Цикл "Дом у Египетского моста"
---------------------------------------------------------------------
Леонид Пантелеев
Пантелеев А.И. Собрание сочинений в четырех томах. Том 1.
Л.: Дет. лит., 1983.
OCR & SpellCheck: Zmiy ([email protected]), 20 февраля 2003 года
---------------------------------------------------------------------
{1} - Так обозначены ссылки на примечания соответствующей страницы.
В этот день родители наши с утра поссорились.
И все-таки мы собирались куда-то ехать. Куда и к кому - не скажу, не
помню, но хорошо помню, что ехали все вместе: папа, мама, Вася и я. Такое у
нас бывало не часто. Почему-то всегда получалось так, что в гости мы ездили
или с одной мамой, или с одним папой. А тут - всем семейством. Значит,
предстояло что-то чрезвычайное, необыкновенное.
Не могу точно назвать год, когда это случилось. Значит, не помню, и в
каком я был возрасте. Судя по тому, что папа находился не на фронте, а дома,
еще не начиналась первая мировая война. Выходит, таким образом, что мне
минуло тогда лет пять-шесть. А Вася и совсем был поросенок. Толстенький,
белобрысенький, слегка даже рыжеватый поросенок с молочно-голубыми, как наше
северное летнее небо, глазками.
Дома сильно пахло вежеталем, которым отец по утрам смачивал свои
жесткие волосы, мамиными духами, глаженым бельем, паленым волосом. Горничная
Варя, сбиваясь с ног, бегала то и дело из кухни в кабинет или в спальню - то
с папиными начищенными штиблетами, то с парикмахерскими щипцами, то с
маминой кружевной нижней юбкой.
Нас уже давно привели в парадный вид, нарядили в новые синие блузки с
белыми накрахмаленными воротничками и такими же крахмальными манжетами,
повязали нам на шеи пышные белые в голубую крапинку банты, обули в сапожки
на пуговках. Закованные, как в латы, в эти манжеты и воротнички, застегнутые
на все пуговицы, мы уже с полчаса томились, не зная, куда себя девать...
А родители ссорились. Одеваясь каждый в своей комнате, они говорили
друг другу через закрытые двери какие-то колкие и обидные слова. О чем там
шла речь, мы, конечно, не понимали. Мы просто слушали, вздыхали, уныло
слонялись по квартире и ждали, когда же в конце концов родители будут готовы
и выйдут.
Наконец нас увидел папа. Он быстро вышел из кабинета - без пиджака, в
одном жилете. Нижняя часть лица его была затянута, как забралом, прозрачным,
сетчатым наусником.
- Эт-то что такое? Вы почему торчите дома? - сказал он голосом из-за
наусника особенно страшным. - А ну живо - одеться и во двор!
- Как, они дома? - послышался испуганный голос мамы.
- Ха! А вы, мадам, даже не знали об этом? - слегка захохотал отец в
сторону спальни. - Нарядить, как попугаев, детей, на это ума хватает, а вот
позаботиться, чтобы мальчишки были на воздухе...
- Боже, они дома, - повторила мама, появляясь в дверях гостиной - уже
нарядная, в шуршащем платье, с каким-то сверканием на груди, но еще не
причесанная, с висящим на лбу рыжеватым шиньоном.
- Детки, милые, - сказала она. - В самом деле, что же вы торчите дома?
Идите. Подышите. Мы... с вашим отцом минут через пятнадцать спустимся. Варя,
оденьте их, пожалуйста.
С помощью горничной мы облачились в наши демисезонные серые в елочку
пальтишки, напялили на стриженные под машинку головы такие же серые в елочку
кепки, и Варя выпустила нас на лестницу.
Выходя, я заметил в углу передней свою маленькую деревянную лопатку и
на всякий случай прихватил ее. Лучше бы я ее не замечал и не прихватывал.
Ведь именно с этой паршивой, обшарпанной, посеревшей от времени лопатки все
и началось.
Был солнечный, но уже не жаркий, а даже прохладный осенний день. Как
всегда в это время года, мне как-то особенно крепко ударили в нос сразу все
запахи нашего двора - смолистый запах лесного склада, запахи курятника,
лаковой мастерской, конюшни, паровой прачечной... Но самый сильный запах шел
от земли - запах гниющего дерева, палых листьев, грибов-дождевиков. Этот
запах пронизал все тело, кружил голову.
Мы зашли в наш крохотный, игрушечный садик, отгороженный от двора
низким зеленым заборчиком, и поскольку в руках у меня была деревянная
лопатка, я сразу пустил ее в ход: стал рыть яму. Рыл, помню, "до червей", то
есть пока не появится первый нежно-розовый дождевой червяк. Рыть было трудно
- и земля твердая, и крахмальный воротник мешал. Я пыхтел, обливался потом и
все-таки продолжал ковырять землю.
А Вася стоял рядом, смотрел и завидовал.
- Дай и мне немножко покопать, - сказал он, не выдержав.
Наверно, я обрадовался, что можно отдышаться, перевести дух, но
все-таки для порядка сказал:
- Ха! Покопать! Хитрый! А что же ты свою лопатку не взял?
- Я ж свою потерял, - жалобно сказал Вася.
- Ну, на, - сказал я великодушно. - Только, смотри, не сломай.
- Не бойся, не сломаю, - обрадовался Вася, схватил лопатку, с силой
воткнул ее в землю и - серый черенок лопатки сразу переломился надвое.
От ярости у меня кровь хлынула в голову.
- Ты что?! - закричал я, наступая на Васю. - Я ж тебе сказал!
Вася пригнулся, ожидая удара. В то время он еще был ниже ростом и
слабее меня. Это потом, года через два он стал не по дням, а по часам меня
обгонять.
- Я ж тебе говорил - сломаешь! - кричал я.
- Я же не нарочно, - бубнил Вася, сопя и не выпуская из рук обломок
черенка. - Не сердись, я тебе куплю.
- Что купишь?
- Лопатку.
- Ха! Купит он! А где у тебя деньги?
- У меня есть, - сказал Вася. Он кинул деревянный огрызок, порылся в
кармане пальто и вытащил потемневшую от времени, но еще слегка отливающую
красной медью двухкопеечную монетку.
Я ахнул.
- Что ж ты не говорил мне, что у тебя есть деньги?! Откуда?
- Нашел. Под воротами. Еще давно. Вчера.
- И молчал!
Внутри у меня уже все бушевало. Свалившееся на голову богатство
опьянило меня.
- Хорошо, - сказал я. - Пойдем - купишь мне лопатку.
Вася замигал реденькими рыжими ресницами.
- Куда пойдем?
Я стал лихорадочно вспоминать: где я видел лопатки? Ага - вспомнил!
- Идем на Покровский рынок.
- Одни?!
Надо сказать, что до этого мы никогда еще не выходили одни, без
взрослых, за пределы нашего двора. Однако думать об этом я сейчас не хотел.
Не знаю, вспомнил ли я даже о том, что через десять минут во дворе должны
были появиться родители.
- Идем, - сказал я Васе. - Только не отставай от меня. Не попади под
извозчика. И под трамвай. Дай руку.
Я взял его за руку, и мы двинулись под арку ворот, в конце которой, за
отворенной калиткой, виднелся тот огромный, светлый и широкий мир, который
назывался - Фонтанка.
Оказавшись на набережной, я не растерялся, а сразу повернул налево.
Дорогу я хорошо знал - на рынке в церкви Покрова мне случалось бывать с
мамой не один раз.
Ворота лесного двора были открыты, но, к счастью (или, пожалуй, к
несчастью?), у ворот и поблизости за воротами никого не было. Сразу же за
лесным двором, отделенные от него высоким кирпичным брандмауэром, начинались
владения Экспедиции{342}. Почти вплотную к брандмауэру стояла выкрашенная,
как и все постройки Экспедиции, в тусклый желтоватый цвет маленькая
часовенка с серым каменным куполом в виде пасхи. В глубине часовни за
распахнутой дверью мигали в темноте зеленая и малиновая лампады.
- Помолимся зайдем, - сказал я Васе.
- Почему? - удивился Вася.
- Почему? А потому, что все-таки мы с тобой в путешествие отправляемся.
И только тут, сказав эти слова, я вдруг понял, на какое нешуточное дело
мы пустились.
Поднявшись по каменным ступеням и обнажив стриженые головы, мы чинно
ступили в полумрак тесной часовни. В середине ее, перед распятием, на слегка
наклоненной, как на папиной конторке, столешнице аналоя лежала икона
ближайшего праздника - может быть, Воздвиженья. Перед аналоем на серебряном
многосвечнике горели, оплывая, две-три восковые свечки. У входа за свечным
ящиком дремал старичок в сером подряснике. Услышав шаги, он очнулся,
помигал, посмотрел на нас, и мне вдруг ужасно захотелось купить у него и
поставить к празднику свечу. Но, вспомнив о лопатке, я быстро подавил в себе
это благое желание.
Я, а за мной и Вася опустились перед аналоем на колени.
- Молись, - сказал я шепотом.
Вася стал креститься, потом, как и я, коснулся лбом каменного пола.
Потом, поднявшись, я привстал на цыпочки и поцеловал темно-коричневую,
слегка щербатую доску иконы. Вася тоже вытянулся на цыпочках, но ему было не
дотянуться. Пришлось взять его сзади под мышки и, поднатужившись, слегка
приподнять. Я увидел, как высунулась из-за крахмального воротничка его
густо-розовая шея, и услышал, как он тоже громко чмокнул губами.
Когда мы выходили из часовни, старичок за свечным ящиком зашевелился,
улыбнулся и сказал что-то непонятное.
Не успели мы выйти на набережную, не успели еще раз перекреститься и
нахлобучить наши серые кепки, как совсем близко, где-то за новым Египетским
мостом, раздались два коротких басовитых гудка.
- Пароход! Пароход! - закричал я. - Побежали скорей!..
И, схватив Васю за руку, торопливо посмотрев направо и налево - нет ли
извозчиков, - я ринулся через мостовую к решетке Фонтанки. Как я и думал,
из-под деревянного временного Египетского моста{343} выплывала черная
закоптелая тушка буксирного парохода. С двух его сторон по реке стлалось
густое облако рыжего дыма.
- Побежали... скорей... к пешеходному мостику! - крикнул я Васе, и мы
оба со всех ног помчались в сторону Английского пешеходного моста, боясь не
застать, пропустить самое интересное. Я бежал, хватая ртом воздух, а в
глазах у меня еще мелькали красный и зеленый огоньки лампадок. Буксир шел
быстро, но мы с Васей бежали еще быстрее. Когда мы достигли моста, пароходик
был от него на расстоянии десяти-пятнадцати саженей. Уже начиналось то, ради
чего мы, собственно, и бежали: пароход начал наклонять свою толстую черную
трубу. Надломившись где-то ниже середины, она медленно падала назад, и рыжий
дым валил теперь из того обрубка, который остался торчать из буксира.
Мы успели взбежать на пешеходный мостик. Глаза нам ел дым, и все-таки
мы успели еще застать и ту часть этого волшебного зрелища, когда труба стала
выпрямляться и дым снова повалил из ее верхней половинки.
- А зачем труба падает? - спросил Вася. И хотя вопрос этот я сам совсем
еще недавно задал отцу, теперь я чувствовал себя взрослым и, снисходительно
усмехнувшись, сказал:
- Глупый, как ты думаешь, если трубу не согнуть, пароход влезет под
мост?
- А-а, - сказал Вася.
На ступеньках моста - уже на той стороне Фонтанки - сидел человек в
синих очках. У ног его стояла банка из-под килек, в банке лежало несколько
монет. Опять в душе у меня зашевелилось доброе намерение - пришла мысль
отдать Васины две копейки слепому.
Я прибавил шагу.
- Не потеряй деньги, - сердито сказал я Васе. - Где они у тебя?
- Вот, - показал Вася.
- Давай лучше я их понесу, - сказал я.
Поколебавшись, Вася отдал мне свое сокровище.
Теперь мы шли по широкому Английскому проспекту{343}. Здесь уже
чувствовалась близость рынка. То и дело навстречу нам попадались женщины с
плетеными кошелками, из кошелок торчали то кочан капусты, то зеленые
хвостики моркови и петрушки, то белоглазая голова судака или сига.
Наконец, перейдя со всеми предосторожностями трамвайные рельсы, мы
очутились на рынке. Здесь, на рынке, было страшновато. Людей много, все
большие, никто не видит нас, все толкаются. Я почувствовал, как Васина рука
стала судорожнее сжимать мою.
Минут двадцать, наверно, мы бродили по рынку и искали место, где
продаются лопатки.
Первый обнаружил то, что нам было нужно, Вася.
- Вот! - сказал он, останавливаясь.
В этом волшебном ларьке были выставлены дешевые деревенские игрушки:
матрешки, паяцы-дергунчики, игрушечные дворницкие метелки, разноцветные
вертушки на палочках, вроде аэропланного пропеллера, кукольная мебель,
пасхальные деревянные яйца, деревянные некрашеные солдатики и другие
вырезанные из дерева игрушки - птицы, медведи, кузнецы... Все эти фигурки
приходили в движение, что-нибудь делали, когда их дергали за веревочку или
складывали гармошкой: солдаты строились по трое, кузнец бил молотом по
наковальне, медведь, кажется, тоже бил молотом, птицы что-то клевали. Были
среди этих игрушек и лопатки, были железные и были деревянные, обитые внизу
для прочности светлой жестью. Но мое внимание привлекли почему-то не
лопатки, а маленький, но совсем как настоящий игрушечный платяной шкаф.
- Смотри, какой шкаф, - сказал я Васе.
- Да, - восхитился Вася. - С зеркалом.
- Почем этот шкаф? - спросил я у хозяина.
- Этому шкафу цена восемь гривенничков, господин хороший, - весело
ответил мне дядя в высоком огородницком картузе.
- Восемьдесят копеек, - объяснил я Васе.
- Мало? - сказал Вася.
- Мало, - сказал я. - Придется купить лопатку.
- Почем лопатки? - обратился я к картузу.
- Лопатки железные - четвертак, деревянные - пятиалтынный.
Ни двадцати пяти копеек, ни даже пятнадцати у нас не было.
- А за две копейки у вас ничего нет? - спросил я.
- За две копеечки?
Хозяин поискал глазами.
- За две копеечки - вот, пасхальное яичко могу предложить.
Белое, некрашеное деревянное яйцо, плохо выточенное, с заусенцами, не
показалось мне привлекательным. Я посмотрел на Васю. На его лице тоже не
было восторга.
- Дорого, - сказал я. И мы пошли дальше.
- Лопатку не купить на твои две копейки, - сказал я Васе.
Вася виновато вздохнул.
- Давай тогда что-нибудь другое купим.
Что-нибудь другое купить мы пробовали. Но все, к чему бы мы ни
приценялись на рынке - игрушечные вожжи, пугачи, медные нательные крестики,
игрушечные сабли в черных ножнах и такие же кортики, проволочные
клетки-мышеловки, гипсовые мопсы-копилки, белые детские валенки с красной
узорчатой каемочкой, - все это стоило гораздо больше наших двух копеек.
Кончилось тем, что, блуждая по рынку, мы забрели в те ряды, где
одуряюще пахло яблоками, сливами и другими дарами осени. Мы остановились
перед горой антоновских яблок.
- Почем? - уныло спросил я, уверенный, что и яблоки окажутся нам не по
карману.
- Три копейки пара, - ответил торговец.
- Три? - уже привычно огорчился я. - А за две нет?
- А за две - вот, пожалуйте, самое распрекрасное яблочко.
И торговец, поискав, выбрал на своей горе и в самом деле удивительное,
огромное, зеленовато-желтое, не совсем круглое, бугристое антоновское
яблоко. Не веря своему счастью, я взял тяжелую антоновку и робко протянул
продавцу двухкопеечную монетку. Он кинул ее, не глядя, в висевший у него на
боку большой кожаный кошель, защелкнул замочек и сказал серьезно:
- Кушайте на здоровье.
Я сделал несколько шагов и понюхал яблоко. От него пахло так, как
никогда в моей жизни, ни раньше, ни позже, не пахло ни одно яблоко. Зубы мои
сами собой впились в хрустящую сочность кисло-сладкого плода. Я зажмурился.
Казалось, вот-вот вместе с яблоком во рту у меня начнет таять язык.
- А мне? - услышал я жалобный голос Васи.
Совесть во мне проснулась. Я покраснел.
- Да, конечно, теперь ты, - сказал я и протянул надкушенное яблоко
Васе. - Кусай. Только немного.
Он деликатно откусил. Потом, не торопясь, откусил я. Потом опять он.
Так мы и шли по рыночной площади, а потом по Садовой в сторону Усачева
переулка, по-братски делясь этим, как с неба свалившимся, подарком судьбы.
Прохожие, оглядываясь, улыбались.
А Вася шел чем дальше, тем медленнее. Часто вздыхал, останавливался.
Даже яблоко стал есть как-то без интереса.
И тут я, кажется, в первый раз за все это время вдруг подумал о том,
что ушли мы без спросу, что дома нас ждут и, может быть, уже ищут. Стало
сразу невесело. Тем более что и яблоко было уже съедено, и двух копеек,
суливших нам до сих пор столько радости и блаженства, не стало больше в
наших карманах.
Я поискал, куда бы кинуть обглоданный яблочный огрызок, и тут вдруг
увидел, как из-за угла Могилевского проспекта{345} на Садовую улицу вышла
процессия "сандвичей". Пять или шесть мальчиков - чуть побольше меня,
облаченные в белые балахоны и в белые не совсем чистые цилиндры, шли гуськом
по мостовой ближе к тротуару, и каждый нес на двух длинных палках что-то
вроде картины или афиши. Это называлось - живая реклама.
Я пошел побыстрее, чтобы догнать мальчишек и посмотреть, что у них там
написано или нарисовано. Нарисованы были какие-то красивые наездницы или
акробатки в черных чулках, а из того, что было написано, я успел прочесть
только несколько непонятных слов: "сезона"... "Луна-парк"...
"Гала-представление"...
Тут я наткнулся на большой дворницкий совок с мусором, чуть не упал,
кинул в этот совок, поскольку он оказался у меня под ногами, яблочный
огрызок и оглянулся, чтобы взять за руку Васю. Но Васи рядом не было.
Я бросился назад. Сердце у меня быстро-быстро заколотилось. Господи,
где же он? Я бежал, расталкивая людей, налетая на тумбы и фонари. Где он,
куда он девался?! Может быть, обогнал меня, идет за этими дурацкими
сандвичами? Я побежал догонять сандвичей, догнал их, перегнал их. Васи не
было. Сердце билось теперь где-то в голове, в висках. Я опять кинулся назад,
в сторону Покрова!.. "Господи! Господи! Господи!.." - шептали мои пересохшие
губы.
И вдруг я увидел Васю.
Маленький братец мой стоял недалеко от гастрономического магазина
Бычкова на самой середке тротуара. Стоял он как-то странно, по-солдатски:
ноги вместе, руки по швам, а голову при этом плотно прижал к плечу и
тоскливо смотрел в небо.
От радости я даже не удивился и не очень рассердился.
- Ты что? Ты почему, дубина такая, теряешься? - сказал я почти ласково.
Не отвечая, он продолжал пристально смотреть в осеннее небо.
- Что с тобой? - спросил я.
- Я пи-пи хочу, - сказал он голосом мученика.
- Ну и что? Потерпи.
- Не могу. Очень хочу.
Я посмотрел на железные ворота, возле которых мы стояли. На воротах
висела дощечка: "Отхожего места нет". На следующих воротах было написано:
"Уборная во дворе не имеется". Эти надписи я читал вслух, так как Вася в то
время читать еще не умел. Боюсь, что это чтение не доставляло ему очень
большого удовольствия. Он шел за мной медленно, как старичок, пригнувшись и
с трудом разгибая ноги.
- Потерпи, пожалуйста, - сказал я. - Скоро Фонтанка. А на Фонтанке есть
писсуар.
- Где? Какой писсуар? - сказал он плачущим голосом.
- Ну что ты, уже забыл? Серый. Железный. Около водопойки.
- Мне не дойти, - сказал Вася, останавливаясь.
Я понял, что это правда, завел его в первые попавшиеся ворота, поставил
в темный угол и сказал:
- Ну!..
Целую минуту я ждал его. Я слышал, как он сопит, и видел только его
спину и плечи.
- Поторопись ты, - сказал я, нервничая. С трепетом поглядывая то на
калитку, то в глубину двора, я ждал, что вот-вот появится дворник или
городовой. Наконец я услышал в углу вздох облегчения.
- Застегнись, - приказал я.
- Я не умею, - сказал Вася. Пришлось, поскрежетав зубами, опуститься на
корточки и делать за него то, что каждый человек должен делать сам.
Оказалось, что это не так-то просто - застегивать чужие пуговицы. Как назло,
еще и штаны у нас были совсем новенькие, петельки были жесткие, не обмялись,
пуговицы в них не влезали, выскальзывали из пальцев.
- Идем, - сказал я, поднимаясь. - И в дальнейшем веди себя, пожалуйста,
прилично. Из-за тебя и так опаздываем.
Самое удивительное в этой истории, пожалуй, то, каким образом я,
пятилетний, очутившись первый раз в жизни без взрослых на улицах Петербурга,
не растерялся, не заблудился и не только отыскал дорогу домой, но еще пошел
- и повел за собой Васю - другим путем, по параллельным улицам: не по
Английскому и Фонтанке, а по Садовой и Усачеву переулку к новому Египетскому
мосту.
С этого деревянного Египетского моста уже хорошо виден был наш
двухэтажный розовый дом с железным балкончиком над зелеными воротами с
вывеской "Европейская прачечная" слева от ворот, а за домом высокий забор
лесного двора, часовенка и другие здания Экспедиции.
Не успели мы сойти с моста, как услышали знакомый, зловещий и вместе с
тем очень веселый голос:
- А-а-а, вот они где, такие-сякие-этакие!..
Пересекая наискось набережную, навстречу нам быстро шел, почти бежал
приказчик лесного двора Балдин.
- Ну, сейчас будет вам распекай, голубчики, - сказал он скорее
радостно, чем сердито. - Разве можно так поступать?! Вы имеете понятие, что
сейчас с вашими папочкой и мамочкой делается?
Цепко взяв нас за руки, он повлек, потащил нас в сторону дома.
Почему-то мне совсем не запомнился распекай, какому мы с Васей тогда
подверглись. А может быть, его вовсе и не было, этого распекая? Скорее
всего, как это часто бывает, радость наших родителей оказалась сильнее
гнева. Ведь нас уже успели похоронить, считали погибшими.
Когда мама и папа, одевшись, вышли во двор и не обнаружили нас ни там,
ни в саду, ни на лесном дворе, ни на лестнице флигеля, ни в курятнике, ни в
конюшне, ни в отхожем месте (которое у нас во дворе было), когда и родители
наши, и горничная, и кухарка охрипли от криков "Леша! Вася!", было решено,
что мы вышли за ворота. Кинулись туда. Но и на набережной нас не оказалось.
Какая же мысль в этих обстоятельствах могла первой прийти в голову? Конечно:
упали в Фонтанку.
Отец побежал наверх и, лихорадочно листая телефонную книгу, стал
разыскивать номер телефона Нарвско-Петергофской полицейской части, а мама
тем временем, рыдая и хватаясь за голову, кинулась в соседнюю часовню, упала
на колени перед распятием и, обливаясь слезами, стала молиться. Она так
громко рыдала, что старичок в сером подряснике вышел из-за своей конторки и
спросил:
- О чем, милая барыня, слезы льешь?
Мама рассказала, что у нее пропали дети, мальчики, младенцы Алексей и
Василий.
- Мальчики? Стриженые?
- Стриженые, - сказала мама.
- В серых польтах?
- Да. В серых.
- Не плачь, дочка, - сказал старичок. - Живы твои младенцы.
И он рассказал ей о том, как два мальчика заходили в часовню и
молились.
Появилась надежда.
На наши поиски были отряжены горничная Варя, кухарка, имени которой я
уже не помню, дворник, приказчик Балдин и какой-то работник из лаковой
мастерской. Победителем в этом соревновании вышел, как известно, Балдин.
Нет, никакого распекая, конечно, не было. Помню себя в крепких объятиях
мамы, помню милый запах ее духов и запах валерьяновых капель, помню теплые
слезы ее на своих щеках. И помню нервические шаги отца и насмешливый его
голос:
- Хороши огурчики! Путешественники кругосветные!
Если бы этот рассказ я сочинял, выдумывал, на этом, вероятно, нужно
было бы поставить точку. Но жизнь, как известно, ставит точки не всегда там,
где хочется. У истории, о которой я вспоминаю, имеется продолжение.
Нам приказали умыться, почиститься и снова послали во двор - ждать
родителей. Да, как это ни удивительно, поездка не отменялась. Предстояло,
как видно, и в самом деле что-то из ряда вон выходящее. Может быть, мы ехали
на свадьбу?
На этот раз никаких лопаток или совков я, конечно, с собой не взял.
Пока наша мама приводила в порядок нервы и припудривала заплаканное лицо, мы
степенно прогуливались по садику и по двору. Гулять просто так было не
только неинтересно, но совершенно нестерпимо. Глаза мои искали, чем бы
заняться.
Прислоненная к стене, у ворот стояла длинная каменная тумба. Она была
раза в полтора-два длиннее тех тумб, какие и до сих пор то тут, то там
красуются у ворот городских домов. Отец мне как-то объяснил, что в старину к
этим тумбам привязывали лошадей. Тумба, которая стояла в нашей подворотне,
была зачем-то вырыта. Верхняя, короткая часть ее была серой, а нижняя -
рыжая, вся в земле и в песке.
Не успел я заметить тумбу, как фантазия моя лихорадочно заработала.
Тумба была уже не тумба, из нее валил дым.
- Играть будешь? - сказал я Васе.
- А как? - опасливо спросил он.
- В пароход... в буксир. Я буду капитан, ты - матрос. А тумба будет
труба.
- Ну и что?
- Ну и ничего. Когда я скомандую, ты ее нагибай.
Игра наша продолжалась очень недолго.
- Поехали. Отчаливай, - скомандовал я. И басом загудел:
- Ду-у-у-у-у!
Пароход закачался. Дым из трубы повалил еще гуще.
- Пыхти! - сказал я Васе.
- Пых-пых, пых-пых, пых-пых, - запыхтел Вася.
- Чу-чу, чу-чу, чу-чу, - подхватил я. - Матрос! Внимание! Впереди
пешеходный мостик. Нагибай трубу!
Вася двумя руками обхватил каменную тумбу, навалился на нее, и я с
радостью увидел, что тумба и в самом деле пришла в движение, наклоняется.
Счастье, что я успел отшатнуться, отвести в сторону голову. Правда,
голову немного все-таки задело, тумба маковкой своей проехалась по щеке,
несильно оцарапав ее, но вся ее огромная, многопудовая туша рухнула, зацепив
мою левую ногу. Я услышал, как дико заорал Вася, почувствовал боль, хотел
закричать тоже, но закричал или не успел - не знаю, потому что потерял
сознание.
Очнулся я в спальне, на маминой постели. Щека у меня горит, ее
невыносимо щиплет, к ноге моей прикладывают что-то холодное, мокрое.
Чувствую рядом маму, опять слышу запах ее духов, ее пудры, потом к этому
нежному запаху примешивается мужественный запах табака.
- Ну что там, как? - слышу я голос отца. - Перелома нет?
- Слава богу, кажется, перелома нет. Но ты посмотри - какой огромный
синячище!
- Н-да. Ничего себе фонарик!
Отец посмеивается, хмыкает, но в голосе его я слышу тревогу и любовь.
Его крепкая рука ложится на мой лоб. Приоткрыв чуть-чуть глаза, я вижу
другую его руку. В этой отставленной далеко в сторону смуглой руке синевато
дымится в маленьком янтарном мундштуке длинная желтоватая папироса.
- Жара будто бы нет, - говорит папа.
- Слава Создателю! Кажется, нет, - говорит мама.
Мне делается вдруг очень хорошо оттого, что они так славно, мирно, даже
ласково друг с другом разговаривают. Еще раз приоткрыв глаза, я вижу
маленький огненно-красный камушек на папином мундштуке: рубинчик, или
гранатик, или просто красное стеклышко. Этот алый огонек продолжает гореть и
мерцать и тогда, когда я, уже с закрытыми глазами, проваливаюсь куда-то
глубоко, в сон или в обморок.
Поездка вчетвером так и не состоялась в этот день. Самое интересное,
что я до сих пор не знаю и никогда уж теперь, конечно, не узнаю, куда же
именно мы тогда не поехали.
Рассказы цикла "Дом у Египетского моста" знакомят нас с более ранним
этапом биографии героя, с которым читатель уже встречался в повести "Ленька
Пантелеев".
Рассказы эти автобиографичны. Здесь подлинные эпизоды детства писателя,
реальные люди, окружавшие его в те далекие годы. В предисловии к книге
"Приоткрытая дверь" (Л., "Советский писатель", 1980) Л.Пантелеев писал: "Уже
не первый год я работаю над книгой рассказов о своем самом раннем детстве.
Там нет ни на копейку вымысла, и вместе с тем это - не мемуары, все рассказы
цикла подчинены законам жанра...".
Рассказ "Лопатка" был напечатан в журнале "Нева", 1973, Э 12,
"Маленький офицер" - в "Новом мире", 1978, Э 4. Весь цикл включен в
однотомник Л.Пантелеева "Избранное", 1978.
Писатель не случайно обращается к ранним детским годам, когда
закладываются основы характера, личности ребенка. Возвращаясь к светлой поре
детства, Л.Пантелеев с предельной откровенностью раскрывает своеобразный
характер Леньки - взрывной, азартный и вместе с тем в чем-то восторженный,
показывает его впечатления от окружающего мира.
Мальчик живет в мире наивной мечты, сменяющих друг друга иллюзий, пока
сама жизнь с ее неприкрашенной и суровой правдой не разбивает этих иллюзий
(вспомните жонглера-китайчонка или маленького офицера, собирающего
милостыню).
Сохраняя удивительную память о прошлом, Л.Пантелеев воспроизводит
каждый штрих, каждую деталь, которые подобно огненно-красному камешку на
мундштуке отца освещают поэтический мир детства.
Рассказы "Дом у Египетского моста", созданные в 1970-е годы,
принадлежат к лучшим страницам творчества писателя.
С. 342. Экспедиция заготовления государственных бумаг - ныне фабрика
Гознак.
С. 343. "...Из-под деревянного временного Египетского моста...". -
Египетский мост в январе 1905 года рухнул, когда по нему проходил эскадрон
конногвардейского полка. Длительное время существовал временный деревянный.
Нынешний каменный построен в 1955 году.
Английский проспект - ныне проспект Маклина.
С. 345. Могилевский проспект - ныне Лермонтовский проспект.
Г.Антонова, Е.Путилова
Популярность: 1, Last-modified: Mon, 24 Feb 2003 09:58:17 GmT