---------------------------------------------------------------
Источник: О. Лаврова, А. Лавров. Полуденный вор. М., 1991.
Подготовка текстов: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского
---------------------------------------------------------------
В тюремной камере, которая служит для содержания под стра-жей до суда,
-- двухъярусные койки, небольшой тяжелый стол, четыре тумбочки, четыре
табуретки. Высоко расположенное, забранное решеткой окно. И все. Вынужденное
безделье, глухота грязноватых стен. Скучно. Нервно: судьба еще не
окончательно решена. Люди, что рядом, с тобой временно, ты им никто, они
тебе -- никто. Словом, скверно...
В камере трое. Один -- молодой коренастый парень, другой, долговязый,
-- постарше. Третий -- лет сорока, с мягко очерчен-ным лицом и живыми карими
глазами. Это Тобольцев, подслед-ственный Знаменского.
Компания "забивает козла". Игра идет без азарта, под харак-терный
"камерный" разговор.
-- Сейчас главный вопрос -- как она меня видела: спереди или сбоку,
тревожится парень. -- Если сбоку, пожалуй, не опознает, а?
-- Одно из двух: либо опознает, либо не опознает, -- говорит Тобольцев.
-- Если опознает, скажу, что полтинник на том месте обронил. Поди
проверь, чего я искал.
-- Ну-ну, скажи, -- Тобольцев спокоен, почти весел.
-- Хорошо тебе, Тобольцев. Твоя история смирная, бумажная. А ему думать
надо!..
-- Не думать, а выдумывать, -- роняет Тобольцев.
Парень вскидывается:
-- Да если не выдумывать, это ж верный пятерик! Тогда все, что там, --
машет он на окно, -- все только через пять лет! Через пять лет, ты
понимаешь?
-- Понимаю. Я отсюда тоже не на волю пойду.
С лязгом открывается дверь, арестованные встают -- положе-но. Конвоир
вводит новичка. Тот упитан, смазлив, с юношеским пушком на щеках; одет
щеголевато, на плече сумка иностранной авиакомпании.
-- Старший по камере! -- вызывает конвоир. Тобольцев делает шаг вперед.
-- Укажите койку, объясните порядок поведения.
-- Слушаюсь, гражданин начальник, -- говорит Тобольцев.
Дверь запирается, щелкает глазок. Холина молча разглядыва-ют: он
кажется чужаком здесь, среди заношенных пиджаков.
-- Здравствуйте, -- с запинкой произносит Холин.
-- Здравствуйте, -- вежливо отзывается Тобольцев.
-- С благополучным прибытием! -- фыркает парень.
-- Раз прибыли, давайте знакомиться.
Холин поспешно протягивает руку.
-- Холин, Вадим.
-- Тобольцев.
Холин оборачивается к парню -- тот демонстративно усажива-ется за стол,
а долговязый вместо руки Холина берется за его сумку.
-- Разрешите поухаживать... Ишь, вцепился в свой ридикюль. Там указ об
амнистии, что ли?
-- В основном белье, -- Холин пугливо выпускает сумку. -- Есть хорошие
сигареты, -- Холин, торопясь, лезет в карман, пускает пачку по кругу.
Парень с удовольствием затягивается.
-- Каким ветром в нашу преступную среду?
-- Даже не знаю... взяли прямо на улице, совершенно неожи-данно...
Говорят, "по приметам"...
-- Садись, -- приглашает Тобольцев. -- И, вообще, начинай учиться
сидеть.
Холин осторожно опускается на табурет.
-- А все-таки -- за что ж такого молодого и культурного?
-- Не говорит -- не приставай, -- урезонивает парня Тобольцев.
-- Нет, пожалуйста... но ведь меня, собственно, ни за что... Нет, вы не
смейтесь. Ну якобы я кого-то ограбил, чуть ли не убил... а я там даже и не
был, честное слово!
-- Якобы кого-то якобы ограбил. Может, при якобы свидете-лях? И дома
якобы вещи нашли?
Оба -- молодой и пожилой -- гогочут. Рады развлечься.
Холин снова встает, озирается: нары, зарешеченное окошко, чужие руки
роются в его сумке... И этот издевательский смех.
-- Нет, я тут не смогу, -- отчаянно говорит он Тобольцеву. -- Я должен
вырваться! Любой ценой!..
-- Бывалые люди утверждают: вход руль, выход -- два, -- серьезно
сообщает Тобольцев.
Рабочий стол Знаменского завален пухлыми бухгалтерскими папками.
Расчищен только уголок для диктофона. Крутятся кас-сеты, доверительно звучит
негромкий, чуть картавый говорок Тобольцева. Знаменский сосредоточенно
вслушивается, останав-ливает запись, думает. Стучат в дверь.
-- Входите!
Появляются Томин и Кибрит. Вид торжественный.
-- Дорогой Паша! -- начинает Томин. -- Знаешь ли ты, что пятнадцать лет
назад, день в день...
-- Может, мне тоже встать? -- озадачен Знаменский.
-- Пожалуй. Так вот, пятнадцать лет тому назад... что произош-ло?
-- Мм... Всемирный потоп состоялся несколько раньше. Чем-пионат Европы
наши выиграли позже...
-- Безнадежно, -- смеется Кибрит. -- Пал Палыч, пятнадцать лет назад ты
впервые пришел на Петровку!
-- Да бросьте!.. Неужели целых пятнадцать?..
-- Да, поздравляем.
-- От благодарных сослуживцев! -- говорит Томин, водружая поверх папок
новенький "дипломат", который прятал за спиной.
-- Ну прямо с ног сбили. С вашего позволения... -- он садится на диван.
-- А ты помнишь свой первый протокол. "Я, такой-то и такой-то..."? --
спрашивает Кибрит, пристраиваясь рядом.
-- Еще бы!
-- А первого подследственного помнишь?
-- Первое дело, Зиночка, я не двинул с мертвой точки. Подслед-ственных
у меня вовсе не было. Только потерпевший. Но потер-певшего вижу как сейчас.
Длинный, энергичный блондин по кличке "Визе"... однорукий. Он лежал с
ножевым ранением в больнице на Стромынке. Посмотрел на меня умными глазами и
очень любезно объяснил, что пырнули его свои же блатные друж-ки, но он
надеется выздороветь. А когда выздоровеет, то сочтется с кем надо без моей
помощи. И он таки, наверное, счелся. Хвати-ло одной руки!
-- Рассказываешь, как о первой любви, -- хмыкает Томин.
-- Да ведь и сам помнишь первого задержанного.
-- Увы. Ma-аленький такой спекулянтик. До того маленький, до того
хлипкий и несчастный -- прямо неловко было вести в милицию. Я вел и очень,
очень стеснялся... пока в темном переулке он не треснул меня промеж глаз и
не попытался удрать. И так, знаете, резво...
-- А мне поначалу доверяли такие крохи, что и вспомнить нечего, --
вздыхает Кибрит. -- Знаешь, Пал Палыч, когда-то ты казался мне удивительно
многоопытным, почти непогрешимым! С тех пор въелась привычка величать по
имени-отчеству.
-- Между нами, первое время я и себе казался многоопытным. Не сразу
понял, что за каждым поворотом подстерегает неожи-данность. За любым.
-- Вообще или конкретно? -- уточняет Кибрит, почуяв в тоне горчинку.
-- Конкретно. Есть минут пять?
Знаменский нажимает кнопку диктофона, с легким жужжани-ем
перематывается лента. Новый щелчок -- и возникают голоса:
-- Гражданин следователь, я, конечно, для вас ноль...
-- Ну почему так, Тобольцев?
-- Да ведь должность моя самая простецкая и преступления
соответственные. Чего со мной беседовать? Даже по делу интерес небольшой --
двадцатая спица в колесе... А если про жизнь, то какая моя судьба? Сплошная
глупость. Но вы... вы сейчас очень важный для меня человек. Только и жду,
что скажете да как посмотрите... Я ведь двум детям отец! На мне долг
неимоверный, а я -- вот... Эх!..
Знаменский останавливает запись.
-- Диагноз?
-- Очень искренно, Пал Палыч, -- говорит Кибрит.
-- Этой записи полтора месяца. Были на полном доверии. А неделю назад
Тобольцев отказался выйти из камеры на допрос.
-- И потому ты забуксовал в бумажных дебрях? -- Томин кивает на горы
папок.
-- Да нет, "заело" чисто по-человечески.
И как еще заело! Все уже в этой хозяйственной тягомотине распутано,
рассортировано, еще чуток -- и с плеч долой. Поведе-ние Тобольцева ничего не
изменит. Но -- весьма любопытно. Да и самолюбие задевает.
Надо вызвать его сюда, решает Знаменский. Давненько в тюрь-ме, смена
обстановки встряхнет.
Однако если б Знаменский понаблюдал, как Тобольцев в соп-ровождении
конвоира поднимается по внутренней лестнице Петровки, то понял бы, что номер
не удался. Явственно постарев-ший, безучастный, Тобольцев не проявляет
никакого интереса к окружающему, свойственного любому человеку, запертому в
че-тырех стенах и вдруг попавшему "наружу". К Знаменскому он входит не
здороваясь и мешковато садится у стола.
-- Неделю назад я оставил вас в покое, Василий Сергеич, думал, накатило
нелюдимое настроение. Но сегодня, вижу, вы тот же. Объяснять ничего не
намерены?
Тобольцев молчит.
-- Вы слышите меня, Тобольцев?
-- Да, гражданин следователь.
Знаменский открывает одну из папок. Пустяки в ней, предлог, чтобы
Тобольцева раскачать.
-- Осталось уточнить пять-шесть цифр. Они пока со слов Беля-евой. Она
возлагает на вас вину за приписки в нарядах с июля по сентябрь. Вот,
ознакомьтесь.
-- Вы мне зачитывали на прошлом допросе, -- не поднимает головы
Тобольцев.
-- Да. И тогда вы собирались опровергнуть ее показания. Так? Почему не
слышу ответа?
-- Все верно говорите, гражданин следователь.
-- И что же, Василий Сергеич? Будете опровергать?
-- Как хотите... Как проще.
-- Я ищу не простоту, а правду, -- сердится Знаменский. -- Убедите
меня, что Беляева лжет.
-- Июль и половину августа я был на втором участке, -- безо всякого
выражения сообщает Тобольцев. -- Там велись срочные работы, и был приказ по
тресту. На первом и четвертом участке в то время я не бывал и нарядов не
закрывал.
Знаменский переворачивает несколько листов дела.
-- Но вот подшит наряд, на нем подпись: "Тобольцев". Рука ваша или нет?
Тобольцев равнодушно взглядывает.
-- Моя, гражданин следователь. Подсунули, небось, среди бума-жек,
подписал дуриком.
Знаменский всматривается в Тобольцева, почти не слушая его.
-- Василий Сергеич... Что стряслось?
Обойдя стол, он становится перед Тобольцевым, чтобы попасть в поле его
зрения.
-- Что на вас навалилось?.. Вы здоровы?
Тобольцев роняет лицо в ладони:
-- Пал Палыч... очень прошу... свидание с детьми.
Случается, когда Пал Палычу нужно что-то понять и об этом можно
рассказать, не нарушая служебной тайны, он советуется с матерью.
Подследственные -- частенько люди с изломанной психикой, а Маргарита
Николаевна -- чуткая женщина, да к тому же психиатр. Вот и сегодня
встревожил Пал Палыча Тобольцев, и дома покоя нет.
-- А ты не усложняешь, Павлик? -- за разговором Маргарита Николаевна
хлопочет на кухне. -- Может, просто реакция на окончание дела? Пока
следствие, голова занята: как сказать, да что сказать. Человек до поры мог
почти не думать о наказании. А теперь заслониться нечем, и разом навалилось
то, что ждет. Вот и срыв.
-- Это, мать, не про Тобольцева. У него другая тактика выжива-ния: чего
нельзя миновать, к тому надо приспособиться. Мы с ним толковали о суде, о
колонии, он был готов все это перенести.
-- Стало быть, что-то личное... дурное известие... Достань сто-ловую
ложку.
-- Я бы знал. Мне обязаны сообщать то, что сообщают ему.
-- Ну, не герметически же он закупорен. Плохая новость щелку найдет.
-- Да все, что могло случиться плохого, вроде бы уже случилось. Давай
нож поточу, не режет ведь... Жена от него ушла пять лет назад и уехала с
новым мужем куда-то аж в Каракумы. Дети остались с ним и с тещей.
-- Дети маленькие?
-- Десять и семь.
-- С ними благополучно?
-- Попросил свидания, значит, живы-здоровы... Пахнет уже вкусно... Этот
Тобольцев, как заноза в мозгах!
-- Хорошо, хоть аппетит не пропал.
-- Аппетит зверский!
А дня через три утром не успел Знаменский снять плащ, как позвонили из
Бутырки. Тобольцев слезно и в срочном порядке просится побеседовать. Пал
Палыч покачал головой над густо исписанным листком календаря, но поехал...
На этот раз Тобольцев здоровается и не отворачивается, но снова на себя
не похож: им владеет мрачное возбуждение.
-- Итак, явился на ваш призыв, -- говорит Знаменский. -- Слушаю.
Тобольцев набирает воздуху, смотрит круглыми карими глазами и молчит.
-- Вы собираетесь сообщить новые обстоятельства по делу? --
подсказывает Знаменский, хотя чувствует: вряд ли.
Не в силах усидеть, Тобольцев вскакивает с привинченного к полу
табурета.
-- Нет, я... -- Он топчется у стола, опираясь на него нетвердой рукой.
-- Пал Палыч, я убил человека!
Знаменский реагирует, словно на шутку:
-- Убили? Это кого же?
-- Фамилию не знаю... то есть тогда не знал.
-- Странные вещи с вами творятся, Василий Сергеич. Сядьте, постарайтесь
успокоиться... Ребята приезжали?
-- Да, вчера. Поглядел, простился, -- от волнения он картавит порой до
непонятности.
-- Почему "простился"?
-- Больше вряд ли увижу.
Спятил мужик, что ли? Помолчав, Знаменский включает дик-тофон.
-- Ну ладно, выкладывайте.
-- Четырнадцатого июня, примерно в семь тридцать вечера я зашел в
винный магазин на Таганской улице, чтобы выпить, -- начинает Тобольцев
заученно. -- Там ко мне привязался пожилой незнакомый человек, полный такой,
в черном плаще. Из магазина он вышел вместе со мной и что-то все говорил, но
я его не слушал. -- Он приостанавливается, обеспокоенный: -- Вы не пишете
протокол?
-- Успеется. Дальше?
-- Гражданин, который привязался, мне надоел, и я старался от него
отделаться. Тогда он стал мне грозить, вынул бумажник и совал мне под нос
какие-то документы, вроде раньше он был начальник и прочее. Тогда я
разозлился и ударил его. Он упал, а я ушел. Все... А он там же умер.
-- С чего вы взяли?
-- Потому что он умер.
-- Место, где это произошло? -- резко спрашивает Знаменский, уже с
внутренним ознобом.
-- В Товарищеском переулке.
Выключив диктофон, Знаменский звонит, представляется.
-- Вечером четырнадцатого июня в Товарищеском переулке зарегистрировано
нападение на мужчину?.. Да, жду.
-- Вы мне что -- не верите?
Знаменский не отвечает, прижимая трубку к уху. На том конце провода
начинают зачитывать текст с карточки учета преступле-ний:
"... обнаружен труп Киреева Д.Т., шестидесяти четырех лет. По
заключению судмедэксперта, причиной смерти явился удар по голове, вызвавший
разрыв сосудов в части мозга, пораженной недавно перенесенным Киреевым
незначительным инсультом. Подозреваемый был задержан дружинниками при
попытке огра-бить тело потерпевшего, однако..."
Знаменский машинально записывает, переспрашивает:
-- Когда?.. Его фамилия?.. И кто ведет дело?.. Ясно, спасибо.
Потом долго смотрит на Тобольцева.
-- Вы правы, тот человек умер.
За время телефонного разговора Тобольцев снова ушел в себя.
-- Не угадаешь, где она подстережет, стерва безносая, -- бормо-чет он.
-- Слушайте, Тобольцев, откуда вся эта дичь? Пухнет, обраста-ет
подробностями!
-- Не обременяйте вы себя, Пал Палыч... Мне так и так хана.
Знаменский снова включает диктофон и стремительно задает вопросы:
-- Итак, он упал, а вы сразу ушли?
-- Да.
-- Тихо-мирно потопали себе дальше?
-- Да. Такой вот подлец перед вами.
-- А сегодня, одиннадцатого сентября, вдруг приспичило пока-яться?
-- Я больше не мог. Мысль, что за мое преступление сидит невиновный...
Знаменский перебивает:
-- Да если вы сразу ушли, Василий Сергеич, откуда вам знать, что
пристававший к вам человек умер, что кого-то арестовали!
-- Да парень уже месяц со мной в камере.
Знаменский поражен. Верить? Не верить? Нажимает кнопку вызова конвоира.
-- Будьте добры, список содержащихся в тридцать первой камере.
Дожидаясь списка, меряет шагами следственный кабинет.
-- Бурное утро... Сюрприз за сюрпризом.
-- Такая уж моя злая судьба, -- после долгой паузы шепчет Тобольцев.
Возвращается конвоир. Да, задержанный по подозрению Холин сидит с
Тобольцевым.
-- Подследственного отправите отсюда в другую камеру.
-- Переселяете меня?
-- По одному делу вместе находиться нельзя.
Тобольцев выпрямляется, вытягивается в струну. Вялости как не бывало.
-- Разве Холина не выпустят? -- вскрикивает он. -- Как же это: я
признался, а его не выпустят?
Ни разу он при Пал Палыче не впадал в столь лихорадочное волнение.
Слово в слово повторил Тобольцев свою историю и в присутст-вии
следователя, ведшего дело Холина.
И теперь Знаменский отправляется к коллеге с ответным визитом. Ноги
несут его быстро, проезжую часть пересекают недисциплинированно, на красный
свет. Вот и здание прокурату-ры. Вестибюль, лестница, коридор. Перед нужной
дверью Зна-менский приостанавливается, делает официальное лицо.
-- Здравствуйте.
-- День добрый, Пал Палыч. Прошу.
Холин, сидящий за приставным столиком, впивается в Пал Палыча глазами.
-- В разговоре примет участие еще один сотрудник, -- говорит ему
Панюков.
Холин привстает и даже отвешивает Пал Палычу нечто вроде поклона.
-- Пожалуйста... Очень приятно.
-- За приятность не ручаюсь, -- осаживает Холина Панюков. --
Расскажите, что произошло четырнадцатого июня.
-- Черный день в моей жизни, -- произносит Холин печально. --
Представьте: иду по улице, хороший вечер, хорошее настрое-ние, хорошая
сигарета. -- Он обращается к Знаменскому, понимая, что сегодня рассказ
адресован ему. -- Завернул в подворот-ню, чтобы бросить окурок, и вдруг
вижу: кто-то лежит у стены...
-- В первом варианте Холин заметил лежащего, проходя мимо по переулку.
На месте проверили -- выяснилось, что заметить невозможно: темно. Теперь
возникла деталь с подворотней и окурком.
-- Да, сначала я упустил эту мелочь, -- Холин неприязненно покосился на
Панюкова. -- Но о чем она говорит? Только о том, что у меня есть привычка не
сорить на тротуаре. Воспитанный человек поймет. Рассказывать дальше?
-- Да, конечно.
-- Уже столько раз повторял, что заучил наизусть. Значит, я увидел, что
лежит пожилой мужчина, а рядом валяется бумажник с документами. Я решил, что
человеку плохо, подобрал бумаж-ник, чтобы не пропал, и хотел бежать за
помощью. Но вдруг налетели два парня, дружинники, и схватили меня. Вот так я
был задержан "на месте преступления".
-- Гражданин Холин забыл добавить, что при появлении дру-жинников он
бросил бумажник, а по дороге в милицию сбежал и два месяца скрывался, --
снова вмешивается Панюков.
-- Неужели лучше, чтобы я удрал с бумажником? Зачем мне чужой бумажник?
Я думаю, в подобной ситуации любой испугал-ся бы. Представьте, парни
вообразили бог знает что, никаких объяснений не слушали, бумажник считали
"железной уликой"!.. Я хотел переждать, пока утихнет шум. Я не думал, что
все так серьезно! Ведь, когда я побежал, я не знал, что он мертвый! Я же не
знал! Вы верите? -- взывает он к Знаменскому.
Последние фразы прозвучали с неожиданной искренностью, и Знаменский
кивает:
-- Пожалуй, не знали.
-- Наконец-то! Наконец нашелся человек, который способен поверить! Я
догадываюсь, кто вы и почему пришли, и вы понима-ете, что я догадываюсь.
Зачем притворяться, Пал Палыч? Позвольте вас так называть.
-- Хорошо, не будем притворяться. Но я пришел не ради вас, а затем,
чтобы понять поведение Тобольцева. Если вы согласитесь кое-что разъяснить.
-- Собственно, я готов.
-- Расскажите Пал Палычу, как развивались ваши отношения с Тобольцевым,
-- говорит Панюков.
-- Видите ли, началось случайно. Мне было очень тяжело в камере, а
Тобольцев казался симпатичнее других, и я поделился с ним своей бедой. --
Холин излагает историю гладко, без запин-ки. -- Он выслушал, расспросил и
вдруг замкнулся, помрачнел... И вот однажды мы остались одни, и он во всем
признался. Я его умолял меня спасти. Вчера он наконец решился. Такое
счастье! -- Холин потупляется, а следователи обмениваются быстрым взгля-дом.
-- Когда Тобольцев вам признался, то как он изложил суть преступления?
Постарайтесь как можно точнее. -- У Панюкова скучающий тон, но он готовит
небольшой проверочный трюк.
-- Четырнадцатого июня вечером Тобольцев зашел выпить в магазин на
Таганской улице, -- уверенно чешет Холин. -- Там к нему привязался
незнакомый человек, полный, в черном плаще, и позже в Товарищеском переулке
у них вышла ссора...
-- В черном плаще? -- перебивает Панюков. -- Помнится, он сказал в
синем.
-- В синем?.. -- на мгновение Холин теряется. -- Да нет же, в черном!
Неужели он перепутал, подонок?! Маразматик!
-- Не вам бранить Тобольцева, -- одергивает Панюков.
-- По-вашему, должен благодарить? Он кого-то ухлопал, а я мучайся? Еще
неизвестно, почему он тот бумажник не спер! Может, это я его спугнул!
-- А в бумажнике были деньги?
Холин разом остывает и вспоминает, что он порядочный и
благовоспитанный.
-- Откуда я знаю? Не имею привычки копаться в чужих вещах. Я хотел
только человеку помочь, а вы...
-- А я, -- ничего. Кстати, цвет плаща Тобольцев мог и перепу-тать. --
Следователь для виду заглядывает в папку. -- Э-э, да я сам перепутал.
Действительно, черный плащ.
-- Ох... -- облегченно выдыхает Холин.
-- Испугались? Чего ж вам пугаться? Скажите, беседа с Тоболь-цевым
состоялась утром, вечером? Давайте восстановим для Пал Палыча картину во
времени и пространстве.
-- Раз мы были вдвоем, то, очевидно, других вызвали на допрос. Значит,
с утра или после обеда...
-- Вы стояли? Сидели у стола?
-- Вероятно, сидели...
-- И с чего он начал?
-- Собственно... вряд ли я вспомню.
-- Хоть некоторые фразы должны всплыть, если вы сосредото-читесь.
-- Н-нет. В тот момент я настолько разволновался, все смеша-лось. Очень
жаль, раз вам это важно, -- он по-прежнему обраща-ется к Знаменскому,
стараясь выдерживать доверительный тон.
-- Число тоже не вспомните?
-- Примерно с неделю назад. В камере дни так сливаются.
-- Мы за эту неделю дважды встречались, Холин. Вы и не заикнулись о
Тобольцеве!
-- Вы не из тех, кто верит! -- огрызается Холин и снова "со всей душой"
к Знаменскому: -- Я не располагал уликами, Пал Палыч! А Тобольцев колебался.
Он должен был морально дозреть.
Следователь холодно наблюдает эти заигрывания Холина.
-- Удовлетворены, Пал Палыч?
-- Есть маленькая неясность. -- Знаменский в свою очередь хочет
прозондировать Холина.
-- Прошу.
-- Для безвинно арестованного, Холин, вы ведете себя на редкость
спокойно. Месяц в заключении -- и ни жалоб, ни возму-щенных писем в разные
инстанции. Между тем темперамента вы не лишены. Какое-то неестественное
смирение...
-- Справедливо замечено, -- поддерживает Панюков. -- Если вы
действительно не виновны.
-- То есть как, "если действительно"? -- жалобно и вместе раздраженно
вскрикивает Холин. -- А признание Тобольцева? Почему "если"? Может, он не
все сказал? Пал Палыч! Он сказал, что был пьяный?
-- Да.
-- Сказал, что ударил по голове?
-- Да.
-- И что Киреев как упал, так и не поднялся?
-- Да.
-- И после всего вы... -- оборачивается Холин к Панюкову, -- вы
намекаете, будто это против меня, что я не жаловался?! Ловко повернули!
Человек верит в советское правосудие, что оно спо-собно разобраться, а вы --
вон как! Теперь стану жаловаться, будьте покойны! Выгораживаете убийцу!
Считаете, нашли нес-мышленыша? Я требую освобождения!
Панюков выглядывает за дверь.
-- Арестованный больше не нужен.
-- Прощайте, Пал Палыч! -- драматически произносит Холин с порога.
-- Ну-с, я видел вашего "претендента на убийство", вы -- моего. Как
говорится, дистанция огромного размера. Холин -- сплош-ное самообожание,
самомнение и самосохранение...
-- Однако при нынешнем положении вещей... -- вздыхает Знаменский.
-- Согласен, может вывернуться, -- мрачнеет и Панюков. -- Даже не
уверен теперь, что добьюсь продления срока ареста. Ох уж этот Тобольцев!
Фокусник...
Панюкову вспоминается добрая и несчастная физиономия.
А Знаменский размышляет о Вадиме Холине. Следователь обязан быть
объективным. Но обязан и соображать, когда ему врут. Парень врет. Его
угодливые интонации вдвойне противны потому, что фальшивы. В
действительности я для него -- мили-цейский придурок, -- думает Пал Палыч.
"Сплошное самообожа-ние и самомнение", как сказал Панюков. Кратко и верно. И
объективно.
С подобной характеристикой вполне согласился бы отец Вади-ма, если б
вдруг решил открыть душу. Но этого он не делает никогда. И никому.
Супруги Холины разительно не похожи друг на друга. Он -- высок, худ,
замкнут и молчалив. По лицу трудно понять, какие чувства он испытывает, если
испытывает вообще. Она -- неболь-шого росточка, кругленькая, румяная,
говорливая. Любая эмоция сразу выплескивается наружу. Жизнь Холиной -- это
дом, хозяй-ство и главное -- дети: двое сыновей, которых она страстно,
безмерно любит.
Старший, двадцатипятилетний Дмитрий, сидит за столом, отдавая должное
материнской стряпне. А младший, ее малень-кий, ее Вадик, -- невыносимо даже
подумать -- томится за решеткой!
Сегодня впервые за долгие-долгие недели Холина утешена. В который раз
уже перечитывает она какой-то рукописный листок. Ее немного выцветшие, но
ясные глаза сияют, губы дрожат, и счастливая слезинка скатывается по щеке.
-- Он снова будет дома, с нами! Ах, Митенька! Возблагодарим судьбу!
-- Благодарить надо меня и Киру Михайловну.
-- Кира Михайловна получила и еще получит, мне ничего не жалко! А для
тебя награда -- само освобождение Вадика. Разве нет?
-- Еще бы! Кому охота писать в анкете: "брат судим"?
-- Митя, ты циник, -- ласково упрекает мать.
-- Угу. А идеалист пальцем бы не шевельнул, чтобы расхлебы-вать вашу
кашу.
Она подсаживается к сыну и гладит его по плечу.
-- Почему ты так говоришь: "вашу кашу"?
-- А чью же? Если бы вы с ним поменьше нянчились...
-- Вспомни, как часто мы бывали строги! -- перебивает мать.
-- Ну да, ты прятала ботинки, когда он собирался на очередную пьянку.
Но если братец влипал в историю, его вызволяли всеми средствами.
-- Ах, Митя, о чем мы спорим? С тобой разве не нянчились? Нанимали
репетиторов, устраивали в институт. Все твои покро-вители жуют папиными
зубами.
Холин-старший в это время укладывает в потрепанный чемо-данчик
зубоврачебные инструменты и протезы. Руки двигаются автоматически, быстро и
экономно. Захлопнув крышку, он выхо-дит в смежную комнату.
-- Куда ты? -- удивляется мать.
-- Примерить мост директору магазина "Ковры".
-- И ты уйдешь сейчас, когда у нас такая радость?
Отец молча направляется в переднюю.
-- Подожди ликовать, -- замечает Дмитрий. -- Письмо получе-но не для
того, чтобы перечитывать его на ночь. С ним надо идти в органы.
Холина бежит за мужем.
-- Отец, ты слышишь?
Тот проводит расческой по жидким волосам и одевается.
-- Отец, надо идти в органы!
Холин разражается длиннейшей по его меркам речью:
-- Хватит того, что я плачу. Мите нужна квартира -- плачу, у Вадика
неприятности -- плачу. Зубными мостами, которые я сделал, я вымостил детям
дорогу в жизнь. А уж куда они по ней придут, это... -- Он снимает дверную
цепочку и отпирает серию замков.
У Знаменского маленькое заседание: друзья прослушивают признание
Тобольцева.
-- ...Гражданин, который привязался, мне надоел, и я старался от него
отделаться. Тогда он стал мне грозить, вынул бумажник и совал мне под нос
какие-то документы: вроде раньше он был начальник и прочее. Тогда я
разозлился и ударил его. Он упал, а я ушел. Все... А он там же умер.
-- С чего вы взяли?
-- Потому что он умер.
Знаменский прерывает запись:
-- Ну и дальше в том же роде.
Томин разводит руками.
-- "Что-то с памятью моей стало, то, что было не со мной, помню...".
Вообще-то, среди уголовников оно не в диковинку. Какая-нибудь шестерка
вешает на себя тяжеленный жернов, чтобы прикрыть туза. Но шестерке приказано
и ей обещано.
-- Саша, Холин для Тобольцева -- не туз.
-- А что такое Холин?
-- Пухленький, красивенький, наглый. Не слишком умен, но хитер
бесспорно. Прямо кожей чувствует опасность. При всем том -- воспитанный
мальчик, студент. Боюсь, нравится девушкам.
Томин хмыкает.
-- Сколько лет дочери Тобольцева?
-- Семь, Саша.
-- Какая версия рухнула! -- комментирует Кибрит.
-- Смейся-смейся! Интересно, что ты предложишь?
-- Совсем просто -- подкуп.
-- Давайте обсудим, -- соглашается Знаменский. -- Тобольцев очень любит
ребят, ценит свободу. За его провинности причита-ется два-три года. Ради
денег принять чужой позор и большой срок?.. Да он и не корыстолюбив.
-- А махинации с нарядами?
-- Втянулся по слабодушию. Малосильная бригада села к концу месяца на
мель, пришли женщины, ревут. Пожалел. Дальше -- больше. Разумеется, потом он
имел и незаконную прогрессивку и прочее, но дышал не этим. Причина того, что
с ним сейчас творится, спрятана глубоко...
-- Между ним и Холимым должна существовать связь. Четкая и доказуемая!
Иначе остается поверить, что их судьбы удивитель-но пересеклись над телом
Киреева -- раз, в камере -- два. -- Томин увлекся: загадка всегда интересна.
-- Вообще-то, поверить можно и в это, -- говорит он, оседлав стул. -- Тогда
представим: на Тобольцева обрушился двойной удар. По его вине один чело-век
умер, другой сел. И юный узник постоянно рядом, как живой укор. Следуют
душевная борьба, отказы явиться на допрос и, наконец, решение покаяться.
-- А в результате убийство с целью ограбления чрезвычайно удобно
делится на двоих: одному -- случайное убийство, другому -- неверно
истолкованная попытка помочь потерпевшему, -- протестующе доканчивает
Знаменский.
-- Ладно, Паша, ищем связь.
-- Берешься?
-- Что делать... Когда был убит Киреев?
-- Четырнадцатого. Тобольцев арестован шестнадцатого.
-- Очень хорошо. Кстати, на что Холин польстился?
-- Киреев выиграл пятьсот рублей и прямиком из сберкассы забежал
отметить. Продавщица помнит -- разменяла ему сотен-ную купюру. А, по словам
кассирши сберкассы, возле Киреева крутился парень, похожий на Холина. Но на
опознание она засмущалась: такой, говорит, молоденький, не возьму греха на
душу...
-- Ясно. Что-то наука примолкла. Начнешь по обыкновению прибедняться;
ах, да что же я могу?
-- А что я, по-твоему, могу? Работа проделана три месяца назад. Если
следователь Холина не возражает, я бы поглядела протокол осмотра, экспертизы
-- но только для очистки совести.
-- Ну, а ты сам?
-- Я, Саша, не буду лентяйничать за твоей широкой спиной. Намечена
большая охота за мелкими подробностями.
-- Разбежались.
Знаменский бродит по двору, где произошло убийство, разгля-дывает
окружающее. Подворотня. Здесь, у стены дома, лежало тело. Фотографии и план
места происшествия позволяют точно восстановить картину. Только тогда здесь
было темно и безлюд-но...
Узким проходом двор соединяется с соседним. И в этом, сосед-нем,
Знаменскому бросается в глаза шеренга мусорных баков. Он останавливается и
долго созерцает их: похоже, зрелище доставля-ет ему удовольствие...
Попасть на Петровку, 38 просто так нельзя. Но если бы Знамен-ский не
разрешил выдать пропуск Ирине Семеновне Холиной (когда ему позвонили, что та
уже минут двадцать плачет в проход-ной), она, кажется, проскребла бы дыру в
стене голыми руками.
Холина влетает с радостным, светлым лицом.
-- Здравствуйте, Вы Павел Павлович, да? А я -- мать Вадика. Вот таким,
в точности таким я вас и представляла! Разрешите присесть...
-- Присаживайтесь. Но вы абсолютно не по адресу. Дело Холи-на веду не
я.
-- Когда речь идет о судьбе ребенка, мать не станет считаться с
формальностями. Как мне было не прийти к человеку, от которо-го сейчас все
зависит!
-- От меня ровным счетом ничего не зависит. И в противопо-ложность вам
я обязан считаться с формальностями.
-- Но, Павел Павлович! Вообразите, что я бросилась бы вам в ноги прямо
на улице?! Разве вы могли бы оттолкнуть меня? Забудьте, что мы на
официальной почве. Я столько слышала о вашей отзывчивости...
-- От кого же?
-- Ах, достаточно взглянуть, чтобы убедиться: вы порядочный человек,
выросли в приличной семье, и потому к вам обращаются словно к родному, вот
как я. Нет-нет, не мешайте мне сказать правду. Вы честный, вы добрый, вы не
отвернетесь от материнско-го горя!
Знаменский согласился принять Холину, поддавшись импуль-су, в котором
больше всего было, пожалуй, любопытства. Теперь сам не рад. Женщина
заполняет комнату потоком взволнованных фраз, и выставить ее уже не так-то
просто.
-- Не знаю, чего вы ждали от меня с моими необычайными достоинствами,
но я не имею права разрешить Холину даже внеочередную передачу.
-- Как вы его... по фамилии... больно слышать. Если б только вы ближе
знали Вадика! Конечно, это моя кровь, и я немного прис-трастна, но Вадик
такой... такой... -- Она не находит достаточно красноречивых слов и вдруг
выпаливает. -- Вы с ним похожи! Нет, серьезно, похожи!
-- В ваших устах это, вероятно, комплимент...
-- Еще бы!
-- ...но мы нисколько не приблизились к цели вашего визита.
-- Мне бы хотелось, чтобы вы поняли жизнь Вадика до того, как с ним
случилось это несчастье.
-- Убийство человека вы называете "несчастье с Вадиком"?
-- Боже мой, Павел Павлович!.. Да ведь уже точно известно, что Вадик не
убивал!
-- А кто же?
-- Разумеется, Тобольцев.
До сих пор Знаменскому все казалось ясным: беззаветная, слепая
родительская любовь, готовая горы свернуть ради "своей крови". Сколько их,
таких отцов и матерей, которые месяцами, а то и годами высиживают в разных
приемных и исступленно доби-ваются освобождения, оправдания, помилования...
Но упоминание о Тобольцеве разом выводит Холину из разря-да
просительниц и делает наступательной стороной.
-- Откуда же это вам известно?
-- Из его собственноручного письма!
Она достает и протягивает Знаменскому письмо. Тот, все боль-ше хмурясь,
читает. И если дотоле он вел разговор с сухой усмеш-кой, то теперь не на
шутку озабочен, и болтовня Холиной приоб-ретает для него серьезный
информационный интерес: послание это от Тобольцева.
-- Как вы его получили?
-- Вынула из почтового ящика.
-- Когда?
-- Позавчера утром.
-- Позвольте взглянуть на конверт.
-- Конверт?.. Конверт... -- она открывает сумочку, суетясь, что-то в
ней перебирает, затем решительно щелкает замком. -- Я поищу дома... но вряд
ли он сохранился...
-- Он был надписан тем же почерком? -- Знаменский спраши-вает на всякий
случай, уже поняв, что тут правды от Холиной не услышишь.
-- Да... или нет... Я спрошу мужа, письмо вынимал он... А вы
недоверчивы. Но нет-нет, таким и должен быть настоящий следо-ватель --
бдительным, проницательным! Вами невольно любу-ешься, Павел Павлович.
Самое смешное, что свои дифирамбы Знаменскому она произ-носит искренне.
Лишь бы он не задавал каверзных вопросов.
-- Скажите, у вас есть мать?
-- Есть.
-- Громадный привет ей! Передайте, что она воспитала замеча-тельного
сына! Уж я-то знаю, чего это стоит. Мы, например, не дали Вадику всего, что
могли. В детстве, например, мы его, по-моему, недопитали.
-- Недо... что?
-- Недопитали. В смысле калорийности, витаминов. Ведь для растущего
организма -- это все! Но Вадик рос не один. Митя, старший, то кончал
десятилетку, то учился в институте, потом писал диплом, защищал, решалась
будущая карьера. Нет-нет да и отрежешь кусочек пожирнее. А Вадика это
ранило. Мы с мужем по старинке, не учитывая требований современной
молодежи... словом, ограничивали Вадика. А на поверку вышло, что это его
толкало... -- она запинается.
-- На что?
-- Ну... вынуждало занимать на стороне. А Вадик впечатли-тельный,
нервный, ну просто как струна, как струна. Потому, я думаю, он и попал в эту
глупую историю.
-- Думаете, от нервов?.. На конверте был целиком проставлен ваш адрес?
Или только фамилия?
-- На конверте?.. Я спрошу мужа. Отчего вас интересует кон-верт? Ведь
главное -- содержание, бесспорная вещественная улика!
-- Кто вы по профессии?
-- Я зубной врач, муж -- зубной техник. Ему шестьдесят семь, но он
удивительный, просто удивительный труженик.
-- Еще не на пенсии?
-- Ах что вы, разве можно! Мы не мыслим себя без работы. Мой муж
говорит: работа держит человека, как оглобли старую ло-шадь, убери оглобли
-- лошадь упадет и не поднимется. Он замечательный мастер. Замечательный. С
его протезами люди живут и умирают.
-- Ирина Семеновна, объясните же наконец, каких результатов вы ждете от
нашей беседы?
-- Но... даже странно... я жду освобождения Вадика.
-- Тут решает следователь Панюков.
-- Однако вы должны передать Тобольцева в ведение Панюкову, и вот тогда
уже... если мы правильно поняли в юридической консультации...
-- Пока Тобольцев остается моим подследственным.
-- Но это значит... Значит, его признание вас не убедило?!
-- Всякое признание нуждается в проверке. Тобольцев не по-хож на
убийцу.
У Холиной перехватывает дыхание.
-- Этот жулик и пьяница?! Он не похож, а мой сын похож?! Как вы можете
говорить такое матери? Матери!!
-- Вашего сына я не знаю.
-- Но вы же видели Вадика! И я столько рассказала о нем, ответила на
все интересующие вас вопросы!
-- Мои вопросы были, скорее, данью вежливости, Ирина Семе-новна. Если
бы я имел право допрашивать по-настоящему, я задал бы иные. К примеру,
откуда вам известно, что я видел Холина? Почему вы поверили письму от
человека, о существова-нии которого не должны были и слышать? Как успели
собрать о нем сведения? Где в течение двух месяцев скрывался от следствия
Вадим Холин?
Ошеломленная и испуганная, женщина поднимается.
-- Я вижу... вероятно, мне лучше уйти.
-- Прошу пропуск, отмечу. Письмо вы оставляете?
-- Нет...
Она судорожно роется в сумочке и выкладывает на стол квадра-тик
фотобумаги.
-- Фотокопия? Даже это успели... Вы знаете, что у Тобольцева двое
детей?
-- И что же? -- с дрожью произносит Холина. -- Что?.. Пожер-твовать
ради них собственным сыном? Отдать на заклание Вади-ка?! -- Она трепещет от
жестокости Знаменского, от негодова-ния, от сдерживаемых слез.
-- О-о, как я в вас обманулась! Вы неспособны понять материн-ское
чувство!..
Томин, как и обещал, ищет связь. Вот сейчас беседует с тещей
Тобольцева. Открытая швейная машинка, остывший утюг, сме-танное детское
платьице, брошенное на спинку стула, свидетель-ствует о том, что визита
Томина не ждали. А выражение лица женщины -- о том, что визит вдобавок и
тревожный и неприят-ный.
-- Ты ко мне пришел не чай пить, -- волнуясь говорит она, -- пришел по
своей работе. А работа твоя серьезная. Стало быть, чего-то ты у меня ищешь.
-- Верно.
-- Чего же? Когда следователь вызывал, я все понимала, про что
разговор. А вот твои какие-то вопросы... Дело-то на Василия, почитай,
кончилось? -- уже несколько лет как перебралась она в город присматривать за
внучатами, но говор выдает деревенскую жительницу.
-- Практически, кончилось.
-- И он ничего не таил, за чужой спиной не прятался?
-- Нет.
-- Ну раз честно повинился и все уж за ним записано, чего еще надобно?
Чего ты пытаешь, с кем он водил компанию и прочее подобное?
Томин обходит стол, стоящий посреди комнаты. Вокруг полуза-бытый
"догарнитурный" уют... Томин вздыхает.
-- Ваш зять, Прасковья Андреевна, последнее время начал вести себя
несколько... неожиданно. Вдруг что-то его словно подкосило.
-- Батюшки, али приболел? То-то он и с лица спал и голос будто чужой...
-- На здоровье не жалуется. А вот не случилось ли на воле чего такого,
что ему уже и жизнь не мила?
Прасковья Андреевна внезапно улыбается.
-- Это надо, чтобы мы с ребятами в одночасье перемерли, Василий --
мужик легкий, сроду не задумывается.
-- На свидании он никому ничего не просил передать? Родным, друзьям?
-- Никому ничего. Да и родни-то, почитай, нету.
-- А Холины вам кем доводятся?
-- Не слыхала про таких.
-- Может, кто по службе? Или друзья вашей дочери?
-- Сроду не слыхала. А памятью бог не обидел. Спроси, какая погода
прошлым годом на Покров стояла, -- и то скажу!
-- Замечательное качество... Прасковья Андреевна, буду отк-ровенен.
После свидания ваш зять сообщил о себе новые факты, которые следствие
вынуждено учитывать.
-- Новые факты? Хуже прежних?
-- Увы.
-- И что же... могут срок набавить?
-- Могут.
-- Господи, да как же я с детьми?.. Ведь ему срок -- и мне срок! Три
года я себе назначила... Три года, бог даст, вытяну... а коли больше...
Батюшки мои, батюшки!
-- Прасковья Андреевна, ваши показания могут...
-- Нет уж! Я теперь и совру, -- недорого возьму.
-- Врать вы не умеете.
-- Соврала бы, коли догадаться, что ему на пользу. Только навряд
догадаюсь. А значит, мое дело молчать.
-- О чем молчать? Вы могли бы разве сказать что-то дурное?
-- Про Васю? Даже ни словечка! И ко мне -- ровно к матери, и отец --
каких поискать! Раньше, верно, выпивал. Людмила и причину развода написала,
что, мол, пьющий. Ну потом как бритвой отрезало. В субботу грамм двести --
больше ни-ни. Сер-дечную ответственность за ребят имел... Ты его, конечно,
за преступника считаешь, а, по моему разумению, сел Вася за бумаж-ки. Этих
бумажек расплодилось, что клопов, и в каждой подвох, ее и так и эдак
повернуть можно. Вот и повернули... Засадите Васи-лия надолго -- что нам
тогда?
-- Да не хотим мы его на долгий срок засаживать, за то и бьемся!
-- При твоей должности резону нет за Василия биться.
-- Есть резон биться, Прасковья Андреевна, и, надеюсь, добь-емся. Но
для этого нужна вся правда... Я дам вам честное слово, -- помолчав, говорит
Томин. -- И вы мне поверите. И ради зятя, ради детей скажете то, чего не
договорили... когда рассказывали о свидании.
Женщина вздрагивает и в замешательстве тычется по комнате -- тут
поправит, там подвинет... Наконец опускается на продав-ленный диван,
обнаруживает в руке скомканное платьице, разг-лаживает на коленях. И глядит
на Томина испытующе и сурово.
-- Ну, смотри. Иначе ты -- не человек, так и знай на всю жизнь!.. На
работе Васю сильно любили. Он много кому, бывало, помогал. И решили люди
тоже помочь в беде. Собрали на детей вроде как складчину. Большие деньги.
Четыре тысячи рублей. Я до них пока не касаюсь. И вещи Васины, которые велел
продать, не трогаю. Пенсию носят, а еще с прошлого месяца хожу в семью по
соседству -- подрабатываю. Обед готовлю, приберу, куплю чего. Так что ребята
сыты, в милостыне не нуждаюсь. И думала я деньги вернуть.
-- Кому?
-- Да тем, которые собрали. Сказала Васе, а он говорит: бери, мать, это
дело моей совести. Тогда я взяла.
Томин подсаживается на диван. Все. Больше ей скрывать нече-го. Надо из
этого выжимать максимум.
-- Вы зятю сумму назвали?
-- Само собой.
-- Удивился?
-- Вроде бы и нет, -- женщина озадачена.
-- Обрадовался?
-- Тоже вроде не очень...
-- Но, Прасковья Андреевна, кто же передал вам деньги?
-- Перевод пришел по почте. А раньше женщина позвонила: от
сочувствующих, дескать, сослуживцев. И все.
-- У вас сохранился корешок перевода?
Женщина отворачивает накидку на комоде -- под накидкой разные памятные
бумажки и среди них -- почтовый бланк.
-- Бери... Навел ты на меня сомнение.
-- Не говорите о своем сомнении никому. И обо мне тоже ни другу, ни
врагу, понимаете? Это важно. -- Он вырывает листок из блокнота. -- Мой
телефон. Если хоть соринка новая -- немедлен-но звоните!
Женщина сует бумажку с номером туда же, под накидку. Томин встает и
делает вид, что готов уйти, но приостанавливается.
-- Проверю напоследок вашу память. Чем занимался Тобольцев накануне
ареста?
-- А ничем, -- печально отвечает Прасковья Андреевна. -- Три дня
безвылазно дома сидел... Нет, вру, в воскресенье водил ребят в кино.
Приключения этих... непобедимых... то ли неукротимых...
-- Неуловимых?
-- Вот-вот. В понедельник даже на работу не пошел, отгул, говорит. Со
стиркой мне подсобил, рыбу чистил. Не знал, чем угодить напоследок,
сердешный... А во вторник его забрали. Шестнадцатого числа.
-- Но четырнадцатого, в субботу, он с кем-то выпивал, верно?
-- С кем же было пить, если из дому ни ногой? С ребятами, что ли? Нет,
те дни он в рот не брал.
Знаменский и Холин появляются в проходной Бутырки почти одновременно.
Пал Палыч входит с улицы, а из внутренних две-рей конвоир выпускает
возбужденного Холина.
-- Премного благодарен, товарищ сержант, дальнейшее сопро-вождение
излишне. -- Тут Холин замечает Знаменского. -- О-о, товарищ следователь? Вы
сюда? А я отсюда.
-- Вижу.
-- И не рады, да? А вы закройте на меня глаза!
Хлопает наружная дверь, врывается Холина с букетом.
-- Вадик! Сыночек!.. Ах, как мило -- Павел Павлович тоже тебя
встречает!
"Как мило, как мило, как мило..." -- звучит в ушах Знаменско-го, пока
он идет долгими, тоскливыми тюремными коридорами. Ему навстречу с
противоположной стороны ведут на допрос То-больцева...
В следственном кабинете не разгуляешься: шагов пять в длину, четыре в
ширину. Но сегодня знакомая дежурная, оценив расст-роенную физиономию Пал
Палыча, дала ему кабинет особый -- таких у нее всего два-три, для
"парадных", что называется, случа-ев. Здесь просторно, и можно вышагивать
туда-сюда, что Знамен-ский и делает, то удаляясь от Тобольцева, то
приближаясь, то оказываясь у него за спиной. И это кружение поневоле
заставляет Тобольцева следить за Пал Палычем и оборачиваться на голос.
-- Имеются две психологические загадки, -- говорит Знаменс-кий на ходу.
-- Номер первый. Человек после мучительных коле-баний сознался в
преступлении. Он обязательно скидывает с себя долю тяжести. А вам, я смотрю,
ничуть не полегчало.
Тобольцев молчит.
-- Номер второй. Ни разу вы не поинтересовались, что же мне за это
будет? Хотя по поводу приписок срок волновал вас чрезвы-чайно. Молчите.
Собственная судьба вам безразлична... Тогда порадуйтесь за Холина.
-- Отпустили?
-- Отпустили. Свеженький, побритый. Мамаша встретила с цветами... Не
наблюдаю восторга.
-- Злитесь вы нынче.
-- Злюсь. Состоялся ошеломляющий разговор, и оба собесед-ника -- и вы и
Холин -- дружно забыли, как он состоялся!.. Ладно, давайте работать. -- Он
мимоходом включает диктофон: -- В магазине на Таганке было много народу?
-- Обыкновенно.
-- Пиво было?
-- Не знаю, при мне не спрашивали.
-- Никто не спрашивал пива?!
-- Откуда оно вечером, Пал Палыч?
-- Пол-очка в вашу пользу. Вернее, в пользу Холина.
Знаменский поворачивается к столу и быстро раскладывает веером
несколько фотографий.
-- Прошу поближе. Который из них Киреев?
-- Не вспомню... -- мается Тобольцев.
-- Ох, Василий Сергеич, туго вам придется на суде!
-- Нет, Пал Палыч, мне уже будет все равно, -- произносит Тобольцев
вдруг совершенно безмятежно.
"Почему?!" -- просится у Знаменского с языка. Но он не произносит этого
вслух. Если прозвучала не пустая фраза, если вырвалось что-то подспудное,
Тобольцев уклонится от ответа и все.
-- Мать Холина нанесла мне визит, -- сообщает Пал Палыч в затылок
Тобольцеву.
Тобольцев живо оглядывается.
-- Да?
-- Да, представьте. Ругала вас пьяницей и жуликом.
-- А!.. -- отмахивается Тобольцев.
-- Подарила копию трогательного письма: "Глубоко раскаива-юсь в своем
ужасном поступке... не сплю ночей... обещаю загла-дить перед вами..." Слеза
прошибает.
-- Считал долгом попросить прощения.
-- Логичней бы у семьи Киреева, не находите?
Тобольцев растерянно моргает и морщится. Знаменский прав.
-- Там оплакивают мужа, отца, деда троих внуков... Как вы переслали
письмо, минуя администрацию?
-- Пал Палыч, лишнего врать не хочется, а если правду, то поврежу
человеку, который ни при чем... А какая она -- мать Холина?
-- Его мать? -- Знаменский удивлен.
-- Ну да. Любит его?
-- До полной бессознательности. Чтобы накормить своего волчонка, не
жаль чужих ягнят.
-- Ага, это хорошо.
-- Хорошо?!
-- А что ж? Я ради своих тоже готов в лепешку. Ради ребят не грех...
Знаменский останавливается против него и спрашивает в лоб:
-- Что за история со складчиной в их пользу?
-- Теща проболталась? -- дрогнув, картавит Тобольцев.
-- Поскольку идет допрос, ваша функция -- отвечать.
-- Понял, куда клоните... Кто же я есть в ваших глазах? Что я,
по-вашему, продал?! У меня дети растут, им отец нужен. Какие деньги отца
заменят?.. Да если б возможность вырваться... какие тут деньги... да я бы...
я бы стены разнес! Но судьба заставляет... Надо.
-- Тот же старый добрый вариант: "заела совесть"?
-- Заела совесть.
-- И гложет раскаяние?
-- Гложет, -- упрямо повторяет Тобольцев.
-- И убитый Киреев в глазах стоит?
-- И стоит!
Знаменский не напоминает про неопознанную фотографию. Его устраивает
как раз та точка, к которой он подвел Тобольцева.
К подворотне в Товарищеском переулке подъезжает милицей-ский
микроавтобус. Из него выходят Знаменский, Панюков, Тобольцев, трое
конвойных, фотограф, сотрудник с магнитофо-ном, понятые.
-- Сейчас, Василий Сергеич, проверим, что у вас в глазах стоит, --
весело говорит Знаменский.
Все входят в подворотню. Тут тон Знаменского делается казен-ным:
началась официальная процедура, следственный экспери-мент.
-- Будьте добры, Тобольцев, укажите место, где, по вашим словам, вы
совершили убийство.
Тобольцев осматривается, как бы сверяясь с внутренним пла-ном. Арочная
подворотня выводит в небольшой дворик. Справа и слева от подворотни -- две
двери, перед ними ступеньки, над ступеньками двускатные навесы, крытые
железом, -- бывший "собственный дом, вход со двора".
Между сумрачной пещерой подворотни и одной из дверей перпендикулярно к
стене в две шеренги выстроены шесть мусорных баков -- те самые, которыми в
соседнем дворе прошлый раз любовался Знаменский.
-- Вон там, у подъезда, -- говорит Тобольцев.
-- Подойдите ближе. И понятых прошу. Где упал Киреев?
Тобольцев огибает мусорные баки, не обращая на них внима-ния.
-- Тут вот... слева от дверей.
-- И как лежало тело?
Тобольцев неопределенно поводит рукой.
-- Поточнее, пожалуйста. Куда головой? На спине, на боку?
-- Лицом вниз.
-- Параллельно стене или под углом?
-- Нетрезвый я был... Кажется, вот так.
Он очерчивает над землей силуэт. Знаменский и следователь Панюков
переглядываются.
-- А место происшествия имеет прежний вид? -- продолжает Знаменский. --
Чего-нибудь не хватает? Что-то лишнее?
Тобольцев растерянно переступает с ноги на ногу.
-- Я правильно показал, где лежал-то он?
-- Не совсем. Кроме того, тут кое-что нарочно изменено, чего не
заметить нельзя.
Тобольцев вскидывает на Знаменского печальные карие глаза:
-- Эх, Пал Палыч, напрасно вы...
Пользуясь записной книжкой, ластиком и карандашом, Зна-менский
изображает для Кибрит картину места происшествия.
-- Подворотня. Стена дома. Дверь. Мусорные баки мы постави-ли вот так.
Их приходится огибать по дороге к подъезду.
-- Очень хорошо!
-- Хорошо, да не совсем. Сегодня получаю от Тобольцева письменное
заявление...
Входит Томин.
-- Привет, Саша, как раз вовремя. Тобольцев сумел связаться с Холиным.
Теперь он припомнил, что баков раньше не было!
-- Связь у меня в кармане! -- Томин усмехается, довольный произведенным
эффектом. -- Но прежде вынужден огорчить -- при всех твоих симпатиях к
Тобольцеву он вульгарно куплен! Складчина -- выдумка, опросил сослуживцев и
ручаюсь.
-- Между прочим, вариант с подкупом выдвинула я! -- вворачи-вает
Кибрит. -- Только Пал Палыч отверг.
-- И продолжаю отвергать. Давай связь!
-- Паша, ты непрошибаем. -- Сдвинув в сторону построение Знаменского из
ластика и карандашей, Томин разворачивает свои заметки. -- Круг знакомых
Тобольцева. Круг друзей-прияте-лей Холиных. Одну фамилию обнаруживаем в
обоих списках.
-- Грибеник Кира Михайловна, -- читает Знаменский.
-- Да, гражданка Грибеник. Отбывает срок, работая в медчасти Бутырки. В
прошлом -- комбинации с бюллетенями. А ее муж -- сослуживец Дмитрия Холина,
старшего брата.
-- Шурик, умница...
-- Погоди, Зинаида, сольный номер инспектора Томина не кончен. -- Он
достает новый листок. -- Это график посещений Тобольцевым врача, а это даты,
когда Грибеник имела свидание с мужем. Что-нибудь просвечивает?
Знаменский подсчитывает в уме.
-- Ярким светом! Саша, ты своротил гору!
-- Еще бы! Но предстоит еще покрутиться в медчасти. Поедем вместе?
-- Поехали. Возьму Тобольцева в оборот.
Повеселевший Знаменский открывает сейф, чтобы убрать папки, но
спохватывается:
-- Да, Зина, ведь ты с чем-то пришла!
-- Это по поводу следов крови. Я выписала из протокола осмотра. Видишь
-- форма капель, высота падения, дорожка брызг... а тут снова... По пути
прочтешь и разберешься.
На сей раз кабинет обычный, следователь с допрашиваемым сидят друг
против друга как пришитые.
-- И не надоело со мной возиться, Пал Палыч? -- безучастно спрашивает
Тобольцев.
-- Надоело. Сегодня решил твердо: я не я, но докажу, что ваша история
-- чистейший самооговор!
-- Я буду стоять на своем.
-- Не устоите, Василий Сергеич. Начнем с картины преступле-ния. Вы
ударили. Он упал. Вы ушли. Так?
-- Так.
-- А вот и не так! У меня в руках копия документа, которого Холин, по
счастью, не видел. Беднягу Киреева сначала, оказыва-ется, били в подворотне.
Он, вероятно, упал на колени -- кровь капала с небольшой высоты. Затем
тянется редкая цепочка ка-пель к подъезду -- человек вскочил и пытался
убежать. Его настигли и добили. И все это сделали вы? С досады, что
привязал-ся безобидный старик?
От сознания, что все рушится, Тобольцев вскипает:
-- А если я хотел его убить?.. Да вот, хотел!.. Понимал, что
сегодня-завтра арестуют, все вокруг ненавидел!
-- Полно, Василий Сергеич, Вы же дома сидели. Возились с ребятами,
помогали теще стирать. Не выпивали. Никуда не выхо-дили. Это называется
алиби. Прошу -- показания Прасковьи Андреевны.
Тобольцев берет протокол, читает, закусив губу, шепчет:
-- Она меня выгораживает.
-- Да откуда ей знать, что нам важно ваше поведение четырнад-цатого
июня?
-- Могла напутать... -- Он хватается за последнюю надежду. -- И я мог
напутать. Ошибся же про мусорные баки! Вспомнил -- поправился!
-- Потому что держали связь с Холиным. Через Киру Михай-ловну. --
Знаменский невольно улыбается, видя глубокую расте-рянность Тобольцева. --
После выезда в Товарищеский переулок немедленно побежали в медчасть -- зуб
заболел. Ну и, естествен-но, "вспомнили" и поправились... Все, Василий
Сергеевич. Вам остается только объяснить, ради чего вы рвались в убийцы. Ни
один суд не признает вас виновным!
-- Суд? -- горько хмыкает Тобольцев. -- До суда, Пал Палыч, дожить
надо...
-- Что за настроение?
Тобольцев роняет голову на руки. Больше у него нет сил таить-ся. Он
рассказывает, что с ним случилось -- рассказывает взахлеб, с подробностями,
крепко впечатавшимися в память.
А случилось вот что. Недели две назад вызвали его в медсан-часть на
осмотр: можно ли разрешить прогулки (добаливал анги-ной).
В коридоре ожидали еще несколько арестованных. Кира Ми-хайловна,
сестра, сидя за столиком возле стеллажа с историями болезни, распределяла
кого к какому врачу. С зеками держалась участливо, душевно. Сама в
аккуратном халатике, приятная такая женщина. Тобольцев, грешным делом,
засмотрелся и не против был, что сестра очереди не соблюдала -- всех вперед
него выклик-нула.
Оставшись с Тобольцевым наедине, она медлила и вроде бы смущалась.
Потом вдруг ласково спрашивает:
-- Что у вас... с горлом?
-- Застудил немножко. Курил в форточку.
-- Такой молодой! -- "нечаянно" вырывается у Грибеник.
Тобольцев понимает ее внимание по-своему:
-- Не старый, конечно. Хотя -- двое ребят.
-- И дети есть!.. -- ахает женщина.
-- А что?
-- Нет-нет, ничего... Извините... Вот порошки, принимайте по одному на
ночь. Когда боли резко усилятся, придется увеличить дозу.
-- У меня что-нибудь нашли?.. Доктор что-то сказал не по-русски...
-- Дайте я сама прощупаю. Сглотните. Да-а... Под мышку не отдает?
-- С какой стати -- под мышку?
-- В подобных случаях бывает... Я ведь врач-онколог, это по опухолям.
Хороший специалист.
-- И что же со мной?
Грибеник "спохватывается" и говорит наигранно-бодрым то-ном:
-- Поболит -- пройдет.
-- Вы скрываете...
-- Ах, дернуло же меня!..
-- Что-то серьезное?
-- Я не имею права, Тобольцев!
-- Опухоль, да?.. Неужели рак?!
Грибеник горестно молчит.
-- Операция?
-- Вы толкаете меня на служебное преступление. Но я не в силах
обманывать... Эту форму пока лечить не умеют.
Тобольцев отшатывается и что-то беззвучно шепчет. Он прик-ладывает
ладонь к горлу, сглатывает, прислушивается к ощуще-нию.
-- Но... я нормально себя чувствую...
-- Вот и чудесно! И забудьте все, что я сказала! -- снова подчеркнуто
бодро советует Грибеник.
-- Никакой надежды?.. -- Тобольцева начинает бить дрожь. -- И сколько
же я?..
-- Не могу... не поворачивается язык.
-- Очень вас прошу!.. Надо хоть как-то подготовиться...
-- Месяц-два -- предел. Такая форма, что под конец будет, как взрыв...
бедный вы, бедный... Если надо что-то передать близким, я для вас рискну --
и погладила по плечу...
-- Вот так в пять минут жизнь рухнула! -- убивается теперь Тобольцев в
следственном кабинете.
Сведя брови, Знаменский пишет несколько фраз, вызывает конвоира и
передает ему записку со словами: "Майору Томину".
-- Ну вот, я силком вырвал правду у нее. Вы -- силком у меня. Что
толку?..
-- Очень болит, Василий Сергеич?
Тобольцев осторожно поводит шеей.
-- Пока терпимо.
-- Она могла ошибиться.
-- Она же не от себя только -- прочла в истории болезни. Это все
пройдено: перестрадал, смирился... Холин, конечно, погань, но если
рассудить, что я ему продал? Два месяца за решеткой, никому не нужных.
Восемь тысяч посулили. Четыре вперед, четы-ре после. Семье без отца ой как
пригодятся! А моих забот -- запомнить, где и кого стукнул. Да перед вами
стыд стерпеть.
-- До суда дотянуть не надеялись?
-- Ни в коем случае -- детям такое пятно!.. Хотели вы добра, Пал Палыч,
а последнее утешение отняли. Далась вам эта правда!
Входит Томин, держа историю болезни, здоровается с Тобольцевым, тот не
отвечает.
Знаменский раскрывает тонкую медицинскую папочку. В ней две-три записи
на одной странице. Прочтя их, Пал Палыч обме-нивается с Томиным понимающим,
облегченным взглядом.
-- Введите, -- говорит Томин в коридор.
Конвоир впускает Грибеник.
-- С этой женщиной вы беседовали в медчасти?
-- Она не виновата. Она меня пожалела и помогла...
-- Погодите с рыцарскими порывами. Вам известен человек, который вам
благодарен, гражданка Грибеник?
-- Похоже, один из наших арестантов.
-- Ваша медицинская специальность?
Грибеник молчит.
-- Забывчивы женщины, беда! -- вмешивается Томин. -- Не по опухолям
она. Окулист у нас Кира Михайловна. По глазным болезням.
-- Горло не меньше болит, Василий Сергеич? -- спрашивает Знаменский.
Тобольцев машинально щупает горло и сплевывает, неотрывно глядя на
Грибеник.
-- Зачем вы сказали Тобольцеву, что у него злокачественная опухоль?
-- Может быть, мне показалось... там написано по-латыни... в истории
болезни.
-- Будьте добры, пальчиком: где тут по-латыни или по-англий-ски,
по-испански, по-марсиански написано "рак"?
Грибеник отворачивается от папки.
-- Вы поняли, Василий Сергеич?
-- Нет, я не... Невозможно же... Да как же так?!
-- Грибеник -- добрая знакомая Холиных.
Тобольцев вскакивает как подброшенный, беспорядочно ме-чутся руки,
душат бессвязные слова:
-- Ты!.. Заживо похоронила... Гадина ты подлая... подлая. Тебе бы, как
мне...
Захлебываясь слезами, он странно топчется и шатается, словно пьяный в
гололед.
-- Неужели жить буду?.. Буду жить...
-- Гражданка Грибеник, вы когда-нибудь слышали слово "со-весть"?
-- Это понятие не юридическое, -- она смотрит на Знаменско-го
вызывающе.
-- Давайте о юридических понятиях. Вам оставалось по старому делу...
-- Пять месяцев, -- подсказывает Томин.
-- А нового не будет. Нет статьи. Я ведь тут не врач, а так, на
побегушках. Мало ли что сболтнешь в коридоре?
-- Номер не пройдет. Вы участвовали в организации двух прес-туплений:
укрывательство убийцы и самооговор невинного чело-века!
-- Ничего я не организовывала... Не докажете!
Слово берет Томин.
-- Кира Михайловна, вы самонадеянны. О вашем знакомстве с семьей
Холиных людям известно. Обман Тобольцева очевиден. Если добавить
оригинальную деталь, что последнее время на свидания с вами приходит не муж,
а Дмитрий Холин, то, пожалуй, для начала довольно. А дальше еще поработаем.
Грибеник начинает всхлипывать.
Томин подходит к Знаменскому, который отвернулся к зареше-ченному окну,
тихонько спрашивает:
-- Паша, ты что? Тобольцев плачет с радости, Грибеник со страху, а
ты-то что невесел?
-- Да знаешь, ненавижу, когда приходится ненавидеть!..
В квартире Холиных семья за ужином.
-- Кушай, Вадик, кушай, ты так осунулся, -- приговаривает счастливая
мать.
-- По-моему, мы больше осунулись, пока он сидел... -- замечает старший
брат. -- Иди же, папа!
-- Сейчас, -- тот в соседней комнате возится с протезами.
-- А можно не стучать челюстями, когда люди едят? -- обора-чивается к
нему Вадим.
-- Он у себя в камере привык к тишине! -- качает головой отец.
-- Вадик, нехорошо, -- на мягких тонах журит мать. -- Папа для вас всю
жизнь, не разгибая спины...
-- Оставь его, он глуп, -- бормочет отец, садясь за стол.
Некоторое время все едят в молчании. Но вот Вадим отодвига-ет тарелку и
поднимается.
-- Куда? -- настораживается отец.
-- Прогуляться-проветриться.
-- Твои прогулки слишком дорого обходятся семье.
-- Мама, он спятил! Он хочет снова запереть меня в четырех стенах!
-- Сядь, говорю тебе! И затихни до суда. Еще неизвестно, чем все
кончится, -- поддерживает отца Дмитрий.
-- Митя, но Вадик столько перестрадал, -- робко вступается мать. --
Иногда ему все-таки нужно развлечься?
-- Он не умеет развлекаться прилично, мама.
-- Ах, Вадим, Митя по-своему прав. Он опытней, прислушивай-ся к мнению
брата. Митя все имеет, добился хорошей должности и пожинает плоды...
-- Доби-ился! Без вас он заведовал бы в бане мочалками!
-- А где бы ты был без родителей?
-- Между прочим, в институт я прекрасно поступил сам!
-- Мальчики, мальчики, перестаньте ссориться! -- страдает мать. --
Вадик, ведь разговор только о том, чтобы ты немножко потерпел.
-- А я не могу терпеть. Организм не позволяет. Я не желаю пожинать
плоды, когда на макушке засветит плешь!
-- Он глуп, -- повторяет отец, который один еще продолжает жевать.
-- Зачем ты так, Вадик? Ведь ты всех нас любишь! -- Мать пытается
обнять его. Вадим увертывается.
-- Люблю? Да чем вечно клянчить у вас то трояк, то сотнягу, лучше пойти
и трахнуть кого-нибудь по башке!
-- Вадик, мы никогда ничего для тебя не жалели! -- скорбно восклицает
мать.
-- Да, кое-что я получал. Периодически. Но когда мне нужно было
позарез, вы в воспитательных целях показывали мне кукиш.
-- Заткнись! -- обрывает Дмитрий. -- Не хватает обвинять мать с отцом!
Ты хоть представляешь, во сколько обошлось тебя выта-щить? А еще во сколько
обойдется!
-- Отдайте половину этого мне, и я внесу гениальное рацпред-ложение.
-- Какое?
-- С Тобольцева довольно. Купите против него свидетеля. Очевидца и
дешевле и надежней.
-- Откуда же очевидец? -- изумляется мать. -- Митя?
Митя задумывается.
-- Вообще-то... найти, пожалуй, можно.
-- Отец, ты слышишь?
-- Оставьте меня.
-- Но как умный человек...
-- Я не умный человек. Я не имею на это времени -- я делаю зубы. Кому
вставить? Пожалуйста, хоть в три ряда, как у акулы. Дальше меня не касается.
-- Не сердись, семье нужен твой совет.
-- Сколько с меня причитается за право спокойно жить в своем доме?! --
Он встает, уходит в свою комнату, и слышно, как запирает дверь.
Пока Холина провожает его взглядом, Вадим быстро выпивает рюмку коньяку
и выскакивает в переднюю, закусывая пирожком. Дмитрий направляется следом.
Вадим уже кинул на руку пальто, брат преграждает ему дорогу. Кажется, они
готовы подраться. И тут раздается звонок в дверь. На площадке стоят Томин и
два милиционера.
-- Добрый вечер, -- говорит Томин.
-- Здрасьте, -- автоматически откликается Дмитрий и пятится.
Вадим застывает с недоеденным пирожком.
-- Вадим Холин?
-- Д-да...
-- Старший инспектор уголовного розыска Томин.
Пятясь, Дмитрий кричит:
-- Мама, к вам пришли!
Кругленькой, растревоженной наседкой выбегает мать.
-- Вадик, что такое? Кто вы? В чем дело?! -- налетает она на Томина.
Вадим на мгновение приободряется:
-- Да, собственно, в чем дело?
-- О вас, Вадим, тюрьма плачет, -- доверительно сообщает Томин. -- В
три ручья.
-- Опять?! -- Глаза Холиной мечут голубые молнии. -- Это провокация!
Вам здесь нечего делать! Мы будем немедленно жаловаться прокурору!
-- Именно он подписал постановление на арест. Я только выполняю его
поручение.
-- Вадик, не бойся!.. Не волнуйся... Мы все сделаем! Я послед-нюю
рубашку!.. Митя!.. Отец!..
Но Митя скрылся в комнате, и отец не отзывается.
-- Вадик, мальчик мой! Мы спасем тебя! Любой ценой. Любой ценой!
Холина потом часами толклась в районной прокуратуре, в городской, в
судах всех инстанций, в приемных мыслимого и немыслимого начальства. Она
нанимала адвокатов, писала бесконечные кассации, жалобы и прошения; из года
в год слала посыл-ки по далекому северному адресу; она поседела и
сморщилась. Она перенесет все и останется любящей матерью.
Осуждать? Крутить пальцем у виска? Или снять шляпу перед такой
верностью чувства?
2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского
Популярность: 1, Last-modified: Sat, 15 Sep 2001 07:36:46 GmT