---------------------------------------------------------------------
Станюкович К.М. Собр.соч. в 10 томах. Том 9. - М.: Правда, 1977.
OCR & SpellCheck: Zmiy ([email protected]), 28 марта 2003 года
---------------------------------------------------------------------
______________
* Лечь на другой галс - значит поворотить. (Прим. автора.)
Однажды, когда июльский день в захолустном городке выдался особенно
жаркий, Нилыч и я спасались от палящего зноя под густою листвой дикого
винограда беседки в фруктовом саду.
Разумеется, Кудластый был с нами. Он спал, всхрапывая тяжело и
беспокойно.
Нилыч, возвратившись ранним утром с купанья, нарубил сажень дров и
аккуратно сложил их, потом дал обычный урок маленькому Абрамке и, по
окончании урока, занялся починкой кое-каких погрешностей своего костюма.
Теперь, после двух рюмок водки, плотного завтрака и недолгого сна в
своем сарае, Нилыч с чистою совестью и по праву благодушествовал, покуривая
трубку и ловко сплевывая в сад через открытую дверь беседки.
Кругом стояла мертвая тишина. Зной точно истомил людей и животных. Все
притихли. Городок будто замер.
Со двора и из дома ни звука.
Не слышно было гнусавого и нежного голоса "уксусной" хозяйки, имевшей
обыкновение "скулить", как выражался Нилыч, упрекая Акцыну и Карпо
решительно за все, за что только могла придумать придирчивая скаредность
хозяйки.
Она "скулила" и за то, что наймиты не берегут хозяйского добра и не
жалеют "бедной слабой женщины", и за то, что получают жалованье совершенно
напрасно.
Не раздавалось протестов Акцыны и иронических ответов Карпо. Не слышно
было шуток и перебранок между собой их молодых певучих голосов. Обыкновенно
болтливые, они словно набрали в свои рты воды. Не мурлыкал лениво и Карпо. И
куда делся он, не могла бы ответить и Акцына, дремавшая в кухне.
Почтенная свиная семья - маменька, папенька и пять боровков -
растянулись под забором и - ни хрюка. Не шелохнулась, ни разу не крякнув,
стайка уток, забившаяся в траву. Не видать ни гусей, ни индюшек, ни хвастуна
павлина. Даже два петуха не вскрикивали как оглашенные, что жарко, и курицы
не кудахтали и куда-то попрятались.
Нилыч не раскис от жары и неожиданно и несколько возбужденно вдруг
проговорил, понижая свой громкий голос бывшего боцмана:
- То-то оно и есть, вашескородие! Вовсе чудные загвоздки бывают на
свете, ежели подумать... Поди обмозгуй их!
После этих слов Нилыч снова смолк.
Смолк и задумался, подняв глаза на кусочек голубого неба, с которого
глядело ослепительно-жгучее солнце, заливавшее блеском замлевшие деревья и
рдевшие плоды перед беседкой, словно бы искал в бирюзовой лазури объяснения
"загвоздки", и даже не раскуривал потухшей в его зубах трубочки.
Прошла так минута, другая задумчивого созерцания Нилыча.
Наконец он отодвинулся в тень беседки, сунул трубку в карман своих
широких полотняных штанов и, обративши ко мне сморщенное загорелое лицо,
раздумчиво произнес:
- Я и говорю: не понять, вашескородие!
- Что не понять, Нилыч?
- Да человека... Жил себе, примерно сказать, все время на одном галце и
вдруг круто обернул на другой галц. И раскуси, по какой такой причине? Что у
его в душе? В том-то и загвоздка, что быдто из-за смеха... И уж как его ни
утихомиривали - и так и этак - ничего не боялся человек, а смеха
испугался... И ведь кто его поднял на смех? Прямо-таки вроде молокососа... И
из-за такого зубоскала и - поди ж - переменил весь курц жизни,
вашескородие!.. А доложу вам, что был человек не то чтобы в легких годах, а
в пожилом возрасте... За пятьдесят перевалило, как он вошел в другое
понятие... Почему? В каких смыслах? А он ни гу-гу... На другой, мол, линии -
и шабаш! Просто, вашескородие, ошарашил, и никто не обмозгует насчет
поворота... Да и как не обалдеть? Небось вовсе обалдеешь рассудком, ежели,
примерно сказать, здешняя уксусная барыня да вдруг встанет утром совестливой
и не заскулит, что ее, скареду, обкрадывают. Так точно и тогда,
вашескородие... Ума помрачение быдто нашло... Смотрим и не доверяем
глазам...
- Да вы про кого это, Нилыч?..
- Да про боцмана Шитикова. Три года я с им ходил в дальнюю, на "Вихре".
Добрый конверт был, вашескородие... Так вот этот самый боцман Шитиков...
Может, изволили слышать?..
- Нет, не слыхал...
- Вовсе обозленный был человек и уж такой беспардонный по свирепости,
что другого такого боцмана я во всю службу не видал, вашескородие... А
кажется, видел боцманов! И бил вроде смертного боя, и уж ежели кого пороть
прикажут, то Шитиков обязательно сам лупцует линьками и как есть палач...
Начнет и распаляется... И что дальше, то больше... Вовсе в озверение
входит... И никакой пощады... И никому...
- С чего он, в самом деле, был такой зверь? - спросил я.
- То-то и я хотел дойти своим понятием до этого самого. Почему, мол, в
Шитикове такая озлобленность и на своего же брата - матроса? Не зверь же он
в мужиках был... Земляки сказывали, что никакой злобы не оказывал... И когда
в матросы поступил, не было в ем карактера, который временем объявился...
- Как же вы, Нилыч, объяснили себе зверство боцмана?..
- Самой флотской службой, вашескородие. Из-за страха перед тогдашними
начальниками, чтобы не отшлифовывали самого, он и озверел... Отличиться
хотел... Так по всему оказывало, ежели вникнешь с рассудком... То-то оно и
есть, вашескородие. Такие загвоздки бывают, что и человек вдруг зверем
станет по трусости перед боем и линьками... Небось изволили слышать, какая
была прежде служба? Тоже хоть и теперь взять, например, уксусную... За что
она теснит и на деньги зарится?.. Ежели обмозговать, так и она не зря
паскудой стала! - не без философского поучения прибавил Нилыч.
И Нилыч примолк.
Так прошло несколько минут. Старик покуривал и сплевывал и, казалось,
не хотел продолжать своих воспоминаний о боцмане Шитикове.
- Да вы что же не продолжаете, Нилыч?.. Только раззадорили началом...
Вы расскажите про боцмана, и как смех изменил его... Это что-то
удивительно...
- Очень даже удивительно, вашескородие.
- Так что же вы оборвали рассказ?
- После обскажу, как вышла с боцманом загвоздка.
- Отчего не сейчас?
- Неспособно вам слушать...
- Почему? - удивленно спросил я.
- От жары изморились, вашескородие.
- Верно, вам жарко рассказывать, Нилыч.
- Мне! - не без обидчивости воскликнул Нилыч. - Я даже уважаю жару, а
не то чтобы Нилыч словно окунь на песке... Жарит старые кости, отогревает от
смерти... А вы: "Боится жары". Меня и на Яв-острове солнце не оконфузило...
Небось и здесь не разлимонит, вашескородие, как здешних хохлов... Сама
уксусная, уж на что как домовая какая, бродит день-деньской и скулит, и эта
подлая щука пасть раскрыла и отлеживается... И лукавая девка Акцына и шельма
Карпушко не стрекочут. Лодырничают от жары... И жида на улице нет... Быдто
все передохли как мухи... И животные попрятались... А я не сержусь...
Главная причина: кожа не боится и сух всем телом...
- Так рассказывайте, Нилыч. Я буду внимательно слушать.
- Что ж, коли вгодно, объясню вам про боцмана и матросика.
- Это про зубоскала?
- Про этого самого... Ловко он зубы скалил и умел высмеять боцмана,
то-то смешил ребят... А поди ж, и вовсе тихий и щуплый был матросик!
Нилыч сделал последнюю затяжку и продолжал.
- Был Шитиков и из себя, можно сказать, злющий. Такой худощавый и не
входил в тело, хоть и ел много... Значит, внутри никогда не было замиренья -
злость беспокоила... И глаз у его был тяжелый, вроде быдто рыбьего. И рыжий.
И больше капитана и старшего офицера на конверте нашем "Вихре" требовал с
матроса... Для их и старался, и нудил строгостью команду, и в тоску вгонял.
Бил ожесточенно и без пыла, а спокойно. И ни с кем не водился... Ни с кем не
разговаривал... Так на конверте и был в одиночестве, вашескородие...
Понимал, что ребята вовсе не терпели его и он как какой-нибудь ненавистник
всем был... А попал он вскорости после поступления на службу к
капитан-арестанту Тузову. Может, слышали, какой вверь был, вашескородие! Во
флоте все знали.
- Слышал.
- Ну так у этого самого капитана и была выучка Шитикову, да такая, что
там он и озлобился. В госпитале пролежал от боя и порки. Карактерный был.
Бросил после того пить без рассудка, когда спускали на берег, и стал
стараться, чтобы из матросского положения выбиться и сохранить свою шкуру.
Из сил выбивался и по службе и по поведению. С берега возвращался завсегда
на своих ногах и ни боцманам, ни унтерцерам ни боже ни непокорное слово,
чтобы самому в унтеры выйти. И к этому он вел линию. Мол, лучше других
шлифовать, чем с меня будут сдирать шкуру. А на "Нетрони" и капитан Лев
Иваныч Тузов, и старший офицер Николай Васильич Долгий были под масть. Два
сапога пара. Обучали нашего брата по-старинному. Дня не проходило, чтобы на
баке не стояло крика и стона... Я, вашескородие, служил на "Нетрони" и не
раз кричал из-за линьков... Не приведи бог. Вы такого, прямо сказать, разбоя
на флоте уж не застали. Другая мода насчет боя пошла при вас,
вашескородие... Батюшка император, покойный Александр Второй, пожалел: и
волю дал, и разбой на флоте отменил... Царство небесное нашему спасителю!
Эти слова Нилыч произнес с умилением и проникновенно. И, обнажив
голову, встал со скамьи и истово перекрестился.
- Вскорости произвели Шитикова в унтерцеры - на собачью должность на
"Нетрони" - и в первый же раз, как приказали пороть, он, вроде как живодер,
отличился... И если капитан или старший офицер желали, чтобы матроса
отшлифовать во всей форме и без фальши, чтобы помнил, то беспременно
приказывали, чтобы Шитиков принимал в линьки... И уж старался, оправдывал
доверие начальства. Жарит это с расстановкой изо всей силы линьком по
матросской спине, и что дальше, то сильнее жарит. Только побледнеет из себя
и хучь до смерти забьет, если велено по счету всю плепорцию. И начальство
очень даже одобряло Шитикова... А он тем азартнее старался... И матросы так
и прозвали его живодером... Молчит... И сам понимает, что начальники на
"Нетрони" живодеры и требуют, чтобы унтерцер был живодером, не то ему в
кису, да и самого в линьки - звания небось не разбирали... По самой такой
причине вовсе Шитиков из-за страха, как обсказывал, и продал свою душу... И
бога забыл... А как старший офицер получил бриг под команду, Шитикова взял к
себе... Можете понимать, как он нового капитана оправдал... Взвыли матросы!
Нилыч помолчал, откашлялся и продолжал:
- Лет через десять, а то и больше, опять довелось мне служить с
Шитиковым на "Вихре". Уж он старшим боцманом был. Все на своем галце был. И,
надо правду сказать, хоть и командир, и старший офицер, и прочие офицеры в
строгости требовали службы, однако с ими можно было служить... Жестокости не
было, и назначение линьков было не очень обидное... Все больше по двадцати
пяти ударов всыпали. Редко когда по ста обескураживали, а свыше - вроде как
на смертоубийство - не назначали... И бой был с рассудком... Но Шитиков и
бил без рассудка, и так сам отсчитывал двадцать пять, что как есть палач...
И на "Вихре" по-старому и прозывали. Живодер да живодер... Плавали мы так с
им около двух лет и терпели живодера... Одна рыжая морда его тоску
наводила... И боялись боцмана за его ненависть к матросу... И ничего с им не
могли поделать... Ничего он не боялся...
- А вы разве жаловались на боцмана? - спросил я.
- Это кому же, вашескородие, по старым временам? - не без иронической
нотки задал в свою очередь вопрос Нилыч. - И за что жаловаться?.. Так
наказывал боцман не от себя, а по приказанию... А бой был дозволен
боцману... Да и нельзя боцману без боя... Только с рассудком и без
повреждения личности... В том-то и различка... И я был боцманом,
вашескородие, доводилось - чесал морды, хучь голубь наш Василий Федорыч и
запрещал... Однако никаких кляуз не было, и матросы не обижались... А на
Шитикова все обижались... Хоть, нечего врать, зря Шитиков не дрался.
Обвязательно за неисправку какую. Только уж всякое лыко в строку было у его,
обозленного, за то, что живодер и нет сил хотения отстать... Ежели ты
столько лет живодерничал, то не отстать... И всячески мы пробовали
утихомирить его... Ничего не брало...
- А как матросы пробовали утихомирить боцмана?
- Всячески. Два старые матроса усовещивали... Бога просили вспомнить...
- Что ж боцман?
- Больше отмалчивался... Тогда избили раз на берегу в Риве
(Рио-Жанейро). В самом лучшем виде остался... После того недели три
отлеживался...
- И вы били, Нилыч?
- А то как же? Очень даже бил. Все присогласились поучить боцмана, и
я... Как же выучить такого живодера... И обвязательно выучивали, чтобы
боцманов...
- А Шитикова?
- То-то я и обсказывал, что ничего его не брало. Отлежался - и опять за
свое.
- Что ж, жаловался он на матросов за побои?
- На это подлости в ем не было, вашескородие. И когда старший офицер
выспрашивал его, объяснил, что расшибся... И ни на ком не вымещивал... А
переносицу-то сломали... Однако не взыскивал за переносицу... Живодер, а,
правду сказать, справедливость была в ем... Хорошо. Видим это мы, что выучка
впрок не пошла, старые матросы решили, как на Яв-остров, в Батавь (Батавия)
придем, снова проучить боцмана на берегу... Однако не пришлось,
вашескородие.
- Отчего?
- Не съезжал на берег с командой... Догадался... А отпросился съехать
одному... И на берегу один как перст шатался... И вскоре вернулся... Видно,
не скусно в чужом городе в одиночку скучить... На конверте хоть людей
российских видишь... А с им даже баталер и фершал не хороводились. Таким
родом терпели мы живодера без малого два года... Приходилось ждать еще год
возвращения домой. А тогда Шитикову в чистую отставку. Ему уж предлагал
старший офицер в ластовые офицеры. Однако не согласился. По другой части, по
своему, мол, званию, простому, найду место! Это он обсказал старшему
офицеру. Не полез в офицерское звание... Ума в ем, значит, хватило...
Понимал, что ни пава ни ворона будет. Ну, плаваем это мы по морям, заходим в
порты, ждем не дождемся, когда пройдет еще год, как загвоздка эта самая и
случилась... Пришли это мы в Гонконт, как с клипера "Голубчика", что на
рейде с нами стоял рядом, перевели к нам на конверт матросика, по прозванию
Зяблик... Вот этот Зяблик и утихомирил живодера... Не иначе как через его
Шитиков вдруг повернул на другой галц... Чудеса!.. А я, вашескородие, выкурю
трубку и опосля про Зяблика обскажу... Не изморились от жары?.. Подпекает...
А по мне вовсе даже хорошо...
Нилыч набил трубку, не спеша выкурил ее и продолжал.
- И обскажу я вам, вашескородие, по своему понятию, что есть люди без
всякой утайки и хитрости. Есть, хоть и редки. И как их обозначить, не умею.
А только с ими жить лестнее... И - вот поди ж! - встрел ежели такого
человека, еще не обознал его, а уж тебе стало веселей, и самый такой человек
приворожил. Значит, сразу обозначил открытую свою душу... Вот, мол, она,
братцы, глядите, какая приветливая, безобманная... И я так полагаю, что из
этого самого и выходит приверженность к человеку.
- А разве твой Зяблик был такой?
- Такой и был, вашескородие. И с первого же разу Зяблик полюбился
команде... вот этим самым, что какой-то особенный был... Главная причина,
что глаз у его... и веселый и ласковый. И был он невысокенький, щупленький,
чернявый матросик и такой обходительный, и простой, и ласково так улыбается,
быдто радуется жизни и нет у его никакого зла на людей... И как мы увидели
Зяблика, словно, мол, его-то самого, веселого матросика, не хватало на
"Вихре"... В тот же вечер уж он на баке развеселил команду - услыхали, как
Зяблик рассказывал... И так это ловко и затейно, так все одно к одному, что
на баке заслушались... Откуда только берется?.. И как представил опосля, как
старший офицер на "Голубчике" зудит, а боцман ругается, ребята покатились со
смеху... Быдто живые перед нами... и смешные... Но только Зяблик пересмеивал
без всякой злобы, вашескородие... Простодушный сам. Да и на "Голубчике"
хорошо было служить... Добрые попались начальники... И боцман на "Голубчике"
больше пугал словами, а дрался не очень, да и с большим рассудком... Видно,
Зяблику от бога было дадено, чтобы умел матросскую тоску разгонять смехом и
обнадежить обескураженного флотского человека... А сам вовсе не был
обескуражен, хотя у нас на "Вихре" и тиранствовал боцман, и от хорошего
житья на "Голубчике" пришлось матросику попробовать наших вроде арестантских
рот на конверте...
- А Зяблику попадало? - спросил я.
- То-то попадало, вашескородие.
- За язык?
- Никак нет, вашескородие. Боцман придирки не оказывал за то, что
Зяблик мастер был на смешливые слова... Даже сам, случалось, тихо подойдет и
прислушивает, когда на ночных вахтах Зяблик сказки сказывал или от себя
что-нибудь выдумывал, вроде быдто смешную сказку... Ребята всегда просили
Зяблика... И уж так рассказывал, что, бывало, заслушаешься... До самого
сердца захватывала какая-нибудь чувствительная сказка, вашескородие... А
Зяблик всякие знал... И опять же: голос его был такой, что просился в
душу... Попадало Зяблику за службу. Он хоть и старался, а по флотской части
не входил в понятие... Форменным матросом не вышел... Ну, Шитиков и
взыскивал... Боем донимал за всякую неисправку... И безо всякой поблажки...
И Зяблик часто таки то с расшибленным носом, то зубы в крови... И даже
боцмана удивлял, вашескородие, Зяблик и даже пронял...
- Чем?
- А тем, что сносил бой покорно, но только безо всякой серьезности...
Получит да еще улыбается; зубы в крови, а скалит их. Быдто ему в шутку... и
быдто за зверство над боцманом же смеется... Вот это самое и озадачивало
Шитикова, - много в ем было амбиции. Бой Зяблик терпит: принял, отошел и
улыбается. Ребята, бывало, жалели его, а он... смеется... "Не убьет,
говорит, боцман... Злость его, братцы, поддерживает, а то бы вроде шкелета
стал..." И раз после отчистки боцмана пришел наш Зяблик на бак. Губы
подобрал, щеки втянул и стал цедить как Шитиков: "Я, мол, все могу, я, мол,
хочу, чтобы меня пужались... И тем живу... А как ежели вы, такие-сякие, не
будете бояться за бой, то мне беда... Хучь в лазарет... Ой, ой, ой...
Помогите, братцы... Бойтесь меня, что я живодер... Дохтур... пожалуйте! Я
бедный... меня матросик обижает. Не боится, а смеется". И точно боцман как
живой... И такой, я вам доложу, смешной... И голос, и походку... все Зяблик
перенял... И на баке так и раскатились смехом, - даром что все мы в скуке
были, потому штормовали в Тихом океане... Конверт под штормовыми парусами
так и валяло во все стороны... И волны так и захлестывали... Обдавало водой
здорово... И смутные мысли приходили в голову. А Зяблик всю скуку
разогнал... Гогочем... И вот - извольте понять, вашескородие, - боцман уже
не так страшен быдто стал, а над им смеемся... Ишь ведь какой оборот дал
Зяблик смехом... И хучь у его здорово подбит глаз, а он смеется и говорит:
"Бедного прикормил... а то без меня не было бы, братцы, ему скусной пищи...
Бедный и есть!" И опять смеемся... И перекрестили мы живодера в бедного...
Услыхал это "бедный". И не раз слыхал, как Зяблик его передразнивал... И
матросы, как вспомнят Зяблика, глядючи на боцмана, тоже тишком улыбаются...
Дошло и до офицеров... Мичман один видел, как Зяблик представлял боцмана, и
очень смеялся... И, видим, еще свирепей стал с виду боцман... Ходит это по
баку на вахте и все, верно, входит в понятие насчет смеха Зяблика... И так,
вашескородие, по-прежнему чекрыжит морды... И Зяблику попадало, как
свиноватит по службе... Матросика вовсе во весь бой жарил, видно полагал
довести до страха, а матросик, как был, примет бой и улыбнется... И так это
раз улыбнулся, вашескородие, прискорбно и вроде быдто с жалостью поглядел на
Шитикова, что боцман со всей силы вдарил в грудь Зяблика, и он упал... И
грудью заболел... В лазарете лежал... Дохтур, однако, вылечил нашего
Зяблика... И обспрашивал насчет причины. Однако Зяблик на боцмана не
доложил... Так начальство и не узнало... А Шитиков, видно, рассчитывал, что
Зяблик объяснит, - не понимал, значит, боцман человека, вашескородие... И,
видно, понял наконец.
Вот в это время и вышла самая загвоздка... Вышел Зяблик из лазарета...
Утром снасти уложил не в порядке, как велел боцман, и боцман вместо того
чтобы его избить, только обругал... И никого в этот день не избивал...
Только еще быдто угрюмистей стал. Мы в ошалении... Чудеса, мол, с
живодером... Проходит неделя... Тиранства нет... Когда съездит, но с
рассудком... И пороть сам не вызывался... Одно слово: повернул на другой
галц, вашескородие! - заключил Нилыч.
И после паузы прибавил:
- То-то оно и есть... Какие загвоздки бывают, вашескородие... Из-за
смеха на старости лет боцман вошел в другое понятие... Только очень редки
такие загвоздки бывают. Я так полагаю, вашескородие.
Впервые - в журнале "Юный читатель", 1900. Э 24, под общим заглавием:
"Рассказы старого боцмана". Это второй рассказ цикла, объединенного
личностью рассказчика, "старого боцмана" Нилыча.
В.Гуминский
Популярность: 1, Last-modified: Sat, 29 Mar 2003 09:12:18 GmT