---------------------------------------------------------------
© Copyright Рауль Мир-Хайдаров
WWW: http://www.mraul.nm.ru/index1.htm
Email: [email protected]
Date: 15 Nov 2004
Повесть представлена в авторской редакции
---------------------------------------------------------------
Он прилетел в Касабланку рано утром на клепаном и переклепанном
"Боинге" частной авиакомпании. Страна, в которой Мансур Атаулин работал
последние три года, своей авиакомпании пока еще не имела.
В Касабланке он бывал не раз: получал грузы в местном порту, провожал и
встречал большие группы специалистов, прибывающих на стройку. Из этого же
аэропорта не раз вылетал в Париж, а оттуда на родину, в Москву, на высокие и
зачастую неожиданные, совещания.
Похоже, таможенники -- народ с цепкой памятью -- уж заприметили его,
поэтому в документах не копались, а сразу проставили штамп и пожелали
счастливого пути. Едва он выкатил хромированную тележку с чемоданом и
дорожной сумкой из здания таможни, ему засигналили сразу несколько такси --
в этот ранний час, пока не приземлились большие самолеты из Европы, каждый
пассажир был желанен.
Мансур Алиевич, обходя новенькие машины, направился к старой, немало
побегавшей "Вольво", чем-то напомнившей ему нашу "Волгу",-- она и по цвету
была горчично-желтой, как наши такси.
-- В порт,-- сказал Атаулин, и машина резво взяла с места, вызвав
удивленную зависть у двух стоявших рядом таксистов, на новых, последней
модели "Мерседесах".
Таксисты в Касабланке общительны, как и везде, и всю долгую дорогу
вдоль моря они говорили о футболе,-- впервые марокканские футболисты удачно
выступали и отбороч-ных играх на первенство мира.
За десять лет пребывания в Африке Атаулин работал и в англо-язычных
странах континента, и во франко-язычных: поэтому знал хорошо и тот и другой
язык, хотя когда впервые ступил на африканскую землю, владел только
немецким. Да и тот немецкий, в общем-то сгодившийся на первых порах, он не
учил специально. Так сложилось, что в маленьком захолустном райцентре на
западе Казахстана, где
142
он родился и вырос, жили двор ко двору русские, немцы, татары, казахи.
Л соседями Атаулиных, что слева, что справа были немцы -- Вуккерты и
Штраигеры. Семьи российских немцев многодетны, не были исключением и их
соседи. И общаясь с соседскими Генрихами, Сигизмундами, Вальтерами, Мартами
и Паулями, он выучил их язык, а может, у него и склонность к языкам была.
Порт Касабланки старейший на континенте -- кого только не принимали его
гавани и причалы; вот и сейчас не только порт, но и вся обширная акватория
его были забиты судами, суденышками, могучими танкерами, сухогрузами под
разными флагами -- удивительно, как только лоцманы управлялись в такой
толчее.
Лето -- время морских путешествий, круизов. И на дальних причалах
порта, отстроенных недавно, стояли, покачиваясь на легкой утренней волне,
роскошные яхты, парусники - частные суда, с самыми немыслимыми названиями,
вместо привычного флага страны на корме полоскались на ветру туманные
символы и геральдические знаки владельцев этих морских красавиц. Издали эти
причалы напоминали знаменитые акварели Марке. И подъезжая к порту, Атаулин
подумал, что в морских портах расставания и встреч гораздо острее, чем на
вокзалах и в аэропортах. Однако Атаулин решил возвратиться домой из
Касабланки морем вовсе не потому, что был сентиментальным или восторженным
романтиком,-- все объяснялось гораздо проще. Когда он заказывал билет на
самолет, ему вдруг предложили: а не хотел бы он вернуться домой морем:
трехпалубный теплоход "Лев Толстой" с советскими туристами на борту как раз
совершает круиз вокруг Европы, на него можно сесть в порту Касабланки.
Лететь снова в Париж и больше полутора суток дожидаться рейса на Москву было
тоже не совсем удобно, а маршрут теплохода оказался "северным" -- через
Барселону, Марсель, Неаполь, Пирей, Стамбул, и Атаулин, почти не раздумывая,
согласился. Была и еще одна причина, в которой Мансур Алиевич не хотел
признаваться даже себе: он устал, а тут комфортабельный теплоход,
одноместная каюта первого класса, бассейны, спортивные залы, танцевальные
холлы и целых восемь дней праздник вокруг -- круиз у людей все-таки. Восемь
дней повсюду родная речь, от которой, честно говоря, отвыкать стал. А какие
библиотеки на наших теплоходах! Это он знал хорошо. Для человека, прожившего
десять лет за рубежом, не считая коротких наездов в Москву по делам,
представлялся редкий шанс адаптироваться перед возвращением на родину как
тут было не согласиться.
Покидал чужой берег Атаулин без грусти и сожаления, хотя и отдал ему
десять лет, а в жизни взрослого человека это немалый срок, и на море
смотрел, выискивая силуэт "Льва Толстого", тоже без слез на глазах, без
комка в горле. Атаулин, сорока пятилетний мужчина, которому по выправке и
энергии можно было дать на десять лет моложе, принадлежал к тому типу людей,
для которых работа -- все, и они в ней -- в родной стихии. Чтобы выразить
себя, им нужен простор, масштабы, самостоятельность, и во имя этого они
жертвуют порой всем: личной жизнью, свободным временем, комфортом и прочими
благами, хотя, если поразмыслить, на самом деле ничем они не жертвуют --
работа, успех дела для них и есть все.
На Западе таких работников называют технократами, они двигают вперед
материальную сторону жизни, и с них за это спрос крутой. И если они не
кланяются в пояс каждому лютику-цветочку в поле, не льют слезы при виде
опадающего по осени платана и не числятся большими поклонниками камерной
музыки, то общество к ним особых претензий не предъявляет: быть гармоничной
личностью -- дело частное, но знать свое дело до тонкости -- изволь!
Конечно, и швец, и жнец, и на дуде игрец -- это замечательно, да в жизни, к
сожалению, такие на все руки мастера редки.
И здесь, в Африке, руководителей подобного ранга именуют менеджерами,
подразумевая тех же самых технократов,-- в умении и мастерстве им не
откажешь, знают свое дело не хуже западных фирмачей. Не один крупный заказ
потеряли известные строительные фирмы, как только наши начали строить на
континенте. Потому что строить надо не только быстро, но и с гарантией. А в
строительстве крупных гидроэлектростанций и металлургических комбинатов
конкурентов у нас оказалось и того меньше. Оттого и уезжал Атаулин спокойно:
все, что он строил, сделано на совесть, надолго, можно было срок гарантии и
вдвое увеличить. Уезжал, не преисполненный особой гордости за содеянное,
хотя построенным можно было гордиться: и качеством, и количеством. Он делал
то, что мог и должен был делать,-- в этом заключался смысл его жизни. Может
быть, где-то в душе и теплилась гордость, но и гордость эта была особого
свойства, лично-профессиональная, что ли,-- за какие-то чисто инженерные
удачи в работе...
...Как ни всматривался Атаулин, ни на причалах, ни на подходе "Льва
Толстого" не было, и таксист высадил его у диспетчерской порта, где ему
любезно разъяснили, что теплоход пришвартуется через два часа на восьмом
причале.
О том, что стоянка шестичасовая, Атаулин знал: лайнер брал на борт в
Касабланке питьевую воду, продукты, а туристов ожидала четырехчасовая
экскурсия.
Атаулин оставил вещи в автоматической камере хранения и вышел на
портовую площадь. Солнце уже припекало, но здесь, у воды, еще чувствовалась
утренняя прохлада,-- к тому же садовники поливали из шлангов клумбы и
газоны, -- и неожиданно остро пахло землей и садом. Под яркими матерчатыми
тентами за пластиковыми столиками завтракал, судя по униформе, технический
персонал. В этот ранний час запах крепкого кофе витал над всей громадной
площадью порта. Запах этот дразнил, притягивал. Атаулин за годы жизни в
Африке тоже пристрастился к кофе, хотя когда-то был уверен, что вряд ли есть
напиток более приятный, чем хороший чай. Присев под тент, взял чашечку кофе
с бокалом ледяной воды и Атаулин. За чашкой кофе он подумал, что хотя и не
раз бывал в Касабланке, по-настоящему города так и не видел: все дела, дела,
и дни были расписаны по минутам, а тут целых восемь часов до отплытия
теплохода!
"Устрою-ка и я себе экскурсию",-- весело решил Мансур Алиевич и махнул
рукой проходившему неподалеку такси. День пролетел быстро, Атаулин не только
осмотрел город, пообедал в ресторане на открытом воздухе, но даже успел
часок поваляться на пляже. О том, что "Лев Толстой" прибыл вовремя, он знал:
видел автобусы с нашими туристами в торговых рядах Касабланки. Туристы,
возбужденные от впечатлений и покупок, возвращались шумные, веселые, не
замечая жаркого послеполуденного солнца. А Атаулин, дожидаясь посадки,
жалел, что не купил соломенную или мягкую фетровую шляпу, на манер
ковбойских, сейчас она была бы кстати. Посадки на теплоход "Лев Толстой" в
таможенном зале порта, кроме него, дожидались еще четверо испанцев, по всей
вероятности коммерсанты. Из обрывков их шумного разговора Атаулин понял, что
плывут они только до Барселоны. Таможенный досмотр занял минут десять, и
задолго до отплытия Атаулин был уже на теплоходе. Каюта на средней палубе
оказалась вполне комфортабельной. Атаулин, не раскладывая вещи, расстелил
постель и, когда "Лев Толстой" отчалил от африканского берега, тут же уснул
-- сказались бессонная ночь, перелет в Касабланку на. разбитом "Боинге",
незапланированная экскурсия в город. Так что и последнее "прощай" он не
сказал африканской земле, и за него махали руками жаркому берегу другие,
земляки-туристы.
Проснулся он неожиданно, скорее всего от качки -- теплоход был уже в
открытом море. Наскоро умывшись и переодевшись, Мансур Алиевич поспешил на
палубу. Из проспекта, полученного вместе с билетом, Атаулин знал, что
теплоход, -построенный по специальному заказу польскими корабелами в
Гданьске, ходит лишь вторую навигацию. Лайнер, соответствующий лучшим
мировым образцам без натяжки, конечно, впечатлял: повсюду царил изысканный
комфорт, кругом все сверкало и блестело.
Ужинать его определили во вторую смену, подсадив за столик к двум милым
девушкам из Кишинева,-- и неожиданный для Атаулина круиз начался. Как понял
Атаулин за первым же ужином с соотечественницами, адаптация ему просто
необходима. За годы работы за рубежом Мансур Алиевич отвык от той
непосредственной общительности, которая так присуща советскому человеку.
Нигде так быстро, наверное, не сближаются люди, как у нас, этим мы
отличаемся в первую очередь. Да, решил Атаулин после ужина, многому нужно
учиться заново, привыкать. Дома следовало жить как дома...
После ужина, когда рано пала вязкая темная южная ночь с яркими крупными
звездами, корабль как бы вспыхнул вдруг изнутри яркими огнями, и тут же
загремела музыка -- началась вечерняя жизнь на теплоходе, может быть, самое
памятное время в любом морском круизе. Атаулин, минуя танцевальные залы и
шумные бары, нашел на корме коктейль-холл, где была потише, и, усевшись
напротив открытой двери, откуда несло свежим ночным ветерком, собрался тихо
скоротать вечер. Но минут через сорок его нашли подружки из Кишинева.
-- А мы весь теплоход обыскали. Думаем, куда это запропастился наш
сосед?-- выпалили они разом, обрадовавшись, что нашли его.
И Атаулин, отвыкший от участия и внимания к собственной персоне, вдруг
тоже обрадовался. Вечер они провели лихо, обошли все бары и последними
покинули палубу. Проснулся он среди ночи и, одевшись, поднялся на верхнюю
палубу. Был тот час, когда кромешная тьма вот-вот начнет светлеть, гася одну
за другой крупные южные звезды. Вдруг он увидел вдали яркие сполохи,
фейерверк огней,-- казалось, весь огромный бессонный город собрался на
берегу. Атаулин догадался: они уже шли у испанских берегов, и скорей всего
это были огни респектабельного курорта Аликанте, где съехавшиеся со всего
света толстосумы гуляли до утра.
Совсем рассвело, когда он продрог и вернулся к себе в каюту. Разделся и
блаженно нырнул под одеяло -- после завтрака теплоход прибывал в Барселону,
и девушки просили его взять на себя обязанности их гида, а следовательно,
нужно быть в форме.
Осталась позади Испания, теплоход повернул к французским берегам.
Соседки его по столу жили ожиданием встречи с Францией. Доволен был круизом
и Атаулин: удобная каюта, приятное общество, прекрасная, а главное привычная
кухня, родная речь вокруг, она-то более всего и радовала Мансура Алиевича.
Днем в жару он пропадал со своими соседками в бассейне на верхней палубе, а
когда те, разомлев от солнца, уходили к себе отдохнуть, спускался в
библиотеку теплохода. Взяв старую годовую подшивку газет, внимательно читал
статью за статьей. Нельзя сказать, что там, в Африке, он не читал газет,
просто читал их нерегулярно,-- в его суматошной работе, когда суток не
хватало, не всегда было до газет. А тут вот они: одна за другой следом --
жизнь страны, которая шла без него. Газеты возвращали его к событиям того
прошедшего десятилетия. Никогда он особенно не задумывался, не слишком ли
много времени отдал он Африке, да и само уходящее время не очень ощущал,
может, оттого, что постоянно был до предела занят? И только сейчас, листая
старые подшивки разных газет, он понял, как долго, очень долго жил вдали от
дома. И впервые в читалке пришла мысль: "Наверное, эти десять лет были для
меня годами обретения, роста, но что-то я потерял невозвратно. Какая жизнь
прошла от меня стороной!"
Газеты то радовали, то огорчали, то вызывали улыбку,-- ни одна статья
не оставляла его равнодушным. Он хотел во все вникнуть сам: понять,
например, что такое -- агропромышленный комплекс? Это началось уже без него.
Взволнованно искал материалы по Нечерноземью: когда он уезжал, там все
начиналось по большому счету, а теперь хотелось знать о результатах; десять
лет -- все-таки срок. О БАМе ему было известно больше -- стройка эта не была
обделена вниманием прессы, и газеты вскоре обещали укладку последнего,
золотого звена. А вот множество статей о качестве товаров настораживало, да
и не только товаров, а и о качестве работы целых отраслей народного
хозяйства. И это было не совсем понятно, ведь он уезжал, когда провозгласили
пятилетку качества, и был убежден, что вопрос этот уже снят с повестки дня.
Поймал себя на мысли, что с интересом читает статьи о Прибалтике. А
ведь когда-то, до отъезда, эти республики казались ему такими далекими. Не
понимал он их поэзию, литературу, страсть к хоровому пению, а их живопись и
скульптура казались ему лишенными изящества. Замкнутость, сосредоточенность
прибалтийцев принимал за высокомерие. Но теперь вся страна, от края до края,
воспринималась целостнее, роднее, и все, что происходило в ней, волновало,
трогало; пожалуй, это щемящее чувство Родины он в полной мере ощутил там, за
рубежом, и, возможно, это обретение -- немалая плата за то, что потерял.
Атаулин порадовался, что Узбекистан уже собирает более пяти миллионов
тонн хлопка в год,-- а что такое хлопок, он знал, видел, как выращивают его
в Египте, Судане, Марокко. Уезжая, он видел первые модели "Жигулей", а
теперь промелькнуло сообщение, что готова к серийному выпуску спортивная,
двухдверная модель, а марка "Нива" в ежегодных ралли по Сахаре оставляет
позади машины многих признанных в мире автомобильных концернов.
Конечно, встречаясь с девушками у бассейна или вечером в баре, он не
говорил им о часах, проведенных в читальном зале. Не выказывал радости и
удивления по поводу взволновавшего его сообщения, как и не просил
прокомментировать вычитанное из тех же газет событие, потому что кратчайший
путь познания не считал самым верным. И разве он, умудренный жизнью мужчина,
мог положиться на мировосприятие этих милых, не лишенных воображения
девушек. К тому же они с гуманитарным образованием, работают в каких-то
далеких от реальной жизни учреждениях, и сами-то видят жизнь из окна комнаты
с кондиционером. А он -- прагматик, хозяйственник, человек аналитического
инженерного ума -- даже в статьях без подтекста чувствовал второй план,
видел картину порой яснее, чем сам автор, потому что автор тоже гуманитарий
и опирается больше на то, что увидел, что ему показали, чем на реальное
знание предмета. Зачастую неубедительность журналистики Атаулин видел в
слабой компетентности ее представителей и как технократ верил, что не за
горами то время, когда в газете каждая статья будет писаться специалистами и
только специалистами. Он не понимал, почему между газетой и темой нужен
посредник-журналист: излишество, анахронизм в век поголовной грамотности.
"А все-таки как прекрасно, что так вышло -- домой теплоходом!"--
подумал Атаулин, нежась в шезлонге на палубе. Закрыв глаза, подставив лицо
ласковому солнцу и ветру, Мансур Алиевич невольно прислушивался, о чем
говорили рядом. И чаще всего эти разговоры, невольным свидетелем которых он
становился, потому что тайны из этого говорящие не делали, были не о круизе,
не о романтических портах, в которые они заходили или зайдут, не о странах с
внешним изобилием -- разговоры были о земле, откуда люди родом и куда вскоре
вернутся, о насущных делах, что ждут их, когда закончится отпуск. И этим
неумением, нежеланием отстраниться от повседневных проблем, наверное, тоже
отличается наш человек. То, о чем говорили случайно оказавшиеся рядом,
волновало Мансура Алиевича, ибо все это завтра станет и его заботами.
Прошли Сет, теплоход приближался к Марселю,-- у всех с уст не сходило:
Франция, Франция...
Атаулин как-то задумался, отчего это при слове "Франция" человека
охватывает особое волнение. Конечно, известно, что наша культура, история
связаны с этой страной как ни с какой другой. Но главное, наверное, в том,
что вся русская классическая литература, на которой мы все воспитаны,
пронизана любовью к этой стране.
Из Марселя "Лев Толстой" отбыл с задержкой на полтора часа. Дело в том,
что когда туристы вернулись с экскурсии по городу, на теплоход пришли гости:
активисты местного общества "СССР -- Франция". И такая встреча, конечно, не
могла уложиться в запланированное время. Встреча вылилась в шумный праздник
с импровизированным концертом, где и Мансуру Алиевичу пришлось быть
переводчиком. Теплоход отплывал из Марселя поздно вечером, когда на причалах
уже горели огни. И каждодневная вечерняя жизнь теплохода на этот раз была
еще более шумной, бурной -- Франция словно оставила на борту часть своего
веселья, неиссякаемого юмора и жизнелюбия.
Наутро, после завтрака, кишиневские девушки пришли к бассейну с кипой
французских журналов и газет. Мансур Алиевич и не помнил, когда они их
накупили, потому что в Марселе они, кажется, ни на шаг не отходили от него.
Красочные иллюстрированные журналы были большей частью о модах, светской
жизни, спорте. Наугад отыскав ту пли иную статью с любопытной фотографией,
девушки просили Мансура Алиевича перевести ее. После журналов пришел черед
газет, но газеты, на взгляд девушек, оказались скучными, без светской и
скандальной хроники. Не волновали эти газеты и Атаулина, его мысли были о
тех газетных подшивках, что ждали его в библиотеке на нижней палубе. После
обеда он направился в читальный зал, к которому уже привык, и куда его
больше всего тянуло на корабле.
В читальном зале стояла приятная прохлада, бесшумно работали
кондиционеры, в зале тишина. Мансур Алиевич прошел вдоль стеллажей, где
аккуратно лежали подшивки газет. Он не выбирал специально газету, не смотрел
на год, брал что под руку попадется,-- для него все представляло интерес.
Он прошел мимо стеллажа с "Правдой", "Известиями", "Комсомолкой"-- эти
газеты, хоть и нерегулярно, с большими перерывами, Атаулин читал. И вдруг на
глаза ему попалась подшивка "Литературной газеты". Вот эту газету Мансур
Алиевич действительно видел редко. Может, в посольство она приходила и
регулярно, но к ним, в глубинку, на объект, не попадала -- это точно.
Случалось читать Атаулину ее три-четыре раза в год, не больше, когда
кто-нибудь приезжал с Родины,-- а все приезжающие знают тягу к родным
газетам и везут их кипами, да в редкие наезды в Москву. Но среди
коллег-строителей Атаулина эта газета была хорошо известна и пользовалась
популярностью, пожалуй, больше, чем их профессиональная. Конечно,
большинство привлекала вторая ее часть, где широко ставились и
квалифицированно обсуждались хозяйственные проблемы, эксперименты, поиски.
Хотя кое-кого не оставляла равнодушным и другая половина газеты, где
обсуждались чисто литературные, творческие проблемы. И среди коллег
Атаулина, безусловно, были люди, которые, несмотря на те же условия, читали
"Литературку" гораздо чаще, чем он. Но тут уж каждому свое. Зато у Атаулина
можно было получить практически любую техническую консультацию, его так и
звали шутя: "ходячая энциклопедия", а африканские коллеги, за глаза, между
собой, окрестили его "Мистер ГОСТ", потому что он помнил наизусть
практически все ГОСТы на изделия, материалы и строительные конструкции.
И споры у них по поводу статей в "Литературной газете" бывали горячие.
Издалека, из Африки, они острее ощущали проблемы страны. Может, дома на
что-то они бы и внимания не обратили, а здесь, на чужбине, все
воспринималось глубже, острее. Сейчас, держа в руках подшивку "Литгазеты",
Атаулин вдруг припомнил давнюю горячую дискуссию в культурном центре
Найроби.
Тогда в Найроби он только прибыл, мало кого знал, поэтому по существу в
споре не участвовал. В культурном центре по субботам устраивались вечера, а
главное, люди приходили обменять книги. Здесь прекрасная библиотека: книжные
новинки, журналы, газеты -- все в первую очередь доставляется сюда. В
небольшом холле при библиотеке спор тогда и разгорелся о книгах, об
авторах...
Из дискуссии, заинтересовавшей Атаулина, он понял, что разговор шел об
ответственности перед читателем не только автора, но издателей и
рецензентов, чтобы выходило меньше книг слабых, серых. Поскольку народ в
холле собрался деловой, хваткий, тут же были выданы и кое-какие рецепты,
показавшиеся Атаулину вполне логичными.
Кто-то, например, советовал указывать в книге не только фамилию
редактора, но и фамилии рецензентов, с чьего одобрения пошла к читателю
слабая книга, а если у иного рецензента таких книг наберется многовато, то
такого и за версту не подпускать к книжному делу.
Кто-то сетовал, что иную повесть, а то и роман бездарный автор
умудряется и в журнале напечатать, и в роман-газете тиснуть, не говоря уж об
отдельных книгах то в одном, то в другом издательстве, а через год-два,
глядишь, уже выходит переиздание. У неискушенного читателя, повсюду
встречающего одну и ту же книгу и фамилию, складывается мнение, что это
значительная книга, а писатель большой. Хотя все объясняется просто --
служебным положением автора. Тогда же в запальчивости решили, что не мешало
бы в каждой книге, каждой журнальной публикации в обязательном порядке
давать небольшую справку об авторе, с непременным указанием должности -- в
справке такой ничего оскорбительного для автора нет, даже наоборот: если он
профессиональный писатель -- укажи, если он директор издательства или
заведующий отделом в журнале -- укажи. Читатель наш самый подготовленный в
мире, он поймет, лучше и быстрее любой ЭВМ подсчитает, кто кого и за что
печатает. Итог дискуссии был такой, что решили об этом написать в
"Литературку".
Дальнейшей судьбы многочисленных предложений Атаулин не знал, но
недавно в какой-то книжке он увидел фамилию рецензента и порадовался.
Значит, не зря тогда шумели. Вот какая история припомнилась сейчас Мансуру
Алиевичу, связанная с "Литературной газетой".
Атаулин устроился поудобнее, разложил подшивку и стал подряд
просматривать газету за газетой. Часа через два он вышел на палубу покурить
и, вновь вернувшись в читалку, взял следующую квартальную подшивку газеты.
На палубе, куда он выходил покурить, от обилия проблемных статей в
"Литературке" пришла ему вдруг такая мысль: "То ли проблемы, словно лавина,
неожиданно навалились на страну, то ли они всегда были, а мы не хотели
обременять себя, отмахивались и откладывали в долгий ящик долгие годы, а
сегодня уже откладывать некуда, все ящики полные, или, может, настало то
самое время, о котором мечтал Ленин -- "время творческой зрелости масс".
Ведь многие проблемы, и нешуточные, подняты по инициативе и силами
читателей.
Поразила и обрадовала его рубрика: "С разных точек зрения"-- два
различных мнения об одном произведении. И, конечно же, мысль автоматически
перекинулась на хозяйство: "Жаль, что такой подход только к литературе... Не
мешало бы подходить с такой же меркой ко всем народнохозяйственным
проблемам. Выслушивая обе стороны, мы избежали бы многих скоропалительных
решений, когда сиюминутная выгода, затмевающая глаза, оборачивается через
годы такими невосполнимыми потерями, что только диву даешься". Какие-то
статья вызывали в нем неведомый доселе азарт, рождали шальную мысль: "Может,
и мне поделиться своими соображениями на страницах газеты, ведь столько
нагорело, наболело за эти годы, да и опыт что-то значит".
Построил он на своем веку немало -- и дома, и за рубежом, хотя в
Африке, конечно, больше. И дело свое, наверное, знал, если не раз давали ему
на оценку, на сравнительный анализ проекты всемирно известных фирм, желающих
получить подряд на строительство в развивающихся странах. Да, не раз
международные организации привлекали Атаулина в качестве эксперта. А по
истечении срока работы в Африке ему официально предложили должность
эксперта. Но Мансур Алиевич не согласился -- это означало, что еще годы и
годы мотаться по свету,-- контракт предлагался на десять лет. А ему хотелось
домой. Почему-то часто вспоминалось письмо матери, где она писала: "Много
важных дел на земле, сынок, но главное, мне кажется,-- сгодиться земле
родной, на ней оставить след. Школа наша, в которой ты учился и где я
проработала сорок пять лет, валится. Вот вернулся бы, пожил дома, перевел
дух. А заодно и школу новую построил. При твоем опыте, наверное, это
нетрудно. Небось не откажут, если хлопотать за школу станешь, ведь вон у
тебя сколько наград".
Это письмо старой матери что-то задело в душе Атаулина, что-то
разладило в его четко отлаженном механизме жизни, где впереди и позади были
только стройки, стройки, работа, работа. Вспомнив о письме, о школе, в
которой учился, Мансур Алиевич отложил газету и задумался об Аксае, о своей
малой родине. Атаулин не был человеком сентиментальным и редко возвращался
мыслями к тому периоду жизни, о котором большинство любит погрустить,
повздыхать, как о времени невозвратном. Ведь в той прекрасной юности у
каждого навсегда остается своя река,свой лес, свой аул, друзья, любимая.
Большинство вспоминают об этом часто, даже если и отчий дом где-то рядом, в
двух-трех часах езды поездом. А Атаулин вспоминал редко даже там, за
рубежом, где ничто, ни один кустик, ни даже цвет земли и неба не напоминали
об отчем крае...
...Мальчиком, в голодные послевоенные годы, он смотрел однажды
трофейный, скорей всего, наверное, голливудский фильм о каком-то знаменитом
архитекторе. Может, фильм был талантлив, а может, в бедном, вросшем по окна
в землю поселке, где и кино-то показывали в колхозной конюшне, все творения
архитектора казались ему гениальными, фантастическими. Тогда он не мог ни
знать, ни даже представить, что существуют павильонные съемки и целые города
можно выстроить из папье-маше. Ему казалось, и нарисовать такое трудно, не
говоря уже о том, чтобы построить. Вот тогда он и вбил себе в голову, что
непременно будет архитектором. Тогда он не отделял одно от другого:
проектировать для него означало строить. Мечта его могла показаться дерзкой,
потому что из их маленького поселка в те послевоенные годы все ребята шли
только по двум давно проторенным путям: в Гурьевскую мореходку и Алгинское
ремесленное училище, где готовили слесарей-аппаратчиков для местного
химического комбината. Два эти пути считались самыми верными, потому что и в
ремеслухе, и в мореходке кормили, одевали и давали специальность. В Аксае
даже объявления о приеме вывешивать перестали, потому что после окончания
семилетки ребята дружно шли на станцию и на крышах вагонов добирались до
Гурьева и Алги. И так из года в год каждую осень, почти до шестидесятых
годов, когда жизнь стала потихоньку налаживаться и у них. Никто из тех
ребят, ушедших в "море" или на "химию", больше не возвращались в родной
Аксай. Странная судьба --• сухопутный Аксай дал несметное количество
моряков и, наверное, посейчас на всех морях и океанах плавает немало его
земляков: штурманами, механиками, матросами. Ну, конечно, не на таких
роскошных теплоходах, как "Лев Толстой", а на рабочих судах: сухогрузах,
танкерах и рыбацких сейнерах. А он вдруг задумал стать архитектором! Правда,
мечтой своей Мансур не делился ни с кем, даже с домашними -- был уверен: не
поймут, засмеют -- архитектор! Живя в землянках, нелегко воспарить в мечтах.
Наверное, та ранняя тайна, зревшая в нем, и наложила отпечаток на его
характер: скрытный, не особенно общительный, самостоятельный -- ни к кому в
душу не лез и к себе особенно не подпускал. Но был в его жизни момент, когда
он отступился от своего правила, и это едва не обернулось бедой. Об этом
этапе жизни Атаулин не любил вспоминать, и, может быть, это было главной
причиной, что он никогда не наведывался в Аксай. Мать, как никто другой,
знавшая, как переживал все случившееся сын, никогда не настаивала, чтобы он
приезжал в отпуск домой. Вот только теперь, в последние годы, когда прошло
столько лет и сама крепко сдала, нет-нет да и просила приехать.
Задумавшись об Аксае, Мансур Алиевич отложил газету в сторону, читать
уже не хотелось, интерес пропал. Он поднялся на палубу. Небольшой ветерок
трепал матерчатые спинки пустых шезлонгов,-- туристы, после бурного прощания
с Францией, отдыхали -- час сиесты, как стали говорить на теплоходе после
Испании. Странно, до сих пор он почти не задумывался об отчем доме; где не
был уже более двадцати лет. "Что ж, время и место самое подходящее, спешить
некуда",-- усмехнулся Атаулин, прогуливаясь по безлюдной палубе.
О том, что произошло тогда в Аксае, на первой в его жизни стройке, он
никогда никому не рассказывал. Никто из коллег не знал об этом, но он всю
жизнь если и не помнил, то и не забывал. И кто знает, может, это и стало
самым необходимым уроком в начале жизни.
Институт он закончил в Москве и в числе лучших студентов выбирал
направление одним из первых. Выбрал Казахстан. И не потому, что родные края,
а потому, что тогда, в самом конце пятидесятых, эта республика, ставшая на
ноги с освоением целины, строилась из края в край -- стройки на любой вкус,
хоть гражданские, хоть промышленные.
В Алма-Ате, в министерстве строительства республики, конечно,
поинтересовались, откуда он родом, из каких мест, почему решил работать в
Казахстане? И когда он назвал родной Аксай, велели прийти завтра: кажется, в
тех краях, почти дома, найдется подходящая работа. Работа -- и впрямь
интересная, а главное -- самостоятельная -- нашлась не где-то рядом, а в
самом Аксае. Шла шестая целинная осень, и страна в том далеком пятьдесят
девятом году ждала первый казахстанский миллиард пудов хлеба. С целиной
связывалось решение хлебной проблемы, и в степях обживались надолго и
всерьез. Оттого и развернулась большая стройка в забытом бурным временем
степном Аксае. Ровная, неоглядная на сотни верст кругом степь с редкими
овражками и чахлыми перелесками. Аксай стоял вдали от больших дорог, до
железнодорожной станции и райцентра Нагорное -- двадцать верст. По нынешним
меркам, кажется, всего ничего, а по степному бездорожью, особенно когда по
осени задождит, развезет проселочные дороги, никакая машина без трактора до
райцентра не доберется. А Аксай и сам хлеб растил, и вокруг совхоз на
совхозе, что появились опять же с освоением целины. Вот и оказалось, что его
район стал в области самым хлебным, и решено было возвести там два
элеватора. Один в райцентре, в Нагорном, при железной дороге, чтобы сразу
отгружать вагоны с хлебом, другой в Аксае, чтобы принимал хлеб из глубинки.
В Нагорном, доселе тоже не знавшем большого строительства, создали
строительно-монтажное управление, а в Аксае хозрасчетный участок этого СМУ,
хотя возводили и там и тут два одинаковых, как близнецы, элеватора. В это
недавно организованное СМУ и получил направление молодой инженер Мансур
Атаулин.
Управление уже с полгода как организовалось, а работы толком еще и не
разворачивались, едва-едва разбивку по осям закончили да обноску территории
завершили,-- шел нескончаемый организационный процесс. Атаулину в СМУ
обрадовались и прежде всего потому, что он местный: за полгода из Аксая
сбежал уже второй начальник участка. Да и то сказать: ни гостиницы в
поселке, ни приличной столовой, а одна-единственная чайная работала только
днем -- приезжим здесь было несладко. Мансура сразу оформили начальником
участка. Конечно, сейчас, когда дипломированных специалистов пруд пруди,
вряд ли такое может случиться, прорабом поставят -- уже удача, а тут сразу
-- начальником участка. Наверное, учитывали и московский диплом, а главное,
тогда ни у кого не возникало вопроса: потянет или не потянет. Инженер --
значит инженер, обязан работать и тянуть. Да и у самого Атаулина страха не
было, даже радовался, что будет сам себе хозяином. "Не каждому может такая
удача выпасть",-- решил он тогда.
Сейчас, на палубе теплохода, идущего по Средиземному морю, Атаулин
словно воочью увидел ту свою первую в жизни стройку. Начинал он практически
с нуля: и кадры пришлось набирать, и здание прорабской спешно возводить, и
склады, и подъездные пути к элеватору строить.
Может, он всю жизнь идеализировал свою первую стройку, но таких рабочих
-- умелых, исполнительных -- у пего никогда больше не было, разве что в
Африке, да и то их можно было сравнить лишь в безотказности, аккуратности, а
вот в мастерстве, инициативности, самостоятельности разве сравнишь!
И ведь не было поначалу кадровых, строительных рабочих -- все местные,
и каждый пришел с заявлением: "Прошу принять разнорабочим", иные писали
печатными буквами "чернорабочим". Он за голову схватился, увидев гору
подобных заявлений. Ему же срочно требовались плотники, арматурщики,
бетонщики, каменщики -- эти профессии в первую очередь, позарез, без них
элеватора не построишь. Он с надеждой подумал было об управлении в Нагорном,
но молодым умом понял, что на помощь оттуда надеяться напрасно и нужно
действовать самому.
"Прекрасное, требовательное время",-- думал иногда Атаулин, вспоминая
начало трудового пути. Они сами искали выход из любого трудного положения, а
не ссылались на причины, даже самые объективные.
Когда Атаулин вступил в должность, на участке числилось восемьдесят
рабочих, из них восемьдесят процентов разнорабочих, а остальные шестнадцать,
имевшие специальность, были прикомандированными, и очень рассчитывать на них
не приходилось. Свои должны быть кадры, свои -- это Мансур понял сразу.
На другой день, к концу смены, он попросил собраться на пустой
строительной площадке, где только делали обноску, всех рабочих до единого.
Прежде всего он рассказал о том, что они будут строить, показал общий вид
элеватора в готовом виде, выполненный цветными красками. Над этим листом
ватмана он просидел накануне всю ночь, старался, чтобы впечатляло. Люди
должны ясно представлять, что они строят, во что вкладывают свой разум,
энергию, силу. Потом объяснил: чтобы построить такую махину, им нужно
учиться, овладеть новыми профессиями. И увидел, как его "гвардия" на глазах
сникла -- средний возраст у них был ближе к пятидесяти, большинство
фронтовики, с грамотой у всех нешибко. Куда уж нам учиться, поздно -- так
можно было обобщить бурно высказанную в ответ мысль.
На иную реакцию Атаулин не рассчитывал, знал, какой неодолимый страх
вызывает у человека неграмотного, тем более пожилого, напоминание о
необходимости учиться. Но знал он и другое. Стройка для поселка, где не были
избалованы постоянной работой и твердыми заработками, расценивалась в каждой
семье как надежда на лучшую жизнь.
Поэтому Мансур пошел на хитрость.
-- Поймите меня правильно,-- сказал он веско.-- Стройке не нужно
столько разнорабочих, хватит человек десять -- пятнадцать. А если вы не
хотите получить специальность, я вынужден буду уволить вас или командировать
в Нагорное, где будете работать на станции грузчиками. Ну, а учиться... Я не
требую, чтобы вы вели конспекты, записи, не стану устраивать экзамены, чтобы
присвоить вам разряд, достаточно будет того, что скажут ваши инструкторы --
получается у вас работа или нет. Я и сам буду заниматься с вами,
рассказывать о каждом предстоящем цикле работ: его объемах, цене, о
нормативных сроках стройки и нормативном расходе материалов на этом цикле. К
тому же, если кто запишется в плотники, а дела у него не пойдут -- не беда,
можно перейти в бетонщики или каменщики. Но через месяц, два, от силы три,
каждый из вас должен найти свое место на стройке.
Он внимательно вгляделся в лица окружавших его людей и увидел на них
уже не испуг, а интерес и надежду. И гораздо увереннее продолжал:
-- А сейчас тех, кто умеет держать в руках топор и пилу -- попрошу в
одну сторону, тех, кто хоть однажды сложил себе сарай или печку,-- в другую.
Тем, кто помоложе и у кого силенок побольше, ну и кому как следует
заработать нужно,-- рекомендую идти в бетонщики. Самая тяжелая и почетная
работа, будете ударной силой. Может, слышали: бетон -- хлеб стройки! Тут уж
учеба самая простая -- не разгибай спины.
Заработать нужно было каждому, и из подавшихся в плотники и каменщики
кое-кто переметнулся к бетонщикам. Но Атаулин остановил это движение.
-- Не спешите, везде будет возможность заработать, это я вам обещаю.
Только работать научитесь. Зарплата будет зависеть только от вас -- что
заработаете, то и получите.
Он почувствовал, что молчание рабочих стало напряженным, и понял, что
темы коснулся больной. Сказал уверенно:
-- На нашей стройке, если удастся организовать дело так, чтобы одна
бригада не простаивала по вине другой, заработки будут хорошие. Вижу, пришли
вы не на один день, вкалывать будете до последнего, пока не въедут сюда, где
мы сейчас стоим, машины с зерном. Так что, считайте, с этого месяца у вас
будет приличный заработок. Но главное, мне кажется, чтобы дома у каждого из
вас почувствовали, что вы стоящим делом заняты.
Он замолчал, и люди стали оживленно обсуждать услышанное.
Мансур стоял, не менее взволнованный, чем окружавшие его рабочие, и
понимал, что никто не давал ему таких полномочий -- устраивать "ликбез", тем
более обещать заработки, пока дело не сдвинулось с мертвой точки. Но понимал
он и другое: он здесь в ответе и за элеватор, и за людей, которых должен был
и направить, и окрылить. Толпа не расходилась, и вдруг из группы
"бетонщиков" вышел его сосед по дому, дядя Саша Вуккерт, отец многочисленной
семьи.
-- Ты, Мансур, уж больно напугал нас ученьем. Ученье ученью рознь.
Учиться работать мы будем -- такая грамота каждому из нас по плечу. Ты
говоришь, научат нас ремеслу приезжие, а я думаю, и среди своих, если хорошо
поискать, найдутся люди, знающие толк в строительстве. Я вот в войну в
Челябинске завод строил, сварочное и арматурное дело знаю. Да и кладке могу
поучить, не забыл еще. А если и зарплата будет, как ты говоришь, подходящая,
мы в долгу не останемся. Правильно я говорю, мужики?-- дядя Саша повернулся
к землякам.
-- Да чего уж там, не сомневайтесь, не подведем, -- взволнованно,
вразнобой поддержали собравшиеся.
...Им навстречу, и слева, и справа, параллельным курсом, шли и шли
величественные, как айсберги, нарядные теплоходы под разными флагами, и
ветер доносил с некоторых палуб веселую музыку -- у каждого свое расписание,
свой порядок на корабле. "Тесно стало и на земле, и на воде, и в воздухе, да
и в космосе уже, наверное..."-- почему-то подумал вдруг Атаулин. Но мысль о
вселенских проблемах не перебила его дум об Аксае, где двадцать три года
назад он строил элеватор...
Когда через два года Атаулин сдал государственной комиссии свой первый
в жизни объект и, несмотря на молодость, круто пошел вверх по служебной
лестнице, к нему стали обращаться с просьбой поделиться опытом -- как это
удалось раньше нормативного срока построить элеватор в степи, вдали от
железной дороги, да еще и не привлекая командированных рабочих, что ложится
тяжелым бременем на себестоимость объекта; как ему удалось не только
уложиться в сметную стоимость, но и сократить ее, тогда как даже уложиться в
первоначальную стоимость -- явление для нашего строительства редчайшее. А на
его типовом элеваторе, какие повсеместно строятся в стране, был установлен
рекорд: по срокам, стоимости и по качеству. Всесоюзный трест
"Элеватормельстрой" выпустил тогда сразу специальный информационный
бюллетень для республиканских организаций, где были запечатлены на снимках
не только готовый элеватор, но и многие этапы работ,-- пригодились работы
фотографа местной газеты, частенько наведывавшегося на ударные стройки
района. А Атаулин рассказал о технико-экономических, экономических
показателях, рационализаторских предложениях, внедренных в ходе
строительства, описал с экономическими выкладками работу самой большой
комплексной бригады Вуккерта, на долю которой приходилась треть выполненных
работ. Бригаде же принадлежала и половина всех изобретений и
рационализаторских предложений. Да, работали тогда думая...
В том же бюллетене были и снимки известных бригадиров, ударников, не
было только фотографии самого Атаулина. Наверное, начальство полагало, что
не стоит афишировать, как вчерашний выпускник продемонстрировал не только
инженерный талант, но и административную хватку. Но Атаулин не обиделся,
решив, что его время еще впереди, да и к бюллетеню отнесся скептически.
Но все это было потом, казалось на бумаге четким, убедительным, цифры,
показатели и темпы просто ошеломляли, а в жизни было все совсем непросто и
не так парадно. Ведь ему тогда было всего лишь двадцать два, и элеватор был
в его жизни первой стройкой.
Как только закончили с "нулевкой", то есть поднялись из фундаментов, он
ощутил, что дело пошло и идет по какому-то скоростному графику, если
сравнить со строительством в Нагорном.
Атаулин в душе был уверен, что чужой опыт нельзя внедрять повсеместно,
разве что по мелочам и что-нибудь явное, очевидное, а в целом -- никогда.
Тогда молодым умом он понял для себя, что нужно не чужой опыт внедрять, а
растить, поддерживать людей, способных создать свой. Может, оттого у него
каждый бригадир относился к делу с такой ответственностью, какой иногда не
обнаружишь у человека, облеченного властью. У него и табельщица Мария
Николаевна Яблуновская "владела" общей картиной строительства настолько, что
он мог доверяться ей, как "телевизору"-- все она знала, помнила, могла
предсказать. По мышлению, энергии, хватке она была создана для такого
живого, кипучего дела, как строительство. А что важнее, чем человек на своем
месте! Вот такие люди "на своем месте" были у него на каждом мало-мальски
важном участке,-- а в большом деле мелочей нет. Попадется непутевый
сантехник -- а он один по штату на участке--оставит вдруг по нерадивости на
один день стройку без воды -- и простоят без дела почти триста человек, и
полетят планы на неделю, на месяц. А слесарем-водопроводчиком был на участке
Геннадий Александрович Кужелев, фронтовик. И ни разу за два года у них
перебоев с водой не было, а там, где велись бетонные работы, она шла рекой.
Начальство в Нагорном заинтересовалось Кужелевым, и, считай, работал
Геннадий Александрович на два элеватора за одну зарплату, но Атаулин не
обижал его в деньгах, понимал, что лучше платить одному специалисту, чем
трем никчемным работникам.
О каждом из трехсот рабочих, которых Мансур знал не только по имени, но
и что он за человек, потому что сам был крепко повязан корнями с Аксаем, и
еще потому, что более половины -- были отцами его друзей, сверстников,
знакомых, а другая половина -- молодежь, которую он тоже знал, или знал их
братьев и сестер,-- о каждом он имел собственное мнение.
А женская бригада арматурщиц! Они вытеснили арматурщиков из мастерских,
решив, что не мужское это дело -- вязать арматуру. Как они работали! Хотя и
арматура порой шла дюймовая, а она по пять-шесть метров длиной,--
потаскай-ка ее целую смену. Но не жаловались, поднимали,-- понимали, что
мужчины нужны в другом месте. Вот такая особая была у него первая стройка --
как же обобщить ее опыт для передачи другим? Любое дело переплетается с
конкретными людьми, конкретными обстоятельствами и держится на начальнике --
как работает он сам, так работают и подчиненные. Нельзя требовать от людей,
не предъявляя требований к себе, делая себе скидку. Это он, несмотря на
молодость, усвоил сразу, как только принял участок.
В том давнем сентиментальном фильме,-- как ни странно, определившем его
судьбу,-- строились какие-то сказочно-роскошные виллы, дворцы, особняки,
концертные залы, от которых невозможно было оторвать взор -- так они были
прекрасны. Мечтал построить что-нибудь подобное и Атаулин, но жизнь
распорядилась иначе -- он попал в промышленное строительство, где интересной
работы для ищущего инженера хватит на долгий век. Почти через одну -- такая
стройка или впервые в стране, или впервые в мире, опыт, накопленный на
одной, вряд ли пригодится на следующей. Каждая стройка -- как новая книга у
писателя: вроде и опыт есть и в то же время -- все заново. Этим и привлекало
Атаулина промышленное строительство: нестандартностью, поиском новых
решений, потому что новое неизбежно требует новых путей, новых материалов,
новых конструкций.
Сейчас, размышляя о своей первой стройке, он вдруг вспомнил, как перед
самым отъездом наткнулся в американском журнале "Архитектура" на любопытный
материал.
Статья сразу бросилась ему в глаза, потому что целый разворот был отдан
красочным снимкам элеваторов. Зернохранилища это, построенные американцами
еще до войны, размерами превосходили те, что строились тогда в Аксае и
Нагорном, и по конструкции, конечно, чем-то отличались, потому что двадцать
лет в строительстве -- целая эпоха. Хотя элеваторы, о которых рассказывалось
в журнале, могли служить и по сей день, но время распорядилось по-иному.
Районы, некогда бывшие зерновыми, стали чисто промышленными, и гектара
посевных не найти в некоторых штатах. И стояли огромные сооружения, словно
динозавры и мастодонты из прошлого, без дела: и рушить жалко -- ставились-то
на века, и под современную химию или что другое вряд ли приспособишь. И вот
пришла идея какому-то пытливому архитектору переоборудовать элеваторы под
жилье, под современные квартиры. И какие получились квартиры, просто
загляденье!
Мансур Алиевич тогда поразился, как умело распорядились утратившими
свое назначение сооружениями американцы, а у них таких зернохранилищ, как и
у нас, десятки тысяч.
Его первый элеватор и впрямь был хорош, хотя вряд ли его можно было
переоборудовать под жилье, даже при самой большой фантазии. И место для него
выбрали удачно -- рядом с поселковым парком. Мансур предполагал тогда, что
еще немало лет после сдачи в эксплуатацию элеватор по-прежнему, как и во
время строительства, будет крупнейшим предприятием в Аксае. Потому частенько
на собраниях напоминал рабочим, что им не только строить, но и работать
придется на этом элеваторе.
Конечно, с первым объектом ему крупно повезло, он получил почти
неограниченную свободу действий. Парадокс заключался в том, что стройку в
Нагорном, где находилось строительное управление, лихорадило и там трижды за
два года сменилось руководство. А это так или иначе пошло ему на пользу --
не до него было, тем более, что Атаулин помощи почти никогда не просил. На
участке у него было два мастера, из практиков, дело свое они знали, но на
чертежи, теодолит, нивелир грамоты не хватало, да и привыкли они строить
больше на глазок, чем по инструменту, поэтому все инженерные работы и
документация лежали на нем одном.
Грех не упомянуть и Марию Николаевну Яблуновскую, табельщицу, которая
стала его правой рукой, помощником и секретарем -- ей он доверял не меньше,
чем своим мастерам. Вчетвером они начали стройку и в таком же составе
вручили секретарю райкома ключ от элеватора, и не символически, а реальный,
которым включались все транспортеры внутри башен.
Конечно, порой его решения отдавали авантюризмом, но все делалось
только в интересах дела и только дела, об ином -- корысти или о чем другом и
мысли не было. Никогда ни до, ни после он не слышал, чтобы где-нибудь в
стране на промышленных предприятиях или стройках в летнее время работали с
четырехчасовым обеденным перерывом. Тогда в Аксае не говорили, как сейчас на
теплоходе после Испании -- сиеста, Атаулин тогда и слова такого не знал, как
не знал, что практика такая где-то существует. Просто он решил, что так
лучше и людям и делу. Столовой на объекте не было, а если бы и была, вряд ли
кто пошел туда: Аксай поселок небольшой, каждый шел обедать домой, даже
командировочные столовались у хозяев. Летом в Аксае жара не меньше, чем в
Средней Азии, в иные дни ртутный столбик термометра за цифру сорок
перескакивал, особенно в полдень. А работа на стройке требует сил и немалых.
Выходило, что рабочие в обед и дух перевести не успевают, бегом домой да
обратно, вот и весь перерыв. А учитывалось рабочее время строго с первого
дня -- Мария Николаевна спуску никому не давала, сама, считай, дневала и
ночевала на стройке. Да и не водилось тогда за трудящимся человеком этого --
урвать на личные нужды от рабочего времени. Вот и решил Мансур на свой страх
и риск,-- конечно, поговорив с народом,-- сделать большой перерыв, ведь
световой день летом велик. Рабочие приняли новшество с энтузиазмом: никто не
опаздывал, и возвращались люди отдохнувшие, с новыми силами. Больше всего
такому перерыву были рады арматурщицы и отделочницы, они успевали и детей из
школы встретить, и покормить, и скотине домашней кое-что подбросить. Во
второй половине дня производительность даже выше была,-- проводил Атаулин
хронометраж для себя.
Может быть, хронометражи и натолкнули его на эту мысль: обсчитывать все
по многу раз -- и объемы, и сроки, и зарплату, и расход материалов. Жаль,
когда его учили, преподаватель предмета "Сметы и отчетность" не сказал того
главного лозунга, который, наверное, следовало повесить на стенах кафедры
вместо многочисленных стандартных транспарантов: "Если не научишься считать,
никогда не станешь настоящим инженером".
Он организовал подобие строительных курсов для аксайских мужиков не
потому, что считал это единственным выходом. Если бы стройка стояла, рабочую
силу прислали бы. Так в большинстве случаев и поступают -- кто же позволит
стоять государственной стройке? Но он, просидев вечер с арифмометром,-- был
такой громоздкий предмет, вместо нынешних удобных калькуляторов,-- понял:
командировочные "съедят" почти весь фонд заработной платы, и о приличных
заработках для всех тогда вообще думать нечего. У командированных -- опытных
рабочих -- всегда высокие разряды, которые он не вправе ни отменить, ни
понизить, и они будут снимать пенки, работая в одной бригаде с местными, что
в конце концов непременно вызовет недовольство большинства. И справедливее
больше платить за выполненную работу, чем оплачивать командировочные расходы
рабочих из той же Алма-Аты. В таком случае разряд, который надо получить,
стал бы в его руках мощным рычагом поощрения наиболее старательных рабочих.
И если откровенно, то Мансуру хотелось дать людям заработать, хотелось
помочь землякам встать на ноги. Это потом, месяца через два-три, когда дела
пошли, охватил его строительный азарт, он почувствовал себя инженером,
хозяином этой громадной стройки. Радовался, что предвидел работы на много
дней и месяцев вперед, текучка дел не застила ему глаза. Он начал вдруг
видеть масштабно, как гроссмейстер, всю шахматную доску сразу, а если надо,
представлял ее и вслепую.
Он всегда знал, как идут у него дела в каждой из восьми бригад.
Наверное, он не изобретал ничего нового, просто поступал как рачительный
хозяин, если в конце смены говорил какому-нибудь бригадиру: оставь человек
пять после работы, пусть сделают то-то и то-то, иначе завтра с утра все
бригады будут простаивать или работать вполсилы. Или вдруг какая-нибудь
бригада выходила на объект и в воскресенье, чтобы дать фронт работы в
понедельник другим. Все эти переработки Мария Николаевна строго учитывала,
оплачивались они дополнительно, поэтому желающие подзаработать даже в
воскресенье всегда находились. Выгоднее было переплатить десятерым рабочим
за день, чем терять на простое сотни. Но был у Атаулина еще один и, пожалуй,
самый мощный рычаг воздействия на энтузиазм рабочих, рычаг, о котором он, к
сожалению, не мог рассказать никому.
Аксай, сплошь состоящий из землянок, по окна вросших в землю, большей
частью даже небеленых, с глиняными или крытыми рубероидом крышами,
производил на Атаулина после Москвы тягостное впечатление. В редком доме, не
считая сельсовета и школы, были деревянные полы. И стройка, конечно,
принесла надежду не только заработать, но и отстроиться, пусть не шикарно,
но вылезти из землянок хотелось всем.
Но как строиться? Если деньги и можно было теперь заработать, то с
материалами дело обстояло хуже некуда, в Аксае даже гвоздя не купишь, потому
что хозяйственный магазин был только в райцентре. Атаулин долго думал, как
же изыскать лишние материалы, ведь если рабочих лишить всякой надежды
получить их легально -- станут воровать, а значит, непременно попадутся:
Аксай не город, здесь все на виду. Но кто ж разрешит раздавать материалы,
предназначенные для стройки, и как оформить такую продажу? Как ни крути,
выхода, казалось, не было.
Вспомнилась ему преддипломная практика на большой стройке. Пропадали
там из-за бесхозяйственности, халатности тонны цемента, ржавели мотки
проволоки для арматуры. Пропадал лес, пиломатериалы, кирпич выгружали
самосвалами, и половина его шла сразу в бой. Сжигались сотни кубометров
опалубки -- впрочем, девать ее было некуда, технология на ответственных
конструкциях требовала применять ее одноразово. Да и тащили нещадно, все,
кому не лень, и никого не наказывали, и у прорабов все-таки сходились концы
с концами -- значит, был какой-то выход. Но какой? Ведь того, что было
загублено только на одной его преддипломной стройке, с лихвой хватило бы,
чтобы отстроить Аксай. Но как же сейчас-то быть, как людям помочь не в ущерб
делу?!
Атаулин ощущал, как ему не хватает практического опыта. Ничего путного
в голову не приходило, а заявления уже копились не столе в прорабской. На
первых порах просили в основном помочь с цементом для строительства колодца.
Пришла тогда в Аксай такая мода -- строить собственные колодцы во дворе,
раньше-то пользовались общими, до которых было шагать да шагать. А когда
колодец далеко, и огород-то нелегко содержать, а уж если надумаешь строить,
без своей воды не обойтись. Цемент нужен был, чтобы лить бетонные кольца,
вместо недолговечного деревянного сруба, и цемента-то требовалось на колодец
килограммов триста-четыреста, но и этим он не мог распорядиться по своему
усмотрению.
Однако обстоятельства подсказали ему решение и этой проблемы, а может,
вопрос решился еще и потому, что в молодости риск не казался риском,
молодость тем и сильна, что не умеет прятаться за чужие спины. На ноябрьские
праздники пришли в Нагорное вагоны с цементом, арматурой и пиломатериалами,
двенадцать из них предназначались для Аксая. Весь октябрь стояла прекрасная
погода, и работали на участке, не считаясь со временем. Люди по всем статьям
заслужили праздник, как же тут было объявить аврал шоферам и грузчикам из-за
прибывших вагонов?
Атаулин на всякий случай позвонил на станцию, справился, во что
обходится час простоя вагона с грузом. Цифра его ошеломила и напугала, надо
было что-то предпринимать... Он сидел в пустой прорабской один, даже Марии
Николаевны не было рядом, и от волнения перебирал заявления рабочих, тех
самых, о помощи. И вдруг его осенило... Он пододвинул к себе арифмометр и
быстро подсчитал стоимость разгрузки каждого из двенадцати вагонов и тут же
выписал наряд на каждый в отдельности, не поскупился. Потом, схватив наряды
и заявления, побежал по домам, в первую очередь к тем, кому доверял больше
всего -- бригадирам. Объяснять положение не стал, только сказал, что, кроме
оплаты, каждый, кто выйдет на разгрузку, получит цемент на колодец или
пилолес. Через час, собрав всех желающих, которых оказалось немало, он
выехал на станцию.
На грузовом дворе станции Мансур отозвал к пакгаузу дядю Сашу Вуккерта
и попросил:
-- Александр Вильгельмович, я уж попрошу вас с материалами
поаккуратнее: и грузить, и складировать, и чтобы ничего не ушло на сторону.
Впервые к нам поступило так много вагонов, но, наверное, это будет еще не
раз, по моим подсчетам, нам нужно для элеватора только цемента вагонов
двести, о лесе и пиломатериалах и говорить не приходится, целые составы. Как
пойдет дело с первого раза, такой порядок и укоренится навсегда.-- И
закончил:-- Надеюсь, вы понимаете, что мне и с тем, что наобещал вам,
расхлебаться непросто...
Дядя Саша выслушал не перебивая, затем протянул самодельный портсигар,
где с немецкой аккуратностью четко в ряд лежали папиросы.
-- Обижаешь, Мансур, хотя, наверное, среди тех, кто пришел сегодня на
разгрузку добровольно, есть разные люди. Но тех, кому можно доверять,
больше, гораздо больше, это ты тоже усвой с самого начала. А принимать,
складировать на месте я оставил своих сыновей, на них, своих Друзей,
надеюсь, ты полагаешься. А насчет того, что сегодня придется раздать мешков
триста цемента, не беспокойся, мы его беречь будем, чтобы и грамм не пропал.
Так и порешим: вы -- нам, мы -- государству. Зато, погляди, как повеселел
народ, у каждого, кто откликнулся, теперь будет свой колодец.
И, легонько обняв Мансура своей крепкой рукой, бригадир зашагал к
вагонам -- народ безоговорочно принимал его лидерство. Да, пожалуй, он и был
самый бывалый из них, и слова у него не расходились с делом.
Тогда, благодаря неожиданно пришедшим вагонам, Атаулин понял, как можно
рачительно распорядиться материалами, как помочь отстроиться родному
поселку. Выход был один -- жесткая экономия, хотя слово это не совсем верно
отражало намерения Атаулина. Верно было бы сказать: не допускать привычных
потерь, с которыми мирятся на любой стройке, как с неизбежным злом. А теперь
он должен был все замечать, не мириться ни с какими потерями -- только так
он мог создать некое подобие фонда помощи стройматериалами для земляков.
Радуясь, что нашел выход, Атаулин все же сознавал юридическую
несостоятельность избранного пути. Но отступать было поздно.
Сразу после праздника к Мансуру подошел дядя Саша.
-- Давай, Мансур, собери-ка вечерком бригадиров, поговорим о
материалах, как нам нужно с ними обходиться, думаю, народ нас поддержит. В
Аксае не привыкли добро ногами топтать да в кострах сжигать. И если мы
убережем наших людей от такой вредной привычки, значит, мы неплохие
хозяева.-- И вдруг, лукаво улыбнувшись обветренными губами, спросил:-- А
знаешь, как тебя народ называет на стройке?
Атаулин пожал плечами.
-- Хозяином. А это ко многому обязывает, Мансур. Думаю, из тебя
получится хозяин, я ведь многих прорабов повидал в жизни. Да и на нас,
бригадиров, можешь положиться, не подведем,-- и зашагал к котловану,
высокий, сильный, твердо стоящий на земле человек...
...На теплоходе сиеста, видимо, кончилась--на палубе появились
пассажиры. Сегодня разговоры, что велись рядом, не волновали, они отвлекали
Атаулина от воспоминаний о своей первой стройке, а ему хотелось впервые за
много лет вернуться к ней, пройти ее в памяти от начала до конца. Оттого ли,
что он возвращался теперь туда, к своему первому детищу и отчему дому? Давно
уже он не мыслил дом без элеватора, а элеватор без дома -- при упоминании
Аксая у него перед глазами оживало и то, и другое.
А может, ему хотелось глянуть пристальнее на свои истоки, на родничок в
начале пути? Или оттого, что все время быстро шел вперед, никогда не
оглядываясь назад, и вот вдруг представилась возможность -- и он нырнул в
прошлое. Он не мог объяснить себе этого, но ему было приятно вспомнить о том
далеком, полном забот времени...
...О многом он умолчал в том информационном бюллетене, хотя и так с
трудом уложился в объем брошюрки.
Тогда была эра монолитного бетона, и все конструкции отливались на
объекте. Сложная, тяжелая, трудоемкая работа: в каждой бетонной колонне или
опоре сливался труд трех бригад: арматурщиков, плотников, бетонщиков. Это
уже потом, через полгода, дядя Саша Вуккерт организует первую и единственную
комплексную бригаду. Создать другую такую, как ни хотелось Мансуру, не
удалось -- и бригадира такого уровня найти оказалось невозможно, и людей
подобрать подходящих было негде. И как же работала эта комплексная бригада!
Попасть в нее было мечтой каждого на стройке.
Разве он мог рассказать на страницах бюллетеня, как старались его
земляки сберечь каждую доску, каждый гвоздь... На совете бригадиров решено
было использованную опалубку выделять строившимся, и в первую очередь
ударникам, передовикам, остро нуждающимся. Строительные нормы не зря
предусматривают одноразовое ее использование: покореженная, пропитанная
цементом, с трещинами, а то и вовсе колотая при разборке, она никуда в
серьезное дело больше не годится. Может, выборочно что-то и можно было
использовать, да кто же этим станет заниматься, рабочих рук и так всегда не
хватает.
Конечно, разве он мог рассказать, что у него опалубку на объекте
ставили и дважды, а порой и трижды, но не в ущерб качеству, об этом и речи
быть не могло; и даже потом она шла не в костер, а в дело. Рабочие каждый
день что-то придумывали, стараясь сохранить материал, потому что прораб
пообещал: все сохраненное, сбереженное -- ваше. Поначалу смазывали доски
соляркой или смачивали керосином или бензином, чтобы не прихватывался бетон
и не приходилось ломать опалубку. Потом привезли из Нагорного огромную,
килограммов на восемьсот, бобину тончайшей вощеной бумаги, и стали ею
выстилать внутреннюю часть опалубки. Поверхность бетона в этом случае
получалась ровной, гладкой, и вполне можно было обойтись без штукатурки.
Придумали всевозможные зажимы, струбцины металлические, чтобы не
приколачивать доски кругом гвоздями. Быстрее пошла работа при таком способе
на сборке и разборке, и материал сберегался. Берегли опалубку, не только
совершенствуя ее конструкцию, но и за счет качества бетона,-- в других
обстоятельствах такая мысль никому и в голову не пришла бы. Качественный
бетон схватывается равномерно, одновременно и отслаивается от опалубки по
всей длине сразу, и не было надобности ломать ее,-- а иная опалубка и по
размерам, и по конструкции целое сооружение. Доброе дело тянуло за собой
цепь других добрых дел.
Спустя много лет, уже в Африке, на соседней стройке, где работали
англичане и где Атаулин бывал часто, потому что пользовались одними каналами
водоснабжения, одной компрессорной станцией и одной и той же линией
электропередачи, показали ему, как новинку, любопытный бетонный фасад
здания. Из вежливости Мансур Алиевич внимательно выслушал коллег и даже
поздравил с удачным эстетическим решением. Он уже обратил внимание, что и
немцы и англичане не любят гладких поверхностей бетона и поэтому пускают на
опалубку древесину с красивой текстурой и распиловку доски для опалубки
делают специальными редкими пилами и на малых оборотах, почти как вручную,
чтобы рельефнее сохранить рисунок дерева. Вот англичане и показывали ему
фасад, отлитый необычным способом. Конечно, выглядело это замечательно, хотя
такая ювелирно сработанная опалубка из хороших пород дерева стоит немало.
Поэтому Атаулин из вежливости выслушал коллег, без интереса, потому что
он уже давно это знал.
Когда они сделали разбивку административно-технического корпуса
элеватора, как раз пришло вагонов двадцать досок из Красноярского края,
почти все они были из розовой сосны, только изредка встречалась среди сосны
тяжелая лиственница, тоже с красивой текстурой, и распиловка оказалась
такой, какую сейчас специально делали англичане. Вот тогда дядя Саша Вуккерт
и предложил пустить на внешнюю сторону здания доски с необыкновенной
текстурой, он даже на планерку пришел с уже отлитым образцом. Двух мнений не
было, так понравилась всем идея. Конечно, помучиться им пришлось с такой
опалубкой будь здоров -- годилась она только ровненькая, стык в стык. О том,
чтобы пустить ее вторично, и речи быть не могло, хоть и ставили ее лучшие
плотники -- ювелиры по дереву. Все вагоны перебрали, боялись, что не хватит
подходящих досок и берегли их пуще глаза.
Почему Александр Вильгельмович предложил такой метод: о красоте
беспокоился или хотел, чтобы администрация элеватора занимала красивейшее
здание в Аксае? А может, сам метил восседать в этом корпусе -- как
заслуженному строителю нашлась бы ему работа и там... Но вряд ли подобные
мысли возникали у него, все объяснялось гораздо проще...
Аксай охватила строительная лихорадка... Отрыв во дворе колодец, каждый
начал потихоньку "суетиться"-- кто ремонт затеял, кто строиться надумал, кто
сарайчик или баню ладил... Зарплата шла хорошая, на деньги кое-что из
строительных материалов покупали в райпотребсоюзе, а кое-что и со стройки
перепадало. А тут еще новое увлечение захлестнуло одновременно и Аксай, и
Нагорное.
Десятки лет, пока ходили паровозы,-- а Оренбургская дорога полностью
перешла на тепловозы только в середине пятидесятых,-- вокруг станции
Нагорное высились целые Монбланы шлака, многие даже думали, что название
Нагорное от этих гор и происходит. И вдруг кто-то в Нагорном догадался
отлить дом из этого шлака -- раньше в Нагорном и Аксае дома ставили только
саманные. И какой же дом получился! Легкий, теплый, нетрудоемкий, и к тому
же почти даром: шлака вокруг -- бери, не хочу. И теперь этот шлак стали
спешно растаскивать по Нагорному, возили его и в Аксай. Железнодорожники на
эту "эпидемию" нарадоваться не могли. Но шлак шлаком, им каждый мог
обзавестись, а вот с цементом стало туго, ни за какие наличные не достать.
Вот и догадался бригадир, увидев необыкновенную красоту досок из
лиственницы, обойтись без штукатурки, как было по проекту, а сделать бетон
сразу качественно и художественно. Отлили они здание и после еще прошлись
аккуратно жидким цементом кругом, получилась вроде фигурная штукатурка,
наподобие тисненых обоев. И заказчик, и государственная комиссия, и коллеги
из Нагорного приняли это за особую штукатурку. А цемент Атаулин тогда людям
за старание роздал. Но об этом не расскажешь, вряд ли начальство одобрило бы
такую заботу о родном поселке. Как не мог он и потом гордо сказать
англичанам, что давно знает про все это, лет пятнадцать уже,-- Аксай-то не
на всякой карте отыщешь, могут и не поверить...
В те дни, когда он зачитывался газетами, частенько попадались ему
статьи о досуге: это касалось и времяпрепровождения молодежи, и пенсионеров,
и даже подростков. Таких статей было немало, рассматривалась эта проблема и
в городском, и в сельском масштабе. Проблемы эти удивляли Атаулина. В
середине восьмидесятых годов, когда, считай, в каждом доме телевизор,
приемник, магнитофон, полно книг, пятидневка в конце концов -- чрезмерные
заботы о досуге представлялись Атаулину надуманными. Уделять главное
внимание свободному времени казалось Атаулину еще страшнее, чем вещизм, за
вещи хоть работать надо -- их так просто не приобретешь. А тут со страниц
почти каждый взывал, чтобы ему организовали его собственный досуг, да притом
бесплатный, постоянный, без перерывов. Он старался припомнить, как проводили
свободное время в Аксае, где он проработал ровно два года: в августе принял
строительство, и в конце же августа, к началу хлебоуборки, сдал элеватор в
эксплуатацию.
Уже, конечно, было телевидение, но до Аксая разве что слухи о таком
чуде -- домашнем кино -- доходили. Правда, с книгами было тогда гораздо
легче, но зато в библиотеках, ныне почти пустующих, хорошую книгу ждали по
записи месяцами. В кино крутили фильмы, менявшиеся каждые два дня; по
субботам и воскресеньям в парке, рядом со строящимся элеватором -- танцы под
оркестр. Зато и оркестр был! Настоящий эстрадный оркестр, в котором все до
одного играли рабочие, а руководил им младший сын дяди Саши -- Клайф,
трубач. У Вуккертов вся семья была музыкальная, а сам глава играл на
аккордеоне, но, конечно, не в оркестре. Выступала в первенстве района
футбольная команда "Строитель" из Аксая -- в команде опять же играла
молодежь с элеватора, включая двух-трех школьников-старшеклассников. Но
тогда и оркестр выступал на общественных началах, а в футбол играли только
по воскресеньям. Досуг был за счет досуга. Читая теперь статьи о досуге,
Атаулину так и хотелось помянуть порядком подзабытую пословицу: "Делу время
-- потехе час". А по статьям выходило наоборот: "Потехе время -- делу час",
хотя о деле в них зачастую даже и не упоминалось, после каких это таких
трудов праведных требовался особый отдых и развлечение. И еще он обратил
внимание, что материалы эти написаны страстно, эмоционально и, наверное,
легко находили сторонников. "Так бы о работе живо и убедительно писали,
наверное, дело лучше бы шло..."
...Слева от Нагорного по железной дороге лежал казахский город
Актюбинск, справа, почти на таком же расстоянии, уже российский, старинный
город Оренбург.
Как-то так складывалась школьная, да и студенческая жизнь, что ему ни
разу не удалось побывать в Оренбурге, только проезжал мимо, когда
возвращался из Москвы на каникулы, да и то не часто, потому что студенты в
те годы проводили лето на целине, в Казахстане. Из Оренбурга были родом его
родители -- и погибший в войну отец, и мать. Когда получал назначение в
Алма-Ату, подумал, что при возможности будет выбираться в соседние города.
Однажды в субботу, как и задумал, он приехал, наконец, в Оренбург.
Ткнулся в одну гостиницу, в другую -- нигде мест, несмотря на субботу и то,
он просился всего на одну ночь, не было. Стояло лето, ночи были теплые, он
молод, и за трагедию это не посчитал -- проспал ночь на скамейке
оренбургского парка, но уже больше никогда не ездил ни в город, что слева,
ни в город, что справа. Да и времени не было -- элеватор с каждым днем
требовал все больше внимания.
Возвращаясь из Оренбурга, из которого вышли многие татарские писатели и
известный всему миру Муса Джалиль, Атаулин и не подозревал, что всего через
несколько лет ря-[айдут крупное месторождение газа и от тихого городка, с
его неспешной, несуетной жизнью не останется и следа. Бурно растущий
индустриальный гигант подчистую снесет тихие кварталы красно-кирпичных
купеческих особняков, с названиями, хранящими безвозвратно ушедшее время:
Форштадт, Аренда, Татарская Слобода...
Ничего этого не предвидел Атаулин, и, возвращаясь на попутном грузовике
в свой поселок, думал о таких же, как молодых инженерах, врачах, учителях,
волею распределения попавших в сотни тысяч местечек, подобных Аксаю. И как
они, наверное, отыскивая на карте свой райцентр, аул, кишлак, станицу, село,
радовались, что рядом, в часе езды х, находится город. Какие строили планы!
На воскресенье -- непременно в город: в музеи, театры, на выставки, в
городскую библиотеку. Может, и бегут из маленьких местечек молодые
специалисты, что городу нет до них никакого дела. Может, у некоторых
надобность в этих коротких ках постепенно бы и отпала, прошла бы со временем
тоска по городу, и нашли бы они прелесть жизни в своих маленьких местечках.
А если и не нашли, то без особых тягот отработали бы положенное -- и за то
спасибо. Если бы помнили о них, молодых сельских специалистах, не только об
их работе заботились, но и о досуге. Вот у кого досуг -- самое больное,
уязвимое место. Им, в большинстве своем выросшим в больших городах, как
воздуха не хватало этих городов -- их шума, толчеи, театра, музеев, кино,
чтобы не остановиться в своем профессиональном росте и развитии...
Так с горечью думал он, трясясь в кузове попутного грузовика, под
высоким звездным небом Оренбуржья.
Иногда в Аксае после кино заходил он в парк на танцы. Тогда
танцплощадка принадлежала взрослым, подростки избегали таких мест, да их
попросту и не пустили бы, еще существовало четкое правило: что можно, что
нельзя. На танцплощадке обычно больше половины молодежи было со стройки.
Клайф, завидев на площадке начальника, непременно играл "Тишину"-- модное в
те годы танго. Странно, как он догадался, что эта трошинская песня нравилась
ему. И все же он не чувствовал себя здесь в своей стихии, поэтому особенно
не задерживался, даже если и хотелось потанцевать.
Каждый раз, уходя с танцев, он невольно сворачивал из парка не домой, а
на свою строительную площадку.
Сторож, старый казах Нургали-ага с берданкой, всегда был на посту. Он
встречал Мансура приветливо и, зная его привычки, включал в проходной все
прожектора стройки, наверное, далеко в степи виден был этот яркий костер
света. Прожекторов для стройки Атаулин не пожалел -- освещение было под
стать дневному. Иногда большие конструкции приходилось бетонировать и по
ночам, без перерыва, чтобы шел однородный бетон, а иногда, когда стояла
невероятная жара, бетонщики просились поработать в ночь--только ночь
приносила прохладу и ветерок из степи. Он не спеша обходил огромную стройку
из конца в конец, и хотя, казалось, он все знал о ней, вдруг в эти ночные
обходы видел что-то более отчетливо, чем днем. За эти озарения он и любил
ночные набеги на элеватор...
..."Всего лишь десять лет прошло, как я уехал из Союза, и уже мне
что-то трудно понять и ясно представить,-- думал Атаулин.-- Может, следует
спросить об этом у девушек из Кишинева, уж о досуге-то они наверняка все
знают". Но так и не спросил. Все те, кого он знал и уважал -- а среди них
были самые разные люди,-- никогда не мучились вопросом, как убить свободное
время, всем им не хватало этого времени, и они считали, что это величайшее
счастье, если выпадает редкая возможность отдохнуть, а уж как -- учить их
было не надо. Все-таки все эти бесконечные разговоры о досуге возникают,
наверное, от безделья, от нравственной пустоты, и тут никакими дискотеками
не поможешь, и ломать копья, то бишь перья, не стоит...
...Январь в первую зиму на стройке выдался суровым: снега, метели,
температура, как и летом,-- за тридцать, только ниже нуля. Стройка встала, в
обычном режиме работали лишь арматурные цеха, хорошо оборудованные, теплые.
В зимние месяцы у женщин даже повышалась производительность труда, и
заготовками были обеспечены на месяц вперед. А вязать ее впрок, подвергая
коррозии, не было резона.
"Что делать?" Этот вопрос витал на каждой планерке. И однажды Атаулин
предложил:
-- Я вижу только один выход -- всем уйти в трудовой отпуск, а если надо
будет, прихватить даже неделю-другую без содержания, но с условием, чтобы с
весны сразу работать весь световой день и наверстать упущенное, иначе все
наши старания по экономии и себестоимости яйца выеденного не будут стоить.
Грея каждый кубометр бетона, паля костры, чтобы не смерзался раствор, сожжем
не только всю опалубку, но и весь строевой лес пустим на дрова.
А если еще по какой-то случайности бетон окажется из-за холодов
некачественным и конструкцию придется ломать -- полетят на ветер тонны
цемента, а мы здесь перетряхиваем каждый мешок, чтобы и грамма не пропадало,
я уже не говорю о трудозатратах. Товарищи, я прошу вас: идите к людям и
постарайтесь объяснить, что делается это в интересах не только
строительства, но и в интересах каждого рабочего. Да и что можно заработать,
простаивая целый день у горящих костров?
Бригадиры поддержали Атаулина. Они и сами умели считать, не хуже
молодого прораба, и между собой уже поговаривали о том же, но не могли
подумать, что Мансур решится на такой шаг.
Конечно, не чувствуй он себя хозяином положения, не умей считать, не
доверяй своему коллективу, бригадирам, вряд ли пошел бы на такое
самоуправство! Эта уверенность день ото дня крепла в нем, потому что дела у
них шли гораздо лучше, чем в Нагорном, где строили точно такой же элеватор.
Шестнадцать вагонов, прибывшие, как и в Аксай , в праздник, простояли пять
дней, и банк снял со счета строительства такой штраф в пользу железной
дороги, что пришлось даже задержать зарплату рабочим. С рабочей силой в
Нагорном дело обстояло лучше, но только потому, что девяносто процентов
командированных оставалось в райцентре. В Аксае же требовались только
специалисты: жестянщики, верхолазы, наладчики, монтажники -- рабочих
массовых профессий готовили они на месте, да и к тем редким залетным
командированным тут же приставляли своих толковых ребят, чтобы учились.
Из-за командированных снижался фонд зарплаты, и заработков хороших в
Нагорном у рабочих не было.
Управление держалось на плаву, как-то сводило концы с концами, общий
перерасход фонда заработной платы по управлению был невелик, и даже общая
производительность труда выглядела приличной. Себестоимость пока еще была
терпимой, а освоение средств по рационализации и по подготовке кадров
целиком шло за счет Аксая. Потому что часто менявшемуся руководству СМУ было
не до Атаулина, не лезло оно в его дела, к тому же он и сам чувствовал свою
силу...
Уже весной, в год пуска, стало ясно, что в эксплуатацию к хлебоуборке
войдет в строй только элеватор в Аксае. Летом, объезжая объекты в Западном
Казахстане, заехал в Нагорное управляющий трестом "Южэлеватормельстрой" из
Алма-Аты.
Осмотрев стройку в Нагорном, собрал совещание, на котором присутствовал
и Атаулин. Правда, назвать это совещанием было трудно, потому что
управляющий устроил всем крупный разнос. Заканчивая выступление, он сказал,
я, мол, представляю, что творится в Аксае, если на объекте под боком у
управления такие жалкие темпы и такое низкое качество работ.
И хотя начальство подмигивало Атаулину и под столом ему наступали на
ноги -- сиди, мол, не возникай, пусть управляющий спокойно выговорится, он
все-таки попросил слова и вкратце обрисовал положение дел в Аксае.
Управляющий, конечно, не поверил Атаулину и прямо с совещания они поехали в
поселок. Осмотрев объекты и внимательно пролистав журналы работ, управляющий
потребовал акты на скрытые работы, вроде оказался довольным, но хвалить не
стал, только, усаживаясь в машину, приказал начальнику СМУ: отныне все
показатели участков выделять отдельно, показывать каждый элеватор сам по
себе. И на прощанье добавил, обернувшись к Атаулину:
-- А в сентябре я жду вас в тресте, в Алма-Ате. Почему он так
пристрастно возвращался памятью к первому своему объекту, ведь типовой
элеватор не уникальная стройка, и во многом как инженер он шел проторенным
путем, и построил потом еще с десяток элеваторов и даже целый комплекс в
Целинограде. Наверное, он помнит о ней всю жизнь потому, что его первая
стройка чуть не обернулась для него большой бедой, и из-за него, своего
первого элеватора, он на долгие годы забыл дорогу домой. Когда стало ясно,
что из двух планируемых элеваторов сдан к осени будет только один, в Аксае,
Атаулина стали поторапливать. Предлагали снять часть рабочих с Нагорного и
передать ему на объект, но Мансур с цифрами и графиками на руках доказал,
что к началу уборки они элеватор сдадут.
Рос элеватор -- и поднимались новые дома, целые улицы в поселке. Дома
из шлака лили быстро, опыта-то на стройке набрались, а покрывать крыши,
штукатурить объединялись в группы: сначала работали у одного, потом у
другого. У самых хозяйственных мужиков, да у тех, у кого по двое-трое
сыновей-помощников, дома уже стояли, радуя глаз большими окнами, высокими
затейливыми крышами. Сельский человек бережлив, поэтому на подворье
оставались и те хибарки, из которых выбралась семья. Наглядное зрелище --
вчера и сегодня.
Ничто не омрачало настроения Атаулина: дела шли успешно, до желанного
пуска первого в жизни объекта оставалось от силы месяца полтора, и он уже
жил ожиданием новой стройки, как вдруг его вызвали повесткой в милицию.
Поступила анонимка на одного из его рабочих: дескать, тот время от времени
привозит с работы то мешок, то полмешка цемента, то доску, то моток
проволоки, то несколько кирпичей на багажнике велосипеда, то рулон бывшего в
употреблении рубероида, то карманы, мол, у него оттопыриваются от гвоздей. В
общем, анонимка была написана со знанием дела, и скорей всего соседом, из
тех, что посиживали раньше на завалинке, а теперь у телевизора, сами ничего
не делают, но и другим не дают, есть и на селе, и в городе такие.
Пошли из милиции с обыском к тому рабочему, а у него уже фундамент
нового дома отлит и, конечно, нашли во дворе не только то, что в анонимке
было указано, но и готовые оконные переплеты, двери, косяки, подоконники --
хозяин в зимний отпуск старательно подготовил все это из бросовой опалубки.
Конечно, никаких бумаг, квитанций, счетов у него не оказалось, да он и не
отпирался, сказал: прораб, мол, всем дает, кто строится.
Начальствовал в аксайской милиции молодой лейтенант, недавно
закончивший в городе какие-то курсы, был он всего на год-два старше Атаулина
и даже приходился ему дальним родственником по отцу, и фамилию носил ту же.
Не чувствуя за собой никакой вины,-- в нормы расхода строительных
материалов он укладывался, ни с кого денег не брал, да и что давать людям
определял не сам, а совет бригадиров, которые к тому же являлись и членами
постройкома, а Мария Николаевна на этот счет обязательно вела протоколы
рабочих и профсоюзных собраний,-- Мансур рассказал родственнику все как
есть.
Выслушать-то начальник выслушал, но в ответ произнес неожиданное:
-- Сказки, гражданин Атаулин, будешь рассказывать другим. За так и
чирей не вскочит на пустом месте,-- и, довольный собственной остротой,
рассмеялся.--• Вот мы тряхнем тебя как следует и узнаем, какой ты
бессребреник, лучше сразу признайся, где деньги хранишь!.. А то куда ни
пойдешь, везде только и слышно: Атаулин, Атаулин... Ишь благодетель
выискался... Весь Аксай, понимаешь, у него работает. Что, надумал
Атаулинград возвести?
Мансур слушал, как насмехается над ним лейтенант, и молчал.
-- А я вот докажу, что есть в Аксае совсем другие люди -- честные,
принципиальные, стоящие на страже государственной собственности, хоть о них
и не трубят на каждом перекрестке...-- И еще долго в таком же духе.
В общем, разговор начистоту не получился, говорили они на разных
языках, и разный был у них интерес к нуждам земляков и своего поселка.
Когда мать узнала, что Мансура вызывали в милицию, ударилась в слезы --
она и раньше не раз предупреждала его: "Ох, сынок, что-то у тебя на стройке
неладно... Кого ни увижу, тащат и тащат, ни один с пустыми руками не
возвращается с элеватора, ни в обед, ни вечером".
Атаулин на такие предостережения не реагировал, отшучивался: "Зато,
мама, у меня территория чистая, гвоздя ржавого не найдешь, даже бумажный
куль из-под цемента отыскать трудно. Говорят, вон у японцев стройки очень
чистые, ничего не пропадает, но, я уверен, они с колес строят, ну, им
ежедневно материал подвозят, а мы получаем материалы иногда раз в месяц, а
иногда сразу на полгода, без всякой системы, как придется, но все равно у
меня на стройке порядок, как у наших соседей Вуккертов во дворе. И не тащат,
мама, а берут то, что отслужило свой срок на стройке. Не сжигать же мне
добро, когда людям каждая доска пригодится. Пришло время вылезать на свет из
землянок".
"Так-то оно так, да боюсь я",-- говорила мать, успокаиваясь на время, а
увидев чью-нибудь очередную скорую стройку, принималась опять за свое.
Мать в тот же вечер побежала к родственникам, надеясь узнать, в чем
дело, и по возможности все уладить, уж в том,что сын действовал не в
корыстных целях, она была свято убеждена.
Но вновь испеченный лейтенант и разговаривать не стал со своей бывшей
учительницей и родственницей. Только важно произнес:
-- Закон для всех одинаков, но справедлив. Не воровал, значит, не
воровал, мы как раз и хотим это выяснить. И завертелось колесо... Хорошо,
что штат милиции в Аксае был незначителен и начальнику дел хватало. Тут как
раз вышел указ об ответственности за мелкое хулиганство,-- и он принялся
рьяно выискивать хулиганов, чтобы первым рапортовать в районе о проведении
указа в жизнь. Но и дело Атаулина не забывал. Папка, надписанная красным
карандашом, демонстративно лежала на столе, когда он вызывал Мансура, а
вызывал он его почти через день, требуя принести с собой то одни, то другие
бумаги. Вызывал он не только Атаулина, пошли косяком повестки всем, кто
строился. В иные дворы он жаловал лично, лихо подкатывая на мотоцикле. Молча
заглядывал в сараи, кладовки и скупо ронял: "Ждите, вызову".
И надо же, в эти самые дни начали звонить Мансуру из Алма-Аты, из
треста, требовали то одни, то другие данные и зачастую те же документы, что
и лейтенант. Тут уж заволновался Атаулин не на шутку... Посылая в трест
отчет о стройке, докладывая о приближающемся пуске, Атаулин раздумывал:
"Сказать или не сказать, что на меня завели в милиции дело", но сдерживался,
абы кому говорить не хотелось, да никого он в тресте и не знал, а
управляющий сам, как назло, не звонил. "Наверное, знают, раз так дотошно
требуют информацию, чуть ли не с первого дня моего назначения",-- огорченно
думал он и готовился к самому худшему.
По Аксаю поползли упорные слухи, что элеватором всерьез
заинтересовалась милиция и что прораба наверняка ждет тюрьма. Шли слухи, что
не минет кара и тех, кто отстроился или строится. Какой-то расторопный мужик
даже срочно уволился со стройки, продал отстроенный дом денежному чабану из
степи и уехал с семьей в Фергану. Сельский человек к закону и власти
относится с почтением, поэтому и притихли на стройке, никто не смел взять и
горсти гвоздей домой. Обходя стройку, Атаулин чувствовал, что многие
избегают его взгляда. Странно, но мало кто из рабочих рассказывал, что его
вызывали в милицию, делали вид, что ничего не произошло. Но в милиции
Атаулину показывали каждый раз все новые и новые объяснения: и подлые, и
двусмысленные,-- чувствовалось, что лейтенант, если и не запугивал
допрашиваемых, то делал какие-то намеки, напускал туману.
Поддержку Атаулин ощущал только со стороны бригадиров, ни один не
оставил его в беде. Понимая своим житейским чутьем, что сдача элеватора в
срок может повлиять на ход дела, они давали невероятную выработку --
элеватор, словно корабль на парусах при попутном ветре, стремительно несся к
пуску.
Готовя документы и для милиции, и для треста, требовавшего все новых и
новых данных, Атаулин вдруг обнаружил, что по стройматериалам у него в
отчетах сплошь шла "краснота", что на языке прорабов означает -- экономия.
Пересчитал несколько раз -- упорно и безошибочно шла "краснота". Если
нагрянет ревизия, за экономию по головке не погладят: объясняйся, доказывай,
почему да зачем экономия, в таких случаях лучше перерасход, который всегда
понятен и объясним, а главное, принимается безоговорочно.
Собрав бригадиров, Атаулин зачитал список сэкономленных материалов и
сказал, что эти материалы они могут раздать строящимся.
Совет молчал, и один из бригадиров сказал:
-- Напуган народ, не возьмет...
-- Тогда возьмите вы сами, если вдруг нагрянет ревизия, а дело к этому
идет, "краснота" у меня очевидная, и выяснить это не составит труда.
На миг в кабинете нависла тишина. И вдруг дядя Саша протянул руку к
списку и спокойно сказал:
-- Что ж, если никому не нужно, я заберу с удовольствием все сам, с
этим запасом можно начать и сыну дом строить,-- надумал, наконец-то,
жениться. Кстати, приглашаю всех сразу после пуска, в первую же субботу, на
свадьбу. Они хотели сыграть ее сейчас, в августе, да я ж не враг стройке --
делу время, потехе час.
За столом оживились, зашумели, и уже кто-то бодро сказал:
-- Что ты, Вильгельмович, все сам да сам! Герой какой! Давай дели
по-братски на восемь: семь бед, один ответ. Вместе и отвечать легче.
От этих слов полегчало у Мансура на душе...
-- ...И полы у тебя в доме деревянные, и забор новый. Где купил половую
доску, квитанция об оплате есть или хотя бы свидетели, что приобретено все
это законно, на лесной базе в райпотребсоюзе?-- спрашивал один Атаулин у
другого Атаулина, развалясь в милицейском кресле и поигрывая носком ярко
начищенного хромового сапога.
-- Я же не говорил, что купил эти полтора куба досок в Нагорном...
-- Ну, вот, наконец-то истина начинает выплывать... Так и запишем.
Какой бессребреник, хотел под шумок и себе натаскать, да не успел, вовремя
взяли за руку. Вот сделаем ревизию, найдем, что припрятал для себя. Небось
все лучшее приберег. Нет, меня тебе не переубедить: имел ты интерес, имел.
Это ясно, как день, и я докопаюсь до сути, будь уверен. Вот послушай, что
пишет один из твоих рабочих, Ахметзянов.
"В прошлом году летом, в июле, число не помню, ездили мы на Илек, на
рыбалку, с ночевкой, с субботы на воскресенье. Взяли со склада элеватора
брезентовую палатку, которой обычно накрывали в дождливую погоду цемент,
купили барана у казахов в ауле, вина и закусок на базаре в Нагорном и
поехали в район колхоза Жанатан. Там река и шире, и глубже, и рыбы много, и
берег красивый, лесной, для ночевки лучшего места не найти. Зарезали барана,
делали шашлыки, варили шурпу, ловили бреднем рыбу, поймали на закидушку
сома, купались, загорали, в общем повеселились, а в Аксай вернулись только в
воскресение, к вечеру. Деньги на гулянку собирал, по пятнадцать рублей с
каждого, сварщик Камалетдинов. Ездил с нами и выпивал тоже прораб Атаулин,
но деньги с него не брали, Камалетдинов сказал, что неудобно..." Разрешите
спросить, гражданин Атаулин, почему неудобно?
-- А вы, товарищ Атаулин, спросите у них сами...
-- И спросим, все спросим. Но мне нужен ваш ответ. Меня вот на пикники
не приглашают, барана в мою честь не режут, и в Нагорное на базар за
закуской, за свежими огурчиками-помидорчиками я не езжу... Так почему
неудобно с вас деньги было брать? За красивые глаза, что ли, угощали?
-- Не знаю. Спросите у них. А вообще, я вспомнил, как тут забыть, за
два года один раз на речке побывал. Выдали в пятницу не зарплату, а
вознаграждение за рационализаторские предложения. Это особая статья, с нее
нет никаких удержаний и выдается она отдельно от зарплаты и по отдельной
ведомости. Получили многие, и неплохие деньги. Вот молодые и решили отметить
это событие, и заодно хоть раз за лето вырваться на речку с ночевкой. В
самый последний момент решили и меня пригласить, я помню: они заехали ко мне
домой уже по пути. Понимаете, пригласили, я, что ж, должен был отказаться?
-- Я выясню, я все выясню...
Вот так они разговаривали каждую встречу, и папка с делом Атаулина
пухла день ото дня. Мансур, думая о злополучных полах в своем доме --
неопровержимом доказательстве его злоупотреблений, вспомнил, как противилась
этому мать, уговаривала не делать их, проживут, мол, и так, с земляным
полом. Как чуяло материнское сердце беду. Хотя и досок там, на две крошечные
комнатки, от силы наберется метров пятнадцать. И радовался теперь, что не
затеял строиться, и мать категорически была против, да к тому же и времени
на все не хватало. А ведь благодарные бригадиры не раз намекали ему, бери,
мол, участок, несколько воскресников устроим, и переедешь в новый дом. Но он
на это не пошел, понимал, что руководителю так поступать не следует.
"За полы и куцый забор зацепились, а уж за дом..."-- думал в смятении в
те дни Мансур.
На стройке мало-помалу сворачивались дела: не работали уже арматурные
цеха, и арматурщицы помогали отделочникам, приводили в порядок
административно-техническое здание элеватора, мыли окна, полы... Каждый день
высвобождалась то одна, то другая бригада, словно выходили из боя на отдых
солдаты. Не привыкшие сидеть без дела, одни красили забор вокруг элеватора,
другие, дерновали зону отдыха на территории, разбивали клумбы, делали в
общем-то не предусмотренные проектом работы, наводили кругом красоту. И на
лицах людей Атаулин замечал странное сочетание грусти и радости. Все
понимали, что сделали большое дело -- построили такую махину, а с другой
стороны -- кончилась работа, хорошие заработки -- участок ликвидируется.
Молодым-то легче: они за эти два года обзавелись мотоциклами и решили
поработать на элеваторе в Нагорном. Уже и бригада сколачивалась, и
верховодил в ней Клайф Вуккерт -- он, как отец, набирал комплексную бригаду.
Дней за десять до ввода в строй приехал на объект, без предупреждения,
секретарь райкома из Нагорного. Осмотрел стройку, остался доволен,
предупредил, что, возможно, пуск будет торжественный, и, дав кое-какие
советы, уехал. За три дня до открытия элеватора неожиданно прилетел из
Алма-Аты управляющий трестом. В Нагорное заезжать не стал, а сразу
направился в Аксай. Не теряя времени, осмотрел весь сдаточный комплекс.
Сделали пробный пуск,-- элеватор работал, правда, пока вхолостую.
-- Силен, брат, молодец!-- сказал управляющий и на глазах у
присутствующих расцеловал Мансура.
Когда они возвращались в прорабскую, Атаулин вдруг спросил:
-- Вы что же, каждый элеватор лично принимаете? Управляющий,
пребывавший в добром настроении, от
души рассмеялся.
-- Нет, конечно. Но этот элеватор особый. Во-первых, первый в вашей
жизни...-- А во-вторых, так и быть, открою секрет: ваш элеватор --
рекордсмен. Вы побили общесоюзные нормы по срокам возведения, по
себестоимости и по выработке. Разве вы сами не догадывались об этом, когда
мы терзали вас, требуя то один отчет, то другой. Признаться, и цифрам не
поверил бы, если бы сам не видел этот элеватор. Приедем в Алма-Ату, придется
вам выступить лично, рассказать, как вам это удалось и будьте во всеоружии
цифр: трестовский народ недоверчивый, задаст вам сотни каверзных вопросов.
Но и это не все...
Наш трест шестой год строит в Казахстане мельницы и зернохранилища,
есть у нас и кое-какие успехи. И вот к началу этой хлебоуборочной
правительство республики решило наградить лучших из наших строителей. Наград
не так много, правда, как хотелось бы, но... Такие элеваторы, да еще к
сроку, что чрезвычайно важно в нашем деле, у нас не часто сдают. Так что
смело можете пробивать дырочку в пиджаке, Мансур, заранее поздравляю...
Увидев, как неожиданно побледнел Атаулин, управляющий тревожно спросил:
-- Вам плохо?
-- Очень плохо, Шаяхмет Курбанович,-- и от перехватившей горло спазмы
Мансур чуть не заплакал.
-- Не понимаю, человек от такого сообщения на крыльях лететь должен, а
ты сник. В чем дело, Атаулин?
-- Беда у меня, товарищ управляющий,-- решился Мансур,-- на меня в
милиции дело завели...
-- Какое дело?-- удивился Шаяхмет Курбанович.-- Давай-ка зайдем в
прорабскую, и ты все подробно расскажешь. Только успокойся и не волнуйся,
надеюсь, ты никого не убил?
В прорабской Мансур долго рассказывал управляющему все как есть.
Шаяхмет Курбанович, выслушав Мансура, похлопал его по плечу:
-- Не переживай, утрясем твое дело...
Он тут же позвонил в Нагорное, секретарю райкома, попросил принять его.
Получив добро, хитро улыбнулся Мансуру:
-- Выше голову, джигит! Не горюй, все уладится. За такие дела у нас не
сажают. Ведь умудрился самый дешевый в стране элеватор возвести, и людей не
обидел... Нет, не зря мы тебя на орден выдвинули...
Приехал он в Аксай на следующий день. Еще издали увидел Мансур у него в
руках знакомую папку.
-- На, держи, джигит, можешь сохранить на память. Любопытные бумажки
тут есть, я все-таки посмотрел дело.
-- Всего три бумажки подлых,-- сказал Атаулин, еще не веря в такой
поворот дела, и горько добавил:-- И неплохие ведь рабочие...
Шаяхмет Курбанович обнял его по-отечески за плечи и, мешая русские и
казахские слова, сказал:
-- Не раскисай. Ты ведь думающий инженер... Твое дело строить, строить
по большому счету. Я виделся сегодня с твоим родственничком, лейтенантом
Атаулиным. Конечно, если бы ты, как иные прорабы, воровал и продавал, это
было бы ему понятно, а так... А так и в самом деле, согласись, трудно
доказать свою правоту. Но ведь таких, как твой родственник, к сожалению, еще
много, так что намотай на ус, джигит, и впредь думай, что делаешь...
...После отъезда управляющего Мансур долго сидел в оцепенении в
прорабской один, не выпуская злополучной папки из рук, потом, увидев в окно,
что неподалеку жгут строительный мусор, вышел и направился к костру. На
секунду, раздумывая, задержался у огня, но потом, словно боясь, что
передумает, решительно снял держатель скоросшивателя и швырнул десятки
объяснений, протоколов допросов в самую середину огня -- пламя вмиг слизало
разлетевшиеся бумаги: черные и белые слова горели одинаково. "Свободен!
Свободен!"-- кричать хотелось ему, но не было ни радости, ни сил...
После митинга, на который собрался весь Аксай, где вручали ордена и
медали отличившимся и говорили много теплых слов о строителях, гости
отправились на банкет, организованный по такому случаю в Нагорном -- в Аксае
просто не было где его провести. Пригласили на банкет и всех награжденных.
Возбужденные, счастливые, они вряд ли думали тогда о скорой разлуке со своим
молодым прорабом, как и Атаулин не предполагал, что не увидит их лет
двадцать...
В разгар банкета, на котором энергичный Шаяхмет Курбанович был тамадой,
он нашел время перекинуться несколькими фразами с Атаулиным.
-- Доволен?-- спросил управляющий.
-- Спасибо,-- ответил Мансур.
-- Это я должен сказать тебе спасибо... Потому что помог по-новому
взглянуть на мое привычное дело, доказал, какие возможности открываются,
если работать от души, со знанием дела. И в твоем самоуправстве, я имею в
виду поощрение рабочих стройматериалами, есть, видимо, свой резон. Наверное,
большие стройки и в самом деле должны предоставлять селу такую возможность.
Поощрять, пусть даже по оптовой цене, стройматериалами лучших рабочих -- это
же огромная подмога делу, я уже не говорю о социальной стороне такого
подхода. Но об этом мы еще потолкуем с тобой... А сейчас я хотел сказать вот
о чем... Отдохнешь дней десять, не больше, а потом прилетай в Алма-Ату,
оттуда вместе двинем в Тургайскую степь, там есть элеваторы-долгострои,
примешь строительство, надеюсь, добьешь...
Подали бешбармак -- главное блюдо казахского застолья, и внимание всех
переключилось на голову варана -- символ уважения к гостям, ее и подавали-то
отдельно, на самом красивом блюде. И когда Шаяхмет Курбанович, знавший все
тонкости этого ритуала, стал обделять каждого кусками мяса, сопровождая
каждое подношение веселыми комментариями, Атаулин потихоньку, незамеченным,
вышел из-за шумного стола...
Все произошло так неожиданно, и вдруг радость уступила место такой
тяжелой усталости, что единственным желанием сейчас было забраться на
сеновал и проспать беспробудно часов двадцать подряд, не меньше.
Мать, радовавшаяся награждению сына большим орденом (во всем Аксае в те
годы ни у кого не было такой высокой награды), а больше всего тому, что в
милиции дело прекратили, и предположить не могла, что уже вскоре попрощается
с сыном. Но когда Мансур сообщил ей об этом она, вопреки его опасениям, не
огорчилась, скорее даже обрадовалась -- так велик был ее страх за сына. Она
до сих пор не верила, что так благополучно закончилась та неприятная
история. Молва -- страшная вещь, уже и в школе стали коситься на нее
некоторые учителя, считая, что дыма без огня не бывает. И на улицу хоть не
выходи, все вроде с жалостью, с пониманием -- все-таки единственный, в таких
трудах поднятый сын,-- а все же неприятно. Разве о такой славе мечтала она
для сына?
Пока Мансур рассказывал матери о банкете, стемнело. Со стороны парка
донеслась музыка: Аксай сегодня гулял. И оркестр Клайфа Вуккерта наигрывал
бодрые, жизнерадостные мелодии. Во всех домах, как в праздники,
ярко горели огни, кругом царило веселье -- редкий дом в поселке не был
связан с элеватором. Кроме орденов и медалей, вручили немало грамот и премий
-- так что сегодня обиженных не было.
Мансур не спеша шел вдоль новостроек, угадывая каждого хозяина за
светящимся окном.
Пройдя из конца в конец поселка, Мансур невольно свернул к элеватору.
На проходной, к удивлению Мансура, дежурил знакомый Нургали-ara все с той же
берданкой, и хотя сторож знал, что Атаулин теперь здесь не хозяин, пропустил
его на территорию и включил прожектора, которые решили не демонтировать,
пригодятся на элеваторе при ночной разгрузке.
Элеватор при ночном освещении казался внушительным и даже красивым;
башни отбрасывали темную, сливавшуюся с ночным парком тень, и сейчас
элеватор казался Мансуру старинным волшебным замком, таким, какой хотелось
построить в детстве, когда увидел фильм, определивший его судьбу.
"Что ж, сбылась мечта?"-- неожиданно с тоской подумал Атаулин и
поспешил со двора,-- и разом, неожиданно погасли огни прожекторов сзади.
Мансур невольно обернулся,-- в кромешной тьме беззвездной ночи не было ни
замка, ни элеватора...
Судьбы городов и селений сродни человеческой судьбе -- взлеты
чередуются с падениями, одни стремительно идут вверх и только вверх, другие
не менее стремительно, катастрофически катятся вниз. Вот и города, некогда
шумные, известные, в наши дни живут тихой провинциальной жизнью, не
претендуя на славу. Другие же, дотоле безвестные, становятся вдруг центрами
алмазного, угольного или газового края, а то вдруг на пустом месте вырастает
город, затмевая своим положением и значимостью расположенные неподалеку со
столетней историей города.
Время лишь мимоходом заглянуло в Аксай, стоящий обочь больших дорог, и
элеватор, казавшийся символом начинающихся больших перемен, так и остался
единственным крупным предприятием в поселке, поэтому события тех лет,
связанные со строительством, надолго остались в памяти односельчан
Атаулина... И подтверждением этому | для нового поколения служили грамоты,
висевшие в рамках под стеклом во многих домах, ордена и медали, которые
надевались не только по праздникам, но и в кино, а в гости уж непременно.
Лейтенанта Атаулина года через два повысили, и след его потерялся в
большом городе, а с его отъездом даже
самые злые языки никогда больше не вспоминали о "Деле прораба
Атаулина".
А потом как-то незаметно элеватор стали называть атаулинским:
"Атаулинский элеватор виден",-- кричала ребятня, возвращавшаяся с речки,
едва завидев с косогора башни зернохранилища. "Иду в магазин на атаулинском
элеваторе",-- говорили хозяйки. Привыкли так называть ак-сайский элеватор и
в районе, и редко кто задумывался: почему атаулинский? Атаулинский и все --
как народ окрестил, так и пошло...
Правда, в Аксае было еще одно заведение, носившее имя собственное, и
тоже земляка, но известность эта не шагнула за пределы поселка. Да и разве
могла тягаться скособочившаяся лавка с гигантским элеватором? Но как бы там
ни было, их магазинчик прозывали мардановским. Почти сорок лет проработал в
нем бессменно Рашид-абы Марданов, и за сорок лет, как уверяют старожилы,
магазин и сорок раз не закрывался: работал и в выходные, и В праздники,
казалось, Рашид-абы и жил в своем магазине. А еще помнят старики, что в
трудное время здесь всегда можно было взять в долг, никому не отказывал
Марданов, отец большого семейства, сам не понаслышке знавший, что такое
нужда.
Было бы несправедливо не вспомнить еще одну стройку, тоже всколыхнувшую
на время Аксай, конечно, не как элеватор -- не те объемы, не те масштабы, и
к которой Мансур не имел отношения.
Лет через семь после сдачи хранилище в Нагорном вышло из строя, и
элеватор Аксая стал главным в районе, и в первую же осень встал вопрос о
дороге -- о тех злополучных двадцати верстах между Нагорным и Аксаем. Вот уж
действительно, "не было бы счастья, да несчастье помогло". Вопрос о
строительстве дороги был решен в какую-то неделю -- с хлебом не шутят.
Организовали спешно в Аксае дорожно-строительное управление, и вновь люди
дружно повалили на стройку, вновь оживился, застучал молотками поселок, ладя
новенькие крыши, и на два года задержалась дома молодежь, разлетавшаяся до
того по всей стране. И в эти два года частенько поминали Мансура, словно в
укор дорожному начальству. Люди помнили первую большую стройку и частенько
говорили: "Мансур эту дорогу за лето бы сделал", или "у Атаулина материал
так не хранили". Народ-то поминал добрым словом, а задерганные прорабы кляли
на чем свет стоит неведомого Атаулина и, честно говоря, мало верили, что
такой прораб существовал: фольклор, мечта народная, Робин Гуд с теодолитом.
Мать, выйдя на пенсию, стала писать длинные-длинные письма, в которых
сообщала, хоть и с запозданием, и об элеваторе, и о дороге, давно связавшей
поселок с райцентром, рассказывала об Аксае, о его старой гвардии, с каждым
годом тихо, незаметно убывающей...
...Вглядываясь в появившиеся на горизонте силуэты Пирея, аванпорта
Афин, Атаулин мысленно видел не греческий берег, а шоссе, которое через
много-много лет вскоре приведет его снова в отчий дом.
Воспоминания о доме, о своей юности, как ни странно, не настроили его
на грустный лад, скорее наоборот. Здесь на палубе теплохода он почувствовал,
что освободился от чего-то, что всегда мешало ему в полную силу гордиться
своей первой стройкой. Вспомнив, что на том давнем банкете в Нагорном, в
честь пуска элеватора, он не пригубил даже рюмки, настолько был ошеломлен
событиями последних дней, он весело подумал: "А почему бы сегодня вечером не
отметить с девушками юбилей моей первой стройки, которой, кстати, недавно
исполнилось двадцать лет. Судя по письмам матери, элеватор простоит еще лет
сто".
Мысль показалась ему занятной, и он пошел заказать столик в ресторане.
В этот вечер Мансур Алиевич был непривычно весел, и девушки не могли
понять причины столь резкой перемены настроения своего сдержанного, если не
сказать замкнутого соседа по столу. Предложение отметить двадцатилетие
какого-то сельского элеватора в Казахстане они приняли как розыгрыш, но как
бы там ни было -- согласились. Настроение, наверное, как инфекция: чем
сильнее, тем быстрее передается другим, и вечером у них за столом царило
необычайное веселье. Мансур Алиевич рассказывал о своей первой в жизни
стройке, вспоминал всякие курьезы, случавшиеся и с ним, и с теми, с кем он
работал,-- а народ подобрался тогда колоритный, с хитрецой, сельский человек
не так прост, как кажется на первый взгляд.
Глядя на веселящегося от души соседа, девушки и помыслить не могли, что
его приподнятое настроение все-таки связано с каким-то элеватором, вернее
даже не с самим элеватором, а с воспоминаниями о том давнем времени. Им
казалось -- да что казалось, они были уверены, что придуманный им юбилей --
просто неуклюжий повод, чтобы пригласить их в ресторан, побыть в обществе
хорошеньких женщин. И наспех выдуманный повод выдавал в нем человека, не
поднаторевшего в светских ухаживаниях за женщинами; на самом деле, считали
они -- каждая мысленно про себя -- что ему глянулась одна из них, а осталось
не так уж много вечеров, чтобы приударить за кем-то -- Одесса уже не за
семью морями, где на причале его никто не ждет с цветами и где их пути
разойдутся навсегда.
Конечно, Мансуру Алиевичу было приятно в обществе милых, хорошо
воспитанных подруг. Как губка, впитывал он любую информацию о жизни дома,
которую девушки подавали весело, с юмором, даже с озорством и изяществом, но
всегда с четко выраженным женским отношением к любому предмету, о чем бы ни
шла речь. Такой подход, чисто женская логика, исключающая напрочь иную
трактовку, несколько удивляли Атаулина.
"Далеко шагнули наши женщины в самостоятельности, словно поменялись
характерами с мужчинами",-- подумал Мансур Алиевич, не зная еще, как оценить
эти метаморфозы с прекрасной половиной: то ли радоваться, то ли огорчаться.
Но стоило взглянуть на возбужденные легким вином и едва заметным
соперничеством между собой прекрасные молодые лица, как любая серьезная
мысль об эмансипации, эволюции и прочем пропадала без следа.
Столик находился у стены, отделанной зеркалами, и девушки, чувствуя на
себе внимательные взгляды, изящными движениями поправляли тщательно
продуманные и аккуратно исполненные прически.
"Молодость прекрасна уже тем, что любой пустяк может обрадовать,
поднять настроение, и хорошо, что я устроил сегодня и себе и им праздник",--
думал Атаулин, глядя на подруг.
Когда он пригласил девушек в ресторан, одна из них шутя сказала:
-- Такой серьезный юбилей, двадцатилетие, тем более элеватора, стоит,
мне кажется, отметить в валютном ресторане и нигде больше.
На теплоходе совершали круиз вокруг Европы не только соотечественники,
но и многие иностранцы, и на верхней палубе располагался ресторан, где
расплачивались валютой.
Атаулин согласился без раздумий и колебаний.
И сейчас девушки, давно закончившие институт и работавшие в каких-то
учреждениях, радовались и веселились, как старшекласницы, впервые попавшие в
молодежное кафе
Они танцевали с ним то поочередно, а то все вместе, втроем, благо
современные танцы позволяют это. Но он
чувствовал, что каждой из них гораздо приятнее, когда они танцевали
вдвоем. Он уловил их тщательно скрываемый интерес, любопытство к нему, и
ловко гасил возникающее между ними соперничество за столом, был внимателен к
обеим. И эта давно забытая игра, неожиданный пристальный интерес к нему,
Волновали его, но не больше. Он ехал домой, и все его мысли были там,
далеко, на родном берегу, и какой-то теплоходный роман, даже случись он,
казался Атаулину пошлостью. Не с этого, совсем не с этого хотелось начинать
ему жизнь дома, а теплоход казался ему частью родной земли, хотя он и не
знал, с чего начнет новую жизнь, планов никаких у него не было -- он просто
возвращался домой, как солдат после демобилизации. Солдат после
демобилизации -- сравнение это понравилось Атаулину, все сходилось: все
сначала, все с нуля. Правда, был жизненный опыт, а он многого стоил.
Оркестранты, одетые в костюмы в стиле "ретро", играли одно танго за
другим -- в Европу вернулась мода на танго, а в этом зале моды
придерживались. И вдруг Атаулину вспомнился оркестр Клайфа Вуккерта,
ровесника и земляка. Интересно, где он, что с ним? Играет где-нибудь в одном
из несчетных ресторанов, или стал, как отец, настоящим строителем? Но думать
девушки ему не дали, предложили тост за этот вечер...
-- Отныне буду ходить на все юбилеи элеваторов, никогда не
предполагала, что это так замечательно!-- закончила тост, кокетливо озоруя,
Наталья, та, что была чуть старше.
Теплоход, сияя огнями, гремя музыкой, шел слегка штормящим морем. С
каждой милей приближался родной берег, и кто торопил ход корабля, а кто
хотел, чтобы праздник продлился дольше. И словно прочитав его мысли, Ксана
грустно сказала:
-- Не кажется ли вам, что в последние дни наш ковчег слишком бойко
пошел, родные ветра почувствовал, что ли?
-- Вам не хочется домой?-- удивленно спросил Атаулин.
-- И да, и нет. Но сегодня мне хорошо на корабле, в этом зале, где
звучит такая музыка.-- Она взяла его за руку.-- Давайте потанцуем, Мансур,--
хотя Атаулин помнил, что сейчас не ее черед.
Ресторан потихоньку пустел, одни уходили погулять перед сном на палубе,
подышать морским воздухом, другие, записные гуляки, переходили в ночной бар,
продолжать веселье. Атаулин с Ксаной и Натальей покинули ресторан
последними. Проводив девушек на нижнюю палубу, где была их каюта, Мансур
Алиевич поднялся к себе.
Настроение у него было замечательное, неожиданные воспоминания
приблизили его к родному Аксаю, порядком уже позабытому, и впервые за много
лет в нем запоздало шевельнулась гордость за свой элеватор, за зеленокрышие
дома поселка, к которым он был причастен. С этими приятными мыслями он и
уснул, и снился ему Аксай его молодости, парк под высоким звездным небом, и
молодой Клайф Вуккерт, который почему-то наигрывал на трубе звучавшее
сегодня в ресторане, берущее за душу танго. Утром, после завтрака, он с
девушками на палубе смотрел, как "Лев Толстой", сбавив ход, медленно входил
в Дарданеллы. Проход Дарданеллы относительно широкий, если сравнить с
впереди лежащим Босфором, местами достигает шести-семи километров, но
встречаются частые мели, и "Лев Толстой" осторожно шел вслед за военным
турецким кораблем с развевавшимся на ветру зеленым флагом, где блестел шитый
золотом полумесяц со звездой. Теплоход шел без лоцмана. Правда, когда на
входе из турецкой крепости Чакаккале вышел навстречу юркий катерок, Мансур
решил, что лоцман спешит на борт, а оказалось, что катер санитарный и
требовали с него карантинный паспорт.
Утро было ясное, солнечное, с кормы обдувало легким, попутным бризом, и
почти все пассажиры теплохода высыпали на палубы. Левый, холмистый берег,
словно искусно задернованный, горел изумрудной зеленью, трава была ровной,
гладкой и казалась подстриженной, как поле для гольфа, и только на самом
верху холмов виделся редкий подлесок с резко выделявшимися ореховыми
деревьями. Мансур знал, что там, внизу, за холмами, всего в двадцати восьми
километрах от пролива, находится древняя легендарная Троя, так гениально
высчитанная Шлиманом. Жаль, теплоходы не делали остановок в этих местах. Они
еще долго говорили на палубе о Трое и Спарте, о лежащем впереди шумном
Стамбуле, вспоминали вчерашний вечер в ресторане, попутно девушки попытались
выяснить, не предвидится ли в ближайшие дни еще какой-нибудь юбилей у
Атаулина. Узнав, что нет, дружно выказали неподдельное разочарование и
отказались идти в бассейн, сославшись на то, что всю ночь плохо спали.
Простившись, пошли к себе, пожелав Атаулину все-таки покопаться в памяти.
Купаться ему не хотелось -- по утрам он долго принимал холодный душ --
загорать тоже, да и загорать уже было некуда, и так одни зубы блестели, как
у эфиопа,-- загар у него накопленный годами, африканский,-- и он, вспомнив
про читальный зал, отправился в библиотеку.
Еще с порога кивнул хозяйке зала, уже приметившей его и ответившей на
приветствие улыбкой. Тишина зала, уют, соседство мудрых книг располагали к
неспешным размышлениям, и он долго сидел в облюбованном с первого раза
кресле, не притрагиваясь к подшивке "Литературной газеты", взятой с самого
дальнего стеллажа.
Впервые за много лет думалось о доме с непривычной для него грустью и
даже нежностью. Вспоминались письма матери. Выйдя на пенсию, старики вольно
или невольно начинают чаще общаться со своими сверстниками. Есть у татар
давняя традиция -- и по горестным событиям и по радостным собирать в доме
старых людей; такие гости не обременительны и, приглашая их, хозяева словно
исполняют долг уважения перед старшими. А если уж в доме есть свои старики,
так это двойной праздник и для своих родителей и для их ровесников и друзей.
Мать, упоминая в письмах о таких визитах, несколько раз повторялась,
что порой чувствует себя неловко в гостях, потому что речь заходит и о нем,
Мансуре. Люди вспоминали о нем, жалели, что он и порадоваться не успел ни
своему элеватору, ни новым домам, что поднялись не без его участия, а
главное -- что он ни на одном новоселье не побывал, ни в одном доме чашки
чая не выпил. Мол, закрутила, завертела парня жизнь и занесла аж в Африку.
Но в этих сетованиях сквозила не жалость к его судьбе, а скорее гордость,
потому что эта тема всегда заканчивалась мыслью, неизвестно где вычитанной
или услышанной этими малограмотными стариками: "Большому кораблю большое
плавание".
"Вот приедет,-- говорили за самоваром старики матери,-- большой той
сделаем, быка вскладчину зарежем и не отпустим из Аксая, пока в каждом доме
не побывает". Расшитые газеты лежали на столике, но он к ним еще не
притронулся; несколько раз он ловил на себе удивленный взгляд заведующей,
который словно спрашивал: "Что-нибудь случилось?" Эти взгляды отвлекали его,
мешали Атаулину думать, и он принялся за "Литературку".
Парадоксально, но, просматривая "Литературную газету", он яснее видел
состояние той или иной отрасли, чем читая профессиональную газету. Наверное,
в "Лите-ратурке" материал вызревал на сотнях и тысячах читательс- ' ких
писем, а главное -- такой материал подавался зачастую без посредников,
самими специалистами, для которых проблема действительно была проблемой, а
может, даже болью. И боль эта чувствовалась, еще как чувствовалась. Интересы
газеты были поистине безграничны: от дошкольных учреждений до подробной
оценки работы слесаря-водопроводчика -- извечной темы нашей печати. Иные
материалы представляли готовую программу для коллегии того или иного
министерства -- бери, твори, внедряй в жизнь, и выдумывать не надо.
Неравнодушные люди уже продумали все до мелочей. Но материалы о коллегиях по
выступлениям газеты встречались пока нечасто, хотя и были. Это напоминало
Атаулину часто встречающиеся в газетах статьи о вреде алкоголизма. Кому они
адресованы? Алкоголики в большинстве своем газет не читают, и взыванием к
совести их не проймешь, поскольку совесть давно пропита, а трезвым такие
статьи ни к чему. Получалась стрельба из пушки по воробьям, вместо того
чтобы власть употребить...
По внутренней радиосети теплохода прозвучало приглашение на обед первой
смены. Пора было и Атаулину покидать читальный зал, не мешало перед обедом
пройтись по палубе, глотнуть морского воздуха. Однако его внимание привлекла
статья под броским названием "Потоп". "Опять про водопроводчика?"--
мелькнула мысль. Но статья по объему была слишком велика для квартирного
потопа, да и' название знакомой реки заставило Атаулина отбросить мысль о
прогулке перед обедом.
Статья потрясла его. В оцепенении он просидел неизвестно сколько, и
опять привел его в чувство взгляд хозяйки зала. Журналист описывал трагедию,
произошедшую по вине безответственных людей, где пострадавшей стороной
оказалась река и земли двух районов. Материальный ущерб был настолько
громаден, что с трудом поддавался подсчету. Да и кто даст гарантию, что в
реке появится жизнь хотя бы через тридцать лет, и только ли во флоре и фауне
дело? Как подсчитать урон от соседства мертвой реки, где теперь ни
искупаться, ни напиться, от которой нужно оберегать и старого и малого. А
кто убережет от воды скот, птицу, зверье всякое, которым самой природой
предназначено жить у большой реки? Сколько малых рек и речушек, озер,
водоемов, прудов, нерестилищ, связанных с ней кровно и многолетне, загубит
по пути отравленная река? И эти беды, исходящие от загубленной реки, в
сознании Атаулина множились почти в арифметической прогрессии: одна беда
вела за собой другую... Что уготовит через годы своим неблагодарным детям
мать-природа, никому не известно; может, и уцелеет какая рыба, приспособится
к отраве, будет жить ею, выделяя и множа ее, а через много лет на стол
человека попадет яд-рыба. Может, уцелеет что-нибудь из флоры: кустик, трава
какая подводная, мягко шелестящая в величавом речном течении, но какая
произойдет с ней эволюция? Где та лаборатория, которая даст гарантию, что не
станет она отравой-травой, смерть-кустом, яд-цветком? Какие дожди, какие
снега будут идти вдоль большой реки, испаряющей с тысяч квадратных метров
отравленного водного пространства яд в атмосферу?
Какая беда ждет людей, живущих за сотни, тысячи верст от места
злодейства, на поймах реки, и пользующихся заливными лугами отравленной
реки? Может, беда эта будет и не смертельной, приспособятся люди, не сгинет
и скот, но какой скрытой, непонятной хворью заплатит все живое и живущее
вдоль могучей реки?
Атаулин часто встречал статьи о загрязнении рек и водоемов в газетах.
"Загрязнение" -- какое мягкое, обтекаемое, удобное слово придумали
журналисты. Хотя речь в статьях шла об откровенных сбросах промышленных
отходов в реки и водоемы. Упоминались и случаи, чем-то напоминавшие
подобную, беду, но в гораздо меньших масштабах, хотя журналисты и описывали,
как сутками шла вниз по реке брюхом вверх отравленная рыба и билась на
берегах в предсмертных судорогах птица. В тех статьях, Атаулин это
чувствовал, местные власти крепко постарались, чтобы факты эти не получали
широкой огласки, оттого и отделывались газеты любимым этим словечком --
загрязнение. Вроде и есть зло, но не смертельное, переживем.
Если бы на реки и водоемы завели такую же "Красную книгу", в какую
заносят исчезающие растения и животных, люди с ужасом увидели бы, какого
множества рек, известных по песням, книгам, легендам, по географии,
наконец,-- уже не существует в природе, и какое великое множество их стоит
на грани исчезновения.
Но случай с этой рекой оказался, видимо, беспрецедентным и скрыть этот
факт, при всем желании, местным властям не удалось, все вещи в статье
назывались своими именами.
"А как откликнулись на эту трагедию другие газеты?"-- подумал Атаулин и
кинулся к полке, отыскивая номера тех лет. Забыв про обед, он потратил более
часа, пролистав подшивки шести или семи газет, которые, на его взгляд, не
могли остаться равнодушными к судьбе упомянутой реки и загубленной на
десятилетия земли, но ни в одной из них даже не упоминалось об этой беде.
"Потоп" -- что-то библейское чудилось в броском и метком заголовке.
Ведь гибли вечные стихии: земля и вода,дающие человеку жизнь. Для человека
земля и вода всегда были бессмертны, ибо олицетворяли собою жизнь. В статье
не упоминалось о человеке и его беде,-- человек остался за кадром, его беда
подразумевалась сама собой, ибо была понятна без слов. Конечно, людей
переселят, помогут отстроиться, и, может, дома их будут краше прежних, но
что с того?
Миллионы людей выросли вдоль великой Волги, но каждый из них помнит
свою Волгу, знает одну, от силы две-три версты ее: свой затон, свою отмель,
свою кручу, свои перекаты, свой поворот, свой изгиб, свою переправу, свои
купальни, свои луга, свою рощу или лес на берегу -- ничто другое, даже
похожее, на этой же реке, не дает ему полноты ощущения родного края, что
впитал он с детства, босоногим отмеряя шаги на своей реке. Есть вещи ничем
не заменяемые. Что заменит людям свой берег, свой дом, свою улицу, свою
околицу, где впервые назначил свидание любимой, матери своих детей?
А земля? О земле, опять же чтобы не сгущать краски, было написано
скупо, а может, это привычное журналистское целомудрие, зачем, мол,
описывать корчащуюся в муках землю-кормилицу, любой эпитет, любое меткое и
удачное сравнение в этом случае оказались бы кощунственными. Но Мансур
Алиевич видел все это, будто воочию: пашни и луга, по которым огненной лавой
прошла, сжигая все живое на пути, кислота с огромных, как индейские озера,
очистных сооружений местного комбината химических волокон...
После обеда Атаулин расположился в шезлонге, на теневой стороне палубы
-- идти к бассейну, где наверняка были соседки по столу, не хотелось. Первый
эмоциональный всплеск вскоре прошел, и в нем, как обычно, заговорил
инженер-прагматик: отчего это случилось, кто виноват? Статья была прочитана
им взахлеб, масштаб трагедии захлестнул причины, смазал детали и фамилии,
хотя, помнится, излагалось все довольно подробно и толково. Теперь же он
захотел досконально проследить ход трагедии, разобраться как инженер, почему
так, а не иначе, развивались события. Он пошел к себе в каюту, достал из
чемодана калькулятор, с которым редко расставался, блокнот, и вновь
направился в читальный зал. Ему и раньше приходилось участвовать в
расследовании причин разрушений, обвалов туннелей и мостов, но с кислотным
потопом он встречался впервые.
Перечитав статью вновь, он расчертил лист бумаги по понятной одному ему
схеме и против каждой фамилии должностного лица или организации ставил
какие-то знаки, плюсы-минусы, цифры, даты, означавшие сроки и суммы во
многих тысячах рублей, а то и миллионах. На схеме появлялись названия тех
или иных организаций, ведомств, служб контроля, не упомянутых в статье, хотя
чувствовалось, что автор знал о их существовании, знал, что они прямо или
косвенно имели отношение к потопу, однако, видимо, не стал распыляться,
стремясь выделить главное.
Статья возмущала Атаулина, заставляла докапываться до сути, потому что
комбинат не заслуживал ни единого доброго слова -- дармоед, захребетник,
сидевший на шее государства со дня пуска, самые еще мягкие определения.
Конечно, нанеси вред реке даже знаменитая "Азовсталь" или какое другое
именитое объединение, было бы ничуть не легче, и никого бы случившееся не
оправдало, но хоть понятно бы было: работали все же люди, есть результаты.
Комбинат химического волокна был пущен в эксплуатацию, судя по статье,
пятнадцать лет назад, в расчете, что будет он производить искусственные
материалы: велюр, вельвет, замшу, меха, дакрон, кожу для плащей и пальто,
эластик -- ткань для спортивных костюмов, в общем то, что в последнее время
прочно вошло в моду. Наверное, за стройкой этой внимательно следили фабрики
и пошивочные ателье в ожидании модных тканей. Но не тут-то было. За долгих
пятнадцать лет работы ни разу -- журналист дотошно докопался до всего --
комбинат не выполнил план и выше двадцати пяти процентов планируемого
месячного объема не выпускал. Можно было предположить, что уж эту продукцию
потребители рвали друг у друга из рук. Но в том-то и беда, что и этот
рожденный в великих трудах дефицит никто не брал, так и пропадало все на
складах. Спрашивается, почему? Да кто же себе враг, кто станет связываться с
таким горе-поставщиком. Всеми правдами и неправдами старались откреститься
от неритмичных поставок, иначе пропадешь, завалишь свой план по всем
статьям, и фабрики станут -- из ничего, к сожалению, шить еще не научились.
Причин неритмичной работы комбината называлось несколько. Изначально проект
оказался, мягко говоря, с грубыми ошибками. Проектный институт до минимума
упростил сложнейшее инженерное сооружение, добившись снижения сметной
стоимости объекта -- главного показателя работы проектных институтов,-- не
зря же за сбереженную государственную копейку их хвалят, оделяют премиями,
ставят в пример другим. На деле же экономия в несколько десятков тысяч
обернулась уроном, не поддающимся подсчету. Вторая ошибка стала следствием
первой и длилась долго, до самой развязки.
После шумного пуска, с фанфарами и литаврами, пышными речами и
заверениями, сразу стало ясно, что комбинат не в силах производить нежный
бархат и ласкающий взгляд велюр, разве что какое-то подобие искусственной
ваты грязных расцветок или обрывков, похожих на обтирочные концы, годных для
изоляции канализационных труб и утепления крыш на фермах. Но такая
перспектива никого не устраивала. Решено было довести комбинат до ума.
Единственно верное решение. Но принять решение -- одно, а претворить в жизнь
-- совсем другое. Атаулину как инженеру было ясно, что следовало тут же
остановить комбинат, чтобы не переводить дорогостоящее сырье, распустить
почти девяносто процентов эксплуатационников и вновь вернуть на комбинат
строителей, вызвать специалистов горе-проекта и не отпускать их до тех пор,
пока комбинат не выдаст запроектированную в их трудах долгожданную
продукцию.
Конечно, так, наверное, думали и на месте. Но на какие средства делать
реконструкцию? Комбинат и так в ходе строительства почти вдвое превысил
первоначальную сметную стоимость, за которую проектировщики получили премию,
и для пуска уже правдами и неправдами изыскивали дополнительные средства.
Кроме средств, и немалых, нужно ведь и материальное обеспечение, и
специальные людские резервы. А при плановом хозяйстве, где все рассчитано
вперед на много лет, решить такой вопрос чрезвычайно сложно. К тому же
комбинат уже на всю страну объявлен действующим, и еще невыпущенная им
продукция уже на годы вперед занаряжена в широком ассортименте получателям.
И комбинат решили доводить на ходу -- перед героизмом, мол, никакие расчеты
не устоят. И стали предприятию выделять в год когда два миллиона, когда три,
когда ничего, а иногда сразу четыре, если удавалось урвать от чего-нибудь
планового.
Деньги распылялись, строители, у которых хватает плановых и пусковых
объектов, смотрели на дефективное дитя сквозь пальцы, уж они-то лучше других
знали, что этот объект -- вечен. Конечно, по ходу работ удавалось освоить ту
или иную продукцию, но о качестве ее и количестве оставалось только мечтать,
и так все пятнадцать лет. Автор статьи подсчитал, что за эти годы, на
реконструкцию, доводку нового комбината, кстати, сданного с оценкой
"отлично", ушло почти столько же, сколько он стоил первоначально.
Химические, металлургические отрасли, да и многие другие, по своей
технологии не могут работать без очистных сооружений. Были запланированы они
и на комбинате химического волокна. Опять же в целях экономии здесь
спроектировали такие очистные, которые могли эксплуатироваться только со
многими примечаниями. И примечания эти, отпечатанные мелким шрифтом,
занимали целые страницы. Атаулин сразу уловил, что очистные комбината должны
были быть вдвое больше. Но институт, опять же опасаясь удорожания проекта,
на это не пошел, решив, что руководство комбината лет через десять само
догадается расширить очистные. При нормальной работе комбината и при хороших
хозяевах, наверное, очистные не остались бы без внимания. А при сложившихся
обстоятельствах, когда руководство комбината менялось едва ли не через год,
до того ли было, до создания ли специальных бригад, обслуживающих очистные
сооружения, согласно одному из многих пунктов примечаний, когда фонд
зарплаты трещал по всем швам и лихорадило основное производство. Все
бесповоротно шло к трагедии. К тому же из-за неотработанной технологии
хранилище заполнялось вдвое быстрее, чем предполагалось по расчетам, что
выяснилось только в ходе расследования аварии. А авторский надзор проектным
институтом не осуществлялся ни в ходе строительства, ни в ходе эксплуатации.
Последние же события, предшествовавшие трагедии, иначе как крайней
безответственностью, равнодушием, профессиональной несостоятельностью или
преступной халатностью не объяснишь.
За три дня до потопа дежурный слесарь, по каким-то делам оказавшийся на
очистных сооружениях, увидел, что хранилище наполнено до критической отметки
и быть беде, если не принять экстренных мер. И слесарь письменно, именно
письменно, уведомил не только свое непосредственное начальство, но и
руководство комбината. За день до трагедии уже группа рабочих также
поставила в известность руководство комбината о назревающей катастрофе, но
мер так никто и не принял. Директор отбыл на свадьбу -- беда случилась в
субботу,-- а главный инженер уехал на рыбалку. И вот такой паршивый
комбинат, сожравший сотни миллионов, и не окупивший и одного вложенного
рубля, нанес стране убытки, не поддающиеся подсчету.
Уж лучше бы все пятнадцать лет строители и эксплуатационники комбината,
да и проектировщики тоже, сидели на берегу живой реки с удочкой, в свое
удовольствие, за ту же зарплату, что они получали, чем строили и
196
эксплуатировали такое горе-предприятие, в таком случае даже экономия
вышла бы, и тоже в миллионах.
Все было ясно как день: медленно, как раковая опухоль, зрела трагедия,
во всей истории не было ни одного ЧП, все спокойно, мирно, обыденно, на
глазах многих. Для Атаулина, привыкшего мыслить другими категориями,
прочитанное не укладывалось в голове.
"Отнять диплом, без права на всякую инженерную работу,-- больше того,
что государство уже потеряло по их вине, не потеряет, зато другим была бы
наука. Глядишь, поменьше стало бы соискателей постов, ведь пост -- это
работа, а не блага, вытекающие из нее",--с горечью думал он. Думал он так
потому, что финал трагедии, закончившийся судом, смахивал на шутку. Директор
вообще отделался легким испугом, потому что принял комбинат недавно и был не
в курсе дел (Принял и не в курсе? Не в курсе -- так не принимай!). А четверо
других специалистов комбината, которые вины своей не признали, были
приговорены судом к денежным штрафам от четырехсот тысяч рублей до двухсот
семидесяти тысяч. Только суд не указал, откуда же скромным советским
служащим, работающим на предприятии, не выполняющем план, взять эти деньги,
и реально ли вообще погашение такой суммы, ибо кому-кому, а уж юристам
известно, что более одной трети зарплаты удерживать нельзя и что долги у
нас, даже государству, по наследству не передаются.
Непонятно было Атаулину и то, что не только не привлекались к суду
авторы проекта, специалисты, утвердившие этот проект к производству, но даже
частного определения в адрес проектного института не было сделано. Было
непонятно, по каким соображениям не упоминалось в статье, какой конкретно
институт выполнил горе-проект, по крайней мере другие заказчики
поостереглись бы впредь обращаться в этот институт, не доверялись бы слепо
бракоделам. Не упоминался и город, где произошла трагедия, один ориентир --
река, а она тянется на тысячи километров. Оставалось только догадываться --
фамилии бездарных инженеров, приговоренных к пожизненному штрафу, ни о чем
Атаулину не говорили...
Вечером за ужином девушки поинтересовались, отчего он такой хмурый... И
он подробно стал рассказывать о прочитанной статье в газете...
-- И из-за этого вы расстроились?-- удивились подружки, выслушав его,
однако, не без внимания.
Ксана тут же поведала, что нечто подобное нынешним
летом случилось по вине какого-то сахарного заводика с Днестром. У
девушек, как и вчера, было отличное настроение, и рассказ Атаулина их
нисколько не тронул, гораздо, больше их интересовал надвигающийся вечер, и
Наталья, как обычно, в своей шутливо-властной манере сказала: -- Весь день
проторчать в библиотеке, чтобы нарваться на статью, которая испортит
настроение? Ну и милое занятие вы нашли себе, Мансур. Уж лучше бы покопались
в памяти, как мы советовали вам днем, и вспомнили еще про какой-нибудь
юбилей, подобный вчерашнему. Не один же элеватор вы построили в жизни, я
готова даже отметить авансом юбилей следующего... А статью эту выбросьте из
головы -- неизбежная расплата за технический прогресс... -- Весь день с
калькулятором в руках подсчитывать убытки какого-то гадкого завода, губящего
все живое вокруг, когда мы с утра выбираем наряды к сегодняшнему вечеру,
высиживаем в очереди к лучшему парикмахеру, а вы даже не заметили этого,
Мансур. Нехорошо...-- улыбнулась Ксана, но видно было, что она несколько
разочарована им.
"Какие милые девушки, что я порчу им настроение, у них все-таки отпуск,
праздник,-- спохватился Атаулин, действительно только теперь заметив, какие
они сегодня необыкновенно нарядные.-- Когда мне еще удастся побыть в таком
милом обществе?"-- мелькнула мысль, и он, подлаживаясь под их
шутливо-иронический тон, сказал:
-- Такой я уж, девушки, джентльмен. Дела заслоняют от меня прекрасное.
Ну что ж, юбилеев больше не предвидится, могу пригласить только на панихиду
по реке. Я когда-то вдоль нее, на севере Казахстана, ставил мельницу и
элеватор. Но так был занят, поверьте, что ни разу не удалось побывать на
реке, увидеть ее, хотя протекала она в нескольких километрах. А теперь вот
долго придется ждать...
-- Пессимист!-- в один голос воскликнули девушки.
-- Не панихиде, а возрождению реки посвятим вечер,-- добавила Ксана,--
и не только за нее, но и за многие другие реки, что загубил ваш брат,
инженер, поднимем бокалы, идет?
Атаулин пригласил их в облюбованный ресторан на верхней палубе, и вновь
они танцевали, веселились до самого закрытия, и, как заправские кутилы, ушли
последними, прихватив с собой бутылку шампанского. Эту бутылку распили тут
же на палубе, возле бассейна, за Принцевы острова, что обозначились справа
по борту сияющими огнями, хотя и не такими яркими, как испанский Аликанте.
Но как бы ни было весело, приятно с девушками, относившимися к нему с
трогательным вниманием, временами он вдруг словно проваливался памятью
куда-то далеко-далеко -- к неведомой реке, петляющей среди казахских аулов,
русских сел и казачьих станиц, и, странно, испытывал какую-то вину. Но перед
кем и за что?
Девушки тормошили его, говорили что-то ласковое, веселое... Расходиться
никак не хотелось, наверху девушкам в открытых вечерних платьях становилось
прохладно, и они напросились к нему в гости. В каюте Атаулина обе тут же
принялись хлопотать, благо в холодильнике было что выпить и чем закусить, а
главное, можно было приготовить кофе. Пока девушки накрывали на стол,
Атаулин распаковал чемодан, достал магнитофон и кассеты. Музыке девушки
обрадовались больше всего.
-- Ночь отменяется, потому что на рассвете Босфор и Стамбул! Гуляем до
зари!-- в восторге крикнула Ксана, глядя влюбленными глазами на Атаулина.
Стихийная вечеринка получилась не хуже, чем в ресторане; стараясь
особенно не шуметь, танцевали, пели вполголоса, выходили на палубу помахать
сонным Принцевым островам. А едва занялась заря, они первыми поднялись на
палубу.
Теплоход медленно входил в Босфор, и сразу открывалась величественная
бухта Золотой Рог, разделяющая Стамбул на старый и новый город, на деловую и
жилую часть. У входа в Босфор высился трагический маяк, с которым у греков и
турок связано немало легенд. По турецким легендам, султан замуровал в башне
свою любимую дочь, и поэтому называется она Девичьей башней, а греки
называют ее Лиандровой, опять же согласно легенде о несчастной любви. Босфор
узок, местами не более семисот метров, и потому теплоход шел с предписанной
скоростью десять миль в час и вели его опытные турецкие лоцманы.
Удивительное зрелище восход! В утренней дымке то исчезают, то
появляются сотни минаретов Стамбула, и среди них особенно величава
четырехминаретная мечеть Айе-София и шестиминаретная Голубая мечеть Султана
Ахмета -- чудо восточной архитектуры. Берега Босфора, набережные в любое
время суток многолюдны -- толпы праздного, пестрого, туристического люда.
Атаулина поразил прежде всего полуторакилометровый висячий канатный
мост, соединяющий Азию и Европу, гениальное и величественное творение
американских, японских и немецких инженеров, архитекторов и строителей.
Гигантский ажурный мост с восьмирядным автомобильным движением, словно
легкая паутина, покоился на берегах, привязанный стальными канатами к
четырем могучим бетонным быкам. Трехсотмиллионное сооружение, окупившее себя
за два с половиной года, казалось простым и надежным, как и все гениальное.
Иные дома подступали вплотную к Босфору, и с открытых балконов, лоджий,
веранд, зависающих прямо над водой, в этот ранний час молодые хозяйки
встряхивали простыни. Удивительное зрелище, волнующее сердце моряка,--
никогда так остро не вспоминается дом, как здесь, ранним утром, на Босфоре:
утро... красивая женщина, таинственно появляющаяся и исчезающая на балконе с
белой простыней.
Светало... На палубах было еще малолюдно, большинство спали спокойно,
зная, что Стамбул никуда не денется, здесь у теплохода планировалась самая
большая стоянка за весь круиз. Девушки, кутаясь в шерстяные ажурные шали,
восторженно вглядывались в диковинный город.
-- Как в сказке!-- выдохнула радостно Ксана и, поежившись от утренней
прохлады, прижалась к Атаулину и тихо сказала:-- Правда, Мансур, я молодец,
что предложила встретить рассвет на Босфоре?
-- Ну, конечно,-- ответил Атаулин и неожиданно для себя, склонившись,
поцеловал ее в шею,-- высоко подобранные волосы делали ее такой
беззащитной...
Потом он гулял с девушками по шумному Стамбулу, где сгодился и его
немецкий, и французский, и английский, а более всего родной татарский.
Девушки, возбужденные ярким, красочным Стамбулом, где у них глаза
разбегались от множества магазинов, магазинчиков, лавок, ярмарок,
предлагавших что душе угодно, то и дело обращались к нему с вопросом,
просили прочитать ту или иную вывеску, рекламный плакат, и мысли, угнетавшие
его накануне, забылись на время.
Стамбул -- последняя остановка на пути домой, уже все позади: Пирей и
Тулон, Неаполь и Генуя, Барселона и Лиссабон, Роттердам и Гамбург, Плимут и
Гавр, и близкий конец путешествия вызывал у девушек легкую грусть. Гораздо
приятнее, наверное, ощущать, когда все у тебя впереди, тем более, если это
Европа с ее романтическими портами, но все осталось позади, за семью морями
и океаном, и отпускные дни сгорели, как новогодняя свеча,-- впереди дом,
будни, заботы, проблемы. От праздника оставался огарок свечи. И Ксана,
выражая общее настроение, продекламировала:
-- Мы и запомнить не успели того, что будем вспоминать...
Грусть у девушек прорвалась неожиданно, здесь в Стамбуле, где провели
они пять удивительных часов на турецком берегу. И теперь уже Атаулин,
понимая их настроение, был предельно внимателен, исполнял маленькие капризы
девушек, да ему и самому хотелось их побаловать. Побывали они в турецкой
кофейне, пили замечательный турецкий кофе, чуть ли не из наперстков, запивая
ледяной водой. Попробовали дымные кебабы, шашлыки на метровых шампурах, пили
шераб на открытой веранде ресторана на Босфоре. Здесь, на веранде ресторана,
в ожидании посадки на теплоход, Ксана, вздохнув, сказала:
-- Как здорово, что вы, Мансур, объявились в середине пути в
Касабланке. Нам так не хватало вас в Плимуте и Гавре, Гамбурге и Антверпене.
С вами так легко и приятно, благодаря вам мы ждем каждый вечер как карнавал,
где шумно, весело и все полно ожидания...-- И закончила вдруг, как всегда
озорно:-- Вы джентльмен, даже если иногда и забываете нас ради какого-то
элеватора... Но и в этом что-то есть... мужское, настоящее... За вас,
Мансур.-- И Ксана подняла за тонкий стебелек бокал с красным, как феска,
турецким вином.
В Стамбуле туристы садились на теплоход усталые и как будто
разочарованные: меньше слышалось обычных шуток, может, и остальных вдруг
охватила грусть -- круиз подходил к концу, отпуск заканчивался, истрачены
последние динары, не у каждого осталась монетка бросить на счастье в Босфор,
чтобы еще раз вернуться, согласно примете, в город, расположенный в Европе и
Азии одновременно, и впитавший культуру двух великих континентов. Впереди
Одесса, впереди будни...
Девушки, уставшие от долгой ходьбы, жары, обилия впечатлений,
распрощались с Мансуром Алиевичем сразу, как только поднялись на борт,
уговорившись, что встретятся за ужином.
Атаулин, привыкший и к жаре, и к гораздо большим нагрузкам, зашел в
каюту лишь принять душ и переодеться, и к отплытию уже снова был на верхней
палубе. Стамбул заслуживал того, чтобы с ним попрощаться. Лоцман, получив
сигнал из порта, повел грянувший бравурной музыкой теплоход к Черному морю,
и враз сбежались к причалу зеваки, туристы, детвора,-- отплытие большого
корабля всегда волнующее зрелище. И вновь с десятимильной скоростью "Лев
Толстой" шел мимо густонаселенных набережных Босфора, и с открытых террас
кафе, ресторанов, баров дружелюбно махали им, желая счастливого пути. С
берега, утопающего в зелени и цветах, веяло свежестью. На самом выходе в
Черное море, обозначая Босфор, высились два маяка, на азиатском -- маяк
Ана-доллу, а на европейском, в живописном рыбацком поселке -- маяк Румели.
Атаулин стоял на палубе долго, пока теплоход не вышел на большую воду и пока
лоцманский катерок, развернувшись, не ушел обратно в Босфор. Прощай, Турция!
Теплоход словно вымер, затихли шаги в коридорах, опустели палубы --
сиеста после Стамбула была как нельзя кстати. Вокруг стояла тишина, и только
тяжелые волны родного моря мерно бились о белый борт теплохода, торопя его
домой. Вернувшись в каюту, Атаулин хотел часа два отдохнуть, но не мог ни
лежать, ни сидеть без дела, хотя накануне провел бессонную ночь,--
сказывался напряженный ритм всей предыдущей жизни -- он не мог, не умел
проводить время бесцельно.
Что-то тяготило его, не давало покоя... В памяти всплыла статья...
Здесь, в каюте, ничто не мешало думать, не отвлекало. И он не удивился,
когда сам собой выплыл резонный вопрос, который ни вчера, ни позавчера не
приходил в голову. Что же предприняли, чтобы спасти реку? И где гарантия,
что больше это не случится? На это должен быть ответ официальных органов, от
такой статьи не так просто отмахнуться, не отмолчаться, редакция, конечно
же, тысячи писем получила от возмущенных читателей, где наверняка ставились
эти же вопросы. И, наверное, официальный ответ уже был напечатан, потому что
газета держала под контролем судьбу своих полемичных статей, а нерадивым
даже порой напоминала со своих страниц, что пора ответить прессе и народу.
Он опять пошел в читальный зал. Тщательно, газету за газетой,
просматривал официальные ответы на всякие выступления, запросы, но нужного
не находил. Просмотрев подшивку месяца за три, вышел даже покурить на палубу
и вернулся с твердым намерением, если надо, одолеть газеты хоть за год, но
ответ найти, какие меры приняли местные власти. Он не мог отступиться,--
таков уж был его характер -- докопаться до корня, до сути. Но просматривать
всю годовую подшивку не пришлось -- ответили "Литературке" через полгода.
Конечно, такой лаконичный ответ он вполне мог и пропустить -- среди ничего
не значащих общих слов нашлась одна-единственная конкретная строка: "...В
связи с аварией комбинату химического волокна выделено три миллиона рублей
на реконструкцию очистных сооружений", а дальше пошли заверения в любви к
природе и что-то о героическом труде работников комбината, короче, словеса и
крокодильи слезы...
Неожиданно для себя Атаулин так разозлился, что едва не зашвырнул
подшивку на полку. Остановил его только удивленный взгляд библиотекаря.
Поблагодарив учтивую женщину, он вышел на палубу. У него было ощущение, что
его, лично его, в чем-то обманули, причем бездарно, глупо. Ответ газете был
настолько неуважителен к людям, ожидавшим его, что смахивал на тонкое
издевательство. Редакция никак не прокомментировала ответ, по у Атаулина уже
пропало желание рыться в газетах, к тому же он понял, что ничего
утешительного не найдет.
"Три миллиона на очистные сооружения!-- удивляясь все нараставшему в
нем возмущению, повторял Атаулин.-- Три миллиона! Еще три! В очистных ли
дело? Опять: лыко да мочало, начинай сначала? Комбинат пятнадцать лет
переводил народные деньги на ветер, теперь уже его очистные сооружения
принялись выкачивать государственную казну. И ни слова о том, нужен ли этот
комбинат в нынешнем состоянии вообще? Войдет ли когда-нибудь в строй
действующих и кто конкретно поручится за это? Почему пятнадцать лет комбинат
работал не просто вхолостую, а стоял на многомиллионной ежегодной дотации
государства, плодя и наращивая ущерб?
Кто ответил или ответит за это? Этот ущерб по масштабности ни с каким
воровством не сравнится, ни за год, ни за пятилетку. К тому же говорят в
народе: что украдено, хоть в дело пущено, а тут на ветер пущено, ни себе, ни
людям.
Кто заказчик такого "гениального" проекта и кто его исполнитель, не
враги же сотворили? Кто поручится, что не штампуются и сегодня такие же
горе-проекты, от которых государству ущерб вместо выгоды? Почему только один
ответ, хоть и на отписку сильно смахивает? Почему промолчали министерства
легкой и химической промышленности, одно, наверное, заказывало, другое
проектировало и строило? Какие санкции предъявляли заказчики исполнителям,
ведь брак налицо, в карман не спрячешь? Есть же солидная организация --
Государственный Арбитраж, он, наверное, рассудил бы. Почему выгодно молчать
правому и виноватому?" Такие вопросы, один сложнее другого, задавал он себе
и, конечно, не мог ответить ни на один,-- он давно уже строил и мыслил
по-другому.
А река? Пострадавшая река, о ней и словом не упомянули в отписке.
Донесла ли она заразу до Иртыша или уберегла великую реку, приняв на себя
весь удар? Кто проверит по весне заливные луга на сотнях и сотнях километрах
и даст квалифицированный ответ, что луга не ядовиты и не пойдет насмарку
труд сотен колхозов, не потравят они и без того скудеющие стада? А люди? Кто
возместит им ущерб и не с тех ли мифических сотен тысяч штрафа виновных им
причитается по счету? И что стало с землей? Как ее-то вернуть к жизни? Есть
ли какие надежды, или решено оставить все страшным заповедником, как урок
людям на будущее, как назидание?
Лавина нахлынувших вопросов не давали Атаулину покоя, и он продолжал
взволнованно расхаживать по палубе. Хотелось сосредоточиться на себе, своей
жизни, подумать об Аксае, о людях, которых он скоро увидит, о матери,
наконец, ведь берег родной уже близок, до Одессы осталось чуть больше
суток,-- но ничего не выходило. Мысли то и дело упрямо сворачивали к реке,
трагедия которой что-то поколебала в его представлениях о своей работе,
работе его коллег. Сейчас, размышляя о загубленной реке, он, как и в
детстве, не отделял проектирование от воплощения, а под словом "коллеги"
подразумевал и архитекторов, и строителей. Ведь рядовому человеку все равно,
на каком этапе допущен брак, виновный для него крайний -- строитель. Судя по
газетам, в стране во всех почти отраслях идет экономическая реформа, главной
сутью которой станет оплата по итогу, по конечной продукции.
Назрела, наверное, необходимость и в капитальном строительстве ввести
реформы: чтобы и проектировщик и строитель были одинаково заинтересованы в
итоге, чтобы стоимость проекта оценивалась, не когда он на бумаге и в
макетах, а только по окончательной, реальной стоимости объекта, сдаваемого
под ключ, а может, даже -- и по выходе на проектную мощность. Тогда не будет
ложной экономии у тех, кто проектирует, как и громадных двойных, тройных
перерасходов у тех, кто строит. И народное хозяйство будет уже в плане иметь
реальную стоимость объектов, и не придется из года в год изыскивать средства
для достройки дважды оплаченных сооружений. Пора понять, что плановое
хозяйство может держаться только на реальных, твердых, обоснованных цифрах.
И может, реальная цена объектов, пока они еще на бумаге, заставила бы нас
задуматься, а стоит ли овчинка выделки? Пока же многие проекты завлекают
неискушенных плановиков дешевизной и быстрой самоокупаемостью, а на деле
выходит-то совсем иначе: сотни предприятий годами не могут выйти на
проектную мощность, а это значит, о самоокупаемости и речи быть не может. И
эта чужая вина, как правило, ложится на плечи эксплуатационников,
хозяйственников, потому что они не могут наладить производство, а бедные
директора чередуют инфаркты с выговорами, когда все зло в другом -- низком
качестве проекта, несовершенной технологии.
Поистине без вины виноватые! А те, кто дал народному хозяйству
никудышный проект, остаются в стороне. Где кто читал или слышал, что
предприятие не выполняет план потому, что завод подвели проектировщики, в
худшем случае могут еще сослаться на строителей: низкое качество, недоделки,
хотя суть совсем в другом. Даже если сдать такой завод на пять с плюсом и
облицевать мрамором, он никогда не выйдет на проектную мощность, потому что
мощность эта только на бумаге получилась, и вполне устраивала создателей,
чтобы спихнуть свое детище в мир.
Впервые за двадцать лет работы он задумался над тем, а что он сам лично
сделал, чтобы хоть что-то изменилось в порочной практике, известной ему и
раньше. И тут кстати и некстати вспомнился ему случай с цементом.
Когда он уже работал в Африке, на строительстве одного объекта, вдруг
пошел цемент, мягко говоря, не соответствующий стандартам -- каждый день
лаборатория давала анализы, отличающиеся от заданных. Может, в деле эти
незначительные отклонения и не имели практического значения, но не зря все
кругом называли его "Мистер ГОСТ". Стандарт должен быть ни лучше, ни хуже,
он должен строго выдерживаться, на то он и стандарт.
Атаулин проверил всю партию цемента на складах и забраковал его весь,
что вызвало большой переполох. Пришлось срочно вылетать на
заводы-поставщики. На месте выяснилось, что цементные заводы выпускают более
пятидесяти марок цемента, тогда как в развитых странах, отличающихся
интенсивным и качественным строительством, производится не более пяти марок.
Широкий этот спектр и вносил путаницу: попробуй выдержать пятьдесят марок
цемента строго по стандарту. Необоснованное множество только на руку
недобросовестным производителям. Да и как уследишь за качеством, за
стандартом, если цемент -- всегда дефицит, готовы взять любой, и каждая ли
стройка может следить за его качеством? Каждая ли стройка имеет лабораторию?
Атаулин же обязал своих инженеров делать анализы и обнаружил, что почти
во все марки неоправданно включаются органические добавки, только для того,
чтобы дать объем, дутую цифру, создать иллюзию благополучного выхода
цемента. Но стройке нужен цемент, а не органические наполнители и дутые
цифры. По его докладной, конечно, приняли меры. Один цементный комбинат
целиком перевели на нужды особо важных строек, оставив, по его же
рекомендации, пять международно принятых марок, исключающих какие-либо
органические наполнители -- такое добро, если потребуется, можно и на местах
найти. И сейчас Мансуру Алиевичу стало мучительно стыдно за тот свой термин
"особо важные", которым он обосновал тогда требование перевести завод на
производство высококачественного цемента -- нет, даже не
высококачественного, а просто цемента, строго соответствующего
государственным стандартам.
Особо важное строительство?! Сейчас он подумал, а разве может
строительство быть другим, не важным? Разве можно плохо строить дома, школы,
мосты, заводы, фабрики, детские сады, общежития -- вряд ли эти жизненно
важные объекты попадают под определение "особо важные". Да, пять лет назад,
когда он выбивал для своей стройки настоящий цемент, был убежден, что
существуют особо важные стройки. Такой подход к собственной профессии
сегодня казался ему постыдным... А что, если так думали и те, кто
проектировал, и те, кто строил комбинат химического волокна. Если изначально
эта стройка была не из особо важных? "Какой-то строительный расизм,
ей-богу",-- подумал Мансур Алиевич в растерянности.
Разделяя одно и то же по сути дело на важное и второстепенное, никогда
не добьешься благополучия ни в том, ни в другом случае, это только
развращает, порождает цинизм...
И вдруг он подумал об иронии времени, подчас смещающем представление о
важном и второстепенном, опять же о деле и потехе. На каждый календарный
футбольный матч, будь он в Красноярске или Владивостоке, Хабаровске или
Ташкенте, вылетает бригада судей из Львова или Ленинграда, Тбилиси или
Еревана, а контролировать работу этой бригады судей -- из Москвы, из
Федерации футбола вылетает еще и судья-инспектор матча! Какое внимание к
футболу, у которого и результатов нет, одни огорчения! Вот таких бы
судей-инспекторов, экспертов для нашего широкомасштабного капитального
строительства! В Госстрое всегда была бы ясная картина дел, и фундаменты не
выдавали где-нибудь за сдаточные объекты, и поменьше "долгостроев" значилось
бы в списках...
Так стоял он на палубе, стараясь вызвать какое-нибудь приятное
воспоминание, чтобы отогнать неотвязные мысли о своей работе, как вдруг
кто-то, подойдя сзади, закрыл ему глаза. Он сразу узнал запах духов... Ему
было приятно ощущать нежные ладони, вдыхать тонкий запах духов, слышать
взволнованное дыхание за спиной, и он долго молчал, потом, отняв руки,
поцеловал жаркие ладони.
-- Ты опять чем-то озабочен, я наблюдала за тобой,-- сказала Ксана.
В ее вопросе было столько неподдельной тревоги и заботы, что разом
схлынули мысли, мучившие его, и он, улыбнувшись, ответил:
-- Тебе показалось, у меня прекрасное настроение, а озабочен я был
сегодняшним вечером, но с этим, кажется, все в порядке, все решено, хотя
потерпи, пусть будет сюрприз...
Странная метаморфоза произошла с туристами: в Стамбуле поднимались на
борт погрустневшие, тихие, а сейчас, после отдыха, никого не узнать, все
нарядные, торжественные и немного возбужденные от предстоящего прощального
вечера на корабле.
Повсюду стихийно сбивались группы, компании... Вскоре к ним
присоединилась Наталья, и они уже втроем прогуливались по палубе.
-- Вы так увлеклись, что не слышали приглашения на ужин,-- сказала
вдруг не без тайного укора Наталья, поглядывая на часы.
-- А я предлагаю сегодня обойтись без ужина,-- ответил Мансур Алиевич.
Девушки вопросительно смотрели на него. Атаулин, глядя на Ксану,
улыбаясь, сказал:
-- Прощальный ужин я заказал в вашем любимом зале, и, думаю, нам нет
смысла перебивать аппетит, правда, ужин чуть позже обычного, но, надеюсь, вы
выдержите...
-- Ах, Мансур!-- в один голос воскликнули они, просияв, и тут же,
словно опомнились, опять же вдвоем, перебивая друг дружку, заговорили:-- Вы
должны были предупредить нас, это нечестно, мы не готовы к таким
торжественным проводам, нам нужно переодеться..,
Обрадованные, чуть ли не бегом, они кинулись к себе в каюту.
Когда они пришли в ресторан, гулянье там уже было в разгаре. Атаулину
было непонятно, почему азарт охватил весь зал, то ли туристов волновала
встреча с приближающейся землей, то ли они столь бурно прощались с морем и
кораблем? Впрочем, не все ли равно, сегодня здесь царил праздник.
На нарядно сервированном столе, крытом белоснежной крахмальной
скатертью, у зеркальной стены, где обычно сидели они в этом зале, стоял в
резной хрустальной вазе удивительно подобранный букет роз на высоких тонких
ножках. От цветов невозможно было оторвать глаз, они невольно привлекали
внимание каждого. Свежий благоухающий букет состоял из белых и красных роз,
но составленных очень искусно: одна половина четко белая, другая
ярко-красная. Букет не только притягивал внимание симметрией и цветом, но и
заставлял задуматься, может быть, это какой-то символ, тайный знак? И
поэтому, когда они втроем появились у стола, невольно привлекли внимание
всего зала.
-- Какие красивые цветы...-- протяжно, почти нараспев сказала Ксана,
склонившись над внушительной вазой и вдыхая аромат роз. Она, конечно, уже
успела заметить, что цветы только у них на столе.
Наталья все-таки не утерпела и, сгорая от любопытства, еще раз, на
всякий случай, величественно, как умеют только женщины, оглядела зал и
спросила:
-- Мансур, а почему такие роскошные цветы только на нашем столе?
Атаулин отделался шуткой и пообещал выяснить это к концу вечера. А все
объяснялось очень просто... Когда они сидели на веранде ресторана в Босфоре,
ожидая посадки на теплоход, ему вдруг захотелось сделать девушкам что-нибудь
приятное. Как раз рядом, через дорогу, находился цветочный магазин, и он
попросил официанта, чтобы посыльный отнес из магазина, на борт, в его каюту,
букет, составленный из белых и красных роз. Он даже не предполагал, что
букет составят столь изысканно.
Вечер удался на славу: танцевали, веселились, вспоминали события
заканчивающегося круиза, и странно, ни слова не говорили о дне завтрашнем,
хотя Атаулин знал, что прямо с парохода девушки отправятся в аэропорт,
самолет на Кишинев улетал через два часа после прибытия теплохода в Одессу.
Уйти из ресторана последними на этот раз им не удалось, из зала попросили
всех одновременно, несколько заранее предупредив и гася огни в зале,-- хотя
никому в этот вечер уходить не хотелось. Уйти означало признать, что
праздник кончился.
Выйдя из ресторана, они и впрямь ощутили, что праздник кончился. Родное
море штормило, холодные брызги обдавали палубу, теплоход сильно качало, и
привычная бархатная южная ночь с высокими и яркими звездами над палубой
сменилась непроглядной и неуютной мглой. В разбушевавшейся стихии огромный
теплоход словно сжался, куда и величавость его девалась, и музыки не слышно,
и огни стали похожи на огни тревоги, а ведь еще вчера они сулили только
праздник.
-- Вот и все, я звоню вам с вокзала...-- продекламировала негромко
Ксана.
-- Надо же, первый шторм за все путешествие...-- ежась от
пронизывающего ветра, попыталась поддержать разговор Наталья.
Но разговор не получался... Наверное, каждый думал о своем. И они
торопливо распрощались...
Засыпая, Атаулин некстати вспомнил, что, читая официальный ответ
газете, не обратил внимания, откуда исходила отписка, то есть на единственно
недостающее звено в той трагедии, хотя помнил точно, что ответ был подписан
женщиной, вторым секретарем обкома.
Спал он неспокойно, часто просыпался, то ли от шторма, то ли от
волнения: шутка ли, завтра он тоже будет дома, самолет на Актюбинск вылетает
часом позже, чем на Кишинев. И странно, в эти короткие минуты сна ему
виделись не дом, не мать, а Африка, все его стройки, как в калейдоскопе,
прошли перед ним, он словно еще раз оценивал сделанное...
Утром ничто не напоминало о шторме, светило мягкое солнце, появились
над теплоходом редкие чайки, предвестницы близкого берега. Теплоход вновь
величаво резал небольшую волну и снова был надежным и величественным.
На завтрак девушки не пришли: то ли проспали, то ли с утра пораньше
побежали в парикмахерскую, чтобы сойти на берег нарядными,-- все-таки
возвращались из Европы.
Атаулин прошелся по палубе. Возле бассейна уже собирались заядлые
купальщики, и несколько женщин, по всей вероятности, северянки, пытались и
последние часы на теплоходе использовать для загара. Вспомнив, что не
дочитал две последние строки в ответе, Атаулин опять направился в
библиотеку. Легко отыскал нужную газету: все правильно, подписала второй
секретарь обкома партии. Вернув подшивку на место, Мансур Алиевич
поблагодарил хозяйку зала за внимание и попрощался с ней.
И вдруг его как током прошибло: Северный Казахстан... там же, он ставил
мельницу и элеватор. И по срокам выходило, что как раз в те годы...
Неожиданно его озарило, что он знает этот комбинат, и хорошо знает. От
волнения он даже поспешил к ближайшему шезлонгу, так вдруг стало жарко и
неприятно...
В те годы в Казахстане уже достаточно понастроили элеваторов и мельниц,
и трест часто получал совсем другие промышленные подряды. Годы большой химии
-- под таким девизом разворачивались стройки середины шестидесятых годов не
только в Казахстане, но и по всей стране. Сдав мельницу и элеватор, он
получил неожиданную командировку на "химию".
Это сейчас, из газеты, он узнал полное название: комбинат химических и
искусственных волокон, а тогда...
Стройка уже тогда тянулась третий год, и с самого начала все шло
наперекосяк; не хватало то одного, то другого. Пробыл он там почти полгода,
хотя должен был оставаться до завершения. А отозвали его потому, что
стройка, набравшая темп, стояла из-за отсутствия дальнейшей проектной
документации, которая поступала по частям. Трудно представить, как можно
что-то делать, не имея целиком технической документации, но, к сожалению, в
строительстве это практикуется сплошь и рядом: начинайте, мол, а потом
дошлем остальное. Так было и с тем комбинатом, оттого Атаулин и не имел
цельного представления о своей работе, и она выпала из памяти как не свое,
не родное, вот так неожиданно, через годы напомнив о себе.
Не он начинал и не он сдавал этот объект, лишь полгода просидел там,
бомбардируя Шаяхмета Курбанови-ча телеграммами, чтобы отозвал его с мертвого
дела. И вины своей не чувствовал, и что он действительно мог сделать. Так
стоит ли переживать сегодня, через столько лет?
В те полгода вынужденного безделья, когда жизнь на стройке едва
теплилась, они с инженерами частенько обсуждали и проект и порочную
практику, из-за которой вынуждены стоять, расхолаживая людей. Понимали, что,
когда пойдет настоящая работа, заплатить как следует будет нечем -- все
деньги поглотит мертвый сезон. Тогда еще, анализируя проектную документацию,
они видели, что очистные сооружения для комбината малы. Более того,
представляя масштабы вторжения химии в быт (целые кам-вольно-суконные
комбинаты с вековой традицией подвергались тогда реконструкции под
синтетические ткани, а слово "лавсан", как нечто волшебное, вмиг разрешающее
все тканевые проблемы, не сходило у людей с уст), как инженеры понимали, что
для таких производств очистные сооружения могут стать гораздо дороже
основного производства. И это были не предположения, не гипотезы, как
практики они были убеждены в этом. А что сделал он и строители постарше его,
с именем и весом: написали в проектный институт, обратились в Госстрой,
подняли вопрос в газете? Да нет, ничего не сделали. Разговоры эти дальше
прорабской не пошли, хотя верны, ох как верны были эти разговоры,
подтвержденные временем и жизнью. Считали, что это их не касается, есть,
мол, заказчик, есть генеральный подрядчик, есть проектный институт, где
одних докторов, наверное, с десяток, пусть у них голова болит. Но что тогда!
Разве позже, уже имея опыт, он когда-нибудь завел об этом речь?
"Ну ладно, пусть не я...-- расстроенно думал Атаулин.-- Но где же в
нашем деле авторитетные, принципиальные люди, болеющие душой за
строительство, как, например, Терентий Семенович Мальцев, который всю жизнь
борется за сохранение земли, за бережное отношение к ней. Чего он только не
претерпел, но от своего не отступился, и время, хоть и запоздало,
подтвердило его правоту".
Да разве только об очистных он должен был поднять вопрос, при его-то
опыте? Сказал, выступил, написал, возмутился ли когда? Да, писал,
возмущался, говорил, но только когда дело касалось своего объекта, за
который нес ответственность. Выходит, переживал только за свой огород... А
ведь есть специалисты, не равнодушные к своему делу, которые видят и вширь и
вглубь гораздо дальше своего огорода, пытаются обратить внимание
общественности на свои проблемы и, судя по реакции на такие выступления,
достигают желаемого. Ведь мог и он поднять вопрос о главном принципе
строительства: любые проекты, привлекающие экономичностью, дешевизной,
быстрой самоокупаемостью должны подвергаться утроенной проверке... И мерой
здесь должна быть только цифра, рубль -- значит, считай и считай. Почему
надо верить на слово? Только потому, что посулили дешево? От скольких никому
ненужных проектов пришлось бы отказаться, какие бы средства сохранили! Лучше
заплатить за пять вариантов проекта и выбрать один, чем строить по
одному-единственному, теша себя иллюзией, что поступили по-хозяйски...
Да мало ли что можно предложить и сделать, чтобы строительное дело
перестало вызывать столько нареканий. Уж кто-кто, а он знает, как дорого
обходится стране капитальное строительство и какой урон несет брак,
несовершенный проект, знал он и о том, что строительство год от года будет
дорожать. Элементарный песок, без которого бетона не сделаешь, теперь надо
составами доставлять в большие города за тысячи километров. Все карьеры:
песчаные, щебеночные, глиняные возле промышленных центров давно истощились.
И то же кругом, возьми хоть лес, хоть металл, хоть стекло, даже воды и
энергии не всегда хватает. Настало время считать и считать, чтобы не
выходило себе дороже, как с тем злополучным химкомбинатом...
Там, за рубежом, к нему ведь часто обращались, просили оценить тот или
иной проект, дать свое заключение, И он делал это, и никогда не ошибался.
Так почему же он так оторвался от забот и проблем своей страны? Или издалека
и с высоты прожитых лет все видится яснее? А может быть, именно сейчас,
когда все стало так отчетливо, настала для него пора не только и строить...
Что ж, может быть... И силы, и убеждения у него есть, а это не так уж
мало...
Так стоял он на палубе, и мысли, которым он никогда раньше не придавал
особого значения, не давали покоя...
Он чувствовал, что с высоты нынешнего своего опыта и отношения к жизни,
пожалуй, придется начинать все сначала...
Уже обозначился вдали силуэт Одессы, над палубой теплохода, заглушая
музыку, стоял крик сотен жирных и всегда голодных чаек...
До родной земли, где был и атаулинский элеватор и комбинат на
загубленной реке, оставался час хода...
Популярность: 1, Last-modified: Mon, 15 Nov 2004 16:04:15 GmT