---------------------------------------------------------------
© Copyright 2004 Борис Акунин, Григорий Чхартишвили
WWW: http://www.akunin.ru
WWW: http://akunin.inostranka.ru
Date: 05 Dec 2004
© Издательство "Иностранка"
Книгу можно купить в интернет-магазинах
"Озон"
и "Болеро"
Полная версия романа будет доступна в библиотеке lib.ru летом 2005-го
---------------------------------------------------------------
"...Я писал эту книгу долго, по одному-два кусочка в год. Не такая это
тема, чтобы суетиться, да и потом было ощущение, что это не просто книга, а
некий путь, который мне нужно пройти, и тут вприпрыжку скакать негоже -
можно с разбегу пропустить поворот и сбиться с дороги. Иногда я чувствовал,
что пора остановиться, дождаться следующего сигнала, зовущего дальше.
Дорога эта оказалась длиной в целых пять лет. Началась от стены старого
московского кладбища и увела меня очень-очень далеко. За это время многое
изменилось, "и сам, подвластный общему закону, переменился я" - раздвоился
на резонера Григория Чхартишвили и массовика-затейника Бориса Акунина, так
что книжку дописывали уже вдвоем: первый занимался эссеистическими
фрагментами, второй беллетристическими. Еще я узнал, что я тафофил,
"любитель кладбищ" - оказывается, существует на свете такое экзотическое
хобби (а у некоторых и мания). Но тафофилом меня можно назвать лишь условно
- я не коллекционировал кладбища и могилы, меня занимала Тайна Прошедшего
Времени: куда оно девается и что происходит с людьми, его населявшими?.."
Так начинается предисловие, которым Григорий Чхартишвили (в последние
годы получивший известность под псевдонимом Борис Акунин) открывает свой
новый проект - книгу очерков и новелл в стиле детективного триллера
"Кладбищенские истории". В октябре 2004 года книга была выпущена в продажу
издательством "КоЛибри" (http://akunin.inostranka.ru/).
Книга составлена из шести самостоятельных глав, каждая из которых
посвящена одному из известнейших и загадочнейших кладбищ мира:
Донское кладбище (Москва)
Хайгейтское кладбище (Лондон)
Кладбище Пер-Лашез (Париж)
Кладбище Грин-Вуд (Нью-Йорк)
Иностранное кладбище (Иокогама)
Кладбище Патриархов на Масличной горе (Иерусалим)
Каждая из глав, в свою очередь, подразделяется на два разнородных по
стилю и жанру фрагмента: документальный очерк-эссе, чьим автором следует
считать Григория Чхартишвили, и беллетристическую детективную новеллу,
написанную "рукой" Бориса Акунина. Таким образом, книга представляет собою
как бы плод коллективного творчества, равноправного соавторства двух
писателей - реального и выдуманного. На наших глазах рядом существуют
своеобразные "Доктора Джекилл и мистера Хайд" современной русской
литературы, наподобие знаменитых персонажей Стивенсона.
Книга богато иллюстрирована: очерки Чхартишвили - фотографиями,
сделанными самим автором в путешествиях по знаменитым кладбищам мира;
новеллы Бориса Акунина - специально заказанными рисованными иллюстрациями в
стиле "готического" триллера.
Единый день начала продаж книги в России - 20 октября 2004 года.
Книгу можно купить в интернет-магазинах
"Озон"
и "Болеро"
Я писал эту книгу долго, по одному-два кусочка в год. Не такая это
тема, чтобы суетиться, да и потом было ощущение, что это не просто книга, а
некий путь, который мне нужно пройти, и тут вприпрыжку скакать негоже -
можно с разбегу пропустить поворот и сбиться с дороги. Иногда я чувствовал,
что пора остановиться, дождаться следующего сигнала, зовущего дальше.
Дорога эта оказалась длиной в целых пять лет. Началась от стены старого
московского кладбища и увела меня очень-очень далеко. За это время многое
изменилось, "и сам, подвластный общему закону, переменился я" - раздвоился
на резонера Григория Чхартишвили и массовика-затейника Бориса Акунина, так
что книжку дописывали уже вдвоем: первый занимался эссеистическими
фрагментами, второй беллетристическими. Еще я узнал, что я тафофил,
"любитель кладбищ" - оказывается, существует на свете такое экзотическое
хобби (а у некоторых и мания). Но тафофилом меня можно назвать лишь условно
- я не коллекционировал кладбища и могилы, меня занимала Тайна Прошедшего
Времени: куда оно девается и что происходит с людьми, его населявшими?
Знаете, что кажется мне самым интригующим в обитателях Москвы, Лондона,
Парижа, Амстердама и тем более Рима или Иерусалима? То, что большинство из
них умерли. Про нью-йоркцев или токийцев такого не скажешь, потому что
города, в которых они живут, слишком молоды.
Если представить себе жителей действительно старого города за всю
историю его существования как одну огромную толпу и вглядеться в это море
голов, окажется, что пустые глазницы и выбеленные временем черепа
преобладают над живыми лицами. Обыватели городов с прошлым живут, со всех
сторон окруженные мертвецами.
Нет, я вовсе не считаю старые мегаполисы городами-призраками. Они
вполне живы, суетны и искрятся энергией. Речь о другом.
С некоторых пор я стал чувствовать, что люди, которые жили раньше нас,
никуда не делись. Они остались там же, где были, просто мы с ними существуем
в разных временных измерениях. Мы ходим по одним и тем же улицам, невидимые
друг для друга. Мы проходим сквозь них, а за стеклянными фасадами новомодных
строений мне видны очертания некогда стоявших здесь домов: классические
фронтоны и наивные мезонины, чваные ажурные ворота и полосатые шлагбаумы.
Все, что когда-то было, и все, кто когда-то жил, остаются навсегда.
Вам не случалось увидеть где-нибудь в густой толпе на Кузнецком Мосту
или на Никольской невесть откуда взявшийся и тут же растаявший силуэт в
шляпе-веллингтоне и плаще-альмавиве? А прозрачный девичий профиль в чепце с
лентами-мантоньерками? Нет? Значит, вы еще не научились видеть Москву
по-настоящему.
Старинные города - это совсем не то, что города новые, которым
каких-нибудь сто или двести лет. В большом и древнем городе родились,
любили, ненавидели, страдали и радовались, а потом умерли так много людей,
что весь этот океан нервной и духовной энергии не мог взять и исчезнуть
бесследно.
Перефразируя Бродского, рассуждавшего об античности, можно сказать, что
предки для нас существуют, мы же для них - нет, потому что мы про них
кое-что знаем, а они про нас ровным счетом ничего. Они от нас не зависят. И
городу, в котором они жили, тоже не было до нас, нынешних, никакого дела.
Поэтому чем старее город, тем меньше обращает он внимания на своих
теперешних обитателей - именно потому, что они в меньшинстве. Нам, живым,
трудно удивить такой город; он видел и других, таких же смелых,
предприимчивых, талантливых, а может быть, те, умершие, были качеством и
получше.
Нью-Йорк существует в том же ритме, что сегодняшние нью-йоркцы, он их
современник, напарник и подельник. А вот Рим или Париж с равнодушной
снисходительностью взирают на тех, кто развесил по старым стенам рекламы
"Нескафе" и стирального порошка "Ариэль". Старинный Город знает: прокатится
волна времени и смоет с улиц всю эту мишуру. Вместо шустрых человечков в
джинсах и пестрых майках здесь будут разгуливать другие, одетые по-другому,
да и нынешние тоже никуда не денутся - лишь переселятся из одних кварталов в
другие, подземные. Полежат там несколько десятилетий, а потом сольются с
почвой и окончательно станут безраздельной собственностью Города.
Кладбища в мегаполисах обычно живут недолго: ровно столько, сколько
нужно, чтобы заполнить могилами выделенную под погост территорию, да еще
полсотни лет, пока не вымрут те, кто приходил сюда ухаживать за надгробьями.
Через каких-нибудь сто-полтораста лет поверх костей нарастет слой земли, на
ней раскинутся площади или встанут дома, а на окраинах расширившегося Города
появятся новые некрополи.
Мертвецы - наши соседи и сожители. Мы ходим по их костям, пользуемся
выстроенными для них домами, разгуливаем под сенью посаженных ими деревьев.
Мы и наши мертвые не мешаем друг другу.
Под Парижем несколько лет назад было обнаружено целое царство кадавров
- катакомбы, где лежат миллионы и миллионы прежних парижан, чьи останки были
некогда перенесены туда с городских кладбищ. Любой может доехать до станции
Данфер-Рошро, спуститься в подземелье и обозреть бескрайние ряды черепов,
представить собственный где-нибудь в уголочке, в семнадцатом ряду сто
шестьдесят восьмым слева и, возможно, внести некоторую корректировку в
масштабирование своей личности.
Но возможность заглянуть в земные недра, где поселились жившие прежде
нас, - это редкость. Парижанам, можно сказать, повезло. Чаще местом встречи
с предшественниками для нас становятся чудом сохранившиеся старые кладбища,
островки сгустившегося и застоявшегося времени, где давно уже никого не
хоронят. Последнее условие обязательно, потому что разрытая земля и свежее
горе пахнут не вечностью, а смертью. Этот запах слишком резок, он помешает
вам уловить хрупкий аромат другого времени.
Если хотите понять и почувствовать Москву, погуляйте по Старому
Донскому кладбищу. В Париже проведите полдня на Пер-Лашез. В Лондоне
съездите на Хайгейтское кладбище. Даже в Нью-Йорке есть территория
остановившегося времени - бруклинский Грин-Вуд.
Если день, погода и ваше душевное состояние окажутся в гармонии с
антуражем, вы ощутите себя частицей того, что было прежде, и того, что будет
потом. И, может быть, услышите голос, который шепнет вам: "Рождение и смерть
- это не стены, а двери".
* ГЛАВА ТРЕТЬЯ. Кладбище Пер-Лашез (Париж) *
Voila une belle morte, или Красивая Смерть
Здесь чувствуешь себя Наполеоном на поле Аустерлица. Повсюду пир
смерти, много бронзового оружия, картинно распростертых тел, и периодически
возникает искушение воскликнуть: "Voil une belle mort!"
Voil une belle cimeti re. Дело не в ухоженности и не в скульптурных
красотах, а в абсолютном соответствии земле, в которой вырыты эти 70.000 ям.
Бродя по аллеям, ни на минуту не забываешь о том, что это французская земля,
даже когда попадаешь в армянский или еврейский сектора. И если на Старом
Донском кладбище в Москве возникает ощущение, что там похоронена прежняя,
ушедшая Россия, то Франция кладбища Пер-Лашез выглядит вполне живой и полной
энергии. Может быть, дело в том, что это главный некрополь страны, а
подобное место подобно фильтру: все лишнее, примесное, несущественное уходит
в землю; остается сухой остаток, формула национального своеобразия.
Франция - одна из немногих стран, чей образ у каждого складывается с
детства. У меня такой же, как у большинства: д'Артаньян (он же Наполеон и
Фанфан-Тюльпан), великий магистр тамплиеров (он же граф Сен-Жермен и граф
Монте-Кристо) и, конечно, Манон Леско ( она же королева Марго и мадам
Помпадур). Можно обозначить эту триаду и иначе, причем прямо по-французски -
слова понятны без перевода: aventure, myst re, amour. Клише, составленное из
книг и фильмов, так прочно, что никакие сведения, полученные позднее, и даже
личное знакомство с реальной Францией уже не способны этот образ изменить
или хотя бы существенно дополнить. А главное, не хочется его менять.
Настоящая, а не книжная Франция - такая же скучная, прозаическая страна, как
все страны на свете; ее обитатели больше всего интересуются не любовью,
приключениями и мистикой, а налогами, недвижимостью и ценами на бензин.
Поэтому Пер-Лашез - истинная отрада для франкофила, к числу которых
относится 99% человечества за исключением разве что корсиканских и
новокаледонских сепаратистов. На Пер-Лашез ни бензина, ни налогов.
Недвижимость, правда, представлена весьма наглядно, но метафизический смысл
этого слова явно перевешивает его коммерческую составляющую.
Если все же говорить о коммерции, то первый участок на Шароннском холме
площадью в 17 гектаров был приобретен городом Парижем у частных владельцев
23 прериаля двенадцатого (и последнего) года Первой республики, то есть в
1804 году. Кладбища, располагавшиеся в городской черте, превратились в
рассадники антисанитарии, посему мэрия распорядилась перевезти миллионы
скелетов в Катакомбы, а для новых покойников учредила паркообразные
некрополи в пригородах.
Поначалу кладбище нарекли Восточным, но прижилось другое название,
нынешнее. Оно означает "Отец Лашез" - когда-то здесь доживал свой век
знаменитый Франсуа де ла Шез, духовник Короля-Солнце.
В первые годы, как это обычно и бывает, мало кто хотел хоронить дорогих
родственников в непрестижном захолустье, поэтому власти предприняли
грамотный пиаровский ход: переселили на Пер-Лашез некоторое количество
"звезд". Начало было не вполне удачным - перезахоронение останков Луизы
Лотарингской, ничем не выдающейся супруги ничем не выдающегося Генриха III,
не сделало кладбище модным. Однако за что я больше всего люблю Францию - так
это за то, что здесь с давних пор литература значила больше, чем монархия.
Когда в 1817 году на Шароннский холм перенесли останки Абеляра, Лафонтена,
Мольера и Бомарше, упокоение на Пер-Лашез стало почитаться за высокую честь.
Тогда-то и было положено начало пер-лашезовскому туризму.
Двести лет здесь закапывают в землю знаменитых и/или богатых
покойников, поэтому такого количества достопримечательностей нет ни в одном
другом некрополе мира.
Начну, пожалуй, с той, про которую детям советской страны рассказывали
в школе - со Стены Федералов. Отлично помню школьный урок истории,
посвященный столетию Парижской Коммуны: "Кровавая майская неделя",
версальские палачи, мученики кладбища Пер-Лашез. Вероятно, именно тогда я
впервые услышал это название. Сегодня поражает не сам факт казни (в конце
концов, коммунары, пока были в силе, тоже расстрелами не брезговали), а
соединение несоединимого. Обычно Смерти доступ на погост закрыт. Умирают и
убивают где-то там, за оградой, в большом и опасном мире, а сюда привозят
лишь бренные останки, уже распрощавшиеся с душой. На Пер-Лашез же попахивает
живой кровью, потому что здесь убивали много и шумно. Сначала в 1814 году,
когда русские казаки перекололи засевших на холме кадетов военной школы. А
потом в 1871 году, во времена Коммуны: французы несколько дней палили друг в
друга, прячась между гробниц, и убили почти тысячу человек, но этого им
показалось мало, и полторы сотни уцелевших революционеров были расстреляны
майским утром у невысокой стенки. Теперь в этом секторе хоронят коммунистов,
и венки на окрестных могилах почти сплошь красного цвета.
Никогда не видел на старинных кладбищах, у могил, которым сто или даже
больше лет, такого количества живых цветов. Многих из тех, кто лежит на
Пер-Лашез, помнят и любят - должно быть, именно поэтому здесь совсем не
страшно и даже не очень грустно.
Вот розы, хризантемы и лилии на респектабельно-буржуазной гранитной
плите, приютившей Эдит Пиаф и ее молодого мужа, греческого парикмахера,
которого великая певица хотела сделать звездой эстрады, но не успела.
Моих скромных ботанических познаний не хватит, чтобы назвать всю флору,
которой усыпана могила Ива Монтана и Симоны Синьоре. В этом изобилии
чувствуется некоторая истеричность - у всех свежа в памяти недавняя история
с эксгумацией тела Монтана. Некая Аврора Дроссар, 22 лет от роду,
утверждала, что он - ее отец, и добилась-таки генетической экспертизы через
суд. Покойника достали, отщипнули кусочек, но анализ ДНК факта отцовства не
подтвердил, и певца закопали обратно. Жалко Монтана. Я помню его молодым,
красивым и всесоюзно любимым. "Когда поет далекий друг". А еще я помню фильм
"Девочка ищет отца", и поэтому ненавидимую всем французским народом Аврору
Дроссар мне жаль еще больше, чем Монтана. Ему-то что, а каково теперь
живется на свете ей, бедняжке?
Целая толпа людей деловито щелкают фотоаппаратами у памятника,
украшенного красно-белыми букетами, по цветам польского флага. Здесь
усыпальница бессердечного Шопена. Бессердечного в том смысле, что композитор
был похоронен без сердца, увезенного за тысячу километров отсюда, в
варшавский костел.
Главное архитектурное сооружение кладбища - мавзолей графини Демидовой,
n e Строгановой, своими размерами и помпезностью очень похожий на
новорусские дачи по-над Рублевским шоссе. "Старые" русские тоже когда-то
были "новыми" русскими и хотели пускать пыль в глаза. Так что ничего нового
под солнцем нет, в том числе и русских; что было, то и будет. Нуворусские
новориши, какими были когда-то и Демидовы со Строгановыми, со временем
уяснят себе, что истинное богатство не в гигантомании, а во вдумчивости, и
подлинная эффектность - та, что адресована не вовне, но внутрь.
Такова, например, усыпальница богача с почти русской фамилией Раймонда
Русселя (1877-1933). Он писал стихи и прозу для собственного удовольствия, а
в последние годы жизни увлекся шахматами. Похоронен один в 32-местном
склепе, по числу шахматных фигур. Если поломать голову над этим мудреным
мессиджем, расшифровка получается примерно такая: здесь покоится король,
растерявший в долгой и трудной партии всех своих пешек и слонов, но тем не
менее одержавший победу.
Много времени у меня ушло на поиски захоронений двух иностранцев,
которых мало кто навещает. Я еле нашел их среди тысяч и тысяч одинаковых
табличек в колумбарии. "Isadora Duncan. 1877 - 1927. Ecole du Ballet de
l'Opera d Paris" и "Nestor Makhno. 1889 - 1934". Это были особенные люди.
На протяжении всей жизни обоих, каждого на свой лад, сопровождали вспышки
молний и раскаты грома. Теперь затаились двумя скромными квадратиками среди
тихих, безвестных современников. Тоже своего рода мессидж, и разгадать его
потрудней, чем русселевский.
Главная звезда нынешнего Пер-Лашез - тоже иностранец, Джим Моррисон.
Большинство посетителей приезжают на кладбище только ради этой невзрачной
могилки (раньше был бюст, но его украли). От главных ворот - сразу сюда, в
шестой сектор. Покрутят музыку тридцатилетней давности, покурят дурманной
травы. В прежние времена, говорят, иногда и оргии устраивали, но мне не
повезло - не застал. Впрочем, надолго я там не задержался, потому что в
юности был равнодушен к песням группы "Дорз".
У меня был разработан свой маршрут, собственная иерархия
пер-лашезовских достопримечательностей.
Я двигался с запада на восток и начал с четвертого сектора, где лежит
Альфред де Мюссе. Не то чтобы он относился к числу моих любимых писателей;
на его могилу меня влекли любопытство и еще подобие родственного чувства. Из
всех деревьев я безошибочно идентифицирую только березу и в описаниях
природы обычно руководствуюсь не зрительным образом, а звучанием. К примеру,
пишу что-нибудь вроде: "ольхи и вязы закачали ветвями", хотя понятия не
имею, как они выглядят, эти самые ольхи с вязами, и вообще растут ли бок о
бок. Неважно - правильно составленные звуки создают свой собственный эффект.
Вот и Мюссе, кажется, был того же поля ягода. Распорядился, чтоб над его
могилой посадили плакучую иву - на памятнике даже высечена красивая эпитафия
о том, как легкая тень скорбного дерева будет осенять вечный сон поэта. Да
только откуда на сухом холме взяться ивам? Я пришел, удостоверился: ива
есть, но чахлая. Сразу видно - не жилица. Сколько же их, бедных, загубили
тут садовники за полтора-то века, и все из-за нескольких красивых строчек.
Мне как литературоцентристу эта мысль приятна.
С четвертого участка - на соседний пятьдесят шестой (нумерация на
Пер-Лашез какая-то странная, скачущая), взглянуть на могилу Раймонда Радиге
(1903 - 1923), умершего от скоротечной тифозной лихорадки. Перед тем как
заболеть, вундеркинд сказал Жану Кокто таинственную фразу, которая много лет
не дает мне покоя: "Через три дня меня расстреляют солдаты Господа". Откуда
он знал? Кто ему сказал? Давно подозреваю, что писательский дар заключается
не в умении выдумывать то, чего нет, а в особенном внутреннем слухе,
позволяющем слышать тексты, которые уже где-то существуют. И самый
гениальный из писателей - тот, кто точнее всего записывает этот мистический
диктант. Я постоял над ни чем не примечательной могилой, прислушался. Ничего
особенного не услышал.
Перешел в сектор 49, где покоится другая тайна под именем Жерар де
Нерваль, благородный безумец, повесившийся на уличной решетке январской
ночью 1855 года. Мраморная колонна, увенчанная скучнейшей античной урной,
напоминает восклицательный знак, а должна была бы изображать знак
вопросительный.
Он прожил жизнь свою то весел, как скворец,
То грустен и влюблен, то странно беззаботен,
То - как никто другой, то как и сотни сотен...
И постучалась Смерть у двери наконец.
...Ах, леностью душа его грешила,
Он сохнуть оставлял в чернильнице чернила,
Он мало что узнал, хоть увлекался всем,
Но в тихий зимний день, когда от жизни бренной
Он позван был к иной, как говорят, нетленной,
Он уходя шепнул: "Я приходил - зачем?"
( Ж. де Нерваль "Эпитафия" Пер. В.Брюсова)
"Ну и зачем же?" - спросил я у колонны. "Придет время, узнаешь", -
ответила она, и я, вполне удовлетворенный ответом, отправился дальше, на
47-ой участок, к Оноре де Бальзаку.
Туда меня влекла не тайна, а давнее сочувствие. Помню, как подростком
читал у Стефана Цвейга про толстого, одышливого писателя, всю жизнь тщетно
гнавшегося за богатством, любовью и счастьем; как негодовал на расчетливую
графиню Ганскую, измучившую этого большого ребенка многолетним ожиданием и
давшую согласие на брак, только когда Бальзаку оставалось жить считанные
месяцы. И вот он приготовил для невесты роскошное жилище, и поехал жениться
в Бердичев, и женился, и написал в письме: "У меня не было ни счастливой
юности, ни цветущей весны, но у меня будет самое сверкающее лето и самая
теплая осень". Потом привез надменную супругу в Париж, все лето мучительно
болел, а до осени так и не дожил. Эвелина Ганская пять месяцев была женой
живого классика, потом 30 лет вдовой мертвого классика, и еще 120 лет лежит
с ним под одной плитой.
От бальзаковского бюста, спереди очень похожего на шахматного коня,
рукой подать до 86-го и 85-го участков. Там находятся еще два надгробья,
входивших в мою обязательную программу.
Первое меня разочаровало. Бесстрастная черная плита. На самой узкой из
граней - чопорные золотые буквы "Marcel PROUST 1871 - 1922". Взгляду
задержаться не на чем. Я-то представлял себе нечто родственное прустовской
прозе: причудливое, избыточное и вязкое, предназначенное для долгого и
вдумчивого созерцания. Увы, вдумываться тут не во что. На первый взгляд. А,
постояв минуту-другую, начинаешь понимать, что черный мрамор - это не про
гениального писателя, а про странного, нелюдимого человека, проведшего
последний период жизни в добровольном затворничестве, отгородившегося от
внешнего мира плотными шторами и звуконепроницаемыми панелями. Великий
писатель интересен и значителен не как личность, а как сочинитель текстов,
правильно расставляющий на бумаге слова. И все лучшее, главное, что нужно
про писателя знать, сказано в его книгах. Человека же и тем более его могилу
рассматривать незачем. Ну, человек как человек, могила как могила.
Несколько пристыженным нарушителем чужой приватности я перешел на
соседний участок, и настроение мое переменилось. Все-таки истинные
литераторы не прозаики, а поэты, подумал я, рассматривая затейливые письмена
на могиле Гийома-Аполлинария Костровицкого, более известного под именем
Гийом Аполлинер. Во-первых, поэт обходится гораздо меньшим количеством слов,
а стало быть, удельный вес и смысл каждой буквы во много раз больше. А
во-вторых, для того чтобы оценить гений иноязычного стихотворца, необходимо
сначала в совершенстве овладеть его языком, то есть изучить сложнейший,
многокомпонентный код; иначе придется верить на слово чужеземцам. Гибель
человека по имени Аполлинер затерялась крошечной песчинкой в двойном урагане
смертей: поэт умер в последние дни Первой мировой войны от испанки, которая
унесла куда больше жизней, чем все Вердены и Марны вместе взятые. Но его
могила ничего не рассказывает про страдания и умирание плоти, на камне тесно
высечены слова, слова, слова: сначала регулярными шеренгами четверостиший,
потом каллиграммой, в виде сердечка. Я даже не стал вчитываться в это
стихотворное послание, его смысл был мне и так понятен: вначале было Слово,
и в конце останется только Слово, и будет тьма над бездной, и Дух Божий
станет носиться над водой.
Покончив с обязательной программой, обходом литераторских могил, я
почувствовал себя свободным и пустился в бессистемное плавание по аллеям и
тропинкам, чтобы ощутить вкус, цвет и запах Пер-Лашез - его букет. Тогда-то
и выкристаллизовалась упомянутая выше триада, обаятельная формула
французскости: aventure, myst re, amour.
Воздух aventure - не столько даже "приключения", сколько именно
"авантюры" - для этого кладбища естественен и органичен, ибо слишком многое
связывает Пер-Лашез с именем великого авантюриста, взлетевшего из
ничтожества к вершинам славы и могущества, а затем низвергнутого с
пьедестала на маленький пустынный остров. Этот некрополь был создан в год
коронования Наполеона; впервые обагрился кровью в год падения Корсиканца; во
второй раз был расстрелян в год окончательного краха бонапартизма. Здесь
похоронены женщины, которых любил или, во всяком случае, обнимал император:
актрисы мадемуазель Жорж и мадемуазель Марс, канатная плясунья мадам Саки и
"египтянка" Полина Фурес, прекрасная графиня Валевска. Здесь лежат почти все
наполеоновские маршалы. Бонапарту в час его грустной кончины, в полночь, как
свершается год, следовало бы приставать на воздушном корабле не к высокому
берегу, а к Шароннскому холму. Усачи-гренадеры его бы не услышали, потому
что им на респектабельном кладбище не место, они спят в долине, где Эльба
шумит, под снегом холодной России, под знойным песком пирамид. А вот маршалы
- и те, что погибли в бою, и те, что ему изменили и продали шпагу свою -
непременно откликнулись бы на зов, вылезли бы из пышных усыпальниц, блестя
золотыми галунами, и выстроились под простреленным штандартом с буквой N. А
мадемуазель Ленорман откинула бы серую крышку своей гробницы, расположенной
неподалеку от главного входа, и предсказала этому великолепному воинству
блестящие победы и красивую смерть.
Но воспоминание о знаменитой сивилле, напророчившей маленькому
итальянцу невероятную судьбу, - это уже из области myst re. Из всех
паломнических потоков именно этот, взыскующий эзотерических таинств, на
Пер-Лашез самый полноводный - куда там любителям литературы, продолжателям
дела Коммуны и даже почитателям Джима Моррисона.
Мавзолей Лиона Ривайля (1804 - 1869), более известного под именем Аллан
Кардек, сплошь покрыт цветами и окружен тесным кольцом верующих. Основателя
спиритического учения о перерождении духовной субстанции сегодня помнят
только в двух странах: во Франции и в Бразилии, но зато как помнят! И если
во Франции Кардека воспринимают как мистического философа, то в огромной
южноамериканской стране он почитается новым мессией, пророком религии,
насчитывающей миллионы последователей. Перед усыпальницей Кардека молятся
по-португальски и кладут записки на французском, благоговейно прикасаются к
плечу бронзового бюста. Я видел целую очередь из алкающих чуда - конечно, не
такую, как в прежние времена перед мавзолеем Ленина, но зато и лица у
богомольцев были не любопытствующими, как на Красной площади, а
сосредоточенно-взволнованными. На памятнике написано: "Родиться, умереть,
снова родиться и беспрестанно совершенствоваться - таков закон".
Продолжение этой вполне буддийской максимы можно прочесть на стеле
Гаэтана Лемари, ученика Кардека: "Умереть означает выйти из тени на свет".
По-ихнему, по-спиритски, получается, что мы, гуляющие с фотоаппаратами по
солнечным дорожкам, на самом деле бродим во тьме, а покойники, лежащие в
земле, под прогнившими досками, купаются в лучах ослепительного сияния.
Значит, все самое интересное и чудесное у нас впереди? Что ж, неплохое
учение.
Надгробие оккультиста Папюса, которого наши отечественные историки
изображают не иначе как шарлатаном и мелким жуликом, тоже все в цветах.
Очевидно, во Франции Жерара Анкосса (таково его настоящее имя), "великого
магистра Ордена мартинистов", оценивают иначе. Для России Папюс - всего лишь
одно из предраспутинских увлечений императрицы Александры Федоровны. Это он
устроил пресловутую встречу Николая II с духом венценосного родителя.
Сибирский Старец (которого Папюс терпеть не мог и от влияния которого
всячески предостерегал царя) совершенно затмил дипломированного французского
шамана. А между прочим, Папюс еще в 1905 году предсказал русскому императору
его трагическую судьбу, но пообещал оберегать Романовых, пока будет жив.
Умер на исходе 1916 года. Впрочем, как и Распутин. Верить в мистическую
взаимосвязь событий или нет? Находясь на Пер-Лашез, веришь.
Особенно, когда меж могильных плит проскользнет тощая пер-лашезская
кошка, которых здесь, согласно путеводителю, проживает около сотни. Они
бесшумны, стремительны и не вступают с людьми ни в какое общение. Может
быть, только со служителями, которые их кормят? Или они сами кормятся, жрут
каких-нибудь там воробьев? Кошки, в отличие от собак, существа из ночного,
зазеркального мира. На кладбище им самое место. Однако на Пер-Лашез я попал
в марте, и кошки вели себя самым что ни на есть мартовским образом. Поначалу
этот диссонанс с окружающей декорацией забавлял, вызывая в памяти картину
"Всюду жизнь", но потом я вдруг подумал: а ведь это не случайно - блудливые
кошки и сладострастные завывания из кустов. Тогда-то я и заметил главное из
звеньев пер-лашезовской триады, amour.
Пер-Лашез - некрополь любви, во всех смыслах этого многоцветного
явления: и грустном, и романтическом, и комичном, и непристойном.
На всяком кладбище, даже очень старом, всегда ощутим острый,
трагический аромат разорванной любви - когда смерть отрывает любящих друг от
друга. Пер-Лашез хранит множество печальных и красивых историй этого рода.
Вот статуя полководца Бартелеми Жубера, замертво падающего с коня на
следующий день после свадьбы. Их было несколько, молодых гениев
революционных войн, и каждый мог стать императором. Самый яркий из всех,
29-летний Гош, скоропостижно умер; 30-летнего Жубера сразила при Нови пуля
суворовского солдата. А генерал Бонапарт, который должен был пасть на
Аркольском мосту или в Египте, уцелел. Почему? Бог весть. Он стал великим,
развелся с любимой женщиной и женился на нелюбимой, отрастил брюшко и умер
от рака желудка. Жубер же остался в памяти потомков вечным молодоженом,
женихом смерти.
Гробница наполеоновского министра Антуана де Лавалетта напоминает о
другой любовной драме, пожалуй, еще более душераздирающей. После Ста дней
граф де Лавалетт ожидал в камере расстрела. Накануне казни к нему на
последнее свидание пришла жена и поменялась со смертником одеждой. Он вышел
на свободу, она осталась в темнице - романтический трюк, который в
литературе был использован множество раз, а в настоящей жизни почти никогда.
Только концовка получилась неромантичной. Самоотверженную графиню оставили
гнить в каменном мешке, и она сошла там с ума. Отсрочка смерти (судя по
датам на памятнике, протяженностью в 15 лет) досталась Лавалетту слишком
дорогой ценой.
А другая любящая женщина, жена Амедео Модильяни, на следующий день
после его смерти выбросилась из окна. Ее не остановила даже девятимесячная
беременность. Все трое - и муж с женой, и их нерожденный ребенок - лежат под
неприметным камнем на 96 участке. Подобные истории, как и двойные
самоубийства влюбленных, волнуют особенным образом, вне зависимости от того,
сколько прошло лет. Что это было, думаешь ты: победа Смерти над Любовью или,
быть может, наоборот?
Но кладбище Пер-Лашез вырыто в земле Франции, страны галантной и
легкомысленной, где трагедия - не более чем тучка на краю небосвода, которой
не дано расползтись на все небо. Долго лить слезы из-за горестной любви вам
здесь не удастся, потому что во Франции от возвышенного до игривого всего
один centimetre, а от телесного верха до телесного низа и того меньше.
Соединение любви и смерти, оказывается, бывает и комичным - в жанре
черного юмора.
Прекрасное бронзовое надгробье президента Феликса Фора (1841 - 1899) у
незнающего человека вызывает благоговение: государственный муж лежит в
обнимку со знаменем республики. Oh Captain, my Captain! Voil une belle
mort! И прочее. Однако у современников, осведомленных о том, что его
превосходительство скончался в объятьях любовницы, эта аллегория должна была
вызывать совсем иные ассоциации. Шутка со столетней бородой: "Президент Фор
пал при исполнении обязанностей".
Другая бронзовая фигура, тоже возлежащая, смешивает высокую трагедию и
скабрезность еще более пикантным образом. Общественный скандал 1870 года:
известный буян и головорез принц Пьер Бонапарт застрелил юного журналиста
Виктора Нуара, который посмел доставить его высочеству вызов на дуэль. В
похоронах жертвы монархического произвола приняли участие 100000 человек,
это событие стало громовым раскатом, предвещавшим скорое падение Второй
империи. Растроганный скульптор изобразил прекрасного юношу с предельной
достоверностью: вплоть до каждой складочки на одежде. То ли из-за этого
самого натурализма, то ли не без задней мысли (Нуар имел репутацию
сердцееда) ширинка статуи довольно заметно оттопыривается. Должно быть,
поначалу это меньше бросалось в глаза, но через сто с лишним лет бронзовая
выпуклость выделяется нестерпимым сиянием. Дело в том, что памятник стал
объектом языческого поклонения для бесплодных или страдающих от безответной
любви женщин - они приносят Нуару цветы и истово гладят магическое место.
Рассказывают, что некоторым помогает.
Этот сюжет окончательно перемещает нас в область телесного низа, но тут
уж ничего не поделаешь: обойти эту деликатную тему молчанием означало бы
отцензурировать, выхолостить ауру Пер-Лашез. Целый ряд
достопримечательностей кладбища так или иначе связан с мужским детородным
органом - с его чрезмерным присутствием, как в случае застреленного
журналиста, или же, наоборот, с его многозначительным отсутствием.
Прах романтических возлюбленных, Абеляра и Элоизы, был перенесен сюда в
начале XIX века и погребен в помпезной готической усыпальнице. Как известно,
разгневанный опекун Элоизы покарал сладкоголосого соблазнителя и оскопил
его, сделав физическое единение любовников невозможным. Абеляру и Элоизе
пришлось принять постриг, и вновь они оказались на одном ложе лишь семьсот
лет спустя, по воле скульптора.
Еще одно оскопление, тоже акт оскорбленного благонравия, был свершен
над крылатым ангелом (вернее, полуангелом-полусфинксом, потому что у ангела
не бывает половых признаков, а у сфинкса не бывает крыльев), которым
украшена могила Оскара Уайльда, место паломничества гомосексуалистов. По
слухам, самые отчаянные из мужеложцев умудрялись вскарабкиваться на
постамент и совокупляться с каменным чудищем, вследствие чего оно и было
подвергнуто кастрации. Впрочем, паломников это не отвратило. Монумент весь
испещрен отпечатками напомаженных губ, у подножия сложены груды любовных
записок, адресованных Уайльду. Через сто лет после смерти Оскара любят куда
более пылко, чем при жизни. Вот и получается, что plaisirs d'amour иногда
бывают подолговечней, чем chagrins d'amour, которые продолжаются всего лишь
toute la vie, подумал я и прицелился фотокамерой в черного кота,
пристроившегося слизнуть помаду с колена бедного сфинкса.
Когда, вернувшись в Москву, напечатал снимок, никакого кота там,
разумеется, не было - лишь прозрачная тень на камне.
ДАЙ МНЕ ПОЦЕЛОВАТЬ ТВОИ УСТА
Луны не видно в мертвом небе,
В зерцале черных вод, -
продекламировал Паша Леньков, высунувшись из укрытия и внимательно
оглядев Аллею Иностранцев, Погибших За Францию.
Тихо, темно, пусто. Два с половиной часа назад ушел последний
посетитель, сорок три минуты назад прошуршала поливалка, десять минут назад
прокатил на велосипеде обходчик.
- Кротик, пора, - махнул Леньков напарнику. И снова процитировал из
"спонсора", в последнее время образовалась у Паши такая привычка:
Семь звезд мерцают в мертвом небе,
Семь звезд в ночной воде.
Было время, когда третий этап работы повергал его тонко чувствующую
душу в тоску и ужас. За несколько дней до операции Леньков терял аппетит и
сон, начинал глотать успокоительные таблетки. Но потом что-то в нем
переменилось. Нервная дрожь не ушла, но теперь это был скорее трепет
экстаза, своего рода адреналиновая эйфория. Грудь раздувалась, вдыхая ночной
кладбищенский воздух (о, ни на что не похожий аромат глухой тайны и
нежити!), пульс делался звонким и дерганым, что твое пиццикато, а шаг
пружинистым, невесомым. Одна беда: пребывая в этом состоянии, Паша делался
невыносимо болтлив. Сам это чувствовал, но не мог с собой справиться.
До 89-го дивизьона добрались за пять минут, двигаясь параллельно
Круговой аллее, где раз в полчаса, согласно инструкции, должен был проезжать
кто-нибудь из ночной охраны.
Леньков драматическим шепотом читал монолог Саломеи в переводе
Бальмонта. Напарник, как обычно, молчал, зорко поглядывая по сторонам.
Один раз из кустов, прямо под ноги, шмыгнула черная кошка, и Паша чуть
не заорал, но Крот молниеносным движением дал ему локтем под дых, и вместо
крика получился сдавленный всхлип.
Когда Леньков отдышался, были уже на месте.
Сфинкс был похож на огромного хищника, приготовившегося к прыжку. В
свете фонаря памятник казался высеченным изо льда.
Паша приветствовал чудовище строчками гумилевского перевода:
Сфинкс восхитительный и томный,
Иди, у ног моих ложись,
Я буду гладить, точно рысь,
Твой мех пятнистый, мягкий, темный.
- Давай, - буркнул Крот, кладя на землю чехол с инструментами. Леньков
снял рюкзак, стал вытаскивать тент из темно-серой парашютной ткани. В
сложенном виде он был немногим больше обувной коробки, в разложенном же
представлял собой светонепроницаемое полотнище размером три на четыре метра.
Леньков помог его растянуть и закрепить, на этом Пашино непосредственное
участие в операции, собственно, заканчивалось - с остальным Крот справится
сам.
Леньков похлопал монстра по когтистой лапе. Пробормотал:
И я коснусь твоих когтей,
И я сожму твой хвост проворный,
Что обвился, как аспид черный,
Вкруг лапы бархатной твоей.
Думал в это время про лимон. Матка бозка, ЛИМОН! Вот что значит
оптимизация производственного цикла. В начале своей некрофорусной карьеры,
когда Паша был романтичен и неопытен, он действовал так: 1) разузнал про
Артефакт; 2) добыл его; 3) ищешь клиента. Сколько замечательных вещей из-за
этого дилетантизма ушло за бесценок! Стыдно вспомнить. Теперь дураков нет.
Первый этап: поиск Артефакта; второй - выход на клиента; третий - изъятие;
четвертый - сдача Артефакта по заранее обговоренному прайсу.
Плюсы такого алгоритма очевидны. Во-первых, вещь попадает не к
перекупщику, а к человеку, которому она действительно нужна. Во-вторых, у
клиента есть уверенность, что он получает аутентичный товар, а не подделку.
При желании Паша предоставлял особую услугу - личное присутствие на третьем
этапе (разумеется, за особую плату и под персональную ответственность
заинтересованного лица). Пару раз находились чокнутые, которые не побоялись
ни ночного кладбища, ни возможных последствий. Известно ведь, что самая
распространенная разновидность страстных коллекционеров - психи с диагнозом.
Бизнес, мозгом и руководителем которого был Паша Леньков, процветал.
А начиналось так.
Девять лет назад, в самый мрачный период буйных девяностых, аспирант
Института всемирной литературы окончательно понял, что светилом филологии он
не станет - не от дефицита способностей, а потому что скоро загнется от
стипендии в шесть у.е. и полной невозможности дополнительного заработка.
Соученики один за другим переквалифицировались в челноков, банковских
охранников, продавцов на мелкооптовом рынке, но Паша последовать их примеру
не мог: физические данные не позволяли ему таскать мешки и ящики или часами
торчать под снегом и дождем у дверей офиса. А еще было обидно. Без малого
десятилетие потрачено на обучение профессии - заметьте, горячо любимой
профессии. Что ж теперь, все знания в унитаз?
С утра до вечера, сидя в неотапливаемой институтской библиотеке, Паша
ломал голову над тем, как соединить свое ремесло, полностью утратившее
всякую актуальность, с хорошими деньгами. Где сегодня нужен специалист по
истории литературы? Разве что в каких-нибудь зарубежных славистских кущах,
но там и своих умников хватает.
Идея пришла в голову, когда аспиранта бросила невеста Мила. Сказала на
прощанье: "Достало твое нытье", но Паша-то знал, что на самом деле ее
достали паршивая комнатенка в коммунальной квартире и чай, завариваемый по
два, а то и по три раза.
В первый момент Леньков хотел выброситься из окна, но не хватило сил
отодрать рассохшуюся раму. Во второй момент, когда, всхлипывая, он
представлял свои унылые похороны и мрак могилы, у него произошло сатори.
За минувшие с тех пор годы Пашина жизнь радикально переменилась. Теперь
он обитал в двухсотметровом лофте с технодизайном на Тверской, ездил на
спортивном "альфа-ромео", останавливался в первоклассных гостиницах, а
путешествовал исключительно бизнес-классом (мог бы и первым, просто не хотел
привлекать к себе лишнего внимания).
Жениться не женился, ибо рано и вообще незачем, но женской лаской
обделен не был, причем все Пашины подруги красотой существенно превосходили
очкастую Милу, не сумевшую разглядеть в бедном аспиранте потенциал.
Леньков все еще числился на службе в своем полураспавшемся институте,
где по-прежнему ничего не платили, но зато и работы никакой не требовали.
Научный статус позволял работать в архивах и профессорских залах библиотек.
Лет пять назад Паша защитил диссертацию - с блеском, ему даже предложили
переработать текст в научно-популярную книжку, но он благоразумно отказался.
Тема была такая: "Текстологический анализ предсмертных волеизъявлений
литераторов пушкинской эпохи".
Диссертация написалась сама собой, между делом - в период, когда
Леньков работал с питерскими кладбищами.
Первый этап производственного цикла был самым приятным и совершенно
непредосудительным, стопроцентно травоядным. Сидишь себе в хранилище,
изучаешь жизнь давно исчезнувших людей. Но мозг настороже, под ложечкой
посасывает от предвкушения - особенно, если предмет изучения вдруг обнаружит
задатки "спонсора" (этот термин Паша придумал сам и находил его остроумным).
Он любил воображать себя ловцом жемчуга на коралловых рифах. Скользишь
в акваланге над прекрасными, плавно покачивающимися джунглями, любуешься
переливами голубой воды, экзотическими рыбами - но вдруг блеснет перламутром
раковина, и заколотится сердце. Метнешься вниз, чуть подрагивающей рукой, в
которой зажат нож, откроешь створки. А что если внутри матово блеснет
бесценная жемчужина?
Вряд ли жемчуг так добывают на самом деле - это Паша понимал. Разве что
какие-нибудь любители-джентльмены, для которых это хобби. Леньков же в своем
деле был настоящим профи. И не был джентльменом.
Он называл себя "Некрофорус" - по латинскому наименованию
жука-могильщика, славного представителя семейства сильфид, они же
"мертвоеды".
Подобно некрофорусу, Паша существовал за счет покойников - и, как уже
было сказано, существовал совсем недурно.
Идея, позволившая ему выгодно обналичить багаж историко-филологических
знаний, которые в условиях зарождающейся рыночной экономики принято считать
абсолютно неликвидными, была гениально проста: искать в старых документах и
мемуарах (желательно никогда не публиковавшихся) упоминания о ценных
предметах, которые клали в гроб перед похоронами. В сентиментальном 19
столетии это было весьма распространено. Удобнее было начать с писателей,
потому что на каждого из них в Литературном архиве был заведен отдельный
фонд. Впоследствии, освоив и другие архивы, Паша расширил круг потенциальных
"спонсоров". Среди "артефактов", прошедших через Леньковские руки, были
перстни, медальоны, несколько усыпанных каменьями шпаг, алмазные орденские
звезды. Иногда попадалось что-нибудь более экзотическое - например,
упоминание о связке любовных писем, которую завещал положить в гроб один
поэт пушкинского круга. Некрофорус взял пробу грунта на могиле, убедился,
что с влажностью все в порядке. Судя по сохранившемуся описанию похорон,
гроб был дубовый, а значит, письма наверняка в приличной сохранности. На
страничку с архивным штемпелем Паша капнул раствором кислоты, а ценную
информацию, отныне известную одному ему, поместил в свой "каталог". Товар
был уникальный, но требующий штучного покупателя, которого еще предстояло
найти. За годы жемчужного лова у Ленькова в "каталоге" каких только сокровищ
не накопилось.
Но обнаружение Артефакта, как уже было сказано, это лишь начало
производственного процесса. Далее требовалось найти клиента. Теперь-то Паша
оброс связями, приобрел авторитет у посредников и коллекционеров по всему
миру, а в первые годы приходилось ого-го как побегать.
О'кей, вот клиент определился, цена обговорена. Наступает фаза
Извлечения или собственно Операции. И тут без Крота никуда.
Они работали вместе уже четвертый год, но личных, то есть внеслужебных
отношений не поддерживали - Паша решил, что так будет спокойнее. Звонок по
телефону - мол, с такого-то по такое-то предстоит командировка, рейс
такой-то. Крот буркнет "угу" и вешает трубку, даже не спросит, куда лететь.
Идеальный партнер.
Паша долго такого искал.
В какой-то момент понял, что всякий раз связываться с кладбищенскими
ханыгами, которые за ящик водки вскроют могилу и обшарят бренные останки, -
лишний риск. Сам Леньков эту работу исполнить не мог: не хватило бы силенки,
да и жутко.
Прямо чудо, что никто из случайных помощников его спьяну не заложил. С
дилетантизмом пора было завязывать. Требовался профессионал - непьющий,
неболтливый, с хорошей физической и технической подготовкой.
Тут дело было еще и в том, что Паша созрел для выхода на международную
арену. Там и клиент побогаче, и поле деятельности шире. Российские кладбища
- депозитарий малонадежный. Слишком много за последние сто лет было войн,
революций и периодов разрухи, а, как известно, в эпохи социальных
катаклизмов сакральная значимость всевозможных табу (в том числе осквернения
могил) девальвируется. Несколько раз случалось, что захоронение, вскрытое с
немалыми затратами денег, времени и невосстановимых нервных клеток,
оказывалось давным-давно выпотрошенным - может, еще в Гражданскую войну.
В поисках мастера Леньков несколько месяцев провел на различных
современных кладбищах, наблюдая за работой похоронных бригад. И вот на
Николо-Архангельском приметил Крота.
Сразу было видно: это не просто профессионал, это настоящий виртуоз.
Одно из самых захватывающих зрелищ на свете - смотреть, как работает Мастер,
и не суть важно, чем именно он занимается. Пишет картину, рубит мясо, чистит
ботинки - не имеет значения. Когда человек выполняет дело, ради которого
родился на свет, он великолепен.
Крот подходил к помеченному колышками участку и некоторое время
рассматривал его, слегка двигая кустистыми бровями. Бригада почтительно
стояла поодаль, ждала.
Потом чудо-могильщик с грациозной небрежностью взмахивал киркой и делал
на грунте несколько засечек. Рабочие брались за инструменты - и земля, даже
самая каменистая или промерзшая, будто сама лезла на лопаты.
Бригадир стоял в стороне, покуривал. Его звали, когда нужно было
выкорчевать корень или вытащить засевший под землей валун. Тогда старшой
спрыгивал в яму, что-то подсекал, где-то подрубал, наваливался на рычаг - и
готово. Паша ни разу не видел, чтобы бригадир возился дольше одной минуты.
Особенно понравилось Ленькову то, что земляных дел мастер обходился
почти без слов. Хорош был и взгляд - тусклый, словно обращенный внутрь себя.
Ясно, что не шустрик. Однако и не дебил - иначе не выбился бы в бригадиры.
Дальнейшая проверка подтвердила правильность выбора. Непьющий, языков
не знает, географии тоже. Ему что Мадрид, что Нью-Йорк, что Париж. Сидит
себе в гостинице, смотрит футбол или, если есть, порноканал. Зато ночью, на
кладбище, с инструментом в руках - настоящий Паганини.
Такой вот напарник.
Тент из парашютной ткани был нужен, чтобы избежать ненужных осложнений.
Если обходчику, в нарушение рутины, вздумается свернуть на Авеню Карет, куда
выходит 89-ый дивизьон, он ничего не заметит, даже если протопает в пяти
шагах от сфинкса. Крот и Некрофорус роют землю с противоположной стороны, да
еще прикрыты тканью - такой же светло-серой, как памятник. Обнаружить их
можно, только если приблизиться совсем уж вплотную. Но делать этого Леньков
французу ни в коем случае не посоветовал бы. Однажды в Питере, на Волковом,
сторожу вздумалось отлить на могиле камергера графа Опраксина, где как раз
трудились Паша с Кротом. Увлеченный операцией Паша заметил поддатого
кладбищенского аргуса, только когда тот тупо заматерился, глядя на сочащийся
из земных недр свет. Леньков тогда растерялся, а Крот нет. Схватил
беднягу-сторожа за ногу, сдернул в могилу и один-единственный раз приложил
чугунным кулачищем в ухо. Потом запихнул бесчувственное тело в крепкий,
нисколько не прогнивший гроб, под бочок к его покойному сиятельству и
аккуратно засыпал землей. От этого воспоминания у Паши до сих пор начинался
нервный тик.
Поползав минуту-другую вдоль постамента, Крот достал из чемоданчика
бур. Быстро сделал шурф вплотную к камню, посветил фонариком, кивнул. Под
тентом было душновато, налипшая на сверло глина влажно посверкивала.
- Конечно, его произведения справедливо критикуют за позерство и любовь
к дешевой эффектности, - стрекотал Паша, наблюдая, как специалист тихо
жужжащей циркуляркой прорезает в земле прямоугольник. - Но какое волшебное
сочетание звуков! Какие образы! Вот тебе четверостишье, из которого произрос
весь Блок и добрая половина нашего Серебряного Века:
Стоит там женщина. Бледна,
Пылают губы, словно пламень,
А сердце холодно, как камень.
Под фонарем стоит она.
Напарник вытер пыль с лица, сплюнул.
- Согласен, - развел руками Некрофорус. - Мой перевод хромает. В
оригинале гораздо звучнее:
But one pale woman all alone,
The daylight kissing her wan hair,
Loitered beneath the gas lamps' flair,
With lips of flame and heart of stone.
Крот ловко подцепил целый пласт дерна и отложил в сторону. Когда
закончит - поместит обратно, разровняет, и будет незаметно, что в могиле
кто-то копался.
Теперь специалист заработал ухватистой титановой лопатой. Быстро,
буквально на глазах, ушел в землю сначала по пояс, затем по плечи. Настоящий
крот, подумал Леньков. Пашино дело сейчас было простое - утрамбовывать
пирамиду выкопанного грунта, чтобы куча не разрасталась.
Вот донесся характерный скрип металла о камень - значит, Крот уже
дорылся до основания и устанавливает домкраты, чтобы саркофаг не просел. С
начала операции прошло меньше получаса.
Крот дернул Пашу за ногу. Это значило: пора.
Сглотнув, Леньков полез в черный квадрат. Сердце колотилось где-то в
области горла, но ощущение было приятным - будто летишь с крутого спуска на
санках.
Очутившись в тесном склепе, плечом к плечу с Кротом, Некрофорус втянул
воздух столетней давности. Луч фонаря скользил по крышке гроба. Под
сантиметровым слоем пыли (и откуда она только здесь берется?) вяло
поблескивала лаковая поверхность.
- Бронзовые, - уважительно сказал Крот, потрогав пальцем фигурные болты
по углам. - Супер.
И, не теряя времени, включил электроотвертку.
Зззик, ззик, - нудно запищала она, и болт проворно вылез из паза. Время
от времени Крот останавливался, чтобы подлить масла, и снова раздавалось:
зззик, зззик. Паша страдальчески зажимал уши - это напоминало ему звук
бормашины.
- Угу, - махнул Крот.
Взяли крышку в четыре руки, осторожно отставили.
На всякий случай Паша нацепил пропитанный лавандой респиратор. Из
старых могил, бывает, таким амбре шибанет, что все рабочее место облюешь.
Кроту-то ничего, он ко всякому привык.
Но при виде мертвеца даже напарника, мастера могильных дел, затрясло.
Оскар Уайлд лежал в гробу совершенно целый, нисколько не тронутый
тлением. Черный сюртук расползся, уголки воротничка почернели, но широкий
лоб мертвеца был чистым и белым, а на полных, несколько обвисших щеках даже
розовел румянец.
Паша-то был к этому готов и довольно хихикнул - в кои-то веки нервы у
него оказались крепче, чем у помощника:
Прекрасен рыцарь, что, сраженный,
Упал меж тростников,
И рой рыбешек возбужденный
Уж к пиршеству готов.
- Это про нас с тобой. Мы ведь готовы к пиршеству, а, Кротик?
- Чего это он? Чисто Ленин в мавзолее, - произнес специалист небывало
длинную для него реплику.
- Необъяснимый феномен, зарегистрированный еще в 1909 году, когда
останки переносили сюда с кладбища Баньо. Думали, остался один скелет, а
классик всех удивил. Оказался нетленным, будто святой угодник. При этом
умирал-то некрасиво. Когда испустил последний вздох, изо всех дырок
полилось, даже из ушей. Очень неэстетично умер, для эстета. Может, потому и
не прогнил, что вся дрянь сама собой вытекла? Ну, а что белый-румяный, это
любовничек постарался, Бобби Росс. Подгримировал. Перезахоронением он
командовал. Кстати, Бобби должен быть где-то рядом, его похоронили здесь же.
Паша посветил вокруг - и точно: в луче вспыхнул крутой бок амфоры,
стоявшей у изголовья гроба.
- Золотая? - потянулся к ней Крот.
И паж, прелестный и нарядный,
Поблизости лежит
Чернее ночи ворон жадный
Над ним кружит, кружит, -
пробормотал Паша, размышляя, не прихватить ли и урну с прахом Росса. Да
ну ее. Кому теперь интересен какой-то Бобби Росс? Только лишняя тяжесть.
- Туфта, - разочарованно протянул Крот, взвешивая амфору. - Латунь.
А про Оскара Уайлда сказал:
- Артист Золотухин.
В самом деле похож, удивился Леньков, с любопытством разглядывая
"спонсора". Одно лицо.
- Освободи руку. Левую, - велел Некрофорус, волнуясь все сильней - но
теперь уже не от впечатлительности, а по серьезному поводу. Операция
приблизилась к критической точке, подошла вплотную к моменту истины.
Полгода назад, работая в лондонском архиве, Паша наткнулся на письмо
одного из тех пятнадцати человек, кто 3 декабря 1900 года провожал в
последний путь тело опозоренного изгоя. Фигура Оскара Уайлда давно
интересовала Пашу - он уже не первый месяц описывал над бедным гомиком
круги, как тот черный ворон из баллады.
Персонаж культовый, последователей масса, любая оставшаяся от классика
реликвия продается за большие деньги, счет идет на десятки тысяч фунтов. И
это обычные безделушки, а между тем, как явствовало из мемуаров, любитель
зеленых гвоздик носил на мизинцах два уникальных кольца с крупными
изумрудами. Он верил, что одно из них (с правой руки) приносит ему удачу, а
второе (с левой) - несчастья. Поскольку без горя не бывает радости, Уайлд
никогда не расставался с обоими перстнями. Разумеется, пока сидел в
каторжной тюрьме, пришлось обходиться без талисманов, но, едва вышел на
свободу, нацепил их опять. Многие мемуаристы с удивлением отмечают, что
изгнанник не продал и не заложил свои изумруды, даже когда остался без
гроша. Сидел в уличных кафе, потягивал абсент и ждал, пока мимо пройдет
кто-нибудь из многочисленных парижских знакомых, чтоб заплатить за него по
счету. Иногда ожидание затягивалось. Фредерик Бутэ вспоминает, как видел
Уайлда в кафе на бульваре Сен-Жермен под проливным дождем. Писатель сидел в
полном одиночестве, вымокший насквозь, в обвисшей шляпе, но все равно
царственный: массивным подбородком он опирался на набалдашник трости, на
пухлых мизинцах посверкивали изумрудные скарабеи, а жест, которым Уайлд
подозвал знакомца, был исполнен изящества и величия.
Куда подевались перстни потом - вот что занимало Некрофоруса. В музеях
их не было, на аукционах не разу не всплывали. Уж не лежат ли они в гробу на
кладбище Пер-Лашез?
Письмо некоего Сибилла Хэмптона, пришедшего на похороны скандально
знаменитого писателя из любопытства, блестяще подтвердило эту гипотезу - во
всяком случае, наполовину.
Из опубликованных записок других участников траурной церемонии
известно, что подле вырытой могилы произошел неприятный инцидент -
неприятный до такой степени, что эти благовоспитанные господа, будто
сговорившись, предпочли его не описывать. По их туманным свидетельствам
можно лишь понять, что ненавидимый всеми лорд Альфред Дуглас, homme fatal,
погубивший бедного Оскара, устроил какую-то безобразную сцену.
Один лишь мистер Хэмптон, не связанный с покойником никакими узами, с
упоением сплетничает о случившемся в письме своей лондонской приятельнице.
Потирая рукой пылающий лоб, Паша читал: "...О том, что случилось далее, я
могу поведать только Вам, ибо знаю, мой милый друг, что Вы с Вашим тактом
сумеете сохранить этот неаппетитный эпизод в тайне - таков уговор,
заключенный дамами и джентльменами, присутствовавшими на похоронах, что
вполне разумно, если учесть нездоровый интерес, проявляемый определенной
частью прессы ко всему, что связано с именем злополучного мистера Уайлда.
Итак, как я уже писал, "богоподобный Бози" (говорят, именно так покойник
называл своего эфеба) появился на кладбище с опозданием. Это не помешало ему
разразиться громогласными рыданиями. Меня чуть не стошнило, когда сей
вульгарный господин ( и это сын маркиза Квинсберри!) спрыгнул в яму и стал
орать, чтобы его закопали вместе с "обожаемой Саломеей". В конце концов,
разумеется, вылез, но не ранее, чем облобызал мертвеца в губы - как
выражается мой лакей Тоби, "взасос". К этому времени все присутствующие
исполнились столь глубокого отвращения к молодому фигляру, что никто даже не
возразил, когда он сдернул с правой руки покойного изумрудный перстень и
торжественно водрузил его себе на палец, воскликнув: "Теперь мы с тобой
навек обручены!"..."
С правой - это, стало быть, Кольцо Счастья, лихорадочно соображал
Леньков. У лорда Альфреда губа была не дура. Только удачи ему перстень все
равно не принес. Бози быстро спустил наследство, доставшееся от папеньки, и
умер в бедности.
В описи скудного имущества, оставшегося от этого Дориана Грея, никакого
изумрудного перстня Некрофорус не обнаружил. Наверняка попало в какой-нибудь
ломбард, а оттуда кануло в безвестность.
Выводы получались прямо-таки головокружительные.
Во-первых, второе кольцо почти наверняка до сих пор находится в могиле
на Пер-Лашез. Трудно предположить, чтобы добропорядочный Бобби Росс,
руководивший перезахоронением, взял его на память, последовав примеру
ненавистного Бози.
А во-вторых, налицо была уникальнейшая ситуация, о которой
коллекционеры незаконно добытых реликвий могут только мечтать. Обычно они
вынуждены хранить свои сокровища втайне от всех. Такую вещь нельзя
перепродать, нельзя официально завещать, да и показывать-то можно разве что
какому-нибудь близкому человечку. А тут все по-другому. Клиент покупает у
Паши перстень из гроба, а всем объявляет, что разыскал изумруд, доставшийся
Дугласу. Гениально! Двойной, нет, тройной прайс гарантирован!
Несколько месяцев Леньков потратил на поиск правильного клиента и в
конце концов вышел на мистера Ринальди из Лос-Анджелеса, владельца сети
гей-отелей и трансвестит-клубов. Тот аж затрясся, когда узнал, какой товар
ему предлагают. Теперь Паша раскаивался, что запросил всего лимон. Вполне
вероятно, что старый педрила дал бы и больше. Как миленький, примчался в
Париж. Сидит в своем "Крийоне", ждет, роняет слюни. Вот что надо сделать,
пришла Паше в голову светлая мысль. Прикинуться, будто разговор шел не про
баксы, а про евро. А что такого? Франция - территория евровалюты, все
нормально. Или скакнуть на фунты стерлингов? "Спонсор" ведь англичанин.
- Дай. Я сам, - отрывисто прошептал Некрофорус, отпихивая Крота.
Есть! Ей-богу есть!
Пухлые руки мертвеца были сложены не на груди, а почему-то внизу
живота, словно у футболиста во время штрафного удара, и на левой ярко
вспыхнула зеленая искра. Как огонек такси, подумал Паша, которого что-то
повело на метафоры.
- Живем, Кротик, живем! - взвизгнул он. - Кусачки давай! - А к Уайльду
обратился по-английски. - Nor shall I take aught from thee but that little
ring that thou wearest on the finger of thy hand.
Но резать сустав не пришлось. Перстень с поразительной легкостью
соскочил с мумифицировавшегося пальца.
И вот Леньков уже светил фонариком на изумрудного скарабея, в спинке
которого были вырезаны какие-то знаки - кажется, каббалистические.
Надел кольцо себе на безымянный. Оно было малость великовато, и он сжал
кисть.
- Нюхал? - засмеялся Паша и сунул под нос напарнику свой чахлый кулак.
- Лимон зеленый, семейство цитрусовых.
Про то, что лимон теперь будет не зеленый, а британский, Кроту знать
необязательно. В "Крийон" на встречу с мистером Ринальди он не пойдет. Ни
имени клиента, ни названия гостиницы могильному специалисту Паша не сообщил,
да тот и не интересовался.
В порыве эйфорической легкомысленности, Некрофорус любовно похлопал
покойника по накрашенной щеке.
И шарахнулся - так, что приложился затылком о каменную плиту.
- Ты че?
- Нет, ничего... - пролепетал Леньков. - Уходим.
Ему показалось, что щека теплая. И упругая.
К себе в "Гранд-Отель" он вернулся в половине четвертого. Позвонить
мистеру Ринальди обещался в восемь, так что была возможность немного поспать
после удачной, но нервной ночи.
Лежа в кровати, Некрофорус рассматривал зеленого скарабея и понемногу
успокаивался. Должно быть, гример положил на лицо мертвеца толстенный слой
косметики. За столетие она спрессовалась, обрела смолообразность, вот и
пружинит. А нагрелась от электрического луча. Никакой мистики.
И на душе у триумфатора сделалось хорошо. Сладостно зевнув, он оглядел
лепной потолок. Вообще-то каморка каморкой, из разряда "бедненько, но
чистенько". А стоит, зараза, тысячу баксов. Ничего не поделаешь - если
хочешь иметь приличный гонорар, надо уметь себя подать. Мистер Ринальди
вчера на Пашино небрежное: "Встретимся у меня в "Гранд-Отеле", в фойе"
ответил уважительным "wow!". В мягчайших креслах, под арманьяк и сигарку,
договорились по финансовым условиям изящно, без торговли.
Паша поставил будильник на полвосьмого, раскрыл томик с уайльдовскими
пьесами - на первой попавшейся странице. Прочел:
"Паж Иродиады: Поглядите на луну. У луны очень странный вид. Можно
подумать, что это женщина, которая поднимается из могилы. Она похожа на
мертвую женщину. Можно подумать, что она ищет мертвых.
Молодой сириец: Очень странный у нее вид. Она похожа на маленькую
принцессу под желтым покрывалом, с серебряными ножками. Она похожа на
принцессу, у которой ножки словно два белых голубя... Можно подумать, что
она танцует.
Паж Иродиады: Она словно женщина, которая умерла. Она движется очень
медленно. Как медленны ее движения".
Взглянул в окно. Там светила луна, но саму ее было не видно.
Некрофорус отложил книгу. Уснул.
Ему приснилась полная, грациозная женщина в прозрачных шелках,
исполняющая странный танец. Она то воздевала к небу голые руки, то
склонялась к земле, то вдруг начинала бешено и страстно трясти бедрами.
Играла музыка - какая-то двусмысленная. Вроде бы наполненная любовным
томлением, а в то же время страшноватая. И очень-очень знакомая, только Паша
все не мог узнать мелодию.
Потом танцовщица повернулась к Ленькову спиной, опустилась на колени и
подняла что-то с пола. Изогнувшись всем телом, показала ему серебряное
блюдо, на котором лежала отрубленная косматая голова. Паша постарался ее
особо не рассматривать.
Нормальная декадентщина, сказал он себе бодрясь. Образ навеян
знаменитой фотографией, где пидер Оскар изображает танцующую Саломею. Вместо
головы муляж.
Тут пошел крупный план, как в кино, и гипотеза подтвердилась.
Некрофорус увидел перед собой румяное лицо классика с капризно отвисшей
губой. Распозналась и мелодия. Оскар Уайлд пропел голосом артиста
Золотухина: "У меня жена-а, й-эх, красавица. Ждет меня-а домо-о-о-ой, ждет
печа-алится". И, опустив длинные накрашенные ресницы, зашептал - какую-то
цитатную мешанину из Кольриджа, "Саломеи" и еще черт знает откуда:
- She had dreams all yesternight of her own betrothed knight... Принял
ты любви залог, нас венчал Двурогий Бог... Это в твои уста я влюблена. Твои
уста словно алая лента. Они словно гранат, рассеченный ножом из слоновой
кости. Позволь мне поцеловать твои уста. Они словно киноварь, что моабиты
добывают в копях Моава. Они словно лук персидского царя, украшенный
киноварью, а на концах у него - кораллы. Дай!
- Еще чего, - буркнул Паша, отстраняясь.
Он не то чтобы сильно испугался, но сделалось неприятно.
- А как же перстень, нас венчавший? - снова перешло на стихи видение. -
И то касание щеки? Обет, безмолвно прозвучавший у снятой гробовой доски? Мы
не расстанемся с тобой. Дай мне поцеловать твои уста!
Сон был такой несуразный, что Леньков его дальше и смотреть не стал.
Перевернулся на другой бок, обхватил покрепче подушку и до самого будильника
спал уже безо всяких сновидений.
Сидя у телефонного аппарата, Некрофорус разглядывал Артефакт, вертел
рукой то так, то этак, но в пасмурном свете раннего утра изумруд сверкать не
желал. Оставалось еще полминуты. Паша собирался позвонить ровно в восемь,
потому что пунктуальность - признак профессионализма.
Но вот длинная стрелка "брегета" коснулась верхней точки циферблата.
Пи-пи-пи-пи-пи-пи-пи-пи-пи-пи, - быстро натыкал Леньков десять цифр,
поглядывая на карточку (там было написано: "Joe Rinaldi, Crillon" и телефон
гостиницы с номером комнаты). Рассеянно потянул с пальца перстень - и
вздрогнул.
Ночью скарабей свободно вертелся вокруг сустава, а теперь засел
намертво. Рука что ли опухла?
- That's you? - раздался в трубке жирный голос клиента. - Did it... did
it go well?
- Perfect. Just perfect, - ответил Паша, лихорадочно дергая кольцо.
Проклятье! Оно и не думало слезать. При этом никакого отека на
безымянном пальце не наблюдалось.
- Have you got it? I mean, the... thing. You've got it?
Клиент не мог скрыть возбуждения, и это было замечательно. Переход с
зеленого лимона на англо-саксонский был гарантирован, но как снять этого
чертова жука? Вот идиотизм.
- Мыло! - воскликнул Паша.
- Pardon?
- Sure, I've got it. It's right here, on my finger. Oh, you wouldn't
believe how very, very special it feels, - ворковал Леньков, двигаясь в
направлении санузла. Включил воду, намазал палец мылом - и шепотом
выругался. - Shit!
Перстень не сдвинулся ни на миллиметр. У Паши на лбу выступила холодная
испарина. Shit! Shit! Shit!
Мистер Ринальди что-то спрашивал, не мог уразуметь, в чем дело, а
запаниковавший Некрофорус пытался оценить масштабы проблемы.
- Sorry. Cannot speak now. I'll get back to you, - оборвал он
кудахтанье американца и отсоединился.
Быстро набрал номер мотеля, где ночевал напарник.
- Тут заморочка, - объяснил Паша на понятном Кроту языке. - Маленькая,
но реальная. Нужны твои золотые руки. Мигом сюда!
Но и золотые руки напарника не помогли. Протерзав Пашин палец минут
десять, Крот объявил:
- Тухляк. Резать надо.
Некрофорус в ужасе спрятал руку за спину.
- Ты чего?!
Зазвонил телефон - наверное, уже раз в пятый. Это нервничал в своем
"Крийоне" клиент. Трубку Леньков не снимал.
- Это ты чего. Лимон баксов!
- Да как я в больницу пойду? Что буду объяснять? Такое кольцо
приметное! Весь персонал соберется, звону будет!
- На хрена в больницу? - удивился Крот. - Чикну ножиком, и готово.
Сунешь в пакет со льдом.
Паша вспомнил тарантиновский фильм "Четыре комнаты", всегда казавшийся
ему ужасно смешным, и затрясся от страха.
- Разве тут в пальце дело? Это знаешь, какое кольцо? Залог любви,
понял? - заорал Некрофорус, которому вдруг вспомнился сон. - Не отпустит он
меня!
- Кто?
- Румяный!
- Не гони. - Крот уже доставал из кармана складной нож. - Одеколон
есть? Прижечь. После пришьешь обратно. Фигня, Паш. У нас один мужик тоже
топором себе...
Леньков аж завизжал:
- "После пришьешь!" Это ты меня пришьешь, козел!
Сдохну, точно сдохну, стучало у него в голове. От болевого шока, или
кровь не свернется, или еще от чего-нибудь. Сто процентов. Пальцем тут не
отделаешься. Румяный сказал: "Мы не расстанемся с тобой".
- Кротик, - жалобно сказал Леньков. - Давай объясним все клиенту, а?
Попрошу отсрочки. Чтоб не гноился, дам скидку. Процентов десять, а?
Прокаливая лезвие огнем зажигалки, Крот спокойно сказал:
- Сто штук баксов? Будешь дурить, чикну в сердце. А потом сниму перстак
без одеколона. За сто штук - легко.
- Хорошо, - слабым голосом произнес Паша. - Я только в баре льду
возьму. И вина глотну для храбрости, ладно?
Он вынул из холодильника коллекционный "Дом Периньон" 1983 года.
Заранее приготовил - добычу обмывать.
Хлопнул пробкой, отпил прямо из горлышка. Поперхнулся.
- Давай, режь.
Когда же Крот склонился над пальцем, со всей силы стукнул его увесистой
бутылкой по макушке. Партнер без звука рухнул лицом на ковер, а Паша
подхватил пиджак и кинулся вон из номера.
Часа два просто метался по Парижу, плохо соображая, куда и зачем идет
таким быстрым шагом. Город Паша знал плоховато и довольно скоро утратил
всякое представление о том, где находится. Да это было и неважно.
В голове прыгал и бился панический вопрос: "Что делать? Что делать?" -
и ответа на него не существовало.
С Кротом, конечно, вышла труба, но это-то еще пол-беды. Башка у
могильщика крепкая, бутылкой такую не проломишь. Полежит, очухается,
встанет. Деловому партнерству, само собой, конец. Но мести кладбищенского
головореза можно не опасаться. Достаточно поменять билет на обратный рейс, и
Крот Некрофоруса никогда больше не увидит. У него даже нет Пашиного
телефона. Так что пугал Ленькова не Крот.
В тоскливый ужас вгоняла полоска желтого металла, от которой ледяными
волнами по всему телу шли пульсирующие сигналы. Было такое ощущение, что за
утро кольцо сжалось еще плотней. Паша со страхом посмотрел на плененный
палец и увидел, что тот распух, сделался багровым.
Леньков и не пытался найти этому явлению какое-нибудь научное
объяснение. Во-первых, всякий человек, профессионально занимающийся
литературой, знает, что в мире полно чертовщины. А во-вторых, слишком уж
недвусмысленен был ночной сон.
Когда, в очередной раз свернув за угол, Некрофорус увидел перед собой
ограду кладбища Пер-Лашез, он нисколько не удивился, скорее испытал
облегчение. Судя по всему, шефство над отчаявшимся кандидатом наук взяла
какая-то неведомая сила, приведшая его именно туда, куда следовало.
Нервной трусцой, задыхаясь, Паша пересек некрополь и оказался у 89-го
участка.
Могилу Оскара Уайлда было видно издалека - около нее толпились туристы.
Одни щелкали фотокамерами, другие стояли, уткнувшись носом в путеводители, а
двое гомосеков в одинаковых гавайских рубашечках, опустились на колени и
самозабвенно целовали памятник. Время от времени они подмазывали губы
ярко-алой помадой и вновь принимались чмокать грязно-белый камень.
Паша сосредоточенно смотрел на красные колечки, которыми был испещрен
постамент, и все дергал себя за кольцо. Почему-то он был уверен, что ответ
придет сам собой.
Он сделал шаг вперед, поближе к Сфинксу, и вдруг почувствовал, что
перстень чуть-чуть прокручивается. Снять его все равно было невозможно, но
давление явно ослабло.
- Scusi, - протиснулся мимо Некрофоруса один из целовальщиков - ему
нужно было чмокнуть сфинкса в ступню.
Пришлось отступить назад - и в ту же секунду кольцо опять сжалось,
определенно сжалось!
Тут-то Леньков, наконец, и понял, что нужно делать.
Какие понадобятся инструменты, Паша знал - слава Богу, не один год
проработал бок о бок со специалистом. В слесарном магазине купил портативную
циркулярку "Лазарро", которой можно резать даже камень, еще взял два
специальных домкрата, титановую лопатку, электроотвертку. Тента, конечно, не
нашел, но вместо него взял суперлегкую палатку фирмы "Рейнфорест" - такая
прикроет не хуже, опять же оснащена колышками, которые удобно вбивать в
землю.
Получилась довольно объемная и тяжелая сумка. Некрофорус даже боялся,
что его могут не пропустить с ней на территорию кладбища, но, на его
счастье, у ворот никто не дежурил, а дальше Леньков продвигался глухими,
обходными аллеями.
С пяти часов засел в кустах на 19 участке, куда почти не забредали
посетители. Потом обнаружил неподалеку незапертый склеп какого-то нотариуса,
современника генерала Буланже. Переместился туда.
Разложил на пыльном каменном полу палатку, прилег. Миллиона было не
жалко. Хотелось только одного - чтобы этот кошмар поскорее закончился. Паша
дал себе слово: если избавится от проклятого перстня, по могилам больше
лазить не будет. Никогда.
В половине одиннадцатого решил, что пора. Взвалил на плечо сумку.
Пошел.
Ночное кладбище было похоже на заколдованный лес. Над черными крестами
и угрюмыми шпилями разливался мертвый свет фонарей, где-то наверху поухивала
ночная птица, а внизу, в траве, шебуршилась какая-то своя жизнь - пару раз
Паша видел мерцающие зеленые огоньки. То ли кошки, то ли, наоборот, крысы.
Но страху за последние сутки Леньков натерпелся такого, что пустяками его
было уже не напугать.
Вот и распятье на могиле семейства Папей. Рядом - белый куб Уайлдовой
гробницы.
Стараясь ни о чем не думать и поменьше смотреть по сторонам, Паша
взялся за работу. Получалось у него, конечно, хуже и медленней, чем у Крота,
но все же часа за полтора он дорылся до основания и кое-как установил
домкраты. Рыть было легче, чем он ожидал - видимо, помогло то, что Крот
вчера уже разрыхлил почву.
Протиснулся внутрь саркофага - еле-еле. Поразительно, как это они вчера
разместились в этом узком пространстве вдвоем.
Каждую минуту Паша останавливался и пробовал снять кольцо. Оно не
слезало, но давить перестало и довольно свободно елозило по суставу. Леньков
был явно на правильном пути.
Зззик, зззик, - зажужжала отвертка, выкручивая бронзовые болты.
Смазанные накануне, они легко вышли из пазов.
Некрофорус с кряхтением снял тяжелую крышку и крепко зажмурился, прежде
чем посмотреть на мертвеца.
А что если вообще на него не смотреть?
Не открывая глаз, Леньков дернул перстень - и тот слез, причем легко,
без малейшего сопротивления. Невозможно было поверить, что Паша столько с
ним промучился!
Бросить в гроб - и дело с концом, подумал он. Можно даже крышку не
закрывать, кто тут увидит?
Нет, лучше надеть туда, откуда снял, подсказал внутренний голос.
Спокойней спать будешь.
И Паша чуть-чуть приоткрыл веки.
Уайлд лежал в гробу совершенно такой же, как прошлой ночью. Только
показалось, что в уголках полных красных губ таится мягкая усмешка.
Дрожащей рукой Некрофорус протянул кольцо покойнику, словно ждал, что
тот ответит встречным жестом.
Нет, покойник не шевельнулся. Но за спиной у Ленькова прозвучал тихий
смешок.
- Два часа продрючился, руки-крюки. Однако влез-таки. Дай перстак-то.
Тяжелая рука взяла Сашу за плечо, рывком развернула.
В щели лаза темнела коренастая фигура Крота. Лица его было не видно,
только влажно блеснули оскаленные зубы.
Оцепеневший Паша безропотно протянул кольцо.
- Ты ляжь тут. Поспи, - сказал бывший напарник и толкнул Некрофоруса в
грудь - вроде несильно, но тот с размаху сел в гроб, прямо на колени
мертвецу и взвизгнул.
- Не сядь, а ляжь.
Крот схватил Сашу за шиворот, приподнял и плюхнул прямо на Уайлда.
- Лежать!
- Кротик... Ну все... попугал уже... Ты прости, что я тебя бутылкой...
- залепетал Некрофорус, умоляюще хватая Крота за руки. - Я тебе за это долю
подниму... Все равно без меня не получится. Ты и клиента-то не знаешь.
Напарник легко поднял крышку, подержал на весу.
- Почему не знаю? Мистер Ринальди. На карточке написано. Я ему уж
звякнул. Нормальный мужик, договорились.
- Да как ты мог с ним договориться, без английского?
- Don't worry, be happy, - сказал Крот с жутким акцентом, и крышка с
грохотом захлопнулась.
Паша забился, уперся в нее руками, но не сумел сдвинуть ни на сантиметр
- должно быть, Крот уселся сверху.
Зззик, зззик, - донеслось снизу, справа. Потом слева. И еще два раза
сверху.
- Кро-о-о-тик! - завыл Паша и чуть не оглох от эха.
Откуда-то издалека раздался скрип металла о камень. Снимает домкраты,
догадался Леньков и перестал кричать, потому что перехватило горло.
- Ты не захотел позволить мне поцеловать твои уста, - послышался тихий
шепот - совсем близко, в самое ухо. - Ну хорошо. Я поцелую их теперь. Я
укушу их своими губами, как кусают твердый плод. Да, я поцелую твои уста.
Вот прекрасная смерть! (фр.)
радости любви (фр.)
горести любви (фр.)
всю жизнь (фр.)
Роковой мужчина (фр.)
Я возьму у тебя лишь маленький перстень, что ты носишь на пальце.
(англ.)
И грезила всю ночь о нем, о милом рыцаре своем. (англ.)
Это вы? Ну как... получилось? (англ.)
Идеально. Просто идеально. (англ.)
Он у вас? Ну... этот предмет? Он у вас? (англ.)
Конечно, у меня. Вот он, на пальце. О, вы не представляете, какое это
ощущение, совершенно особенное! (англ.)
Извините. Сейчас не могу разговаривать. Я перезвоню. (англ.)
Извините (ит.)
---------------------------------------------------------------
Книгу можно купить в интернет-магазинах
"Озон"
и "Болеро"
Полная версия романа будет доступна в библиотеке lib.ru летом 2005-го
Популярность: 1, Last-modified: Mon, 06 Dec 2004 17:02:25 GmT