---------------------------------------------------------------
© Copyright Рауль Мир-Хайдаров
WWW: http://www.mraul.nm.ru/index1.htm
Email: [email protected]
Date: 28 Sep 2005
Повесть представлена в авторской редакции
---------------------------------------------------------------
В эту осень Каспарову снились одни и те же сны... Ночная зимняя
улица... Редкие фонари у школы, сельсовета, раймага и последние огоньки
почти на окраине - фонари автобазы. Для подъезжающих к Степному со стороны
Оренбурга эти робкие светлячки среди бескрайней темноты обозначались вдруг
ясно и призывно, и, наверное, не было в поселке жителя, не обрадовавшегося
хоть однажды столь желанным огням.
"Вот я и дома", - вероятно, невольно мелькала мысль или слетала с уст
фраза.
Хотя фонари сеяли скудный свет вокруг замерзших столбов и в этом
освещении можно было разглядеть разве что только падающие снежинки, да и то
в четко очерченном, в три-четыре шага, световом круге, Каспарову казалось,
что главная улица родного поселка, Украинская, сияла огнями. Он словно
воочию видел усадьбы Губаревых, Панченко, Загидулиных, Мамлеевых, Вуккертов,
Захаровых... Видел и покосившийся забор соседей, и рассыпанную солому, еще
хранящую золотой отсвет осенних полей, и припорошенные снегом, осевшие
скирды сена, и верблюда в соседнем казахском квартале, у Жумагуловых.
А то вдруг в свете прихваченного изморозью фонаря Каспаров замечал
одинокую девичью фигуру. Каждый раз, когда он пытался подойти к ней, девушка
делала несколько неторопливых шагов и исчезала в темноте. Так неузнанная, но
до боли знакомая, переходила она из сна в сон, словно укоряя, что он никак
не может вспомнить и узнать ее, и это наполняло его душу тревожной болью и
горечью...
Но чаше всего снилось раннее летнее утро. Пыльная дорога, огибая на
краю села мусульманское кладбище, убегала в степь. Весь путь от
кладбищенского оврага до самой речки Каспаров вновь, как в детстве,
проделывал пешком.
Выбитая узкими колесами арб дорога среди непаханой степи убегала,
извиваясь, к темнеющим купам деревьев. Какой бесконечно долгой казалась в
детстве эта дорога в три версты!
Путь этот он проделывал не спеша, с остановками, с отдыхом, с
бессчетными погонями за какими-нибудь яркокрылыми кузнечиками или бабочками,
долгими разговорами с соседом-подпаском, пока Бахыт вдруг не обнаруживал,
что стадо потянулось к железной дороге, и виной тому всегда был бородатый
козел Каспа-ровых - Монгол, злой, надменный вожак, почему-то особенно
любивший басовитые гудки паровозов.
Дорога к речке имела едва заметный постоянный подъем, и перед самым
Илеком, на последней версте, неожиданно ныряла вниз с высокого холма в луга.
Для степного края, где летом даже полынь выгорала, Этот огромный
ярко-зеленый луг был щедрым подарком реки. Широко разливался Илек по весне,
а когда Уходил в берега, вся пойма покрывалась густой зеленой травой. Как ни
спешила ребятня на речку или с Илека домой, не могла удержаться, чтобы не
затеять возню на зеленых лужайках.
Высоко на холмах, по обе стороны от дороги, словно крепости, стояли
длинные немазаные саманные сараи, и летом неподалеку от них всегда белели
юрты. Ранним утром, заполняя низину блеянием, спускались с фермы на луга
сотни разношерстных овец. Сюда же, поближе к речке и сочным травам,
напоенным влагой, выгоняли и общественное стадо из Степного.
В этих неожиданных снах здесь, на лугах, Каспаров увидел много забытых
лиц, о которых он и думать не думал и никогда бы в своей жизни, наверное, и
не вспомнил. Однажды приснились ему русские мужики, аккуратно нарезающие
дерн. Он ясно видел их лица, слышал разговор, шутки, смех и вспомнил, что
жили они на другом краю села, у церкви. Вспомнил, что у одного из них в
огороде росли огромные, со сковороду, подсолнухи.
Вспомнил, как однажды компанией, проголодавшись на речке, зашли на
ближайшую ферму попросить хлеба. А просить и не пришлось. Маленькая старушка
в красном бархатном жилетике, несмотря на жаркий день, увидев неожиданно
появившихся у юрты ребят, сказала бритоголовому Сапару по-казахски:
- Рады гостям, приглашай-ка друзей в дом, - и откинула полог белой
юрты.
В прохладе и сумраке летнего жилья, расположившись на кошмах, ребята
смеялись, корчили друг другу рожи, переполненные радостной детской
беспечностью и беззаботностью.
Потом Каспаров, забыв о голоде, не мог оторвать глаз от тонких, с
истончившейся кожей рук, в тугих обхватах серебряных браслетов, разливавших
в деревянные тустаганы прохладный айран, щедро заправленный сметаной, и
ломавших только что испеченные горячие лепешки, слышал ласковое приглашение
старушки: "Ешьте, ешьте, орлята..."
И еще он помнит, что не мог отвести взгляд от гербов на крупных
монетах, пришитых к груди ее красного жилетика.
А когда они, уходя, благодарили за угощение, в тени саманной фермы
Каспаров увидел старика с редкой тощей бороденкой. Старик чинил сбрую, а с
ним рядом сидел мальчик и помогал деду сучить суровую нитку. Каспаров
вспомнил всех троих до мельчайших подробностей, до морщин, и даже во сне
ужаснулся тому, что давным-давно нет на свете доброй бабушки и
невозмутимого, согнутого годами старика, чинившего сбрую, и что живет где-то
своей жизнью его ровесник, кареглазый, белозубый мальчик, которому,
наверное, тогда так хотелось в компанию сверстников.
Конечно, каждый раз снилась ему и река. Здесь, на реке, под кручей, на
долгих мелких перекатах с отчетливо просматриваемым дном, или у затонов,
заросших у берега сочной осокой, с корягами, притаившимися в глубине, перед
Каспаровым возникали лица друзей и одноклассников: Ильгиза Кадырова, Генки
Фиша, Бисамбая Бекимбетова, а то вдруг объявлялся кто-то, стоящий к нему
спиной, вылавливающий из Илека одного подуса за другим. Между делом рыбак
успевал переброситься с ним парой фраз, но вот жалость-то, никак лица не
разглядеть и никогда уже не узнать, кто же это в тот день был такой
счастливчик.
На реке его взгляд тянулся к тому берегу. Нет, не из-за песчаных
отмелей, где можно было, не рискуя загубить драгоценную леску и крючок,
легко удить рыбу. И не потому, что там, на белых дюнах, загорали нагишом,
нет. За рекой сразу за дюнами круто в гору поднимался лес.
Потом, уже взрослым, Каспаров видел удивительные леса Белоруссии и
Закарпатья, любовался соснами Прибалтики, и все же лес за рекой был
особенным, неповторимым...
Здесь в лесных озерах каждое лето он ловил карасей, и это было
серьезным подспорьем к столу. В зарослях тальника, обжигаясь о крапиву,
собирал ежевику и вместе с друзьями носил ее к ташкентскому скорому.
Чего-чего, а вот вкуса ежевики не помнит, жаль... Наверное, чаще, чем
Каспаров, вспоминают крупную, иссиня-черную ежевику в жестяных самодельных
ведерках те постаревшие пассажиры, которые покупали тогда ягоды не торгуясь.
В снах о заречном лесе, удил ли он на озерах, копал ли червей на
болоте, собирал ли хмель в оврагах, всегда являлся седой дед Белей. Как и в
далеком детстве, он приходил в самый неожиданный момент. Появлялся бесшумно,
ветка не хрустнет, трава не зашуршит... Старик сначала долго стоял,
незаметно наблюдая за мальчиком, потом, покашливая, неторопливо выходил из
укрытия, словно проходил мимо, и, стараясь быть строгим, хмуря заросли
бровей, говорил:
- А, Дамирка! Смотри у меня, не балуй в лесу!
И так же бесшумно исчезал в кустах, откуда вдруг доносилось:
- Дамир, хмель нынче у Чертова озера больно хорош...
Или:
- А на Круглом озере Петька-Тарзан вчера ведро карасей натягал.
Лесничий, живший в соседнем квартале и в праздники щеголявший в зеленой
фуражке с золотыми дубовыми листьями, отражавшимися в лаковом козырьке,
круглый год проводил в лесу, но каким-то чудом знал всех ребят Степного по
именам. Это удивляло всех, но не Дамира, ему казалось, что дед Белей знает
так же и каждое дерево, и каждый кустик в лесу...
В этих снах о заснеженных улицах и ежевичных полянах Дамир вспоминал
давно забытые запахи поздней отцветающей сирени и запахи разворошенного
стога в морозное утро, запах васильков за огородами и запах спелого
шиповника в стылом лесу... О них, об этих запахах, он тоже забыл и редко
вспоминал наяву, словно не было в его жизни снежных зим и теплых летних
дождей, а всегда преследовал только запах серы и аммиака с
меднообогатительного и других комбинатов, пропитавших город насквозь, и снег
никогда не белел более получаса, как сейчас, потому что в трех километрах от
города работал крупный цементный завод, которому некогда, увы, неправильно
рассчитали розу ветров. Изредка Каспаров видел и еще один сон, не
обозначенный каким-то временем года и не такой праздный, как сны о зиме или
летней реке.
Ему снился ветреный, но не дождливый осенний день, а он в распахнутом
ватнике и лихо заломленной кепчонке стоит среди выкопанной с огорода
картошки. С делянок, за пересохшим, с обвалившимися краями арыком тянется
низом тонкий сладковатый дымок. На огородах жгут ботву. Через делянку,
рядом, мальчишки ладят свой костер. Как не отведать тут же, в поле, печенной
в золе картошки! Мешки, какие только нашлись в доме и у соседей, в частых
заплатах и все до одного перевязанные старыми чулками, стоят в ряд - мал
мала меньше. Дамир почему-то стыдится и этих залатанных мешков, и чулок,
которыми они перевязаны, и он держится чуть поодаль от туго набитых мешков.
И где только мать их столько откопала! Они с матерью в поле одни. Его
одноногий отчим, тяжело раненный поl Сталинградом, приезжает только сажать.
Радостное и легкое это дело по весне! А уж убирают они вдвоем...
Дожидаясь своей очереди на промкомбинатовскую полуторку, Дамир сгребает
в кучи пожухлую ботву, перекладывает ее сухой травой, и вот уже от огорода
Каспаровых тянутся к реке прозрачные дымные шлейфы.
Наконец-то прямо по полю идет к ним костлявый, больной грудью
Мирзагали. По глазам видно, что он : уже навеселе.
- Марзия-апай, - обращается он еще издалека к матери, - ближе подъехать
не могу, не выехать потом, арба моя такая же хилая, как и хозяин, - шутит
неунывающий многодетный шофер. - Вот я и решил вам помочь. - И Мирзагали
берется за самый большой грязный мешок.
- Брось, дорогой, брось, - кидается к нему мать,- не дай господь,
пойдет снова горлом кровь...
Весельчак Мирзагали хмурится, и с лица его сбегает улыбка.
В два шага Дамир оказывается у мешков. - Мирзагали-абы, вы с мамой
только помогите мне на спину закинуть, а там я донесу...
Мать с шофером пытаются поддерживать тяжеленный мешок сзади, но куда
там! Дамир, прибавляя шаг, почти бегом спешит к откинутому борту трофейной
машины. Откуда только и сила взялась! Во сне он почему-то не ощущает тяжести
огромного мешка, ему легко и весело от сознания своей силы.
А то снилась ему весенняя пора, когда до сенокоса еще не один день, а в
Степном на каждом углу только и было слышно: "На сено... на сено..."
В ту пору в редком сарае не было коровы, а в казахских и татарских
дворах еще козы и овцы, а то и верблюд. Да и белую овцу, как называли в
мусульманских домах свинью, держали почти в каждой русской в немецкой
усадьбе.
Зимы в степные оренбургские края приходят ох как рано, а уходят ох как
поздно! Сена на этот долгий срок нужно много - и на подстилку, и на корм.
На заливных лугах у реки не косили, там пасли овец с фермы и личных
коров. Зарабатывать сено отправлялись в дальние казахские аулы и русские
села. Расчет был прост и честен: девять машин или волокуш колхозу, десятая
тебе. К этой поре взрослые приурочивали свои отпуска, а у ребятни каникулы.
У кого в городах жили взрослые дети, тех ожидали к сенокосу. Не заготовить
старикам на зиму сена считалось последним делом.
В какую-то неделю съезжалась в Степное молодежь, все больше из
близлежащих городов, а то вдруг объявлялся какой-нибудь позабытый Асхат из
Ташкента или Николай с шахт Караганды...
У одних были постоянные артели, работавшие из года в год в одном
колхозе, но чаще всего компания сколачивалась заново. Из конца в конец села
мотались подростки, чтобы попасть в ту или другую артель, да дело это было
не таким простым. Одна артель была заманчивее другой. Если в компании
взрослых из Степного было легче и больше было шансов, что на недельку раньше
завезешь во двор сено, то в компании сверстников, где верховодили ребята на
год-два постарше, было куда веселее. Конечно, взрослые у колхоза и того
потребуют и другого, но ведь и артель ребят никогда не возвращалась в
Степное без сена. За каждым подростком стояла семья, обожженная войной, и об
этом знали издерганные председатели, которые с отцами этих ребят уходили на
фронт, да не все вернулись назад. Самые шумные и веселые артели, конечно,
сколачивали городские, об этом никто не спорил. У них вся работа с шутками
да весельем, и стычек, как у местных, кто больше наработал, никогда не
бывает. Городские в воскресенье, хоть и с ног валятся, а вечером в колхозный
клуб норовят гуртом. В такой бригаде непременно баян, а то и аккордеон.
А сын стариков Герасимовых Сергей, из Оренбурга, непременно с гитарой
приезжает. Эх, заслушаешься Серегу! Попасть с городскими на сенокос - это
память и радость на всю жизнь, а все же рискованно. Артели из местных всегда
опережают городских, норовя загодя попасть в ближние и богатые колхозы,
потому и сена зарабатывают побольше.
А без сена никак нельзя - пропадешь.
В первый сенокос Дамир гонял от одной компании к другой, не зная, к
кому пристать, пока сосед Фатых, бесхитростный, не по годам основательный
парнишка, щуря близорукие глаза, не сказал:
- Что, Дамирка, будешь Серегу с гитарой дожидаться? А то, смотри,
поедем с нами в Полтавку, - словно и не знал, что Дамира за малолетство и
бог весть какие силенки не очень-то зазывали в бригады. - В Полтавке Шубин -
безрукий председатель. Он сам сказал матери: "Пусть приезжают орлы, без сена
не останутся". А что без гитары, не горюй, у нас козырь главнее... - И уже
потише добавил: - Обещал Селиван-абы, что на харчи определит нас в колхозный
пионерлагерь. Ешь от пуза, да еще компот.
Эти недели сенокоса в разные годы прошли в снах перед Дамиром. Ездил он
обычно в компании Фатыха в русское село Полтавка к Шубину. И на конной
косилке ворон не считал, и копнил, и скирдовал не хуже других. Всплыла в
памяти и давно забытая картина: полевая дорога... тишина... В степной ночи
два тонких луча слабосильных фар машины. Машина загружена до предела,
огромная копна придавлена толстым урлюком - длинным бревном и перетянута со
всех сторон арканами, оттого старый ЗИС и тащится так медленно.
До Степного верст тридцать, вся короткая летняя ночь и уйдет на дорогу.
Наверху, на сене расселась вся компания, считай, звезды рядом. Никто не
спит. Да и как уснешь, ведь до самого Степного не знаешь, кому во двор
сегодня машина. Такое правило у Фатыха - жребий кидают только перед самым
въездом в село. Первые памятные уроки демократии на практике.
Иногда среди ночи Каспаров вдруг просыпался и, растревоженный, уже не
мог уснуть до утра. Стараясь не беспокоить домашних, он осторожно выходил в
тесноватую кухоньку и, не включая света, кутаясь в просторный халат, подолгу
курил. Эти ночные часы в чистенькой, с устоявшимися запахами печеного
комнатке были как бы продолжением сновидений наяву или вернее воспоминаниями
о былом. Но что-то мешало ему полностью насладиться картинами детства и
юности, мысли и видения все чаще стали перебиваться днем сегодняшним.
В ванной, где по утрам, глядя в рябое и треснутое зеркало, он тщательно
брился, у него как-то вырвалось:
- Что же это происходит? Ностальгия? Мне ведь только тридцать пять...
Даже в рябом, порченом зеркале отражался молодой, с крепким волевым
подбородком мужчина. Ни единого седого волоска, никаких залысин или намеков
на плешь, ну а морщины - они волнуют только женщин. Спокойный взгляд глубоко
посаженных глаз на крупном лице говорил о выдержанном, уравновешенном
характере.
Но не было с осени покоя в душе Каспарова.
В переполненном утреннем автобусе, по дороге на работу, которую в
последнее время не без иронии называл старым чиновничьим словом "служба",
Каспаров мысленно невольно возвращался к Степному.
"Но разве не сам я, не по доброй воле ушел от той жизни? От друзей,
соседей, от многочисленной родни... из отчего дома... от свиста осеннего
ветра в открытом поле, от утренних всплесков играющей на реке рыбы, от
дымных костров на убранных огородах..." - думал он, стиснутый со всех сторон
пассажирами.
В скрипевшем с астматическим мотором автобусе ширяли под бока,
наступали на ноги, ворчали, и Каспаров невольно радовался, что нужно было
что-то делать: продвигаться, уступать кому-то дорогу, передавать за
проезд...
Удивительно, что до той самой минуты, когда возникал этот тревожный
вопрос, он не замечал автобусного хаоса.
Сойдя у меднообогатительной фабрики, где вблизи располагались городские
строительные управления, Дамир пересекал большой двор домостроительного
комбината и оказывался на территории своего дорожного управления.
Длинный, одноэтажный барак, оставшийся с довоенных времен, не очень
радовал глаз снаружи. Зато внутри... прямо с порога чувствовалась хозяйская
рука и инженерная фантазия. Все было переделано: убраны лишние перегородки,
совмещены или разделены комнаты, заново обшиты деревом потолки, пол покрывал
ковровый линолеум. С высоких потолков и со стен, чередуясь, целый день мягко
струился свет. Иначе в безоконном коридоре стояла бы колодезная темнота.
Каждый отдел, даже самый маленький, имел полный света и воздуха
отдельный просторный кабинет. В комнатах совсем по-домашнему стояли
голландские печи, отапливаемые природным газом. В конце коридора кухня с
двумя четырехконфорочными плитами. Окна кабинетов, выходившие во двор,
распахивались в сад и цветник, некогда заложенный жильцами. Сад был ухожен,
и немудрено: все воскресники администрация строительного управления
проводила в своем дворе, такая традиция сложилась до прихода Дамира.
Каспаров приезжал на работу раньше других. Не торопясь, проходил он из
конца в конец коридора, включая по пути везде свет. В приемной главного
инженера на секунду останавливался, оглядывал себя в трюмо, на его взгляд
слишком уж по-домашнему занимавшее видный угол.
Он открывал ключом дверь сдвоенного кабинета планового отдела и,
пересекая комнату, где сидела его заместитель, или точнее старший инженер
отдела Кира Михайловна, попадал в свою, более просторную, с массивным
столом, с разноцветными телефонами: внутренним, городским, главковским.
Придя сюда на работу, Каспаров ничего не стал менять в обстановке кабинета,
разве только трюмо из кабинета начальника планового отдела перекочевало в
приемную, да еще Дамир попросил снять застекленную с занавесочками дверь,
отделявшую его комнату от импровизированной приемной. Может, служебные
неприятности были причиной волнений Каспарова? Нет, Дамир Ахатович с делом
справлялся, как говорится, был на хорошем счету, даже поговаривали, что
трест имеет на него виды. Может, был загружен до предела и уставал не в
меру? Или не устраивали условия работы?
Да полно... Были времена, когда Каспаров сутками пропадал на сдаточных
объектах и не то что уставал, с ног валился, а об условиях работы и говорить
не приходилось.
К дорожникам в строительное управление Каспаров пришел с дипломом
народнохозяйственного института, а в город этот приехал по комсомольской
путевке.
Служил Дамир в стройбате еще по старому сроку три года, да еще полгода
придержали, тоже пусковая стройка была, - был бригадиром. И оттуда, с Амура,
почти всей бригадой и заявились сюда, под Ташкент. Везде пришлось
поработать: и промышленные объекты строили, и жилье, и к Дворцу металлургов
его бригада руку приложила, и в прорыв на железобетонный комбинат бросали
его гвардейцев - так за ударный труд их прозвали с первых же дней. Им же
первым в тресте присвоили звание бригады коммунистического труда. А тогда, в
начале шестидесятых, движение только набирало силу, и строгость была
большая, не всякий и не любая бригада удостаивалась такой чести. Дать
выработку и план, управиться к сроку, да и качество чтобы не хромало, было
еще не главным для такой бригады, кроме всего прочего, требовалось, чтобы
каждый повышал свой уровень знаний.
Вызвали по весне бригаду в трест, прямо в парткабинет. Парторг, майор в
отставке, принял радушно, как же, свои, армейские! Тогда они не только
форму, но и сапоги еще износить не успели.
- Что ж получается, товарищи гвардейцы, показатели хоть на две бригады,
а на звание коммунистической все-таки не тянете, - ошарашил с ходу парторг,
бравировавший военной выправкой.
Ребята переглядывались в недоумении: в чем же они оплошали.
- С уровнем дела не на высоте, - не стал он мучить загадками, -
оказывается, никто из вас не учится, расти не желает...
Короче говоря, всех определил бывший майор: троих в вечернюю школу,
аттестаты добивать, семеро поступили в техникумы, а с бригадира спрос иной,
ему задача была поставлена труднее - институт. Подвела братва, выдала, что
были у Каспарова такие планы еще в армии, да и попытка числилась до призыва.
Но надо отдать должное парторгу, не забывал гвардейцев, ревниво следил за
ними, перевел студентов в общежитие для молодых специалистов, шефами над
ними инженеров закрепил, да и позже при распределении квартир ни одного не
забыли.
В ту пору, когда Дамир готовился к экзаменам в вуз, он уже встречался с
Машенькой из отделочной бригады. Работа, подготовка к вступительным
экзаменам требовали времени, которого было и без того в обрез, и Дамир тогда
всерьез опасался, что пока он корпит над конспектами, уведет кто-нибудь его
Машеньку. Город-то - общежитие на общежитии, да везде какие ребята, особенно
монтажники, - орлы, только заикнутся, что хотят осесть здесь навсегда, в
неделю квартиру им из-под земли отыщут, потому как верхолазы - асы, они
незаменимые люди.
Но все его сомнения и тревоги оказались напрасными: как-то Машенька,
застав его за учебниками, обрадовалась и в тот же вечер, немного смущаясь,
сказала: - Дамир, поступишь в институт, выйду замуж за тебя...
Он поступил и женился на своей ненаглядной Машеньке, а когда они ждали
своего первенца - Зарика,
получили двухкомнатную квартиру, в которой жили и сейчас, получили не
без помощи парторга.
В городе, где каждый объект - пусковая стройка, а сроки сдачи сжаты до
предела, работать бригадиром непросто, а Дамир шесть лет руководил
гвардейцами и по вечерам еще занимался в институте. Благо, хоть факультет
оказался рядом с домом, через дорогу...
По правде говоря, не будь Машеньки, не одолеть бы ему института. На
третьем курсе, когда сдавали сернокислотные цехи, на занятия неделями не
ходил, работали, считай, по две смены, да как работали! Вот тогда-то,
вымотанный работой, третий год без отпуска (то на свадьбу деньги нужны были,
потом квартиру надо было обставить, потом Машенька с Зариком год не
работала), запустил он учебу и решил бросить институт. Учиться абы как он не
умел, как не умел работать спустя рукава. Иной зачет, даже экзамен он мог
сдать, только скажи: "Понимаете, днюю и ночую на сернокислотном, не
успел..."
Его бы поняли, потому что в вечернем институте преподавали инженеры из
треста и заводоуправления, главные инженеры специализированных организаций,
С ними он ежедневно встречался на стройке и на планерках; не раз сидел
рядом в президиумах. Знал Дамир, что таким испытанным методом пользовались
многие. "Многие еще не все" - давнюю поговорку отчима навсегда запомнил
мальчишка.
А что было дома, когда Каспаров объявил о своем решении бросить учебу,
лучше не вспоминать.
Потом, на работе, Дамир обдумывал все, что говорила жена, и выходило,
что кругом Машенька права. Разве ей было легче? В комплексной бригаде
отделочников ей и штукатурить и малярить приходится, порою на такой высоте,
что глянуть вниз страшно. Летом целый день на жаре, ниже тридцати не бывает,
зимой на холоде, а о сквозняках круглогодичных и говорить не приходится.
А Зарик? Ведь его утром нужно в ясли отвести, а вечером вовремя
забрать. А объекты у нее сегодня на одном краю города, а завтра на другом.
И разве уходил он на работу хоть раз без горячего завтрака и не ожидал
ли его всегда ужин? Как бы ни уставала, разве легла она хоть раз до его
прихода с занятий? И каждый понедельник не удивлял ли он своих гвардейцев
выстиранной и выглаженной спецовкой а ведь стиральную машину они купили
совсем недавно. А какой роскошный подарок - книжный шкаф и письменный стол -
сделала она на свои премиальные ему к окончанию первого курса. Кончилось
тем, что Машенька, несмотря ни на какие возражения начальства - дошла до
парторга! - заставила мужа взять отпуск за два года, и Дамир к весенней
сессии рассчитался со всеми "хвостами".
Когда он учился уже на четвертом курсе, главный инженер не раз говорил
ему:
- Ты уж, Каспаров, не обижайся, что не берем в аппарат, место для тебя
нашлось бы, хотя инженеров у нас хватает, да вот беда - толковых мастеров и
бригадиров в обрез... - и не то шутя, не то всерьез сетовал: - Каждый раз
трестовскому парторгу говорю, что медвежью услугу он мне оказывает: самых
толковых бригадиров и лучших рабочих лишаемся - кончают вузы, уходят в
аппарат, а то и в другие организации.
В тридцать лет, как раз в день своего рождения, Дамир Ахатович получил
диплом. В своем управлении оставаться не захотел, было странно, что придется
на иной основе строить отношения с друзьями и товарищами И главный инженер
рекомендовал Каспарова коллеге из дорожного управления. Так Дамир Ахатович
оказался в кабинете с лаково блестевшей, свежевыкрашенной голландской печью
под началом Киры Михайловны.
Когда главный инженер представлял Каспарова начальнику управления, тот,
не дослушав до конца, глядя с улыбкой на неловко переминавшегося с ноги на
ногу Дамира Ахатовича, сказал:
- Хорошо, брат, действительно гвардеец. Берем! - и добавил: - Не
обижайся, я бы и не гвардейца принял, дело в том, что мужиков в управлении
всего двое: он да я, - начальник показал на своего главного инженера.- Ты
будешь третьим. Инженер нынче пошел женского пола. Во всех отделах из конца
коридора в конец сплошь женщины, и даже вахтер. Не хватает, видно, у нашего
брата в молодости терпения подзубрить, подучить, чтобы добрать тот
единственный балл, из-за которого он уступает дорогу прекрасному полу. Как
шутит один мой приятель, он из-за Анны Карениной инженером не стал. По
литературе выше тройки не мог получить, а пигалицы, на балл лучше знающие
про Каренину, - на стройфак, пожалуйста. У них в молодости, наоборот,
терпения, старания больше, да и дальновиднее они. Так что, Дамир Ахатович,
это мы вас должны спросить, не убоитесь ли? Вам, почитай, одному придется
работать здесь с женщинами, ведь нас целый день нет: я на планерках да на
совещаниях, а он по объектам мотается...
Новый инженер поначалу вызвал интерес среди жен-шин: одна за другой
приходили они в первые дни в плановый отдел к Кире Михайловне, то спросить,
то выяснить, то согласовать, но, видя, с каким усердием взялся он за
изучение бумаг, головы не поднимает, быстро потеряли интерес к новичку.
Кира Михайловна, видимо, женским чутьем уловила, что пришел человек
основательный, и пришел не на один день, поэтому секретов не таила, опытом
поделиться не скупились. День ото дня не только терпеливо вводила в курс
дел, но и перекладывала на него часть текущих дел, которые выполнялись
толково и быстро. В те дни, когда Кира Михайловна возвращалась с бюллетеня
(то сама болела, то дети), к удовольствию своему, отмечала, что все отчеты и
сведения сданы в срок, нужные письма разосланы, короче, в отделе полный
порядок, словно и не отсутствовала.
Понемногу Каспаров обживался. На столе, как у других, появились чайник
и две пиалы. Приятно было среди жаркого дня заварить кок-чай и, сев напротив
распахнутого в сад окошка, неторопливо опорожнить чайничек-другой.
За полгода его раза три приглашали на дни рождения. В такие дни до
обеда без перерыва полыхали все восемь конфорок плиты, а топот стоял в
коридоре, как в дни выдачи зарплаты, когда разом приезжали все рабочие. К
условленному часу поджидали начальство и потом мужчин приглашали в
технический отдел. Кабинет был просторный (может, при реконструкции он уже
имелся в виду как банкетный?), мест с избытком. Столы в форме буквы "Т"
красиво застелены белоснежным дефицитным ватманом. Там, где обычно восседала
именинница, цветным фломастером было написа-но: "С днем рождения,
Генриетта!" (Каспарову почему-то запомнилось именно это - Генриетта...)
Глядя на изящные завитки букв, можно было узнать почерк лучшей чертежницы
отдела - как минимум полдня не пожалела.
Традицией было, как понял Каспаров, чтоб главное блюдо готовила
именинница, и если потом еще месяц переписывали рецепты, обсуждали их в
каждом отделе, ходили к автору за дополнительной консультацией часа на два,
значит, празднество удалось на славу.
Каспарову нравилось, как преображались, хорошели в этот день женщины,
как они были милы и добры друг к другу. Какие тосты, даже в стихах,
провозглашали, какие цветы в любое время года преподносили имениннице. И
лишь к одному он так и не смог привыкнуть, что этот напрочь пропавший
рабочий день, с вином и водкой, а потом с чаепитиями по отделам до самого
конца, никому не было жаль.
Шли дни, летели месяцы. Сдали с Кирой Михайловной первый годовой отчет,
а там - не успел осмотреться - и полугодовой на носу. Теперь Дамир Ахатович
не путал диспетчера Генриетту, крупную усатую женщину с мужским басом,
занимавшую кабинет рядом с кухней, с очаровательной Валей Розенталь из
отдела труда и заработной платы. Знал, что не столь уж дружен и спаян, как
на первый взгляд кажется, однородный женский коллектив. Например,
бухгалтерия, отдел кадров и снабжение бывали часто в конфронтации с
техническим, плановым и производственным отделами. Были в этих отношениях и
приливы, и отливы, и долгий штиль. Говорят, стрижи и муравьи предсказывают
дождь, а черепахи и змеи даже землетрясение, но ни один человек не решился
бы предсказать ситуацию в управлении на день вперед. Как и в большой
дипломатии, здесь существовал неписаный кодекс чести, к примеру, не нарушать
перемирия в праздники, объединяться на дни рождения и юбилеи. Любопытная
жизнь, не соскучишься, была, когда конфликт достигал штормового состояния.
Генриетта, в любой момент сославшись на неисправность рации (оппозиция
подозревала, что все лампочки всегда имеются у нее про запас), могла уйти на
близлежащий базар и вернуться с полной сумкой свиных ножек. Зато уж холодец
она делала чудный! От избытка времени она начинала смолить их на плите.
Несмотря на распахнутые на улицу двери, запах паленой тетины минут через
десять проникал во все отделы.
Дружно распахивались двери кабинетов - и начиналось... Но разве можно
было перекричать Генриетту! Она отвечала невозмутимо, занятая серьезным
делом:
- Подумаешь, баре с высшим образованием, а вы окошко откройте пошире,
продует...
В такие дни противная сторона собиралась у Киры Михайловны, пили кофе,
разговаривали о спектаклях, шедших по телевизору, и крепились -
демонстративно не ходили на базар в рабочее время.
Направлялись делегации с обеих сторон к начальству. Начальник
управления, умудренный опытом и долгой семейной жизнью, внимательно слушал
жалобы и обещал непременно принять меры, просил только срок, заведомо зная,
что все образуется само собой.
А то вдруг заявлялись "коробейницы" - женщины с полными сумками
дефицитных товаров: обуви, белья, парфюмерии, трикотажа, а в последние годы
и "коробейницы", промышлявшие бакалейными товарами: растворимым кофе,
консервами с паштетом или печенью трески, цейлонским чаем...
С вещами шли прямо в отдел к Валечке Розенталь, первой моднице
управления, а с продуктами к Генриетте.
С этой минуты в управлении воцарялся мир, потому что нужно было
примерять, консультироваться, обменивать, занимать деньги...
Через два года Дамир Ахатович получил повышение. В канун Первомая Кира
Михайловна пригласила Каспарова в кабинет с розовыми занавесками и, усадив
его напротив трюмо, вдруг объявила:
- Дамир Ахатович, я решила обменяться с вами должностью и думаю,
начальство возражать не будет. А как бы вы на это посмотрели?
- Надеюсь, что я не давал вам повода для такого решения...
- Дело не в вас, Дамир, просто у меня свои причины появились, и, чтобы
вы не маялись сомнениями, я откроюсь. Осенью старшая дочь идет в школу, ведь
ее и отвести нужно, и встретить, а в нашем городе бабушки такой же дефицит,
как и везде... Дети для женщины, Дорогой Каспаров, пожалуй, главнее, чем
работа. Есть и еще причина,- Кира Михайловна на секунду смутилась, - у нас в
плане еще ребенок, может, наконец-то мальчик... А это, считай, года два-три
нет человека. За отдел я не беспокоюсь, уверена, что вы справитесь. Ну как?
В должности начальника отдела Дамир Ахатович часто оставался на
планерки, проводившиеся с прорабами и мастерами дважды в неделю. Присутствие
Каспарова было необязательным, но у него появились собственные соображения
относительно низового планирования. В такие дни он нередко возвращался домой
в машине начальника управления. Однажды, когда особенно много было высказано
прорабами претензий к производственному и техническому отделам, главный
инженер неожиданно, адресуясь к Каспарову, сказал:
- Вот вы, Дамир Ахатович, наверное, удивлены, что мы с начальником
всегда на стороне отделов. Мы-то знаем, да и вы за два года насмотрелись,
как они работают, но разве сорвали они когда-нибудь отчет или важное
мероприятие? Разве мы не выполняем план? Знамя-то переходящее не только из
квартала в квартал, но из года в год у нас. Согласен, нет в их работе
системы, перспективы дальше ближайшего квартала, но то, что нужно к
ближайшему сроку, будь спокоен, сделают. Да к тому же на всех уровнях, в
тресте, в главке, наверное, и повыше, брат, почти одни женщины, и зачастую
туговато приходится, даже трехдневную отсрочку для иного дела не получишь, а
пошлешь ту же Киру Михайловну, поговорят они о детях, непутевых мужьях,
обменяются губной помадой, гляди - и дело улажено. Женщины, дорогой
Каспаров, огромная сила!
Возражать начальству Каспаров не стал, но к этому разговору возвращался
часто.
"Вот сейчас спохватились, говорим о феминизации школы, о ее
последствиях. Не придется ли когда-нибудь говорить о феминизации
строительства, ведь технический прогресс не рассчитан на женский уровень
работы, даже с поправкой на самые благие и необходимые их обязанности, время
не простит. Может, по той же объективной причине задерживается годами
техническая документация на строящиеся объекты? А грубейшие ошибки в
проектах, наделе оборачивающиеся сотнями тысяч убытков, может, тоже звенья
той же цепи? Ведь проектные институты на девяносто процентов стали женскими
организациями". Словом, женщина у руля технического прогресса не была в
радость Каспарову. Вот такие неожиданные мысли появились у Дамира Ахатовича
на третьем году работы в дорожном управлении.
Проводив Киру Михайловну в декретный отпуск, несколько месяцев подряд
Каспаров постоянно ездил на объекты вместе с табельщицей Юлией. Дамир хотел
подсчитать наиболее реальный фонд заработной платы управления на месяц, на
год. Главный инженер поддержал идею Каспарова и наделил его особыми
полномочиями. Дамир завалил все отделы заданиями, чтобы иметь наиболее
вероятные объемы работ в следующем году, и к концу третьего квартала работа
была закончена.
Документ повезли в трест торжественно, все понимали, насколько важна
проделанная работа.
В тресте похвалили, одобрили инициативу, но когда окрыленный Каспаров
ушел, трестовский плановик сказал руководству дорожников:
- Силен мужик, голова, но жаль, как поется в песне, одна снежинка еще
не снег. Не могут остальные наши двадцать управлений проделать такую работу
и не потому, что не хотят, заставили бы. В строительстве трудно знать
наперед, какие реальные объемы предстоят в следующем году. Работа проделана
толковая, большая, и я обещаю заглядывать в эти раскладки. Но большего, увы,
обещать не могу...
Пришла зима, холодная, снежная. Занесло дороги. Где-то спешно и
безрезультатно чинили отопление, мерзли в квартирах, а в кабинетах
дорожников на всю мощь пылали раскаленные голландки.
В окне, прихваченном изморозью, белел заснеженный сад, и Каспаров все
удивлялся чистоте снега, пока вдруг не вспомнил, что соседствующий цементный
комбинат с осени на реконструкции. Захотелось, как в детстве, на мороз,
слепить снежок и запустить повыше, ощутить на губах прохладу и
непередаваемый вкус чистого снега, но неожиданное желание быстро пропало.
Бесшумными шагами он мерил сдвоенный кабинет отдела, ненадолго
задерживаясь у теплых печей.
Кира Михайловна, родившая долгожданного мальчика Сережу, была в
отпуске, должна была вернуться через год.
Дамир Ахатович привык к тому, что работа, которой он занимался, всегда
прямо зависела от него: и качество ее, и количество.
Теперь, до конца одолев премудрости планирования на уровне управления,
он понял, как мало зависит от него, а он ведь гордился втайне тем, что
больше десяти лет проработал на стройке рабочим, думал, какая у него мощная
база, какой фундамент для новой работы.
Считай, ничего не пригодилось, разве что он по-своему воспринимал слова
"выполнение плана", "повышение производительности труда", потому что сам
ранее и план давал и выработку увеличивал.
- Чиновник, настоящий чиновник,- однажды вроде в шутку вырвалось у
него.
Но эта мысль приходила все чаще и уже не казалась смешной.
Он был уверен, что его работу - собирать ли сводки недельно-суточного
выполнения работ, развивать ли спущенный сверху план по участкам,
отчитываться ли по различным формам - вполне могла бы выполнять Юлия, одолей
она какие-нибудь годичные курсы. А сделать что-нибудь большее - в принципе
не зависело от него. План на год спускался свыше, когда уже заканчивался
первый квартал, и не было случая, чтобы он не менялся несколько раз в году.
Среди года вдруг выясняется, что плановые объекты не имеют технической
документации, а имевшие документацию, неожиданно лишались финансирования. За
четыре года службы Каспарова сами критерии оценки менялись трижды, причем
главными становились самые полярные требования. И от своего бессилия Дамир
Ахатович терял интересе к работе.
Иной бывший его гвардеец, расскажи ему Каспаров о своих тревогах,
ответил бы: "Не блажи, Дамир Ахатович, сидишь в тепле и уюте, не
перетрудился, с премиальными получаешь больше, чем когда вкалывал то на
морозе, то на жаре по десять часов в день. Многие, брат, позавидовали бы
твоему положению".
"Многие еще не все", - всплыли в памяти слова отчима.
И сны о Степном с самой осени, они были тоже неспроста. Дамира
Ахатовича мучило и другое. За последние годы он пришел не только к
убеждению, что занимается не своим делом, но и понял, что он не горожанин, -
странное открытие в тридцать пять лет.
В армии выбирать не приходится, город или деревня, куда попадешь. Позже
не мог отказаться от комсомольской путевки - вся бригада решила, а ведь была
мечта вернуться в Степное, похожие сны снились и на последнем году службы.
Потом пошли времена, когда в сутки спал по пять часов: работа - учеба,
как заведенный, ничего вокруг себя не видел.
А теперь, словно после быстрого и дальнего бега, вдруг остановился,
оглянулся и понял, что не туда прибежал. Нет, он не жалел об ушедших годах,
напрасными они не были. Работал на совесть. Учился - тоже не легкое дело. А
Машенька -ведь встретил он ее здесь.
Он словно впервые осознал, что живет высоко от земли, увидел крошечный
пятачок двора, стиснутый ржавыми, некрашеными гаражами, и впервые со дня
рождения Зарика понял, как многим обделен его сын.
Живя в городе, он не был ни театралом, ни болельщиком, и не потому, что
был глух ко всему, просто так сложилась жизнь, не жалел он и об этом. Так
чем же был дорог или враждебен ему город? Ничем - просто они были равнодушны
друг к другу. Даже дома, которые он построил, жили собственной, независимой
никоим образом от него жизнью. Разве не было б странным, если он вдруг,
вспомнив, как в какой-то квартире с особым старанием клеил обои или любовно
ставил оконные рамы, надумал посмотреть, как там эти обои или рамы служат,
разве не приняли бы его за чудака, и хорошо, если только за чудака. Вообще,
отцепили бы дверную цепочку?
А в Степном того, кто ставил дом, как крестного отца, никогда не
забывали. И не удивятся, а обрадуются, если печник вдруг заглянет среди зимы
посмотреть, какая тяга у печки, выложенной им еще весной.
Когда учился в институте, в редкие праздничные дни или занимался, или
хотелось побыть с семьей, с Зариком, ведь в будни сына своего он видел
только спящим. Так потихоньку отдалялся от своих гвардейцев, близких
товарищей по армейской службе, по работе... Некогда ему было коротать с ними
вечера за телевизором или отмечать праздники за шумным, многолюдным столом.
Переход на новую работу лишил Каспарова и без того немногих друзей.
Человеку общительному нетрудно было и в тридцать завести новых друзей.
Но не мог Дамир Ахатович участвовать в часовых дискуссиях о вчерашнем
спектакле или пустом концерте, и не потому, что не имел на этот счет мнения
(мнение теперь все имеют), просто жаль было времени и своего и чужого. И еще
не понимал Дамир Ахатович, как разыскавший зеленый горошек для салата
"оливье" и угробивший на это полдня мог ходить в героях и считаться
радетелем общественных интересов.
Как часто к нему, единственному мужчине, обращались сослуживицы помочь
достать с полок повыше ту или иную папку, потому что боялись выпачкать
платье или, не дай бог, запылить прическу. Каспарову тут бы отметить, что
платье ничем не уступает наряду популярной певицы (с той лишь разницей, что
певица выходит в нем на эстраду). Но Каспаров этого не говорил, как не
говорил и многого того, что думал, но более понятливые читали в его глазах -
"на работу нужно ходить как на работу, в оперетту как в оперетту". Так могли
ли появиться у него друзья на новой работе, если уже через год его за глаза
называли Бирюк.
Теперь, на середине жизни, Каспаров вдруг понял: что бы ни произошло с
ним - у него есть малая родина, Степное, где всегда поймут и примут его.
Не к кому в гости пойти, некого пригласить в целом свете? Да в одном
Степном у него десяток двоюродных и троюродных братьев и сестер, а
племянников и племянниц не перечесть, до конца жизни хватило бы ходить на
одни свадьбы. А как бы он на этих свадьбах плясал забытое "Бишли биу" и пел
под лихую тальянку с колокольчиками озорные частушки! А где-то рядом, среди
сверстников, с кульком чак-чака в руках бегал бы его Зарик.
На соседней улице, на другом краю села, в доме, где шла свадьба, везде
у сына были бы братья и сестры, безусые дядья, которые научили бы его
плавать, ходить на лыжах, разжигать костры в ненастную погоду, варить уху из
ершей с жирным налимом. С ними он ходил бы с ночевкой на Илек и на озеро, с
ними загорал бы голышом на дюнах, отгоняя мошкару крупным листом лопуха,
словно опахалом.
К весне Дамир Ахатович твердо знал, что не лежит у него душа ни к
городу, ни к нынешней работе. Потому и мучился еще сильнее.
Желание побывать в родном селе росло день ото дня, а Дамир Ахатович,
уговорив жену на отпуск в Степном, каждый день рассказывал ей и Зарику, как
они будут прекрасно проводить там время.
Правда, он сам давно не был в Степном, последний раз восемь лет назад,
когда вызвали срочной телеграммой - отчим лежал при смерти. От той давней
поездки остался такой жгучий след стыда, который и с годами не проходил.
Когда они с матерью, чистенькой, тихой старушкой, повязанной белым, из
дешевой материи, платком (в которой никак нельзя было узнать и даже
представить некогда бойкую Марзию-апай, которая и огород сама садила, и
саманы по договору, надрываясь, делала, и поденно вместе с русскими бабами
мазала хаты более зажиточным селянам), вернулись из больницы, чтобы найти
машину и подготовить дом для последнего пристанища отчима на этой земле,
Дамир вынул из кармана деньги и сказал:
- Мама, ты найди, кто может выкопать могилу, а я сбегаю за машиной.
Мать, было протянувшая руку, вдруг словно обожглась, отдернула ее и
стала медленно оседать на саке. Дамир кинулся к ней и растерянно спросил:
- Мама, что с тобой?
Марзия-апай неожиданно заплакала, тихо, по-старушечьи, и Дамир чутьем
каким-то понял, что это не плач об умершем, это плач о нем.
- Не к добру, оказалось, сынок, что жил ты столько лет вдали от гнезда
родного, ведь ты был такой добрый, такой участливый, разве забыл, как у нас
хоронят...
И Дамир тут же вспомнил, что не было в их селе могильщиков и нет.
Только пройдет слух, что умер кто-то, на другое утро с рассветом (чтобы
оставалось время и на земные, насущные дела), тянутся к заовражному кладбищу
и парни, и подростки, и отцы семейств, и немощные аксакалы. Кто-то из
седобородых укажет подобающее возрасту и полу место, а если была воля
умершего положить его с кем-нибудь рядом, непременно уважат.
Каждый приходил со своим инструментом: ломом, кувалдой или лопатой.
Иной раз только пару лопат и успеешь выкинуть, так много народу приходит,
особенно зимой, в лютые морозы. Потому что такая работа никому не в тягость,
легко и быстро должна копаться могила, последнее прибежище человека. Как же
он мог позабыть такое? Ведь он с соседом Бахытом не однажды ходил на
кладбище. И зимой не раз спрашивали: "А где Дамир? Где его лом?" Лом у
Каспаровых действительно был знатный, царского времени, единственное
наследство от деда, поденщика-землекопа
Чем ближе становился долгожданный день отъезда, тем чаще Дамир Ахатович
вспоминал этот случай, и он призывал на помощь свою память, мысленно
прокручивал давнюю жизнь в Степном, чтобы еще раз ненароком не обидеть
близких и дорогих ему людей.
Уже перед самым отъездом сестра Машеньки, Катерина Алексеевна, жившая в
Воркуте и растившая одна сына, погодка Зарика, телеграфировала, что выезжает
к ним в гости на солнышке погреться. Так всегда бывает: то годами писем нет,
то как снег на голову.
"Когда мы еще встретимся, она на одном конце географии, я на другом", -
сказала Машенька мужу и решила остаться с Зариком дома.
Уже в поезде Дамир Ахатович подумал, что не столь уж и дальняя дорога
до Степного. Час автобусом-экспрессом до Ташкента, дальше московским скорым
ровно сутки, еще час-другой на районной попутке - и к вечеру дома. И всего
ничего, а вот не находилось у него считанных дней на поездку в родные края
годами.
Прибыл Дамир Ахатович в Степное, как и предполагал, к вечеру. Каспаровы
были старожилы, здесь, на стыке Азии и Европы, жили с незапамятных времен и
сейчас в разросшемся поселке оказались, считай, в самом центре, неподалеку
от автостанции. Отчим, даром что безногий, а плотником в Степном был
известным, и дом Каспаровых, хоть и потерял хозяина, оставался украшением
Украинской улицы. В последние годы жизни он не плотничал (подносилась, как
он шутил, и целая нога), а принимал на дому для заготконторы шкуры, и Дамир
Ахатович еще издали с радостью увидел два крупных закрученных бараньих рога,
прибитых на коньке шиферной крыши.
Дом по старинке стоял в глубине просторного двора, и Каспаров, толкнув
незапертую калитку, сразу удивился, как выросли кусты сирени, посаженные
отчимом в последний год жизни. Но мысль об отцветшей сирени тут же пропала.
В затишке летней веранды, на воздухе, две старушки в одинаковом одеянии пили
чай. На конфорке старого медного самовара высился знакомый китайский чайник.
Каспарову почудилось даже, что он слышит, как потихоньку поет медь. Дамир
Ахатович осторожно поставил вещи и от волнения присел на чемодан, стараясь
не тревожить старушек.
Вдруг одна из них подняла глаза от стола и увидела его.
- Дамир, сынок!..
Теряя на ходу востроносые азиатские калоши и подбирая полы длинного
платья, Марзия-апай кинулась к сыну.
- Дамир, сынок... приехал...
Потом, пока Дамир умывался и переодевался с дороги, мать с приехавшей
погостить приятельницей заново поставили самовар, быстро напекли горячих
оладьев, пожарили татарскую яичницу - таба, сбиваемую на свежем молоке или
сливках.
Полили из кумгана двор, чтобы посвежело, и включили на веранде и во
дворе свет. Потом до звезд сидели за столом. Дамир Ахатович объяснял, почему
не смогла приехать Машенька с Зариком, рассказывал, как вырос сын, а они
сокрушались, что не увидят его жену и сына.
Всю долгую ночь в поезде Дамир Ахатович простоял в тамбуре - не
спалось... Чем дальше уходил поезд, тем сильнее чувствовал он какую-то
неясную вину перед домом, матерью, отчимом, друзьями, соседями, Степным.. Он
не мог объяснить, в чем его вина, но, видимо, она была, если это его
тревожило. И почему-то Каспаров представил себя солдатом, возвращающимся из
плена. При каких бы героических обстоятельствах ты не пленен, все равно
придется объяснять всем и каждому, почему случилось такое...
В грохоте безлюдного тамбура он невольно выискивал какие-то слова
оправдания, хотя точно не знал, в чем должен оправдываться... Как-то примет
его мать - ведь столько лет не был? А вот приехал - и ни слова упрека,
никакого недовольства... Она была рада ему, рада тому, что он жив, здоров,
рада, что он рядом, - это Каспаров чувствовал остро, до боли, до слез.
Потом старушки разом засуетились, всполошились, что заговорили гостя с
дороги, и хотя Дамир Ахатович нисколько не устал и не хотел, чтобы эта тихая
беседа прерывалась, принялись убирать со стола и стелить ему постель.
Когда Марзия-апай, на ходу надевая свежую наволочку на огромную,
гусиного пера подушку, вышла узнать, в какой комнате лучше постелить, Дамир
попросил, нельзя ему переночевать на сеновале.
Мать с подругой переглянулись, и Марзия-апай ответила:
- Сынок, на нашем сеновале лет десять как сена нет, даже запах его
начисто выветрился, - и увидев, как он огорчился, добавила поспешно: - Не
горюй, в базарный день я договорюсь с казахами из аула, чтобы завезли возок,
думаю, не откажут. Отчим твой в последние годы много в аулах работал, слава
аллаху, и туда хорошая жизнь пришла, такие дома построили, не хуже, чем в
Степном.
Поднялся он, по местным понятиям, поздно: то ли действительно устал, то
ли крепко спалось в родном доме, то ли разница во времени сказалась. Во
дворе, видимо, уже давно, без трубы потихоньку шумел от тлеющих углей
самовар.
Мать с приятельницей, сидя на корточках, ощипывали в глубоком тазу
крупную черную курицу, судя по очищенному желтому тугому боку, жирную и
мясистую. Завидев Дамира, они отставили таз и прикрыли фанеркой - успеется,
это к обеду. Хотя в сторонке стоял рукомойник, знакомый еще с последнего
приезда, старушки вызвались полить ему, и он не решился отказать им. Тут же
появилась чистая эмалированная чаша и вчерашний медный кумган. Мылся он
долго и с удовольствием. Утираясь ветхим, истончавшим, давно лежавшим в
сундуке полотенцем, Каспаров вдруг увидел черные клубы дыма, пыли и редкие
вспышки огня в стороне станции и с болью подумал: "Ну вот... и здесь..."
Марзия-апай, видя, что сын засмотрелся на дымы, радостно пояснила:
- Слава аллаху, уже пять лет у нас свой асфальтовый завод. Дороги стали
- красота, а раньше без сапог ни шагу. В Степном все улицы покрыли, теперь
за сельские дороги принялись. Уж как люди рады - и сказать нельзя, а то ведь
осенью как с урожаем мучились? Задождит - машины днями буксуют в степи.
Асфальтировали нашу Украинскую, я на радостях обед им приготовила, двух кур
не пожалела, А они мне, как ни отказывалась, вот дорожку до самой калитки
сделали.
И Дамир Ахатович только сейчас увидел мокрую полоску асфальта.
Днем он отыскал в кладовке банку с краской и кисточку, мокнувшую в
керосине, поправил черенок лопаты и объявил старушкам, что сходит на
кладбище. Провожаемый долгими взглядами, Дамир Ахатович вышел со двора.
Могилу отчима Каспаров отыскал легко. Особо ухоженных или запущенных
могил не было, у всех одинаковые оградки из тонкой арматуры, у всех в
изголовье бетонная глыба с указанием дат и фамилии. Только у некоторых в
углах ограды был обращенный к востоку полумесяц, у других - пятиконечная
звезда. У отчима, к удивлению Дамира, были и звезда и полумесяц, и сколько
он ни осматривался вокруг, подобного не видел. Поправив могилу, Дамир
Ахатович стал красить оградку и красил долго, с перекурами, потом, выйдя за
кирпичную ограду кладбища, долго смотрел за овраг, где змеилась широкая,
накатанная машинами дорога. И хотя не терпелось с рассвета же отправиться на
Илек, он понимал, что так нельзя, он взрослый человек, отец семейства, и
негоже сломя голову бежать на реку, еще много дел по дому, да и
многочисленную родню нужно обойти.
Днем он лазил на крышу, менял лопнувшие листы шифера, устанавливал
новую телевизионную антенну. Бетонировал в подполе. Из-за сырости, да и
времени стены рушились, оползали, и уже был риск хранить там картошку или
держать что-нибудь из мелочи: кружок масла, кусок мяса, бутыль молока... По
утрам Дамир Ахатович с удовольствием копался в огороде. Прежних соседей,
которых знал Дамир и которые помнили, что у Марзия-апай есть сын, не было.
Все соседи новые, лет пять - десять как переселились в Степное из аулов и
маленьких сел, старые хозяева уехали в близлежащие города Оренбург, Уральск,
и Каспаров чувствовал, как они настороженно оглядывали его из своих дворов,
не заговаривали пока.
А вечером с матерью они пошли по гостям, и Каспаров беспокоился, что
подарков, которые он захватил, как казалось ему, с запасом, не хватит и на
треть родни. Но мать успокоила, заверила, что никого не обделит. С улыбкой и
нежностью Дамир Ахатович наблюдал, как мать со своей подругой, распахнув
сундуки, стоящие в зале вдоль стен, доставали оттуда какие-то платки,
платочки, косынки, полотенца, разноцветные отрезы ситчика, штапеля, гремящие
бусы, гребешки, даже детские резиновые игрушки, и все это вперемежку с его
подарками раскладывалось в определенном, понятном только им порядке.
Возвращаясь однажды от родственников, Марзия-апай вдруг сказала:
- А я ведь уже отчаялась тебя дождаться. Спасибо, что приехал. Жаль,
невестку и внука не видела, и отчим о том жалел, и, думаю, обижался на тебя
за это. Ведь он тебя любил, перед смертью сам сходил в сельсовет, отписал
дом тебе. И деньги, что ты присылал, не разрешал мне тратить. Много ли нам
надо, да и сам он до смерти при деле был, не мог сидеть сложа руки, не умел.
Целы деньги, на книжке лежат, возьми, коли надо...
В эту ночь Дамир Ахатович не сомкнул глаз.
За столом, за непременным самоваром, засиживались они долго. Дамир
Ахатович расспрашивал о соседях, о родственниках, к которым предстояло
вечером идти, спрашивал о своих давних друзьях и приятелях...
- Мало кого вижу, сынок, - отвечала Марзия-апай, - одни, как и ты,
разлетелись по свету, заскочут в кои годы на день-другой по пути в Сочи,
разве увидишь... Другие рядом, в Актюбе или Оренбурге, этих вижу чаще,
некоторые в больших начальниках ходят, на блестящих машинах приезжают.
Раньше часто спрашивали, интересовались - как там Дамир? А теперь то ли я их
не узнаю, то ли во мне твою мать трудно признать, сильно сдала я в последние
годы... Да и редко из дому выхожу теперь, надо сказать. Один Бахыт всегда
приветы передает, обрадуется он тебе.
- Бахыт! Ну и мучил его наш Монгол! Помнишь,
мама, Монгола?
- Помню, сынок, помню... В тот год, как ты уехал в город, угодил он под
поезд, мы не писали тебе, не стали огорчать...
- Бедный Монгол... А где работает Бахыт?
- На элеваторе, механиком...
- Разве он учился?
- Нет, не учился, не пришлось, он ведь с четырнадцати лет на элеваторе,
вырос там, а новой элеватор считай, вырос с ним. К железкам у него, видимо,
талант в крови. Как со службы пришел, на другой день прямо в солдатском
заявился на элеватор, на старое место, слесарем-ремонтником. Я ведь там тоже
пять лет проработала, для пенсии стажа оказалось маловато. А вскоре Бахыт
уже бригадирил. Редко какое собрание без доброго слова о нем проходило. И
верно, безотказный джигит. Ночь, полночь, воскресенье, не воскресенье -
никогда не откажет. А как умер старик Глухов, механик, кто только на этой
должности не перебывал. Приезжает кто-нибудь с дипломом, полгода, от силы
год прокрутится, запустит дело, дальше некуда. Тут не то, чтобы его
заставлять отрабатывать, рады на все четыре стороны отпустить, и отпускают.
Ожидают следующего, более путевого, а может, и не ожидают, шлют, наверное,
из города, коли должность пустует. Видимо, закон такой - каждому диплому
непременно должность.
До следующего инженера хозяйство приводит в порядок Бахыт, это ни для
кого не секрет. Немало, наверное, сынок, и наших молодых из Степного на
механиков выучилось, да ни один в родные края не вернулся.
Считай, пятеро залетных в механиках перебывало, а потом уж какая-то
светлая голова в райкоме нашлась, сказали, хватит, нам не диплом нужен, а
чтоб человек на своем месте был. С тех пор он в механиках. А в прошлом году
наш район, считай, за пол-области хлеб сдал, так Бахыт теперь с орденом и со
звездой...
Ночью Каспаров часто просыпался и долго лежал в темноте, думая, потом,
засветив фонарик, осторожно, стараясь не греметь, спускался с сеновала по
шаткой стремянке.
На всякий случай - а вдруг выйдет обеспокоенная мать - он присаживался
у колодца, выкуривал сигаретку, а затем потихоньку покидал двор.
Не спеша, в раздумье, он проходил Украинскую из конца в конец, от
фонаря к фонарю, от кирпичного завода до автобазы, как в тех осенних снах.
Пожалуй, эти ночные прогулки напоминали бессонные часы на кухне с той лишь
разницей, что там он больше думал о Степном, а здесь о своем доме, где
гостила сейчас сестра Машеньки. Мысли его перескакивали с одного на другое.
Вспоминал он и день на кладбище, звезду и полумесяц на ограде могилы отчима.
Эта жестяная звезда, крашенная суриком, болью напомнила о собственном отце,
о котором, честно говоря, он мало вспоминал. Дамир родился в сорок первом,
поздней осенью, а через месяц, в боях под Москвой, пропал без вести его
отец. Он так и не успел узнать, что у него родился сын.
Позже, когда Дамир уже учился в школе и жили они с Марзией-апай еще
только вдвоем, он как-то услышал, что мать в сердцах ругнула его отца,
сказала, что и погибнуть не сумел, как все, а теперь вот и крошечную пенсию
то дают, то отменяют.
Дамиру эти отчаянные, сказанные сквозь слезы слова запали в сердце, они
испугали его. И когда в классе случалось заполнять какие-то анкеты, он
краснел и не смел написать "погиб".
В словах "пропал без вести" для него таился какой-то неприятный смысл
или намек, вроде убежал или спрятался... Он долго мучился этим и однажды в
лесу за рекой все-таки решился спросить обо всем у деда Белея; мать
упоминала как-то, что в одном эшелоне с его отцом уходил лесник.
- Ах, глупый, какой дурачок, - отругал его старик Белей, он сразу
понял, о чем думал мальчишка. - Под Москвой, Дамирка, что творилось, не
приведи господь, сынок. А мы, туркестанцы, в самое пекло, в самый
ответственный момент подоспели к Москве, мало кто в том аду уцелел. Пропал
без вести? Да мало ли что могло случиться: не опознали, документы утерял,
некому было опознавать, все знавшие полегли. А прямое попадание? В клочья, в
дым, в порошок человека... а огонь, от которого железо вокруг горело...
Выкинь, Дамирка, дурь из головы, не тот человек был твой отец, чтобы
прятаться за чужие спины.
И Каспаров в эти ночные часы с болью думал, где могила отца его?
Безымянная? Братская? Под фанерной звездой?
Сколько лет прошло - и не то чтобы могилу попытаться отыскать, письма в
архивы не написал, может, давно уже установлено, где, когда и при каких
обстоятельствах погиб рядовой Ахат Каспаров.
При этих мыслях даже в темноте среди ночной, безлюдной улицы Дамир
чувствовал, как полыхает огнем от стыда его лицо.
Неделя пролетела незаметно...
- Дамир, сынок, - обратилась как-то за завтраком Марзия-апай, - целую
неделю то с крыши не спускаешься, то из подпола не вылазишь, сходил бы на
речку лучше. Городские, как приезжают, днями там пропадают. Говорят, песочек
наш - ни крымскому, ни балтийскому не уступает. Я сама-то на Илеке лет
двадцать не была, но, помню, красивая, ласковая у нас речка, из золотого
песка берега ее. Сходи, сходи, позагорай оставшиеся дни, а может, кого из
знакомых, приятелей там повстречаешь. Тянутся туда приезжие, на
реке-кормилице, считай, и выросли все мальчишки Степного...
Пока Марзия-апай варила крутые яйца, собирала для него с огорода
зелень, наливала прямо из самовара в двухлитровый термос чай, Дамир Ахатович
торопливо ладил удочки, купленные с Зариком еше весной.
Вручая сумку со снедью, Марзия-апай наставляла сына:
- Дамир, речка теперь рядом, пешком и малолетняя ребятня не ходит, даже
на велосипедах ленятся. Мопед, мотоциклет - куда ни шло, а больше на
машинах, сейчас транспорта в Степном тьма. Дойдешь до кладбищенского оврага,
пока выкуришь сигаретку-другую, оказия и приключится...
Но Дамир Ахатович слушал ее вполуха, он уже видел себя на речке.
Каждый день теперь с восходом солнца Дамир Ахатович быстро вскакивал с
постели, торопливо делал зарядку, основательно, по пояс, умывался из залитой
до краев кадки, а затем потихоньку, стараясь не потревожить утренний сон
матери, завтракал на кухне.
Выходя за калитку, Каспаров всегда жалел, что нет у них коровы, вот
сейчас погнал бы ее в стадо. Не было коров и у соседей. Не было и малого
стада из овец и коз, которым некогда верховодил их Монгол, а пас его дружок
Бахыт.
Да и откуда же быть стаду, если негде пасти, нечем кормить.
Дамир уже видел, что вся заовражная степь, где раньше гулял скот, до
самой речки, вплотную к разъезженной дороге, запахана, запаханы даже
заливные луга, место игрищ ребятни. И хотя жидкие метелки хилого овса вряд
ли окупали осенью весенние затраты, пахали ежегодно, выполняя план по
увеличению посевных площадей.
А с сеном? Если работаешь в колхозе, еще есть какая-то надежда
получить, а Степное - районный Центр, рабочих и служащих, тоже живущих
своими Дворами, в десять раз больше колхозников. На сено, как прежде, миром
не ездят - уже лет десять, как колхозам строжайше запрещено выдавать сено на
сторону.
Случается, что иногда машину сена можно купить в дальних селах, у
колхозников, только нынешняя цена его не по карману многим, тем более
пенсионерам. Так и редеет скот в степных краях.
На реке Дамир Ахатович облюбовал себе тихую заводь вдали от дороги и
шума машин. Место это, считай, целый день искал, сильно обмелела, усохла
река, осели крутые берега, и много шире стали песчаные полосы, переходящие в
дюны. Слышал Каспаров уже здесь, на реке, что пьют из нее без меры стоящие в
верховьях металлургические и химические комбинаты Актюбинска и Алги, да
городской коллектор день и ночь сбрасывает нечистоты. Разрывается река,
пытаясь всем угодить, да силенок маловато, без помощи людской теперь ей не
встать на ноги.
Вот хоть бы несколько снежных зим, как прежде, но и зима ушла из этих
мест...
По утрам Дамир Ахатович рыбачил, ловил мелких пескарей и красноперок и
с грустью отмечал, что даже в ранние безлюдные часы не играла на реке рыба.
А какие сазаны, щуки резвились раньше на зорьке, от одного могучего
всплеска радостно холодело на душе, авось попадется такая!
Ближе к обеду, выкупавшись, Дамир уходил далеко вверх по реке или шел в
лес, где подолгу лежал в тени старых ясеней.
Однажды Каспаров так набрел на компанию отдыхающих. Издавна купались и
загорали у круч, где самые отчаянные из Степного ныряли с высокого отвесного
берега. У круч Илек был глубок, дна не достать, а противоположный берег,
пологий и песчаный, тянулся далеко и в ширину на одном дыхании по дюнам до
леса не добежать, не близко.
Компания, человек в десять-двенадцать, приняла Каспарова радушно, не
хватало пары для игры в футбол. После футбола долго баловались в воде мячом,
и Дамир понял, что они уже не один день на реке. На противоположном берегу,
на отвесной круче, стояли два молочно-белых "Жигуленка" и рядом несколько
мотоциклов, видимо, приезжали и уезжали они вместе, решил Дамир Ахатович.
Все они были чуть моложе Каспарова, только один, который задавал тон в
компании, был старше Дамира, и величали его по отчеству - Станислав
Михайлович. Из обрывков разговоров Дамир Ахатович понял: родом они все из
Степного, приехали в отпуск из разных концов страны.
Никого из них Каспаров не знал, не признали и они его. Отдыхать они
умели, это Дамир отметил сразу. На мелководье у берега мок бредешок.
Лакированные, полированные с зеркальным блеском спиннинги, вызывая зависть
местной ребятни, лежали на песке. Две треноги с котелками, примус, термосы,
даже шашлычница была у компании.
Станислав Михайлович в первый же день от имени своих молодых друзей
пригласил Дамира на традиционную уху. Иногда у Каспарова появлялось желание
посидеть в компании, и он из своей тихой заводи выходил к купальне.
Ведерко ершей и окуньков, выловленных специально для ухи, вызывало
восторг у ребят, у них не хватало терпения сидеть за удочкой. За ухой или
шашлыком после рюмки хорошего коньяка говорили обо всем) О спорте, театре,
космосе, но каждый раз заканчивалось разговором о Степном.
Полноватый, в очках, отрекомендовавшийся кандидатом
сельскохозяйственных наук, убеждал, что если дело пойдет такими темпами и не
принимать мер, то и полынь в Степном скоро станет реликтовым растением. И в
запальчивости кандидат спрашивал: "А вы видели в этом году васильки? А
татарник?"
Другой, назвавшийся специалистом по теплотехнике, уверял, что
асфальтовый завод в Степном через три-четыре года начисто выведет персидскую
сирень, гордость поселка, потому что выстроили его рядом с жильем, без
основательных инженерных расчетов, без пылеулавливающих установок.
И когда Станислав Михайлович, оказавшийся известным театральным
режиссером, отметил, что совершенно безграмотно отделали сцену в новом
Дворце культуры, Дамир, в общем-то с симпатией относившийся к седовласому, с
приятными манерами человеку, в обществе которого услышал немало интересного
и полезного для себя, вдруг неприязненно подумал: "Когда вы, Станислав
Михайлович, уходили в город, непростое было время. Мать, наверное, не раз
порог председателя обила, выпрашивая вам справку на получение паспорта. И
главным аргументом был не ваш талант, который, без сомнения, был, а то, что
она убедила правление, что, выучившись, вы вернетесь в село, будете нести
культуру и искусство людям. А может, это говорила не только мать, но и вы
сами клятвенно уверяли?" "Да что ж это я на человека ополчился, милого,
интеллигентного? - обозлился Дамир Ахатович. - А сам-то я чем лучше? И
сидящие рядом славные, умные люди, разве они когда-то не обещали - друзьям,
родителям, соседям, школе, сельсовету, любимой: "Выучимся - вернемся"?
Вернулись...
Сидим за армянским коньячком и клянем нынешнего председателя колхоза,
родом который не то из-под Рязани, не то Казани, что запахал луга, радость и
гордость Степного, выгадал два гектара посевных. А если бы этот бесспорно
умный мужик, кандидат наук, вернулся в родные пенаты и возглавил колхоз,
наверное, уберег бы дорогие для всех луга, нашел бы взамен другой клочок
земли - в два гектара! Глядишь, и для общественного стада отыскался бы
выгон, ведь не забыл очкарик, что значит корова в доме.
Теплотехник сохранил бы персидскую сирень, Станислав Михайлович
прославил бы Степное народным театром, а к этому немногословному хирургу
приезжали бы из области на консультацию, а я, Каспаров... Впрочем, каждому
нашлось бы дело, только душой потянись, сердцем..."
Дамир Ахатович больше не покидал тихую заводь. Свой путь на речку,
каждодневные три версты утром и три вечером или уже в сумерках, проделывал
только пешком, как в детстве.
Утром, когда разъезженная дорога еще не пылила, а влажный
предрассветный туман еще лежал на земле, он уже шагал по обочине,
вглядываясь в овсы, словно надеялся увидеть там босоногого соседа-подпаска и
гордого Монгола. Иногда он сворачивал в овсы и, шагая плохо пропаханным и
плохо бороненным полем, встречая повсюду васильки и татарник, шел к ферме.
Он подолгу, забыв о реке, бродил среди развалин, и только запах, не
выветрившийся годами, напоминал, что здесь были овечьи кошары, и вдруг в
тишине ему чудилось сотнеголосое блеянье и топот.
Каспаров силился вспомнить, где стояла та белая юрта и где добрая
старушка, волшебница с тонкими руками в тугих обхватах серебряных браслетов,
кормила их свежим айраном.
Но, сколько бы он сюда ни приходил, точного места он так и не
установил.
На этих верстах, оказавшихся нисколько не короче, чем в детстве, Дамир
Ахатович с беспощадностью к себе снова и снова ворошил прожитую жизнь.
Мать занеможет вдруг, кто рядом? Конечно, мир не без добрых людей,
найдется кому подать стакан воды, но ведь у нее есть сын, внук, невестка...
Возвращавшиеся с речки машины иногда тормозили, и шофер, распахивая
дверцу кабины, весело предлагал:
- Садись, мужик, подброшу, а то запылишься до Степного...
Каспаров иногда благодарил и отказывался, а чаще, занятый своими
мыслями, не слыша голоса и не замечая машин, продолжал шагать по обочине...
Часто ему вдруг по-мальчишески, до слез хотелось, чтоб появилась арба
деда Белея и окликнул лесник его издалека:
- Дамирка, прыгай, подвезу...
Может быть, наверху, на свежей кошанине, пахнущей лугами и рекой, глядя
на сгущающиеся сумерки и редкие звезды, слабо вспыхнувшие в высоком летнем
небе, он бы скорее понял, как ему быть.
Машенька... Она так гордится, радуется, что помогла выучиться мужу, не
дала ему отступиться, как же он объяснит ей, что с удовольствием сменил бы
белую рубашку на спецовку...
Дом... Самый красивый на Украинской улице. Дом Каспаровых. Всегда, в
любом городе может быть квартира Каспарова, но после матери исчезнет с лица
земли, не будет дома Каспаровых, потому что дом носил имя хозяина. Так
заведено испокон веков, так будет всегда.
Каждый день Дамир Ахатович одолевал путь в три версты, с каждым днем
каждый шаг настойчивее отдавался вопросом: "Как жил? Как живу?.. Как жил?..
Как..."
Популярность: 1, Last-modified: Wed, 28 Sep 2005 12:30:46 GmT