенив себя кРеСтным
знамением. Я на тебя полагаюсь, Публий. Может быть, мы
с тобою скоро будем пить при дворе вино послаще этого...

В маленькое решетчатое окошко падал унылый свет не-
настного вечера; однообразно шумел дождь.

Рядом, за тонкой глиняной стенкой со многими щеля-
ми, был хлев; оттуда пахло навозом, слышалось кудах-
танье кур, писк цыплят, хрюканье свиней; молоко цеди-
лось в звонкий сосуд: должно быть, хозяйка доила корову.

Солдаты, поссорившись из-за выигрыша, ругались ше-
потом. У самого пола, между ивовых прутьев, чуть при-
крытых глиной, в щель выглянула нежная и розовая мор-
да поросенка; он попал в западню, не мог вытащить голо-
вы назад и жалобно пищал.
Публий подумал:

"Ну, пока что, а мы теперь ближе к скотному, чем
царскому двору".

Тревога его прошла. Трибуну, после неумеренной бол-
товни, тоже сделалось скучно. Он взглянул на серое дожд-
ливое небо в окошке, на глупую морду поросенка, на кис-
лый осадок скверного вина в оловянном кубке, на грязных
солдат - и злоба овладела им.

Он застучал кулаком по столу, качавшемуся на неров-
ных ногах.

- Эй, ты, мошенник, христопродавец, Сиракс! Поди-
ка сюда. Что это за вино, негодяй?

Прибежал кабатчик. У него были четные, как смоль,
волосы в мелких кудряшках, и борода такая же черная,
с синеватым отливом, тоже в бесчисленных мелких завит-
ках; в минуты супружеской нежности Фортуната говори-
ла, что борода Сиракса подобна гроздьям сладкого вино-
града; глаза черные и необыкновенно сладкие; сладчай-
шая улыбка не сходила с румяных губ; он походил на ка-
рикатуру Диониса, бога вина: весь казался черным и
сладким.

Кабатчик клялся и Моисеем, и Диндименой, и Хри-
стом, и Геркулесом, что вино превосходное; но трибун
объявил, что знает, в чьем доме зарезан был памфилий-
ский купец Глабрион, и что выведет когда-нибудь его, Си-
ракса, на чистую воду. Испуганный армянин бросился со
всех ног в погреб и скоро с торжеством вынес бутылку
необыкновенного вида - широкую, плоскую внизу, с тон-
ким горлышком, всю покрытую благородною плесенью
и мхом, как будто седую от старости. Сквозь плесень кое-
где виднелось стекло, но не прозрачное, а мутное, слегка
радужное; на кипарисовой дощечке, привешенной к гор-
лышку,  можно было  разобрать начальные буквы:
"Anthosmium" и дальше: "annorum centum"-"столетнее".
Но Сиракс уверял, что уже во времена императора Диок-
летиана вину было больше ста лет.
- Черное? - с благоговением спросил Публий.
- Как деготь, и душистое, как амброзия. Эй, Форту-
ната, для этого вина нужны летние хрустальные чаши.
И дай-ка нам чистого, белого снега из ледника.

Фортуната принесла два кубка. Лицо у нее было здо-
ровое, с приятной желтоватой белизной, как у жирных
сливок; казалось, от нее пахнет деревенской свежестью,
молоком и навозом.

Кабатчик взглянул на бутылку со вздохом умиления и
поцеловал горлышко; потом осторожно снял восковую пе-
чать и откупорил. На дно хрустального кубка положили
снегу. Вино полилось густою черною пахучею струею; снег
таял от прикосновения огненного антосмия; хрустальные
стенки сосуда помутились и запотели от лилидд. Тогда
Скудило, получивший образование на медные гроши (он

был способен смешать Гекубу с Гекатой), произнес с гор-
достью единственный стих Марциала, который помнил:

Candida nigrescant vetulo crystalla Falerno
* Светятся льдинки в бокалах с фалернским (лат.).


- Подожди. Будет еще вкуснее!

Сиракс опустил руку в глубокий карман, достал кро-
шечную бутылочку из цельного оникса и с чувственной
улыбкой осторожно подлил в вино каплю драгоценного
аравийского киннамона; капля упала в черную антосмию,
как мутно-белая жемчужина, и растаяла; в комнате пове-
ял сладкий странный запах.

Пока трибун с восторгом медленно пил, Сиракс при-
щелкивал языком и приговаривал:

- Библосское, Маронейское, Лаценское, Икарийское -
все перед этим дрянь!

Темнело. Скудило отдал приказ собираться в путь.
Легионеры надели панцири, шлемы, на правую ногу же-
лезные поножия, взяли щиты и копья.

Когда они вышли за перегородку, исаврские пастухи,
похожие на разбойников, сидевшие у очага, почтительно
встали перед римским трибуном. Он имел величественный
вид; в голове шумело; в жилах был огонь благородного
напитка.

На пороге приступил к нему человек в странном во-
сточном одеянии, в белом плаще с красными поперечными
полосами и с высоким головным убором из воловьей шер-
сти - персидской тиарой, похожей на башню. Скудило
остановился. Лицо у перса было тонкое, длинное, исхуда-
лое, желто-оливкового цвета; узкие проницательные гла-
за - с глубокою и хитрою мыслью; во всех движениях
важное спокойствие. Это был один из тех бродячих астро-
логов, которые с гордостью называли себя халдеями, мага-
ми, пирэтами и математиками. Тотчас объявил он трибу-
ну, что имя его Ногодарес; он остановился у Сиракса
проездом; держит путь из далекой Анадиабены к берегам
Ионического моря, к знаменитому философу и теургу -
Максиму Эфесскому. Маг попросил позволения показать
свое искусство и погадать на счастие трибуна.

Закрыли ставни. Перс что-то приготовлял на полу;
вдруг раздался легкий треск; все притихли. Красноватое
пламя поднялось тонким длинным языком из белого ды-
ма, наполнившего комнату. Ногодарес приложил к бес-
кровным губам двуствольную тростниковую дудочку, заиг-
рал,- и звук был томный, жалобный, напоминавший ли-
дийские похоронные песни. Пламя, как будто от этого жа-
лобного звука, пожелтело, померкло, засветилось грустно-
нежным, бледно-голубым сиянием. Маг подбросил в огонь
сушеной травы; разлился крепкий, приятный запах; запах
тоже казался грустным: так благоухают полузасохшие
травы, в туманные вечера, над мертвыми пустынями Ара-
хозии или Дрангианы. И, послушная жалобному звуку ду-
дочки, огромная змея медленно выползла из черного ящи-
ка у ног волшебника, развивая с шелестом упругие кольца,
блестевшие зеленоватым блеском. Тогда он запел протяж-
ным, тихим голосом, так что казалось - песнь доносится
издалека; и много раз повторял все он одно и то же сло-
во: "Мара, мара, мара". Змея обвилась вокруг его худо-
го стана и, ласкаясь, с нежным шипением, приблизила пло-
скую, зелено-чешуйчатую голову с глазами, сверкавшими
подобно карбункулам, к самому уху волшебника: длинное
раздвоенное жало мелькнуло со свистом, как будто она
что-то сказала ему на ухо. Волшебник бросил на землю
дудочку. Пламя опять наполнило комнату мутно-белым
дымом, но на этот раз с тяжелым, одуряющим, словно мо-
гильным, запахом,- и сразу потухло. Сделалось темно
и страшно. Все были в смятении. Но, когда открыли став-
ни, и упал свинцовый свет дождливых сумерек - от змеи
и от ее черного ящика не было ни следа. Лица казались
мертвенно-бледными.
Ногодарес подошел к трибуну:
- Радуйся! Тебя ожидает великая и скорая милость
блаженного Августа, императора Констанция.

Несколько мгновений он пытливо смотрел на руку
Скудило, на очертания ладони; потом, быстро наклонив-
шись к уху его, так что никто не мог слышать, сказал ше-
потом:

- Кровь, кровь великого цезаря на этой руке!
Скудило испугался.

- Как ты смеешь, проклятая халдейская собака?
Я верный раб...

Но тот почти насмешливо заглянул ему в лицо хитры-
ми глазами и прошептал:

- Чего ты боишься?.. Через много лет... И разве без
крови бывает слава?..

Когда солдаты вышли из таверны, гордость и радость
наполняли сердце Скудило. Он подошел к св. Источнику,
набожно перекрестился, выпил целебной воды, призывая
с усердною мольбою Косьму и Дамиана. втайне надеясь;
что предсказание Ногодареса не окажется тщетным; потом
вскочил на великолепного каппадокийского жеребца и дал
знак, чтобы легионеры выступали в путь. Знаменосец,
"драконарий", поднял знамя в виде дракона из пурпуро-
вой ткани. Трибуну хотелось похвастать перед толпою,
высыпавшей из кабака. Он знал, что это опасно, но не
мог удержаться, опьяненный вином и гордостью; протянув
меч по направлению к ущелью, покрытому туманом, он
громко сказал:
- В Мацеллум!
Пронесся шепот удивления; произнесены были имена
Юлиана и Галла.

Трубач, стоявший впереди, затрубил в медную "букци-
ну", загнутую кверху в несколько завитков, подобно рогу
барана.
Протяжный звук римской трубы разнесся далеко по
ущельям, и горное эхо повторило его.

В огромной спальне Мацеллума, бывшего дворца кап-
падокийских царей, было темно.

Постель десятилетнего Юлиана была жесткая: голое
дерево, прикрытое барсовой шкурой; мальчик сам так хо-
тел; недаром старый учитель, Мардоний, воспитывал его
в строгих началах стоической мудрости.

Юлиану не спалось. Ветер подымался изредка, порыва-
ми, и жалобно, как пойманный зверь, завывал в щелях;
потом вдруг становилось тихо; и в странной тишине слыш-
но было, как нечастые крупные капли дождя падали, долж-
но быть, с большой высоты, на звонкие каменные плиты.
Юлиану казалось иногда, что в черном мраке сводов слы-
шится быстрое шуршание летучей мыши. Он различал
сонное дыхание брата, спавшего - то был изнеженный и
прихотливый мальчик - на мягком ложе, под старинным
запыленным пологом, последним остатком роскоши каппа-
докийских царей. Из соседнего покоя раздавался тяжелый
храп педагога Мардония.

Вдруг маленькая кованая дверца потайной лестницы
в стене тихонько скрипнула, отворилась, и луч света осле-
пил глаза Юлиана. Вошла старая рабыня Лабда; она дер-
жала в руке медную лампаду.
- Няня, мне страшно; не уноси огня.
Старуха поставила лампаду в полукруглое каменное
углубление над изголовьем Юлиана.
- Не спится? нe болит ли головка? Хочешь поесть?
Кормит вас впроголодь старый грешник Мардоний. Медо-
вых лепешек принесла. Вкусные. Отведай.

Кормить Юлиана было любимым занятием Лабды; но
днем не позволял ей Мардоний, и она приносила лакомст-
ва ночью тайком.

Полуслепая старуха, едва таскавшая ноги, ходила всег-
да в черном монашеском платье; ее считали ведьмой; но
она была набожной христианкой; самые Мрачные, древние
и новые, суеверия слились в ее голове в странную рели-
гию, похожую на безумие: молитвы смешивала она с за-
клинаниями, олимпийских богов с христианскими бесами,
церковные обряды с волшебством; вся была увешана кре-
стиками, кощунственными амулетами из мертвых костей
и ладанками с мощами святых.

Старуха любила Юлиана благоговейной любовью, счи-
тая его единственным законным наследником императора
Константина, а Констанция - убийцей и вором престола.

Лабда знала, как никто, все родословное древо, все ве-
ковечные семейные предания дома Флавиев; помнила
Юлианова деда, Констанция Хлора; кровавые придворные
тайны хранились в ее памяти. По ночам старуха рассказы-
вала все Юлиану без разбора. И перед многим, чего дет-
ский ум его еще не мог понять, сердце уже замирало от
смутного ужаса. С тусклым взором, равнодушным и одно-
образным голосом рассказывала она эти страшные беско-
нечные повести, как рассказывают древние сказки.

Поставив лампаду, Лабда перекрестила Юлиана, по-
смотрела, цел ли на груди его янтарный амулет, и, прого-
ворив несколько заклинаний, чтобы отогнать злых духов,
скрылась.

Юлиан забылся тяжелым полусном; ему было жарко;
редкие, тяжкие капли дождя, падавшие в тишине, с высо-
ты, как будто в звонкий сосуд, мучили его.

И он не мог различить, спит ли он или не спит, ноч-
ной ли ветер шумит, или дряхлая Лабда, похожая на пар-
ку, лепечет и шепчет ему на ухо страшные семейные пре-
дания. То, что он слышал от нее и что сам видел в детст-
ве, смешивалось в один тяжелый бред.

Он видел труп великого императора на погребальном
ложе. Мертвец нарумянен и набелен; хитрая многоэтажная
прическа из поддельных волос сделана искуснейшими па-
рикмахерами. Маленького Юлиана подводят, чтобы в пос-
ледний раз поцеловал он руку дяди. Ребенку страшно; он
ослеплен пурпуром, диадемой на поддельных кудрях и ве-
ликолепием драгоценных камней, блестящих при похорон-
ных свечах. Сквозь тяжелые аравийские благовония пер-
вый раз в жизни слышит он запах тления. Но придвор-
ные, епископы, евнухи, военачальники приветствуют импе-
ратора, как живого; послы перед ним склоняются, благо-
дарят его, соблюдая пышный чин; сановники провозглаша-
ют эдикты, законы, постановления сената; испрашивают
соизволения мертвеца, как будто он может слышать; и
льстивый шепот проносится над толпой: люди уверяют, буд-
то бы он так велик, что, по особой милости Провидения,
один только царствует и после смерти.

Юлиан знает, что Константин убил сына; вся вина мо-
лодого героя была в том, что народ слишком любил его;
сын был оклеветан мачехой: она полюбила пасынка греш-
ной любовью и отомстила ему, как Федра Ипполиту; по-
том оказалось, что жена кесаря в преступной связи с од-
ним из рабов, состоявших при императорской конюшне, и
ее задушили в раскаленной бане. Пришла очередь и бла-
городного Лициния. Труп на трупе, жертва за жертвой.
Император, мучимый совестью, молил об очищении иеро-
фантов языческих таинств; ему отказали. Тогда епископ
уверил его, что у одной только веры Христовой есть таин-
ства, способные очистить и от таких преступлений. И вот
пышный "лабарум", знамя с именем Христа из драгоценных
каменьев, сверкает над похоронным ложем сыноубийцы.

Юлиан хотел проснуться, открыть глаза и не мог.
Звонкие капли по-прежнему падали, как тяжелые, редкие
слезы, и ветер шумел; но ему казалось, что не ветер шу-
мит, а Лабда, старая парка, шепчет, лепечут ему на ухо
страшные сказки о доме Флавиев.

Юлиану снится, что он - в холодной сырости, рядом
с порфировыми гробами, наполненными прахом царей,
в подземелье, родовой гробнице Констанция Хлора; Лаб-
да укрывает его, прячет в самый темный угол, между гро-
бами, и укрывает больного Галла, дрожащего от лихорад-
ки. Вдруг наверху, во дворце, из покоя в покой, под ка-
менными сводами гулких, пустынных палат, раздается
предсмертный вопль. Юлиан узнает голос отца, хочет от-
ветить криком, броситься к нему. Но Лабда удерживает
мальчика костлявыми руками и шепчет: "Молчи, молчи, а
то придут!" - и закрывает его с головой. Потом раздают-
ся торопливые шаги по лестнице - все ближе, ближе. Лаб-
да крестит детей, шепчет заклинания. Стук в дверь, и, при
свете факелов, врываются воины кесаря: они переодеты
монахами; их ведет епископ Евсевий Никомидийский; пан-
цири сверкают под черными рясами. "Во имя Отца и
Сына и Св. Духа! Отвечайте, кто здесь?" Лабда с деть-
ми притаилась в углу. И опять: "Во имя Отца и Сына
и Св. Духа,-кто здесь?" И еще в третий раз. Потом,
с обнаженными мечами, убийцы шарят. Лабда кидается
к ногам их, показывает больного Галла, беспомощного
Юлиана: "Побойтесь Бога! Что может сделать императо-
ру пятилетний мальчик?" И воины всех троих заставляют
целовать крест в руках Евсевия, присягнуть новому импе-
ратору. Юлиан помнит большой кипарисовый крест
с эмалью, изображающей Спасителя: внизу, на темном
старом деревце, видны следы свежей крови - обагренной
руки убийцы, державшего крест; может быть, это -
кровь отца его или одного из шести двоюродных брать-
ев - Далматия, Аннибалиана, Непотиана, Константина
Младшего, или других: через семь трупов перешагнул
братоубийца, чтобы вступить на престол, и все соверши-
лось во имя Распятого.

Юлиан проснулся от тишины и ужаса. Звонкие, редкие
капли перестали падать. Ветер стих. Лампада, не мерцая,
горела в углублении неподвижным, тонким и длинным
языком. Он вскочил на постели, прислушиваясь к ударам
собственного сердца. Тишина была невыносимая.

Вдруг внизу раздались громкие голоса и шаги, из по-
коя в покой, под каменными сводами гулких пустынных
палат-здесь, в Мацеллуме, как там, в гробнице Флави-
ев. Юлиан вздрогнул; ему показалось, что он все еще бре-
дит. Но шаги приближались, голоса становились явствен-
ней. Тогда он закричал:

- Брат! Брат! Ты спишь? Мардоний? Разве вы не
слышите?

Галл проснулся. Мардоний, босой, с растрепанными се-
дыми волосами, в ночной коротенькой тунике - евнух
с морщинистым, желтым и одутловатым лицом, похожий
на старую бабу,- бросился к потайной двери.

- Солдаты префекта!  Одевайтесь скорей!
бежать!

Но было поздно. Послышался лязг железа. Маленькую
кованую дверь запирали снаружи. На каменных столбах
лестницы мелькнул свет факелов и в нем пурпурное знамя
драконария и блестящий крест с монограммой Христа на
шлеме одного из воинов.

- Именем правоверного, блаженного августа, импера-
тора Констанция - я, Марк Скудило, трибун легиона Фре-
тензис, беру под стражу Юлиана и Галла, сыновей патри-
арха!

Мардоний, преграждая путь солдатам, стоял перед за-
крытой дверью спальни, с воинственной осанкой, с мечом
в руках; меч был тупой, никуда не годный: он служил ста-
рому педагогу только для того, чтобы во время уроков Илиа-
ды показывать ученикам, на живом примере, в условных
телодвижениях, как сражался Гектор с Ахиллом; школьный
Ахилл едва ли бы сумел зарезать и курицу. Теперь он
размахивал этим мечом перед носом Публия по всем пра-
вилам военного искусства времен Гомера. Публия, который
был пьян, это взбесило:

- Прочь с дороги, пузырь, старая падаль, раздуваль-
ный мех! Прочь, если не хочешь, чтобы я проткнул и вы-
пустил из тебя воздух!

Он схватил за горло Мардония и отбросил его далеко,
так, что тот ударился о стену и едва не упал. Скудило
подбежал к дверям спальни и раскрыл их настежь.

Неподвижное пламя лампады всколыхнулось и поблед-
нело в красном свете факелов. И трибун первый раз
в жизни увидел двух последних потомков Констанция
Хлора.

Галл казался высоким и крепким; но кожа у него бы-
ла тонкая, белая и матовая, как у молодой девушки; гла-
за светло-голубые, ленивые и равнодушные; белокурые,
как лен (общий знак Константинова рода), вьющиеся во-
лосы покрывали мелкими кудрями толстую, почти жирную
шею. Несмотря на возмужалость тела и на легкий пух на-
чинающейся бороды, восемнадцатилетний Галл теперь ка-
зался мальчиком: такое детское недоумение и ужас были
на лице его; губы дрожали, как у маленьких детей, когда
они готовы заплакать; он мигал беспомощно веками, розо-
выми, опухшими от сна, с очень светлыми ресницами, и,
торопливо крестясь, шептал: "Господи, помилуй, Господи,
помилуй!"

Юлиан был ребенок тощий, худенький, бледный; лицо
некрасивое и неправильное; волосы жесткие, гладкие и чер-
ные, нос слишком большой; нижняя губа выдающаяся. Но
поразительны были глаза его, делавшие лицо одним из
тех, которых, раз увидев, нельзя забыть,-большие, стран-
ные, изменчивые, с недетским, напряженным и болезненно
ярким блеском, который иногда казался сумасшедшим.
Публий, много раз видевший в молодости Константина
Великого, подумал;
"Этот мальчик будет похож на дядю".
Страх Юлиана перед солдатами исчез: он чувствовал
злобу. Крепко стиснув зубы, перекинув через плечо барсо-
вую шкуру с постели, он смотрел на Скудило пристально,
исподлобья, и нижняя выдающаяся губа его дрожала;
в правой руке, под барсовой шкурой, сжимал он рукоятку
тонкого персидского кинжала, тайно подаренного Лабдой;
острие было отравлено.

- Волчонок! - молвил один из легионеров, указывая
на Юлиана, своему товарищу.

Скудило хотел уже переступить порог спальни, когда
у Мардония явилась новая мысль. Он отбросил бесполез-
ный меч, уцепился за платье трибуна и вдруг завопил
пронзительным, неожиданно тонким бабьим голосом:

- Что вы делаете, негодяи? Как смеете оскорблять
посланного императором Констанцием? Мне поручено от-
везти ко двору этих царственных отроков. Август возвра-
тил им свою милость. Вот приказ.
- Что он говорит? Какой приказ?

Скудило взглянул на Мардония: морщинистое, ста-
рушечье лицо свидетельствовало о том, что он, в самом де-
ле, евнух. Трибун никогда раньше не видел Мардония, но
хорошо знал, в какой милости евнухи при дворе импера-
тора.

Мардоний поспешно вынул из книгохранилищного ящи-
ка, с пергаментными свитками Гесиода и Гомера, сверток
и подал его трибуну.

Скудило, развернув, побледнел: он прочел только пер-
вые слова, увидел имя императора, называвшего себя
в эдикте "наша вечность", и не разобрал ни года, ни ме-
сяца; когда трибун заметил при свертке огромную, хорошо
ему знакомую, государственную печать из темно-зеленого
воска на позолоченных тесьмах,- в глазах у него помути-
лось, колени подогнулись.
- Прости! Это ошибка...

- Ах, вы бездельники! Прочь отсюда! Чтоб духу ва-
шего здесь не было! Еще пьяные! Все будет известно им-
ператору!

Мардоний вырвал из дрожащих рук Скудило бумагу.
- Не губи меня! Все мы -- братья, все мы - греш-
ные люди. Умоляю тебя именем Христа!

- Знаю, знаю, что вы делаете именем Христа, него-
дяи! Прочь отсюда!

Бедный трибун подал знак отступления. Тогда Мардо-
ний снова поднял тупой меч и, размахивая им, сделался
похожим на воина из Илиады. Один только пьяный центу-
рион рвался к нему и кричал:

- Пустите, пустите! Я проткну этот старый пузырь и
посмотрю, как он лопнет!
Пьяного увели под руки.

Когда шаги умолкли и Мардоний убедился, что опас-
ность миновала, он громко захохотал; все дряблое, жено-
подобное тело скопца колыхалось от смеха; он забыл важ-
ность, приличную педагогу, и подпрыгивал на своих сла-
бых голых ногах, в ночной тунике, крича от восторга:

- Дети мои, дети! Хвала Гермесу! Ловко мы их про-
вели! Эдикт уже три года как отменен. Дураки, дураки!..
Перед солнечным восходом Юлиан уснул крепким, спо-
койным сном. Он проснулся поздно, бодрый и веселый,
когда голубое небо сияло в решетчатом высоком окне
спальни.

Утром был урок катехизиса. Богословие преподавал
другой учитель, арианский пресвитер, с руками мокрыми,
холодными и костлявыми, с уныло-светлыми, лягушачьи-
ми глазами, сгорбленный и высокий как шест, худой как
щепка, монах Евтропий. У него была неприятная привыч-
ка, тихонько лизнув ладонь руки, быстро приглаживать
ею облезлые, седенькие височки и непременно, тотчас же
после того, вкладывая пальцы в пальцы, слегка пощелки-
вать суставами. Юлиан знал, что за одним движением не-
минуемо последует другое, и это раздражало его. Евтро-
пий носил черную рясу, заплатанную, со многими пятнами,
уверяя, что носит плохую одежу из смирения; на самом
деле он был скряга.

Евсевий Никомидийский, духовный опекун Юлиана,
избрал этого наставника.

Монах подозревал в своем питомце "тайную стропти-
вость ума", которая, по мнению учителя, грозила Юлиану
вечною погибелью, ежели он не исправится. Евтропий не-
утомимо говорил о тех чувствах, которые ребенок обязан
питать к своему благодетелю, императору Констанцию.
Объяснял ли он Новый Завет, или арианский догмат,
или пророческое знаменье,- все сводилось к этой цели,
к этому "корню святого послушания и сыновней покорно-
сти". Казалось, подвиги смирения и любви, мучениче-
ские жертвы-только ряд ступеней, по которым триумфа-
тор Констанций восходит на престол. Но иногда, в то вре-
мя, как арианский монах говорил о благодеяниях импера-
тора, оказанных ему, Юлиану, мальчик смотрел молча
прямо в глаза учителю глубоким взором; он знал, что
в это мгновение думает монах, так же, как тот знал, что
думает ученик; и они об этом не говорили.

Но после того, если Юлиан останавливался, забыв пе-
речисление имен ветхозаветных патриархов, или плохо
выученную молитву, Евтропий, так же молча, с наслажде-
нием, смотрел на него лягушачьими глазами и тихонько
брал его за ухо двумя пальцами, как будто лаская; ребе-
нок чувствовал, как медленно впивались в ухо его два
острых, жестких ногтя.

Евтропий, несмотря на видимую угрюмость, обладал
насмешливым и по-своему веселым нравом; он давал уче-
нику самые нежные названия: "дражайший мой", "перве-
нец души моей", "возлюбленный сын мой", и посмеивался
над его царственным происхождением; каждый раз, ущип-
нув его за ухо, когда Юлиан бледнел не от боли, а от
злости, монах произносил подобострастно:

- Не изволит ли гневаться твое величество на сми-
ренного и худоумного раба Евтропия?

И лизнув ладонь, приглаживал височки, и слегка по-
трескивал пальцами, прибавляя, что злых и ленивых маль-
чиков очень бы хорошо поучить иногда лозою, что об
этом упоминается и в Священном Писании: лоза темный
и строптивый ум просвещает. Говорил он это только для
того, чтобы смирить "бесовский дух гордыни" в Юлиане:
мальчик знал, что Евтропий не посмеет исполнить угрозу;
да и монах сам был втайне убежден, что ребенок скорее
умрет, чем позволит себя высечь; и все-таки учитель по-
часту и подолгу говорил об этом.

В конце урока, при объяснении какого-то места из Свя-
щенного Писания, Юлиану случилось заикнуться об анти-
подах, о которых слышал он от Мардония. Может быть,
он сделал это нарочно, чтобы взбесить монаха; но тот за-
лился тонким смехом, закрывая рот ладонью.

- И от кого ты слышал, дражайший, об антиподах?
Ну, насмешил ты меня, грешного, насмешил! Знаю, знаю,
у старого глупца Платона кое-что о них говорится. А ты
и поверил, что люди вверх ногами ходят?

Евтропий стал обличать безбожную ересь философов:
не постыдно ли думать, что люди, созданные по образу и
подобию Божию, ходят на головах, издеваясь, так ска-
зать, над твердью небесной? Когда же Юлиан, обижен-
ный за любимых мудрецов, упомянул о круглости земли,
Евтропий вдруг перестал смеяться и пришел в такую
ярость, что, весь побагровев, затопал ногами.

- От Мардония-язычника наслушался ты этой лжи
богопротивной!

Когда он сердился, то говорил, запинаясь, брызгая
слюною; слюна эта казалась Юлиану ядовитой. Монах
с ожесточением напал на всех мудрецов Эллады; он за-
был, что перед ним ребенок, и произносил уже искренно
целую проповедь, задетый Юлианом за больное место:
старика Пифагора, "выжившего из ума", обвинял в бес-
стыдной дерзости; о бреднях Платона, казалось ему, и го-
ворить не стоит; он просто называл их "омерзительными";
учение Сократа - "безрассудным".

- Почитай-ка о Сократе у Диогена Лаэрция,-сооб-
щал он Юлиану злорадно,- найдешь, что он был ростов-
щиком; кроме того, запятнал себя гнуснейшими пороками,
о коих и говорить непристойно.

Но особенную ненависть возбуждал в нем Эпикур:
- Я не считаю сего и стоющим ответа: зверство, с ка-
ким погружался он во все роды похотей, и низость, с ка-
кою он делался рабом чувственных удовольствий, доволь-
но показывают, что он был не человек, а скот.

Успокоившись немного, принялся объяснять неулови-
мый оттенок арианского догмата, с такой же яростью на-
падая на православную церковь, которую называл ерети-
ческой.

В окно, из сада, веяло свежестью. Юлиан делал вид,
что внимательно слушает Евтропия; на самже деле думал
он о другом-о своем любимом учителе Мардонии; вспо-
минал его мудрые беседы, чтения Гомера и Гесиода: как
они были непохожи на уроки монаха!

Мардонии не читал, а пел Гомера, по обычаю древних
рапсодов; Лабда смеялась, что он "воет, как пес на лу-
ну". И в самом деле, непривычным людям было смешно:
старый евнух делал ударения на каждой стопе гекзаметра,
размахивая в лад руками; и важность была на желтом,
морщинистом лице его. Но тоненький бабий голосок стано-
вился все громче и громче. Юлиан не замечал уродства
старика; холод наслаждения пробегал по телу мальчика;
божественные гекзаметры переливались и шумели, как вол-
ны: он видел прощание Андромахи с Гектором, Одиссея,
тоскующего по своей Итаке, на острове Калипсо, пред уны-
лым пустынным морем. И сердце Юлиана щемила слад-
кая боль, тоска по Элладе - родине богов, родине всех,
кто любит красоту. Слезы дрожали в голосе учителя, сле-
зы текли по желтым щекам его.
Иногда Мардоний говорил ему о мудрости, о суровой
добродетели, о смерти героев за свободу. О, как и эти
речи были не похожи на речи Евтропия! Он рассказы-
вал ему жизнь Сократа; когда доходил до Апологии перед
афинским народом, то вскакивал и читал наизусть речь
философа; лицо его делалось спокойным и немного презри-
тельным: казалось-говорит не подсудимый, а судья на-
рода; Сократ не просит милости; вся власть, все законы
государства-ничто перед свободой духа человеческого;
афиняне могут умертвить его, но не отнимут свободы и
счастья у бессмертной души его. И когда этот скиф, вар-
вар, купленный раб с берегов Борисфена, восклицал: "сво-
бода!"-Юлиану казалось, что в слове этом такая красо-
та, что перед ней бледнеют образы Гомера. И смотря
широко открытыми, почти безумными глазами на учителя,
весь дрожал он и холодел от восторга.

Мальчик проснулся от грез, почувствовав прикоснове-
ние к уху костлявых холодных пальцев. Урок катехизиса
кончился. Став на колени, он прочел благодарственную
молитву. Потом, вырвавшись от Евтропия, побежал к себе
в келью, взял книгу и направился в любимый уголок са-
да, чтобы читать на свободе. Книга была запретная, Сим-
позион. богохульного и нечестивого Платона. На лестнице
Юлиан нечаянно столкнулся с уходившим Евтропием.

- Погоди, погоди-ка, дражайший. Что это за книжеч-
ка у твоего величества?

Юлиан взглянул на него спокойно и подал книгу.
На пергаментном переплете прочел монах заглавие
большими буквами: "Послания Апостола Павла". Он от-
дал не развернув.

- Ну, то-то же. Помни: я за твою душу отвечаю пе-
ред Богом и перед великим государем. Не читай еретиче-
ских книг, в особенности же тех философов, суетную муд-
рость коих я довольно обличил сегодня.

Это была обычная хитрость мальчика: он завертывал
запрещенные книги в переплеты с невинными заглавиями.
Юлиан научился лицемерить с детства с недетским совер-
шенством. Обманывал с наслаждением, в особенности Евт-
ропия. Иногда притворялся, хитрил и лицемерил без
нужды, по привычке, с чувством злобной и мстительной
радости; обманывал всех, кроме Мардония.

В Мацеллуме, между бесчисленными праздными слуга-
ми и служанками, не было конца проискам, клеветам,
сплетням, подозрениям, доносам. Придворная челядь, на

деясь выслужиться, днем и ночью следила за царственны-
ми братьями, попавшими в немилость.

С тех пор, как Юлиан себя помнил, он ждал смерти
со дня на день, и мало-помалу почти привык к страху,
знал, что ни в доме, ни в саду не может сделать шага,
который ускользнул бы от тысячи глаз. Ребенок многое
слышал и понимал, но поневоле должен был делать вид,
что не слышит и не понимает. Однажды донеслось к нему
несколько слов из беседы Евтропия с подосланным от
Констанция соглядатаем, в которой монах называл Юлиа-
на и Галла "царственными щенятами". В другой раз,
в крытом ходу, под окнами кухни, мальчик нечаянно под-
слушал, как старый пьяница-повар, раздраженный какой-
то дерзостью Галла, говорил своей любовнице, рабыне,
перемывавшей посуду: "Господь да сохранит мою душу,
Присцилла,- удивляюсь я, как это их еще до сей поры не
придушили!"

Когда Юлиан, после урока катехизиса, выбежал из до-
ма и увидел зелень деревьев, он вздохнул свободнее.

Вечные снега двуглавой вершины Аргея белели на го-
лубом небе. От близких ледников веяло прохладой. Про-
секи уходили вдаль непроницаемыми сводами южных ду-
бов, с мелкими блестящими черно-зелеными листьями; кое-
где прорывался луч и трепетал на зелени платанов. Толь-
ко с одной стороны сада не было стен: там кончался он
обрывом. Внизу тянулась пустыня до самого края неба, до
Антитавра. Она дышала зноем. А в саду шумели студе-
ные воды, низвергались с грохотом, били фонтанами, лепе-
тали струйками под кущами олеандров. Мацеллум, сто-
летья тому назад, был любимым приютом роскошного
и полубезумного царя Каппадокии Ариарафа.

Юлиан, с книгой Платона, направился в уединенную
пещеру, недалеко от обрыва. Там стоял козлоногий Пан,
игравший на свирели, и маленький жертвенник. В камен-
ную раковину струилась вода из львиной пасти. Вход был
заткан желтыми розами; между ними виднелись холмы
пустыни, туманно-голубые, волнообразные, как море; за-
пах чайных роз наполнял пещеру. В ней было бы душно,
если бы не ледяная струйка. Ветер приносил желто-белые
лепестки, усыпал ими землю и воду. Слышно было жуж-
жание пчел в темном теплом воздухе.

Юлиан, лежа на мху, читал "Пир"; многого не пони-
мал; но прелесть книги была в том, что она запретная.
Отложив Платона. он опять завернул его в переплет
Посланий Апостола Павла, тихонько подошел к жертвен-
нику Пана, взглянул на веселого бога как на старого
сообщника и, разрыв груду сухих листьев, достал из внут-
ренности жертвенника, проломанного и прикрытого дощеч-
кой, предмет, старательно обвернутый тканью. Осторож-
но развернув, мальчик поставил его перед собой. Это бы-
ло его создание, великолепный игрушечный корабль, "ли-
бурнская трирема". Он подошел к чаше водомета и опу-
стил корабль в воду. Трирема закачалась на маленьких
волнах. Все готово - три мачты, снасти, весла; нос позо-
лочен; паруса-из шелковой тряпочки, подаренной Лаб-
дой. Оставалось приделать руль. И мальчик принялся за
работу. Стругая дощечку, изредка посматривал на даль,
сквозившую между розами, на волнообразные холмы.
И над игрушечным кораблем своим скоро забыл все оби-
ды, всю свою ненависть и вечный страх смерти. Вообра-
жал себя затерянным среди волн, в пустынной пещере, вы-
соко над морем, хитроумным Одиссеем, строящим корабль,
чтобы вернуться в милую отчизну. Но там, среди хол-
мов, где белели крыши Цезарей, как пена на морских вол-
нах,- крест, маленький блестящий крест над базиликой,
мешал ему. Этот вечный крест! Он старался не видеть его,
утешаясь триремой.

- Юлиан! Юлиан! Да где же он? В церковь пора.
Евтропий зовет тебя в церковь!

Мальчик вздрогнул и поспешно спрятал трирему в от-
верстие жертвенника; потом поправил волосы, одежду; и
когда он выходил из пещеры, лицо его приняло снова не-
проницаемое, недетское выражение глубокого лицемерия -
словно жизнь от него отлетела.

Держа Юлиана за руку своей холодной костлявой ру-
кой, Евтропий повел его в церковь.

IV

Арианская базилика св. Маврикия построена была поч-
ти целиком из камней разрушенного храма Аполлона.

Священный двор, "атриум", окружали с четырех сто-
рон ряды столбов. Посредине журчал фонтан для омове-
ния молящихся. В одном из боковых притворов была древ-
няя гробница из резного потемневшего дуба; в ней покои-
лись чудотворные мощи святого Мамы. Евтропий застав-
лял Юлиана и Галла строить каменную раку над мощами.
Работа Галла, который считал ее приятным телесным уп-
ражнением, подвигалась; но стенка Юлиана то и дело ру-
шилась. Евтропий объяснил это тем, что св. Мама отвер-
гает дар отрока, одержимого духом бесовской гордыни.

Около гробницы толпились больные, ждавшие исцеле-
ния. Юлиан знал, зачем они приходят: у одного ариан-
ского монаха были в руках весы; богомольцы-многие из
далеких селений, отстоявших на несколько парасангов -
тщательно взвешивали куски льняной, шелковой или шер-
стяной ткани, и положив их на гроб св. Мамы, молились
подолгу - иногда целую ночь до утра; потом ту же ткань
снова взвешивали, чтобы сравнить с прежним весом; если
ткань была тяжелее, значит, молитва исполнена: благо-
дать святого вошла, подобно ночной росе,- впиталась
в шелк, лен или шерсть, и теперь ткань могла исцелять
недуги. Но часто молитва оставалась неуслышанной, ткань
не тяжелела, и богомольцы проводили у гроба дни, неде-
ли, месяцы. Здесь была одна бедная женщина, старица
Феодула: одни считали ее полоумной, другие святой; уже
целые годы не отходила она от гробницы Мамы; больная
дочь, для которой старица сначала просила исцеления, дав-
но умерла, а Феодула по-прежнему молилась о кусочке
полинявшей, истрепанной ткани.

Три двери из атриума вели в арианскую базилику:
одна - в   мужское  отделение,  другая - в  женское,
третья - в отделение для монахов и клира.

Вместе с Галлом и Евтропием, Юлиан вошел в среднюю
дверь. Он был анагностом - церковным чтецом у св. Мав-
рикия. Его облекала длинная черная одежда с широкими
рукавами; волосы, умащенные елеем, придерживались тон-
кой тесьмой, для того чтобы при чтении не падали на глаза.

Он прошел среди народа, скромно потупившись. Блед-
ное лицо почти непроизвольно принимало выражение ли-
цемерного, необходимого, давно привычного смирения.
Он взошел на высокий арианский амвон.

Живопись на одной из стен изображала мученический
подвиг св. Евфимии: палач схватил голову страдалицы и
держал ее откинутой назад, неподвижно; другой, открыв
ей рот щипцами, приближал к нему чашу, должно быть,
с расплавленным свинцом. Рядом изображено было другое
мучение: та же Евфимия привешена к дереву за руки, и
палач стругает орудием пытки ее окровавленные, девствен-
ные, почти детские члены. Внизу была надпись: "Кровью
мучеников. Господи, церковь Твоя украшается, как багря-
ницей и виссоном".
ки, горящие в аду, над ними рай со святыми угодниками;
один из них срывал румяный плод с дерева, другой пел,
играя на гуслях, а третий наклонился, облокотившись на
облако, и смотрел на адские муки, с тихой усмешкой. Вни-
зу надпись: "там будет плач и скрежет зубов".

Больные от гроба св. Мамы вошли в церковь; это бы-
ли хромые, слепые, калеки, расслабленные, дети на косты-
лях, похожие на стариков, бесноватые, юродивые,- блед-
ные лица с воспаленными веками, с выражением тупой,
безнадежной покорности. Когда хор умолкал, в тишине
слышались сокрушенные воздыхания церковных вдов -
калугрий, в темных одеждах, или позвякивание вериг
старца Памфила: в продолжение многих лет Памфил ни
с одним человеком не молвил слова и только повторял;
"Господи) Господи! дай мне слезы, дай мне умиление, дай
мне память смертную".

Воздух был теплый, душный, как в подземелье-тя-
желый, пропитанный ладаном, запахом воска, гарью лам-
пад, дыханием больных.

В тот день Юлиан должен был читать Апокалипсис.
Проносились страшные образы Откровения: бледный
конь в облаках, имя которому Смерть; племена земные
тоскуют, предчувствуя кончину мира; солнце мрачно, как
власяница, луна сделалась как кровь; люди говорят горам
и камням: падите на нас и сокройте нас от лица Сидяще-
го на престоле и от гнева Агнца, ибо пришел великий
день гнева Его, и кто может устоять? Повторялись про-
рочества: "Люди будут искать смерти и не найдут ее; по-
желают умереть и смерть убежит от них". Раздавался
вопль: "блаженны мертвые!"-Это было кровавое избие-
ние народов; виноград брошен в великое точило гнева
Божия, и ягоды истоптаны, и потекла кровь из точила да-
же до узд конских, на тысячу шестьсот стадий. "И люди
проклинали Бога небесного от страданий своих; и не ра-
скаялись в делах своих. И Ангел возопил: кто поклоняет-
ся Зверю и образу его, тот будет пить вино ярости Божи-
ей, вино цельное, приготовленное в чаше гнева Его, и бу-
дет мучим в огне и сере, перед святыми Ангелами и Агн-
цем. И дым мучений их будет восходить во веки веков,
и не будет иметь покоя ни днем, ни ночью поклоняющий-
ся Зверю и образу его".

Юлиан умолк; в церкви была тишина; в испуганной тол-
пе слышались только тяжелые вздохи, удары головой о пли-
ты и звяканья цепей юродивого: "Господи! Господи! Дай
мне слезы, дай мне умиление, дай мне память смертную!"
Мальчик взглянул вверх, на огромный полукруг мозаи-
ки между столбами свода: это был арианский образ Хри-

ста - грозный, темный, исхудалый лик в золотом сиянии
и диадеме, похожей на диадему византийских императоров,
почти старческий, с длинным тонким носом и строго сжа-
тыми губами; десницей благословлял он мир; в левой руке
держал книгу; в книге было написано: "Мир вам. Я свет
мира". Он сидел на великолепном престоле, и римский им-
ператор - Юлиану казалось, что это Констанций,- цело-
вал Ему ноги.

А между тем, там, внизу, в полумраке, где теплилась
одна лишь лампада, виднелся мраморный барельеф на
гробнице первых времен христианства. Там были изваяны
маленькие нежные Нереиды, пантеры, веселые тритоны;
и рядом - Моисей, Иона с китом, Орфей, укрощающий
звуками лиры хищных зверей, ветка оливы, голубь и ры-
ба - простодушные символы детской веры; среди них -
Пастырь Добрый, несущий Овцу на плечах, заблудшую
и найденную Овцу - душу грешника.. Он был радостен
и прост, этот босоногий юноша, с лицом безбородым, сми-
ренным и кротким, как лица бедных поселян; у него была
улыбка тихого веселия. Юлиану казалось, что никто уже
не знает и не видит Доброго Пастыря; и с этим малень-
ким изображением иных времен для него связан был ка-
кой-то далекий, детский сон, который иногда хотел он
вспомнить и не мог. Отрок с овцой на плечах смотрел на
него, на него одного, с таинственным вопросом. И Юлиан
шептал слово, слышанное от Мардония: "Галилеянин!"
И В это мгновение, упав из окна, косые лучи солнца за-
дрожали столбом в облаке ладана; и тихо колеблясь,
как будто подняло оно вспыхнувший золотым сиянием
грозный, темный лик Христа. Хор торжественно грянул:

"Да молчит всякая плоть человеча и да стоит со стра-
хом и трепетом, и ничто же земное в себе да помышляет.
Царь бо царствующих и Господь господствующих прихо-
дит заклатися и датися в снедь серным. Предходят же
Сему лицы Ангельский, со всяким началом и властию,
многоочитии херувими и шестокрилатии серафими
закрывающе и вопиюще песнь: Аллилуиа! Аллилуйи!
Аллилуиа!"

И песнь, как буря, проносилась над склоненными голо-
вами молящихся.

Образ босоногого юноши. Доброго Пастыря, уходил
в неизмеримую даль, но все еще смотрел на Юлиана
с вопросом. И сердце мальчика сжималось не от благогове-
ния, а от ужаса перед этой тайной, которую во всю жизнь
не суждено ему было разгадать.

Из базилики вернулся он в Мацеллум, захватил с со-
бой готовую, тщательно завернутую трирему, и никем
не замеченный (Евтропий уехал на несколько дней) вы-
скользнул из ворот крепости и побежал мимо церкви св.
Маврикия к соседнему храму Афродиты.

Роща богини соприкасалась с кладбищем христианской
церкви. Вражда и споры, даже тяжбы между двумя храма-
ми, никогда не прекращались. Христиане требовали разру-
шения капища. Жрец Олимпиодор жаловался на церковных
сторожей: по ночам они тайно вырубали вековые кипари-
сы заповедной рощи и рыли могилы для христианских по-
койников в земле Афродиты.

Юлиан вступил в рощу. Теплый воздух охватил его.
Полуденный зной выжал из серой волокнистой коры кипа-
рисов капли смолы. Юлиану казалось, что в полумраке ве-
ет дыхание Афродиты.

Между деревьями белели изваяния. Здесь был Эрос,
натягивающий лук; должно быть, церковный сторож, изде-
ваясь над идолом, отбил мраморный лук: вместе с двумя
руками бога, оружие любви покоилось в траве, у подножия
статуи; но безрукий мальчик по-прежнему, выставив одну
пухлую ножку вперед, целился с резвой улыбкой.

Юлиан вошел в домик жреца Олимпиодора. Комнаты
были маленькие, тесные, почти игрушечные, но уютные;
никакой роскоши, скорее бедность; ни ковров, ни серебра;
простые каменные полы, деревянные скамьи и стулья, де-
шевые амфоры из обожженной глины. Но в каждой мело-
чи было изящество. Ручка простой кухонной лампады
изображала Посейдона с трезубцем: это была древняя ис-
кусная работа. Иногда Юлиан подолгу любовался на
стройные очертания простой глиняной амфоры с дешевым
оливковым маслом. Всюду на стенах виднелась легкая жи-
вопись: то Нереида, сидящая верхом на водяном чешуйча-
том коне; то пляшущая молодая богиня в длинном пеплу-
ме с вьющимися складками.

Все смеялось в домике, облитом солнечным светом:
смеялись Нереиды на стенах, пляшущие богини, тритоны,
даже морские чешуйчатые кони; смеялся медный Посейдон
на ручке лампады; тот же смех был и на лицах обитате-
лей дома; они родились веселыми; им довольно было двух
дюжин вкусных олив, белого пшеничного хлеба, кисти ви-
нограда, нескольких кубков вина, смешанного с водою,
чтобы счесть это за целый пир, и чтобы жена Олимпиодо-

ра, Диофана, в знак торжества, повесила на двери лавро-
вый венок.

Юлиан вошел в садик атриума. Под открытым небом
бил фонтан. Рядом, среди нарциссов, аканфов, тюльпанов
и мирт стояло небольшое бронзовое изваяние Гермеса,
крылатого, смеющегося, как все в доме, готового вспорх-
нуть и улететь. Над цветником на солнце вились пчелы
и бабочки.

Под легкой тенью портика на дворе Олимпиодор и его
семнадцатилетняя дочь Амариллис играли в изящную ат-
тическую игру - коттабу: на столбике, вбитом в землю,
поперечная перекладина качалась, подобно коромыслу ве-
сов; к обоим концам ее привешены небольшие чашечки;
под каждой подставлен сосуд с водой и с маленьким мед-
ным изваянием; надо было, с некоторого расстояния, плес-
нуть из кубка вином так, чтобы попасть в одну из чашек,
и чтобы, опустившись, ударилась она об изваяние.

- Играй, играй же. За тобой очередь! -кричала Ама-
риллис.
- Раз, два, три!

Олимпиодор плеснул и не попал; он смеялся детским
смехом; странно было видеть высокого человека с про-
седью в волосах, увлеченного игрою, подобно ребенку.

Девушка красивым движением голой руки, откинув ли-
ловую тунику, плеснула вином - и чашечка коттабы зазве-
нела, ударившись.

Амариллис захлопала в ладоши и захохотала.
Вдруг в дверях увидели Юлиана.

Все начали целовать его и обнимать. Амариллис кри-
чала:

- Диофана! Где же ты? Посмотри, какой гость! Ско-
рее! Скорее!
Диофана прибежала из кухни.

- Юлиан, мальчик мой милый! Что ты, будто поху-
дел? Давно мы тебя не видали...
И она прибавила, сияющая от веселья:
- Радуйтесь, дети мои. Сегодня будет у нас пир.
Я приготовлю венки из роз, зажарю три окуня и сготовлю
сладкие инбирные печенья...

В эту минуту молодая рабыня подошла и шепнула
Олимпиодору, что богатая патрицианка из Цезарей жела-
ет его видеть, имея дело к жрецу Афродиты. Он вышел.
Юлиан и Амариллис стали играть в коттабу.
Тогда неслышно на пороге появилась десятилетняя тон-
кая, бледная и белокурая девочка, младшая дочь Олимпио-
дора, Психея. У нее были голубые, огромные и печальные
глаза. Одна во всем доме казалась она не посвященной
Афродите, чуждой общему веселью. Она жила отдельной
жизнью, оставаясь задумчивой, когда все смеялись, и ни-
кто не знал, о чем она скорбит, чему радуется. Отец счи-
тал ее жалким существом, неисцелимо больной, испорчен-
ной недобрым глазом, чарами вечных врагов своих, гали-
леян: они из мести отняли у него ребенка; чернокудрая
Амариллис была любимой дочерью Олимпиодора; но мать
тайком баловала Психею и с ревнивой страстностью люби-
ла больного ребенка, не понимая внутренней жизни его.

Психея, скрываясь от отца, ходила в базилику св.
Маврикия. Не помогали ни ласки матери, ни мольбы, ни
угрозы. Жрец в отчаянии отступился от Психеи. Когда
говорили о ней, лицо его омрачалось и принимало недоб-
рое выражение. Он уверил, будто бы за нечестие ребенка
виноградник, прежде благословляемый Афродитой, стал
приносить меньше плодов, ибо довольно было маленького
золотого крестика, который девочка носила на груди,-
для того чтобы осквернить храм.

- Зачем ты ходишь в церковь? - спросил ее однаж-
ды Юлиан.

- Не знаю. Там хорошо. Ты видел Доброго Па-
стыря?

- Да, видел. Галилеянин! Откуда ты про Него
знаешь?

- Мне старушка Феодула сказывала. С тех пор я хо-
жу в церковь. И отчего это, скажи мне, Юлиан, отчего
они все так не любят Его?

Олимпиодор вернулся, торжествующий, и рассказал
о своей беседе с патрицианкой: это была молодая, знатная
девушка; жених разлюбил ее; она думала, что он околдо-
ван чарами соперницы; много раз ходила она в христиан-
скую церковь, усердно молилась На гробнице св. Мамы.
Ни посты, ни бдения, ни молитвы не помогли. "Разве
христиане могут помочь}" - заключил Олимпиодор с пре-
зрением и взглянул исподлобья на Психею, которая вни-
мательно слушала.

- И вот христианка пришла ко мне: Афродита исце-
лит ее!

Он показал с торжеством двух связанных белых голуб-
ков: христианка просила принести их в жертву богине.

Амариллис, взяв голубков в руки, целовала нежные ро-
зовые клювы и уверяла, что их жалко убивать.

- Отец, знаешь что? Мы принесем их в жертву, не
убивая.
- Как? Разве может быть жертва без крови?
- А вот как. Пустим на свободу. Они улетят прямо
в небо, к престолу Афродиты. Не правда ли? Богиня там,
в небе. Она примет их. Позволь, пожалуйста, милый!

Амариллис так нежно целовала его, что он не имел ду-
ха отказать.

Тогда девушка развязала и пустила голубей. Они за-
трепетали белыми крыльями с радостным шелестом и поле-
тели в небо - к престолу Афродиты. Заслоняя глаза ру-
кой, жрец смотрел, как исчезает в небе жертва христи-
анки. И Амариллис прыгала от восторга, хлопая в ла-
доши:

- Афродита! Афродита! Прими бескровную жертву!
Олимпиадор ушел. Юлиан торжественно и робко при-
ступил к Амариллис. Голос его дрогнул, щеки вспыхнули,
когда тихо произнес он имя девушки.
- Амариллис! Я принес тебе...

- Да, я уже давно хотела спросить, что это у тебя?
- Трирема...

- Трирема? Какая? Для чего? Что ты говоришь?
- Настоящая, либурнская...

Он стал быстро развертывать подарок, но вдруг почув-
ствовал неодолимый стыд.
Амариллис смотрела в недоумении.

Он совсем смутился и взглянул на нее с мольбою, опу-
ская игрушечный корабль в маленькие волны фонтана.

- Ты не думай, Амариллис,--трирема настоящая.
С парусами. Видишь, плавает и руль есть...
Но Амариллис громко хохотала над подарком;
- На что мне трирема? Недалеко с ней уплывешь.
Это корабль для мышей или цикад. Подари лучше Пси-
хее: она будет рада. Видишь, как смотрит.

Юлиан был оскорблен. Он старался принять равно-
душный вид, но чувствовал, что слезы сжимают горло его,
концы губ дрожат и спускаются. Он сделал отчаянное уси-
лие, удержался от слез и сказал:
- Я вижу, что ты ничего не понимаешь...
Подумал и прибавил:
- Ничего не понимаешь в искусстве!
Но Амариллис еще громче засмеялась.
К довершению обиды позвали ее к жениху. Это был
богатый самосский купец. Он слишком сильно душился,
одевался безвкусно и в разговоре делал грамматические
ошибки. Юлиан его ненавидел. Весь дом омрачился, и ра-
дость исчезла, когда он узнал, что пришел самосец.

Из соседней комнаты доносилось радостное щебетание
Амариллис и голос жениха.

Юлиан схватил свою дорогую, настоящую, либург-
скую трирему, стоившую ему столько трудов, сломал мач-
ту, сорвал паруса, перепутал снасти, растоптал, изуродо-
вал корабль, не говоря ни слова, с тихою яростью, к ужа-
су Психеи.

Амариллис вернулась. На лице ее были следы чужого
счастья - тот избыток жизни, чрезмерная радость любви,
когда молодым девушкам все равно, кого обнимать и це-
ловать.

- Юлиан, прости меня; я обидела тебя. Ну, прости
же, дорогой мой! Видишь, как я тебя люблю... люблю...

И прежде чем он успел опомниться, Амариллис, отки-
нув тунику, обвила его шею голыми, свежими руками.
Сердце его упало от сладкого страха: он увидел так близ-
ко от себя, как никогда еще, большие, влажно-черные гла-
за; от нее пахло сильно, как от цветов. Голова мальчика
закружилась. Она прижимала тело его к своей груди. Он
закрыл глаза и почувствовал на губах поцелуй.
- Амариллис! Амариллис! Где же ты?
Это был голос самосца. Юлиан изо всей силы оттолк-
нул девушку. Сердце его сжалось от боли и ненависти.

Он закричал: "Оставь, оставь меня!"-вырвался и
убежал.
- Юлиан! Юлиан!

Не слушая, бежал он прочь из дома, через виноград-
ник, через кипарисовую рощу и остановился только у хра-
ма Афродиты.

Он слышал, как его звали; слышал веселый голос Дио-
фаны, возвещавшей, что инбирное печенье готово, и не от-
вечал. Его искали. Он спрятался в лавровых кустах у под-
ножья Эроса и переждал. Подумали, что он убежал в Ма-
целлум: в доме привыкли к его угрюмым странностям.

Когда все утихло, он вышел из засады и взглянул на
храм богини любви.

Храм стоял на холме, открытый со всех сторон. Белый
мрамор ионических колонн, облитый солнцем, с негой ку-
пался в лазури; и темная теплая лазурь радовалась, обни-
мая этот мрамор, холодный и белый, как снег; по обоим
углам фронтон увенчан был двумя акротэрами в виде гри-
фонов: с поднятою когтистою лапою, с открытыми орли-
ными клювами, с круглыми женскими сосцами вырезыва-
лись они гордыми, строгими очертаниями на голубых не-
бесах.
Юлиан по ступеням вошел в портик, тихонько отворил
незапертую медную дверь и вступил во внутренность хра-
ма, в священный Хаос.
На него повеяло тишиной и прохладой.
Склонившееся солнце еще озаряло верхний ряд капите-
лей с тонкими завитками, похожими на кудри; а внизу был
уже сумрак. С треножника пахло пепелом сожженной мирры.

Юлиан робко поднял глаза, прислонившись к стене,
притаив дыхание,- и замер.

Это была она. Под открытым небом стояла посредине
храма только что из пены рожденная, холодная, белая
Афродита-Анадиомена, во всей своей нестыдящейся на-
готе. Богиня как будто с улыбкой смотрела на небо и мо-
ре, удивляясь прелести мира, еще не зная, что это - ее
собственная прелесть, отраженная в небе и море, как
в вечных зеркалах. Прикосновение одежд не оскверняло ее.
Такой стояла она там, вся целомудренная и вся нагая, как
это безоблачное, почти черно-синее небо над ее головой.

Юлиан смотрел ненасытно. Время остановилось. Вдруг
он почувствовал, что трепет благоговения пробежал по те-
лу его. И мальчик в темных монашеских одеждах опустил-
ся на колени перед Афродитой, подняв лицо, прижав руки
к сердцу.

Потом все так же вдали, все так же робко, сел на под-
ножие колонны, не отводя от нее глаз; щека прислонилась
к холодному мрамору. Тишина сходила в душу. Он задре-
мал; но и сквозь сон чувствовал ее присутствие: она опу-
скалась к нему ближе и ближе; тонкие, белые руки обви-
лись вокруг его шеи. Ребенок отдавался с бесстрастной
улыбкой бесстрастным объятиям. До глубины сердца про-
никал холод белого мрамора. Эти святые объятия не похо-
дили на болезненно страстные, тяжкие, знойные объятия
Амариллис. Душа его освобождалась от земной любви.
То был последний покой, подобный амброзийной ночи Го-
мера, подобный сладкому отдыху смерти...

Когда он проснулся, было темно. В четырехугольнике
открытого неба сверкали звезды. Серп луны кидал сия-
ние на голову Афродиты.

Юлиан встал. Должно быть, Олимпиодор приходил,
но не заметил или не хотел разбудить мальчика, угадав
его горе. Теперь на бронзовом треножнике рдели угли,
и струйки благовонного дыма подымались к лицу богини.

Юлиан подошел, взял из хризолитовой чаши между но-
гами треножника несколько зерен душистой смолы и бро-
сил на угли алтаря. Дым заклубился обильнее. И розовый
отблеск огня вспыхнул, как легкий румянец жизни на лице
богини, сливаясь с блеском новорожденного месяца. Чистая
Афродита-Урания как будто сходила от звезд на землю.
Юлиан наклонился и поцеловал ноги изваяния.
Он молился ей:

- Афродита! Афродита! Я буду любить тебя вечно.
И слезы падали на мраморные ноги изваяния.

На берегу Средиземного моря, в одном из грязных и
бедных предместий Селевки Сирийской, торговой гавани
Великой Антиохии, кривые, узкие улицы выходили на
площадь у набережной; моря не было видно из-за леса
мачт и снастей.

Дома состояли из беспорядочно нагроможденных кле-
тушек, обмазанных глиной. С улицы прикрывались они
иногда истрепанным ковром, похожим на грязное лохмотье,
или циновкой. Во всех этих углах, клетушках, переулочках,
с тяжелым запахом помоев, прачешень и бань для рабочих,
копошился пестрый, нищий, голодный сброд.

Солнце, сжигавшее засухой, землю, закатилось. Насту-
пали сумерки. Зной, пыль, мгла еще тягостней повисли над
городом. С рынка веял удушливый запах мяса и овощей,
пролежавших весь день на жаре. Полуголые рабы с ко-
раблей носили по сходням тюки на плечах; одна сторона го-
ловы была у них выбрита; сквозь лохмотья виднелись руб-
цы от ударов; у многих чернели во все лицо клейма, выж-
женные каленым железом: две латинские буквы c и F,
что значило - Cave FureM, Берегись Вора.

Зажигались огни. Несмотря на приближение ночи,
суетня и говор в тесных переулках не утихали. Из сосед-
ней кузницы слышались раздирающие уши удары молота
по железным листам; вспыхивало зарево горна; клубилась
копоть. Рядом рабы-хлебопеки, голые, покрытые с головы
до ног белою мучною пылью, с красными воспаленными
от жара веками, сажали хлебы в печи. Сапожник в откры-
той лавчонке, откуда пахло клеем и кожей, тачал сапоги
при свете лампадки, сидя на корточках и во все горло рас-
певая песни на языке варваров. Из клетушки в клетушку,
через переулок, две старухи, настоящие ведьмы, с растре-
панными седыми волосами, кричали и бранились, протяги-
вая руки, чтобы сцепиться, из-за веревки, на которую ве-
шали сушиться тряпье. А внизу торговец, спеша издалека

по утру на рынок, на костлявой ободранной кляче, в ивовых
корзинах вез целую гору несвежей рыбы; прохожие от не-
выносимого смрада отворачивались и ругались. Толстоще-
кий жиденок с красными кудрями, наслаждаясь оглуши-
тельным громом, колотил в огромный медный таз. Другие
дети - крохотные, бесчисленные, рождавшиеся и умирав-
шие каждый день сотнями в этой нищете,- валялись, виз-
жа как поросята, вокруг луж с апельсинными корками"
с яичными скорлупами В еще более темных и подозри-
тельных переулках, где жили мелкие воришки, где из ка-
бачков пахло сыростью и кислым вином, корабельщики со
всех концов света ходили обнявшись и орали пьяные пес-
ни. Над воротами лупанара повешен был фонарь с бес-
стыдным изображением, посвященным богу Приапу, и ког-
да на дверях приподымали покров - центону, внутри вид-
нелся тесный ряд коморочек, похожих на стойла; над каж-
дой была надпись с ценою; в душной темноте белели го-
лые тела женщин.

И надо всем этим шумом и гамом, надо всей этой че-
ловеческой грязью и бедностью, слышались далекие вздо-
хи прибоя, ропот невидимого моря.

У самых окон подвальной кухни финикийского купца
оборванцы играли в кости и болтали. Из кухни долетал
теплыми клубами чад кипящего жира, запах пряностей
и жареной дичи. Голодные вдыхали его, закрывая глаза от
наслаждения.

Христианин, красильщик пурпура, выгнанный с бога-
той тирской фабрики за воровство, говорил, с жадностью
обсасывая лист мальвы, выброшенный Поваром:

- Что в Антиохии, добрые люди, делается, об этом
и говорить-то на ночь страшно. Намедни голодный народ
растерзал префекта Феофила. А за что. Бог весть. Когда де-
ло сделали, вспомнили, что бедняга был добрый и благоче-
стивый человек. Говорят, цезарь на него указал народу...

Дряхлый старичок, очень искусный карманный вориш-
ка, произнес:

- Я видел однажды цезаря. Не знаю. Мне понравил-
ся. Молоденький; волоски светлые, как лен; личико сытое,
но добренькое. А сколько убийств, Господи, сколько
убийств! Разбой. По улицам ходить страшно.

- Все это - не от цезаря, а от жены его, от Констан-
тины. Ведьма?

Странной наружности люди подошли к разговаривав-
шим и наклонились, как будто желая принять участие
в беседе. Если бы свет от кухонной печи был сильнее,
можно было бы рассмотреть, что лица их подмалеваны,
одежды замараны и изорваны неестественно, как у нищих
в театре. Несмотря на лохмотья, руки у самого грязного
были белые, тонкие, с розовыми, обточенными ногтями.
Один из них сказал товарищу тихонько на ухо:
- Слушай, Агамемнон: здесь тоже говорят о цезаре.
Тот, кого звали Агамемноном, казался пьяным; он по-
шатывался; борода, неестественно густая и длинная, дела-
ла его похожим на сказочного разбойника; но глаза были
добрые, ясно-голубые, с детским выражением. Товарищи
испуганным шепотом удерживали его:
- Осторожнее!
Карманный воришка заговорил жалобным голосом, точ-
но запел:

- Нет, вы только скажите мне, мужи-братья,. разве
это хорошо? Хлеб дорожает каждый день; люди мрут, как
мухи. И вдруг... нет, вы только рассудите, пристойно ли
это? Намедни из Египта приезжает огромнейший трех-
мачтовый корабль; обрадовались, думаем - хлеб. Цезарь,
говорят, выписал, чтобы накормить народ. И что же, что
бы это было, добрые люди - ну, как вы думаете, что? -
Пыль из Александрии, особенная, розовая, ливийская, для
натирания атлетов, пыль - для собственных придворных
гладиаторов цезаря, пыль вместо хлеба? Разве это хо-
рошо?-заключил он, делая негодующие знаки ловкими
воровскими пальцами.
Агамемнон подталкивал товарища:
- Спроси имя. Имя!
- Тише... нельзя! Потом...
Чесальщик шерсти заметил:

- У нас, в Селевкии, еще спокойно. А в Антиохии -
предательства, доносы, розыски...

Красильщик, который в последний раз лизнул мальву
и отбросил ее, убедившись, что она потеряла вкус, провор-
чал себе под нос мрачно:

- А вот, даст Бог, человеческое мясо и кровь будут
скоро дешевле хлеба и вина...

Чесальщик шерсти, горький пьяница и философ, тяже-
ло вздыхал:

- Ох-ох-ох! Бедные мы людишки! Блаженные олим-
пийцы играют нами, как мячиками - то вправо, то влево,
то вверх, то вниз: люди плачут, а боги смеются.

Товарищ Агамемнона успел вмешаться в разговор.
Ловко, как будто небрежно, выспросил имена; подслушал
даже то, что странствующий сапожник сообщил на ухо че-
сальщику о предполагаемом заговоре среди солдат претории. Потом, отойдя,
записал имена раз-
говаривавших изящным стилосом на восковые дощечки, где
хранилось много имен.

В это время с рыночной площади донеслись хриплые,
глухие, подобные реву какого-то подземного чудовища, не
то смеющиеся, не то плачущие звуки водяного органа: сле-
пой раб-христианин за четыре обола в день, у входа в ба-
лаган, накачивал воду, производившую в машине эти
смешные и плачевные звуки.

Агамемнон потащил спутников в балаган, обтянутый,
наподобие палатки, голубою тканью с серебряными звездами.
Фонарь озарял черную доску-объявление о предстоящем
зрелище, написанное мелом по-сирийски и по-гречески.

Внутри было душно. Пахло чесноком и копотью масля-
ных плошек. В дополнение органа, пищали две пронзитель-
ные флейты, и черный эфиоп, вращая белками, ударял
в бубны.

Плясун прыгал и кувыркался на канате, хлопая в лад
руками. Он пел модную песенку:

Hue, hue convenite nunc
Spatolocinaedi!
Pedem tendite,
Cursum addite.

Эй, вы! Соберем мальчиколюбцев изощренных!
Все мчитесь сюда быстрой ногой, пятою легкой...

Этот худой курносый плясун был стар, отвратителен
и весел. С бритого лба его струились капли пота, смешан-
ного с румянами; морщины, залепленные белилами, похо-
дили на трещины стен, у которой известка тает под
дождем.
Когда он удалился, орган и флейта умолкли. На под-
мостки выбежала пятнадцатилетняя девочка, чтобы испол-
нить знаменитую, до безумия любимую народом, пля-
ску -кордакс. Отцы церкви громили ее, римские законы
запрещали- ничто не помогало: кордакс плясали всюду,
бедные и богатые, жены сенаторов и уличные плясуньи.
Агамемнон проговорил с восторгом:
- Что за девочка!

Благодаря кулакам спутников, он пробился в первый
ряд.

Худенькое, смуглое тело нубиянки обвивала, только
вокруг бедер, почти воздушная, бесцветная ткань; воло-
сы подымались над головой мелкими, пушисто-черными
кудрями, как у женщин Эфиопии; лицо чистого египетско-
го облика напоминало лица сфинксов.

Кроталистрия начала плясать, как будто скучая, лени-
во и небрежно. Над головой, в тонких руках, медные буб-
ны - кроталии чуть слышно бряцали.

Потом движения ускорились. И вдруг, из-под длинных
ресниц, сверкнули желтые глаза, прозрачные, веселые, как
у хищных зверей. Она выпрямилась, и медные кроталии
зазвенели пронзительно, с таким вызовом, что вся толпа
дрогнула.

Тогда девочка закружилась, быстрая, тонкая, гибкая,
как змейка. Ноздри ее расширились. Из горла вырвался
странный крик. При каждом порывистом движении две
маленькие, темные груди, как два спелых плода под вет-
ром, трепетали, стянутые зеленой  шелковой сеткой,
и острые, сильно нарумяненные концы их алели, выступая
из-под сетки.

Толпа ревела от восторга. Агамемнон безумствовал, то-
варищи держали его за руки.

Вдруг девочка остановилась, как будто в изнеможении.
Легкая дрожь пробегала с головы до ног по смуглым чле-
нам. Наступила тишина. Над закинутой головой нубиян-
ки, с почти неуловимым, замирающим звоном, быстро и
нежно, как два крыла пойманной бабочки, трепетали буб-
ны. Глаза потухли; но в самой глубине их мерцали две
искры. Лицо было строгое, грозное. А на слишком тол-
стых, красных губах, на губах сфинкса, дрожала слабая
улыбка. И в тишине медные кроталии замерли.

Толпа так закричала, захлопала, что голубая ткань
с блестками всколебалась, как парус под бурей, и хозяин
думал, что балаган рухнет.

Спутники не могли удержать Агамемнона. Он бросил-
ся, приподняв занавес, на сцену, через подмостки, в ко-
морку для танцовщиц и мимов.
Товарищи шептали ему на ухо:

- Подожди! Завтра все будет сделано. А теперь
могут...
Агамемнон перебил:
- Нет, сейчас!

Он подошел к хозяину, хитрому седому греку Мирмек-
су, и сразу, почти без объяснений, высыпал ему в полу ту-
ники пригоршню золотых монет.
- Кроталистрия-твоя?
- Да. Что угодно моему господину?

Мирмекс с изумлением смотрел то на разорванную
одежду Агамемнона, то на золото.
- Как тебя зовут, девочка?
- Филлис.

Он и ей дал денег, не считая. Грек что-то шепнул на
ухо Филлис. Она высоко подбросила звонкие монеты, пой-
мала их на ладонь, и, засмеявшись, сверкнула на Агамем-
нона своими желтыми глазами. Он сказал:
- Пойдем со мною.

Филлис накинула на голые смуглые плечи темную хла-
миду и выскользнула вместе с ним на улицу.
Она спросила:
- Куда?
- Не знаю.
- К тебе?

- Нельзя. Я живу в Антиохии.

- А я только сегодня на корабле приехала и ничего
не знаю.
- Что же делать?

- Подожди, я видела давеча в соседнем переулке не-
запертый храм Приапа. Пойдем туда.

Филлис потащила его, смеясь. Товарищи хотели следо-
вать. Он сказал:
- Не надо! Оставайтесь здесь.

- Берегись! Возьми по крайней мере оружие. В этом
предместье ночью опасно.

И вынув из-под одежды короткий меч, вроде кинжала,
с драгоценной рукояткой, один из спутников подал его
почтительно.

Спотыкаясь во мраке, Агамемнон и Филлис вошли
в глубокий темный переулок, недалеко от рынка.
- Здесь, здесь! Не бойся. Входи.

Они вступили в преддверье маленького пустынного
храма; лампада на цепочках, готовая потухнуть, слабо ос-
вещала грубые, старые столбы.
- Притвори дверь.

И Филлис неслышно сбросила на каменный пол мяг-
кую, темную хламиду. Она беззвучно хохотала. Когда
Агамемнон сжал ее в объятьях, ему показалось, что вокруг
тела его обвилась страшная, жаркая змея. Желтые хищ-
ные глаза сделались огромными.

Но в это мгновение из внутренности храма раздалось
пронзительное гоготание и хлопание белых крыльев, под-
нявших такой ветер, что лампада едва не потухла.
Агамемнон выпустил из рук Филлис и пролепетал:
- Что это?..

В темноте мелькнули белые призраки. Струсивший
Агамемнон перекрестился.

Вдруг что-то сильно ущипнуло его за ногу. Он закри-
чал от боли и страха; схватил одного неизвестного врага
за горло, другого пронзил мечом. Поднялся оглушитель-
ный крик, визг, гоготание и хлопание. Лампада в послед-
ний раз перед тем, чтобы угаснуть, вспыхнула - и Фил-
лис закричала, смеясь:

- Да это гуси, священные гуси Приапа! Что ты наде-
лал!..

Дрожащий и бледный победитель стоял, держа в одной
руке окровавленный меч, в другой - убитого гуся.

С улицы послышались громкие голоса, и целая толпа
с факелами ворвалась в храм. Впереди была старая жрица
Приапа-Скабра. Она мирно, по своему обыкновению,
распивала вино в соседнем кабачке, когда услышала крики
священных гусей и поспешила на помощь, с толпою бро-
дяг. Крючковатый красный нос, седые растрепанные воло-
сы, глаза с острым блеском, как два стальных клинка, де-
лали ее похожей на фурию. Она вопила:

- Помогите! Помогите! Храм осквернен! Священные
гуси Приапа убиты! Видите, это-христиане-безбожники.
Держите их!

Филлис, закрывшись с головой плащом, убежала. Тол-
па влекла на рыночную площадь Агамемнона, который так
растерялся, что не выпускал из рук мертвого гуся. Скаб-
ра звала агораномов - рыночных стражей.
С каждым мгновением толпа увеличивалась.
Товарищи Агамемнона прибежали на помощь. Но бы-
ло поздно: из притонов, из кабаков, из лавок, из глухих
переулков мчались люди, привлеченные шумом. На лицах
было то выражение радостного любопытства, которое
всегда является при уличном происшествии. Бежал кузнец
с молотом в руках, соседки-старухи, булочник, обмазанный
тестом, сапожник мчался, прихрамывая; и за всеми рыже-
волосый крохотный жиденок летел, с визгом и хохотом, уда-
ряя в оглушительный медный таз, как будто звоня в набат.

Скабра вопила, вцепившись когтями в одежду Агамем-
нона:

- Подожди! Доберусь я до твоей гнусной бороды!
Клочка не оставлю! Ах ты, падаль, снедь воронья! Да ты
и веревки не стоишь, на которой тебя повесят!

Явились, наконец, заспанные агораномы, более похо-
жие на воров, чем на блюстителей порядка.

В толпе был такой крик, смех, брань, что никто ничего
не понимал. Кто-то вопил: "убийцы!", другие: "ограби-
ли!", третьи: "пожар!"

И в это мгновение, побеждая все, раздался громопо-
добный голос полуголого рыжего великана с лицом, по-
крытым веснушками, по ремеслу - банщика, по призва-
нию - рыночного оратора:

- Граждане! Давно уже слежу я за этим мерзавцем
и его спутниками. Они записывают имена. Это соглядатаи,
соглядатаи цезаря!

Скабра, исполняя давнее намерение, вцепилась одной
рукой в бороду, другой-в волосы Агамемнона. Он хотел
оттолкнуть ее, но она рванула изо всей силы - и длинная
черная борода и густые волосы остались у нее в руках;
старуха грохнулась навзничь. Перед народом, вместо
Агамемнона, стоял красивый юноша с вьющимися мягки-
ми светлыми, как лен, волосами и маленькой бородкой.

Толпа умолкла в изумлении. Потом опять загудел го-
лос банщика:

- Видите, граждане, это - переодетые доносчики!
Кто-то крикнул:
- Бей! бей!

Толпа всколыхнулась. Полетели камни. Товарищи об-
ступили Агамемнона и обнажили мечи. Чесальщик шерсти
сброшен был первым ударом; он упал, обливаясь кровью.
Жиденка с медным тазом растоптали. Лица сделались
зверскими.

В это мгновение десять огромных рабов-пафлагонцев,
с пурпурными носилками на плечах, раскинули толпу.

- Спасены! - воскликнул белокурый юноша и бро-
сился с одним из спутников в носилки.
Пафлагонцы подняли их на плечи и побежали.
Разъяренная толпа остановила бы и растерзала их,
если бы не крикнул кто-то:

- Разве вы не видите, граждане? Это цезарь, сам
цезарь Галл!
Народ остолбенел от ужаса.

Пурпурные носилки, покачиваясь на спинах рабов, как
лодка на волнах, исчезали в глубине неосвещенной улицы.

Шесть лет прошло с того дня, как Юлиан и Галл были
заключены в каппадокийскую крепость Мацеллум. Импе-
ратор Констанций возвратил им свою милость. Девят-
надцатилетнего Юлиана вызвали в Константинополь и по-
том позволили ему странствовать по городам Малой Азии;
Галла император сделал своим соправителем, цезарем
и отдал ему в управление Восток. Впрочем, неожиданная
милость не предвещала ничего доброго. Констанций любил
поражать врагов, усыпив их ласками.

- Ну, Гликон, как бы теперь ни убеждала меня Кон-
стантина, не выйду я больше на улицу с поддельными
волосами. Кончено!

- Мы предупреждали твое величество...
Но цезарь, лежа на мягких подушках носилок, уже за-
был недавний страх. Он смеялся:

- Гликон! Гликон! Видел ты, как проклятая старуха
покатилась навзничь с бородой в руках? Смотрю - а уж
она лежит!

Когда они вошли во дворец, цезарь приказал:
- Скорее ванну и ужинать! Проголодался.
Придворный подошел с письмом.

- Что это? Нет, нет, дела до завтрашнего утра...
- Милостивый цезарь, важное письмо - прямо из ла-
геря императора Констанция.
- От Констанция! Что такое? Подай...
Он распечатал, прочел и побледнел; колени его подко-
сились; если бы придворные не поддержали Галла, он
упал бы.

Император в изысканных, даже льстивых выражениях
приглашал своего "нежно любимого" двоюродного брата
в Медиолан; вместе с тем повелевал, чтоб два легиона,
стоявшие в Антиохии,- единственная защита Галла,-
немедленно высланы были ему, Констанцию. Он, видимо,
хотел обезоружить и заманить врага.

Когда цезарь пришел в себя, он произнес слабым го-
лосом:
- Позовите жену...

- Супруга милостивого государя только что изволила
уехать в Антиохию.
- Как? И ничего не знает?
- Не знает.

- Господи! Господи! Да что же это такое? Без нее!
Скажите посланному от императора... Да нет, не говорите
ничего. Я не знаю. Разве я могу без нее? Пошлите гонца.
Скажите, что цезарь умоляет вернуться... Господи, что же
делать?

Он ходил, растерянный, хватаясь за голову, крутил
дрожащими пальцами мягкую светлую бородку и повторял
беспомощно:

- Нет, нет, ни за что не поеду. Лучше смерть... О, я
знаю Констанция!

Подошел другой придворный с бумагой:
- От супруги цезаря. Уезжая, просила,

чтобы ты

подписал.

- Что? Опять смертный приговор? Клемаций Алек-
сандрийский! Нет, нет, это чересчур. Так нельзя. По
три в день!
- Супруга твоя изволила...

- Ах, все равно! Давайте перо! Теперь все равно...
Только зачем уехала? Разве я могу один...

И подписав приговор, он взглянул своими голубыми
детскими и добрыми глазами.
- Ванна готова; ужин сейчас подают.
- Ужин? Не надо... Впрочем, что такое?
- Есть трюфели.
- Свежие?

- Только что с корабля из Африки.
- Не подкрепиться ли? А? Как вы думаете, друзья
мои? Я так ослабел... Трюфели? Я еще утром думал...

На растерянном лице его промелькнула беззаботная
улыбка.

Перед тем, чтобы войти в прохладную воду, мутно-бе-
лую, опаловую от благовоний, цезарь проговорил, махнув
рукой:
- Не надо думать...
Господи,
- Все равно, все равно... Не надо думать"... -
помилуй нас грешных!.. Может быть, Константина как-
нибудь и устроит?

Откормленное, розовое лицо его совсем повеселело, ког-
да с привычным наслаждением погрузился он в душистую
купальню.

- Скажите повару, чтоб кислый красный соус к трю-
фелям!

VII

В  городах Малой  Азии -- Никомидии, Пергаме,
Смирне - девятнадцатилетний Юлиан, искавший эллин-
ской мудрости, слышал о знаменитом теурге и софисте,
Ямалике из Халкиды, ученике Порфирия неоплатоника,
о божественном Ямвлике, как все его называли.
Он поехал к нему в город Эфес.

Ямвлик был старичок, маленький, худенький, смор-
щенный. Он любил жаловаться на свои недуги - подагру,
ломоту, головную боль; бранил врачей, но усердно лечил-
с наслаждением говорил о припарках, настойках, ле-
карствах, пластырях; ходил в мягкой и теплой двойной
тунике, даже летом, и никак не
мог согреться; солнце любил, как ящерица.
С ранней юности Ямвлик отвык от мясной пищи и чув-
ствовал к ней отвращение; не понимал, как люди могут
есть живое. Служанка приготовляла ему особую ячмен-
ную кашу, немного теплого вина и меду; даже хлеба старик    не мог разжевать беззубыми челюстями.

Множество учеников, почтительных, благоговейных -
из Рима, Антиохии, Карфагена, Египта, Месопотамии,
Персии - теснилось вокруг него; все верили, что Ямвлик
творит чудеса. Он обращался с ними, как отец, которо-
му надоело, что у него так много маленьких беспомощных
детей. Когда они начинали спорить или ссориться, учитель
махал руками, сморщив лицо, как будто от боли. Он гово-
рил тихим голосом, и чем громче становился крик споря-
щих, тем Ямвлик говорил тише; не выносил шума, ненави-
дел громкие голоса, скрипучие сандалии.

Юлиан смотрел с разочарованием на прихотливого,
зябкого, больного старичка, не понимая, какая власть при-
тягивает к нему людей.

Он припоминал рассказ о том, как ученики однажды
ночью видели Божественного, поднятого во время молитвы
чудесною силою над землею на десять локтей и окружен-
ного золотым сиянием; другой рассказ о том, как Учитель,
в сирийском городе Гадара, из двух горячих источников
вызвал Эроса и Антэроса - одного радостного светло-
кудрого, другого скорбного темного гения любви; оба
ласкались к Ямвлику, как дети, и по его мановению ис-
чезли.

Юлиан прислушивался к тому, что говорил учитель,
и не мог найти власти в словах его. Метафизика школы
Порфирия показалась Юлиану мертвой, сухой и мучитель-
но сложной. Ямвлик как будто играл, побеждая в спорах
диалектические трудности. В его учении о Боге, о мире, об
Идеях, о Плотиновой Триаде было глубокое книжное зна-
ние - но ни искры жизни. Юлиан ждал не того.
И все-таки ждал.

У Ямвлика были странные зеленые глаза, которые еще
более резко выделялись на потемневшей сморщенной коже
лица: такого зеленоватого цвета бывает иногда вечернее
небо, между темными тучами, перед грозой. Юлиану ка-
залось, что в этих глазах, как будто нечеловеческих, но
еще менее божественных, сверкает та сокровенная змеиная
мудрость, о которой Ямвлик ни слова не говорил учени-
кам. Но вдруг, усталым тихим голосом. Божественный
спрашивал, почему не готова ячменная каша или припарки,
жаловался на ломоту в членах - и обаяние исчезало.

Однажды гулял он с Юлианом за городом, по берегу
моря. Был нежный и грустный вечер. Вдали, над гаванью
Панормос, белели уступы и лестницы храма Артемиды
Эфесской, увенчанные изваяниями. На песчаном берегу
Каистра (здесь, по преданию, Латона родила Артемиду
и Аполлона) тонкий темный тростник не шевелился. Дым
многочисленных жертвенников, из священной рощи Орти-
гии, подымался к небу прямыми столбами. К югу синели
горы Самоса. Прибой был тих, как дыхание спящего ребен-
ка; прозрачные волны набегали на укатанный, черный пе-
док; пахло разогретой дневными лучами соленой водой
и морскими травами. Заходящее солнце скрылось за тучи
и позлатило их громады.

Ямвлик сел на камень; Юлиан у ног его. Учитель гла-
дил его жесткие черные волосы.
- Грустно тебе?
- Да.

- Знаю. Ты ищешь и не находишь. Не имеешь силы
сказать: Он есть, и не смеешь сказать: Его нет.
- Как ты угадал, учитель?..

- Бедный мальчик! Вот уже пятьдесят лет, как я стра-
даю той же болезнью. И буду страдать до смерти. Разве
я больше знаю Его, чем ты? Разве я нашел? Это - веч-
ные муки деторождения. Перед ними все остальные муки -
ничто. Люди думают, что страдают от голода, от жажды,
от боли, от бедности: на самом деле, страдают они только
от мысли, что, может быть. Его нет. Это - единственная
скорбь мира. Кто дерзнет сказать: Его нет, и кто знает,
какую надо иметь силу, чтобы сказать: Он есть.
- И ты, даже ты никогда к Нему не приближался?
- Три раза в жизни испытал я восторг - полное слия-
ние с Ним. Плотин четыре раза. Порфирий пять. У меня
были три мгновения в жизни, из-за которых стоило жить.

- Я спрашивал об этом твоих учеников: они не
знают...

- Разве они смеют знать? С них довольно и шелухи
мудрости: ядро почти для всех смертельно.
- Пусть же я умру, учитель,- дай мне его!
- Посмеешь ли ты взять?
- Говори, говори же!

- Что я могу сказать! Я не умею... И хорошо ли го-
ворить об этом? Прислушайся к вечерней тишине: она
лучше всяких слов говорит.

По-прежнему гладил он Юлиана по голове, как ребен-
ка. Ученик подумал: "вот оно-вот, чего я ждал!". Он
обнял колени Ямвликаи, подняв к нему глаза с мольбою,
произнес:

- Учитель, сжалься! Открой мне все. Не покидай
меня...

Ямвлик заговорил тихо, про себя, как будто не слыша
и не видя его, устремив странно неподвижные зеленые
глаза свои на тучи, изнутри позлащенные солнцем:

- Да, да... Мы все забыли Голос Отчий. Как дети,
разлученные с Отцом от колыбели, мы и слышим, и не
узнаем его. Надо, чтобы все умолкло в душе, все небесные
и земные голоса. Тогда мы услышим Его... Пока сияет
разум и как полуденное солнце озарят душу, мы остаем-
ся сами в себе, не видим Бога. Но когда разум склоняется
к закату, на душу нисходит восторг, как ночная роса...
Злые не могут чувствовать восторга; только мудрый дела-
ется лирой, которая вся дрожит и звучит под рукою Бога.
Откуда этот свет, озаряющий душу? - Не знаю. Он при-
ходит внезапно, когда не ждешь; его нельзя искать. Бог
недалеко от нас. Надо приготовиться; надо быть спокой-
ным и ждать, как ждут глаза, чтобы солнце взошло -
устремилось, по выражению поэта, из темного Океана.
Бог не приходит и не уходит. Он только является. Вот Он.
Он отрицание мира, отрицание всего, что есть. Он-
ничто. Он - все.

Ямвлик встал с камня и медленно протянул исхудалые
руки.

- Тише, тише, говорю я,- тише! Внимайте Ему все.
Вот-Он. Да умолкнет земля и море, и воздух, и даже
небо. Внимайте! Это Он наполняет мир, проникает дыха-
нием атомы, озаряет материю - Хаос, предмет ужаса для
богов,- как вечернее солнце позлащает темную тучу...

Юлиан слушал, и ему казалось, что голос учителя,
слабый и тихий, наполняет мир, достигает до самого неба,
до последних пределов моря. Но скорбь Юлиана была так
велика, что вырвалась из груди его стоном:

- Отец мой, прости, но если так,- зачем жизнь? за-
чем эта вечная смена рождения и смерти? зачем страда-
ние? зачем зло? зачем тело? зачем сомнение? зачем тоска
по невозможному?..

Ямвлик взглянул кротко и опять провел рукой по во-
лосам его:

- Вот где тайна, сын мой. Зла нет, тела нет, мира
нет, если есть Он. Или Он, или мир. Нам кажется, что
есть зло, что есть тело, что есть мир. Это - призрак, об-
ман жизни. Помни: у всех-одна душа, у всех людей

и даже бессловесных тварей. Все мы вместе покоились не-
когда в лоне Отца, в свете немерцающем. Но взглянули
однажды с высоты на темную мертвую материю, и каж-
дый увидал в ней свой собственный образ, как в зеркале.
И душа сказала себе: "Я могу, я хочу быть свободной.
Я - как Он. Неужели я не дерзну отпасть от Него и быть
всем?".-Душа, как Нарцисс в ручье, пленилась красотою
собственного образа, отраженного в теле. И пала. Хотела
Пасть до конца, отделиться от Бога навеки, но не могла:
ноги смертного касаются земли, чело - выше горних небес.
и вот, по вечной лестнице рождения и смерти, души всех
существ восходят, нисходят к Нему и от Него. Пытаются
уйти от Отца и не могут. Каждой душе хочется самой быть
Богом, но напрасно: она скорбит по Отчему лону; на зем-
ле ей нет покоя; она жаждет вернуться к Единому. Мы
должны вернуться к Нему, и тогда все будут Богом, и Бог
будет во всех. Разве ты один тоскуешь о нем? Посмотри,
какая небесная грусть в молчании природы. Прислушайся:
разве ты не чувствуешь, что все грустит о нем?

Солнце закатилось. Золотые, как будто раскаленные
края облаков потухали. Море сделалось бледным и воз-
душным, как небо, небо-глубоким и ясным, как море.
По дороге промчалась колесница. В ней были юноша
и женщина, может быть, двое влюбленных. Женский голос
запел грустную и знакомую песнь любви. Потом все опять
затихло и сделалось еще грустнее. Быстрая южная ночь
слетала с небес.
Юлиан прошептал:

- Сколько раз я думал: отчего такая грусть в приро-
де? Чем она прекраснее, тем грустнее...
Ямвлик ответил с улыбкой:
- Да, да... Посмотри: она хотела бы сказать, о чем
грустит,--и не может. Она немая. Спит и старается вспом-
нить Бога во сне, сквозь сон, но не может, отягощенная
материей. Она созерцает Его смутно и дремотно. Все ми-
ры, все звезды, и море, и земля, и животные, и растения,
и люди, все это-сны природы о Боге. То, что она созер-
цает,-рождается и умирает. Она создает одним созерца-
нием, как бывает во сне; создает легко, не зная ни уси-
лия, ни преграды. Вот почему так прекрасны и вольны ее
создания, так бесцельны и божественны. Игра сновидений
природы - подобна игре облаков. Без начала, без конца.
Кроме созерцания, в мире нет ничего. Чем оно глубже, тем
оно тише. Воля, борьба, действие - только ослабленное,
недоконченное или помраченное созерцание Бога. Приро-
да, в своем великом бездействии, создает формы, подобно
геометру: существует то, что он видит; так и она роняет
из своего материнского лона формы sa формами. Но ее
безмолвное, смутное созерцание-только образ иного,
яснейшего. Природа ищет слова и не находит. Природа -
спящая мать Кибела, с вечно закрытыми веждами; только
человек нашел слово, которого она искала и не нашла: ду-
ша человеческая - это природа, открывшая сонные веж-
ды, проснувшаяся и готовая увидеть Бога уже не во сне,
а въяве, лицом к лицу...

Первые звезды выступили на потемневшем и углубив-
шемся небе, то совсем потухали, то вспыхивали, словно
вращались, как привешенные к тверди крупные алмазы;
затеплились новые и новые, неисчислимые. Ямвлик указал
на них.

- Чему уподоблю мир, все эти солнца и звезды?
Сети уподоблю их, закинутой в море. Бог объемлет вселен-
ную, как вода объемлет сеть; сеть движется, но не может
остановить воду; мир хочет и не может уловить Бога.
Сеть движется, но Бог спокоен, как вода, в которую заки-
нута сеть. Если бы мир не двигался, Бог не создавал бы
ничего, не вышел бы из покоя, ибо зачем и куда ему стре-
миться? Там, в царстве вечных Матерей, в лоне Миро-
вой Души, таятся семена, Идеи-Формы всего, что есть,
и было, и будет: таится Лагос-зародыш и кузнечика, и бы-
линки, и олимпийского бога...

Тогда Юлиан воскликнул громко, и голос его раздал-
ся в тишине ночи, подобно крику смертельной боли:

- Кто же Он? Кто Он? Зачем Он не отвечает, когда
мы зовем? Как Его имя? Я хочу знать Его, слышать и ви-
деть! Зачем Он бежит от моей мысли? Где Он?

- Дитя, что значит мысль перед Ним? Ему нет име-
ни: Он таков, что мы умеем сказать лишь то, чем Он не
должен быть, а то, что Он есть, мы не знаем. Но разве
ты можешь страдать и не хвалить Его? разве ты можешь
любить и не хвалить Его? разве ты можешь проклинать
и не хвалить Его? Создавший все, сам Он - ничто из
всего, что создал. Когда ты говоришь: Его нет, ты возда-
ешь Ему не меньшую хвалу, чем если молвишь: Он есть.
О Нем ничего нельзя утверждать, ничего-ни бытия, ни
сущности, ни жизни, ибо Он выше всякого бытия, выше
всякой сущности, выше всякой жизни. Вот почему я ска-
зал, что Он-отрицание мира, отрицание мысли твоей.
Отрекись от сущего, от всего, что есть - и там, в бездне
бездн, в глубине несказанного мрака, подобного свету, ты

найдешь Его. Отдай Ему и друзей, и родных, и отчизну,
и небо, и землю, и себя самого, и свой разум. Тогда ты
уже не увидишь света, ты сам будешь свет. Ты не ска-
жешь: Он и Я; ты почувствуешь, что Он и Ты-одно.
И душа твоя посмеется над собственным телом, как над
призраком. Тогда- молчание; тогда не будет слов. И если
мир в это мгновение рушится, ты будешь рад, потому что
зачем тебе мир, когда ты останешься с Ним? Душа твоя
не будет желать, потому что Он не желает, она не будет
жить, потому что Он выше жизни, она не будет мыслить,
потому что Он выше мысли. Мысль есть искание света,
а Он не ищет света, потому что сам Он - Свет. Он про-
никает всю душу и претворяет ее в Себя. И тогда, бес-
страстная, одинокая, покоится она выше разума, выше доб-
родетели, выше царства идей, выше красоты - в бездне,
в лоне Отца Светов. Душа становится Богом, или, лучше
сказать, только вспоминает, что во веки веков она была,
и есть, и будет Богом...

Такова, сын мой, жизнь олимпийцев, такова жизнь людей
богоподобных и мудрых: отречение от всего, что есть в
мире, презрение к земным страстям, бегство души к Бо-
гу, которого она видит лицом к лицу.

Он умолк, и Юлиан упал к его ногам, не смел прикос-
нуться к ним, и только целовал землю, которой ноги свя-
того касались. Потом ученик поднял лицо и заглянул в
эти странные зеленые глаза, в которых сияла разоблачен-
ная тайна "змеиной" мудрости; они казались спокойнее
и глубже неба: как будто изливалась из них святая сила.

Юлиан прошептал:

- Учитель, ты можешь все. Верую! Прикажи горам -
горы сдвинутся. Будь, как Он! Сделай чудо! Сотвори не-
возможное! Помилуй меня! Верую, верую!..

- Бедный сын мой, о чем ты просишь? То чудо, ко-
торое может совершиться в душе твоей, разве не больше
всех чудес, какие я могу сотворить? Дитя мое, разве не
страшное и не благодатное чудо - та власть, во имя кото-
рой ты смеешь сказать: Он есть, а если нет Его, все рав-
но,-Он будет. И ты говоришь: Да будет Он-я так
хочу!



Когда учитель и ученик, возвращаясь с прогулки, про-
ходили Панормос, многолюдную гавань Эфеса, они заме-
тили необычайное волнение.
Многие бежали по улицам, махали пылающими  смоля- ными факелами и кричали:   -
Христиане разрушают храмы! Горе нам! Другие:

- Смерть олимпийским богам! Астарта побеждена Христом!

Ямвлик думал пройти  пустынными переулками. Но  бегущая толпа  увлекла их по
набережной  Каистра,  мимо  капища  Артемиды  Эфесской.  Великолепный храм,
создание  Динократа,  стоял,  как  твердыня,  суровые  темный  и незыб- лемый,
выделяясь на звездном небе. Отблеск факелов дрожаЛ на исполинских столбах  с
маленькими кариатидами вместо  подножий. Не только  вся Римская империя,  но и
все народы земли чтили  эту святыню.  Кто-то  в толпе закричал неуверенно:   -
Велика Артемида Эфесская!  Ему ответили сотни голосов:

- Смерть олимпийским богам и твоей Артемиде!  Над черным зданием городской
оружейной палаты подымалось кровавое зарево.

Юлиан взглянул на божественного учителя и не узнал
его. Ямвлик опять превратился в робкого, больного стари-
ка. Он жаловался на головную боль, высказывал страх, что
ночью начнется ломота, что служанка забыла приготовить
припарки. Юлиан отдал учителю верхний плащ. Но ему
было все-таки холодно. С болезненным выражением лица
затыкал он уши, чтобы не слышать уличного крика и хо-
хота. Ямвлик больше всего в мире боялся толпы; говорил,
что нет глупее и отвратительнее беса, чем дух народа.

Теперь указывал он ученику на лица пробегавших ми-
мо людей:

- Посмотри, какое уродство, какая пошлость и какая
уверенность в правоте своей! Разве не стыдно быть чело-
веком-таким же телом, такою же грязью, как эти?..
Старушка-христианка причитала:

- И говорит мне больной внучек: свари мне, бабушка,
мясной похлебки.- Хорошо, говорю, милый, вот ужо пой-
ду на рынок, принесу мяса.- Сама думаю: мясо теперь,
пожалуй, дешевле пшеничного хлеба. Купила на пять обо--
лов; сварила похлебку. А соседка-то на дворе кричит: -
Что ты варишь, или не знаешь, нынче мясо на рынке по-
ганое?-Как, говорю, поганое? Что такое?-А так,
говорит, что на поругание добрым христианам, ночью жре-
цы богини Деметры весь рынок, все лавки мясные жерт-
венною водою окропили. Никто в городе не ест поганого

мяса. За то жрецов идольских побивают каменьями, а бе-
совское капище Деметры разрушат.-Я и выплеснула по-
хлебку собаке. Шутка сказать - пять оболов! В целый день
не наработаешь. А все-таки внучка не опоганила.

Другие сообщили, как в прошлом году один скупой
христианин наелся жертвенного мяса, и вся утроба у него
сгнила, и такой был смрад в доме, что родные убежали.

Пришли на площадь. Здесь был маленький храм Де-
метры-Изиды-Астарты - Трехликой Гекаты, таинственной
богини земного плодородия, могучей и любвеобильной Ки-
белы, Матери богов. Храм со всех сторон облепили мона-
хи, как большие черные мухи кусок медовых сот; монахи
ползли по белым выступам, карабкались по лестницам
с пением священных псалмов, разбивали изваяния. Столбы
дрожали; летели осколки нежного мрамора; казалось-
оН страдает, как живое тело. Пытались поджечь здание,
но не могли: храм весь был из мрамора.

Вдруг раздался внутри оглушительный и вместе с тем
певучий звон. К небу поднялся торжествующий вопль
народа.

- Веревок, веревок! За руки, за ноги!
С пением молитв и радостным хохотом, из дверей хра-
ма толпа на веревках повлекла вниз по ступеням звенев-
шее, серебряное, бледное тело богини, Матери богов -
творение Скопаса.
- В огонь, в огонь!
И ее потащили по грязной площади.

Монах-законовед провозглашал отрывок из недавнего
закона императора Констана, брата Конст анция:
"Cesset superstitio, sacrificiorum aboleatur insania" - "Да
прекратится суеверие, да будет уничтожено безумие жерт-
воприношений".

- Не бойтесь ничего! Бейте, грабьте все в бесовском
капище!

Другой, при свете факелов, прочел в пергаментном
свитке выдержку из книги Фирмика Матерна "De errore
prof anarum religionum".
"О заблуждении религиозных невежд" (лат.).

"Святые Императоры! Придите на помощь к несчаст-
ным язычникам. Лучше спасти их насильно, чем дать по-
гибнуть. Срывайте с храмов украшения: пусть сокровища
их обогатят вашу казну. Тот, кто приносит жертву идолам,
да будет исторгнут с корнем из земли. Убей его, побей
камнями, хотя бы это был твой сын, твой брат, жена,
спящая на груди твоей".
Над толпою проносился крик:
- Смерть, смерть олимпийским богам1
Огромный монах с растрепанными черными волосами,
прилипшими к потному лбу, занес над богиней медный то-
пор и выбирал место, чтобы ударить.
Кто-то посоветовал:
- В чрево, в бесстыжее чрево!

Серебряное тело гнулось, изуродованное. Удары звене-
ли, оставляя рубцы на чреве Матери богов и людей, Де-
метры-Кормилицы.

Старый язычник закрыл лицо одеждой, чтобы не ви-
деть кощунства; он плакал и думал, что теперь все кон-
чено-мир погиб: Земля-Деметра не захочет родить лю-
дям колоса.

Отшельник, пришедший из пустыни Месопотамии, в
овечьей шкуре, с посохом и выдолбленной тыквой вместо
посуды, в грубых сандалиях, подкованных железными
гвоздями, подбежал к богине.

- Сорок лет не мылся я, чтобы не видеть собственной
наготы и не соблазниться. А как придешь, братья, в го-
род, так всюду только и видишь голые тела богов окаян-
ных. Долго ли терпеть бесовский соблазн? Всюду поганые
идолы: в домах, на улицах, на крышах, в банях, под но-
гами, над головой. Тьфу, тьфу, тьфу! Не отплюешься!..

И с ненавистью старик ударил сандалией в грудь Ки-
белы. Он топтал эту голую грудь, и она казалась ему жи-
вой; он хотел бы раздавить ее под острыми гвоздями тя-
желых сандалий. Он шептал, задыхаясь от злости:
- Вот тебе, вот тебе, гнусная, голая! Вот тебе, сука!..
Под ногой его уста богини по-прежнему хранили спо-
койную улыбку.

Толпа подняла ее на руки, чтобы бросить в костер.
Пьяный ремесленник, с дыханием, пропитанным чесноком,
плюнул ей прямо в лицо.

Костер был огромный; в него свалили все деревянные
рыночные лавки, оскверненные жертвенной водой. Высоко
над толпой тихие звезды мерцали сквозь дым.

Богиню бросили в костер, чтобы расплавить серебряное
тело. И опять, с нежным, певучим звоном, ударилась она
о пылающие головни.

- Слиток в пять талантов. Тридцать тысяч малень-
ких серебряных монет. Половину пошлем императору на
жалование солдатам, другую - голодным. Кибела прине-

сет, по крайней мере, пользу народу. Из богини-три-
дцать тысяч монет для солдат и для нищих.
- Дров! Дров!

Пламя вспыхнуло ярче, и всем стало веселее.
- Посмотрим, вылетит ли бес. Говорят, в каждом идо-
ле по бесу, а в богинях - так по два и по три...

- Как начнет плавиться, сделается лукавому жарко,-
он и выпорхнет из поганого рта, в виде кровавого или
огненного змия...

- Нет, надо было раньше перекрестить, а то, пожа-
луй, и в землю ужом уползет. В позапрошлом году разби-
вали капище Афродиты; кто-то и брызни святой водой.
И что же бы вы думали? Из-под одежды выскочили кро-
хотные бесенята. Как же? Сам видел. Смрадные, черные,
в белых-то складках, мохнатые. И запищали, как мыши.
А когда Афродите голову отбили, так из шеи главный
выскочил, вот с какими рогами, а хвост облезный, голый,
без шерсти, как у паршивого пса...
Кто-то недоверчиво заметил:
- Не спорю. Может быть, вы и видели бесов, только,
когда разбивали намедни в Газе идола Зевса, то внутри
и бесов не было, а такая пакость, что стыдно сказать.
С виду-важный, страшный: слоновая кость, золото, в
руках молнии. А внутри-паутина, крысы, пыль, ржавые
перекладины, рычаги, гвозди, вонючий деготь и еще черт
знает, какая дрянь. Вот вам и боги!

Ямвлик, бледный, как полотно, с потухшими глазами,
взял за руку Юлиана и отвел его в сторону.

- Посмотри, видишь - двое? Это доносчики Констан-
ция. Твоего брата Галла увезли уже в Константинополь
под стражей. Берегись! Сегодня же пошлют донос...

- Что делать, учитель? Я привык. Знаю: они давно
следят за мной...

- Давно?.. Зачем же ты мне не сказал?
И рука его дрогнула в руке Юлиана.
- Чего они шепчутся? Смотрите-уж не безбожники
ли это? Эй, старикашка, пошевеливайся, дров неси! -
закричал им оборванец, который чувствовал себя победи-
телем.
Ямвлик шепнул Юлиану:

- Будем презирать и покоримся. Не все ли равно?
Богов не может оскорбить людская глупость.

Божественный взял полено из рук христианина
и бросил в костер. Юлиан не верил глазам. Но доносчи-
ки смотрели на него с улыбкой, пытливо и пристально.
Тогда слабость, привычка- к лицемерию, презрение к се-
бе и к людям, злорадство овладели душой Юлиана. Чув-
ствуя за спиной своей взоры доносчиков, подошел он
к связке дров, выбрал самое большое полено и после Ямв-
лика бросил его в костер, на котором уже таяло тело ис-
калеченной богини. Он видел, как расплавленное серебро
струилось по лицу ее, подобно каплям предсмертного по-
та; а на устах по-прежнему была непобедимая, спокойная
улыбка.


- Посмотри на людей в черных одеждах, Юлиан. Это

вечерние тени, тени смерти. Скоро не будет ни одной бе-
лой одежды, ни одного куска мрамора, озаренного солн-
цем. Кончено!

Так говорил юный софист Антонин, сын египетской
пророчицы Созипатры и неоплатоника Эдезия. Он стоял
с Юлианом на большой высокой площади перед жертвен-
ником Пергамским, залитой солнцем, окруженной голубым
небом. На подножии храма была изваяна Гигантомахия,
борьба титанов и богов: боги торжествовали; копыта кры-
латых коней попирали змеевидные ноги титанов.
Антонин указал Юлиану на изваяния.
- Олимпийцы победили древних богов; теперь олим-
пийцев победят новые боги. Храмы будут гробницами...

Антонин был стройный юноша; некоторые очертания
тела и лица его напоминали Аполлона Пифийского; но
уже много лет страдал он неизлечимым недугом;
странно было видеть это чисто эллинское, прекрасное лицо
желтым, исхудалым, с выражением тоски, новой болезни,
чуждой лицам древних мужей.

- Об одном молю я богов,- продолжал Антонин,-
чтобы не видеть мне этой варварской ночи, чтобы раньше
умереть. Риторы, софисты, ученые, поэты, художники,
любители эллинской мудрости, все мы - лишние. Опозда-
ли. Кончено!

- А если не кончено? - проговорил Юлиан тихо, как
будто про себя.

- Нет, кончено! Мы больные, слишком слабые...
Лицо девятнадцатилетнего Юлиана казалось почти та-
ким же худым и бледным, как лицо Антонина; выдающая-
ся нижняя губа придавала ему выражение угрюмой над-
менности; густые брови хмурились со злобным упрямст-
вом; около некрасивого, слишком большого носа выступа-
ли ранние морщины; глаза блестели сухим, лихорадочным
блеском. Он был одет, как христианские послушники.

Днем, как прежде, посещал церкви, гробницы мучеников,
читал с амвона Писание, готовился к пострижению в мона-
хи. Иногда лицемерие это казалось ему тщетным: он знал,
какая судьба постигла Галла; знал, что брату не миновать
смерти. И сам, день за днем, месяц за месяцем, жил в по-
стоянном ожидании смерти.

Ночи проводил в книгохранилище Пергамском, где
изучал творения знаменитого врага христиан, ритора Ли-
бания; посещал уроки греческих софистов - Эдезия Пер-
гамского, Хризанфия Сардийского, Приска из Феспротии,
Евсевия из Минда, Проэрезия, Нимфидиана.

Они говорили ему о том, что он уже слышал от Ямвли-
ка: о триединстве неоплатоников, о священном восторге.

- Нет, все это не то,- думал Юлиан,- главное скры-
вают они от меня.

Приск, подражавший Пифагору, пять лет провел в
молчании; не ел ничего, имеющего жизнь; не употреблял
ни шерстяной ткани, ни кожаных сандалий; ткань одежды
его была растительной, так же как пища; он носил пифаго-
рейскую хламиду из чистого белого льна, сандалии из
пальмовых ветвей. "В наш век,- говорил он,- главное -
уметь молчать и думать о том, чтобы погибнуть с достоин-
ством". И Приск с достоинством, презирая всех, ждал то-
го, что считал гибелью,- победы христиан над эллинами.

Хитрый и осторожный Хризанфий, когда речь заходи-
ла о богах, подымал глаза к небу, уверяя, что не смеет
о них говорить, так как ничего не знает, а что прежде
знал -- забыл и другим советует забыть; с магии, о чуде-
сах, о видениях и слышать не хотел, утверждая, что все
это обманы, воспрещенные законами римской империи.

Юлиан плохо ел, мало спал; кровь его кипела от стра-
стного нетерпения. Каждое утро, просыпаясь, он думал:
"не сегодня ли?"

Бедным, запуганным теургам-философам надоел  он
своими расспросами о таинствах, о чудесах. Некоторые над
ним подсмеивались-особенно Хризанфий; у него была
хитрая лисья усмешка и привычка соглашаться с теми
мнениями, которые считал он за величайшие нелепости.

Однажды Эдезий, старик умный, боязливый и добрый,
сжалиЕШиеь над Юлианом, сказал:

- Дитя, я хочу умереть спокойно. Ты еще молод. Ос-
тавь меня; ступай к моим ученикам; они откроют тебе все.
Да, есть многое, о чем боимся мы говорить... Когда ты бу-
дешь посвящен в таинства, то, может быть, устыдишься, что
родился только человеком, что до сей поры оставался им.

Евсевий из Минда, ученик Эдезия, был человек желч-
ный и завистливый.

- Чудес больше нет,-объявил он Юлиану.-И не
жди. Люди надоели богам. Магия - вздор. Глупы те, кто
в нее верит. Но, если тебе наскучила мудрость, и ты не-
пременно хочешь быть обманутым, ступай к Максиму. Он
презирает нашу диалектику, а сам... Впрочем, о друзьях
я не люблю говорить дурно. Лучше послушай, что случи-
лось недавно в одном подземном храме Гекаты, куда нас
привел Максим показывать свое искусство. Когда мы во-
шли и помолились богине, он сказал: "садитесь - вы уви-
дите чудо". Мы сели. Он бросил на алтарь зерно фимиа-
ма, что-то пробормотал, должно быть, заклятие. И мы
ясно увидели, как изваяние Гекаты улыбнулось. Максим
сказал: "не бойтесь, сейчас вы увидите, как обе лампады
в руках богини зажгутся. Смотрите!" Не успел он кончить,
как лампады зажглись.

- Чудо совершилось! - воскликнул Юлиан.
- Да, да. Мы были в таком смущении, что упали ниц.
Но когда я вышел из храма, то подумал: "Что же это?
Достойно ли мудрости то, что делает Максим? Читай кни-
ги, читай Пифагора, Платона, Порфирия-вот где най-
дешь мудрость. Не прекраснее ли всяких чудес- очище-
ние сердца божественной диалектикой?"

Юлиан уже не слушал. Он взглянул горящими глазами
на бледное желчное лицо Евсевия и сказал, уходя из школы:

- Оставайтесь вы с вашими книгами и диалектикой.
Я хочу жизни и веры. А разве может быть вера без чуда?
Благодарю тебя, Евсевий. Ты указал мне человека, кото-
рого я давно искал.

Софист взглянул с ядовитой усмешкой и произнес
ему вслед:

- Ну, племянник Константина, недалеко же ты ушел
от дяди. Сократу, чтобы верить, не надо было чудес.


Ровно в полночь, в преддверьи большой залы мисте-
рий, Юлиан сложил одежду послушника, и мистатоги -
жрецы, посвящающие в таинства, облекли его в хитон
иерофантов из волокон чистого египетского папируса;
в руки дали ему пальмовую ветвь; ноги остались босыми.
Он вошел в низкую длинную залу.

Двойной ряд столбов из орихалка - зеленоватой ме-
ди - поддерживал своды; каждый столб изображал двух
перевившихся змей; от орихалка отделялся запах меди.

У колонн стояли курильницы на тонких высоких нож-
ках; огненные языки трепетали, и клубы белого дыма на-
полняли залу.

В дальнем конце слабо мерцали два золотых крылатых
ассирийских быка; они поддерживали великолепный пре-
стол; на нем восседал, подобный богу, в длинном черном
одеянии, затканном золотом, облитом потоками смарагдов
и карбункулов, сам великий иерофант - Максим Эфесский.
Протяжный голос иеродула возвестил начало таинств:
- Если есть в этом собрании безбожник, или христиа-
нин, или эпикуреец,- да изыдет!

Юлиана предупредили об ответах посвящаемого. Он
произнес:
- Христиане - да изыдут!

Хор иеродулов, скрытый во мраке, подхватил унылым
напевом:

- Двери! Двери! Христиане да изыдут! Да изыдут
безбожники!

Тогда выступили из мрака двадцать четыре отрока;
они были голы; у каждого в руках блестел серебряный
полукруглый ситр, похожий на серп новой луны; только
острые концы серпа соединялись в полную окружность,
и в них были вставлены тонкие спицы, содрогавшиеся от
малейшего прикосновения. Отроки, все сразу, подняли
ситры над головою, ударили однообразным движением
пальцев в эти продольные палочки,- и ситры зазвенели
жалобно, томно.
Максим подал знак.

Кто-то приблизился к Юлиану сзади и, крепко завязав
ему глаза платком, произнес:

- Иди! Не бойся ни воды, ни огня, ни духа, ни тела,
ни жизни, ни смерти!

Его повели. С железным скрипом отворилась дверь,
должно быть, заржавленная; его впустили в нее, спертый
воздух пахнул ему в лицо; под ногами были скользкие
крутые ступени.

Он начал спускаться по бесконечной лестнице. Тишина
была мертвая. Пахло плесенью. Ему казалось, что он глу-
боко под землею.

Лестница кончилась. Теперь он шел по узкому ходу.
Руки могли ощупать стены.

Вдруг босыми ногами почувствовал он сырость; зажур-
чали струйки; вода покрыла ему ступни. Он продолжал
идти. С каждым шагом уровень воды подымался, достиг
Щиколотки, потом колена, наконец бедра. Зубы его стуча-
ли от холода. Он продолжал идти. Вода поднялась до гру-
ди. Он подумал: "Может быть, это - обман: не хочет ли
Максим умертвить меня в угоду Констанцию?" Но он
продолжал идти.
Вода уменьшилась.

Вдруг жар, как из кузницы, повеял в лицо; земля ста-
ла жечь ноги; казалось - он приближается к раскаленной
печи; кровь стучала в виски; иногда становилось так жар-
ко, как будто к самому лицу подносили факел или расплав-
ленное железо. Он продолжал идти.

Жар уменьшился. Но дыхание сперлось от тяжелого
зловония; он споткнулся о что-то круглое, потом-еще и еще;
он догадался по запаху, что это мертвые черепа и кости.

Ему казалось, что кто-то идет рядом-беззвучно,
скользя, как тень. Холодная рука схватила его руку. Он
вскрикнул. Потом уже две руки стали тихонько хватать
его, цепляться за одежду. Он заметил, что сухая кожа на
них шелушится, и сквозь нее выступают голые кости.
В том, как эти руки цеплялись за одежду, была игривая
и отвратительная ласковость, как у развратных женщин.
Юлиан почувствовал на щеке своей дыхание; в нем был
запах тления и могильная сырость. И вдруг над самым
ухом - быстрый, быстрый, быстрый шепот, подобный шур-
шанию осенних листьев в полночь:

- Это - я, это - я, я. Разве ты не узнаешь меня?
Это - я.

- Кто ты? - молвил он и вспомнил, что нарушил
обет молчания.

- Я, я. Хочешь, я сниму с глаз твоих повязку, и ты
узнаешь все, ты увидишь меня?..

Костяные пальцы, с той же мерзкой, веселой торопли-
востью, закопошились на лице его, чтобы снять повязку.

Холод смерти проник до глубины сердца его, и неволь-
но, привычным движением, перекрестился он трижды, как
бывало в детстве, когда видел страшный сон.

Раздался удар грома, земля под ногами всколыхну-
лась; он почувствовал, что падает куда-то, и потерял со-
знание.

Когда Юлиан пришел в себя, повязки больше не было
на глазах его; он лежал на мягких подушках в огромной,
слабо освещенной пещере; ему давали нюхать ткань, про-
питанную крепкими духами.

Против ложа Юлиана стоял голый исхудалый человек
с темно-коричневой кожей; это был индийский гимносо-
фист, помощник Максима. Он держал неподвижно над

своей головой блестящий медный круг. Кто-то сказал
Юлиану:
- Смотри!

И он устремил глаза на круг, сверкавший ослепитель-
но, до боли. Он смотрел долго. Очертания предметов сли-
лись в тумане. Он чувствовал приятную успокоительную
слабость в теле; ему казалось, что светлый круг сияет уже
не извне, а в нем; веки опускались, и на губах бродила
усталая покорная улыбка; он отдавался обаянию света.

Кто-то несколько раз провел по голове его рукою
и спросил:
- Спишь?
- Да.
- Смотри мне в глаза.

Юлиан с усилием поднял веки и увидел, что к нему
наклоняется Максим.

Это был семидесятилетний старик; белая, как снег,
борода падала почти до пояса; волосы до плеч были
с легким золотистым оттенком сквозь седину; на щеках
и на лбу темнели глубокие морщины, полные не страда-
нием, а мудростью и волей; на тонких губах скользила
двусмысленная улыбка: такая улыбка бывает у очень
умных, лживых и обольстительных женщин; но больше
всего Юлиану понравились глаза Максима: под седыми,
нависшими бровями, маленькие, сверкающие, быстрые,
они были проницательны, насмешливы и ласковы. Иеро-
фант спросил:

-Хочешь видеть древнего Титана?
- Хочу,-ответил Юлиан.
- Смотри же.

И волшебник указал ему в глубину пещеры, где стоял
орихалковый треножник. С него подымалась клубящейся
громадой туча белого дыма. Раздался голос, подобный
голосу бури,- вся пещера дрогнула.
- Геркулес, Геркулес, освободи меня!

Голубое небо блеснуло между разорванными тучами.
Юлиан лежал с неподвижным, бледным лицом, с полуза-
крытыми веками, смотрел на быстрые легкие образы, про-
носившиеся перед ним, и ему казалось, что не сам он их
видит, а кто-то другой ему приказывает видеть.

Ему снились тучи, снежные горы; где-то внизу, долж-
но быть, в бездне, шумело море. Он увидел огромное тело;
ноги и руки были прикованы обручами к скале; коршун
клевал печень Титана; капли черной крови струились по
бедрам; цепи звенели; он метался от боли:
- Освободи меня. Геркулес!

И Титан поднял голову; глаза его встретились с глаза-
ми Юлиана.

- Кто ты? Кого ты зовешь? - с тяжелым усилием
спросил Юлиан, как человек, говорящий во сне.
- Тебя.
- Я - слабый смертный.
- Ты -мой брат: освободи меня.
- Кто заковал тебя снова?

- Смиренные, кроткие, прощающие врагам из тру-
сости, рабы, рабы! Освободи меня!
- Чем я могу?..
- Будь, как я.

Тучи потемнели, заклубились; гром загудел вдали;
сверкнула молния; коршун взвился с криком; капли кро-
ви падали с его клюва. Но сильнее грома звучал голос
Титана:

- Освободи меня. Геркулес!

Потом все закрыли тучи дыма, поднявшиеся с тре-
ножника.

Юлиан на мгновение очнулся. Иерофант спросил:
- Хочешь видеть Отверженного?
- Хочу.
- Смотри.

Юлиан опять полузакрыл глаза и предался легкому
очарованию сна.

В белом дыме появились слабые очертания головы
и двух исполинских крыльев; перья висели поникшие, как
ветви плакучей ивы, и голубоватый свет дрожал на них.
Кто-то позвал его далеким, слабым голосом, как умерший
Друг:

- Юлиан! Юлиан! Отрекись во имя мое от Христа.
Юлиан молчал. Максим прошептал ему на ухо: "Если
хочешь увидеть Великого Ангела,- отрекись".
Тогда Юлиан произнес:
- Отрекаюсь.

Над головой видения, сквозь туман, сверкнула утрен-
няя звезда, звезда Денницы. И Ангел повторил:
- Юлиан, отрекись во имя мое от Христа.
- Отрекаюсь.

И в третий раз промолвил Ангел уже громким, близ-
ким и торжествующим голосом: "Отрекись!" - и в третий
раз Юлиан повторил:
- Отрекаюсь.
И Ангел сказал;
- Я- Денница. Я- Звезда Ут-
ренняя. Приди ко мне.
- Кто ты?
- Я - Светоносный.
- Как ты прекрасен!
- Будь подобен мне.
- Какая печаль в глазах твоих!

- Я страдаю за всех живущих. Не надо рождения, не
надо смерти. Придите ко мне. Я - тень, я - покой, я -
свобода.
- Как зовут тебя люди?
- Злом.
- Ты - зло!
- Я восстал.
- На кого?

- На Того, Кому я равен. Он хотел быть один, но
нас - двое.
- Дай мне быть, как ты.
- Восстань, как я. Я дам тебе силу.

Ангел исчез. Налетевший вихрь всколебал пламя тре-
ножника;-оно приникло к земле, расстилаясь по ней.
Потом треножник опрокинут был вихрем, и пламя потух-
ло. Во мраке послышался топот, визг, стенанье, как будто
невидимое, неисчислимое войско, бегущее от врага, летело
по воздуху. Юлиан, объятый ужасом, пал лицом на землю,
и длинная, черная одежда иерофанта билась над ним по вет-
ру. "Бегите, бегите!"-вопили несметные голоса.-"Врата
адовы разверзаются. Это Он, это Он, это Он-Победитель!"

Ветер свистал в ушах Юлиана. И легионы за легиона-
ми мчались над ним. Вдруг, после подземного удара, сразу
воцарилась тишина -и небесное дуновение промчалось
в ней, как в середине кроткой летней ночи. Тогда чей-то
голос произнес:

- Савл! Савл! Зачем ты гонишь Меня?
Юлиану казалось, что он уже слышал голос этот когда-
то в незапамятном детстве.
Потом снова, но тише, как будто издали:
- Савл! Савл! Зачем ты гонишь Меня?
И голос замер так далеко, что пронесся чуть слышным
Дуновением:

- Савл! Савл! Зачем ты гонишь Меня?
Когда Юлиан, очнувшись, поднял лицо от земли, он
увидел, что один из иеродулов зажигает лампаду. Голова
его кружилась; но он помнил все, что было с ним, как
помнят сновидения.
Ему опять завязали глаза и дали отведать пряного ви-
на. Он почувствовал силу и бодрость в членах.

Его повели наверх, по лестнице. Теперь рука его
была в руке Максима. Юлиану показалось, что невидимая
сила подымает его, как бы на крыльях. Иерофант сказал:
- Спрашивай.

- Ты звал Его? - проговорил Юлиан.
- Нет. Но когда на лире дрожит струна - ей отвеча-
ет другая: противное отвечает противному.
- Зачем же такая власть в словах Его, если они ложь?
- Они - истина,
- Что ты говоришь? Значит слова Титана и Анге-
ла - ложь?
- И они- истина.
- Две истины?
- Две.
- Ты соблазняешь...

- Не я, но полная истина соблазнительна и необы-
чайна. Если боишься - молчи.
- Я не боюсь. Говори все. Галилеяне правы?
- Да.
- Зачем же я отрекся?
- Есть и другая правда.
- Высшая?

- Нет. Равная той, от которой ты отрекся.
- Но во что же верить? Где Бог?

- И там, и здесь. Служи Ариману, служи Ормузду,-
как хочешь, но помни: оба равны; царство Диавола равно
царству Бога.
- Куда идти?

- Выбери один из двух путей -- и не останавливайся.
- Какой?

- Если веришь в Него - возьми крест, иди за Ним,
как Он велел. Будь смиренным, будь девственным, будь
агнцем безгласным в руках палачей; беги в пустыню; от-
дай Ему плоть и дух; терпи, верь.- Это один из двух пу-
тей: великие страстотерпцы-галилеяне достигают такой
же свободы, как Прометей и Люцифер.
- Я не хочу!

- Тогда избери другой путь: будь сильным и сво-
бодным; не жалей, не люби, не прощай; восстань и победи
все; не верь и познай. И мир будет твой, и ты будешь,
как Титан и Ангел Денницы.

- Не могу я забыть, что в словах Галилеянина есть
тоже правда; не могу я вынести двух истин!..

-Если не можешь--будешь, как все. Лучше погиб-
нуть. Но ты можешь. Дерзай.-Ты будешь кесарем.

- Я - кесарем?

- Ты будешь иметь во власти своей то, чего не имел
герой Македонский.

Юлиан почувствовал, что они выходят из подземелья:
их обвеял свежий, морской, должно быть утренний ветер; не
видя, угадывал он вокруг себя бесконечность моря и неба.

Иерофант снял повязку с глаз его. Они стояли на вы-
сокой мраморной башне; то была астрономическая башня,
подобие древнехалдейских башен, построенная на громад-
ном отвесном обрыве над самым морем; внизу были рос-
кошные сады и виллы Максима, дворцы, пропилеи, напо-
минавшие Персеполийские колоннады; дальше, в тума-
не- Артемизион и многоколонный Эфес; еще дальше на
востоке- горы; там должно было взойти солнце; на запа-
де, на юге, на севере расстилалось море, необъятное, ту-
манное, темно-голубое, все трепещущее, все смеющееся
В ожидании солнца. Они стояли на такой высоте, что го-
лова у Юлиана закружилась; он должен был опереться
на руку Максима.

Вдруг восходящее солнце блеснуло из-за гор; он за-
жмурил глаза с улыбкой - и солнце тронуло белую свя-
щенную одежду Юлиана первым, сначала бледно-розовым,
потом красным, кровавым лучом.

Иерофант обвел рукою горизонт, указывая на море
и землю:
- Смотри, это все - твое.

- Разве я могу, учитель?.. Я каждый день жду смер-
ти. Я - слабый и больной...

- Солнце-бог Митра венчает тебя своим пурпуром.
Это пурпур кесаря. Все-твое. Дерзай!

- Зачем мне все, если нет единой правды - Бога,
которого ищу?

- Найди Его. Соедини, если можешь, правду Титана
с правдой Галилеянина - и ты будешь больше всех рож-
денных женами на земле.

У Максима Эфесского были огромные книгохранилища,
тихие, мраморные покои, уставленные научными прибора-
ми, обширные анатомические залы.

В одной из них молодой ученый Орибазий, врач Алек-
сандрийской школы, держа тонкий стальной нож в руках,
производил вместе с теургом анатомическое рассечение
редкого животного, присланного Максиму из Индии. Зала
была круглая, без окон, с верхним светом, устроенная на-
подобие таких же зал в Александрийском музее; кругом
стояли медные сосуды, жаровни, математические приборы
Эолипила и Архимеда, так называемая огненная машина
Ктезибия и Герона; в тишине соседнего книгохранилища
звонко падали капли водяных часов, изобретенных Апол-
лонием; там виднелись глобусы, медные географические
карты, изображения звездных сфер Гиппарха и Эратосфе-
на. Друзья производили рассечение живого тела по спосо-
бу великого анатома Герофила. Под ровным светом, па-
давшим из круглого отверстия в крыше, Максим, в простой
одежде философа, смотрел с любопытством в еще теплые
внутренности животного, лежавшие на широком мрамор-
ном столе. Маленькие и быстрые глаза его, из-под седых
бровей, сверкали обычным проницательным и насмешли-
вым блеском.

Орибазий говорил, наклоняясь над столом и рассмат-
ривая только что вынутую печень:
- Как может философ Максим верить в чудеса?
- И верю, и не верю,- ответил теург.-Разве приро-
да, которую мы исследуем, не самое чудесное из чудес?
Разве не чудо и не тайна эти тонкие кровяные сосуды,
нервы, совершенное устройство внутренних органов, кото-
рые мы рассматриваем, как авгуры?

- Ты знаешь, о чем я говорю,- возразил Ориба-
зий.- Зачем ты обманываешь бедного мальчика?
- Юлиана?
- Да.

- Он сам хочет быть обманутым.

Упрямые тонкие брови молодого врача сдвинулись:
- Учитель, если ты любишь меня, скажи, кто ты? Как
ты можешь терпеть эту ложь? Разве я не знаю, что такое
магия? - Вы прикрепляете к потолку в темной комнате
светящуюся рыбью чешую - и ученик, посвящаемый в та-
инства, верит, что это - звездное небо, сходящее к нему
по слову иерофанта; вы лепите из кожи и воска мертвую
голову, снизу приставляете к ней журавлиную шею, и
спрятавшись в подполье, произносите в эту костяную
трубку ваши пророчества-и ученик думает, что череп
возвещает ему тайны смерти; а когда нужно, чтобы мерт-
вая голова исчезла, вы приближаете к ней жаровню с уг-
лями-воск тает, и череп распадается; вы из фонаря
бросаете отражения сквозь раскрашенные стекла на белый
дым ароматов -и ученик воображает, будто бы перед
ним видения богов; сквозь водоем, у которого каменные
края и стеклянное дно, вы показываете ему живого Апол-
лона, переодетого раба, живую Афродиту, переодетую
блудницу. И вы называете это священными таинствами!..

На тонких губах иерофанта появилась двусмысленная
улыбка:

- Таинства наши глубже и прекраснее, чем ты дума-
ешь, Орибазий. Человеку нужен восторг. Для того, кто
верит, блудница воистину Афродита, и рыбья чешуя во-
истину звездное небо.  Ты говоришь, что люди молятся
и плачут от видений, рожденных масляной лампой с рас-
крашенными стеклами. Орибазий, Орибазий, но разве
природа, которой удивляется мудрость твоя,- не такой
же призрак, вызванный чувствами, обманчивыми, как фо-
нарь персидского мага? Где истина? Где ложь? Ты ве-
ришь и знаешь -я не хочу верить, не могу знать...

- Неужели Юлиан был бы тебе благодарен, если бы
знал, что ты его обманываешь?

- Юлиан видел то, что хотел и должен был видеть.
Я дал ему восторг; я дал ему веру и силу жизни. Ты го-
воришь - я обманул его? Если бы это было нужно, я,
может быть, и обманул бы, и соблазнил бы его.- Я люб-
лю его. Я не отойду от него до смерти. Я сделаю его вели-
ким и свободным.

И Максим взглянул на Орибазия своими непроницае-
мыми глазами.

Луч солнца упал на седую бороду и седые нависшие
брови старика; они заблестели, как серебро; морщины на
лбу стали еще глубже и темнее; а на тонких губах сколь-
зила  двусмысленная  улыбка,  обольстительная,  как
у женщин.

Юлиан посетил несчастного брата своего Галла, когда
тот остановился проездом в Константинополе.
Он нашел его окруженным предательской стражей
сановников Констанция: здесь был хитрый, вежливый при-
дворный щеголь, квестор Леонтий, который прославился
искусством подслушивать у дверей, выспрашивать рабов;
и трибун щитоносцев-скутариев, молчаливый варвар Бай-
нобаудес, похожий на переодетого палача; и важный
церемониймейстер императора, comes domesticorum, Луцил-
лиан, и наконец тот самый Скудило, который был не-
когда военным трибуном в Цезарее Каппадокийской, а те-
перь, благодаря покровительству старых женщин, получил
место при дворе.

Галл, здоровый, веселый и легкомысленный, как всег-
да, угостил Юлиана превосходным ужином; в особенности
хвастал он жирным колхидским фазаном, начиненным фи-
ванскими свежими финиками. Он смеялся, как ребенок,
вспоминал Мацеллум.

Вдруг Юлиан нечаянно в разговоре спросил брата
о жене его, Константине. Лицо Галла изменилось; он опу-
стил пальцы с белым сочным куском фазана, который под-
носил ко рту; глаза его наполнились слезами.

- Разве ты не знаешь, Юлиан? - по пути к импера-
тору - она поехала к нему, чтобы оправдать меня - Кон-
стантина умерла от лихорадки в Ценах Галликийских, го-
родке Вифинии. Я проплакал две ночи, когда узнал о
ее смерти...

Он тревожно оглянулся на дверь, наклонился к Юлиа-
ну и проговорил ему на ухо:
- С того дня я на все махнул рукой... Она одна могла
бы еще спасти меня. Брат, это была удивительная женщи-
на. Нет, ты не знаешь, Юлиан, что это была за женщина!
Без нее я погиб... Я не могу - я ничего не умею - руки
опускаются. Они делают со мной, что хотят.
Он осушил одним глотком кубок цельного вина.
Юлиан вспомнил о Константине, уже немолодой вдове,
сестре Констанция, которая была злым гением брата,
о бесчисленных глупых преступлениях, которые она за-
ставляла его совершать, иногда из-за дорогой безделуш-
ки. из-за обещанного ожерелья - и спросил, желая уга-
дать, какая власть подчиняла его этой женщине:
- Она была красива?

- Да разве ты ее никогда не видал? - Нет, некраси-
ва, даже совсем некрасива. Смуглая, рябая, маленького ро-
ста; скверные зубы; она, впрочем, избегала смеяться. Го-
ворили, что она мне изменяет - по ночам, будто бы, пе-
реодетая, как Мессалина, бегает в конюшню ипподрома
к молодым конюхам. А мне что за дело? Разве я не изме-
нял ей? Она не мешала мне жить, и я ей не мешал. Гово-
рят, она была жестокой.- Да, она умела царствовать,
Юлиан. Она не любила сочинителей уличных стишков,
в которых, бывало, мерзавцы упрекали ее за дурное воспи-
тание, сравнивали с переодетой кухонной рабыней. Она
умела мстить. Но какой ум, какой ум, Юлиан! Мне было
за ней спокойно, как за каменной стеной. Ну, уж мы зато
и пошалили, повеселились - всласть!..
Улыбаясв от приятных воспоминаний, он тихонько про-
вел кончиком языка по губам, еще мокрым от вина.
- Да, можно сказать, пошалили1 - заключил он не
без гордости.

Юлиан, когда шел на свидание, думал пробудить в бра-
те раскаяние, приготовлял в уме речь, во вкусе Либания,
о добродетелях и доблестях гражданских. Он ожидал уви-
деть человека, гонимого бичом Немезиды; а перед ним
было спокойное лицо молодого атлета. Слова замерли на
устах Юлиана. Без отвращения и без злобы смотрел он на
этого "доброго зверя"- так мысленно называл он бра-
та - и думал, что читать ему нравоучения так же бессмыс-
ленно, как откормленному жеребцу.

Он только спросил шепотом, оглянувшись в свою оче-
редь на дверь:

- Зачем ты едешь в Медиолан? - Или не знаешь?..
- Не говори. Знаю все. Но вернуться нельзя... Позд-
но...
Он указал на свою белую шею.
- Мертвая петля - понимаешь? Он ее потихоньку
стягивает. Он из-под земли меня выкопает, Юлиан. И го-
ворить не стоит. Кончено! Пошалили - и кончено.
- У тебя осталось два легиона в Антиохии?
- Ни одного. Он отнял у меня лучших солдат, мало-
помалу, исподволь, для моего же, видишь ли, собственного
блага - все для моего блага? Как он заботится, как то-
скует обо мне, как жаждет моих советов... Юлиан, это
Страшный человек! Ты еще не знаешь и не дай тебе Бог
узнать, что это за человек. Он все видит, видит на пять
локтей под землею. Он знает сокровеннейшие мысли
мои-те, о которых изголовье постели моей не знает. Он
видит и тебя насквозь. Я боюсь его, брат!..
- Бежать нельзя?
- Тише, тише!.. Что ты!..

Страх школьника выразился в ленивых чертах Галла.
- Нет, конечно! Я теперь, как рыба на удочке; он та-
щит потихоньку, так, чтобы леса не порвалась: ведь це-
зарь, какой ни на есть, все-таки довольно тяжел. Но
знаю-с крючка не сорвись-рано или поздно вытащит!..
Вижу, как не видеть, что западня, и все-таки лезу в нее -
сам лезу от страха. Все эти шесть лет, да и раньше, с тех
пор, как помню себя, я жил в страхе. Довольно! Погулял,
пошалил и довольно.-Брат, он зарежет меня, как повар
куренка. Но раньше замучит хитростями, ласками. Уж
лучше бы резал скорей!..
Вдруг глаза его вспыхнули.
- А ведь если бы она здесь была, сейчас, со мною,-
что ты думаешь, брат, ведь она спасла бы меня, наверное
спасла бы! Вот почему говорю я - это была удивительная,
необыкновенная женщина!..

Трибун Скудило, войдя в триклиниум, с подобостраст-
ным поклоном объявил, что завтра, в честь прибытия це-
заря, в ипподроме Константинополя назначены скачки,
в которых будет участвовать знаменитый наездник Коракс.
Галл обрадовался, как ребенок. Велел приготовить лавро-
вый. венок, чтобы, в случае победы, собственноручно вен-
чать перед народом любимца своего, Коракса. Начались
рассказы о лошадях, о скачках, о ловкости наездников.

Галл много пил; от недавнего страха его не было следа;
он смеялся откровенным и легкомысленным смехом, как
смеются здоровые люди, у которых совесть покойна.

Только в последнюю минуту прощания крепко обнял
Юлиана и заплакал; голубые глаза его беспомощно за-
моргали.
- Дай тебе Бог, дай тебе Бог!..- бормотал он, впадая
в чрезмерную чувствительность, может быть, от вина.-
Знаю, ты один меня любил - ты и Константина...
И шепнул Юлиану на ухо:

- Ты будешь счастливее, чем я: ты умеешь притво-
ряться. Я всегда завидовал... Ну, дай тебе Бог!..

Юлиану стало жаль его. Он понимал, что брату уже
"не сорваться с удочки" Констанция.

На следующий день, под тою же стражей, Галл выехал
из Константинополя.

Недалеко от городских ворот встретился ему вновь
назначенный в Армению квестор Тавр. Тавр, придворный
выскочка, нагло посмотрел на цезаря и не поклонился.

Между тем от императора приходили письма за
письмами.
С Адрианополя Галлу оставили только десять повозок
государственной почты: всю поклажу и прислугу, за
исключением двух-трех постельных и кравчих, надо было
покинуть.

Стояла глубокая осень. Дороги испортились от дождя,
лившего целыми днями. Цезаря торопили; не давали ему
ни отдохнуть, ни выспаться; уже две недели как он не
купался. Одним из величайших страданий было для него
это непривычное чувство грязи: всю жизнь дорожил он
своим здоровым, выхоленным телом; теперь с такой же
грустью смотрел на свои невычищенные, неотточенные
ногти, как и на царственный пурпур хламиды, запачкан-
ной пылью и грязью больших дорог.

Скудило ни на минуту не покидал его. Галл имел при-
чины бояться этого слишком внимательного спутника.

Трибун, только что приехав с поручением от императо-
ра к Антиохийскому двору, неосторожным выражением
или намеком оскорбил жену цезаря, Константину; ею овла-
дел неожиданно один из тех припадков слепой, почти су-
масшедшей ярости, которым она была подвержена. Гово-
рили, будто бы Константина велела посланного от импера-
тора наказать плетьми и бросить в темницу; иные, впро-
чем, отказывались верить, чтобы даже вспыльчивая супру-
га цезаря была способна на такое оскорбление величества
в лице римского трибуна. Во всяком случае, Константина
скоро одумалась и выпустила Скудило из темницы. Он
явился опять ко двору цезаря, как ни в чем не бывало,
пользуясь тем, что никто ничего наверное не знал; даже
не написал доноса в Медиолан и молча проглотил обиду,
по выражению своих завистников. Может быть, трибун
боялся, что слухи о постыдном наказании повредят его
придворной выслуге.

Во время путешествия Галла из Антиохии в Медиолан
Скудило ехал в одной колеснице с цезарем, не отходил от
него ни на шаг, ухаживал раболепно, заигрывал, не остав-
ляя его ни минуты в покое, и обращался, как с упрямым,
больным ребенком, которого он, Скудило, так любит, что
не имеет силы покинуть.

При опасных переездах через реки, на трясучих гатях
Иллирийских болот, с нежною заботливостью крепко обхва-
тывал стан цезаря рукою; и ежели тот делал попытку ос-
вободиться-обхватывал еще крепче, еще нежнее, уверяя,
что скорее согласится умереть, чем дозволить, чтобы такая
драгоценная жизнь подверглась малейшей опасности.
У трибуна был особенный задумчивый взгляд, которым
с молчаливой и долгой улыбкой смотрел он сзади на бе-
лую, как у молодой девушки, мягкую шею Галла; це-
зарь чувствовал на себе этот взгляд, ему становилось не-
ловко, и он оборачивался. В эти мгновения хотелось ему
дать пощечину ласковому трибуну; но бедный пленник
скоро приходил в себя и только жалобным голосом просил
остановиться, чтобы хоть немного перекусить; ел он и
пил, несмотря ни на что, со своей обыкновенной жад-
ностью.
В Норике встретили их еще два посланных от импера-
тора - комес Барбатион и Аподем, с когортой собственных
солдат его величества.
Тогда личину сбросили: вокруг дворца Галла постави-
ли стражу на ночь, как вокруг тюрьмы.

Вечером Барбатион, войдя к цезарю и не оказывая ни-
каких знаков почтения, велел ему снять цезарскую хлами-
ду, облечься в простую тунику и палудаментум; Скудило
при этом выказал усердие: так поспешно начал снимать
с Галла хламиду, что разорвал пурпур.

На следующее утро пленника усадили в почтовую дере-
вянную повозку на двух колесах - карпенту, в которой
ездили, по служебным надобностям, мелкие чиновники;
у карпенты не было верха. Дул пронзительный ветер, па-
дал мокрый снег. Скудило, по своему обыкновению, одной
рукой обнял Галла, а другой начал трогать его новую
одежду.

- Хорошая одежда, пушистая, теплая. По-моему, куда
лучше пурпура. Пурпур не согреет. А у этой - подкладоч-
ка мягкая, шерстяная...

И, как будто для того, чтобы ощупать подкладку, за-
пустил руку под одежду цезаря, потом в тунику и вдруг
с тихим вежливым смехом вытащил лезвие кинжала, кото-
рый Галлу удалось спрятать в складках.

- Нехорошо, нехорошо,- заговорил Скудило с ла-
сковой строгостью.- Можно как-нибудь порезаться не-
чаянно. Что за игрушки!
И бросил кинжал на дорогу.

Бесконечная истома и расслабление овладевали телом
Галла. Он закрыл глаза и чувствовал, как Скудило обни-
мает его все с большей нежностью. Цезарю казалось, что
он видит отвратительный сон.

Они остановились недалеко от крепости Пола, в Ист-
рии, на берегу Адриатического моря. В этом самом городе,
несколько лет назад, совершилось кровавое злодеяние -
убийство молодого героя, сына Константина Великого,
Криспа.

Город, населенный солдатами, казался унылым захо-
лустьем. Бесконечные казармы выстроены были в казен-
ном вкусе времен Диоклитиана. На крышах лежал снег;
ветер завывал в пустых улицах; море шумело.
Галла отвезли в одну из казарм.

Посадили против окна, так что резкий зимний свет па-
дал ему прямо в глаза. Самый опытный из сыщиков импе-
ратора, Евсевий, маленький, сморщенный и любезный
старичок, с тихим, вкрадчивым голосом, как у исповедни-
ка, то и дело потирая руки от холода, начал допрос. Галл
чувствовал смертельную усталость; он говорил все, что


Евсевию было угодно; но при слове "государственная
измена"-побледнел и вскочил:

- Не я, не я!- залепетал он глупо и беспомощно.-
Это Константина, все - Константина... Без нее ничего бы
я не сделал. Она требовала казни Феофила, Домитиана,
Клематия, Монтия и других. Видит Бог, не я... Она мне
ничего не говорила. Я даже не знал...
Евсевий смотрел на него с тихой усмешкой:
- Хорошо,-проговорил он,- я так и донесу импе-
ратору, что его собственная сестра Константина, супруга
бывшего цезаря, виновата во всем. Допрос кончен. Уве-
дите его,- приказал он легионерам.

Скоро получен был смертный приговор от императора
Констанция, который счел за личную обиду обвинение
покойной сестры своей во всех убийствах, совершенных
в Антиохии.

Когда цезарю прочли приговор, он лишился чувств
и упал на руки солдат. Несчастный до последней минуты
надеялся на помилование. И теперь еще думал, что ему да-
дут, по крайней мере, несколько дней, несколько часов на
приготовление к смерти. Но ходили слухи, что солдаты
фиванского легиона волнуются и замышляют освобожде-
ние Галла. Его повели тотчас на казнь.

Было раннее утро. Ночью выпал снег и покрыл черную
липкую грязь. Холодное, мертвое солнце озаряло снег;
ослепительный отблеск падал на ярко-белые штукатуре-
ные стены большой залы в казармах, куда привезли Галла.

Солдатам не доверяли: они почти все любили и жале-
ли его. Палачом выбрали мясника, которому случалось на
площади Пола казнить истрийских воров и разбойников.
Варвар не умел обращаться с римским мечом и принес
широкий топор, вроде двуострой секиры, которым привык
на бойне резать свиней и баранов. Лицо у мясника было
тупое, красивое и заспанное; родом он был славянин. От
него скрыли, что осужденный- цезарь, и палач думал,
что ему придется казнить вора.

Галл перед смертью сделался кротким и спокойным. Он
позволял с собою делать все, что угодно, с бессмысленной
улыбкой; ему казалось, что он маленький ребенок: в дет-
стве он тоже плакал и сопротивлялся, когда его насильно
сажали в теплую ванну и мыли, а потом, покорившись, на-
ходил, что это приятно.

Но, увидев, как мясник, с тихим звоном водит широ-
ким лезвием топора, взад и вперед, по мокрому точильно-
му камню, задрожал всеми членами.
Его отвели в соседнюю комнату; там цирюльник тща-
тельно, до самой кожи, обрил его глягкие золотистые куд-
ри, красу и гордость молодого цезаря. Возвращаясь из
комнаты цирюльника, он остался на мгновение с глазу на
глаз с трибуном Скудило. Цезарь неожиданно упал к но-
гам своего злейшего врага.

- Спаси меня, Скудило! Я знаю, ты можешь! Сего-
дня ночью я получил письмо от солдат фиванского легиона.
Дай мне сказать им слово: они освободят меня. В сокро-
вищнице Мизийского храма лежат моих собственных три-
дцать талантов. Никто не знает. Я тебе дам. И, еще боль-
шее дам. Солдаты любят меня... Я сделаю тебя своим Дру-
гом, своим братом, соправителем, цезарем!..

Он обнял его колени, обезумев от надежды. И вдруг
Скудило, вздрогнув, почувствовал, как цезарь прикасает-
ся губами к его руке. Трибун ни слова не ответил, нето-
ропливо отнял руку и посмотрел ему в лицо с улыбкой.

Галлу велели снять одежду. Он не хотел развязать
сандалии: ноги были грязные. Когда он остался почти го-
лым, мясник начал привязывать ему руки веревкой за
спину, как он это привык делать ворам. Скудило бросился
помогать. Но, когда Галл почувствовал прикосновение
пальцев его, им овладело бешенство: он вырвался из рук
палача, схватил трибуна за горло обеими руками и стал
душить его; голый, высокий, он был похож на молодого,
сильного и страшного зверя. К нему подбежали сзади, от-
тащили его от трибуна, связали ему руки и ноги.

В это время внизу, на дворе казарм, раздались крики
солдат фиванского легиона: "Да здравствует цезарь Галл!"

Убийцы торопились. Принесли большой деревянный
обрубок или колоду, вроде плахи. Галла поставили на ко-
лени. Барбатион, Байнобаудес, Аподем держали его за
руки, за ноги, за плечи. Голову пригнул к деревянной ко-
лоде Скудило. С улыбкой сладострастья на бледных губах,
он сильно, обеими руками упирался в эту беспомощно со-
противлявшуюся голову, чувствовал пальцами, похолодев-
шими от наслаждения, гладкую, только что выбритую кожу,
еще влажную от мыла цирюльника, смотрел с восторгом на
белую, как у молодых девушек, жирную, мягкую шею.

Мясник был неискусный палач. Опустив топор, он
едва коснулся шеи, но удар был не верен. Тогда он во
второй раз поднял секиру, закричав Скудило:

- Не так! Правее! Держи правее голову!
Галл затрясся и завыл от ужаса протяжным, нечелове-

ческим голосом, как бык на бойне, которого не сумели
убить с одного удара.

Все ближе и явственней раздавались крики солдат:
- Да здравствует цезарь Галл!

Мясник высоко поднял топор и ударил. Горячая кровь
брызнула на руки Скудило. Голова упала и ударилась
о каменный пол.

В это мгновение легионеры ворвались.
Барбатион, Аподем и трибун щитоносцев бросились
к другому выходу.

Палач остался в недоумении. Но Скудило успел шеп-
нуть ему, чтобы он унес голову казненного цезаря: легио-
неры не узнают, кому принадлежит обезглавленный труп,
а иначе они могут их всех растерзать.
- Так это не вор? - пробормотал удивленный палач.
Не за что было ухватить гладко выбритую голову.
Мясник сначала сунул ее под мышку. Но это показалось
неудобным. Тогда воткнул он ей в рот палец, зацепил
и так понес ту голову, чье мановение заставляло некогда
склоняться столько человеческих голов.

Юлиан, узнав о смерти брата, подумал: "Теперь оче-
редь за мною".
В Афинах Юлиан должен был принять ангельский
чин - постричься в монахи.

Было весеннее утро. Солнце еще не всходило. Он про-
стоял в церкви заутреню и прямо от службы пошел за не-
сколько стадий, по течению заросшего платанами и диким
виноградом Иллиса.

Он любил это уединенное место вблизи Афин, на са-
мом берегу потока, тихо шелестевшего, как шелк, по крем-
нистому дну. Отсюда видны были сквозь туман краснова-
тые выжженные скалы Акрополя и очертания Парфенона,
едва тронутого светом зари.

Юлиан, сняв обувь, босыми ногами вошел в мелкие
воды Иллиса. Пахло распускающимися цветами виногра-
да; в этом запахе уже было предвкусие вина - так в пер-
вых мечтах детства - предчувствие любви.

Он сел на корни платана, не вынимая ног из воды, от-
крыл Федра и стал читать.
Сократ говорит Федру в диалоге:

"Повернем в ту сторону, пойдем по течению Иллиса.
Мы выберем уединенное место, чтобы сесть. Не кажется
ли тебе, Федр, что здесь воздух особенно нежен и душист,
и что в самом пении цикад есть что-то сладостное, напоми-
нающее лето. Но что больше всего мне здесь нравится, это
высокие травы".

Юлиан оглянулся: все было по-прежнему- как восемь
веков назад; цикады начинали свои песни в траве.

"Этой земли касались ноги Сократа",- подумал он и,
спрятав голову в густые травы, поцеловал землю.

- Здравствуй, Юлиан! Ты выбрал славное место для
чтения. Можно присесть?

- Садись. Я рад. Поэты не нарушают уединения.
Юлиан взглянул на худенького человека в непомерно
длинном плаще, стихотворца Публия Оптатиана Порфи-
рия и, невольно улыбнувшись, подумал: он так мал, бес-
кровен и тощ, что можно поверить, будто бы скоро из че-
ловека превратится в цикаду, как рассказывается в мифе
Платона о поэтах.

Публий умел, подобно цикадам, жить почти без пищи,
но не получил от богов способности не чувствовать голода и
жажды: лицо его, землистого цвета, давно уже не бритое,
и бескровные губы сохраняли отпечаток голодного уныния.

- Отчего это, Публий, у тебя такой длинный плащ? -
спросил Юлиан.

- Чужой,- ответил поэт с философским равнодуши-
ем,-то есть, пожалуй, и мой, да на время. Я, видишь ли,
нанимаю комнату пополам с юношей Гефестионом, изуча-
ющим в Афинах красноречие: он будет когда-нибудь пре-
восходным адвокатом; пока-беден, как я, беден, как
лирический поэт - этим все сказано! Мы заложили платье,
посуду, даже чернильницу. Остался один плащ на двоих.
Утром я выхожу, а Гефестион изучает Демосфена; вечером
он одевает хламиду, а я дома сочиняю стихи. К сожале-
нию, Гефестион высокого, я низенького роста. Но делать
нечего: я хожу "длинноодеянный", подобно древним
троянкам.

Публий Оптатиан рассмеялся, и землистое лицо его на-
помнило лицо развеселившегося похоронного плакальщика.

- Видишь ли, Юлиан,- продолжал поэт,- я наде-
юсь на смерть богатейшей вдовы римского откупщика: сча-
стливые наследники закажут мне эпитафию и щедро за-
платят. К сожалению, вдова упрямая и здоровая: несмотря
на усилия докторов и наследников, не хочет умирать. А то
я давно купил бы себе плащ.- Послушай, Юлиан, пойдем
сейчас со мною.
- Куда?

- Доверься мне. Ты будешь благодарен...
- Что за тайны?

; - Не ленись, не спрашивай, вставай и пойдем. Поэт
не сделает зла другу поэтов. Увидишь богиню...
- Kaкую бoгиню!
- Артемиду Охотницу.
- Картину? Статую?
- Лучше картины и статуи. Если любишь красоту,
бери плащ и следуй за мной!

У стихотворца был такой забавно-таинственный вид,
что Юлиан почувствовал любопытство, встал, оделся и по-
шел за ним.

- Условие - ничего не говорить, не удивляться. А то
очарование исчезнет. Во имя Каллиопы и Эрато, доверься
мне!.. Здесь два шага. Чтобы не было скучно по пути,
я прочту начало эпитафии моей откупщице.

Они вышли на пыльную дорогу. В первых лучах солн-
ца медный щит Афины Промахос сверкал над розовевшим
Акрополем; конец ее тонкого копья теплился, как зажжен-
ная свеча, в небе.

Цикады вдоль каменных оград, за которыми журчали
воды под кущами фиговых деревьев, пели пронзительно, как
будто соперничая с охрипшим, но вдохновенным голосом
поэта, читавшего стихи.

Публий Оптатиан Порфирий был человек, не лишен-
ный дарования; но жизнь его сложилась очень странно.
Несколько лет назад имел он хорошенький домик, "настоя-
щий храм Гермеса", в Константинополе, недалеко от Хал-
кедонского предместья; отец торговал оливковым маслом
ОН оставил ему небольшое состояние, которое поЗволило бы
Оптатиану жить безбедно. Но кровь в Нем кипела. По-
клонник древнего эллинства, он возмущался тем, что на-
зывал торжеством христианского рабства. Однажды напи-
сал он вольнолюбивое стихотворение, не понравившееся
императору Констанцию. Констанций счел бы стихи за
вздор; но в них был намек на особу императора; этого он
простить не мог. Кара обрушилась на сочинителя: домик
его и все имущество забрали в казну, самого сослали на
дИкий островок Архипелага. На островке не было ничего,
кроме скал, коз и лихорадок. Оптатиан не вынес испыта-
ния, проклял мечты о древней римской свободе и решился
во что бы то ни стало загладить грех.

В бессонные ночи, томимый лихорадкой, написал он на
своем острове поэму в прославление императора центонами
из Виргилия: отдельные стихи древнего поэта соединялись
так, что выходило новое произведение. Этот головоломный
фокус понравился при дворе: Оптатиан угадал дух века.
Тогда приступил он к еще более удивительным фокусам:
написал дифирамб Констанцию стихами различной дли-
ны, так что строки образовали целые фигуры, например
многоствольную пастушью флейту, водяной орган, жерт-
венник, причем дым изображен был в виде нескольких
неравных коротеньких строчек над алтарем. Чудом ловко-
сти были четырехугольные поэмы, состоявшие из 20 или
40 гекзаметров; некоторые буквы выводились красными
чернилами; при соединении, красные буквы, внутри четы-
рехугольников, изображали то монограмму Христа, то
цветок, то хитрый узор, причем выходили новые строки,
с новыми поздравлениями; наконец, последние четыре гек-
заметра в книге могли читаться на 18 различных ладов,
с конца, с начала, с середины, сбоку, сверху, снизу и так
далее: как ни читай - все выходила похвала императору.

Бедный сочинитель едва не сошел с ума от этой рабо-
ты. Зато победа была полная. Констанций пришел в вос-
торг; ему казалось, что Оптатиан затмил поэтов древно-
сти. Император собственноручно написал ему письмо, уве-
ряя, что всегда готов покровительствовать Музам. "В наш
век,- заключал он не без пышности,- за всяким, кто пи-
шет стихи, мое благосклонное внимание следует, как тихое
веяние зефиров". Впрочем, поэту не возвратили имущества,
дали только немного денег, позволив уехать с проклятого
острова и поселиться в Афинах.

Здесь он вел невеселую жизнь: помощник младшего ко-
нюха в цирке жил в сравнении с ним роскошно. Поэтому
приходилось сторожить по целым дням в передних тще-
славных вельмож, вместе с гробовщиками, торговцами-
евреями и устроителями свадебных шествий, чтобы полу-
чить заказ на эпиталаму, эпитафию или любовное посла-
ние. Платили гроши. Но Порфирий не унывал, надеясь,
что когда-нибудь поднесет императору такой фокус, что
его простят окончательно.

Юлиан чувствовал, что, несмотря на все унижение Пор-
фирия, любовь к Элладе не потухала в нем. Он был тон-
ким ценителем древней поэзии. Юлиан охотно беседовал
с ним.

Они свернули с большой дороги и подошли к высокой
каменной стене палестры.

Кругом было пустынно. Два черных ягненка щипали
траву. У запертых ворот, где из щелей крылечных ступе-
ней росли маки и одуванчики, стояла колесница, запряжен-
ная двумя белыми конями; гривы у них были стриженые,
как у лошадей на изваяниях.

За ними присматривал раб, старичок с яйцевидной
лысой головой, едва подернутой седым пухом. Старичок
оказался глухонемым, но любезным. Он узнал Оптатиана
и ласково закивал ему головой, указывая на запертые во-
рота палестры.

- Дай кошелек на минуту,- сказал Оптатиан спутни-
Ку.-Я возьму динарий или два на вино этому старому
шуту.
Он бросил монету, и с раболепными ужимками и мы-
чанием немой открыл перед ними дверь.
Они вошли в полутемный длинный перестиль.
Между колоннами виднелись ксисты - крытые ходы,
предназначенные для упражнения атлетов; на ксистах не
было песку: они поросли травой. Друзья вступили в широ-
кий внутренний двор.

Любопытство Юлиана было возбуждено всей этой та-
инственностью. Оптатиан вел его за руку молча.

Во второй двор выходили двери экаэдр- крытых мра-
морных покоев, служивших некогда аудиториями для
афинских мудрецов и ораторов. Полевые цикады стрекота-
ли там, где раздавались речи славных мужей; над сочны-
ми, как будто могильными, травами реяли пчелы; было
грустно и тихо. Вдруг откуда-то послышался женский го-
лос, удар, должно быть, медного диска по мрамору, смех.

Подкравшись, как воры, спрятались они в полумраке
между колоннами, в отделении элеофезион, где древние
борцы, во время состязаний, умащались елеем.

Из-за колонн виднелась продолговатая четырехуголь-
ная площадь, под открытым небом, предназначавшаяся
для игры в мяч и метания диска; она была усыпана, долж-
но быть недавно, свежим ровным песком.
Юлиан взглянул и отступил.
В двадцати шагах стояла молодая девушка, совершенно
голая. Она держала медный диск в руке.
  Юлиан сделал быстрое движение, чтобы уйти, но в
Лглазах Оптатиана, в его бледном лице
бЫло столько благоговения, что Юлиан понял, зачем по-
кЛОНник Эллады привел его сюда; почувствовал, что ни
одной грешной мысли не могло родиться в душе поэта:
восторг его был свят. Оптатиан прошептал на ухо спутни-
ку, крепко схватив его за руку:

- Юлиан, мы теперь в древней Лаконии, девять веков
назад. Ты помнишь стихи Пропорция LudiLaconum
Спартанские игры (лат.).
И он зашептал ему чуть слышным вдохновенным ше-
потом:

Multa ttiae, Sparte, miramur jura palestrae.
Sed mage virginei tot bona gymnasii;
Quod non infames exerceret corpore ludos
Inter luctantes nuda puella viros.

"Спарта, дивимся мы многим законам твоих гимнасти-
ческих игр, но более всех -девственной палестре: ибо твои
нагие девы, среди мужей-борцов, предаются не бесславным
играм".
- Кто это?- спросил Юлиан.
- Не знаю, я не хотел узнавать...
- Хорошо. Молчи.

Теперь он смотрел прямо и жадно на метательницу
диска, уже не стыдясь и чувствуя, что не должно, не муд-
ро стыдиться.

Она отступила на несколько шагов, наклонилась и, вы-
ставив левую ногу, закинув правую руку с диском, силь-
ным движением размахнулась и так высоко подбросилa
медный круг, что он засверкал на восходящем солнце и,
падая, звонко ударился о подножие дальней колонны,
Юлиану казалось, что перед ним - древний Фидиес
мрамор.

- Лучший удар! - сказала двенадцатилетняя девочка
в блестящей тунике, стоявшая у колонны.

- Мирра, дай диск,- проговорила метательница.-
Я могу выше, увидишь! Мероэ, отойди, а то я раню тебя,
как Аполлон Гиацинта.

Мероэ, старая рабыня-египтянка, судя по пестрой одеж-
де и смуглому лицу, приготовляла в алебастровых амфо-
рах благовония для купальни. Юлиан понял, что немой
раб и колесница с белыми конями принадлежат этим лю-
бительницам древних игр.

Кончив метание диска, взяла она от бледной черно-
окой Мирры изогнутый лук, колчан и вынула длинную
оперенную стрелу. Девушка метила в черный круг, слу-
живший целью на противоположном конце вфебэона. Те-
тива зазвенела; стрела порхнула со свистом и ударилась
в цель; потом -вторая, третья.
-- Артемида-Охотница! - прошептал Оптатиан.
Вдруг нежный розовый луч восходящего солнца,
скользнув между колоннами, упал в лицо и на невысокую,
почти отроческую грудь девушки.

Отбросив стрелы и лук, ослепленная, закрыла она лицо
руками.


- Ласточки с криком проносились над палестрой и тону-
ли в небе.
Она открыла лицо, закинув руки над головой. Волосы
ее на концах были бледно-золотые, как желтый мед на
солнце, с более темным рыжеватым оттенком у корней;
Губы полуоткрылись с улыбкой детской радости; солнце
скользило по голому телу ниже и ниже. Она стояла, чистая,
облеченная светом как самою стыдливой из одежд.
 - Мирра,-задумчиво и медленно проговорила де-
вушка,- посмотри, какое небо! Хотелось бы броситься
в него и потонуть в нем с криком, как ласточки. Помнишь,
мы говорили, что нельзя быть людям счастливыми, пото-
му что у них нет крыльев? Когда смотришь на птиц, за-
видно... Надо быть легкой, совсем голой. Мирра,-вот,
как я теперь,- и глубоко, глубоко в небе, и чувствовать,
что это навсегда, что больше ничего не будет, не мо-
jеT быть, кроме неба и солнца-вокруг легкого, голого
тела!..
Вся выпрямившись, протягивая руки к небу, она вздох-
нула, как вздыхают о том, что навеки утрачено.

Солнце опускалось ниже и ниже; но достигло ее бедер
уже пламеневшею ласкою. Тогда девушка вздрогнула, и ей
сделалось стыдно, словно кто-то живой и страстный уви-
дел ее наготу: она заслонила одной рукой грудь, другой -
чресла вечным, стыдливым движением, как Афродита
Книдская.

- Мероэ, одежду, Мероэ!- вскрикнула она огляды-
ваясь большими испуганными глазами.

Юлиан не помнил, как вышел из палестры; сердце его
горело. Лицо у поэта было торжественное и грустное, как
у человека, только что вышедшего из храма.
- Ты не сердишься?- спросил он Юлиана.
- О, нет! За что?

- Может быть, для христианина искушение?.
- Искушения не было.
- Да, да. Я так и думал.
они вышли опять на пыльную, уже знойную дорогу
и направились к Афинам.
Оптатиан продолжал тихо, как будто про себя:
- О, какие мы теперь- стыдливые и уродливые! Мы
боимся угрюмой и жалкой наготы своей, прячем ее, пото-
му что чувствуем себя нечистыми. А прежде! -Ведь все
это когда-то было, Юлиан! Спартанские девушки выходили
на палестру голые, гордые, перед всем народом. И никто
не боялся искушения. Чистые смотрели на чистых.
Они были, как дети, как боги.- И знать, что этого больше ни-
когда не будет, не повторится на земле ата свобода и чи-
стота, и радость жизни - никогда!

Он опустил голову на грудь и тяжело вздохнул. Они
вышли на улицу Треножников. Недалеко от Акрополя
друзья расстались молча.

Юлиан вошел в тень Пропилеи. Миновал Стоа Пой-
килэ с картинами Парразия, изображавшими битвы Мара-
фона и Саламина; потом мимо маленького храма Бескры-
лой Победы, приблизился к Парфенону.

Ему стоило только закрыть глаза, чтоб увидеть голое
прекрасное тело Артемиды-Охотницы; а когда он открывал
их, мрамор Парфенона под солнцем казался живым и золо-
тистым, как тело богини.

И перед всеми, презирая смерть, хотелось ему обнять
руками этот мрамор, согретый солнцем, и целовать его,
как живое тело.

Недалеко от него стояли два молодых человека в тем-
ных одеждах, с бледными, строгими лицами,- Григорий
из Назианза и Василий из Цезареи. Эллины боялись их,
как самых сильных врагов; христиане надеялись, что два
друга будут великими учителями церкви. Они смотрели
на Юлиана.

- Что с ним сегодня? -сказал Григорий.-Разве
это-монах? Какие движения! Как он закрывает глаза!
Какая улыбка! Неужели ты веришь в его благочестие,
Василий?

- Я видел сам: он молился в церкви, плакал...
- Лицемерие!

- Зачем же он ходит к нам, ищет нашей Дружбы, тол-
кует Писание?..

- Смеется или хочет соблазнить. Не верь ему! это
Искуситель. Помни, брат мой. Римская империя питает
в сем юноше великое зло. Это - Враг!

Друзья пошли рядом, опустив глаза. Их не пленяли ни
строгие девы-кариатиды Эрехтейона, ни смеющийся в ла-
зури белый храм Никэ Аптеры, ни Пропилеи, ни Парфе-
нон. Лица их были угрюмы. Они желали одного - разру-
шить все зти капища демонов.

Солнце бросало от монахов - Григория Назианзинина
и Василия Цезарейского две длинные черные тени на бе-
лый мрамор.

"Я хочу ее видеть,-думал Юлиан,-я должен знать,
кто она!"

- Боги для того послали смертных в мир, чтобы они
говорили красиво.

- Чудесно! Чудесно сказано, Мамертин! Повтори,
пока не забыл: я запишу,- просил модного афинского
адвоката Мамертина друг и благоговейный поклонник его,
учитель красноречия Лампридий. Он вынул двустворча-
тые восковые дощечки из кармана и заостренную сталь-
ную палочку, приготовляясь писать.

- Я говорю,- начал опять Мамертин, с жеманной
улыбкой оглядывая собеседников, возлежавших за ужи-
ном,- я говорю: люди посланы богами.

- Нет, нет, ты не так сказал, Мамертин,- перебил его
Лампридий,- ты сказал гораздо лучше: боги послали
смертных.

- Ну да, я сказал: боги послали смертных в мир толь-
ко для того, чтобы они красиво говорили.

- Ты теперь прибавил "только", и вышло еще луч-
ше: - "Только для того..."

И Лампридий с благоговением записал слова адвоката,
как изречение оракула.

Это был дружеский ужин, который давал недалеко от
Пирея, на вилле своей молодой и богатой воспитанницы
Арсинои, римский сенатор Гортензий.

Мамертин в тот самый день произнес знаменитую речь
в защиту банкира Варнавы. Никто не сомневался, что жид
Варнава -плут. Но, не говоря уже о красноречии адвока-
та, он обладал таким голосом, что одна из бесчисленных
влюбленных в него поклонниц уверяла: "Я никогда не слу-
шаю слов Мамертина; мне не нужно знать, что и  кому
он говорит; я упиваюсь только звуком голоса; особенно,
когда он замирает на конце слов,- что-то невероятное;
не голос человека, а божественный нектар, вздохи эоловой
арфы!"

Хотя простые грубые люди называли ростовщика Вар-
наву "кровопийцей, поедающим имения вдов и сирот",
афинские судьи с восторгом оправдали мамертинова кли-
ента. Адвокат получил от еврея пятьдесят тысяч сестер-
ций и за маленьким праздником, который давался в честь
его Гортензием, был в ударе. Но он имел привычку при-
творяться  больным,  требуя, чтобы его непрестанно
лелеяли.

- Ах, я так устал сегодня, друзья мои,- проговорил
он жалобным голосом.-Совсем болен. Где же Арсиноя?
- Сейчас придет. Арсиноя только что получила из
музея Александрийского новый физический прибор: она
им очень занята. Но я велю позвать,- предложил Гор-
тензий.

- Нет, не надо,- проговорил адвокат небрежно.-
Не надо. Но какой вздор! Молодая девушка - и физика!
Что может быть общего? Еще Аристофан и Еврипид смея-
лись над учеными женщинами. И поделом! Прихотница -
твоя Арсиноя, Гортензий! Если бы она не была так хоро-
ша, право, со своим ваянием и математикой, она каза-
лась бы...

Он не докончил и оглянулся на открытое окно.
- Что же делать? -отвечал Гортензий.- Балован-
ный ребенок. Сирота - ни отца, ни матери. Я ведь только
опекун и не хочу стеснять ее ни в чем.
- Да, да...
Адвокат уже не слушал.
- Друзья мои, чувствую...

- Что такое? - проговорило несколько голосов оза-
боченно.

- Чувствую... мне кажется, сквозняк!..
- Хочешь, затворим ставни? - предложил хозяин.
- Нет, не надо. Будет душно. Но я так утомил свое
горло. Послезавтра у меня опять защита. Дайте нагруд-
ник и коврик под ноги. Я боюсь, что охрипну от ночной
свежести.

Гефестион, молодой человек, тот самый, который жил
с поэтом Оптатианом, ученик Лампридия и сам Лампри-
дий бросились со всех ног, чтобы подать Мамертину
нагрудник.

Это был красиво вышитый кусок пушистой белой шер-
сти, с которым адвокат никогда не разлучался, чтобы, при
малейшей опасности простуды, обертывать им свое драго-
ценное горло.

Мамертин ухаживал за собою, как любовник за избало-
ванной женщиной. Все к этому привыкли. Он любил себя
так простодушно и нежно, что и других людей заставлял
любить себя.

- Нагрудник этот вышивала мне матрона Фабиола,--
сообщил он с улыбкой.
- Жена сенатора? - спросил Гортензий.
- Да. Я расскажу вам про нее анекдот. Однажды на-
писал я небольшое письмецо - правда, довольно изящное,
но, конечно, пустяк, пять строк по-гречески-другой даме,
тоже моей поклоннице, которая прислала мне корзину

с вишнями: благодарил шутливо, подражая слогу Плиния.
Представьте же себе, друзья мои: Фабиоле так захотелось
поскорее прочесть мое письмо и переписать в свое собрание
знаменитых писем, что она отправила двух рабов на дорогу
дорожить моего посланного. И вот нападают на него
ночью в диком ущелье: он думает - разбойники, но ему не
делают никакого зла, дают денег, отнимают письмо,- и Фа-
биола прочла таки первая и даже выучила его наизусть!
- Как же, знаю, знаю! О, это - замечательная жен-
щина,- подхватил Лампридий.- Я видел сам, все твои
письма лежат у нее в резной шкатулке из лимонного де-
рева, как настоящие драгоценности. Она учит их наизусть
и уверяет, что они лучше всяких стихов. Фабиола рассуж-
дает справедливо: "Если Александр Великий хранил поэмы
Гомера в кедровом ящике, почему же я не могу хранить
писем Мамертина в лимонной шкатулке?"
 - Друзья мои, эта гусиная печенка под шафранным
соусом - чудо совершенства! Советую попробовать. Кто
ее готовил. Гортензий?
- Старший повар, Дедал.
- Слава Дедалу! Твой повар-истинный поэт.
- Любезный Гаргилиан, можно ли назвать повара поэ-
том? - усомнился учитель красноречия.- Не оскорбляешь
ли ты этим божественных Муз, наших покровительниц?
- Музы должны быть польщены, Лампридий. Я пола-
гаю, что гастрономия такое же искусство, как всякое дру-
foe. Пора оставить предрассудки!

Гаргилиан, римский чиновник из канцелярии префекта,
был тучный, упитанный человек, с тройным кадыком, тща-
тельно выбритым и надушенным, с коротко остриженными
седыми волосами, сквозь которые просвечивали багровые
складки жира, с умным лицом. Он считался уже много лет
необходимым участником всех изящных собраний в Афи-
нах. Гаргилиан любил в жизни только две вещи: хороший
стол и хороший стиль. Гастрономия и поэзия сливались
для него в одно наслаждение.
- Положим, я беру устрицу,- говорил он, поднося ко
рту раковину своими жирными пальцами, покрытыми гро-
мадными аметистами и рубинами.
- Я беру устрицу и глотаю...
Он проглотил, зажмурив глаза, и слегка причмокнул
верхней губой; у губы этой было особенное, лакомое выра-
жение: выдающаяся вперед, заостренная, изогнутая, каза-
лась она чем-то вроде маленького хоботка; оценивая звуч-
ный стих Анакреона или Мосха, шевелил он ею так же
сладострастно, как за ужином, когда наслаждался соусом
из соловьиных язычков.

- Глотаю и сейчас же чувствую,- продолжал Гарги-
лиан, не торопясь, глубокомысленно,- чувствую, устрица
с берегов Британии, да, а отнюдь, друзья мои, не остий-
ская и не тарентская. Хотите, я закрою глаза и сразу от-
личу, из какого именно моря устрица или рыба?

- При чем же тут поэзия? - несколько нетерпеливо
перебил его Мамертин, которому не нравилось, когда в его
присутствии слушали другого.

- Представьте же себе, друзья мои,- продолжал гаст-
роном невозмутимо,- что я давно уже не был на берегу
океана и люблю его, и скучаю по нем. Могу вас уверить,
у хорошей устрицы есть такой соленый, свежий запах моря,
что достаточно проглотить ее, чтобы вообразить себя на бе-
регу океана; закрываю глаза и вижу волны, вижу скалы,
чувствую веяние моря "туманного", по выражению Гоме-
ра. Нет, вы только скажите мне по совести, ну, какой стих
из "Одиссеи" пробудит во мне с такою ясностью воспомина-
ние о море, как запах свежей устрицы? Или, положим, раз-
резаю персик, пробую благовонный сок. Отчего, скажите
мне, запах фиалки и розы лучше вкуса персика? Поэты
описывают формы, цвета, звуки. Почему вкус не может
быть так же прекрасен, как цвет, звук или форма? Пред-
рассудок, друзья мои, предрассудок! Вкус-величайший и
еще не понятый дар богов. Соединение вкусов образует высо-
кую и утонченную гармонию, как соединение звуков. Я ут-
верждаю, что есть десятая Муза - Муза Гастрономии.

- Ну, персики, устрицы, куда ни шло,- возразил учи-
тель красноречия.- Но какая может быть красота в гуси-
ной печенке под шафранным соусом?

- А для тебя ведь есть красота, Лампридий, не толь-
ко в идиллиях Феокрита, но и в комедиях Плавта, в са-
мых грубых площадных шутках его рабов?
- Есть, пожалуй.

- Видишь, друг мой; ну, а для меня есть красота и в
гусиной печенке: воистину, готов я венчать за нее повара
Дедала лавровым венком так же, как Пиндара за олим-
пийскую оду!

В дверях появились два новых гостя: то был Юлиан
и стихотворец Публий. Гортензий уступил Юлиану почет-
ное место. Голодные глаза Публия загорелись при виде
множества лакомых блюд. Поэт был в новой хламиде, кото-
рая приходилась ему впору. Должно быть, откупщица
умерла и он получил деньги за эпитафию.

Беседа продолжалась.
Теперь учитель красноречия, Лампридий, рассказывал,
как из любопытства зашел он однажды в Риме послушать
христианского проповедника, говорившего "против языче-
ских грамматиков". Грамматики,- уверял христианин,- по-
читают людей не за добродетель, а за хороший слог. Они
думают, что менее преступно убить человека, чем произ-
нести слово homo с неверным придыханием. Лампридий воз-
мущался этими насмешками: он утверждал, что христиан-
ские проповедники так ненавидят хороший слог риторов,
потому что знают, что у них самих слог варварский; они
губят древнее красноречие,- смешивают невежество с доб-
родетелью; для них подозрителен всякий, кто умеет го-
ворить. По мнению Лампридия, в тот день, когда погибнет
красноречие,- погибнет Эллада и Рим, люди превратятся
в бессловесных животных. И христианские проповедники
сделают все, чтобы довести людей до такого бедствия.
 - Кто знает? - заметил Мамертин в раздумьи.- Мо-
жет быть, хороший слог важнее добродетели. Добродетель-
ными бывают и рабы, и варвары.
  Гефестион объяснял соседу своему, Юнию Маврику,
что именно значит совет Цицерона: causam mendaciunculis
sperger.
- Mendaciunculis значит "маленькие лжи". Цицерон
дозволяет и даже советует усеивать речь выдумками,
medaciunculis. Он допускает ложь, если она украшает слог.
Тогда начался спор о том, как следует оратору начи-
нать свою речь, с анапеста или с дактиля.

Юлиану было скучно.

Все обратились к нему, спрашивая его мнения относи-
тельно дактилей и анапестов.

Он откровенно признался, что об этом никогда не ду-
мал и полагает, что оратору следует более заботиться о со-
держании речи, чем о таких мелочах.
Мамертин, Лампридий, Гефестион вознегодовали: по
их мнению, содержание речи безразлично; оратору должно
быть все равно, говорить за или против; не только смысл
имеет мало значения, но даже сочетание слов - второсте-
пенное дело, главное - звуки, музыка речи, новые сладко-
гласные сочетания букв; надо, чтобы и варвар, который ни
слова не понимает по-гречески, чувствовал прелесть речи.

- Вот два стиха Проперция,-сказал Гаргилиан,-вы
Увидите, что значат звуки в поэзии и как ничтожен смысл.
Слушайте:
Et Veneris dominae volucres, mea turba, columbae
Tinguunt gorgoneo punica rostra lacu.

венеры владычицы голуби, милая стая,
Мочат в Горгонском ключе тут же свой пурпурный клюв.
Пропорций. Элегии, 3-я элегия.
Перевод с лат. А. А. Фета.

Какое очарование! Какое пение! Что мне за дело до смыс-
ла? Вся красота - в звуках, в подборе гласных и соглас-
ных. За эти звуки я отдал бы добродетель Ювенала, муд-
рость Лукреция. Нет, вы только обратите внимание, какая
сладость, какое журчание:
Et Veneris dominae volucres, mea turba, columbae!

И он причмокнул верхней губой от удовольствия.
Все повторяли два стиха Пропервдя, не могли насы-
титься их прелестью. Глаза у них загорелись. Они друг
друга возбуждали к словесной оргии.

- Вы только послушайте,-шептал Мамертин своим
мягким, замирающим голосом, похожим на Эолову арфу:
Tinguunt Gorgoneo.

- Tinguunt Gorgoneo!-повторял чиновник префек-
та.-Клянусь Палладой, самому небу приятно: точно гло-
таешь струю густого, теплого вина, смешанного с аттиче-
ским медом:
Tinguunt Gorgoneo -

- Заметьте, сколько подряд букв g,- это воркование
горлицы. И дальше:
punica rostra lacu -

- Удивительно, неподражаемо! - шептал Лампридий,
закрывая глаза от наслаждения.

Юлиану было совестно и вместе с тем забавно смотреть
на это сладострастное опьянение звуками.

- Надо, чтобы слова были слегка бессмысленны,-за-
ключил Лампридий с важностью,-чтобы они текли, жур-
чали, пели, не задевая ни слуха, ни сердца,- тогда только
возможно полное наслаждение звуками.

В дверях, на которые все время смотрел Юлиан, словно
ожидая кого-то,- неслышно, никем не замеченный, появил-
ся, как тень, белый и стройный человеческий облик.

Ставни были широко открыты; в комнату падал чистый
лунный свет и смешивался с красным отблеском светильни-
ков на мозаике пола, блестевшего, как зеркало, на стенах
с живописью, изображавшей сонного Эндимиона под ла-
ской ЛунЫ.
Белое видение не двигалось, как изваяние; Древнеафинн-
ский пеплум из мягкой серебристой шерсти падал длин-
ными прямыми складками, удержанный под грудью тонким
поясом; лунный свет озарял пеплум; лицо оставалось в по-
лумраке. Вошедшая смотрела на Юлиана; Юлиан смотрел
на нее. Они улыбались друг другу, зная, что эта улыбка
не замечена никем. Она положила палец на губы и при-
слушивалась к тому, что говорили за столом.

Вдруг Мамертин, который оживленно рассуждал с Лам-
придием о грамматических отличиях первого и второго
аориста, воскликнул:

- Арсиноя! Наконец-то! Ты решилась для нас поки-
нуть физический прибор и статуи?

Она вошла и с простою улыбкой приветствовала всех.
Это была та самая метательница диска, которую, месяц
назад, Юлиан видел в покинутой палестре. Стихотворец
Публий Оптатиан, знавший все и всех в Афинах, познако-
мился с Гортензием и Арсиноей и ввел Юлиана в их дом.

Отец Арсинои, старый римский сенатор Гельвидий
Приск умер в последние годы царствования Константина
Великого. Двух дочерей от одной германской пленницы,
Арсиною и Мирру, Гельвидий, умирая, оставил на попече-
ние старому другу Квинту Гортензию, уважаемому им за
любовь к древнему Риму и ненависть к христианству.
Дальний родственник Арсинои, обладатель огромных за-
водов пурпура в Сидоне, завещал ей несметные богатства.

Ее окружала толпа поклонников. По тому, как она оде-
валась, причесывалась, держала себя с безукоризненной
простотой, можно было принять ее за настоящую гречанку,
каких оставалось уже немного. Но в неправильных чертах
ее лица видна была новая северная кровь.

Одно время Арсиноя увлекалась науками, работала
в Александрийском музее у знаменитых ученых; ее пленя-
ла физика Эпикура, Демокрита, Лукреция; ей нравилось
это учение, освобождавшее душу "от страха богов". Потом
с такой же почти болезненной и торопливой страстностью
отдалась она ваянию. В Афины приехала, чтобы изучать
лучшие древние образцы Фидия, Скопаса и Праксителя.

-А вы все о грамматике? - с усмешкой обратилась
дочь Гельвидия Приска к собеседникам, входя в залу.- Не
стесняйтесь, продолжайте. Я не буду спорить - хочу есть.
Целый день работала. Мальчик, налей вина!

- Друзья мои,- продолжала Арсиноя,- вы несчаст-
ные люди со всеми вашими цитатами Демосфена, правила-
ми Квинтиллиана. Берегитесь: красноречие погубит вас.
Хотелось бы мне увидеть, наконец, человека, которому де-
ла нет до Гомера и Цицерона, который говорит, не думая
о придыханиях и аористах. Юлиан, пойдем после ужина
к морю: я сегодня не могу слушать споров о дактилях
и анапестах...

- Ты угадала мою мысль, Арсиноя,-пробормотал
Гаргилиан, злоупотребивший гусиной печенкой под шаф-
ранным соусом: почти всегда к самому концу ужина вме-
сте с тяжестью в желудке чувствовал он возмущение про-
тив словесности.

- Literrarum intemporantia laboramus, как выразился
учитель Нерона, хитрый Сенека. Да,"да, вот наше горе!
Мы страдаем от словесной невоздержанности. Мы сами се-
бя отравляем...

И впадая в задумчивость, он вынул зубочистку масти-
кового дерева. На жирном умном лице его выражались от-
вращение и скука.

Юлиан и Арсиноя спустились по кипарисовой аллее
к морю. Серебряный лунный путь уходил до края неба.
Слышался прибой о меловые глыбы прибрежья. Здесь бы-
ла полукруглая скамья. Над нею Артемида-Охотница,
в короткой тунике, с полумесяцем в кудрях, с луком и кол-
чаном, с двумя остромордыми псами, казалась живой
в лунном сиянии. Они сели.

Она указала ему на холм Акрополя, с едва белевшими
столбами Парфенона, и возобновила разговор, который
уже не раз бывал у них прежде:

- Посмотри, как хорошо! И ты хотел бы все это
разрушить, Юлиан?
Не отвечая, он потупил взор.

- Я много думала о том, что ты мне говорил в прош-
лый раз,- о нашем смирении,- продолжала Арсиноя ти-
хо, как будто про себя.- Был ли Александр, сын Филип-
пов, смиренным? А разве в нем нет добродетели?
Юлиан молчал.

- А Брут, Брут, убийца Юлия Цезаря? Если бы Брут
подставлял левую щеку, когда его ударяли по правой,-
думаешь ли ты, он был бы прекраснее? Или считаете вы
Брута злодеем, галилеяне?-Отчего мне кажется порою,
что ты лицемеришь, Юлиан, что эта темная одежда не
пристала тебе?..

Она вдруг обернула к нему свое лицо, озаренное луною,
и посмотрела ему прямо в глаза пристальным взором.
- Чего ты хочешь, Арсиноя?-произнес он, бледнея.
- Хочу, чтобы ты был моим врагом! - воскликнула
девушка страстно.-Ты не можешь так пройти, не сказав,
кто ты. Знаешь, я иногда думаю: уж пусть бы лучше Афи-
ны и Рим лежали в развалинах; лучше сжечь труп, чем ос-
тавить непогребенным. А все эти друзья наши, граммати-
ки, риторы, стихотворцы, сочинители панегириков импера-
торам - тлеющий труп Эллады и Рима. Страшно с ними,
как с мертвыми. О да, вы можете торжествовать, галилея-
не! Скоро на земле ничего не останется, кроме мертвых ко-
стей и развалин. И ты, Юлиан... Нет, нет! Не может быть.
Я не верю, что ты с ними-против меня, против Эллады!..

Юлиан стоял перед нею, бледный и безмолвный. Он
хотел уйти. Она схватила его за руку:

- Скажи, скажи, что ты мне враг! - проговорила она
с вызовом и отчаянием в голосе.
- Арсиноя! Зачем?..

- Говори все! Я хочу знать. Разве ты не чувствуешь,
как мы близки? Или ты боишься?..

- Через два дня я уезжаю из Афин,- прошептал
Юлиан.- Прости...
- Из Афин? Зачем? Куда?

- Письмо от Констанция. Император вызывает меня
ко двору, может быть, на смерть. Мне кажется, я вижу те-
бя в последний раз.

- Юлиан, ты не веришь в Него? - воскликнула Ар-
синоя, стараясь уловить взор монаха.
- Тише, тише! Что ты?..

Он встал со скамьи, отошел, ступая чуть слышно, огля-
нулся во все стороны, на дорожку, залитую лунным све-
том, на черные тени кустов, даже на море, как будто везде
могли скрываться доносчики. Потом вернулся и присел, все
еще не успокоенный. Опираясь рукой на мрамор, наклонил-
ся к самому уху ее, так что она почувствовала его горячее
дыхание, и зашептал быстрым шепотом, как в бреду:

- Да, да, еще бы я верил в Него!.. Слушай, девушка,
я говорю теперь то, чего и сам не смел сказать себе никог-
да. Я ненавижу Галилеянина! Но я лгал с тех пор, как пом-
ню себя. Ложь проникла в душу мою, прилипла к ней, как
эта черная одежда к телу моему: помнишь,- отравленная
одежда кентавра Нисса. Геракл срывал ее с кусками кожи
И тела, но не сорвал и задохся. Так и я задохнусь во лжи
галилейской!..

Он выговаривал каждое слово с усилием. Арсиноя
взглянула на него: лицо, искаженное страданием и ненави-
стью, показалось ей чуждым, почти страшным.
- Успокойся, друг,- молвила она.- Скажи мне все:
я пойму тебя, как никто из людей.

- Хочу сказать и не умею,- усмехнулся он злобно.-
Слишком долго молчал. Видишь ли, Арсиноя, кто раз по-
пался им в лапы-кончено! - так изуродуют смиренно-
мудрые, так приучат лгать и пресмыкаться, что уже не
выпрямиться, не поднять ему головы никогда!..

Кровь бросилась в лицо его; на лбу выступили жилы;
и, стиснув зубы в бессильной ярости, он прошептал:

- Подлость, подлость, воистину галилейская под-
лость - ненавидеть врага своего, как я ненавижу Констан-
ция,- и прощать, пресмыкаться у ног его по змеиному, по
смиренному христианскому обычаю, выпрашивая милости:
"еще годок, только один годок жизни худоумному рабу
твоему, монаху Юлиану; потом-как тебе и скопцам, тво-
им советникам, угодно будет, боголюбивейший1" О, под-
лость!..

- Нет, Юлиан,- воскликнула Арсиноя,- если так,-
ты победишь!-Ложь-сила твоя. Помнишь, в басне
Эзопа, осел в львиной шкуре? Здесь, наоборот, лев в шку-
ре осла, герой в одежде монаха!..
Она засмеялась:

- И как они испугаются, глупые, когда ты вдруг по-
кажешь им свои львиные когти. Вот будет смех и ужас!..
Скажи, ты хочешь власти, Юлиан?

- Власти,- он всплеснул руками, упиваясь звуком
этого слова, полной грудью вдыхая воздух:

- Власти! О, если бы один год, несколько месяцев, не-
сколько дней власти,- научил бы я смиренных, ползучих
и ядовитых тварей, именующих себя христианами, что зна-
чит мудрое слово их собственного Учителя: кесарево-ке-
сарю. Да, клянусь богом Солнца, воздали бы они у меня
кесарево кесарю!

Он поднял голову; глаза сверкнули злобою; лицо оза-
рилось, точно помолодело. Арсиноя смотрела на него
с улыбкой.

Но скоро голова Юлиана снова поникла. Пугливо ози-
раясь, опустился он на скамью; невольным движением сло-
жил руки крестообразно на груди, по обычаю монахов,
и прошептал:

- Зачем обманывать себя? Никогда этого не будет.
Я погибну. Злоба задушит меня. Слушай: каждую ночь,
после дня, проведенного на коленях в церкви, над гробами
галилейских мертвецов, я возвращаюсь домой, разбитый,
усталый, бросаюсь на постель, лицом в изголовье и рыдаю,

рыдаю и грызу его, чтобы не кричать от боли и ярости.
О, ты не знаешь еще, Арсиноя, ужаса и смрада галилей-
ского, в которых, вот уже двадцать лет, как я умираю
и все не могу умереть, потому что, видишь ли, мы, христи-
ане, живучи как змеи: рассекут надвое-срастаемся! Пре-
жде я искал утешения в добродетели теургов и мудрецов.
Тщетно! Не добродетелен я и не мудр. Я - зол и хотел бы
быть еще злее, быть сильным и страшным, как дьявол,
единственный брат мой! -Но зачем, зачем я не могу за-
быть, что есть иное, что есть красота, зачем я увидел
тебя!..

Внезапным движением, закинув прекрасные голые руки
свои, Арсиноя обвила его шею, привлекла к себе так силь-
но, так близко, что он почувствовал сквозь одежды невин-
ную свежесть тела ее, и прошептала:

- А что, если я пришла к тебе, юноша, как вещая си-
вилла, чтобы напророчить славу? Ты один живой среди
мертвых. Ты силен. Какое мне дело, что у тебя не белые,
лебединые, а страшные, черные крылья,-кривые, злые
когти, как у хищных птиц? Я люблю всех отверженных,
слышишь, Юлиан, я люблю одиноких и гордых орлов боль-
ше, чем белых лебедей. Только будь еще сильнее, еще злей!
Смей быть злым до конца. Лги, не стыдись: лучше лгать,
чем смириться. Не бойся ненависти: это буйная сила кры-
льев твоих. Хочешь, заключим союз: ты дашь мне силу,
я дам тебе красоту? Хочешь, Юлиан?..

Сквозь легкие складки древнего пеплума, теперь снова,
как некогда в палестре, видел он стройные очертания голо-
го тела Артемиды-Охотницы, и ему казалось, что все оно
просвечивает, нежное и золотистое, сквозь тщедушную
ткань.

Голова его закружилась. В лунном сумраке, окутавшем
их, он заметил, что к его губам приближаются дерзкие,
смеющиеся губы.
В последний раз подумал:

- Надо уйти. Она не любит меня и никогда не полю-
бит, хочет только власти. Это обман...
- Но тотчас же прибавил с бессильной улыбкой:
- Пусть, пусть обман!

И холод слишком чистого, неутоляющего поцелуя про-
ник до глубины его сердца, как холод смерти.

Ему казалось, что сама девственная Артемида, в про-
зрачном сумраке месяца, спустилась и лобзает его обманчи-
вым лобзанием, подобным холодному свету луны.

На следующее утро оба друга - Василий из Назианаа,
Григорий из Цезареи - встретили Юлиана в одной афин-
ской базилике.
Он стоял на коленях перед иконой и молился. Друзья
смотрели с удивлением: никогда еще не видели они в чер-
тах его такого смирения, такой ясности.

- Брат,- шепнул Василий на ухо другу,- мы согре-
шили: осудили в сердце своем праведного.
Григорий покачал головой.

- Да простит мне Господь, если я ошибся,- произнес
он медленно, не спуская пытливого взора с Юлиана,-
вспомни только, брат Василий, сколь часто в образе свет-
лейших ангелов являлся людям сам сатана, отец лжи.

На подставки лампады, имевшей форму дельфина, по-
ложены были щипцы для подвивания волос. Пламя каза-
лось бледным, потому что утренние лучи, ударявшие прямо
в занавески, наполняли уборную густым, багрово-фиолето-
вым отблеском. Шелк занавесок был окрашен самым доро-
гим из всех родов пурпура - гиацинтовым, тирским, три-
жды крашенным.

- Ипостаси? Что такое божественные Ипостаси Трои-
цы,- этого постигнуть не может никто из человеков. Я се-
годня всю ночь не спал и думал, ибо имею к тому преве-
ликую страсть. Но ничего не придумал, только голова за-
болела. Отрок, дай сюда утиральник и мыло.

Это говорил человек важного вида, с митрой на голове,
похожий на верховного жреца или азиатского владыку,-
старший брадобрей священной особы императора Констан-
ция. Бритва в искусных руках его летала с волшебною легко-
стью. Цирюльник как будто совершал таинственный обряд.

По обеим сторонам, кроме Евсевия, сановника августей-
шей опочивальни, самого могущественного человека в импе-
рии, кроме бесчисленных постельников - кубикулариев,
с различными сосудами, притираниями, полотенцами
и умывальниками, стояли два отрока-веероносца; во все
время таинства брадобрития обвевали они императора ши-
рокими тонкими опахалами в виде серебряных шестикры-
лых серафимов, сделанных наподобие тех рипид, коими
дьяконы отгоняют мух от Св. Даров во время литургии.

Цирюльник только что окончил правую щеку императо-
ра и принимался за левую, намылив ее тщательно мылом
с аравийскими духами, называвшимися Афродитиной пе-
ной. Он шептал, наклоняясь к самому уху Констанция, так,
чтобы никто не мог слышать:
- О, боголюбивейший государь, твой всеобъемлющий
ум один только может решить, что такое три Ипостаси -
Отца, Сына и Духа Святого. Не слушай епископов. Не
кaK им, а как тебе угодно! Афанасия, патриарха алексан-
дрийского, должно казнить, как строптивого и богохульно-
го мятежника. Сам Бог и создатель наш откроет твоей свя-
тыне, во что и как именно должно веровать рабам твоим.
По моему мнению, Арий верно утверждает, что было вре-
мя, когда Сына не было. Также и об Единосущии...

Но тут Констанций заглянул в огромное зеркало из от-
полированного серебра и, ощупав рукою только что выбри-
тую шелковистую поверхность правой щеки, перебил ци-
рюльника.
- Как будто бы не совсем гладко? А? Можно бы еще
раз пройтись? Что ты там говорил об Единосущии?

Цирюльник, получивший талант золота от придворных
епископов Урзакия и Валента за то, чтобы подготовить ке-
саря к новому исповеданию веры, быстро и вкрадчиво зашеп-
тал на ухо Констанция, водя бритвой, как будто лаская.

В эту минуту к императору подошел нотарий Павел, по
прозванию Катена, то есть Цепь: называли его Цепью за
то, что страшные доносы, как неразрывные звенья, опуты-
вали избранную жертву. Лицо у Павла было женоподоб-
ное, безбородое, нежное; судя по наружности, можно было
предположить в нем ангельскую кротость; глаза тусклые,
черные, с поволокой; поступь неслышная, с кошачьей пре-
лестью в мягких движениях. На верхнем плаще через пле-
чо нотария была перекинута широкая темн" синяя лента,
или перевязь,-особый знак императорской милости.

Павел Катена мягким, властным движением отстранил
брадобрея и, наклонившись к уху Констанция, шепнул:
- Письмо Юлиана. Перехватил сегодня ночью. Угодно
распечатать?

Констанций с жадностью вырвал письмо из рук Павла,
открыл и стал читать. Но разочаровался.
 - Пустяки,-проговорил он,-упражнение в красноре-
чии. Посылает в подарок сто винных ягод ученому софисту,
пишет похвалу винным ягодам и числу сто.
- Это хитрость,- заметил Катена.

- Неужели,- спросил Констанций,- неужели ника-
ких доказательств?
- Никаких.
- Или он очень искусен, или же...
- Что хотела сказать твоя вечность?
- Или невинен.

- Как тебе будет угодно,- прошептал Павел.
- Как мне угодно? Я хочу быть справедливым, только
справедливым, разве ты не знаешь?.. Мне нужны доказа-
тельства.
- Подожди, будут.

Появился другой доносчик, молодой перс, по имени
Меркурий, по должности придворный стольник, почти
мальчик, желтолицый, черноглазый. Его боялись не менее,
чем Павла Катены, и шутя называли "словником сонных
видений": если пророческий сон мог иметь дурное значе-
ние для священной особы кесаря, Меркурий, подслушав
его, спешил донести. Уже многие поплатились за то, что
имели неосторожность видеть во сне, чего не следовало ви-
деть. Придворные стали уверять, что они страдают неизле-
чимой бессонницей, и завидовали жителям сказочной Атлан-
тиды, которые спят, по уверению Платона, не видя снов.

Перс, отстранив двух эфиопских скопцов, завязывав-
ших шнурки на вышитых золотыми орлами башмаках им-
ператора из ярко-зеленой кожи - цвет, присвоенный толь-
ко августейшей обуви,- обнимал ноги повелителя, целовал
их и смотрел в глаза, как собака, ласкаясь и виляя хво-
стом, смотрит в глаза господину.

- Да простит мне твоя вечность! - шептал маленький
Меркурий с детской и простодушной преданностью.-
Я не мог утерпеть, скорее прибежал к тебе; Гауденций
видел нехороший сон. Ты представился ему в разорванной
одежде, в венке из пустых колосьев, обращенных долу.
- Что это значит?

- Пустые колосья предвещают голод, а разорванный
пурпур... я не смею...
- Болезнь?

- Может быть, хуже. Жена Гауденция призналась
мне, что он совещался с гадателями: Бог знает, что они
сказали ему...
- Хорошо, потом поговорим. Приходи вечером.
- Нет, сейчас! Дозволь пытку, легкую, без огня.
Еще дело о скатертях...
- О каких скатертях?

- Разве забыл? На одном пиру в Аквитании стол на-
крыт был двумя скатертями, окаймленными пурпуром так
широко, что они образовали как бы царскую хламиду.
- Шире двух пальцев? Я по закону допустил каймы
в два пальца!

- О, гораздо шире! Настоящая, говорю, император-
ская хламида. Подумай, на скатерти такое святотатственное
украшение!..

Меркурий не успевал высказать всех накопившихся до-
носов:

- В Дафне родился урод,-бормотал он, спеша и за-
пинаясь.- Четыре уха, четыре глаза, два клыка, весь
в шерсти; прорицатели говорят, дурной знак - к разделе-
нию священной империи.

- Посмотрим. Напиши все, по порядку, и представь.
Император кончал утренний наряд. Он глянул еще раз
в зеркало и тонкой кисточкой захватил немного румян из
серебряного ковчежца филигранной работы, подобия
маленькой раки для мощей, с крестиком на крышке: Кон-
станций был набожен; бесчисленные финифтяные крестики
и начальные буквы имени Христова виднелись во всех
углах, на всех безделушках; особый род драгоценнейших
румян, называвшихся "пурпуриссима", приготовляли из
розовой пены, которую снимали с кипящего в котлах сока
пурпурных раковин; кисточкой с этими румянами Констан-
ций искусно провел по своим смуглым и сухим щекам. Из
комнаты, называемой "порфирия", где, в особом пятиба-
шенном шкафу, "пентапиргионе", хранились царские одеж-
ды, евнухи вынесли императорскую далматику, жесткую,
почти не гнущуюся, тяжелую от драгоценных камней и зо-
лота, с вытканными по аметистовому пурпуру крылатыми
львами и змеями.
В тот день в главной зале медиоланского дворца дол-
жен был происходить церковный собор.

Туда направился император по сквозному мраморному
ходу. Дворцовые стражи - палатины стояли в два ряда, не-
мые, как изваяния, с поднятыми копьями в четырнадцать
локтей длины. Предносимая Сановником Августейших
Щедрот - Comes Sacrarum Largitionum - золототканая
Константинова хоругвь - Лабарум, с монограммой Христа,
блистала и шелестела. Стражи - безмолвники, silentiarii,
бежали впереди и мановением рук призывали всех к благо-
говейной тишине.

В галерее император встретился со своей супругой Ев-
севией Аврелией. Это была женщина уже не молодая,
с бледным и усталым лицом, с тонкими и благородными
чертами; иногда злая насмешка вспыхивала в ее проница-
тельных глазах.

Императрица, сложив руки на омофоре, усыпанном
рубинами и сапфирами, ограненными наподобие сердец,
склонила голову и произнесла обычное утреннее привет-
ствие:
- Я пришла насладиться твоим лицезрением, боголю-
безнейший супруг мой. Как изволила почивать твоя свя-
тость?

Потом, по ее знаку, поддерживавшие ее под руки две
придворные матроны, Ефросиния и Феофания, немного
отошли, и она тихо сказала супругу:

- Сегодня должен представиться тебе Юлиан. Будь
с ним милостив. Не верь доносчикам. Это несчастный и не-
винный отрок. Господь тебя наградит, если ты помилуешь
его, государь!
- Ты просишь за него?

Жена и муж обменялись быстрыми взглядами.
- Я знаю,- молвила она,- ты веришь мне всегда: по-
верь и на этот раз. Юлиан-твой верный раб. Не откажи,
будь с ним ласков...
И она подарила мужа одной из тех улыбок, которые все
еще сохраняли власть над сердцем его.
В портике, отделенном от главной залы ковровой заве-
сой, за которой император любил подслушивать то, что
происходило на соборе, подошел к нему монах с крестооб-
разным гуменцом на голове, в тунике с куколем, из грубой
темной ткани. То был Юлиан.

Он склонил колени перед Констанцием, сотворил зем-
ное метание и, поцеловав край императорской далматики,
сказал:

- Приветствую благодетеля моего, победоносного, ве-
ликого, вечного кесаря августа Констанция. Да помилует
меня твоя святость!
- Мы рады тебя видеть, сын наш.

Двоюродный брат Юлиана милостиво приблизил свою
руку к самым губам его. Юлиан прикоснулся к этой ру-
ке, на которой была кровь его отца, брата - всех
родных.

Монах встал, бледный, с горящими глазами, устремлены
ными на врага. Он сжимал рукоять кинжала, скрытого под
складками одежды.
Маленькие свинцово-серые глазки Констанция свети-
лись тщеславием, и только изредка хитрая осторожность
вспыхивала в них. Он был невысокого роста, головой ниже
Юлиана, широкоплеч, по-видимому, силен и крепок, но
с ногами уродливо выгнутыми, как у старых наездников;
смуглая кожа на гладких висках и скулах неприятно лосни-
лась; тонкие губы были строго сжаты, как у людей, любя-
щих, больше всего в жизни, порядок и точность: такое вЫ-
ражение бывает у старых школьных учителей.
Юлиану все это казалось ненавистным. Он чувствовал,
как слепое животное бешенство овладевает им; не в силах
произнести слова, потупил глаза и тяжело дышал.

Констанций усмехнулся, подумав, что юноша не вынес
царственного взора его - смущен неземным величием рим-
ского кесаря. Он произнес напыщенно и милостиво:

- Не бойся, отрок! Иди с миром. Наше добротолю-
бие не причинит тебе зла и впредь не покинет твоего си-
ротства благодеяниями.

Юлиан вошел в залу церковного собора, а император
стал около самого ковра, приложил к нему ухо и с хитрой
усмешкой начал прислушиваться.

Он узнал голос главного начальника государственной
почты, Гауденция, того самого, который видел дурной
сон:

- Собор за собором! - жаловался Гауденций какому-
то вельможе.-То в Сирмии, то в Сардике, то в Антио-
хии, то в Константинополе. Спорят и не могут согласиться
об Единосущии. Но надо же и почтовых лошадей пожа-
леть! Епископы скачут, сломя голову, с казенными подо-
рожными. То вперед, то назад, то с Востока, то с Запада.
А за ними целые тучи пресвитеров, дьяконов, церковных
служителей, писцов. Разорение! На десять почтовых кляч
едва ли и одна найдется, не заморенная епископами. Еще
пять соборов,- и все мои лошади поколеют, а от государ-
ственных подвод колеса отвалятся. Право! И заметь, что
епископы все-таки не придут к соглашению об Ипостасях
и Единосущии!

- Зачем же, славнейший Гауденций, не составишь ты
об этом донесения кесарю?

- Боюсь, не поверят и обвинят в безбожии, в неуваже-
нии к нуждам церкви.

В огромной круглой зале, с круглым сводом и столбами
из зеленовато-жилистого фригийского мрамора, было душ-
но. Косые лучи падали в окна, находившиеся под сводом.
Шум голосов напоминал жужжание пчелиного улья.

На возвышении приготовлен был трон императора -
sella aurea со львиными лапами из слоновой кости, которые
перекрещивались, как на складных курульных креслах древ-
неримских консулов.

Около трона пресвитер Пафнутий, с простодушным ли-
цом, разгоревшимся от спора, утверждал:
- Я, Пафнутий, как приял от отцов, так и содержу
в мыслях! По символу, иже во святых отца нашего Афа-
насия, патриарха Александрийского, должно воздавать по-
клонение Единице в Троице и Троице в Единице. Отец-
Бог, Сын - Бог, Дух Святой -Бог, впрочем, не три Бога,
но един.

И точно сокрушая невидимого врага, со всего размаха
ударил он огромным кулаком правой руки в левую ладонь
и обвел всех торжествующим взглядом:
- Как приял, так и содержу в мыслях!
- А? Что? Что он такое говорят? -спрашивал Озий,
столетний старец, современник великого Никейского собо-
ра.-Где мой рожок?

Беспомощное недоумение выражалось на лице его. Он
был глух, почти слеп, с длинной, седой бородой. Дьякон
приставил слуховой рожок к уху старика.

За стихарь Пафнутия с умоляющим видом цеплялся
бледный и худенький монах-постник:

- Отче Пафнутий! -старался он перекричать его.-
Что же это такое? -Из-за одного, все из-за одного слова:
подобносущный, или единосущный!

И, хватаясь за одежду Пафнутия, монах рассказал ему об
ужасах, которые видел в Александрии и Константинополе.

Ариане тем, кто не хочет принимать св. Тайн в ерети-
ческих церквах, открывают рот деревянными снарядами,
состоящими из двух соединенных палок, наподобие рога-
тины, и насильно вкладывают Причастие; детей пытают;
женам раздавливают в тисках или выжигают раскаленным
железом сосцы; в церкви св. Апостолов произошла такая
драка между арианами и православными, что кровь напол-
нила дождевую цистерну и со ступеней паперти лилась на
площадь; в Александрии правитель Себастиан избил колю-
чими пальмовыми ветвями православных девственниц, так
что многие умерли, и непогребенные, обесчещенные тела
лежали перед городскими воротами.-И все это даже не
из-за одного слова, а из-за одной буквы, из-за одной йоты.
отличающей греческое слово единосущный - oiAOOUO, iли
от подобносущный-o^OlOKCHOg.
- Отче Пафнутий,- твердил кроткий бледный мо-
нах,- из-за одной йоты! И главное, в Священном-то Писа-
нии нет даже слова узия-сущность! Из-за чего же мы
спорим и терзаем друг друга? Подумай, отче, как ужасно
такое наше злонравие!..

- Так что же? - перебил его Пафнутий нетерпели-
во.- Неужели примириться с окаянными богохульниками,
псами, изблевавшими из еретического сердца, что было
время, когда Сына не было?

- Един Пастырь, едино стадо,- робко защищался мо-
нах.-Уступим...
Но Пафнутий не слушал его. Он кричал так, что жилы
напрягались на шее и висках его, покрытых каплями пота.

- Да умолкнут богоненавистники! Да не будет, да не
будет сего! Арианскую гнусную ересь анафематствую! Как
приял от отцов, так и содержу в мыслях!

Столетний Озий одобрительно и беспомощно кивал се-
дой головой.

- Что ты как будто притих, авва Дорофей? Мало се-
годня споришь. Или прискучило? - спрашивал желчно-
го, юркого старичка высокий, бледный и красивый, с волни-
стыми, необыкновенно длинными, черными, как смоль, во-
лосами, пресвитер Фива.

- Охрип, брат Фива. И хочу говорить, да голоса нет.
Натрудил себе горло намедни, как низлагали проклятых
акакиян: второй день хриплю.

- Ты бы, отче, сырым яйцом горло пополоскал: весь-
ма облегчает.

В другом конце залы спорил Аэтий, дьякон Антиохий-
ский, самый крайний из учеников Ария; его называли без-
божным,- афеем, за кощунственное учение о Св. Троице.
Лицо у него было веселое и насмешливое. Жизнь Аэтия
отличалась разнообразием: он был поочередно рабом, мед-
ником, поденщиком, ритором, лекарем, учеником алексан-
дрийских философов и, наконец, дьяконом.

- Бог Отец по сущности чужд Богу Сыну - пропове-
довал Аэтий, наслаждаясь ужасом слушателей.-Есть
Троица. Но Ипостаси различествуют в славе. Бог неизре-
чен для Сына, потому что несказанно то, что Он есть сам
в Себе. Даже Сын не знает сущности Своей, ибо имеюще-
му начало невозможно представить или объять умом Без-
начального.

- Не богохульствуй! - в негодовании воскликнул Фе-
ойа, епископ Мармарикский.- Доколе же прострется, бра-
тья мои, сатанинская дерзость еретиков?

- Сладкоречием своим,-добавил наставительно Соф-
роний, епископ Помпеополиса,- не вводи в заблуждений
простодушных.

- Укажите мне на какие-нибудь философские дово-
ды - и я соглашусь. Но крики и ругательства доказывают
только бессилие,- возразил Аэтий спокойно.
-В Писании сказано...-Начал было Софроний.
- Какое мне дело до Писания? Бог дал разум людям,
чтобы познавать Его. Я верю в диалектику, а не в букву
Писания. Рассуждайте со мной, придерживаясь категорий
и силлогизмов Аристотеля.

И с презрительной улыбкой завернулся он в свой дья-
конский стихарь, как Диоген в цинический плащ.

Некоторые епископы уже начали приходить к общему
исповеданию, друг Другу уступая, как вдруг вмешался
в разговор их арианин, Нарцисс из Нерониады, знаток
всех соборных постановлений, символов и канонов, человек,
которого не любили, обвиняли в прелюбодеянии, лихоимст-
ве, но все-таки уважали за ученость:
- Ересь! - объявил он епископам кратко и невозму-
тимо.

- Как ересь? Почему ересь? - произнесло несколько
голосов.

- Объявлено сие ересью еще на соборе в Ганграх
Пафлагонских.

У Нарцисса были маленькие косые глаза, сверкавшие
злобным блеском, такая же злобная и кривая улыбка на
тонких губах; волосы, с проседью, жесткие, как щетина;
казалось, все черты лица его перекосились от злобы.

- В Ганграх Пафлагонских!- повторили епископы
в отчаянии.-А мы и забыли об этом соборе... Что же де-
лать, братья?

Нарцисс, обводя всех косыми глазами, торжест-
вовал.

- Господи, помилуй нас, грешных!-восклицал доб-
рый и простодушный епископ Евзой.-Ничего не разумею.
Запутался. Голова кругом идет: o^oowlOg, o^olovalog,
единосущный, неединосущный, подобья. Ипостаси - в ушах
звенит от греческих слов. Хожу как в тумане и сам не знаю,
во что верю, во что не верю, где ересь, где не ересь. Госпо-
ди Иисусе Христе, помоги нам! Погибаем в сетях дьяволь-
ских!

В это мгновение шум и крики умолкли. На амвон взо-
шел один из придворных любимцев императора, епископ
Урзакий Сингидонский; в руках держал он длинную перга-
ментную хартию. Два скорописца перед раскрытыми кни-
гами приготовились записывать прения собора, очинив тон-
кие перья из египетского тростника - каламуса. Урзакий
читал повеление императора, обращенное к епископам:

"Констанций Победитель Триумфатор, досточтимый
и вечный Август- всем собравшимся в Медиолане епи-
скепам".

Он требовал от собора низложения Афанасия, патриар-
ха Александрийского, в грубых и непристойных словах;
называл всеми чтимого, святого старца "негоднейшим из
людей, изменником, сообщником буйного и гнусного Мак-
сенция".

Придворные льстецы - Валент, Евсевий, Аксентий ста-
ли подписывать хартию. Но в толпе послышался ропот:

- Окаянная прелесть, велемудрые ухищрения ариан-
ских христоборцев! Не дадим патриарха в обиду!

- Кесарь называет себя вечным. Никто не вечен кроме
Бога. Кощунство!

Последние слова явственно услышал Кодстанций, сто-
явший за ковром.

Вдруг отдернул он завесу и вступил в залу собора.
Копьеносцы окружали его. Лицо императора было гневно.
Наступило молчание.

- Что это? Что это? -повторял слепой старец Озий;
на лице его были недоумение и тревога.

- Отцы!-начал император, сдерживая гнев.-По-
звольте мне, служителю Всеблагого, довести, под Промыс-
лом Его, ревность мою до конца. Афанасий, мятежник,
первый нарушитель вселенского мира...
Опять послышался ропот в толпе.

Констанций умолк и с удивлением обвел глазами епи-
скопов. Чей-то голос произнес:
- Гнусную арианскую ересь анафематствуем!
- Вера, на которую восстаете вы,-возразил импера-
тор,- наша вера. Если она еретическая,- почему же Гос-
подь Вседержитель даровал нам победу над всеми нашими
супостатами - Констаном, Ветранионом, Галлом, буйным
и гнусным Максенцием? Почему сам Бог вложил в нашу
священную десницу державу мира?

Отцы безмолвствовали. Тогда придворный льстец, Ва-
лент, епископ Мурзийский, наклонился с подобострастным
смирением:

- Бог откроет истину мудрости твоей, боголюбезней-
ший владыка! То, во что ты веруешь, не может быть ере-
сью. Недаром Кирилл Иерусалимский видел чудотворное
знамение на небе в день твоей победы над Максенцием,-
крест, окруженный радугой.

- Я так хочу! - прервал его Констанций, подыма-
ясь.-Афанасий будет низложен властью, данной нам от
Бога. Молитесь, дабы прекратились наконец всякие распри
и словопрения, уничтожена была злоименная и человеко-
убийственная ересь сабеллиан, приверженцев негоднейшего
Афанасия, воссияла же в сердцах у всех истина...
Вдруг лицо его побледнело; слова замерли на губах.
- Что это? Как пустили?..

Констанций указывал на высокого старика, с лицом су-
ровым и величественным: то был гонимый и низложенный
за веру Пиктавийский епископ Иларий, один из злейших
врагов императора-арианина. Он самовольно пришел на со-
бор, может быть, думая найти мученическую смерть.

Старик поднял руку к небу, как будто призывая про-
клятие на голову императора, и громкий голос его раздал-
ся в тишине собора:

- Братья, се грядет Христос, ибо Антихрист уже побе-
дил. Антихрист-Констанций! Не по хребту ударяет нас,
а ласкает по чреву; не в темницы бросает, а прельщает
в царских чертогах. Кесарь, слушай: говорю тебе то, что
сказал бы Нерону, Декию, Максимиану, явным гонителям
церкви: ты - убийца не человеков, а самой Любви Божест-
венной! Нерон, Декий, Максимиан более служили Богу,
чем ты: при них мы побеждали дьявола; при них лилась
кровь мучеников, очистившая землю, и мертвые кости тво-
рили чудеса. А ты, свирепейший, убиваешь, но не даешь
нам славы смерти! Господи, пошли нам явного мучителя,
нелицемерного врага, подобного Нерону и Декию, дабы
благодатное и страшное орудие гнева Твоего воскресило
церковь,  растленную лобзаниями Иуды-Констанция!..
Император поднял руку в ярости:
- Схватить, схватить его-и мятежников!-прого-
ворил он, задыхаясь и указывая на Илария.

Палатины и щитоносцы бросились на епископов. Про-
изошло смятение. Сверкнули мечи.

Илария, с грубыми оскорблениями, срывая омофор,
епитрахиль и фелонь, потащили воины.

Многие в ужасе, устремляясь к дверям, падали, дави-
ли и топтали друг друга.

Один из юношей-скорописцев вскочил на окно, желая
выпрыгнуть на двор, но воин уцепился за длинную одежду
его и не пускал. Стол с чернильницами опрокинули, и крас-
ные чернила разлились по синему яшмовому полу. При ви-
де этой багровой лужи стали кричать:
- Кровь! Кровь! Бегите!
Другие вопили:

- Смерть врагам благочестивейшего августа!
Пафнутий громовым голосом возглашал, увлекаемый
двумя легионерами:

- Признаю собор Никейский, ересь арианскую анафе-
матствую!
Многие продолжали кричать:
- Единосущный!
Другие:

- Да не будет сего! Подобносущный!
Третьи:

- Несходный, сиречь, аномэон, аномэон!-Умолкни-
те, богоненавистники! -Анафема! - Да извергнется! -
Собор в Никее! - Собор в Сардике! - В Ганграх Паф-
лагонских! -Анафема!

Слепой Озий сидел неподвижно, всеми забытый, на
своем почетном епископском кресле, и шептал чуть слышно:

- Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас! Что же
это, братья?..

Но напрасно протягивал он свои слабые руки к мяту-
щимся и обезумевшим людям; напрасно твердил: "Братья,
братья, что же это?"-Никто не видел и не слышал ста-
рика. И слезы текли по его столетним морщинам.

Юлиан смотрел на собор с злорадной усмешкой и мол-
ча торжествовал.

В тот же день, поздним вечером, в пустынной тишине,
среди зеленой равнины, к Востоку от Медиолана шли два
монаха-отшельника из Месопотамии, посланные на собор
дальними сирийскими епископами.

Едва спаслись они из рук придворной стражи и теперь
с радостью направляли путь к Равенне, чтобы поскорее
сесть на корабль и вернуться в пустыню. Усталость и уны-
ние выражались в их лицах. Эфраим, один из них, был ста-
рик; другой, Пимен - юноша. Эфраим сказал Пимену:

- Пора в пустыню, брат мой! Лучше слушать вой ша-
калов и львов, чем то, что сегодня мы слышали в царских
чертогах. О, сладкое чадо мое! Блаженны безмолвные.
Блаженны оградившие себя стеною тишины пустынной, за
которую не долетят к ним споры учителей церковных. Бла-
женны понявшие ничтожество слов. Блаженны не споря-
щие. Блажен, кто не испытывает Божьих тайн, но поет пред
лицом твоим. Господи, как лира. Блажен, кто постиг, как
трудно знать, как сладко любить Тебя, Господи!
Эфраим умолк, и Пимен произнес: "аминь!"
Великая тишина ночи обняла их. И бодро, по звездам,
направили они путь свой к Востоку, радуясь молчанию пу-
стыни.


В солнечное утро по всем улицам Медиолана стреми-
лись толпы народа на главную площадь.

Раздался гул приветствий - и в триумфальной колес-
нице, запряженной стаей белых, как лебеди, коней, появил-
ся император.

Он стоял на такой высоте, что люди снизу должны бы-
ли смотреть на него, закинув головы. Одежда, усыпанная
драгоценными каменьями, горела ослепительно. В правой
руке держал он скипетр, в левой - державу, увенчанную
крестом.

Неподвижный, как изваяние, сильно нарумяненный
и набеленный, он смотрел прямо перед собой, не поворачи-
вая головы, как будто она была сжата в тисках. Во все
продолжение пути, даже при толчках и сотрясениях колес-
ницы, не сделал ни одного движения-не шевельнул паль-
цем, не кашлянул, не моргнул глазом. Эту окаменелую не-
подвижность приобрел Констанций многолетними усили-
ями, гордился ею и считал ее необходимым знаком боже-
ского величия римских императоров. В такие минуты ско-
рее согласился бы он умереть, чем, проявляя смертную
природу, отереть пот с лица, чихнуть, высморкаться или
плюнуть.

Кривоногий, маленького роста, самому себе казался ис-
полином. Когда колесница въезжала под арку триумфаль-
ных ворот, недалеко от терм Максимиана Геркула, накло-
нил голову, как будто мог ею задеть за ворота, в которые
свободно прошел бы Циклоп.

По обеим сторонам пути стояли палатины. У них были
золотые шлемы, золотые панцири; на солнце два ряда
почетной стражи сверкали, как две молнии.

Вокруг императорской колесницы развевались пышные
знамена в виде драконов. Пурпурная ткань, раздутая вет-
ром, врывавшимся в открытые пасти драконов, издавала
пронзительный  свист, подобный змеиному шипению,
и длинные багровые хвосты чудовищ клубились по ветру.

На площади собраны были все легионы, стоявшие в Me-
диолане.

Гром приветствий встретил императора. Констанций
был доволен: самый звук этих приветствий, не слишком сла-
бый, не слишком сильный, установлен был заранее и под-
чинен строжайшему порядку; солдат и граждан учили ис-
кусству умеренно и благоговейно кричать от восторга.
Придавая каждому движению, каждому шагу своему
напыщенную торжественность, император спустился с ко-
лесницы и взошел на помост, возвышавшийся над пло-
щадью, сверху донизу увешанный победоносными лохмо-
тьями древних знамен и медными римскими орлами.

Опять раздался трубный звук, знак того, что полково-
дец желает говорить с войском - и на площади воцари-
лась тишина.

- Optimi reipublicae defensores!-начал Констанций,-
превосходнейшие защитники республики!
Речь его была растянута и переполнена цветами школь-
ного красноречия.

Юлиан, в придворной одежде, взошел по ступеням по-
моста, и братоубийца облек последнего потомка Констан-
ция Хлора священною цезарскою порфирою. Сквозь лег-
кий шелк проникли лучи солнца в то время, когда импера-
тор подымал пурпур, чтобы возложить его на коленопре-
клоненного Юлиана,- и кровавый отблеск упал на лицо
нового цезаря, покрытое смертной бледностью. Мысленно
повторил он стих Илиады, казавшийся ему пророчеством:

"Очи смежила багровая смерть и могучая Мойра".

А между тем Констанций приветствовал его:
- Recepisti primaevus originis tuae splendidum florem,
amatissime mihi omnium f rater.-Еще столь юный, ты уже
приемлешь блистательный цвет твоего царственного рода,
возлюбленнейший брат мой.
Тогда по всем легионам пролетел крик восторга, Кон-
станций нахмурился: крик превзошел установленную меру:
должно быть, лицо Юлиана понравилось воинам.

- Да здравствует цезарь Юлиан! - кричали они все
громче и громче и не хотели умолкнуть.
Новый цезарь ответил им братской улыбкой.
Каждый из легионеров ударял медным щитом по коле-
ну, что было знаком радости.

Юлиану казалось, что над ним совершается воля не ке-
саря, а самих богов.

Каждый вечер Констанций имел обыкновение посвя-
щать четверть часа отделке и обтачиванию ногтей; это
была единственная забава, которую позволял он себе, не-
прихотливый, воздержанный и скорее грубый, чем изне-
женный, во всех своих привычках.
Обтачивая ногти тонкими напидочками, гладя их ще-
точками, с веселым видом, спросил он в тот вечер любимо-
го евнуха, сановника августейшей опочивальни, Евсевия:
- Как тебе кажется, скоро победит он галлов?
- Мне кажется,- отвечал Евсевий,- что мы скоро по-
лучим известие о поражениях и смерти Юлиана.

- Мне было бы очень жаль,- продолжал Констан-
ций.-Я, впрочем, сделал все, что мог: ему теперь придет-
ся обвинять себя самого...

Он улыбнулся и, склонив голову набок, посмотрел на
свои отточенные ногти.

- Ты победил Максенция,- прошептал евнух,- побе-
дил Ветраниона, Константа, Галла, победишь и Юлиана.
Тогда будет един пастырь, едино стадо. Бог - и ты!
- Да, да... Но кроме Юлиана, есть Афанасий. Я не ус-
покоюсь, пока, живой или мертвый, не будет он в моих руках.

- Юлиан страшнее Афанасия, а ты сегодня облек его
пурпуром смерти.- О, мудрость Божеского Промысла!
Как низвергает она путями неисповедимыми всех врагов
твоей вечности.- Слава Отцу и Сыну и Святому Духу,
и ныне, и присно, и во веки веков!

- Аминь,- заключил император, покончив с ногтями
и бросив последнюю щеточку.

Он подошел к древней Константиновой Хоругви - Ла-
баруму, всегда стоявшему в опочивальне кесаря, опустился
перед ним на колени и, смотря на монограмму Иисуса
Христа, составленную из драгоценных каменьев, блистав-
шую при свете неугасимой лампады, начал молиться. Про-
чел уставные молитвы и сотворил назначенное число зем-
ных поклонов. К Богу обращался он с невозмутимой верой,
как люди, никогда не сомневавшиеся в своей добродетели.

Когда обычные три четверти часа вечерней молитвы
кончились, он встал с легким сердцем.

Евнухи раздели его. Он лег на величественное ложе,
которое поддерживали серебряные херувимы распростерты-
ми крыльями.
Император заснул с невинной улыбкой на устах.

В Афинах, в одном из многолюдных портиков, выстав-
лено было изваяние Арсинои-Победитель Октавии
с мертвою головою Брута. Афиняне приветствовали дочь
сенатора Гельвидия Приска, как возобновительницу Древ-
него искусства.

Особые чиновники, обязанные тайно следить за настро-
ением умов в империи, получившие откровенное имя
испытующих, донесли куда следует, что изваяние это мо-
жет пробудить в народе вольнолюбивые чувства: в мертвой
голове Брута находили сходство с головой Юлиана, и ви-
дели в этом преступный намек на недавнюю казнь Галла;
в Октавии старались найти СХОДСТЕО с Констанцием.

Дело разрослось в целое следствие об оскорблении ве-
личества и едва не попало в руки Павла Катены. К сча-
стию, - из придворной канцелярии, от магистра оффиций,
получен был строжайший приказ не только унести статую
из портика, но и уничтожить ее в присутствии импера-
торских чиновников.

Арсиноя хотела ее скрыть. Гортензий был в таком
страхе, что грозил выдать воспитанницу доносчикам.

Ею овладело отвращение к человеческой низости: она
позволила делать со своим произведением все, что Гортен-
зию было угодно. Статую разбили каменщики.

Арсиноя поспешно уехала из Афин. Опекун убедил ее
сопровождать его в Рим, где друзья давно обещали ему
выгодное место императорского квестора.

Они поселились недалеко от Палатинского холма. Дни
проходили с бездействии. Художница поняла, что прежне-
го великого и свободного искусства уже быть не может.

Арсиноя помнила свой разговор с Юлианом в Афинах;
это была единственная связь ее с жизнью. Ожидание в без-
действии казалось ей невыносимым. В минуты отчаяния хо-
телось кончить сразу, покинуть все, немедленно ехать
к Галлию, к молодому цезарю-с ним достигнуть власти,
или погибнуть.

Но в это время она тяжело заболела. В долгие тихие
дни выздоровления успокоивал и утешал ее самый измен-
чивый и верный из поклонников ее, центурион придворных
щитоносцев, сын богатого родосского купца, Анатолий.

Он был римским центурионом, как сам выражался,
только по недоразумению; на военную службу поступил,
удовлетворяя тщеславной прихоти отца, который считал за
верх благополучия видеть сына в золотых доспехах при-
дворного щитоносца. Откупаясь от службы взятками, Ана-
толий проводил жизнь в изящной праздности, среди ред-
ких произведений искусства и книг, в пирах, в ленивых
и роскошных путешествиях. Неглубокой ясности души, как
у прежних эпикурейцев, у него уже не было. Он жаловал-
ся друзьям:
-Я болен смертельной болезнью.
Какой?-спрашивали они с улыбкой недоверия.
Тем, что вы называете моим остроумием, и что мне
самому кажется порой плачевным и странным безумием.

В слишком мягких, женоподобных чертах его было вы-
ражение усталости и лени.

Иногда как будто просыпался: то предпринимал во вре-
мя бури бесцельную опасную прогулку в открытом море
с рыбаками, то уезжал в леса Калабрии охотиться на каба-
нов и медведей; мечтал об участии в заговоре на жизнь
кесаря, или о военных подвигах; искал посвящения в таин-
ства Митры и Адонаи. В такие минуты он способен был
поразить даже людей, не знавших его обычной жизни, не-
утомимостью и отвагой.

Но скоро возбуждение проходило, и он возвращался
к праздности, еще более вялый и сонный, еще более груст-
ный и насмешливый.

- Ничего с тобой не поделаешь, Анатолий,- говори-
ла ему Арсиноя с ласковой укоризной: - весь ты мягкий,
точно без костей.

Но вместе с тем она чувствовала в природе этого по-
следнего эпикурейца эллинскую зрелость; любила в у ста-
рых глазах его грустную насмешку надо всем в жизни
и над самим собой, когда он говорил:

- Мудрец умеет находить долю сладости в самых пе-
чальных мыслях своих, подобно пчелам Гиметта, которые
из самых горьких трав извлекают мед.

Тихие беседы его убаюкивали и утешали Арсиною.
Шутя, называла она его своим врачом.

Арсиноя выздоровела, но уже более не возвращалась
в мастерскую; самый вид мрамора вызывал в ней тягост-
ное чувство.

В это время Гортензий устраивал для народа, в честь
своего прибытия в Рим, великолепные игры в амфитеатре
Флавия. Он был в постоянных разъездах и хлопотах, по-
лучал каждый день из различных стран света-лошадей,
львов, иберийских медведей, шотландских собак, нильских
крокодилов, бесстрашных охотников, искусных наездников,
мимов, отборных гладиаторов.

Приближался день праздника, а львов еще не привози-
ли из Тарента, куда они прибыли морем. Медведи при-
ехали, исхудалые, заморенные и смирные, как овцы. Гор-
тензий не спал ночей от беспокойства.

За два дня саксонские пленники-гладиаторы, люди
гордые и неустрашимые, за которых дал он огромные день-

ги, передушили друг друга в тюрьме, ночью, к великому
негодованию сенатора, считая позором служить потехой
римской черни. Гортензий, при этом неожиданном изве-
стии, едва не лишился чувств.
Теперь вся надежда была на крокодилов.
- Пробовал ли ты давать им рубленое поросячье мя-
со? - спрашивал он раба, приставленного к драгоценным
крокодилам.
- Давал. Не едят.
- А сырой телятины?
- И телятины не едят.

- А пшеничного хлеба, моченного в сливках?
- И не нюхают. Отворачивают морды и спят. Должно
быть, больные, или очень томные. Мы им уж пасти откры-
вали шестами, насильно всовывали пищу - выплевывают.

- Клянусь Юпитером, уморят себя и меня эти подлые
твари! Пустить их в первый же день на арену, а то еще
подохнут с голоду,- простонал бедный Гортензий, падая
в кресло.

Арсиноя смотрела на него с некоторой завистью: ему,
по крайней мере, не было скучно.

Она прошла в уединенный покой, выходивший окнами
в сад. Здесь, в тихом лунном сиянии, шестнадцатилетняя
сестра ее Мирра, худенькая, стройная девочка, перебирала
струны на лире. В тишине лунной ночи звуки падали, как
слезы. Арсиноя, молча, обняла сестру. Мирра ответила ей
улыбкой, не переставая играть.

За стеной сада послышался свист.
- Это он! - сказала Мирра, вставая и прислушива-
ясь.-Пойдем скорее.

Она крепко сжала руку Арсинои своей детской и силь-
ной рукой.

Обе девушки накинули на себя темные плащи и вышли.
Ветер гнал облака; луна то выглядывала, то пряталась
за них.

Арсиноя отперла небольшую калитку в садовой ограде.
Их встретил юноша, закутанный в шерстяную монаше-
скую казулу.

- Не  опоздали,  Ювентин? - спросила Мирра.-
Я так боялась, что ты не придешь...

Они шли долго, сперва по узкому и темному переулку,
потом по винограднику, и вышли наконец в голое поле,
начало римской Кампании. Шелестел сухой бурьян. На
светлой лунной дали виднелись пролеты кирпичного акве-
дука времен Сервия Туллия.
Ювентин оглянулся и произнес:
- Кто-то идет.

Обе девушки также обернулись. Свет луны упал на их
лица, и человек, следивший за ними, воскликнул радостно:

- Арсиноя! Мирра! Наконец-то я нашел вас! Ку-
да вы?

- К христианам,- отвечала Арсиноя.- Пойдем с на-
ми, Анатолий. Ты увидишь много любопытного.,

- К христианам? Не может быть... Ты всегда их так
ненавидела? - удивился центурион.

- С летами, друг мой, становишься добрее и равно-
душнее ко всему,- возразила девушка.- Это суеверие не
лучше и не хуже других. И потом,- чего только не делаешь
от скуки? - Я хожу к ним для Мирры. Ей нравится...

- Где же церковь? Мы в пустом поле? - спросил
Анатолий, с недоумением оглядываясь.

- Церкви христиан осквернены или разрушены их же
собственными братьями, арианами, которые иначе верят
в Христа, чем они. При дворе ты должен был наслушаться
об единосущии и подобносущии. Теперь противники ариан
молятся тайно в тех же самых подземельях, как во време-
на первых гонений.

Мирра и Ювентин немного отстали, так что Анатолий
и Арсиноя могли говорить наедине.

- Кто это? -произнес центурион, указывая на Ювен-
тина.

- Потомок древнего патрицианского рода Фуриев,-
отвечала Арсиноя.-Мать хочет сделать из него консула,
а он мечтает уйти, против ее воли, в пустыню, чтобы мо-
литься Богу... Любит мать и скрывается от нее, как от
врага.

- Потомки Фуриев-монахи. О, время!-вздохнул
эпикуреец.

В это время подошли они к аренариям - древним ко-
пям рассыпчатого туфа, и спустились по узким ступеням
на самое дно каменоломни. Луна озаряла глыбы краснова-
той вулканической земли. Ювентин взял из полукруглого
углубления в стене маленькую глиняную лампаду с руч-
кой, выбил огонь и зажег. Длинное колеблющееся пламя
вспыхнуло в остром горлышке, в котором плавала светиль-
ня. Они углубились в один из боковых ходов аренария.
Прорытый еще древними римлянами, очень широкий и про-
сторный, спускался он в глубину по довольно крутому на-
клону. Его пересекали другие подземные ходы, служившие
работникам для перевозки туфа.

Ювентин вел спутниц по лабиринту. Наконец, остано-
вился перед колодцем и снял деревянную крышку. Пахнуло
сыростью. Они спустились осторожно по крутым ступеням.

В самой глубине была небольшая дверь. Ювентин по-
стучался.

Дверь отворилась, и седой монах-привратник впустил
их в узкий и высокий подземный ход, прорытый уже не
в рассыпчатом, а зернистом туфе, достаточно рыхлом для
удобного прокапывания галерей.

Обе стены покрыты были от земли до потолка мрамор-
ными досками или тонкими плоскими черепицами, которы-
ми заделывались бесчисленные гробницы.

Иногда встречались им люди с лампадами. При мерца-
ющем свете Анатолий, остановившись на минуту, прочел
надпись, вырезанную на одной из плит: "Дорофей, сын
Феликса, покоится в месте прохладном, в месте светлом,
в месте мирном"-requiscit in loco refrign, luminis, pacis";
на другой плите: "Братья, не тревожьте сладчайшего сна
моего".

Смысл этих надписей был любовный и радостный.
"Софрония,-говорилось в одной,-милая, будь вечно
живою в Боге" - "Sophronia dulcis, semper vivis Deo",- и не-
много дальше - "Sophronia, vivis" - "Софрония, ты жи-
ва",-как будто писавший окончательно постиг, что смер-
ти нет.

Нигде не говорилось: "он погребен", а только "поло-
жен сюда-depositus". Казалось, что тысячи и тысячи лю-
дей, поколения за поколениями, лежат здесь, не умершие,
а уснувшие легким сном, полные таинственным ожиданием.

В углублениях стен стояли лампады, горевшие недвиж-
ным длинным пламенем в спертом воздухе, и красивые ам-
форы с благовониями. Только запах гнилых костей из ще-
лей гробов напоминал о смерти.

Подземные ходы шли в несколько ярусов, спускаясь
все ниже и ниже. Кое-где в потолке виднелось широкое от-
верстие отдушины - луминария,- выходившей в Кампанию.

Иногда слабый луч месяца, скользя в луминарий, оза-
рял мраморную доску с надписью.

В конце одного хода увидели они могильщика за рабо-
тою. С веселым лицом, напевая, ударял он железной кир-
кой в зернистый туф, который округлялся и принимал вид
свода над его головой.

Вокруг главного надзирателя могильщиков - фоссора,
человека в роскошной одежде, с хитрым и жирным лицом,
стояло несколько христиан. Фоссор, получив в наследство
целую галерею катакомб, имел право за деньги уступать
места, свободные для погребения, в принадлежавшем ему
участке; участок был очень выгоден, потому что здесь по-
коились мощи св. Лаврентия. Могильщик нажил себе со-
стояние. Теперь торговался он с богатым и скупым кожев-
ником Симоном. Арсиноя на минуту остановилась, прислу-
шиваясь.

- А далеко ли место от св. Лаврентия? - спрашивал
Симон недоверчиво, думая об огромных деньгах, которые
требовал фоссор.
- Не далеко: шесть локтей.

- Вверху или внизу?-не унимался покупщик.
- Одесную, одесную, так - наискосок. Говорю тебе,
место отличное, лишнего не беру. Сколько бы ни нагрешил,
все отпустится! Так прямо и войдешь со святыми в царст-
вие небесное.

И фоссор привычной рукой стал снимать с него мерку
для могилы, как портной для платья. Кожевник убеди-
тельно просил устроить ее попросторнее, чтобы лежать бы-
ло не тесно.

В это время подошла к могильщику бедно одетая ста-
рушка:

- Что тебе, бабушка?
- Деньги принесла, добавочные.
- Какие добавочные?
- За прямую могилу.
- А, помню. Что же в кривой не хочешь?
- Не хочу, отец мой,-и без того уже ноют кости...
В катакомбах, особенно поближе к мощам святых, так
дорожили каждым свободным уголком, что приходилось
устраивать немного искривленные могилы там, где распо-
ложение стен не позволяло другого устройства; кривые мо-
гилы покупались только бедными.

- Бог весть, думаю, сколько времени лежать до Во-
скресения,- объяснила старушка.- В кривую попадешь -
сначала-то оно, пожалуй, и ничего, а потом, как устанешь,
плохо...

Анатолий слушал и восхищался.

- Это гораздо любопытнее, чем таинства Митры,-
уверял он Арсиною, с легкомысленной улыбкой.-Жаль,
что я раньше не знал. Никогда не видывал я более весе-
лого кладбища!

Они вступили в довольно просторную усыпальницу.
Здесь горели бесчисленные лампады. Пресвитер отправлял

службу. Алтарем была верхняя плита гробницы мученика,
которая находилась под дугообразным сводом.

Было много молящихся в белых длинным одеждах. Все
лица казались радостными.

Мирра стала на колени. Она смотрела со слезами дет-
ской любви на изображение Пастыря Доброго на потолке
усыпальницы.

Здесь, в катакомбах, возобновлен был давно уже ос-
тавленный церковью обычай первых времен христианства.
по окончании службы братья и сестры приветствовали
друг друга "лобзанием мира". Арсиноя, следуя общему
примеру, поцеловала Анатолия.

Потом направились они все четверо из нижних ярусов
в верхние, откуда был ход в тайное убежище Ювентина,
покинутую языческую гробницу, колумбарий, в стороне от
Аппиевой дороги.

Здесь, в ожидании корабля, который должен был увез-
ти его в Египет, скрывался он от преследований матери,
доносившей на него чиновникам префекта, и жил с бого-
угодным старцем Дидимом из нижней Фиваиды. Ювентин
был в строгом послушании у старца.

Дидим, сидя на корточках в колумбарии, плел из иво-
вых прутьев корзину. Луч месяца, падая в узкую отдуши-
ну, озарял его седые, пушистые кудри и длинную бороду.

Сверху донизу в стенах гробницы были сделаны не-
большие углубления, похожие на гнезда в голубят-
не; в каждом из этих гнезд стояла урна с пеплом усоп-
шего.

Мирра, которую старик очень любил, благоговейно по-
целовала его морщинистую руку и попросила, чтобы он
рассказал что-нибудь об отцах-пустынниках.

Ничего ей так не нравилось, как эти странные и чудные
рассказы. С нежной старческой улыбкой тихонько гладил
он Мирру по волосам. Все расположились вокруг старца.

Он рассказывал им легенды о великих отшельниках
Фиваиды, Нитрии, Месопотамии. Мирра смотрела на него
горящими глазами, прижав к груди свои тонкие пальцы.
Улыбка слепого полна была детской нежности, и шелкови-
стые, мягкие седины окружали голову его, как сияние.

Все молчали. Слышался немолчный гул Рима.
Вдруг во внутреннюю дверь колумбария, сообщавшую-
ся с катакомбами, раздался тихий стук. Ювентин встал, по-
дошел к двери и спросил, не отпирая:
- Кто там?
Ему не ответили; но стук повторился еще более слабый,
как будто молящий.

Он осторожно приотворил дверь, отступил-и высокая
женщина вошла в колумбарий. Длинная, белая одежда оку-
тывала ее с головы до ног и опускалась на лицо. Она дви-
галась, как больная или очень старая. Все молча смотрели
на вошедшую.

Одним движением руки откинула она длинные складки,
свесившиеся на лицо - и Ювентин вскрикнул:
- Мать!

Женщина бросилась к ногам сына и обняла их.
Пряди седых волос, выбившись, падали на лицо, исху-
далое, бледное, жалкое, но все еще гордое.
Ювентин обнял голову матери и целовал ее.
- Ювентин! - позвал старец.
Юноша не ответил.

Мать говорила ему быстрым, радостным шепотом, как
будто они были одни:

- Я думала, что никогда не увижу тебя, сын мой! Хо-
тела ехать в Александрию - о, я нашла бы тебя и там,
в пустыне, но теперь, не правда ли, кончено? Скажи,
что ты не уйдешь. Подожди, пока я умру. Потом, как хо-
чешь...
Старец повторил:
- Ювентин, слышишь ли меня?

- Старик,-произнесла женщина, взглянув на слепо-
го,- ты не отнимешь сына у матери! Слушай,- если надо,
я отрекусь от веры отцов моих, уверую в Распятого, сдела-
юсь монахиней...

- Ты не разумеешь закона Христова, женщина! Мать
не может быть монахиней, монахиня не может быть ма-
терью.
- Я родила его в муках!..
- Ты любишь не душу, а тело его.

Женщина бросила на Дидима взгляд, полный бесконеч-
ной ненависти:
- Будьте же вы прокляты, с вашими хитрыми, лжи-
выми словами! - воскликнула она.- Будьте прокляты, от-
нимающие детей у матери, соблазняющие невинных, люди
в черных одеждах, боящиеся света небесного, слуги Распя-
того, ненавидящие жизнь, разрушители всего, что в мире
есть святого и великого!..

Лицо ее исказилось. Еще крепче прижалась она всем те-
лом своим к ногам сына и проговорила, задыхаясь:
- Я знаю, дитя мое... ты не уйдешь... ты не можешь...

Старец Дидим с посохом в руках стоял у открытой вну-
тренней двери колумбария, той, которая вела в катакомбы.

- Именем Бога живого, повелеваю тебе, сын мой, иди
за мною, оставь ее! - произнес он громко и торжественно.

Тогда женщина сама выпустила сына из объятий сво-
их и пролепетала чуть слышно:
- Ну, оставь... иди... если можешь...
Слезы Перестали струиться из глаз ее; руки беспомощ-
но упали на колени.
Она ждала.

- Помоги мне, Господи! - прошептал Ювентин, блед-
ный, подымая глаза к небу.

- "Если кто хочет идти за Мною и не возненавидит
отца и мать свою, и жену, и детей, и братьев, и сестер,
и самую жизнь свою, тот не может быть учеником Мо-
им",-произнес Дидим и, ощупью войдя в дверь, в послед-
ний раз обернулся к послушнику:

- Оставайся в мире, сын мой, и помни: ты отрекся от
Христа.

- Отче! Я-с тобой... Господи, вот я!-воскликнул
Ювентин и пошел за учителем.

Она не сделала ни одного движения, чтобы остановить
его, ни одна черта в ее лице не дрогнула.

Но, когда шаги их умолкли,- без звука, без стона, упа-
ла, как подкошенная.

- Отворите! Именем благочестивого императора Кон-
станция - отворите!

То были воины, посланные префектом по доносу Ювен-
тиновой матери, чтобы отыскать мятежных сабеллиан, ис-
поведников Единосущия, врагов императора.

Солдаты ударяли железным ломом в двери колумбария.
Здание дрожало. Стеклянные и серебряные урны с пеплом
умерших звенели жалобно. Воины уже сорвали половину
дверей.

Анатолий, Мирра и Арсиноя бросились во внутренние
галереи катакомб. Христиане бегали по узким подземным
ходам, как муравьи в разрытом муравейнике, устремляясь
к потайным дверям и лестницам, сообщавшимся с камено-
ломней.

Арсиноя и Мирра не знали в точности расположения ка-
такомб. Они заблудились и попали в самый нижний ярус,
находившийся в глубине пятидесяти локтей под землей.
Здесь трудно было дышать. Под ногами выступала болот-
ная вода. Изнеможенное пламя лампад тускнело. Зловоние
отравляло воздух. Голова у Мирры закружилась; она по-
теряла сознание.
Анатолий взял ее на руки. Каждое мгновение опасались
они натолкнуться на воинов. Была и другая опасность: вы-
ходы могли завалить, и они остались бы под землей зажи-
во погребенными.
Наконец Ювентин окликнул их:
- Сюда! Сюда!

Согнувшись, нес он на плечах своих старца Дидима.
Через несколько минут они достигли тайного выхода
в каменоломню и оттуда - в Кампанию.

Вернувшись домой, Арсиноя поспешно раздела и уло-
жила в постель Мирру, все еще не приходившую в себя.

В слабом мерцании зари, стоя на коленях, старшая се-
стра долго целовала неподвижные, худые и желтые, как
воск, руки девочки. Странное выражение было на лице
спящей. Никогда еще не дышало оно такою непорочной
прелестью. Все ее маленькое тело казалось прозрачным
и хрупким, как слишком тонкие стенки алебастровой амфо-
ры, изнутри озаренной огнем. Этот огонь должен был
потухнуть только с жизнью Мирры.

Поздно вечером, в болотистом дремучем лесу, недалеко
от Рейна, между военным укреплением Tres Tabernae
Три Таверны (лат.).
и римским городом Аргенторатум, недавно завоеванным
аламанами, пробирались два заблудившихся воина: один -
неуклюжий исполин с волосами огненного цвета и ребяче-
ски простодушным лицом, сармат на римской службе,
Арагарий, другой - худенький, сморщенный, загорелый
сириец, Стромбик.

Среди стволов, покрытых мхом и грибными наростами,
было темно; в теплом воздухе падал беззвучный дождь;
пахло свежими листьями берез и мокрыми хвойными игла-
ми; где-то вдали куковала кукушка. При каждом шелесте
или треске сухих веток Стромбик в ужасе вздрагивал
и хватался за руку спутника.
- Дядя, а дядя!

Арагария называл он дядей не по родству, а из друж-
бы: они были взяты в римское войско с двух противопо-
ложных концов мира; северный прожорливый и целомуд-
ренный варвар презирал сирийца, трусливого, сладостраст-
ного и умеренного в пище и питье, но, издеваясь, жалел
его, как ребенка.

- Дядя!-захныкал Стромбик еще жалобнее.
- Чего скулишь? Отстань!

- Есть в этом лесу медведи? Как ты думаешь, дядя?
- Есть,- отвечал Арагарий угрюмо.
- А что ежели мы встретим? А?
- Убьем, сдерем кожу, продадим и пропьем.
- Ну, а если не мы - его, а он нас?
- Трусишка! Сейчас видно, что христианин.
- Почему же христианин непременно должен быть
трусом? - обиделся Стромбик.

- Да ведь ты сам мне говорил, что в вашей книжке
сказано: "ударят тебя в левую щеку - подставь правую".
- Сказано.

- Ну, вот видишь. А ежели так, то и воевать не надо:
враг тебя в одну щеку, а ты ему другую. Трусы вы все -
вот что!

- Цезарь Юлиан - христианин, а не трус,- защи-
щался Стромбик.

- Знаю, племянничек,-продолжал Арагарий,-что
вы умеете прощать врагам, когда дело дойдет до сражения.
Эх, мокрые курицы! У тебя и весь живот-то не больше
моего кулака. Луковицу съешь - сыт на целый день. Отто-
го у тебя кровь, как болотная жижа.

- Ах, дядя, дядя,- промолвил Стромбик укоризнен-
но,- зачем ты напомнил о еде! Опять засосало под ложеч-
кой. Миленький, дай головку чесноку: я знаю, у тебя оста-
лась в мешке.

- Если я тебе последнее отдам, завтра мы в этом лесу
оба с голоду подохнем.

- Ой, тошно, тошно! Если сейчас не дашь, ослабею,
упаду и тебе придется меня на плечах нести.
- Ну тебя к черту,-ешь!
- И хлебца, хлебца! - молил Стромбик.
Арагарий отдал другу последний кусок солдатского су-
харя с проклятием. Сам он вчера вечером наелся, по край-
ней мере, на два дня, свиным салом и бобовою квашнею.

- Тише,- проговорил он, останавливаясь.- Труба!
Недалеко от лагеря. Надо держать к северу. Не медведей
боюсь,- продолжал Арагарий, задумчиво, немного помол-
чав.,- а центуриона.

Воины прозвали в шутку этого ненавистного центурио-
на Cedo Alteram - Давай-Новую, потому что он кричал
с радостным видом каждый раз, когда в руках его лоза,
которою он сек провинившегося солдата, ломалась: Cedo
Alteram! Эти два слова сделались кличкою.
- Я уверен,-произнес варвар,-Подай-Новую сдела-
ет с моей спиной то же, что дубильщик с бычачьей кожей.
Скверно, племянничек, скверно!

Они отстали от войска, потому что Арагарий, по своему
обыкновению, напился пьян до бесчувствия в ограблен-
ном селении, а Стромбика избили: маленький сириец хотел
насильно добиться благосклонности красивой франкской
девушки; шестнадцатилетняя красавица, дочь убитого вар-
вара, дала ему такие две пощечины, что он упал на-
взничь,- и потом истоптала его своими белыми могучими
ногами. "Это не девка, а дьявол,- рассказывал Стром-
бик; - я только ущипнул ее, а она мне едва все ребра не
переломала".

Звук трубы становился явственнее.

Арагарий нюхал ветер, как ищейка. Потянуло дымом:
должно быть, близко были костры римского лагеря.

Сделалось так темно, что они едва различали дорогу;
тропинка исчезла в болоте; они прыгали с кочки на кочку.
Подымался туман. Вдруг с огромной ели, у которой ветви
увешены были мхом, похожим на пряди длинных седых во-
лос, что-то вспорхнуло, с криком и шелестом. Стромбик
присел от испуга. То был тетерев.
Они совсем заблудились.
Стромбик влез на дерево.

- Костры к северу. Недалеко. Там большая река.
- Рейн! Рейн! - воскликнул Арагарий.- Идем ско-
рее!

Они начали пробираться между вековыми березами
и елями.

- Дядя, тону!-захныкал Стромбик.- Кто-то меня
за ноги тащит. Где ты?

Арагарий с большим трудом помог ему выйти из боло-
та и, ругаясь, взял себе на плечи. Сармат ощупал ногами
старые полусгнившие бревна гати, проложенной римля-
нами.

Гать привела их к большой дороге, недавно прорублен-
ной в лесу войсками Севера, полководца Юлиана.

Варвары, чтобы пересечь дорогу, завалили ее, по своему
обыкновению, срубленными стволами.

Пришлось перелезать через них; эти огромные беспо-
рядочно наваленные деревья, иногда гнилые, только свер-
ху покрытые мхом и рассыпавшиеся от прикосновения но-
ги, иногда твердые, вымокшие от дождя и скользкие, за-
трудняли каждый шаг. И по таким дорогам, под вечным
страхом нападения, должно было двигаться тринадцатиты-

сячное войско Юлиана, которого все полководцы импера-
тора, кроме Севера, изменнически покинули.

Стромбик хныкал, привередничал и проклинал това-
рища:

- Не пойду дальше, язычник! Лягу в болото и сдох-
ну; по крайней мере лица твоего окаянного не увижу.
У, нехристь! Сейчас видно, что креста на тебе нет. Христи-
анское ли дело,-шляться по таким дорогам ночью? И ку-
да лезем? Прямо под розги богопротивному центуриону. Не
пойду я дальше!..

Арагарий потащил его насильно и, как только дорога
стала ровнее, опять ПОНЕС на плечах товарища, который со-
противлялся, ругал и щипал его.

Через некоторое время Стромбик уснул невинным сном
на спине "язычника".

В полночь пришли они к воротам римского стана. Все
было тихо. Подъемный мост через глубокий ров давно
сняли.

Друзьям пришлось ночевать в лесу, у задних "декуман-
ских" ворот.

На заре прозвучала труба. В туманном лесу, пахнув-
шем гарью, еще пел соловей; он умолк, испуганный воин-
ственным звуком. Арагарий, проснувшись, почувствовал
запах горячей солдатской похлебки и разбудил Стромбика.
Обоим так хотелось есть, что, несмотря на сучковатую ло-
зу, которой успел вооружиться ненавистный центурион По-
дай-Новую, вошли они в лагерь и присели к общему котлу.

В главной палатке, у преторианских ворот, цезарь Юли-
ан бодрствовал.

С того дня, как он в Медиолане наречен был цезарем,
благодаря покровительству императрицы Евсевии, с рев-
ностью предавался он военным упражнениям; не только
изучал, под руководством вождя Севера, военное искус-
ство, но хотел знать в совершенстве и то, что составляло
ремесло простых солдат: под звуки медной трубы, в уны-
лых казармах, на марсовом поле, вместе с новобранцами,
по целым дням учился ходить в строю правильным ша-
гом, стрелять из лука и пращи, бегать под тяжестью пол-
ного вооружения, перепрыгивать плетни и рвы. Преодоле-
вая монашеское лицемерие, пробуждалась в юноше кровь
Константинова рода-целого ряда поколений суровых, уп-
рямых воинов.

- Увы, божественный Ямвлик и Платон, если бы ви-
дели вы, что сталось с вашим питомцем!-восклицал он
иногда, вытирая пот с лица; и, указывая на тяжелые мед-
ные доспехи, говорил учителю:
- Не правда ли. Север, оружие это так же мало при-
стало мне, мирному ученику философов, как седло корове?

Север, ничего не отвечая, лукаво усмехался: он знал,
что эти вздохи и жалобы - притворство; на самом деле
цезарь радовался своим быстрым успехам в военной науке.

За несколько месяцев так изменился он, вырос и воз-
мужал, что многие с трудом узнавали в нем прежнего за-
худалого "маленького грека", как некогда, в насмешку, зва-
ли его при дворе Констанция: только глаза Юлиана горели
все тем же странным, слишком острым, как будто лихора-
дочным, огнем, который делал их памятными для всякого,
даже после мгновенной встречи.

Он чувствовал себя с каждым днем сильнее, не только
телом, но и духом. Первый раз в жизни испытывал сча-
стье простой любви простых людей. Легионерам сначала
понравилось то, что настоящий цезарь, двоюродный брат
Августа, учится военному ремеслу в казармах, не стыдясь
грубой солдатской жизни. Суровые лица старых воинов
озарялись нежной улыбкой, когда любовались они возра-
стающей ловкостью цезаря и, вспоминая собственную мо-
лодость, удивлялись быстрым успехам Юлиана. Он подхо-
дил, заговаривал с ними, выслушивал рассказы о старых
походах, советы, как подвязывать панцирь, чтобы не терли
ремни, как ставить ногу, чтобы не уставать при больших
переходах. Распространялась молва о том, что император
Констанций послал неопытного юношу в Галлию к варва-
рам на смерть, "на убой", чтобы освободиться от соперни-
ка,- что полководцы, по наущению придворных евнухов,
изменяют цезарю. Это еще усилило любовь солдат к Юли-
ану.

С осторожной вкрадчивостью, с умением заискивать,
которым одарило его монашеское воспитание, делал он все,
чтоб укрепить в войсках любовь к себе, вражду к импера-
тору. Говорил им о своем брате Констанции, с двусмыс-
ленным, лукавым смирением потупляя взоры, принимая
вид жертвы.

Пленять, влюблять в себя воинов бесстрашием тем лег-
че было цезарю, что смерть в бою казалась ему завидною,
сравнительно с той бесславною казнью, которая постигла
брата его,- которую, быть может, и ему готовил Август.

Юлиан устроил свою жизнь по образцу древних рим-
ских полководцев; стоическая мудрость евнуха Мардония
помогла ему с раннего детства отучиться от роскоши.

Он спал меньше простого солдата, и то не на постели,
а на жестком ковре с длинной шерстью - субурре. Первую

часть ночи посвящал отдыху; делам военным
и государственным; третью - музам.

Любимые книги не покидали его в походах,Он вдохно-
влялся то Марком Аврелием, то Плутархом, то Светонием,
то Катоном Цензором. Днем старался исполнить то, о чем
мечтал ночью над книгами.

В то памятное утро, перед Аргенторатским сражением,
услышав зорю, Юлиан поспешно облекся в полное воору-
жение и велел привести коня.

Затем удалился в самое скрытое место палатки. Здесь
было маленькое изваяние Меркурия с кадуцеем, бога дви-
жения, удачи и веселья,-окрыленного, летящего. Юлиан
стал перед ним на колени и бросил на жертвенный тре-
ножник несколько зерен фимиама. По направлению дыма
цезарь, гордившийся познаниями в искусстве прорицате-
лей, старался угадать, счастливый или несчастный день
предстоит. Ночью слышал он трижды крик ворона с пра-
вой стороны - зловещая примета.

Он был так убежден, что его неожиданные военные уда-
чи в Галлии - дело рук не человеческих, что с каждым
днем становился суевернее.

Выходя из шатра, споткнулся о деревянную переклади-
ну, служившую порогом. Лицо его омрачилось. Все пред-
знаменования были неблагоприятные. Втайне он решил от-
ложить сражение до следующего дня.

Войско выступило. Дорога через лес была трудная; на-
валенные стволы преграждали ее.

День обещал быть жарким. Римляне сделали только
половину пути, и до войска варваров, расположенного на
левом берегу Рейна, на большой пустынной равнине близ
города Аргенторатума, оставалось еще двадцать одна ты-
сяча шагов,- когда наступил полдень.
Солдаты утомились.

Как только вышли они из лесу, цезарь собрал их
и расположил кругами, как зрителей в амфитеатре, так что
он сам находился в средоточии кругов, а центурии и когор-
ты расходились от него, как лучи: это был обычный поря-
док, рассчитанный на то, чтобы наибольшее число людей
могло слышать речь полководца.

В простых, кратких словах объяснил он им, что время
дня уже позднее, и утомление может помешать успеху, что
благоразумнее расположиться лагерем в том месте, кото-
рое они заняли, отдохнуть и на следующее утро, со свежи-
ми силами, вступить в сражение.
В войске поднялся ропот. Солдаты ударяли копьями
в щиты, что было знаком нетерпения,- и требовали кри-
ками, чтобы он вел их немедленно в битву. Цезарь по вы-
ражению лиц понял, что не ДОлЖНО противиться. Он чув-
ствовал в толпе тот, знакомый ему, грозный трепет, кото-
рый необходим для побед и, при малейшей неосторожности,
может превратиться в возмущение.

Он вскочил на коня и подал знак: войско снова высту-
пило.

Когда послеполуденное солнце начало склоняться, до-
стигли они равнины Аргенторатума. Между невысокими
холмами светлел Рейн. К югу чернели покрытые лесом
Вогезы. Стрижи носились над поверхностью величествен-
ной и пустынной германской реки; ивы наклоняли к ней
бледные ветви.

Вдруг, на ближнем холме, появились три всадника: то
были варвары.

Римляне остановились и начали строиться в боевой
порядок. Юлиан, окруженный шестьюстами закованных
в железо всадников - клибанариев, предводительствовал
конницей на правом крыле; на левом - старый, опытный
полководец Север, которого молодой цезарь слушался во
всем, управлял пехотою. Против Юлиана варвары выстави-
ли конницу. Во главе был сам аламанский король Хнодо-
мар. Против Севера- молодой Хнодомаров племянник,
Атенарик, с пехотой.

Военные рога, медные трубы, загнутые букцины гряну-
ли; значки, с именами когорт, пурпурные драконы, рим-
ские мерные орлы во главе легионов сдвинулись; впереди,
со спокойными и суровыми лицами, выступали мерными тя-
желыми шагами, от которых земля дрожала и гудела, при-
выкшие к победам, секироносцы и примопиларии.

Вдруг пехота Севера на левом крыле остановилась. Вар-
вары, спрятавшиеся во рву, неожиданно выскочили из за-
сады и напали на римлян. Юлиан издали увидел смятение
и бросился на помощь. Он старался успокоить солдат и об-
ращался то к одной, то к другой когорте, подражая сжато-
му и сильному слогу Юлия Цезаря. Когда произносил он
"exurgamus, viri fortes"
"восстанем, храбрые мужи" (лат.).
или "advenit, socii, ]uslum pugnandi
;am tempus",-
"настало, соратники, время боев справедливых" (лат.).
эTOT двадцатишестилетний юноша думал
с гордостью: "теперь я похож на такого-то или такого
древнего героя!" Он был мысленно, и в самом пылу сра-
жения окружен книгами, радуясь, что все происходит имен-
но так, как описывают Тит Ливий, Плутарх, Саллюстий.
Опытный Север умерял его пыл своим мудрым спокойстви-
ем и, давая цезарю некоторую свободу, не выпускал из рук
своих главного управления войском.

Засвистели стрелы, варварские копья, бросаемые на
длинных арканах, огромные камни из боевых метательных
снарядов.

Римляне увидели, наконец, лицом к лицу этих страш-
ных и таинственных людей севера, обитателей дремучих
зарейнских лесов, о которых ходило столько невероятных
слухов. Здесь были чудовищные вооружения; у некото-
рых громадные голые спины, вместо одежды, покрыты бы-
ли медвежьими шкурами, а вместо шлема - над косматой
головой возвышалась открытая пасть зверя с белыми клы-
КаМИ; у других над касками торчали рога оленей и быков.
Аламаны так презирали смерть, что кидались в битву, со-
вершенно голые, только с мечом и копьем; рыжие волосы
их связывались узлом на макушке и ниспадали сзади, на
шею, огромным чубом или косою, похожей на гриву; белые
усы, выделяясь на красных лицах, висели двумя длинными
концами. Многие были так дики, что, не ведая употребле-
ния железа, сражались копьями с наконечниками из рыбьей
кости, смоченными смертоносным ядом, который делал
их опаснее железа: достаточно было одного укола этих
страшных игл, чтобы человек умер медленной смертью
в невыразимых муках; вместо лат покрыты они были с го-
ловы до ног тонкими роговыми слоями из лошадиных ко-
пыт, крепко пришитыми к льняной ткани; в таком уборе
казались эти неведомые дикари странными чудовищами,
покрытыми птичьими перьями и рыбьей чешуей. Тут был
и сакс с бледно-голубыми глазами: его не устрашало ника-
кое море, но он боялся земли, по которой ступал; и старый
сикамбр: он обстриг себе волосы после поражения в знак
горя и теперь снова их отращивал; и герул, с глазами
мутно-зелеными, почти такого же цвета, как воды океана,
на отдаленном заливе которого он обитал; и бургунд, и ба-
тав, и сармат; и еще-безыменные, полузвери, полулюди:
ужасные лица их римляне видели только перед смертью.

Примопиларии, соединив щиты, образовали медную
сплошную стену, несокрушимую ни для каких ударов, мед-
ленно двигавшуюся. Аламаны бросились на нее, с криками,
подобными реву медведей. Начался рукопашный бой -
грудь с грудью, щит со щитом. Пыль поднялась над равни-
ной, заслоняя солнце.
В это мгновение, на правом крыле войска, железная кон-
ница клибанариев дрогнула и обратилась в бегство. Она
могла растоптать задние легионы. Там, сквозь тучи стрел
и копий, на пыльном солнце сверкала огненная головная
повязка исполинского короля Хнодомара.

Юлиан прискакал туда вовремя. Он понял хитрость:
пехотинцы варваров, нарочно поставленные между конями
всадников, подползали под ноги римских коней и распары-
вали им животы короткими мечами; кони падали и увле-
кали за собой железных катафрактов, которые не могли
подняться, удрученные тяжестью лат.
Юлиан стал поперек дороги, чтобы или остановить бе-
жавшую конницу, или быть ею растоптанным. С конем це-
заря столкнулся конь бежавшего трибуна клибанариев. Он
узнал Юлиана и остановился, бледнея от стыда и страха.
Вся кровь бросилась в лицо Юлиану. Вдруг забыл он свои
книжные правила, наклонился, схватил беглеца за горло
и закричал голосом, который ему самому показался чужим
и диким: "Tpycl"

И цезарь повернул его лицом к врагам.
Тогда все катафракты остановились, узнали разорван-
ного в сражениях цезарского пурпурного дракона-и ус-
тыдились. В одно мгновение железная громада с грохотом
отхлынула и устремилась назад, к варварам.

Все смешалось. Копье ударило Юлиана в грудь; его
спас лишь панцирь; стрела просвистела над ухом, так что
перьями задела ему щеку.

В это мгновение, на помощь слабевшей коннице, Север
послал страшные легионы корнутов и браккатов, полуди-
ких римских союзников. У них был обычай петь военный
гимн - баррит, только в последнем смертном ужасе и опья-
нении битвы.

Корнуты и браккаты затянули песню глухо и жалобно:
первые звуки были тихи, как ночной шелест листьев; но
мало-помалу песня становилась громче, торжественнее
и грознее; наконец, превратилась в неистовый рев, подоб-
ный реву разъяренных волн океана, разбивающихся об
утесы. Этой песней они опьянили себя до исступления.

Юлиан перестал видеть и понимать: чувствовал только
сильную жажду и боль от усталости в правой руке, держав-
шей меч; время для него исчезло. Но Север, не теряя при-
сутствия духа, управлял сражением с мудростью.

С недоумением и отчаянием заметил цезарь огненно-
желтую повязку тучного Хнодомара в самой середине,
в сердце войска: варварская конница врезалась в него кли-
ном. Юлиан подумал: "Кончено -погибло все!" Вспомнил
зловещие предзнаменования утра и обратился с последней
молитвой к богам: "помогите,-ибо если не я, то кто же
восстановит на земле вашу власть, олимпийцы^"
В середине войска были старые воины легиона петулан-
тов - "кипящих", названных так за отвагу; Север рассчи-
тывал на них и не ошибся. Один из петулантов восклик-
нул:
- Viri fortissimi! Мужи храбрейшие! Не выдадим Ри-
ма и цезаря. Умрем за Юлиана1

- Да здравствует цезарь Юлиан! За Рим! За
Рим!
И старики, поседевшие под знаменами, еще раз пошли
на смерть, суровые и спокойные.

Юлиан со слезами восторга бросился к ним, чтобы
умереть вместе с ними. И опять почувствовал он, как сила
простой любви, сила народа подымает его.

Ужас пронесся над полчищами варваров: они дрогнули
и побежали.

И медные орлы легионов с хищными клювами, с рас-
простертыми крыльями, грозно сверкавшими на солнце
сквозь пыль, полетели еще раз, возвещая бегущим племе-
нам победу Вечного Города.

Аламаны и франки умирали, сражаясь до последнего
вздоха.

Варвар, стоя одним коленом в луже крови, все еще по-
дымал ослабелой рукой притупленный меч или обломок
копья; в потухавших глазах не было ни страха, ни отчая-
ния, а только жажда мести.

Даже те, которых считали убитыми, вставили с земли,
полурастоптанные, хватали зубами ноги врагов и впива-
лись в них с такой силой, что римляне волочили их по
земле.
Шесть тысяч северных мужей пало на поле сражения,
или потонуло в Рейне.
В тот вечер, когда цезарь Юлиан стоял на холме, окру-
женный, как ореолом, лучами заходящего солнца, привели
к нему пойманного на правом берегу короля Хнодомара; он
тяжело дышал, тучный, потный и бледный; руки были свя-
заны за спиной; он стал на колени перед своим победите-
лем - и двадцатишестилетний римский цезарь положил
свою маленькую руку на косматую рыжую гриву короля-
варвара.

Было время жатвы винограда. Целый день звучали пес-
ни богу Вакху по веселому побережью Партенопеи.

В любимом загородном месте римлян, Байях близ Неа-
поля, знаменитых своими целебными серными ваннами,
Байях, о которых еще поэты времен Августа пели: "Nullus
in orbe locus Bails praeeucet amoenis",-
"С Байями место любое красой сравниться не может"  (лат.).
праздные люди
наслаждались природой, такой же ленивой и сладостраст-
ной, как сами они.

Ни одна тень монашеского века не легла еще на зали-
тое солнцем побережье между Везувием и Мизенским мы-
сом; христианства не отрицали здесь, но отделывались от
него шуткой; блудницы здесь не каялись,- скорее честные
женщины стыдились добродетели своей, как устаревшего
обычая. Когда долетали сюда слухи о пророчествах сивилл,
грозивших кончиной мира, о ханжестве и злодействах Кон-
станция, о персах, надвигавшихся с Востока, о тучах вар-
варов, растущих с севера, о затворниках, потерявших образ
человеческий в пустынях Фиваиды,- счастливые обитате-
ли этих мест, закрыв глаза, вдыхали тонкий аромат фа-
лернских гроздий и утешались эпиграммами, во вкусе Ти-
булла и Проперция, которые посылали друг другу в пода-
рок:
Calet unda, friget aethra,
Sirnue innatet choreis
Amathusium renidens,
Salis arbitra et vaporis
Нагревается волна, мерзнут небеса,
Как только поплывут хороводы
В лучах Венеры,
Моря и туманов повелительница,
Цветок небесный, Диона (лат.).

Что-то старческое и, вместе с тем, ребяческое было на
самых веселых лицах этих последних эпикурейцев. Ни све-
жая соленая вода морских волн, ни кипящие серные струи
Байских источников не давали исцеления дряблым, зяб-
ким телам этих молодых людей, лысых, беззубых в два-
дцать лет, состарившихся от разврата своих предков, пре-
сыщенных словесностью, мудростью, женщинами, древними
подвигами и новыми пороками, остроумных и бессильных,
у которых в жилах была бледная кровь запоздалых поко-
лений.

В одном из самых уютных и цветущих уголков, между
Байями и Путеоли, среди плоских черных вершин южных
сосен, белели мраморные стены виллы.

У открытого окна, выходившего в море, так что из
комнаты не было видно ничего, кроме неба и моря, лежала
на постели Мирра.

Врачи не понимали ее болезни. Арсиноя, видя, как день
ото дня сестра ее чахнет, увезла ее из Рима на берег моря.
Несмотря на болезнь, Мирра, подражая монахиням,
соблюдая строгий пост, сама убирала комнату, носила
воду, даже пробовала мыть белье и стряпать; долго не сог-
лашалась лечь; проводила ночи в молитвах и бдении. Од-
нажды Арсиноя узнала случайно, что больная носит на
голом теле власяницу. Из маленькой спальни своей велела
она вынести все, кроме ложа с простым деревянным кре-
стом в изголовьи. Комната с голыми стенами сделалась по-
хожей на келью. Невозможно было бороться с кротким

упорством больной.

Скука исчезла из жизни Арсинои, от надежды перехо-
дила она к отчаянию, и хотя любила сестру не больше,
чем прежде, но только теперь, казалось ей, под страхом
вечной разлуки, поняла всю силу этой любви.

Иногда смотрела подолгу на тонкое, исхудалое лицо
Мирры, дышавшее неземной прелестью, на маленькое тело
ее, сгоравшее от внутреннего жара. Когда больная упор-
но отказывалась от лекарств и пищи, предписанных врача-
ми, Арсиноя говорила с досадой:
- Разве я не вижу, Мирра? Ты хочешь умереть...
- Не все ли равно, жить или умереть? - отвечала де-
вушка с такой ясностью, что Арсиноя не знала, что отве-
тить,
- Ты не любишь меня!-упрекала она сестру, удер-

живая слезы обиды.

Но Мирра ласкалась к ней с бесконечной нежностью:
- Ты не знаешь, как я тебя люблю. О, если бы ты
только могла!..

Она не договаривала и молча смотрела на нее долгим,
пристальным взором, как будто хотела сказать ей что-то
и не смела. Арсиноя чувствовала в этом взоре непреклон-
ную мольбу и все-таки не говорила с ней о вере, не имела
духа открыть ей свои сомнения, отнять у нее, может быть,
безумную надежду.

Мирра ослабевала с каждым днем, таяла, как воск го-
рящей свечи, но становилась,-- чем слабее, тем радостнее.
Иногда их посещал Ювентин, который бежал из Рима,
боясь преследований матери, и ждал вместе со старцем Ди-
димом в Неаполе отплытия корабля в Александрию.

Он читал Евангелие, рассказывал легенды об отцах-
пустынниках,- о трех женах, которые много лет, не видя ли-
ца человеческого, жили, голые, как в раю, под сенью зеленых
ветвей, на дне оврага, на берегу студеного ключа; вечно ра-
достные, днем и ночью славя Бога, питались они плодами,
приносимыми птицами; зимой не боялись стужи, летом-
зноя; Господь покрывал и грел их Своею благодатью.

С детским весельем слушала Мирра сказание о препо-
добном Герасиме, который жил во львином логове; лев так
подружился с ним, что водил осла его на водопой, лизал
ему руки, когда он гладил его по гриве; и после смерти
Герасима, зверь долго блуждал, тоскуя, испуская жалобный
рев; когда же привели его к могиле святого, обнюхал ее,
лег и уже не вставал с нее, не принимая пищи, пока не издох.

Мирру трогало сказание и о другом отшельнике, исце-
лившем от слепоты щенят гиены, которых мать принесла
в своей пасти к ногам его.

Как хотелось ей - туда, в темные, безмолвные пещеры,
к этим святым людям! Пустыня казалась ей цветущей, как
рай.

Иногда, в жару, томимая жаждою пустыни, следила она
за белыми парусами, исчезавшими в море, и протягивала
к ним свои руки.- О, если бы могла она полететь за ни-
ми, надышаться воздухом пустыни! - Иногда она пробо-
вала встать с постели, уверяя, что ей лучше, что теперь
она уже скоро выздоровеет, и втайне надеясь, что ее отпу-
стят, вместе с Дидимом и Ювентином, когда придет Алек-
сандрийский корабль.

В это время центурион Анатолий жил в Байях.
Он устраивал прогулки на вызолоченных лодках из
Авернского озера в залив, с веселыми товарищами и краси-
выми женщинами; наслаждался видом остроконечных пур-
пурных парусов на зеркале спящего моря,-переливами ве-
черних красок на скалистой Капрее и туманной Исхии, по-
хожих на прозрачные аметисты; радовался насмешкам Дру-
зей над верою в богов, благоуханию вина, продажным
и все-таки сладким лобзаниям блудниц.

Но каждый раз, вступая в монашескую келью Мирры,
чувствовал, что и другая половина жизни доступна ему:
целомудренная прелесть бледного лица ее трогала его;
ему хотелось верить во все, во что она верит; он слушал
рассказы Ювентина об отшельниках - и жизнь их каза-
лась ему блаженною.

Однажды вечером уснула Мирра перед открытым ок-
ном. Проснувшись, сказала она Ювентину с улыбкой:
- Я видела сон.
- Какой?

- Не помню. Только счастливый.- Как ты думаешь,
все ли спасутся?
- Все праведные.

- Праведные, грешные!.. Нет, я думаю,- отвечала
Мирра все с той же радостной и задумчивой улыбкой, как
будто стараясь припомнить сон,- Ювентин, знаешь, я ду-
маю: все, все спасутся, все до единого-и не будет у Бога
ни одного погибшего!

- Так учил Ориген: "Salvator meus laetari nоn potest
donee edo in iniquitate permaneo".- "Спаситель мой не возра-
дуется, пока я пребуду в погибели". Но это - ересь.

- Да, да, так должно быть,- продолжала Мирра, не
слушая.- Я теперь поняла: все спасутся, все до единого!
Бог не попустит, чтобы погибла какая-либо тварь.

- И мне иногда хочется думать так,- проговорил
Ювентин.- Но я боюсь...

- Не надо бояться: если есть любовь, то нет страха.
Я не боюсь.

- А как же -он?- спросил Ювентин.
- Кто?

- Кого не должно называть-непокорный?
- И он, и он! - воскликнула Мирра с бесстрашной
верой.- Пока останется хоть одна душа, не достигшая
спасения, никакое создание не будет блаженно. Если нет
предела любви, то может ли быть иначе? Когда соединит-
ся все в единой любви,-то все будет в Боге и Бог
будет во всем. Милый мой, какая радость - жизнь! Мы
этого пока еще не знаем. Но надо все благословить, по-
нимаешь ли ты, брат мой, что значит - все благосло-
вить?
- А зло?
- Зла нет, если смерти нет.

В окно доносились веселые песни товарищей Анатолия
с пиршественных лодок, блиставших пурпуром и остроко-
нечными парусами на потемневшем вечернем заливе.
Мирра указала на них:

- И это хорошо, и это надо благословить,- молвила
она тихо, как будто про себя.

- Языческие песни? - спросил Ювентин с робким
недоумением.
Мирра наклонила голову:
- Да, да. Все. Все благо, все свято. Красота - свет
Божий. Чего ты боишься, милый? О, какая нужна свобо-
да, чтобы любить. Люби Его и не бойся! Люби все. Ты
еще не знаешь, какое счастье - жизнь.

И глубоко вздохнув, как будто в ожидании великого
отдыха, она прибавила:
- И какое счастье - смерть.

Это была их последняя беседа. Несколько дней лежала
она молча, неподвижно, не открывая глаз; должно быть,
очень страдала: тонкие брови иногда трепетно сжимались,
но тотчас же выступала прежняя, слабая и кроткая улыб-
ка-и ни один стон, ни одна жалоба не вылетали из уст
ее. Раз, в середине ночи, едва слышно позвала она Арси-
ною, сидевшую рядом. Больная с трудом могла говорить.
- День? -спросила она, не открывая глаз.
- Еще ночь; но скоро утро,-отвечала Арсиноя.
- Я не слышу-кто ты?-проговорила Мирра еще
тише.
- Я, Арсиноя.
Больная открыла вдруг глаза и пристально взглянула
на сестру.

- А мне показалось,- произнесла она с усилием,-
что это не ты, что я - одна.

И медленно, с большим трудом, едва двигаясь, сложи-
ла Мирра свои тонкие, прозрачно-бледные руки, ладонь
к ладони, с робкой мольбой; концы губ ее дрогнули; бро-
ви поднялись.

- Не покидай меня, Арсиноя! Когда умру, не думай,
что меня нет...

Сестра наклонилась; но больная была слишком слаба,
чтобы обнять ее шею,- попробовала и не могла. Тогда
Арсиноя приблизила к ее глазам свою щеку, и та тихонько,
пушистыми, длинными ресницами, стала прикасаться к ее
лицу, опуская, подымая их, как будто гладила ее: это была
обычная у них, еще в детстве придуманная Миррой, ласка;
казалось, что на щеке бьется тонкими крыльями бабочка.

Последняя детская ласка эта вдруг напомнила Арсиное
всю их жизнь вместе, всю их любовь. Она упала на коле-
ни и в первый раз, после многих лет, зарыдала вольно
и сладостно; сердце ее, казалось ей, таяло, изливалось
в этих слезах.

- Нет, нет, нет!-рыдала она все неудержимее.-Не
покину тебя; буду с тобой - всегда, везде!..
Глаза умирающей блеснули радостью; она прошептала:
- Значит-ты?..

- Да, верю!.. Хочу и буду верить!-воскликнула
Арсиноя и сама вдруг удивилась этим неожиданным сло-
вам: они показались ей чудом, но не обманом, и она уже
не хотела взять их назад.

- Пойду в пустыню. Мирра, как ты, вместо тебя! -
продолжала она с почти безумным порывом.- И если есть
Бог, Он должен сделать так, чтобы смерти не было, чтобы
мы были вместе- всегда!

Мирра, слушая сестру, с улыбкой бесконечного успо-
коения закрыла глаза.

- Теперь хорошо. Я усну,- прошептала она.
И с тех пор уже не открывала глаз, не говорила. Лицо
ее было спокойно и строго, как у мертвых. Но она еще ды-
шала несколько дней.

Когда к закрытым губам ее подносили чашу с вином,
она глотала несколько капель.

Если же дыхание становилось неровным и тяжелым,
Ювентин, наклонившись, вполголоса читал молитву или
пел церковный гимн; и Мирра опять начинала дышать ти-
ше, ровнее, как будто убаюканная.

Однажды, в ясный вечер, когда солнце превратило Ис-
хию и Капрею в прозрачные аметисты,- неподвижное мо-
ре сливалось с небом, и первая звезда еще не мерцала,
а только предчувствовалась в высоте недосягаемой,-
Ювентин запел вечерний гимн над умирающей:

Deus, creator omnium
Polique rector vestiens
Diem decore lurnitie,
Noctem sopora gratia...
Бог, Творец всего сущего,
Царь небес, одевающий
Дни лучами прекрасными,
Ночи сонною прелестью,
Чтоб возвратить утомленные
Члены труду, после отдыха,
Дух укрепить слабеющий,
Скорбь разрешить боязливую...

Под звуки этой песни Мирра испустила последний
вздох. Никто не заметил, как она перестала дышать.
Жизнь и смерть были для нее одно и то же: жизнь сли-
лась с вечностью, как теплота вечера - с ночною све-
жестью.

Арсиноя похоронила сестру в катакомбах и собствен-
ной рукой вывела на мраморной плите: "Mirra vivis -
Мирра, ты жива".

Она почти не плакала; в душе ее было бесстрастие,
презрение к миру и, подобная отчаянию, решимость, если
не поверить в Бога, то, по крайней мере, сделать все, что-
бы в Него поверить.

Она хотела, раздав имение, пойти в пустыню.
В тот самый день, как Арсиноя, к негодованию опеку-
на своего, Гортензия, сказала ему об этом,- получила она
загадочное и краткое письмо из Галлии от цезаря
Юлиана:

"Юлиан благороднейшей Арсиное - радоваться.
Помнишь ли, что говорили мы с тобой в Афинах, пе-
ред изваянием Артемиды-Охотницы? Помнишь ли союз
наш? - Сильна моя ненависть, еще сильнее любовь. Мо-
жет быть, скоро лев сбросит ослиную шкуру. А пока бу-
дем чисты, как голуби, мудры, как змеи, по слову Гали-
леянина".

Придворные сочинители эпиграмм, называвшие некогда
Юлиана "victorinus", "победительчик", теперь с удивле-
нием получали известия о победах цезаря в Галлии. Смеш-
ное превращалось в страшное. Многие говорили о магии,
о таинственных силах, помогающих другу Максима Эфес-
ского.

Юлиан отвоевал и возвратил Империи - Аргентора-
тум, Брокомагум, Три Таверны, Сализон, Немэт, Ванги-
он, Могунтиак.

Солдаты боготворили его. С каждым шагом все больше
убеждался он, что боги Олимпа ему покровительствуют.
Но продолжал посещать церкви христианские, и в городе
Виэнне, на реке Родане, участвовал нарочно в торжествен-
ном богослужении.

В середине декабря победоносный цезарь возвращался,
после долгого похода, на зимние квартиры в излюбленный
им маленький городок паризиев, на реке Сене, Лютецию-
Париж.

Был вечер. Северное небо удивляло жителей юга стран-
ным бледно-зеленым отливом. Только что выпавший снег
хрустел под ногами воинов.

Париж-Лютеция, расположенный посерздине реки на
маленьком острове, со всех сторон окружен был водой.
Два деревянных моста соединяли город с берегами. Дома
были особого галло-римского зодчества, со стеклянными
обширными сеня1МИ, заменявшими открытые портики юж-
ных стран. Столбы дыма из множества труб подымались
над городом. Деревья были увешены инеем. В садах,
у стен, обращенных к полдню, как южные з, зябкие дети,
жались редкие, привезенные сюда римлянами, фиговые
деревья, тщательно обвитые соломой для предохранения
от морозов. В тот год зима стояла суровая, несмотря на
западные ветры с океана, приносящие оттепель. Огром-
ные белые льдины, сталкиваясь и с треском ломаясь, плы-
ли по Сене. Римские и греческие воины смотрели на них
с удивлением. Юлиан, любуясь на прозрачные, не то го-
лубые, не то зеленые глыбы, сравнивал их с плитами
фригийского белого мрамора, слегка подернутого зелены-
ми жилками.

Что-то было во всей печальной, таинственной прелести
севера, что пленяло и трогало сердце его, как воспомина-
ние о далекой родине.

Подъехали ко дворцу - огромному зданию, черневшему
тяжелыми кирпичными дугами и башнями на вечернем
светлом небе.

Юлиан вошел в книгохранилище. Здесь было сыро
и холодно. Развели огонь в огромном очаге.

Ему подали несколько писем, полученных в Лютеции,
во время его отсутствия; одно-из Малой Азии от Боже-
ственного Ямвлика.

Поднялась метель. Ветер выл в трубе очага. Казалось,
что в закрытые ставни стучатся. Юлиан прочел письмо
Ямвлика. На него пахнуло югом, Элладой; он закрыл гла-
за, и ему казалось, что мраморные Пропилеи, объятые
тьмой, проносятся и тают перед ним, как видения, как зо-
лотые облака на небе.

Он вздрогнул и встал. Огонь потух. Мышь грызла
пергаментный свиток. Ему захотелось увидеть живое лицо
человеческое. Вдруг вспомнил о своей жене, и странная
усмешка искривила губы его.

Это была родственница императрицы Евсевии, по име-
ни Елена, которую император насильно выдал замуж за
Юлиана, незадолго до его отъезда в Галлию. Он ее не
любил; несмотря на то, что со дня их свадьбы прошло
более года, почти не видел и не знал ее: она оставалась
девственницей. С отроческих лет мечтала Елена сделаться
"невестой Христовой"; мысль о браке внушала ей ужас;
выйдя замуж, считала себя погибшей. Но потом, видя, что
Юлиан не требует супружеских ласк, успокоилась и стала
жить во дворце, как монахиня, всегда одинокая, бледная,
тихая, закутанная с головы до ног в черные христианские
одежды. В своих тайных молитвах дала она обет цело-
мудрия.
Злое любопытство заставило его в ту ночь направиться
по темным, пустынным проходам к башне дворца, где жи-
ла Елена.

Он открыл дверь, не постучавшись, и вошел в слабо
освещенную келью. Девушка стояла на коленях, перед
аналоем и большим крестом.

Он подошел к ней, закрывая рукою пламя лампады,
и некоторое время смотрел молча. Она так погружена бы-
ла в молитву, что не заметила его. Он произнес:
- Елена!

Она вскрикнула и обернула к нему бледное лицо.
Он устремил долгий,
евангелие, аналой:


- Все молишься?

- Да, молюсь - и за тебя, боголюбивейший цезарь...
- И за меня? Вот как. Ты считаешь меня великим

грешником, Елена?
Она потупила глаза, не отвечая. Он опять усмехнулся

все той же странною, тихою усмешкою.

- Не бойся. Говори. Не думаешь ли ты, что я в чем-
нибудь особенно грешен?
Он подошел к ней и заглянул ей прямо в глаза. Она

произнесла чуть слышно:

- Особенно? Да. Я думаю - не сердись на меня...
- Скажи, в чем. Я покаюсь.
- Не смейся,- промолвила она еще тише и строже,

не подымая глаз.- Я дам ответ за душу твою перед

Богом.

- Ты - за меня?
- Мы навеки связаны.
- Чем?
- Таинством.
- Церковным браком? Но ведь мы пока чужие,
Елена?
- Я боюсь за душу твою, Юлиан,-повторила она,
смотря прямо в глаза его своими ясными, невинными гла-
зами.

Положив руку на плечо ее, взглянул он с усмешкой на
бескровное лицо монахини. Девственным холодом веяло
от этого лица; только нежно-розовые губы очень красиво-
го, маленького рта, полуоткрытого с выражением детского
страха и вопроса, странно выделялись на нем.

Он вдруг наклонился и, прежде чем она успела опом-
ниться, поцеловал ее в губы.

Она вскочила, бросилась в противоположный угол
кельи и закрыла лицо руками; потом отвела их медленно
и, взглянув на него глазами, обезумевшими от страха,
вдруг начала торопливо крестить себя и его:

- Прочь, прочь, прочь, Окаянный! Место наше свя-
то! Именем честного Креста заклинаю - сгинь, пропади!
Да воскреснет Бог и расточатся враги Его!..

Злость овладела им. Он подошел к двери, запер ее на
ключ. Потом снова вернулся к жене:

- Успокойся, Елена. Ты приняла меня за другого, но
я такой же человек, как ты. Дух плоти и костей не имеет,
как видишь у меня. Я муж твой. Церковь Христова благо-
словила наш союз.

Медленно провела она рукой по глазам.
- Прости... Мне почудилось. Ты вошел так внезапно.
Мне уже были видения. Он бродит здесь по ночам. Я его
видела два раза; он говорил мне о тебе. С тех пор я бо-
юсь. Он говорил, что на лице твоем... зачем ты так смот-
ришь, Юлиан?

Как пойманная птица, дрожала она, прижимаясь к сте-
не. Он подошел и обнял ее.
- Что ты, что ты?.. Оставь!..
Она пробовала закричать, позвать служанку:
- Елевферия! Елевферия!
- Глупая! Разве я не муж твой?..
Она вдруг тихо и беспомощно заплакала:
- Брат мой! этого не должно быть. Я дала обет Бо-
гу: я - невеста Христова. Я думала, что ты. .

- Невеста римского цезаря не может быть невестой
Христовой!

- Юлиан, если веришь в Него...
Он засмеялся.

С последним усилием пыталась она оттолкнуть его:
- Прочь, дьявол, дьявол!.. Зачем Ты покинул меня,
Господи?..

Продолжая смеяться, он покрывал ее белую тонкую
шею, там, где начинались волосы, злыми, жадными поце-
луями.

Ему казалось, что он совершает убийство. Она так
ослабела, что едва сопротивлялась ему, но все еще шепта-
ла с бесконечной мольбой: "сжалься, сжалься, брат мой!"
Кощунственными руками срывал он черные христиан-
ские одежды. Душа его была объята ужасом, но никогда
в жизни не испытывал он такого упоения. Вдруг, сквозь
разорванную ткань, сверкнула нагота. Тогда, с усмешкой
и вызовом, римский цезарь посмотрел в противополож-
ный угол кельи, где лампада мерцала на молитвенном ана-
лое, перед черным Крестом.

Прошло более года со времени победы при Аргентора-
туме. Юлиан освободил Галлию от варваров.

Ранней весной, еще на зимних квартирах, в Лютеции,
получил он важное письмо от императора, привезенное
трибуном нотариев, Деценцием.

Каждая победа в Галлии оскорбляла Констанция, бы-
ла новым ударом его тщеславию: этот мальчишка, эта
"болтливая сорока", "обезьяна в пурпуре", смешной "по-
бедительчик", к негодованию придворных шутников, пре-
вращался в настоящего грозного победителя.

Констанций завидовал Юлиану и в то же время сам
терпел поражение за поражением, в азиатских провинци-
ях, от персов.

Он худел, не спал, терял охоту к пище. Два раза де-
лалось у него разлитие желчи. Придворные врачи были
в тревоге.

Иногда, в бессонные ночи, с открытыми глазами лежал
он на своем великолепном ложе под священной Констан-
тиновой Хоругвью, Лабарумом, и думал:

"Евсевия обманула меня. Если бы не она, я исполнил
бы совет Павла и Меркурия, придушил бы этого мальчиш-
ку, змееныша из дома Флавиев. Глупец! Сам отогрел его
на груди своей. И кто знает, может быть, Евсевия была
его любовницей!.."

Запоздалая ревность делала зависть его еще более
жгучей: отомстить Евсевии он уже не мог-она умерла;
вторая супруга его, Фаустина, была глупенькой красивой
девочкой, которую он презирал.

Констанций хватался в темноте за жидкие волосы, так
тщательно подвиваемые каждое утро цирюльником, и пла-
кал злыми слезами.

Он ли не защищал Церкви, не заботился об искорене-
нии всех ересей? Он ли не строил и не украшал церквей,
не творил каждое утро, каждый вечер установленных мо-
литв и коленопреклонений? И что же? Какая награда?
Первый раз в жизни владыка земной возмущался против
Владыки Небесного. Молитва замирала на устах его.

Чтобы утолить хоть немного свою зависть, решил он
прибегнуть к чрезвычайному средству. По всем большим
городам Империи разосланы были "триумфальные" пись-

ма, обвитые лаврами, возвещавшие о победах, дарованных
Божьей милостью императору Констанцию; письма чита-
лись на площадях. Судя по этим письмам, можно было
думать, что четыре раза переходил Рейн не Юлиан,
а Констанций, который однако, в это же самое время, на
другом краю света терпел поражения в бесславных битвах
с персами; что не Юлиан был ранен при Аргенторатуме
и взял в плен короля Хнодомара, а Констанций; не Юли-
ан проходил болота и дремучие леса, прорывал дороги,
осаждал крепости, терпел голод, жажду, зной, уставал
больше простых солдат, спал меньше их, а Констанций.
Не упоминалось даже имени Юлиана в этих лавровенчан-
ных посланиях, как будто никакого цезаря вовсе не было.
Народ приветствовал победителя Галлии - Констанция,
и во всех церквах пресвитеры, епископы, патриархи служи-
ли молебны, испрашивая долгоденствия и здравия импера-
тору, благодаря Бога за победы над варварами, дарован-
ные Констанцию.

Но зависть, пожиравшая сердце императора, не утоли-
лась.

Тогда задумал он отнять у Юлиана лучший цвет ле-
гионов,- незаметно, исподволь обессилить его, как некогда
Галла, завлечь тихонько в сети свои и потом уже безоруж-
ному нанести последний удар.

С этой целью послан был в Лютецию опытный чинов-
ник, трибун нотариев, Деценций, который должен был не-
медленно извлечь из цезаревых войск лучшие вспомога-
тельные легионы-герулов, батавов, петулантов, кель-
тов-и направить их в Азию, к императору; кроме того,
предоставлено ему было выбрать из каждого легиона по
триста самых храбрых воинов; а трибун Синтула получил
приказание, соединив отборных щитоносцев и гентилей,
стать во главе их и также вести к императору.

Юлиан, предостерегая Деценция, указывал на опас-
ность бунта среди легионов, состоявших из варваров, ко-
торые скорее согласились бы умереть, чем покинуть роди-
ну. Деценций не обратил внимания на эти предостереже-
ния, сохраняя невозмутимую чиновничью важность на
бритом и желтом хитром лице.

Около одного из деревянных мостов, соединявших ост-
ров Лютецию с берегом, тянулось длинное здание глав-
ных казарм.

Волнение в войске распространялось с утра. Только
строгий порядок, введенный Юлианом, еще сдерживал
солдат.
Первые когорты петулантов и герулов выступили но-
чью. Братья их, кельты и батавы, также собирались в путь.

Синтула отдавал приказания уверенным голосом, когда
вдруг послышался ропот. Одного непокорного солдата уже
засекли розгами до полусмерти. Всюду шнырял Деценций
с пером за ухом, с бумагами в руках.

На дворе и на дороге, под вечерним пасмурным небом,
стояли крытые полотнами повозки с огромными колесами,
для солдатских жен и детей. Женщины причитали, проща-
ясь с родиной. Иные протягивали руки к дремучим лесам
и пустынным равнинам; иные падали на землю и с жа-
лобным воем целовали ее, называли своей матерью, скор-
бели о том, что кости их сгниют в чужой земле; иные,
в покорном и молчаливом горе, завязывали в тряпочку
горсть родной земли на память. Тощая сука, с ребрами,
выступавшими от худобы, лизала колесную ось, смазан-
ную салом, Вдруг, отойдя в сторону и уткнув морду
в пыль, она завыла. Все, обернувшись, вздрогнули. Легио-
нер сердито ударил ее ногой. Поджав хвост, с визгом убе-
жала она в поле, и там, остановившись, завыла еще жалоб-
нее, еще громче. И страшен был в чуткой тишине пас-
мурного вечера этот протяжный вой.

Сармат Арагарий принадлежал к числу тех, которые
должны были покинуть Север. Он прощался со своим
верным другом Стромбиком.

- Дядюшка, миленький, на кого ты меня покида-
ешь!..-хныкал Стромбик, глотая солдатскую похлебку;
ему уступил ее Арагарий, который от горя не мог есть;
у Стромбика лились слезы в похлебку, но все-таки он ел
ее с жадностью.

- Ну, ну, молчи, дурак,- утешал его Арагарий, по
своему обыкновению, презрительной и в то же время ла-
сковой руганью.-И без тебя довольно бабьего воя!.. Луч-
ше скажи-ка мне толком - ведь ты из тамошних мест -
что за лес в этих странах, дубовый больше, или бере-
зовый?

- Что ты, дядюшка? Бог с тобой! Какой там лес?
Песок да камень!

- Ну? Куда же от солнца прячутся люди?
- Некуда, дядюшка, и спрятаться. Одно слово - пу-
стыня. Жарко - примерно сказать - как над плитою.
И воды нет.

- Как нет воды? Ну, а пиво есть?
- Какое пиво! И не слыхали о пиве.
- Врешь!

- Лопни глаза мои, дядюшка, если во всей Азии,
Месопотамии, Сирии найдешь ты хоть один бочонок пи-
ва или меда!

- Ну, брат, плохо! Жарко, да еще ни воды, ни пива,
ни меда. Гонят нас видно на край света, как быков на
убой.

- К черту на рога, дядюшка, прямо к черту на рога.
И Стромбик захныкал еще жалобнее.

В это время послышался далекий шум и гул голосов.
Оба Друга выбежали из казарм.

На остров Лютецию через пловучий мост бежали тол-
пы солдат. Крики приближались. Тревога охватила казар-
мы. Воины выходили на дорогу, собирались и кричали,
несмотря на приказания, угрозы, даже удары центурионов.

- Что случилось? - спрашивал ветеран, который нес
в солдатскую поварню вязанку хвороста.
- Еще, говорят, двадцать человек засекли.
- Какой двадцать - сто!

- Всех по очереди сечь будут-такой приказ!
Вдруг в толпу вбежал солдат в разорванной одежде,
с бледным, обезумевшим лицом, и закричал:
- Бегите, бегите во дворец! Юлиана зарезали!
Слова эти упали, как искра в сухую солому. Давно
тлевшее пламя бунта вспыхнуло неудержимо. Лица сдела-
лись зверскими. Никто ничего не понимал, никто никого
не слушал. Все вместе кричали:
- Где злодеи?
- Бейте мерзавцев!
- Кого?

- Посланных императора Констанция!
- Долой императора!

- Эх вы, трусы,- такого вождя предали!
Двух первых попавшихся, ни в чем неповинных центу-
рионов повалили на землю, растоптали ногами, хотели ра-
зорвать на части. Брызнула кровь, и при виде ее солдаты
рассвирепели еще больше.

Толпа, хлынувшая через мост, приближалась к зданию
казарм. Вдруг сделался явственным оглушительный крик:
- Слава императору Юлиану, слава Августу Юлиану!
- Убили! Убили!
- Молчите, дураки! Август жив-сами только что

видели!

- Цезарь жив?
- Не цезарь,- император!
- Кто же сказал, что убили?
- Где же негодяй?
- Хотели убить!
- Кто хотел?
- Констанций!

- Долой Констанция! Долой проклятых евнухов!
Кто-то на коне проскакал в сумерках так быстро, что
едва успели его узнать.
- Деценций! Деценций! Ловите разбойника!

Канцелярское перо все еще торчало у него за ухом, по-
ходная чернильница болталась за поясом. Провожаемый
хохотом и руганью, он исчез.

Толпа росла. В темноте вечера бунтующее войско гроз-
но волновалось и гудело. Ярость сменилась ребяческим
восторгом, когда увидели, что легиоЗы герулов и петулан-
тов, отправленных утром, повернули назад, тоже возмутив-
шись. Многие обнимали земляков, жен и детей, как после
долгой разлуки. Иные плакали от радости. Другие, с Кри-
ком, ударяли мечами в звонкие щиты. Разложили костры.
Явились ораторы. Стромбик, бывший в молодости бала-
ганным шутом в Антиохии, почувствовал прилив вдохно-
вения. Товарищи подняли его на руки, и, делая театральные
движения руками, он начал: "Nos quidem ad orbis terrarum
extrema ut noxii pellimur et damnati,- нас отсылают на край
света, как осужденных, как злодеев; семьи наши, которые
ценою крови мы выкупили из рабства, снова подпадут под
иго аламанов".

Не успел он кончить, как из казарм послышались
пронзительные вопли, как будто резали поросенка, и вме-
сте с ними хорошо знакомые солдатам удары лозы по го-
лому телу: воины секли ненавистного центуриона Cedo
Alteram. Солдат, бивший своего начальника, отбросил
окровавленную лозу и, при всеобщем хохоте, закричал,
подражая веселому голосу центуриона: "Давай новую!"-
"Cedo Alteram!"

- Во дворец! Во дворец!-загудела толпа.-Провоз-
гласим Юлиана августом, венчаем диадемой!

Все устремились, бросив на дворе полумертвого центу-
риона, лежавшего в луже крови.- Редкие звезды мерца-
ли сквозь тучи. Сухой, порывистый ветер подымал
пыль.

Ворота, двери, ставни дворца были наглухо заперты:
здание казалось необитаемым.

Предчувствуя бунт, Юлиан никуда не выходил, почти
не показывался солдатам и был занят гаданиями. Два
дня, две ночи ждал чудес и явлений.
В длинной, белой одежде пифагорейцев, с лампадой
в руках, он подымался по узкой лестнице на самую высо-
кую башню дворца. Там уже стоял, наблюдая звезды,
в остроконечной, войлочной тиаре, персидский маг, помощ-
ник Максима Эфесского, посланный им Юлиану, тот са-
мый Ногодарес, который некогда, в кабачке Сиракса, у по-
дошвы Аргейской горы, предсказал трибуну Скудило его
судьбу.

- Ну, что?-спросил Юлиан с тревогою, обозревая
темный свод неба.

- Не видно,- отвечал Ногодарес,- облака мешают.
Юлиан сделал рукою нетерпеливое движение:
- Ни одного знамения! Точно небо и земля сговори-
лись...

Промелькнула летучая мышь.

- Смотри, смотри,- может быть, по ее полету ты
что-нибудь предскажешь.

Она почти коснулась лица Юлиана холодным, таинст-
венным крылом и скрылась.

- Душа, тебе родная,- прошептал Ногодарес,- пом-
ни: сегодня ночью должно совершиться великое...

Послышались крики войска, неясные,- ветер заглу-
шал их.

- Если что-нибудь узнаешь, приходи,- сказал Юлиан
и спустился в книгохранилище.

Он начал ходить по огромной зале, из угла в угол,
быстрыми неровными шагами. Иногда останавливался, на-
сторожившись. Ему казалось, что кто-то следует за ним,
и странный сверхъестественный холод в темноте веял ему
в затылок. Он быстро оборачивался - никого не было;
только тяжело и смутно волновавшаяся кровь стучала
в виски. Опять начинал ходить - и опять казалось ему,
что кто-то быстро, быстро шепчет ему на ухо слова, кото-
рые не успевает он разобрать.

Вошел слуга с известием, что старик, приехавший из
Афин по очень важному делу, желает видеть его. Юлиан,
вскрикнув от радости, бросился навстречу. Он думал, что
это-Максим, но ошибся: то был великий иерофант Елев-
синских таинств, которого он также с нетерпением ждал.
- Отец,- воскликнул цезарь,- спаси меня! Я должен
знать волю богов. Пойдем скорее - все готово.

В это мгновение вокруг дворца раздались уже близкие,
подобно раскату грома, оглушительные крики войска; ста-
рые кирпичные стены дрогнули.
Вбежал трибун придворных щитоносцев, бледный от
ужаса:

- Бунт! Солдаты ломают ворота!
Юлиан сделал повелительный знак рукою.
- Не бойтесь! Потом, потом! Не впускать сюда ни-
кого!..

И, схватив иерофанта за руку, повлек его по крутой
лестнице в темный погреб и запер за собой тяжелую ко-
ваную дверь.

В погребе готово было все: светочи, пламя которых от-
ражалось в серебряном изваянии Гелиоса-Митры, бога
Солнца; курильницы, священные сосуды с водою, вином
и медом для возлияния, с мукою и солью для посыпания
жертв; в клетках-различные птицы для гадания: утки,
голуби, куры, гуси, орел; белый ягненок, связанный, жа-
лобно блеявший.

- Скорее! Скорее! Я должен знать волю богов,- то-
ропил Юлиан иерофанта, подавая остро отточенный нож.

Запыхавшийся старик совершил наскоро молитвы
и возлияния. Заколол ягненка; часть мяса и жира поло-
жил на угли жертвенника и с таинственными заклинания-
ми начал осматривать внутренности; привычными руками
вынимал окровавленную печень, сердце, легкие, исследуя
их со всех сторон.

- Сильный будет низвержен,-проговорил иерофант,
указывая на сердце ягненка, еще теплое.-Страшная
смерть...

- Кто?-спрашивал Юлиан.-Я или он?
- Не знаю.
-И ты не знаешь?..

- Цезарь,- произнес старик,- не торопись. Сегодня
ночью не решайся ни на что. Подожди до утра: предназна-
менования сомнительны - и даже...

Не договорив, принялся он за другую жертву-за гу-
ся, потом за орла. Сверху доносился шум толпы, подоб-
ный шуму наводнения. Раздавались удары лома по желез-
ным воротам. Юлиан ничего не слышал и с жадным лю-
бопытством рассматривал окровавленные внутренности: в
почках зарезанной курицы надеялся увидеть тайны богов.
Старый жрец, качая головой, повторил:
- Ни на что не решайся: боги молчат.
- Что это значит? - воскликнул цезарь с негодова-
нием.- Нашли время молчать!..
Вошел Ногодарес, с торжествующим видом:
- Юлиан, радуйся! Эта ночь решит судьбу твою. Спе-
ши, дерзай - иначе будет поздно...
Маг взглянул на иерофанта, иерофант на мага.
- Берегись!-проговорил елевсинский жрец, нахму-
рившись.
- Дерзай! - молвил Ногодарес.
Юлиан, стоя между ними, смотрел то на того, то на
другого в недоумении. Лица обоих авгуров были непро-
ницаемы; они ревновали его друг к другу.

- Что же делать? Что же делать?-прошептал
Юлиан.

Вдруг о чем-то вспомнил и обрадовался:
- Подождите, у меня есть древняя сибиллова книга -
О противоречии в ауспициях. Справимся!

Он побежал наверх в книгохранилище. В одном из про-
ходов встретился ему епископ Дорофей в облачении, с кре-
стом и Св. Дарами.

- Что это? - спросил Юлиан, невольно отступая.
- Св. Тайны умирающей жене твоей, цезарь.
Дорофей пристально взглянул на пифагорейскую одеж-
ду Юлиана, на бледное лицо его с горящими глазами
и окровавленные руки.

- Твоя супруга,- продолжал епископ,- желала бы
видеть тебя перед смертью.

- Хорошо,  хорошо - только  не сейчас - потом...
О, боги! Еще дурное знамение. И в такую минуту. Все,
что делает она,- некстати!..

Он вбежал в книгохранилище, начал шарить в пыль-
ных свитках. Вдруг послышалось ему, что чей-то голос яв-
ственно прошелестел ему в ухо: "дерзай! дерзай! дерзай!"
- Максим! Ты?-вскрикнул Юлиан и обернулся.
В темной комнате не было никого. Сердце его так силь-
но билось, что он приложил к нему руку; холодный пот
выступил на лбу.

- Вот чего я ждал,- проговорил Юлиан.- Это был
голос его. Теперь иду. Все кончено. Жребий брошен!

Железные ворота рухнули с оглушающим грохотом.
Солдаты ворвались в атриум. Слышался рев толпы, подоб-
ный реву зверя, и топот бесчисленных ног. Багровый свет
факелов блеснул сквозь щели ставней, как зарево. Нельзя
было медлить. Юлиан сбросил белую пифагорейскую
одежду, облекся в броню, в цезарский палудаментум,
шлем, подвязал меч, побежал по главной лестнице к вы-
ходным дверям, открыл их и вдруг явился перед войском
с торжественно ясным лицом.
Все сомнения исчезли: в действии воля его окрепла;
никогда еще в жизни не испытывал он такой внутренней
силы, ясности духа и трезвости. Толпа это сразу почувст-
вовала. Бледное лицо его казалось царственным и страш-
ным. Он подал знак рукою - все притихли.

Он говорил: убеждал солдат успокоиться, уверял, что
не покинет их, не позволит увести на чужбину, умолит
своего "достолюбезного брата", императора Констанция.

- Долой Констанция!-перебили солдаты дружным
криком.-Долой братоубийцу! Ты-император, не хотим
Другого. Слава Юлиану-Августу-Непобедимому!

Он искусно разыграл роль человека, изумленного, даже
испуганного: потупил глаза, отвернул лицо в сторону
и выставил руки вперед, подняв ладони, как будто оттал-
кивая преступный дар и защищаясь от него. Крики уси-
лились.

- Что вы делаете? - воскликнул Юлиан, с притвор-
ным ужасом.- Не губите себя и меня! Неужели думаете,
что я могу изменить Благочестивому?..

- Убийца твоего отца, убийца Галла! - кричали сол-
даты.

- Молчите, молчите! - замахал он руками и вдруг по
ступеням лестницы бросился в толпу.- Или вы не знае-
те? Пред лицом самого Бога клялись мы...

Каждое движение Юлиана было хитрым, глубоким при-
творством. Солдаты окружили его. Он вырвал меч из но-
жен, поднял его и направил против собственной груди:

- Мужи храбрейшие! Цезарь умрет скорее, чем из-
менит...

Они схватили его за руки, насильно отняли меч. Мно-
гие падали к ногам его, обнимали их со слезами и прика-
сались к своей груди обнаженным острием меча.
- Умрем,- кричали они,- умрем за тебя!
Другие протягивали к нему руки, с жалобным воплем:
- Помилуй нас, помилуй нас, отец!

Седые ветераны становились на колени и, хватая руки
вождя, как будто желая поцеловать их, вкладывали его
пальцы в свой рот, заставляли щупать беззубые десны;
они говорили о несказанной усталости, о непосильных тру-
дах, перенесенных за долгую службу; многие снимали пла-
тье и показывали ему голое старческое тело, раны, полу-
ченные в сражениях, спины с ужасными рубцами от розог.
- Сжалься! Сжалься! Будь нашим августом!
На глазах Юлиана навернулись искренние слезы: он
любил эти грубые лица, этот знакомый казарменный воз-

дух, этот необузданный восторг, в котором чувствовал
свою силу. Что бунт опасный - заметил он по особому
признаку: солдаты не перебивали Друг друга, а кричали
все сразу, вместе, как будто сговорившись, и так же сразу
умолкали: то раздавался дружный крик, то наступала вне-
запная тишина.

Наконец, как будто неохотно, побежденный насилием,
произнес он тихо:

- Братья возлюбленные! Дети мои! Видите-я ваш
на жизнь и смерть; не могу ни в чем отказать...

- Венчать его, венчать диадемой!-закричали они,
торжествуя.

Но диадемы не было. Находчивый Стромбик предло-
жил:
- Пусть август велит принести одно из жемчужных

ожерелий супруги своей.

Юлиан возразил, что женское украшение непристой-
но и было бы дурным знаком для начала нового прав-
ления.

Солдаты не унимались: им непременно нужно было ви-
деть блестящее украшение на голове избранника, чтобы
поверить, что он - император.

Тогда грубый легионер сорвал с боевого коня нагруд-
ник из медных блях-фалеру, и предложил венчать ав-
густа ею.

Это не понравилось: от кожи нагрудника пахло потом
лошадиным.

Все стали нетерпеливо искать другого украшения. Зна-
меносец легиона петулантов, сармат Арагарий, снял
с шеи медную чешуйчатую цепь, присвоенную званию его.
Юлиан два раза обернул ее вокруг головы: эта цепь сде-
лала его римским августом.
- На щит, на щит! - кричали солдаты.
Арагарий подставил ему круглый щит, и сотни рук
подняли императора. Он увидел море голов в медных шле-
мах, услышал подобный буре торжественный крик:

- Да здравствует август Юлиан, август Божест-
венный! Divus Augustus!
Ему казалось, что совершается воля рока.
Факелы померкли. На востоке появились бледные по-
лосы. Неуклюжие кирпичные башни дворца чернели угрю-
мо. Только в одном окне краснел огонь. Юлиан догадался,
что это окно тех покоев, где умирала жена его, Елена.

Когда на рассвете утомленное войско утихло, он пошел
к ней.

Было поздно. Усопшая лежала на узкой девичьей по-
стели. Все стояли на коленях. Губы ее были строго сжаты.
От высохшего монашеского тела веяло целомудренным хо-
лодом. Юлиан, без угрызения, но с тяжелым любопыт-
ством, посмотрел на бледное, успокоенное лицо жены сво-
ей и подумал: "Зачем желала она видеть меня перед
смертью? Что хотела, что могла она сказать мне?"

Император Констанций проводил печальные дни в Ан-
тиохии. Все ждали недоброго.

По ночам видел он страшные сны: в опочивальне до
зари горели пять или шесть ярких лампад,- и все-таки
боялся он мрака. Долгие часы просиживал один, в непо-
движной задумчивости, оборачиваясь и вздрагивая от вся-
кого шороха.

Однажды приснился ему отец его, Константин Вели-
кий, державший на руках дитя, злое и сильное; Констан-
ций, будто бы, взяв от него ребенка, посадил его на пра-
вую руку свою, в левой стараясь удержать огромный стек-
лянный шар; но злое дитя столкнуло шар-он упал, раз-
бился, и колючие иглы стекла, с невыносимой болью, ста-
ли впиваться в тело Констанция - в глаза, в сердце,
в мозг-сверкали, звенели, трескались, жгли.

Император проснулся в ужасе, обливаясь холодным
потом.

Он стал советоваться с прорицателями, знаменитыми
волшебниками, угадчиками снов.

В Антиохию собраны были войска, и делались при-
готовления к походу против Юлиана. Иногда императо-
ром, после долгой неподвижности, овладевала жажда дей-
ствия. Многие при дворе находили поспешность его нера-
зумной; шепотом поверяли друг другу слухи о новых по-
дозрительных странностях и причудах Кесаря.
Была поздняя осень, когда он выступил из Антиохии.
В полдень, на дороге, в трех тысячах шагах от города,
близ деревни, называвшейся Гиппокефаль, увидел импера-
тор обезглавленный труп неизвестного человека; тело, об-
ращенное к западу, оказалось лежащим по правую руку
от Констанция, ехавшего на коне; голова отделена была
от туловища. Кесарь побледнел и отвернулся. Никто из
приближенных не сказал ни слова, но все подумали, что
это дурная примета.

В городе Тарсе Киликийском он почувствовал легкий
озноб и слабость, но не обратил на них внимания и даже

с врачами не посоветовался, надеясь, что верховая езда по
трудным горным дорогам на солнечном припеке вызовет
испарину.

Он направился к небольшому городу, Мопсукренам,
расположенному у подножия Тавра,-последней стоянке
при выезде из Киликии.

Несколько раз, во время дороги, делалось у него силь-
ное головокружение. Наконец, он должен был сойти с ко-
ня и сесть в носилки. Впоследствии евнух Евсевий расска-
зывал, что, лежа в носилках, император вынимал из-под
одежды драгоценный камень с вырезанным на нем изобра-
жением покойной императрицы, Евсевий Аврелии, и цело-
вал его с нежностью.

На одном из перекрестков он спросил, куда ведет дру-
гой путь; ему отвечали, что это дорога в покинутый дво-
рец каппадокийских царей - Мацеллум.
При этом имени Констанций нахмурился.
В Мопсукрены приехали ввечеру. Он был утомлен
и пасмурен.

Только что вошел в приготовленный дом, как один из
придворных, по неосторожности, несмотря на запрет Евсе-
вия, сообщил императору, что его ожидают два вестника
из западных провинций.
Констанций велел их привести.

Евсевий умолял отложить дело до утра. Но император
возразил, что ему лучше,-озноб прошел, и он чувствует
теперь только легкую боль в затылке.
Впустили первого вестника, дрожащего и бледного.
- Говори сразу!-воскликнул Констанций, испуган-
ный выражением лица его.

Вестник рассказал о неслыханной дерзости Юлиана:
цезарь перед войсками разорвал августейшее письмо; Гал-
лия, Паннония, Аквитания передались ему; изменники вы-
ступили против Констанция со всеми легионами, располо-
женными в этих странах.

Император вскочил, с лицом, искаженным яростью,
бросился на вестника, повалил его и схватил за горло:

- Лжешь, лжешь, лжешь, мерзавец! Есть еще Бог,
Царь Небесный, покровитель земных царей. Он не до-
пустит,- слышите вы все, изменники,- не допустит
Он...

Вдруг ослабел и закрыл глаза рукою. Вестник, ни жи-
вой, ни мертвый, успел юркнуть в дверь.
- Завтра,- бормотал Констанций глухо и растерян-
но,-завтра в путь... прямо, через горы... ускоренным хо-
дом, в Константинополь!..

Евсевий, подойдя к нему, склонился раболепно:
- Блаженный Август, Господь даровал тебе, Своему
помазаннику, одоление над всеми врагами и супостатами:
ты победил буйного Максенция, Констана, Ветраниона,
Галла. Ты победишь и богопротивного...

Но Констанций, не слушая, прошептал, качая головой,
с бессмысленной улыбкой:

- Значит, нет Бога. Если только все это правда, зна-
чит, Бога нет; я - один. Пусть кто-нибудь осмелится ска-
зать, что Он есть, когда творятся такие дела на земле.
Я уже давно об этом думал...

Вопросительно обвел он всех мутными глазами и при-
бавил бессвязно:
- Позвать другого.

К нему приступил врач, придворный щеголь с бритым
розовым наглым лицом, с бегающими рысьими глазками,
еврей, притворявшийся римским патрицием. Подобостраст-
но заметил он императору, что чрезмерное волнение мо-
жет быть ему вредно, что необходим отдых. Констан-
ций только отмахнулся от него, как от надоедливой
мухи.

Ввели другого вестника. Это был трибун цезарских ко-
нюшен, Синтула, бежавший из Лютеции. Он сообщил еще
более страшную весть: ворота города Сирмиум открылись
перед Юлианом, и жители приняли его радостно, как спа-
сителя отечества; через два дня он должен выйти на боль-
шую римскую дорогу в Константинополь.

Последних слов вестника император как будто не рас-
слышал или не понял. Лицо его сделалось странно непо-
движным. Он подал знак, чтобы все удалились. Остался
Евсевий, с которым хотел он заняться делами.

Через некоторое время, почувствовав утомление, при-
казал, чтобы отвели его в спальню, и сделал несколько
шагов. Но вдруг тихо простонал, поднес обе руки к затыл-
ку, как будто почувствовал сильную мгновенную боль,
и пошатнулся. Придворные едва успели его поддержать.

Он не потерял сознания: по лицу, по всем движениям,
по жилам, напрягавшимся на лбу, заметно было, что он
делает неимоверные усилия, чтобы говорить; наконец, про-
изнес медленно, выговаривая каждое слово шепотом, как
будто сдавили ему горло:
- Хочу говорить... и не... могу...

То были последние слова его: он лишился языка; удар
поразил всю правую сторону тела; правая рука и нога без-
жизненно повисли.
Его перенесли на постель.

В глазах была тревога и напряженная, непотухавшая
мысль. Он усиливался сказать что-то, отдать, может быть,
важное приказание, но из губ вырывались неясные звуки,
походившие на слабое непрерывное мычание. Никто не мог
понять, что он хочет, и больной поочередно обводил всех
ясными глазами. Евнухи, придворные, военачальники, ра-
бы толпились вокруг умирающего, хотели и не знали, чем
услужить ему в последний раз.

Порою злоба вспыхивала в разумном пристальном взо-
ре; тогда мычание казалось сердитым.

Наконец, Евсевий догадался и принес навощенные до-
щечки. Радость блеснула в глазах императора. Крепко
и неуклюже, как маленькие дети, левою рукой ухватился
он за медный стилос. После долгих усилий удалось ему вы-
вести на мягком слое желтого воска несколько каракуль.
Придворные с трудом разобрали слово: "креститься".

Он устремил на Евсевия неподвижный взор. Все уди-
вились, что раньше не поняли: императору угодно было
креститься перед смертью, так как, по примеру отца свое-
го Константина Равноапостольного, откладывал он вели-
кое таинство до последней минуты, веря, что оно может сра-
зу очистить душу от всех грехов - "обелить ее паче снега".

Бросились отыскивать епископа. Оказалось, что в Моп-
сукренах епископа нет. Позвали арианского пресвитера
бедной городской базилики. Это был робкий, забитый че-
ловек, с птичьим лицом, острым красным носом, похожим
на клюв, и острой бородкой. Когда пришли за ним, отец
Нимфидиан - так звали его - приступал к десятому куб-
ку дешевого красного вина и казался слишком веселым.
Никак не могли ему втолковать в чем дело; он думал, что
над ним смеются. Но когда убедили его, что предстоит
крестить императора, он едва не лишился рассудка.

Пресвитер вошел в комнату больного. Император взгля-
нул на бледного, растерянного и дрожащего отца Нимфи-
диана таким радостным, смиренным взором, каким еще не
смотрел ни на одного человека во всю свою жизнь. Поня-
ли, что он боится умереть и торопит совершение таинства.
По городу искали золотой или, по крайней мере, сереб-
ряной купели, но не нашли; правда, был роскошный со-
суд, с драгоценными каменьями, но весьма подозрительно-
го употребления: предполагали, что он служил для вакхи-
ческих таинств бога Диониса. Предпочли все-таки несом-
ненную христианскую купель, хотя старую, медную, с гру-
бо вдавленными краями.

Купель приставили к ложу; влили теплой воды, причем
врач-еврей хотел попробовать ее рукою; император сделал
яростное движение и замычал: должно быть, боялся он,
что еврей опоганит воду.

С умирающего сняли нижнюю тунику. Сильные моло-
дые щитоносцы легко, как ребенка, подняли его на руки
и погрузили в воду.

Теперь он, без всякого умиления, с осунувшимся, без-
жизненным лицом, смотрел широко открытыми неподвиж-
ными глазами на ярко блестевший крест из драгоценных
камней над золотой Константиновой хоругвью, Лабару-
мом; взор был пристальный, бессмысленный, как у груд-
ных детей, когда они смотрят на блестящий предмет и не
могут оторвать глаз.

Обряд, по-видимому, не успокоил больного; он как
будто забыл о нем. В последний раз воля вспыхнула
в глазах его, когда Евсевий опять подал ему дощечки
и стилос. Констанций не мог писать - он только вывел
первые буквы имени "Юлиан".

Что это значило? Хотел ли он простить врага, или за-
вещал месть?

Он мучился в продолжение трех дней. Придворные ше-
потом говорили друг другу, что он хочет и не может поме-
реть, что это - особое наказание Божие. Впрочем, все
еще, по старой привычке, называли они умирающего "бла-
женным Августом", "Святостью", "Вечностью".

Должно быть, он страдал. Мычание превратилось
в долгий, ни днем, ни ночью не прекращавшийся, хрип.
Звуки эти были такие ровные, непрерывные, что, каза-
лось, не могли вылетать из человеческой груди.
Придворные приходили и уходили, ожидая конца.
Только евнух Евсевий ни днем, ни ночью не покидал
умирающего.

Сановник августейшей опочивальни лицом и нравом
походил на старую, сварливую, злую и хитрую бабу; на
совести его было много злодейств: все запутанные нити
доносов, предательств, церковных распрей и придворных
происков сходились в руках его; -но, может быть, он один
во всем дворце любил своего повелителя, как верный раб.
По ночам, когда все засыпали или расходились, утом-
ленные видом слишком долгих страданий, Евсевий не от-
ходил от ложа; поправлял подушку, смачивал засыхавшие

губы больного ледяным напитком; порой становился на
колени в ногах императора и, должно быть, молился. Ког-
да никто не видел, Евсевий, тихонько отворачивая край
пурпурного одеяла, со слезами целовал жалкие, бледные,
окоченелые ноги умирающего Кесаря.

Раз показалось ему, что Констанций заметил эту ласку
и отвечал на нее взором: что-то братское и нежное пронес-
лось между этими людьми - злыми, .несчастными и оди-
нокими.

Евсевий закрыл глаза императору и увидал, как на ли-
це его, на котором столько лет было мнимое величие вла-
сти, воцарилось истинное величие смерти.

Над Констанцием должны были прозвучать слова, ко-
торые, по обычаю. Церковь возглашала перед опусканием
в могилу останков римских императоров:

"Восстань, о, царь земли-гряди на зов Царя царей,
да судит Он тебя".

Недалеко от горных теснин Суккос, на границе между
Иллирией и Фракией, в буковом лесу, по узкой дороге,
ночью, шли два человека. То были император Юлиан
и волшебник Максим.

Полная луна сияла в ясном небе и странным светом
озаряла осеннее золото и пурпур листьев. Изредка, с ше-
лестом, падал желтый лист. Веяло особенной сыростью,
запахом поздней осени, невыразимо сладостным, свежим
и, вместе с тем, унылым, напоминающим с ерть. Мягкие
сухие листья шуршали под ногами путников. Кругом
в тихом лесу царило пышное похоронное великолепие.

- Учитель,- проговорил Юлиан,- отчего нет у меня
божественной легкости жизни - этого веселья, которое де-
лает такими прекрасными мужей Эллады?
- Ты не эллин!
Юлиан вздохнул.

- Увы! Предки наши - дикие варвары, мидийцы.
В жилах моих тяжелая, северная кровь. Я не сын Эл-
лады...

- Друг, Эллады никогда не было,- промолвил Мак-
сим, со своей обычной, двусмысленной улыбкой.
- Что это значит?

- Не было той Эллады, которую ты любишь.
- Вера моя тщетна?
- Верить,- отвечал Максим,- можно только в то,
чего нет, но что будет. Твоя Эллада будет, будет царство
богоподобных людей.

- Учитель, ты обладаешь могучими чарами - освобо-
ди мою душу от страха!
- Перед чем?

- Не знаю... Я с детства боюсь, боюсь всего: жизни,
смерти, самого себя, тайны, которая везде,- мрака. У ме-
ня была старая няня Лабда, похожая на Парку; она мне
рассказывала страшные предания о доме Флавиев: она за-
пугала меня. Глупые бабьи сказки все звучат с тех пор
в ушах моих по ночам, когда я один; глупые, страшные
сказки погубят меня... Я хочу быть радостным, как древ-
ние мужи Эллады,- и не могу! Мне кажется иногда, что
я трус.- Учитель! Учитель! спаси меня. Освободи меня
от этого вечного мрака и ужаса!

- Пойдем. Я знаю, что тебе нужно,- произнес Мак-
сим торжественно.- Я очищу тебя от галилейского тле-
на, от тени Голгофы лучезарным сиянием Митры; я со-
грею тебя от воды Крещения горячею кровью Бога-Солн-
ца. О, сын мой, радуйся,- я дам тебе великую свободу
и веселье, каких еще ни один человек не имел на земле.

Они вышли из лесу и вступили на узкую каменистую
тропинку, высеченную в скале, над пропастью. Внизу шу-
мел поток. Камень иногда срывался из-под ноги и, про-
буждая грозное, сонное эхо, падал в бездну. Снега белели
на вершине Родопа.

Юлиан и Максим вошли в пещеру. Это был храм
Митры, где совершались таинства, воспрещенные римски-
ми законами. Здесь не было роскоши, только в голых ка-
менных стенах изваяны были таинственные знаки Зоро-
астровой мудрости - треугольники, созвездья, крылатые
чудовища, переплетающиеся круги. Факелы горели туск-
ло, и жрецы-иерофанты в длинных странных одеждах дви-
гались, как тени.

Юлиана также облекли в олимпийскую столу - одеж-
ду с вышитыми индейскими драконами, звездами, солнца-
ми и гиперборейскими грифонами; в правую руку дали
ему факел.

Максим предупредил его об установленных обрядных
словах, которыми посвящаемый должен отвечать на вопро-
сы иерофанта. Юлиан, приготовляясь к мистерии, выучил
ответы наизусть, хотя значение их должно было открыть-
ся ему только во время самого таинства,

По ступеням, вырытым в земле, спустились в глубокую
и узкую, продолговатую яму; в ней было душно и сыро;
сверху прикрывалась она крепким деревянным помостом,
со многими отверстиями, как в решете.

Раздался стук копыт по дереву: жрецы поставили на
помост трех черных, трех белых тельцов и одного огненно-
рыжего, с позолоченными рогами и копытами. Иерофанты
запели гимн. К нему присоединилось жалобное мычание
животных, поражаемых двуострыми секирами. Они падали
на колени, издыхали, и помост дрожал под их тяжестью.
Своды пещеры гудели от рева огнецветного быка, которо-
го жрецы называли богом Митрой.

Кровь, просачиваясь в скважины деревянного решета,
падала на Юлиана алой теплой росой.

Это было величайшее из языческих таинств - Тавро-
болия, заклание быков, посвященных Солнцу.

Юлиан сбросил верхнюю одежду и подставил нижнюю
белую тунику, голову, руки, лицо, грудь, все члены под
струившуюся кровь, под капли живого страшного дождя.

Тогда Максим, верховный жрец, потрясая факелом,
произнес:

- Душа твоя омывается искупительной кровью Бога-
Солнца, чистейшею кровью вечно-радостного сердца Бога-
Солнца, вечерним и утренним сиянием Бога-Солнца.- Бо-
ишься ли ты чего-нибудь, смертный?
- Боюсь жизни,- ответил Юлиан.

- Душа твоя освобождается,- продолжал Максим,-
от всякой тени, от всякого ужаса, от всякого рабства ви-
ном божественных веселий, красным вином буйных веселий
Митры-Диониса.-Боишься ли ты чего-нибудь, смертный?
- Боюсь смерти.

- Душа твоя становится частью Бога-Солнца,- вос-
кликнул иерофант.- Митра неизреченный, неуловимый,
усыновляет тебя - кровь от крови, плоть от плоти, дух от
духа, свет от света.- Боишься ли ты чего-нибудь, смерт-
ный?

- Я ничего не боюсь,- отвечал Юлиан, с ног до голо-
вы окровавленный.- Я - как Он.

- Прими же радостный венец,-и Максим бросил
ему острием меча на голову аканфовый венок.
- Только Солнце-мой венец!

Растоптал его ногами и, в третий раз, подымая руки
к небу, воскликнул:

- Отныне и до смерти, только Солнце - мой венец!
Таинство было кончено. Максим обнял посвященного.
На губах старика скользила все та же двусмысленная, не-
верная улыбка.
Когда они возвращались по лесной дороге, император
обратился к волшебнику:

- Максим, мне кажется иногда, что о самом главном
ты молчишь...

И он обернул свое лицо, бледное, с красными пятнами
таинственной крови, которую, по обычаю, нельзя было
стирать.

- Что ты хочешь знать, Юлиан?
- Что будет со мною?
- Ты победишь.
- А Констанций?
- Констанция нет.
- Что ты говоришь?..
- Подожди. Солнце озарит твою славу.
Юлиан не посмел расспрашивать. Они молча верну-
лись в лагерь.

В палатке Юлиана ожидал вестник из Малой Азии.
То был трибун Синтула.

Он стал на колени и поцеловал край императорского
полудаментума.

- Слава блаженному августу Юлиану!
- Ты от Констанция, Синтула?
- Констанция нет.
- Как?

Юлиан вздрогнул и взглянул на Максима, сохранявше-
го невозмутимое спокойствие.

- Изволением Божьего Промысла,- продолжал Син-
тула,- твой враг скончался в городе Мопсукренах, недале-
ко от Мацеллума.

На следующий день вечером собраны были войска.
Они уже знали о смерти Констанция.

Август Клавдий Флавий Юлиан взошел на обрыв,
так что все войска могли его видеть,- без венца, без ме-
ча и брони, облеченный только в пурпур с головы до ног;
чтобы скрыть следы крови, которую не должно было смы-
вать, пурпур натянут был на голову, падал на лицо.
В этой странной одежде походил он скорее на первосвя-
щенника, чем на императора.

За ним, по склону Гама, начинаясь с того обрыва, где
он стоял, краснел увядающий лес; над самой головой им-
ператора пожелтевший клен в голубых небесах шелестел
и блестел, как золотая хоругвь.

До самого края неба распростиралась равнина Фракий-
ская; по ней шла древняя римская дорога, выложенная

широкими плитами белого мрамора,- ровная, залитая
солнцем, как будто триумфальная, бежала она до самых
волн Пропонтиды, до Константинополя, второго Рима.

Юлиан смотрел на войско. Когда легионы двигались,
по медным шлемам, броням и орлам, от заходящего солн-
ца, вспыхивали багровые молнии, концы копий над когор-
тами теплились, как свечи.

Рядом с императором стоял Максим. Наклонившись
к уху Юлиана, шепнул ему:
- Смотри, какая слава! Твой час пришел. Не медли!
Он указал на христианское знамя, Лабарум, Священ-
ную хоругвь, сделанную для римского воинства по образу
того огненного знамени, с надписью Сим победиши, кото-
рое Константин Равноапостольный видел на небе.
Трубы умолкли. Юлиан произнес громким голосом:
- Дети мои! Труды наши кончены. Благодарите олим-
пийцев, даровавших нам победу.

Слова эти расслышали только первые ряды войска, где
было много христиан; среди них произошло смятение.

- Слышали? Не Господа благодарит, а богов олим-
пийских,- говорил один солдат.

- Видишь-старик с белой бородой?-указывал
другой товарищу.
- Кто это?

- Сам дьявол в образе Максима-волхва: он-то и со-
блазнил императора.

Но отдельные голоса христианских воинов были толь-
ко шепотом. Из дальних когорт, стоявших сзади, не
расслышавших слов Юлиана, подымался восторженный
крик:

- Слава божественному августу, слава, слава!
И все громче и громче, с четырех концов равнины, по-
крытой легионами, подымался крик:
- Слава! Слава! Слава!

Горы, земля, воздух, лес дрогнули от голоса толпы.
- Смотрите, смотрите, наклоняют Лабарум,- ужаса-
лись христиане.
- Что это? Что это?

Древнюю военную хоругвь, одну из тех, которые были
освящены Константином Великим,- склонили к ногам им-
ператора.

Из лесу вышел солдат-кузнец, с походной жаровней,
закоптелыми щипцами и котелком, в котором носили
олово; все это, с неизвестной целью, приготовлено было
заранее.
Император, бледный, несмотря на отблеск пурпура
и солнца, сорвал с древка Лабарума золотой крест и мо-
нограмму Христа из драгоценных каменьев. Войско за-
мерло. Жемчужины, изумруды, рубины рассыпались, и
тонкий крест, вдавленный в сырую землю, погнулся под
сандалией римского Кесаря.

Максим вынул из великолепного ковчежца обернутое
в шелковые голубые пелены маленькое серебряное извая-
ние бога Солнца, Митры-Гелиоса.

Кузнец подошел, в несколько мгновений искусно вы-
правил щипцами погнувшиеся крючки на древке Лабарума
и припаял оловом изваяние Митры.

Прежде чем войска опомнились от ужаса, Священная
хоругвь Константина зашелестела и взвилась над головой
императора, увенчанная кумиром Аполлона.

Старый воин, набожный христианин, отвернулся и за-
крыл глаза рукою, чтобы не видеть этой мерзости.
- Кощунство! - пролепетал он, бледнея.
- Горе! - шепнул третий на ухо товарищу.- Импера-
тор отступил от церкви Христовой.

Юлиан стал на колени перед знаменем и, простирая
руки к серебряному изваянию, воскликнул:

- Слава непобедимому Солнцу, владыке богов! Ныне
поклоняется август вечному Гелиосу, Богу света. Богу
разума. Богу веселия и красоты олимпийской!

Последние лучи солнца отразились на беспощадном
лике Дельфийского идола; голова его окружена была се-
ребряными острыми лучами; он улыбался.

Легионы безмолвствовали. Наступила такая тишина,
что слышно было, как в лесу, шелестя, один за другим,
падают мертвые листья.

И в кровавом отблеске вечера, и в багрянице последне-
го жреца, и в пурпуре увядшего леса - во всем была зло-
вещая, похоронная пышность, великолепие смерти.

Кто-то из солдат, в передних рядах, произнес так яв-
ственно, что Юлиан услышал и вздрогнул:
- Антихрист!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Рядом с конюшнями, в ипподроме Константинополя
находилось помещение, вроде уборной, для конюхов, на-
ездниц, мимов и кучеров. Здесь, даже днем, коптели под-
вешенные к сводам лампады. Удушливый воздух, пропи-
танный запахом навоза, веял теплотой конюшен.

Когда завеса на дверях откидывалась, врывался осле-
пительный свет утра. В солнечной дали виднелись пустые
скамьи для зрителей, величественная лестница, соединяв-
шая императорскую ложу с внутренними покоями Кон-
стантинова дворца, каменные стрелы египетских обелисков
и, посреди желтого, гладкого песка, исполинский жертвен-
ник из трех перевившихся медных змей: плоские головы
их поддерживали дельфийский треножник великолепной
работы.

Иногда с арены доносилось хлопанье бича, крики на-
ездников, фырканье разгоряченных коней и шуршание ко-
лес по мягкому песку, подобное шуршанию крыльев.

Это была не скачка, а только подготовительное упраж-
нение к настоящим играм, назначенным на ипподроме че-
рез несколько дней.

В одном углу конюшни голый атлет, натертый маслом,
покрытый гимнастической пылью, с кожаным поясом по
бедрам, подымал и опускал железные гири; закидывая
курчавую голову, он так выгибал спину, что кости в су-
ставах трещали, лицо синело, и бычачьи жилы напряга-
лись на толстой шее.

Сопутствуемая рабынями, подошла к нему молодая
женщина в нарядной утренней столе, натянутой на голо-
ву, опущенной складками на тонкое родовитое и уже от-
цветавшее лицо. Это была усердная христианка,-любимая
всеми клириками и монахами за щедрые вклады в мона-
стыри, за обильные милостыни,- приезжая из Александ-
рии вдова римского сенатора. Сперва скрывала она свои
похождения, но скоро увидела, что соединять любовь
к церкви с любовью к цирку считается новым светским
изяществом. Все знали, что Стратоника ненавидит кон-
стантинопольских щеголей, завитых и нарумяненных, из-
неженных, прихотливых, как она сама. Такова была ее
природа: она соединяла драгоценнейшие аравийские духи
с раздражающей теплотой конюшни и цирка; после горя-
чих слез раскаяния, после потрясающей исповеди искус-
ных духовников, этой маленькой женщине, хрупкой, как
вещица, выточенная из слоновой кости, нужны были гру-
бые ласки прославленного конюха.

Стратоника смотрела на упражнения атлета с видом
тонкой ценительницы. Сохраняя тупоумную важность на
бычачьем лице, гимнаст не обращал на нее внимания. Она
что-то шептала рабыне на ухо и с простодушным удивле-
нием, заглядевшись на могучую голую спину атлета, лю-
бовалась тем, как страшные геркулесовские мускулы дви-
гаются под жесткой красно-коричневой кожей на огром-
ных плечах, когда, разгибаясь и медленно вбирая воздух в
легкие, как в кузнечные мехи, подымал он железные гири
над звероподобной, бессмысленно красивой головой.

Занавеска откинулась, толпа зрителей отхлынула, и две
молодые каппадокийские кобылы, белая и черная, впорхну-
ли в конюшню, вместе с молодой наездницей, которая лов-
ко, с особенным гортанным криком, перепрыгивала с од-
ной лошади на другую. В последний раз перевернулась
она в воздухе и соскочила на землю-такая же крепкая,
гладкая, веселая, как ее кобылицы; на голом теле видне-
лись маленькие капли пота. К ней подскочил с любезно-
стью молодой щегольски одетый иподиакон из базилики
св. Апостолов, Зефирин, большой любитель цирка, знаток
лошадей и завсегдатай скачек, ставивший огромные закла-
ды за партию "голубых" против "зеленых". У него были
сафьянные скрипучие полусапожки на красных каблуках.
С подведенными глазами, набеленный и тщательно зави-
той, Зефирин более походил на молодую девушку, чем на
церковнослужителя. За ним стоял раб, нагруженный все-
возможными свертками, узелками, ящиками тканей - по-
купками из модных лавок.

- Крокала, вот те самые духи, которые ты третьего
дня просила.

С вежливым поклоном подал иподиакон наезднице
изящную баночку, запечатанную голубым воском.

- Целое утро бегал по лавкам. Едва нашел. Чистей-
ший нард! Вчера привезли из Апамеи.

- А это что за покупки?-полюбопытствовала Кро-
кала.

- Шелк с модным рисунком - разные дамские безде-
лушки.
- Все для твоей?..

- Да, да, все для моей благочестивой сестры, для на-
божной матроны Блезиллы. Надо же помогать ближним.
Она полагается на мой вкус при выборе тканей. С рассве-
та бегаю по ее поручениям. Совсем с ног сбился. Но не
ропщу,- нет, нет, не ропщу. Блезилла такая, право, доб-
рая, такая, можно сказать, святая женщина!..

- Да, но, к сожалению, старая,- засмеялась Крока-
ла.-Эй, мальчик, вытри поскорее пот с вороной кобылы
свежими фиговыми листьями.

- И у старости есть свои преимущества,- возразил
иподиакон, самодовольно потирая белые холеные руки
с драгоценными перстнями; 'потом спросил ее шепотом, на
ухо:
- Сегодня вечером?..

- Не знаю, право. Может быть... А ты мне хочешь
что-нибудь принести?

- Не бойся, Крокала: не приду с пустыми руками.
Есть кусочек тирского лилового пурпура. Что за узор, ес-
ли бы ты знала!

Он зажмурился, поднес к губам два пальца, поцеловал
их и причмокнул:
- Ну, просто загляденье!
- Где взял?

- Конечно, в лавке Сирмика у Констанциевых Бань -
за кого ты меня принимаешь? -Можно бы сделать из
этого длинный тарантинидион. Ты только представь себе,
что вышито на подоле! Ну, как ты думаешь, что?
- Почем я знаю. Цветы, звери?..

- Не цветы и не звери, а золотом с разноцветными
шелками - вся история циника Диогена, нищего мудреца,
жившего в бочке.

- Ах, должно быть, красиво!-воскликнула наезд-
ница.- Приходи, приходи непременно. Буду ждать.

Зефирин взглянул на водяные часы - клепсидру, сто-
явшую в углублении стены, и заторопился.

- Опоздал! Еще забежать к ростовщику по делу мат-
роны, к ювелиру, к патриарху, в церковь, на службу.-
Прощай, Крокала!

- Смотри же, не обмани,- закричала она ему вслед
и погрозила пальцем:- шалун!
Иподиакон, со своим рабом, нагруженным покупками,
исчез, поскрипывая сафьянными полусапожками.

Вбежала толпа конюхов, наездников, танцовщиц, гим-
настов, кулачных бойцов, укротителей хищных зверей.
С железной сеткой на лице, гладиатор Мирмиллон нака-
ливал на жаровне толстый железный прут для укрощения
только что полученного африканского льва; из-за стены
слышалось рыканье зверя.

- Доведешь ты меня до гроба, внучка, и себя до веч-
ной погибели.- О-хо-хо, поясница болит! Мочи нет!

- Это ты, дедушка Гнифон? Чего ты все хнычешь? -
промолвила Крокала с досадою.

Гнифон был старичок, с хитрыми слезящимися глазка-
ми, сверкавшими из-под седых бровей, которые шевели-
лись, как две белые мыши,- с носом темно-сизым, как
спелая слива; на ногах у него пестрели заплатанные ли-
дийские штаны; на голове болталась фригийская войлоч-
ная шапка, в виде колпака, с перегнутой наперед остроко-
нечной верхушкой и двумя лопастями для ушей.

- За деньгами приплелся? - сердилась Крокала.-
Опять пьян!

- Грех тебе так говорить, внучка. Ты за мою душу
ответ Богу дашь. Подумай только, до чего ты меня дове-
ла! Живу я теперь в предместье Смоковниц, нанимаю под-
вальчик у делателя идолов. Каждый день вижу, как из
мрамора высекает он, прости Господи, образины окаян-
ные. Думаешь, легко это для доброго христианина? А?
Утром глаз не продерешь,-уж слышишь: тук, тук, тук,-
колотит хозяин молотком по камню - и выходят, одни за
другими, гнусные белые черти, проклятые боги - точно
смеются надо мной, корчат бесстыдные хари! Как же тут
не согрешить, с горя в кабак не зайти да не вылить?
О-хо-хо! Господи, помилуй нас грешных! Валяюсь я
в скверне языческой, как свинья во гноище. И ведь знаю,
все с нас взыщется, все до последнего кадранта. А кто,
спрашивается, виноват? Ты! У тебя, внучка, куры денег
не клюют, а ты для бедного старика...

- Врешь, Гнифон,- возразила девушка,- вовсе ты не
беден, скряга! У тебя под кроватью кубышка...
Гнифон в ужасе замахал руками:
- Молчи, молчи!

- Знаешь ли, куда я иду?-прибавил он, чтобы пе-
ременить разговор.
- Должно быть, опять в кабак...
- А вот и не в кабак, кое-куда похуже,- в капище

самого Диониса! Храм, со времени блаженного Константи-
на, завален мусором. А завтра, по августейшему повеле-
нию кесаря Юлиана, открывается вновь. Я и нанялся чи-
стить. Знаю, что душу погублю и ввержен буду в геену.
А все-таки соблазнился. Потому наг семь и нищ, и гладей.
Поддержки от собственной внучки не имею. Вот до чего
дожил!

- Отстань, Гнифон, надоел, вот на-и убирайся.
Не смей больше приходить ко мне пьяным!

Она бросила ему несколько мелких монет, потом вско-
чила на рыжего полудикого иллирийского жеребца и, стоя
на спине его, хлопая длинным бичом, снова полетела на
ипподром.

Гнифон, указывая на нее и прищелкивая языком от
удовольствия, воскликнул гордо:
- Сам своими руками вспоил и вскормил!
Крепкое голое тело наездницы сверкало на утреннем
солнце, и развевающиеся длинные волосы были такого же
цвета, как шерсть жеребца.

- Эй, Зотик,- крикнул Гнифон старому рабу, подби-
равшему навоз в плетеную корзину,- пойдем-ка со мной
чистить храм Диониса. Ты в этом деле мастер. Три обола
дам.

- Пожалуй, пойдем,- отвечал Зотик,- только вот
сейчас я лампадку богине заправлю.

Это была Гиппона, богиня конюхов, конюшен и навоза.
Грубо высеченная из дерева, закоптелая, безобразная, по-
хожая на обрубок, стояла она в сыром темном углублении
стены. Раб Зотик, выросший среди лошадей, чтил ее свя-
то, молился ей со слезами, украшал ее грубые черные но-
ги свежими фиалками, верил, что она исцеляет все его не-
дуги, сохранит его в жизни и смерти.

Гнифон и Зотик вышли на площадь - Форум Кон-
стантина, круглый, с двойными рядами столбов и триум-
фальными воротами. Посреди площади, на мраморном под-
ножии, возвышался исполинский порфировый столб; на
вершине его, на высоте более чем сто двадцать локтей,
сверкало бронзовое изваяние Аполлона, произведение Фи-
дия, похищенное из одного города Фригии. Голова древ-
него бога Солнца была отбитая, с варварским безвкуси-
ем, к туловищу эллинского идола приставили голову хри-
стианского императора Константина Равноапостольного;
чело его окружал венец из золотых лучей; в правой руке
Аполлон-Константин держал скипетр, в левой - державу.
У подножия колосса виднелась маленькая христианская
часовня, вроде Палладиума. Еще недавно, при Констан-
ции, совершалось в ней богослужение. Христиане оправ-
дывались тем, что в бронзовом туловище Аполлона, в са-
мой груди солнечного бога, заключен талисман, кусок
Честнейшего Креста Господня, привезенного св. Еле-
ной из Иерусалима. Император Юлиан закрыл эту ча-
совню.

Зотик и Гнифон вступили в узкую длинную улицу, ко-
торая вела прямо к Халкедонским Лестницам, недалеко
от гавани. Многие здания еще строились, другие пере-
страивались, потому что были воздвигнуты, из угоды Кон-
стантину, строителю города, с такой поспешностью, что
обвалились. Внизу сновали прохожие, толпились у лавок
покупатели,  рабы, носильщики;  гремели  колесницы.
А вверху, на деревянных плотничьих лесах, стучали мо-
лотки, скрипели блоки, визжали острые пилы по твердому
белому камню; рабочие на веревках подымали огромные
бревна или четырехугольяые глыбы проконезского, бли-
стающего в лазури, мрамора; пахло сыростью новых до-
мов, невысохшей известкой; на головы сыпалась мелкая
белая пыль; и кое-где, среди ослепительно ярких, залитых
солнцем, только что выбеленных сТен, искрились вдали,
в глубине переулков, воздушно-голубые смеющиеся волны
Пропонтиды, с парусами, подобными крыльям чаек.

Гнифон услышал мимоходом отрывок из разговора
двух рабочих, с ног до головы запачканных алебастровой
замазкой, которую месили они в большом чане.

- Зачем ты принял веру галилеян? -спрашивал
один.

- Сам посуди,- ответил товарищ,- у христиан не
вдвое, а впятеро больше праздников. Никто себе не враг.
И тебе советую. С христианами- куда вольнее!

На перекрестке толпа народа прижала Гнифона и Зо-
тика к стене. Посредине улицы столпились колесницы,
и не было ни проезда, ни прохода; слышались брань, кри-
ки, хлопание бичей, понукание погонщиков. Двадцать пар
сильных волов, сгибая головы под ярмом, тащили на ог-
ромной повозке с тяжелыми каменными колесами, похо-
жими на жернова, яшмовую колонну. От грохота земля
гудела.

- Куда везете? - спросил Гнифон.

- Из базилики св. Павла во храм богини Геры. Хри-
стиане похитили эту колонну; теперь возвращают ее на
старое место.
Гнифон оглянулся на грязную стену, у которой стоял;

уличные мальчишки из язычников нарисовали на ней уг-
лем кощунственную карикатуру на христиан: человека
с ослиной головой, распятого на кресте.
Гнифон с негодованием плюнул.

Близ одного многолюдного рынка заметили они на сте-
не изображение Юлиана, со всеми знаками кесарской вла-
сти; из облаков спускался к нему крылатый бог Гермес
с кадуцеем; картина была новая - краски еще не вы-
сохли.

По римскому закону, каждый, кто проходил мимо свя-
щенного изображения Августа, должен был почтить его
склонением головы.

Рыночный надзиратель, агораном, задержал старушку
с корзиной свеклы и капусты.

- Я богам не кланяюсь,- плакала старушка.- Еще
отец и мать мои были христианами...

- Ты должна была поклониться не богу, а кесарю,-
возражал надзиратель.

- Да ведь кесарь вместе с богом. Как же я ему покло-
нюсь отдельно?

- А мне какое дело! Сказано - кланяйся. И богу по-
клонишься,- голова не отвалится.
Гнифон потащил Зотика скорее прочь.
- Бесовская хитрость!-ворчал старик.-Либо ока-
янному Гермесу поклоняйся, либо повинным будь в ос-
корблении величества. Ни туда, ни сюда. О-хо-хо, антих-
ристовы времена! Воздвигает дьявол бурю гонения люто-
го. Того и гляди, согрешишь... Смотрю я на тебя, Зо-
тик,- и зависть берет: живешь ты со своей навозной
богиней Гиппоной, и горя тебе мало.

Они подошли к Дионисову храму. Рядом с капищем
находилась обитель христианских монахов, у которой окна
и ворота заперты были наглухо замками и железными за-
совами, как будто перед нашествием врагов; язычники об-
виняли монахов в разграблении и осквернении храма.

Гнифон и Зотик, когда вступили в него,- увидели
слесарей, плотников, каменщиков, занятых очисткой и по-
правкой поврежденных частей здания.

Ломали полусгнившие доски, которыми заколочено бы-
ло четырехугольное отверстие в крыше. Солнечный луч
упал в темный воздух.

- Паутины, смотрите, паутины-то сколько!
Между коринфскими венцами мраморных столбов ви-
сели целые сети прозрачной пыльно-серой ткани. Насади-
ли метлы на длинные шесты и начали сметать паутину.
Потревоженная летучая мышь выпорхнула из щели и за-
металась, не зная, куда спрятаться от света, тыкаясь во
все углы, шурша голыми крыльями.

Зотик разгребал на полу кучи мусора и выносил его
в плетеной корзине.

- Вишь ты, проклятые, какой пакости навалили! -
ворчал старик себе под нос, браня христиан, оскверните-
лей храма.

Принесли связку тяжелых заржавленных ключей и от-
перли сокровищницу. Все ценное разграбили монахи; доро-
гие камни с жертвенных чаш были вынуты; золотые
и пурпурные нашивки сорваны с оДЬжд. Когда развернули
одну великолепную жреческую ризу, туча золотисто-соло-
менной моли вылетела из складок. На дне железной ку-
рильницы увидел Гнифон горсть пепла - остаток мирры,
сожженной, до победы Галилеянина, последним жрецом,
во время последнего жертвоприношения. От всей этой свя-
щенной рухляди - бедных тряпок и сломанных сосудов -
веяло запахом смерти, вековою плесенью и еще каким-то
нежным, грустным благоуханием - фимиамом обесчещен-
ных богов. Сладкое уныние проникло в сердце Гнифона:
он что-то вспомнил и улыбнулся; может быть, вспомнил
детство, вкусные ячменные лепешки с медом и тмином,
белые полевые маргаритки и желтые одуванчики, которые
приносил со своей матерью на скромный алтарь деревен-
ской богини; вспомнил лепетание детских молитв не дале-
кому небесному Богу, а маленьким, земным, лоснящимся
от прикосновения рук человеческих, выточенным из про-
стого букового дерева, домашним, родимым Пенатам.
И жаль ему стало умерших богов: он тяжело вздохнул.
Но тотчас опомнился и прошептал крестясь: "наваждение
бесовское!"

Рабочие принесли тяжелую мраморную плиту, древний
барельеф, похищенный много лет назад и найденный в со-
седней лачуге еврейского сапожника. Барельеф, вставлен-
ный среди кирпичей, послужил сапожнику для поправки
полуразвалившейся кухонной печи. Старая Филумена, же-
на соседнего суконщика, набожная христианка, ненавидела
жену сапожника: проклятая жидовка то и дело пускала
осла своего в капустный огород суконщицы. Много лет
продолжалась война между соседками. Наконец, христиан-
ка победила: по ее указанию, рабочие ворвались в дом са-
пожника и, чтобы вынуть барельеф из кухонного очага,
должны были сломать печь. Это был жестокий удар для
сапожницы. Бедная стряпуха, потрясая ухватом, призыва-

ла мщение Иеговы на нечестивых, рвала себе жидкие се-
дые волосы и жалобно выла над опрокинутыми кастрюля-
ми и разрушенным очагом. Жиденята пищали, как птенцы
в разоренном гнезде. Но барельеф перенесли все-таки на
прежнее место.

Филумена мыла его; он весь почернел от зловонной ко-
поти; жирные струи еврейских похлебок оскверняли белый
пентеликонский мрамор. Суконщица усердно терла мокрой
тряпкой нежный камень-и мало-помалу, из-под смрад-
ной кухонной сажи, выступали строгие божественные лики
древнего изваяния: Дионис, юный, нагой, девственный,
полулежа, опустил руку с чашей, как будто утомленный
пиршеством; пантера лизала остатки вина; и бог, дарую-
щий всему живому веселье, с благосклонной и мудрой
улыбкой, взирал, как силу дикого зверя укрощает святая
сила вина.

Каменщики подымали на веревках плиту, чтобы укре-
пить ее на прежнем месте.

Перед самым кумиром Диониса, на складной деревян-
ной лестнице, стоял золотых дел мастер и в темные глаз-
ные впадины на лице бога вставлял два прозрачно-голу-
бых сапфира: то были глаза Диониса.

- Что это? - спросил Гнифон с робким любопыт-
ством.

- Разве не видишь? Глаза.
- Так, так... А откуда же эти камешки?
- Из монастыря.
- Да как же монахи позволили?

- Еще бы не позволить! Сам блаженный Август
Юлиан повелел. Светлые очи бога служили украшением
одежде Распятого. То-то и есть: толкуют о милосердии,
о справедливости, а сами же - первые разбойники.-
Смотри-ка, камешки точь-в-точь пришлись на старое
место!

Прозревший бог взглянул на Гнифона блестящими
сапфирными очами. Старик отошел и перекрестился, охва-
ченный ужасом. Раскаяние мучило его. Сметая пыль, по
старой привычке, разговаривал он сам с собой:

- Гнифон, Гнифон, жалкий ты человечишка, пес не-
потребный! Ну что ты с собою сделал на старости лет?
За что себя погубил? Попутал Лукавый, соблазнил окаян-
ною модою. И пойдешь ты в огонь вечный, и нет тебе
больше спасения. Осквернил ты свое тело и душу, Гнифон,
идольскою мерзостью. Лучше бы тебе и света Божьего не
видеть!..
- Чего ты ворчишь, дедушка? - спросила его сукон-
щица Филумена.
- Скорбит мое сердце, ох, скорбит!
- Христианин, что ли?

- Какой христианин, хуже всякого жида,- не хри-
стианин я, а христопродавец!

Но он все-таки продолжал с усердием сметать пыль.
- А хочешь, я с тебя грех сниму, и не будет на тебе
никакой скверны? Я ведь и сама христианка,-а вот не
боюсь. Разве пошла бы на такое дело, если бы не знала,
как очиститься?

Гнифон посмотрел на нее с недоверием.
Суконщица оглянулась и, убедившись, что их никто не
услышит, прошептала с таинственным видом:

- Есть такое средство! Да. Надо тебе сказать, что
некий старец святой подарил мне кусочек египетского дре-
ва, именуемого персис; растет сие древо в Гермополисе
Фиваидском. Когда младенец Иисус с Пресвятою Девою
на ослице въезжали в городские ворота, древо персис
склонилось перед ними до земли, и с тех пор стало оно
чудотворным - исцеляет болящих. От оного древа есть
у меня малая щепочка, и от щепочки той отделю я тебе
порошинку. Такая в нем благодать, такая благодать, что
как положишь на ночь самый маленький кусочек в боль-
шой чан воды,- к утру вся вода освятится, и будет в ней
сила чудодейственная. Той водицею вымоешься с ног до
головы, и мерзости идольской на тебе как не бывало; во
всех суставах почувствуешь легкость и чистоту.- И в Пи-
сании сказано: очистишься банею водною и убедишься па-
че снега.

-Благодетельница!-возопил Гнифон.-Спаси ме-
ня, окаянного, дай ты мне этого древа!

- Только оно дорогое. Ну, да уж куда ни шло, уступ-
лю тебе за драхму.

- Что ты, мать моя, помилосердствуй! У меня отроду
не водилось драхмы. Хочешь за пять оболов?

- Эх ты, скряга!-с негодованием плюнула сукон-
щица.- Драхмы пожалел. Неужели душа твоя драхмы не
стоит?

- Да полно, очищусь ли? - усумнился Гнифон.-
Может быть, скверна так прилипла, что уже не отстанет?
- Очистишься!-возразила старуха с несокрушимой
уверенностью.- Теперь ты как смрадный пес. А брыз-
нешь на себя святою водицею,- струпья с души твоей
спадут, и просияет она чистотою голубиною.

Юлиан устроил в Константинополе вакхическое шест-
вие. Он сидел на колеснице, запряженной белыми коня-
ми; в одной руке его был золотой тирс, увенчанный кед-
ровою шишкой, символом плодородия, в другой - чаша,
обвитая плющом; солнечные лучи, падая на хрустальное
дно, отражались ослепительно, и казалось, что чаша до
краев полна, как вином, солнечным светом. Рядом с колес-
ницей шли ручные пантеры, присланные ему с острова Се-
рендиба. Вакханки пели, ударяя в тимпаны, потрясая заж-
женными факелами; сквозь облако дыма видно было, как
юноши с приставленными ко лбу козлиными рогами фав-
нов наливали в чаши вино из кувшинов; они толкали друг
друга, смеясь; и часто алая струя, падая мимо кубка на
голое круглое плечо вакханки, разлеталась брызгами. На
осле ехал толстобрюхий старик, придворный казначей,
большой плут и взяточник, изображавший Силена.
Вакханки пели, указывая на молодого императора:

Вакх, ты сидишь окруженный
Облаком вечно блестящим.

Тысячи голосов подхватывали песнь хора из "Анти-
гоны":

К нам, о, чадо Зевеса!
к нам, о, бог-предводитель
Пламенеющих хоров
Полуночных светил]
С шумом, песнями, криком
И с безумной толпою
Дев, объятых восторгом,
Вакха славящих пляской,-
К нам, о радостный бог.

Вдруг Юлиан услышал смех, женский визг и дребез-
жащий старческий голос.
- Ах ты, цыпочка моя!..

Это жрец, шаловливый старичок, ущипнул хорошень-
кую вакханку за голый белый локоть. Юлиан нахмурился
и подозвал к себе старого шута. Тот подбежал к нему,
подплясывая и прихрамывая.

- Друг мой,- шепнул Юлиан ему на ухо,- сохраняй
пристойную важность, как возрасту и сану твоему прили-
чествует.

Но жрец посмотрел на него с таким удивленным выра-
жением, что Юлиан невольно умолк.

- Я человек простой, неученый,- осмелюсь доложить
твоему величеству, философию мало разумею. Но богов
чту. Спроси, кого угодно. Во дни лютых гонений христиан-
ских остался я верен богам. Ну, уж зато, хэ, хэ, хэ! как
увижу хорошенькую девочку,-не могу, вся кровь взыгра-
ет! -Я ведь старый козел...

Видя недовольное лицо императора, он вдруг остано-
вился, принял важный вид и сделался еще глупее.
- Кто эта девушка?-спросил Юлиан.
- Та, что несет корзину со священными сосудами на
голове?

- Да.

- Гетера из Халкедонского предместья.
- Как? Ужели допустил ты, чtoбы блудница касалась
нечистыми руками священнейших сосудов бога?

- Но ведь ты же сам, благочестивый Август, повелел
устроить шествие. Кого было взять? Все знатные женщи-
ны - галилеянки. И ни одна из них не согласилась бы
идти полуголой на такое игрище.
- Так, значит,- все они?..

- Нет, нет, как можно! Здесь есть и плясуньи, и ко-
медиантки, и наездницы из ипподрома. Посмотри, какие
веселые,- и не стыдятся! Народ это любит. Уж ты мне
поверь, старику! Им только этого и нужно... А вот
и знатная.

Это была христианка, старая дева, искавшая женихов.
На голове ее возвышался парик, в виде шлема галерион,
из знаменитых в то время германских волос, пересыпан-
ных золотою пудрою; вся, как идол, увешанная драгоцен-
ными каменьями, натягивала она тигровую шкуру на свою
иссохшую старушечью грудь, бесстыдно набеленную, и
улыбалась жеманно.

Юлиан с отвращением всматривался в лица.
Канатные плясуны, пьяные легионеры, продажные жен-
щины, конюхи из цирка, акробаты, кулачные бойцы, ми-
мы - бесновались вокруг него.

Шествие вступило в переулок. Одна из вакханок забе-
жала по дороге в грязную харчевню; оттуда пахнуло тяже-
лым запахом рыбы, жареной на прогорклом масле. Вакхан-
ка вынесла из харчевни на три обола жирных лепешек
и начала их есть с жадностью, облизываясь; потом, окон-
чив, вытерла руки о пурпурный шелк одежды, выданной
для празднества из придворной сокровищницы.

Хор Софокла надоел. Хриплые голоса затянули пло-
щадную песню.
Юлиану все это казалось гадким и глупым сном.

Пьяный кельт споткнулся и упал; товарищи стали его
подымать. В толпе изловили двух карманных воришек, ко-
торые отлично разыгрывали роль фавнов; воришки защи-
щались; началась драка. Лучше всех вели себя пантеры,
и они были красивее всех.

Наконец шествие приблизилось к храму. Юлиан сошел
с колесницы.

"Неужели,- подумал он,- предстану я перед жертвен-
ник бога со всей этой сволочью?"

Холод отвращения пробегал по его телу. Он смотрел
на зверские лица, одичалые, истощенные развратом, казав-
шиеся мертвыми сквозь белила и румяна, на жалкую наго-
ту человеческих тел, обезображенных малокровием, золо-
тухой, постами, ужасом христианского ада; воздух лупана-
ров и кабаков окружал его; в лицо ему веяло, сквозь аро-
мат курений, дыхание черни, пропитанное запахом вяленой
рыбы и кислого вина. Просители со всех сторон протяги-
вали к нему папирусные свитки.

- Обещали место конюха,- я отрекся от Христа и не
получил!

- Не покидай нас, блаженный кесарь, защити, поми-
луй! Мы отступили от веры отцов, чтобы тебе угодить.
Если покинешь, куда пойдем?

- Попали к черту в лапы!-завопил кто-то в от-
чаянии.

- Молчи, дурак, чего глотку дерешь!
А хор снова запел:

С шумом, песнями, криком,
И с безумной толпою
Дев, объятых восторгом,
Вакха славящих пляской,-
К нам, о радостный бог!

Юлиан вошел в храм и взглянул на мраморное извая-
ние Диониса: глаза его отдохнули от человеческого урод-
ства на чистом облике божественного тела.

Он уже не замечал толпы; ему казалось, что он один,
как человек, попавший в стадо зверей.

Император приступил к жертвоприношению. Народ
смотрел с удивлением, как римский кесарь. Великий Пер-
восвященник, Pontifex Maximus, из усердия делал то,
что должны делать слуги и рабы: колол дрова, носил
вязанки хвороста на плечах, черпал воду в роднике, чи-
стил жертвенник, выгребал золу, раздувал огонь.
Канатный плясун заметил шепотом на ухо соседу:
- Смотри, как суетится. Любит своих богов!
- Еще бы,- заметил кулачный боец, переодетый в са-
тира, поправляя козлиные рога на лбу,- иной отца с ма-
терью так не любит, как он - богов.

- Видите, раздувает огонь, щеки надул,- тихонько
смеялся другой.- Дуй, дуй, голубчик, ничего не выйдет.
Поздно: твой дядюшка Константин потушил!

Пламя вспыхнуло и озарило лицо императора. Обмак-
нув священное кропило из конских волос в серебряную
плоскую чашу, брызнул он в толпу жертвенной водою.
Многие поморщились, иные вздрогнули, почувствовав на
лице холодные капли.

Когда все обряды были кончены, он вспомнил, что при-
готовил для народа философскую проповедь.

- Люди!-начал он.-Бог Дионис-великое начало
свободы в наших сердцах. Дионис расторгает все цепи
земные, смеется над сильными, освобождает рабов.

Но он увидел на лицах такое недоумение, такую ску-
ку, что слова замерли на губах его; в сердце подымалась
смертельная тошнота и отвращение.

Он подал знак, чтобы копьеносцы окружили его. Тол-
па расходилась, недовольная.

- Пойду прямо в церковь и покаюсь! Может быть,
простят,- говорил один из фавнов, срывая со злостью
приклеенную бороду и рога.

- Не за что было и душу губить!-заметила блудни-
ца с негодованием.

- Кому-то душа твоя нужна,- трех оболов за нее не
Дадут.

-Обманули!-завопил какой-то пьяница.-Только
по губам помазали. У, черти окаянные!

В сокровищнице храма император умыл лицо, руки,
сбросил великолепный наряд Диониса и оделся в простую
свежую белую, как снег, тунику пифагорейцев.

Солнце заходило. Он ожидал, когда стемнеет, чтобы
незамеченным вернуться во дворец.

Из задних дверей храма Юлиан вошел в заповедную
рощу Диониса. Здесь царствовала тишина; жужжали толь-
ко пчелы, звенела тонкая струйка ключа.

Послышались шаги. Юлиан обернулся. То был Друг
его, один из любимых учеников Максима, молодой алек-
сандрийский врач Орибазий. Они пошли вместе по зарос-
шей тропинке. Солнце пронизывало широкие золотистые
листья винограда.

- Посмотри,- сказал Юлиан с улыбкой,- здесь еще
жив великий Пан.

Потом он прибавил тише, опуская голову:
- Орибазий, ты видел?..

- Да,- ответил врач,- но, может быть, ты сам вино-
ват, Юлиан? Чего ты хотел?
Император молчал.

Они подошли к обвитой плющом развалине: это был
маленький, разрушенный христианами, храм Силена. Об-
ломки валялись в густой траве. Уцелела лишь одна неоп-
рокинутая колонна, с нежной капителью, похожей на белую
лилию. Отблеск заходящего солнца потухал на ней.

Они сели на плиты. Благоухали мята, полынь и тмин.
Юлиан раздвинул травы и указал на древний сломанный
барельеф:

- Орибазий, вот чего я хотел!..

На барельефе была изображена древняя эллинская
феория - священное праздничное шествие афинян.

- Вот чего я хотел-этой красоты! Почему, день ото
дня, люди становятся все безобразнее? Где они, где эти
богоподобные старцы, суровые мужи, гордые отроки, чи-
стые жены в белых развевающихся одеяниях? Где эта си-
ла и радость? Галилеяне! Галилеяне! Что вы сделали?..

Глазами, полными бесконечной грусти и любви, он
смотрел на барельеф, раздвинув густые травы.

- Юлиан,- спросил Орибазий тихо,- ты веришь
Максиму?
- Верю.
- Во всем?
- Что ты хочешь сказать?
Юлиан поднял на него удивленные глаза.
- Я всегда думал, Юлиан, что ты страдаешь той же
самой болезнью, как и враги твои, христиане.
- Какою?
- Верою в чудеса.
Юлиан покачал головой:

- Если нет ни чудес, ни богов, вся моя жизнь безу-
мие.- Но не будем говорить об этом. А за мою любовь
к обрядам и гаданиям древности не суди меня слишком
строго. Как тебе это объяснить, не знаю. Старые, глупые
песни трогают меня до слез. Я люблю вечер больше утра,
осень - больше весны. Я люблю все уходящее. Я люблю
благоухание умирающих цветов. Что же делать, друг мой?
Таким меня создали боги. Мне нужна эта сладкая грусть,
этот золотистый и волшебный сумрак. Там, в далекой
древности, есть что-то несказанно прекрасное и милое, че-
го я больше нигде не нахожу. Там-сияние вечернего
солнца на пожелтевшем от старости мраморе. Не отнимай
у меня этой безумной любви к тому, чего нет! То, что бы-
ло, прекраснее всего, что есть. Над моею душою воспоми-
нание имеет большую власть, чем надежда.

Он умолк и задумчиво, с нежной улыбкой, смотрел
вдаль, опираясь головой на уцелевшую колонну с нежной
капителью, похожей на сломанную белую лилию; на ней
уже потух последний луч.

- Ты говоришь, как художник,- ответил Орибазий.-
Но грезы поэта опасны, когда судьбы мира в руках его.
Тот, кто царствует над людьми, не должен ли быть боль-
ше, чем поэт?
- Что может быть больше?
- Создатель новой жизни.

- Новое, новое! - воскликнул Юлиан.- Право, я
иногда боюсь вашего нового! Оно кажется мне холодным'
и жестоким, как смерть. Я говорю тебе, в старом - мое
сердце! Галилеяне тоже ищут нового, попирая древние
святыни. Верь мне - новое только в старом, но не ста-
реющем, в умершем, но бессмертном, в поруганном -
в прекрасном!

Он поднялся во весь рост, с бледным и гордым лицом,
с горящими глазами:

- Они думают-Эллада умерла! Вот, со всех концов
света, черные монахи, как вороны, слетаются на белое мра-
морное тело Эллады и жадно клюют его, как падаль, и ве-
селятся, и каркают:-"Эллада умерла!"-Но Эллада не
может умереть. Эллада - здесь, в наших сердцах. Элла-
да - богоподобная красота человека на земле. Она прос-
нется-и горе тогда галилейским воронам!

- Юлиан,- проговорил Орибазий,- мне страшно за
тебя: ты хочешь совершить невозможное. Живого тела
вороны не клюют, а мертвые не воскресают. Кесарь, что,
если чудо не совершится?

- Я ничего не боюсь: гибель моя будет торжеством
моим,- воскликнул император с такою радостью, что Ори-
базий невольно содрогнулся, как будто чудо готово быЛо
совершиться.- Слава отверженным, слава побежденным!

- Но перед тем, чтобы погибнуть,- прибавил он
с высокомерной улыбкой,-мы еще поборемся! Я хотел
бы, чтобы враги мои были достойны моей ненависти, а не
презрения. Воистину люблю я врагов моих за то, что мо-
гу побеждать их. В сердце моем Дионисова радость. Ныне
восстает древний титан и разрывает цепи, и еще раз Про-
метеев огонь зажигается на земле. Титан - против Гали-
леянина. Вот я иду, чтобы дать людям такую свободу, та-
кое веселие, о каких они и мечтать не дерзали. Галилея-
нин, царство твое исчезает, как тень. Радуйтесь, племена
и народы земные. Я-вестник жизни, я-освободитель,
я - Антихрист!

В соседнем монастыре, с наглухо запертыми ставнями
и воротами, раздавались моления иноков; издали доносил-
ся гул вакхического веселья: чтобы заглушить его, монахи
соединяли голоса в жалобный вопль.

"Векую, Боже, отринул еси до конца, разгневася ярость
Твоя на овцы пажити Твоея".

"Положил еси нас в пререкание и поношение соседом
нашим, в притчу во языцех, в поругание всем человеком".

Новый, неожиданный смысл принимали древние слова
пророка Даниила: "Предал еси нас Господь царю отступ-
нику, лукавейшему паче всея земли".

Поздно ночью, когда на улице все утихло, иноки ра-
зошлись по кельям.

Брат Парфений не мог уснуть. У него было бледное,
ласковое лицо; когда он говорил с людьми,- в больших
чистых, как у молодой девушки, глазах его выражалось
печальное недоумение; он, впрочем, говорил мало, невнят-
но, как будто с тяжелым усилием, и притом почти всегда
такое детское, неожиданное, что его не могли слушать без
улыбки; порой беспричинно смеялся, и когда суровые мо-
нахи спрашивали: - "чего зубы скалишь, дьявола те-
шишь?"-объяснял им робко, что смеется "собственным
мыслям";-это еще более убеждало всех, что он юро-
дивый.

Но брат Парфений обладал великим искусством -
расписывал заглавные буквы книг хитрыми узорами. Ис-
кусство его доставляло не только деньги, но почет и сла-
ву монастырю, даже в отдаленных землях. Сам он этого
не знал, и если бы даже мог понять, что значит людская
слава, то скорее испугался бы, чем обрадовался.

Живопись, которая иногда стоила ему тяжелого труда,
так как мельчайшие подробности доводил он до последних
пределов совершенства,-считал не работой, а отдыхом;
Не говорил: - "я пойду работать",- а всегда просил на-
стоятеля Памфила, старика, нежно его любившего: "отче,
благослови отдохнуть".
Окончив какую-нибудь подробность, тончайший зави-
ток рисунка, хлопал в ладоши и хвалил себя. Так любил
уединение и тишину ночи, что научился работать даже при
огне; краски выходили странные, но это не вредило ска-
зочным узорам,

В маленькой келейке с нависшими сводами Парфений
зажег глиняную лампадку и поставил ее на полку, рядом
с баночками, тонкими кистями, ящиками для красок, для
киновари, для жидкого серебра и золота. Перекрестился,
осторожно обмакнул кисть и начал выводить хвосты двух
павлинов на челе заглавного листа; золотые павлины на
изумрудном поле пили из бирюзового ключа; они подняли
клювы и вытянули шеи, как делают птицы, когда пьют.

Кругом лежали другие пергаментные свитки с недокон-
ченными узорами.

Это был целый мир сверхъестественный: вокруг испи-
санных страниц обвивались воздушные, волшебные строе-
ния, деревья, лозы, животные. Парфений ни о чем не ду-
мал, когда создавал их, но ясность и веселие сходили на
бледное лицо его. Эллада, Ассирия, Персия, Индия и Ви-
зантия, и смутные веяния будущих миров - все народы
и века простодушно соединялись в монашеском раю, бли-
ставшем переливами драгоценных камней вокруг заглав-
ных букв Священного Писания.

Иоанн Креститель лил воду на голову Христа; а рядом
языческий бог Иордан, с наклоненной амфорой, струящей
воду, любезно, как древний хозяин этих мест, держал по-
лотенце наготове, дабы предложить его Спасителю после
крещения.

Брат Парфений, в простоте сердца, не боялся древних
богов; они увеселяли его, казались давно обращенными
в христианство. На вершине холмов помещал он горного
бога в виде нагого юноши; когда же писал переход иудеев
через Черное море, женщина с веслом в руке изображала
Море, а голый мужчина P^^og - мужского рода по грече-
ски - должен был означать Бездну, поглощающую Фа-
раона; на берегу сидела Пустыня, в виде печальной жен-
щины в тунике желто-песочного цвета.

Кое-где - в изогнутой шее коня, в складке длинной
одежды, в том, как простодушный горный бог, лежа, опи-
рался на локоть, или бог Иордан подавал Христу полотен-
це,- сквозило эллинское изящество, красота обнаженного
тела.
В ту ночь "игра" не забавляла художника.

Всегда неутомимые пальцы дрожали; на губах не было
обычной улыбки.- Он прислушался, открыл ящик в кипа-
рисовом поставце, вынул острое шило для переплетных
работ, перекрестился и, заслоняя рукою пламя лампады,
тихонько вышел из кельи.

В проходе было тихо и душно; слышалось жужжание
мухи. попавшей в паутину.

Парфений спустился в церковь. Единственная лампада
мерцала, перед старинным двустворчатым образом из сло-
новой кости. Два крупных продолговатых сапфира в орео-
ле младенца Иисуса на руках Божьей Матери вынуты бы-
ли язычниками и возвращены на прежнее место в храм
Диониса.

Черные безобразные впадины в слоновой кости, кото-
рая от древности слегка тронута была желтизной, казались
Парфению язвами в живом теле, и эти кощунственные яз-
вы возмущали сердце художника.-"Господи, помоги!"--
прошептал он, касаясь руки младенца Иисуса.

В углу церкви отыскал веревочную лестницу: иноки
употребляли ее для зажигания лампад в куполе храма. Он
взял эту лестницу и направился в узкий темный проход,
кончавшийся наружной дверью. На соломе храпел красно-
щекий толстый брат-келарь, Хориций.- - - Парфений про-
скользнул мимо него, как тень. Замок на двери отомкнул-
ся с певучим звоном. Хориций приподнялся, захлопал гла-
зами и опять повалился на солому.

Парфений перелез через невысокую ограду. Улица глу-
хого предместья была пустынной. На небе сиял полный
месяц. Море шумело.

Он подошел к той стороне храма Диониса, где была
тень, и закинул вверх веревочную лестницу так, чтобы
один конец зацепился за медную акротеру на углу храма.
Лестница повисла на поднятой когтистой лапе сфинкса.
Монах взлез на крышу.

Где-то очень далеко запели ранние петухи, залаяла
собака. Потом опять настала тишина; только море шуме-
ло. Он перекинул лестницу и спустился во внутренность
храма.

Здесь царствовало безмолвие. Зрачки бога, два прозрач-
но голубых продолговатых сапфира, сияли страшною жиз-
нью при месячном блеске, прямо устремленные на монаха.
Парфений вздрогнул и перекрестился.
Он взлез на жертвенник. Недавно верховный жрец,
Юлиан, раздувал на нем огонь. Ступни Парфения почув-
ствовали теплоту непростывшего пепла. Он вынул из-за
пазухи шило. Очи бога сверкали близко, у самого лица
его. Художник увидел беспечную улыбку Диониса, все его
мраморное тело, облитое лунным сиянием, и залюбовался
на древнего бога.

Потом начал работу, стараясь острием шила вынуть
сапфиры. Часто рука его, против воли, щадила нежный
мрамор.

Наконец, работа была кончена. Ослепленный Дионис
грозно и жалобно взглянул на него черными впадинами
глаз. Ужас охватил Парфения: ему показалось, что кто-то
подсматривает. Он соскочил с жертвенника, подбежал
к веревочной лестнице, вскарабкался, свесил ее на другую
сторону, даже не закрепив, как следует, так что, слезая
с нижних ступенек, сорвался и упал. Бледный, растрепан-
ный, в запачканной одежде, но все-таки крепко сжимая
сапфиры в руке, бросился он, как вор, через улицу к мо-
настырю.

Привратник не просыпался. Парфений, приотворив
дверь, проскользнул и вошел в церковь. Взглянув на об-
раз, он успокоился. Попробовал вложить сапфировые очи
Диониса в темные впадины: они пришлись как нельзя
лучше на старое место и опять затеплились кротко в сия-
нии младенца Иисуса.

Парфений вернулся в келью, потушил огонь и лег в по-
стель. Вдруг, в темноте, весь съежившись и закрывая ли-
цо руками, засмеялся беззвучным смехом, как нашалив-
шие дети, которые и радуются шалости, и боятся, чтобы
старшие не узнали. Он заснул с этим смехом в душе.

Утренние волны Пропонтиды сверкали сквозь решетки
маленького окна, когда Парфений проснулся. Голуби на
подоконнике, воркуя, хлопали сизыми крыльями. Смех
еще оставался в душе его.

Он подошел к рабочему столу и с радостью взглянул
на недоконченную маленькую картину в заглавной букве.
Это был Рай Божий: Адам и Ева сидели на лугу.

Луч восходящего солнца упал сквозь окно прямо на
картину, и она заблестела райской славой - золотом, пур-
пуром, лазурью.

Парфений, работая, не замечал, что он придает голому
телу Адама древнюю олимпийскую прелесть бога Диониса.

Знаменитый софист, придворный учитель красноречия,
Гэкеболий начал с низких ступеней восхождение свое по
лестнице государственных чинов. Он был служакой при
гиеропольском храме Астарты. Шестнадцати лет, украв не-
сколько драгоценных вещей, бежал из храма в Константи-
нополь, прошел через все мытарства, шлялся по большим
дорогам, и с благочестивыми странниками, и с разбойни-
чьей шайкой оскопленных жрецов Диндимены, многогру-
дой богини, любимицы черни, развозимой по деревням на
осле.

Наконец, попал в школу ритора Проэрезия и скоро сам
сделался учителем красноречия.

В последние годы Константина Великого, когда хри-
стианская вера стала придворной модой, Гэкеболий при-
нял христианство. Люди духовного звания питали к нему
особенную склонность; он платил им тем же.

Часто, и всегда вовремя, менял Гэкеболий исповедание
веры, смотря по тому, откуда дует ветер: то из арианства
переходил в православие, то опять из православия в ари-
анство; и каждый раз такой переход был новой ступенью
в лестнице чинов государственных. Лица духовного звания
тихонько подталкивали его, и он в свою очередь помогал
им карабкаться.

Голова его умащалась сединами; дородность делалась
все более приятной; умные речи - все более вкрадчивыми
и уветливыми, а щеки украшались старческой свежестью.
Глаза были ласковые; но изредка вспыхивала в них злая,
пронзительная насмешливость, ум дерзкий и холодный;
тогда поспешно опускал он ресницы - и вспыхнувшая
искра потухала. Вся наружность знаменитого софиста при-
обрела оттенок церковного благолепия.

Он был строгим постником и вместе с тем тонким гаст-
рономом: лакомые постные блюда стола его были изыскан-
нее самых роскошных скоромных, так же как монашеские
шутки Гэкеболия были острее самых откровенных языче-
ских. На стол подавали у него прохладительное питье из
свекловичного сока с пряностями: многие уверяли, что
оно вкуснее вина; вместо обыкновенного пшеничного хле-
ба изобрел он особые постные лепешки из пустынных се-
мян, которыми, по преданию, Св. Пахомий питался
в Египте.

Злые языки утверждали, что Гэкеболий - женолюбец.
Рассказывали, будто бы однажды молодая женщина при-
зналась на исповеди, что изменила мужу.- "Великий
грех! А с кем же, дочь моя?"-спросил ее духовник.-
"С Гэкеболием, отец". Лицо священника просветлело:
"С Гэкеболием! Ну, это-муж святой и к церкви усерд-
ный. Покайся, дочь моя. Господь тебя простит".

При императоре Констанции получил он место придвор-
ного ритора с прекрасным жалованьем, сенаторский лати-
клав и почетную голубую перевязь через плечо - отличие
высших чиновников.

Но как раз в то мгновение, когда приготовлялся он
сделать последний шаг, разразился неожиданный удар:
Констанций умер; на престол вступил Юлиан, ненавист-
ник церкви. Гэкеболий не потерял присутствия духа; он
сделал то, что делали другие, но умнее других и главное
вовремя - не слишком поздно, не слишком рано.

Однажды Юлиан, еще в первые дни власти, устроил
богословское состязание во дворце. Молодой философ
и врач, человек, всеми чтимый за свою прямоту и благо-
родство, Цезарий Каппадокийский, брат знаменитого учи-
теля церкви, Василия Великого, выступил защитником хри-
стианской веры против императора. Юлиан допускал в та-
ких ученых спорах свободу, любил, чтобы ему самому воз-
ражали, забывая придворную чинность.

Спор был жаркий; собрание софистов, риторов, свя-
щенников, церковных учителей - многолюдное.

Спорящий поддавался, обыкновенно, если не доводам
эллинского философа, то величию римского кесаря, Юлиа-
на,- и уступал.

На этот раз дело произошло иначе: Цезарий не усту-
пал. Это был юноша с девичьей прелестью в движениях,
с шелковистыми кудрями, с невозмутимой ясностью Невин-
ных глаз. Философию Платона называл "хитросплетенною
мудростью Змия" и противопоставлял ей небесную муд-
рость Евангелия. Юлиан хмурил брови, отворачивался, ку-
сал губы и едва сдерживался.

Спор, как все искренние споры, кончился ничем.
Император вышел из собрания, с философскою шут-
кою, приняв ласковый вид, как бы с легким оттенком
всепрощающей грусти,- на самом деле, с жалом в
сердце.

В это мгновение подошел к нему придворный ритор,
Гэкеболий; Юлиан считал его врагом.

Гэкеболий упал на колени и начал покаянную испо-
ведь: давно уже колебался он, но доводы императора убе-
дили его окончательно; он проклял мрачное галилейское
суеверие; сердце его вернулось к воспоминаниям детства,
к светлым олимпийским богам.
Император поднял старика, не мог от волнения гово-
рить, только изо всей силы прижал его к своей груди
и поцеловал в бритые мягкие щеки, в сочные красные
губы.

Он искал глазами Цезария, чтобы насладиться побе-
дой.

В продолжение нескольких дней Юлиан не отпускал от
себя Гэкеболия, рассказывал кстати и некстати о чудес-
ном обращении, гордился им, как жрец праздничной жерт-
вой, как дитя новой игрушкой.

Он хотел дать ему почетное место при дворе, но Гэке-
болий отказался, считая себя недостойным такой почести
и намереваясь приготовить душу свою к эллинским добро-
детелям долгим искусом и покаянием, очистить сердце от
нечестия галилейского служением кому-нибудь из древних
богов. Юлиан назначил его верховным жрецом Вифинии
и Пафлагонии. Лица, носившие этот сан, назывались
у язычников "архиереями".

Архиерей Гэкеболий управлял двумя многолюдными
азиатскими провинциями и шел по новому пути с таким
же успехом, как по старому. Содействовал обращению
многих галилеян в эллинскую веру.

Он сделался главным жрецом знаменитого храма фи-
никийской богини Астарты-Атагартис, той самой, которой
служил в детстве. Храм был расположен на половине пу-
ти между Халкедоном и Никомедией, на высоком уступе,
вдающемся в волны Пропонтиды; место называлось Гар-
гария. Сюда стекались богомольцы со всех концов света,
почитатели Афродиты-Астарты, богини смерти и сладо-
страстия.

В одной из обширных зал Константинопольского двор-
ца Юлиан занимался государственными делами.

Между порфировых столбов крытого хода сияло блед-
но-голубое море. Он сидел перед круглым мраморным сто-
лом, заваленным папирусными и пергаментными свитками.
Скорописцы, наклонив головы, поскрипывали египетскими
тростниками - перьями. Лица у чиновников были заспан-
ные; они не привыкли вставать так рано. Немного по-
одаль, новый архиерей Гэкеболий и чиновник Юний Мав-
рик, придворный щеголь с желчным, сухим и умным ли-
цом, с брезгливыми складками вокруг тонких губ,- разго-
варивали шепотом.

Юний Маврик, среди всеобщего суеверия, был одним
из последних поклонников Лукиана, великого насмешника
Самозатского, творца язвительных диалогов, который из-
девался надо всеми святынями Олимпа и Голгофы, над
всеми преданиями Эллады и Рима.

Ровным голосом диктовал Юлиан послание верховному
жрецу Галатии, Арказию:

"Не дозволяй жрецам посещать зрелища, пить в каба-
ках, заниматься унизительными промыслами; послушных
награждай, непослушных наказывай. В каждом городе уч-
реди странноприимные дома, где пользовались бы нашими
щедротами не только эллины, но и христиане, и иудеи, и
варвары. Для ежегодной раздачи бедным в Галатии назна-
чаем тридцать тысяч мер пшеницы, шестьдесят тысяч
ксэстов вина; пятую часть раздавай бедным, живущим при
храмах, остальное-странникам и нищим: стыдно лишать
эллинов пособий, когда у иудеев нет вовсе нищих, а без-
божные галилеяне кормят и своих, и наших, хотя поступа-
ют, как люди, обманывающие детей лакомствами: начина-
ют с гостеприимства, с милосердия, с приглашений на ве-
чери любви, называемые у них Тайнами, и, мало-помалу,
вовлекая верующих в богопротивное нечестие, кончают
постами, бичеваниями, истязаниями плоти, ужасом ада,
безумием и лютою см'ертью; таков обычный путь этих че-
ловеконенавистников, именующих себя братолюбцами.
Победи их милосердием во имя вечных богов. Объяви по
всем городам и селам, что такова моя воля; объясни граж-
данам, что я готов прийти к ним на помощь во всяком
деле, во всякий час. Но если хотят они стяжать особую
милость мою,- да преклонят умы и сердца единодушно
перед Матерью богов, Диндименою Пессинунтскою,- да
воздадут ей честь и славу во веки веков".
Последние слова приписал он собственной рукой.
Между тем подали завтрак - простой пшеничный хлеб,
свежие оливки, легкое белое вино. Юлиан пил и ел, не
отрываясь от работы; он вдруг обернулся и, указывая на
золотую тарелку с оливками, спросил старого любимого
раба своего, привезенного из Галлии, который всегда при-
служивал ему за столом:

- Зачем золото? Где прежняя, глиняная?
- Прости, государь,- разбилась...
- Вдребезги?

- Нет, только самый край.
- Принеси же.

Раб побежал и принес глиняную тарелку с отбитым
краем.

- Ничего, еще долго прослужит,-сказал Юлиан и
улыбнулся доброй улыбкой.

- Я заметил, друзья мои, что сломанные вещи служат
дольше и лучше новых. Признаюсь, это слабость моя:
я привыкаю к старым вещам, в них есть для меня особая
прелесть, как в старых друзьях. Я боюсь новизны, нена-
вижу перемены; старого всегда жаль, даже плохого; ста-
рое - уютно и любезно...
Он рассмеялся собственным словам:

- Видите, какие размышления приходят иногда по по-
воду разбитой глиняной посуды!

Юний Маврик дернул Гэкеболия за край одежды:
- Слышал? Тут вся природа его: одинаково бережет
и свои разбитые тарелки, и своих полумертвых богов. Вот
что решает судьбы мира!..

Юлиан увлекся; от эдиктов и законов перешел он к за-
мыслам будущего: во всех городах Империи предполагал
завести училища, кафедры, чтения, толкования эллинских
догматов, установленные образцы молитв, эпитимьи, фило-
софские проповеди, убежища для любителей целомудрия,
для посвятивших себя размышлениям.

- Каково? -.прошептал Маврик на ухо Гэкебо-
лию:-монастыри в честь Афродиты и Аполлона. Час
от часу не легче!..

- Да, все это, друзья мои, исполним мы с помощью
богов,- заключил император.- Галилеяне желают уве-
рить мир, что им одним принадлежит милосердие; но ми-
лосердие принадлежит всем философам, каких бы богов ни
чтили они. Я пришел, чтобы проповедовать миру новую
любовь, не рабскую и суеверную, а вольную и радостную,
как небо олимпийцев!..

Он обвел всех испытующим взглядом. На лицах чинов-
ников не было того, чего он искал.

В залу вошли выборные от христианских учителей ри-
торики и философии. Недавно был объявлен эдикт, воспре-
щавший галилейским учителям преподавание эллинского
красноречия; христианские риторы должны были или от-
речься от Христа, или покинуть школы.

Со свитком в руках подошел к Августу один из выбор-
ных - худенький, растерянный человек, похожий на ста-
рого облезлого попугая, в сопровождении двух неуклюжих
и краснощеких школьников.
- Помилосердствуй, боголюбивейший!
- Как тебя зовут?
- Папириан, римский гражданин.
- Ну вот, видишь ли, Папириан любезный, я не же-
лаю вам зла. Напротив. Оставайтесь галилеянами.
Старик упал на колени и обнял ноги императора:
- Сорок лет учу грамматике. Не хуже других знаю
Гомера и Гесиода...

- О чем ты просишь? - произнес Август, нахмурив-
шись.

- Шесть человек детей, государь,- мал-мала меньше.
Не отнимай последнего куска. Ученики любят меня. Рас-
спроси их... Разве я чему-нибудь дурному?..

Папириан не мог продолжать от волнения; он указы-
вал на двух учеников, которые не знали, куда спрятать
руки, и стояли, выпучив глаза, сильно и густо краснея.

- Нет, друзья мои! - перебил император тихо и твер-
до.- Закон справедлив. Я считаю нелепым, чтобы хри-
стианские учителя риторики, объясняя Гомера, отвергали
тех самых богов, которых чтил Гомер. Если думаете, что
наши мудрецы сплетали только басни - ступайте лучше
в церкви объяснять Матфея и Луку! Заметьте, галилея-
не,- я делаю это для вашего же собственного блага...
В толпе риторов кто-то проворчал себе под нос:
- Для собственного блага поколеем с голоду!
- Вы боитесь осквернить себя жертвенным мясом или
жертвенною водою, учители христианские,-продолжал
император невозмутимо,- как же не боитесь вы осквер-
нить себя тем, что опаснее всякого мяса и воды,- ложной
мудростью? Вы говорите: "блаженны нищие духом". Будь-
те же нищими духом. Или вы думаете, я не знаю вашего
учения? О, знаю лучше, чем кто-либо из вас! Я вижу
в галилейских заповедях такие глубины, какие вам не сни-
лись. Но каждому свое: оставьте нам нашу суетную муд-
рость, нашу бедную эллинскую ученость. На что вам эти
зараженные источники? У вас есть мудрость высшая.
У нас царство земное, у вас - небесное. Подумайте: цар-
ство небесное - это не мало для таких смиренных и не-
стяжательных людей, как вы. Диалектика возбуждает
только охоту к вольнодумным ересям. Право!.. Будьте про-
сты, как дети. Не выше ли всех платоновых диалогов бла-
годатное невежество капернаумских рыбаков? Вся муд-
рость галилеян состоит в одном: веруй! Если бы вы были
настоящими христианами, то благословили бы мой закон.
Ныне же возмущается в вас не дух, а плоть, для коей
грех сладок. Вот все, что я имел вам сказать, и наде-
юсь, вы извините меня и согласитесь, что римский импе-
ратор больше заботится о спасении ваших душ, чем вы
сами.
Он прошел через толпу риторов, спокойный и доволь-
ный своею речью.

Папириан по-прежнему, стоя на коленях, рвал свои
жидкие седые кудри.

- За что? Матерь Небесная, за что такое попущение?
Оба ученика, видя горе наставника, вытирали выпучен-
ные глаза неуклюжими красными кулаками.

Кесарь помнил бесконечные распри православных и
ариан, которые происходили на Миланском соборе при
Констанции. Он задумал воспользоваться этой враждою
для своих целей и решил созвать, подобно своим христи-
анским предшественникам, Константину Великому и Кон-
станцию, церковный собор.

Однажды, в откровенной беседе, объявил удивленным
друзьям, что, вместо всяких насилий и гонений, хочет
дать галилеянам свободу исповедания, возвратить из ссыл-
ки донатистов, семириан, маркионитов, монтанистов, цеци-
лиан и других еретиков, изгнанных постановлениями собо-
ров при Константине и Констанции. Он был уверен, что
нет лучшего средства погубить христиан. "Увидите, дру-
зья мои,- говорил император,- когда все они вернутся на
свои места,- такая распря возгорится между братолюбца-
ми, что они растерзают друг друга, как хищные звери, и
предадут бесславию имя Учителя своего скорее, чем я
мог бы этого достигнуть самыми лютыми казнями!"

Во все концы Римской империи разослал он указы
и письма, разрешая изгнанным клирикам возвратиться без-
боязненно, Объявлялась свобода вероисповедания. Вместе
с тем мудрейшие учителя галилейские приглашались ко
двору в Константинополь для некоторого совещания по де-
лам церковным. Большая часть приглашенных не ведала
в точности ни цели, ни состава, ни полномочий собрания,
так как все это было означено в письмах с преднамерен-
ной неясностью. Многие, угадывая хитрость Богоотступ-
ника, под предлогом болезни или дальнего расстояния,
вовсе не явились на зов.

Утреннее голубое небо казалось темным по сравнению
с ослепительно белым мрамором двойного ряда столбов,
окружавшего большой двор - Константинов атриум. Бе-
лые голуби, с радостным шелковым шелестом крыльев, ис-
чезали в небе, как хлопья снега. Посередине двора, в свет-
лых брызгах фонтана, виднелась Афродита Каллипига;
влажный мрамор серебрился, как живое тело. Монахи,
проходя мимо нее, отвертывались и старались не видеть;
но она была среди них, лукавая и нежная.

Не без тайного намерения выбрал Юлиан такое стран-
ное место для церковного собора. Темные одежды иноков
казались здесь еще темнее, истощенные лишениями, озлоб-
ленные лица еретиков-изгнанников - еще более скорбны-
ми; как черные безобразные тени, скользили они по сол-
нечному мрамору.

Всем было неловко; каждый старался принять вид рав-
нодушный, даже самонадеянный, притворяясь, что не уз-
нает соседа - врага, которому он, или который ему испор-
тил жизнь, а между тем украдкой кидали они друг на
друга злые, пытливые взоры.

- Пречистая Матерь Божия1 Что же это такое? Куда
мы попали? - волновался престарелый дородный епископ
себастийский, Евстафий.-Пустите, пустите меня!..

- Тише, друг мой,- уговаривал его начальник при-
дворных копьеносцев, варвар Дагалаиф, вежливо отстра-
няя от двери.

- Не участник я в соборе еретическом. Пустите!
- По воле всемилостивейшего кесаря, все пришедшие
на собор...- возражал Дагалаиф, удерживая епископа
с непреклонною лаской.

- Не собор, а вертеп разбойничий!-негодовал Ев-
стафий.

Среди христиан нашлись веселые люди, которые под-
смеивались над провинциальной наружностью, одышкой
и сильным армянским выговором Евстафия. Он совсем
оробел, притих и забился в угол, только повторяя с от-
чаянием:

- Господи! И за что мне сие?..

Евандр Никомедийский тоже раскаивался, что пришел
сюда и привел Дидимова послушника, только что приехав-
шего в Константинополь, брата Ювентина.

Евандр был великий догматик, человек ума проница-
тельного и глубокого; над книгами потерял здоровье,
преждевременно состарился; зрение его ослабело; в близо-
руких добрых глазах было постоянное выражение устало-
сти. Бесчисленные ереси осаждали ум его, не давали ему
покоя, мучили наяву, грезились во сне, но, вместе с тем,
привлекали соблазнительными тонкостями и ухищрения-
ми. Он собирал их, в продолжение многих лет, в громад-
ную рукопись под заглавием Против еретиков так же
усердно, как некоторые любители собирают чудовищные
редкости. Отыскивал с жадностью новые, изобретал не-
существующие, и, чем яростнее опровергал, тем более пу-
тался в них. Иногда с отчаянием молил у Бога простой
веры, но Бог не давал ему простоты. В повседневной жиз-
ни был он жалок, доверчив и беспомощен, как дитя. Злым
людям ничего не стоило обмануть Евандра: об его рассеян-
ности ходило множество смешных рассказов.

По рассеянности пришел он и в это нелепое собрание,
привлекаемый отчасти и надеждою узнать новую ересь.
Теперь епископ Евандр все время с досадой морщился
и заслонял ладонью слабые глаза от слишком яркого солн-
ца и мрамора. Ему было не по себе; скорее хотелось
назад, в полутемную келью, к своим книгам и рукописям.
Ювентина не отпускал он от себя и, осмеивая различные
ереси, предостерегал от соблазна.

Посередине залы проходил коренастый старик, с широ-
кими скулами, с венцом седых пушистых волос, семидеся-
тилетний епископ Пурпурий, африканец-донатист, возвра-
щенный Юлианом из ссылки.

Ни Константину, ни Констанцию не удалось подавить
ересь донатистов. Реки крови проливались из-за того, что
пятьдесят лет назад, в Африке рукоположен был непра-
вильно Донат вместо Цецилиана или, наоборот, Цецилиан
вместо Доната,- этого хорошенько разобрать никто не
мог; но донатисты и цецилиане избивали друг друга, и не
предвиделось конца братоубийственной войне, возникшей
даже не из-за двух мнений, а из-за двух имен.

Ювентин заметил, как, проходя мимо Пурпурия, один
цецилианский епископ задел краем фелони одежду дона-
тиста. Тот отшатнулся и, подняв брезгливо, двумя паль-
цами, так, чтобы все видели, несколько раз отряхнул
в воздухе ткань, оскверненную прикосновением еретика.
Евандр рассказал Ювентину, что когда случайно цеци-
лианин заходит в церковь донатистов, они выгоняют его
и потом тщательно соленой водой обмывают плиты, на ко-
торых он стоял.

За Пурпурием следовал по пятам, как пес, верный те-
лохранитель, полудикий, огромного роста африканец, чер-
ный, страшный, с расплюснутым носом, толстыми губами,
с дубиною в жилистых руках, дьякон Леона, принадлежав-
ший к секте самоистязателей. Это были жители гетулий-
ских селений; их называли циркумцеллионами. Бегая
с оружием в руках, предлагали они деньги встречным на
больших дорогах и грозили: "Убейте нас, или мы вас
убьем!" Циркумцеллионы резали, жгли себя, бросались
в воду, во имя Христа; но не вешались, потому что Иуда
Искариот повесился. Порой целые толпы их с пением
псалмов кидались в пропасти; они утверждали, что само-
убийство, во славу Божью, очищает душу от всех грехов.
Народ чтил их, как мучеников. Перед смертью предава-
лись наслаждениям - ели, пили, насиловали женщин. Мно-
гие не употребляли меча, потому что Христос запретил
употреблять меч, зато огромными дубинами, со спокойною
совестью, "по Писанию", избивали еретиков и язычни-
ков; проливая кровь, возглашали: "Господу хвала!" Этого
священного крика мирные жители африканских городов
и сел боялись больше, чем трубы врагов и рыканья льви-
ного.

Донатисты считали циркумцеллионов своими воинами
и стражами; а так как поселяне гетулийские плохо разу-
мели церковные споры, то богословы-донатисты указывали
им, кого именно следует избивать "по Писанию".

Евандр обратил внимание Ювентина на красивого
юношу, с лицом неясным и невинным, как у молодой де-
вушки: это был каинит.

"Благословенны, -- проповедовали  каиниты, - гордые,
непокорившиеся братья наши: Каин, Хам, жители Содома
и Гоморры - семья Верховной Софии, Сокровенной Муд-
рости! Придите к нам, все гонимые, все восставшие, все
побежденные! Благословен Иуда! Он один из апостолов
был причастен Высшему Знанию - Гнозису. Он предал
Христа, дабы Христос умер и воскрес, потому что Иуда
знал, что смерть Христа спасет мир. Посвященный в на-
шу мудрость должен преступить все пределы, на все дерз-
нуть, должен презреть вещество, поправ самый страх
к нему, и, отдавшись всем грехам, всем наслаждениям пло-
ти, достигнуть благодатного отвращения к плоти - послед-
ней чистоты духовной".

- Смотри, Ювентин, вот человек, который считает се-
бя несравненно выше серафимов и архангелов,--указал
Евандр на стройного молодого египтянина, стоявшего
в стороне от всех, одетого по последней византийской мо-
де, со множеством драгоценных перстней на холеных, бе-
лых руках, с лукавой улыбкой на тонких губах, подкра-
шенных, как у блудницы; это был Кассиодор валентиниа-
нин.

- У православных,- утверждал Кассиодор,-- есть ду-
ша как у прочих животных, но духа нет. Одни мы, посвя-
щенные в тайны Плэрона и Гнозиса, достойны называться
людьми; все остальные - свиньи и псы.

Кассиодор внушал ученикам своим:
- Вы должны знать всех, вас не должен знать никто.
Перед непосвященными отрекайтесь от Гнозиса, молчите,
презирайте доказательства, презирайте исповедание веры
и мученичество. Любите безмолвие и тайну. Будьте неуло-
вимы и невидимы для врагов, как силы бесплотные. Обык-
новенным христианам нужны добрые дела для спасения.
Тем, у кого есть высшее Знание Бога - Гнозис, добрых
дел не нужно. Мы сыны света. Они сыны мрака. Мы уже
не боимся греха, ибо знаем: телу-телесное, духу-ду-
ховное. Мы на такой высоте, что не можем пасть, как бы
ни грешили: сердце наше остается чистым во грехе, как
золото в грязи.

Подозрительный, косоглазый старичок, с лицом сладо-
страстного фавна, адамит Продик, утверждал, будто бы
учение его возрождает в людях первобытную невинность
Адама: голые адамиты совершали таинства в церквах,
жарко натопленных, как бани, называвшихся Эдемами; по-
добно прародителям до грехопадения, не стыдились они
наготы своей, уверяя, что все мужчины и женщины отли-
чаются у них высшим целомудрием; но чистота этих рай-
ских собраний была сомнительна.

На полу, рядом с адамитом Предиком, сидела бледная
седовласая женщина, в епископском одеянии, с прекрасным
суровым лицом, с веками, полузакрытыми от усталости,-
пророчица монтанистов. Желтолицые, изнуренные скопцы
благоговейно ухаживали за ней, смотрели на нее томными,
влюбленными глазами и называли ее Небесною Голуби-
цею. Изнывая долгие годы от восторгов неосуществимой
любви, проповедовали они, что род человеческий должен
быть прекращен целомудренным воздержанием. На сож-
женных равнинах Фригии, близ разрушенного города Пе-
пузы, сидели эти бескровные мечтатели, целыми толпами,
неподвижно устремив глаза на черту горизонта, где дол-
жен был явиться Спаситель; в туманные вечера, над серой
равниной, между тучами, в полосах раскаленного золота,
видели славу Господню, Новый Сион, сходящий на землю;
годы проходили за годами, и они умирали с надеждою,
что Царствие Божие сойдет, наконец, на сожженные раз-
валины Пепузы.

Иногда, приподымая усталые веки, устремляя мутные
взоры вдаль, пророчица бормотала по-сирийски:

- Маран ата. Маран ата!-Господь идет. Господь
идет!
И бледные скопцы наклонялись к ней, внимая.
Ювентин слушал объяснения Евандра и думал
, что
все это похоже на бред; сердце его сжималось от горькой
жалости.

Наступила тишина. Взоры устремились по одному на-
правлению. На другом конце атриума, на мраморное воз-
вышение взошел кесарь Юлиан. Простая белая хламида
древних философов облекала его; лицо было самоуверен-
но; он хотел придать ему выражение бесстрастное, но
в глазах невольно вспыхивала искрф злобного веселья.

- Старцы и учители!-обратился он к собранию,-
за благо сочли мы оказывать подданным нашим, испове-
дующим учение Галилеянина Распятого, всевозможное
снисхождение и милосердие: должно питать более состра-
дания, чем ненависти к заблуждающимся, увещаниями
приводить к истине упрямых, а отнюдь не ударами, оби-
дами и язвами телесными. Итак, желая восстановить мир
всего мира, столь долго нарушаемый распрями церковны-
ми, призвал я вас, мудрецы галилейские. Под нашим по-
кровительством и защитой вы явите, надеемся, пример тех
высоких добродетелей, кои приличествуют вашему духов-
ному сану, вашей вере и мудрости...

Он говорил заранее приготовленную речь, с плавными
движениями, как опытный ритор перед народным собра-
нием. Но в словах, полных благоволения, скрыты были
ядовитые жала: между прочим, указал он на то, что еще
не забыл о нелепых и унизительных распрях галилеян, ко-
торые произошли на знаменитом соборе Миланском, при
Констанции; упомянул также с недоброй усмешкой о не-
которых дерзких бунтовщиках, которые, жалея, что нель-
зя более преследовать, мучить и умерщвлять братьев по
вере, возмущают народ глупыми баснями, подливают мас-
ло в огонь вражды и братоубийственною яростью напол-
няют мир: сии суть враги рода человеческого, виновники
худшего из бедствий - безначалия. И кесарь кончил вдруг
свою речь почти явною насмешкою.

- Братьев ваших, изгнанных соборами при Константи-
не и Констанции, возвратили мы из ссылки, желая даро-
вать свободу всем гражданам Римской империи. Живите
в мире, галилеяне, по завету вашего Учителя. Для полного
же прекращения раздоров поручаем вам, мудрейшие на-
ставники, забыв всякую вражду и воссоединившись в брат-
ской любви, прийти к некоторому церковному соглашению,
дабы уставить единое и общее для всех исповедание веры.
С тем и призвали мы вас сюда, в наш дом, по примеру
предшественников наших, Константина и Констанция;

судите и решайте властью, данною вам от церкви. Мы же
удаляемся, предоставив вам свободу и ожидая вашего
решения.

И прежде чем в собрании кто-нибудь успел опомниться
или возразить, Юлиан, окруженный друзьями-философа-
ми, вышел из атриума.

Все безмолвствовали; кто-то тяжко вздохнул; в тиши-
не слышен был только радостный шелковый шелест голу-
биных крыльев в небе и плеск фонтана о мрамор.

Вдруг, на высоких плитах, служивших кесарю трибу-
ной, появился тот самый добродушный старик с провин-
циальною наружностью, с армянским говором, над кото-
рым все недавно смеялись; лицо его было красно; глаза
горели. Речь императора оскорбила старого себастийского
епископа. Пылая духовной ревностью, выступил Евстафий
перед собранием.

- Отцы и братья!-воскликнул он, и в голосе его
была такая сила, что никто уже не думал смеяться.- Разой-
демся в мире. Кто призвал нас сюда для поругания и соблаз-
на, тот не ведает ни церковных канонов, ни постановлений
соборных,- ненавидит самое имя Христово. Не будем же
веселить врагов наших, воздержимся от гневного слова.
Заклинаю именем Бога Всевышнего, разойдемся, братья,
в безмолвии!

Он говорил громким голосом, подняв глаза к хорам,
защищенным от солнца алыми завесами: там, в глубине,
между колоннами, появился император со своими друзья-
ми-философами. Шепот удивления и ужаса послышался
в толпе. Юлиан смотрел прямо в лицо Евстафию. Старик
выдержал взор его и не потупился. Император побледнел.

В то же мгновение донатист Пурпурий грубо оттолкнул
епископа и занял его место на трибуне.

- Не слушайте! - закричал Пурпурий.- Не расхо-
дитесь, да не преступите воли кесаревой. Цецилиане злоб-
ствуют за то, что он, избавитель наш...
- Нет, братья!..-порывался Евстафий с мольбою.
- Не братья мы вам,- отыдите, окаянные! Мы - чи-
стая пшеница Божья, вы - сухая солома, назначенная Гос-
подом в огонь!

И, указывая на императора-богоотступника, продолжал
Пурпурий торжественным певучим голосом, как будто воз-
глашая ему славословие церковное:

- Слава, слава преблагому, премудрому Августу! На
аспида и василиска наступиши и попереши льва и змия,
яко ангелам своим заповесть ранити тя во всех путях
твоих. Слава!

Собрание заволновалось; одни утверждали, что должно
последовать совету Евстафия и разойтись, другие требо-
вали слова, не желая потерять единственного в жизни слу-
чая высказать свои мысли перед каким бы то ни было соб-
ранием. Лица разгорались, голоса становились оглуши-
тельными.

- Пусть заглянет теперь в церкви наши кто-нибудь
из цецилианских епископов-торжествовал Пурпурий,-
возложим мы ему руки на голову, но не для того, чтобы
избрать пастырем, а чтобы раздробить череп!

Многие совсем забыли цель собрания, вступая в тонкие
богословские споры; зазывали к себе, отбивали друг
у друга слушателей, старались обольстить неопытных.

Базилидианин Трифон, приехавший из Египта, окру-
женный толпою любопытных, показывал амулет из про-
зрачного хризолита с таинственной надписью: Абракса.

- Тот, кто разумеет слово Абракса,- соблазнял Три-
фон,- получит высшую свободу, сделается бессмертным
и, вкушая от всех сладостей греха, будет безгрешен. Аб-
ракса выражает буквами число горных небес - 365. Над
тремястами шестьюдесятью пятью сферами, над иерар-
хиями вонов, ангелов и архангелов, есть некий Мрак Бе-
зыменный, прекраснее всякого света, неподвижный, нерож-
даемый...

- Мрак безыменный в скудоумной голове твоей! -
крикнул арианский епископ, сжимая кулаки и подступая
к Трифону.

Гностик тотчас умолк, сложив губы в презрительную
усмешку, полузакрыв глаза и подняв указательный
палец:

- Премудрость! Премудрость! - произнес он чуть
слышно и отошел, точно выскользнул из рук арианина.

Пророчица Пепузская, поддерживаемая влюбленными
скопцами, поднявшись во весь рост, страшная, бледная,
с растрепанными волосами, с мутными, полоумными взора-
ми, вдохновенно завывала, ничего не видя и не слыша:

- Маран ата! Маран ата!-Господь идет! Господь
идет!

Ученики отрока Епифания, не то языческого полубога,
не то христианского мученика, обоготворяемого в молель-
нях Кефалонии, возглашали:

- Братство и равенство! Других законов нет. Раз-
рушайте, разрушайте все! Да будут общими у людей
имущество и жены, как трава, как вода, как воздух и
солнце!

Офиты, змеепоклонники, подымали медный крест, обви-
тый прирученной нильскою змейкою:

- Мудрость Змия,-говорили они,-дает людям зна-
ние добра и зла. Вот - Спаситель, Офиоморфос - Змее-
видный. Не бойтесь,-послушайте его: он не солгал;
вкусите от плода запретного - и станете, как боги!

С проворной ловкостью фокусника, высоко подымая
прозрачную стеклянную чашу, наполненную водой, марко-
зианин, надушенный и подвитой щеголь, соблазнитель
женщин, приглашал любопытных.

- Смотрите, смотрите! Чудо! Вода закипит и сделает-
ся кровью.

Коларбазиане быстро считали по пальцам и доказыва-
ли, что все пифагорейские числа, все тайны неба и земли,
заключаются в буквах греческого алфавита:

-- Альфа, Омега, начало и конец. А между ними -
Троица,-бета, гамма, дельта,-Сын, Отец, Дух. Видите,
как просто.

Фабиониты, карпократиане-обжоры, барбелониты-раз-
вратники проповедовали такие мерзости, что благочести-
вые люди только отплевывались и затыкали уши. Многие
действовали на своих слушателей тою непонятною притя-
гательною силою, которою обладает над умами людей
чудовищное и безумное.

Каждый был убежден в своей правоте. И все были про-
тив всех.

Даже ничтожная церковь, затерянная в отдаленнейших
пустынях Африки,- рогациане, и те уверяли, будто бы
Христос, придя на землю, найдет истинное, понимание
Евангелия только у них, в нескольких селениях Маврита-
нии Кесарийской,- и более нигде в мире.

Евандр Никомедийский, забыв Ювентина, едва успевал
записывать в свои восковые дощечки новые незамеченные
ереси, увлекаясь, как собиратель редкостей.

А между тем, с верхней мраморной галереи, глазами,
полными жадной и утоленной ненависти, смотрел вниз на
этих обезумевших людей молодой император, окруженный
мудрецами в древних белых одеждах. Здесь были все
друзья его: пифагореец Прокл, Нимфидиан, Евгений
Приск, Эдезий, престарелый учитель Ямвлик Божествен-
ный, благообразный Гэкеболий, архиерей Диндимены; они
не смеялись, не шутили и сохраняли совершенное спокой-
ствие, как пристойно мудрецам; лишь изредка на строго
сжатых губах выступала улыбка тихой жалости. Это был
пир эллинской мудрости. Они смотрели вниз на собор,
как смотрят боги на враждующих людей, любители цир-
ка - на арену, где звери пожирают друг друга. В тени
пурпурных завес им было свежо и отрадно.

А внизу галилеяне, обливаясь потом, анафематствова-
ли и проповедовали.

Среди смятения, юный женоподобный каинит, с пре-
красным, нежным лицом, с печальными, детски-ясными
глазами, успел вскочить на трибуну и воскликнуть таким
вдохновенным голосом, что все обернулись и онемели:

- Благословенны непокорившиеся Богу! Благословен-
ны Каин, Хам и Иуда, жители Содома и Гоморры! Благо-
словен отец их, Ангел Бездны и Мрака!

Неистовый африканец Пурпурий, которому уже целый
час не давали сказать слова, желая облегчить свое серд-
це, ринулся на каинита и поднял волосатую жилистую ру-
ку, чтобы "заградить уста нечестивому".
Его удержали, стараясь образумить:
- Отче, непристойно!

- Пустите! Пустите!-кричал Пурпурий, вырываясь
из рук державших его.- Не потерплю сей мерзости! Вот
же тебе. Каиново отродье!
И донатист плюнул в лицо каиниту.

Все смешалось. Началась бы драка, если бы не прибе-
жали копьеносцы. Разнимая христиан, римские воины уве-
щевали их:

- Тише, тише! Во дворце не место. Или мало вам
церквей, чтобы драться?

Пурпурия подняли на руки и хотели увлечь.
Он вопил:
- Леона! Дьякон Леона!

Телохранитель растолкал воинов, двух повалил на зем-
лю, освободил Пурпурия, и в воздухе, над головами ере-
сиархов, закрутилась и засвистела страшная дубина цир-
кумцеллиона.

- Господу хвала! - ревел африканец, избирая жертву
глазами.

Вдруг, в ослабевших руках его, беспомощно опустилась
дубина. Все окаменели. В тишине раздался пронзительный
крик одного из полоумных скопцов пророчицы Пепузской.
Он упал на колени и, с лицом, искаженным ужасом, ука-
зывал на трибуну:

- Дьявол, дьявол, дьявол!

На мраморном возвышении, над толпой галилеян,
скрестив руки на груди, спокойно и величественно, в древ-
ней белой одежде философа, стоял император Юлиан; гла-

за его горели грозным веселием. Многим в эту минуту ка-
зался он подобным дьяволу.

- Вот как исполняете вы закон любви, галилеяне! -
произнес он среди собрания, пораженного ужасом.-Вижу
теперь, что значит ваша любовь. Воистину, хищные звери
милосерднее, чем вы, братолюбцы. Скажу словами вашего
Учителя: "горе вам, законники, что взяли вы ключ раз-
умения: сами не вошли и входящим воспрепятствовали. Го-
ре вам, книжники и фарисеи!"

Насладившись их томительным молчанием, прибавил он
спокойно и медленно:

- Ежели не умеете вы сами управлять собою - то вот
я говорю вам, остерегая от худших зол: слушайтесь меня,
галилеяне, и покоряйтесь!

Когда Юлиан спускался из Константинова атриума по
ступеням широкой лестницы, направляясь для жертвопри-
ношения в маленький, находившийся по соседству с двор-
цом, храм богини Счастья, Тихо подошел к нему седо-
власый, сгорбленный халкедонский епископ, Марис. Глаза
у Мариса вытекли от старости; мальчик-поводырь вел
слепца за руку.

Лестница выходила на площадь Августейон; внизу
собралась толпа. Властным движением руки остановив им-
ператора, заговорил епископ старческим голосом, твердым
и ясным:

- Внимайте, народы, племена, языки, люди всякого
возраста, все, сколько есть теперь и гколько будет на зем-
ле! Внимайте мне. Высшие Силы, ангелы, которыми скоро
совершено будет истребление Мучителя! Не царь Аммо-
рейский низложится, не Ог, царь Васанский, но Змий,
Отступник, Великий Ум, мятежный Ассириянин, общий
враг и противник, на земле творивший много неистовств,
и в высоту говоривший. Слыши небо и внуши земле!
И ты внимай пророчеству моему, кесарь, ибо сам Бог го-
ворит тебе ныне устами моими. Слово Господне сжигает
сердце мое - и не могу молчать. Дни твои сочтены. Вот
еще немного - и погибнешь, исчезнешь, как прах, взме-
таемый вихрем, как роса, как свист пущенной стрелы, как
удар грома, как быстролетная молния. Источник Касталь-
ский умолкнет навеки,- пройдут и посмеются над ним.
Аполлон станет опять безгласным идолом, Дафной - дере-
вом, оплакиваемым в басне,- и порастут могильною тра-
вой низвергнутые храмы. О, мерзость Сеннахеримова! Так
вещаем мы, галилеяне, люди презренные, поклоняющиеся
Распятому, ученики рыбаков капернаумских и сами -
невежды; мы, изнуренные постами, полумертвые, напрасно
бодрствующие и пустословящие .во время всеночных бде-
ний, и однако же, низлагающие вас: "Где суть книжники,
где суть совопросники века сего?" Заимствую сию побед-
ную песнь от одного из наших немудрых. Подай сюда
свои царские и софистические речи, свои неотразимые сил-
логизмы и энтимемы! Посмотрим, как и у нас говорят не-
ученые рыбари. Да воспоет со дерзновением Давид, кото-
рый таинственными камнями низЛожил надменного Го-
лиафа, победил многих кротостью и духовным сладкозву-
чием исцелял Саула, мучимого злым духом. Благодарим
тебя. Господи! Ныне очищается церковь Твоя гонением.
Се, грядет Жених! Мудрые девы, возжгите светильники!
Иерея облеките в великий и нескверный хитон,- за1 Хри-
ста, наше одеяние брачное!

Последние слова он произнес нараспев, как слова бого-
служения. Потрясенная толпа ответила ему гулом одобре-
ния. Кто-то воскликнул.
- Аминь!

Император выслушал до конца длинную речь с невоз-
мутимым хладнокровием, как будто дело шло вовсе не
о нем; только в углах губ выступала иногда усмешка.
- Ты кончил, старик?-спросил он спокойно.
- Вот мои руки, мучители! Вяжите! Ведите на смерть!
Господи! приемлю венец!

Епископ поднял тусклые слепые глаза к небу.
- Не думаешь ли ты, добрый человек, что я поведу
тебя на смерть?-произнес Юлиан.-Ошибаешься. Я от-
пУЩУ тебя с миром. В душе моей нет злобы против тебя.

- Что это? Что это? О чем он говорит? -спрашива-
ли в толпе.

- Не соблазняй! Не отступлю от Христа! Отыди,
враг человеческий!-Палачи, ведите на смерть! Вот я!

- Здесь нет палачей, друг мой. Здесь все такие же
добрые люди, как ты. Успокойся! Жизнь скучнее и обык-
новеннее, чем ты думаешь. Я слушал тебя с любопытст-
вом, как поклонник всякого красноречия, даже галилей-
ского. И чего тут только не было - мерзость Сеннахери-
мова, и царь Амморейский, и камни Давида, и Голиаф!
Нет у вас простоты в речах. Почитайте нашего Демосфена,
Платона и в особенности Гомера. Они, в самом деле, про-
сты, как дети, мудры, как боги. Да, поучитесь у них ве-

ликому спокойствию, галилеяне! Бог-не в бурях, а в ти-
шине. Вот и весь мой урок, вот и вся моя месть - так
как ты сам требовал мести.

- Да поразит тебя Господь, богохульник!..-начал бы-
ло опять Марис.

- Господь не сделает меня слепым во гневе, а тебя
зрячим,- возразил Август.

- Благодарю Бога моего за слепоту,- воскликнул ста-
рик; - не дает она очам моим видеть окаянное лицо От-
ступника!

- Сколько злобы, сколько злобы в таком дряхлом
теле! Говорите вы все о смирении, о любви, галилеяне,-
а какая ненависть в каждом вашем слове! - Я только что
вышел из собрания, где братья, во имя Бога, готовы бы-
ли растерзать друг друга, как звери, и вот теперь ты -
со своею необузданной речью. За что такая ненависть?
Разве и я не брат ваш? О, если бы ты знал, как в это
мгновение безмятежно и благосклонно мое сердце! Я же-
лаю тебе всего доброго и молю олимпийцев, да смягчат
они твою жестокую, темную и страдающую душу, слепец.
Иди же с миром и помни, что не одни галилеяне умеют
прощать.

- Не верьте ему, братья! Это хитрость, обольщение
Змия! Видел еси. Господи, как Отступник поносит Тебя,
Бога Израилева,- да не премолчиши!

Не обращая более внимания на проклятия старика,
Юлиан прошел среди народа в своей простой белой одеж-
де, озаренной солнцем, спокойный- и мудрый, как один из
древних мужей.

Была бурная ночь. Изредка сияние луны проникало
сквозь быстро несущиеся тучи и странно смешивалось
с мерцанием молнии. Теплый ветер, пропитанный соленым
запахом гнилых водорослей, хлестал иглами косого дождя.

К одинокой развалине на берегу Босфора подъехал
всадник. Во времена незапамятные, когда жили здесь тро-
янцы, это укрепление служило сторожевою башнею; теперь
остались от нее только груды камней, поросших бурьяном,
и полуразрушенные стены. Внизу была маленькая хижина,
убежище от ненастья для заблудившихся пастухов и
бродяг.

Привязав коня под защитой полуобвалившегося свода
и раздвинув колючий репейник, всадник постучался в ни-
зенькую дверь:
- Это - я. мэроэ, отопри!

Египтянка отворила дверь и впустила его во внутрен-
ность башни.

Всадник подошел к тускло горевшему факелу. Свет упал
ему в лицо. То был император Юлиан.

Они вышли. Старуха, хорошо знавшая это место, вела
его за руку.

Раздвигая жесткие стебли мертвого чертополоха, оты-
скала низкий вход в расщелине, между скалами. Они спу-
стились по ступеням. Море было близко; грохот прибоя
потрясал землю; но каменные стены защищали от ветра.
Египтянка выбила огонь.

- Вот, господин мой, лампаду и ключ. Поверни его
в замке два раза. Дверь в монастырь открыта. Если встре-
тишь привратника - не бойся, Я подкупила. Только смотри,
не ошибись: в верхнем проходе тринадцатая келья налево.

Юлиан отпер дверь и долго спускался по крутому на-
клону с широкими ступенями из древнего плитняка. Ско-
ро подземелье превратилось в такую узкую щель, что два
человека, встретившись, не могли бы разойтись. Потайной
ход соединял некогда сторожевую башню с укреплением
на противоположном берегу залива, а теперь-покинутую
развалину с новым христианским монастырем.

Юлиан вышел из подземелья высоко над клокочущим
морем, между острыми скалами, изъеденными прибоем,
и начал взбираться по узким ступеням, высеченным в ска-
ле. Дойдя до самого верха, увидел кирпичную ограду.
Она была сложена неровно - многие кирпичи выдавались.
Опираясь на них ногой, хватаясь руками, можно было пе-
релезть в крошечный монастырский садик.

Он вступил в опрятный двор. Здесь все дышало спо-
койствием. Стены были затканы чайными розами. В бур-
ном теплом воздухе цветы пахли сильно и тревожно.

Ставни на одном из нижних окон изнутри не были за-
перты. Юлиан тихонько отворил их и влез в окно.

В лицо ему дохнул спертый воздух монастыря. Пахло
сыростью, ладаном, мышами, лекарственными травами
и свежими яблоками, которые запасливые монахини храни-
ли в кладовых.

Император ступил в длинный проход; по обеим сторо-
нам был ряд дверей.

Он сосчитал тринадцатую налево и открыл тихонько.
Келья была тускло освещена алебастровым ночником. По-
веяло сонной теплотой. Он притаил дыхание.
На низком ложе, с белоснежными покровами, лежала

девушка в монашеской темной тунике. Она, должно быть,
уснула во время молитвы, не успев раздеться; тень ресниц
падала на бледные щеки; брови сжаты были сурово и ве-
личественно, как у мертвых.
Он узнал Арсиною.

Она очень изменилась. Только волосы остались те же:
у корней темно-золотистые, на концах - бледно-желтые,
как медь в луче солнца.
Ресницы ее дрогнули. Она вздохнула.
Перед глазами его сверкнуло гордое тело амазонки, об-
литое солнечным светом, ослепительное, как золотистый
мрамор Парфенона. И протягивая руки к монахине, спав-
шей под сенью черного креста, Юлиан прошептал:
- Арсиноя!

Девушка открыла глаза, взглянула на него спокойно,
без удивления и страха, как будто знала, что он придет.
Но опомнившись, вздрогнула и провела рукой по лицу.
Он подошел к ней:
- Не бойся. Скажи слово - я уйду.
- Зачем ты пришел?
- Я хотел знать, правда ли...

- Юлиан, все равно... Мы не поймем друг друга.
- Правда ли, что ты веришь в Него, Арсиноя?
Она не ответила.

- Помнишь ту ночь в Афинах,-продолжал импера-
тор,- помнишь, как ты искушала меня, галилейского мона-
ха, так же, как я теперь искушаю тебя? Прежняя гордость
и сила в лице твоем, Арсиноя, а не рабское смирение га-
лилеян! Зачем ты лжешь? Сердце так не изменяется. Ска-
жи мне правду.

- Я хочу власти,- проговорила она тихо.
- Власти? Ты еще помнить союз наш!-воскликнул
он радостно.

Она с грустной улыбкой покачала головой:
- О, нет!.. Над людьми-не стоит. Ты сам это
знаешь. Я хочу власти над собою.
- И для этого идешь в пустыню?
- Да. И еще - для свободы...

- Арсиноя, ты по-прежнему любишь себя, только себя!
- Я хотела бы любить себя и других, как Он велел.
Но не могу: я ненавижу и себя, и других.
- Лучше совсем не жить!-воскликнул Юлиан.
- Надо преодолеть себя,- проговорила она медлен-
но,- надо победить в себе не только отвращение к смер-
ти, но и отвращение к жизни - это гораздо труднее, по-
тому что жизнь страшнее смерти. Но зато, если победишь
себя до конца, жизнь и смерть будут равны - и тогда
свобода!

Тонкие брови ее сжимались с упрямством неодоли-
мой воли.

Юлиан смотрел на нее с отчаянием.

- Что они сделали с тобой! - произнес он тихо.-
Все вы - мучители или мученикц. Зачем вы терзаете се-
бя? Разве ты не видишь-в душе твоей нет ничего, кро-
ме злобы и отчаяния...
Она взглянула на него с ненавистью:
- Зачем ты пришел сюда? Я не звала тебя. Уйди.
Какое мне дело до того, что ты думаешь? Довольно мне
моих собственных мыслей и мук!.. Между нами бездна, ко-
торой живые не переступают. Ты говоришь: я не верю.
Да, не верю, но хочу верить, слышишь?-хочу и буду.
Истерзаю плоть свою, иссушу ее голодом и жаждой, сде-
лаю бесчувственнее мертвых камней. Но главное - разум!
Надо умертвить его, потому что он - дьявол. Он соблаз-
нительнее всех желаний: я укрощу его. Это будет послед-
няя победа, величайшая! И тогда свобода. Тогда посмотрим,
возмутится ли что-нибудь во мне, скажет ли: не верю.

Она сложила ладони рук и протянула их к небу с без-
надежной мольбой:

- Господи, помилуй меня! Где же ты. Господи! Ус-
лышь меня и помилуй!

Юлиан бросился перед ней на колени, обвил стан ее
руками, насильно привлек к себе на грудь, и глаза его
сверкнули победой:

- О, девушка, теперь я вижу - ты не могла уйти от
нас, хотела и не могла! Пойдем сейчас, пойдем со мною -
и завтра ты будешь супругой римского императора, влады-
чицей мира. Я вошел сюда, как вор, выйду, как царь,
со своею добычей. Какая победа над галилеянами!

Лицо Арсинои сделалось печальным и спокойным. Она
взглянула на Юлиана с жалостью, не отталкивая его:

- Бедный, бедный, такой же, как я! Сам не знаешь,
куда зовешь. И на кого надеешься? Боги твои-мертвецы.
От этой заразы, от страшного запаха тлена бегу я в пу-
стыню. Оставь меня. Я не могу тебе ничем помочь. Уйди!
Глаза его вспыхнули гневом и страстью.
Но она произнесла еще спокойнее, с еще большей жа-
лостью, так что сердце его дрогнуло и похолодело, как от
смертельной обиды:
- И зачем Tы обманываешь себя? Разве ты не такой

же неверующий-, погибающий, как все мы? Подумай, что
значит твое милосердие, странноприимные дома, проповеди
эллинских жрецов. Все это - подражание галилеянам, все
это-новое, неизвестное древним мужам, героям Эллады.
Юлиан, Юлиан, разве боги твои - прежние олимпийцы,
лучезарные, беспощадные - страшные дети небесной лазу-
ри, веселящиеся кровью жертв и страданиями смертных?
Кровь и страдания людей - нектар и амброзия богов.
А твои - соблазненные верой капернаумских рыбаков,
слабые, кроткие, больные, умирающие от жалости к лю-
дям,- потому что, видишь ли, жалость к людям для бо-
гов смертельна!..

Буря утихла. В окно было видно, как между разорван-
ных туч бездонно-глубокое небо сияло зеленой печальною
зарею, в которой умирала звезда Афродиты. Император
чувствовал тяжелое утомление. Лицо его покрылось мерт-
венной бледностью. Он делал страшные усилия, чтобы ка-
заться спокойным, но каждое слово Арсинои проникало до
самой глубины его сердца и ранило.

- Да,- продолжала она неумолимо,- вы больные,
вы слишком слабые для собственной мудрости. Вот ваше
проклятие, запоздалые эллины! Нет у вас силы ни
в добре, ни во зле. Вы - ни день, ни ночь, ни жизнь, ни
смерть. Сердце ваше-и здесь, и там; отплыли от одного
берега, не пристали к другому. Верите и не верите, вечно
изменяете, вечно колеблетесь, хотите и не можете, потому
что не умеете желать. Сильны только те, кто, видя одну
истину, слепы для другой. Они вас победят - двойствен-
ных, мудрых и слабых...

Юлиан поднял голову с усилием, как будто преодоле-
вая неимоверную тяжесть, и произнес:

- Ты неправа, Арсиноя. Душа моя не знает страха,
воля моя непреклонна. Силы рока ведут меня. Если суж-
дено мне умереть слишком рано, я знаю, смерть моя пред
лицом богов будет прекрасной. Прощай! Видишь - я ухо-
жу без гнева, печальный и спокойный, потому что теперь
ты для меня, как мертвая.

Над воротами главного здания больницы Аполлона
Дальномечущего, для нищих, странников и калек, на мра-
морном челе ворот вырезана была надпись по-гречески,
стих из Гомера:

Все мы от Зевса -

Странники бедные. Мало даю, но с любовью даянье.

Юлиан вступил во внутренние портики; ряд стройных
ионических столбов окружал двор; здание было некогда
палестрой.

Вечер стоял тихий, безмятежно радостный. Солнце еще
не заходило. Но из больничных портиков, из внутренних
покоев веяло тяжелым смрадом.

Здесь, в одной куче, валялись дети и старики, христиа-
не и язычники, больные и здоровые, калеки, уроды, рас-
слабленные, хромоногие, покрытые гнойными струпьями.
распухшие от водянки, исхудалые от сухотки,- люди с пе-
чатью всех пороков и всех страданий на лицах.

Полуголая старуха, в отрепьях, с темным цветом кожи,
подобным цвету сухих листьев, чесала себе спину, покры-
тую язвами, о нежный мрамор ионической колонны.

Посредине двора возвышалось изваяние Аполлона Пи-
фийского с луком в руках и колчаном за спиною.

У самого подножья кумира сидел сморщенный урод, не
то дитя, не то старик; обняв колени руками, положив на
них подбородок, медленно раскачивался он из стороны
в сторону и с тупоумным выражением лица напевал жа-
лобную песенку:

- Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас окаянных!
Явился главный смотритель больницы, Марк Авзоний,
бледный и дрожащий.

- Мудрейший и милостивый кесарь, не угодно ли те-
бе будет пожаловать в мой дом?-Здесь воздух нехоро-
ший. И зараза недалеко: отделение прокаженных.
- Ты главный смотритель?

Авзоний, стараясь не дышать, чтобы не заразиться,
низко поклонился.

- Раздается ли ежедневно хлеб и вино?
- Все, как повелел блаженный Август.
- Какая грязь!

- Это-галилеяне. Мыться считают грехом: никаки-
ми силами не загонишь в баню...

- Вели принести счетные книги,- проговорил Юлиан.
Смотритель упал на колени и пролепетал:
- Государь, все в исправности, но случилось несча-
стье: книги сгорели...

Император нахмурился.

В это мгновение раздались крики в толпе больных:
- Чудо, чудо! Расслабленный встает!
Юлиан обернулся и увидел, как человек высокого роста,
с обезумевшим от радости лицом, с протянутыми к нему

руками, с детскою верою в глазах, вставал с гнилой соло-
менной подстилки.

- Верую,  верую,- проговорил расслабленный.- Ты
бог, сошедший на землю!' Вот лицо твое, как лицо бога!
Прикоснись ко мне, исцели меня, кесарь!

- Чудо, чудо! - торжествовали больные.- Слава им-
ператору, слава Аполлону-Исцелителю!

- И ко мне, и ко мне!-взывали другие.-Скажи
слово - исцелюсь!

Заходящее солнце проникло в открытые ворота и неж-
ным светом озарило мраморное лицо Аполлона Дальноме-
чущего. Император взглянул на него, и вдруг все, что
делалось в больнице, показалось ему кощунством: очи бо-
га не должны были видеть такого уродства. И Юлиану
захотелось очистить древнюю палестру, где некогда упраж-
нялись эллины в вольных играх,- от всей этой галилей-
ской и языческой сволочи, от всего этого смрадного чело-
веческого тлена. О, если бы древний бог воскрес,- как
засверкали бы очи его, как засвистели бы стрелы, разя
этих калек и расслабленных, очищая душный воздух!

Поспешно и молча вышел он из больницы Аполлона,
забыв о счетных книгах Авзония. Догадался, что донос
верен, что главный смотритель - взяточник, но такая уста-
лость и отвращение овладели сердцем его, что не хватило
духу исследовать обман и проверять.

Когда вернулся во дворец, было поздно. Велел никого
не принимать и удалился на свое любимое место, высокую
площадку между колоннами, над заливом Босфора.

Весь день прошел в скучных мелких делах, в чинов-
ничьих дрязгах, в проверке счетов. Открывалось множест-
во взяток. Император видел, что лучшие друзья обманы-
вают его. Все эти эллинские ученые, поэты, риторы, кото-
рым он отдал управление миром, не меньше грабили казну,
чем христианские евнухи и епископы во времена Констан-
ция. Странноприимные дома, убежища философов, вроде
монастырей, больницы Аполлона и Афродиты были пред-
логом для наживы ловких людей, тем более что не одним
галилеянам, но и язычникам казались они смешной и ко-
щунственной прихотью кесаря.

Он чувствовал, что все тело его ноет от тяжелой, бес-
плодной усталости. Потушив лампаду, прилег на поход-
ное ложе.

- Надо обдумать в тишине, в спокойствии,- говорил
он себе, смотря на вечернее небо.
Но думать не хотелось.

Огромная звезда сияла в темнеющем бездонно-глубо-
ком эфире. Юлиан смежил веки, и сквозь ресницы луч
ее мерцал, проникая в сердце, как холодная ласка.

Он очнулся и вздрогнул, почувствовав, что кто-то во-
шел в комнату. Лунный свет падал между колоннами. Вы-
сокий старик с длинной, белой, как лунь, бородой, с глу-
бокими темными морщинами, в которых выражалось не
страдание, а усилие воли и мысли, стоял над ложем его.
Юлиан приподнялся и прошептал:
- Учитель! Это ты?..

- Да, Юлиан, я пришел говорить с тобой наедине.
- Я слушаю.

- Сын мой, ты погибнешь, потому что изменил себе.
- И ты, Максим, и ты против меня!..
- Помни, Юлиан: плоды золотых Гесперид вечно зе-
лены и жестки. Милосердие-мягкость и сладость пере-
зрелых, гниющих плодов. Ты постник, ты целомудрен, ты
скорбен, ты милосерд, ты называешь себя врагом христиан,
но ты сам - христианин. Скажи мне, чем ты хочешь по-
бедить Распятого?

- Силой богов - красотой и весельем.
- Есть ли у тебя сила?
- Есть.

- Такая, чтобы вынести полную истину?
- Да.
- Так знай же - их нет.

Юлиан в ужасе заглянул в спокойные, мудрые глаза
учителя.

- Про кого ты говоришь: "их нет"? - спросил он
дрогнувшим голосом, бледнея.
-- Я говорю: нет богов. Ты - один.
Ученик Максима ничего не ответил и опустил голову
на грудь.

Глубокая нежность затеплилась в глазах учителя. Он
положил руку свою на плечо Юлиану:

- Утешься. Или ты не понял? Я хотел испытать те-
бя. Боги есть. Видишь, как ты слаб. Ты не можешь быть
один. Боги есть-они любят тебя. Только помни: не ты
соединишь правду Скованного Титана с правдой Галилея-
нина Распятого. Хочешь, я скажу тебе, каков будет Он,
не пришедший, Неведомый, Примиритель двух миров.
Юлиан молчал, все еще испуганный и бледный.
- Вот Он явится,- продолжал Максим,- как молния
из тучи, смертоносный и всеозаряющий. Он будет страшен

и бесстрашен. В нем сольются добро и зло, смирение
и гордость, как свет и тень сливаются в утренних сумерках.
И люди благословят его не только за милосердие, но и за
беспощадность: в ней будет сила и красота богоподобная.

- Учитель,-- воскликнул император,- вот, я вижу все
это в глазах твоих. Скажи, что ты - Неведомый, и я бла-
гословлю тебя и пойду за тобой.

- Нет, сын мой! Я свет от света его, дух от духа его.
Но я еще не он. Я надежда, я предвестник.

- Зачем же скрываешься ты от людей? Явись им,
чтобы они узнали тебя...

- Время мое не настало,- ответил Максим.- Уже не
раз приходил я в мир и еще приду не раз. Люди боятся
меня, называют то великим мудрецом, то соблазнителем,
то волшебником - Орфеем, Пифагором, Максимом Эфес-
ским. Но я-Безыменный. Я прохожу мимо толпы с не-
мыми устами, с закрытым лицом. Ибо что могу я сказать
толпе? Не поймут они и первого слова моего. Тайна люб-
ви и свободы моей для них страшнее смерти. Они так да-
леки от меня, что даже не распинают меня и не побивают
каменьями, как своих пророков, а только не узнают.
Я живу в гробах и беседую с мертвыми, ухожу на горные
вершины и беседую со звездами, ухожу в пустыни и при-
слушиваюсь, как трава растет, как стонут волны моря, как
бьется сердце земли,- подстерегаю, не пришло ли время.
Но время еще не пришло,- и я опять ухожу, как тень,
с немыми устами и закрытым лицом.
- Не уходи, учитель, не покидай меня!
- Не бойся, Юлиан: я не покину тебя до конца.
Я люблю тебя, потому что ты должен погибнуть из-за ме-
ня, возлюбленный сын мой,-и нет тебе спасения.-Преж-
де чем приду я в мир и откроюсь людям, много еще по-
гибнет великих, отверженных, возмутившихся против Бо-
га, с глубоким и двойственным сердцем, соблазненных муд-
ростью моею, отступников, подобных тебе. Люди прокля-
нут тебя, но никогда не забудут, потому что на тебе моя
печать, ты создание мое, ты дитя моей мудрости. Люди
поздних грядущих веков узнают в тебе меня, в твоем от-
чаянии мои надежды, и сквозь позор твой мое величие, как
солнце сквозь туман.

- О, божественный,- воскликнул Юлиан,- если сло-
ва твои ложь, дай мне умереть за эту ложь, потому что
она прекраснее истины!

- Некогда я благословил тебя на жизнь и на царст-
во, император Юлиан; ныне благословляю тебя на смерть
и бессмертие. Иди, погибни за Неведомого, за Грядущего,
за Антихриста.

С торжественной и тихой улыбкой, как отец, благослов-
ляющий сына, старик возложил руки на голову Юлиана,
поцеловал его в лоб и сказал:

- Вот опять скрываюсь я в подземный мрак, и никто
не узнает меня. Да будет дух мой на тебе!


В Великой Антиохии, столице Сирии, в переулке, неда-
леко от главной улицы Сингон, находились термы, теплые
бани. Бани были модные, дорогие. Многие приходили сю-
да, чтобы услышать последние городские новости.

Между раздевальней и холодильней роскошная зала,
вымощенная цветными мраморами и мозаикой, назначена
была для потения.

Из соседних зал слышалось непрерывное журчание
струй в звонкие купальни, в огромные водоемы, плеск
и смех купающихся. Смуглые рабы, голые банщики бега-
ли, суетились, откупоривали сосуды с благовониями. В Ан-
тиохии баня была главною радостью жизни - высоким
и разнообразным искусством: недаром славилась столица
Сирии обилием, вкусом и чистотою воды, такой прозрач-
ной, что наполненная купальня или ведро казались пу-
стыми.

Сквозь млечно-белые пары, подымавшиеся из мрамор-
ных отдушин, в зале для потения виднелись красные го-
лые тела. Иные полулежали, другие сидели; некоторых
банщики натирали маслом. Все разговаривали и потели,
с важным видом. Красота древних изваяний, расставлен-
ных по стенам в углублениях, Антиноев и Адонисов, уси-
ливала новое уродство живых человеческих тел.

Из горячей купальни вышел жирный старик, величест-
венной и безобразной наружности, купец Бузирис, держав-
ший в руках своих всю торговлю антиохийского хлебного
рынка. Стройный молодой человек почтительно поддержи-
вал его под руку. Хотя оба они были голы, но можно бы-
ло тотчас видеть, кто господин, кто клиент.

- Поддай жару! -проговорил Бузирис повелитель-
ным, хрипким голосом: по густоте этого звука легко было
заключить, какими миллионами ворочает хлебник.

Открыли два медных крана: горячий пар с шипением
вырвался из отдушины и окружил старика белым обла-
ком. Как чудовищный бог в апофеозе, стоял он в этом
Облаке, СОПеЛ. кряхтел от наслаждения и похлопывал жир-
ными ладонями по красному мясистому брюху, звучавше-
му как барабан.

Бывший смотритель странноприимных домов и больниц
Аполлона, чиновник квестуры Марк Авзоний, сидел на
корточках; крохотный, худенький, рядом с жирной грома-
дой купца, казался он ощипанным и замороженным цып-
ленком.

Насмешник Юний Маврик никак не мог вызвать пота
на своем жилистом, сухом как палка, костлявом теле, про-
питанном желчью.

Гаргилиан лежал, растянувшись на мозаичном полу,
дебелый, дряблый, мягкий как студень, огромный как
туша борова: пафлагонский раб, задыхаясь от натуги, тер
ему пухлую спину мокрой суконкой.

Разбогатевший стихотворец Публий Порфирий Опта-
тиан с грустной задумчивостью смотрел на свои ноги, изу-
родованные подагрой.

- Знаете ли, друзья мои, письмо белых быков рим-
скому императору? -спросил поэт.
- Не знаем. Говори.

- Всего одна строчка: "Если ты победишь персов,-
мы погибли".
- И все?
- Чего же больше?

Белая туша Гаргилиана затряслась от хохота:
- Клянусь Палладою, коротко, но верно! Если только
он вернется победителем из Персии, то принесет в жертву
богам такое множество белых быков, что эти животные
сделаются большею редкостью, чем египетский Апис. Раб,
поясницу! Сильнее!

И туша, медленно перевернувшись на другой бок, шлеп-
нулась с таким звуком, как будто бросили на пол кучу
мокрого белья.

- Хэ-хэ-хэ! - засмеялся Юний тоненьким, желчным
смехом.-Из Индии, с острова Тапробана, привезли, гово-
рят, несметное множество белых редкостных птиц. А отку-
да-то из ледяной Скифии - огромных диких лебедей. Все
для богов. Откармливает олимпийцев. Отощали, беднень-
кие, со времен Константина!

- Боги объедаются, а мы постимся. Вот уже три дня,
как на рынке ни одного колхидского фазана, ни одной
порядочной рыбы,- воскликнул Гаргилиан.

- Молокосос!-заметил  хлебный  купец  отрыви-
сто.
Все обернулись, почтительно умолкнув.
- Молокосос!-повторил Бузирис еще более важным
и сиплым голосом.- Если бы вашему римскому кесарю,
говорю я, прищемить губки или носик, молоко из них по-
текло бы, как у сосунка двухнедельного. Хотел сбить це-
ну на хлеб, запретил продавать по той, которую сами на-
значили, 400 000 мер египетской пшеницы выписал...
- И что же? Сбил?

- А вот, слушайте. Подговорил я купцов; заперли
житницы; лучше, думаем, пшеницу сгноим, а не покорим-
ся. Египетский хлеб съели, нашего не даем. Сам заварил,
сам расхлебывай!

Бузирис с торжеством хлопнул себя по брюху ладо-
нями.

- Довольно пару. Лей! - приказал купец, и молодой
красивый раб, с длинными кудрями, похожий на Антиноя,
откупорил над его головой тонкую амфору с драгоценной
аравийской кассией. Ароматы полились обильными струя-
ми по красному потному телу, и Бузирис растирал густые
капли с наслаждением. Потом, умастившись, с важностью
вытер толстые пальцы, как о полотенце, о золотистые
кудри раба, наклонившего голову.

- Совершенно верно изволила заметить твоя ми-
лость,- вставил с поклоном угодливый прихлебатель-
клиент,- император Юлиан не что иное, как молокосос.
Недавно выпустил он пасквиль на граждан Антиохии под
названием Ненавистник бороды, в коем на ругань черни
ответствует еще более наглой руганью, прямо объявляя:
"вы смеетесь над моею грубостью, над моею бородой?
Смейтесь сколько угодно! Сам я буду смеяться над собою.
Не надо мне ни суда, ни доносов, ни тюрем, ни каз-
ней".- Но, спрашивается, достойно ли сие римского ке-
саря?

- Блаженной памяти император Констанций,- наста-
вительно заметил Бузирис,- не чета был Юлиану: сразу,
по одежде, по осанке видно было - кесарь. А этот, про-
сти Господи, выкидыш богов, коротконогая обезьяна, мед-
ведь косолапый, шляется по улицам, неумытый, небритый,
нечесаный, с чернильными пятнами на пальцах. Смотреть
тошно. Книжки, ученость, философия!-Подожди, про-
учим мы тебя за вольнодумство. С этим шутить нельзя.
Народ надо держать вот как! Распустишь,- не соберешь.

Марк Авзоний, до тех пор молчавший, проговорил за-
думчиво:

- Все можно бы простить, но зачем отнимает он
у нас последнюю радость жизни - цирк, сражения гла-

диаторов? Друзья мои, вид крови дает людям блаженство.
Это святая радость. Без крови нет веселья, нет величия
на земле. Запах крови - запах Рима...

На лице последнего потомка Авзониев вспыхнуло сла-
бое странное чувство. Он вопросительно обвел слушателей
простодушными, не то старческими, не то детскими гла-
зами.

Огромная туша Гаргилиана зашевелилась на полу; под-
няв голову, он уставился на Авзония.

- А ведь хорошо сказано: запах крови - запах Ри-
ма! Продолжай, продолжай, Марк, ты сегодня в ударе.

- Я говорю, что чувствую, друзья. Кровь так сладо-
стна людям, что даже христиане не могли без нее обой-
тись: кровью думают они очистить мир. Юлиан делает
ошибку: отнимая у народа цирк, отнимает он веселие кро-
ви. Чернь простила бы все, но этого не простит...

Последние слова Марк произнес вдохновенным голосом.
Вдруг провел рукой по телу, и лицо его просияло.

- Потеешь?-спросил Гаргилиан с глубоким уча-
стием.

- Кажется, потею,- отвечал Авзоний с тихой, востор-
женной улыбкой.- Три, три скорее спину, пока не про-
стыл,-три!

Он лег. Банщик начал растирать жалкие, бескровные
члены его, подернутые синеватой бледностью, как у мерт-
веца.

Из порфировых углублений, сквозь млечное облако па-
ра, древние эллинские изваяния смотрели на безобразные
тела новых людей.

А между тем, в переулке, у входа в термы, собиралась
толпа.

Ночью Антиохия блистала огнями, особенно главная
улица Сингон, прямая, пересекавшая город, на протяже-
нии 36 стадий, с портиками и двойными колоннадами во
всю длину, с роскошными лавками. Перед лестницей бань,
озаряя пеструю толпу, пылали уличные светильники, раз-
дуваемые ветром. Смолистая копоть расстилалась клуба-
ми с железных подсвечников.

В толпе слышались насмешки над императором. Улич-
ные мальчишки шныряли, выкрикивая насмешливые песен-
ки. Старая поденщица, схватив одного из них и задрав
ему рубашонку на голову, ударяла по голому заду звон-
кой подошвой сандалии, приговаривая:

- Вот тебе, вот тебе! Будешь, чертенок, петь срамные
песни!
Смуглолицый мальчик кричал пронзительно.
Другой, вскарабкавшись на спину товарищу, углем чер-
тил карикатуру на белой стене - длиннобородого козла
в императорской диадеме. Мальчик постарше, должно
быть, школьник, с милым, бойким и плутоватым лицом,
выводил под рисунком надпись крупными буквами: "се
нечестивый Юлиан".

Стараясь сделать свой голос грубым и страшным, пере-
валиваясь с ноги на ногу, как медведь, он рычал:

Мясник идет,
Мясник идет,
Острый нож несеЧ,
Бородой трясет,
С шерстью черною,
С шерстью длинною,-
Бородой своей козлиною.

Прохожий, старый человек, в темных одеждах, должно
быть, церковник, остановился, послушал мальчика, пока-
чал головой, поднял глаза к небу и обратился к рабу-но-
сильщику:

- Из уст младенца правда исходит. Не лучше ли
нам жилось при Каппе и Хи?
- Что это значит: Каппа и Хи?

- Не разумеешь? Греческой буквой Каппа начинается
имя Констанций, а Хи первая буква в слове Христос. Ни
Констанций, ни Христос, говорю я, не сделали жителям
Антиохии никакого зла - не то, что разные проходимцы-
философы.

- Что верно, то верно, при Каппе и Хи нам лучше
жилось!

Пьяный оборванец, подслушав эту остроту, с торжест-
вующим видом помчался разносить ее по улицам.

- При Каппе и Хи недурно жилось!-кричал он.-
Да здравствуют Каппа и Хи!

Шутка облетела всю Антиохию, понравившись черни
бессмысленной неопровержимостью.

Еще большее веселье царствовало в кабаке, против
бань, принадлежавшем каппадокийскому армянину Сирак-
су: давно уже перенес он торговлю из окрестностей Цеза-
реи близ Мацеллума в Антиохию.

Из козьих мехов, из огромных глиняных амфор щед-
ро цедилось вино в оловянные кубки. Говорили, как
и везде, об императоре. Особенным красноречием отли-
чался маленький сириец-солдат, Стромбик, тот самый, ко-
торый участвовал в походе цезаря Юлиана против север-

дых варваров Галлии. Рядом с ним был его неизменный
спутник и Друг, исполинского роста сармат Арагарий.

Стромбик чувствовал себя, как рыба в воде. Больше
всего в мире любил он всевозможные бунты и возму-
щения.

Он собирался произнести речь.
Старуха тряпичница сообщила новость:
- Погибли, погибли мы все до единого. Покарал Гос-
подь! Соседка такое сказывала, что сперва не поверили.
- Что же, старушка?.. Расскажи!..

- В Газе, милые, в городе Газе случилось. Напали
язычники на женскую обитель. Выволокли монахинь, раз-
дели, привязали к столбам на площади, рассекли тела их,
и, обсыпав ячменем трепещущие внутренности, кинули
свиньям!

- Я сам видел,- добавил молодой прядильщик с блед-
ным упрямым лицом,- в Гелиополисе Лаванском язычник
пожирал сырую печень убитого дьякона.
- Мерзость! -проговорил медник, нахмурившись.
Многие перекрестились.

При помощи Арагария Стромбик вскарабкался на
липкий стол с лужей вина и, подражая ораторам, с вели-
чественным видом обратился к толпе. Арагарий одобри-
тельно кивал головой и указывал на него с гордостью.

- Граждане! - начал Стромбик,- доколе будем тер-
петь? Знаете ли вы, что Юлиан поклялся, вернувшись
из Персии победителем, собрать святых мужей и бросить
их на съедение зверям? Притворы базилик обратит в се-
новалы, алтари в конюшни...

В двери кабака вкатился кубарем горбатый старичок,
бледный от страха, муж тряпичницы, стекольщик. Он
остановился, в отчаянии ударил себя обеими руками по
ляжкам, обвел всех глазами и пролепетал:

- Слышали? Вот так штука! Двести мертвых тел
в колодцах и водосточных трубах!
- Когда? Где? Каких мертвых тел? Что такое?
- Тише, тише' - замахал руками стекольщик и про-
должал таинственным шепотом:-Говорят, Отступник дав-
но уже гадает по внутренностям живых людей о войне
с персами...

И он прибавил, задыхаясь от наслаждения:
- В подвалах антиохийского дворца отыскали ящики
с костями. Кости-то человечьи! А в городе Каррах, неда-
леко от Эдессы, нашли в подземном капище труп беремен-
ной женщины, подвешенной за волосы - живот распорот,
младенец вынут из чрева! Юлиан гадал по печени неро-
дившегося о будущем - все о проклятой войне с персами,
о победе над христианами...

- Эй, Глутурин, правда ли, что в выгребных ямах
находят человечьи кости? Ты должен знать,-спросил са-
пожник.

Глутурин, чистильщик клоак, стоял у дверей, не смея
войти, потому что от него дурно пахло. Когда ему пред-
ложили вопрос, он, по обыкновению, начал застенчиво
улыбаться и моргать воспаленными веками:

- Нет, почтенные,- отвечал он кротко.- Младенцев
находили. Еще ослиные и верблюжьи остовы. А чело-
вечьих как будто не видать...

Когда Стромбик снова заговорил, чистильщик клоак
смотрел на оратора благоговейно и, почесывая голую ногу
о косяк двери, слушал с неизъяснимым наслаждением.

- Мужи-братья, отомстим!-восклицал оратор пла-
менно.- Умрем за свободу, как древние римляне!..

- Чего глотку дерешь?-рассердился вдруг сапож-
ник.- Как до дела, небось, первый улизнешь, а других
на смерть посылаешь...

- Трусы вы, трусы!-вмешалась в разговор нарумя-
ненная и набеленная женщина в пестром бедном наряде,
уличная блудница, называемая поклонниками попросту
Волчихой.

- Знаете ли вы,- продолжала она с негодованием,-
что сказали палачам святые мученики Македоний, Феодул
и Татиан?

- Не знаем. Говори, Волчиха!

- Сама слышала. В Мирре Фригийской три юноши,
Македоний, Феодул и Татиан, ночью вошли в эллинский
храм и сокрушили идолов во славу Божью. Проконсул
Амахий схватил исповедников и, положив на железные
сковороды, велел развести огонь. Они же говорили: "Если
ты, Амахий, хочешь испробовать жареного мяса, повороти
нас на другой бок, чтобы мы на твой вкус не показались
недопеченными". И все трое засмеялись и плюнули ему
в лицо. И многие видели, как ангел слетел с тремя венца-
ми.-Небось, вы бы так не ответили? Только за свою
шкуру трястись умеете. Смотреть тошно!
Волчиха отвернулась с презрением.
С улицы долетели крики.

- Уж не идолов ли бьют? -обрадовался стекольщик.
- Граждане, за мною!-размахивал руками Стром-
бик. Он хотел соскочить со стола, но, поскользнувшись,

грохнулся бы на пол, если бы верный Арагарий не принял
его с нежностью в свои объятья.

Все кинулись к дверям. С главной улицы Сингон дви-
галась огромная толпа и, запрудив тесный переулок, оста-
новилась перед банями.

- Старец Памва, старец Памва! -сообщали друг дру-
гу с радостью.- Из пустыни пришел народ обличить, ве-
ликих низвергнуть, малых спасти!

У старца было грубое, широкоскулое лицо; весь он об-
рос волосами; вместо туники, облекал его холщовый запла-
танный мешок, вместо хламиды - пыльный бараний мех,
с куколем для головы; на ходу позвякивал он длинной
палкой с острым наконечником. Двадцать лет не мылся
Памва, потому что считал опрятность тела греховной, ве-
ря, что есть особый дьявол чистоты телесной. В страшной
пустыне, Берее Халибонской, на восток от Антиохии, где
змеи и скорпионы гнездились на дне выжженных колодцев,
жил он в одном из таких колодцев, питаясь в день пятью
стеблями особого тростника, мучнистого и сладкого. Едва
не умер от изнурения. Тогда ученики стали ему спускать
пищу. Он разрешил себе в день половину секстария чече-
вицы, смоченной водою. Зрение его ослабело, кожа покры-
лась шелудями. Он прибавил немного масла, но стал об-
винять себя в чревоугодии.

Памва узнал от учеников, что овец Христовых гонит
лютый волк-Антихрист, император Юлиан, покинул пусты-
ню и пришел в Антиохию укрепить ослабевших в вере.
- Слушайте, слушайте,- старец говорит!
Памва взошел на лестницу перед банями, остановился
на мраморной площадке, у подножия светильников, и об-
вел вокруг себя рукою, указывая народу на языческие
храмы, термы, лавки, дворцы, судилища, памятники.

- Не останется камня на камне! Все пройдет, все по-
гибнет. Вспыхнет огонь и пожрет мир. Небеса с шумом
совьются, как обугленный свиток. Се-страшный суд
Христов, необъятное зрелище! Куда обращу мои взоры?
Чем полюбуюсь? Не тем ли, как Афродита, богиня любви,
с маленьким сыном Эросом, трепещет в наготе своей пе-
ред лицом Распятого? Как Зевс, с потухшими громами,
и все олимпийские боги бегут от громов Всевышнего?
Торжествуйте, мученики! Веселитесь, гонимые! Где ваши
судьи - римские начальники, проконсулы? Вот охвачены
они пламенем сильнее того, на котором жгли христиан.
Философы, гордившиеся суетной мудростью, покраснеют
от стыда перед учениками своими, пылая в геенне, и уже
не помогут им ни силлогизмы Аристотеля, ни доказатель-
ства Платона! Завопят трагические актеры, как не вопили
ни в одной трагедии Софокла и Эсхила! Запрыгают канат-
ные плясуны на адском огне, с проворством невидан-
ным! Тогда мы, люди грубые и невежественные, содрог-
немся от радости и скажем сильным, разумным и гордым:
вот, смотрите. Осмеянный, вот Распятый, Сын плотника
и поденщицы, вот Царь Иудеи, покрытый багряницей, вен-
чанный тернием! Вот Нарушители Субботы, Самаритянин,
Одержимый бесом! Вот Кого связали вы в претории. Ко-
му плевали в лицо. Кого напоили желчью и уксусом!
И услышим мы в ответ вопль и скрежет зубовный, и по-
смеемся, и насытим сердце наше веселием. Ей, гряди,
Господи Иисусе!

Глутурин, чистильщик клоак, упал на колени и, мор-
гая воспаленными веками, как бы видя Христа грядущего,
простирал к нему руки. Медник, крепко сжав кулаки, за-
мер, как бык, готовый сделать страшный прыжок. Бледно-
лицый долговязый прядильщик, дрожа всеми членами, бес-
смысленно улыбался и бормотал: "Господи, Господи, по-
милуй!" На грубых лицах бродяг и чернорабочих выража-
лось злорадное торжество слабых над сильными, рабов над
господами. Блудница Волчиха, оскалив зубы, тихонько
смеялась, и неукротимая жажда мести сверкала в ее гла-
зах, пьяных и грозных.

Вдруг послышалось бряцание оружия, стройный, тяж-
кий топот. Из-за угла появились римские воины - ночная
стража. Впереди шел префект Востока, Саллюстий Секунд.
У него была чиновничья римская голова, четырехугольная,
с горбатым орлины.м носом, с широким голым черепом,
с умным, спокойным и добрым взглядом; простая сенатор-
ская латиклава облекла его; в осанке не было никакой
важности, но простота и благородство древнего патриция.

Из-за круглой далекой крыши Пантеона, воздвигнуто-
го Антиохом Селевком, медленно выплывала громадная
тускло-багровая луна; зловещие отблески задрожали на
медных римских щитах, шлемах и панцирях.

- Разойдитесь, граждане,- обратился Саллюстий к
толпе.- Повелением блаженного августа воспрещены ноч-
ные собрания на улицах.

Чернь загудела и заволновалась. Ребятишки подняли
свист; визгливый дерзкий голосок затянул песенку:

Ку-ку-ре-ку!
Горе бедным петушкам,
Горе беленьким бычкам,
Перебьет их император
В жертву мерзостным богам!

Раздался быстрый грозный лязг железа: римские ле-
гионеры, все сразу, вынули мечи из ножен, готовые ки-
нуться в толпу.

Старец Памва застучал железным острием клюки
о мраморные плиты и закричал:

- Здравствуй, храброе сатанинское воинство, здравст-
вуй, премудрый начальник римский! Вспомнили, должно
быть, старину, когда вы нас жгли, древней философии
учили, а мы за вас Богу молились. Ну, что же - добро
пожаловать!..

Легионеры подняли мечи. Префект остановил их дви-
жением руки.

Он видел, что толпа в его власти.
- Чем вы грозите нам, глупые? - продолжал Памва,
обращаясь к Саллюстию.- Что вы можете? Довольно нам
одной темной ночи и двух-трех факелов, чтобы отомстить.
Вы боитесь аламанов и персов; мы-страшнее аламанов
и персов! Мы-всюду, мы-среди вас, бесчисленные, не-
уловимые! Нет у нас границ, нет отечества; мы признаем
одну республику-вселенную! Мы-вчерашние, и уже
наполняем мир - наши города, крепости, острова, муници-
пии, советы, лагери, трибы, декурии, дворцы, сенат, фо-
рум,-только храмы еще оставляем вам. О, как истребили
бы мы вас, если бы только не наше смирение, не наше
милосердие, если бы не хотели мы лучше быть убиваемы,
чем убивать! Не надо нам ни меча, ни огня: так много
нас, что стоит лишь всем сразу удалиться - и вы погиб-
ли, города ваши опустеют, вы ужаснетесь своему одино-
честву-молчанию мира; остановится всякая жизнь, по-
раженная смертью. Помните же: Римская империя сохра-
няется только нашим христианским терпением!

Все взоры обращены были на Памву: никто не заме-
тил, как человек, в грубой старой хламиде странствующе-
го философа, с желтым исхудалым лицом, с косматыми во-
лосами и длинной черной бородой, окруженный несколь-
кими спутниками, быстро прошел среди римских воинов,
почтительно перед ним расступившихся. Он наклонился
к префекту Саллюстию и шепнул ему на ухо:
- Зачем медлишь?

- Если подождать,- отвечал Саллюстий,- сами ра-
зойдутся. И без того у галилеян слишком много мучени-
ков, чтобы делать новых: они летят на смерть, как пчелы
на мед.

Человек в одежде философа, выступив вперед, произ-
нес громким, твердым голосом, как военачальник, привык-
ший повелевать:

- Разогнать толпу! Схватить мятежников!
Все сразу обернулись. Раздался крик ужаса:
- Август, август Юлиан!

Воины бросились в толпу с обнаженными мечами; по-
валили старушку тряпичницу. В ногах легионеров барахта-
лась она и визжала. Некоторые, бежали. Прежде всех
скрылся маленький Стромбик. Произошла свалка. Полете-
ли камни. Медник, защищая Памву, бросил камень в ле-
гионера, но попал в стоявшую рядом Волчиху. Она слабо
вскрикнула и упала, обливаясь кровью, думая, что уми-
рает мученицей.

Воин схватил Глутурина. Но чистильщик клоак отдал-
ся с такой готовностью-доля страдальца, всеми почи-
таемого, казалась ему раем в сравнении с его обыкновен-
ной жизнью впроголодь,- и от его отрепьев так дурно
пахло, что легионер тотчас же с отвращением выпустил
пленника.

В середину толпы, с ослом, нагруженным свежей капу-
стой, нечаянно затесался погонщик. Все время, с разину-
тым ртом, слушал он старца. Заметив опасность, хотел
убежать, но осел заупрямился. Напрасно погонщик сзади
колотил его палкой и понукал; упершись в землю передни-
ми ногами, пригнув уши и подняв хвост, животное изда-
вало оглушительный рев.

И долго этот ослиный рев звучал над толпой, заглушая
стоны умирающих, брань солдат, молитвы христиан.

Врач Орибазий, бывший среди спутников Юлиана, по-
дошел к нему:

- Юлиан, что ты делаешь? Достойно ли твоей муд-
рости?..

Август посмотрел на него так, что он запнулся
и умолк.

Юлиан не только изменился, но и постарел в послед-
нее время: на осунувшемся лице его было то жалкое,
страшное выражение, которое бывает у людей, одержимых
медленной, неисцелимой болезнью или одной всепоглощаю-
щей мыслью, близкой к сумасшествию.

В сильных руках он рвал и комкал, сам того не заме-
чая, случайно попавший в них папирусный свиток - свой

собственный указ. Наконец, заглянув прямо в глаза Ори-
базию, произнес глухим сдавленным шепотом:

- Поди прочь от меня, и все вы подите прочь с ва-
шими советами, глупцы! Я знаю, что делаю. С негодяями,
не верующими в богов, нельзя говорить, как с людьми,-
надо истреблять их, как хищных зверей... И, наконец, что
за беда, если десяток-другой галилеян будут убиты рукой
одного эллина?

У Орибазия мелькнула мысль: "Как он похож теперь
на своего двоюродного брата Констанция в минуты
ярости".

Юлиан закричал толпе голосом, который ему самому
казался чужим и страшным:

- Пока еще, милостью богов, я - император, слушай-
тесь меня, галилеяне! Вы можете смеяться над бородой
и одеждой моей, но не над римским законом. Помните:
я казню вас не за веру, а за бунт.- В цепи негодяя!

Он указал на Памву дрожащей рукой. Старца схватили
два белокурых голубоглазых варвара.

- Лжешь, богохульник! - вопил торжествующий Пам-
ва.-За веру Христову казнишь! Зачем же ты не милуешь
меня, как некогда Мариса, слепца халкедонского? Зачем,
по обычаю своему, не прикрываешь насилие ласкою, уду
приманкою? Где твоя философия? Или времена уж не те?
Слишком далеко зашел? Братья, убоимся не кесаря рим-
ского, а Бога Небесного!..

Теперь никто уж не думал бежать. Страдальцы заража-
ли друг друга бесстрашием. Батавы и кельты ужасались
этой готовности умереть, смеющимся, кротким и безумным
лицам. Под удары мечей и копий кидались даже дети.
Юлиан хотел остановить побоище, но было поздно: "пчелы
летели на мед". Он мог только воскликнуть, с отчаянием
и презрением:

- Несчастные! Если жизнь вам надоела, разве трудно
найти веревки и пропасти!..

А Памва, связанный, поднятый на воздух, кричал еще
радостнее:

- Избивайте, избивайте нас, римляне,- да преумно-
жимся! Цепи - наша свобода, слабость - наша сила, побе-
да наша - смерть!

Вниз по течению Оронта, в сорока стадиях от Антио-
хии, была знаменитая роща Дафны, посвященная богу
Аполлону.
Однажды девственная нимфа,- рассказывали поэты,-
бежала от преследований Аполлона с берегов Пинея
и остановилась на берегах Оронта, изнеможенная, настига-
емая богом. Она обратилась с мольбою к матери своей,
Латоне, и та, чтобы избавить ее от объятий Солнца, пре-
вратила в лавровое дерево - Дафну. С тех пор Аполлон
больше всех деревьев любит Дафну, и гордой зеленью
лавра, непроницаемой для лучей солнца и все-таки вечно
ими ласкаемой, обвивает лиру и кудри свои; Феб посещает
место превращения Дафны, густую рощу лавров в долине
Оронта, и грустит и вдыхает благовоние темной листвы,
согретой, но не побежденной солнцем, таинственной и пе-
чальной даже в самый яркий день. Здесь люди воздвигли
ему храм и ежегодно празднуют священные торжества -
панегирии, в честь бога Солнца.

Юлиан выехал из Антиохии рано поутру, нарочно ни-
кого не предупредив: ему хотелось узнать, помнят ли анти-
охийцы священное празднество Аполлона. По дороге меч-
тал он о празднестве, ожидая увидеть толпы богомольцев,
хоры в честь бога Солнца, возлияния, дым курений, отро-
ков и дев, восходящих по ступеням храма, в белой одеж-
де - символе непорочной юности.

Дорога была трудная. С каменистых равнин Бореи Ха-
либенской дул порывами знойный ветер. Воздух пропитан
был едкой гарью лесного пожара, синеватой мглою, рассти-
лавшейся из дремучих теснин горы Казия. Пыль раздра-
жала глаза и горло, хрустела на зубах. Сквозь дымную
воспаленную мглу солнечный свет казался мутно-красным,
болезненным.

Но только что император вступил в заповедную рощу
Аполлона Дафнийского, благоуханная свежесть охватила
его. Трудно было поверить, что этот рай находится в не-
скольких шагах от знойной дороги. Роща имела в окружно-
сти восемьдесят стадий. Здесь, под непроницаемыми свода-
ми исполинских лавров, разраставшихся в течение многих
столетий, царили вечные сумерки.

Император удивлен был пустынностью: ни богомоль-
цев, ни жертв, ни фимиама - никаких приготовлений
к празднику. Он подумал, что народ близ храма, и пошел
дальше.

Но с каждым шагом роща становилась пустыннее.
Странная тишина не нарушалась ни одним звуком, как на
покинутых кладбищах. Даже птицы не пели; они залетали
сюда редко; тень лавров была слишком мрачной. Цикада
начала было стрекотать в траве, но тотчас умолкла, как

будто испугавшись своего голоса. Только в узкой солнеч-
ной полоске полуденные насекомые жужжали слабо и сон-
но, не смея вылететь из луча в окрестную тень.

Юлиан выходил иногда на более широкие аллеи, между
двумя бархатистыми титаническими стенами вековых кипа-
рисов, кидавших черную как уголь, почти ночную тень.
Сладким и зловещим ароматом веяло от них.

Кое-где скрытые подземные воды питали мягкий мох.
Всюду струились ключи, холодные, как только что растаяв-
ший снег, но беззвучные, онемевшие от грусти, как все
в этом очарованном лесу.

В одном месте из щели камня, обросшего мхом, медлен-
но сочились светлые капли и падали одна за другой. Но
глубокие мхи заглушали их падение. капли были безмолв-
ны, как слезы немой любви.

Попадались целые луга дикорастущих нарциссов, мар-
гариток, лилий. Здесь было много бабочек, но не пестрых,
а черных. Луч полуденного солнца с трудом пронизывал
лавровую и кипарисовую чащу, делался бледным, почти
лунным, траурным и нежным, как будто проникал сквозь
черную ткань или дым похоронного факела.

Казалось, Феб навеки побледнел от неутешной скорби
о Дафне, которая под самыми жгучими лобзаниями бога,
оставалась все такою же темною и непроницаемою, все так
же хранила под ветвями своими ночную прохладу и тень.
И всюду в роще царили запустение, тишина, сладкая
грусть влюбленного бога.

Уже мраморные, величавые ступени и столпы Дафний-
ского храма, воздвигнутого во времен Диадохов, сверкну-
ли, ослепительно белые среди кипарисов,- а Юлиан все
еще не встречал никого.

Наконец, увидел он мальчика лет десяти, который шел
по дорожке, густо заросшей гиацинтами. Это было слабое,
должно быть, больное, дитя; странно выделялись черные
глаза, с голубым сиянием, на бледном лице древней, чисто
эллинской прелести; золотые волосы падали мягкими коль-
цами на тонкую шею, и на висках виднелись голубоватые
жилки, как на слишком прозрачных лепестках, выросших
в темноте цветов.

- Не знаешь ли, дитя мое, где жрецы и народ? -
спросил Юлиан.

Ребенок ничего не ответил, как будто не слышал.
- Послушай, мальчик, не можешь ли провести меня
к верховному жрецу Аполлона?
Он тихо покачал головой и улыбнулся.
- Что с тобою? Отчего не отвечаешь?
Тогда маленький красавец указал на свои губы, потом

на оба уха и еще раз, уже не улыбаясь, покачал головой.

Юлиан подумал: "Должно быть, глухонемой от рож-
дения".
Мальчик, приложив палец к бледным губам, смотрел на

императора исподлобья-

- Дурное предзнаменование! - прошептал Юлиан.
И ему сделалось почти страшно, в тишине, запустении
и сумраке Аполлоновой рощи, с этим глухонемым ребен-
ком, пристально и загадочно смотревшим ему в глаза, пре-
красным, как маленький бог.

Наконец, мальчик указал императору на старичка, вы-
ходившего из-за деревьев, в заплатанной и запачканной
одежде, по которой Юлиан узнал жреца. Сгорбленный,
дряхлые, слегка пошатываясь, как человек, сильно выпив-
ший, старичок смеялся и что-то бормотал на ходу. У него
был красный нос и гладкая круглая плешь во всю голову,
обрамленная мелкими седыми кудерками, такими легкими
и пушистыми, что они, почти стоя, окружали его лысину;
в подслеповатых, слезящихся глазах светилось лукавство
и добродушие. Он нес довольно большую лозниковую
корзину.

- Жрец Аполлона? - спросил Юлиан.
- Я самый и есть! Имя мое Горгий. А чего тебе
здесь нужно, добрый человек?

- Не можешь ли мне указать, где верховный жрец
храма и богомольцы?

Горгий сперва ничего не ответил, только поставил кор-
зину на землю; потом начал усердно растирать себе ла-
донью голую маковку; наконец, подпер бока обеими рука-
ми, склонил голову набок и не без плутовства прищурил
левый глаз.

- А почему бы мне самому не быть верховным жре-
цом Аполлона? -произнес он с расстановкой.-И о каких
это богомольцах говоришь ты, сын мой,- да помилуют те-
бя олимпийцы!

От него разило вином. Юлиан, которому этот верхов-
ный жрец казался непристойным, уже собирался сделать
строгий выговор.

- Ты, должно быть, пьян, старик!..

Горгий ничуть не смутился, только начал еще усерднее
растирать голую маковку и с еще большим плутовством
прищурил глаз.
- Пьян- не пьян. Ну, а кубков пять хватил для
праздника!.. И то сказать, не с радости, а с горя пьешь.
Так-то, сын мой,-да помилуют тебя олимпийцы!.. Ну, а
кто же ты сам? Судя по одежде, странствующий философ,
или школьный учитель из Антиохии?

Император улыбнулся и кивнул головой. Ему хотелось
выспросить жреца.
- Ты угадал. Я учитель.
- Христианин?
- Нет, эллин.

- Ну то-то же, а то много их здесь шляется, безбож-
ников...

- Ты все еще не сказал мне, старик, где народ? Мно-
го ли прислано жертв из Антиохии? Готовы ли хоры?

- Жертв? вон чего захотел!-засмеялся старичок
и так клюнул носом, что едва не упал.- Ну, брат, этого
мы давно уже не видали -со времен Константина!..
Горгий с безнадежностью махнул рукой и свистнул:
- Конечно! Люди забыли богов... Не то что жертв,
иногда не бывает у нас и горсти жертвенной муки - ле-
пешку богу испечь - ни зернышка ладана, ни капли масла
для лампад: ложись да помирай!-Вот что, сын мой,-да
помилуют тебя олимпийцы! Все монахи оттягали. А еще
дерутся, с жиру бесятся... Песенка наша спета! Плохие
времена... А ты говоришь - не пей. Нельзя с горя не вы-
пить, почтенный. Если бы я не пил, так уж давно бы по-
весился!..

- Неужели никто из эллинов не пришел к великому
празднику? - спросил Юлиан.

- Никто, кроме тебя, сын мой! Я-жрец, ты-народ.
Вот и принесем вместе жертву.


- Ты только что сказал, что у тебя нет жертвы.
Горгий с удовольствием поласкал себя по голой ма-
ковке.
- Нет чужой, есть своя. Сам позаботился! Три дня
мы с Эвфорионом,- он указал на глухонемого мальчика,-
голодали, чтобы скопить деньги на жертву Аполлону.
Гляди!

Он приподнял лозниковую крышку корзины; связанный
гусь высунул голову и загоготал, стараясь вырваться.
- Хэ-хэ-хэ! Чем не жертвочка?-усмехнулся ста-
рик с гордостью.- Гусь, хотя не молодой и не жирный,
а все-таки птица добрая, священная. Дымок от жареного
будет вкусный. Бог и этому должен быть рад, по нынеш-
ним временам!.. До гусей боги лакомы,-прибавил он, со-
щурив глаз, с лукавым и проницательным видом.
- Давно ли ты жрецом? - спросил Юлиан.
- Давненько. Лет сорок,- может быть, и больше.
- Твой сын?-указал император на Эвфориона, ко-
торый смотрел все время пристально и задумчиво, как буд-
то желая угадать, о чем они говорят.

- Нет, не сын. Я один - ни детей, ни родных. Эвфо-
рион помощник мой при богослужении.
- Кто же родители?

- Отца не знаю, да и едва ли кто-нибудь знает.
А мать - великая сивилла Диотима, много лет жившая
при этом храме. Она не говорила ни с кем, не поднимала
покрова с лица перед мужами и была целомудренна, как ве-
сталка. Когда у нее родился ребенок, мы удивились и не
знали, что подумать. Но один мудрый столетний иерофант
сказал нам...

При этом Горгий с таинственным видом заслонил
ладонью рот и прошептал на ухо Юлиану, как будто маль-
чик мог услышать:

- Иерофант сказал, что ребенок не сын человека,
а бога, сошедшего тайно ночью в объятия сивиллы, когда
она спала внутри храма.- Видишь, как он прекрасен?

- Глухонемой-сын бога?-проговорил император
с удивлением.

- Что же? - возразил Горгий.- Если бы в такие
времена, как наши, сын бога и пророчицы не был глухоне-
мым, он должен бы умереть от скорби. И то видишь,
как он худ и бледен...

- Кто знает? - прошептал Юлиан с грустной улыб-
кой,- может быть, ты прав, старик: в наши дни пророку
лучше быть глухонемым...

Вдруг мальчик подошел к Юлиану, быстро схватил его
руку и, заглянув ему в глаза глубоким, странным взором,
поцеловал ее.
Юлиан вздрогнул.

- Сын мой!-произнес старичок с торжественной
и радостной улыбкой,-да помилуют тебя олимпийцы!-
ты, должно быть, добрый человек. Мальчик мой никогда не
ласкается к злым и нечестивым. От монахов же бегает, как
от чумы. Мне кажется, он видит и слышит больше нас
с тобой, только не может сказать. Случалось, что я заста-
вал его одного в храме; сидит по целым часам перед из-
ваянием Аполлона и смотрит, как будто беседует с бо-
гом...

Лицо Эвфориона омрачилось; он тихонько отошел от
них.

Горгий ударил себя по голой маковке с досадой, встрях-
нулся и проговорил:

- Что это, как я с тобой заболтался! Солнце высоко.
Пора жертву приносить. Пойдем.

- Подожди, старик,- молвил император,- я хотел
спросить тебя еще об одном: слышал ли ты, что август
Юлиан задумал восстановить почитание древних богов?
- Как не слышать! -жрец покачал головой и махнул
рукой.- Куда ему, бедняжке!.. Ничего не выйдет. Пустое.
Я говорю тебе: кончено!

- Ты веришь в богов,- возразил Юлиан: - разве
могут олимпийцы покинуть людей навсегда?
Старик тяжело вздохнул и опустил голову.
- Сын мой,-проговорил он, наконец,-ты молод, хо-
тя уже ранняя седина сверкает в волосах твоих и на лбу
морщины; но в те дни, когда мои белые волосы были чер-
ными и молодые девушки засматривались на меня, помню,
однажды плыли мы на корабле недалеко от Фессалоник
и увидели с моря гору Олимп; подошва и середина горы
были в тумане, а снежные вершины висели в воздухе и
реяли, во славе неба и моря, недосягаемые, лучезарные.
И я подумал: вот где живут боги! - и умилился душою.
Но на том же корабле был некий старец, злой шутник,
который называл себя эпикурейцем. Он указал на гору
и молвил: "Друзья, много лет прошло с тех пор, как путе-
шественники взошли на вершину Олимпа. Они увидели,
что это самая обыкновенная гора, точь-в-точь такая же,
как другие: там нет ничего, кроме снега, льда и камня".
Так он молвил, и слово его глубоко запало мне в сердце,
и я вспоминаю его всю жизнь...
Император улыбнулся:

- Старик, вера твоя детская. Если нет богов на Олим-
пе, почему бы не быть им выше, в царстве вечных Идей,
в царстве духовного Света?

Горгий еще ниже опустил голову и безнадежно почесал
себе маковку.

- Так-то оно так... А все же-кончено. Опустел
Олимп!

Юлиан посмотрел на него молча, с удивлением.
- Видишь ли,- продолжал Горгий,- ныне земля рож-
дает людей столь же слабых, как и жестоких; боги, да-
же гневаясь, могут только смеяться над ними,- истреблять
их не стоит: сами погибнут от болезней, пороков и печа-
лей. Богам стало скучно с людьми-и боги ушли...

- Ты думаешь, Горгий, что род человеческий должен
погибнуть?
Жрец покачал головой:

- О-хо-хо, сын мой,-да спасут тебя олимпийцы!-
все пошло на убыль, все - на ущерб. Земля стареет. Реки
текут медленнее. Цветы весной уже не так благоухают.
Недавно рассказывал мне старый корабельщик, что, подъ-
езжая к Сицилии, теперь нельзя уже видеть Этну с моря
на таком расстоянии, как прежде: воздух сделался гуще,
темнее; солнце потускнело... Кончина мира приближается...

- Скажи мне, Горгий, на твоей памяти были лучшие
времена?
Старик оживился, и глаза его загорелись огнем воспо-
минаний:

- Как приехал я сюда, в первые годы Константина ке-
саря,-проговорил он радостно,-еще великие панегирии
совершались ежегодно в честь Аполлона. Сколько влюб-
ленных юношей и дев собиралось в эту рощу! И как луна
сияла, как пахли кипарисы, как пели соловьи! Когда их
песни замирали, воздух трепетал от ночных поцелуев
и вздохов любви, как от шелеста невидимых крыльев...
Вот какие это были времена!
Он умолк в печальном раздумьи.

В это мгновение из-за деревьев явственно донеслись
унылые звуки церковного пения.
- Что это? - произнес Юлиан.

- Монахи: каждый день молятся над костями мертво-
го галилеянина...

- Как, мертвый галилеянин-здесь, в заповедной
роще Аполлона?

- Да. Они называют его мучеником Вавилою. Тому
уже лет десять, брат императора Юлиана, цезарь Галл,
перенес из Антиохии мертвые кости Вавилы в Дафнийскую
рощу и построил пышную гробницу. С тех пор умолкли
пророчества: храм осквернен, и бог удалился...
- Кощунство! - воскликнул император.

- В этот самый год,- продолжал старик,- у девст-
венной сивиллы Диотимы родился глухонемой сын, что
было недобрым знамением. Воды Кастальского источника,
заваленные камнем, оскудели и потеряли силу пророче-
скую. Не иссякает один лишь священный родник, называ-
ется он Слезы Солнца, видишь там, где теперь сидит мой
мальчик. Капля за каплей струится из мшистого камня.

Говорят, что Гелиос плачет о нимфе, превращенной в
лавр... Эвфорион проводит здесь целые дни.

Юлиан оглянулся. Перед мшистым камнем мальчик
сидел неподвижно и, подставив ладонь, собирал в нее па-
давшие капли. Луч солнца проник сквозь лавры, и медлен-
ные слезы сверкали в нем, чистые, тихие. Тени странно
шевелились; и Юлиану вдруг почудилось, что два прозрач-
ных крыла трепещут за спиной мальчика, прекрасного, как
бог; он был так бледен, так печален и прекрасен, что им-
ператор подумал: "это - сам Эрос, маленький, древний
бог любви, больной и умирающий в наш век галилейского
уныния. Он собирает последние слезы любви, слезы бога
о Дафне, погибшей красоте".

Глухонемой сидел неподвижно; большая черная бабоч-
ка, нежная и погребальная, опустилась ему на голову. Он
ее не почувствовал, не шевельнулся. Зловещей тенью тре-
петала она над его склоненной головой. А золотые Слезы
Солнца, одна за другой, медленно падали в ладонь Эвфо-
риона, и над ним кружились звуки церковного пения, по-
хоронные, безнадежные, раздаваясь все громче и громче.

Вдруг из-за кипарисов послышались другие голоса,
вблизи:
- Август здесь!..
- Зачем пойдет он один в Дафну?

- Как же? сегодня великие панегирии Аполлона.-
Смотрите, вот он! Юлиан, мы ищем тебя с раннего
утра!

Это были греческие софисты, ученые, риторы - обыч-
ные спутники Юлиана: и постник неопифагореец Приск
из Эпира, и желчный скептик Юний Маврик, и мудрый
Саллюстий Секунд, и тщеславнейший из людей, знамени-
тый антиохийский ритор Либани.

Август не обратил на них внимания и даже не поздо-
ровался.

- Что с ним? -- шепнул Юний на ухо Приску.
- Должно быть, сердится, что к празднику не сдела-
но приготовлений. Забыли мы! Ни одной жертвы...

Юлиан обратился к бывшему христианскому ритору,
ныне верховному жрецу Астарты, Гекэболию:

- Пойди в соседнюю часовню и скажи галилеянам, со-
вершающим служение над мертвыми костями, чтобы при-
шли сюда.

Гекэболий направился к часовне, скрытой деревьями,
откуда доносилось пение.
Горгий, держа в руках корзину с гусем, стоял, не дви-
гаясь, с раскрытым ртом, с выпученными глазами. Иногда,
в отчаянной решимости, принимался он растирать свою
плешь. Ему казалось, что он выпил много вина и все это
видит во сне. Холодный пот выступил у него на лбу, ког-
да он вспомнил, что наговорил этому "учителю" об авгу-
сте Юлиане и о богах. Ноги подкосились от ужаса. Он
упал на колени.

- Помилуй, кесарь! Забудь мои дерзкие речи: я не
знал...
Один из услужливых философов хотел оттолкнуть
старика:
- Убирайся, дурак! Чего лезешь?
Юлиан запретил ему:

- Не оскорбляй жреца! Встань, Горгий! Вот рука
моя. Не бойся. Пока я жив, никто ни тебе, ни твоему маль-
чику не сделает зла. Оба мы пришли на панегирии, оба
любим старых богов - будем же друзьями и встретим
праздник Солнца радостным сердцем!

Церковное пение умолкло. В кипарисовой аллее показа-
лись бледные, испуганные монахи, дьяконы и сам иерей, не
успевший снять облачения. Их вел Гекэболий. Пресви-
тер - толстый человек, с лоснящимся медно-красным
лицом, переваливался, пыхтел, отдувался и вытирал пот со
лба. Остановившись перед августом, поклонился низко,
достав рукою до земли, и сказал, точно пропел, густым
приятным голосом, за который его особенно любили при-
хожане:

- Да помилует человеколюбивейший август недостой-
ных рабов своих!

Поклонился еще ниже, и когда, кряхтя, подымался, два
молодых проворных послушника, очень похожих друг на
друга, долговязых, с желтыми, как воск, вытянутыми лица-
ми, подсобляли ему с обеих сторон, поддерживая за руки.
Один из них забыл положить кадило, и тонкая струйка
дыма подымалась с углей. Эвфорион, увидев издали мона-
хов, бросился стремительно бежать. Юлиан сказал:

- Галилеяне! Повелеваю вам очистить священную ро-
щу Аполлона от костей мертвеца - до завтрашней ночи.
Насилия делать мы не желаем, но если воля наша не бу-
дет исполнена, то мы сами позаботимся о том, чтобы Ге-
лиос избавлен был от кощунственной близости галилей-
ского праха: я пришлю сюда моих воинов, они выроют
кости, сожгут и развеют пепел по ветру. Такова наша
воля, граждане!

Пресвитер кашлянул тихонько, закрыв рукою рот, и,
наконец, смиреннейшим голосом пропел:

- Всемилостивейший кесарь, сие для нас прискорбно,
ибо давно уже св. Мощи покоятся здесь по воле цезаря
Галла. Но да будет воля твоя: доложу епископу.

В толпе послышался ропот. Мальчишка, спрятавшись
в лавровую чащу, затянул было песенку:

Мясник идет,
Мясник идет,
Острый нож несет,
Бородой трясет,
С шерстью черною,
С шерстью длинною,
Бородой своей козлиною,-
Из нее веревки вей!

Но шалуну дали такого подзатыльника, что он убежал
с ревом.

Пресвитер, полагая, что следует для благопристойности
заступиться за Мощи, опять смиренно кашлянул в руку
и начал:

- Ежели мудрости твоей благоугодно утвердить сие
по причине идола...
Он поскорее поправился:
- Эллинского бога Гелиоса...
Глаза императора сверкнули:
- Идола! - вот ваше слово. Какими глупцами считае-
те вы нас, утверждая, что мы боготворим самое вещество
кумиров-медь, камень, дерево! Все ваши проповедники
желают в этом и других, и нас, и самих себя уверить. Но
это-ложь! Мы чтим не мертвый камень, медь или дере-
во, а дух, живой дух красоты в наших кумирах, образцах
чистейшей божеской прелести. Не мы идолопоклонники, а
вы, грызущиеся, как звери, из-за "омоузиос" и "омойузиос",
из-за одной йоты,- вы, лобызающие гнилые кости преступ-
ников, казненных за нарушение римских законов, вы, имену-
ющие братоубийцу Констанция "вечностью", "святостью"!
Обоготворять прекрасное изваяние Фидия не разумнее ли,
чем преклоняться перед двумя деревянными перекладина-
ми,  положенными  крест-накрест,- позорным  орудием
пытки? Краснеть ли за вас, или жалеть вас, или ненави-
деть? Это - предел безумия и бесславия, что потомки
эллинов, читавшие Платона и Гомера, стремятся... куда
же?-о мерзость!-к отверженному племени, почти
истребленному Веспасианом и Титом,- чтобы обожествить
мертвого Иудея!.. И вы еще смеете обвинять нас в идоло-
поклонстве!
Невозмутимо, то расправляя всей пятерНей черно-сереб-
ристую мягкую бороду, то вытирая крупные капли пота
с широкого лоснящегося лба, пресвитер посматривал на
Юлиана искоса, с утомлением и скукой.
Тогда император сказал философу Приску:
- Друг мой, ты знаешь древние обряды эллинов: со-
верши Делосские таинства, необходимые для очищения
храма от кощунственной близости мертвых костей. Вели
также поднять камень с Кастальского источника, да воз-
вратится бог в свое жилище, да возобновятся древние
пророчества.

Пресвитер заключил беседу нижайшим поклоном,
со смирением, в котором чувствовалось неодолимое упрям-
ство.

- Да будет воля твоя, могущественный август! Мы-
дети, ты - отец. В Писании сказано: всякая душа властем
предержащим да повинуется: несть бо власть, аще не от
Бога...

- Лицемеры!-воскликнул император.-Знаю, знаю
ваше смирение и послушание. Восстаньте же на меня и бо-
ритесь, как люди! Ваше смирение-ваше змеиное жало. Вы
уязвляете им тех, перед кем пресмыкаетесь. Хорошо сказал
про вас собственный Учитель ваш. Галилеянин: горе вам,
книжники и фарисеи, лицемеры, что уподобляетесь выбелен-
ным гробам, которые снаружи кажутся красивыми, а внутри
полны костей мертвых и всякой нечистоты.- Воистину
наполнили вы мир гробами выбеленными и нечистотой! Вы
припадаете к мертвым костям и ждете от них спасения;
как черви гробовые, питаетесь тленом. Тому ли учил Иисус?
Повелел ли ненавидеть братьев, которых называете вы ере-
тиками за то, что они верят не так, как вы? -Да обратит-
ся же на вас из уст моих слово Распятого: горе вам, книж-
ники и фарисеи, лицемеры! Змии, порождения ехидны, как
убежите вы от осуждения в геенну?

Он повернулся, чтобы уйти, как вдруг из толпы вышли
старичок со старушкой и повалились ему в ноги. Оба в
опрятных бедных одеждах, благообразные, удивительно по-
хожие друг на друга, с хорошенькими свежими лицами, в
которых было что-то детски-жалобное, с лучистыми добры-
ми морщинками вокруг подслеповатых глаз, напоминали
они Филемона и Бавкиду.

- Защити, кесарь праведный!-заторопился, зашам-
кал старичок.- Домик есть у нас в предместьи у подошвы
Ставрина. Жили мы в нем двадцать лет, людей не обижа-
ли. Бога чтили. Вдруг намедни приходят декурионы...

Старичок всплеснул руками в отчаяньи, и старушка
всплеснула: она подражала ему невольно каждым движе-
нием.

- Декурионы приходят и говорят: домик не ваш.-
Как не наш? Господь с вами! Двадцать лет живем.-Жи-
вете, да не по закону: земля принадлежит богу Эскулапу,
и основание дома сложено из камней храма. Землю вашу
отберут и возвратят богу.-Что же это? Смилуйся, отец!..

Старички стояли перед ним на коленях, чистые, крот-
кие, милые, как дети, и целовали ноги его со слезами.
Юлиан заметил на шее старушки янтарный крестик.
- Христиане?
- Да.

- Мне хотелось бы исполнить просьбу вашу. Но что
же делать? Земля принадлежит богу. Я, впрочем, велю
заплатить вам цену имения.

- Не надо, не надо!-взмолились старички.-Мы не
о деньгах: мы к месту привыкли. Там все наше, каждую
травку знаем!..

- Там все наше,- как эхо, вторила старушка,-
свой виноградник, свои маслины, курочки и коровка, и
свинка,- все свое. Там и приступочка, на которой два-
дцать лет сидим по вечерам, старые кости греем на солнце...

Император, не слушая, обратился к стоявшей поодаль
испуганной толпе:

- В последнее время осаждают меня галилеяне прось-
бами о возвращении церковных земель. Так, валентиане из
города Эдессы Озроэнской жалуются на ариан, которые
будто бы отняли у них церковные владения. Чтобы прекра-
тить раздор, отдали мы одну часть спорного имущества на-
шим галльским ветеранам, другую казне. Так поступать на-
мерены и впредь. Вы спросите: по какому праву? Но не го-
ворите ли вы сами, что легче верблюду войти в игольное
ушко, чем богатому в царствие Божие. Вот видите ли, а я
решил помочь вам исполнить столь трудную заповедь. Как
всему миру известно, превозносите вы бедность, галилеяне.
За что же ропщете на меня? Отнимая имущество, похи-
щенное вами у собственных братьев, еретиков, или у эллин-
ских святилищ, я только возвращаю вас на путь спаситель-
ной бедности, прямо ведущий в царствие небесное...
Недобрая усмешка искривила губы его.
- Беззаконно терпим обиду! - вопили старички.
- Ну, что же, и потерпите! - отвечал Юлиан.- Вы
должны радоваться обидам и гонениям, как тому учил Иисус.
Что значат эти временные страдания в сравнении с вечным
блаженством?..
Старичок не приготовлен был к такому доводу; он рас-
терялся и пролепетал с последней надеждой:

- Мы верные рабы твои, август! Сын мой служит
помощником стратега в дальней крепости на римской гра-
нице, и начальники довольны им...

- Тоже галилеянин? -перебил Юлиан.
- Да.

- Ну вот, хорошо, что ты сам предупредил: отныне
галилеяне, явные враги наши, не должны занимать высших
должностей в Империи, особенно военных. Опять и в этом,
как во многом другом, более согласен я с вашим Учите-
лем, чем сами вы. Справедливо ли, чтобы суд римским
законам творили ученики Того, Кто сказал: "не судите,
да не судимы будете", или, чтобы христиане принимали
от нас меч для охраны Империи, когда Учитель предосте-
регает: "взявший меч - от меча погибнет", а в другом
месте столь же ясно: "не противься злому насилием!" Вот
почему, заботясь о спасении душ галилейских, отнимаем
мы у них и римский суд, и римский меч, да вступят они,
с тем большею легкостью, беззащитные и безоружные,
чуждые всего земного, в царствие небесное!..

С немым внутренним смехом, который теперь один
только утолял его ненависть, повернулся он и быстрыми
шагами пошел к Аполлонову храму.
Старички всхлипывали, протягивая руки:
- Кесарь, помилуй! Мы не знали... Возьми наш до-
мик, землю, все, что есть у нас,-только сына помилуй!..

Философы хотели войти вместе с императором в двери
храма; но он отстранил их движением руки:

- Я пришел на праздник один: один и жертву богу
принесу.

- Войдем,- обратился он к жрецу.- Запри двери,
чтобы не вошел никто. Procul este profani! Да изыдут не-
верные!

Перед самым носом друзей-философов двери захлоп-
нулись.

- Неверные! Как вам это нравится?-проговорил
Гаргилиан, озадаченный.
Либаний молча пожал плечами и надулся.
Юний Маврик, с таинственным видом, отвел собесед-
ников в угол портика и что-то прошептал, указывая
на лоб:
- Понимаете?..
Все удивились.
- Неужели?

Он стал считать по пальцам:

- Бледное лицо, горящие глаза, растрепанные волосы,
неровные шаги, бессвязная речь. Далее - чрезмерная раз-
дражительность, жестокосердие. И наконец, эта нелепая
война с персами,- клянусь Палладою, да ведь это уже
явное безумие!..

Друзья сошлись еще теснее и зашептали, засплетнича-
ли радостно.

Саллюстий, стоя поодаль, смотрел на них с брезгливой
усмещкой.

Юлиан нашел Эвфориона внутри храма. Мальчик обра-
довался ему и часто, во время богослужения, заглядывая
императору в глаза, улыбался доверчиво, как будто у них
была общая тайна.

Озаренное солнцем, исполинское изваяние Аполлона
Дафнийского возвышалось посередине храма: тело-сло-
новая кость, одежда - золото, как у Фидиева в Олимпии.
Бог, слегка наклоняясь, творил из чаши возлияние Матери
Земле с мольбой о том, чтобы она возвратила ему Дафну.

Налетела легкая тучка, тени задрожали на золотистой
от старости слоновой кости, и Юлиану показалось, что бог
наклоняется к ним с благосклонной улыбкой, принимая
последнюю   жертву последних поклонников - дряхлого
жреца,   императора-богоотступника и глухонемого сына
пророчицы.

- Вот моя награда,- молился Юлиан, с детскою ра-
достью,-и не хочу я иной, Аполлон! Благодарю тебя за
то, что я проклят и отвержен, как ты; за то, что один
я живу и один умираю, как ты. Там, где молится чернь,-
бога нет. Ты - здесь, в поруганном храме. О, бог, осмеян-
ный людьми, теперь ты прекраснее чем в те времена,
когда люди поклонялись тебе! В день, и мне назначенный
Паркою, дай соединиться с тобою, о, радостный, дай уме-
реть в тебе, о, Солнце.- как на алтаре огонь последней
жертвы умирает в сиянии твоем.

Так молился император, и тихие слезы струились по
щекам его, тихие капли жертвенной крови падали, как
слезы, на потухающие угли алтаря.

В Дафнийской роще было темно. Знойный ветер гнал
тучи. Ни одной капли дождя не падало на землю, сож-
женную засухой. Лавры трепетали судорожно черными
ветками, протянутыми к небу, как молящие руки. Титани-
ческие стены кипарисов шумели, и шум этот был похож на
говор гневных стариков.

Два человека осторожно пробирались в темноте, вблизи
Аполлонова храма. Низенький,- глаза у него были коша-
чьи зеленоватые, видевшие ночью,- вел за руку высокого.

- Ой, ой, ой, племянничек! Сломим мы себе шею где-
нибудь в овраге...

- Да тут и оврагов нет. Чего трусишь? Совсем ба-
бой стал с тех пор, как крестился!

- Бабой! Сердце мое билось ровно, когда в Гирканий-
ском лесу хаживал я на медведя с рогатиной. Здесь не то!
Болтаться нам с тобой бок о бок на одной виселице, пле-
мянничек!..
- Ну, ну, молчи, дурак!

Низенький снова потащил высокого, у которого была
огромная вязанка соломы за плечами и заступ в руке.
Они подкрались к задней стороне храма.
- Вот здесь! Сначала заступом. А внутреннюю дере-
вянную обшивку руби топором,- прошептал низенький,
ощупывая в кустах пролом стены, небрежно заделанный
кирпичами.

Удары заступа заглушались шумом ветра в деревьях.
Вдруг раздался крик, подобный плачу больного ребенка.
Высокий вздрогнул и остановился.
- Что это?

- Сила нечистая! - воскликнул низенький, выпучив
от ужаса зеленые кошачьи глаза и вцепившись в одежду
товарища.- Ой, ой, не покидай меня, дядюшка!..
- Да это филин. Эк перетрусили!

Огромная ночная птица вспорхнула, шурша крыльями,
и понеслась вдаль с долгим плачем.

- Бросим,- сказал высокий.- Все равно не заго-
рится,              - Как может не загореться? Дерево гнилое, сухое,

- с червоточиной; тронь-рассыплется. От одной искры
вспыхнет. Ну, ну, почтенный, руби-не зевай!
И с нетерпением низенький подталкивал высокого.
- Теперь солому в дыру. Вот так, еще, еще! Во славу
Отца и Сына и Духа Святого!..

- Да чего ты юлишь, вьешься, как угорь? Чего зубы
скалишь? -огрызнулся высокий.

- Хэ, хэ, хэ,-как же не смеяться, дяденька? Теперь
и ангелы ликуют в небесах. Только помни, брат: ежели
попадемся,-не отрекаться! Мое дело сторона... Веселень-
кий запалим огонечек. Вот огниво - выбивай.

- Убирайся ты к дьяволу! - попробовал оттолкнуть
его высокий.- Не обольстишь меня, окаянный змееныш,
тьфу! Поджигай сам...

- Эге, на попятный двор?.. Шалишь, брат!
Низенький затрясся от бешенства и вцепился в рыжую
бороду гиганта.

- Я первый на тебя донесу! Мне поверят...
- Ну, ну, отстань, чертенок!.. Давай огниво! Делать
нечего, надо кончать.

Посыпались искры. Низенький для удобства лег на жи-
вот и сделался еще более похожим на змееныша. Огненные
струйки побежали по соломе, облитой дегтем. Дым заклу-
бился. Затрещала смола. Вспыхнуло пламя и озарило баг-
ровым блеском испуганное лицо исполина Арагария и хит-
рую обезьянью рожицу маленького Стромбика. Он похож
был на уродливого бесенка; хлопал в ладоши, подпрыгивал,
смеялся, как пьяный или сумасшедший.

- Все разрушим, все разрушим, во славу Отца и Сына
и Духа Святого! Хэ, хэ, хэ! Змейки, змейки-то, как бега-
ют! А?.. Веселенький огонек, дядюшка?

В сладострастном смехе его было вечное зверство лю-
дей - восторг разрушения.
Арагарий, указывая в темноту, произнес:
- Слышишь?..

Роща была по-прежнему безлюдной; но в завывании
ветра, в шелесте листьев чудился им человеческий шепот
и говор. Арагарий вдруг вскочил и бросился бежать.

Стромбик уцепился за край его туники и завизжал
пронзительно:

- Дяденька! Дяденька! Возьми меня к себе на плечи.
У тебя ноги длинные. А не то, если попадусь - донесу
на тебя!..

Арагарий остановился на мгновение.

Стромбик вспрыгнул, как белка, на плечи сармата, и они
помчались. Маленький сириец крепко стискивал ему бока
дрожащими коленями, обвивал шею руками, чтобы не сва-
литься. Несмотря на ужас, неудержимо смеялся он безум-
ным смехом, тихонько взвизгивая от шаловливой рез-
вости.

Поджигатели миновали рощу и выбежали в поле, где
пыльные тощие колосья приникли к сожженной земле. Ме-
жду тучами, на краю черного неба, светлела полоса захо-
дящей луны. Ветер свистал пронзительно. Скорчившись на
плечах гиганта, маленький Стромбик со своими кошачьими
зеленоватыми зрачками походил на злого духа или оборот-
ня, оседлавшего жертву. Суеверный ужас овладел Арага-
рием: ему вдруг почудилось, что не Стромбик, а сам дьявол,
в образе огромной кошки, сидит у него за плечами и цара-
пает ему лицо, и визжит, и хохочет, и гонит его в бездну.
Гигант делал отчаянные прыжки, отбиваясь от цепкой но-
ши; волосы встали у него дыбом, и он завыл от ужаса.
Чернея двойною огромною тенью на бледной полосе гори-
зонта, мчались они так, по мертвому полю, с пыльными
колосьями, приникшими к сожженной и окаменелой земле.

В это время, в опочивальне антиохийского дворца,
Юлиан вел тайную беседу с префектом Востока, Саллюсти-
ем Секундом.

- Откуда же, милостивый кесарь, достанем мы хлеба
для такого войска?

- Я разослал триремы в Сицилию, Египет, Апулию -
всюду, где урожай,- ответил император.- Говорю тебе,
хлеб будет.

- А деньги?-продолжал Саллюстий.-Не благора-
зумнее ли отложить до будущего года, подождать?..

Юлиан все время ходил по комнате большими шагами;
вдруг остановился перед стариком.

- Подождать! -гневно воскликнул он.-Все вы точно
сговорились. Подождать! Как будто я могу теперь ждать,
и взвешивать, и колебаться. Разве галилеяне ждут? Пойми
же, старик; я должен совершить невозможное, я должен
возвратиться из Персии страшным и великим, или совсем
не возвращаться. Примиренья больше нет. Середины нет.
Что вы говорите мне о благоразумии? Или ты думаешь,
Александр Македонский благоразумием победил мир? Раз-
ве таким умеренным людям, как ты, не казался сумасшед-
шим этот безбородый юноша, выступивший с горстью ма-
кедонцев против владыки Азии? Кто же даровал ему
победу?..

- Не знаю,-отвечал префект уклончиво, с легкой
усмешкой.- Мне кажется, сам герой...

- Не сам, а боги!-воскликнул Юлиан.-Слышишь,
Саллюстий, боги могут и мне даровать победу, еще
большую, чем Александру! Я начал в Галлии, кончу в Ин-
дии, Я пройду весь мир от заката до восхода солнечного,
как великий Македонец, как бог Дионис. Посмотрим, что
скажут тогда галилеяне; посмотрим, как ныне издевающие-
ся над простой одеждой мудреца посмеются над мечом
римского кесаря, когда вернется он победителем Азии!..

Глаза его загорелись лихорадочным блеском. Саллю-
стий хотел что-то сказать, но промолчал. Когда же Юлиан
снова принялся ходить по комнате большими беспокойны-
ми шагами, префект покачал головой, и жалость засвети-
лась в мудрых глазах старика.

- Войско должно быть готово к походу,- продолжал
Юлиан.-Я так хочу, слышишь? Никаких отговорок, ни-
каких промедлений. Тридцать тысяч человек. Армянский
царь Арзакий обещал нам союз. Хлеб есть. Чего же боль-
ше? Мне нужно знать, что каждое мгновение могу я вы-
ступить против персов. От этого зависит не только моя
слава, спасение Римской империи, но и победа вечных бо-
гов над Галилеянином!..

Широкое окно было открыто. Пыльный жаркий ветер,
врываясь в комнату, колебал три тонких огненных языка
в лампаде с тремя светильнями. Прорезая мрак неба,
падучая звезда сверкнула и потухла. Юлиан вздрогнул:
это было зловещее предзнаменование.
Постучали в дверь; послышались голоса.
- Кто там? Войдите,- сказал император.
То были друзья-философы. Впереди шел Либаний; он
казался более напыщенным и надутым, чем когда-либо.
- Зачем пришли? - спросил Юлиан холодно.
Либаний стал на колени, сохраняя надменный вид.
- Отпусти меня, август! Долее не могу жить при дво-
ре. Каждый день терплю обиды...

Он долго говорил о каких-то подарках, денежных на-
градах, которыми его обошли, о неблагодарности, о своих
заслугах, о великолепных панегириках, которыми он про-
славил римского кесаря.

Юлиан, не слушая, смотрел с брезгливою скукою на
знаменитого оратора и думал: "Неужели это тот самый Ли-
баний, речами которого я так зачитывался в юности? Ка-
кая мелочность! Какое тщеславие!"

Потом все они заговорили сразу: спорили, кричали, об-
виняли Друг Друга в безбожии, в лихоимстве, в разврате.
пускали в ход глупейшие сплетни;-это была постыдная
домашняя война не мудрецов, а прихлебателей, взбесив-
шихся от жиру, готовых растерзать друг друга от тщесла-
вия, злобы и скуки.

Наконец, император произнес тихим голосом слово, ко-
торое заставило их опомниться:
- Учители!

Все сразу умолкли, как испуганное стадо болтливых
сорок.
- Учители,-повторил он с горькой усмешкой,-я
слушал вас довольно; позвольте и мне рассказать басню.-
У одного египетского царя были ручные обезьяны, умев-
шие плясать военную пиррийскую пляску; их наряжали в
шлемы, маски, прятали хвосты под царственный пурпур,
и когда они плясали, трудно было поверить, что это не
люди. Зрелище нравилось долго. Но однажды кто-то из
зрителей бросил на сцену пригоршню орехов. И что же?
Актеры разодрали пурпур и маски, обнажили хвосты, ста-
ли на четвереньки, завизжали и начали грызться из-за
орехов.-- Так некоторые люди с важностью исполняют
пиррийскую пляску мудрости - до первой подачки. Но
стоит бросить пригоршню орехов- и мудрецы превращают-
ся в обезьян: обнажают хвосты, визжат и грызутся. Как
вам нравится эта басенка, учители?
Все безмолвствовали.

Вдруг Саллюстий тихонько взял императора за руку
и указал в открытое окно.

По черным складкам туч медленно расползалось колеб-
лемое сильным ветром багровое зарево.
- Пожар! Пожар! -заговорили все.
- За рекой,-соображали одни.

- Не за рекой, а в предместье Гарандама!-поправ-
ляли другие.

- Нет, нет,-в Гезире, у жидов!

- Не в Гезире и не в Гарандама,- воскликнул кто-то
с тем неудержимым весельем, которое овладевает толпою
при виде пожара,-а в роще Дафнийской!

- Храм Аполлона!-прошептал император, и вдруг
вся кровь прихлынула к сердцу его.

- ГалИлеяне! - закричал он страшным голосом и ки-
нулся к двери, потом на лестницу.
- Рабы! Скорее! Коня и пятьдесят легионеров!
Через несколько мгновений все было готово. На двор
вывели черного жеребца, дрожавшего всем телом, опасного,
сердито косившего зрачок, налитый кровью.

Юлиан помчался по улицам Антиохии, в сопровожде-
нии пятидесяти легионеров. Толпа в ужасе рассыпалась
перед ними. Кого-то сшибли с ног, кого-то задавили. Кри-
ки были заглушены громом копыт, бряцанием оружия.

Выехали за город. Больше двух часов длилась скачка.
Трое легионеров отстали: кони подохли.

Зарево становилось все ярче. Пахло дымом. Поля
с пыльными колосьями озарялись багровым отсветом. Лю-
бопытные стремились отовсюду, как ночные бабочки на

огонь; то были жители окрестных деревень и антиохийских
предместий. Юлиан заметил радость в голосах и лицах,
словно люди эти бежали на праздник.

Огненные языки засверкали, наконец, в клубах густого
дыма над черными зубчатыми вершинами Дафнийской
рощи.

Император въехал в священную ограду. Здесь бушева-
ла толпа. Многие перекидывались шутками и смеялись. Ти-
хие аллеи, столько лет покинутые всеми, кишели народом.
Чернь оскверняла рощу, ломала ветви древних лавров, му-
тила родники, топтала нежные, сонные цветы. Нарциссы
и лилии, умирая, тщетно боролись последней свежестью
с удушливым зноем пожара, с дыханием черни.

- Божье чудо! Божье чудо!..-носился над толпою ра-
достный говор.

- Я видел собственными глазами, как молния ударила
и зажгла крышу!..

- А вот и не молния,- врешь: утроба земная развер-
злась, изрыгнув пламя, внутри капища, под самым
кумиром!..

- Еще бы! Какую учинили мерзость! Мощи потрево-
жили! Думали, даром пройдет. Как бы не так! -Вот тебе
и храм Аполлона, вот тебе и прорицания вод Касталь-
ских! - Поделом, поделом!..

Юлиан увидел в толпе женщину, полуодетую, растре-
панную, должно быть, только что вскочившую с постели.
Она тоже любовалась огнем, с радостной и бессмысленной
улыбкой, баюкая грудного младенца; слезинки сверкали на
его ресницах; он плакал, но затих и с жадностью сосал
смуглую, толстую грудь, причмокивая, упершись в нее од-
ной ручкой, протянув другую, пухленькую, с ямочками, к
огню, как будто желая достать блестящую, веселую
игрушку.

Император остановил коня: дальше нельзя было сде-
лать ни шагу; в лицо веял жар, как из печи. Легионеры
ждали приказаний. Но приказывать было нечего: он понял,
что храм погиб.

Это было великолепное зрелище. Здание пылало сверху
донизу. Внутренняя обшивка, гнилые стены, высохшие бал-
ки, сваи, бревна, стропила - все превратилось в раскален-
ные головни; с треском падали они, и огненными вихрями
искры взлетали до неба, которое опускалось все ниже
и ниже, зловещее, кровавое; пламя лизало тучи длинны-
ми языками, билось по ветру и грохотало, как тяжкая за-
веса.
Листья лавров корчились от жара, как от боли, и свер-
тывались. Верхушки кипарисов загорались ярким смоля-
ным огнем, как исполинские факелы; белый дым их казал-
ся дымом жертвенных курений; капли смолы струились
обильно, словно вековые деревья, современники храма, пла-
кали о боге золотыми слезами.

Юлиан смотрел неподвижным взором на огонь. Он хо-
тел что-то приказать легионерам, но только вырвал меч из
ножен, вздернул коня на дыбы и прошептал, стиснув зубы
в бессильной ярости:
- Мерзавцы, мерзавцы!..

Вдали послышался рев толпы. Он вспомнил, что позади
храма - сокровищница с богослужебной утварью, и у него
мелькнула мысль, что галилеяне грабят святыню. Он сде-
лал знак и бросился с воинами в ту сторону. На пути их
остановило печальное шествие.

Несколько римских стражей, должно быть, только что
подоспевших из ближайшего селения Дафнэ, несли на ру-
ках носилки.
- Что это? - спросил Юлиан.

- Галилеяне побили камнями жреца Горгия,-отвеча-
ли римляне.
- А сокровищница?

- Цела. Жрец заслонил дверь, стоя на пороге, и не дал
осквернить святыню. Не сдвинулся с места, пока не сва-
лился, пораженный в голову камнем. Потом убили мальчи-
ка. Галилейская чернь, растоптав их, вломилась бы в дверь,
но мы пришли и разогнали толпу.
- Жив? - спросил Юлиан.
- Едва дышит.

Император соскочил с коня. Носилки тихонько опусти-
ли. Он подошел, наклонился и осторожно откинул край
знакомой, запачканной хламиды жреца, покрывавшей оба
тела.

На подстилке из свежих лавровых ветвей лежал старик:
глаза были закрыты; грудь подымалась медленно. В серд-
це Юлиана проникла жалость, когда он взглянул на этот
красный нос пьяницы, который казался ему недавно таким
непристойным,- когда вспомнил тощего гуся в лозниковой
корзине, последнюю жертву Аполлону. На пушистых, бе-
лых как снег, волосах выступили капли крови, и острые
черные листья лавра сплелись венцом над головой жреца.

Рядом, на тех же носилках, покоилось маленькое тело
Эвфориона. Лицо, покрытое мертвенной бледностью, было
еще прекраснее, чем живое; на спутанных золотистых воло-
сах алели кровавые капли; прислонившись щекою к руке,
он как будто дремал легким сном. Юлиан подумал:

"Таким и должен быть Эрос, сын богини любви, поби-
тый камнями галилеян".

И римский император благоговейно опустился на коле-
ни перед мучеником олимпийских богов. Несмотря на ги-
бель храма, несмотря на бессмысленное торжество черни,
Юлиан чувствовал присутствие Бога в той смерти. Сердце
его смягчилось, даже ненависть исчезла. Со слезами уми-
ления наклонился он и поцеловал руку святого старика.
Умирающий открыл глаза:
- Где мальчик? - спросил он тихо.

Юлиан осторожно положил руку его на золотые кудри
Эвфориона.
- Здесь - рядом с тобою.

- Жив? - спрашивал Горгий, прикасаясь к волосам
ребенка с последнею лаской.

Он был так слаб, что не мог повернуть к нему голову.
Юлиан не имел духа открыть истину умирающему. Жрец
обратил к императору взор, полный мольбы.
- Кесарь - тебе поручаю его. Не покидай...
- Будь спокоен, я сделаю все, что могу, для твоего
мальчика.

Так принял Юлиан на свое попечение того, кому и рим-
ский кесарь не мог больше сделать ни добра, ни зла.

Горгий не подымал своей коченеющей руки с кудрей
Эвфориона. Вдруг лицо его оживилось, он хотел что-то
сказать, но пролепетал бессвязно:
- Вот они! вот они... Я так и знал... Радуйтесь!..

Он взглянул перед собой широко открытыми глазами,
вздохнул, остановился на половине вздоха - и взор его
померк.

Юлиан закрыл лицо усопшему.
Вдруг торжественные звуки церковного пения грянули.
Император оглянулся и увидел: по главной кипарисовой
аллее тянулось шествие, несметная толпа - старцы-иереи
в золототканых облачениях, усыпанных дорогими камня-
ми, важные дьяконы, с бряцающими кадилами, черные
монахи, с восковыми свечами, девы и отроки в одеждах,
дети с пальмовыми ветвями; в высоте, над толпою, на ве-
ликолепной колеснице, сияла рака св. Вавилы; пламя по-
жара дробилось в ее бледном серебре. Это были Мощи,
изгоняемые повелением кесаря из Дафнэ в Антиохию. Из-
гнание превратилось в победоносное шествие.
"Облако и мрак окрест Его",- заглушая свист ветра,
гул пожара, летела торжествующая песнь галилеян к небу,
освещенному заревом.- "Облако и мрак окрест Его".
"Пред Ним идет огонь и вокруг попаляет врагов Его".
"Горы, как воск, тают от лица Господа, от лица Госпо-
да всей земли".

И Юлиан побледнел, услышав, какая дерзость и лико-
вание звучали в последнем возгласе:

"Да постыдятся служащие истуканам, хвалящиеся идо-
лами. Поклонитесь пред Ним все боги!"
Он вскочил на коня, обнажил меч и воскликнул:
- Солдаты, за мной!

Хотел броситься в середину толпы, разогнать чернь,
опрокинуть раку с мощами и разметать мертвые кости. Но
чья-то рука схватила коня его за повод.

- Прочь!-закричал он в ярости и уже поднял меч,
чтобы ударить, но в то же мгновение рука его опустилась:
пред ним был мудрый старик, с печальным и спокойным
лицом, Саллюстий Секунд, вовремя подоспевший из Анти-
охии.

- Кесарь] Не нападай на безоружных. Опомнись!..
Юлиан вложил меч в ножны.

Медный шлем давил и жег ему голову, как раскален-
ный. Сорвав его и бросив на землю, он вытер крупные
капли пота. Потом один, без воинов, с обнаженной головой,
подъехал к толпе и остановил шествие мановением рук.
Все узнали его. Пение умолкло.

- Антиохийцы! - произнес Юлиан почти спокойно,
сдерживая себя страшным усилием воли.-Знайте: мятеж-
ники и поджигатели Аполлонова храма будут наказаны без
пощады. Вы смеетесь над моим милосердием - посмотрим,
как посмеетесь вы над моим гневом. Римский август мог
бы стереть с лица земли город ваш так, чтобы люди забы-
ли о Великой Антиохии. Но вот, я только ухожу от вас.
Я выступаю в поход против персов. Если боги судили мне
вернуться победителем,- горе вам, мятежники! Горе Тебе,
плотников Сын, Назареянин!..
Он простер меч над толпой.

Вдруг показалось ему, что странный, как будто нечело-
веческий, голос проговорил за ним явственно:
- Гроб тебе готовит Назареянин, плотников Сын.
Юлиан вздрогнул, обернулся, но никого не увидел. Он
провел рукой по лицу.

- Что это? Или мне почудилось?-сказал он чуть
слышно и рассеянно.

В это мгновение, внутри пылавшего храма, раздался
оглушительный треск - часть деревянной крыши рухнула
прямо на исполинское изваяние Аполлона. Кумир упал с
подножья; золотая чаша, которой он творил вечное возлия-
ние Матери-Земле, жалобно зазвенела. Искры огненным
снопом взлетели к тучам. Стройная колонна в портике по-
шатнулась, и коринфская капитель, с нежною прелестью
в самом разрушении, как белая лилия с надломленного
стебля, склонилась и упала на землю. Юлиану казалось,
что весь пылающий храм, обрушившись, задавит его.

А древний псалом Давида, во славу Бога Израилева,
возносился к ночному небу торжественно, заглушая рев
пожара и падение кумира:

"Да постыдятся служащие истуканам, хвалящиеся идо-
лами. Поклонитесь пред Ним все боги"!

Юлиан провел зиму в поспешных приготовлениях к по-
ходу. В начале весны, 5 марта, выступил он из Антиохии
с войском в 65 тысяч человек.

Снег на горах таял. В садах миндальные деревья, голые,
лишенные листьев, уже покрылись сквозившим на солнце
белым и розовым цветом. Солдаты шли на войну весело,
как на праздник.

На Самозатских верфях построен был из громадных
Кедров, сосен и дубов, срубленных в ущельях Тавра, флот
в 1200 кораблей и спущен по Евфрату до города Калли-
никэ.

Юлиан быстрыми переходами направился через Гиеро-
поль в Карры и дальше на юг, по самому берегу Евфрата,
к персидской границе. На север отправлено было другое, три-
дцатитысячное войско, под начальством комесов, Прокопия
и Себастиана. Соединившись с армянским царем Арзакием,
они должны были опустошить Анадиабену, Хилиоком и,
пройдя Кордуену, встретиться с главным войском на бере-
гах Тигра, под стенами Ктезифона.

Все до последней мелочи было предусмотрено, взвеше-
но и обдумано императором с любовью. Те, кто понима-
ли этот военный замысел, удивлялись мудрости, величию
и простоте его.

В самом начале апреля пришли в Цирцезиум, послед-
нюю римскую крепость, построенную Диоклетианом на
границе Месопотамии, при слиянии реки Абора с Евфра-
том. Навели плавучий мост из барок. Юлиан отдал пове-
ление переступить границу на следующее утро.

Поздно вечером, когда все уже было готово, вернулся
он в шатер, усталый и веселый, зажег лампаду и хотел
приняться за любимую работу, которой ежедневно уделял
часть ночного отдыха-обширное философское сочинение:
Против христиан. Он писал его урывками, под звуки воен-
ных труб, лагерных песен и сторожевых перекличек. Юли-
ана радовала мысль, что он борется с Галилеянином всем,
чем только можно бороться: на поле битвы и в книге, рим-
ским мечом и эллинской мудростью. Никогда не разлучал-
ся он с творениями Святых Отцвв, с церковными канона-
ми и символами соборов. На полях очень старых истрепан-
ных свитков Нового Завета, который изучал он с не мень-
шим усердием, чем Платона и Гомера, рукой императора
начертаны были язвительные заметки.
император снял пыльные доспехи, умылся, сел за по-
ходный столик и обмакнул остроконечный тростник в чер-
нильницу, приготовляясь писать. Но уединение его было
нарушено: два вестника прибыли в лагерь - один из Ита-
лии, другой из Иерусалима. Юлиан выслушал обоих.

Вести были не радостные: землетрясение только что
разрушило великолепный город Малой Азии, Никомидию;
подземные удары привели в ужас население Константино-
поля; книги сибилл запрещали переступать римскую грани-
цу в течение года.

Вестник из Иерусалима привез письмо от сановника
Алипия Антиохийского, которому Юлиан поручил восста-
новление храма Соломонова. По старинному противоречию,
поклонник многобожного Олимпа решил возобновить унич-
тоженный римлянами храм единому Богу Израиля, дабы
пред лицом всех народов и всех веков опровергнуть исти-
ну евангельского пророчества: "не останется здесь камня
на камне; все будет разрушено". Иудеи с восторгом от-
кликнулись на призыв Юлиана. Отовсюду стекались по-
жертвования. Замысел постройки был величественный. За
работы принялись с поспешностью. Общий надзор поручил
Юлиан другу своему, комесу Алипию Антиохийскому,
бывшему наместнику Британии.

- Что случилось?-спросил император с тревогой,
глядя исподлобья на мрачное лицо вестника и не распечаты-
вая письма.

- Великое несчастье. Август блаженный!
- Говори. Не бойся.

- Пока строители расчищали мусор и сносило древние
развалины стен Соломонова храма,-все шло хорошо; но
только что приступили к закладке нового здания,- пламя,
в виде летающих огненных шаров, вырвалось из подвалов,
разбросало камни и опалило рабочих. На следующий день,
по повелению благородного Алипия, опять приступили
к работам. Чудо повторилось. И еще в третий раз. Хри-
стиане торжествуют, эллины в страхе, и ни один рабочий
не соглашается сойти в подземелье. От постройки не оста-
лось камня на камне,- все разрушено...

- Лжешь, негодяй! Ты сам, должно быть, галилея-
нин!..--воскликнул император в ярости, занося руку, что-
бы ударить коленопреклоненного вестника.- Глупые бабьи
сплетни! Неужели комес Алипий не мог выбрать более
разумного вестника?

Поспешно сорвал он печать, развернул и прочел письмо.
Вестник был прав: Алипий подтверждал его слова. Юлиан
не верил глазам своим: внимательно перечел, приблизил
письмо к лампаде. Вдруг лицо его покраснело. Закусив
губы до крови, скомкал он и бросил папирус стоявшему
рядом врачу Орибазию:

- Прочти,- ты ведь не веришь в чудеса. Или комес
Алипий сошел с ума, или... нет-этого быть не может!..

Молодой александрийский ученый поднял и прочел
письмо с той спокойной, как будто безучастной, нетороп-
ливостью, с которой делал все.

- Никакого чуда нет,-молвил он и обратил на Юли-
ана ясный взгляд.- Давно уже ученые описали это явле-
ние: в подвалах древних зданий, темных и лишенных
притока воздуха в продолжение многих столетий, собира-
ются иногда густые, легко воспламеняющиеся испарения.
Довольно спуститься в такое подземелье с горящим факе-
лом, чтобы произошел взрыв; внезапно вспыхнувший огонь
убивает неосторожных. Людям невежественным это кажет-
ся чудом; но и здесь, как везде, свет знания рассеивает
тьму суеверия и дает разуму человеческому свободу.-
Все прекрасно, потому что все естественно и согласно
с волей природы.

Он спокойно положил письмо на стол, и на тонких,
упрямых губах его промелькнула самодовольная улыбка.
- Да, да, конечно,- произнес Юлиан с горькой
усмешкой,- надо же чем-нибудь утешаться! Все понятно,
все естественно: и землетрясение в Никомидии, и земле-
трясение в Константинополе, и пророчества книг сибилло-
вых, и засуха в Антиохии, и пожары в Риме, и наводне-
ния в Египте. Все естествено, только странно, что все
против меня,- и земля, и небо, и вода, и огояь, и, кажет-
ся, сами боги!..

В палатку вошел Саллюстий Секунд.

- Великий август, этрусские гадатели, которых ты
велел опросить о воле богов, умоляют тебя помедлить, не
переступать границы завтра: вещие куры аруопициев, не-
смотря ни на какие молитвы, отворачиваются от пищи,
сидят нахохлившись и не клюют ячменных зерен - злове-
щая примета!

Юлиан сдвинул брови гневно. Но вдруг глаза его
сверкнули веселостью, и он засмеялся таким неожиданным
смехом, что все молча, с удивлением, обратили на него
взоры:

- Так вот как! Не клюют? А? Что же нам делать
с этими глупыми птицами? Уж не послушать ли их, не
вернуться ли назад в Антиохию, на радость и потеху гали-
леянам?-Знаешь ли что, друг мой, ступай к этрусским
гадателям и объяви им волю нашу: бросить в реку всех
священных кур,-пусть сперва напьются, может быть, по-
том и есть захотят!..

- Милостивый август, так ли я понял тебя: неиз-
менно ли твое решение переступить границу завтра
утром?

- Да! - и клянусь будущими победами нашими, кля-
нусь величием нашей Империи,- никакие вещие птицы не
испугают меня,- ни вода, ни огонь, ни земля, ни небо,
ни боги! Поздно. Жребий брошен. Друзья мои, во всей
природе есть ли что-нибудь божественнее воли человече-
ской? Во всех книгах сивилловых есть ли что-нибудь силь-
нее этих трех слов: я так хочу? Больше, чем когда-либо,
чувствую тайну судьбы моей. Прежде знамения опутывали
меня, как сети, и порабощали; теперь -мне больше нечего
терять. Если боги покинут меня, то и я...

Он вдруг оборвал и умолк со странной усмешкой. По-
том, когда приближенные удалились, подошел к маленько-
му серебряному изваянию Меркурия с походным алтарем,
намереваясь, по обыкновению, сотворить вечернюю молит-
ву и бросить несколько зерен фимиама; но вдруг отвер-
нулся, все с той же странной усмешкой, отошел, лег на
львиную шкуру, которая служила ему постелью, и, погасив
лампаду, заснул спокойным, крепким сном, каким люди
спят иногда перед большими несчастиями.

Заря чуть брезжила, когда проснулся он, радостный.
В лагере слышался шум пробуждения, звучали трубы.

Юлиан сел на коня и помчался к берегу Абора.
Раннее апрельское утро было свежо и почти бездыханно.
Сонный ветерок приносил ночную прохладу с великой
азиатской реки. По всему широкому весеннему разливу
Евфрата, от башен Цирцезиума до римского лагеря, на де-
сять стадий тянулись ряды военных кораблей. Со времен
Ксеркса не видано было такого грозного флота.

Солнце первыми лучами брызнуло из-за надгробной
пирамиды кесаря Гордиана, победителя персов, умерщвлен-
ного некогда на этом самом берегу Филиппом Аравитяни-
ном. Край солнца зарделся над тихой пустыней, как рас-
каленный уголь, и сразу все верхушки корабельных мачт
сквозь утреннюю мглу порозовели.

Император подал знак, и восемь пятитысячных челове-
ческих громад мерным шагом, от которого земля дрожала
и гудела, сдвинулись. Римское войско стало переходить
через мост - границу Персии.

Конь вынес Юлиана на противоположный берег, на
высокий песчаный холм - землю врагов.

Во главе Палатинской когорты ехал центурион щито-
носцев, Анатолий, поклонник Арсинои.

Анатолий взглянул на императора. В наружности Юли-
ана произошла перемена: месяц, проведенный на свежем
воздухе, в лагерных трудах, был ему полезен: в мужест-
венном воине, с загорелыми щеками, с молодым взором,
блиставшим веселостью, трудно было узнать школьного
философа с осунувшимся, желтым лицом, с ученой угрюмо-
стью в глазах, с растрепанными волосами и бородой, с рас-
терянной торопливостью в движегиях, с чернильными
пятнами на пальцах и на цинической тоге,- ритора Юли-
ана, над которым издевались уличные мальчишки Анти-
охии.

- Слушайте, слушайте: кесарь говорит.
Все стихло; раздавалось только слабое бряца"ие ору-
жия, шелест воды под кораблями и шуршание шелковых
знамен.

- Воины храбрейшие!-начал Юлиан громким голо-
сом.- Вижу на лицах ваших такую отвагу и мужество,
что не могу удержаться от радостного приветствия. Помни-
те, товарищи: судьбы мира в наших руках, мы восстанов-
ляем древнее величие Римской империи. Закалите же серд-
ца ваши, будьте готовы на все: нам нет возврата!
Я буду во главе, в рядах ваших, конный, пеший, участвуя
во всех трудах и опасностях, наравне с последним из вас,
потому что с этого дня вы уже не солдаты, не рабы,
а друзья мои, дети мои! Если же изменчивый рок судил
мне пасть в борьбе, я счастлив буду тем, что умру за
Рим, подобно великим мужам - Сцеволам, Курциям
и светлейшим отпрыскам Дециев. Мужайтесь же, товари-
щи, и помните: побеждают сильные!

Он вынул из ножен и протянул меч, указывая войску
на далекий край пустыни.

Солдаты, подняв и сдвинув щиты, воскликнули:
- Слава кесарю победителю!

Боевые корабли рассекли волны реки, римские орлы
полетели над когортами, и белый конь понес императора
навстречу восходящему солнцу.

Но холодная, синяя тень от пирамиды Гордиана падала
на золотистый гладкий песок; скоро Юлиан должен был
въехать из утреннего солнца в эту длинную зловещую тень
одинокой гробницы.

Войско шло по левому берегу Евфрата.

Равнина широкая, гладкая, как море, была покрыта
серебристой полынью. Деревьев не было видно. Кусты
и травы имели ароматический запах. Изредка стадо диких
ослов, вздымая пыль, появлялось на краю неба. Пробегали
страусы. Жирное, лакомое мясо степной дрофы дымилось
за ужином на солдатских кострах. Шутки и песни не умол-
кали до поздней ночи. Поход казался прогулкой. С воз-
душной легкостью, почти не касаясь земли, проносились
тонконогие газели. у них были грустные, нежные глаза,
как у красивых женщин. Воинов, искавших славы, добычи
и крови, пустыня встречала безмолвной лаской, звездными
ночами, тихими зорями, благовонной мглой, пропитанной
запахом горькой полыни.

Они шли все дальше и дальше, не находя врагов.
Но только что проходили,- тишина опять смыкалась
над равниной, как вода над утонувшим кораблем, и стеб-
ли трав, притоптанные ногами воинов, тихо подымались.

Вдруг пустыня сделалась грозной. Тучи покрыли небо.
Хлынул дождь. Молния убила солдата, водившего коней
на водопой.

В конце апреля начались жаркие дни. Товарищи зави-
довали тому из воинов, кто шел в тени, падавшей от вер-
блюда или от натруженной телеги с полотняным навесом.
Люди далекого севера, галлы и скифы, замирали от солнеч-
ных ударов. Равнина становилась печальной, голой, кое-

где покрытой только бледными пучками выжженной травы.
Ноги утопали в песке.

Налетали внезапные вихри с такой силой, что срывали
знамена, палатки; люди и кони валились с ног. Потом
опять наступала мертвая тишина, которая напуганному
солдату казалась страшнее всякой бури. Шутки и песни
умолкли. Но воины шли все дальше и дальше, не находя
врагов.

В начале мая вступили в пальмовые рощи Ассирии.
У Мацепракта, где сохранились развалины огромной
стены, построенной древнеассирийскими царями, в первый
раз увидели врага. Но персы отступили с неожиданной
легкостью.

Под тучей стрел римляне перешли через глубокий ка-
нал, выложенный вавилонскими кирпичами, называвшийся
Нагар-Малка, Река Царей, соединявший Тигр с Евфра-
том и прорезывавший всю Месопотамию поперек с геомет-
рической правильностью.

Вдруг персы исчезли. Уровень Нагар-Малки начал по-
вышаться; потом, выступив из берегов, вода хлынула на
окрестные поля: персы устроили наводнение, отперев за-
пруды и плотины каналов, орошавших сложной сетью рых-
лую землю ассирийских полей.

Пехотинцы шли по колено в воде; ноги вязли в липкой
глине; целые отряды проваливались в невидимые канавы
и ямы; исчезали даже всадники и нагруженные верблюды;
надо было ощупывать дорогу шестами.
Поля превратились в озера, пальмовые рощи в острова.
- Куда идем?-роптали малодушные,-на что гля-
дя? Какого еще рожна! Отчего бы сейчас не вернуться
к реке, не сесть на корабли? Мы не лягушки, чтобы пла-
вать в лужах.

Юлиан шел пешком, даже в самых трудных местах;
собственными руками помогал вытаскивать тяжелые теле-
ги, увязшие в тине, и шутил, показывая солдатам свой
императорский пурпур, мокрый, запачканный темно-зеле-
ным илом.

Из пальмовых стволов устроили гати; перекинули пла-
вучие мосты на пузырях.

С наступлением ночи удалось выбраться на сухое место.
Измученные солдаты уснули тревожным сном.

Утром увидели крепость Перизабор. Персы издевались
над врагами с высоты неприступных башен и стен, уве-
шанных толстыми шершавыми покровами из козьего
меха для защиты от ударов осадных машин. Целый день
обменивались метательными снарядами и ругательствами.

В темноте безлунной ночи римляне, сохраняя глубокую
тишину, сняли с кораблей и придвинули к стенам ката-
пульты. Рвы наполнили землею.

посредством одной маллеолы - огненной стрелы, гро-
мадной, веретенообразной, начиненной горючим составом
из дегтя, серы, масла и горной смолы, удалось поджечь
один из этих волосяных щитов на стене крепости. Персы
бросились гасить пожар. Пользуясь минутой смятения,
император велел подкатить осадную машину - таран: это
был ствол сосны, подвешенный на железных цепях к бре-
венчатой пирамиде; ствол кончался медной бараньей голо-
вой. Сотни воинов, с дружным, певучим криком - "раз, два,
три", напрягая мускулы на голых смуглых плечах, тянули
за толстые веревки из туго скрученных воловьих жил
и медленно раскачивали громадную сосну.

Раздался первый удар, подобный удару грома; земля
загудела, стены содрогнулись; потом еще и еще; бревно
раскачивалось, удары сыпались все чаще; баран как будто
свирепел и с упрямою злостью колотил медным лбом об
стену. Вдруг послышался треск: целый угол стены обва-
лился.
Персы бежали с криком.

Юлиан, сверкая шлемом, в облаке пыли, веселый
и страшный, как бог войны, устремился в завоеванный
город.

Войско пошло дальше. Два дня отдохнуло в тенистых
свежих рощах, наслаждаясь кислым прохладительным на-
питком, вроде вина - из пальмового сока, и ароматными
вавилонскими финиками, желтыми и прозрачными, как
янтарь.

Потом вышли опять на голую, только уже не песчаную,
а каменистую равнину; зной становился все тягостнее;
животные и люди умирали; воздух в полдень трепетал
и струился над скалами волнообразными раскаленными
слоями; по серой пепельной пустыне Тигр извивался
лениво, сверкая чешуйчатым серебром, как змея, которая
нежится на солнечном припеке.

Наконец, увидели громадную скалу над Тигром, отвес-
ную, розовую, голую, с изломанными колючими остриями:
это была вторая крепость, охранявшая Ктезифон, южную
столицу Персии,- Маогамалки, еще более неприступная,
чем Перизабор, настоящее орлиное гнездо под облаками;
шестнадцать башен и двойная стена Маогамалки, как все

древние ассирийские постройки, не боящиеся тысячелетий,
сложены были из знаменитых вавилонских кирпичей, высу-
шенных на солнце, скрепленных горной смолою.

Началась осада. Опять утомительно заскрипели дере-
вянные неуклюжие члены баллист, завизжали колеса, ры-
чаги и блоки скорпионов, засвистели огненные маллеолы.

Был час, когда ящерицы спят в расщелинах скал; лучи
солнца падали на спины и головы солдат, как подавляющая
тяжесть: их блеск был страшен; воины в отчаянии, не слу-
шая начальников, несмотря на опасность, срывали с себя
накалившиеся латы и шлемы, предпочитая раны зною.
Над темно-бурыми кирпичными башнями и бойницами
Маогамалки, из которых сыпались ядовитые стрелы, копья,
камни, свинцовые и глиняные ядра, пылающие персидские
фаларики, отравлявшие воздух зловонием серы и неф-
ти,- повисло пыльное небо с едва уловимым оттенком ла-
зури, ослепительное, неумолимое, ужасное, как смерть.
И небо победило, наконец, вражду людей: осаждаю-
щие и осажденные, изнемогая от усталости, прекратили
битву.

Наступила тишина, странная в этот яркий полдень, бо-
лее мертвая, чем в самую глухую ночь.

Римляне не пали духом: после взятия Перизабора они
поверили в непобедимость императора Юлиана; сравнива-
ли его с Александром Великим и ждали чудес,
В продолжение нескольких дней, к восточной стороне
Маогамалки, где скалы спускались более отлого к равнине,
солдаты рыли подкоп; проходя под стенами крепости,
оканчивался он внутри города; ширина подземелья в три
локтя позволяла двум воинам идти рядом; толстые дере-
вянные подпорки, расставленные на некотором расстоянии
одна от другой, поддерживали свод. Землекопы работали
весело: после солнца им приятна была подземная сырость
и темнота.

- Были мы лягушками, стали кротами,- смеялись они.
Три когорты -маттиарии, лацпинарии, викторы -
тысяча пятьсот храбрейших воинов, соблюдая тишину,
вступили в подземный ход и нетерпеливо ожидали прика-
зания полководцев, чтобы ворваться в город.

На рассвете приступ направлен был нарочно с двух
противоположных сторон, дабы рассеять внимание персов.
Юлиан вел солдат по узкой тропинке над крутизной,
под градом стрел и камней. "Посмотрим,- думал он, на-
слаждаясь опасностью,-охранят ли меня боги, будет ли
чудо, спасусь ли я и теперь от смерти?"

Неудержимое любопытство, жажда Сверхъестественного
заставляла его подвергать жизнь опасности,- с вызываю-
щей улыбкой искушать судьбу; и не смерти боялся он, а
только проигрыша в этой игре с судыбою.

Солдаты шли за ним, как очарованные, зараженные его
безумием.

Персы, смеясь над усилиями осаждающих и воспевая
хвалу Сыну Солнца, царю Сапору, кричали римлянам
с подоблачных твердынь Маотамалки:

- Юлиан проникнет скорее в чертоги Ормузда, чем
в нашу крепость].

В разгаре приступа император шепотом передал прика-
зание полководцам.

Солдаты, притаившиеся в подкопе, вышли внутри го-
рода, в подвале одного дома, где старая персиянка булоч-
ница месила тесто. Она закричала пронзительно, увидев
римских легионеров. Ее убили.

Подкравшись незаметно, кинулись на осажденных с ты-
ла. Персы побросали оружие и рассыпались по улицам
Маогамалки. Римляне изнутри отперли ворота, и город
был захвачен с двух сторон.

Теперь уже никто не сомневался, что Юлиан, подобно
Александру Македонскому, завоюет всю персидскую мо-
нархию до Инда.

Войско приближалось к южной столице Персии, Ктези-
фону. Корабли оставались на Евфрате. Все с той же лихо-
радочной, почти волшебною, быстротою, которая не давала
врагам опомниться, Юлиан возобновил древнее римское
сооружение - соединительный канал, прорытый Траяном
и Септимием Севером, из предосторожности заваленный
персами. Через этот канал флот переведен был в Тигр,
немного выше стен Ктезифона. Победитель проник в самое
сердце азиатской монархии.

На следующий день вечером Юлиан, собрав военный
совет, объявил, что ночью переправит войска на тот берег,
к стенам Ктезифона. Дагалаиф, Гормизда, Секундин, Вик-
тор, Саллюстий - все опытные военачальники - при-
шли в ужас и долго возражали императору, умоляя отка-
заться от слишком смелого предприятия; указывали на
усталость войска, на широту реки, на быстроту течения, на
крутизну противоположного берега, на близость Ктезифо-
на и несметного войска царя Сапора, на неизбежность вы-
лазки персов во время переправы. Юлиан ничего не
слушал.

- Сколько бы мы ни ждали,- воскликнул он, наконец,
с нетерпением,-река не сделается менее широкой, берега
менее крутыми; а войско персов с каждым днем увеличи-
вается новыми подкреплениями. Если бы я слушался ваших
советов, до сих пор мы сидели бы в Антиохии!

Полководцы вышли от него в смятении.
- Не выдержит,- со вздохом проговорил опытный
и хитрый Дагалаиф, варвар, поседевший на римской служ-
бе,-помяните мое слово, не выдержит!.. Весел-то-весел,
и все-таки в лице у него что-то неладное. Такое выражение
видал я у людей, близких к отчаянию, уставших до
смерти...

Туманные знойные сумерки слетали на гладь великой
реки. Подан был знак; пять военных галер с четырьмя-
стами воинов отчалили; долго слышались взмахи весел;
потом все утихло; мгла сделалась непроницаемой. Юлиан
с берега смотрел пристально. Он скрывал свое волнение
улыбкой. Полководцы перешептывались. Вдруг в темноте
блеснул огонь. Все притаили дыхание и обратили взоры
на императора. Он понял, что значит этот огонь. Персам
удалось поджечь римские корабли огненными снарядами,
ловко пущенными с крутого берега.

Он побледнел, но тотчас же оправился и, не давая
солдатам времени опомниться, кинулся на первый по-
павшийся корабль, стоявший у самого берега, и гром-
ко закричал, с торжествующим видом обращаясь к вой-
ску:

- Победа, победа! Видите-огонь. Они причалили,
овладели берегом. Я велел посланной когорте зажечь кост-
ры в знак победы. За мной, товарищи!

- Что ты делаешь?-шепнул ему на ухо осторожный
Саллюстий.-Мы погибли: ведь это-пожар!..

- Кесарь с ума сошел! - в ужасе молвил на ухо
Дагалаифу Гормизда.

Хитрый варвар пожимал плечами в недоумении.
Войско неудержимо стремилось к реке. С восторженным
криком: "Победа! победа!", толкая друг друга, обгоняя,
падая в воду и вылезая с веселой руганью, все кинулись
на корабли. Несколько мелких барок едва не утопили. Не-
доставало места на галерах.

Многие всадники кинулись вплавь, разрезая грудью
коней быстрое течение. Кельты и батавы, на своих огром-
ных кожаных щитах, вогнутых наподобие маленьких чел-
ноков, устремились в темную реку; бесстрашные, плыли
они в тумане, и щиты их быстро крутились в водоворо-
тах; но, не замечая опасности, солдаты радостно кричали:
"Победа! победа!"

Сила течения была укрощена кораблями, запрудивши-
ми реку. Пожар на пяти передовых галерах потушили без
труда.

Тогда только поняли отважную, почти безумную хит-
рость императора. Но солдатам сделалось еще веселее:
теперь, когда такую опасность преодолели шутя,- все ка-
залось возможным.

Незадолго перед рассветом овладели римляне высота-
ми противоположного берега, едва успели освежиться
кратким сном, не снимая оружия, как на заре увидели ог-
ромное войско, выступившее из стен Ктезифона на равни-
ну перед городом.

Двенадцать часов длилось сражение. Персы дрались
с яростью. Войско Юлиана впервые увидело громадных
боевых слонов, которые могли растоптать целую когорту,
как поле с колосьями.

Победа была такая, какой римляне не одерживали со
времен великих императоров - Траяна, Веспасиана, Тита.

Юлиан приносил на солнечном восходе благодарствен-
ную жертву богу войны Арею, состоявшую из десяти бе-
лых быков совершенной красоты, напоминавших изображе-
ния священных тельцов на древних эллинских мраморах.
Все были веселы. Только этрусские авгуры, как всегда,
сохраняли упрямую и зловещую угрюмость; с каждой
победой Юлиана становились они все мрачнее, все без-
молвнее.- Подвели первого быка к пылавшему жертвен-
нику, обвитому лаврами. Бык шел лениво и покорно;
вдруг оступился, упал на колени, с жалобным мычанием,
похожим на человеческий голос, от которого у всех мороз
пробежал по телу, уткнул морду в пыль и, прежде чем
двуострая секира виктимария коснулась его широкого
лба,- затрепетал, издыхая. Подвели другого. Он тоже
пал мертвым. Потом третий, четвертый. Все подходили
к жертвеннику, вялые, слабые, едва державшиеся на но-
гах, как будто пораженные смертельной болезнью,-
и с унылым мычанием издыхали. Ропот ужаса послышал-
ся в войске. Это было страшное знаменье,

Некоторые уверяли, будто бы этрусские жрецы нароч-
но отравили жертвенных быков, чтобы отомстить импера-
тору за его презрение к их пророчествам.

Девять быков пало. Десятый вырвался, разорвал путы
и с ревом помчался, распространяя смятение в лагере. Он
выбежал из ворот, и его не могли поймать.

Жертвоприношение прекратилось. Авгуры злорадство-
вали.

Когда же попробовали рассечь мертвых быков, Юлиан
опытным глазом гадателя увидел во внутренностях несом-
ненные и ужасающие предзнаменования. Он отвернулся.
Лицо его покрылось бледностью. Хотел улыбнуться и не
мог. Вдруг подошел к пылавшему алтарю и изо всей силы
толкнул его ногой. Жертвенник покачнулся, но не упал.
Толпа тяжело вздохнула, как один человек. Пре-
фект Саллюстий кинулся к императору и шепнул ему на
ухо:

- Солдаты смотрят... Лучше прекратить богослуже-
ние...

Юлиан отстранил его и еще сильнее ударил ногою ал-
тарь; жертвенник опрокинулся; угли рассыпались; огонь
потух, но благовонный дым еще обильнее заклубился.

- Горе, горе! Жертвенник оскверняют! - раздался го-
лос в толпе.

- Говорю тебе, он с ума сошел! - в ужасе пролепе-
тал Гормизда, хватая за руку Дагалаифа.

Этрусские авгуры стояли, по-прежнему тихие, важные,
с бесстрастными, точно каменными лицами.

Юлиан поднял руки к небу и воскликнул громким го-
лосом:

- Клянусь вечной радостью, заключенной здесь, в мо-
ем сердце, я отрекаюсь от вас, как вы от меня отреклись,
покидаю вас, как вы меня покинули, блаженные, бессиль-
ные! Я один против вас, олимпийские призраки!..

Сгорбленный, девяностолетний авгур, с длинной белой
бородой, с жреческим загнутым посохом, подошел к им-
ператору и положил еще твердую сильную руку на пле-
чо его.

- Тише, дитя мое, тише! Если ты постиг тайну,- ра-
дуйся молча. Не соблазняй толпы. Тебя слушают те, кому не
должно слышать...
Ропот негодования усиливался.

- Он болен,- шептал Гормизда Дагалаифу.- Надо
увести его в палатку. А то может кончиться бедою...

К Юлиану подошел врач Орибазий, со своим обычным
заботливым видом, осторожно взял его за руку и начал
уговаривать:

- Тебе нужен отдых, милостивый август. Ты две но-
чи не спал. В этих краях - опасные лихорадки. Пойдем
в палатку: солнце вредно...
Смятение в войске становилось опасным. Ропот и воз-
гласы сливались в негодующий смутный гул. Никто ниче-
го ясно не понимал, но все чуяли, что происходит недоб-
рое. Одни кричали в суеверном страхе:

- Кощунство! Кощунство! Подымите жертвенник!
Чего смотрят жрецы-?
Другие отвечали:

- Жрецы отравили кесаря за то, что он не слушал
их советов. Бейте жрецов! Они погубят нас!..

Галилеяне, пользуясь удобным случаем, шныряли, суе-
тились со смиреннейшим видом, пересмеивались и пере-
шептывались, выдумывая сплетни, и, как змеи, проснув-
шиеся от зимней спячки, только что отогретые солнцем,-
шипели:

- Разве вы не видите? Это Бог его карает. Страшно
впасть в руки Бога живого. Бесы им овладели, бесы пому-
тили ему разум: вот он и восстал на тех самых богов, ра-
ди коих отрекся от Единого.

Император, как будто пробуждаясь от сна, обвел всех
медленным взором и наконец спросил Орибазия рассе-
янно:

- Что такое? О чем кричат?.. Да, да,-опрокинутый
жертвенник...

Он с грустной усмешкой взглянул на угли фимиама,
потухавшие в пыли:

- Знаешь ли, друг мой, ничем нельзя так оскорбить
людей, как истиною. Бедные, глупые дети! - Ну что же,
пусть покричат, поплачут,-утешатся... Пойдем, Ориба-
зий, пойдем скорее в тень. Ты прав,- должно быть, солн-
це мне вредно. Глазам больно. Я устал...

Он подошел к своей бедной и жесткой походной посте-
ли - львиной шкуре, и упал на нее в изнеможении. Дол-
го лежал так, ничком, стиснув голову ладонями, как быва-
ло в детстве, после тяжкой обиды или горя.

- Тише, тише: кесарь болен,- старались полководцы
успокоить солдат.
И солдаты умолкли и замерли.

В лагере, как в комнате больного, наступила тишина,
полная ожидания.

Только галилеяне не ждали - суетились, скользили не-
слышно, всюду проникали, распространяя мрачные слухи
и шипели, как змеи, проснувшиеся от зимней спячки, толь-
ко что отогретые солнцем:

- Разве вы не видите? Это Бог его карает: страшно
впасть в руки Бога живого!

Несколько раз в шатер осторожно заглядывал Ориба-
зий, предлагая больному освежающий напиток. Юлиан
отказывался и просил оставить его в покое. Он боялся че-
ловеческих лиц, звуков и света. По-прежнему, закрыв гла-
за, сжимая голову руками, старался ни о чем не думать,
забыть, где он и что с ним.

Неестественное напряжение воли, в котором провел он
последние три месяца, изменило его, оставив слабым
и разбитым, как после долгой болезни.

Он не знал, спит или бодрствует. Картины, повторяясь,
цепляясь одна за другую, плыли перед глазами с неудер-
жимой быстротой и мучительной яркостью.

То казалось ему, что он лежит в холодной огромной
спальне Мацеллума; дряхлая няня Лабда перекрестила его
на ночь,- и фырканье боевых коней, привязанных вблизи
палатки, делалось смешным отрывистым храпом старого
педагога Мардония; с радостью чувствовал он себя очень
маленьким мальчиком, никому неизвестным, далеким от
людей, покинутым в горах Каппадокии.

То чудился ему знакомый, тонкий и свежий запах гиа-
цинтов, нежно пригретых мартовским солнцем, в уютном
дворике жреца Олимпиодора, милый смех Амариллис под
журчание фонтана, звуки медных чашечек игры коттабы
и предобеденный крик Диофаны из кухни: "Дети мои,
Инбирное печенье готово".
Но все исчезало.

И он только слышал, как первые январские мухи, уже
радуясь полуденному припеку, жужжат по-весеннему, в уг-
лу, защищенном от ветра, на белой солнечной стене у мо-
ря; у ног его умирают светло-зеленые волны без пены;
с улыбкой смотрит он на паруса, утопающие в бесконеч-
ной нежности моря и зимнего солнца; он знает, что в этой
блаженной пустыне он один, никто не придет, и, как эти
черные веселые мухи на белой стене,- чувствует только
невинную радость жизни, солнце и тишину.

Вдруг, очнувшись, вспомнил Юлиан, что он - в глуби-
не Персии, что он - римский император, что на руках
его - шестьдесят тысяч солдат, что богов нет, что он опро-
кинул жертвенник, кощунствуя. Он вздрагивал; озноб
пробегал по телу; ему казалось, что он сорвался, падает
в бездну, и не за что ухватиться.

Он не мог бы сказать, пролежал ли он в этой полудре-
моте час или целые сутки.
Но ясно, уже не во сне, а наяву, раздался голос ста-
рого верного слуги, осторожно просунувшего голову
в дверь:

- Кесарь! Боюсь потревожить, но ослушаться не смею.
Ты велел доложить, не медля. В лагерь только что при-
ехал полководец Аринфей...

- Аринфей! - воскликнул Юлиан и вскочил на ноги,
пробужденный как ударом грома.- Аринфей! Зови, зови
сюда!

Это был один из храбрейших полководцев, посланный
с небольшим отрядом разведчиком на север, чтобы узнать,
не приближается ли тридцатитысячное вспомогательное
войско комесов Прокопия и Себастиана, которым приказа-
но было, с войсками римского союзника, Арзакия, царя
армянского, присоединиться к императору под стенами
Ктезифона. Юлиан давно ожидал этой помощи: от нее
зависела участь главного войска.

- Приведи,- воскликнул  император,- приведи его!
Скорей! Или нет... Я сам...

Но слабость еще не прошла, несмотря на мгновенное
возбуждение; голова закружилась; он закрыл глаза и дол-
жен был опереться о полотняную стенку шатра.
- Дай вина, крепкого... с холодной водой.

Старый слуга засуетился, проворно нацедил кубок и по-
дал императору.

Тот выпил медленными глотками все, до последней кап-
ли, и вздохнул с облегчением. Потом вышел из палатки.

Был поздний вечер. Далеко, за Евфратом, прошла гро-
за.  Бурный ветер приносил свежую сырость - запах
дождя.

Среди черных туч редкие крупные звезды сильно дро-
жали, как лампадные огни, задуваемые ветром. Из пусты-
ни слышался лай шакалов. Юлиан обнажил грудь, подста-
вил лицо ветру и с наслаждением почувствовал в волосах
своих мужественную ласку уходящей бури.

Он улыбнулся, вспомнив свое малодушие; слабость
исчезла. Возвращалось приятное напряжение сил душев-
ных, подобное опьянению. Хотелось приказывать, действо-
вать, не спать всю ночь, идти в сражение, играть жизнью
и смертью, побеждая опасность. Только изредка легкий
озноб пробегал по телу.
Пришел Аринфей.

Вести были плачевные: не было больше надежды на
помощь Прокопия и Себастиана; император покинут был
союзниками в неведомой глубине Азии. Носились тревож-
ные слухи об измене, о предательстве хитрого Арзакия.

В это время доложили императору о персидском пере-
бежчике из лагеря Сапора.

Его привели. Перс распростерся перед Юлианом и по-
целовал землю; это был урод: бритая голова с отрезанны-
ми ушами, с вырванными ноздрями, напоминала мертвый
череп; но глаза сверкали умом и решимостью. Он был
в драгоценной одежде из огненного согдианского шелка
и говорил на ломаном греческом языке; двое рабов сопро-
вождали его.

Перс назвал себя Артабаном, рассказал, что он сатрап,
оклеветанный перед Сапором, изуродованный пыткою и бе-
жавший к римлянам, чтобы отомстить царю.

- О, владыка вселенной! - говорил Артабан напы-
щенно и льстиво,- я отдам тебе Сапора, связанного по
рукам и ногам, как жертвенную овцу. Я приведу тебя
ночью к лагерю, и ты тихонько, тихонько накроешь царя
рукою, возьмешь его, как маленькие дети берут птенцов
в ладонь. Только слушай Артабана; Артабан может все;
Артабан знает тайны царя...
- Чего хочешь от меня? - спросил Юлиан.
- Великого мщения. Пойдем со мною!
- Куда?

- На север, через пустыню - триста двадцать пять
парасангов; потом через горы, на восток, прямо к Су-
зам и Экбатане.
Перс указывал на горизонт.

- Туда, туда! -повторял он, не сводя глаз с Юлиана.
- Кесарь,- шептал Гормизда на ухо императору,-
берегись. У этого человека дурной глаз. Он - колдун, мо-
шенник или - не на ночь будь сказано - что-нибудь еще
того похуже. Иногда в здешних краях по ночам творится
недоброе... Прогони его, не слушай!..

Император не обратил внимания на слова Гормизды.
Он испытывал странное обаяние молящих, пристальных
глаз перса.

- Ты точно знаешь путь к Экбатане?
- О, да, да, да! - залепетал тот, смеясь восторжен-
но.-Знаю, еще бы не знать! Каждую былинку в степи,
каждый колодец. Артабан знает, о чем поют птицы,
слышит, как растет ковыль, как подземные родники текут.
Древняя Заратустрова мудрость в сердце Артабана, Он
побежит, побежит перед твоим войском, нюхая след, ука-
зывая путь. Верь мне, через двадцать дней вся Персия
в руках твоих - до самой Индии, до знойного океана!..
Сердце императора сильно билось.

"Неужели,-думал он,-это и есть то чудо, которого
я ждал? Через двадцать дней Персия в моих руках!.."
У него захватывало дух от радости.

- Не гони меня,-шептал урод;-я буду лежать, как
собака, у ног твоих. Только что увидел я лицо твое, я по-
любил, полюбил тебя, владыка вселенной, больше, чем
душу свою, потому что ты - прекрасен! Я хочу, чтобы ты
прошел по телу моему и растоптал меня ногами своими,
и я буду лизать пыль ног твоих и петь: слава, слава, сла-
ва Сыну Солнца, царю Востока и Запада - Юлиану!

Он целовал его ноги; оба раба также упали лицом на
землю, повторяя:
- Слава, слава, слава!

- Что же делать с кораблями?-сказал Юлиан за-
думчиво, как будто про себя.-Покинуть без войска в до-
бычу врагам или остаться при них?..
- Сожги! - шепнул Артабан.

Юлиан вздрогнул и посмотрел ему в лицо пытливо.
- Сжечь? Что ты говоришь?..

Артабан поднял голову и впился глазами в глаза им-
ператора:

- Ты боишься-ты?.. Нет, нет, люди боятся, не
боги! Сожги, и ты будешь свободен, как ветер: корабли
не достанутся в руки врагам, а войско твое увеличится
солдатами, приставленными к флоту. Будь велик и бес-
страшен до конца! Сожги,-и через десять дней ты
у стен Экбатаны, через двадцать - Персия в руках твоих!
Ты будешь больше, чем сын Филиппа, победитель Дария.
Только сожги корабли и следуй за мной! Или не
смеешь?

- А если ты лжешь? Если я читаю в сердце твоем,
что ты лжешь?-воскликнул император, одной рукой
схватив перса за горло, другой занося над ним корот-
кий меч.

Гормизда вздохнул с облегчением.

Несколько мгновений молча смотрели они друг другу
в глаза. Артабан выдержал взгляд императора. Юлиан
почувствовал себя еще раз побежденным обаянием этих
глаз, умных, дерзких и смиренных.

- Дай мне умереть, дай мне умереть от руки твоей,
если не веришь! - повторял перс.
Юлиан вложил меч в ножны.

- Страшно II сладко смотреть в очи твои,- продол-
жал Артабан.- Вот лицо твое, как лицо бога. Никто еще
этого не знает. Я, я один знаю, кто ты... Не отвергай раба
твоего, господи!..

- Посмотрим,-проговорил Юлиан  задумчиво.-
Я ведь и сам давно уже хотел идти в глубину пустыни,
искать битвы с царем. Но корабли?..

-О, да,-корабли!-встрепенулся Артабан.-Надо
скорее выступить, в эту же ночь, до рассвета, пока темно,
чтобы враги из Ктезифона не увидели... Сожжешь?
Юлиан ничего не ответил.

- Уведите и не спускайте глаз с него,-приказал им-
ператор, указывая воинам на перебежчика.

Возвращаясь в палатку, Юлиан на мгновение остано-
вился у двери и поднял глаза:

- Неужели?.. Так просто, так скоро? Воля моя, как
воля богов: не успею подумать - и уже исполняется...

Веселье в душе его росло и подымалось, как буря.
С улыбкой приложил он руку к сердцу, так сильно оно
билось. Озноб все еще пробегал по спине, и голова не-
много болела, как будто он весь день провел на слишком
ярком солнце.

Призвав к себе в шатер полководца Виктора, старика,
слепо преданного, вручил он ему золотой перстень с импе-
раторской печатью.

- К начальникам флота, комесам Константину и Лю-
циллиану,- приказал Юлиан.- До рассвета сжечь кораб-
ли, кроме пяти больших с хлебом и двенадцати малых для
переправочных мостов. Малые взять на подводы. Осталь-
ные сжечь. Кто будет противиться, ответит головой.
Сохранить все втайне. Ступай.

Он дал ему клочок папируса, быстро написав на нем
несколько слов - лаконический приказ начальникам флота.

Виктор, по своему обыкновению, ничему не удивляясь
и не возражая, молча, с видом бесстрастного послушания,
поцеловал край императорской одежды и пошел исполнять
приказание.

Юлиан созвал военный совет, несмотря на поздний час.
Полководцы собрались в шатер, мрачные, втайне раздра-
женные и подозрительные. В кратких словах сообщил он
свой план - идти на север, в глубину Персии, по направ-
лению к Экбатане и Сузам, чтобы захватить царя врас-
плох.

Все восстали, заговорили сразу, почти не скрывая, что
замысел этот кажется им безумным. На суровых лицах
старых умных вождей, закаленных в опасностях, выража-
лись утомление, досада, недоверие. Многие возражали
с резкостью:

- Куда идем? Зачем?-говорил Саллюстий Секунд.-
Подумай, милостивый кесарь: мы завоевали половину Пер-
сии; Сапор предлагает тебе такие условия мира, каких
цари Азии не предлагали ни одному из римских победи-
телей - ни Помпею Великому, ни Септимию Северу, ни
Траяну. Заключим же славный мир, пока не поздно,
и вернемся в отечество...

- Солдаты ропщут,- заметил Дагалаиф,- не доводи
их до отчаяния. Они устали. Много раненых, много боль-
ных. Если ты поведешь их дальше в неведомую пустыню,
нельзя отвечать ни за что.- Сжалься! Да и тебе самому
пора отдохнуть: ты устал, может быть, больше всех нас...
- Вернемся!-заключили   все.-Далее идти-без-
умие!

В это мгновение послышался глухой, грозный гул за
стеною палатки, подобный рокоту далекого прибоя. Юлиан
прислушался и тотчас понял, что это - возмущение...

- Вы знаете волю нашу,- проговорил он холодно,
указывая полководцам на выход,-она неизменна. Че-
рез два часа мы выступаем. Смотрите, чтобы все было го-
тово.

- Блаженный август,-произнес Саллюстий спокой-
но и почтительно, но слегка дрогнувшим голосом,- я не
уйду, не сказав тебе того, что должен сказать. Ты говорил
с нами, равными тебе не по власти, но по доблести, не как
ученик Сократа и Платона. Мы можем извинить слова
твои только минутным раздражением, которое омрачает
твой божественный ум...

- Ну, что ж,- воскликнул Юлиан, усмехаясь и блед-
нея от сдержанной злобы,- тем хуже для вас, друзья мои:
значит, вы-в руках безумца! Только что приказал
я сжечь корабли - и повеление мое исполняется. Я пред-
видел ваше благоразумие и отрезал последний путь к от-
ступлению. Да, теперь жизнь ваша - в руках моих,
и я заставлю вас поверить в чудо!..

Все онемели: только Саллюстий бросился к Юлиану
и схватил его за руку.

- Этого не будет, кесарь, ты не мог!.. Или в самом
деле?..

Он не докончил и выпустил руку императора. Все вско-
чили, прислушиваясь.

Крики воинов за полотняною стеною палатки станови-
лись все громче и громче; мятежный гул их приближался,
как будто летела буря по верхушкам леса.

- Пусть покричат,-произнес Юлиан спокойно.-
Бедные, глупые дети! Куда они хотят уйти от меня? Слы-
шите? Вот зачем я сжег корабли - надежду трусов, убе-
жище ленивых. Теперь нам уже нет возврата. Свершилось.
Нам нечего ждать, кроме чуда! Теперь вы связаны со
мной на жизнь и смерть. Через двадцать дней Азия -
в руках моих. Я окружил вас ужасом и гибелью для того,
чтобы вы победили все и сделались подобными мне.
Радуйтесь! Я поведу вас, как бог Дионис, через весь
мир,- вы победите людей и богов, и сами будете, как
боги!..

Едва он произнес последние слова, как по всему вой-
ску раздался крик ужаса:
- Горят! Горят!

Полководцы бросились вон из шатра. За ними -
Юлиан. Они увидели зарево. Виктор в точности исполнил
приказание владыки. Флот охвачен был пламенем. Импе-
ратор любовался им с тихой и странной улыбкой.
- Кесарь! Да помилуют нас боги,-он убежал!..
С этими словами один из центурионов бросился к но-
гам Юлиана, бледный и дрожащий.
- Убежал? Кто? Что ты говоришь?..
- Артабан, Артабан! Горе нам!.. Он обманул тебя,
кесарь!..

- Не может быть!.. А слуги его? - пролепетал импе-
ратор чуть слышно.

- Только что в пытках признались, что Артабан не
сатрап, а сборщик податей в Ктезифоне,- продолжал цен-
турион.- Он придумал эту хитрость, чтобы спасти город
и предать тебя в руки персов, заманив в пустыню; он
знал, что ты сожжешь корабли. И еще сказали они, что
Сапор идет с несметным войском...

Император бросился к берегу реки навстречу полко-
водцу Виктору:
- Гасите, гасите, гасите! Скорее!

Но голос его замер, и, взглянув на пылающий флот,
он понял, что уже никакие человеческие силы не могут
остановить огня, раздуваемого сильным ветром.

В ужасе схватился он за голову и, хотя ни веры, ни
молитвы уже не было в сердце, поднял глаза к небу, как
будто все искал в нем чего-то.
Там бледные звезды мерцали сквозь зарево.
Войско все грознее волновалось и гудело.

- Персы подожгли) - вопили одни, простирая руки
к пылавшим кораблям в своей последней надежде.

- Не персы, а сами полководцы, чтобы заманить нас
в пустыню и покинуть! - безумствовали другие.

- Бейте, бейте жрецов!-повторяли третьи.-Жрецы
опоили кесаря и лишили его разума!

- Слава августу Юлиану Победителю! - восклицали
верные галлы и кельты.- Молчите, изменники! Пока он
жив, нам нечего бояться!

Малодушные плакали:

- На родину, на родину! Мй не хотим идти дальше,
не хотим в пустыню. Мы не сделаем больше ни шагу,
упадем на дороге. Лучше убейте нас!

- Не видать вам родины, как ушей своих! Погибли
мы, попали к персам в ловушку!

- Да разве вы не видите? - торжествовали галилея-
не.-Бесы им овладели! Нечестивый Юлиан продал им
душу свою, и они влекут его на погибель. Куда может
привести нас безумец, одержимый бесами?..

А в это время кесарь, ничего не видя и не слыша, как
в бреду, шептал про себя с бледной, блуждающей и рас-
сеянной улыбкой:

- Все равно, все равно... Чудо совершится! Не теперь,
так потом.- Я верю в чудо!..

Это был первый ночлег отступления на шестнадцатые
календы июня.

Войско отказалось идти дальше. Ни мольбы, ни увеща-
ния, ни угрозы императора не помогали. Кельты, скифы,
римляне, христиане и язычники, трусливые и храбрые -
все отвечали одним криком: "Назад, назад!"

Военачальники тайно злорадствовали; этрусские авгу-
ры явно торжествовали. После сожжения кораблей восста-
ли все. Теперь не только галилеяне, но и поклонники
олимпийцев были уверены, что над головой императора
тяготеет проклятие, что Евмениды преследуют его. Когда
он проходил по лагерю, разговоры умолкали - все бояз-
ливо сторонились.

Книги сибилл и Апокалипсис, этрусские авгуры и хри-
стианские прозорливцы, боги и ангелы соединились, чтобы
погубить Отступника.

. Тогда император объявил, что он поведет их на родину
через провинцию Кордуэну, по направлению к плодород-
ному Хилиокому. При таком отступлении сохранялась, по
крайней мере, надежда соединиться с войсками Прокопия
и Себастиана. Юлиан утешал себя мыслью, что он еще не
выходит из пределов Персии и, следовательно, может
встретиться с главными силами царя Сапора и одержать
такую победу, которая все поправит.

Персы более не появлялись. Желая перед решительным
нападением истощить римское войско, они подожгли бога-
тые нивы с желтевшим, спелым ячменем и пшеницей, все
житницы и сеновалы в селениях.

Солдаты шли по мертвой пустыне, дымившейся от не-
давнего пожара. Начался голод.

Чтобы увеличить бедствие, персы разрушили плотины
каналов и затопили выжженные поля. Им помогали пото-
ки и ручьи, выходившие из берегов вследствие краткого,
но сильного летнего таяния снегов на горных вершинах
Армении.

Вода быстро высыхала под знойным июньским солнцем.
На земле, не простывшей от пожара, оставались лужи
с теплою и липкою черною грязью. По вечерам от мокро-
го угля отделялись удушливые испарения, слащавый запах
гнилой гари, который пропитывал все - воздух, воду, даже
платье и пищу солдат. Из тлеющих болот подымались
тучи насекомых - москитов, ядовитых шершней, оводов
и мух. Они носились над вьючными животными, прилипа-
ли к пыльной потной коже легионеров. Днем и ночью раз-
давалось усыпительное жужжание. Лошади бесились, быки
вырывались из-под ярма и опрокидывали повозки. После
трудного перехода солдаты не могли отдыхать: спасения от
насекомых не было даже в палатках; они проникали сквозь
щели; надо было закутаться в душное одеяло с головой,
чтобы уснуть. От укуса крошечных прозрачных мух навоз-
ного грязно-желтого цвета делались опухоли, волдыри,
которые сперва чесались, потом болели и, наконец, превра-
щались в страшные гнойные язвы.

В последние дни солнце не выглядывало. Небо покры-
то было ровной пеленой белых знойных облаков; но для
глаз их неподвижный свет был еще томительнее солнца;
небо казалось низким, плотным, удушливым, как в жаркой
бане нависший потолок.

Так шли они, исхудалые, слабые, вялым шагом, понуря
головы, между небом, беспощадно низким, белым, как из-
весть,- и обугленной черной землей,
Им казалось, что сам Антихрист, человек отверженный
Богом, завел их нарочно в это проклятое место, чтобы
погубить. Иные роптали, поносили вождей, но бессвязно,
точно в бреду. Другие тихонько молились и плакали, как
больные дети, прося товарищей о куске хлеба, о глотке
вина. Некоторые падали на дороге от слабости.

Император велел раздать голодным последние съестные
припасы, которые сберегали для него и для его прибли-
женных.

Сам он довольствовался жидкой мучной похлебкой
с маленьким куском сала - такой пищей, от которой от-
вернулся бы неприхотливый солдат.

Благодаря крайнему воздержанию, чувствовал он все
время возбуждение и, вместе с тем, странную легкость
в теле, как бы окрыленность: она поддерживала и удеся-
теряла силы. Старался не думать о том, что будет. Воз-
вратиться в Антиохию или в Таре побежденным, на позор
и насмешки галилеян - одна мысль об этом казалась ему
невыносимою.

В ту ночь солдаты отдыхали. Северный ветер разогнал
насекомых. Масло, мука и вино, выданные из последних
запасов императора, немного утолили голод. Пробужда-
лась надежда на возвращение. Лагерь уснул глубоким
сном.

Юлиан удалился в палатку.

В последнее время он спал как можно меньше, забы-
ваясь только перед утром легкой дремотой; если же засы-
пал совсем, то пробуждался с ужасом в душе, с холодным
потом на теле: ему нужна была вся власть сознания, что-
бы подавлять этот ужас.

Войдя в шатер, снял он железными щипцами нагар со
светильни медной лампады, подвешенной посередине па-
латки. Кругом были разбросаны пергаментные свитки из
походной библиотеки - среди них Евангелие. Он пригото-
вился писать: это была его любимая ночная работа, фило-
софское сочинение Против галилеян, начатое два с полови-
ной месяца назад, при выступлении в поход.

Он перечитывал рукопись, сидя спиною к двери палат-
ки,- как вдруг услышал шелест. Обернулся, вскрикнул
и вскочил на ноги: ему казалось, что он увидел призрак.
В дверях стоял отрок в темной бедной тунике из верб-
люжьего волоса, с пыльным овечьим мехом, перекинутым
через плечо,- милостью египетских отшельников, с босы-
ми нежными ногами в пальмовых сандалиях.



Император смотрел и ждал, не в силах произнести ни
одного слова. Царствовала тишина, какая бывает только
в самый глухой час после полуночи.

- Помнишь,- произнес знакомый голос,- помнишь,
Юлиан, как ты приходил ко мне в монастырь? Тогда
я тебя оттолкнула, но не могла забыть, потому что мы
с тобой навеки близки...

Отрок откинул темный монашеский покров с головы.
Юлиан увидел золотые кудри и узнал Арсиною.
- Откуда? Как ты пришла сюДа? Почему так одета?."
Он все еще боялся - не призрак ли это, не исчезнет
ли она так же внезапно, как явилась.

Арсиноя рассказала ему в немногих словах, что с нею
происходило во время их разлуки.--Покинув опекуна Гор-
тензия и раздав почти все имение бедным, жила она дол-
гое время среди галилейских отшельников, к югу от озера
Марэотида, между бесплодных гор Ливийских, в страшных
пустынях Нитрии и Скетии. Ее сопровождал отрок Ювен-
тин, ученик слепого старца Дидима. Они посетили вели-
ких подвижников.

- И что же?-спросил Юлиан, не без тайной бояз-
ни,- что же, девушка? Нашла ты у них, чего искала?..
Она покачала головой и молвила с грустью:
- Нет. Только - проблески, только намеки и пред-
знаменования...

- Говори, говори все! - торопил ее император, и гла-
за его загорелись надеждою.

- Сумею ли сказать?-начала она медленно.-Ви-
дишь ли, друг мой: я искала у них свободы, но и там ее
нет...

- Да, да! Не правда ли? - все больше торжествовал
Юлиан.-Ведь я же тебе говорил, Арсиноя. Помнишь?..
Она опустилась на походный стул, покрытый леопар-
довой кожей, и продолжала спокойно, с прежней грустной
улыбкой. Он ловил каждое ее слово с восторгом и жад-
ностью.

- Скажи, как ты ушла от этих несчастных? - спро-
сил Юлиан.

- У меня тоже было искушение,- ответила она.-
Однажды в пустыне, среди камней, я нашла осколок бело-
го, чистого мрамора; подняла его и долго любовалась, как
он искрится на солнце, и вдруг вспомнила Афины, свою
молодость, искусство, тебя, как будто проснулась - и тог-
да же решила вернуться в мир, чтобы жить и умереть тем,
чем Бог меня создал-художником, о это время старцу
Дидиму приснился вещий сон, будто бы я примирила тебя
с Галилеянином...

- С Галилеянином?-тихо повторил Юлиан и его
лицо сразу омрачилось, глаза потухли, смех замер на
губах.

- Я хотела увидеть тебя,- продолжала Арсиноя,-
хотела знать, достиг ли ты истины на пути своем, и куда
пришел. Я облеклась в мужскую одежду иноков; мы спу-
стились с братом Ювентином до Александрии по Нилу,
на корабле в Селевкию Антиохийскую, с большим сирий-
ским караваном, через Апамею, Эпифанию, Эдессу - до
границы: среди многих трудов и опасностей прошли через
пустыни Месопотамии, покинутые персами; недалеко от
селения Абузата, после победы при Ктезифоне, увидели
мы твой лагерь. И вот я здесь.- Ну, а как же ты,
Юлиан?..

Он вздохнул, опустил голову на грудь и ничего не
ответил.

Потом, взглянув на нее исподлобья быстрым, умоляю-
щим и подозрительным взглядом, спросил:
- Теперь и ты ненавидишь Его, Арсиноя?..
- Нет. За что?-ответила она тихо и просто.-Раз-
ве мудрецы Эллады не приближались к тому, о чем гово-
рит Он? Те, кто в пустыне терзают плоть и душу свою,-
те далеки от кроткого Сына Марии. Он любил детей,
и свободу, и веселие пиршеств, и белые лилии. Он любил
жизнь, Юлиан. Только мы ушли от Него, запутались
и омрачились духом. Все они называют тебя Отступником.
Но сами они -отступники...

Император стоял перед ней на коленях, подняв глаза,
полные мольбою; слезы блестели в них и медленно текли
по щекам:

- Не надо, не надо,- шептал он,- не говори... За-
чем?.. Оставь мне то, что было... Не будь же врагом моим
снова!..

- Нет! - воскликнула она с неудержимой силой.-
Я должна сказать тебе все. Слушай. Я знаю, ты любишь
Его. Молчи,-это так, в этом проклятье твое. На кого ты
восстал? Какой ты враг Ему? Когда уста твои прокли-
нают Распятого, сердце твое жаждет Его. Когда ты бо-
решься против имени Его,- ты ближе к духу Его, чем те,
кто мертвыми устами повторяет: Господи, Господи! Вот
кто враги твои, а не Он. Зачем же ты терзаешь себя боль-
ше, чем монахи галилейские?..

Юлиан вскочил- бледный; лицо его исказилось, глаза
загорелись злобою; он прошептал, задыхаясь:

- Поди прочь, поди прочь от меня! Знаю все ваши
хитрости галилейские!..

Арсиноя посмотрела на него с ужасом, как на без-
умного.

- Юлиан, Юлиан! Что с тобой? Неужели из-за одно-
го имени?..

Но он уже овладел собой; глаза померкли, лицо сдела-
лось равнодушным, почти презрительным.

- Уйди, Арсиноя. Забудь все, что я сказал. Ты ви-
дишь, мы чужие. Тень Распятого - между нами. Ты не
отреклась от него. Кто не враг Ему, не может быть дру-
гом моим.

Она упала перед ним на колени:

- Зачем? Зачем? Что ты делаешь? Сжалься над со-
бой, пока не поздно! Вернись,- или ты...

Она не кончила, но он договорил за нее с высокомер-
ной улыбкой:

- Или погибну? Пусть. Я дойду по пути моему до
конца,- куда бы ни привел он меня. Если же, как ты го-
воришь, я был несправедлив к учению галилеян,- вспом-
ни, что я вынес от них!- как бесчисленны, как презренны
были враги мои. Однажды воины римские нашли при мне
в болотах Месопотамии льва, которого преследовали ядо-
витые мухи; они лезли ему в пасть, в уши, в ноздри, не
давали дышать, облепили очи, и медленно побеждали уко-
лами жал своих львиную силу. Такова моя гибель; тако-
ва победа галилеян над римским кесарем!

Девушка все еще протягивала к нему руки, без слов,
без надежды, как друг к умершему другу. Но между ними
была бездна, которую живые не переступают...

В двадцатых числах июля римское войско, после дол-
гого перехода по выжженной степи, нашло в глубокой до-
лине речки Дурус немного травы, уцелевшей от пожара.
Легионеры несказанно обрадовались ей, ложились на зем-
лю, вдыхали пахучую сырость и к пыльным лицам, к вос-
паленным векам прижимали влажные стебли трав.

Рядом было поле спелой пшеницы. Воины собрали
хлеб. Три дня продолжался отдых в уютной долине. На
утро четвертого, с окрестных холмов, римские стражи за-
метили облако не то дыма, не то пыли. Одни думали, что
это дикие ослы, имеющие обыкновение собираться в стада,
чтобы предохранить себя от нападения львов; другие, что
это сарацины, привлеченные слухами об осаде Ктезифона,
третьи выражали опасение, не есть ли это главное войско
самого царя Сапора.
Император велел трубить сбор.

Когорты в оборонительном порядке, наподобие большо-
го правильного круга, под охраной щитов, сдвинутых и об-
разовавших как бы ряд медных стен, расположились лаге-
рем на берегу ручья.

Завеса дыма или пыли оставалась на краю неба до ве-
чера, и никто не догадывался, что она за собой скрывает.

Ночь была темная, тихая; ни одна звезда не сияла на
небе.

Римляне не спали; они стояли вокруг пылающих кост-
ров и с молчаливой тревогой ждали утра.

На восходе солнца увидели персов. Враги приближа-
лись медленно. По словам опытных воинов, их было не
менее двухсот тысяч; из-за холмов появлялись непрерывно
новые и новые отряды.

Сверкание лат так ослепляло, что даже сквозь густую
пыль глаза с трудом выдерживали.

Римляне молча выходили из долины и строились в бое-
вой порядок. Лица были суровы, но не печальны. Опас-
ность заглушила вражду. Взоры обратились опять на им-
ператора. Галилеяне и язычники одинаково по выражению
лица его угадывали, можно ли надеяться. Лицо кесаря
сияло радостью. Он ждал встречи с персами, как чуда,
зная, что победа поправит все, даст ему такую славу и си-
лу, что галилеяне признают себя пораженными.

Душное, пыльное утро 22 июля предвещало знойный
день. Император не хотел облечься в медную броню. Он
остался в легкой шелковой тунике. Полководец Виктор
подошел к нему, держа в руках панцирь:

- Кесарь, я видел дурной сон. Не искушай судьбы,
одень латы...

Юлиан молча отстранил их рукою.

Старик опустился на колени, подымая легкую броню.
- Одень! Сжалься над рабом твоим! Битва будет
опасной.

Юлиан взял круглый щит, перекинул вьющийся пурпур
хламиды через плечо и вскочил на коня:
- Оставь меня, старик! Не надо.

И помчался, ссеркая на солнце сеотиыским шлемом
с высоким золоченым гребнем.

Виктор, тревожно качая головой, посмотрел ему вслед.
Персы приближались. Надо было спешить.
Юлиан расположил войско в особом порядке, в виде
изогнутого лунного серпа. Громадный полукруг должен
был врезаться двумя остриями в персидское полчище и
захватить его с обеих сторон. На правом крыле начальст-
вовал Дагалаиф, на левом Гормизда, в середине Юлиан
И Виктор.
Трубы грянули.

Земля заколебалась, загудела под мягкими тяжкими
ступнями бегущих персидских слонов; страусовые перья
колебались у них на широких лбах; ременными подпругами
привязаны были к спинам кожаные башни; из каждой че-
тыре стрелка метали фаларики - снаряды с горящей смолой
и паклей.

Римская конница не выдержала первого натиска. С ог-
лушительным ревом, вздернув хоботы, слоны разевали
мясистые влажно-розовые пасти, так что воины чувство-
вали на лицах дыхание чудовищ, рассвирепевших от сме-
си чистого вина, перца и ладана - особого напитка, кото-
рым варвары опьяняли их перед битвами; клыки, выкра-
шенные киноварью, удлиненные стальными наконечниками,
распарывали брюхо коням; хоботы, обвив всадников, по-
дымали их на воздух и ударяли о землю.

В полдневном зное от этих серых колеблющихся туш,
с шлепающими складками кожи, отделялся пронзительно
едкий запах пота. Лошади трепетали, бились и хрипели,
почуяв запах слонов.

Уже одна когорта обратилась в бег тво. То были хри-
стиане. Юлиан кинулся остановить бегущих и, ударив
главного декуриона рукой по лицу, закричал в ярости:
- Трусы! Умеете только молиться!..

Фракийские легковооруженные стрелки и пафлагонские
пращники выступили против слонов. За ними шли искус-
ные иллирийские метатели дротиков, налитых свинцом,-
мартиобарбулы.

Юлиан приказал направить в ноги чудовищ стрелы,
камни из пращей, свинцовые дротики. Одна стрела попала
в глаз огромному индийскому слону. Он завыл и поднял-
ся на дыбы; подпруги лопнули; седло с кожаной башней
сползло, опрокинулось; персидские стрелки выпали, как
птенцы из гнезда. Во всем отряде слонов произошло смя-
тение. Раненые в ноги валились, и скоро вокруг них обра-
зовалась целая подвижная гора из нагроможденных туш.
Поднятые вверх ступни, окровавленные хоботы, сломанные
клыки, опрокинутые башни, полураздавленные кони, ране-
ные, мертвые, персы, римляне-все смешалось.

Наконец, слоны обратились в бегство, ринулись на
персов и начали их топтать.

Эта опасность предусмотрена была военной наукой
варваров: пример сражения при Низибе показал, что вой-
ско может быть истреблено отрядом собственных слонов.

Тогда вожатые длинными серповидными ножами, при-
вязанными к правой руке, изо всей силы стали ударять
чудовищ между двумя позвонками спинного хребта, бли-
жайшими к черепу; довольно было одного такого удара,
чтобы самое большое и сильное из них пало мертвым.

Когорты мартиобарбулов кинулись вперед, перелезая
через туши раненых, преследуя бегущих.

В это время император уже летел на помощь к левому
крылу. Здесь наступали персидские клибанарии - знаме-
нитый отряд всадников, связанных, спаянных друг с дру-
гом звеньями громадной цепи, покрытых с головы до ног
гибкой стальной чешуей, неуязвимых, почти бессмертных
в бою, подобных изваяниям, вылитым из металла; ранить
их можно было только сквозь узкие щели в забралах,
оставленные для рта и глаз.

Против клибанариев направил он когорты старых вер-
ных друзей своих, батавов и кельтов: они умирали за
одну улыбку кесаря, глядя на него восторженными дет-
скими глазами.

На правом крыле в римские когорты врезались колес-
ницы персов, запряженные полосатыми тонконогими зеб-
рами; остроотточенные косы, прикрепленные к осям
и к спицам колес, вращались с ужасающей быстротой,
одним взмахом отсекая ноги лошадям, головы солдатам,
разрезая тела с такой же легкостью, как серп жнеца -
тонкие стебли колосьев.

После полудня клибанарии ослабели: латы накалились
и жгли.

Юлиан направил на них все силы.

Они дрогнули и пришли в смятение. У императора вы-
рвался крик торжества. Он кинулся вперед, преследуя бе-
гущих, и не заметил, как войско отстало. Кесаря сопрово-
ждали немногие телохранители, в том числе полководец
Виктор. Старик, раненный в руку, не чувствовал боли; ни
на мгновение не покидал он императора и спасал его от
смертельной опасности, заслоняя длинным, книзу заост-
ренным, щитом своим. Опытный полководец знал, что
приближаться к бегущему войску так же неблагоразумно,
как подходить к падающему зданию.

- Что ты делаешь, кесарь,-кричал он Юлиану.-
Берегись! Возьми мои латы...

Юлиан, не слушая летел вперед, с поднятыми руками,
с открытой грудью,- как будто один, без войска, ужасом
лица своего и мановением рук гнал несметных врагов.

На губах его играла улыбка веселья, сквозь тучу пыли,
поднятую вихрем, сверкал беотийский шлем, и складки
хламиды, развевавшейся по ветру, походили на два испо-
линских красивых крыла, которые уносили его все дальше
и дальше.

Впереди мчался отряд сарацин. Один из наездников
обернулся, узнал Юлиана по одежде и указал товарищам
с отрывистым гортанным криком, подобным орлиному
клекоту:

- Малэк! Малэк!-что по-арабски значит: Царь!
Царь!

Все обернулись и, не останавливая коней, вскочили на
ноги, в своих белых, длинных одеждах, с поднятыми над
головами копьями.

Император увидел разбойничье смуглое лицо. Это был
почти мальчик. Он скакал во весь опор, на горбу громад-
ного бактрианского верблюда с комками сухой прилипшей
грязи, болтавшимися на косматой шерсти под брюхом.

Виктор щитом отразил два сарацинских копья, направ-
ленных на императора.

Тогда мальчик на верблюде прицелился и, сверкая
хищным взором, от резвости оскалил белые зубы, с ра-
достным криком:
- Малэк! Малэк!

- Как весело ему,- подумал Юлиан,- а мне еще...
Он не успел кончить мысли.

Копье свистнуло, задело ему правую руку, слегка оцара-
пало кожу, скользнуло по ребрам и вонзилось ниже печени.

Он подумал, что рана не тяжелая и, ухватился за дву-
острый наконечник, чтобы вырвать его, но порезал паль-
цы. Хлынула кровь.

Юлиан громко вскрикнул, закинув голову, взглянул
широко открытыми глазами в бледное, пылающее небо
и упал с коня на руки телохранителей.

Виктор поддерживал его. Губы старика дрожали, и по-
мутившимися глазами смотрел он на закрытые очи кесаря.
Отставшие когорты собирались.

Юлиана перенесли в шатер и положили на походную
постель. Он не приходил в себя, только изредка стонал.

Врач Орибазий извлек острие копья из глубокой раны,
осмотрел, обмыл ее и сделал перевязку. Виктор взглядом
спросил, есть ли надежда. Орибазий грустно покачал
головой.

После перевязки Юлиан глубоко вздохнул и открыл
глаза.

- Где я?..-с удивлением посмотрел он кругом, как
будто пробуждаясь от крепкого сна.

Издалека доносился шум битвы. Вдруг вспомнил он
все и с усилием привстал на постели.
- Где конь? Скорее, Виктор!..

Лицо его исказилось от боли. Все кинулись, чтобы под-
держать кесаря. Он оттолкнул Виктора и Орибазия.
- Оставьте!.. Я должен быть там, с ними до конца!..
И он медленно встал на ноги. На бледных губах была
улыбка, глаза горели:

- Видите-я еще могу... Скорее щит, меч! Коня!..
Душа его боролась с кончиной. Виктор подал ему щит
и меч.

Юлиан взял их и, шатаясь, как дети, не научившиеся
ходить, сделал два шага.

Рана открылась. Он уронил оружие, упал на руки
Орибазия и Виктора и, подняв глаза к небу, воскликнул:
- Кончено... Ты победил. Галилеянин!
И, не сопротивляясь больше, отдался в руки прибли-
женным; его уложили в постель.

- Да, кончено, друзья мои,- повторил он тихо,-
я умираю...

Орибазий наклонился, стараясь утешить его, уверяя,
что такие раны вылечивают.

- Не обманывай,-возразил Юлиан кротко,-зачем?
Я не боюсь...
И прибавил торжественно:
- Я умру смертью мудрых.

К вечеру впал в забытье. Часы проходили за часами.
Солнце зашло. Сражение утихло. В палатке зажгли лам-
паду. Наступала ночь. Он не приходил в себя. Дыхание
ослабело. Думали, что он умирает. Наконец, глаза медлен-
но открылись. Пристальный недвижный взор устремлен
был в угол палатки; из губ вырывался быстрый, слабый
шепот; он бредил;

- Ты?.. Здесь?.. Зачем?.. Все равно - кончено. Поди
прочь! Ты ненавидел! Вот чего мы не простим...
Потом пришел в себя ненадолго и спросил Орибазия:
- Который час? Увижу ли солнце?..
И подумав, прибавил, с грустной улыбкой:
- Орибазий, ужели разум так бессилен?.. Знаю-это
слабость тела. Кровь, переполняющая мозг, порождает ви-
дения. Надо, чтобы разум...
Мысли снова путались, взор становился неподвижным.

- Я не хочу!.. Слышишь? Уйди, Соблазнитель! Не
верю... Сократ умер, как бог... Надо, чтобы разум... Вик-
тор! О, Виктор... Что тебе до меня. Галилеянин? Любовь
твоя - страшнее смерти. Бремя твое - тягчайшее бремя...
Зачем Ты так смотришь?.. Как я любил Тебя, Пастырь
Добрый, Тебя одного... Нет, нет! Пронзенные руки и но-
ги? Кровь? Тьма? Я хочу солнца, солнца!.. Зачем Ты
застилаешь солнце?..

Наступил самый тихий и темный час ночи.
Легионы вернулись в лагерь. Победа не радовала их.
Несмотря на усталость, почти никто не спал. Ждали из-
вестий из императорской палатки. Многие, стоя у потухаю-
щих костров и опираясь одной рукой на длинные копья,
дремали в изнеможении. Слышно было, как стреноженные
лошади, тяжело вздыхая, жуют овес.

Между темными шатрами выступили на краю неба бе-
ловатые полосы. Звезды сделались дальше и холоднее.
Повеяло сыростью. Сталь копий и медь щитов потускнели
от серого, как паутина, налета росы. Пропели петухи эт-
русских гадателей, вещие птицы, которых жрецы не уто-
пили, несмотря на повеление августа. Тихая грусть была
на земле и на небе. Все казалось призрачным - близкое
далеким, далекое близким.

У входа в палатку кесаря толпились друзья, военачаль-
ники, приближенные; в сумерках казались они друг другу
бледными тенями.

В шатре царствовало еще более торжественное безмол-
вие. С однообразным звоном врач Орибазий толок в мед-
ной ступе лекарственные травы для освежающего напитка.
Больной успокоился; бред затих.

На рассвете в последний раз пришел он в себя и спро-
сил с нетерпением:
- Когда же солнце?..

- Через час,- ответил Орибазий, взглянув на уровень
воды в стеклянных стенках водяных часов.
- Позовите   военачальников,- приказал Юлиан.-
Я должен говорить.

- Милостивый кесарь, тебе нужен покой,- заметил
врач.

- Все равно. До восхода не умру.-Виктор, выше го-
лову... Так. Хорошо.

Ему рассказали о победе над персами, о бегстве пред-
водителя вражеской конницы, Мерана, с двумя сыновьями
царя, о гибели пятидесяти сатрапов. Он не удивился, не
обрадовался; лицо его осталось безучастным.

Вошли приближенные: Дагалаиф, Гормизда, Невитта,
Аринфей, Люциллиан, префект Востока-Саллюстий;
впереди шел комес Иовиан. Многие, делая предположения
о будущем, высказывали желание видеть на престоле это-
го слабого боязливого человека, никому не опасного. При
нем надеялись отдохнуть от тревог слишком бурного цар-
ствования. Иовиан обладал искусством угождать всем. Он
был высок и благообразен, с лицом незначительным, исче-
зающим в толпе. Он имел сердце добродетельное и ни-
чтожное.

Здесь же, среди приближенных, находился молодой
центурион придворных щитоносцев, будущий историк Ам-
миан Марцеллин. Все знали, что он ведет дневник похода.
Войдя в палатку, Аммиан вынул навощенные дощечки
и медный стилос. Он приготовился записывать предсмерт-
ную речь императора.

- Подымите завесу,- приказал Юлиан.
Покров на дверях откинули. Все расступились. Утрен-
ний холод повеял в лицо умирающему. Дверь выходила на
восток. Недалеко был обрыв; ничто не заслоняло неба.

Юлиан увидел светлые облака, еще холодные, прозрач-
ные, как лед. Он вздохнул и сказал:
- Так. Хорошо. Погасите лампаду...
Огонь потушили; палатку наполнил сумрак.
Все ждали молча.

- Слушайте, друзья мои,- начал кесарь предсмерт-
ную речь; он говорил тихо, но внятно; лицо было спо-
койно.
i  Аммиан Марцеллин записывал.

- Слушайте, друзья,-мой час пришел, быть может,
слишком ранний: но видите,-я радуюсь, как верный дол-
жник, возвращая природе жизнь,- и нет в душе моей ни
скорби, ни страха; в ней только тихое веселие мудрых,
предчувствие вечного отдыха. Я исполнил долг и, вспоми-
ная прошлое, не раскаиваюсь. В те дни, когда, всеми го-
нимый, ожидал я смерти в пустыне Каппадокии, в
Мацеллуме, и потом, на вершине
величия, под пу\ римского кесаря,- сохранил я душу мою незапятнанной,
стремясь к высоким целям. Если же не исполнил всего,
что хотел,- не забывайте, люди, что делами земными уп-
равляют силы рока.- Ныне благословляю Вечного за то,
что дал Он мне умереть не от медленной болезни, не от
руки палача или злодея, а на поле битвы, в цвете юности,
среди недоконченных подвигов...
Расскажите, возлюбленные, врагам и друзьям моим,
как умирают эллины, укрепляемые древнею мудростью.
Он умолк. Все опустились на колени. Многие плакали.
- О чем вы, бедные? - спросил Юлиан с улыбкой.-
Непристойно плакать о том, кто возвращается на родину...
Виктор, утешься!..

Старик хотел ответить, но не мог, закрыл лицо руками
и зарыдал еще сильнее.

- Тише, тише,- произнес Юлиан, обращая взор на
далекое небо.-Вот оно!..

Облака загорелись. Сумрак в палатке сделался янтар-
ным, теплым. Блеснул первый луч солнца. Умирающий об-
ратил к нему лицо свое.

Тогда префект Востока, Саллюстий Секунд, прибли-
зившись, поцеловал руку Юлиана:

- Блаженный август, кого назначаешь наследником?
- Все равно,- отвечал император.- Судьба решит.
Не должно противиться. Пусть галилеяне торжествуют.
Мы победим - потом, и - с нами солнце! - Смотрите, вот
оно, вот оно!..

Слабый трепет пробежал по всему телу его, и с послед-
ним усилием поднял он руки, как будто хотел устремиться
навстречу солнцу. Черная кровь хлынула из раны; жилы,
напрягаясь, выступили на висках и на шее.
- Пить, пить! - прошептал он, задыхаясь.
Виктор поднес к его губам глубокую чашу, золотую,
сиявшую, наполненную до краев чистой родниковой водой.
Юлиан смотрел на солнце и медленно, жадными глотками
пил воду, прозрачную, холодную, как лед.

Потом голова его откинулась. Из полуоткрытых губ
вырвался последний вздох, последний шепот:

- Радуйтесь!.. Смерть-солнце... Я-как ты, о, Ге-
лиос!..

Взор его потух. Виктор закрыл ему глаза.
Лицо императора, в сиянии солнца, было похоже на,
Лицо уснувшего бога.

Прошло три месяца после заключения императором
Иовианом мира с персами.

В начале октября римское войско, истощенное голодом
и бесконечными переходами по знойной Месопотамии, вер-
нулось в Антиохию.

Во время пути, трибун щитоносцев, Анатолий подру-
жился с молодым историком Аммианом Марцеллином.
Друзья решили ехать в Италию, в уединенную виллу
около Бай, куда приглашала их Арсиноя, чтобы отдохнуть
от трудного похода и полечиться от ран в серных источ-
никах.

Проездом остановились они на несколько дней в Ан-
тиохии.

Ожидались великолепные торжества в честь вступления
на престол Иовиана и возвращения войска. Мир, заклю-
ченный с царем Сапором, был позорным для Империи:
пять богатых римских провинций по ту сторону Тигра,
в том числе Кордуэна и Регимэна, пятнадцать погранич-
ных крепостей, города Сингара, Кастра-Маурорум и не-
приступная древняя твердыня Низиб, выдержавшая три
осады, переходили в руки Сапора.

Но галилеяне мало думали о поражении Рима. Когда
в Антиохию пришло известие о смерти Юлиана Отступни-
ка, запуганные граждане сперва не поверили, боясь, что
это сатанинская хитрость, новая сеть для уловления пра-
ведных; но поверив, обезумели от радости.

Ранним утром шум праздника, крики народа ворвались
сквозь плотно запертые ставни в полутемную спальню
Анатолия. Он решил целый день просидеть дома. Лико-
вание черни было ему противно. Старался опять уснуть,
но не мог. Странное любопытство овладело им. Он быст-
ро оделся, ничего не сказал Аммиану и вышел на улицу.

Был свежий, но не холодный, солнечный осенний день.
Большие круглые облака на темно-голубом небе сливались
с белым мрамором бесконечных антиохийских колоннад
и портиков. На углах, рынках и форумах шумели фонтаны.
В солнечно-пыльной дали улиц видно было, как широкие
струи городских водопроводов скрещиваются подвижными
хрустальными нитями. Голуби, воркуя, клевали рассыпан-
ный ячмень. Пахло цветами, ладаном из открытых настежь
церквей, мокрой пылью. Смуглые девушки, пересмеиваясь,
окропляли из прозрачных водоемов корзины бледных ок-
тябрьских роз и потом, с радостным пением псалмов,
обвивали гирляндами столбы христианских базилик.
Толпа с немолчным гулом и говором наполняла улицы;
медленным рядом двигались по великолепной антиохий-
ской мостовой - гордости городского совета декурионов -
колесницы и носилки.
Слышались восторженные крики:

- Да здравствует Иовиан август, блаженный, ве-
ликий!

Иные прибавляли: "победитель", но неуверенно, пото-
му что слово "победитель" слишком отзывалось насмешкой.

Тот самый уличный мальчик, который некогда марал
углем на стенах карикатуры Юлиана, хлопал в ладоши,
свистел, подпрыгивал, валялся в пыли, как воробей,
и выкрикивал пронзительно:

- Погиб, погиб сей дикий вепрь, опустошитель верто-
града Божьего!

Он повторял эти слова за старшими.

Сгорбленная старуха в отрепьях, ютившаяся в гряз-
ном предместьи, в сырой щели, как мокрица, тоже вы-
ползла на солнце, радуясь празднику. Она махала и вопи-
ла дребезжащим голосом:
- Погиб Юлиан, погиб злодей!

Веселие праздника отражалось и в широко открытых
удивленных глазах грудного ребенка, которого держала на
руках смуглая исхудалая поденщица с фабрики пурпура;
мать дала ему медовый пирожок; видя пестрые одежды
на солнце, он махал с восторгом ручками и вдруг, быстро
отвертывая свое пухлое грязное личико, обмазанное медом,
плутовато посмеивался, как будто все отлично понимал,
только не хотел сказать. А мать думала с гордостью, что
умный мальчик разделяет веселие праведных о смерти От-
верженного.

Бесконечная грусть была в сердце Анатолия.
Но он шел дальше, увлекаемый все тем же странным
любопытством.

По улице Сингон приблизился он к соборной базилике.
На паперти, залитой ярким солнцем, была еще большая
давка. Он увидел знакомое лицо чиновника квестуры,
Марка Авзония, выходившего из базилики в сопровож-
дении двух рабов, которые локтями прочищали путь в
толпе,

"Что это?-удивился Анатолий.-Как попал в цер-
ковь этот ненавистник галилеян?"

Кресты, шитые золотом, виднелись на лиловой хла-
миде Авзония и даже на передках кожаных пунцовых
туфель.


Юний Маврик, другой знакомый Анатолия, подошел
к Авзонию:

- Как поживаешь, достопочтенный? - спросил Мав-
рик, с притворным насмешливым удивлением, осматривая
новый христианский наряд чиновника.

Юний был человек свободный, довольно богатый,
и переход в христианство не представлял для него особен-
ной выгоды. Внезапному обращению своих друзей-чинов-
ников ничуть не удивлялся он, но ему нравилось при каж-
дой встрече дразнить их расспросами, принимая вид чело-
века оскорбленного, скрывающего свое негодование под
личиной насмешки.

Толпа входила в двери церкви. Паперть опустела.
Друзья могли беседовать свободно. Анатолий, стоя за ко-
лонной, слышал разговор.

- Зачем же не достоял ты до конца службы? - спро-
сил Маврик.

- Сердцебиение. Душно. Что же делать,- не привык...
И прибавил задумчиво:

- Странный слог у этого нового проповедника: гипер-
болы слишком действуют на меня - точно железом прово-
дит по стеклу... странный слог!

- Это, право, трогательно,- злорадствовал Маврик.-
Всему изменил, ото всего отрекся, а хороший слог...

- Нет, нет, я, может быть, еще просто во вкус не во-
шел- перебил его, спохватившись, Авзоний.- Ты не ду-
май, пожалуйста, Маврик, я ведь искренне...

Из глубоких носилок медленно вылезла, кряхтя и охая,
жирная туша квестора Гаргилиана:

- Кажется, опоздал?.. Ничего,-в притворе постою.
Бог есть Дух, обитающий...

- Чудеса!-смеялся Маврик.-Св. Писание в устах
Гаргилиана!..

- Христос да помилует тебя, сын мой! - обратился
к нему Гаргилиан невозмутимо,- чего это ты все язвишь,
все ехидничаешь?

- Опомниться не могу. Столько обращений, столько
превращений! Я, например, всегда полагал, что уж твои
верования...

- Какой вздор, милый мой! У меня одно верование,
что галилейские повара нисколько не хуже эллинских.
А постные блюда - объедение. Приходи ужинать, фило-
соф! Я тебя СКОРО обращу в свою веру. Пальчики обли-
жешь.-Не все ли равно, друзья мои, съесть хороший обед
в честь бога Меркурия или в честь святого Меркурия.

Предрассудки! Чем, спрашивается, мешает вот эта хоро-
шенькая вещица?

И он указал на скромный янтарный крестик, болтав-
шийся среди надушенных складок драгоценного аметисто-
вого пурпура на его величественном брюхе.

- Смотрите, смотрите: Гекеболий, великий жрец боги-
ни Астарты Диндимены - кающийся иерофант в темных
галилейских одеждах. О, зачем тебя здесь нет, певец
метаморфоз?!-торжествовал Маврик, указывая на бла-
гообразного старика, умащенного сединами, с тихой важ-
ностью на приятном розовом лице, сидевшего в полуза-
крытых носилках.
- Что он читает?

- Уж конечно не правила Пессинунтской Богини!
- Смирение-то, святость! Похудел от поста. Смотрите,
возводит очи, вздыхает.

-А слышали, как обратился?-спросил квестор
с веселой улыбкой.

- Должно быть, пошел к императору Иовиану, как
некогда к Юлиану, и покаялся?

- О, нет, все было сделано по-новому. Неожиданно.
Покаяние всенародное. Лег на землю в дверях одной бази-
лики, из которой выходил Иовиан, среди толпы народа
и закричал громким голосом: "топчите меня, гнусного,
топчите соль непотребную!" И со слезами целовал ноги
проходящим.

- Да, это по-новому! Ну, и что же, понравилось?
- Еще бы! Говорят, было свидание с императором
наедине. О, такие люди не горят, не тонут. Все им в поль-
зу. Скинет старую шкуру - помолодеет. Учитесь, дети
мои!

- Ну, а что бы такое он мог сказать императору?
- Мало ли что! - вздохнул Гаргилиан, не без тайной
зависти.-Он мог шепнуть: крепче держись христианства,
да не останется в мире ни одного язычника: правая вера
есть утверждение престола твоего. Теперь перед ним доро-
га прямая. Куда лучше, чем при Юлиане. Не угонишься.
Премудрость!

- Ой, ой, ой, благодетели, заступитесь, помилуйте!
Исторгните смиреннейшего раба Цикумбрика из пасти
львиной!

- Что с тобой? - спросил Гаргилиан кривоногого ча-
хоточного сапожника с добрым, растерянным лицом, с не-
уклюже торчавшими клоками седых волос. Его вели два
тюремных римских копьеносца.

- В темницу влекут!
- За что?
- За разграбление церкви.
- Как? Неужели ты?..

- Нет, нет, я только в толпе, может быть, раза два
крикнул: бей! Это было еще при августе Юлиане. Тогда
говорили: кесарю угодно, чтобы мы разрушали галилей-
ские церкви. Мы и разрушали. А теперь донесли, будто
я серебряную рипиду из алтаря под полою унес.
Я и в церкви-то не был; только с улицы два раза крик-
нул; бей! Я человек смирный. Лавчонка у меня дрянная,
да на людном месте,- если драка, непременно затащат.
Разве я для себя? Мне что?.. Я думал, приказано. Ой,
защитите, отцы, помилуйте!..

- Да ты кто, христианин или язычник?-спросил
Юний.

- Не знаю, благодетели, сам не знаю! До императора
Константина приносил я жертвы богам. Потом крестили.
При Констанции сделался арианином. Потом эллины во-
шли в силу. Я - к эллинам. А теперь опять, видно, по-
старому. Хочу покаяться, в церковь арианскую вернуться.
Да боюсь, как бы не промахнуться. Разрушал я капища
идольские, потом восстановлял и вновь разрушал. Все
перепуталось! Сам не разберу, что я и что со мной. Поко-
рен властям, а ведь вот никак в истинную веру попасть
не могу. Все мимо! Либо рано, либо поздно. Только вижу,
нет мне покоя,- или так уж на роду написано? Бьют за
Христа, бьют за богов. Деток жаль!.. Ой, защитите,
благодетели, освободите Цикумбрика, раба смиренней-
шего!

- Не бойся, любезный,- произнес Гаргилиан с улыб-
кой,-мы тебя освободим. Похлопочем. Ты еще мне такие
славные полусапожки сшил, со скрипом.

Цикумбрик упал на колени, простирая с надеждой ру-
ки, отягченные цепями.

Немного успокоившись, он взглянул на покровителей
робко, исподлобья, и спросил:

- Ну, а как же теперь насчет веры, благодетели?..
Покаяться и уж твердо стоять до конца? Значит, переме-
ны не будет? А то боюсь, что снова...

- Нет, нет, успокойся,- засмеялся Гаргилиан,- те-
перь уж кончено: перемены не будет!

Анатолий, не замеченный друзьями, вошел в церковь.
Ему хотелось послушать знаменитого молодого проповед-
ника Феодорита.

На колеблющихся волнах фимиама голубоватыми сно-
пами дрожали косые лучи солнца, проникая сквозь узкие
верхние окна огромного купола, подобного золотому небу,
символу миродержавной Церкви Вселенной.
Один луч упал на огненную рыжую бороду проповед-
ника, стоявшего на высоком амвоне. Он поднял исхудалые
бледные руки, почти сквозившие, как воск, на солнце; гла-
за горели радостью; голос гремел.

- Я хочу начертать на позорном столбе повесть
о Юлиане злодее, богоотступнике! Да прочтут мою
"надпись все века и все народы, да ужаснутся справедливо-
сти гнева Господня! Поди сюда, поди, мучитель, змий ве-
ликомудрый! Ныне надругаемся мы над тобою! Соединим-
ся духом, братья, и возликуем, и ударим в тимпаны
воспоем победную песнь Мариам во Израиле о потопле-
нии египтян в Черном море! Да веселится пустыня и да
цветет, яко крин, да веселится Церковь, которая вчера
и за день, по-видимому, вдовствовала и сиротствовала!..
Видите: от удовольствия делаюсь, как пьяный, как безум-
ный!.. Какой голос, какой дар слова будет соразмерен чуду
сему?.. Где твои жертвы, обряды и таинства, император?
Где заклинания и знамения чревовещателей? Где искусст-
во гадать по рассеченным внутренностям живых людей?
Где слава Вавилона? Где персы и мидяне? Где боги, тебя
сопровождающие, тобой сопровождаемые, твои защитники,
Юлиан? Все исчезло, обмануло, рассеялось!
- Ах, душечка, какая борода! - заметила шепотом на

ухо подруге престарелая нарумяненная матрона, стоявшая
рядом с Анатолием.- Смотри, смотри, золотом отливает!..
- Да, но зубы?..- усомнилась подруга.
- Ну, что же, зубы? При такой бороде...
- Ах, нет, нет. Вероника, как можно, не говори этого!
Зубы тоже что-нибудь да значат. Можно ли сравнить
брата Феофания?..
Феодорит гремел:

- Сокрушил Господь мышцы беззаконного! Вотще
Юлиан возрастил в себе нечестие, 'подобно тому, как са-
мые злые из пресмыкающихся и зверей собирают яд
в своем теле. Бог ожидал, пока выйдет наружу вся злоба
его, подобно некоему злокачественному вереду...

- Как бы в цирк не опоздать,-- шептал другой сосед
Анатолия, ремесленник, на ухо товарищу.- Говорят -
медведицы. Из Британии.
- Ну, что ты? Неужели - медведицы?
- Как же! Одну зовут Золотая Искорка, другую
Невинность. Человечьим мясом кормят. И еще ведь
гладиаторы!..

- Господи Иисусе! Еще гладиаторы! Только бы не
прозевать. Все равно, не дождемся конца. Улизнем, брат,
поскорее, а то места займут.

Теперь Феодорит прославлял Юлианова предшествен-
ника, Констанция, за христианские добродетели, за чисто-
ту нравов, за любовь к родным.

Анатолию сделалось душно в толпе. Он вышел из
церкви и с удовольствием вдохнул свежий воздух, не пах-
нувший ладаном и гарью лампад, взглянул на чистое
небо, не заслоненное золоченым куполом.

В притворах разговаривали громко, не стесняясь.
В толпе распространилась важная весть: сейчас повезут по
улицам в железной клетке двух медведиц в амфитеатр.
Услышавшие новость выбегали из церкви стремительно,
с озабоченными лицами.

- Что? Как? Не опоздали? Неужели правда-Золо-
тая Искорка больна?

- Вздор! Это у Невинности было ночью расстройство
желудка. Объелась. Теперь прошло. Здоровехоньки обе.
- Слава богу, слава богу!

Как ни сладостно было красноречие Феодорита, оно не
могло победить соблазна гладиаторских игр и британских
медведиц.

Церковь пустела. Анатолий увидел, как со всех концов
города, из всех покинутых базилик, по улицам, переул-
кам и площадям бежали запыхавшиеся люди по направле-
нию к цирку; сшибали друг друга с ног, ругались, давили
детей, перескакивали через упавших женщин, роняли сан-
далии и неслись дальше; на потных красных лицах был
такой страх опоздать, как будто дело шло о спасении
жизни.

     И  два  нежных  имени  порхали  из  уст  в  уста,  как сладкие обещания
неведомых радостей: -- Золотая Искорка! Невинность! Анатолий вошел за толпою
в амфитеатр. По римскому обычаю, велариум, окропленный духами, защищал народ
от  солнца,  распространяя  свежие  алые  сумерки.  Многоголовая  толпа  уже
волновалась по нисходящим круглым ступеням.
     Перед  началом игр  в императорскую ложу  высшие антиохийские сановники
внесли  бронзовую статую  Иовиана,  чтобы народ мог насладиться  лицезрением
нового  кесаря. В  правой руке  держал  он  шар земной, увенчанный  крестом.
Ослепительный  луч  солнца  проник между пурпурными полотнищами  велариума и
упал  на  чело  императора; оно засверкало,  и  толпа  увидела  на бронзовом
плоском лице  самодовольную  улыбку. Чиновники  целовали  ноги кумира. Чернь
ревела от восторга:
     -- Слава,  слава  спасителю отечества, АВгусту  Иовиану!  Погиб  Юлиан,
наказан дикий вепрь, опустошитель вертограда Божьего!
     Бесчисленные руки махали в воздухе разноцветными платками и поясами.
     Чернь приветствовала в Иовиане свое отражение,  свой  дух, свой  образ,
воцарившийся в мире.
     Издеваясь  над  усопшим императором, толпа обращалась к нему, как будто
он присутствовал в амфитеатре и мог слышать:
     -- Ну, что, философ?  Не помогла тебе мудрость  Платона  и Хризиппа, не
защитили тебя  ни  Громовержец,  ни  Феб  Дальномечущий!  Попал  дьяволам  в
когти,--да  растерзают  они  богохульника!  Где  твои  предсказания,  глупый
Максим? -- Победил Христос и Бог его! Победили мы, смиренные!
     Все были уверены, что Юлиан пал  от руки христианина,  благодарили Бога
за "спасительный удар" и прославляли цареубийцу.
     Когда же увидели смуглое тело гладиаторов под когтями Золотой Искорки и
Невинности,--  толпой   овладела   ярость.  Глаза  расширялись  и  не  могли
насытиться  видом крови.  На  рев  звериный  народ  ответил еще  более диким
человеческим ревом. Христиане  пели хвалу  Богу,  как  будто  теперь  только
увидели торжество своей веры:
     --  Слава императору, благочестивому Иовиану!  Христос победил, Христос
победил!..
     Анатолий  с  отвращением чувствовал  зловонное дыхание  черни  -- запах
людского стада.  Зажмурив  глаза,  стараясь  не  дышать, выбежал  на  улицу,
вернулся домой, запер двери, плотно закрыл ставни, бросился на постель и так
пролежал, не двигаясь, до позднего вечера. Но от черни не было спасения.
     Только что стемнело,  вся Антиохия озарилась огнями. На углах базилик и
высоких   крышах  государственных   зданий   дымились   громадные   светочи,
раздуваемые ветром; на  улицах коптили плошки. И в  комнату  Анатолия сквозь
щели  ставен  проникло  зарево огней,  зловоние  горящего  дегтя и  сала. Из
соседних кабаков слышались пьяные пес
     ни солдат и матросов, хохот, визг, брань уличных блудниц, и надо  всем,
подобно шуму вод, носилось немолчное славословие Иовиану  Спасителю, анафема
Юлиану Отступнику.
     Анатолий,  с горькой  усмешкой,  подымая  руки к небу,  воскликнул:  --
Воистину, Ты победил. Галилеянин!
     Это  была  большая торговая трирема  с  азиатскими коврами  и  амфорами
оливковогй масла, совершавшая  плавание от  Селевкии Антиохийскои к  берегам
Италии.  Между  островами  Эгейского  архипелага направлялась она  к острову
Криту, где  должна была  взять груз шерсти и  высадить нескольких  монахов в
уединенную обитель на морском берегу. Старцы, находившиеся на передней части
палубы,   проводили  дни  в  благочестивых  беседах,   молитвах   и  обычной
монастырской работе -- плетении корзин из пальмовых ветвей.
     На противоположной стороне, у кормы, украшенной дубовым изваянием Афины
Тритониды,  под легким  навесом  из  фиолетовой ткани  для защиты от солнца,
приютились другие путешественники, с которыми монахи не имели общения, как с
язычниками: то были Анатолий, Аммиан Марцеллин и Арсиноя.
     Был  тихий  вечер.  Гребцы,   александрийские  невольники,   с  бритыми
головами, мерно  опускали и подымали длинные  гибкие весла,  распевая унылую
песню. Солнце заходило за тучи.
     Анатолий  смотрел  на волны и припоминал слова Эсхила о "многосмеющемся
море". После суеты, пыли и зноя антиохийских улиц, после зловонного  дыхания
черни и  копоти праздничных плошек, отдыхал он, повторяя: -- Многосмеющееся,
прими  и очисти  душу  мою!..  Калимнос,  Аморгос,  Астифалея,  Фера  -- как
видения, один  за  другим,  выплывали  перед ними  острова, то подымаясь над
морем, то вновь исчезая, как  будто вокруг горизонта сестры-океаниды плясали
свою  вечную пляску. Анатолию казалось, что  здесь  еще  не  прошли  времена
Одиссеи.
     Спутники не нарушали молчаливых грез  его. Каждый  был погружен в  свое
дело.  Аммиан приводил  в  порядок  записки  о  персидском  походе, о  жизни
императора Юлиана, а по вечерам, для отдыха, читал знаменитое творение
     афистианского  учителя,  Климента Александрийского,-- Стромата, Пестрый
ковер.
     Арсиноя лепила из воска маленькие изваяния,  подготовительные опыты для
большого, мраморного.
     Это было обнаженное тело олимпийского бога, с  лицом,  полным  неземной
печали;-Анатолий хотел и все  не решался спросить ее:  кто  это,  Дионис или
Христос?
     Арсиноя   давно  покинула   монашеские   одежды.   Благочестивые   люди
отворачивались  от   нее  с   презрением,  называли   Отступницей.   Но   от
преследований избавляло ее славное имя предков и память  о  щедрых  вкладах,
которыми  некогда почтила  она  многие  христианские  обители.  Из  прежнего
богатства ее оставалась  небольшая часть,  но  и этого  было довольно, чтобы
жить безбедно.
     На берегу  Неаполитанского  залива, недалеко от  Бай, сохранилось у нее
маленькое поместье с той самой виллой, в которой Мирра провела последние дни
свои. Здесь Арсиноя, Анатолий и Марцеллин согласились отдохнуть от последних
тревожных годов своей жизни, в сельской тишине и в служении музам.
     Бывшая  монахиня  носила  теперь  почти  такую  же  одежду,  как  и  до
пострижения:  простые  складки пеплума делали  ее  снова  похожей на древнюю
афинскую  девушку; но цвет ткани был  темный, и бледное золото кудрей только
слабо  мерцало  сквозь  такую  же  темную  дымку,  накинутую  на  голову;  в
тускло-черных,  никогда не  смеявшихся  глазах  было строгое,  почти суровое
спокойствие; только  руки, обнаженные по самые плечи, из-под складок пеплума
сверкали  белизной, когда художница работала, нетерпеливо,  точно со злобою,
мяла и комкала  воск. Анатолий чувствовал  смелость и силу в этих белых, как
будто злых, руках.
     В тот тихий вечер корабль проходил мимо маленького острова.
     Никто  не  знал  его  имени;  издали  казался  он голым  утесом.  Чтобы
избегнуть  подводных  камней,  корабль должен  был  пройти очень  близко  от
берега. Здесь,  вокруг обрывистого мыса, море было  так прозрачно, что можно
было видеть на дне серебристо-белый песок с черными пятнами мхов.
     Из-за  темных скал выступили тихие  зеленые лужайки. Там паслись козы и
овцы.  Посередине мыса рос  платан.  Анатолий заметил  на мшистых корнях его
отрока  и девушку;  то были, должно быть,  дети бедных пастухов. За  ними, в
кирарксогой роще, белел мраморный Пан с девятиствольною флейтою.
     Анатолий обернулся к Арсиное, указывая на этот мирный уголок Эллады. Но
слова  замерли на  губах  его:  пристально,  с  улыбкой  странного  веселья,
смотрела  художница  на  вылепленное  ею  из  воска  маленькое  изваяние  --
двусмысленный и соблазнительный  образ, с  прекрасным олимпийским  телом,  с
неземной грустью в лице.
     Сердце  Анатолия  сжалось.  Он  спросил  ее  отрывисто,  почти  злобно,
указывая на изваяние:
     -- Кто  это? 1 Медленно, как будто с усилием, подняла она глаза свои --
"такие глаза должны быть у Сибиллы",-- подумал он.
     -- Ты надеешься, Арсиноя,-- продолжал Анатолий,-- что люди поймут тебя?
     -- Не все ли равно? -- проговорила она тихо, с печальной улыбкой.
     И помолчав,-- еще тише, как  будто про себя: -- Он должен быть неумолим
и страшен, как МитраДионис в славе и силе своей, милосерд и кроток как Иисус
Галилеянин...
     -- Что ты говоришь? Разве это может  быть вместе? Солнце опускалось все
ниже.  Под  ним,  на  краю неба  лежала  туча.  Последние  лучи, с грустью и
нежностью,  озаряли остров. Теперь  отрок с девушкой  подошли к  жертвеннику
Пана, чтобы совершить возлияние вечернее.
     -- Ты  думаешь,  Арсиноя,-- сказал  Анатолий,-- неведомые  братья снова
подымут упавшую нить нашей жизни и пойдут по ней дальше? Ты думаешь,  не все
погибнет в этой варварской тьме, сходящей  на Рим  и Элладу? О, если бы так,
если бы знать, что будущее...
     -- Да,--  воскликнула  Арсиноя,  и  суровые  темные глаза ее загорелись
вещим огнем.-- Будущее в нас -- в нашей скорби! Юлиан был прав: в бесславии,
в  безмолвии,  чуждые всем,  одинокие, должны  мы  терпеть до  конца; должны
спрятать в пепел последнюю искру, чтобы грядущим  поколениям было чем зажечь
новые  светочи.  С  того,  чем  мы кончаем,  начнут они.  Когда-нибудь  люди
откопают святые кости Эллады, обломки  божественного мрамора  и снова  будут
молиться и плакать над ними; отыщут в могилах истлевшие страницы наших книг,
и  снова  будут,  как  дети,  разбирать по складам  древние сказания Гомера,
мудрость Платона. Тогда воскреснет Эллада -- и с нею мы!
     -- И вместе  с нами -- наша скорбь! -- воскликнул Анатолий.--Зачем? Кто
победит в этой борьбе? Когда она кончится? Отвечай, сивилла, если можешь!
     Арсиноя молчала, потупив глаза; наконец, взглянула на Аммиана и указала
на него Анатолию:
     -- Вот кто лучше меня ответит тебе. Он так же страдает, как мы. А между
тем не утратил ясности духа. Видишь, как спокойно и разумно он слушает.
     Аммиан Марцеллин, отложив творения Климента, прислушивался  к разговору
их молча.
     -- В самом деле,-- обратился к нему Анатолий, со своей обычной, немного
легкомысленной  улыбкой,--  вот уже  более четырех  месяцев, как мы с  тобой
друзья, а между тем я до сих пор не знаю, кто ты -- христианин или эллин?
     --  Я и сам не знаю,-- ответил Аммиан просто. --  Но  как же  хочешь ты
писать свою  Летопись Римской  Империи?--допрашивал  Анатолий.--Какая-нибудь
чаша весов -- христианская или эллинская --  должна перевесить. Или оставишь
ты потомков в недоумении о твоих верованиях?
     -- Им этого ненужно  знать, -- ОТВеТИЛ ИСТОрИК. Быть справедливым к тем
и другим -- вот моя цель.  Я любил  императора Юлиана; но не опустится и для
него в руках моих чаша весов. Пусть в грядущем никто не  решит, кем я был,--
как я сам не решаю.
     Анатолий  имел  уже  случай  видеть  изящную  вежливость  Аммиана,  его
нетщеславную ч неподдельную храбрость на войне, спокойную верность в дружбе;
теперь он любовался в нем новой чертой -- глубокой ясностью ума.
     --  Да,  ты  рожден   историком,  Аммиан,  бесстрастным  судиею  нашего
страстного   века.  Ты  примиришь  две  враждующих  мудрости,--  проговорила
Арсиноя. -- Не я первый,-- возразил Аммиан.
     Он  встал,  указывая  на  пергаментные  свитки  великого  христианского
учителя:
     -- Здесь все это есть, и еще многое, лучшее,--чего я не  сумею сказать;
это  Стромата Климента Александрийского. Он  доказывает, что  вся сила Рима,
вся  мудрость Эллады только путь  к  учению Христа; только предзнаменования,
предчувствия, намеки;  широкие ступени. Пропилеи, ведущие с  Царствие Божие,
Платон -- предтеча Иисуса Галилеянина.
     Эти последние  слова об учении Климента, сказанные Аммианом так просто,
поразили Анатолия: как  будто вдруг  вспомнил он, что вое  это  уже когда-то
было,  все  до  последней  мелочи: и остров, озаренный  вечерним  солнцем, и
крепкий, приятный  запах корабельной смолы, и  неожиданные  простые слова  о
Платоне --  предтече  Иисуса.  Ему почудилась  широкая  лестница, мраморная,
белая, залитая  солнцем, многоколонная, как Пропилеи в Афинах, ведущая прямо
в голубое небо.
     Между тем трирема медленно огибала мыс. Кипарисовая роща почти скрылась
за  утесами. Анатолий  кинул последний  взгляд  на  юношу, стоявшего рядом с
девушкой  перед  изваянием  Пана;  она  склонила  над  жертвенником  простую
деревянную  чашу, принося вечерний  дар  богу --  козье молоко,  смешанное с
медом;  пастух  приготовился  играть на флейте. Трирема въезжала  в открытое
море.  Все  исчезло за  выступом берега.  Только  струйки  жертвенного  дыма
подымались прямо над рощей.  На небе, на земле и на море наступила тишина. И
в   тишине  вдруг   послышались   медленные   звуки  церковного  пения:  это
старцы-отшельники, на передней части корабля, пели хором вечернюю молитву.
     В  это же  мгновение по недвижимой  поверхности  моря  пронеслись  иные
звуки:  мальчик-пастух играл  на  флейте  вечерний  гимн богу  Пану.  Сердце
Анатолия дрогнуло от изумления и радости.
     -- Да будет воля Твоя на земле, как на небе,-- пели монахи.
     И высоко под  самое  небо возносились чистые  звуки пастушьей  свирели,
смешиваясь со словами молитвы Господней.
     Последний луч солнца потух на камнях  блаженного острова. Теперь  снова
казался он мертвой скалой среди моря. Оба гимна умолкли вместе.
     Ветер  шумел  в  снастях. Подымались волны. Гальциона  жалобно стонала.
Побежали тени от  Запада,  и море потемнело.  Туча  росла.  Доносились глухо
первые раскаты грома. Надвигались ночь и буря.
     Но  в сердце  Анатолия, Аммиана и  Арсинои, как незаходящее солнце, уже
было великое веселие Возрождения.

Популярность: 1, Last-modified: Tue, 14 May 2002 19:42:55 GmT