Антология современных переводов
----------------------------------------------------------------------------
Перевод с английского И. Астерман, В. Васильева, А. Васильчикова, Р.
Винонена, Л. Гавриловой, О. Дудоладовой, С. Епифановой, Игн. Ивановского, А.
Казаковой, Г. Кружкова, А. Кузнецова, Д. Кузьмина, Б. Кушнера, Ю. Лифшица,
В. Николаева, В. Орла, В. Розова, В. Савина, В. Скворцова, С. Степанова, В.
Тарзаевой, И. Фрадкина, Т. Шабаевой, А. Шаракшанэ, А. Шведчикова, С.
Шестакова, Д. Щедровицкого
Шекспир У. Сонеты: Антология современных переводов / Пер. с англ. -
СПб.: Азбука-классика, 2004.
OCR Бычков М.Н.
----------------------------------------------------------------------------
Примечание: доступны так же отдельными сборниками переводы А.Шаракшанэ:
Сонеты (подстрочный перевод А.Шаракшанэ) ()
Сонеты (Пер.А.Шаракшанэ) ()
----------------------------------------------------------------------------
Не скаредны мы, и сердца разбиваются наши.
Лишь так справедливо. Ведь если не наши - то чьи же?
Белла Ахмадулина
Священные шекспировские напевы
Любовь в разных ее проявлениях, полеты духа и низкие страсти,
философские размышления и беспощадный самоанализ - все это, а также яркие
образы, каскады блестящих метафор и просто прекрасные стихи мы находим в
сонетах Шекспира. Неудивительно, что и теперь, почти четыреста лет спустя
после их первого издания, они остаются любимым чтением для миллионов людей.
Настоящее издание представляет собой антологию современных переводов
сонетов Уильяма Шекспира, которая знакомит читателя с работами Игн.
Ивановского, И. Фрадкина и многих других поэтов-переводчиков. Впервые
публикуется полный подстрочный перевод всех сонетов. В обширной
вступительной статье освещены история шекспировских сонетов, их темы и
образы, а также их судьба в русской литературе.
Шекспир в России - странный сюжет. Иногда вообще кажется, что Шекспир -
русский писатель. Русский драматург, русский поэт, автор абсолютно русского
героя - Гамлета. И вообще, по всем статьям, - наш человек. Близкий, понятный
- одновременно неразгаданный и этой своей неразгаданностью неизменно, вот
уже сколько поколений, будоражащий умы и души и все равно этой
непонятностью, как ни парадоксально, еще более близкий, ибо, будь чужой и
чуждый, чего, спрашивается, стали бы разгадывать? Шекспир неизменно
интересен, и причина в одном - он для нас абсолютно живой. Потому, как со
старым приятелем, с ним просто, он, даже и на пьедестале, все равно
приятель, а стало быть, манит открытой доступностью: для интерпретаций -
сценических, актерских и режиссерских, наконец, переводческих. Оттого каждый
сезон - столько Гамлетов, в последние годы не только чисто театральных, но и
новых попыток заново рассказать по-русски этот великий, единственный в своем
роде сюжет, эту историю, как кажется, давно, в деталях и подробностях,
знакомую, все равно всякий раз новую, неожиданную, неведомую. За более чем
четыре столетия Шекспир так и не стал музейным классиком, и теперь можно уже
с полной уверенностью утверждать, что. и не станет.
Приведу один лишь пример этому, ибо на самом деле примерам таким несть
числа, оттого, повторяю, приведу один, наверное не слишком всем и каждому
известный, но, как мне представляется, со всех точек зрения показательный и
доказательный. Неподалеку от Москвы есть городок Долгопрудный. А в нем
учебное заведение, называемое Лицей Э 11 "Физтех". Из названия понятно, что
обучаются в нем мальчики и девочки, имеющие склонности и способности к
точным наукам. Они и поступают в самые трудные, а также самые "престижные"
вузы, разумеется никак не гуманитарные, уж тем более не театральные. Тем не
менее с недавних пор в лицее этом учредился театр. То есть поначалу была
просто школьная студия, куда приходили сперва старшие, потом образовалась и
группа совсем маленьких. Совсем уже недавно студия переросла в театр. Так он
и называется - "Лицеумтеатр". Один из спектаклей, который сейчас уже
играется вполне репертуарно, называется "Шекспир. Сонеты. Сон это".
Три юные пары, мальчики и девочки, одетые в то, во что сегодня юные
мальчики и девочки одеваются: джинсы, свитера и так далее. Куда-то пришли,
увидели лежащие на столе книги. Шекспир, "Сонеты"... Незаметно, словно бы
почти случайно, их костюмы меняются: на мальчиках черные брюки и рубашки -
черная, красная, белая, на девочках платья - черное, красное, белое.
Задумчиво, тихо, вовсе не актерствуя, словно бы просто так, они начинают
говорить: сонетами. Оказывается, там - все написано. Про их жизнь и про их
любовь, про их встречи и про расставания, про верность и про измены...
Оказывается, этими, из XVI века, стихами можно просто разговаривать, можно
общаться, можно выяснять собственные, из века вполне XXI, отношения. Пары
сходятся, расходятся, перетекают, меняются местами... Сколь многое,
оказывается, можно сыграть - или, что точнее, пережить - шекспировскими
сонетами. По сути, всю жизнь. Там - все есть. И театр любительский на наших
глазах превращается, преображается - в Театр Любви. Через Шекспира. Всего, и
только, надо лишь внимательно вчитаться: в этих строках, в этих созвучиях, в
этих "правильных" по форме - одновременно бесконечно страстных,
импульсивных, то бешеных, то умиротворенных, по их сути, стихах - все
написано. И воистину "сердца разбиваются наши". Оттого, что "если не наши -
то чьи же?" Потом, уже за пределами сцены и за пределами спектакля, эти
взрослые дети в уже вполне реальной, собственной, взросло-детской своей
жизни, сонетное общение продолжают. Они читают эти в самом деле божественные
строки, словно просто разговаривают. Кажется, им так даже чуть ли не
удобнее, чуть ли не проще, ибо в сонетах оказывается заложенным некий код,
объединяющий к ним причастных в некую тайную ложу посвященных и приобщенных:
произнес какую-то фразу, другим ничего решительно не говорящую - а для них
сразу, словно магическим ключиком, открывающую безбрежность чувств, их
одновременно высоту и простоту, - и сразу все абсолютно понятно, и ничего не
надо долго и нудно, главное безнадежно, педагогически объяснять. Все и так
ясно: герои Шекспира - это не пыльная замшелая классика из школьной
программы, которую следует сегодня зазубрить, а завтра навсегда забыть;
совсем наоборот; это мы, и это сегодня, и это всегда. Потому что зачем
пытаться выразить то, о чем уже сказано: "... я до смерти устал - / От
гордости, идущей в приживалки...". Или: "В его стихах твое лицо встает. /
Мне твоего лица недостает".
Предлагаемый читателю сборник новых, частью уже публиковавшихся, частью
публикующихся впервые, переводов шекспировских сонетов чем-то с тем
спектаклем схож. Тем, наверное, что это тоже сборник любви. Его авторы - ав-
торы-переводчики, но все же в полном смысле авторы - люди очень разные,
кто-то давно на этом поприще профессионален, а кто-то в своей "нормальной"
жизни занимается чем-то совсем иным, часто на этом "настоящем" поприще
достигнув немалых вершин. И тем не менее возможность словами шекспировских
стихов и шекспировских героев выразить себя так заманчива, и так прекрасна,
и так высока... Эта высота первоисточника невидимо и незаметно, быть может
даже неосознанно, возносит в такие горные выси, в каких иначе никогда не
побывать.
Все остальное - рассудит время.. Ибо "От времени с косою нет защиты, -
/ В потомстве лишь спасения ищи ты". И мне не хотелось бы разъяснять, отчего
именно этим шекспировским сонетным двустишием я завершаю свои вполне
сумбурно-необязательные заметки. В расчете на то, что ты, открывший эту
книгу читатель, тем самым также вступил в тайную ложу посвященных и
приобщенных, членам которой очень многое и без лишних слов понятно.
Нет, не поверю я, что есть помехи
Союзу верных душ...
Юрий Фридштейн
Шекспир всегда будет любимцем поколений,
исторически зрелых и много переживших.
Б. Пастернак. Заметки о переводе
Сонеты Шекспира и их судьба в русских переводах
Первое упоминание сонетов Шекспира относится к 1598 году, когда некий
кембриджский магистр Фрэнсис Мерез опубликовал критическое сочинение под
названием "Сокровищница умов". Давая творчеству Шекспира очень высокую
оценку, Мерез упоминает наряду с пьесами и поэмами "его сладостные сонеты,
распространенные среди его близких друзей".
В следующем году издатель Уильям Джаггард выпустил под именем Шекспира
небольшой поэтический сборник "Страстный пилигрим". Однако из двадцати
стихотворений сборника считать бесспорно принадлежащими Шекспиру можно
только пять - три отрывка из комедии "Бесплодные усилия любви" и варианты
двух его сонетов, за которыми впоследствии закрепились номера 138 и 144. О
некоторых стихотворениях достоверно известно, что они принадлежат перу
других поэтов (Барнфилду, Гриффину и, возможно, Делони); относительно
авторства половины произведений мнения исследователей расходятся. В любом
случае налицо злоупотребление именем Шекспира и одновременно яркое
.свидетельство того, что его имя было хорошо известно любителям поэзии и
могло обеспечить книге успех.
"Страстный пилигрим" действительно имел успех; в 1612 году вышло уже
третье его издание, куда Джаггард включил два сонета известного в то время
драматурга и поэта Томаса Хейвуда. Хейвуд публично разоблачил
издателя-пирата в своей книге "Защита актеров", где писал: "Я знаю, что
автор был весьма сильно раздражен тем, что мистер Джаггард (с которым он
совершенно незнаком) позволил себе так бесцеремонно обращаться с его
именем". Возможно, какие-то действия последовали и со стороны самого
Шекспира; так или иначе, Джаггарду пришлось убрать прославленное имя с
титульного листа.
К тому времени сонеты Шекспира уже были опубликованы в том составе и
той последовательности, в которых они известны нам теперь. Это сделал в 1609
году лондонский издатель Томас Торп. Есть основания считать, что и это
издание было пиратским. Уже в XX веке исследователями торповского оригинала
было доказано, что текст набирали два разных наборщика, имевшие различные
предпочтения в области английской орфографии, которая в то ' время была не
очень строгой и допускала многочисленные колебания нормы. То, что
значительные колебания орфографии остались в окончательном тексте, по
крайней мере доказывает, что автор не вычитывал набранного текста и не давал
согласия на его напечатание в таком виде.
Из текста опубликованных сонетов явствовало, что большая их часть
адресована безымянному молодому человеку, которого впоследствии в литературе
о шекспировских сонетах стали называть "Другом". Другая, меньшая часть была
адресована женщине, также неизвестной, за которой закрепилось именование
"Смуглая (Темная) Леди".
Издание открывалось загадочным посвящением, споры вокруг которого не
утихают до сих пор: "Единственному вдохновителю (begetter) нижеследующих
сонетов, мистеру W. Н., всяческого счастья и вечности, обещанной нашим
бессмертным поэтом, желает доброжелатель, рискнувший выпустить их в свет. Т.
Т.".
Кем же был этот таинственный W. Н.? Большинство исследователей уверены,
что речь идет об адресате большей части сонетов, то есть о Друге. Чаще всего
он отождествляется с Генри Ризли, графом Саутгемптоном. (Инипиалы имени
Henry Wriothesley при перестановке образуют нужную комбинацию W. Н.) Хотя
документальных свидетельств личного знакомства Саутгемптона и Шекспира не
сохранилось, нет сомнений, что они были знакомы: обе поэмы Шекспира -
"Венера и Адонис" и "Насилие над Лукрецией" - были посвящены Саутгемптону;
кроме того, известно, что Саутгемптон был большим поклонником общедоступного
театра, для которого писал Шекспир.
Другой кандидат - Уильям Герберт, граф Пембрук, племянник знаменитого
поэта-аристократа Филипа Сидни, ставший впоследствии лордом-канцлером при
дворе Якова I. (Имя William Herbert образует нужные инициалы без
перестановки.) Пембрук также имел какое-то отношение к Шекспиру: так
называемое Первое (Великое) фолио - посмертное издание в 1623 году тридцати
шести шекспировских пьес - содержало посвящение ему и его брату Филипу, где
говорилось, что они выказывали "благосклонность Автору".
Существует и третья, менее известная версия, согласно которой слово
"begetter" нужно понимать не как "вдохновитель", а как "тот, кому обязаны
своим появлением" сонеты. Разница вроде бы невелика, но в таком случае речь
может идти не об адресате сонетов, а о человеке, передавшем Торпу рукопись.
Им, по мнению некоторых шекспироведов, был Уильям Харви (William Harvey),
третий муж матери Саутгемптона, не намного превосходивший по возрасту ее
сына. Согласно этой версии, сонеты, посвященные Саутгемптону, после смерти
его матери оказались в руках Харви и были переданы им Торпу (возможно, ради
вознаграждения). Кандидатура Харви позволяет объяснить тот факт, что часть
сонетов посвящена не Другу (который, таким образом, не мог, строго говоря,
быть "единственным вдохновителем"), а Смуглой Леди. Но как тогда объяснить
упоминание о "вечности, обещанной нашим бессмертным поэтом"? И на это
находится ответ: в 1609 году Харви был уже снова женат и его жена ждала
ребенка; речь, таким образом, идет о вечности, воплощенной в детях (сквозная
тема первых семнадцати сонетов). Сторонники этой версии указывают на то, что
при обращении к Саутгемптону или Пембруку, носившим титул лорда, Торп не мог
употребить слово "мистер"; по отношению к Харви, имевшему звание сэра, это
было возможно. На это сторонники более распространенных версий утверждают,
что неуместное "мистер" было употреблено Торпом ради мистификации.
Нельзя не упомянуть гипотезу, выдвинутую Оскаром Уайльдом в его
рассказе-эссе "Портрет мистера W. Н.". По мнению Уайльда (впрочем, из самого
произведения можно заключить, что впервые это мнение было высказано в
разговорах с Уайльдом критиком Джоном Рескином), адресатом сонетов и
таинственным Другом был мальчик-актер, исполнявший женские роли, - Уильям
Хьюз (William Hues). Предположение о том, что мистера W. Н. звали именно
так, выдвигалось еще в XVIII веке (без выводов о том, что Друг был
мальчиком-актером). Исследуя те сонеты, где обыгрывается уменьшительное имя
автора (Уилл), многие комментаторы делают вывод, что друга Шекспира тоже
звали Уильямом. Фамилия Хьюз также появилась не случайно: в сонете 20 слово
"hues" (что можно понять как "цвета, краски" или же "формы") употреблено
нарочито, выделено курсивом и напечатано с большой буквы, что похоже на
скрытую от читателя игру слов. Никаких документов, подтверждающих, что в
какой-либо из лондонских театральных трупп был актер с таким именем и
фамилией, нет, однако Уайльду удалось обнаружить более раннее упоминание о
музыканте Уильяме Хьюзе, который по возрасту мог быть отцом мальчика-актера
(а известно, что многие мальчики, исполнявшие женские роли, хорошо умели
петь и играть на музыкальных инструментах). Упоминает Уайльд и Томаса Хьюза,
который в 1587 году поставил в Грейс-Инн пьесу "Злоключения Артура" (в
постановке немых сцен ему помогал обучавшийся тогда в этой юридической
корпорации Фрэнсис Бэкон), а также Маргарет Хьюз, которая много позже стала
одной из первых женщин-актрис в истории английского театра.
Самые драматичные страницы отношений поэта и его Друга, как они
представлены в сонетах, связаны с появлением некоего поэта-соперника. Версия
Уайльда дает объяснение и этим событиям: он считал, что таким соперник ком
для Шекспира был Кристофер Марло, а драма разыгралась из-за перехода Хьюза в
другую труппу, с которой сотрудничал Марло.
Слово "begetter" происходит от слова "beget" (зачинать, быть отцом) и
может означать также "автор". Это дало основания для остроумной версии о
том, что под инициалами W. Н. имеется в виду сам автор, "сам Уильям"
(William Himself). Правда, с этим не вяжутся слова о "нашем бессмертном
поэте" из того же посвящения, да и в целом из текста ясно, что речь идет о
разных людях.
Главной кандидатурой на роль Смуглой Леди долгое время считалась Мэри
Фиттон, фрейлина королевы Елизаветы, о любовной связи которой с Пембруком
(тема любовного треугольника) сохранились достоверные сведения. Могла она
быть и любовницей Саутгемптона. Эта версия оказалась подорванной, когда
обнаружился портрет Мэри Фиттон, на котором у нее светлые волосы, тогда как
в тексте сонетов неоднократно упоминается, что возлюбленная поэта была
темноволоса. Впрочем, некоторые исследователи по-прежнему придерживаются
этой версии, считая, что на портрете изображена не Фиттон, а другая женщина.
Более вероятная кандидатура - музыкантша Эмилия Бассано, в замужестве
Лэньер, итальянка по происхождению (в сонете 128 упоминается, что Смуглая,
Леди играла на каком-то клавишном инструменте, вероятно клавикорде. или
спинете). До брака она была содержанкой лорда-камергера Хэнсдона,
покровителя театральной труппы, ставившей пьесы Шекспира. Такая женщина,
даже вызывая любовь (а вернее, страсть), вряд ли могла вызывать уважение, и
это вполне согласуется с тоном сонетов, посвященных Смуглой Леди.
В 1611 году Эмилия Лэньер, ни до, ни после этого никак не связанная с
литературой (а прожила она с тех пор еще 34 года), неожиданно выпустила
книгу собственных стихов. Современный исследователь Илья Гилилов высказал
предположение, что ее имя послужило ширмой для дочери Филипа Сидни графини
Елизаветы Ратленд, которая пожелала остаться неизвестной. Шекспир мог
принимать участие в этой мистификации. Если же вошедшие в книгу стихи
действительно написаны Эмилией Лэньер, то стоит отметить, что ее книга была
зарегистрирована в 1610 году, через год после выхода шекспировских сонетов,
и могла быть ответом на них.
В 1617 году (через год после смерти Шекспира) уже овдовевшая и вроде бы
не располагавшая достаточными средствами Эмилия арендовала в Лондоне дом и
открыла школу для детей из благородных семейств. Предприятие в итоге
прогорело, но откуда взялся первоначальный капитал? Быть может, Шекспир, не
упомянувший Эмилию Лэньер в своем завещании, оставил ей негласно какие-то
средства?
Таким образом, со Смуглой Леди дело обстоит гораздо определеннее, чем с
мистером W. Н. (если только эта определенность не обманчива).
Однако главная загадка для нас связана с личностью самого автора -
Уильяма Шекспира. Сын зажиточного ремесленника из Стратфорда, рано заведший
семью, затем переехавший в Лондон, где он стал драматургом, актером и
пайщиком театральной труппы, - вот практически все, что известно о Шекспире,
остальное по большей части легенды и домыслы.
Отсутствие подробных сведений о жизни Шекспира - его образовании, круге
общения и литературных занятиях, - а также несоответствие тех
немногочисленных документов, которыми располагают биографы, общепринятым
представлениям о гениальной личности (эти документы свидетельствуют, что
помимо театральной деятельности Шекспир занимался коммерцией, а возможно, и
ростовщичеством) породили так называемый "шекспировский вопрос". Уже больше
полутора веков не прекращается дискуссия о том, действительно ли
стратфордский Шекспир был автором известных всему миру пьес, или, возможно,
под его именем скрывался некий образованный аристократ елизаветинской эпохи
(на эту роль в разное время выдвигались такие кандидаты, как философ и
придворный Фрэнсис Бэкон, графы Оксфорд, Дерби и Ратленд и даже сама
Елизавета I, действительно писавшая стихи). Существует также теория,
согласно которой ровесник Шекспира, упомянутый выше драматург Кристофер
Мардо (1564-1593), убитый при неясных обстоятельствах в возрасте двадцати
девяти лет, на самом деле остался жив и, - скрываясь от врагов, публиковал
свои произведения под именем Шекспира. Выдвигались предположения и о
коллективном авторстве (одна из книг на эту тему носила несколько курьезное
название "Семь Шекспиров").
Оригинальную версию выдвинула известная современная переводчица,
профессор Московского государственного лингвистического университета и
исследовательница творчества Шекспира М. Д. Литвинова. По ее мнению, под
именем Шекспира скрывались два автора - Ратленд и Бэкон. Сонеты же, как и
другие поэтические произведения, по мнению Литвиновой, написаны одним
человеком (Ратлендом). Поскольку в английском языке нет глаголов мужского и
женского рода и в большинстве сонетов невозможно по тексту однозначно
определить пол адресата, Литвинова утверждает, что подавляющая часть тех
сонетов, которые принято считать посвященными Другу, в действительности
посвящены жене Ратленда, графине Елизавете, которую она отождествляет также
со Смуглой Леди, а поэтом-соперником называет Джона Донна (1572-1631).
Драматичность сонетов, посвященных этой теме, объясняется, таким образом,
тем, что соперничество было не только в поэзии, но и в любви. Издание
"Сонетов", как полагает Литвинова, не было пиратским, и большая их часть
была написана незадолго до появления книги.
На Западе главным альтернативным "претендентом" на роль Шекспира
считается граф Оксфорд; в нашей стране противники традиционной,
"стратфордианской", версии отдают предпочтение Ратленду. Еще в 1924 году
литературовед Ф. Шипулинский опубликовал книгу на эту тему; "ретлендианскую"
теорию разделял и такой влиятельный в те годы человек, как нарком
просвещения А. Луначарский. Затем на "шекспировский вопрос" в нашей стране
было наложено многолетнее табу - единственно верной считалась традиционная
точка зрения. О проблеме авторства упоминалось лишь вскользь. Когда табу
было снято, И. Гилилов опубликовал посвященную предполагаемому авторству
Ратленда монографию "Игра об Уильяме Шекспире, или Тайна Великого Феникса",
имевшую - успех и выдержавшую уже два издания {М.: "Артист. Режиссер.
Театр", 1997; М.: "Международные отношения", 2000.}. Гилилов полагает, что
поздние пьесы Ратленд писал совместно с женой, дочерью Филипа Сидни
(впрочем, такая версия существовала и прежде), и склонен даже приписывать ей
авторство некоторых сонетов. Сестру Филипа Сидни графиню Мэри Пембрук (мать
Уильяма и Филипа Пембруков) Гилилов называет соавтором комедии "Как вам это
понравится" и утверждает, что она занималась окончательной литературной
обработкой пьес для их публикации в Первом фолио.
Все же следует подчернуть, что в сонетах, как упоминалось выше,
несколько раз обыгрывается уменьшительное имя автора (Will, что также
означает "воля, желание"); стало быть, если это не сознательная
мистификация, на роль автора сонетов могут претендовать только двое - сам
Шекспир или же Уильям Стэнли, граф Дерби (его инициалы, W. S., кстати,
полностью совпадают с инициалами Шекспира, а именно такими инициалами были
подписаны некоторые ранние издания шекспировских пьес).
"Проблема Шекспира" еще более повышает для нас ценность шекспировских
сонетов. Если к некоторым пьесам, известным под именем Шекспира,
действительно могли приложить руку разные люди, то подавляющая часть
сонетов, имеющих глубоко личный характер, явно написана одной рукой, и, без
сомнения, это именно та рука, которая создала главное в шекспировском
драматургическом наследии. Поэтому "Сонеты" - бесценный материал, который
позволяет получить представление о настоящем Шекспире-человеке, какую бы
фамилию он ни носил.
Когда могли быть написаны сонеты? Упоминание о них в книге Мереза и
последующая публикация двух сонетов в сборнике "Страстный пилигрим"
свидетельствуют, что по крайней мере часть их в 1598-1599 годах была уже
создана. Большинство же специалистов склоняются к тому, что сонеты были
написаны раньше, еще в первой половине 1590-х годов. Дело в том, что в 1591
году, после посмертной публикации книги Сидни "Астрофил и Стелла", в Англии
начался настоящий "сонетный бум".
История сонета в Англии была к тому времени гораздо короче, чем на
родине сонета, в Италии. Сонет (стихотворение из 14 строк с особой системой
построения и рифмовки) был, как считается, изобретен итальянским поэтом XIII
века Джакомо да Лентини, который служил главным нотариусом при дворе
германского императора Фридриха II (существует; также версия, что сонетная
форма была изобретена провансальскими трубадурами и из Прованса уже попала в
Италию). Писал сонеты и Данте Алигьери (1265-1321); вершиной же в развитии
итальянского сонета, безусловно, стали посвященные Лауре сонеты Франческо
Петрарки (1304-1374), вошедшие в его книгу "Канцоньере".
Строгой форме классического итальянского сонета соответствовали не
менее строгие требования к смысловой структуре. Сонет открывался октавой,
построенной на двух рифмах и состоящей из двух четверостиший (катренов).
Первый катрен сообщал читателю главную идею произведения; второй катрен
развивал эту идею посредством дополнительных деталей, иллюстраций и
обоснований. Таким образом, октава представляла собой не только структурное,
но и смысловое единство: все восемь строк выражали одну идею - тезис. Затем
шел секстет, состоящий из двух трехстиший (терцетов). Первый терцет секстета
выражал идею, в некотором смысле противоположную той, которая была выражена
в октаве (антитезис), а в последнем терцете осуществлялся синтез идей,
выраженных в октаве и в первом терцете. Часто этот синтез выражался в двух
последних строках, которые по этой причине получали самостоятельное
смысловое звучание и назывались эпиграмматическими строками (яркий пример -
строки из сонета Микеланджело Буонарроти: "Как небо на мои дела плевало, /
Так я плюю на милости небес"). Однако последние строки никогда не
рифмовались между собой, как это впоследствии стало делаться "в английском
сонете.
Английсиая литература, сразу же откликнувшаяся на "Декамерон" Боккаччо
"Кентерберийскими рассказами" Джеффри Чосера (1340-1400), сонетную форму
проигнорировала. Правда, Чосер был знаком с творчеством Петрарки и включил
вольное переложение одного из его сонетов в свою поэму "Троил и Крессида".
Но это переложение было написано той же "королевской строфой" из семи строк,
что и вся поэма, и растворилось в ее тексте.
Час английского сонета пробил лишь полтора столетия спустя, а первым
английским сонетистом стал Томас Уайет (1503-1542). Используя традиционную
"итальянскую" схему, он начал уже видоизменять ее. Отходя от сложной системы
рифмовки терцетов, столь любимой итальянскими сонетистами, Уайет рифмовал в
каждом терцете две последние строки. Так в сонетах появилось заключительное
двустишие, а схема 8-3-3 незаметно превратилась в 8-4-2.
Еще дальше пошел младший современник Уайета Генри Говард Серрей
(1517-1547). Виртуозности ему было не занимать: один из своих сонетов он
построил всего лишь на двух рифмах. Однако Серрей отказался от октав и
сквозной рифмовки; кроме того, если Уайет вслед за итальянскими поэтами
рифмовал первую строку с четвертой, а вторую - с третьей (опоясывающая
рифмовка), то Серрей начал рифмовать первую с третьей и вторую с четвертой
(перекрестная рифмовка). Именно он создал ту схему, которая хорошо знакома
нам по сонетам Шекспира: три не связанных общими рифмами катрена с
перекрестной рифмовкой и двустишие в конце (4-4-4-2).
Сонеты Уайета и Серрея часто были вольными подражаниями сонетам
Петрарки, а Уайет, кроме того, и переводил Петрарку.
История распорядилась так, чтобы творчество этих поэтов совпало с
кровавым правлением Генриха VIII. Казнь Серрея и опала Уайета надолго
задержали путь их стихов к читателю. Произведения их были опубликованы
(наряду со стихами других поэтов) только в 1557 году, в сборнике, который
стал первым образцом по-настоящему ренессансной поэзии в Англии. Но интерес
к сонету угас надолго.
Наиболее интересный сонетист середины века Джордж Гаскойн (1539-1577)
прославился в первую очередь как драматург. Сонеты были далеко не главным в
его творчестве; он написал всего 30 сонетов.
Моду на сонет возродил своей книгой Филип Сидни. В первой половине
1590-х годов появилось несметное количество сборников, озаглавленных
каким-либо экзотическим женским именем и содержавших сонеты в петраркистском
духе, воспевавшие даму сердца. С 1592 по 1597 год в Англии было опубликовано
около двух с половиной тысяч сонетов, а сколько их было написано - остается
только гадать. Весьма вероятно, в эти же годы к сонетному жанру обратился и
Шекспир (его комедия "Бесплодные усилия любви", герои которой - Бирон и
Лонгвиль - пишут сонеты, приводимые в тексте пьесы, по мнению некоторых
шекспироведов, написана в 1591 году, то есть в год выхода книги Сидни). В
сонете 104 упоминается о трехлетней годовщине знакомства поэта с Другом;
отсюда можно сделать вывод, что сонеты писались на протяжении трех с лишним
лет. Большинство исследователей склоняются к тому, что это были 1592-1595
годы. Стоит отметить и тот факт, что в 1592 и особенно в 1593 году из-за
эпидемии чумы театральные представления практически не давались (в Лондоне
они вообще были запрещены), а значит, у Шекспира было много времени для
чисто поэтического творчества. Именно тогда, вероятно, были написаны обе его
поэмы, опубликованные в 1593-1594 годах; тогда же, возможно, он создал и
большую часть сонетов.
Сонеты Шекспира резко выделялись на общем фоне и стали настоящим
открытием для своего времени. Вместо декоративных Стелл и Делий, населявших
сонеты его современников (которые сознательно вытравляли из этих женских
образов черты их реальных прототипов - знатных дам), мы видим хоть и
безымянных, но вполне живых людей - самого поэта, его Друга и его
возлюбленную. Сонеты Шекспира - это небывалое по своей непосредственности и
откровенности отражение личности в интимной лирике; они написаны
безыскусным, очищенным от риторических условностей языком и местами так
прямы в передаче непростых отношений героев, что, несомненно, должны были
приводить в замешательство читателей того времени, привыкших к
изощренно-условному стилю. Отсюда - долго бытовавшее мнение о "грубости"
шекспировского языка (прежде всего в отношении его пьес, но и сонетов тоже).
Отразилось это и на формальной структуре сонетов. В отличие от Сидни,
проигнорировавшего в своей главной книге открытия Серрея и возвратившегося к
итальянской схеме, Шекспир не желал сковывать себя условными и усложненными
формами и вновь взял на вооружение схему, изобретенную Серреем, которая
впоследствии заслуженно получила название "шекспировской". Современник
Шекспира Эдмунд Спенсер (1552-1599), чья книга "Amoretti" вышла в 1595 году
(то есть, возможно, в тот же год, когда и Шекспир закончил писать сонеты),
придумал для своих сонетов сложную систему рифмовки, искусно создающую
впечатление единого дыхания, на котором построен каждый сонет. Шекспир не
нуждался в подобных ухищрениях: его сонеты и без того выглядят вполне
естественно (есть у него и яркий пример сонета, написанного на едином
дыхании, - сонет 66, но в его основе не формальный прием ради создания
эффекта, а подлинное, охватившее поэта чувство). К тому же, в соответствии
со своими идеями о сохранении чистоты английского языка, Спенсер использовал
далекие от разговорной речи интонации и наполнял сонеты архаичными словами.
Шекспир представлял собой полную противоположность Спенсеру: язык был для
него не самоцелью, а средством, причем таким средством, которое нужно
обогащать и расширять. Поэтому, стремясь уйти от штампов, он употреблял в
сонетах как простые, "сермяжные", слова, так и более книжные, но взятые из
областей далеких от поэзии. (В том числе - на удивление часто - из области
коммерции, отношений собственности и судопроизводства, что может служить
аргументом в пользу традиционного, "стратфордского", взгляда на авторство).
Шекспир иногда следовал смысловой структуре итальянского сонета, но
чаще использовал собственную структуру, которую можно назвать
"драматургической". Третий катрен являлся у него кульминацией, а
заключительное двустишие - развязкой, нередко неожиданной и, казалось бы,
никак не вытекающей из предыдущего содержания (яркие примеры - сонеты 30,
34, 66 и другие).
Как правило, сонеты писались циклами, обращенными к одному лицу. При
этом, хотя каждый сонет представлял собой законченное произведение, в цикле
они были подчинены определенной логике - логике вариаций и развития тесного
круга тем: воспевания возлюбленной, переживаний любви, ревности и т.п.
Дошедший до нас свод сонетов Шекспира, общим числом 154, распадается на два
неравных по величине цикла: один цикл образуют сонеты 1-126, обращенные к
Другу, другой - сонеты 127-154, обращенные к Смуглой Леди (кроме
нескольких). Эти циклы не производят впечатления целостных литературных
произведений, созданных по заранее обдуманному плану; скорее они похожи на
лирический дневник, отразивший подлинные события сердечной жизни автора, с
многочисленными темными местами и кажущимися противоречиями, которые,
однако, только еще больше убеждают в "документальности" текста.
Запечатленная в сонетах история любви Шекспира, его Друга и Смуглой
Леди сложна и драматична. Самыми простыми по содержанию являются первые
семнадцать сонетов, посвященные одной теме: в них автор в поэтической форме
убеждает своего знакомого, молодого человека исключительной красоты,
жениться и произвести на свет потомство. Видно, что автор и его адресат еще
не очень близко знакомы; возможно, поэт выполнял просьбу родственников
юноши, желавших устроить его брак, о чем тот не помышлял. (В случае графа
Пембрука такая версия косвенно подтверждается тем, что, как явствует из
сохранившейся переписки, родные несколько раз принимались хлопотать о
выгодной женитьбе для него, но дело расстраивалось из-за его равнодушия к
кандидатурам невест.) Возможно, по первоначальному замыслу цикл сонетов
должен был ограничиться этой единственной темой - "агитацией" в пользу
брака. Однако, словно для того, чтобы соблюсти законы драмы, все получилось
не так, как рассчитывали действующие лица.
Главный мотив первой группы сонетов - великая ценность красоты, которой
угрожает разрушительное Время. Избранник природы, наделенный красотой, не
должен растрачивать ее бездумно, он обязан сохранить и приумножить ее в
детях. Тон этих поэтических увещеваний - почтительный, но не
подобострастный, какого можно было бы ожидать от актера и сочинителя пьес,
обращающегося к наследнику одного из самых знатных родов Англии. Поэт
по-отечески наставляет молодого человека; при этом можно заметить, что в
действительности его заботит не столько успех матримониальных планов,
сколько феномен красоты и продление ее недолгого земного существования.
В дальнейшем тема брака и отцовства сходит на нет. Содержание и тон
сонетов резко меняются. На смену простому признанию красоты молодого
человека приходит восхищение, преклонение перед его совершенством. Начиная с
сонета 20 поэт прямо говорит о своей любви к юному другу и молит о
взаимности. Подобно мифическому Пигмалиону, Шекспир влюбился в созданный им
образ.
Если поначалу Друг предстает как образец физической и духовной красоты,
а чувство, которое испытывает к нему автор, - как облагораживающее и
светлое, то в дальнейшем все усложняется. В сонетах 27-28 это чувство уже не
столько радость, сколько неотвязное наваждение. Из сонета 33 мы впервые
узнаем, что отношения поэта с Другом не так уж безоблачны. Сравнивая Друга с
солнцем, поэт сетует: "Его от меня скрыла туча". Какая именно туча, автор не
уточняет, но обида сильна, и в следующем сонете он дает волю этой обиде.
Заканчивается все искупительными слезами Друга, но в дальнейших отношениях,
увы, "туч" будет все больше, а искупительных слез раскаяния все меньше.
Возникают новые драматические обстоятельства, поэт все чаще говорит о
противоречии между прекрасной внешностью и душевными изъянами Друга,
одновременно и сам явственно теряя душевную гармонию. Из сонетов 97-98
вытекает, что у поэта с Другом была длительная размолвка, и хотя потом они
встретились вновь, их отношения уже были подорваны, во всяком случае
перестали быть таким сильным источником вдохновения, как раньше. Поэт то
пеняет своей Музе на молчание, то пытается это молчание оправдать (в сонете
102, где он, явно выдавая желаемое за действительное, утверждает, что его
любовь стала сильнее, хотя кажется более слабой). Когда он все же принуждает
Музу к "работе", из-под его пера выходят то вариации прежних тем, ничего
существенно нового к ним не добавляющие (сонет 106), то преувеличенно
комплиментарные стихи, которые он прежде так осуждал у других авторов (сонет
99). В сонете 108 поэт признается в самоповторах. В сонете 104, написанном к
трехлетию знакомства, Шекспир, возвращаясь к своей излюбленной теме -
лейтмотивом проходящей через весь цикл идее "ускользающей красоты", -
впервые не обещает Другу бессмертия в своих стихах. С большой поэтической
силой описывается смена времен года, возникает яркое сравнение красоты со
стрелкой солнечных часов, про самого же Друга почти не говорится. Искреннее
чувство, по-видимому, ушло.
Особняком здесь стоит сонет 107, написанный в приподнятом настроении и
содержащий неясные для нас намеки. Многие исследователи считают, что, говоря
о затмении, которое пережила "смертная луна", Шекспир откликается на
какое-то важное политическое событие. Называлось выздоровление Елизаветы I
(которую часто изображали в виде Цинтии - богини Луны) после тяжелой болезни
в 1594 году; с "ратлендианской" теорией, напротив, согласуется смерть
Елизаветы в 1603 году и восшествие на престол Якова I, которое стало для
Ратленда окончанием опалы (образ "смертной луны", таким образом, приобретает
символический характер, - впрочем, высказывалось и утверждение, что здесь
речь просто идет о возобновлении отношений с Другом). Упоминание о мире
может быть связано как со слухами о подписании мирного договора с Испанией,
ходившими в Англии в 1594 году, так и с действительным подписанием такого
договора десять лет спустя.
Сонеты 109-119 составляют целую группу, посвященную теме возрождения
любви. Поэт возвращается к своей любви, как возвращаются домой. Хотя
несомненно, что причиной разрыва был именно Друг, Шекспиру самому приходится
просить прощения за то, как он жил и что позволял себе во время разлуки.
Затем в отношениях поэта и Друга явно возникает новый разлад, но это
уже не вызывает таких переживаний, как прежде. Шекспир признается в своей
собственной (и явно недавней) измене, не забывая, однако, напомнить о
прежней измене и Другу. В сонете 122 говорится о том, что он отдал кому-то
или потерял сделанный Другом подарок. Все чаще из-под его пера выходят
сонеты, прямо не связанные с образом Друга. Таков сонет 116 - настоящий гимн
"браку верных душ". О Друге здесь нет ни слова, это просто символ веры
автора, который не могли поколебать никакие опровержения со стороны реальной
жизни. То же можно сказать и о сонете 123, где автор в очередной раз бросает
вызов Времени, смеется над его запыленными новшествами и клянется быть
верным вопреки его косе (но опять ни единым словом не упоминает о Друге). В
сонете 124, употребляя привычное выражение "my love", Шекспир говорит не о
Друге, а о собственной любви, которая служит укором "шутам Времени" (ср.
слова о том, что "любовь - не шут Времени" из сонета 116). Нельзя не
упомянуть и сонет 121 - страстную отповедь Шекспира тем, кто осуждал его
поступки (по-видимому, отношения поэта с Другом вызывали определенные
толки).
Из сонета 125 многие комментаторы заключают, что Друг упрекал поэта за
поверхностный характер его чувства (которое действительно после временной
вспышки, видимо, снова начало сходить на нет). В этом сонете, в последний
раз объяснясь Другу в любви (но требуя теперь "равного, обмена"), Шекспир,
однако, выражает нежелание "закладывать основания для вечности", уже считая
это напрасным трудом. Из последнего двустишия можно сделать вывод, что
кто-то стремился опорочить поэта перед его Другом.
Известная нам история любви поэта к Другу заканчивается в обстановке
охлаждения и разочарования. Последний сонет из числа обращенных к Другу,
сонет 126, написан довольно отстранение и вновь завершается напоминанием о
преходящей сущности жизни и красоты без каких-либо обещаний грядущей
вечности. А ведь этот сонет, написанный двустишиями и содержащий всего 12
строк (так называемый "усеченный" сонет), завершает цикл и должен бы
подводить его итог.
В цикле, посвященном Другу, помимо собственно истории взаимоотношений
прослеживаются три важные темы. Одна уже упоминалась: это размышления о
быстротечности времени, неизбежности увядания и смерти. Шекспир пишет об
этом прочувствованно и с большой поэтической силой, явно выражая собственные
мрачные размышления, а не просто отдавая дань традиции.
Другая тема - Красота, ее великая ценность. Будучи глубоким
пессимистом, остро воспринимавшим несовершенство этого мира, автор
"Сонетов", как никто, нуждается в Красоте. Речь идет не о банальной
красивости или приятности, а о Красоте как космическом явлении огромной
созидательной силы. Только Красота способна примирить с миром, она его
главный, если не единственный, смысл, но она, увы, не вечна. Призывы к
сохранению Красоты путем передачи ее детям сменяются взглядом на Друга как
на уникальную, неповторимую личность и явление природы.
В целом ряде сонетов нашла отражение философия неоплатонизма, с ее
представлениями о том, что доступный людям мир - это всего лишь мир плохих
копий, или "теней", порожденных недоступными идеальными сущностями, или
"субстанциями". Но для поэта в этом низком мире есть исключение - его Друг.
Он совершенен, он - не копия и не тень, а оригинал, сама воплощенная
Красота. Но и этого мало. Поэт верит в завещанный древними греками тезис о
том, что в идеале красота, добро и истина образуют нерасторжимое единство,
являясь разными сторонами одной сущности; поэтому помимо красоты поэт
настойчиво ищет в Друге нравственные совершенства и отказывается верить
своим глазам и рассудку, когда получает опровержения со стороны реальности.
Третья тема обещает выход из, казалось бы, неразрешимого противоречия:
поэт заявляет, что может и должен сохранить красоту Друга в своих стихах и
тем самым победить Время. (Одновременно - хотя об этом не говорится прямо -
поэзия должна победить и несовершенство конкретного воплощения Красоты: в
стихах юноша пребудет не только прекрасным, но также верным и добрым.)
Шекспир настойчиво твердит о своей миссии - увековечить красоту
возлюбленного Друга, но можно заметить, что, как только он заводит .речь о
своей поэзии, любовная тема заметно отходит на второй план. Поначалу Шекспир
принижает свой талант, называет собственный стих "бессодержательным"', а
перо - "ученическим", но чем дальше, тем больше на бумагу прорывается
гордость гения, прекрасно сознающего ценность своего творчества. Увлеченный
мыслью о бессмертии своих стихов, поэт порой чуть ли не забывает о том, в
чью честь эти стихи пишутся и чью красоту призваны воспеть.
Из-за этого смысл некоторых сонетов как бы двоится. Так, сонет 55, явно
навеянный знаменитой одой Горация "Exegi monumentum", позднее вдохновившей
Пушкина на его "Памятник", написан, казалось бы, ради славословия в адрес
Друга (твоя красота достойна бессмертия и будет увековечена). Однако
наиболее яркие образы, поэтический "центр тяжести" стихотворения, приходятся
на его первую половину, где говорится о несокрушимой прочности
"нерукотворного памятника". В сонете 107 поэт прямо заявляет о том, что
бессмертие обретет не только Друг, но и он сам. Похоже, что Шекспир сам
осознавал эту двойственность. Не отсюда ли неожиданный упрек в себялюбии,
который он адресует себе в сонете 62?
Какие бы "тучи" ни омрачали отношения поэта с его Другом, это чувство,
даже в самых болезненных своих перипетиях, предстает светлым по сравнению с
"темной страстью" к Смуглой Леди, которой посвящена большая часть остальных
сонетов. Первые сонеты о Смуглой Леди - как и в случае с Другом - говорят о
вполне гармоничных отношениях, но уже начиная с сонета 131 звучит, все
нарастая, тема "злой любви", достигающая в сонете 147 своей кульминации. У
некоторых из предшественников и современников Шекспира - Уайета, Сидни,
Спенсера - встречаются упреки в адрес возлюбленных, немыслимые для Петрарки
и его континентальных последователей, но эти упреки даже отдаленно не могут
сравниться с той картиной любви-ненависти, которую рисует Шекспир в своих
сонетах (не говоря уже о том, что упомянутые поэты упрекали своих
возлюбленных только в холодности, тогда как Шекспир прямо говорит о
неверности). Ничего подобного мировая поэзия не знала - подобные чувства
были детально и с такой же художественной силой изображены только в XIX веке
(и скорее не в поэзии, а в прозе, например, Достоевским).
Принятое в шекспироведении именование "Смуглая (Темная) Леди"
обусловлено тем, что у возлюбленной Шекспира, как уже упоминалось, были
темные волосы и смуглая кожа. Это обстоятельство важно потому, что, как
объясняет сам Шекспир, современный ему идеал красоты признавал только
блондинок, а черный цвет считали некрасивым и, более того, его полагали
атрибутом зла (что позволило Шекспиру назвать свою возлюбленную "окрашенной
злом" и "темной, как ад"). Однако она предстает в его сонетах не каким-то
исчадием ада, а вполне земной женщиной, которой поэт дает безжалостные
характеристики без тени деликатности и, даже признаваясь в любви, сохраняет
довольно фамильярный тон, какого он ни при каких обстоятельствах не позволял
себе по отношению к Другу. Особенно интересен в этой связи сонет 130,
основанный на той же идее, что и посвященный Другу сонет 21, - на отрицании
пышных метафор (метафорами, причем довольно сложными, изобилуют и сонеты
Шекспира, но почти всегда они носят яркий и оригинальный характер, тогда как
банальное украшательство поэт отвергает). Если сонет 21 нисколько не
подрывает романтический" образ Друга, то в сонете 130 дается подчеркнуто
приземленное изображение Смуглой Леди, впрочем в конечном итоге скорее
возвышающее ее над книжными Стеллами и Делиями.
Стоит отметить, что в сравнительно коротком цикле сонетов о Смуглой
Леди Шекспир дал весьма яркие ее описания, тогда как на протяжении первых
126 сонетов он по существу не создал никакого внешнего образа Друга.
(Парадокс: многократно заявляя о своем намерении увековечить красоту Друга в
стихах, поэт на самом деле не дает никакого его портрета, - возможно, он
скрывал конкретные черты, которые позволили бы читателям опознать некую
знатную особу. Фактически Шекспир увековечил в стихах не неведомого нам
юного красавца, а свою любовь к нему и тоску по красоте и гармонии.)
В сонетах 40-42 поэт говорит о том, что его возлюбленная изменила ему с
Другом. О том же (но уже обращаясь к возлюбленной и виня во всем ее) Шекспир
пишет и в сонетах 133-134. Наконец, в сонете 144 (напомним, одном из первых,
появившихся в печати) поэт пишет про две своих любви, упоминая прекрасного
мужчину (эпитет "fair", который может означать также "белокурый,
светловолосый", неоднократно употреблялся им по отношению к Другу) и
окрашенную злом женщину, женщину "цвета зла". Все это не оставляет сомнений
в том, что сам поэт, его Друг и Смуглая Леди образовали любовный
треугольник, тема которого связывает столь несхожие, казалось бы, циклы.
Ведь из того, что сонеты, посвященные Смуглой Леди, помещены в книге после
сонетов, посвященных Другу, вовсе не следует, что одни были написаны позже
других (хотя внутри обоих циклов явно выдержана хронологическая
последовательность, - возможно, лишь с небольшими исключениями). Вероятнее
всего, Торпу они достались в виде отдельных списков, и он поместил эти
списки друг за другом, не делая попытки восстановить хронологию. Возможно,
первоначально Торп хотел напечатать только сонеты, посвященные Другу (и
поэтому написал посвящение мистеру W. Н.), но затем в его руки попали и
другие сонеты Шекспира.
Итак, Смуглая Леди изменила поэту, и не с кем-нибудь, а с его
возлюбленным Другом. Шекспир проклинает ее, но для своего богоравного Друга
находит фантастические оправдания: дескать, Друг так поступил из
благородства, стараясь избавить поэта от этой зависимости, и сам попал в
неволю. Вообще, заметно, что предательство Друга задело Шекспира гораздо
больше, чем измена возлюбленной (возможно, это отразилось в его комедии
"Двенадцатая ночь", где показана схожая ситуация, - впрочем, в пьесе все
сводится к недоразумению). Из того, что теме любовного треугольника
посвящено всего пять сонетов (некоторые исследователи, правда, видят намеки
на эту тему также в сонетах 135 и 143), можно заключить, что коллизия эта
была недолгой и завершилась, вероятно, прекращением отношений смуглой Леди и
Друга.
Гораздо более драматичным для Шекспира стало появление соперника,
подобно ему пишущего стихи. Одной из ведущих тем сонетов к Другу, как уже
говорилось, были торжественные обещания служить Красоте, увековечить Друга в
поэзии. В этих обещаниях слышится гордость поэта, его уверенность в своих
силах и исключительном праве на такую миссию. Но именно с этого направления
судьба нанесла ему страшный удар: у него появился не просто соперник, а
соперник-поэт.
Еще в сонете 75 Шекспир пишет о своем опасении, что "вороватый век
украдет его сокровище". В сонете 77 он неожиданно начинает защищать свой
глубоко индивидуальный стиль, отказываясь усваивать вместе с временем новые
поэтические приемы. Затем, в сонете 78, мы узнаем, что некие "чужие перья"
тоже стали воспевать Друга. В следующем сонете и далее речь идет уже об
одном пере (правда, в сонете 83 упоминаются "оба твоих поэта", но второй
явно играл гораздо меньшую роль). Шекспир старается доказать Другу, что
заслуги нового поклонника ничтожны. Однако в сонете 80 он впервые признает
себя побежденным. В дальнейшем поэт снова пытается опорочить чужие
стихотворные подношения, обвиняя их в ненавистном ему украшательстве (и тем
самым фактически обвиняя в дурном вкусе Друга, который эти подношения
принимает). Защищая собственные стихи, он подчеркивает их искренность и
правдивость. В сонете 85 Шекспир смиряется, а в следующем опять признает
превосходство другого, но тут же заявляет: меня заставляет молчать то, что
"твоя внешность наполнила его строки".
Личность поэта-соперника остается неизвестной литературоведам, и,
возможно, мы никогда не узнаем, чьи стихи (то ли иронически, то ли серьезно)
Шекспир называл великими, а дух - вдохновленным сверхчеловеческими духами.
Одни исследователи называют Кристофера Марло, другие - Джорджа Чапмена
(1559-1634). Вполне возможно, что в воспевании Друга принимали участие оба,
но кто из них был искомым соперником? За кандидатуру Марло говорит то, что
своим литературным талантом он явно превосходил Чапмена; к тому же главные
творческие удачи последнего (трагедии, переводы Гомера) были еще впереди, а
Марло считался первым среди так называемых "университетских умов"
(драматургов, окончивших Кембридж или Оксфорд).
"Поэтическая" измена Друга явно стала для Шекспира большим потрясением.
То он, теряя достоинство, старается оговорить чужое творчество, то нарочито
благородно прощается с возлюбленным (сонет 87) и разрешает Другу публично
порочить его, чтобы на него, а не на Друга легла вина за разрыв, то в
крайнем любовном унижении соглашается на позорную роль слепого "обманутого
мужа" (сонет 93).
В этот же период Шекспир пишет один из самых лучших и драматичных своих
сонетов - хорошо известный в переводе Самуила Маршака сонет 90 ("Уж если ты
разлюбишь, так теперь...").
Возможно, не меньше, чем сама измена, поэта удручает обнажившееся
противоречие между прекрасной внешностью и душевными изъянами Друга. Вера в
то, что такой исключительной красоте обязательно должны сопутствовать
доброта и верность, подверглась тяжким испытаниям. Шекспир обрушивается на
Друга с неслыханными прежде обвинениями. Он сокрушается, что порок поселился
в столь прекрасном обиталище, как порча в бутоне розы, и даже сравнивает
Друга с волком в овечьей шкуре (сонет 96).
Все это, по-видимому, и послужило причиной для той длительной
размолвки, о которой говорилось выше и после которой прежние отношения уже
не смогли восстановиться, несмотря на усилия со стороны поэта, а возможно, и
со стороны Друга.
Почти несомненно пиратский характер издания заставлял исследователей
сомневаться в авторстве некоторых сонетов (то, что подавляющее большинство
их принадлежит одному автору, сомнений не вызывает). Вопросы возникали в
связи с сонетами 145, 153 и 154. Сонет 145 - единственный во всей книге,
написанный другим размером (четырехстопным ямбом вместо пятистопного), да и
по стилю он существенно отличается от других. Все же третий катрен с его
сложной образностью написан вполне по-шекспировски, а игра слов, на которой
построен сонет, - излюбленный прием Шекспира-драматурга (особенно в
комедиях); встречается этот прием и в сонетах, как, например, в приведенном
выше примере с обыгрыванием имени. Выдвигалось предположение, что сонет 145
- это образец раннего творчества Шекспира.
Сонеты 153 и 154, перепевающие безадресную и более чем традиционную
тему Купидона, зажигающего любовь, хоть и написаны тем же размером, что
остальные сонеты, по содержанию и стилю отличаются от них, пожалуй, сильнее,
чем сонет 145. Вполне возможно, что Торп, желая поставить в конце книга
некую смысловую "точку" (а сонеты, посвященные Смуглой Леди, не имеют такого
ярко выраженного эпилога, как сонеты, посвященные Другу), использовал - в
духе Джаггарда - для этой цели сонеты другого автора.
Особого упоминания заслуживает сонет 146. Если сонет 129, гневно
обличающий похоть, принято считать посвященным Смуглой Леди (о ней в сонете
не говорится ни слова, но находится он среди других адресованных ей и согла-
суется с их общим тоном), то сонет 146, также помещенный внутри цикла о
Смуглой Леди, не имеет прямого отношения ни к ней, ни к Другу. Это
философские размышления автора, выражающие его заботу о своей душе; во
многом сонет близок к написанным позднее "Священным сонетам" Джона Донна
(цикл был начат Донном в 1609 году, то есть как раз в то время, когда вышли
"Сонеты" Шекспира). Такого рода чисто духовное произведение является среди
сонетов Шекспира единичным, однако в его авторстве усомниться трудно; помимо
общего впечатления о нем говорят и такие детали, как характерное
шекспировское сравнение тела со сданным внаем особняком, а также образ
"наследниковчервей", до этого встречавшийся в сонете 6.
В этой связи уместно будет сказать несколько слов об отношении автора
"Сонетов" к религии. Шекспир, каким он предстает в своем творчестве, не был
религиозным человеком. В его пьесах, конечно, встречаются библейские (обычно
евангельские) аллюзии, но они не несут собственно религиозной нагрузки, а
используются потому, что в те времена Библия была хорошо известна всем
грамотным (и даже безграмотным) людям и Шекспир, разумеется, понимал ее
художественную ценность. К тому же античных аллюзий в его произведениях
гораздо больше. В сонетах из христианства заимствованы только образы
Страшного суда и яблока Евы; ни разу не упомянуты ни Христос, ни Богоматерь,
зато встречаются античные божества и Природа (в то время как Спенсер часто
упоминал Творца); не вяжется с христианским учением и персонификация Времени
и Смерти.
В сонете 108 Шекспир весьма вольно, на грани кощунства, сравнивает свои
стихи, обращенные к Другу, с "божественными молитвами". И уже явным
кощунством звучит сонет 105, где поэт отвергает возможные обвинения в
идолопоклонстве в связи с его неумеренным восхвалением Друга, приводя тот
софистический аргумент, что его "песни" поются "одному, об одном, всегда
неизменны" (то есть раз тут нет многобожия, значит, нет и идолопоклонства).
Развивая эту тему, он провозглашает соединение в его предмете трех идеальных
качеств - "прекрасный, добрый и верный", - что, ввиду начала этого сонета,
оборачивается пародией на Троицу. В сонете 121 он идет еще дальше и
произносит от своего имени слова Бога Отца, сказанные Моисею: "Я - то, что Я
есть" (в каноническом русском переводе: "Я есмь Сущий", Исход, 3, 14).
Если додумывать до конца эти кощунственные аналогии, то выходит, что
первые 126 сонетов составляют своего рода евангелие - благую весть о
пришествии в мир божественной Красоты. Сам автор при этом выступает то ли
апостолом этого нового божества, то ли фигурой, равной самому Творцу,
которому по силам даровать Красоте бессмертие. Это обобщение может
показаться произвольным, но едва ли Шекспир - виртуозный мастер игры смыслов
- мог не отдавать себе отчет в возможности такого истолкования; скорее,
напротив, он сознательно закладывал его в смысловую палитру своих сонетов.
Разумеется, Шекспир не был борцом с христианством. Его наследие - это
образец ренессансного искусства, свободного от религиозных догматов, но
разделяющего с христианством его этические основы, в их живом, человеческом
выражении. Христианство учит, что грех убивает душу, а вряд ли во всей
мировой литературе найдется Произведение, которое демонстрировало бы это с
большей художественной силой, чем "Макбет". В основе христианской этики
лежат любовь и прощение. Искупительная и созидательная сила любви, спасающей
мир от безумия, гениально показана в "Короле Лире". (Но созидательной любовь
является только тогда, когда она свободна от страсти и эгоизма. Иначе любовь
может погубить любящих, привести к моральному падению и преступлению, как в
"Отелло", или стать унизительным, противным разуму и чести наважделием, -
как в сонетах, посвященных Смуглой Леди.)
Возвращаясь к сонету 146, приведем еще слова переводчика сонетов
Шекспира Игоря Фрадкина, считающего этот сонет ключевым. Фрадкин пишет, что
"один из путей победы над Временем - неустанная творческая работа Духа... в
146-м сонете воспевается волшебная возможность творчества морить Смерть
голодом и сживать ее со света, обретая таким образом собственное бессмертие
и оставаясь в памяти человечества" {Шекспир У. Сонеты / Пер. с англ.
И.Фрадкина. СПб.: ДЕАН, 2003. С. 201-202.}. Продолжая эту мысль, можно
сказать, что высшая и действительно бессмертная Красота обитает в самом
искусстве, и не только сонет 146 - все творчество Шекспира служит тому
подтверждением.
Сонеты Шекспира не породили направления или школы - отчасти из-за своей
гениальной откровенности, которой трудно было подражать, отчасти потому, что
сам жанр сонетной любовной лирики был к началу XVII века исчерпан английской
поэзией. Сонеты в духе Петрарки продолжали писать только второразрядные
авторы - выделить здесь можно лишь Уильяма Драммонда (1585-1649). Уже Джона
Донна, начинавшего когда-то с сонетов о любви, привлекали совсем другие темы
(преимущественно духовные). В середине XVII века поэзия Донна и близких ему
поэтов так называемой "метафизической" школы пользовалась большим успехом,
чем шекспировская. Поэты-метафизики (за редкими исключениями) писали о любви
не в сонетной форме; да и, обращаясь к этой теме, они больше увлекались
игрой метафор, чем непосредственным выражением чувства. Даже шекспировская
сонетная схема, воспринятая многими его современниками, не прижилась в
поэзии последующей эпохи.
К середине века поэты-метафизики практически перестали писать сонеты.
Крупнейший поэт того времени Джон Мильтон (1608-1674), автор "Потерянного
рая", написал всего 24 сонета, которые, впрочем, оставили заметный след в
истории английской поэзии (в первую очередь те, что были посвящены
гражданской тематике). Есть в его творческом наследии и сонет, посвященный
Шекспиру, написанный еще в молодости для второго издания шекспировских пьес
(1632),- это, кстати, было первое напечатанное стихотворение Мильтона.
К концу XVII века в английской литературе утвердился классицизм с его
строго рационалистическим пониманием поэзии. Тогда не только Шекспир, но и
метафизики вышли из моды. Образцом для английской поэзии стали французские
классицисты.
Пьесы Шекспира продолжали ставить, но только в переделанном виде, так
как они не соответствовали канонам классицизма. О сонетах же забыли,
поскольку и сама история английского сонета на какое-то время прервалась.
Ведущие поэты этой эпохи сонетов не писали вовсе.
Во второй половине XVIII века возродился интерес к драматургии Шекспира
и к подлинным текстам его пьес. На волне этого интереса в 1780 году Эдвард
Мэлоун осуществил научное издание "Сонетов" - через 140 лет после того, как
сонеты были изданы во второй и последний раз в сборнике поэтических
произведений Шекспира. Однако энтузиазма у читателей шекспировские сонеты не
вызывали, что неудивительно: хотя крупнейшие поэты-сентименталисты (Грей,
Каупер), а также Роберт Бернс (1759-1796) и обращались к этому жанру, делали
они это редко, и сонет прозябал на задворках английской поэзии. В 1793 году
издатель Шекспира Джордж Стивенс писал в предисловии к очередному изданию
шекспировских пьес: "Мы не перепечатали "Сонетов" и других лирических
произведений Шекспира потому, что даже самое строгое постановление
парламента не расположит читателей в их пользу. Если бы Шекспир не написал
ничего, кроме этих произведений, его имя было бы... мало известно теперь".
Вскоре в английской литературе утвердился романтизм. Поэты-романтики, в
первую очередь Уильям Вордсворт (1770-1850) и Сэмюэл Тейлор Колридж
(1772-1834), положили начало настоящему культу Шекспира, вскоре
распространившемуся на всю Европу, а затем и на весь мир. С их творчеством
связано и новое возрождение английского сонета (главным образом это касается
Вордсворта, написавшего более 500 сонетов), но было бы ошибкой думать, что
возрождение это произошло под влиянием Шекспира (хотя Вордсворт и дал
шекспировским сонетам высокую оценку). Вордсворт признавался, что сонетная
форма долго казалась ему "вопиющей бессмыслицей", и изменил он свое мнение,
увлекшись сонетами Мильтона. Его собственные сонеты (как и практически все
мильтоновские) были написаны по итальянской схеме.
Если же говорить о втором поколении романтиков, то Джордж Гордон Байрон
(1788-1824), написавший всего три сонета (по итальянской схеме), в своих
письмах и дневниках многократно цитирует Шекспира, но при этом ни разу не
касается его сонетов.
Перси Биши Шелли (1792-1822) экспериментировал в своих сонетах с
разными схемами и системами рифмовки, но ни разу ни прибег к шекспировской
схеме. Зато к шекспировским сонетам проявлял большой интерес Джон Ките
(1795-1821). В 1817 году он писал другу: "Я взял с собой три книги, одна из
них - лирика Шекспира. Никогда прежде я не находил столько красот в
"Сонетах", они полны прекрасных вещей, сказанных как бы непреднамеренно, и
отличаются глубиной поэтических образов". Вскоре после этого Ките, ранние
сонеты которого были написаны по итальянской схеме, обращается к схеме
шекспировской.
Однако прошло еще достаточно много времени, прежде чем сонеты Шекспира
стали, подобно его пьесам, повсеместно признанными шедеврами мировой
литературы. Отношение к ним - как в Англии, так и в других странах - долго
оставалось противоречивым.
2 {*}
{* Для освещения истории русскоязычных переводов "Сонетов" Шекспира
использована статья А. Зорина из издания: Шекспир В. Сонеты. М.: Радуга,
1984.}
В России интерес к Шекспиру возник еще в середине XVIII века. В 1748
году А. П. Сумароков публикует трагедию "Гамлет", основанную на французском
прозаическом переводе знаменитой пьесы Шекспира. Впрочем, трагедия
Сумарокова не была переводом; сам автор писал: "Гамлет мой... на Шекспирову
трагедию едва-едва походит". Но и переводить английскую литературу,
пользуясь французскими, а позднее также и немецкими переводами, еще долго
считалось вполне нормальным.
Первым переводчиком Шекспира, обратившимся к тексту подлинника, стал
печатавшийся под псевдонимом "Англоман" М. И. Плещеев - он перевел монолог
"Быть или не быть". Н. М. Карамзин сделал прозаический перевод трагедии
Шекспира "Юлий Цезарь" - также обратившись к тексту подлинника.
Большой интерес вызывал Шекспир у А. С. Пушкина. Драматические
произведения Пушкина ("Борис Годунов", "Маленькие трагедии", "Русалка"),
несомненно, испытали сильное воздействие пьес Шекспира; написанные, как и
те, белым пятистопным ямбом, они в свою очередь повлияли на последующие
переводы шекспировских пьес. Пытался Пушкин и сам переводить Шекспира; но
столь кропотливая работа явно не соответствовала его кипучему темпераменту,
и он оборвал свой перевод комедии "Мера за меру" после двадцать второй
строки, написав впоследствии на сюжет этой живо интересовавшей его пьесы
поэму "Анджело".
У Пушкина же мы находим одно из первых в русской литературе упоминаний
о Шекспире как авторе сонетов. Оно содержится в известном стихотворении
"Сонет" (1830), навеянном сонетом Вордсворта:
Суровый Дант не презирал сонета;
В нем жар любви Петрарка изливал;
Игру его любил творец Макбета;
Им скорбну мысль Камоэнс облекал.
То, что Пушкин вместо "Шекспир" написал "творец Макбета", не
сомневаясь, что его поймут, показывает, насколько хорошо уже были известны
тогдашнему читателю драматические произведения Шекспира - в первую очередь
трагедии (чего никак нельзя сказать о сонетах). Сам Пушкин с сонетами
Шекспира, видимо, был знаком (а не просто слышал о них) - об этом
свидетельствует его известный набросок "О сколько нам открытий чудных...",
где, как и в сонете 66 Шекспира, после первых двух строк следующие
начинаются с союза "и". Вполне возможно, что неоконченное стихотворение
задумывалось как сонет. Показательно, однако, что процитированный выше сонет
Пушкина, как и другие его опыты в этом жанре, был написан по итальянской
схеме.
В 1841 году В. Г. Белинский (1811-1848) в статье "Разделение поэзии на
роды и виды", перечисляя произведения, составляющие "богатейшую сокровищницу
лирической поэзии", упомянул сонеты и поэмы Шекспира, однако не сопроводил
это упоминание никаким критическим анализом.
На следующий год в журнале "Отечественные записки" появилась статья
входившего в окружение Белинского В. П. Боткина "Шекспир как человек и
лирик" - первый в русской критике разбор сонетов Шекспира. Восхищаясь
сонетами к Другу (как считал Боткин, посвященными графу Саутгемптону),
критик выражал недоумение по поводу сонетов, адресованных Смуглой Леди, -
его смущала "внутренняя дисгармония, доходящая до мрачного пафоса". Боткин
завершил свой разбор прозаическим переводом сонета 71, оговариваясь, что не
в состоянии "передать и самого бледного отражения всей сердечной,
меланхолической красоты подлинника".
Надо сказать, что в России (вслед за другими странами, начиная с самой
Англии) бытовали различные суждения относительно художественной ценности
сонетов Шекспира и их места в его творческом наследии. Долгое время
преобладало мнение, что сонеты не обладают большими поэтическими
достоинствами и интересны главным образом в биографическом и психологическом
отношениях. Во второй половине XIX века эта точка зрения получила мощное
подкрепление в лице немецкого историка и литературоведа Георга Гервинуса,
чей многотомный труд, посвященный творчеству Шекспира, был переведен на
русский язык и пользовался большим влиянием. Гервинус писал: "...сонеты
Шекспира, взятые с эстетической точки зрения, были оценены выше их
достоинства. Но со стороны их психологического содержания, при полном
отсутствии других источников для изучения внутренней жизни Шекспира, они нам
кажутся решительно неоцененными".
Однако по мере того, как поэты, критики и просто образованные
российские читатели знакомились с подлинными текстами сонетов и с
переводами, которые постепенно совершенствовались и приближались к
подлиннику, отношение к сонетам менялось. Утверждалось представление о них
как об одной из вершин мировой поэзии, уникальном произведении, богатом по
содержанию и совершенном по форме, достойном изучения и дальнейших
переводческих опытов.
В 40-х годах XIX века в России популярность Шекспира сильно возросла.
Слава Шекспира порождала интерес ко всему, что подписано этим именем, и
русские журналы, стараясь полнее представить творчество и личность великого
драматурга, начали обращаться к его лирике. Еще в 1839 году поэт и критик В.
С. Межевич опубликовал вольное переложение сонета 71; не пытаясь сохранить
сонетную форму, он попробовал в двадцати строках передать психологическое
содержание подлинника.
В 1852 году М.Н.Островский (брат драматурга) сделал вольный перевод все
того же сонета 71. Как и Межевич, Островский не стремился воспроизвести
форму подлинника; этих переводчиков-подражателей восхищала не столько
поэтическая виртуозность сонета, сколько глубина и благородство выраженного
в нем чувства, поэтому соблюдение формальных особенностей казалось им делом
второстепенным. Такое отношение было характерно для многих переводчиков того
времени.
Первый по-настоящему художественный перевод на русский язык одного из
сонетов Шекспира принадлежит перу графа Ивана Мамуны (фигура довольно
загадочная - неизвестны не только его биографические данные, но даже и годы
жизни). Всего он перевел шесть сонетов; переводы публиковались с 1850-х по
1890-е годы, на протяжении сорока с лишним лет.
Первый перевод всего свода сонетов Шекспира был выполнен Н. В. Гербелем
(1827-1883) - издателем и переводчиком, выпустившим полное собрание
сочинений Шекспира на русском языке. Третий том собрания, включавший
переводы сонетов, вышел в 1880 году; тогда же сонеты появились отдельным
изданием.
В своем отношении к сонетам Гербель стоял на позициях Гервинуса, то
есть считал, что они представляют ценность главным образом как источник
сведений о Шекспире. Критика оценила переводы Гербеля соответственно: им
было отказано в художественных достоинствах, и общий тон оценок был
негативным. Известный знаток Шекспира профессор Н. И. Стороженко, ранее
высоко оценивший опыт И. Мамуны, писал о них: "Смешно и жалко смотреть на
эту неравную борьбу карлика с гигантом, лягушки с волом".
Бесспорная заслуга Гербеля (наряду с другими его заслугами как
переводчика и издателя Шекспира) состоит в том, что он первым выполнил
перевод всего свода сонетов и познакомил русского читателя с ними как с
целостным произведением. Но, по-видимому, критикам уже тогда бросалось в
глаза несоответствие между величием пьес Шекспира и сонетами, которые в
передаче Гербеля звучали как банальные и посредственные стихи второй
половины XIX века.
Как и большинство переводов шекспировских сонетов, сделанных в XIX
веке, переводы Гербеля были исполнены шестистопным ямбом, тогда как
подлинник написан пятистопным. Нет никаких причин предпочесть в переводе
шестистопный ямб, кроме одной: переводчик не укладывается в оригинальный
размер и самовольно удлиняет его, чтобы сделать перевод более легкой
задачей. Свойственная оригиналу система рифмовки также не была соблюдена и,
по-видимому, не являлась для Гербеля принципиальной: в его переводах
встречаются самые разные варианты. Рифмы по большей части либо очень бедные,
несовершенные, либо банальные и истертые.
Предельно упростив техническую задачу перевода, Гербель тем не менее не
решил и задачи точного воспроизведения образов. Впрочем, подобные недостатки
были свойственны не только переводам Гербеля, но и переводам почти всех его
современников (за редкими исключениями). Не вина, а беда Гербеля в том, что
он не смог подняться над общим уровнем, который уже тогда воспринимался как
неудовлетворительный, но еще продолжал долгое время господствовать.
В 1884 году были посмертно опубликованы двенадцать переводов
чрезвычайно популярного в свое время поэта В. Г. Бенедиктова (1807-1883),
который стал первым значительным русским поэтом, обратившимся к переводу
сонетов Шекспира. Экспрессивный, местами грубый стиль переводов Бенедиктова
не соответствовал вкусам той эпохи, и эти переводы прошли незамеченными, не
оказав практически никакого влияния на дальнейший процесс постижения и
освоения сонетов Шекспира (хотя, вероятно, именно Бенедиктов "ответствен" за
появление в сделанном С. Маршаком переводе сонета 27 архаичного слова
"зрима": у Маршака - "слепому зрима", у Бенедиктова - "слепцами зримо").
В том же 1884 году начали публиковаться переводы Ф. А. Червинского
(1864-1917), появлявшиеся затем на протяжении двадцати лет. Переводы
Червинского получили довольно широкую известность благодаря более доступному
языку и естественному звучанию, которых он добивался, порой облегчая смысл
оригинала.
В 1902 году были опубликованы девятнадцать сонетов в переводе С. Ильина
(как и в случае с И. Мамуной, данные о переводчике отсутствуют). Главная
заслуга Ильина состояла в том, что он выполнил свои переводы размером
подлинника - пятистопным ямбом (до этого, как уже говорилось, переводчики
чаще всего использовали для перевода сонетов шестистопный ямб).
Итогом русского освоения Шекспира в XIX веке стало пятитомное собрание
его сочинений под редакцией С А. Венгерова; сонеты содержались пятом томе,
вышедшем в 1904 году. Для этого издания были использованы 17 уже
публиковавшихся переводов (И. Мамуны, Н. Гербеля, С. Ильина, Ф. Червинского)
и 137 новых, для работы над которыми Венгеров привлек как известных поэтов -
К. Случевского (1837-1904), К. Фофанова (1862-1911), В. Брюсова
(1873-1924),- так и ведущих переводчиков своего времени - В. Лихачева
(1849-1910), Н. Холодковского (1858-1921), А. Федорова (1868-1949), В.
Мазуркевича (1871-после 1927), Т. Щепкину-Куперник (1874-1952). Всего в
работе над переводами сонетов участвовало шестнадцать человек. Несмотря на
разнобой (так, переводчики пользовались разными размерами - шестистопным,
пятистопным и даже "вольным", как в "Горе от ума" или баснях Крылова,
ямбом), венгеровское издание сонетов стало значительным событием; оно
сопровождалось квалифицированным комментарием и статьей, а главное, в нем
был выдержан общий, достаточно высокий для того времени профессиональный
уровень переводов.
В 1914 году были опубликованы все (за исключением двух) сонеты Шекспира
в переводе Модеста Чайковского (1850-1916). Брат великого композитора,
написавший либретто "Пиковой дамы" и "Иоланты", явно делал свои переводы в
творческом споре с изданием Венгерова; вероятно, он считал, что его переводы
точнее, и поместил в своей книге рядом с переводами оригинальные тексты
сонетов, как бы приглашая читателей сравнить одно с другим (по тем временам
это было новшеством). Заслугой М. И. Чайковского было, в частности, то, что
он первый перевел практически весь свод сонетов размером подлинника. К чести
Чайковского, нужно сказать, что в своих пятистопных ямбах он уместил никак
не меньше содержания, чем тот же Гербель в шестистопных.
Сравним для примера первый катрен сонета 73 в переводах Гербеля и
Чайковского.
У Гербеля:
Ты видишь - я достиг поры той поздней года,
Когда на деревах по нескольку листков
Лишь бьется, но и те уж щиплет непогода,
Тогда как прежде тень манила соловьев.
У Чайковского:
Во мне ты можешь видеть время года,
Когда слетел иль редок желтый лист
На тех ветвях, что треплет непогода,
Там, где весной звучал веселый свист.
Благодаря соблюдению шекспировского размера перевод Чайковского
плотнее, насыщеннее, что приближает его к оригиналу, для которого характерно
детальное раскрытие метафоры или каскад метафор на малом пространстве
сонета. Рифмы у Чайковского в целом точнее и интереснее, чем у Гербеля
(недаром рифму "лист - свист" впоследствии позаимствовал для своего перевода
Маршак).
В книге Чайковского немало удач - как технических, так и поэтических, -
и, разумеется, этот самостоятельный, оригинальный труд, продиктованный
желанием приблизиться к Шекспиру, заслуживает уважения; однако практически в
каждом сонете встречаются серьезные недостатки, и в целом этот перевод еще
во многом принадлежит XIX веку.
Особую страницу в русской истории сонетов Шекспира составляют переводы
Валерия Брюсова. В. Я. Брюсов был не только выдающимся поэтом, прозаиком и
переводчиком, но также теоретиком стихосложения. Для издания Венгерова
Брюсов перевел четыре сонета: 57-60. Первым вариантом переводов он остался
недоволен (оценив свои переводы так: "Они мне не совсем удались. Это вовсе
не Шекспир, а пересказ его тем своими словами") и впоследствии создал вторую
редакцию, существенно отличавшуюся от первой. Во второй редакции, по мнению
Брюсова, "стихи стали тяжелее, но перевод везде стал ближе к подлиннику и
включил много такого, что прежде было пропущено". Действительно, во второй
раз Брюсов был гораздо строже к своим переводам и старался не допускать ни
малейшей вольности, хотя бы эта вольность украшала перевод и полностью
лежала в русле заданного образа. Вообще, заметно, что Брюсов (вероятно,
согласный с афоризмом Гейне: "Перевод что женщина: если она красива - она
неверна; если верна - некрасива") стремился вытравить из своего текста
всякую поэтическую красивость, как представляется, перегибая в этом палку.
Если следовать духу его второй редакции, то в поэтических переводах нужно
истреблять любую случайно возникшую красоту, даже если она совершенно не
противоречит содержанию и стилю подлинника. В то же время бескомпромиссный
подход Брюсова, часто стремившегося приблизиться даже к синтаксису
оригинала, не может не вызывать уважения (хотя подобные эксперименты,
наверное, более уместны при переводе прозы, - конечно, с соблюдением должной
меры).
Значительно позднее, в 1916 году, Брюсов опубликовал переводы еще трех
сонетов: 55, 61 и 73. В них он придерживался упомянутого строгого подхода,
но следует отметить, что, несмотря на движение в сторону буквализма, Брюсов
далеко не во всем сохранял формальные особенности подлинника. Так, он
произвольно относился к системе рифмовки, а сонет 73 вообще перевел по
итальянской схеме.
В 1917 году в жизни страны произошли известные исторические перемены, и
в течение двадцати лет после этого новые переводы шекспировских сонетов в
печати не появлялись. Между тем именно в эти годы переводами сонетов активно
занимался видный поэт Серебряного века Михаил Кузмин (1872-1936).
Еще до революции Кузмин перевел несколько сонетов; в двадцатые годы он
решил перевести весь свод. В 1929 году, после того как перестали публиковать
собственные стихи Кузмина и даже его театральные рецензии (которые до этого
он, будучи страстным театралом, писал очень активно), единственным
источником существования для Кузмина стали переводы. Переводил он очень
много (включая даже либретто итальянских опер), но на первое место ставил
переводы Шекспира.
Кузмин перевел восемь шекспировских пьес. В своих переводах он
придерживался того же научного подхода, какого придерживались М. Лозинский и
А. Радлова. При жизни Кузмина был опубликован лишь его перевод "Короля
Лира", остальные переводы вышли вскоре после его смерти и в дальнейшем не
переиздавались, а перевод "Бури" появился в печати только в 1990 году.
В силу различных обстоятельств Кузмин то надолго откладывал работу над
переводами сонетов, то снова возвращался к ним. По утверждениям биографов
поэта, он успел перевести первые 110 сонетов, то есть почти весь цикл,
посвященный Другу. Люди, которым Кузмин читал или показывал свои переводы,
давали им впоследствии очень высокую оценку.
К сожалению, в 1938 году, через два года после смерти Кузмина, был
арестован его близкий друг, писатель Ю. Юркун, у которого хранился архив
поэта, включая и переводы сонетов. Рукопись переводов бесследно исчезла.
В 1937 году в хрестоматии по литературе эпохи Возрождения были
опубликованы восемь сонетов в переводе Осипа Румера - все из числа
посвященных Смуглой Леди. Спустя десять лет в новом издании той же
хрестоматии был напечатан его перевод сонета 66. О. Б. Румер (1883-1954) был
известным поэтом-переводчиком, полиглотом, знавшим десятки языков, включая
ряд восточных (санскрит, персидский, армянский, грузинский). С английского,
помимо Шекспира, Румер переводил народные баллады, "Кентерберийские
рассказы" Чосера (совместно с И. Кашкиным), стихи Серрея, Сидни, Спенсера,
Донна, Теннисона, Стивенсона и других авторов. Его сонеты Шекспира - это уже
переводы XX века, опирающиеся на огромные достижения русской поэзии начала
столетия.
В 1938 году два сонета Шекспира (66 и 73) перевел Борис Пастернак.
Перевод еще одного сонета (74) Пастернак выполнил в 1954 году, уже после
появления переводов Маршака, по просьбе Григория Козинцева для
осуществленной тем театральной постановки "Гамлета" (как и в своем
последующем фильме, Козинцев ставил шекспировскую трагедию в переводе
Пастернака). В печати при жизни Пастернака перевод сонета 74 не
публиковался.
Можно сказать, что довоенные переводы Румера и Пастернака подготовили
следующее этапное событие в освоении сонетов Шекспира - их перевод С. Я.
Маршаком (1887-1964). Маршак-переводчик, как известно, специализировался в
основном на английской поэзии - переводил английские и шотландские народные
баллады, стихи Бернса, Блейка, Вордсворта, Байрона, Шелли, Китса, Теннисона,
Браунинга, Стивенсона, Киплинга и других. Переводил он и с других языков.
Сонетами Шекспира Маршак занялся во время Великой Отечественной войны; с
1945 года его переводы стали появляться в журналах и сразу привлекли к себе
внимание как читателей, так и критиков.
В 1948 году полный свод сонетов Шекспира в переводе Маршака вышел
отдельной книгой, которая получила самые хвалебные отзывы, была награждена
Сталинской премией и многократно переиздавалась. По определению Александра
Фадеева, Маршак сделал эти сонеты "фактом русской поэзии". В одном из своих
последних выступлений Маршак с гордостью заявлял: "Переводы сонетов,
неоднократно издававшиеся у нас, выходили отдельными изданиями, а также в
собраниях произведений Шекспира с 1948 по 1964 год общим тиражом девятьсот
шестьдесят тысяч экземпляров. Книгу сонетов можно увидеть в руках у рабочего
или шофера такси. Такая судьба редко выпадает на долю книги стихов" {Маршак
С.Я. Собрание сочинений: В 8 т. М., 1968-1972. Т. 8. С. 431.}. К этому стоит
добавить, что уж совершенно исключительной такая судьба является для книги
переводной поэзии.
Как известно, в эпоху, о которой идет речь, тиражи книг и присуждаемые
им премии были лишь косвенно связаны с их литературными достоинствами, -
гораздо важнее было их общественно-политическое звучание. Чем же объяснить
беспрецедентную поддержку властью этих переводов Маршака? Учитывая время их
появления - первые послевоенные годы, - вряд ли будет ошибкой предположить,
что они несли политическую нагрузку по крайней мере в двух отношениях.
Во-первых, они предлагали людям, измученным пережитыми трагедиями и тяготами
войны, своего рода душевную реабилитацию - возвращение к мирному строю
мыслей и чувств с помощью классического образца лирики. Во-вторых, имелся
международный аспект, понятный и близкий тем читателям Маршака, которые
занимали высокие официальные кабинеты: нужно было показать, что советский
человек, освободивший Европу от фашизма, - это не варвар, а носитель и
хранитель всего богатства мировой культуры (тогда как в центре Европы
незадолго до того книги классиков сжигали на площадях).
Вообще, классическая литература (которая обязана была быть
"гуманистической") привлекалась советскими идеологами в "союзники" новому
строю, а успех в переводе классики считался закономерным проявлением
преимуществ социалистической культуры. Сам Маршак был согласен с таким
подходом; в своем стихотворении "1616-1949", выдержанном в форме сонета, он
писал:
Я перевел Шекспировы сонеты.
Пускай поэт, покинув старый дом,
Заговорит на языке другом,
В другие дни, в другом краю планеты.
Соратником его мы признаем,
Защитником свободы, правды, мира.
Недаром имя славное Шекспира
По-русски значит: потрясай копьем.
Три сотни раз и тридцать раз и три
Со дня его кончины очертила
Земля урочный путь вокруг светила,
Свергались троны, падали цари...
А гордый стих и в скромном переводе
Служил и служит правде и свободе.
Подобные идеологические задачи, если они ставились перед Маршаком его
издателями или им самим, были вполне в духе времени, и сегодня мы не беремся
их осуждать (разве только с тех позиций, что прямое обслуживание литературой
политики никогда не шло на пользу литературе). Сонеты Шекспира в переводе
Маршака заслуженно стали советской классикой и получили такую широкую
известность, что ее инерция сохраняется до сих пор. С другой стороны, теперь
именно это советское прошлое переводов Маршака у некоторых вызывает
отторжение. Думается, однако, что пора - насколько возможно - отвлечься от
политического фактора и взглянуть на работу Маршака заново, непредвзято, с
позиций собственно переводческих.
Издание 1948 года сопровождалось послесловием ведущего шекспироведа
того времени М. Морозова, который писал: "Среди широких читательских кругов
сонеты Шекспира были у нас до сих пор малопопулярны, в особенности по
сравнению с его прославленными драматическими произведениями. И, однако,
стоило только переводам Маршака появиться в журналах, как сонетами Шекспира
живо заинтересовались советские читатели разных возрастов и разных
профессий. Одна из причин заключается, несомненно, в том, что в этих новых
переводах шекспировские сонеты, облекшись в одежды другого языка, сохранили
свое звучание, свою мелодию" {Шекспир В. Сонеты / Пер. С. Маршака. М.:
Советский писатель, 1948. С. 177.}.
Действительно ли Маршаку удалось сохранить в переводе подлинное
звучание и мелодику сонетов Шекспира - вопрос дискуссионный, но сами по себе
переводы Маршака, бесспорно, мелодичны. Не случайно за прошедшие десятилетия
к ним неоднократно обращались композиторы разных стилей и направлений
(музыку к сонетам Шекспира в переводах Маршака писали Дмитрий Кабалевский,
Тихон Хренников, Микаэл Таривердиев, Раймонд Паулс, Алла Пугачева и другие).
При жизни Маршака его переводы неизменно оценивались очень высоко.
Только в 1960-е годы стали раздаваться суждения, что Маршак, гармонизируя и
осветляя великий оригинал, несколько его ослабляет, "лишая... известной
темноты и загадочности" {Литературная газета. 1971. 11 августа. С. 6.}; в
отдельных случаях отдавалось предпочтение переводам Брюсова или Пастернака.
Маршак успел ответить на такие выступления, которые (несмотря на всю
мягкость критики) воспринимал, судя по всему, довольно болезненно. В
качестве аргумента в пользу своего перевода Маршак указывал на его большую
популярность в народе, приводя письма благодарных читателей, для которых эта
книга стала желанной духовной пищей, поддержкой в трудные минуты жизни {Там
же.}.
Наиболее значительная критическая статья о переводах Маршака была
опубликована уже после его смерти, в 1969 году; ее написали М. Гаспаров и Н.
Автономова {Гаспаров М., Автономова Н. Сонеты Шекспира - переводы Маршака //
Вопросы литературы. 1969. Э 2.}. Авторы выдвинули тезис, что допускавшиеся
Маршаком стилистические отклонения от подлинника складываются в систему:
поэтика Шекспира подменяется поэтикой русского романтизма времен Жуковского
и молодого Пушкина.
В действительности стилизация сонетов Шекспира под XIX век в самом XIX
веке была бы невозможна. Выскажем мнение, что избранный Маршаком подход вряд
ли можно считать подменой: английский поэтический язык эпохи Шекспира
находился на этапе развития, сходном с тем, на каком находился русский в
указанный период. Выше уже отмечалось, что драматические произведения
Пушкина благотворно повлияли на последующие переводы пьес Шекспира.
Перевести "Гамлета" на поэтическом уровне "Маленьких трагедий" - о чем еще
может мечтать переводчик? Так что Маршак не ошибся с выбором ориентира, и
именно это помогло ему найти ключ к переводу. Другое дело, что одновременно
(об этом также написали Гаспаров и Автономова) в перевод попало немало чисто
романтических словесных клише, которых не было и не могло быть у Шекспира. В
то же время многие ренессансные образы, беспокоясь о максимальной
доступности перевода для массового читателя, Маршак исключил (хотя в
некоторых случаях мотивы таких изъятий неясны - чем, например, не годилось
для массового читателя яркое сравнение ночного видения с драгоценным камнем
в сонете 27?).
Говоря о методе Маршака, М. Морозов отмечал: "...иногда поэт-переводчик
сознательно отступает от некоторых деталей внешнего рисунка. В сонете 28,
например, Шекспир чрезвычайно детализировал каждый "завиток" образа. Эта
мелкая резьба по камню, заимствованная Шекспиром у эвфуистов, в данном
случае не интересует переводчика-портретиста" {Морозов М.М. Избранное. М.:
Искусство, 1979. С. 390-391.}. Такую свободу в обращении с классическим
текстом позволял себе далеко не один Маршак; среди переводчиков его
поколения вообще считалось вполне допустимым "подправлять" классиков, как бы
решая, с высот социалистического мировоззрения, что у тех ценно, а что
второстепенно и не заслуживает воспроизведения в переводе.
Главная же вольность, сказавшаяся на всем переводе Маршака, заключалась
в замене пола адресата: большинство сонетов, обращенных к молодому человеку,
Другу, Маршак сделал обращенными к женщине, чем совершенно затемнил для
читателя содержание этой любовной истории. (Разумеется, такое решение можно
объяснить цензурными условиями эпохи. Однако вряд ли оно было полностью
вынужденным; более вероятно, что оно отвечало установкам самого Маршака. Для
его обоснования можно привести тот аргумент, что выраженные в сонетах
чувства по большей части имеют универсальный, общечеловеческий характер и не
обусловлены жестко половой принадлежностью действующих лиц. По-видимому,
этим руководствовались и некоторые дореволюционные переводчики, у которых
встречались подобные трактовки, - а Маршак, без сомнения, внимательно изучал
опыт своих предшественников.)
При этом в работе Маршака воплотились (наряду с недостатками) и лучшие
черты советской переводческой школы. Его переводы отличает профессионализм,
культура слова и высокий общий поэтический уровень; многие из них, если
рассматривать их в отрыве от оригинала, являются хорошими образцами русской
поэзии. Тем, кто сейчас огульно критикует Маршака, можно напомнить известные
слова Пушкина, обращенные к критикам Жуковского: "Зачем кусать нам груди
кормилицы нашей? Оттого, что зубки прорезались?" Не случайно М. Гаспаров,
перепечатывая в недавно вышедшей книге свою совместную с Н. Автономовой
статью, написал в послесловии о "стилистической чуткости" Маршака и
фактически призвал нынешних переводчиков шекспировских сонетов учиться этой
чуткости. Безусловно, те, кто сейчас трудится над переводом сонетов
Шекспира, должны опираться на достижения переводчиков прошлого, в ряду
которых почетное место принадлежит Маршаку.
Полноценный и объективный анализ переводов Маршака еще предстоит
осуществить. Здесь же достаточно сказать, что заслуги Маршака велики и его
труд останется важным этапом в русском освоении сонетов Шекспира.
Однако Маршак отнюдь не "закрыл тему" сонетов Шекспира, как долгое
время считали очень многие. Монополия переводов Маршака, за некоторыми
единичными исключениями, продолжалась до 1977 года, когда в сборнике
"Шекспировские чтения" были напечатаны все сонеты Шекспира в переводе
харьковского лингвиста А. М. Финкеля (1899-1968). Финкеля к тому времени не
было в живых - при жизни его переводы никогда не издавались. В предисловии к
этой публикации выдающийся шекспировед А. Аникст отмечал, что переводы
Финкеля читаются труднее маршаковских, но эта "трудность чтения не следствие
неумения, а неизбежный результат стремления Финкеля как можно полнее
передать всю многосложность шекспировской лирики". Аникст писал также, что
"при огромной талантливости С. Маршака, его переводы не передают в полной
мере своеобразия лирики Шекспира... так, при прелести стихов В. Жуковского
"Шильонский узник", он в своих переводах не сохраняет особенностей
энергичной и страстной поэзии Байрона. То же происходит и с Шекспиром в
переводах Маршака" {Шекспировские чтения 1976. М.: Наука, 1977.}.
О необходимости новых переводов произведений Шекспира (в том числе его
сонетов) писал и один из лучших российских поэтов-переводчиков второй
половины XX века В. Левик {Левик В. Нужны ли новые переводы Шекспира? //
Мастерство перевода: 1966. М., 1968.}. В 1984 году известный литературовед
А. Зорин отмечал, что "сегодня все острее чувствуется потребность в
переводе, который переселял бы не Шекспира к нам, а нас к Шекспиру" {Шекспир
В. Сонеты, М.: Радуга, 1984. С. 286.}.
Помимо переводов Финкеля в 1970-е годы появились переводы отдельных
сонетов, выполненные П. Карпом {Западноевропейская лирика. Л., 1974.} и Р.
Виноненом {Сельская молодежь. 1971. Э 2.}.
В 1980-е и особенно в 1990-е годы вышло много новых переводов
шекспировских сонетов; можно сказать, что они получили в русском языке
какую-то новую жизнь, которую пока трудно осмыслить и оценить. Современные
переводчики не удовлетворены старыми трактовками, они самостоятельно
открывают для себя "настоящего" Шекспира и стремятся донести свои открытия
до читателей. В обстановке новообретенной свободы, не связанные прежними
стереотипами, они вырабатывают свои взгляды и на саму личность Шекспира, и
на его стиль, и на правильные принципы перевода его стихов. Так, известный
переводчик Игнатий Ивановский опубликовал в 1985 году статью "Совсем другой
Шекспир" и подборку сонетов в собственных переводах {Нева. 1985. Э7.}. В
1994 году Ивановский выпустил свой перевод всех сонетов Шекспира.
В 1986 году в антологии "Книга песен. Из европейской лирики XIII-XVI
веков" были напечатаны 11 сонетов в переводах В. Орла {До этого подборка
переводов В. Орла была опубликована в журнале "Сельская молодежь".}. Ряд
сонетов в новых переводах Б. Кушнера, Д. Щедровицкого, А. Васильчикова, Г.
Кружкова, Д. Кузьмина были опубликованы в 1989 году в шекспировском
библиографическом указателе, выпущенном Библиотекой иностранной литературы
(составитель - Ю. Фридштейн). Одной из последних публикаций сонетов Шекспира
в толстом журнале советского образца стала подборка переводов И. Астерман
{Звезда. 1989. Э4.}.
В 1990-х годах к свободе творчества добавились новые процессы в
литературе и на книжном рынке: резко снизились тиражи журналов и книг,
единая прежде литературная жизнь распалась, и новые переводы даже всего
свода сонетов Шекспира проходят незамеченными не только общественностью, но
и специалистами. Такова судьба переводов И. Фрадкина (1997), В. Тарзаевой
(1997), В. Розова (1998). Даже работа такого видного мастера художественного
перевода, как Игнатий Ивановский, осталась неизвестной широкому читателю.
Сравнительно широкую известность получил только перевод С. Степанова
("Азбука", С.-Петербург, 1999).
Между тем сонеты Шекспира переводят сейчас многие - и на
профессиональном, и на любительском уровне. Возрастной и социальный диапазон
переводчиков так же широк, как когда-то был широк диапазон читателей
переводов Маршака: от школьников до пенсионеров. Можно сказать, что в деле
перевода сонетов Шекспира на русский язык наступил настоящий "бум". Станет
ли результатом этого "бума" появление нового перевода, который по всем
показателям превзойдет работу Маршака, для многих до сих пор остающуюся
образцом? Сможет ли кто-нибудь перевести сонеты Шекспира "на века", как,
судя по всему, удалось Маршаку перевести лучшие стихи Роберта Бернса? Вопрос
остается открытым.
Предлагаемая читателю книга представляет собой попытку свести воедино
разнообразные опыты в этой области и дать картину наиболее значительных
переводов сонетов Шекспира за последние два десятилетия.
В. Николаев, А. Шаракшанэ
От составителей
При подготовке настоящего сборника составители руководствовались
различными, трудно совместимыми критериями: хотелось по возможности широко
представить читателю разных авторов и при этом отобрать переводы, наиболее
совершенные или интересные в каких-либо отношениях. Не ставилась задача
составить стилистически единый перевод всего свода сонетов; наоборот,
разнообразие и даже пестрота текстов считались за благо. И все же, в том что
касается метода перевода, накладывались некоторые ограничения. Главные из
них связаны с требованиями точности. Рассматривались только поэтические
переводы (а существуют полупрозаические), воспроизводящие форму
шекспировского сонета (а есть примеры, когда за перевод сонета выдается
стихотворение длиной до тридцати и более строк) и, в подавляющем
большинстве, выполненные размером подлинника - пятистопным ямбом. Более
того, даже при выполнении этих условий в книгу не включались вольные
переводы, переложения и "вариации на тему". По мнению составителей, вольные
переводы имеют право на существование, но должны печататься отдельно от
точных, чтобы не путать читателя. С другой стороны, составители старались
избавить читателя от переводов пусть достаточно точных, но косноязычных,
поэтически беспомощных, в которых именем Шекспира освящаются плохие стихи на
русском языке.
В отношении пола адресатов сонетов была принята точка зрения,
господствующая в современном мировом шекспироведении и состоящая в том, что
сонеты 1-126 обращены к молодому человеку, а сонеты 127-152 - к даме.
Некоторые русские переводчики "Сонетов" исповедуют другие толкования, и в
ряде случаев приходилось отказываться от интересных переводов по этой
причине. С другой стороны, среди сонетов "к Другу" немало таких, где в
оригинале нет явных указаний на пол, и в случаях, когда таких указаний нет и
в переводах, была возможность включить их в сборник (с согласия автора), не
заостряя "вопрос пола". Следует поэтому сделать оговорку, что _публикация
переводов в настоящем сборнике не обязательно означает, что их авторы
разделяют упомянутую принятую точку зрения_.
Наряду с этими соображениями - так сказать творческого характера -
большую роль в процессе отбора играли разнообразные практические соображения
и причины, приводить которые здесь нет необходимости. Следует только
подчеркнуть, что в итоге _число переводов, взятых для сборника от того или
иного автора, ни в коем случае не отражает их сравнительной ценности,
определение которой является прерогативой читателя_.
Каждый сонет представлен оригинальным английским текстом, подстрочным
переводом и, как правило, двумя поэтическими переводами. В ряде случаев -
для наиболее популярных сонетов - количество поэтических переводов увеличено
до шести. Оригинал "Сонетов" печатается по изданию: The Sonnets / Ed. by G.
Blakemore Evans. The New Cambridge Shakespeare, Cambridge University Press,
1996. Подстрочный перевод выполнен А. Шаракшанэ; для этого широко
использовался комментарий, содержащийся в указанном издании, однако всю
ответственность за правильность перевода несет его автор.
Составители выражают благодарность Игорю Оськину за предоставленные
материалы.
столетию опубликования "Сонетов"
в переводах разных авторов
в собрании сочинений Шекспира
под ред. С. А. Венгерова
Sonnets
Сонеты
From fairest creatures we desire increase,
That thereby beauty's rose might never die,
But as the riper should by time decease,
His tender heir might bear his memory:
But thou, contracted to thine own bright eyes,
Feed'st thy light's flame with self-substantial fuel,
Making a famine where abundance lies,
Thyself thy foe, to thy sweet self too cruel.
Thou that art now the world's fresh ornament
And only herald to the gaudy spring,
Within thine own bud buriest thy content,
And, tender churl, mak'st waste in niggarding:
Pity the world, or else this glutton be,
To eat the world's due, by the grave and thee.
От прекраснейших созданий мы желаем потомства,
чтобы таким образом роза красоты никогда не умирала,
но, когда более зрелая _роза_ {*} со временем, скончается,
ее нежный наследник нес память о ней.
Но ты, обрученный с собственными ясными глазами,
питаешь свое яркое пламя топливом своей сущности,
создавая голод _там_, где находится изобилие,
сам себе враг, слишком жестокий к своей милой персоне!
Ты, являющийся теперь свежим украшением мира
и единственным глашатаем красочной весны,
в собственном бутоне хоронишь свое содержание
и, нежный скряга, расточаешь _себя_ в скупости.
Пожалей мир, а не то стань обжорой,
съевшим причитающееся миру на пару с могилой.
{* Всюду в тексте подстрочного перевода курсивом даны слова,
добавленные для большей понятности и гладкости. - Все примечания принадлежат
автору подстрочного перевода.}
Потомства от прекраснейших мы ждем,
Чтоб не увяла роза красоты,
В другом цветке, наследнике своем,
Опять явив знакомые черты.
Но с ясным взором обручен своим,
В свое лишь пламя жару поддавая,
Себе врагом ты делаешься злым,
Меж изобилья голод создавая.
Ты миру украшеньем свежим стал, -
Единственный, герольд весенних дней,
Но внутрь бутона суть свою убрал,
Себя транжиря в скупости своей.
Мир пожалей - не то порой унылой
Ты будешь проедать свой долг с могилой.
Перевод В. Николаева
Всегда мы от прекрасного созданья
Потомства ждем - пусть розой красота
Цветет, а увядать пора настанет
Сияет снова, с юного куста.
Но ты, с красою глаз своих повенчан,
Лишь свой огонь питаешь сам собой.
Средь изобилья ты на голод вечный
Обрек себя, жестокий недруг свой.
Ты - молодое украшенье мира,
Глашатай вешних красок и цветов,
Но сам, скупец и вместе с тем транжира,
Себя в бутоне схоронить готов.
Не обездоль же мир, обжора милый,
Не раздели себя с одной могилой!
Перевод А. Шаракшанэ
When forty winters shall besiege thy brow,
And dig deep trenches in thy beauty's field,
Thy youth's proud livery so gazed on now
Will be a tottered weed of small worth held:
Then being asked where all thy beauty lies,
Where all the treasure of thy lusty days,
To say within thine own deep-sunken eyes
Were an all-eating shame, and thriftless praise.
How much more praise deserved thy beauty's use,
If thou couldst answer, 'This fair child" of mine
Shall sum my count, and make my old excuse',
Proving his beauty by succession thine.
This were to be new made when thou art old,
And see thy blood warm when thou feel'st it соЦ
Когда сорок зим {*} возьмут в осаду твое чело
и выроют глубокие траншеи на поле твоей красоты,
гордый наряд твоей юности, который теперь так привлекает
взгляды,
все будут считать лохмотьями;
тогда если тебя спросят, где вся твоя красота,
где все богатство цветущих дней,
сказать, что оно в твоих глубоко запавших глазах,
было бы жгучим стыдом и пустой похвальбой.
Насколько похвальнее было бы использование твоей красоты,
если бы ты мог ответить: "Этот мой прекрасный ребенок
подытожит мой счет и станет оправданием моей старости",
доказав _его сходством с тобой_, что его красота - это твое
наследство
Это было бы _как будто_ снова стать молодым, когда ты
стар,
и увидеть свою кровь горячей, когда ты чувствуешь, что
_в тебе_ она холодна.
{* По понятиям того времени, сорокалетний возраст для человека означал
наступление старости.}
Когда твой лоб осадят сорок зим,
Всю красоту траншеями изрыв,
Прощайся с прежним обликом твоим:
Как старый плащ, ты станешь некрасив.
И на вопрос, где нынче новый дом
Той красоты, что радовала нас,
Одним всепожирающим стыдом
Ответишь ты со дна угасших глаз.
О, если бы на склоне лет ты мог
Сказать в ответ: "Вот сын прекрасный мой,
Моим счетам он подведет итог
Полученной в наследство красотой".
Ты мог бы в старости родиться вновь
И видеть, как твоя играет кровь.
Перевод Игн. Ивановского
Когда полсотни зим возьмут в осаду,
Траншеями изрыв, чело твое,
Твоей красы наряд - очей усладу -
Все осмеют как жалкое тряпье.
И если спросит кто-нибудь однажды,
Где все богатство прежней красоты,
Что скажешь? Что оно в глазах запавших?
Пустая похвальба и жгучий стыд!
Куда достойней в пору увяданья
Суметь ответить: "Вот мое дитя -
Мне продолжение и оправданье", -
Свои черты в ребенке находя!
Как будто ты, старик, стал снова молод
И в жилах снова пламя, а не холод!
Перевод А. Шаракшанэ
Look in thy glass and tell the face thou viewest,
Now is the time that face should form another,
Whose fresh repair if now thou not renewest,
Thou dost beguile the world, unbless some mother.
For where is she so fair whose uneared womb
Disdains the tillage of thy husbandry?
Or who is he so fond will be the tomb
Of his self-love to stop posterity?
Thou art thy mother's glass, and she in thee
Calls back the lovely April of her prime;
So thou through windows of thine age shalt see,
Despite of wrinkles, this thy golden time.
But if thou live rememb'red not to be,
Die single, and thine image dies with thee.
Посмотри в зеркало и скажи лицу, которое ты видишь:
пришло время этому лицу создать другое,
_так как_, если ты не обновишь его свежесть,
ты обманешь мир, лишишь благодати какую-то мать {*}.
Ибо где та, чье невозделанное лоно
пренебрежет твоей пахотой?
Или - кто настолько безрассуден, _что_ станет гробницей,
чтобы из любви к себе не дать появиться потомству?
Ты - зеркало для своей матери, и она в тебе
возвращает прелестный апрель своих лучших лет;
так и ты, через окна своей старости {**}, увидишь,
вопреки морщинам, это свое золотое время.
Но если ты живешь, чтобы не оставить о себе памяти,
умри в одиночестве, и твой образ умрет с тобой.
{* Т. е. лишишь какую-то женщину счастья материнства.
** Здесь "through windows of thy age" (через окна своей старости)
можно понять как "старыми глазами" или "в своих детях".}
Скажи лицу, что в зеркале увидишь:
Пора настала копию создать.
Иль ты весь мир обманешь и обидишь
И обездолишь будущую мать.
Где та, чье невозделанное лоно
От пахоты откажется твоей?
И кто способен так самовлюбленно
Гробницей стать для собственных детей?
Ты зеркало для матери родной -
Она в нем та, какой была весною.
Вот так сквозь окна старости седой
И ты увидишь время золотое.
Но если хочешь, чтоб тебя забыли,
Умри один и облик скрой в могиле.
Перевод В. Николаева
Скажи лицу, что в зеркале ты видишь:
Пора себе подобие создать,
А то обманщиком пред миром выйдешь,
У женщины отнимешь благодать.
Где дева, чье непаханное лоно
Презрит такого земледельца труд?
И кто безумец тот самовлюбленный,
Что скажет - пусть потомки в нем умрут?
Для матери ты - зеркало живое,
Цветущих лет вернувшийся апрель.
И ты под старость время золотое,
В морщинах сам, увидишь как теперь.
Но если ты к забвенью дело клонишь,
Умри один, и образ свой схоронишь.
Перевод А. Шаракшанэ
Unthrifty loveliness, why dost thou spend
Upon thyself thy beauty's legacy?
Nature's bequest gives nothing, but doth lend,
And being frank she lends to those are free:
Then, beauteous niggard, why dost thou abuse
The bounteous largess given thee to give?
Profitless usurer, why dost thou use
So great a sum of sums, yet canst not live?
For having traffic with thyself alone,
Thou of thyself thy sweet self dost deceive:
Then how, when Nature calls thee to be gone,
What acceptable audit canst thou leave?
Thy unused beauty must be tombed with thee,
Which used lives th'executor to be.
Расточительная прелесть, почему ты тратишь
на себя свое наследие красоты?
Завещая, Природа ничего не дарит, но лишь дает взаймы,
и, будучи щедрой, она дает взаймы тем, кто щедр {*};
так почему, прекрасный скряга, ты злоупотребляешь
обильным даром, данным тебе, чтобы отдавать?
Ростовщик без прибыли, почему ты используешь
такую великую сумму сумм и при этом не имеешь средств
к жизни?
Ведь, заключая сделки только с одним собой,
ты, милый, обманываешь только самого себя;
а когда Природа велит тебе уйти,
какой приемлемый бухгалтерский отчет ты сможешь оставить?
Твоя неиспользованная [не пущенная в рост] {**} красота
должна быть похоронена с тобой,
Тогда как, будучи использованной, она живет в качестве
твоего душеприказчика.
{* В этой строке оригинала оба эпитета, "frank" и "free", имеют
значение "щедрый"; второй также может содержать намек на вольность
сексуального поведения.
** Всюду в тексте подстрочного перевода в квадратных скобках приводятся
значения слов подлинника, которые не переданы в переводе из-за
существенной многозначности слов или потому, что их прямая передача
по-русски звучала бы неприемлемо коряво и/или непонятно.}
Зачем ты на себя, прелестный мот,
Расходуешь богатство красоты?
Природа не навек, а в долг дает.
Она щедра, но щедрым будь и ты.
Стяжатель милый, как ты не постиг,
Что красота дана, чтобы отдать?
Как мог ты, бескорыстный ростовщик,
Жить широко, а жизни не видать?
С самим собой торговлю ты ведешь,
Себя обманывая без труда,
Но в час, когда из мира ты уйдешь,
Какой отчет представишь ты тогда?
И все же можно красоту спасти:
Скорее в оборот ее пусти.
Перевод Игн. Ивановского
Зачем транжиришь ты, прелестный мот,
То, что Природа детям завещала?
Она щедра к тебе, но платы ждет,
Как ростовщик, беря процент немалый.
А ты, очаровательный скупец,
Взял ссуду и не захочешь рассчитаться,
Ты словно незадачливый купец,
Которому с товаром не расстаться.
Коммерцию ведя с самим собой,
Ты режешь главную статью дохода;
Как рассчитаешься, банкрот скупой,
Когда тебе предъявит счет Природа?
Краса, не пущенная в оборот,
Не даст процентов и - в гробу сгниет.
Перевод И. Фрадкина
Those hours that with gentle work did frame
The lovely gaze where every eye doth dwell
Will play the tyrants to the very same,
And that unfair which fairly doth excel;
For never-resting time leads summer on
To hideous winter and confounds him there,
Sap checked with frost and lusty leaves quite gone,
Beauty o'ersnowed and bareness every where:
Then were not summer's distillation left
A liquid prisoner pent in walls of glass,
Beauty's effect with beauty were bereft,
Nor it nor no remembrance what it was.
But flowers distilled, though they with winter meet,
Leese but their show; their substance still lives sweet.
Те часы, которые своей тонкой работой создали
прелестный образ, на котором останавливаются все взгляды,
поведут себя как тираны по отношению к нему же
и лишат красоты то, что _все_ превосходит красотой,
поскольку неутомимое время ведет лето
к отвратительной зиме и там губит его:
соки _будут_ скованы морозом, а пышная листва исчезнет,
красота _будет_ занесена снегом и всюду _будет_ голо.
Тогда, если эссенция лета не была сохранена,
жидким узником, заточенным в стеклянных стенах,
вместе с красотой будет утрачена ее _животворная_ сила,
не станет ни _красоты_, ни памяти о том, какова она была.
Но если из цветов выделена эссенция, то, хотя их
постигает зима,
они теряют {*} только свой вид, а их сладостная сущность
по-прежнему живет.
{* Согласно комментаторам, в этом месте оригинала "leese" следует
читать как "lose".}
Тот час, когда твой милый, нежный вид
И светлый образ услаждают глаз,
Становится тираном и грозит
Большой несправедливостью для нас.
Нас время всех без устали ведет
Из лета к разрушительной зиме;
Без листьев лес, в стволах не сок, а лед,
Под снегом красота в холодной тьме.
Когда нет летней прелести цветов,
Текучий пленник в стенках из стекла,
Цветочный запах - аромат духов -
Напомнит нам, как красота цвела.
Цветы погибли, встретившись с зимой,
А сущность их сохранена живой.
Перевод А. Кузнецова
То время, что ваяло неустанно
На радость взорам облик молодой,
Внезапно станет для него тираном,
Разрушив все, что было красотой.
Вот так оно к зиме приводит лето,
Не прерывая бег ни на мгновенье.
И листьев нет, и снегом все одето.
Замерзла жизнь, и всюду запустенье.
И если бы не сладостный нектар,
Сей жидкий пленник, запертый в стекле,
Бесследно бы исчезла красота,
Не оставляя память на земле.
Но те цветы, что нам нектар дают,
Теряют облик, а не суть свою.
Перевод В. Николаева
Then let not winter's ragged hand deface
In thee thy summer ere thou be distilled:
Make sweet some vial; treasure thou some place
With beauty's treasure ere it be self-killed:
That use is not forbidden usury
Which happies those that pay the willing loan;
That's for thyself to breed another thee,
Or ten times happier be it ten for one;
Ten times thyself were happier than thou art,
If ten of thine ten times refigured thee:
Then what could death do if thou shouldst depart,
Leaving thee living in posterity?
Be not self-willed, for thou art much too fair
To be death's conquest and make worms thine heir.
Так не позволь грубой руке зимы обезобразить
в тебе твое лето до того, как выделена твоя эссенция;
наполни сладостью какой-нибудь сосуд, обогати какое-то
_вместилище_ [место]
сокровищем твоей красоты до того, как она самоуничтожится.
Такое использование [помещение в рост] не является
запрещенным ростовщичеством,
оно делает счастливыми тех, кто оплачивает добровольную
ссуду;
ты вправе породить другого себя
или _стать_ в десять раз счастливее, если _"процент" будет_
десять к одному.
Десятикратно умноженный, ты был бы счастливее, чем теперь,
если бы десять твоих _детей_ десять раз воспроизвели твой облик;
тогда что могла бы поделать смерть, если бы ты покинул
_этот мир_,
оставив себя жить в потомстве?
Не будь своенравным, ведь ты слишком прекрасен,
Чтобы стать добычей смерти и сделать червей своими
наследниками.
Пока рука свирепейшей из зим
Не погубила облик летний, милый,
Фиал наполни существом своим,
И красота не кончит путь могилой.
Как кредитор, что выгодный заем
С процентом прибыльным вернет обратно,
Ты мог бы в светлом образе своем
Увидеть сам себя десятикратно.
Ты жил бы не один, а десять раз,
Десятикратно повторенный в детях,
Когда бы пробил твой последний час,
Ты в них бы жил, уж не живя на свете.
Наследниками прелести своей,
Смотри, не сделай земляных червей.
Перевод А. Кузнецова
Не дай Зиме суровою рукою
Сок летний выжать - наполняй сосуд
И сладостью своею, и красою,
Не то они бесславно пропадут.
Не грех взимать проценты безвозвратно;
Дают взаймы, процент оговорив,
И ты продолжишь жизнь десятикратно,
В сынах себя достойно повторив.
Сын каждый повторит тебя раз десять,
И десять раз умножит каждый внук -
Тысячекратно жить тебе на свете:
У Смерти для тебя не хватит рук.
Одумайся, красу губить не смей,
Наследниками делая червей.
Перевод И. Фрадкина
Lo in the orient when the gracious light
Lifts up his burning head, each under eye
Doth homage to his new-appearing sight,
Serving with looks his sacred majesty;
And having climbed the steep-up heavenly hill,
Resembling strong youth in his middle age,
Yet mortal looks adore his beauty still,
Attending on his golden pilgrimage:
But when from highmost pitch, with weary car,
Like feeble age he reeleth from the day,
The eyes (fore duteous) now converted are
From his low tract and look another way:
So thou, thyself outgoing in thy noon,
Unlooked on diest unless thou get a son.
Гляди: когда на востоке благодатное светило
поднимает пылающую голову, внизу все глаза
отдают почести этому новоявленному зрелищу,
служа взглядами его священному величеству;
и когда _оно_ взобралось на крутой небесный холм,
напоминая крепкого молодого человека в расцвете лет,
взгляды смертных по-прежнему любуются его красотой,
сопровождая его _блистательное_ [золотое] путешествие;
но когда с высшей точки, на _изношенной_ [утомленной]
колеснице,
как дряхлая старость, оно, шатаясь, покидает день,
глаза, прежде преданные, отворачиваются
от этого низкого участка _пути_ и глядят прочь.
Так и ты, теперь вступающий в свой полдень,
Умрешь, никому не нужный, если только не заведешь
сына.
Вот на востоке милостивый свет,
Горя, подъемлет голову свою.
Все, присягая, чтут его расцвет
И почести глазами воздают.
Взбираясь вверх, на холм небес крутой,
Младое солнце к зрелости идет,
И взоры, восхищаясь красотой,
Сопровождают путь лучистый тот.
Когда же постаревший пилигрим
Устало колесницей правит вниз,
Глаза, что шли почтительно за ним,
Уж от него давно все отреклись.
И так же на закате ты растаешь,
Коль на земле ты сына не оставишь.
Перевод В. Николаева
Смотри: когда вздымает на востоке
Пылающую голову восход,
Весь мир взирает на него в восторге
И почести, как богу, воздает.
Когда, взойдя на гору голубую,
Светило полно жизни молодой,
Все так же душу смертную любую
Пленяет этот путник золотой.
Когда же с высоты, уже не в силе,
Оно повозкой шаткой катит в ночь,
Глаза, что прежде преданно следили,
Гнушаются упадка, смотрят прочь.
И ты, сейчас входящий в пору полдня,
Умрешь один, отцовства не исполня.
Перевод А. Шаракшанэ
Music to hear, why hear'st thou music sadly?
Sweets with sweets war not, joy delights in joy:
Why lov'st thou that which thou receiv'st not gladly,
Or else receiv'st with pleasure thine annoy?
If the true concord of well-tuned sounds,
By unions married, do offend thine ear,
They do but sweetly chide thee, who confounds
In singleness the parts that thou shouldst bear;
Mark how one string, sweet husband to another,
Strikes each in each by mutual ordering;
Resembling sire, and child, and happy mother,
Who all in one, one pleasing note do sing;
Whose speechless song being many, seeming one,
Sings this to thee, 'Thou single wilt prove none.'
_Сам_ музыка для слуха, почему ты печалишься, слыша музыку?
Приятное не воюет с приятным, удовольствие радуется
удовольствию;
почему же ты любишь то, что принимаешь неохотно,
или же принимаешь с радостью то, что тебе досадно?
Если верное созвучие хорошо настроенных _струн_ [звуков],
соединенных в [брачные] союзы, оскорбляет твой слух,
_так это потому_, что они мягко упрекают тебя, губящего
в безбрачии [музыкальные] партии, которые ты должен
исполнить.
Смотри, как струны, одна - любезный супруг другой,
ударяют, каждая с каждой во взаимном порядке,
напоминая родителя, ребенка и счастливую мать,
которые, все как один, поют одну радостную ноту.
Их песня без слов, в которой несколько _голосов_ кажутся
одним _голосом_,
поет тебе: "Ты один окажешься ничем".
Ты - музыка, но с музыкой в разладе,
А радость с радостью живет в ладу.
Так почему ты рад своей досаде
И любишь то, в чем чувствуешь беду?
Ведь это звук, со звуком обручен,
Лишь потому твой оскорбляет слух,
Что каждый миг напоминает он,
Как в одиночестве беднеет дух.
Послушай, как игрой неторопливой
Многоголосье струны создают.
Так сын с отцом и матерью счастливой
В тройном единстве слаженно поют.
Они без слов дают тебе упрек:
Немного проку в том, кто одинок.
Перевод Игн. Ивановского
Сам - музыка для слуха, отчего же
Ты, музыке внимая, все грустней?
Сласть любит сласть, со счастьем счастье схоже,
А здесь печаль - и радость рядом с ней!
Наверно, в звуках стройного порядка
Душе смущенной слышится упрек,
Они корят настойчиво и сладко:
Зачем ты сам доселе одинок?
Смотри - согласья узы, словно семьи,
Связуют звуки: каждая струна
Поет для всех, в согласии со всеми -
Как муж, дитя, счастливая жена...
Сколь много звуков! Но едина суть:
"Неправ избравший одинокий путь".
Перевод Д. Щедровицкого
Is it for fear to wet a widow's eye
That thou consum'st thyself in single life?
Ah! if thou issueless shalt hap to die,
The world will wail thee like a makeless wife;
The world will be thy widow and still weep,
That thou no form of thee hast left behind,
When every private widow well may keep,
By children's eyes, her husband's shape in mind:
Look what an unthrift in the world doth spend
Shifts but his place, for still the world enjoys it,
But beauty's waste hath in the world an end,
And kept unused the user so destroys it:
No love toward others in that bosom sits
That on himself such murd'rous shame commits.
_Не_ из боязни ли увлажнить глаза вдовы
ты растрачиваешь себя в одинокой жизни?
О! если тебе случится умереть бездетным,
мир будет оплакивать тебя, как лишенная пары {*} жена.
Мир будет твоей вдовой и _будет_ вечно скорбеть,
что ты не оставил после себя никакого своего образа,
тогда как любая обыкновенная вдова может хранить,
_вспоминая_ по глазам детей, облик мужа в своей душе.
Подумай: то, что мот тратит в этом мире,
только переходит с места на место, так как мир по-прежнему
обладает этим,
но растрата красоты - это ее конец в мире,
и, не используя {**} ее, владелец ее уничтожает.
Нет любви к другим в груди у того,
кто совершает над самим собой такое убийственное
злодеяние.
{* Согласно комментаторам, в этом месте оригинала "makeless" следует
читать как "mateless".
** Речь идет о выгодном использовании, приносящем "проценты", то есть
рождении детей.}
Не слез ли вдовьих хочешь избежать
И одиноко путь проходишь свой?
Но если род не станешь продолжать,
Весь мир твоей окажется вдовой.
Вдова не перестанет слезы лить:
Ведь ты надежды не оставил ей
Супруга милый образ воскресить,
Поглубже заглянув в глаза детей.
Промотано богатство - не беда,
Оно, сменив владельца, уцелело.
Но красоту ты губишь навсегда
И разрушаешь, не пуская в дело.
Ты не любил, должно быть, до сих пор,
Раз терпишь свой убийственный позор.
Перевод Игн. Ивановского
Иль так тебя слеза пугает вдовья,
Что одиночества ты терпишь гнет?
Но коль умрешь ты, не родив подобья,
Весь мир тебя оплакивать начнет.
Для мира смерть твоя тем будет хуже,
Что образ твой ни в чем не будет жив,
Когда вдовице вспоминать о муже
Дано, себя сынами окружив.
Что в мире мот потратил - не исчезло,
Лишь поменяло место без вреда,
Но, красоту растратив бесполезно,
Убьешь ее для мира навсегда.
Любви в душе тот не имеет к людям,
Кто виноват в сем преступленье лютом.
Перевод А. Шаракшанэ
For shame deny that thou bear-st love to any,
Who for thyself art so improvident.
Grant, if thou wilt, thou art beloved of many,
But that thou none lov'st is most evident;
For thou art so possess'd with murd'rous hate,
That 'gainst thyself thou stick'st not to conspire,
Seeking that beauteous roof to ruinate
Which to repair should be thy chief desire:
О change thy thought, that I may change my mind!
Shall hate be fairer lodged than gentle love?
Be as thy presence is, gracious and kind,
Or to thyself at least kind-hearted prove:
Make thee another self, for love of me,
That beauty still may live in thine or thee.
Стыдись! Неправда, что у тебя есть любовь к кому-то -
_у тебя_, который в отношении себя так неразумен.
Можно согласиться, если угодно, что ты любим многими,
но, что ты никого не любишь, совершенно очевидно;
ибо ты так одержим убийственной ненавистью,
что не останавливаешься перед тем, чтобы строить козни
самому себе,
стремясь разрушить прекрасный кров,
забота о сохранности которого должна быть твоим главным
желанием.
О, перемени свои мысли, чтобы я мог изменить свое мнение!
_Неужели_ ненависть должна иметь лучшее жилище, чем
нежная любовь?
Будь, как _само_ твое присутствие, милостивым и добрым
или к себе по крайней мере прояви добросердечие:
сотвори другого себя ради меня,
чтобы красота могла вечно жить в твоих _детях_ или в тебе.
Покайся, что себя не судишь строго,
Легко бежишь от счастья своего.
Ты говоришь, в тебя влюбленных много,
Но сам-то ты не любишь никого.
К любви своей убийственно суров,
Ты и не думаешь суровость скрыть
И разрушаешь тот прекрасный кров,
Который ты бы должен укрепить.
Так убеди меня, что это ложь.
Ужель вражда почетнее любви?
Будь щедр душой, как ты собой хорош,
Хотя бы сам для счастья оживи.
Ты повторись в наследнике своем,
Пусть красота живет в тебе и в нем.
Перевод Игн. Ивановского
Какой позор! - Проводишь дни беспечно,
Бесповоротно красоту губя.
Любовь к тебе у многих бесконечна,
Но ни к кому любви нет у тебя:
Живешь, вредить себе не прекращая.
Ты с красотой своей воюешь сам,
В развалины позорно превращая
Самой Природой возведенный храм.
Переменись! И о тебе сужденье
И я переменю. Ужель вражда
К себе - тебе дарует наслажденье?
Добрее стань к себе ты навсегда, -
Любя меня, свой род не прекращай:
Красу и юность сыну передай.
Перевод И. Фрадкина
As fast as thou shalt wane, so fast thou grow'st
In one of thine, from that which thou departest,
And that fresh blood which youngly thou bestow'st
Thou mayst call thine, when thou from youth convertest:
Herein lives wisdom, beauty, and increase,
Without this, folly, age, and cold decay:
If all were minded so, the times should cease,
And threescore year would make the world away.
Let those whom Nature hath not made for store,
Harsh, featureless, and rude, barrenly perish:
Look whom she best endowed she gave the more;
Which bounteous gift thou shouldst in bounty cherish:
She carved thee for her seal, and meant thereby,
Thou shouldst print more, not let that copy die.
По мере того как ты будешь приходить в упадок, так же
быстро ты будешь расцветать
в одном из твоих _детей_, из того, что отделишь от тебя,
и ту свежую кровь, которую ты, будучи молодым, подаришь,
ты сможешь назвать своей, когда утратишь молодость.
В этом - мудрость, красота и рост;
без этого - безрассудство, старость и холодное увядание.
Если бы все думали так, _как ты_, времена прекратились бы
и за три двадцатилетия {*} мир исчез бы.
Пусть те, кого Природа создала не для того, чтобы сохранять, -
неотесанные, уродливые, грубые, - погибнут бесплодными;
но кого она наделила лучше всего, _тем_ она дала больше {**},
и этот обильный дар ты должен заботливо приумножать.
Она изваяла тебя как свою печать и имела в виду,
чтобы ты произвел больше оттисков, а не дал погибнуть
этому образцу.
{* Т.е. за человеческий век.
** В оригинале - трудное для истолкования место. Возможное прочтение:
"...всем, кого Природа наделила лучше всего, она дарит и больше шансов
оставить потомство". По другой версии, "the" в строке 11 следует понимать
как "thee"; в таком случае вся строка означает: "кого бы и как бы природа ни
одарила, тебе она дала больше".}
Мы, увядая, вместе с тем растем
В своем потомке, в нашем далеке.
Кровь молодая возродится в нем
И возместит потери в старике.
И в этом смысл, и жизнь, и красота -
Иначе время прекратит свой бег,
И будут холод, мрак и пустота,
И навсегда исчезнет человек.
Дары природы не всегда щедры.
Кто груб и зол, пускай погибнет он.
И пусть умножит все ее дары,
Кто был в избытке ими наделен.
Избранник он - с него природа-мать
Для копий изготовила печать.
Перевод В. Савина
Пойдет на убыль жизнь твоя, но в сыне
Она прибудет, станет все видней,
И кровь младую, что даруешь ныне,
Ты назовешь своей на склоне дней.
И в этом - красота, и рост, и разум;
Без этого - безумье, старость, крах.
Когда б такой пример все взяли разом,
За краткий век весь мир сошел бы в прах.
Те, что Природой сделаны небрежно, -
Безликие, - пусть без следа умрут.
Но к избранным щедра она безбрежно,
И дар сей умножать - твой долг и труд.
Природа как печать тебя ваяла,
Чтоб оттисков оставил ты немало.
Перевод А. Шаракшанэ
When I do count the clock that tells the time,
And see the brave day sunk in hideous night,
When I behold the violet past prime,
And sable curls all silvered o'er with white,
When lofty trees I see barren of leaves,
Which erst from heat did canopy the herd,
And summer's green all girded up in sheaves
Borne on the bier with white and bristly beard:
Then of thy beauty do I question make
That thou among the wastes of time must go,
Since sweets and beauties do themselves forsake,
And die as fast as they see others grow,
And nothing 'gainst Time's scythe can make defence
Save breed to brave him when he takes thee hence.
Когда я считаю удары часов, сообщающих время,
и вижу, как прекрасный день погружается в отвратительную
ночь;
когда я смотрю на отцветающую фиалку
и на соболиные кудри, сплошь посеребренные сединой;
когда я вижу голыми, без листвы, величественные деревья,
прежде укрывавшие от жары стадо,
и зелень лета, всю увязанную в снопы,
которые везут на дрогах, с белой колючей бородой;
тогда я задаюсь вопросом о твоей красоте,
_понимая_, что ты должен исчезнуть вместе со _всем_, что
уничтожено временем,
поскольку _все_ прелести и красоты пренебрегают собой
и умирают, как только видят, что подрастают другие,
и ничто от серпа Времени не может защитить,
кроме потомства, которое бросит ему вызов, когда оно
заберет тебя отсюда.
Когда я слышу бой часов, когда
Я вижу день в пути ко тьме унылой;
Когда фиалка вянет и седа
Изнанка черных локонов у милой;
Когда я наблюдаю листопад
И беззащитность крон; когда осенний
Лют ветер и пернатые летят
На юг, - тогда в полях опустошенья
О красоте я думаю твоей.
Она - зеленый лист, фиалка, птица.
Так знай: жестоки сроки! Но сумей
В себя иного перевоплотиться -
И время, встретив сына твоего,
Не сделает с тобою ничего.
Перевод Р. Винонена
Когда считаю мерный бой часов
И вижу день в преддверии ночном,
Фиалки смерть в тиши глухих лесов
И локон, убеленный серебром,
И голых веток чувствую озноб,
Дававших тень стадам в июльский зной,
На погребальных дрогах вижу сноп
С торчащей кверху жесткой бородой,
Тогда я задаю себе вопрос,
Что станет дальше с красотой твоей:
Ведь ход вещей столь многое унес,
Освобождая путь для новых дней.
Серп Времени тебя не пощадит,
Но твой наследник Время победит.
Перевод Игн. Ивановского
Когда часов удары я считаю,
Смотрю, как тонут дни во тьме ночей,
И вижу, как фиалка увядает,
Как серебром укрыта смоль кудрей;
Когда деревья голы, как столбы,
Хоть укрывали стадо в сильный зной,
И зелень лета связана в снопы,
Свисая с дрог колючей бородой, -
Как не подумать о твоей красе,
Ведь чары с ходом времени пройдут?
Красоты мира отрекутся все,
Когда другие их сменить придут.
И нет защиты от серпа того,
За вычетом потомства твоего.
Перевод В. Николаева
Когда я вижу, слыша бой часов,
Нарядный день в объятьях ночи мглистой,
Фиалку без весенних лепестков
И черный локон в краске серебристой.
И рощицу с опавшею листвой
Там, где в тени стада гуляли вволю,
И сноп на дрогах с бородой седой
(Его в последний раз везут по полю), -
Тогда я страхом за тебя объят:
Так Красота твоя навек умчится -
Вслед за восходом следует закат,
В костре времен жизнь новая родится.
Над каждым Время занесет косу -
Оставь потомство и спаси красу.
Перевод И. Фрадкина
Когда я вслед часам считаю время
И вижу мрак, что пожирает свет,
И смоляных кудрей посеребренье,
И розу, что, увяв, роняет цвет,
Когда замечу, как редеют кроны,
Что стадо в зной скрывали под шатром,
И лето ляжет на воз похоронный
Белесым и щетинистым снопом, -
Я усомнюсь: пред Временем, наверно,
И красота твоя не устоит,
Ведь прелести земли себя отвергнут,
Увидев тех, кто их сменить спешит.
Да, Время все пожнет, защиты нет нам, -
Но много хуже умереть бездетным.
Перевод Т. Шабаевой
Когда в часах я время наблюдаю
И вижу ночи тень на ясном дне,
Фиалку, что, отцветши, облетает,
И смоляные кудри в седине;
Гляжу, как роща догола раздета,
Что тень давала стаду в летний зной,
И как везут на дрогах зелень лета,
В снопах, с колючей белой бородой, -
Тогда я знаю: должен мир покинуть
И ты когда-то, Временем гоним,
Раз всюду прелесть и краса погибнуть
Готовы, чтобы дать расти другим.
От Времени с косою нет защиты, -
В потомстве лишь спасение ищи ты.
Перевод А. Шаракшанэ
О that you were your self! but, love, you are
No longer yours than you yourself here live;
Against this coming end you should prepare,
And^your sweet semblance to some other give:
So should that beauty which you hold in lease
Find no determination; then you were
Your self again after yourself s decease,
When your sweet issue your sweet form should bear.
Who lets so fair a house fall to decay,
Which husbandry in honour might uphold
Against the stormy gusts of winter's day
And barren rage of death's eternal cold?
O, none but unthrifts: dear my love, you know
You had a father, let your son say so.
О, пусть бы ты принадлежал себе! {*} Но, любовь моя, ты
не дольше будешь принадлежать себе, чем ты сам живешь
_на этом свете_ [здесь].
К неминуемому концу ты должен готовиться
и свой милый образ подарить кому-то другому,
чтобы красота, которую ты получил в аренду,
не имела окончания; тогда ты стал бы
принадлежать себе снова после своей смерти,
когда твой милый отпрыск воплотит твой милый облик.
Кто позволит такому прекрасному дому прийти в упадок,
когда бережный уход мог бы достойно поддержать его
вопреки бурным ветрам зимнего дня
и опустошительному наступлению вечного холода смерти?
О, никто как моты! Возлюбленный мой, помни:
у тебя был отец; пусть твой сын скажет то же.
{* Другое возможное толкование: "пусть бы ты оставался собой".}
О, будь собой! Всегда будь сам собой,
Но помни, что всему наступит край,
И к сроку смерти милый образ свой
Кому-нибудь другому передай.
Тебе дана краса и благодать
В аренду, не надолго. Если ты
Покинешь нас, должны мы увидать
В твоем потомке все твои черты.
Кто разрешит сгноить свой милый кров,
Бесстрастным будет и не защитит
Его от вьюжных, яростных ветров
И холода, где смерть одна царит?
Лишь сумасброд! Но ты, мой милый, все же
Имел отца, пусть сын твой скажет то же.
Перевод А. Кузнецова
Ты в этот мир явился не навечно,
Тебе недолго красоваться в нем.
И помни - красота не бесконечна,
Она тебе дана судьбой внаем.
Потомку передай свой облик нежный:
Сын должен красоту арендовать,
Чтоб, избежав кончины неизбежной,
Путь жизненный победно продолжать.
Одумайся! Какой же расточитель
Не защитит свой дом от зимних вьюг
И холодом Зимы свою обитель
В руины смерти превратит, мой друг?!
Ты знал отца, и пусть родится тот,
Кому отцом ты станешь в свой черед.
Перевод И. Фрадкина
Not from the stars do I my judgement pluck,
And yet methinks I have astronomy,
But not to tell of good or evil luck,
Of plagues, of dearths, or seasons' quality;
Nor can I fortune to brief minutes tell,
Pointing to each his thunder, rain and wind,
Or say with princes if it shall go well
By oft predict that I in heaven find:
But from thine eyes my knowledge I derive,
And, constant stars, in them I read such art
As truth and beauty shall together thrive
If from thy self to store thou wouldst convert:
Or else of thee this I prognosticate,
Thy end is truth's and beauty's doom and date.
Свои суждения я не собираю со звезд,
и все же, полагаю, я владею астрономией,
но не так, чтобы предсказывать удачу или неудачу,
чуму, голод или то, какими будут времена года;
также не умею я делать предсказаний на краткие моменты
_времени_,
каждому указывая [его] град, дождь или ветер,
или говорить, хорошо ли пойдут дела у государей,
по знаменьям {*}, которые я нахожу в небе.
Но я свое знание вывожу из твоих глаз,
и в этих неизменных звездах я читаю ту премудрость,
что правда {**} и красота будут вместе процветать,
если ты _отвлечешься_ от себя _и_ обратишься к сохранению
_своей красоты_;
иначе вот что я тебе предсказываю:
твой конец будет для правды и красоты роковым пределом.
{* "By oft predict" - трудная для перевода фраза, в которой наречие
"oft" (часто) употреблено как прилагательное, a "predict" (предсказывать) -
как существительное.
** Здесь и во многих случаях далее слово "truth" применительно к
адресату сонетов употребляется в широком смысле положительного нравственного
начала и может интерепретироваться не только как "правда", "истина", но
также как "совершенство", "добродетель", "постоянство", "верность".}
Свой взор я не на звезды обращаю:
Хоть звездочет я, звезды ни к чему,
Я грозы, смуты, голод не вещаю
И не пророчу засуху, чуму;
Не знаю я, какой подует ветер
И восседать на троне жребий чей,
Одну я знаю истину на свете,
Что черпаю я из твоих очей:
Ты должен обеспечить продолженье
И Верности своей, и Красоты,
Чтоб вечно жить векам на удивленье,
Когда наш мир навек покинешь ты.
А иначе, когда твой час пробьет,
Он Красоту и Верность унесет.
Перевод И. Фрадкина
Хоть я не доверяюсь звездам дальним,
Знакома астрономия и мне,
Но не такая, чтоб решать гаданьем,
Когда быть мору, гладу и войне.
Я не даю на каждый час прогнозы,
Гром иль гроза грядет - не знаю сам;
Где ждут царей удачи и угрозы,
Не в силах предсказать по небесам.
Зато глаза твои мне знанье дали,
По этим звездам я могу предречь:
Чтоб красота и правда процветали,
Не должен втуне ты себя беречь,
Иль станут правде с красотою нежной
Твои глаза могилой неизбежной.
Перевод А. Шаракшанэ
When I consider every thing that grows
Holds in perfection but a little moment,
That this huge stage presenteth nought but shows
Whereon the stars in secret influence comment;
When I perceive that men as plants increase,
Cheered and checked even by the selfsame sky,
Vaunt in their youthful sap, at height decrease,
And wear their brave state out of memory:
Then the conceit of this inconstant stay
Sets you most rich in youth before my sight,
Where wasteful Time debateth with Decay
To change your day of youth to sullied night,
And all in war with Time for love of you,
As he takes from you, I ingraft you new.
Когда я думаю о _том, что_ все, что произрастает,
остается совершенным только краткий миг;
что эта огромная сцена представляет не что иное, как спектакли,
которые, тайно влияя, толкуют звезды;
когда я постигаю, что рост людей, как растений,
поощряет и останавливает то же самое небо:
_все они_ тщеславны в своем молодом соку, в высшей точке
начинается их упадок,
и _затем_ их расцвет изглаживается из памяти;
тогда мысль об этом непостоянном пребывании _в мире_
делает тебя самым богатым молодостью в моих глазах,
_которые видят, как_ разрушительное Время спорит
с Увяданием,
_стремясь_ превратить день твоей молодости в мрачную ночь,
и в решительной войне с Временем, ради любви к тебе,
то, что оно будет отбирать у тебя, я буду прививать тебе
снова.
Когда я сознаю: все, что растет,
Удержит совершенство лишь на миг,
Что мир - большая сцена, где идет
Спектакль по указаньям звезд немых,
Что люди, расплодившись, как растенья,
Живут по мановенью тех же звезд,
Кичатся соком юного цветенья,
К забвению клоня полдневный рост,
То я тебя окидываю взглядом,
Сильней дивясь богатству твоему,
Тогда как Время об руку с Распадом
Ведут твой юный день в глухую тьму.
Уносит Время молодость твою,
Но, как росток, я вновь тебя привью.
Перевод В. Николаева
Все, что росло, то прибавляло в росте,
На миг один во весь вставая рост,
Но было пусто на большом помосте,
Где шли тайком переговоры звезд.
Произрастали люди, как растенья,
И хвастали о подвигах своих
В забвении, на глубине паденья,
А звезды все нахваливали их.
И, глядя на шатание помостов,
Я вижу, как ты молод и богат
Там, где живую плоть на голый остов
Разменивают Время и Распад.
Тебе я помогу. Расти упорней
Там, где тебе перерубают корни!
Перевод В. Орла
But wherefore do not you a mightier way
Make war upon this bloody tyrant Time,
And fortify yourself in your decay
With means more blessed than my barren rhyme?
Now stand you on the top of happy hours,
And many maiden gardens, yet unset,
With virtuous wish would bear your living flowers,
Much liker than your painted counterfeit:
So should the lines of life that life repair
Which this time's pencil or my pupil pen
Neither in inward worth nor outward fair
Can make you live yourself in eyes of men:
To give away yourself keeps yourself still,
And you must live drawn by your own sweet skill.
Но почему ты более сильным способом
не поведешь войну против этого кровавого тирана, Времени,
и не укрепишь себя против увядания
средствами более благословенными, чем мои бесплодные стихи?
Сейчас ты на вершине счастливых часов,
и много девственных садов, еще не засаженных,
с благочестивой охотой восприяли бы твои живые цветы,
гораздо более похожие _на тебя_, чем твое рисованное подобие.
Так _и_ должны линии жизни {*} _обновлять_ твою жизнь,
_ведь_ ни кисть этого времени {**}, ни мое ученическое перо,
_не способные передать_ ни твоего внутреннего достоинства, ни
внешней красоты,
не могут сделать так, чтобы ты сам жил в глазах людей.
Отдавая себя, ты сохранишь себя,
и _так_ ты должен жить, запечатленный собственным
милым мастерством.
{* Трудное для понимания место, допускающее различные толкования.
Возможно, имеются в виду черты детей, повторяющие и "обновляющие" (repair)
красоту отца.
** Возможно, здесь имеется в виду современный Шекспиру стиль портретной
живописи.}
Так почему же, если точит нож
Кровавый деспот Время, враг живых,
Ты лучшей обороны не найдешь,
Чем этот бедный безоружный стих?
Напрасно сад в невинности природной
Ждет завязи твоих цветущих лет,
Чтобы родился плод, с тобою сходный
Как ни один рисованный портрет.
Не сохранит ни Времени перо,
Ни этот неумелый карандаш
Твой юный облик, правду и добро,
И ты себя векам не передашь.
Умножь богатство щедростью своей
И в сыне сам себя запечатлей.
Перевод Игн. Ивановского
Но стих бесплоден мой. Наверняка
Есть путь благословенней и вернее.
Чтоб Времени кровавая рука
Не тронула тебя - так в бой смелее!
Сейчас ты на вершине красоты -
Спеши сберечь свой облик от распада:
Желанье от тебя взрастить цветы
Есть у любого девственного сада.
Пред этим дивом нищ любой портрет,
Ничто - мои беспомощные строки:
Пусть совершенств твоих не гаснет свет -
Его хранит потомок твой далекий.
Так воссоздай свой образ наконец:
Яви искусства своего венец.
Перевод И. Фрадкина
Who will believe my verse in time to come
If it were filled with your most high deserts?
Though yet, heaven knows, it is but as a tomb
Which hides your life, and shows not half your parts.
If I could write the beauty of your eyes,
And in fresh numbers number all your graces,
The age to come would say, 'This poet lies;
Such heavenly touches ne'er touched earthly faces.'
So should my papers (yellowed with their age)
Be scorned, like old men of less truth than tongue,
And your true rights be termed a poet's rage
And stretched metre of an antique song:
But were some child of yours alive that time,
You should live twice, in it and in my rhyme.
Кто поверит моим стихам в грядущие времена,
если они будут наполнены твоими высшими достоинствами,
хотя, видит небо, они всего лишь гробница,
которая скрывает твою жизнь и не показывает и половины
твоих качеств?
Если бы я мог описать красоту твоих глаз
и в новых стихах перечислить все твои прелести,
грядущий век сказал бы: "Этот поэт лжет:
такими небесными чертами никогда не бывали очерчены
земные лица".
Поэтому мои рукописи, пожелтевшие от времени,
были бы презираемы, как старики, менее правдивые,
чем болтливые,
и то, что тебе причитается по праву, назвали бы
_необузданным_ воображением поэта
или пышным слогом античной песни;
однако, будь в то время жив твой ребенок,
ты жил бы вдвойне: в нем и в этих стихах.
Спустя года, поверят ли в мой стих,
Который полон прелести твоей? -
Хранилище красы, заслуг твоих
Не лучшее, чем склеп иль мавзолей.
Пусть описал я глаз чудесных свет,
Что в доброте и свежести возник,
В иное время скажут: "Лгал поэт,
Придав лицу земному божий лик".
Мне кажется, что пожелтелый лист
Воспримут, словно лепет стариков,
Хоть скажут, что в пылу поэт речист
И соблюдал размеры древних строф.
Но доживи твой сын до этих дней,
Ты б дважды жил - в нем и строфе моей.
Перевод А. Кузнецова
Не примут ли мой стих за небылицу,
Пусть я тебя в нем верно описал?
Хоть видит небо, он - скорей гробница
И меньше половины показал.
Коль перечислю много дивных черт,
Глаз красоту усердно воспевая,
Грядущее промолвит: "Лжет поэт -
Небесных лиц у смертных не бывает".
И будут пожелтевшие листы,
Как старый враль, всех болтунов презренней,
Игрою вдохновенья станешь ты,
На выдумку богатой песней древней.
Но если бы оставил ты потомка,
Ты жил бы дважды: в нем и этих строках.
Перевод В. Николаева
Shall I compare thee to a summer's day?
Thou art more lovely and more temperate:
Rough winds do shake the darling buds of May,
And summer's lease hath all too short a date;
Sometime too hot the eye of heaven shines,
And often is his gold complexion dimmed;
And every fair from fair sometime declines,
By chance or nature's changing course untrimmed:
But thy eternal summer shall not fade,
Nor lose possession of that fair thou ow'st,
Nor shall Death brag thou wand'rest in his shade,
When in eternal lines to time thou grow'st.
So long as men can breathe or eyes can see,
So long lives this, and this gives life to thee.
Сравнить ли мне тебя с летним днем?
Ты красивее и мягче [более умерен]:
прелестные майские бутоны сотрясаются бурными ветрами,
а [арендный] срок лета слишком краток;
порой слишком горячо сияет небесный глаз,
а часто его золотой цвет затуманен,
и все прекрасное порой перестает быть прекрасным,
лишается своей отделки в силу случая или изменчивости
природы;
но твое вечное лето не потускнеет
и не утратит владения красотой, которая тебе принадлежит {*},
и Смерть не будет хвастать, что ты блуждаешь в ее тени,
когда в вечных строках ты будешь расти с временем.
Пока люди дышат и глаза видят,
до тех пор будет жить это _мое произведение_, и оно будет
давать жизнь тебе.
{* В оригинале - "thou ow'st"; по мнению исследователей, глагол "owe"
здесь следует читать как "own" (владеть, обладать).}
Тебя сравню ли с летним днем? Едва ли.
Ты мягче и милее. Погляди:
Вот в мае ветры лепестки сорвали,
А вот маячит осень впереди.
Вот солнечный в лазури глаз сверкает,
Вдруг тучи закрывают небеса...
Таков закон природы: расцветает
И увядает всякая краса.
Но о своем ты не тревожься лете.
Смерть не восторжествует над тобой:
Начертанные мною строки эти
Навек запечатлеют образ твой.
Живи же в каждом новом поколенье,
Покуда слух есть у людей и зренье.
Перевод В. Васильева
Могу ль тебя я уподобить лету?
Ты краше, и краса твоя ровней.
Ведь угрожают бури первоцвету,
И краток срок законный летних дней.
Сияющее око в небосводе
То слишком жгуче, то омрачено.
Все лучшее в изменчивой природе
Несовершенным быть обречено.
Но нет предела твоему цветенью,
Ты не утратишь дара красоты
И поглощен не будешь Смерти тенью,
Коль в строчках вечных воплотишься ты.
Покуда в людях есть душа и зренье,
Ты жив пребудешь - как мое творенье.
Перевод А. Шаракшанэ
Devouring Time, blunt thou the lion's paws,
And make the earth devour her own sweet brood;
Pluck the keen teeth from the fierce tiger's jaws,
And burn the long-lived phoenix in her blood;
Make glad and sorry seasons as thou fleet'st,
And do whate'er thou wilt, swift-footed Time,
To the wide world and all her fading sweets;
But I forbid thee one most heinous crime:
O, carve not with thy hours my love's fair brow,
Nor draw no lines there with thine antique pen;
Him in thy course untainted do allow
For beauty's pattern to succeeding men.
Yet, do thy worst, old Time: despite thy wrong,
My love shall in my verse ever live young.
Всепожирающее Время! Затупи _когти_ [лапы] льва
и заставь землю поглотить ее собственный драгоценный
приплод;
вырви острые зубы из пасти свирепого тигра
и сожги долговечную феникс в ее крови;
проносясь, твори радостные и мрачные времена года;
делай, что пожелаешь, быстроногое Время,
со всем этим миром и его блекнущими прелестями.
Но я запрещаю тебе одно, самое ужасное, преступление:
своими часами не изрежь прекрасное чело моего возлюбленного,
не начерти на нем линий своим древним пером.
Его, в своем беге, оставь невредимым
как образец красоты для будущих людей.
Впрочем, делай самое худшее, древнее Время: несмотря
на твой вред,
мой возлюбленный в моих стихах будет вечно жить
молодым.
О Время, затупи же лапы львов;
Пускай земля съест собственный приплод,
И тигр лишится режущих клыков,
И Феникс пусть в крови себя сожжет.
За урожаем засуху веди
И делай все, что хочешь, пробегая,
С огромным миром ты, но грех один,
Один лишь грех тебе я запрещаю.
Ты не рисуй у друга на челе
Штрихов своим источенным пером.
Пусть юным он пребудет на земле
И красоты предстанет образцом.
А если ты не слышишь слов моих,
То юным сохранит его мой стих.
Перевод В. Николаева
О, Время алчное! Все сокруши:
Вели земле пожрать, что родила,
Льву когти затупи, зубов лиши
И феникс вечную сожги дотла.
За летом зиму скорую пришли.
Что хочешь с миром делай, разори
Все украшенья блеклые земли,
Лишь худшего из зол не сотвори:
На лбу любимом за чертой черту
Пусть не проводит древний твой резец,
Чтоб невредимой друга красоту
Оставить для людей как образец.
А впрочем, козням вопреки твоим
В стихах моих он будет молодым.
Перевод А. Шаракшанэ
A woman's face with Nature's own hand painted
Hast thou, the master-mistress of my passion;
A woman's gentle heart, but not acquainted
With shifting change, as is false women's fashion;
An eye more bright than theirs, less false in rolling,
Gilding the object whereupon it gazeth;
A man in hue, all hues in his controlling,
Which steals men's eyes and women's souls amazeth.
And for a woman wert thou first created,
Till Nature as she wrought thee fell a-doting,
And by addition me of thee defeated,
By adding one thing to my purpose nothing.
But since she pricked thee out for women's pleasure,
Mine be thy love and thy love's use their treasure.
Лицом женщины, написанным рукой самой Природы,
обладаешь ты, господин-госпожа моей страсти;
нежным сердцем женщины, однако незнакомым
с непостоянством, которое в обычае у обманщиц - женщин;
глазами более яркими, чем у них, но без их обманной игры,
красящими [золотящими] любой предмет, на который они глядят;
мужской статью, которая все стати превосходит {*},
похищает взоры мужчин и поражает души женщин.
Сперва ты создавался, чтобы стать женщиной,
но затем Природа, творя тебя, воспылала к тебе любовью
и, _занявшись_ добавлением, отняла тебя у меня -
добавив нечто мне вовсе не нужное;
но поскольку она предназначила {**} тебя для удовольствия
женщин,
пусть будет моей твоя любовь, а использование {***} твоей
любви - их сокровищем.
{* Спорное место. Существительное "hue", кроме преобладающей в
современном английском языке группы значений "цвет", "оттенок", "тон", во
времена Шекспира могло использоваться также в значениях "форма",
"благородная осанка", "грация". Глагол "control" (в форме "controlling")
может выражать идею превосходства, доминирования, но может быть истолкован в
смысле включения частей целым; в последнем случае возможен перевод: "ты
наделен мужской статью, в которой воплощены все лучшие мужские и женские
черты".
** В подлиннике использована глагольная конструкция "prick out" в
значении "выбрать", "отметить", с игрой на слове "prick", которое с XVI в. и
по настоящее время используется как просторечное название мужского органа.
*** Здесь "thy love's use" (использование твоей любви) можно понять
как физическую любовь в отличие от духовной, на которую претендует поэт, или
как потомство - результат "использования" любви с "прибылью".}
Твой лик, мой господин и госпожа,
Писала как для женщины Природа,
Но, как у женщин, мягкая душа
От вечной их капризности свободна.
Твои глаза правдивей и яснее
И золотят все то, на что глядят.
Началами обоими владея,
И женский, и мужской ты манишь взгляд.
И женщиной ты создан был сначала,
Но не могла Природа не влюбиться
И у меня ту женщину украла,
Добавив то, что мне не пригодится,
Чтоб мог ты женщин одарять блаженством
И одарял меня любовью женской.
Перевод В. Николаева
Лицом прекрасной женщине подобен,
Ты царь-царица дум и чувств моих,
А сердцем дев нежней, но не способен
К измене, что в обычае у них.
Глаза, чей свет как будто дарит златом,
Игры фальшивой женской лишены,
А стан мужской всех очертаний ладом
Пленяет взор и мужа, и жены.
Тебя Природа женщиной лепила;
Затем, сама же страстью воспылав,
Ненужным добавленьем наделила
И тем меня лишила всяких прав.
И коли так, будь женщинам усладой,
А мне любовь свою оставь наградой.
Перевод А. Шаракшанэ
So is it not with me as with that Muse,
Stirred by a painted beauty to his verse,
Who heaven itself for ornament doth use,
And every fair with his fair doth rehearse,
Making a couplement of proud compare
With sun and moon, with earth and sea's rich gems,
With April's first-born flowers, and all things rare
That heaven's air in this huge rondure hems.
О let me, true in love, but truly write,
And then believe me, my love is as fair
As any mother's child, though not so bright
As those gold candles fixed in heaven's air:
Let them say more that like of hearsay well,
I will not praise that purpose not to sell.
Я не похож на _тех поэтов, чью_ Музу
вдохновляет на стихи раскрашенная красота,
которые само небо используют для украшения
и все прекрасное перечисляют _в связи_ со своими
возлюбленными,
творя сочетания гордых сравнений
с солнцем и луной, с перлами земли и моря,
с первоцветом апреля и всем тем редкостным, -
что заключено в этом огромном небесном куполе.
О, позвольте мне, истинно любящему, и писать истинно;
а потом, поверьте, предмет моей любви красотой не уступит
любому, кто рожден матерью, хотя и не так блестящ,
как те золотые свечи, что установлены в небе.
Пусть больше говорят те, кто любит молву,
я же не буду расхваливать то, чем не намерен торговать.
Со мной совсем не так, как с Музой той,
Которая в изысканных твореньях,
Рисованной прельстившись красотой,
Сам небосвод берет для украшенья;
Что нижет пары гордые сравнений,
Где солнце, и луна, и жемчуг моря,
Богатства недр, и первоцвет весенний,
Красе любой своей красою вторя.
Позвольте мне любить, но и не лгать:
Красив, как дети матерей земных,
Мой друг, но не способен засверкать,
Как в небе сотни свечек золотых.
И я хвалить не собираюсь вам
Того, кого вовеки не продам.
Перевод В. Николаева
Не так служу я Музе, как поэты,
Что, красотой мишурной вдохновясь,
Ей сами небеса вплетут в куплеты,
Со всем прекрасным ей припишут связь
И нарекут, в сравненьи горделивом,
Луной и солнцем, перлом недр и вод,
Апрельским цветом - всяким редким дивом,
Что заключает этот небосвод.
А мне в стихах, как и в любви, дороже
Правдивость. И поверьте: мой предмет
Прекрасен так, как человек быть может,
Хоть и не ярче солнца и комет.
Другие пусть шумят, а я не славлю
Того, что на продажу я не ставлю.
Перевод А. Шаракшанэ
My glass shall not persuade me I am old,
So long as youth and thou are of one date,
But when in thee time's furrows I behold,
Then look I death my days should expiate:
For all that beauty that doth cover thee
Is but the seemly raiment of my heart,
Which in thy breast doth live, as thine in me.
How can I then be elder than thou art?
О therefore, love, be of thyself so wary
As I not for myself but for thee will,
Bearing thy heart, which I will keep so chary
As tender nurse her babe from faring ill:
Presume not on thy heart when mine is slain;
Thou gav'st me thine, not to give back again.
Мое зеркало не убедит меня, что я стар,
пока юность и ты - одного возраста,
но когда я увижу у тебя борозды времени,
тогда, надеюсь, смерть положит конец моим дням,
так как вся та красота, которая тебя облачает,
есть не что иное, как прекрасное одеяние моего сердца,
живущего в твоей груди, как твое в моей;
так как же я могу быть старше тебя?
Поэтому, любовь моя, береги себя,
как и я буду _беречь себя_ - не ради себя, а ради тебя,
нося в _себе_ твое сердце, которое я буду оберегать,
как заботливая нянька - дитя, от всякого зла.
Не рассчитывай получить свое сердце, если мое будет
убито:
ты дал его мне не для того, чтобы я его возвращал.
Что стар я, не докажут зеркала,
Пока весна - ровесница твоя.
Но если Время милого чела
Коснется, смерть свою увижу я.
Ведь блеск твоей чудесной красоты -
Лишь видимый покров моей души.
И как могу я старше быть, чем ты,
Коль двум сердцам дано друг в друге жить?
Поэтому будь бережным с собою,
Так как и я с тобой, моя душа.
И сердце я твое от зла укрою,
Как женщина, что нянчит малыша.
А коль мое погибнет безвозвратно,
Свое уже ты не возьмешь обратно.
Перевод В. Николаева
Что стар я, не докажет мне зерцало,
Покуда с юностью ты лет одних,
Но, увидав, что время начертало
Тебе морщины, смерть найду я в них.
Владею сердцем я твоим по праву,
Ведь и мое живет в твоей груди,
Присвоив красоты твоей оправу;
Так как же мне быть старым, посуди?
Поэтому, любовь моя, прошу я:
Ты береги себя; я ж дал обет
Себя беречь, чтоб сердце, что ношу я,
Как нянька добрая, хранить от бед.
Коль будет сердце, что в тебе, убито,
Твое останется во мне сокрыто.
Перевод А. Шаракшанэ
As an imperfect actor on the stage,
Who with his fear is put besides his part,
Or some fierce thing replete with too much rage,
Whose strength's abundance weakens his own heart;
So I, for fear of trust, forget to say
The perfect ceremony of love's rite,
And in mine own love's strength seem to decay,
O'ercharged with burden of mine own love's might:
О let my books be then the eloquence
And dumb presagers of my speaking breast,
Who plead for love, and look for recompense,
More than that tongue that more hath more expressed.
О learn to read what silent love hath writ:
To hear with eyes belongs to love's fine wit.
Как плохой актер на сцене,
от страха выбивающийся из роли,
или некое свирепое существо, переполненное яростью,
у которого от избытка мощи слабеет собственное сердце;
так я, робеющий от ответственности, забываю произнести
совершенные формулы любовного ритуала,
и кажется, что любовь во мне ослабевает,
подавленная бременем собственной мощи.
О пусть мои книги {*} заменят мне красноречие
и станут немыми предвестниками моего говорящего сердца
[груди],
молящими о любви и взыскующими награды
более, чем язык, который больше высказал {**}.
О, научись читать то, что написала молчаливая любовь:
умение слышать глазами - часть тонкого ума любви.
{* Некоторые исследователи считают, что "books" (книги) в строке 9 -
это опечатка и следует читать "looks" (взгляды, выражение лица).
** Возможно, здесь содержится намек на другого поэта, посвящавшего
стихи тому же адресату. Тема такого "поэта-соперника" неоднократно
появляется в более поздних сонетах к Другу.}
Как будто неумелый лицедей,
Что от испуга роли нить теряет,
Как зверь, что, в гневе распалясь сильней,
Избытком силы сердце ослабляет,
Так я, боясь сфальшивить, позабыл
Любовной церемонии обряд,
И страсть в моей груди лишилась сил,
Поскольку страстью слишком я богат.
Пускай же о любви мольбу заводит
Безгласное посредничество книг,
Слова красноречивые находит
Сильней, чем сделал бойкий тот язык.
Прочти слова безмолвные мои.
Очами слушать - высший дар любви.
Перевод В. Николаева
Как иногда плохой актер от страха
Не может роли вымолвить слова,
А гневная натура от размаха
Страстей своих становится слаба,
Так мне от чувств невмоготу бывает
Речей любовных соблюдать устав;
И кажется тогда, что убывает
Любовь, от силы собственной устав.
Так пусть же выразит тетрадь немая
Все то, что говорит в моей груди, -
Пусть молит о любви; и, ей внимая,
Меня ты больше всех вознагради.
Умей понять, что сказано без звука.
Глазами слышать - вот любви наука.
Перевод А. Шаракшанэ
Mine eye hath played the painter and hath stelled
Thy beauty's form in table of my heart;
My body is the frame wherein 'tis held,
And perspective it is best painter's art.
For through the painter must you see his skill
To find where your true image pictured lies,
Which in my bosom's shop is hanging still,
That hath his windows glazed with, thine eyes.
Now see what good turns eyes for eyes have done:
Mine eyes have drawn thy shape, and thine for me
Are windows to my breast, wherethrough the sun
Delights to peep, to gaze therein on thee.
Yet eyes this cunning want to grace their art,
They draw but what they see, know not the heart.
Мои глаза, уподобясь художнику, запечатлели
облик твоей красоты на скрижали моего сердца;
мое тело служит ей рамой,
а перспектива - искусство лучших художников,
так как через художника нужно видеть его мастерство {*},
чтобы найти, где помещен твой истинный образ,
всегда висящий в мастерской моей груди,
окна которой застеклены твоими глазами {**}.
Посмотри, какие добрые услуги оказывают глаза глазам:
мои глаза изобразили твой облик, а твои для меня -
окна моей груди, через которые солнце
любит заглядывать, чтобы внутри видеть тебя.
Однако искусству глаз не хватает [такой] мудрости:
они рисуют только то, что видят, не зная сердца.
{* Трудное для истолкования место. Возможно, имеется в виду, что глаз,
как объектив камеры-обскуры, создает образ возлюбленного в душе [груди]
поэта, в соответствии с законами перспективы.
** Потому что, как сказано в сонете 22, "мое сердце находится в твоей
груди".}
Рисует глаз на сердце образ твой,
А тело служит рамой: словно диво,
Портрет в моей груди, как в мастерской -
Искусство возвышает перспектива.
Вдвоем с тобой мы создаем портрет:
Мои глаза тебя нарисовали,
А сквозь твои - как в окна, льется свет,
И холст висит в груди, как в светлом зале.
В согласии две пары глаз живут,
Рисуя и рисунок освещая.
Свет рвется в грудь! О, как его там ждут -
Портрет сверкает, солнце восхищая.
Но взор мой в сердце доступа лишен -
Лишь то рисует глаз, что видит он.
Перевод И. Фрадкина
Мои глаза художниками стали:
Холстом мое взяв сердце, рамой - грудь,
Они портрет твоей красы создали,
Где перспектива - живописи суть.
Раздвинув плоти тесные границы,
Твой образ верный даст узреть она.
Он в мастерской души моей хранится,
Что светом глаз твоих освещена.
Так трудятся глаза глаз милых ради:
Мои глаза рисуют облик твой,
Твои же - окна; солнце, внутрь глядя,
В моей душе любуется тобой.
Но живописцы эти невелики,
Не зная сердца, пишут только лики.
Перевод А. Шаракшанэ
Let those who are in favour with their stars
Of public honour and proud titles boast,
Whilst I, whom fortune of such triumph bars,
Unlooked for joy in that I honour most.
Great princes' favourites their fair leaves spread
But as the marigold at the sun's eye,
And in themselves their pride lies buried,
For at a frown they in their glory die.
The painful warrior famoused for fight,
After a thousand victories once foiled,
Is from the book of honour rased quite,
And all the rest forgot for which he toiled:
Then happy I that love and am beloved
Where I may not remove, nor be removed.
Пусть те, к кому благосклонны их звезды,
хвастают почестями и гордыми титулами,
тогда как я, кому фортуна закрыла путь к такому торжеству,
безвестный, нахожу радость в том, что почитаю больше всего.
Любимцы великих государей распускают свои прекрасные
лепестки,
совсем как ноготки под взглядом солнца,
и в них же сокрыта их гордыня,
так как от _первого_ хмурого взгляда их слава умирает.
Утомленный _ратными трудами_ воин, прославленный в битвах,
после тысячи побед однажды потерпевший неудачу,
вычеркивается совсем из книги чести,
и забывается все остальное, ради чего он трудился.
Но счастлив я, любящий и любимый;
от этого я не могу отказаться, и меня нельзя этого лишить.
Пусть те, к кому светила благосклонны,
Возносят честь свою и титул славный.
А я, Фортуной этим обделенный,
Обрадован незримо честью главной.
Пускай временщики владык великих
Цветут, как ноготки под взором солнца.
Нахмурятся, померкнут солнца блики,
И всей их славе умирать придется.
Уставший воин, полководец некий,
Разбитый после тысячи побед,
Из книги чести вычеркнут навеки,
И про него уже не помнит свет.
Я счастлив быть любимым и любить,
Ведь это невозможно изменить.
Перевод В. Николаева
Пусть тот, кому благоволят светила,
Высоким титулам и славе рад,
А я, кого фортуна обделила,
Имею то, что выше всех наград.
Любимец государя расцветает
Нарциссом гордым в солнечных лучах,
Но над его расцветом смерть витает:
Сокрылось солнце, и цветок зачах.
И если воин, сто побед добывший,
Окажется однажды побежден,
Весь ратный труд его забудут бывший,
Бесславьем будет он вознагражден.
А я - счастливец любящий, любимый,
И это титул мой неотделимый.
Перевод А. Шаракшанэ
Lord of my love, to whom in vassalage
Thy merit hath my duty strongly knit,
To thee I send this written embassage
To witness duty, not to show my wit;
Duty so great, which wit so poor as mine
May make seem bare, in wanting words to show it,
But that I hope some good conceit of thine
In thy soul's thought (all naked) will bestow it,
Till whatsoever star that guides my moving
Points on me graciously with fair aspect,
And puts apparel on my tottered loving,
To show me worthy of thy sweet respect:
Then may I dare to boast how I do love thee,
Till then, not show my head where thou mayst prove me.
Властелин [лорд] {*} моей любви, к которому долгом вассала
меня крепко привязали твои достоинства,
к тебе я шлю это письменное посольство,
чтобы засвидетельствовать свой долг _уважения_, а не выказать
остроту ума, -
долг столь великий, что _в сравнении_ ум, такой бедный, как мой,
может показаться голым, не имея слов для его выражения,
но я надеюсь, что какой-нибудь доброй мыслью
в глубине своей души ты прикроешь его наготу
до той поры, когда та звезда, что направляет мой путь,
посмотрит на меня милостиво, в благоприятном расположении,
и оденет мою истрепавшуюся любовь в _красивые_ одежды,
чтобы показать меня достойным твоего драгоценного уважения.
Тогда, возможно, я осмелюсь хвалиться, как я тебя люблю,
а до того не явлюсь к тебе на испытание.
{* Возможно, здесь имеет место игра смыслов и слово "lord" употреблено
как в широком смысле "властелин", так и в узком смысле титула, - если, как
считает большинство исследователей, адресат сонетов был молодым
аристократом.}
О лорд моей любви! Как твой вассал,
Которого связали долга узы,
К тебе гонцами строки я послал,
Чтоб показать свой долг - не яркость Музы.
Долг так велик, что ум несчастный мой
Не сыщет слов, чтоб выразить его,
Но верю я, что будет стих нагой
Одет игрою чувства твоего, -
Пока звезда какая-то меня
К изысканной красе не приведет,
Любви лохмотья на камзол сменя,
Чтоб был достоин я твоих щедрот.
Тогда и похвалюсь моей любовью,
А до тех пор лицо скрываю вновь я.
Перевод В. Николаева
Любви моей владетельный милорд,
Чьим совершенствам я обязан данью!
Своим служеньем, а не слогом, горд,
Я прибегаю к этому посланью.
Так велико служенье, что мой слог
Покажется нагим и бесполезным.
Я уповаю, чтоб укрыться мог
Твоим он пониманием любезным!
Когда же звезды, что судьбу творят,
Мне явят доброе расположенье,
Своей любви смогу я дать наряд,
Что и твое заслужит уваженье.
Тогда скажу я, как тебя люблю,
А до поры твой слух не оскорблю.
Перевод А. Шаракшанэ
Weary with toil, I baste me to my bed,
The dear repose for limbs with travel tired,
But then begins a journey m my head,
To work my mind, when body's work's expired;
For then my thoughts (from far where I abide)
Intend a zealous pilgrimage to thee,
And keep my drooping eyelids open wide,
Looking on darkness which the blind do see;
Save that my soul's imaginary sight
Presents thy shadow to my sightless view,
Which, like a jewel (hung in ghastly night),
Makes black night beauteous, and her old face new.
Lo thus by day my limbs, by night my mind,
For thee, and for myself, no quiet find.
Уставший от тягот _пути_, я спешу в постель,
_сулящую_ желанный отдых членам, утомленным дорогой,
но тогда начинается путешествие в моей голове,
которое утомляет мой ум, когда труды тела закончились,
так как тогда мои мысли из далека, где я нашел пристанище,
отправляются в усердное паломничество к тебе
и заставляют мои слипающиеся глаза широко раскрыться,
глядя в темноту, которую видят слепые,
но воображаемое зрение моей души
представляет моему невидящему взору твой призрак,
который, как драгоценный камень, витающий в мрачной ночи,
делает черную ночь прекрасной, а ее старое лицо - молодым.
Вот так днем - мои члены, а ночью - ум
ради тебя, и ради меня самого, не знают покоя.
Устав с дороги, тороплюсь в кровать -
Дать передышку утомленной плоти.
Но я и лежа в путь скачу опять,
И разум заменяет плоть в работе.
И думы - из краев, где мой ночлег, -
В паломничество ходят за тобой,
И, не сомкнув слипающихся век,
Я вижу тьму, что видит и слепой.
Одним воображением, без глаз,
Твою во тьме я различаю тень,
И, в той ночи сверкая, как алмаз,
Ты превращаешь ночь в прекрасный день.
Днем тело, ночью разум бедный мой
Никак не могут обрести покой.
Перевод В. Николаева
Окончив путешествие дневное,
Желанный отдых телу дать могу,
Но только лягу, странствие иное
В бессонном начинается мозгу:
Где б ни пристал я, мысли-пилигримы
К тебе свой начинают дальний путь.
Я провожаю их в полет незримый
И век тяжелых не могу сомкнуть.
Зато души всевидящие очи,
Незрячему, мне дарят образ твой.
Он светится алмазом в черной ночи,
Потемки наполняя красотой.
Так днем тружу я тело, ночью - разум,
Покоя нас двоих лишая разом.
Перевод А. Шаракшанэ
How can I then return in happy plight
That am debarred the benefit of rest?
When day's oppression is not eased by night,
But day by night and night by day oppressed;
And each (though enemies to either's reign)
Do in consent shake hands to torture me,
The one by toil, the other to complain
How far I toil, still farther off from thee.
I tell the day to please him thou art bright,
And dost him grace when clouds do blot the heaven;
So flatter I the swart-complexioned night,
When sparkling stars twire not thou gild'st the even:
But day doth daily draw my sorrows longer,
And night doth nightly make griefs' strength seem stronger.
Как же мне тогда вернуться в благополучное состояние,
если мне отказано в благе отдыха -
когда тяготы дня не облегчаются ночью,
но, _наоборот_, ночь усиливает дневной гнет, а день - ночной,
и оба, хотя каждый является врагом власти другого,
пожимают руки, соглашаясь мучить меня,
один - тяготами пути, а другая - _заставляя_ сокрушаться,
что чем больше этих тягот, тем больше я отдаляюсь от тебя?
Я говорю дню, чтобы угодить ему, что ты _так_ светел,
_что_ оказываешь ему любезность, _заменяя его_, когда тучи
затмевают небо;
так и смуглоликой ночи я льщу,
_говоря, что_, когда блестящие звезды не мерцают, ты озаряешь
вечер.
Но день каждый день продлевает мои печали,
а ночь каждую ночь все усиливает мою тоску.
Но как же снова счастье я найду,
Когда покой давно отброшен прочь,
И сон не облегчает мне беду,
Ночь день тиранит, день тиранит ночь?
И оба вместе, хоть они враги,
Так много мне страданий принесли,
Он - направляя вдаль мои шаги,
Она - тоской о том, что ты вдали.
Я говорю, стараясь им польстить,
Что дню поможет свет прекрасный твой,
Что ярко можешь ты позолотить
Беззвездный небосвод во тьме ночной.
Но что ни день, тоска моя длиннее,
И ночь от ночи боль моя сильнее.
Перевод Игн. Ивановского
И как же мне вернуть благополучье,
Когда целитель-сон ко мне нейдет,
Когда за тяжким днем и ночь не лучше,
И ночь, как день, а день, как ночь, гнетет?
Хотя друг другу их враждебны царства,
Меня изводят вместе день и ночь:
Терзаюсь ночью, что меня мытарства
Дневные от тебя уносят прочь.
Я дню польстил - сказал, что лик твой светит
Ему под стать, коль в тучах небеса;
А ночи - что не будь и звезд на свете,
Все озарит за них твоя краса.
Но день мою все умножает муку,
А ночь все горше делает разлуку.
Перевод А. Шаракшанэ
When in disgrace with Fortune and men's eyes,
I all alone beweep my outcast state,
And trouble deaf heaven with my bootless cries,
And look upon myself and curse my fate,
Wishing me like to one more rich in hope,
Featured like him, like him with friends possessed,
Desiring this man's art and that man's scope,
With what I most enjoy contented least;
Yet in these thoughts myself almost despising,
Haply I think on thee, and then my state
(Like to the lark at break of day arising
From sullen earth) sings hymns at heaven's gate;
For thy sweet love rememb'red such wealth brings
That then I scorn to change my state with kings.
Когда, в презрении у Фортуны и в глазах людей,
я в полном одиночестве оплакиваю мое положение
отверженного
и тревожу глухое небо тщетными мольбами,
и смотрю на себя и проклинаю свою судьбу,
мечтая уподобиться тому, кто богаче надеждой,
походить на одного внешностью, на другого - обилием друзей,
желая обладать искусством этого и кругозором того, -
менее всего довольствуясь тем, чем я более всего наделен;
среди этих мыслей, почти презирая себя,
я вдруг думаю о тебе, и тогда моя душа,
подобно жаворонку, на заре поднимающемуся
с угрюмой земли, поет гимны у небесных ворот,
так как мысль о твоей драгоценной любви дает такое
богатство,
что я бы погнушался поменяться своим положением
с королями.
Когда, гонимый взглядами людей,
С самой судьбой я чувствую разлад,
И небо глухо к жалобе моей,
И ни себе, ни жизни я не рад.
И жить хотел бы, как живет другой,
Достойной дружбой удивляя свет,
А тот - умом, а этот - красотой,
И только для меня надежды нет.
Тогда гнетет меня досада злая,
Но вспомню о тебе - и жизни рад,
И, жаворонком утренним взлетая,
Душа моя поет у райских врат.
На славу и богатства королей
Не променял бы я любви твоей.
Перевод Игн. Ивановского.
Когда, не мил ни людям, ни фортуне,
Отверженный, я плачу над собой
И к небесам глухим взываю втуне,
Мечтая уподобиться судьбой
Счастливцам, что надеждами богаты,
Кому даны, на радость их друзьям,
Талант, и внешность, и ума палаты, -
Забыв о том, чем так богат я сам;
Себя жалею, чуть не презирая,
Но вспомню о тебе - душа в полет
Стремится от земли к воротам рая
И, будто жаворонок, песнь поет.
В твоей любви такая мне награда,
Что мне и царской участи не надо.
Перевод А. Шаракшанэ
When to the sessions of sweet silent thought
I summon up remembrance of things past,
I sigh the lack of many a thing I sought,
And with old woes new wail my dear time's waste:
Then can I drown an eye (unused to flow)
For precious friends hid in death's dateless night,
And weep afresh love's long since cancelled woe,
And moan th'expense of many a vanished sight;
Then can I grieve at grievances foregone,
And heavily from woe to woe tell o'er
The sad account of fore-bemoaned moan,
Which I new pay as if not paid before:
But if the while I think on thee (dear friend)
All losses are restored, and sorrows end.
Когда на _судебные_ заседания безмолвных заветных мыслей
я вызываю воспоминания о прошедшем,
я вздыхаю о многом, к чему тщетно стремился,
и, _думая_ о старых бедах, заново оплакиваю растрату моих
лучших лет.
Тогда мои глаза, непривычные к влаге, бывают затоплены
_слезами_
по драгоценным друзьям, скрытым в вечной ночи смерти;
я оплакиваю заново давно изжитые муки любви
и стенаю о многом, что было, но исчезло;
тогда я горюю о прежних горестях
и тяжко, беду за бедой, повторяю
печальный счет прежних страданий,
заново оплачивая его, как будто он не был оплачен раньше.
Но если в это время я подумаю о тебе, дорогой друг,
то все потери восполняются и печали проходят.
На сессию безмолвного суда
Повесткой вызываю тень былого.
В уме утрат проходит череда,
И прежней скорбью мучаюсь я снова.
Не знавший слез, я слезы лью свои
О тех друзьях, что скрыла Смерти ночь.
Свежа тоска погашенной любви
И все картины, что умчались прочь.
И я скорблю о том, чего уж нет,
Оплачиваю, выбившись из сил,
Печальный счет моих минувших бед,
Который я давно уж оплатил.
На если вспомню о тебе, мой друг,
Печали эти исчезают вдруг.
Перевод В. Николаева
Когда перед судом моих раздумий
Проходит дней минувших череда,
Мне жаль всего, чего искал я втуне,
И мучит в прошлом каждая беда.
Тогда глаза, которым слезы внове,
Их льют о тех, кто вечной ночью взят,
О давних ранах умершей любови,
О всем былом, что не вернуть назад.
И, память вороша, я стоны множу,
Как горестей прожитых пересказ,
Их счет печальный для себя итожу
И заново плачу, как в первый раз.
Но только о тебе, мой друг, я вспомню,
Как все утраты тяжкие восполню.
Перевод А. Шаракшанэ
Thy bosom is endeared with all hearts,
Which I by lacking have supposed dead,
And there reigns love and all love's loving parts,
And all those friends which I thought buried.
How many a holy and obsequious tear
Hath dear religious love stol'n from mine eye,
As interest of the dead; which now appear
But things removed that hidden in thee lie!
Thou art the grave where buried love doth live,
Hung with the trophies of my lovers gone,
Who all their parts of me to thee did give;
That due of many now is thine alone.
Their images I loved I view in thee,
And thou (all they) hast all the all of me.
Твоя грудь _мне_ дорога всеми сердцами,
которые я, будучи лишен их, полагал мертвыми;
там царствует любовь, со всем, что ей принадлежит,
и всеми друзьями, которых я считал похороненными.
Как много священных и почтительных слез
глубокая преданная [религиозная] любовь похитила из моих
глаз,
как проценты мертвым, которые, кажется,
только переместились и теперь сокрыты в тебе!
Ты - могила, в которой живет погребенная любовь,
увешанная трофеями моих ушедших возлюбленных друзей,
которые все свои права на меня передали тебе,
и то, что принадлежало многим, теперь только твое.
Их любимые образы я вижу в тебе,
и ты - вместе со всеми ними - целиком владеешь мной.
В твоей груди - приют для всех сердец,
Когда-то милых сердцу моему.
Моя любовь там царственный жилец,
А с ней друзья, сошедшие во тьму.
Как много слез обильных и святых,
О гибели безвременной скорбя,
Я молча пролил о друзьях моих,
Вошедших, как в убежище, в тебя!
Ты - склеп любви, которая жива.
Венками прошлых лет укрыта дверь,
И на меня друзей моих права
Тебе, мой друг, принадлежат теперь.
Ты сохраняешь облик их живой,
Ты - все они, и, значит, весь я твой.
Перевод Игн. Ивановского
В твоей груди - собранье всех сердец,
С которыми проститься я не в силах,
Там царствует любовь, там свой конец
Нашли друзья мои, а не в могилах.
Платя проценты от своих потерь,
Как много раз я чтил святым обрядом
Слезы оброненной тех, что теперь
В тебе явились драгоценным кладом!
В тебе жива за гробом, смерть поправ,
Любовь, с наследьем тех, кого не стало.
Тебе оставил каждый долю прав
На то, что им во мне принадлежало.
На всех любимых я в тебе гляжу,
И весь тебе - всем вам - принадлежу.
Перевод А. Шаракшанэ
If thou survive my well-contented day,
When that churl Death my bones with dust shall cover,
And shalt by fortune once more re-survey
These poor rude lines of thy deceased lover,
Compare them with the bett'ring of the time,
And though they be outstripped by every pen,
Reserve them for my love, not for their rhyme,
Exceeded by the height of happier men.
О then vouchsafe me but this loving thought:
'Had my friend's Muse grown with this growing age,
A dearer birth than this his love had brought
To march in ranks of better equipage:
But since he died, and poets better prove,
Theirs for their style I'll read, his for his love.'
Если ты переживешь тот благословенный для меня день,
когда этот скряга [мужлан], Смерть, укроет мои кости прахом,
и случайно еще раз перечтешь
эти бедные безыскусные строки твоего умершего друга,
сравни их с достижениями времени
и, хотя бы их оставило позади любое перо,
сохрани их ради моей любви, не ради стихов,
которые будут превзойдены искусством более счастливых
людей.
И удостой меня такой любящей мысли:
"Если бы Муза моего друга росла вместе с растущим веком,
его любовь принесла бы более ценные плоды, чем эти,
чтобы _ему_ шагать в рядах лучших {*},
но раз он умер, и поэты стали лучше,
я буду читать их _сочинения_ ради их стиля, а его - ради
любви".
{* В подлиннике - образ марширующих полков, где "equipage" означает
"вооружение", "оснащение". Возможно, здесь содержится указание на лучшую
образованность других поэтов по сравнению с автором сонетов.}
О, если ты земной продолжишь путь,
А Смерть с землей мои смешает кости,
И если на досуге как-нибудь
Мой скромный стих к тебе нагрянет в гости,
То ты, друг мой, тогда сравни его
С тем, что сегодня создают поэты,
Которым Время дарит мастерство;
Я чувством жил - цени меня за это.
Пусть мысль в тебе живет: "Он мог вполне
Воспеть любые дни, любые дали.
Он рос бы с нашим веком наравне,
Но - мертвого - другие обогнали.
Поэты превзошли его искусство,
Но в них я мастерство ценю, в нем - чувство!"
Перевод И. Фрадкина
Коль ты переживешь тот день, когда мне
Смерть наконец упрячет кости в прах,
И перечтешь потом, что друг твой давний
Писал в своих бесхитростных стихах,
Ты их сравни с твореньями эпохи,
Где их перо любое превзошло,
Но за любовь мою, хоть строчки плохи,
Их сохрани всем новшествам назло.
И обо мне ты так подумай нежно:
"Когда б он с веком вместе мог расти,
Его бы Муза жизнь дала, конечно,
Стихам таким, что быть ему в чести.
Другие превзошли его, но все же,
Хоть слог их дорог, в нем любовь дороже".
Перевод А. Шаракишнэ
Full many a glorious morning have I seen
Flatter the mountain tops with sovereign eye,
Kissing with golden face the meadows green,
Gilding pale streams with heavenly alcumy,
Anon permit the basest clouds to ride
With ugly rack on his celestial face,
And from the forlorn world his visage hide,
Stealing unseen to west with this disgrace:
Even so my sun one early morn did shine
With all triumphant splendor on my brow;
But out alack, he was but one hour mine,
The region cloud hath masked him from me now.
Yet him for this my love no whit disdaineth:
Suns of the world may stain, when heaven's sun staineth.
Множество раз видел я, как великолепное утро
чествует вершины гор царственным _взглядом_ [глазом],
касаясь золотым лицом зеленых лугов,
позолачивая бледные потоки с помощью небесной алхимии,
но вскоре позволяет нижайшим тучам бежать
уродливой массой по своему божественному лицу
и, пряча от покинутого мира свой облик,
крадется, невидимое, на запад с позором.
Так и мое солнце однажды ранним утром озарило
мой лоб всем своим великолепием,
но, увы, моим оно было только один час -
скоро его от меня скрыла туча.
И все же моя любовь его за это нисколько не презирает:
земным солнцам позволено иметь пятна, когда в пятнах
солнце небесное.
Я видел, как торжественный восход
На горных пиках царственно горит
И бледную поверхность быстрых вод
Алхимией небесной золотит.
Но низким тучам позволяет он
Свой светлый лик укрыть от наших глаз,
И вот уже, похищен, унесен,
Бесславно он на западе угас.
Так солнца моего прекрасный свет
Блестящее пророчил торжество,
Но час прошел - и счастья больше нет,
Закрыла туча хмурая его.
И все же я любви не изменил:
Ведь пятна есть и у земных светил.
Перевод Игн. Ивановского
В своем явленье утреннем великом
Вершинам горным солнце дарит взор,
Лугов касаясь лучезарным ликом
И в злато превращая гладь озер,
Но часто низких туч бегущей своре
Дает пятнать свой образ неземной
И, мир покинув, стороною вскоре
Спешит на запад, со своей виной.
Так и земное солнце озарило
Меня своей красой в начале дня.
Увы, моим оно недолго было -
Его сокрыла туча от меня.
Все солнцу своему любовь простила,
Ведь без пятна и в небе нет светила!
Перевод А. Шаракшанэ
Why didst thou promise such a beauteous day,
And make me travel forth without my cloak,
To let base clouds o'ertake me in my way,
Hiding thy brav'ry in their rotten smoke?
Tis not enough that through the cloud thou break,
To dry the rain on my storm-beaten face,
For no man well of such a salve can speak,
That heals the wound, and cures not the disgrace:
Nor can thy shame give physic to my grief;
Though thou repent, yet I have still the loss:
Th'offender's sorrow lends but weak relief
To him that bears the strong offence's cross.
Ah, but those tears are pearl which thy love sheeds,
And they are rich and ransom all ill deeds.
Почему ты обещал такой прекрасный день
и _тем_ заставил меня отправиться в путь без плаща,
чтобы позволить низким тучам настичь меня в пути,
скрыв твое великолепие отвратительной завесой?
Недостаточно тебе пробиться сквозь тучи,
чтобы осушить от Дождя мое побитое бурей лицо,
ведь никто не станет хвалить бальзам,
который лечит рану, но не исцеляет бесчестья.
И твой стыд не станет лекарством от моего горя;
хотя ты раскаиваешься, я все же в убытке:
сожаления обидчика дают лишь слабое утешение
тому, кто несет крест тяжкой обиды.
Но эти слезы - жемчужины, которые роняет твоя
любовь, -
драгоценны и искупают все злые деяния.
Зачем ты обещал мне ясный день
И я в дорогу без плаща пустился?
Но туч меня настигла злая тень -
Твой светлый образ в дымке их затмился.
Пусть из-за туч пробился блеск луча -
Дождем побитый лик не сушат взоры.
И назову ль спасителем врача,
Что лечит рану, не леча позора?
И скорбь мою твой стыд не исцелит,
Раскаянье тебе не даст защиты.
Обидчика печаль не облегчит,
Не облегчит мне тяжкий крест обиды.
Но слезы льешь ты, и жемчужин тех
Богатство весь твой искупает грех.
Перевод В. Николаева
Был мне тобой обещан день погожий,
И в путь я устремился налегке,
Но низкой тучи мглой, на дым похожей,
Был от тебя отрезан вдалеке.
Пусть ты развеешь тучи между нами, -
Хоть от дождя лицо мне осуши, -
Все мало мне, ведь проку нет в бальзаме,
Что лечит раны тела, не души.
В твоем раскаянье мне нет леченья,
Печаль твоя ущерб не возместит.
Обиды крест тяжел, и облегченья
Не принесет обидевшего стыд.
Но этот перл - слеза с твоей ресницы -
Искупит всю вину твою сторицей.
Перевод А. Шаракшанэ
No more be grieved at that which thou hast done:
Roses have thorns, and silver fountains mud,
Clouds and eclipses stain both moon and sun,
And loathsome canker lives in sweetest bud.
All men make faults, and even I in this,
Authorizing thy trespass with compare,
Myself corrupting salving thy amiss,
Excusing thy sins more than their sins are;
For to thy sensual fault I bring in sense -
Thy adverse party is thy advocate -
And 'gainst myself a lawful plea commence:
Such civil war is in my love and hate
That I an accessary needs must be
To that sweet thief which sourly robs from me.
Не печалься больше о том, что совершил:
у роз есть шипы, а в серебряных источниках - грязь;
тучи и затмения пятнают луну и солнце,
и отвратительный червь живет в сладчайшем бутоне.
Все люди совершают проступки, и даже я - в этом
_стихотворении_,
узаконивая твое прегрешение сравнениями,
унижая себя, заглаживаю твою ошибку,
находя для твоих грехов больше оправданий, чем для грехов
других {*}.
Ведь чувственному проступку я придаю разумность -
твоя противная сторона становится твоим адвокатом -
и против себя самого начинаю тяжбу.
Такая гражданская война идет во мне между любовью
и ненавистью,
что я поневоле становлюсь пособником
милого вора, который меня жестоко ограбил.
{* Спорное место. В оригинальном издании Торпа в этой строке дважды
повторялось местоимение "their" (их): "Excusing their sins more than their
sins are", однако большинство позднейших издателей считали это ошибкой
"набора и заменяли одно или оба местоимения на "thy" (твои), чем
определялись разные истолкования. Помимо принятого в настоящем переводе,
распространенным истолкованием является: "...находя для твоих грехов больше
оправданий, чем они того заслуживают (и тем самым поощряя тебя на дальнейшие
проступки)".}
Ну не горюй же о своем поступке:
У роз шипы есть, а в фонтанах - тина,
Червь мерзостный живет в бутоне хрупком,
Затменья прячут ясные светила...
Порочны люди - вот и я под стать им:
Чтоб оправдать тебя - ищу сравнений,
Хоть утешать тебя берусь некстати -
Твой грех не стоит стольких извинений.
И чувственность твою я понимаю -
Беру защиту, бросив обвиненье,
Себе же самому я иск вчиняю;
Столь яростно в душе моей сраженье,
Что я уж соучастник твой усердный,
Мой милый вор, такой немилосердный.
Перевод Т. Шабаевой
Ошибкой не казнись, она понятна:
Порой хрустальный замутнен родник,
У розы есть шипы, на солнце - пятна,
И в сладостный бутон червяк проник.
Мы все грешны. Я - тем, что обеляю
Твою вину сравнением таким,
Рассудок свой постыдно ослепляю,
Тебе прощая больше, чем другим.
Ошибке чувств ищу я оправданье,
Стал адвокатом обвинитель твой,
Любовь и ненависть, бушуя втайне,
Ведут во мне междоусобный бой,
Так что пособником я стал невольно
Обидчика, мне сделавшего больно.
Перевод А. Шаракшанэ
Let me confess that we two must be twain,
Although our undivided loves are one:
So shall those blots that do with me remain,
Without thy help, by me be borne alone.
In our two loves there is but one respect,
Though in our lives a separable spite,
Which though it alter not love's sole effect,
Yet doth it steal sweet hours from love's delight.
I may not evermore acknowledge thee,
Lest my bewailed guilt should do thee shame,
Nor thou with public kindness honour me,
Unless thou take that honour from thy name -
But do not so; I love thee in such sort,
As thou being mine, mine is thy good report.
Позволь мне признать, что мы двое должны быть раздвоены,
хотя _две_ наши неразделимые любви суть одно,
чтобы те пятна _позора_, которые лежат на мне,
я нес один, без твоей помощи.
В двух наших любовях - одна привязанность,
но в наших жизнях - разное зло,
которое, хотя и не умаляет единой любви,
крадет у любви драгоценные часы наслаждения.
Я, может быть, никогда больше не признаю тебя при встрече,
чтобы моя прискорбная вина не навлекла на тебя позор;
и ты публично не выказывай мне расположения,
чтобы, оказанная мне честь не убавила чести у твоего имени.
Не делай этого; я люблю тебя так,
что, поскольку ты мой, и твоя репутация - моя.
И правда, лучше нам держаться врозь,
Хоть на двоих любовь у нас одна.
Иначе тем делиться бы пришлось,
За что на мне одном лежит вина.
Любви единой мы признали власть,
Зато у каждого своя беда.
Пускай она не одолеет страсть,
Но лучший миг похитит без труда.
С тобой я встречусь словно невзначай,
Моя вина на мне была и есть,
И ты при всех мне честь не воздавай,
Чтобы твоя не пострадала честь.
Поберегись: ведь мы с тобой - одно
И ляжет на тебя мое пятно.
Перевод Игн. Ивановского
Я признаю: должны мы быть двоими,
Хотя любовью слиты мы в одно.
Пусть лишь мое грехи пятнают имя,
Мне в одиночку их нести дано.
Одна любовь соединяет милых,
Но в жизни каждого своя печаль.
Любви ничто поколебать не в силах,
Но отнятых часов бесценных жаль.
Я буду ото всех скрывать привычно
Любую связь, что между нами есть,
И ты меня не привечай публично,
Чтоб на меня свою не тратить честь.
Я так люблю, что всем в тебе владею -
И честью беспорочною твоею.
Перевод А. Шаракшанэ
As a decrepit father takes delight
To see his active child do deeds of youth,
So I, made lame by Fortune's dearest spite,
Take all my comfort of thy worth and truth;
For whether beauty, birth, or wealth, or wit,
Or any of these all, or all, or more,
Intitled in thy parts, do crowned sit,
I make my love ingrafted to this store:
So then I am not lame, poor, nor despised,
Whilst that this shadow doth such substance give,
That I in thy abundance am sufficed,
And by a part of all thy glory live:
Look what is best, that best I wish in thee;
This wish I have, then ten times happy me.
Как дряхлый отец радуется,
видя, что его полный жизни сын [ребенок] совершает деяния
юности,
так я, охромевший {*} по жестокой злобе Фортуны,
нахожу все свое утешение в твоих достоинствах и верности,
так как если красота, происхождение, богатство, или ум,
или что-то из этого, или все, или что-то еще,
облагороженные тобой, по-королевски воплотились в тебе {**},
_то_ я приобщаю свою любовь к этим благам,
_и_ тогда я не хромой, не бедный, не презираемый,
поскольку эта тень _твоих благ_ так существенна {***},
что мне довольно твоего изобилия
и я жив частью всей твоей славы.
Что ни есть лучшего, я желаю, чтобы это принадлежало
тебе;
если это желание выполнено, то я десятикратно счастлив.
{* Большинство комментаторов считают, что определение "lame" (хромой)
здесь следует понимать в переносном смысле.
** Спорное место, допускающее различные прочтения.
*** В подлиннике использованы заимствованные из философии образы тени
(shadow) и субстанции (substance), о которых см. примечание к сонету 53.}
Как немощный отец следит свершенья
Ребенка своего во цвете лет,
Так я, вкусив от рока пораженье,
Слежу за чередой твоих побед.
Ведь и уму, и красоте, и славе,
Богатству - всем достоинствам твоим
Я, жалкий нищий, причаститься вправе,
Своей любовью причащенный им.
И я теперь не немощный, не бедный,
Мне хлеб насущный зренье подает,
Следящее, любя, твой марш победный, -
И сыт я славой от твоих щедрот.
Все то, чего желать тебе я смею,
Я от тебя сторицею имею.
Перевод С. Степанова
Как старческая немощь испокон
Вздыхает, утешаясь юной силой,
Так я, фортуной злою обделен,
Твоими жив достоинствами, милый.
Твой ум, богатство, знатность, красота
И мне передаются по крупице:
Не хил, не беден я и хромота
Моя исчезла - нет причин казниться.
Обогатил меня союз двоих:
Твои заслуги - и мои по праву,
Живет во мне та часть заслуг твоих,
Которая тебе приносит славу.
Все лучшее, что в мире есть у нас, -
В тебе: счастливей всех я в десять раз.
Перевод И. Фрадкина
How can my Muse want subject to invent
While thou dost breathe, that pour'st into my verse
Thine own sweet argument, too excellent
For every vulgar paper to rehearse?
О give thyself the thanks if aught in me
Worthy perusal stand against thy sight,
For who's so dumb that cannot write to thee,
When thou thyself dost give invention light?
Be thou the tenth Muse, ten times more in worth
Than those old nine which rhymers invocate,
And he that calls on thee, let him bring forth
Eternal numbers to outlive long date.
If my slight Muse do please these curious days,
The pain be mine, but thine shall be the praise.
Как может моя Муза нуждаться в предмете для творчества,
когда _жив_ [дышишь] ты, который наполняет мои стихи
своей драгоценной темой, слишком великолепной,
чтобы ее могла выразить любая заурядная бумага?
О благодари сам себя, если что-то у меня _в стихах_
предстает в твоих глазах достойным чтения,
ибо кто настолько туп [нем], чтобы не суметь писать к тебе,
когда ты сам даришь свет для творчества?
Будь сам десятой Музой, вдесятеро превосходящей [своими
достоинствами]
те старые девять, которых призывают стихотворцы,
и тот, кто обращается к тебе, пусть создаст
вечные стихи, переживущие долгие времена.
Если моя скромная Муза понравится нашим
придирчивым дням,
пусть труд достанется мне, а хвала - тебе.
Что нужно мне еще для сочиненья,
Коль дышишь ты и в мой вливаешь стих
Такой бальзам чудесный вдохновенья,
Который недоступен для других?
Благодари себя, коль чем-то я
В твоих глазах сумел достойным стать.
Тот нем, кто не напишет для тебя, -
Ты свет такой способен излучать.
О, будь десятой Музой, в десять раз
Достойнее тех прежних девяти!
Тому же, кто воззвал к тебе сейчас,
Ты помоги бессмертье обрести.
Коль мил я вкусам этих строгих дней,
Мой будет труд, а похвала - твоей.
Перевод В. Николаева
Иссякнет разве Муза, если ты
Себя в стихи вливаешь, мне на радость,
Так ласково, что грубые листы
Вобрать в себя не в силах эту сладость?
Ты словно луч Поэзии живой,
Он светит - я пою от восхищенья.
Хвали себя за стих удачный мой:
Ты для меня источник вдохновенья.
О, будь десятой Музою моей,
Соперничая с девятью другими,
И в десять раз будь остальных сильней,
Сквозь годы пронеси стихи живыми.
И если им в веках дань воздадут,
То слава вся твоя, мой - только труд.
Перевод И. Фрадкина
О how thy worth with manners may I sing,
When thou art all the better part of me?
What can mine own praise to mine own self bring?
And what is't but mine own when I praise thee?
Even for this, let us divided live,
And our dear love lose name of single one,
That by this separation I may give
That due to thee which thou deserv'st alone.
О absence, what a torment wouldst thou prove,
Were it not thy sour leisure gave sweet leave
To entertain the time with thoughts of love,
Which time and thoughts so sweetly doth deceive,
And that thou teachest how to make one twain,
By praising him here who doth hence remain.
О, как же я могу воспеть подобающим образом твои
достоинства,
когда ты - суть лучшая часть меня?
Что может моя похвала принести мне самому?
И кого, как не себя, я хвалю, когда я хвалю тебя?
Хотя бы ради этого давай жить врозь,
и пусть наша драгоценная любовь потеряет название единой -
чтобы, благодаря этому разъединению, я мог воздать
тебе то должное, которого заслуживаешь ты один.
О разлука, какой пыткой была бы ты,
если бы твой тоскливый досуг не давал сладостной свободы
посвящать время мыслям о любви,
которая так сладостно занимает время и мысли,
и если бы ты не учила, как сделать единое раздвоенным,
воздавая здесь хвалу тому, кто _от меня_ отдален.
О, как воспеть прекрасный облик твой,
Когда ты - лучшее, что есть во мне?
Как мне тебя украсить похвалой
И тем не похвалить себя вдвойне?
Расстанемся - хотя бы для того,
Чтобы увидел ты, мой властелин,
Всю силу поклоненья моего,
Которого достоин ты один.
Разлука горько мучила бы нас,
Когда бы не давала нам досуг
Для мыслей о любви в заветный час,
Смягчающий обманом тяжесть мук.
Но и в разлуке мы с тобой вдвоем,
Раз ты живешь в сознании моем.
Перевод Игн. Ивановского
Как мне тебя достойнее воспеть,
Души моей прекрасная частица,
И честь твою случайно не задеть,
И самому собой не возгордиться?
Не лучше ли расстаться - хоть на миг -
И разорвать весь этот круг порочный,
Чтоб, уходя, любви прощальный крик
Соединить нас вновь стремился прочно.
Но нет, разлуки не перенести,
Когда, томимый болью ожиданья,
То, что должно так пышно расцвести,
Я на съеденье отдаю страданью.
Мой милый, научи, как жить без мук,
С тобою слиться в тягости разлук.
Перевод А. Шведчикова
Take all my loves, my love, yea, take them all;
What hast thou then more than thou hadst before?
No love, my love, that thou mayst true love call;
All mine was thine before thou hadst this more.
Then if for my love thou my love receivest,
I cannot blame thee for my love thou usest;
But yet be blamed, if thou thyself deceivest
By wilful taste of what thyself refusest.
I do forgive thy robb'ry, gentle thief,
Although thou steal thee all my poverty;
And yet love knows it is a greater grief
To bear love's wrong than hate's known injury.
Lascivious grace, in whom all ill well shows,
Kill me with spites, yet we must not be foes.
Возьми все мои любви, моя любовь {*}, да, возьми их все.
Что ты приобретешь такого, чего не имел прежде? -
никакой любви, моя любовь, которую ты мог бы назвать
истинной любовью:
все мое было твоим до того, как ты получил еще и это.
И если ты берешь мою любовь ради моей любви {**},
я не могу винить тебя за употребление моей любви,
и все же ты виноват, если ты сам себя обманываешь,
_руководствуясь_ своенравным вкусом к тому, что твое
существо отвергает.
Я прощаю твой грабеж, милый вор,
хотя ты присвоил себе все, чем я владел;
и все же любовь знает, что горше
сносить зло любви, чем обычные удары ненависти.
Порочное очарование, в котором всякое зло
представляется добром,
убей меня обидами, но все же мы не должны быть врагами.
{* В подлиннике многократно употреблено слово "love", с игрой на его
разных значениях, и прочтение сонета зависит от истолкования этих
значений. По мнению большинства исследователей, поводом для этого сонета (и
двух следующих) стало то, что Друг соблазнил любовницу поэта (или был
соблазнен ею). Соответственно, "my love" в первой строке - это обращение к
Другу, которое можно перевести как "мой милый", "возлюбленный".
** Иными словами, если ты отобрал у меня любовницу потому, что я люблю
ее.}
Возьми их все, да, все мои любви.
Намного ли богаче ты теперь?
Как новизну любовью не зови,
Давно я отдал все тебе, поверь.
Ты все присвоил из любви ко мне.
Я твоего не осуждаю пыла,
Но постыдись: ведь по твоей вине
Твоя же ложь тебя с дороги сбила.
Грабеж тебе прощаю, нежный вор,
Хоть нищего ты обобрал, как мог,
И легче видеть ненависть в упор,
Чем верности украденный залог.
Ты оправдаешь даже путь дурной.
Убей меня, но не враждуй со мной.
Перевод Игн. Ивановского
Коль хочешь, то любовь мою возьми,
Что нового получишь вместе с нею?
Она не будет истинной, пойми, -
Я твой давно, и нет любви сильнее.
И за мою любовь, что получил,
Моя любовь, судить тебя не стану;
Но сколько ты упреков заслужил,
Коль взял ее, доверившись обману.
Мой милый вор, прощаю твой разбой,
Хотя забрал ты все без сожаленья,
Больнее ведь любви упрек немой,
Чем ненависти горькие мученья.
Ты зло само с невинности слезами,
Убей меня, чтоб нам не стать врагами.
Перевод А. Казаковой
Those pretty wrongs that liberty commits,
When I am sometime absent from thy heart,
Thy beauty and thy years full well befits,
For still temptation follows where thou art.
Gentle thou art, and therefore to be won,
Beauteous thou art, therefore to be assailed;
And when a woman woos, what woman's son
Will sourly leave her till he have prevailed?
Ay me, but yet thou mightest my seat forbear,
And chide thy beauty and thy straying youth,
Who lead thee in their riot even there
Where thou art forced to break a twofold truth:
Hers, by thy beauty tempting her to thee,
Thine, by thy beauty being false to me.
Эти милые проступки, которые совершает своеволие,
когда порой меня нет в твоем сердце,
вполне подобают твоей красоте и твоим годам,
ибо соблазн постоянно следует за тобой по пятам.
Ты добр, и потому тебя завоевывают;
ты прекрасен, и потому тебя осаждают;
а когда женщина добивается _любви_, какой сын женщины
жестоко покинет ее до того, как одержит победу? {*}
Увы мне, но все же ты мог бы воздержаться от _захвата_ моих
владений
и отчитать свою красоту и беспутную юность,
которые, в своем буйстве, ведут тебя даже туда,
где ты невольно нарушаешь две верности:
ее - своей красотой ее соблазняя,
свою - из-за своей красоты изменяя мне.
{* Многие издатели считают, что в этом месте подлинника имеется
опечатка, и следует читать: "Till she have prevailed". В таком случае
перевод должен звучать: "...до того, как она одержит победу".}
Ты волю низким шалостям даешь,
Когда меня в беспечном сердце нет,
Лишь потому, что молод и хорош
И для соблазна порожден на свет.
Ты нежен - все хотят тобой владеть,
Красив - и словно создан для осад,
А если женщина раскинет сеть,
Какой сын женщины не будет рад?
И мне не угрожала бы беда,
Когда ты страсти притушить бы мог,
Они тебя забросили туда,
Где к нам обоим будешь ты жесток.
Ты красотой с ума сведешь ее,
Изменой сердце разобьешь мое.
Перевод Игн. Ивановского
Твоих измен беспечных череда,
Когда ты забываешь обо мне, -
При красоте твоей, в твои года,
Среди страстей, естественна вполне.
Ты добр - тебя в полон берут шутя,
Красив - тебя легко завоевать;
К желаньям жен, о женщины дитя,
Легко ли равнодушным пребывать?
Увы! Ты и меня не пощадил.
Твоей красе и юности упрек
Я шлю за то, что ты, в избытке сил,
Две чести сразу опорочить мог:
Ее - своей красою соблазнив,
Свою же - мне с подругой изменив.
Перевод Д. Щедровицкого
That thou hast her, it is not all my grief,
And yet it may be said I loved her dearly;
That she hath thee, is of my wailing chief,
A loss in love that touches me more nearly.
Loving offenders, thus I will excuse ye:
Thou dost love her because thou know'st I love her,
And for my sake even so doth she abuse me,
Suff ring my friend for my sake to approve her.
If I lose thee, my loss is my love's gain,
And losing her, my friend hath found that loss;
Both find each other, and I lose both twain,
And both for my sake lay on me this cross.
But here's the joy, my friend and I are one.
Sweet flattery! then she loves but me alone.
То, что ты обладаешь ею, - не вся моя печаль,
хотя можно сказать, что я любил ее горячо;
что она обладает тобой - вот главная _причина_ моих стенаний,
потеря в любви, которая задевает меня сильнее.
Любящие грешники [обидчики], я оправдаю вас так:
ты любишь ее, потому что знаешь, что я люблю ее,
и так же ради меня она изменяет мне,
идя на то, чтобы мой друг ради меня испытал ее.
Если я теряю тебя, то моя потеря - это приобретение для
моей любви,
а теряю ее - мой друг приобретает эту потерю.
Двое находят друг друга, и я теряю обоих,
и оба ради меня возлагают на меня этот крест.
Но вот утешение: мой друг и я суть одно, _и, значит_, -
о сладкое самообольщение! - она любит меня одного.
Полгоря, что она теперь твоя,
А сердце прошлого не забывает,
Но с нею и тебя лишился я,
А это горе больше задевает.
Обидчики, прощаю вам обиду.
Ты по моим следам предался страсти,
Она со мной враждует лишь для виду,
Поскольку ты ведь у нее во власти.
Тебя я потерял - она нашла,
И я тебе помог ее найти.
Вдвойне моя разлука тяжела,
Мне крест двойной приходится нести.
Но ведь недаром ты и я - одно.
Пусть я не с ней, любим я все равно.
Перевод Игн. Ивановского
Ты обладаешь ею - не беда,
Хотя ее любил я очень нежно.
Она тобой владеет - вот когда
Уже мое несчастье неизбежно.
Обидчики мои, я вас прощаю:
Ее ты любишь как мою любовь,
И для меня она, мой дух смущая,
Тебя, мой друг, испытывает вновь.
Потерянная мной тебе досталась;
Ты мной потерян - у нее ты есть.
Друг друга вы нашли - я потерял вас,
И на меня вы возложили крест.
Но ясно мне: одно - мой друг и я.
О грезы! Все равно она - моя.
Перевод В. Николаева
When most I wink, then do mine eyes best see,
For all the day they view things unrespected;
But when I sleep, in dreams they look on thee,
And darkly bright, are bright in dark directed.
Then thou, whose shadow shadows doth make bright,
How would thy shadow's form form happy show
To the clear day with thy much clearer light,
When to unseeing eyes thy shade shines so!
How would (I say) mine eyes be blessed made,
By looking on thee in the living day,
When in dead night thy fair imperfect shade
Through heavy sleep on sightless eyes doth stay!
All days are nights to see till I see thee,
And nights bright days when dreams do show thee me.
Чем больше я смежаю глаза, тем лучше они видят,
так как весь день они глядят на вещи нестоящие,
но когда я сплю, во сне они смотрят на тебя
и, _закрытые_ [темные], направляют светлый взгляд в темноту {*}.
Твоя тень делает светлыми тени;
каким же прекрасным зрелищем была бы _вещественная_
форма этого образа
при свете дня и твоем, гораздо более ярком, свете,
если для невидящих глаз твоя тень так сияет!
Я говорю: какое было бы счастье для моих глаз
смотреть на тебя среди живого дня,
если в мертвой ночи твой прекрасный, _хотя и_
несовершенный образ
сквозь тяжелый сон запечатлевается в незрячих глазах!
Все дни мне видятся ночами, пока я не вижу тебя,
а все ночи - ясными днями, когда сны мне показывают
тебя.
{* Согласно представлениям того времени, в основе механизма зрения
лежали исходящие из глаз лучи.}
Смежая веки, зорче я стократ,
При свете дня гляжу, не замечая.
Во сне же очи на тебя глядят,
Твой светлый лик во мраке различая.
Твоя безмерно лучезарна тень,
Встающая передо мной ночами, -
О сколь она светлей, чем ясный день,
Коль вижу я незрячими очами!
Сколь просияли бы твои лучи,
Явись они при свете дня живого,
Коль тень твоя слепым очам в ночи
Несет снопы сияния такого!
Мне день - как ночь, когда ты не со мной,
А ночь - как день, коль в сон приходишь мой.
Перевод С. Степанова
Днем никого я взглядом не приметил.
Смежил я веки - взор мой стал острей:
Мои глаза, незрячие при свете,
Вновь красотой ослеплены твоей!
Мелькает светоносное виденье,
Высвечивая черноту ночи, -
От света жмурюсь я, лишенный зренья,
У тени ослепительны лучи!
В глухую ночь светлеет мрак постылый,
Хоть светит только благостная тень,
Так как же засверкает образ милый,
Когда его увижу в ясный день!
День без тебя объят ночною мглой,
А ночь светла, ведь ты во сне со мной.
Перевод И. Фрадкина
If the dull substance of my flesh were thought,
Injurious distance should not stop my way,
For then despite of space I would be brought,
From limits far remote, where thou dost stay.
No matter then although my foot did stand
Upon the farthest earth removed from thee,
For nimble thought can jump both sea and land
As soon as think the place where he would be.
But ah, thought kills me that I am not thought,
To leap large lengths of miles when thou art gone,
But that, so much of earth and water wrought,
I must attend time's leisure with my moan,
Receiving nought by elements so slow
But heavy tears, badges of either's woe.
Если бы вялое вещество моей плоти было мыслью,
то досадное расстояние не остановило бы меня,
поскольку тогда, вопреки пространству, я был бы перенесен
из далеких пределов туда, где пребываешь ты.
Тогда было бы неважно, хотя бы мои ноги стояли
на земле, самой отдаленной от тебя,
так как проворная мысль может перепрыгивать через море
и сушу,
как только вообразит место, где хотела бы быть.
Но, увы, меня убивает мысль, что я - не мысль,
способная переноситься через многие мили туда, куда уехал ты,
но что, состоящий в такой большой мере из земли и воды {*},
я должен проводить пустое время в стенаниях,
ничего не имея от таких медлительных элементов,
кроме тяжких слез - знаков их страдания.
{* В этом и следующем сонетах метафорически обыгрывается учение о том,
что человек состоит из четырех "элементов": земли, воды, воздуха и огня.}
Когда б из мысли состояло тело,
Вот бы меня к тебе перенесло -
От самого далекого предела,
Пространству ненавистному назло!
И даже пусть, попав в чужие страны,
Я в самой дальней от тебя стране:
Мысль перепрыгнет через океаны,
Лишь про тебя подумается мне.
Да, я не мысль. И нет печальней мысли.
Я из земли с водою пополам,
И между нами сотни верст повисли,
И время предалось иным делам.
Земля с водой лежат в моем начале,
И с ними я делю мои печали.
Перевод В. Орла
Когда бы мыслью плоть моя была,
То путь к тебе не знал бы протяженья;
Куда б тебя судьба не занесла,
Там появился б я в одно мгновенье.
Хоть в самый дальний удались предел,
Моря пусть между нами или страны,
Как мысль легко б я их преодолел -
Лишь о тебе подумаю, желанный.
Но я не мысль. Таким, какой я есть,
Мне не угнаться следом за тобою;
Я, в сущности, земли с водою смесь
И принужден досуг делить с бедою.
От двух стихий в знак горя моего
Даны мне слезы, - больше ничего.
Перевод С. Шестакова
The other two, slight air and purging fire,
Are both with thee, wherever I abide;
The first my thought, the other my desire,
These present-absent with swift motion slide;
For when these quicker elements are gone
In tender embassy of love to thee,
My life, being made of four, with two alone
Sinks down to death, oppressed with melancholy,
Until life's composition be recured
By those swift messengers returned from thee, -
Who even but now come back again assured
Of thy fair health, recounting it to me.
This told, I joy, but then no longer glad,
I send them back again and straight grow sad.
Другие два _элемента_, легкий воздух и очищающий огонь,
оба с тобой, где бы я ни пребывал:
первый - моя мысль, второй - мое желание;
неуловимые, они легко переносятся _с места на место_.
Когда эти более быстрые элементы отправляются
к тебе в сердечном посольстве любви,
моя жизнь, созданная из четырех _элементов_, оставшись
только с двумя,
клонится к смерти, подавленная меланхолией;
_так продолжается_, пока состав жизни не восстановится
возвращением от тебя этих быстрых посланцев,
которые как раз сейчас возвращаются, убедившись
в твоем добром здравии, чтобы поведать это мне.
Когда весть сообщена, я радуюсь, но затем, снова
неудовлетворенный,
я отсылаю их назад и сразу становлюсь печальным.
В разлуке мы, но нам обручены
Огонь и воздух - остальные звенья
Природы; и к тебе обращены
Огонь желанья, мысли дуновенье.
Когда посланцы нежных чувств моих
К тебе спешат, ног под собой не чуя,
Как в окруженье двух стихий других
Смертельно одинок я, как тоскую!
Тогда лишь только оживаю я,
Когда гонцы, отправясь в путь обратный,
Мне весточку приносят от тебя,
Что ты здоров и все с тобою ладно.
Я счастлив, но на миг лишь - и готов
Вновь в путь-дорогу отослать гонцов.
Перевод В. Тарзаевой
Но вот стихии легкие, скользя,
Любое одолеют расстоянье:
Огонь и воздух, верные друзья, -
То мысль моя и вечное желанье.
Летят к тебе покорные послы,
Опустошив меня наполовину;
Теперь я лишь вода и горсть земли:
Я погружаюсь в смертную пучину
До той поры, пока не принесли
Мне дорогую весточку про друга
Мои друзья - крылатые послы, -
Что ты здоров и счастлив в час досуга.
Но радуюсь недолго - миг промчит,
Вновь шлю послов я, горечью убит.
Перевод И. Фрадкина
Mine eye and heart are at a mortal war,
How to divide the conquest of thy sight:
Mine eye my heart thy picture's sight would bar,
My heart mine eye the freedom of that right.
My heart doth plead that thou in him dost lie
(A closet never pierced with crystal eyes),
But the defendant doth that plea deny,
And says in him thy fair appearance lies.
To 'tide this title is impanneled
A quest of thoughts, all tenants to the heart,
And by their verdict is determined
The clear eye's moiety and the dear heart's part:
As thus: mine eye's due is thy outward part,
And my heart's right thy inward love of heart.
Мои глаза и сердце ведут смертельную войну,
деля завоевание - твой зримый образ {*}:
глаза хотели бы запретить сердцу видеть твое изображение,
а сердце глазам - свободно пользоваться этим правом.
Сердце заявляет, что ты находишься в нем -
в каморке, куда не проникает взгляд хрустальных глаз, -
но ответчики отвергают это заявление
и говорят, что твоя прекрасная внешность находится в них.
Чтобы решить этот спор о праве собственности, учреждено
жюри из мыслей, которые все являются арендаторами сердца,
и по их вердикту определены
доля ясных глаз и драгоценная часть, _отводимая для_ сердца.
Итак, моим глазам причитается твоя внешность,
а сердце имеет право на то, что внутри, - твою
сердечную любовь.
{* По всей видимости, речь идет о доставшемся поэту портрете Друга.}
Мой глаз и сердце, овладев тобой,
Из-за добычи ссорятся, и вот
Стремится глаз присвоить образ твой,
А сердце глазу воли не дает.
Вчиняет сердце иск, прося о том,
Чтоб на тебя не покушался глаз.
Ответчик же твердит, что в нем самом
Живет твой образ каждый день и час.
Пришлось присяжным мыслям заседать,
И спор жестокий приведен к концу:
Велит вердикт ответчику отдать
Не больше и не меньше, чем истцу.
Что видит глаз - достанется ему,
Что любит сердце - сердцу моему.
Перевод Игн. Ивановского
Жестокою захваченным борьбою,
Как сердцу с оком твой делить портрет?
Его считает око за собою,
Но прав таких, считает сердце, нет:
Мол, целиком ты в нем, а око сроду,
Не видя, и не ведало о том.
Но око аргумент отводит с ходу:
Мол, в нем твой дивный образ целиком.
И чтоб не длилась эта тяжба доле,
Присяжных мыслей суд определил,
В чем состоит отныне ока доля,
И сердце ленным правом наделил:
Мол, оку - внешности твоей оправа,
А сердце на любовь имеет право.
Перевод С. Степанова
Betwixt mine eye and heart a league is took,
And each doth good turns now unto the other:
When that mine eye is famished for a look,
Or heart in love with sighs himself doth smother,
With my love's picture then my eye doth feast,
And to the painted banquet bids my heart;
Another time mine eye is my heart's guest,
And in his thoughts of love doth share a part.
So either by thy picture or my love,
Thyself, away, art present still with me,
For thou not farther than my thoughts canst move,
And I am still with them, and they with thee;
Or if they sleep, thy picture in my sight
Awakes my heart to heart's and eye's delight.
Между моими глазами и сердцем заключен союз,
и обе стороны теперь оказывают добрые услуги друг другу:
когда глаза мучит голод по взгляду _на тебя_
или любящее сердце само себя душит вздохами,
тогда глаза пируют, _любуясь_ изображением моего
возлюбленного,
и приглашают сердце к этому живописному угощению;
в другой раз глаза становятся гостями сердца
и разделяют его мысли о возлюбленном.
Так, благодаря твоему изображению или моей любви
ты, находясь далеко, всегда остаешься со мной,
так как не можешь удалиться от меня больше, чем мои мысли,
а я всегда с ними, и они - с тобой.
Если же они спят, твой образ в моих глазах
пробуждает мое сердце для наслаждения сердца и глаз.
Глаза и сердце - лучшие друзья,
Товарищи по общему несчастью,
Когда увидеть милого нельзя,
И сердце разрывается на части -
Мои глаза ласкают твой портрет
И заставляют сердце чаще биться,
Иль сердце приглашает на банкет
Глаза, чтобы любовью поделиться.
В портрете иль в любви всегда со мной
Твой милый образ. Что бы ни случилось,
Уйти не сможешь - мыслию одной
Мы связаны надежней всякой силы.
А если я усну, то и во сне
Принадлежать ты будешь только мне.
Перевод С. Епифановой
Союз у ока с сердцем заключен
Об обоюдной помощи - на случай,
Когда с тобою взгляд мой разлучен
И стонет сердце от тоски тягучей.
У ока пир глядеть на твой портрет,
И сердце - гость, являющийся к сроку;
И в мыслях о тебе на свой обед
Шлет сердце приглашены; другу-оку.
Вот так, в разлуке, ты со мной всегда,
С моей любовью и влюбленным взглядом,
Не денешься от мыслей никуда,
Я - с ними, а они - с тобою рядом.
Коль мысли спят, на твой портрет гляжу
И взглядом сердце спящее бужу.
Перевод С. Степанова
How careful was I, when I took my way,
Each trifle under truest bars to thrust,
That to my use it might un-used stay
From hands of falsehood, in sure wards of trust!
But thou, to whom my jewels trifles are,
Most worthy comfort, now my greatest grief,
Thou best of dearest, and mine only care,
Art left the prey of every vulgar thief.
Thee have I not locked up in any chest,
Save where thou art not, though I feel thou art,
Within the gentle closure of my breast,
From whence at pleasure thou mayst come and part;
And even thence thou wilt be stol'n, I fear,
For truth proves thievish for a prize so dear.
Как я заботился, когда отправлялся в путь,
поместить каждую безделицу под крепчайшие запоры,
чтобы для моей пользы она осталась нетронутой, -
_сохранить_ от нечестных рук, под надежной охраной!
Но ты, рядом с которым мои драгоценности - безделицы,
мое самое ценное утешение, а теперь - моя величайшая печаль,
ты, лучший из всего, что есть дорогого, и моя единственная
забота,
оставлен добычей для любого пошлого вора.
Тебя я не запер ни в какой сундук,
а только _храню_ там, где тебя нет, хотя я чувствую, что - есть:
в нежном узилище моей груди,
которое по произволу ты можешь посещать и оставлять,
и даже оттуда, я боюсь, ты будешь украден,
так как _даже_ честность склонна к воровству ради такого
драгоценного трофея.
Как мелочен я был, готовясь в путь,
Как проверял засовы и замки,
Чтобы найти потом когда-нибудь
В сохранности все эти пустяки.
А ты, мой клад, который мне несет
И все мое блаженство, и беду,
Единственная цель моих забот, -
Ты у любого вора на виду.
В такой тайник тебя я заключу,
Где нет тебя, и все же ты со мной.
Не под замком держать тебя хочу,
И если в клетке спрячу, то в грудной.
Но красоты непобедима власть.
Тебя и честность норовит украсть.
Перевод Игн. Ивановского
Я осторожен был, уйдя из дома,
До мелочи все спрятал под замок,
Чтобы неправда не коснулась крова
И лишь закон добром его стерег.
А ты, мой свет, мой камень драгоценный,
Моя звезда - теперь моя напасть,
Единственная радость, друг бесценный,
Безвинной жертвой вора можешь пасть.
Я не способен грудь свою заставить,
Как пленника, твой образ охранять,
Ты можешь в миг любой ее оставить,
И я тебя не в силах удержать.
Боюсь, тебя похитят и оттуда -
И Честность украдет такое чудо!
Перевод А. Казаковой
Against that time (if ever that time come)
When I shall see thee frown on my defects,
When as thy love hath cast his utmost sum,
Called to that audit by advised respects;
Against that time when thou shalt strangely pass,
And scarcely greet me with that sun, thine eye,
When love, converted from the thing it was
Shall reasons find of settled gravity:
Against that time do I insconce me here
Within the knowledge of mine own desert,
And this my hand against myself uprear,
To guard the lawful reasons on thy part.
To leave poor me thou hast the strength of laws,
Since why to love I can allege no cause.
На то время - если такое время придет, -
когда я увижу, что тебе досадны мои изъяны;
когда твоя любовь выведет свою итоговую сумму,
призванная к такой ревизии мудрыми соображениями;
на то время, когда ты как чужой пройдешь мимо
и едва поприветствуешь меня этими солнцами, своими глазами;
когда любовь, уже не та, какой она была,
найдет причины для степенной холодности, -
на то время я строю себе укрепления здесь,
в сознании того, чего я стою {*},
и свою руку подниму, _свидетельствуя_ против себя,
в защиту законных оснований твоей стороны.
Чтобы бросить меня, бедного, ты имеешь силу законов,
поскольку для любви _твоей ко мне_ я не могу привести
никакой _законной_ причины.
{* Эту фразу можно понять двояко: "в сознании своих больших достоинств"
или "в сознании своей ничтожности".}
В заклятый день - его пошлет ли рок? -
Когда паду в твоем суждении строгом,
Когда любви ты подведешь итог,
Как ростовщик, что счет ведет залогам, -
В заклятый день, когда в толпе меня
Едва окинешь равнодушным взором,
Когда любовь погасшая твоя
Тепло заменит церемонным вздором, -
В заклятый день я выстою в беде
В сознании, что сам всему виною,
И, руку вскинув, словно на суде,
Я поклянусь, что правота с тобою.
Я без тебя погибну, может быть,
Но нет закона, что велит любить.
Перевод Б. Кушнера
Тот день, когда (его не кличу я!)
Ты на мои изъяны хмуро глянешь,
И выставит мне счет любовь твоя,
И, вняв рассудку, ты терпеть устанешь;
Тот день, когда, своим путем пройдя,
Меня не удостоишь ясным взором,
Когда любовь, в надменность перейдя,
Брезгливо вспомнит о себе с позором;
Тот день встречая, я сейчас встаю;
Ничтожество свое признав с отвагой,
Свидетельствую правоту твою
И руку поднимаю под присягой.
Меня ты вправе бросить - я суду
В защиту ничего не приведу.
Перевод С. Степанова
How heavy do I journey on the way,
When what I seek (my weary travel's end)
Doth teach that ease and that repose to say,
'Thus far the miles are measured from thy friend.'
The beast that bears me, tired with my woe,
Plods dully on, to bear that weight in me,
As if by some instinct the wretch did know
His rider loved not speed, being made from thee:
The bloody spur cannot provoke him on
That sometimes anger thrusts into his hide,
Which heavily he answers with a groan
More sharp to me than spurring to his side;
For that same groan doth put this in my mind:
My grief lies onward and my joy behind.
Как тяжело мне ехать своей дорогой,
когда там, куда я стремлюсь - в конце моего утомительного
путешествия, -
удобства и отдых скажут _мне_:
"Вот сколько миль отделяет тебя от твоего друга".
Животное, которое везет меня, измученного своей печалью,
вяло тащится, везя этот груз _печали_ во мне,
как будто каким-то инстинктом бедняга знает,
что его всаднику не по душе скорость, удаляющая его от тебя.
_Коня_ не подгоняет окровавленная шпора,
которую _мое_ раздражение иногда вонзает в его шкуру,
на что он отвечает тяжким стоном,
более ранящим меня, чем шпоры - его бока,
ведь этот стон напоминает мне:
мое горе лежит впереди, а моя радость - позади.
С трудом свой тяжкий труд я совершаю,
И мысль мне доставляет столько мук,
И отдыха, и сна меня лишая:
"Все дальше от тебя твой милый друг".
Мой конь, уставший от моих стенаний,
Неторопливо подо мной бредет,
Как будто знает, что к концу скитаний
Тоска меня - не скорость приведет.
Удары шпор моих не заставляют
(Что в бок ему порой вонзает гнев)
Коня скакать; он стон лишь исторгает,
И во сто крат тогда больнее мне.
И эхом стон звучит в моей груди:
Минула радость, горе - впереди.
Перевод А. Казаковой
О, как в пути далеком тяжело мне,
Когда я знаю, что на склоне дня
Мне отдых долгожданный лишь напомнит,
Что милый друг все дальше от меня!
Мой конь, под тяжестью моей печали,
Плетется вяло, с поводом не в лад, -
Ему, как видно, чувства подсказали,
Что всадник скорости и сам не рад.
Сердясь, я в бок его вонзаю шпору,
Но получаю только тяжкий стон,
Какой издать скорее мне бы впору,
Кто хуже ранен, чем от шпоры - он.
И стону этому я мыслью вторю,
Что счастье позади - я еду к горю.
Перевод А. Шаракшанэ
Thus can my love excuse the slow offence
Of my dull bearer, when from thee I speed:
From where thou art, why should I haste me thence?
Till I return, of posting is no need.
О what excuse will my poor beast then find,
When swift extremity can seem but slow?
Then should I spur though mounted on the wind,
In winged speed no motion shall I know:
Then can no horse with my desire keep pace;
Therefore desire (of perfect'st love being made)
Shall neigh (no dull flesh) in his fiery race,
But love, for love, thus shall excuse my jade:
Since from thee going he went wilful slow,
Towards thee I'll ran and give him leave to go.
Вот как моя любовь может оправдать медлительность {*}
моего вялого _коня_, несущего меня, когда я скачу от тебя:
от того места, где находишься ты, зачем мне торопиться?
Пока я не буду возвращаться, в спешке нет нужды.
О, какое оправдание найдет тогда мое бедное животное,
когда _и_ крайняя быстрота _мне_ покажется медленной?
Тогда бы я давал шпоры, хотя бы ехал верхом на ветре,
в окрыленной скорости я не признавал бы движения;
тогда никакая лошадь не поспела бы за моим желанием;
[поэтому] желание, состоящее из совершенной любви,
с ржанием _неслось бы_ - не вялая плоть! - в огненной скачке.
Но любовь, ради любви, так оправдает моего одра:
раз по пути от тебя он намеренно медлил,
_по пути_ к тебе я помчусь _вперед_ и оставлю его идти.
{* В подлиннике - стилистическая фигура: "slow offence", буквально:
"медлительная провинность".}
Простит моя любовь без промедленья
Нерасторопность моего коня,
Он с каждым шагом мчит меня к забвенью,
Но путь обратный - счастье для меня.
Какое бедный конь мой извиненье
Найдет мне, если даже скорость я
Не чувствую и шпорю в исступленьи
Бока, как ветер, быстрого коня.
Скакун с моею страстью не сравнится,
Что соткана из чувственной любви,
Она быстрей коня любого мчится -
Коня, огонь желаний, не кори.
Но если он так медленно идет,
Я спешусь и помчусь - ведь страсть не ждет.
Перевод А. Казаковой
Такое у любви есть оправданье
Никчемному коняге моему:
Когда от друга прочь, дорогой дальней,
Я еду, торопиться ни к чему.
А стану возвращаться - быть в ответе
Ему пред нетерпением моим.
Тогда, хотя бы мчался он как ветер,
Все мне казалось бы, что мы стоим.
Тогда мое желанье нас обгонит;
Оно подобно быстрому огню,
С ним никакие не сравнятся кони -
Но своего я все же извиню:
Коль от тебя он плелся еле-еле,
Пускай бредет, а сам помчусь я к цели.
Перевод А. Шаракшанэ
So am I as the rich whose blessed key
Can bring him to his sweet up-locked treasure,
The which he will not ev'ry hour survey,
For blunting the fine point of seldom pleasure.
Therefore are feasts so solemn and so rare,
Since, seldom coming, in the long year set,
Like stones of worth they thinly placed are,
Or captain jewels in the carcanet.
So is the time that keeps you as my chest,
Or as the wardrobe which the robe doth hide,
To make some special instant special blest,
By new unfolding his imprisoned pride.
Blessed are you whose worthiness gives scope,
Being had, to triumph, being lacked, to hope.
Я - как богач, чей благословенный ключ
может привести его к заветному запертому сокровищу,
которое он не станет созерцать каждый час,
чтобы не притуплялась острота редкостного удовольствия.
Поэтому _и_ праздники так торжественны и так исключительны,
поскольку, наступая редко, они в долгом году
распределены скупо, как ценные камни
или крупные брильянты в ожерелье.
Так и время, которое хранит тебя подобно моему сундуку {*}
или чулану, скрывающему платье,
чтобы сделать какой-то особый момент особенно счастливым,
снова открыв заточенный предмет гордости.
Благословен ты, чьи достоинства дают свободу:
когда _они мне_ доступны - торжествовать, когда я их
лишен - надеяться.
{* В подлиннике, возможно, игра на слове "chest", которое может
означать и "сундук", и "грудь".}
В руках благословенный ключ держа,
Богач не станет к злату торопиться.
Так я, своей любовью дорожа,
Не позволяю чувству притупиться;
Не часты праздники, и каждый раз
Моя душа возликовать готова,
Так в ожерелье редкостный алмаз -
Причина восхищения людского.
Скупое Время прячет все в сундук,
Разлукой он зовется - люди рады
Ласкать его прикосновеньем рук.
О, как великолепны в нем наряды!
Надеждой встреч я в дни разлук богат,
А в миг свиданья - радостью объят!
Перевод И. Фрадкина
Как богачу, и мне доступно счастье
Сокровище свое обозревать,
Но я ларец не открываю часто,
Чтоб остроту блаженства не терять.
Средь будней праздник - редкое явленье,
Поэтому так ярко торжество;
И в ожерелье лучшие каменья
Черед имеют меж камней его.
Ты Временем храним, - убор богатый
Так в сундуке содержат под замком;
Но близок миг! - назначит Время дату
И счастье явит в образе твоем.
Блаженство пробуждаешь ты - при встрече,
Надежду на него - когда далече.
Перевод С. Шестакова
What is your substance, whereof are you made,
That millions of strange shadows on you tend,
Since every one hath, every one, one shade,
And you, but one, can every shadow lend?
Describe Adonis, and the counterfeit
Is poorly imitated after you;
On Helen's cheek all art of beauty set,
And you in Grecian tires are painted new;
Speak of the spring and foison of the year
The one doth shadow of your beauty show,
The other as your bounty doth appear,
And you in every blessed shape we know.
In all external grace you have some part,
But you like none, none you, for constant heart.
Что это за субстанция, из которой ты создан,
если миллионы чужих теней у тебя в услужении, -
ведь у каждого _создания_ только одна тень,
а ты, один, можешь дать любую тень? {*}
Опиши Адониса, и этот _словесный_ портрет
окажется плохим подражанием тебе;
примени все искусство _изображения_ красоты к _лицу_ [щеке]
Елены,
и _получится, что_ снова написан ты, в греческих одеяниях.
Заговори о весне и поре урожая в году,
_и_ одна покажется тенью твоей красоты,
а другая предстанет твоей щедростью, -
в любой благословенной форме мы узнаем тебя.
Во всякой внешней красоте есть твоя доля,
но ты, как никто, _обладаешь_, и никто _не обладает_, как
ты, постоянством сердца.
{* "Субстанция" (substance) и "тень" (shadow, shade) - термины,
заимствованные из философского учения, восходящего к идеям Платона о том,
что бесплотная сущность вещей, а также красоты является основой всего,
"субстанцией", а реальные предметы только отражения ("тени") этой
субстанции.}
В чем суть твоя, материя, состав,
Чьи тени любят над тобой кружить?
Мы на две тени не имеем прав,
А ты готов хоть сотню одолжить.
Адониса прилежно опиши -
И будет грубой копией твоей,
И пусть черты Елены хороши,
Ты совершенный образ наших дней.
Весна и жатва украшают год,
Весна, как ты, прекрасна и чиста,
А жатва - это тень твоих щедрот,
И всюду ты, где свет и красота.
Как лучший облик мира, ты пригож,
Но верностью на мир ты не похож.
Перевод Игн. Ивановского
В чем суть твоя и кем же создана
Несметность необычных отражений?
За каждым остается лишь одна,
Не миллион ему подобных теней.
Изобразим Адониса, и вот -
Он жалок по сравнению с тобой,
В Елене прелесть древности живет,
В тебе искусство блещет новизной.
Расцвет весны и урожайный год
В твоих тенях, прекрасное созданье,
В твоих тенях поток твоих щедрот
Мы видим вместе с милым очертаньем.
Ты для достоинств внешних образец,
А сердце - идеал для всех сердец.
Перевод А. Кузнецова
О how much more doth beauty beauteous seem
By that sweet ornament which truth doth give!
The rose looks fair, but fairer we it deem
For that sweet odour which doth in it live.
The canker blooms have full as deep a dye
As the perfumed tincture of the roses,
Hang on such thorns, and play as wantonly,
When summer's breath their masked buds discloses;
But, for their virtue only is their show,
They live unwooed, and unrespected fade,
Die to themselves. Sweet roses do not so,
Of their sweet deaths are sweetest odours made:
And so of you, beauteous and lovely youth,
When that shall vade, by verse distils your truth.
О, насколько красивее кажется красота
благодаря этому драгоценному украшению - добродетели
[верности]! {*}
Роза прекрасна на вид, но мы считаем ее еще более прекрасной
из-за сладостного аромата, который в ней живет.
У цветов шиповника {**} густая окраска,
не уступающая колориту ароматных роз;
они _растут_ [висят] на таких же шипах и трепещут так же
игриво,
когда дыхание лета раскрывает их спрятанные бутоны;
однако их внешность существует только для них,
они живут не зная внимания и увядают в безвестности -
умирают, _прожив_ сами для себя. Не то сладостные розы:
из их сладостной смерти делаются сладчайшие ароматы.
Так от тебя, прекрасный и милый юноша,
когда это _внешнее очарование_ пройдет {***}, в стихах
останется эссенция твоей добродетели.
{* По поводу существительного "truth" см. примечание 2 к переводу
сонета 14.
** Здесь словосочетание "canker bloom" (шиповник), вероятно,
употреблено с игрой на значениях слова "canker" (порча, червь).
*** По мнению комментаторов, в этом месте оригинала "vade" является
вариантом написания глагола "fade"; кроме того, возможна связь с латинским
"vadere" (уходить).}
Как возрастает сила красоты,
Когда в ней правда ясно говорит!
И пусть нам зренье радуют цветы,
Но лучшее в них запах, а не вид.
Шиповник розам, кажется, сродни.
В его бутонах все оттенки цвета,
И в свой черед колышутся они,
Когда раскроет их дыханье лета.
Но вся их красота, увы, обман,
Их лепестки бесславно облетят,
А свежим розам лучший жребий дан:
Их смерть рождает тонкий аромат.
Так правду драгоценную твою,
Как запах роз, в стихи я перелью.
Перевод Игн. Ивановского
Насколько же прелестней красота,
Когда ей верность служит украшеньем!
Прекрасны розы, но прекрасней та,
Где аромат соседствует с цветеньем.
Хотя у роз, изъеденных внутри,
И цвет, и стебли, и шипы все те же,
И танец лепестков у них игрив,
Едва повеет лето ветром свежим.
Но добродетель их - одно притворство,
И все они в забвении умрут.
Другим же знать забвенье не придется -
В духи их сладкий запах перельют.
Когда твоей красы промчатся сроки,
Вся верность перельется в эти строки.
Перевод В. Николаева
Not marble nor the gilded monuments
Of princes shall outlive this pow'rful rhyme,
But you shall shine more bright in these contents
Than unswept stone, besmeared with sluttish time.
When wasteful war shall statues overturn,
And broils root out the work of masonry,
Nor Mars his sword nor war's quick fire shall burn
The living record of your memory.
'Gainst death and all oblivious enmity
Shall you pace forth; your praise shall still find room
Even in the eyes of all posterity
That wear this world out to the ending doom.
So, till the Judgement that yourself arise,
You live in this, and dwell in lovers' eyes.
Ни мрамор, ни позолоченные монументы
государей не переживут этих могучих стихов,
но ты в них будешь сиять ярче,
чем запущенный камень, загрязненный неряшливым временем.
Когда опустошительная война опрокинет статуи
и распри уничтожат _до основания_ труд каменщиков,
ни меч Марса _не погубит_, ни быстрый огонь войны не сожжет
живую запись памяти о тебе.
Вопреки смерти и беспамятной вражде
ты пойдешь вперед; хвала тебе всегда найдет место
в глазах всего потомства,
которое изживет этот мир до рокового конца.
Так, до Страшного суда, когда ты сам восстанешь,
живи в этих _стихах_ и пребудь в глазах влюбленных.
Из мрамора и золота надгробья
Земных князей мой стих переживет,
И будешь ты блистать все той же новью,
Когда давно поблекнет мрамор тот.
Когда война их статуи разрушит
И опрокинет камни старины,
Твою живую память не нарушат
Ни Марса меч и ни огонь войны.
Не бойся же ни смерти, ни забвенья -
Ты будешь славен даже и в глазах
Последнего земного поколенья,
Которое износит мир во прах.
Вплоть до Суда, что жизнь тебе вернет,
В моих стихах пускай твой дух живет.
Перевод В. Николаева
Надгробий царских мраморная стать
Не долговечней строф, с их нежной силой.
Здесь будет ярче образ твой сиять,
Чем в запыленном камне над могилой.
Война повалит статуи, как смерч,
На камне камня не оставит смута,
Но не погубят ни огонь, ни меч
Стиха живого - памяти сосуда.
Ни смерти, ни беспамятной вражде
Тебе не стать пределом. Будет лира
Тебе хвалу рождать в сердцах везде,
Во всем потомстве, до скончанья мира.
Так, до Суда, что оживит твой прах,
Пребудь в стихах и в любящих глазах!
Перевод А. Шаракшанэ
Sweet love, renew thy force, be it not said
Thy edge should blunter be than appetite,
Which but today by feeding is allayed,
Tomorrow sharp'ned in his former might.
So, love, be thou: although today thou fill
Thy hungry eyes even till they wink with fullness,
Tomorrow see again, and do not kill
The spirit of love with a perpetual dullness:
Let this sad int'rim like the ocean be
Which parts the shore, where two contracted new
Come daily to the banks, that when they see
Return of love, more blest may be the view;
As call it winter, which being full of care,
Makes summers welcome, thrice more wished, more rare.
Сладостная любовь, возобнови свою силу, пусть не говорят,
что ты не так остра, как аппетит,
который, _хотя_ лишь сегодня утолен едой,
завтра усиливается до прежней остроты.
Будь такой и ты, любовь: хотя сегодня ты насыщаешь
свои голодные глаза до того, что они слипаются от сытости,
завтра смотри _острым взглядом_ снова, не убивай
духа любви постоянной вялостью.
Пусть этот печальный период _пресыщения_ будет как океан,
разделяющий берега, на которые новообрученные
приходят каждый день, чтобы когда они увидят
возвращение любви, тем счастливее было зрелище;
или назови это зимой, которая, будучи полна горести,
делает лето благословенным, втройне желанным,
редкостным.
О дух любви, воспрянь! Пусть аппетит,
Не притупляясь, вновь ко мне вернется:
Ведь как бы ни был я сегодня сыт,
Вовсю назавтра голод разовьется.
Будь ты таким же! Нынче пусть твои
Глаза слипаются от пресыщенья,
Но завтра запылай, мой дух любви,
Тупое одолей оцепененье!
Подобный жар двум обрученным дан:
Чрез океан друг к другу тянут руки -
Их разлучил притихший океан,
Вещая встречу и конец разлуки.
Разлука словно стужа, что зимой
Готовится утроить летний зной.
Перевод И. Фрадкина
Любовь, окрепни! Разве в нас силен
Один лишь аппетит, что вечно с нами, -
Что, хоть сегодня пищей утолен,
Уж завтра гложет острыми зубами?
Такой же будь, любовь: насытишь глад
Очей своих сегодня до дремоты,
Но завтра снова алчет пусть твой взгляд,
Чтоб не лишилась духа своего ты.
Пусть будет перерыв, как ширь морей
Меж берегов, куда влюбленных двое
Приходят каждый день, чтоб тем острей,
Вернувшись, было счастье молодое.
Иль как зима, - она сурова к нам,
Зато втройне мы рады летним дням.
Перевод А. Шаракшанэ
Being your slave, what should I do but tend
Upon the hours and times of your desire?
I have no precious time at all to spend,
Nor services to do till you require.
Nor dare I chide the world-without-end hour
Whilst I (my sovereign) watch the clock for you,
Nor think the bitterness of absence sour
When you have bid your servant once adieu.
Nor dare I question with my jealous thought
Where you may be, or your affairs suppose,
But like a sad slave stay and think of nought
Save where you are how happy you make those.
So true a fool is love that in your will
(Though you do any thing) he thinks no ill.
Будучи твоим слугой [рабом], что мне делать, как не
прислуживать
_тебе_ в часы и моменты твоего желания?
Время не имеет для меня ценности, мне не на что его тратить,
и нет _для меня_ никакой службы, пока ты _ее_ не требуешь.
Я не смею ни сетовать на бесконечно тянущиеся часы,
когда я, мой господин, ожидаю тебя [следя за часами],
ни думать о горечи тоскливой разлуки,
когда ты отослал слугу прочь.
Не смею я и вопрошать, в своих ревнивых мыслях,
где ты можешь быть, или гадать о твоих занятиях,
но, как печальный раб, _могу только_ ждать, не думая ни о чем,
кроме как о том, какими счастливыми ты делаешь тех, _кто
с тобой_.
Любовь так глупа, что в твоей прихоти,
что бы ты ни делал, не видит ничего дурного.
Всем слугам полагается всечасно
Хозяину безмолвно угождать.
Я повинуюсь искренне и страстно:
Ты для меня и власть, и благодать.
Я не хочу роптать иль жить беспечно.
Дни без тебя - как ненавистный плен.
Но не скажи "Прощай!" мне бессердечно,
Не отлучай меня, мой суверен.
Не смею я, от ревности сгорая,
Спросить, в какой бродил ты стороне.
По-рабски я молчу, подозревая,
Что счастье даришь ты не только мне.
Любовь глупа, коль думает в неволе,
Что ты не сможешь причинить ей боли.
Перевод В. Розова
Что делать мне, рабу, как не служить,
Не ждать господской воли изъявленья?
На что мне время - для чего мне жить,
Пока тобой не вызван из забвенья?
Я не ропщу, коль час за часом битым
Томиться на посту уже невмочь;
Не смею горькой чувствовать обиды,
Когда слугу ты отсылаешь прочь.
И в ревности гадать я не могу,
Где ты и с кем, какие рядом лица.
Жду, жалкий раб, и мысли нет в мозгу
Иной, как об уделе тех счастливцев.
Любовь глупа, она не мыслит зла,
Какими б ни были твои дела.
Перевод А. Шаракшанэ
That god forbid, that made me first your slave,
I should in thought control your time of pleasure,
Or at your hand th'account of hours to crave,
Being your vassal bound to stay your leasure.
О let me suffer (being at your beck)
Th'imprisoned absence of your liberty,
And patience, tame to sufferance, bide each check,
Without accusing you of injury.
Be where you list, your charter is so strong
That you yourself may priviledge your time
To what you will; to you it doth belong
Yourself to pardon of self-doing crime.
I am to wait, though waiting so be hell,
Not blame your pleasure, be it ill or well.
Да избавит бог {*}, сделавший меня твоим рабом,
чтобы я в мыслях следил за моментами твоих развлечений
или желал получить из твоих рук отчет о _проведенных_ часах,
будучи твоим слугой, обязанным дожидаться, когда у тебя
будет досуг _для меня_.
О, пусть я буду, ожидая, что ты поманишь, терпеть
это тюремное заключение - разлуку по твоей прихоти {**},
и пусть терпение, послушное страданию, сносит любой отказ,
не обвиняя тебя в обиде.
Будь где пожелаешь; твои привилегии так велики,
что ты можешь свободно отдавать свое время
чему захочешь, _и_ тебе принадлежит право
прощать себя за собственные прегрешения.
Мне остается ждать, хотя такое ожидание - ад,
не осуждая твои развлечения, будь они дурны или хороши.
{* Купидон.
** В подлиннике - стилистическая фигура: "imprisoned absence of your
liberty", буквально: "заключенная в тюрьму разлука твоей воли".}
И в мыслях бог, надевший мне оковы,
Мне запретил в досуг вторгаться твой
И требовать отчета в нем сурово -
Вассал я, жду, всегда я под рукой.
В оковах, я - оковы, - понимаю,
Зови - примчаться я не премину,
Готов я ждать, упреки принимаю
И никогда тебя не упрекну.
Где хочешь будь. Ты обладаешь правом
Расписывать счета своих минут
И суд вершить своим делам неправым,
И не являться в этот строгий суд.
Твоих забав, будь хороши иль плохи,
Не осуждаю, сдерживая вздохи.
Перевод С. Степанова
Бог, сделавший меня твоим рабом,
Да упасет, чтоб я твоим досугам
Учет вести пытался иль умом
В них проникать, - я твой вассал к услугам!
Пусть буду я, страдая, ждать тебя,
Как узник ожидает высшей воли,
Привычно унижения терпя,
Тебя в своей не упрекая боли.
Где хочешь будь и трать на все лады
Часы свои - вольны твои решенья.
Что хочешь делай - можешь только ты
Себе простить свои же прегрешенья.
Я буду ждать, хоть ожиданье - ад,
Тебя простив заранее стократ.
Перевод А. Шаракшанэ
If there be nothing new, but that which is
Hath been before, how are our brains beguiled,
Which, labouring for invention, bear amiss
The second burthen of a former child!
О that record could with a backward look,
Even of five hundred courses of the sun,
Show me your image in some antique book,
Since mind at first in character was done,
That I might see what the old world could say
To this composed wonder of your frame:
Whether we are mended, or whe'er better they,
Or whether revolution be the same.
О sure I am the wits of former days
To subjects worse have given admiring praise.
Если в _мире_ нет ничего нового, а то, что есть,
было прежде {*}, то как обманывается наш ум,
который, в творческих муках, заблуждаясь, дает
второе рождение уже бывшему ребенку!
О, если бы архивы, озирая прошлое
хоть за пятьсот витков солнца,
показали мне твой образ в какой-нибудь древней книге,
_написанной_ с тех пор, как впервые мысль была выражена
в письменах,
чтобы я мог увидеть, что древний мир смог сказать
об этом чуде - твоем сложении:
мы ли усовершенствовались, они ли _были_ лучше,
или же кругооборот _всего сущего_ ничего не меняет.
О, я уверен, что умы прежних дней
возносили восхищенную хвалу худшим предметам.
{* В сонете отразились идущие от Книги Екклесиаста и античных философов
представления о циклических изменениях всего в природе, приводящих к
бесконечным повторениям, без какого-либо развития.}
Обманут разум мира новизной,
Вотще стремясь родить неповторимость,
Все, что случилось некогда со мной,
В иных событьях обретает зримость.
Я силой мысли в глубь веков проник,
Их мудрость нам в сознанье перелита,
Там образ твой в одну из древних книг
Вошел с изобретеньем алфавита.
Но временная шелуха земли
Тесна ей, как изношенное платье,
Твои черты столетья пронесли
Через иное жизни восприятье.
Не верю я, что прошлого умы
Любили так же сильно, как и мы!
Перевод Л. Гавриловой
Коль мир лишь повторение времен
И ничего нет нового, все было,
И ум наш, мнимой выдумкой прельщен,
На то, что рождено, зря тратит силы, -
Тогда пусть взор мой, ищущий в веках,
На сотни солнц обратно возвратится,
Пусть образ твой в старинных письменах
Найду, листая первых книг страницы.
Узнал бы я, как пели в век былой
Твой чудный лик, каким глаголом нежным;
Чье лучше: наше или их стило?
Иль в самом деле мир остался прежним?
О, верю: славен древний идеал -
И все ж тебе во всем он уступал!
Перевод С. Шестакова
Like as the waves make towards the pebbled shore,
So do our minutes hasten to their end,
Each changing place with that which goes before,
In sequent toil all forwards do contend.
Nativity, once in the main of light,
Crawls to maturity, wherewith being crowned,
Crooked eclipses 'gainst his glory fight,
And Time that gave doth now his gift confound.
Time does transfix the flourish set on youth.
And delves the parallels in beauty's brow,
Feeds on the rarities of nature's truth,
And nothing stands but for his scythe to mow.
And yet to times in hope my verse shall stand,
Praising thy worth, despite his cruel hand.
Подобно тому как волны, напирая, движутся к каменистому
берегу,
так наши минуты спешат к своему концу,
каждая сменяя ту, что ей предшествует, -
упорной чередой все стремятся вперед.
Рождение, едва появившись на свет,
ползет, _как дитя_, к зрелости, а лишь только увенчается ею,
кривые затмения ополчаются на его великолепие
и Время, которое дарило, теперь губит свой дар.
Время пронзает цвет юности
и роет борозды на лбу красоты,
кормится всем редкостным и подлинным в природе,
и все живет лишь для того, чтобы быть скошенным его косой.
И все же до грядущих времен доживут мои стихи,
восхваляющие твою красоту вопреки его жестокой руке.
Как волны на скалистые уступы
Бегут, теснясь, так череда минут
Спешит к концу, где каждая уступит
Свои права другой, и все уйдут.
Рождение, чуть свет увидев Божий,
Стремится к зрелости, но с той поры
Нимб совершенства тень кривая гложет,
И Время губит все свои дары:
Цветущих лет наряд испортит брешью,
Избороздит чело самой красы,
Редчайшие плоды пожнет небрежно -
Все лишь пожива для его косы.
Но вопреки руке его жестокой
Мой стих тебя воспел для славы долгой!
Перевод А. Шаракшанэ
Как волнам, набегающим на брег,
Так и минутам нашим быстротечным
Окончить суждено свой трудный бег,
Поочередно удаляясь в вечность.
Родившись в море света и потом
Достигнув полной зрелости, светило
Утратит блеск в затмении кривом, -
Погубит Время то, чем одарило.
Избороздит оно чело красы,
Цвет юности убьет себе в угоду, -
Безжалостной не избежит косы
Все лучшее, что создано природой.
Но не всевластна Времени рука,
В стихах моих ты будешь жить века.
Перевод С. Шестакова
Is it thy will thy image should keep open
My heavy eyelids to the weary night?
Dost thou desire my slumbers should be broken,
While shadows like to thee do mock my sight?
Is it thy spirit that thou send'st from thee
So far from home into my deeds to pry,
To find out shames and idle hours in me,
The scope and tenure of thy jealousy?
О no, thy love, though much, is not so great;
It is my love that keeps mine eye awake,
Mine own true love that doth my rest defeat,
To play the watchman ever for thy sake.
For thee watch I, whilst thou dost wake elsewhere,
From me far off, with others all too near.
По твоей ли воле твой образ не дает закрыться
моим тяжелым векам в томительной ночи?
Ты ли желаешь, чтобы моя дрема обрывалась,
когда тени, похожие на тебя, обманывают мое зрение?
Твой ли это дух, посланный тобой
так далеко от дома подглядывать за моими делами,
чтобы обнаружить у меня постыдные поступки и часы
праздности,
_в чем состоит_ цель и смысл {*} твоей ревности?
О нет: твоя любовь, хотя и сильна, все же не так велика;
это моя любовь не дает моим глазам закрыться,
моя собственная истинная любовь побеждает мой отдых,
чтобы _мне_ быть в роли стража для тебя.
За тобой я слежу, когда ты бодрствуешь в другом месте,
далеко от меня, слишком близко к другим.
{* В оригинале -"tenure", что, по мнению исследователей, следует читать
как "teno(u)r" (смысл, содержание).}
Иль ты ниспосылаешь утомленье -
Глаз не могу сомкнуть порой ночной?
Иль это тени, вестники мученья,
С тобой дружны, смеются надо мной?
Иль это дух твой, посланный тобою,
Чтоб ревностно всегда за мной следить -
Заметив прегрешение любое,
В неверности меня изобличить?
О нет, меня не любишь ты настолько,
Чтоб мой покой нарушить в поздний час, -
То я люблю! И до того мне горько,
Что вновь я, страж твой, не смыкаю глаз.
Любовь стоит на страже в тишине,
Пока к другим ты ближе, чем ко мне.
Перевод И. Фрадкина
Твоей ли волей мне ночами долго
Глаз не дают сомкнуть твои черты
И дрема обрывается, лишь только
В игре теней привидишься мне ты?
Иль это дух твой прилетел без тела
Следить за мною, чтоб к исходу дня
В делах постыдных и часах безделья,
Питая ревность, уличать меня?
О нет! Любви твоей бы не хватило,
Чтоб сна лишить. Моя же так сильна,
Так велика, что отдых победила,
Велев на страже быть, не зная сна.
И видит страж твой неусыпным взглядом:
Ты далеко, не спишь, и кто-то рядом.
Перевод А. Шаракшанэ
Sin of self-love possesseth all mine eye,
And all my soul, and all my every part;
And for this sin there is no remedy,
It is so grounded inward in my heart.
Methinks no face so gracious is as mine,
No shape so true, no truth of such account,
And for myself mine own worth do define,
As I all other in all worths surmount.
But when my glass shows me myself indeed,
Beated and chopped with tanned antiquity,
Mine own self-love quite contrary I read;
Self so self-loving were iniquity.
Tis thee (my self) that for myself I praise,
Painting my age with beauty of thy days.
Грех себялюбия целиком владеет моими глазами
и всей моей душой и всем мной безраздельно,
и от этого греха нет исцеления,
так глубоко он укоренился в моем сердце.
Мне кажется, что ни у кого нет такого очаровательного лица,
как у меня,
такой совершенной формы, такой большой добродетели,
и я сам определяю собственное достоинство,
поскольку я всех других по всем достоинствам превосхожу.
Но когда мое зеркало показывает мне меня _таким, каков_
я на самом деле,
потасканного, в глубоких морщинах {*}, задубленного от
времени,
свою любовь к себе я понимаю наоборот:
так любить себя было бы чудовищно;
это тебя - то есть себя - я восхваляю в себе,
украшая свою старость красотой твоих дней.
{* По мнению комментаторов, "chopped" здесь следует читать как
"chapped" (потрескавшийся, в глубоких морщинах).}
Грех самомнения владеет мной -
Умом, глазами, каждой частью тела,
Всей сокровенной сердца глубиной, -
Люблю себя безмерно и всецело.
Мне кажется, что в мире нет лица
Прекраснее, стройней телосложенья.
И нет моим достоинствам конца -
Я всех превосхожу, без исключенья.
Но стоит зеркалу сорвать покров
И честно отразить мой вид исконный,
Самообман свой вижу, хоть даров
Чужих я не хватаю беззаконно:
Я возраст свой и все, что мне дано,
Сверяю по тебе. Ведь мы - одно.
Перевод О. Дудоладовой
Грех себялюбья заслоняет свет
И наполняет взор и душу мне.
От этого греха лекарства нет -
Он заключен у сердца в глубине.
Мне кажется, прекрасней нет лица,
И образа милей не нахожу.
Себя я уверяю без конца,
Что я во всем других превосхожу.
Но зеркало покажет мне, как есть,
Поблекшее от возраста чело,
Чтоб мог я возражение прочесть,
Узнать, что себялюбье - это зло.
Тебя хвалил я, а не облик свой,
Себя твоей спасая красотой.
Перевод В. Николаева
Against my love shall be as I am now,
With Time's injurious hand crushed and o'erworn;
When hours have drained his blood and filled his brow
With lines and wrinkles; when his youthful morn
Hath travelled on to age's steepy night,
And all those beauties whereof now he's king
Are vanishing, or vanished out of sight,
Stealing away the treasure of his spring:
For such a time do I now fortify
Against confounding age's cruel knife
That he shall never cut from memory
My sweet love's beauty, though my lover's life.
His beauty shall in these black lines be seen,
And they shall live, and he in them still green.
Против _того времени, когда_ мой возлюбленный станет таким,
как я сейчас -
разбитым и потрепанным губительной рукой Времени, -
когда часы истощат его кровь и покроют его лоб
линиями и морщинами; когда его юное утро
поедет по крутой _дороге к_ ночи старости
и все те красоты, королем которых он является сейчас,
будут исчезать или _уже_ исчезнут с глаз,
похищая сокровище его весны, -
для такого времени я сейчас строю укрепления
против жестокого ножа губительной старости,
чтобы он не вырезал из памяти
красоту моего возлюбленного, хотя _этот нож уничтожит_ его
жизнь.
Его красота будет видна в этих черных строках, -
они будут жить, и он в них _пребудет_ цветущим.
Я сохраню в веках мою любовь;
Когда года безжалостной рукою
Изрежут лоб, а в старых жилах кровь
Похолодеет; утро молодое
Нежданно перейдет в глухую ночь,
А прелесть молодого короля
Сойдет на нет, уйдет от взоров прочь,
Весной твоя не зацветет земля;
К тем временам готовлюсь я сейчас
Безжалостному Времени назло,
Не вырезать из памяти у нас
Всего, что было мило и светло.
В строках стихов от Времени таю
Любовь, красу и молодость твою.
Перевод А. Кузнецова
Для той поры, когда любимый будет,
Как я, потрепан Времени рукой,
И годы в жилах кровь его остудят,
Лоб исчертив, и по тропе крутой
Его младое утро к ночи съедет,
И прелестями, что ему даны,
Как королю - страна, он станет беден,
Все растеряв сокровища весны,
Для той поры я оборону строю, -
Хоть от косы смертельной не уйдешь, -
Не дам ему, с такою красотою,
Из памяти пропасть, попав под нож.
В строках чернильных явится живущим
Он в полной красоте, всегда цветущим.
Перевод А. Шаракшанэ
When I have seen by Time's fell hand defaced
The rich proud cost of outworn buried age;
When sometime lofty towers I see down rased,
And brass eternal slave to mortal rage;
When I have seen the hungry ocean gain
Advantage on the kingdom of the shore,
And the firm soil win of the wat'ry main,
Increasing store with loss, and loss with store;
When I have seen such interchange of state,
Or state itself confounded to decay,
Ruin hath taught me thus to ruminate:
That Time will come and take my love away.
This thought is as a death, which cannot choose
But weep to have that which it fears to lose.
Когда я вижу, как обезображено беспощадной рукой Времени
то, что было богатством и гордостью изжитого
и похороненного века;
когда я вижу порой, что сровнены с землей величественные
башни
и вечная бронза во власти смертельной стихии _разрушения_;
когда я вижу, как голодный океан
наступает на царство суши,
а твердая почва одерживает победу над водами,
увеличивая изобилие за счет потерь и потери за счет изобилия;
когда я вижу такие перемены в состоянии
или то, как высшее состояние приходит к краху, -
все это разрушение учит меня думать:
такое Время придет и заберет мою любовь.
Эта мысль подобна смерти, с ней остается только
рыдать о том, что имеешь, но боишься потерять.
Когда я вижу, как сметает Время
Все то, чему пришла пора истлеть,
Как башни валит в прах столетий бремя
И гнев свергает монументов медь.
Когда я вижу, как вступают в спор
Голодный океан и берега,
Утратам тягостным наперекор
Трофеи забирая у врага,
Когда я вижу странный ход вещей,
Неизлечимо портящий страну,
Все говорит, что и любви моей
Не сдобровать у Времени в плену.
Мысль эта - смерть, и больно повторять,
Что я владею, чтобы потерять.
Перевод Игн. Ивановского
Когда седого времени свирепость
Крушит помпезность гордую эпох,
И в пыль дробит незыблемую крепость,
И медь литую одевает в мох;
Когда у суши океан голодный
Прибрежье пожирает каждый час,
А твердь земная у стихии водной
Берет свое и грабит про запас;
Когда ветшают страны-исполины
И государств колеблется оплот,
Мне говорят упавшие руины -
Проходит все. Так и любовь пройдет.
А с ней и жизнь. Смерть выбирать не может
И то убьет, что нам всего дороже.
Перевод В. Савина
Since brass, nor stone, nor earth, nor boundless sea,
But sad mortality o'ersways their power,
How with this rage shall beauty hold a plea,
Whose action is no stronger than a flower?
О how shall summer's honey breath hold out
Against the wrackful siege of batt'ring days,
When rocks impregnable are not so stout,
Nor gates of steel so strong, but Time decays?
О fearful meditation! Where, alack,
Shall Time's best jewel from Time's chest lie hid?
Or what strong hand can hold this swift foot back,
Or who his spoil of beauty can forbid?
О none, unless this miracle have might,
That in black ink my love may still shine bright.
Раз бронзу, и камень, и землю, и бескрайнее море -
_все_ пересиливает прискорбная бренность,
как же против этой стихии _выступать_ [судиться] красоте,
чьи позиции не сильнее, чем у цветка?
О как медовому дыханию лета устоять
против уничтожающей осады сокрушительных дней,
когда неприступные скалы не так крепки
и стальные ворота не так прочны, чтобы избежать
разрушения Временем?
О пугающая мысль! Увы, где _же_
лучший драгоценный камень Времени укроется от сундука
Времени? {*}
Или - какая сильная рука может удержать его (_Времени_)
быстрые ноги,
или - кто может запретить ему порчу красоты?
О, никто, если только не совершится то чудо,
что в моих чернилах моя любовь будет вечно ярко сиять.
{* Смысл метафоры "сундук времени" (Time's chest) не вполне ясен;
возможно, имеется в виду, что Время в конечном итоге всех прячет, как в
сундук, в небытие и забвение; с другой стороны, возможно, это просто
эвфемизм, означающий "гроб".}
Но тщетно море, суша, камень, медь
Гордятся мощью - им назначен срок.
Как красоте тогда не умереть,
Когда она нежнее, чем цветок?
Как тронуть смерть бессилием цветка,
Какой найти от времени заслон,
Когда крушат безжалостно века
И сталь мечей, и гордый строй колонн?
О, крик души! Где красоту укрыть?
Кто стрелки отодвинет на часах
И времени прикажет отступить,
Чтоб цвет времен не обратился в прах?
Увы, никто. Но ярче всех светил
Ты засияешь из моих чернил.
Перевод Б. Кушнера
И медь, и камень, и земля, и море
В печальной смерти обретут итог.
А красоте что делать в этом споре -
Безвредной и бессильной, как цветок?
Как продержаться золотому лету
В осаде надвигающихся дней?
Ведь даже скал несокрушимых нету,
А Время - стали кованой прочней.
Мне страшно. Значит, Время потеряло
Свой неразменный слиток золотой.
Кто Времени велит начать сначала?
Кто запретит торговлю красотой?
Никто. И вот на черные чернила
Моя любовь весь белый свет сменила.
Перевод В. Орла
Tired with all these, for restful death I cry:
As to behold desert a beggar born,
And needy nothing trimmed in jollity,
And purest faith unhappily forsworn,
And gilded honour shamefully misplaced,
And maiden virtue rudely strumpeted,
And right perfection wrongfully disgraced,
And strength by limping sway disabled,
And art made tongue-tied by authority,
And folly (doctor-like) controlling skill,
And simple truth miscalled simplicity,
And captive good attending captain ill:
Tired with all these, from these would I he gone,
Save that, to die, I leave my love alone.
Устав от всего этого, я взываю к смерти, -
_устав_ видеть достоинство от роду нищим,
и жалкое ничтожество, наряженное в роскошь,
и чистейшую веру, от которой злобно отреклись,
и позолоченные почести, позорно воздаваемые не по заслугам,
и девственную добродетель, которую грубо проституируют,
и истинное совершенство, неправедно опозоренное,
и силу, которую шаткое правление сделало немощной,
и искусство, которому власть связала язык,
и блажь, с ученым видом руководящую знанием,
и безыскусную честность, которую прозвали глупостью,
и порабощенное добро в услужении у главенствующего зла, -
устав от всего этого, я бы от этого ушел,
но _меня останавливает_, что, умерев, я оставлю свою
любовь в одиночестве.
Измотан всем, готов просить конца -
Уйти от обездоленных заслуг,
От нищенской веселости слепца,
От веры, слишком праведной для мук,
От мнимой чести, алчущей наград,
От совершенств, ославленных везде,
От чистоты, согласной на разврат,
От сил, у властной немощи в узде,
От мысли, в унижении немой,
От мастерства, судимого глупцом,
От правды, что зовется простотой,
От доброты, смиренной перед злом, -
Измотан всем, и смерть меня манит,
И лишь любовь утраты не простит.
Перевод И. Астерман
Зову я смерть. Так видеть я устал
Заслуги в рубище на склоне лет,
Ничтожеств, поднятых на пьедестал,
И верности нарушенный обет,
И честь, что как стыдливая раба,
И девственность, что в жертву принесли,
И мудрость у позорного столба,
И мощь, которой нужны костыли,
И музу, у которой кляп во рту,
И ум, что глупость цепью оплела,
И правду, что слывет за простоту,
И пленное добро в застенках зла.
Устал... И в землю лег бы не скорбя,
Но как, мой друг, оставлю здесь тебя?
Перевод А. Васильчикова
Душой устав, я плачу о кончине.
Нет силы видеть муки нищеты,
И пустоту в ликующей личине,
И совершенство - жертвой клеветы,
И девственность, что продана разврату,
И простоту, что превратилась в срам,
И веры повсеместную утрату,
И неуместной славы фимиам,
И глупость, поучающую вечно,
И власть, остановившую перо,
И мощь в плену у мерзкого увечья,
И злом порабощенное добро.
Душой устав, уснул бы я совсем,
Но как тебя оставить с этим всем?
Перевод Б. Кушнера
Измучен всем, "Приди же, смерть!" - кричу:
Я вижу честь, что нищей рождена,
И пустоту, одетую в парчу,
И веру, что давно осквернена,
И стыд, и неуместность возвышенья,
И девственность, что втянута в разврат,
И совершенство в полном униженье,
И силу, что болезни тяготят,
И Музу, чей властями скован рот,
И глупость, что как ментор - ремеслу,
И правду, что наивностью слывет,
И пленное добро на службе злу.
Измучен всем, ушел бы от всего,
Но как тебя оставить одного?
Перевод В. Николаева
Я смерть зову. Я до смерти устал -
От гордости, идущей в приживалки,
От пустоты, занявшей пьедестал,
От вымученной веры из-под палки,
От срама орденов и галунов,
От женщин тех, что смолоду пропали,
От силы под пятою болтунов,
От мудрого величия в опале,
От вдохновения исподтишка,
От простоты, в которой нету прока,
От знания в руках у дурака,
От доброты в подручных у порока...
Я так устал.. Но если смерть приму,
Куда тебе деваться одному?
Перевод В. Орла
Я смерть зову, мне в тягость этот свет,
Где мается достоинство в нужде,
И где ничтожество живет без бед,
И чистой веры не сыскать нигде,
И почести даются без заслуг,
И честь девичью треплют на торгах,
И совершенству страшен подлый слух,
И чахнет мощь у немощи в руках,
И власть искусству заперла уста,
И блажь в управу знание взяла,
И искренность зовется "простота",
И под пятой добро живет у зла, -
Устал я и бежал бы от всего,
Но как я брошу друга своего?
Перевод А. Шаракшанэ
Ah wherefore with infection should he live,
And with his presence grace impiety,
That sin by him advantage should achieve,
And lace itself with his society?
Why should false painting imitate his cheek,
And steal dead seeming of his living hue?
Why should poor beauty indirectly seek
Roses of shadow, since his rose is true?
Why should he live, now Nature bankrupt is,
Beggared of blood to blush through lively veins,
For she hath no exchequer now but his,
And proud of many, lives upon his gains?
О him she stores, to show what wealth she had,
In days long since, before these last so bad.
О почему же он должен жить _в одно время_ с пороком
и своим присутствием скрашивать нечестивость,
чтобы грех благодаря ему получил преимущество
и прочно связал себя с его обществом?
Почему фальшивая краска должна подражать его щеке
и красть мертвое подобие у его живого цвета _лица_?
Почему должна убогая красота обманным путем добывать
подобия роз, поскольку его роза истинна? {*}
Почему он должен жить сейчас, когда Природа обанкротилась,
обнищав кровью, способной наполнить краской живые вены,
так как у нее не осталось другой казны, кроме его _красоты_,
и, гордясь многими _своими творениями_, она живет только за
его счет?
О, она хранит его, чтобы показать, каким богатством она
обладала
в дни давно прошедшие, до этих последних, таких плохих.
{* С учетом философской фразеологии (см. примечание к переводу сонета
53), строки 7-8 можно истолковать таким образом: "Почему поддельная красота
должна иметь возможность имитировать его красоту, которая является
воплощенным идеалом?"}
Зачем он от заразы не бежит
И терпит ложь, царящую вокруг?
Ведь грех его повсюду сторожит
И льнет к нему, как самый лучший друг.
Зачем под цвет его румяных щек
Спешит неправда краски подгонять,
Искать для красоты кривых дорог
И тенью розы розу заменять?
Зачем он нужен в наши времена,
Когда концов Природа не сведет?
Затем, что он теперь - ее казна.
Гордясь другими, им она живет.
Она заполучила этот клад
Не в дни потерь, а много лет назад.
Перевод Игн. Ивановского
Зачем собой мир грязный украшая,
Оказывает он бесчестью честь,
Порочность милостиво приглашая
С Добром и Красотою рядом сесть?
Зачем фальшь прибегает к ложной краске,
Румянец похищая с юных щек?
Зачем потребны бедным розам маски?
Зачем его красу берут на срок?
Затем, что обанкротилась Природа -
Не та сегодня, что была вчера:
Казна пуста, былого нет дохода
И жить должна за счет его добра.
Хранит Природа прежней мощи след,
Которой у нее сегодня нет.
Перевод И. Фрадкина
Thus is his cheek the map of days outworn,
When beauty lived and died as flowers do now,
Before these bastard signs of fair were borne,
Or durst inhabit on a living brow;
Before the golden tresses of the dead,
The right of sepulchres, were shorn away,
To live a second life on second head;
Ere beauty's dead fleece made another gay:
In him those holy antique hours are seen,
Without all ornament, itself and true,
Making no summer of another's green,
Robbing no old to dress his beauty new;
And him as for a map doth Nature store,
To show false Art what beauty was of yore.
Таким образом, его _лицо_ [щека] - образец минувших дней,
когда красота жила и умирала, как теперь - цветы,
до того, как эти незаконные символы красоты стали носиться
людьми
и посмели поселиться на живом лбу;
до того, как золотистые локоны мертвых -
достояние могил - стали отстригаться,
чтобы получить другую жизнь на другой голове,
прежде чем мертвая шевелюра красоты стала украшать другого.
В нем видны эти благословенные старые времена -
_красота_ без приукрашиваний, подлинная и истинная,
когда не творили себе лето из чужого цветения,
не ограбляли старого, чтобы дать своей красоте новый наряд.
И Природа его хранит как образец,
чтобы показать фальшивому Искусству, какой красота
была прежде.
И потому он - образ прежних дней,
Когда свободно красота жила,
Пока позор искусственных затей
Еще нам не наделал столько зла,
Когда с умерших золото волос
Еще не возвращала нам земля,
Чтоб мертвый локон снова службу нес,
Владелицу живую веселя.
В нем виден отсвет тех времен святых,
Когда во всем хранили чистоту
И для заемных прелестей своих
Не грабили чужую красоту.
На нем Природа хочет нас учить,
Как правду от подделки отличить.
Перевод Игн. Ивановского
Его лицо есть память о былом:
В ту пору, как цветок, жила в природе
Краса, а не блестела над челом,
Как днесь - ее внебрачные отродья:
В те дни власы златые мертвеца
Живым не отдавали, состригая
Для увенчанья нового лица,
Чтоб смертью украшалась жизнь другая.
В нем ожил век античности святой,
Тот мир, что был когда-то прост и целен:
Цвела весна своею красотой,
Ни у кого не похищая зелень.
Сей образец Природа сохранила -
И фальшь искусства с красотой сравнила.
Перевод Д. Щедровицкого
Those parts of thee that the world's eye doth view
Want nothing that the thought of hearts can mend;
All tongues (the voice of souls) give thee that due,
Utt'ring bare truth, even so as foes commend,
Thy outward thus with outward praise is crowned,
But those same tongues that give thee so thine own,
In other accents do this praise confound
By seeing farther than the eye hath shown.
They look into the beauty of thy mind,
And that in guess they measure by thy deeds;
Then, churls, their thoughts (although their eyes were kind)
To thy fair flower add the rank smell of weeds:
But why thy odour matcheth not thy show,
The soil is this, that thou dost common grow.
Та часть тебя, которая видна глазам мира,
не лишена ничего, что могла бы пожелать сокровенная мысль;
все языки, выразители души, отдают тебе в этом должное,
говоря голую правду, и даже враги _тебя_ хвалят.
Твоя внешность, таким образом, увенчана внешней хвалой,
но те же языки, которые воздают тебе то, что тебе причитается,
в других словах эту хвалу опровергают,
когда глядят дальше, чем показывает глаз.
Они смотрят на красоту твоей души
и, в _своих_ догадках, измеряют ее твоими поступками;
тогда в своих мыслях эти скряги - хотя бы их глаза были
добрыми, -
к твоему прекрасному цветку добавляют зловоние сорняков.
Но почему твой запах не соответствует твоему виду?
Причина {*} в том, что ты цветешь, доступный всем.
{* В оригинале Торпа здесь стояло несуществующее слово "solye", которое
большинство позднейших издателей сочли искаженным "soyle", что
соответствуем современному "soil". Однако интерпретации этого слова
предлагались разные, в том числе "почва (на которой вырастает порок)",
"пятно (моральное)", "решение (вопроса)".}
То внешнее в тебе, что видит свет,
Считать за совершенство он готов,
И в этом хоре несогласных нет,
В нем даже голоса твоих врагов.
Так внешность хвалят внешнею хвалой.
Но те же обожатели как раз
Утрачивают весь восторг былой,
Проникнув глубже, чем способен глаз.
Твоей души коснувшись лишь слегка,
Зато поступки строго разобрав,
Они дивятся облику цветка,
Но ясно слышат запах сорных трав.
Откуда он, сказать тебе могу:
Ты с этими людьми, ты в их кругу.
Перевод Игн. Ивановского
Во внешности твоей, что видит мир,
Ни глаз, ни сердце не найдут штрихов
Несовершенства. Ты - для всех кумир,
И для друзей твоих, и для врагов.
За внешность - внешняя и похвала,
Но с языков иных уже не раз
Слетала злоречивая молва
О том, чего не может видеть глаз.
Но внутрь души твоей проникнул взгляд,
За ним - другой, и злые языки
Твоих цветов заглушат аромат,
Средь них рассеяв щедро сорняки.
Твое благоухание, увы,
Испорчено влиянием молвы.
Перевод А. Кузнецова
That thou are blamed shall not be thy defect,
For slander's mark was ever yet the fair;
The ornament of beauty is suspect,
A crow that flies in heaven's sweetest air.
So thou be good, slander doth but approve
Thy worth the greater, being wooed of time,
For canker vice the sweetest buds doth love,
And thou present'st a pure unstained prime.
Thou hast passed by the ambush of young days,
Either not assailed, or victor being charged,
Yet this thy praise cannot be so thy praise
To tie up envy, evermore enlarged:
If some suspect of ill masked not thy show,
Then thou alone kingdoms of hearts shouldst owe.
То, что тебя порицают, не должно считаться твоим изъяном,
так как прекрасное всегда было мишенью клеветы;
орнаментом красоты является подозрение -
ворона, летающая в чистейшем воздухе небес.
Так что, будь ты хорошим, клевета тем более подтвердит
твое достоинство, подвергающееся соблазнам времени {*},
так как порча любит самые сладостные бутоны,
а ты представляешь собой чистый, незапятнанный расцвет.
Ты миновал _опасности_ [засаду] юных дней,
или не подвергшись нападению, или атакованный, но выйдя
победителем;
это похвально, но этого недостаточно,
чтобы _сдержать_ [связать] вечно растущую зависть.
Если бы подозрение в пороке не бросало тень на твою
красоту,
тогда ты один владел {**} бы королевствами сердец.
{* Темное место, вызывающее споры комментаторов.
** Согласно комментаторам, "owe" здесь следует читать как "own"
(владеть, обладать).}
То, что тебя порочат, не порок.
Спокойно не живется красоте,
И подозрение - ее венок,
Ворона в самой чистой высоте.
Усилиями долгой клеветы
Ты только поднимаешься в цене.
Червь заползает в лучшие цветы,
А пятен не найдешь в твоей весне.
Ты избежал засады юных дней,
Подстерегавший сам попал в беду,
Хотя хвала невинности твоей
На зависть не набросила узду.
Глухой намек тебя оговорил,
Не то бы все сердца ты покорил.
Перевод Игн. Ивановского
То, что и ты подвергся клевете, -
Не твой порок, - красы извечный жребий,
И подозренья тень на красоте -
Орнамент, ворон черный в ясном небе.
Ты всем хорош. Лишь подтвердит навет,
Что ты душою чист и непорочен;
Червь наилучший выбирает цвет,
Но твой цветок не знает червоточин.
Все искушенья молодости ты
Иль победил, иль обошел искусно;
И все же правдой не завяжешь рты
Завистникам и лжи тысячеустой.
Когда б не тень на лике, ты бы мог
Один владеть сердцами - царь и бог.
Перевод С. Шестакова
No longer mourn for me when I am dead
Than you shall hear the surly sullen bell
Give warning to the world that I am fled
From this vile world with vildest worms to dwell;
Nay, if you read this line, remember not
The hand that writ it, for I love you so
That I in your sweet thoughts would be forgot,
If thinking on me then should make you woe.
Or if (I say) you look upon this verse,
When I (perhaps) compounded am with clay,
Do not as much as my poor name rehearse,
But let your love even with my life decay,
Lest the wise world should look into your moan,
And mock you with me after I am gone.
Когда я умру, оплакивай меня не дольше,
чем будешь слышать угрюмый колокол,
оповещающий мир, что я бежал
из этого низкого [подлого, мерзкого] мира, чтобы поселиться
с нижайшими червями.
Даже если прочитаешь эту строку, не вспоминай
руки, которая ее написала, ибо я люблю тебя так,
что хотел бы быть забытым тобою _и_ в сокровенных мыслях,
если мысли обо мне причинят тебе страдание.
Или если, говорю я, ты взглянешь на эти стихи,
когда, возможно, я _уже_ смешаюсь с глиной,
ты даже моего бедного имени не повторяй,
но пусть твоя любовь погибнет с моей жизнью,
чтобы всеведущий мир не заметил твоего плача
и не осмеял тебя из-за меня, когда меня не будет.
Недолго плачь по мне, пусть слез исчезнет след,
Лишь колокол вдали пробьет тоскливый,
Что я оставил этот низкий свет,
Спустившись ниже - в черный мир червивый.
И над строкой заплакать не спеши
В сознании моей несчастной доли -
Я так любил, что для твоей души
Я не желал бы даже этой боли.
И если ты увидишь этот стих,
Когда мой прах смешается с землею,
Не призывай тогда имен моих -
Пускай любовь твоя умрет со мною.
Чтоб этот мир, услышав голос твой,
Не осмеял нас за твоей спиной.
Перевод Б. Кушнера
Когда умру я, ты скорби не долее,
Чем будет возвещать унылый звон,
Что я бежал из низкой сей юдоли
И в низший мир червей переселен.
И руку, что писала эти строчки,
Не вспоминай. Я так тебя люблю,
Что предпочту забвенье без отсрочки,
Чем памятью покой твой отравлю.
Перечитав сонет мой в час досуга,
Когда меня поглотит прах земной,
Не повторяй пустое имя друга -
Пускай твоя любовь умрет со мной,
Чтоб, слыша вздох твой обо мне последний,
Премудрый мир тебя не ранил сплетней.
Перевод А. Шаракшанэ
О lest the world should task you to recite
What merit lived in me that you should love,
After my death (dear love) forget me quite;
For you in me can nothing worthy prove,
Unless you would devise some virtuous lie
To do more for me than mine own desert,
And hang more praise upon deceased I
Than niggard truth would willingly impart:
О lest your true love may seem false in this,
That you for love speak well of me untrue,
My name be buried where my body is,
And live no more to shame nor me nor you:
For I am shamed by that which I bring forth,
And so should you, to love things nothing worth.
Чтобы мир не заставил тебя рассказывать,
какие во мне были достоинства, заслуживавшие твоей любви,
после моей смерти, любовь моя, забудь меня совсем,
так как ты не сможешь доказать, что во мне было что-то
ценное,
если только не изобретешь какую-нибудь благородную ложь,
чтобы сделать для меня больше, чем я заслуживаю,
и _воздать_ [навесить] больше хвалы мне, покойному,
чем скупая правда сообщила бы по своей воле.
О, чтобы твоя подлинная любовь не показалось фальшивой
оттого,
что ты, из любви меня хваля, говоришь неправду,
пусть мое имя будет похоронено там же, где мое тело,
и не будет больше жить, чтобы не позорить ни тебя, ни меня,
так как мне стыдно за то, что я произвожу на свет,
и тебе должно быть стыдно за свою любовь к никчемным
предметам.
Чтоб мир вопросами не донимал,
За что при жизни ты меня приметил,
Забудь меня - не стою я похвал:
Забудь, как будто не жил я на свете.
К чему добропорядочная Ложь,
Когда скупая Правда ходит рядом?
Ничем я не был для тебя хорош:
Умру - и вспоминать меня не надо;
И не приписывай ты мне заслуг,
Дань отдавая дружбе нашей нежной,
Зарой со мною мое имя, друг:
Несет мне и тебе стыд неизбежный.
Мой стыд - мои ничтожные творенья,
Твой стыд - ко мне, ничтожному, влеченье.
Перевод И. Фрадкина
О, чтоб не привирал ты всякий раз,
За что ко мне любовью воспылал, -
Когда умру, забудь меня тотчас,
Совсем забудь, как будто и не знал.
Возносит добродетельная ложь
Хвалу богатствам, что таит душа;
Так ты меня, любимый, вознесешь
До неба, против истины греша.
О, чтоб из-за пристрастных тех речей
Твою любовь не запятнал обман,
Пусть похоронят плоть мою и с ней
Позор наш - имя, коим был я зван.
Мне стыдно, что во всем ничтожен я;
И ты стыдишься, полюбив меня.
Перевод С. Шестакова
That time of year thou mayst in me behold
When yellow leaves, or none, or few, do hang
Upon those boughs which shake against the cold,
Bare ruined choirs, where late the sweet birds sang.
In me thou seest the twilight of such day
As after sunset fadeth in the west,
Which by and by black night doth take away,
Death's second self, that seals up all in rest.
In me thou seest the glowing of such fire
That on the ashes of his youth doth lie,
As the death-bed whereon it must expire,
Consumed with that which it was nourished by.
This thou perceiv'st, which makes thy love more strong,
To love that well which thou must leave ere long.
Во мне ты видишь то время года,
когда желтые листья - их или нет совсем, или мало - висят
на трясущихся от холода ветвях, -
оголенных разрушенных хорах, где недавно пели сладкоголосые
птицы.
Во мне ты видишь сумерки дня,
который после захода солнца угасает на западе;
его быстро забирает черная ночь -
второе "я" Смерти, все опечатывающая покоем.
Во мне ты видишь сияние такого огня,
который покоится на золе своей юности,
как на смертном ложе, где он должен угаснуть,
поглощенный тем, что его питало.
Ты это осознаешь, и это делает твою любовь сильнее,
_заставляя_ любить преданно то, что ты должен вскоре
потерять.
Во мне ты видишь пасмурную пору,
Когда в ветвях дрожит засохший лист,
И разоренные лесные хоры
Не оглашает милый птичий свист;
Во мне ты видишь этот сумрак серый,
Когда закат на западе угас,
И, пядь за пядью заполняя сферы,
Покоем ночь, как смерть, смиряет нас;
Во мне ты видишь тот огонь, что гложет
Последние остатки юных сил
И угасает, как на смертном ложе,
На мертвом пепле, что его вскормил;
И зная это, дорожишь сильней
Любовью ускользающей своей.
Перевод И. Астерман
Во мне то время года видишь ты,
Когда с дерев спадает их убор,
Когда дрожат замерзшие листы
Там, где звенел недавно птичий хор.
Во мне ты видишь тусклый сумрак дня,
Когда закат на западе угас,
И сон ночной, второе смерти "я",
Кладет, как тень, печать свою на нас.
Во мне ты видишь отблески костра,
Что полыхал и радовал собой,
Но, отгорев, когда пришла пора,
Был погребен своею же золой.
И оттого любовь твоя сильней
При мысли, что простишься скоро с ней.
Перевод А. Васильчикова
Я для тебя - та поздняя пора,
Когда слетают листья с вышины,
И там, на хорах, слышные вчера,
Сегодня птицы больше не слышны.
Во мне ты видишь слабый отсвет дня,
На запад уходящий догорать,
Где на него, все краски хороня,
Ночь, словно смерть, кладет свою печать.
Во мне ты видишь бледный огонек,
Мерцающий над пеплом юных лет.
На этот смертный одр он тихо лег,
Погублен тем, чем порожден на свет.
Но вижу я, ты любишь тем сильней,
Чем меньше у любви последних дней.
Перевод Игн. Ивановского
Во мне ты пору года видишь ту,
Когда последний желтый лист поник
И холод сводит сучьев черноту
На хорах, где не слышен птичий крик.
Во мне ты видишь час, когда невмочь
В закате день померкший распознать,
И смерти тень - с небес сползает ночь
И ставит погребальную печать.
Во мне ты видишь тот последний пыл,
Когда огонь сверкнет из пепла вдруг,
Но то, что прежде он сжигать любил,
Теперь само сжимает смертный круг.
Ты видишь все. Любовь обречена.
Но тем сильней становится она.
Перевод Б. Кушнера
Во мне ту пору твой находит взгляд,
Когда почти все листья облетели
И ветви лишь на холоде дрожат,
Пустые хоры там, где птицы пели.
Во мне ты видишь завершенье дня,
Когда закат уж начал догорать
И, постепенно прочь его гоня,
Ночь, будто Смерть, кладет на все печать.
Во мне ты видишь блеск огня того,
Что тлеет в пепле юности своей,
И ложе погребальное его
Остатки поглощает прежних дней.
И для тебя тогда еще дороже
Все то, что потерять ты скоро можешь.
Перевод В. Николаева
Ты застаешь во мне такую пору,
Когда дрожат последние листы
На тех ветвях, что были домом хору
Птиц сладкогласых, а теперь пусты.
Ты видишь день, что, на закате тая,
Темнеет быстро, - ночь его крадет
И, будто Смерть, сестра ее родная,
На все печать недвижности кладет.
Свет пламени ты видишь, где остался
Огонь на пепле юности былой.
Но, поглощенный тем же, чем питался,
На ложе смерти станет он золой.
Ты видишь все. Но лишь сильней во взоре
Любовь к тому, с чем расставаться вскоре!
Перевод А. Шаракшанэ
But be contented when that fell arrest
Without all bail shall carry me away,
My life hath in this line some interest,
Which for memorial still with thee shall stay.
When thou reviewest this, thou dost review
The very part was consecrate to thee:
The earth can have but earth, which is his due;
My spirit is thine, the better part of me.
So then thou hast but lost the dregs of life,
The prey of worms, my body being dead,
The coward conquest of a wretch's knife,
Too base of thee to be remembered:
The worth of that is that which it contains,
And that is this, and this with thee remains.
Но не горюй, когда этот жестокий арест
без права освобождения заберет меня отсюда;
моя жизнь _продолжается_ [имеет долю] в этих строчках,
которые для памяти навсегда останутся с тобой.
Читая снова это _стихотворение_, ты будешь видеть
ту самую часть _меня_, которая была посвящена тебе;
земля может получить только землю {*}, которая ей причитается,
а мой дух - лучшая часть меня - принадлежит тебе.
Так что ты потеряешь не более чем отбросы жизни,
добычу червей, - умрет мое тело,
бесчестная добыча ножа негодяя {**},
слишком низменное, чтобы его помнили.
Его ценность в том, что оно содержит в себе,
то есть это _мое творчество_, а это останется с тобой.
{* См. примечание к сонету 44.
** Спорное место. Согласно одному из толкований, под "ножом негодяя"
здесь нужно понимать косу Смерти.}
Но не терзайся, и когда за мной
Придут, чтоб взять без лишней канители,
Пусть эти строки сохранят живой
Ту память, что у нас отнять хотели.
И если вместе быть нам не дано,
Мой высший дух отыщешь за строкою -
Земля возьмет, что ей обречено.
Моя душа останется с тобою.
И потому лишь мусор бытия,
Червей добычу, жалкий плод разбоя,
Утратишь ты, когда погибну я, -
Простую плоть, что памяти не стоит.
Пускай в земле истлеет низкий прах, -
Моя душа с тобой - в моих стихах.
Перевод Б. Кушнера
Но будь доволен. Пусть мне под арест
Уйти без поручительства придется,
Судьба моя пробудит интерес
Тем словом, что на память остается.
Найдешь, коснувшись взглядом этих строк,
Все, что тебе хочу я посвятить.
Земля получит прах - законный долг.
Но лишь твоим мой дух обязан быть.
Ты потеряешь только жизни шлак
И труп, что стал добычею червей,
Куда кинжал вонзил трусливый враг, -
Не стоит это памяти твоей.
И только стих ее достоин мой,
Что навсегда останется с тобой.
Перевод В. Николаева
So are you to my thoughts as food to life,
Or as sweet seasoned showers are to the ground;
And for the peace of you I hold such strife
As 'twixt a miser and has wealth is found:
Now proud as an enjoyer, and anon
Doubting the filching age will steal his treasure;
Now counting best to be with you alone,
Then bettered that the world may see my pleasure:
Sometime all full with feasting on your sight,
And by and by clean starved for a look;
Possessing or pursuing no delight
Save what is had or must from you be took.
Thus do I pine and surfeit day by day,
Or gluttoning on all, or all away.
Для моих мыслей ты - как пища для жизни
или как свежие благоуханные ливни - для земли,
и ради твоего спокойствия {*} я веду такую борьбу,
какая бывает между скупцом и его богатством:
то он горд, наслаждаясь _им_, а то
опасается, что вороватый век украдет его сокровище;
то я считаю, что лучше всего быть с тобой наедине,
то _полагаю, что_ еще лучше, чтобы мир видел мою радость;
порой пресыщен пиршеством - созерцанием тебя,
но скоро _снова_ совсем изголодаюсь по взгляду _на тебя_,
не имея и не ища других удовольствий,
кроме того, что я получил или должен получить от тебя.
Так я чахну и предаюсь излишествам изо дня в день -
или обжираюсь всем, или лишен всего.
{* Неясное место; "for the peace of you" можно истолковать так же как
"ради (моего) удовлетворения, которое мне доставляет твоя дружба".}
Ты для души, как пища, чтобы жить,
Как свежий ливень - для земли весной.
Борюсь я, чтоб покой твой сохранить,
Как со своим сокровищем - скупой.
Горжусь я обладаньем, но потом
Боюсь, что век украсть способен клад;
То я хочу с тобою быть вдвоем,
То миру я тебя представить рад.
Порой я сыт от вида твоего,
Но вскоре взор мой голоден опять.
Не даст мне обладанье ничего
Поверх того, что ты мне можешь дать:
Так день за днем пирую, голодая,
То поглощая все, то Извергая.
Перевод В. Николаева
Ты для меня как хлеб для бедняка,
Как животворный ливень для пустыни,
А я как тот скупец у сундука -
Нет драгоценней для него святыни,
Когда он ворожит над сундуком:
То золотом в открытую гордится,
То кладом наслаждается тайком,
То спрячет - похитителя боится.
Так я - то объедаюсь за троих,
То голодаю, жду подачки-взгляда;
Я счастье получил из рук твоих,
И ничего иного мне не надо:
Ты рядом - я в три горла ем и ем,
А ты вдали - лишен еды совсем.
Перевод И. Фрадкина
Why is my verse so barren of new pride?
So far from variation or quick change?
Why with the time do I not glance aside
To new-found methods and to compounds strange?
Why write I still all one, ever the same,
And keep invention in a noted weed,
That every word doth almost tell my name,
Showing their birth, and where they did proceed?
О know, sweet love, I always write of you,
And you and love are still my argument;
So all my best is dressing old words new,
Spending again what is already spent:
For as the sun is daily new and old,
So is my love still telling what is told.
Почему мои стихи настолько лишены новомодного
великолепия -
Так далеки от разнообразия и быстрых перемен?
Почему я не обращаюсь, вместе с временем,
к новообретенным методам и странным сочетаниям? {*}
Почему я пишу постоянно одно и то же, всегда одинаково,
и одеваю воображение в ту же знакомую одежду,
так что каждое слово почти называет мое имя,
обнаруживая свое рождение и происхождение?
О, знай, любовь моя, я всегда пишу о тебе,
и ты и любовь - моя постоянная тема,
так что лучшее, что я могу, - это нарядить старые слова
по-новому,
тратя опять то, что уже потрачено.
Ведь солнце каждый день и ново и старо,
так и моя любовь постоянно говорит то, что уже сказано.
{* Возможно, речь идет о новых стилистических приемах или о
словотворчестве, широко распространенном в эпоху Шекспира.}
Ты говоришь, тебе не нов мой стих,
Что у меня повторов слишком много.
Ну что бы мне не брать в пример других
С их странным смыслом и свободой слога,
А не твердить одно день ото дня,
Все образы свои тобой питая.
Уж по упорству, верно, на меня
Там каждая похожа запятая.
Не спорю, но когда в душе одна
Любовь к тебе поет, не утихая,
Моя единственная новизна -
Венчать ее все новыми стихами.
Как солнце вечно льет все тот же свет,
Так у любви - всегда один сюжет.
Перевод О. Дудоладовой
Зачем мой стих так скуп на новизну
И так далек от перемен внезапных?
Зачем я вместе с веком не взгляну
На новый способ сочетаний странных?
Зачем всегда пишу одно и то же,
Не приодев свое воображенье?
Меня назвать любое слово может
И объявить свое происхожденье.
Знай, милый друг, я о тебе пишу,
И у меня один сюжет - любовь.
Обновки прежним строчкам нахожу
И то, что я истратил, трачу вновь.
Как солнце надо мной старо и ново,
Так я опять твержу все то же слово.
Перевод В. Николаева
Thy glass will show thee how thy beauties wear,
Thy dial how thy precious minutes waste,
The vacant leaves thy mind's imprint will bear,
And of this book, this learning mayst thou taste:
The wrinkles which thy glass will truly show
Of mouthed graves will give thee memory;
Thou by the dial's shady stealth mayst know
Time's thievish progress to eternity;
Look what thy memory cannot contain
Commit to these waste blanks, and thou shalt find
Those children nursed, delivered from thy brain,
To take a new acquaintance of thy mind.
These offices, so oft as thou wilt look,
Shall profit thee, and much enrich thy book.
Твое зеркало покажет тебе, как изнашиваются твои прелести,
часы - как истекают драгоценные минуты,
_а_ чистые листы будут хранить отпечаток твоей души,
и из этой книги {*} ты можешь вкусить такое знание:
морщины, которые твое зеркало тебе правдиво покажет,
напомнят тебе о раскрытом зеве могилы;
по тому, как украдкой движется тень в часах {**}, ты можешь
постичь
вороватое движение времени к вечности;
а все, что твоя память не может удержать,
доверь этим пустым страницам, и _потом_ ты обнаружишь
взращенными этих детей, рожденных твоим умом,
чтобы с ними снова познакомилась твоя душа.
Эти услуги _зеркала_ и _часов_ - в той мере, насколько
часто ты будешь смотреть, -
принесут тебе пользу и сильно обогатят твою книгу.
{* Здесь "книга" (book), вероятно, означает какого-то рода книгу для
записей. По мнению некоторых комментаторов, поэт подарил Другу такую книгу,
и данный сонет сопровождал подарок. См. сонет 122, где речь идет о подобном
подарке Друга поэту.
** Вероятно, речь идет о солнечных часах.}
Свой возраст в зеркале увидишь ты,
В часах - минуты, что нельзя вернуть.
Ложится жизнь на чистые листы -
Из этой книга ты постигнешь суть.
Напомнит беспощадное стекло
Морщинами, что пасть могилы ждет;
А время-вор мгновеньем протекло
В тени часов и к вечности ведет.
Доверь заветным письменам скорей
Все то, что памяти не удержать, -
Когда-нибудь плоды своих идей
Пожнешь и сможешь ты себя познать.
И ты, читая мудрость этих строк,
Весьма богатый извлечешь урок.
Перевод А. Васильчикова
Часы покажут быстроту минуты,
А зеркало - утрату красоты:
Пусть мыслей сокровенные маршруты
Заполнят эти чистые листы.
Лениво в вечность тенью воровскою
Крадется стрелка - в зеркало смотреть
Без грусти невозможно, и с тоскою
Глядим на подступающую Смерть.
Пусть мысли - вскормленные мозгом дети -
Найдут в заветном дневнике приют:
В нем "я" твое родные чада эти
Надолго для тебя же сберегут.
Когда в дневник порой ты бросишь взгляд,
Перед тобой сверкнет бесценный клад.
Перевод И. Фрадкина
So oft have I invoked thee for my Muse,
And found such fair assistance in my verse,
As every alien pen hath got my use,
And under thee their poesy disperse.
Thine eyes, that taught the dumb on high to sing,
And heavy ignorance aloft to fly,
Have added feathers to the learned's wing
And given grace a double majesty.
Yet be most proud of that which I compile,
Whose influence is thine, and born of thee:
In others' works thou dost but mend the style,
And arts with thy sweet graces graced be;
But thou art all my art, and dost advance
As high as learning my rude ignorance.
Я так часто призывал тебя как свою Музу
и находил _в тебе_ такую добрую помощь для своих стихов,
что каждое чужое перо присвоило мой обычай
и, прикрываясь тобой, распространяет свою поэзию.
Твои глаза, которые научили немого петь во весь голос,
а тяжкое невежество - летать в вышине,
_теперь_ добавили перьев к крыльям ученых
и придали изяществу двойное великолепие.
И все же гордись более всего тем, что слагаю я,
у которого все влияние - твое и рождено от тебя {*};
в произведениях других ты всего лишь улучшаешь стиль,
и искусства _лишь_ украшаются твоей драгоценной красой.
Но _для меня_ ты - все мое искусство и возвышаешь
до учености мое грубое невежество.
{* Согласно расхожим представлениям того времени, жизнь каждого
человека проходила под постоянным влиянием тех или иных звезд. Поэт
заявляет, что у него все влияние - от Друга, тем самым косвенно очередной
раз уподобляя его звезде.}
К тебе как к Музе столько я взывал
И помощь получал твою при этом,
Что, как и мне, взывать к тебе настал
Черед другим завистливым поэтам.
Немому мне твой взор уста раскрыл,
Невежество уча летать по-птичьи,
А им, ученым, не давал он крыл,
Но их полету лишь придал величья.
И все же ты стихом гордись моим -
Он дух от духа твой и плоть от плоти,
Ведь только слог подправил ты другим
И придал совершенство их работе.
Ты - все мое искусство, неуч я,
И вся наука у меня - твоя!
Перевод С. Степанова
Ты Музой, вдохновеньем был моим,
Волшебной силой наполняя строки,
И каждый, кто поэзией томим,
Проворно перенял мои уроки.
Тебя узрев, немой заговорил,
Лишенный крыльев полетел, как птица,
А кто летал, тот выше воспарил,
Стал грацией стиха вдвойне гордиться;
Но ты, прошу, гордись моим стихом:
Ты даришь только блеск чужим твореньям,
В моих же - сам живешь весь целиком:
Тебе обязан стих своим рожденьем.
В стих взяв тебя - поэзию, мощь, свет -
Невежда в прошлом, ныне я - поэт.
Перевод И. Фрадкина
Whilst I alone did call upon thy aid,
My verse alone had all thy gentle grace,
But now my gracious numbers are decayed,
And my sick Muse doth give another place.
I grant (sweet love) thy lovely argument
Deserves the travail of a worthier pen,
Yet what of thee thy poet doth invent
He robs thee of, and pays it thee again:
He lends thee virtue, and he stole that word
From thy behaviour; beauty doth he give,
And found it in thy cheek; he can afford
No praise to thee but what in thee doth live.
Then thank him not for that which he doth say,
Since what he owes thee, thou thyself dost pay.
Пока я один взывал к твоей помощи,
мои стихи одни воплощали все твое изящество {*},
но теперь мои изящные стихи в упадке,
и моя больная Муза уступает место другому.
Я признаю, любовь моя, что твоя милая тема
заслуживает труда более достойного пера,
и все же что бы о тебе ни сочинил поэт,
он все ворует у тебя, а потом возмещает тебе же:
он наделяет тебя добродетелью, но _само_ это слово он украл
у твоего поведения; он придает _тебе_ красоту,
но _он лишь_ нашел ее в твоем _лице_ [щеке]; он не может воздать
тебе никакой хвалы, кроме _повторения_ того, что _уже_ в тебе
живет.
Поэтому не благодари его за то, что он говорит,
поскольку то, что он должен _воздать_ тебе, ты платишь сам.
{* Другое возможное прочтение: "...одни пользовались твоей
благосклонностью".}
Покуда я взывал к тебе один,
В мой стих вливалось все твое искусство:
Теперь же ты стал многим господин,
И мой недужный стих теряет чувство.
Достоин ты, об этом спору нет,
И лучшего пера, и вдохновенья,
Но все, что в дар тебе несет поэт,
Им взято у тебя с соизволенья.
Ты осознай даров его тщету:
Тебе твою несет он добродетель,
Твою же преподносит красоту,
Которым он в тебе простой свидетель.
Ты платишь сам за все, и оттого
Благодарить не должен никого.
Перевод С. Степанова
Пока тебя один я воспевал,
Все грации твои вмещал мой стих;
Теперь же он беспомощен и вял,
А Муза предпочла, увы, других.
О, несомненно, чудный твой портрет
Достоин лучшего, чем я, творца;
Но что бы ни дарил тебе поэт,
Из твоего украдено ларца.
Тебя он грабит, а не сам творит:
Вот славит добродетель - так она
В делах твоих; вот у твоих ланит
Красу крадет, - все есть в тебе сполна.
И не благодари его! - собой
За похвалу ты платишь - и с лихвой.
Перевод С. Шестакова
О how I faint when I of you do write,
Knowing a better spirit doth use your name,
And in the praise thereof spends all his might,
To make me tongue-tied Speaking of your fame.
But since your worth (wide as the ocean is)
The humble as the proudest sail doth bear,
My saucy bark (inferior far to his)
On your broad main doth wilfully appear.
Your shallowest help will hold me up afloat,
Whilst he upon your soundless deep doth ride,
Or (being wracked) I am a worthless boat,
He of tall building and of goodly pride.
Then if he thrive and I be cast away,
The worst was this: my love was my decay.
О, как меня лишает сил, когда я пишу о тебе,
знание, что превосходящий меня дух использует твое имя
и на хвалу тебе расходует всю свою силу,
так что сковывает мой язык, когда я говорю о твоей славе.
Но поскольку твои достоинства, обширные, как океан,
несут на себе _равно_ скромный и самый гордый парус,
моя дерзкая ладья, много уступающая его _кораблю_,
своевольно появляется на твоей морской шири.
Твоя самая мелкая помощь удержит меня на плаву,
тогда как он поплывет по твоей бездонной глубине,
или, потерпев крушение, я стану никчемной лодкой,
_а_ он _останется кораблем_ величественной и прекрасной
постройки.
Тогда, если он будет преуспевать, а я буду выброшен
на берег,
то худшее будет в том, что моя любовь стала моим крахом.
Как мне воспеть тебя! Мой ум нищает
При мысли, сколь могущественный дух
Тебе хвалы в поэмах расточает,
Язык бессилен слово молвить вслух.
Но ты - как океан, на чьем просторе
Свой ищет путь и легкая ладья,
И бриг, но вот в отчаянном задоре
Покой твой всколыхнуть пускаюсь я.
Мне даже мель и рифы твои в радость.
Он же стремит к неведомым глубинам!
И я без помощи твоей не справлюсь
Ни с валом, что он гонит, ни с пучиной.
Пусть в бурю не спасу я и весла,
Не он - любовь мне гибель принесла.
Перевод О. Дудоладовой
О, как я слаб, когда тебя пою
И знаю: лучший дух тебя поет,
Что, в похвалу всю мощь вложив свою,
Мне славословьем зажимает рот.
Но если меж твоих бескрайних волн
Любое судно может удержаться,
То даже рядом с ним мой дерзкий челн
На тех просторах волен показаться.
Я удержусь - при помощи твоей,
Пока он реет над пучиной водной.
Иль буду меж разбитых кораблей,
Пока плывет он гордо и свободно.
И если он в чести и брошен я,
То крахом стала мне любовь моя.
Перевод В. Николаева
Or shall I live your epitaph to make,
Or you survive when I in earth am rotten,
From hence your memory death cannot take,
Although in me each part will be forgotten.
Your name from hence immortal life shall have,
Though I (once gone) to all the world must die;
The earth can yield me but a common grave,
When you intombed in men's eyes shall lie:
Your monument shall be my gentle verse,
Which eyes not yet created shall o'er-read,
And tongues to be your being shall rehearse,
When all the breathers of this world are dead;
You still shall live (such virtue hath my pen)
Where breath most breathes, even in the mouths of men.
Я ли доживу до того, чтобы составить тебе эпитафию,
или ты еще будешь жив, когда я сгнию в земле,
отсюда {*} твою память смерть не сможет забрать,
хотя я буду всецело забыт.
Твое имя отсюда получит бессмертную жизнь,
хотя я, скончавшись, должен буду для всего мира умереть.
Земля может предоставить мне только простую могилу,
тогда как ты пребудешь в гробнице людских глаз;
памятником тебе станут мои нежные стихи,
которые будут перечитывать глаза _людей_, еще не рожденных
на свет,
и будущие языки будут заново рассказывать о твоем _живом_
существе,
когда все, кто _сейчас_ дышит в этом мире, _уже_ умрут.
Ты всегда будешь жить - такое свойство имеет мое перо -
там, где дыханье _жизни_ более всего дышит _жизнью_, -
в устах людей.
{* Здесь "hence" (отсюда) может означать либо "из этого мира", либо "из
этих стихов".}
Иль мне тебе надгробный стих слагать,
Иль ты меня проводишь до могилы,
Тебя отсюда смерть не в силах взять,
Хоть взять меня у ней достанет силы.
Здесь имя сохранишь ты на века.
Без имени я кану в тенях ночи,
В простой могиле пищей червяка,
Тебя ж узреть живые смогут очи.
Твой памятник - мой стих, его узрят
И прочитают очи лет грядущих,
И языком грядущим повторят,
Когда умолкнут языки живущих.
Ты будешь вечно жить в моих стихах
Живым дыханьем духа на устах.
Перевод С. Степанова
Мне ль плакать над могилою твоей,
Иль раньше я отправлюсь в мир иной, -
Но ты пребудешь в памяти людей,
И навсегда забудут образ мой.
Тогда как ты бессмертье заслужил,
Я безымянным должен умереть;
Мой холмик не заметят средь могил,
Твое ж надгробье каждый сможет зреть.
Твой памятник - мой стих; его прочтут
Глаза потомков наших, и, поверь,
Не канет в вечность сей достойный труд,
Когда умолкнут все, кто жив теперь.
Ты будешь жить, прославленный в стихах,
Там, где дыханье духа, - на устах!
Перевод С. Шестакова
I grant thou wert not married to my Muse,
And therefore mayst without attaint o'erlook
The dedicated words which writers use
Of their fair subjects, blessing every book.
Thou art as fair in knowledge as in hue,
Finding thy worth a limit past my praise,
And therefore art inforced to seek anew
Some fresher stamp of the time-bettering days.
And do so, love; yet when they have devised
What strained touches rhetoric can lend,
Thou, truly fair, wert truly sympathised
In true plain words by the true-telling friend;
And their gross painting might be better used
Where cheeks need blood; in thee it is abused.
Я признаю, что ты не связан браком с моей Музой
и, значит, можешь без позора _для себя_ прочитывать
слова посвящений, которые пишущие употребляют,
говоря о своих прекрасных предметах, чтобы благословить
каждую книгу.
Ты так же совершенен умом, как и внешностью {*},
и, находя, что твои достоинства превосходят мою хвалу,
ты вынужден поэтому искать снова
какую-то более свежую _хвалу, несущую_ печать этого
усовершенствованного времени.
Так и делай, любовь моя; но все же, пока они придумывали,
какие неестественные приемы может дать риторика,
ты, истинно прекрасный, был истинно отображен
в простых истинных словах _своего_ истинного друга;
а их грубое художество лучше бы применять там,
где щекам недостает крови; для тебя она неуместна.
{* См. примечание 1 к переводу сонета 20.}
Ты с Музою моею, к сожаленью,
Не обручен. Когда тебе несут
Со всех сторон Поэты посвященья,
Ты выше моего их ставишь труд -
Пою красу, - ты недоволен мною,
А тем, кто хвалит ум, отказа нет,
И ты спешишь упиться похвалою,
Увидеть еще ярче свой портрет.
Считай наградою - хулить не смею! -
Риторику любезно-пышных строк,
Но я всегда был Правдою твоею
И искренне хвалил в тебе, что мог.
Не греет кровь - тогда кладут румяна,
А у тебя - нет этого изъяна.
Перевод И. Фрадкина
Моей ты Музе клятву не давал,
И потому не будет прегрешенья,
Когда, читая чей-то мадригал,
От стихотворца примешь восхваленья.
Прекрасен ты и ликом и умом,
Твой щедрый дар похвал моих превыше;
И потому ты мнишь: другим пером,
Быть может, и верней тебя опишут.
Что ж, тешь себя надеждой! Все равно,
Послушав их риторики пустые,
Поймешь: лишь мне действительно дано
Красе твоей найти слова простые.
Румяна прячут бледный цвет ланит,
Тебе же краска только повредит.
Перевод С. Шестакова
I never saw that you did painting need,
And therefore to your fair no painting set;
I found (or thought I found) you did exceed
The barren tender of a poet's debt:
And therefore have I slept in your report,
That you yourself, being extant, well might show
How far a modern quill doth come too short,
Speaking of worth, what worth in you doth grow.
This silence for my sin you did impute,
Which shall be most my glory, being dumb,
For I impair not beauty, being mute,
When others would give life, and bring a tomb.
There lives more life in one of your fair eyes
Than both your poets can in praise devise.
Я никогда не видел, чтобы ты нуждался в приукрашивании,
и поэтому к твоей красоте никакого приукрашивания
не применял;
я обнаруживал - или думал, Что обнаруживал, - что ты выше
того пустого _славословия_, которое поэты предлагают в уплату
своего долга.
Я потому _ничего не делал_ [спал] для твоего прославления,
что ты сам, живой, был свидетельством тому,
насколько современное перо не справляется,
говоря о достоинствах, с _описанием_ достоинств, которые
процветают в тебе.
Это молчание ты мне вменил в грех,
тогда как оставаться бессловесным - моя самая большая
заслуга,
ведь, будучи немым, я не наношу вреда красоте,
когда другие желали бы дать ей жизнь, а приносят могилу.
В каждом из твоих прекрасных глаз больше жизни,
чем оба твоих поэта могут изобрести для хвалы.
Не надобно прикрас для красоты -
Румян и пудры всякой лести вздорной;
В сравненьи с тем, чего достоин ты,
Ничтожна лепта славы стихотворной.
Я и во сне тягаться не мечтал
С певцами - мастерами лицемерья:
Я знаю, что высок предмет похвал
И слишком куцы нынешние перья.
Ты счел мое молчание виной? -
О нет, в заслугу мне должно вмениться,
Что я замкнул уста, пока иной
Сулит бессмертье, а творит гробницу.
Один твой взгляд живее, милый друг,
Всех наших поэтических потуг!
Перевод Г. Кружкова
Не знаешь ты румян, красы подложной,
И я, тебя рисуя, их не брал;
Мои стихи - патрону дар ничтожный:
Так сюзерену дар несет вассал.
Ты - красоты живое воплощенье,
Нельзя ее запечатлеть в стихах,
И я перо роняю в восхищенье:
Беспомощно оно в моих руках!
Считаешь ты грехом уста немые,
А я благословляю немоту
И ничего не порчу - пусть другие
Корявым словом губят красоту.
Твой каждый глаз дарует больше света,
Чем дарят миру два твоих поэта.
Перевод И. Фрадкина
Who is it that says most which can say more
Than this rich praise - that you alone are you,
In whose confine immured is the store
Which should example where your equal grew?
Lean penury within that pen doth dwell
That to his subject lends not some small glory,
But he that writes of you, if he can tell
That you are you, so dignifies his story:
Let him but copy what in you is writ,
Not making worse what nature made so clear,
And such a counterpart shall fame his wit,
Making his style admired every where.
You to your beauteous blessings add a curse,
Being fond of praise, which makes your praises worse.
Кто скажет лучше всего - кто может сказать больше {*},
чем эта драгоценная хвала: что ты один - _такой, как_ ты,
заключающий в себе запас _красоты и душевных качеств_,
который должен был бы стать примером, если бы где-то
расцветал равный тебе? {**}
Тощая скудость живет в том пере,
которое не придает своему предмету _хотя бы_ небольшой славы,
но тот, кто пишет о тебе - если он сможет _только_ сказать,
что ты есть ты, - облагородит свое описание.
Пусть он скопирует то, что в тебе написано _природой_,
не ухудшив того, что природа сделала таким совершенным,
и такая _точная_ копия прославит его ум,
заставив всех восхищаться его стилем.
Ты к своей благословенной красоте добавляешь проклятье
тем, что любишь хвалу, отчего хвала тебе становится хуже.
{* Сбивчивый синтаксис первой строки дал комментаторам пищу для
различных толкований; впрочем, различия между толкованиями здесь не очень
существенны для понимания общего смысла.
** Другими словами: никто не может превзойти тебя красотой; если есть
на свете кто-то столь же прекрасный, то он только твоя копия.}
Кто скажет в похвалу тебе слова,
Богаче этих: ты есть ты и только?
Внимать им у кого еще права?
И в чьей еще казне сокровищ столько?
Не вылезет тот стих из нищеты,
Что похвалою не добавит чести,
Но тот, что просто скажет: ты есть ты,
Украсит и себя с тобою вместе.
Все, что тебе природою дано,
Копируя, ничуть он не прибавит,
Правдивое рисуя полотно,
И тем себя повсюду он прославит.
Но блага не во всем твои милы:
От той хвалы твои горчат хвалы.
Перевод С. Степанова
Кто скажет лучше? "Ты есть только ты", -
Возможно ли превыше восхваленье?
Чей образец природной красоты
С твоим богатством выдержит сравненье?
Бездарен стихоплет, и стих убог,
Коль адресату не прибавит славы;
Кто передать пером искусным смог,
Что ты есть ты, - лишь тот Поэт по праву.
Пусть копию с тебя напишет он -
То, что природой создано как чудо,
И красоты цветущей эталон
Его перо и ум восславит всюду.
А ты внимаешь лести, что пятном
Легла на чудном облике твоем.
Перевод С. Шестакова
My tongue-tied Muse in manners holds her still,
While comments of your praise, richly compiled,
Reserve their character with golden quill
And precious phrase by all the Muses filed.
I think good thoughts, whilst other write good words,
And like unlettered clerk still cry 'Amen'
To every hymn that every spirit affords
In polished form of well-refined pen.
Hearing you praised, I say, "Tis so, 'tis true',
And to the most of praise add something more;
(But that is in my thought, whose love to you
(Though words come hindmost) holds his rank before.
Then others for the breath of words respect,
Me for my dumb thoughts, speaking in effect.
Моя Муза, у которой связан язык, вежливо молчит,
в то время как хвалебные речи тебе, пышно составленные,
запечатлеваются в письменах {*} золотым пером,
в драгоценных выражениях, отточенных всеми Музами.
У меня хорошие мысли, тогда как другие пишут хорошие слова,
и, как неграмотный клирик, я все время восклицаю "Аминь!"
на каждый гимн, который способный дух рождает
в изысканной форме, утонченным пером!
Слыша, как тебя восхваляют, я говорю: "Это так, это верно",
и к самой большой хвале я добавляю что-то еще,
но это - в мыслях, где любовь к тебе
стоит в первом ряду, хотя _мои_ слова оказываются последними.
Поэтому уважай других за воздух слов,
_а_ меня - за немые мысли, которые говорят по-настоящему.
{* По мнению некоторых комментаторов, "their" в этой строке
оригинального издания является опечаткой и должно быть исправлено на "thy";
в таком случае возможно прочтение: "запечатлевают твою натуру".}
Моя немая Муза все молчит,
А толки о тебе слышны кругом,
И превосходно похвала звучит,
Написанная золотым пером.
Мне мысли по нутру, другим - слова,
На все, что слышу, я "Аминь" твержу,
Как служка, грамотный едва-едва,
И сладостного гимна не сложу.
Поддакиваю: "Так и есть", "Вот-вот",
Когда тебя расхваливают всласть,
Но в глубине души любовь живет,
Которая затмит любую страсть.
Ты в них цени умение блеснуть,
А в немоте моей - нагую суть.
Перевод Игн. Ивановского
Косноязычна Муза у меня,
И нет во мне таланта, как в ином,
Который, образ дивный сохраня,
Тебя восхвалит золотым пером.
Он чудно пишет, я лишь полон дум,
Скажу "Аминь", как подойдет пора
В том гимне, что создал великий ум
В шлифовке утонченного пера.
"Конечно", "Это так" - слова мои,
Когда звучит величественный стих,
Но сколько мыслей в чувствах о любви
И сколько чувства в помыслах моих;
Его стихи цени за красоту,
Меня за мыслей тихих немоту.
Перевод А. Кузнецова
Was it the proud full sail of his great verse,
Bound for the prize of all-too-precious you,
That did my ripe thoughts in my brain inhearse,
Making their tomb the womb wherein they grew?
Was it his spirit, by spirits taught to write
Above a mortal pitch, that struck me dead?
No, neither he, nor his compeers by night
Giving him aid, my verse astonishnd.
He, nor that affable familiar ghost
Which nightly gulls him with intelligence,
As victors, of my silence cannot boast;
I was not sick of any fear from thence;
But when your countenance filled up his line,
Then lacked I matter, that infeebled mine.
Его ли гордый наполненный парус великих стихов,
держащих курс к этому бесценному трофею - тебе,
запер мои созревшие мысли в моем мозгу,
превращая для них в гробницу чрево, в котором они выросли?
Его ли дух, который духи научили писать {*}
так, как смертным не дано, лишил меня дара речи?
Нет, это не он и не его ночные сотоварищи,
помогающие ему, привели в замешательство мой стих.
Ни он, ни _его_ любезный знакомый дух,
который еженощно пичкает {**} его знанием,
не могут, как победители, похвалиться моим молчанием,
я вовсе не был обессилен страхом из-за них;
Но когда твоя внешность наполнила его строки,
тогда я лишился предмета, _и_ это обессилило мои стихи.
{* По мнению части комментаторов, здесь содержится намек на Чапмена,
якобы утверждавшего, что его учил писать дух Гомера.
** В оригинале - "gulls", производное от устаревшего существительного
"gull" (глотка).}
Быть может стих его, что галеоном
Могучим яростно к тебе стремится,
Мой превращает ум - живое лоно
Едва рожденных мыслей - в их гробницу?
Иль дух его, от демонов полночи
Такою властью слова наделенный,
Что смертным превзойти его нет мочи,
Сражает в прах мой стих ошеломленный?
Нет, ни он сам, ни демон, что лукавя
Ему ночные образы внушает,
Победой легкой надо мной не вправе
Похвастаться - не то меня смущает.
Не в силах ты сдержать ему похвал!
Вот отчего в душе моей обвал.
Перевод О. Дудоладоеой
Его ль стихов могучих паруса
Меня великолепием сразили,
Дум робких заглушили голоса
И в гроб их колыбель преобразили?
Его ли дух, что с духами привык
Общаться, к вечной приобщаясь музе,
Сковал заклятьем бедный мой язык?
Отнюдь! ни он, ни те, что с ним в союзе.
Пускай его дурачит гость ночной
Любезною и вкрадчивой беседой,
Я нем не от восторга, - надо мной
Они не могут хвастаться победой.
Пока тебя он славит, я молчу:
Петь хором не могу и не хочу.
Перевод Г. Кружкова
Его ль стихов могучее ветрило,
Что, как за призом, за тобой стремится,
Утробу мыслей сделало могилой?
И мозг для зрелых мыслей - как гробница.
Его ли дух, что духами писать
Обучен много лучше, чем другие,
Сразил меня? Не могут испугать
Меня его помощники ночные.
Ни он, ни призрак тот, ему родной,
Что ночью знаньем пичкает его,
Пусть не трубят победу надо мной -
Из них не устрашусь я никого.
Но стих его собой наполнил ты -
Вот в чем моей причина немоты.
Перевод В. Николаева
Неужто парусник его стихов,
Пустившись в путь к тебе, бесценной цели,
Лишил меня необходимых слов
И мысль мою прикончил в колыбели?
Неужто дух его сломил меня,
С другими сговорившись потаенно?
Нет, вся его полночная родня
Не нанесет моим стихам урона!
Ни он, ни добродушный домовой,
Который по ночам его дурачит,
Не властны над моею головой,
Не этот страх передо мной маячит.
В его стихах твое лицо встает.
Мне твоего лица недостает.
Перевод В. Орла
Не стих его, на гордых парусах
Держащий курс к тебе, заветной цели,
Виной тому, что разум мой зачах
И мысли гибнут в нем, созревши еле.
Не дух его, что духами учен
Писать, как смертным недостанет мочи,
Виной, что дара речи я лишен, -
Ни он и никакие тени ночи.
И пусть к нему любезен призрак тот,
Кому в ночи перо его внимало,
Не их союз мне запечатал рот,
Искусства их я не боюсь нимало.
Но он стал петь о прелестях твоих,
И, их лишась, мой обессилел стих.
Перевод А. Шаракшанэ
Его ль поднявший парус гордый стих,
К твоим богатствам повернув кормило,
Хоронит зрелость замыслов моих,
Мой мозг-утробу делая могилой?
Его ли дух бессмертною строкой
Заветный дар мой предает забвенью?
О нет! Ни он, ни друг его ночной
Убить во мне не могут вдохновенья.
Ни он, ни тот, кто тайно при свечах
Перу его диктует предписанья,
Верх надо мною не возьмут; и страх
Не есть причина моего молчанья.
Когда его созданья ты хвалил,
Тогда лишь я умолк, лишенный сил.
Перевод С. Шестакова
Farewell, thou art too dear for my possessing,
And like enough thou know'st thy estimate:
The charter of thy worth gives thee releasing;
My bonds in thee are all determinate.
For how do I hold thee but by thy granting,
And for that riches where is my deserving?
The cause of this fair gift in me is wanting,
And so my patent back again is swerving.
Thy self thou gav'st, thy own worth then not knowing,
Or me, to whom thou gav'st it, else mistaking;
So thy great gift, upon misprision growing,
Comes home again, on better judgement making.
Thus have I had thee as a dream doth flatter,
In sleep a king, but waking no such matter.
Прощай, ты слишком дорог, чтобы я тобой владел,
И, вероятно, тебе известна твоя цена.
Привилегия твоих достоинств дает тебе свободу,
_тогда как_ мои права на тебя ограничены,
ибо как я могу обладать тобой иначе, нежели с твоего
соизволения,
и чем я заслуживаю такое богатство?
Оснований для такого прекрасного дара во мне нет,
поэтому мой патент _на обладание тобой_ отходит назад.
Ты дарил себя, не зная своей ценности
или же ошибаясь во мне - _том_, кому ты _себя_ дарил;
поэтому твой великий дар, переросший такую недооценку,
возвращается обратно [домой] _теперь_, когда ты пришел
к более правильному суждению.
Так я владел тобой - как в приятном сне:
мне снилось, что я Король, а проснувшись, _я увидел, что нет_
ничего подобного.
Прощай! Ты слишком дорог для владенья.
Ты цену знаешь сам свою отлично,
Имеешь льготу на освобожденье,
Ведь право на тебя не безгранично.
Могу ль тебя удерживать я доле?
И разве клад такой мне по заслугам?
Ты мне дарил себя по доброй воле -
Я отдаю патент рукою друга.
Себя ты отдавал, цены не зная,
Иль ошибался ты во мне, быть может;
Но дар твой, из ошибок вырастая,
Вновь дома - ныне ты рассудишь строже.
Что мой ты, сон шептал мне прямо в уши.
Во сне - король, никем я стал, проснувшись.
Перевод В. Николаева
Прощай! Я слишком дорожу тобою,
Чтоб клад такой держать в своем владенье;
Твое богатство возросло с лихвою;
И сам желаешь ты освобожденья.
Удерживать? - старания напрасны,
Коль не имеешь ни заслуг, ни званья;
Нет, не достоин я щедрот прекрасных,
Ты вправе возвратить свои даянья.
Своей цены не зная, безрассудно
Вручил ты бедняку подарок знатный;
И чтобы не растратить дар твой чудный,
Теперь его я отдаю обратно.
Мне снилось: я король, в моей ты власти;
Но это было лишь во сне, к несчастью.
Перевод С. Шестакова
When thou shalt be disposed to set me light,
And place my merit in the eye of scorn,
Upon thy side against myself I'll fight,
And prove thee virtuous, though thou art forsworn:
With mine own weakness being best acquainted,
Upon thy part I can set down a story
Of faults concealed wherein I am attainted,
That thou in losing me shall win much glory;
And I by this will be a gainer too,
For, bending all my loving thoughts on thee,
The injuries that to myself I do,
Doing thee vantage, double vantage me.
Such is my love, to thee I so belong,
That for thy right myself will bear all wrong.
Когда ты вознамеришься меня принизить
и выставить мои достоинства на осмеяние,
я выступлю на твоей стороне против себя
и буду доказывать, что ты добродетелен, хотя ты нарушил
клятву;
лучше всех знакомый с собственными слабостями,
_выступая_ на твоей стороне, я могу рассказать
о скрытых пороках, которые меня бесчестят,
_так_ чтобы, расставшись со мной, ты получил всеобщее
одобрение.
И я от этого тоже буду в выигрыше,
так как все мои мысли - с любовью о тебе,
_и_ обиды, которые я наношу сам себе, -
если они благо для тебя, - вдвойне благо для меня.
Моя любовь такова - я так _всецело_ принадлежу тебе, -
что ради твоей правоты снесу любую обиду
[несправедливость].
Когда себя, пресытясь, оправдать
Захочешь, бросив на меня пятно,
Я сам себя злословию предать
Готов, чтоб быть с тобою заодно.
Свои пороки достоверней всех
Могу изобразить, и наш разрыв
Тебе послужит к чести, а не в грех,
Опасные подробности прикрыв.
Твою победу встречу, не скорбя,
Вдвойне я стану радоваться ей:
Что удалось мне защитить тебя
И сделать все по прихоти твоей.
Я не боюсь остаться не в чести -
Лишь от бесчестья бы тебя спасти.
Перевод О. Дудоладовой
Когда меня посмешищем на суд
Ты выставишь, смеясь со всеми вместе,
Я сторону твою приму и тут
В защиту правоты твоей и чести.
Скажу, мол, это я всему виной
И, мол, никто тебя винить не вправе -
И в результате твой разрыв со мной
Окажется тебе лишь к вящей славе.
Тебя своим позором обелю,
Себе при этом выгоду имея:
Хоть брошен я, но я тебя люблю,
Ты будешь прав - и буду прав вдвойне я.
И дабы не постиг тебя позор,
Любой готов принять я приговор.
Перевод С. Степанова
Say that thou didst forsake me for some fault,
And I will comment upon that offence;
Speak of my lameness, and I straight will halt,
Against thy reasons making no defence.
Thou canst not (love) disgrace me half so ill,
To set a form upon desired change,
As I'll myself disgrace, knowing thy will:
I will acquaintance strangle and look strange,
Be absent from thy walks, and in my tongue
Thy sweet beloved name no more shall dwell,
Lest I (too much profane) should do it wrong,
And haply of our old acquaintance tell.
For thee, against myself I'll vow debate,
For I must ne'er love him whom thou dost hate.
Скажи, что отказался от меня из-за какого-то проступка,
и я _сам_ буду говорить _осуждающе_ об этом прегрешении;
заговори о моей хромоте {*}, и я сразу начну спотыкаться
[запинаться],
против твоих доводов никак не защищаясь.
Ты не можешь, любовь моя, опорочить меня вполовину так зло,
чтобы придать _благовидную_ форму желаемой перемене,
как я сам опорочу себя, зная твою волю:
я _скрою_ [подавлю] знакомство с _тобой_ и буду вести себя как
чужой,
буду сторониться мест, где ты бываешь, и на моем языке
твоего сладостного, возлюбленного имени больше не будет,
чтобы я, по своей простоте, не совершил ошибки
и случайно не выдал нашего старого знакомства.
Ради тебя я клянусь спорить с самим собой,
так как я не должен любить того, кого ты ненавидишь.
{* По мнению большинства комментаторов, здесь речь идет не о физической
хромоте, а о моральной слабости или изъянах творчества.}
Чтоб оправдать разрыв, ты оболги,
Найди во мне изъян - я подыграю:
Скажи, мол, хром на обе я ноги,
Безропотно я тут же захромаю.
Сколь низким ты меня ни назови,
Чтоб выглядеть в своей измене краше,
Себя сильней унижу, из любви,
И в корне пресеку знакомство наше.
Не попадусь я взору твоему
И нежное твое забуду имя,
Чтоб нашего знакомства никому
Не выдал голос звуками своими.
С собой бороться стану что есть сил -
Не мил тебе, я и себе не мил.
Перевод С. Степанова
Ты прав во всем - не спорю я с тобой:
Винишь в пороке - я не отрицаю,
И если мне внушишь, что я хромой,
То я и в самом деле захромаю.
Захочешь ссоры - не ищи предлог,
Сам груз вины взвалю себе на плечи:
Не ты - я брошу сам себе упрек,
Сам стану избегать желанной встречи
И отвернусь! Да, раз мне дорог ты,
Твое вовеки имя не открою,
Чтоб пищи не давать для клеветы -
Как будто ввек чужие мы с тобою.
Кто враг тебе, того не потерплю:
Тебе не мил - себя не возлюблю!
Перевод И. Фрадкина
Then hate me when thou wilt, if ever, now
Now while the world is bent my deeds to cross,
Join with the spite of Fortune, make me bow,
And do not drop in for an after-loss.
Ah do not, when my heart has scaped this sorrow,
Come in the rearward of a conquered woe;
Give not a windy night a rainy morrow,
To linger out a purposed overthrow.
If thou wilt leave me, do not leave me last,
When other petty griefs have done their spite,
But in the onset come; so shall I taste
At first the very worst of Fortune's might;
And other strains of woe, which now seem woe,
Compared with loss of thee, will not seem so.
Что ж, отвернись от меня, когда пожелаешь, но лучше сейчас -
сейчас, когда мир вознамерился быть во всем против меня;
объединись со злобой Фортуны, заставь меня согнуться,
а не стань последней потерей.
Не приди, когда мое сердце избежит этой _нынешней_ печали,
в арьергарде побежденного горя;
не добавь к бурной ночи дождливое утро,
оттягивая задуманную погибель.
Если желаешь бросить меня, не бросай меня в последнюю
очередь,
когда другие, мелкие бедствия _уже_ нанесут свой ущерб,
но приди с первым натиском _бед_, - так я испробую
сразу наихудшую силу Фортуны,
и другие горести - которые теперь кажутся горем -
по сравнению с потерей тебя уже не покажутся таковыми.
Порви со мной, но в эти дни порви,
Когда весь мир преследует меня.
Сегодня стань врагом моей любви,
Не задевая завтрашнего дня.
Все тяжкие удары отразив,
Последнего удара мы не ждем.
Не заменяй же мне, пока я жив,
Ночную бурю утренним дождем.
Оставь меня, но не потом, когда
От мелких бед я буду сам не свой,
А нынче, чтобы главная беда
Была мне сразу послана судьбой.
Тебя лишиться - худшая из бед,
В сравненья с ней других как будто нет.
Перевод Игн. Ивановского
Уж если так - возненавидь скорей,
Покуда мир навис свинцовой тучей.
Обрушь удар со злой судьбой моей,
Но только после - я прошу - не мучай.
И если как-то справлюсь я с бедой,
Не стань тогда последнею невзгодой -
Пусть не утихнет ураган ночной
В обычном сером утре без исхода.
И коль разрыв, то сразу - не потом,
Когда все сгубит мелкая морока.
Уйди сейчас, чтоб твой уход, как гром,
Открыл мне суть свирепой мощи рока.
Чтоб понял я сквозь горечь прошлых бед,
Что жизнь лишь в том, со мной ты или нет.
Перевод Б. Кушнера
Да, разлюби, коль хочешь; но - сейчас,
Когда весь мир готов меня распять.
Объединись с Фортуной в этот раз,
Чтоб позднею утратою не стать.
И если я избавлюсь от печали,
Разбитому врагу не помогай;
Ночь бурную дождливым днем венчая,
Погибели моей не отдаляй.
И коль оставишь, то не в поздний срок,
Когда пройдут все беды чередой;
Оставь сейчас, чтоб я изведать мог
Неистовую мощь Фортуны злой.
Померкнет все, о чем томлюсь, скорбя,
В сравнении с потерею тебя.
Перевод В. Николаева
Коль ты решил уйти, то в эти дни,
Когда держусь я из последних сил.
С Фортуной заодно меня согни,
Но в спину мне удар не наноси.
И если устою в сраженьи трудном,
Не подменяй поверженных врагов;
Ночь грозную закончив хмурым утром,
Когда я к пораженью не готов.
Оставь меня, но Не последним, нет!
Иди смелее первым в этот бой,
Чтоб я узнал еще до мелких бед
Всю злобу, затаенную судьбой.
И то, что для меня теперь беда,
Бедою не покажется тогда.
Перевод В. Скворцова
И если бросишь, брось меня теперь,
Теперь, когда я предан страшным карам;
Не будь последней из моих потерь,
Порви со мной - и не тяни с ударом.
Порви теперь, а не когда-нибудь,
Когда из бед я выйду безмятежным;
Ты ливнем после бури в ночь не будь
И не тяни с разрывом неизбежным.
И если бросишь, то не надо ждать,
Пока всю горечь бед своих измерю:
Порви со мной теперь и дай познать
Сперва наигорчайшую потерю.
И сколь ужасна ныне жизнь моя,
Тебя утратив, не замечу я.
Перевод С. Степанова
Коль быть отвергнутым мне суждено,
Так пусть - теперь, когда кругом несчастье.
Согни, с Фортуной злобной заодно,
Меня своим презреньем в одночасье.
Дав сердцу с горем справиться своим,
Не насылай вослед другого горя.
За ночью бурной утром грозовым
Не разразись нежданно, ночи вторя.
Коль хочешь бросить - так бросай, не жди,
Когда все мелкие случатся беды.
Вперед других напастей напади,
Чтоб худший жребий сразу я изведал.
И рядом с этим боль других утрат
Покажется мне меньше во сто крат.
Перевод А. Шаракшанэ
Some glory in their birth, some in their skill,
Some in their wealth, some in their body's force,
Some in their garments, though new-fangled ill,
Some in their hawks and hounds, some in their horse;
And every humour hath his adjunct pleasure,
Wherein it finds a joy above the rest;
But these particulars are not my measure:
All these I better in one general best.
Thy love is better than high birth to me,
Richer that wealth, prouder than garments' cost,
Of more delight than hawks and horses be;
And having thee, of all men's pride I boast:
Wretched in this alone, that thou mayst take
All this away, and me most wretched make.
Некоторые гордятся своим рождением, некоторые -
мастерством,
некоторые - богатством, некоторые - силой своего тела,
некоторые - нарядами, хотя и дурными, _сшитыми_ по новой
моде,
некоторые - соколами и гончими, некоторые - лошадью,
и каждому нраву соответствует своя отрада,
в которой он находит наслаждение превыше всего;
но эти частности - не моя мерка;
все это я превосхожу в одном, наилучшем:
твоя любовь для меня лучше высокого рождения,
ценнее богатства, великолепнее дорогих нарядов,
доставляет большее удовольствие, чем соколы и лошади, -
и, обладая тобой, я хвалюсь всем, чем гордятся люди,
несчастный только тем, что ты можешь забрать _у меня_
все это, сделав меня самым несчастным.
Иной так горд рождением своим,
Иной - богатством, силой и умом,
Иной - одеждой, модой одержим,
Иной - борзыми, соколом, конем.
Что ж, каждому свое: кто в чем находит
И счастие, и радость бытия.
Меня же это все с ума не сводит,
Совсем в другом величье вижу я.
Твоя любовь важней, чем знатный род,
Дороже золота, забав милей,
Нарядней прихоти капризных мод,
И с нею я - богаче королей.
Но можешь ты лишить меня всех благ,
И в тот же миг я стану нищ и наг.
Перевод А. Васильчикова
Кто хвалится рожденьем, кто - уменьем,
Кто - золотом, а кто - телесной силой,
Кто - плохо сшитым модным облаченьем,
Кто - псами, соколами иль кобылой.
Своя есть радость в склонности любой,
Она другие в чем-то превосходит,
Но частности не властны надо мной,
Кто лучшее и целое находит.
Твоя любовь мне знатности важней,
Дороже злата и одежд главнее,
Милее соколов, собак, коней,
И я, тобой владея, все имею.
Но это все способен ты отнять,
И я ничтожным сделаюсь опять.
Перевод В. Николаева
But do thy worst to steal thyself away,
For term of life thou art assured mine,
And life no longer than thy love will stay,
For it depends upon that love of thine.
Then need I not to fear the worst of wrongs,
When in the least of them my life hath end;
I see a better state to me belongs
Than that which on thy humour doth depend.
Thou canst not vex me with inconstant mind,
Since that my life on that revolt doth lie.
О what a happy title do I find,
Happy to have thy love, happy to die!
But what's so blessed-fair that fears no blot?
Thou mayst be false, and yet I know it not.
Но соверши худшее - укради себя _у меня_;
_все равно_ на срок _моей_ жизни ты верно [гарантированно] мой,
и моя жизнь продлится не дольше, чем твоя любовь,
так как она зависит от этой твоей любви.
Значит, мне нет нужды опасаться худшего из зол,
когда в наименьшем из них моя жизнь найдет свой конец;
я вижу, что мое положение лучше, _чем казалось_, -
оно не определяется твоим настроением.
Ты не можешь мучить меня непостоянством души,
так как _сама_ моя жизнь зависит от твоей перемены.
О, какое право на счастье я нахожу -
счастье иметь твою любовь, счастье умереть!
Но есть ли что-то настолько благословенно прекрасное,
что не боится пятна?
Ты можешь быть неверен, а я - не знать об этом.
Расстаться мне с тобой не суждено,
И в жизни я не буду одинок,
Любовь и жизнь, как целое одно,
Закончатся в один и тот же срок.
Не побоюсь я наихудших зол,
Мне меньшее опаснее всего;
Я вижу - безвозвратно я вошел
В зависимость от нрава твоего.
Непостоянная душа твоя,
Надеюсь, не решится мне солгать.
Какой счастливый жребий выбрал я,
Счастливым быть и в счастье умирать.
Но счастие мое пятнает страх:
Вдруг я не вижу лжи в твоих словах?
Перевод А. Кузнецова
Тебе не скрыться от моих очей,
Пока я жив, - судьба связала нас;
Но нет мне жизни без любви твоей;
Разлюбишь ты - и я умру тотчас.
Страшна ли наихудшая беда,
Коль меньшее из зол меня убьет?
Я лучшего достоин, чем всегда
Твои причуды принимать в расчет
Изменой ты не можешь досадить -
В момент сразит меня такой удар.
О, счастлив я тобой любимым быть
И счастлив буду смерть принять как дар!
Но есть ли где блаженство без пятна?
Боюсь, ты лжешь, и ложь мне не видна.
Перевод С. Шестакова
So shall I live, supposing thou art true,
Like a deceived husband; so love's face
May still seem love to me, though altered new;
Thy looks with me, thy heart in other place:
For there can live no hatred in thine eye,
Therefore in that I cannot know thy change.
In many's looks, the false heart's history
Is writ in moods and frowns and wrinkles strange,
But heaven in thy creation did decree
That in thy face sweet love should ever dwell;
What e'er thy thoughts or thy heart's workings be,
Thy looks should nothing thence but sweetness tell.
How like Eve's apple doth thy beauty grow,
If thy sweet virtue answer not thy show!
Так я буду жить, полагая, что ты верен,
похожий на обманутого мужа; поэтому _видимость_ [лицо] любви
может по-прежнему казаться мне любовью, хотя она
переменилась,
и _только_ твоя внешность со мной, _а_ твое сердце в другом
месте, -
ведь в твоих глазах не может жить ненависть,
значит, по ним я не могу узнать о перемене в тебе.
Во внешности многих _людей_ история неверного сердца
написана в настроениях, странных гримасах и морщинах,
но при сотворении тебя небо постановило,
чтобы в твоем лице всегда жила сладостная любовь, -
какими бы ни были твои мысли или движения сердца,
твой вид должен выражать только сладость.
Как похоже на яблоко Евы произрастает твоя красота,
если твоя драгоценная добродетель не отвечает твоему
виду!
Что ж, буду жить, тебе поверив вновь,
Как муж обманутый. Ведь так легко
Любовным взглядом подменить любовь:
Глаза со мной, а сердце далеко.
Твой взгляд остался ясен и открыт,
Он тот же, что и день назад, и год.
А у других угрюмый странный вид
Невольно их измену выдает.
Но небеса распорядились так,
Чтобы любовь в лице твоем жила.
Какой бы в мыслях ни таился мрак,
Твое лицо не выражает зла.
Несешь ты кротко красоту твою,
Точь-в-точь как Ева - яблоко в раю.
Перевод Игн. Ивановского
Что ж - видно, рогоносцем мне тогда
Дни суждено влачить: любовь почила!
Но видимость ее жива всегда -
Твой взор горит, хотя душа остыла;
Глаза невинны, и попробуй в них
Подметить перемену настроенья -
Читаешь правду на лице других:
Взгляд недовольный, на губах - презренье.
Но иначе решили небеса,
Когда тебя искусно создавали:
В душе погасло пламя, но глаза
Пылают и не видно в них печали.
Как Евы яблоко, ты зла залог:
Красиво разукрашенный порок.
Перевод И. Фрадкина
94 {*}
They that have pow'r to hurt, and will do none,
That do not do the thing they most do show,
Who, moving others, are themselves as stone,
Unmoved, cold, and to temptation slow -
They rightly do inherit heaven's graces,
And husband nature's riches from expense;
They are the lords and owners of their faces,
Others but stewards of their excellence.
The summer's flow'r is to the summer sweet,
Though to itself it only live and die,
But if that flow'r with base infection meet,
The basest weed outbraves his dignity:
For sweetest things turn sourest by their deeds;
Lilies that fester smell far worse than weeds.
Те, кто обладают силой, чтобы ранить, но _никого_ не ранят,
не делая того, что больше всего предполагает их вид;
кто, приводя в движение других, сами как камень -
неподвижны, холодны и неподатливы на искушение, -
те по праву наследуют милости небес
и сберегают богатства природы от растраты;
они - властелины и собственники своей внешности,
_тогда как_ другие всего лишь управители их совершенства {**}.
Летний цветок дарит лету сладостный запах,
хотя бы он жил и умирал только для себя,
но если этот цветок встретится с низменной заразой,
самый низменный сорняк превзойдет его достоинством,
так как самое сладостное превращается в горчайшее из-за своих
деяний, -
гниющие лилии пахнут хуже сорняков.
{* Сонет 94 относится к числу тех, которые вызывают большие споры
комментаторов, но не столько в связи с прочтением отдельных слов или фраз,
сколько относительно общего смысла сонета. Согласно одной версии, строки
1-10 описывают некий нравственный образец, достойный подражания, а строки
11-14 предупреждают об опасностях, с которыми может столкнуться такое
нравственное совершенство. По другой версии, содержание первых десяти строк
- ирония, подводящая к заключительному экспрессивному осуждению.
** Смысл строк 7-8 не вполне ясен и зависит, в частности, от
истолкования того, к кому относится притяжательное местоимение "their" в
строке 8, то есть управителями чьего совершенства являются "другие" - своего
или "властелинов и собственников".}
Кто властвует, но не допустит зла,
Не приукрасит свой обычный вид,
Кто двигает других, но, как скала,
Неколебим, несоблазним стоит,
Тот милости небес добиться смог
В богатствах, рассыпаемых над ним,
Тот - властелин, владыка, царь и бог,
Но чтить его ниспослано другим.
Цветок прелестен в пору летних дней,
Хоть жизнь его безмерно коротка,
Но если стал добычей для червей,
То ценится он ниже сорняка;
Прекрасное стать может сгустком гнили,
А сорняки прекрасней сгнивших лилий.
Перевод А. Кузнецова
Кто, власть имея, властвует без зла,
Хоть зло всегда с могуществом согласно,
Кто, двигая другим, сам, как скала,
Незыблем, тверд, свободен от соблазна, -
Тому дается милостью богов
Богатство мужа - честь и благородство.
Он господин божественных даров,
И не признать нельзя его господство.
Цветок для лета копит аромат
И, срок придет, завянет сам собою,
Но если в нем душа впитала яд,
Простой сорняк затмит его красою.
Ведет к уродству порча красоты,
И лилий краше сорные цветы.
Перевод В. Савина
How sweet and lovely dost thou make the shame
Which, like a canker in the fragrant rose,
Doth spot the beauty of thy budding name!
О in what sweets dost thou thy sins inclose!
That tongue that tells the story of thy days
(Making lascivious comments on thy sport)
Cannot dispraise, but in a kind of praise,
Naming thy name, blesses an ill report.
О what a mansion have those vices got
Which for their habitation chose out thee,
Where beauty's veil doth cover every blot,
And all things turns to fair that eyes can see!
Take heed (dear heart) of this large privilege:
The hardest knife ill used doth lose its edge.
Какими милыми и прелестными ты делаешь позорные дела,
которые, как порча в душистой розе,
пятнают красоту твоего юного имени!
О, в какие прелести ты облачаешь свои грехи!
Язык, рассказывающий историю твоих дней -
делающий фривольные замечания о твоих развлечениях, -
не может осудить _тебя_ иначе как в виде хвалы,
_так как_ упоминание твоего имени делает благим дурной отзыв.
О, какой роскошный дом у этих пороков,
которые в качестве жилища выбрали тебя, -
где завеса красоты покрывает любое пятно
и все превращает в прекрасное зрелище для глаз!
Береги, дорогое _мое_ сердце, это великую привилегию:
прочнейший нож, если им злоупотреблять, теряет остроту.
Как твой позор приправлен красотой!
Он, словно червь на ложе лепестков,
Марает щедро юный образ твой,
Питаясь сладостью твоих грехов.
И пересуды, как они ни злы,
В подспудном сладострастии слепом
Тебя хулят лишь в виде похвалы,
Так много блеска в имени твоем.
В каком дворце красуется порок
С тех пор, как он тебя заполонил!
Как он все пятна прелестью облек
И ложным благородством подменил!
И все-таки беспечно ты живешь:
Зазубрить можно самый твердый нож.
Перевод Игн. Ивановского
О как прекрасен ты в грехе своем,
Который, как червяк в бутоне розы,
На имени твоем лежит пятном, -
Но облик твой отводит все угрозы!
Об игрищах твоих молва пошла,
Глумясь над похожденьями твоими,
Но из хулы выходит похвала,
Едва она твое помянет имя.
Дворец прекрасный оскверняешь ты,
Явив себя пристанищем порока,
Чьи пятна под прикрытьем красоты,
Как ни гляди, невидимы для ока.
Хоть в праве ты своем, подумай все ж:
Ведь резать, что не режут, - портить нож.
Перевод С. Степанова
Some say thy fault is youth, some wantonness,
Some say thy grace is youth and gentle sport;
Both grace and faults are loved of more and less:
Thou mak'st faults graces that to thee resort.
As on a finger of a throned queen
The basest jewel will be well esteemed,
So are those errors that in thee are seen
To truths translated, and for true things deemed.
How many lambs might the stern wolf betray,
If like a lamb he could his looks translate!
How many gazers mightst thou lead away,
If thou wouldst use the strength of all thy state!
But do not so; I love thee in such sort,
As thou being mine, mine is thy good report.
Некоторые говорят, что твой недостаток - молодость,
некоторые - что беспутство,
некоторые _же_ говорят, что молодость и благородные
развлечения составляют твое очарование.
Твои очарование и недостатки любимы людьми высокого
и низкого положения;
ты делаешь очаровательными пороки, которые в тебе
поселяются.
Подобно тому как на пальце королевы на троне
самый плохой камень будет почитаем,
так прегрешения, которые видны в тебе,
превращаются в добродетели и почитаются чем-то
добродетельным.
Как много ягнят мог бы обмануть свирепый волк,
если бы он мог свой вид менять на вид ягненка!
Как много глядящих _на тебя_ ты мог бы соблазнить,
если бы использовал в полную силу все, что тебе дано!
Но не делай этого: я люблю тебя так,
что ты _весь_ мой и твоя репутация - моя.
Те в шалостях младых тебя корят,
А тех пленяет молодость шальная;
Но ты в себя влюбляешь всех подряд,
Свои грехи под прелестью скрывая.
Фальшивый камень примут за алмаз,
Коль в перстень королевы он оправлен, -
И твой порок для восхищенных глаз
Покажется достоинством обставлен.
Как много агнцев обмануть бы мог
О, сколько б ты сердец к себе привлек,
Когда б красой своей решил увлечь их!
Не делай так! Ты мной еще любим!
И честь моя - под именем твоим.
Перевод С. Шестакова
Иной винит твои младые лета,
Иной в них видит прелести залог;
По-разному глядят на то и это, -
А ты рядишь в достоинство порок.
Вот так алмаз мы отличить не можем
На пальце королевы от стекла;
И точно так на истину похожим
Подделкам родилась твоя хвала.
О сколько агнцев волк провел бы злобный,
Когда б овечью шкуру он имел!
О скольких ты красою бесподобной
Сгубил бы, если б только захотел!
Не надо! Ибо все твое - мое.
Мое и имя доброе твое.
Перевод С. Степанова
How like a winter hath my absence been
From thee, the pleasure of the fleeting year!
What freezings have I felt, what dark days seen!
What old December's bareness every where!
And yet this time removed was summer's time,
The teeming autumn big with rich increase,
Bearing the wanton burthen of the prime,
Like widowed wombs after their lords' decease:
Yet this abundant issue seem'd to me
But hope of orphans, and unfathered fruit,
For summer and his pleasures wait on thee,
And thou away, the very birds are mute;
Or if they sing, 'tis with so dull a cheer
That leaves look pale, dreading the winter's near.
Как похожа на зиму была моя разлука
с тобой, _о_ радость мимолетного года!
Какой мороз я чувствовал, какие темные дни видел!
Какую наготу старого декабря _видел_ кругом!
А ведь это время разлуки было летним временем,
плодовитой осенью, чреватой богатым урожаем -
носящей пышное бремя весны,
как утроба вдовы {*} после кончины господина;
и все же этот обильный урожай казался мне
не более чем надеждой сирот {**} и плодом без отцовства,
так как лето и его радости прислуживают тебе,
а когда тебя нет, сами птицы немы,
или, если поют, то издают такие унылые звуки,
что листья бледнеют, опасаясь, что зима близка.
{* В оригинале - стилистическая фигура: "widowed wombs", буквально:
"овдовевшие утробы".
** Трудное место. Возможное истолкование: "...надеждой на рождение
отпрысков, обреченных на сиротство".}
Так на зиму похожею была
С тобой разлука, друг любимый мой!
В душе такой мороз, такая мгла!
Такой Декабрь, отживший и пустой!
А было лето, все в густой траве,
И осень шла, неся тяжелый груз,
Подобная беременной вдове,
Оплакавшей счастливый свой союз.
Но щедрые дары осенних дней
Казались мне подачкой для сирот:
Ведь без тебя, без прелести твоей
И птица не по-летнему поет.
Она едва свистит, и видим мы,
Как лист бледнеет от шагов зимы.
Перевод Игн. Ивановского
О, прелесть ускользающего года!
Остался без тебя я в декабре
Средь мрачных дней, с морозной непогодой,
Как брошенный на зимнем пустыре.
А в это время уходило лето,
И осень шла, от бремени плодов,
Во исполнены; вешнего обета,
Освободившись, словно чрево вдов.
Но это изобилье мне казалось
Пустой надеждой горестных сирот.
Мне тоже только ждать тебя осталось,
Как птиц, летящих с песней в небосвод.
Их вялый лепет истомил мне душу.
И жухнут листья, ожидая стужу.
Перевод В. Розова
From you have I been absent in the spring,
When proud-pied April (dressed in all his trim)
Hath put a spirit of youth in every thing,
That heavy Saturn laughed and leapt with him.
Yet nor the lays of birds, nor the sweet smell
Of different flowers in odour and in hue,
Could make me any summer's story tell,
Or from their proud lap pluck them where they grew:
Nor did I wonder at the lily's white,
Nor praise the deep vermilion in the rose;
They were but sweet, but figures of delight,
Drawn after you, you pattern of all those.
Yet seemed it winter still, and, you away,
As with your shadow I with these did play.
С тобой я был в разлуке весной,
когда горделиво-пестрый апрель - облаченный во весь свой
наряд -
придал всему дух юности,
_так_ что тяжелый Сатурн {*} смеялся и плясал вместе с ним,
но ни песни птиц, ни сладостный аромат
цветов, различных по запаху и цвету,
не могли заставить меня рассказать никакой истории лета
или сорвать их {**} с великолепного лона, на котором они росли.
Я не восхищался белизной лилии,
не хвалил густой пунцовый оттенок в розе;
они были всего лишь милыми, всего лишь символами
очарования,
списанными с тебя, _тогда как_ ты - образец для них всех.
При этом казалось, что все еще зима, и в отсутствие тебя,
как с твоей тенью {***}, я играл с ними.
{* Считалось, что из четырех человеческих темпераментов меланхолический
управляется планетой Сатурн, бывшей символом тяжеловесности и летаргической
медлительности.
** Цветы.
*** См. примечание к сонету 53.}
Как был я одинок весенним днем,
Когда нарядом щеголял своим
Гордец-апрель. Дух юный был во всем,
И сам Сатурн смеялся вместе с ним.
Ни пенье птиц, ни ароматы эти,
Что все цветы так любят расточать,
Не навевали мне сюжет о лете,
Не звали из лощин цветы срывать.
Не изумлялся белизною лилий
И алой розе не воздал похвал.
Они тебя собою подменили,
С тебя их словно кто-то срисовал.
За зиму принимал весенний день я,
Всем этим тешась, как твоею тенью.
Перевод В. Николаева
Когда пришли нежданно дни разлук,
Пестрел и пел Апрель - Весна бурлила,
Хмель юности дарила всем вокруг
И хмурого Сатурна веселила.
Но ко всему я был и слеп, и глух:
Цветам навстречу сердце не открылось,
И трели птиц не услаждали слух,
И даже Лето в сказку не просилось.
Ни краски роз, ни белизна лилей
Меня, увы, совсем не волновали,
Ведь были бледной копией твоей
И навевали зимние печали.
В душе была Зима - с цветами я
Играл, грустя: в них мнилась тень твоя.
Перевод И. Фрадкина
99 {*}
The forward violet thus did I chide:
'Sweet thief, whence didst thou steal thy sweet that smells,
If not from my love's breath? The purple pride
Which on thy soft cheek for complexion dwells
In my love's veins thou hast too grossly dyed.
The lily I condemned for thy hand,
And buds of marjoram had stol'n thy hair;
The roses fearfully on thorns did stand,
One blushing shame, another white despair;
A third, nor red nor white, had stol'n of both,
And to his robb'ry had annexed thy breath,
But for his theft in pride of all his growth
A vengeful canker eat him up to death.
More flowers I noted, yet I none could see
But sweet or colour it had stol'n from thee.
Раннюю фиалку так я бранил:
"Милая воровка, откуда ты украла свой сладостный аромат,
если не из дыхания моего возлюбленного? Пурпурное
великолепие,
которое стало цветом твоей нежной щеки,
ты слишком сгустила в венах моего возлюбленного" {**}.
Лилию я осуждал за _то, что она обокрала_ твою руку,
а бутоны майорана украли твои волосы.
Розы были от страха как на иголках {***},
одна краснеющая от стыда, другая белая от отчаяния,
а третья, ни белая ни красная, обокрала обеих
и к своей краже присоединила твое дыхание,
но за ее воровство во всем великолепии ее расцвета
мстительный червяк поедает ее насмерть.
Я наблюдал и другие цветы, но не видел ни одного,
который бы не украл сладость или цвет у тебя.
{* В сонете 99, вопреки сонетной форме, содержится пятнадцать, а не
четырнадцать строк.
** Неясное место. Фиалка, которую поэт обвиняет в воровстве, в строке 5
оказывается, наоборот, источником пурпура для вен Друга, где этот цвет
слишком сгущен. С большей натяжкой, но более логично было бы истолковать это
в том смысле, что фиалка украла пурпурный цвет из вен Друга, грубо сгустив
его.
*** В оригинале: "on thorns did stand" - фразеологизм, соответствующий
русскому "быть как на иголках". При этом имеется очевидная игра с буквальным
значением слова "thorns" (шипы).}
Я раннюю фиалку упрекал:
Откуда, мол, украла аромат,
Как не из милых уст? И если ал
Излишне лепесток, на строгий взгляд,
Он от тебя румянец этот взял.
У майорана - цвет твоих волос,
У лилии - твоих прекрасных рук,
А там изображают краски роз
Румяный стыд и белый твой испуг.
А эта, и румяна, и бела,
Дыхание похитила твое,
И тут же за греховные дела
Червь пожирает лепестки ее.
Цветки другие тоже им сродни:
Все краски у тебя крадут они.
Перевод Игн. Ивановского
Фиалку я весной корил: "Плутовка!
Благоуханье друга моего
Похитила из уст сладчайших ловко;
Цвет лепестков - из алых жил его
Заимствовала, милая воровка".
За белизну я лилию журил:
"Взяла у друга - цвет белейшей длани".
А аромат волос любимца был
В благоуханном, пряном майоране.
Три розы сжались: страшно побледнев,
Одна; вторая - рдея от смущенья;
Украла третья роза, осмелев,
Все краски - червь поест ее в отмщенье.
Твоей красою сад заполонен,
И жив твоим благоуханьем он.
Перевод И. Фрадкина
Where art thou, Muse, that thou forget'st so long
To speak of that which gives thee all thy might?
Spend'st thou thy fury on some worthless song,
Dark'ning thy pow'r to lend base subjects light?
Return, forgetful Muse, and straight redeem
In gentle numbers time so idly spent;
Sing to the ear that doth thy lays esteem
And gives thy pen both skill and argument.
Rise, resty Muse, my love's sweet face survey,
If Time have any wrinkle graven there;
If any, be a satire to decay,
And make Time's spoils despised every where.
Give my love fame faster than Time wastes life;
So thou prevent'st his scythe and crooked knife.
Где ты _обретаешься_, Муза, что забываешь так надолго
говорить о том, что дает тебе все твое могущество?
Тратишь ли ты свое вдохновение {*} на какую-нибудь
никчемную песню,
делая темной свою силу, чтобы дать свет низким предметам?
Вернись, забывчивая Муза, и немедленно искупи
благородными стихами время, так праздно потраченное;
пой для того уха, которое ценит твои песни
и сообщает твоему перу и мастерство, и тему.
Очнись, ленивая Муза, осмотри милое лицо моей любви,
_проверь_, не вырезало ли Время на нем морщин;
если да, то стань сатирой против увядания
и сделай так, чтобы добыча Времени была повсеместно
презираема.
Создавай славу для моей любви скорее, чем Время
уничтожает жизнь,
так ты остановишь его косу и кривой нож.
{* Согласно расхожим представлениям эпохи, поэты творили в состоянии
нисходящего на них неистового или даже безумного вдохновения (ср. "poet's
rage" в сонете 17, строка 11).}
Где, Муза, ты? Как можешь ты молчать
О том, чем ты всегда была сильна?
Не светишь ли ничтожеству опять,
И оттого-то мощь твоя темна?
Забывчивая Муза, наверстай
Все то, чему упущена пора,
Служи любви и снова обретай
Живую силу острого пера.
А если по лицу моей любви
Уже прошелся Времени резец,
Насильника сатирой уязви,
К восторгу негодующих сердец,
Ты пой, и мы любовь убережем
От Времени с его кривым ножом.
Перевод Игн. Ивановского
О Муза, отчего забыла ты
Свой истинный источник вдохновенья
И тратишь силы в дебрях суеты
На песни невысокого значенья?
Вернись к достойным темам, искупи
Утраченное время слогом знатным,
Искусством, что живет не для толпы,
Но в истине, и потому понятным.
Вглядись в прекрасный лик любви моей:
Вдруг годы ей чело избороздили?
Тогда сатирой Время ты убей,
Чтоб злость его повсюду осудили.
Прославь мою любовь, пока она
Во власть смертельной тьмы не отдана.
Перевод В. Розова
О truant Muse, what shall be thy amends
For thy neglect of truth in beauty dyed?
Both truth and beauty on my love depends;
So dost thou too, and therein dignified.
Make answer, Muse, wilt thou not haply say,
'Truth needs no colour with his colour fixed,
Beauty no pencil, beauty's truth to lay;
But best is best, if never intermixed'?
Because he needs no praise, wilt thou be dumb?
Excuse not silence so, for't lies in thee
To make him much outlive a gilded tomb,
And to be praised of ages yet to be.
Then do thy office, Muse; I teach thee how
To make him seem long hence as he shows now.
О ленивая Муза, чем ты искупишь
свое невнимание к истине {*}, расцвеченной красотой?
И истина и красота зависят от моего возлюбленного,
и ты тоже _зависишь_ и тем возвышена.
В ответ, Муза, не скажешь ли ты, возможно:
"Истина не нуждается в приукрашивании, имея собственный
постоянный цвет;
красота _не нуждается_ в кисти, чтобы замазывать истинную
сущность красоты;
лучшее остается лучшим, если не подвергается смешению"?
Оттого, что он не нуждается в хвале, будешь ли ты немой?
Не оправдывай этим молчания, так как тебе дано
сделать так, чтобы он надолго пережил _любую_ позолоченную
гробницу
и был восхваляем в грядущие века.
Исполняй же свою службу, Муза; я научу тебя, как
сделать, чтобы он долгое время спустя представлялся
таким, каким выглядит сейчас.
{* См. примечание 2 к переводу сонета 14.}
О Муза, не ленись - красу воспой
И верность, что, красуясь, не лукавит:
Достоин песен друг бесценный мой -
Восславь его, а мир тебя восславит.
Ужели ты ответишь, Муза, мне:
"Нет! Верность хороша без украшенья,
Хватает красок у красы вполне,
Их смешивать - пустое упражненье"?
Пусть не нуждается краса в хвале,
Ты, Муза, не молчи, - твоя забота,
Чтоб образ друга свет дарил земле,
Когда слетит с надгробья позолота.
Я научу тебя - ты для людей
Навек его красу запечатлей.
Перевод И. Фрадкина
О Муза нерадивая! Как ты
Мне объяснишь, что не поешь о друге?
Ведь без него нет в мире красоты,
Нет истины - и нет твоей заслуги.
Иль скажешь, что у истины есть свой
Цвет постоянный и других не нужно,
Что красоте не нужен краски слой,
Что улучшать их - только делать хуже?
Должна ли ты молчать, раз в похвале
Он не нуждается? Ведь сделать в силах
Ты так, чтоб оставался на земле
Он дольше позолоты на могилах.
Исполни долг! Я дам тебе урок,
Как сохранить красу на долгий срок.
Перевод А. Шаракшанэ
My love is strength'ned, though more weak in seeming;
I love not less, though less the show appear:
That love is merchandised whose rich esteeming
The owner's tongue doth publish every where.
Our love was new, and then but in the spring,
When I was wont to greet it with my lays,
As Philomel in summer's front doth sing,
And stops his pipe in growth of riper days:
Not that the summer is less pleasant now
Than when her mournful hymns did hush the night,
But that wild music burthens every bough,
And sweets grown common lose their dear delight.
Therefore like her, I sometime hold my tongue,
Because I would not dull you with my song.
Моя любовь усилилась, хотя стала слабее по виду;
я люблю не меньше, хотя это меньше проявляется внешне;
та любовь превращается в товар, чью высокую ценность
язык владельца обнародует повсюду.
Наша любовь была молодой и только переживала весну,
когда я часто приветствовал ее своими песнями,
как Филомела {*} поет в начале лета,
но оставляет свою свирель, когда наступает более зрелая пора
расцвета -
не потому, что лето не так приятно,
как _то время_, когда ее {**} печальные гимны заставляли ночь
затихнуть,
но _потому_, что _теперь_ дикая музыка отягощает каждую ветвь,
а прелести, цветущие повсеместно [доступно для всех], теряют
драгоценное очарование.
Поэтому, как она, я иногда придерживаю свой язык,
не желая наскучить тебе своей песней.
{* Поэтическое наименование соловья, происходящее от имени героини
мифического сюжета из "Метаморфоз" Овидия.
** В оригинале, когда речь идет о Филомеле (соловье), путаются
местоимения "his" (его) и "her" (ее).}
Моя любовь растет, хотя слабее
Теперь во мне звучит ее мотив,
Но ценность чувства рыночной цене я
Не уподоблю, всюду разгласив.
Едва ль была любовь для нас новей,
Когда, в восторге от ее расцвета,
Я воспевал ее, как соловей,
Что умолкает в середине лета:
Едва ли ночи прежним не чета,
Что скорбным гимнам отдавались, немы,
Но музыка из каждого куста
Всем буйством заглушает сладость темы -
И я, как он, смолкаю то и дело,
Чтоб песнь моя тебе не надоела.
Перевод И. Астерман
Любовь сильней, хоть кажется слабее;
Люблю не меньше, хоть слабей на вид:
Корыстна та любовь, чье прославленье
Повсюду с уст влюбленного звучит.
Для нас любовь нова была весной,
Я песни пел свой, ее встречая, -
Так Филомела вешнею порой
Поет, но после никнет, умолкая.
Не то чтоб лето хуже стало вдруг,
Не слыша флейты горестной ее,
Но музыка, гремящая вокруг,
Теряет обаяние свое.
И мне порою хочется молчать,
Чтоб песнею тебя не утомлять.
Перевод В. Николаева
Alack, what poverty my Muse brings forth,
That, having such a scope to show her pride,
The argument all bare is of more worth
Than when it hath my added praise beside.
О blame me not if I no more can write!
Look in your glass, and there appears a face
That overgoes my blunt invention quite,
Dulling my lines, and doing me disgrace.
Were it not sinful then, striving to mend,
To mar the subject that before was well?
For to no other pass my verses tend
Than of your graces and your gifts to tell;
And more, much more than in my verse can sit,
Your own glass shows you, when you look in it.
Увы, какое убожество рождает моя Муза,
имеющая такие _широкие_ возможности блеснуть,
_и при этом сама_ тема без всяких украшений остается более
ценной,
чем тогда, когда к ней добавляется моя хвала!
О, не вини меня, если я больше не могу писать!
Посмотри в зеркало - там возникнет лицо,
которое превосходит полностью мое тупое воображение,
делая мои строки скучными и позоря меня.
Не грешно ли было бы тогда, пытаясь улучшить,
искажать предмет, который до того был хорош?
Ведь мои стихи не стремятся к иной цели,
как рассказывать о твоих прелестях и дарованиях,
и больше, гораздо больше, чем может вместиться в моем
стихе,
твое собственное зеркало показывает тебе, когда ты
смотришь в него.
Увы, успехи Музы так скудны,
Что блеск и яркость красоты твоей
В простой оправе более ценны,
Чем в похвале расцвеченной моей.
Не ставь в упрек, писать я не могу,
Коль в зеркале и облик твой, и взор
Сотрут мою бессильную строку
И мне объявят строгий приговор.
Не грех ли то - стихами улучшать,
Но искажать твой светлый образ в них?
Ведь я в строках не в силах передать
Хоть часть достоинств и щедрот твоих.
Намного лучше, чем в моих стихах,
Ты выглядишь в правдивых зеркалах.
Перевод А. Кузнецова
Моя подруга Муза оскудела -
Палитры красок не хватает ей,
И я хвалу отбрасываю смело:
Простой сюжет во много раз сильней.
Меня не осуждая за молчанье
И глядя в зеркало, сумей понять:
Тебя, столь совершенное созданье,
Мой вялый стих не в силах передать.
Да разве не позор, не грех жестокий,
Мешая краски, диво исказить?!
Я на перо нанизываю строки,
Тщась диво дивное изобразить.
Ведь в зеркале твое отображенье
Куда прекрасней моего творенья!
Перевод И. Фрадкина
To me, fair friend, you never can be old,
For as you were when first your eye I eyed,
Such seems your beauty still. Three winters cold
Have from the forests shook three summers' pride,
Three beauteous springs to yellow autumn turned
In process of the seasons have I seen,
Three April perfumes in three hot Junes burned,
Since first I saw you fresh which yet are green.
Ah yet doth beauty, like a dial-hand,
Steal from his figure, and no pace perceived;
So your sweet hue, which methinks still doth stand,
Hath motion, and mine eye may be deceived;
For fear of which, hear this, thou age unbred:
Ere you were born was beauty's summer dead.
Для меня, прекрасный друг, ты не можешь состариться,
ибо каким ты был, когда я впервые узрел твои глаза,
такой _мне_ по-прежнему представляется твоя красота.
Три холодные зимы
отряхнули с лесов великолепие трех лет,
_и_ три прелестные весны превратилась в желтую осень
в ходе _чередования_ сезонов, - _вот что_ я наблюдал.
Три апрельских аромата сгорели в трех жарких июнях
с тех пор, как я впервые увидел тебя, который по-прежнему юн.
И все же красота, как стрелка часов,
украдкой удаляется от своей цифры {*}, _хотя_ движение
незаметно;
так и твоя прелестная внешность, которая, как мне кажется,
остается неизменной [неподвижной],
на самом деле меняется [находится в движении], а мои глаза
могут обманываться;
страшась этого, _я скажу_: послушай, век нерожденный,
_еще_ до твоего рождения лето красоты умерло.
{* В оригинале - "figure", что создает игру слов на значениях "цифра" и
"фигура".}
Ты не стареешь для меня, мой друг.
С тех пор, как я поймал твой первый взгляд,
Все тот же ты. Пусть под напором вьюг
Леса роняли трижды свой наряд,
Преобразились в осень три весны,
Обычай совершая годовой,
И три апреля зноем сожжены -
По-прежнему прекрасен облик твой.
Но красота, как стрелка на часах,
Мгновенья у себя самой крадет,
И, может быть, меня, другим на страх,
Обманывает тайный этот ход.
Кто в жизнь войдет, когда исчезнешь ты,
Тот не застанет лето красоты.
Перевод Игн. Ивановского
Ты для меня пребудешь молодым,
Таким, как в день, когда впервые взор
Я твой увидел. Холода трех зим
С лесов срывали летний их убор.
И три весны стремительно летели,
Осеннею сменяясь желтизной,
Сгорал в июнях аромат апрелей, -
Все так же безупречен облик твой.
Но красота, как стрелка на часах,
Сползает с цифры, где была она,
И, хоть ты юн и свеж в моих глазах,
Мне перемена просто не видна.
Пусть знают в поколениях иных,
Что лето красоты прошло до них.
Перевод В. Николаева
Let not my love be call'd idolatry,
Nor my beloved as an idol show,
Since all alike my songs and praises be
To one, of one, still such, and ever so.
Kind is my love to-day, to-morrow kind,
Still constant in a wondrous excellence;
Therefore my verse, to constancy confined,
One thing expressing, leaves out difference.
'Fair, kind and true' is all my argument,
'Fair, kind, and true', varying to other words,
And in this change is my invention spent,
Three themes in one, which wondrous scope affords.
'Fair, kind, and true' have often lived alone,
Which three till now never kept seat in one.
Пусть мою любовь не назовут идолопоклонством
и _пусть_ мой возлюбленный не покажется идолом,
ведь все мои песни и хвалы равно
_посвящены_ одному, _поются_ об одном, всегда таковы и вечно
неизменны.
Мой возлюбленный добр сегодня, завтра добр,
всегда постоянен в _своем_ дивном совершенстве;
поэтому мои стихи, обреченные на постоянство,
выражая _всегда_ одно, исключают разнообразие.
"Прекрасный, добрый и верный" - вот все содержание _моих
стихов_;
"прекрасный, добрый и верный" - варьирую _это_ другими
словами,
и на эти вариации тратится все мое воображение, -
три темы в одной, что дает дивные возможности.
"Прекрасный, добрый и верный" - _эти качества_ всегда
существовали поодиночке,
_все_ три никогда не помещались в одном _человеке_.
Моя любовь - не идолопоклонство.
Не идолу, а другу моему
Моя хвала все время воздается.
Все песни - об одном и одному.
Ты добр ко мне в любой из этих дней,
Чудесным постоянством поражая,
И стих, прикован к верности твоей,
Забыв про все, одно лишь выражает.
Мил, верен, добр - я вновь тебе пою,
Мил, верен, добр - вот суть всех слов иных.
Я истощаю выдумку мою,
Меняя вид трех вечных тем своих.
"Мил", "верен", "добр" - так часто жили врозь,
Пока в одном все это не сошлось.
Перевод В. Николаева
Пусть идолопоклонством преклоненье
Перед тобой не называет мир,
Хоть все хвалы, все песни, все творенья -
Все для тебя, и ты один - кумир.
Всесильна магия очарованья,
Одним тобой душа моя полна:
Ты с каждым днем сердечней в миг свиданья,
И песня у меня всегда одна.
Пою одно: "Прекрасен, добр и верен!",
"Прекрасен, добр и верен!" - ночью, днем
На все лады я повторять намерен -
Слились три чуда в образе одном.
"Прекрасен, добр и верен!" - мой язык
Как клятву повторяет каждый миг.
Перевод И. Фрадкина
When in the chronicle of wasted time
I see descriptions of the fairest Wights,
And beauty making beautiful old rhyme
In praise of ladies dead and lovely knights,
Then in the blazon of sweet beauty's best,
Of hand, of foot, of lip, of eye, of brow,
I see their antique pen would have expressed
Even such a beauty as you master now.
So all their praises are but prophecies
Of this our time, all you prefiguring,
And, for they looked but with divining eyes
They had not skill enough your worth to sing:
For we, which now behold these present days,
Had eyes to wonder, but lack tongues to praise.
Когда в летописях прошедшего времени
я вижу описания прекраснейших людей
и воспевающие красоту красивые старинные стихи,
восхваляющие умерших очаровательных дам и галантных
рыцарей,
тогда в этом прославлении {*} лучших образцов красоты -
рук, ног, губ, глаз, лба -
я вижу, что древнее перо стремилось выразить
именно такую красоту, какой ты обладаешь теперь.
Так что все их хвалы - не что иное, как пророчества
_о наступлении_ нашего времени, предвосхищающие твой образ,
и поскольку они смотрели только мысленным взором,
у них не хватало мастерства воспеть твое совершенство,
ведь _даже_ мы; _воочию_ видящие нынешнее время, -
_хотя_ у нас есть глаза, чтобы восхищаться, - не имеем
языка, чтобы воздать хвалу.
{* В оригинале - "blazon", что можно перевести как "герб", "эмблема"
или "прославление", "выставление напоказ".}
Когда читаю в книге дней былых,
Оставшихся за дальнею чертой,
Во славу дам прекрасный старый стих,
На свет рожденный юной красотой,
Я думаю, что вовсе не старо
Изображение глаз, ресниц, бровей,
Что сладило бы древнее перо,
Пожалуй, даже с красотой твоей.
И вот колдуют древние слова,
Они предугадать тебя хотят.
Но красота сильнее колдовства,
И дело не идет у них на лад.
Ты здесь, ты с нами, но ведь и у нас
Язык не передаст, что видит глаз.
Перевод Игн. Ивановского
Листая пожелтевшие страницы,
На рыцарей смотрю, прекрасных дам -
Их красотой прославленные лица
Под стать самим возвышенным стихам.
Я понимаю, что творцы преданий,
О прелестях невиданных трубя,
Ланиты воспевая, очи, длани -
Вполне могли прославить и тебя.
Их похвалы пророчествами стали,
Предвиденьем грядущей красоты,
Но даже им достало б слов едва ли,
Чтоб засверкали все твои черты.
А ныне те, кому глаза даны,
Бессильны: дара слова лишены.
Перевод И. Фрадкина
Not mine own fears, nor the prophetic soul
Of the wide world, dreaming on things to come,
Can yet the lease of my true love control,
Supposed as forfeit to a confined doom.
The mortal moon hath her eclipse endured
And the sad augurs mock their own presage,
Incertainties now crown themselves assured,
And peace proclaims olives of endless age.
Now with the drops of this most balmy time
My love looks fresh, and Death to me subscribes,
Since spite of him I'll live in this poor rhyme,
While he insults o'er dull and speechless tribes.
And thou in this shalt find thy monument,
When tyrants' crests and tombs of brass are spent.
Ни мои собственные страхи, ни пророческая душа
всего мира, воображая грядущее,
все же не могут определить срок моей истинной любви,
полагая ее ограниченной _роковым_ пределом {*}.
Смертная луна пережила [испытала] свое затмение {**},
и мрачные авгуры смеются над собственным пророчеством;
то, что было неопределенным, теперь _торжествует_ [венчается
короной], став надежным,
и мир провозглашает оливы на вечное время {***}.
Теперь, с каплями этого целительнейшего времени,
моя любовь выглядит свежей, и Смерть мне подчиняется,
так как вопреки ей я буду жить в этих бедных стихах,
пока она злобно торжествует над тупыми и безъязыкими племенами.
И ты в этом _моем творчестве_ обретешь себе памятник,
когда гербы и гробницы тиранов истлеют.
{* По единодушному мнению исследователей, сонет 107 содержит намеки на
важные внешние обстоятельства. Так, строки 3-4, возможно, намекают на
освобождение из тюрьмы адресата сонетов, которым считается либо лорд
Саутгемптон, либо лорд Пембрук (оба были в разное время подвергнуты
тюремному заключению по политическим причинам). Отсюда следуют разные выводы
относительно датировки сонета, поскольку Пембрук был освобожден в марте или
апреле 1601 г., а Саутгемптон - в апреле 1603 г.
** Под "смертной луной" обычно понимают королеву Елизавету, однако,
относительно "затмения" мнения комментаторов расходятся. Возможно, Шекспир
имел в виду разгром испанской Армады, подавление заговора или выздоровление
королевы после болезни, с другой стороны, речь могла идти о ее смерти в 1603
г. (Дело осложняется тем, что глагол "endure" можно истолковать как
"пережила", "преодолела", или как "испытала", "потерпела", и во втором
случае он мог быть употреблен применительно к событию, имевшему негативный
итог.)
*** В зависимости от истолкования (см. предыдущую сноску), в строках
7-8 можно видеть указание либо на преодоление Елизаветой какого-либо
кризиса, либо на последовавшее за ее смертью восшествие на престол короля
Якова I. В чем бы ни заключалось это событие, автор сонета говорит о нем в
самом радостном и возвышенном духе, очевидно связывая с ним и свои личные
надежды.}
Ни страх мой, ни предчувствия сердец
У мира в грезах и объятьях сна
Не знают, будет ли любви конец -
Любви, чья смерть была предрешена
Свое затменье смертная луна
Пережила пророчествам назло,
Корона вновь надежде отдана,
Оливам снова мирно и тепло.
Любовь свежа, и смерть нам не страшна,
Бессмертье ты несешь моим стихам,
А смерть - смерть ограничит времена
Тупым и бессловесным племенам.
Переживешь ты в вечности стихов
Гербы царей и золото крестов.
Перевод А. Кузнецова
Ни страх мой, ни вселенский дух-пророк,
Чье тьму времен пронизывает око,
Любви моей мне не укажет срок,
Хотя я знаю - ты со мной до срока.
Затмилась тихо смертная луна,
Пророчества авгуров вышли лживы;
Уверенность на трон возведена,
И вечные объявлены оливы.
И это все - бальзам на раны мне,
Любовь моя на вид свежее снова;
Я не умру с другими наравне,
Которые в веках не имут слова.
В стихах и ты пребудешь - и скорей
Падут гробницы и венцы царей.
Перевод С. Степанова
What's in the brain that ink may character
Which hath not figured to thee my true spirit?
What's new to speak, what new to register,
That may express my love, or thy dear merit?
Nothing, sweet boy; but yet, like prayers divine,
I must, each day say o'er the very same,
Counting no old thing old, thou mine, I thine,
Even as when first I hallowed thy fair name.
So that eternal love in love's fresh case
Weighs not the dust and injury of age,
Nor gives to necessary wrinkles place,
But makes antiquity for aye his page,
Finding the first conceit of love there bred,
Where time and outward form would show it dead.
Что есть в мозгу _такого_, что чернила могут выразить _на письме_,
чего не изобразил тебе _в стихах_ мой верный дух?
Что нового можно сказать, что нового записать
_такого_, что способно выразить мою любовь или твое
драгоценное достоинство?
Ничего, милый мальчик; и все же, как божественные молитвы,
я должен каждый день повторять то же самое,
не считая ничего старого старым, _как, например, то_, что ты мой|
_а_ я твой,
так же как тогда, когда я впервые благословил твое
прекрасное имя.
Так что вечная любовь, в новом одеянии {*} любви,
не принимает во внимание прах и ущерб старости
_и_ не дает места неизбежным морщинам,
но делает древность навечно своим слугой [пажом],
находя _новое_ зарождение первой любви там,
где из-за времени и _бренной_ внешности она показалась
бы мертвой.
{* Употребленное в оригинале словосочетание "fresh case" допускает
различные толкования. Помимо "нового одеяния", под которым следует
понимать новое выражение любви в стихах, исследователями предлагались
варианты: "новые обстоятельства", "новое постижение любви" и др.}
Как мой рассудок с помощью чернил
Тебе принес бы новую присягу
И новую хвалу присочинил,
А там ее занес бы на бумагу?
Никак, мой мальчик. Все - в строке одной,
И, как молитву, я твержу ее,
Хоть нет в ней новизны: ты мой, я твой
С тех пор, как имя произнес твое.
Не хочет признавать моих невзгод
Твоя любовь, невинна и свежа,
Морщинам новым места не дает,
Мою гоняет древность, как пажа.
И будет там огонь любви гореть,
Где ей давно пора бы умереть.
Перевод Игн. Ивановского
Что в мыслях? Как чернила передать
Помогут твой правдивый, милый лик?
Что нового сказать, чтоб показать
Каких в любви пределов ты достиг?
Нет, ничего, родной мой, каждый раз
Я, как молитву, буду повторять,
Что знают все, без славы и прикрас,
И имя светлое благословлять.
Так, вечная любовь, рождаясь вновь,
Не будет дряхлой сморщенной каргой,
Юна, как юность, вечная любовь
И древность делает своей рабой.
Там новая любовь возрождена,
Где думают - любовь умерщвлена.
Перевод А. Кузнецова
О never say that I was false of heart,
Though absence seemed my flame to qualify;
As easy might I from my self depart
As from my soul, which in thy breast doth lie:
That is my home of love. If I have ranged,
Like him that travels I return again,
Just to the time, not with the time exchanged,
So that myself bring water for my stain.
Never believe, though in my nature reigned
All frailties that besiege all kinds of blood,
That it could so preposterously be stained
To leave for nothing all thy sum of good;
For nothing this wide universe I call,
Save thou, my rose; in it thou art my all.
О, никогда не говори, что я был неверен сердцем,
хотя разлука, казалось, умерила во мне огонь _страсти_;
мне легче было бы расстаться с самим собой,
чем с моей душой, которая находится в твоей груди.
Там дом моей любви. Если я _и_ блуждал,
_то_, подобно, тому кто путешествует, я возвращаюсь
точно в срок, не изменившись с временем,
так что _я_ сам приношу воду для _смытия_ пятна _измены_.
Никогда не верь - хотя в моей натуре царили
все слабости, осаждающие всех людей [всякую кровь], -
что она могла быть так нелепо испорчена [запятнана],
чтобы променять ни на что всю сумму добра, _воплощенного_
в тебе.
Я говорю, что весь этот мир - ничто,
за исключением тебя, моя роза; в этом _мире_ ты для меня все.
О, не скажи, что сердцем я солгал
И страсть разлукой сожжена дотла.
Бывало, о себе я забывал -
Моя душа в твоей груди жила.
Ты - храм любви, где мой хранится пыл,
И потому я время превозмог,
И возвращаюсь тем же, кем и был,
И у дверей смываю пыль дорог.
Нет, никогда не жди измены ты
И, хоть пороки все во мне найдешь,
Не верь, что мог я светоч доброты
Отдать постыдно за ничтожный грош.
Не стал бы жить я в этом царстве лжи,
Когда б не ты, цветок моей души!
Перевод Б. Кушнера
Я не изменник, не вини меня:
Разлука, мол, причина охлажденья.
Ведь, душу я в твоей груди храня,
Не брошу сам себя без сожаленья.
Ведь тут мой дом, и я вернулся вновь,
И более отсюда я - ни шагу:
Не износилась по пути любовь,
И пятна смыть свои принес я влагу.
И пусть порок течет в моей крови,
Но все ж не столь мои ужасны пятна,
Чтоб драгоценный дом своей любви
Я променял и не пришел обратно.
Без милой розы, без тебя, мой друг,
Весь мир - ничто и пусто все вокруг.
Перевод С. Степанова
Alas 'tis true, I have gone here and there,
And made myself a motley to the view,
Gored mine own thoughts, sold cheap what is most dear,
Made old offences of affections new.
Most true it is that I have looked on truth
Askance and strangely; but, by all above,
These blenches gave my heart another youth,
And worse essays proved thee my best of love.
Now all is done, have what shall have no end:
Mine appetite I never more will grind
On newer proof, to try an older friend,
A god in love, to whom I am confined.
Then give me welcome, next my heaven the best,
Even to thy pure and most most loving breast.
Увы, это правда: я сновал туда-сюда
и делал из себя шута в глазах _людей_,
уродовал {*} собственные мысли, продавал задешево самое дорогое
творил старые грехи из новых привязанностей.
Истинная правда то, что я смотрел на правду [верность]
с подозрением и как чужой; но, _клянусь_ всем высшим,
эти заблуждения дали моему сердцу вторую молодость,
и худшие испытания доказали, что ты - моя лучшая любовь.
Теперь с этим покончено; _ты_ имеешь то, что не будет иметь конца;
свой аппетит я больше не буду заострять
новыми испытаниями, проверяя старого друга,
бога в любви, к которому я привязан [прикован].
Так прими меня, для меня уступающий только небесам,
в свою чистую и самую-самую любящую грудь.
{* В оригинале - "gored". Глагол "gore" в современном языке
употребляется главным образом применительно к животным, в значениях "бодать
(рогом)", "пронзать (клыком)", однако в эпоху Шекспира он имел более широкий
спектр значений: "пронзать", "резать", "рубить" (острым оружием и пр.).
Другой основой для интерпретации может служить существительное "gore" -
"клин", в том числе клин, вставляемый в одежду для расставки. Исходя из
этого значения, фразу "gored mine own thoughts" можно истолковать как
"уродовал собственные творенья (чужеродными) вставками)" С другой стороны,
нарочито широкие, яркие клинья были характерны для одежды шутов, поэтому
возможно еще прочтение: "придавал шутовское обличье собственным мыслям".}
Увы, все так, - я жил шутом пустым,
Колпак везде таская за собою,
Калечил мысль, и торговал святым,
И оскорблял одну любовь другою.
Да, это так. Я к правде жил спиной,
Во лжи подозревал ее, и все же -
Вернул мне юность горький опыт мой
И истину, что ты всего дороже.
Конец всему, но нет любви конца!
Прими же пыл моей воскресшей страсти,
К чему дразнить незрелые сердца -
Ведь ты мой бог во всем величьи власти!
На любящей груди, где свет небес видней,
Укрой меня от злой судьбы моей.
Перевод Б. Кушнера
Увы, напялив шутовской костюм,
То тут, то там меняя убежденья,
Сбывал я чувства и неволил ум,
И, в новые бросаясь похожденья,
Я старые обиды умножал;
Но умопомраченье миновало,
Я, отгрешив, вновь молод сердцем стал -
За годы бед пора любви настала:
Твоим достоинствам предела нет,
И дружбу старую я не позволю
Испытывать отныне, хватит бед!
Ты - бог Любви, я у тебя в неволе!
Дай место у небесного огня:
Своей душою отогрей меня.
Перевод И. Фрадкина
О for my sake do you with Fortune chide,
The guilty goddess of my harmful deeds,
That did not better for my life provide
Than public means which public manners breeds.
Thence comes it that my name receives a brand,
And almost thence my nature is subdued
To what it works in, like the dyer's hand:
Pity me then, and wish I were renewed,
Whilst like a willing patient I will drink
Potions of eisel 'gainst my strong infection;
No bitterness that I will bitter think,
Nor double penance to correct correction.
Pity me then, dear friend, and I assure ye
Even that your pity is enough to cure me.
О, за меня брани Фортуну,
богиню, виновную в моих дурных поступках,
которая не обеспечила мою жизнь ничем лучшим,
чем публичные средства, порождающие публичное [вульгарное,
низкое] поведение {*}.
Отсюда - то, что мое имя получает клеймо,
и в результате моя натура почти _поглощена_ [подчинена]
тем, среди чего она трудится, как рука красильщика.
Пожалей же меня и пожелай, чтобы я возродился,
а я, как послушный пациент, буду пить
уксусные настойки против моего сильного заражения;
никакая горечь мне не покажется горькой
или двойным наказанием для исправления уже исправленного.
Пожалей же меня, дорогой друг, и я уверяю тебя,
что одной твоей жалости достаточно, чтобы излечить меня.
{* Большинство комментаторов интерпретируют "публичные средства" как
заработок актера или драматурга. По этой версии, поэт здесь оправдывает свои
предосудительные поступки низкими нравами публики, которые он поневоле
усваивает в силу своей публичной профессии.}
Судьбу ты справедливо упрекнешь,
Браня мои греховные дела,
Что знал я только лицедейства ложь,
А лучшего судьба мне не дала.
И вот клеймо на имени моем,
Да и на облике, ведь по рукам
Красильщика мы сразу узнаем.
Но пожалей - и выберусь я сам.
Любое зелье жадно проглочу,
Мне лишь бы одолеть мою заразу.
Пусть будет горечь - знать я не хочу,
Не пробую, а принимаю сразу.
Ты пожалей, мой друг, меня хоть малость,
И мой недуг твоя излечит жалость.
Перевод Игн. Ивановского
Ты прав, мой друг, судьбу мою виня,
Что сети расставляла предо мною,
В которых жар души растратил я
За света подаяние пустое.
На честь мою позорящем пятном
Легло мое занятие - так руки
Красильщика мы сразу узнаем.
Будь милосерден: отпусти мне муки.
Лечиться от недуга я готов
Хоть уксусом; я рад любой отраве,
Приемля от тебя без лишних слов
Лекарство, что назначить ты лишь вправе.
Любезный друг, сочувствие твое -
Из милых уст - целебное питье.
Перевод В. Тарзаевой
Your love and pity doth th'impression fill
Which vulgar scandal stamped upon my brow,
For what care I who calls me well or ill,
So you o'er-green my bad, my good allow?
You are my all the world, and I must strive
To know my shames and praises from your tongue;
None else to me, nor I to none alive,
That my steeled sense or changes right or wrong.
In so profound abysm I throw all care
Of others' voices, that my adder's sense
To critic and to flatterer stopped are.
Mark how with my neglect I do dispense:
You are so strongly in my purpose bred
That all the world besides methinks th'are dead.
Твоя любовь и жалость сглаживают клеймо,
которое вульгарный скандал отпечатал на моем лбу,
ибо что мне за дело, кто говорит обо мне хорошо или дурно,
если ты маскируешь {*} дурное во мне и допускаешь хорошее?
Ты для меня - весь мир, и я должен стараться
узнать свои постыдные и похвальные стороны с твоих слов.
Никто другой для меня _не существует_, ни я ни для кого
не существую,
чтобы изменить мое укоренившееся [ставшее стальным]
восприятие хорошего или дурного {**}.
В такую глубокую бездну я бросаю всякую заботу
о других _мнениях_ [голосах], что мой слух гадюки
для критика и льстеца затворен {***}.
Смотри, как я оправдываю свое пренебрежение:
ты так сильно запечатлен в моих мыслях,
что весь остальной мир, кажется мне, мертв.
{* В оригинале - "overgreen"; The Oxford English Dictionary толкует
этот глагол как "прикрывать, скрывать дефект" и фиксирует его употребление
только у Шекспира.
** Путаное синтаксически и не совсем ясное по смыслу, предложение в
строках 7-8 вызывает споры комментаторов.
*** Считалось, что гадюка обладает очень острым слухом, но может
изолировать себя от звуков, ложась одним ухом на землю и затыкая другое
хвостом, таким образом становясь на время глухой.}
Бальзам мне на клейменое чело
Твоя любовь и нежное участье.
Кто б ни рядил меня в добро и зло,
В твоей лишь похвале взыскую счастья.
Ты для меня весь мир! Главу склоня,
Стыдить и славить наделяю правом,
Я мертв для всех, мертвы все для меня,
Лишь ты судья делам моим неправым.
Молву бросаю в бездну немоты,
Мой слух гадючий ей теперь не внемлет.
Ни лести, ни бесстыдной клеветы
Моя глухая совесть не приемлет.
Я жажду только слова твоего,
Все остальное, мнится мне, мертво.
Перевод С. Степанова
Клеймо, злой клеветы позорный след,
Твоя доброжелательность стирает,
На лучшее во мне бросает свет
И все мои изъяны затемняет.
Жив только для тебя, я мертв для всех,
Ты - мир весь, лишь тебя я понимаю:
Ты скажешь: "грех", я соглашаюсь - "грех",
Хвалу или хулу - все принимаю.
Швырнул я звуки мира наконец
В глухую бездну: глух я, как гадюка,
Не страшен мне ни клеветник, ни льстец,
Но не печалься - не лишен я слуха.
Мир вымер для меня - к нему я глух:
Ты для меня и зрение, и слух.
Перевод И. Фрадкина
Since I left you, mine eye is in my mind,
And that which governs me to go about
Doth part his function, and is partly blind,
Seems seeing, but effectually is out;
For it no form delivers to the heart
Of bird, of flow'r, or shape, which it doth latch:
Of his quick objects hath the mind no part;
Nor his own vision holds what it doth catch:
For if it see the rud'st or gentlest sight,
The most sweet favour or deformed'st creature,
The mountain, or the sea, the day, or. night,
The crow, or dove, it shapes them to your feature.
Incapable of more, replete with you,
My most true mind thus maketh mine eye untrue.
С тех пор как я оставил тебя, мои глаза - в моей душе,
а те, которые направляют меня в передвижениях,
расстались со своей функцией и отчасти слепы -
кажутся видящими, но по-настоящему не действуют,
так как они не доносят до сердца никакой формы
птицы, цветка или тела, которых они запечатлевают;
в их быстрых объектах душа не участвует,
и само их зрение не удерживает того, что улавливает,
потому что, видят ли они самое грубое или самое изысканное
зрелище,
самое приятное {*} или самое уродливое создание,
горы или море, день или ночь,
ворону или голубя, - они всему придают твои черты.
Неспособная _вместить_ больше, полная тобой,
моя истинно верная душа делает мои глаза неверными.
{* Приблизительное истолкование. По мнению некоторых комментаторов, это
определение в оригинале следует читать как "sweet-favour'd"; впрочем, смысл
при этом остается не вполне ясным.}
Пусть ты вдали, твой лик во мне живет, -
В моей душе прекрасное виденье:
Приказы мозгу глаз не отдает,
И я лишен наполовину зренья.
Глаз ловит птицу, облако, цветок,
Но чудится душе одно и то же,
Увы, другое видеть невдомек,
И мнится то, что ей всего дороже.
Ворона, голубь, горы, и леса,
И свет, и мгла, и мерзкие созданья -
Твой облик принимает все и вся,
И все вокруг полно очарованья.
Когда любовь проникла глубоко,
Влюбленный глаз обманется легко.
Перевод И. Фрадкина
Расстались мы - и память оком стала,
А око, что. ведет меня в пути,
Способность к различенью потеряло,
Глядит вокруг, а толку нет почти.
0но до сердца не доносит вид
Ни встречных лиц, ни птиц и ни цветов:
Мой взгляд по ним беспамятно скользит,
Что ни уловит - упустить готов.
Равно - гора пред ним иль океан,
Лик чудный иль бесформенная груда,
Свет или сумрак, голубь или вран, -
Твои черты он узнает повсюду.
Мне память одного тебя являет,
И этим светом взор мой ослепляет.
Перевод Д. Щедровицкого
Or whether doth my mind being crowned with you
Drink-up the monarch's plague, this flattery?
Or whether shall I say mine eye saith true,
And that your love taught it this alchemy,
To make of monsters, and things indigest.
Such cherubins as your sweet self resemble,
Creating every bad a perfect best,
As fast as objects to his beams assemble?
О 'tis the first; 'tis flatt'ry in my seeing,
And my great mind most kingly drinks it up;
Mine eye well knows what with his gust is greeing,
And to his palate doth prepare the cup.
If it be poisoned, 'tis the lesser sin
That mine eye loves it and doth first begin.
Моя ли душа, коронованная тобой {*},
_жадно_ пьет эту чуму монархов, лесть?
Или мне следует сказать, что мои глаза говорят правду
и это любовь к тебе научила их такой алхимии,
чтобы делать из чудовищ, и созданий бесформенных
таких херувимов, которые напоминают твое милое существо,
создавая из всего плохого наилучшее,
как только предметы собираются в их лучах? {**}
О, _верно_ первое: это _виновата_ лесть в моем зрении,
и моя великая душа по-королевски выпивает ее;
мои глаза хорошо знают, что доставит ей удовольствие,
и приготовляют чашу по вкусу.
Если она отравлена, то это меньший грех,
так как глаза любят это _питье_ и начинают _вкушать_
первыми.
{* Т. е. возвышенная до королевского достоинства твоей дружбой.
** См. примечание к переводу сонета 43.}
Быть может, мой рассудок увенчал
Монарший, лестью созданный, венец?
Или мой глаз, блестящий от похвал,
Готов создать чудесный образец?
Тобой обучен магии любви,
Из монстров и бесформенных вещей
Он ангелов - подобия твои -
Воссоздает в сиянии лучей?
Нет. Все же лесть. В сознании моем
Глаз угодить старается уму
И, впитывая знания о нем,
Готовит яд по вкусу моему.
Пить яд любви не самый тяжкий грех,
И глаз мой начинает раньше всех.
Перевод А. Кузнецова
Ужель моя душа хвалой твоей
Отравлена, как королева, лестью?
Иль то Любовь - всесильный чародей! -
Взор удостоила высокой чести?
Иль я алхимик? - мой влюбленный глаз
Урода превращает в херувима,
Что на тебя походит каждый раз,
И - это волшебство непобедимо?
Увы, догадка первая верна:
Моей душе отныне лесть по нраву,
И взор, которому душа видна,
Ей предлагает царскую отраву.
Яд тонкой лести преподносит глаз,
Но первым сам пригубит всякий раз.
Перевод И. Фрадкина
Those lines that I before have writ do lie,
Even those that said I could not love you dearer;
Yet then my judgment knew no reason why
My most full flame should afterwards burn clearer.
But reckoning Time, whose millioned accidents
Creep in 'twixt vows, and change decrees of kings,
Tan sacred beauty, blunt the sharp'st intents,
Divert strong minds to th'course of alt'ring things -
Alas, why, fearing of Time's tyranny,
Might I not then say 'Now I love you best',
When I was certain o'er incertainty,
Crowning the present, doubting of the rest?
Love is a babe: then might I not say so,
To give full growth to that which still doth grow.
Те строки, которые я написал до этого, лгали -
_именно_ те, в которых говорилось, что я не могу любить тебя
сильнее,
но тогда мой ум не знал причины, по которой
мое горевшее в полную силу пламя должно было потом
разгореться _еще_ ярче
Но, принимая во внимание Время, чьи бесчисленные
[миллионные] случайности
проникают между обетами и меняют указы королей,
портят {*} священную красоту, притупляют самые острые
намерения,
склоняют самые сильные души на путь непостоянства, -
увы, почему, опасаясь тирании Времени,
не мог я тогда сказать: "Сейчас я люблю тебя сильнее всего",
когда я был уверен _в этом_ вне всяких сомнений,
_превознося_ [коронуя] настоящее _и_ сомневаясь относительно
остального?
Любовь - дитя; поэтому я не мог так говорить,
приписывая полный рост тому, что вечно растет.
{* В оригинале - "tan", буквально: "делать темным и грубым, похожим на
дубленую кожу".}
Все строки, мной написанные, лгут,
И даже та, что нет любви сильнее.
Не мог я знать - такие дни придут,
Что запылает мой огонь яснее.
Но время, в ком случайности расчет
Менять готов указы королей,
Оно красу священную убьет,
Зовя умы разрушить ход вещей.
Я, тирании времени боясь,
Молчал бы, что сильна любовь моя.
Но дал я дням тогдашним только власть,
А в остальном так сомневался я.
Любовь - малыш. Нельзя произнести
Про высший рост, ведь ей еще расти.
Перевод В. Николаева
Те строки, что писал я прежде, лгали -
Ведь о любви моей в них говорится,
Что ей не стать сильней. Я мог едва ли
Знать, что огонь мой ярче разгорится.
Таящее превратностей мильоны,
И королей декреты Время рушит,
Возводит всем намереньям заслоны,
К измене сильные склоняет души.
Тогда, боясь его жестокой власти,
Не вправе ли сказать я был: "Теперь я
Сильней всего люблю тебя", напасти
Предчувствуя и лишь мгновенью веря?
Любовь большой назвал я горделиво,
Она ж - дитя, что все растет на диво.
Перевод А. Шаракшанэ
Let me not to the marriage of true minds
Admit impediments; love is not love
Which alters when it alteration finds,
Or bends with the remover to remove.
О no, it is an ever-fixed mark
That looks on tempests and is never shaken;
It is the star to every wand'ring bark,
Whose worth's unknown, although his heighth be taken.
Love's not Time's fool, though rosy lips and cheeks
Within his bending sickle's compass come;
Love alters not with his brief hours and weeks,
But bears it out even to the edge of doom.
If this be error and upon me proved,
I never writ, nor no man ever loved.
Не дайте мне для [брачного] союза верных душ
допустить препятствия {*}; та любовь не любовь,
которая меняется, находя изменения,
или сбивается с пути, подчиняясь обстоятельствам.
О нет, это установленная навечно веха,
которая взирает на бури, всегда неколебима;
для всякой блуждающей ладьи это звезда,
чье значение неизвестно, хотя бы ее высота была измерена.
Любовь - не шут Времени, хотя цветущие губы и щеки
подпадают под взмах его кривого серпа;
любовь не меняется с быстротекущими часами и неделями,
но остается _неизменной_ до рокового конца.
Если я заблуждаюсь, и мне это докажут,
_то, значит_, я никогда не писал и ни один человек
никогда не любил.
{* Всю начальную фразу сонета можно понять двояко: "Да не признаю я,
что возможны препятствия для союза верных душ" или "Пусть я не буду
препятствием для союза верных душ".}
Чужой любви не смею я мешать:
Сердец соединенье неразрывно,
Через века они звучат призывно,
И гибель им не может угрожать.
Любовь - маяк, что сердцу-кораблю
Путь истины во мгле невзгод укажет,
И та звезда, что вам судьбу предскажет,
Коль вы нетленным связаны "люблю".
Кто властен в сохраненье красоты?
Но чувства сохраняют многогранность,
Не нанимаясь к вечности в шуты,
Хранит любовь величья первозданность.
И этот соблюдается закон:
Взгляни вокруг! Наш юный мир влюблен!
Перевод Л. Гавриловой
Я верному союзу двух людей
Преград не вижу. Кто, обман узнав,
Сам не становится еще верней,
Тот не любил и не бывает прав.
О нет! Любовь - незыблемый маяк
И натиск бурь выдерживает честно.
Любовь - звезда, для судна верный знак,
Хотя ее влиянье неизвестно.
Любовь - не шут у Времени, хотя
Сурово гасит Время краски щек.
Любовь все та же день и год спустя,
До края бездны, где таится рок.
А если нет - лжецом меня зови.
Я не писал стихов, и нет любви.
Перевод Игн. Ивановского
Для чистых душ не может быть преград
К слиянию. Лишь та любовь - Любовь,
Которой ни разлука, ни разлад,
Ни перемены не остудят кровь.
Любовь - маяк, его надежней нет,
Ему не страшен самый лютый шквал;
Любовь - звезда, ее неясен свет,
Но без него не станешь за штурвал.
Бессильно даже время перед ней,
Срезающее розы с губ и щек, -
С теченьем дней она еще верней,
Не для нее пробьет последний срок!
Когда ж моя любовь - не такова,
То нет любви и вздор - мои слова.
Перевод Д. Кузьмина
Для брака верных душ, сердец, умов
Не знаю я препятствий. Ведь бесценна
Любовь всегда, и это не любовь,
Коль может изменить ее измена.
Любовь - как веха в темноте безлюдной,
Что неподвижна над морским смятеньем,
Заезда, что в путь ведет любое судно,
Чья высь видна - неведомо значенье.
Любви не быть у времени в шутах,
Хоть серп его над нею занесен.
Она не изменяется в веках,
Но будет прежней до конца времен.
А если это - ложь и басни, то
Я не писал и не любил никто.
Перевод В. Николаева
Нет, не поверю я, что есть помехи
Союзу верных душ. То не любовь,
Коль могут на грехи толкнуть огрехи
И на измену - суетная новь.
Любовь - как веха, нет прочней и лучше,
Незыблема пред бурею любой;
Звезда, что светит для ладьи заблудшей,
Непостижима, хоть всегда с тобой.
Любовь - не шутка Времени пустая.
Хоть юный цвет исчезнет без следа,
Любовь перемениться не заставят
Ни дни, ни годы - вечно, до Суда.
А если заблужденье речи эти -
Я не поэт, и нет любви на свете!
Перевод А. Шаракшанэ
Нет, я не стану камнем преткновенья
Для брачного союза двух умов:
Любовь, что нам изменит на мгновенье,
Уже не настоящая любовь.
Любовь - маяк, она, средь бурь тверда,
Горит во тьме незыблемо, высоко,
Но хоть плывущим видима звезда,
От них сокрыто начертанье рока.
У времени любовь - не жалкий шут,
Пусть губ и щек соцветья Время скосит, -
Нет над любовью власти у минут,
Она годам свой приговор выносит.
А если я от истины далек,
То ни влюбленных нет, ни этих строк.
Перевод Д. Щедровицкого
Accuse me thus: that I have scanted all
Wherein I should your great deserts repay,
Forgot upon your dearest love to call,
Whereto all bonds do tie me day by day;
That I have frequent been with unknown minds
And given to time your own dear-purchased right;
That I have hoisted sail to all the winds
Which should transport me farthest from your sight.
Book both my wilfulness and errors down,
And on just proof surmise accumulate;
Bring me within the level of your frown,
But shoot riot at me in your wakened hate;
Since my appeal says I did strive to prove
The constancy and virtue of your love.
Обвиняй меня так: что я пренебрег всем,
чем должен _был_ отплатить за твои великие заслуги,
забывал взывать к твоей драгоценной любви,
к которой все узы привязывают меня день за днем;
что я часто бывал с чужими {*}
и дарил времени {**} твое дорого купленное право _на меня_;
что я подставлял парус всем ветрам,
которые уносили меня дальше всего с твоих глаз;
запиши _в обвинение_ и мое своенравие, и _мои_ заблуждения,
и к верным доказательствам добавь догадки;
возьми меня на прицел своего неудовольствия,
но не стреляй в меня своей разбуженной ненавистью,
так как моя апелляция говорит, что я _всем этим_ только
старался доказать
постоянство и добродетель твоей любви.
{* В оригинале - "...with unknown minds", что можно истолковать как
"...с людьми, чьи души мне неизвестны (в отличие от твоей, с которой моя
душа слита)".
** Т.е. растрачивал в сиюминутных увлечениях.}
Меня за неуплату обвини ты
И должником нечестным назови
За то, что мною были позабыты
Обязанности строгие любви,
И время, что твоим по праву было,
Я отдавал ничтожествам сполна,
И ветру подставлял свои ветрила,
Чтоб уносила прочь меня волна.
И, подведя итог своим уликам,
В преступном небрежении виня,
Ты в гневе накажи меня великом,
Но ненавистью не казни меня.
Но тем своим промашкам я обязан,
Что факт твоей любви ко мне доказан.
Перевод С. Степанова
Я принимаю все твои упреки:
Я долгом неоплатным пренебрег;
Не те, увы, я обивал пороги,
Забывши твой - единственный - порог.
Я жар души растрачивал напрасно,
Когда у ног твоих быть мог тотчас.
Я грудь ветрам всем подставлял, неясно,
Зачем, куда скрываясь с милых глаз.
О, взвесь все прегрешения мои,
Все своеволье, и, насупив брови,
Свой взгляд испепеляющий метни
В меня, казня безжалостно любовью.
Что выяснил, чего добился я?
О, верный друг, чиста любовь твоя!
Перевод В. Тарзаевой
Like as to make our appetites more keen
With eager compounds we our palate urge,
As to prevent our maladies unseen
We sicken to shun sickness when we purge:
Even so, being full of your ne'er-cloying sweetness,
To bitter sauces did I frame my feeding,
And, sick of welfare, found a kind of meetness
To be diseased ere that there was true needing.
Thus policy in love, t'anticipate
The ills that were not, grew to faults assured,
And brought to medicine a healthful state
Which, rank of goodness, would by ill be cured.
But thence I learn, and find the lesson true,
Drugs poison him that so fell sick of you.
Подобно тому как, для обострения аппетита,
мы острыми смесями возбуждаем небо,
как, для предотвращения невидимых недугов,
мы прибегаем к болезненному очищению, чтобы избежать
болезни, -
так же, наполнившись твоей прелестью, которой нельзя
пресытиться,
я кормил себя горькими соусами
и, испытывая дурноту от благополучия, находил некую
сообразность
в том, чтобы заболеть прежде, чем в этом будет настоящая
нужда {*}.
Такая политика в любви - предвосхищать
хвори, которых нет, - породила настоящие изъяны
и довела до _необходимости применения_ медицины здоровое
состояние,
которое от переедания добра желало лечиться злом.
Но из этого я узнаю и нахожу урок верным:
лекарства _только_ отравляют того, кто так жестоко болен
тобой.
{* Здесь, в развернутой метафоре, отразилась медицинская практика
эпохи, в которой для предупреждения болезней широко применялись рвотные и
слабительные средства.}
Когда хотим усилить аппетит,
Мы специй добавляем всякий раз.
Мы поглощаем то, что нам претит,
Чтобы извергнуть то, что губит нас.
Исполнен прелестью твоею нежной,
Я горькую приправу к ней добавил.
Себя лишил я дружбы безмятежной
И раньше смерти умирать заставил.
Я, избегая выдуманных зол,
Сам угодил во зло - и поделом.
Мой добрый дух я до того довел,
Что вынужден теперь лечиться злом.
Я понял: если ты причина бед,
Лекарства мне приносят только вред.
Перевод Игн. Ивановского
Когда желают вызвать аппетит,
Употребляют острые приправы,
А если иногда нутро горит, -
Пилюли принимают или травы.
Вот так и я: любовью сыт твоей,
Я от нее решил освободиться
И обществом нестоящих людей -
Приправами стал горькими лечиться.
В стратегии любви я не силен:
Еще не наступило пресыщенье,
А я решил, что немощью сражен
И начал бесполезное леченье.
Я по заслугам получил урок:
Когда влюблен - лечение не впрок.
Перевод И. Фрадкина
What potions have I drank of Siren tears,
Distilled from limbecks foul as hell within,
Applying fears to hopes, and hopes to fears,
Still losing when I saw myself to win!
What wretched errors hath my heart committed,
Whilst it hath thought itself so blessed never!
How have mine eyes out of their spheres been fitted
In the distraction of this madding fever!
О benefit of ill! now I find true
That better is by evil still made better,
And ruined love when it is built anew
Grows fairer than at first, more strong, far greater.
So I return rebuked to my content,
And gain by ill thrice more than I have spent.
Какие я пил настойки из слез Сирены,
выделенные из перегонных кубов, внутри отвратительных,
как ад,
применяя {*} страхи к надеждам и надежды к страхам,
всегда проигрывая, когда представлял себя выигрывающим!
О, какие несчастные ошибки совершило мое сердце,
пока полагало себя счастливым, как никогда!
Как мои глаза вылезали из орбит
в забытьи этой сводящей с ума лихорадки!
О польза вреда! Теперь я нахожу верным,
что лучшее посредством зла делается еще лучше
и разрушенная любовь, когда ее строят заново,
становится еще прекраснее, чем вначале, - прочнее _и_ гораздо
больше.
Так я, пристыженный, возвращаюсь к источнику моего
довольства
и приобретаю посредством вреда втрое больше, чем
потратил.
{* Смысл глагола "apply" (применять) здесь не совсем ясен; возможно,
имеется в виду применение (страхов и пр.) как лекарства.}
Как пил я слезы сладкие Сирен,
Не зная, что отравлено питье!
К надежде, к страху попадал я в плен
И все терял, а думал - все мое.
Как от меня ошибки ускользали,
А я был горд, что одолел нападки,
И как глаза наружу вылезали
В безумии любовной лихорадки!
О польза Зла! Теперь я признаю,
Что зло добру подспорьем послужило,
И если воскресить любовь мою,
В ней возрастет и красота, и сила.
В конце концов мне все же повезло:
Расходы трижды возместило зло.
Перевод Игн. Ивановского
Какой настой я пил из слез Сирены,
Что были мерзки, из геенны выйдя!
Страх и надежду знал попеременно,
Проигрывал, свою победу видя.
Что за ошибки сердце совершило,
Когда все было лучше как нельзя!
Меня в ознобе лихорадки било,
В безумьи лезли из орбит глаза!
О польза зла! Я убеждаюсь вновь,
Как возрастает благо силой зла.
Построенная заново любовь
Да будет нерушима и светла!
Признав вину, вернул любовный пыл
И трижды я свой проигрыш покрыл.
Перевод В. Николаева
That you were once unkind befriends me now,
And for that sorrow which I then did feel
Needs must I under my transgression bow,
Unless my nerves were brass or hammered steel.
For if you were by my unkindness shaken
As I by yours, y'have passed a hell of time,
And I, a tyrant, have no leisure taken
To weigh how once I suffered in your crime.
О that our night of woe might have rememb'red
My deepest sense, how hard true sorrow hits,
And soon to you, as you to me then, tend'red
The humble salve, which wounded bosoms fits!
But that your trespass now becomes a fee;
Mine ransoms yours, and yours must ransom me.
То, что ты когда-то дурно обошелся _со мной_, на пользу мне
теперь,
и из-за горя, которое я тогда испытал,
я _теперь_ обязательно должен согнуться под тяжестью своего
греха {*},
если только мои нервы не из меди или кованого железа,
так как если ты был моим дурным обращением потрясен,
как я _прежде_ твоим, ты пережил адское время,
а я, тиран, не удосужился
взвесить, несколько когда-то я пострадал из-за твоего греха.
О, если бы наша ночь горя могла хранить память о
моих глубочайших чувствах, _о том_, какой тяжелый удар
наносит настоящая печаль,
и быстро тебе - как ты тогда мне - предложить
скромный бальзам, подходящий для раненой груди!
Но то твое прегрешение теперь становится платой:
мое искупает твое, а твое должно искупить мое.
{* Поэт должен "согнуться" от своего греха потому, что влюбленные,
будучи "слиты любовью в одно", должны равно страдать от измен каждого, - на
этой мысли построено все содержание сонета.}
Со мной ты был жесток не зря, мой друг, -
Я понял боль твою. Себя кляня,
Согнулся я под грузом тяжких мук -
Ведь нервы не из стали у меня.
Когда б с тобой я так же был жесток,
Как ты со мной, ты испытал бы ад.
Себе тиран, дней не запас я впрок,
Чтоб взвесить все - кто прав, кто виноват.
Печали полная, та наша ночь
Стоит в глазах и мучит без конца.
С тобой друг другу мы должны помочь
И залечить болящие сердца.
Я твой просчет могу покрыть своим.
На выкуп твой - и мой необходим.
Перевод В. Савина
Тебя обидев, от страданий гнусь,
Ведь нервы не из меди или стали:
Я помню, как давил обиды груз,
Когда ты был виной моей печали.
И если от моей неправоты
Страдаешь нынче ты - нет ада горше:
Я твой тиран, но не забыл, как ты
Терзал меня, и оттого я больше,
Чем ты, теперь страдаю тяжко сам.
О, пусть минует мрачный час заката:
Несу тебе смирения бальзам -
Таким же ты лечил мне грудь когда-то.
Не делай сердце скопищем обид:
Мое простило, пусть твое - простит.
Перевод И. Фрадкина
'Tis better to be vile than vile esteemed,
When not to be receives reproach of being,
And the just pleasure lost, which is so deemed
Not by our feeling but by others' seeing.
For why should others' false adulterate eyes
Give salutation to my sportive blood?
Or on my frailties why are frailer spies,
Which in their wills count bad what I think good?
No, I am that I am, and they that level
At my abuses reckon up their own;
I may be straight though they themselves be bevel;
By their rank thoughts my deeds must not be shown,
Unless this general evil they maintain:
All men are bad and in their badness reign.
Лучше быть низким [подлым], чем низким считаться,
когда, не будь ты таков, тебя осуждают, как если бы был,
и теряется законное удовольствие, которое почитается таковым
не нашими чувствами, а взглядом других {*}.
Почему должны фальшивые испорченные глаза других
приветствовать мою игривую кровь?
Или - почему за моими слабостями шпионят те, у кого _еще_
больше слабостей,
кто, в своих желаниях, считает плохим то, что я считаю
хорошим?
Нет, я - то, что я есть, и те, кто нацеливается
на мои прегрешения, имеют в виду свои собственные;
возможно, я _морально_ прям, а они сами перекошены,
и их гнусными мыслями не должны толковаться мои дела,
если только они не утверждают такого всеобщего
_торжества_ зла:
все люди скверны и в своей скверне торжествуют.
{* Общее содержание сонета не вызывает сомнений: это отповедь неким
лицам, действительным или воображаемым, осуждавшим поэта за
безнравственный образ жизни. Однако при этом остается много неясного в
истолковании отдельных слов и фраз; так, можно по-разному понять, что значит
"законное удовольствие" в строке 3.}
Уж лучше блуд, чем заблужденья света,
Людской молвы неправый приговор.
Погубит страсть бессмысленность запрета
Скорей, чем нашей совести укор.
Зачем я буду, страстью оглушенный,
Ждать одобренья ваших лживых глаз?
Пускай я слаб, грехов моих шпионы,
Пускай дурен, да не дурнее вас.
Нет, я есть я, а вы мой нрав игривый
Своею меркой измерять вольны.
Но я - прямой, мои же судьи - кривы,
Не вам, кривым, искать моей вины.
Все люди злы - так видит ваше око,
Поскольку вы - прислужники порока.
Перевод В. Савина
Уж лучше быть дурным, чем только слыть.
Не может быть усладою услада,
Когда о ней другой посмел судить:
Восторг хиреет от чужого взгляда.
Ужель шпионов похотливый взгляд
Кровь остудить горячую способен?
Они грешат сильней меня в сто крат -
Порочен я, но им я не подобен:
Живу, своих стремлений не тая,
Считая благом все свои утраты,
Не им судить меня, я - это я,
И я прямее их, они - горбаты
И, судя по себе, осудят всех:
Мол, нет безгрешных - миром правит грех.
Перевод И. Фрадкина
Thy gift, thy tables, are within my brain
Full charactered with lasting memory,
Which shall above that idle rank remain
Beyond all date, even to eternity;
Or, at the least, so long as brain and heart
Have faculty by nature to subsist,
Till each to razed oblivion yield his part
Of thee, thy record never can be missed.
That poor retention could not so much hold,
Nor need I tallies thy dear love to score;
Therefore to give them from me was I bold,
To trust those tables that receive thee more:
To keep an adjunct to remember thee
Were to import forgetfulness in me.
Твой подарок - твоя книга для записей {*} - находится в моем
мозгу,
записанная долговечной памятью,
которая останется превыше этого бесполезного ряда _строк_
за пределами всех сроков, до самой вечности;
или по меньшей мере, пока мозг и сердце
имеют от природы способность существовать, -
до тех пор, когда каждый уступит _полному_ [стертому] забвению
свою долю
тебя, _эти_ записи о тебе не могут быть утеряны.
То бедное хранилище не могло удержать многого,
да мне и не нужны квитанции, чтобы вести учет твоей любви;
поэтому я посмел отдать его,
чтобы довериться той книге, которая вмещает тебя в большей
мере.
Держать _такое_ приспособление, чтобы помнить тебя,
означало бы _признать_, что я забывчив.
{* Как явствует из содержания сонета, поводом для него послужило то,
что поэт утратил (возможно, отдал кому-то) полученный от Друга подарок,
который представлял собой какого-то рода книгу для записей. Что в точности
это была за книга и была ли она пустой или содержала записи - остается
неясным.}
Твой дар, твои листы в моем мозгу
Всей полнотою запечатлены,
Я в памяти моей их берегу,
Они навеки в ней сохранены.
Ничто не может - только мозг, душа;
Лишь им природой дар чудесный дан,
Забвенье беспощадно сокруша,
Развеять над тобой его туман.
Лишь только память может уместить
Все, что сказал и написал мне ты,
Поэтому не нужно мне хранить
Сухие, пожелтелые листы.
Они придаток к памяти тому,
Кто памяти не верит и уму.
Перевод А. Кузнецова
Твой дар, дневник, не нужен - ни к чему
Мне эти бесполезные страницы:
В природном тайнике, моем мозгу,
Все о тебе навечно сохранится.
Пока Природою мне жить дано,
И сердце гонит кровь, и мысль в движенье,
То ты, частица мозга моего,
Не можешь стать добычею забвенья.
Ввек памятки писать я не привык
О дружбе дорогой и нежной нашей:
Дозволь мне чистым возвратить дневник,
Ты в памяти живешь полней и краше.
Страницы лишние хранить не след,
Моя любовь не требует замет.
Перевод И. Фрадкина
No! Time, thou shalt not boast that I do change:
Thy pyramids built up with newer might
To me are nothing novel, nothing strange;
They are but dressings of a former sight.
Our dates are brief, and therefore we admire
What thou dost foist upon us that is old,
And rather make them born to our desire
Than think that we before have heard them told.
Thy registers and thee I both defy,
Not wondering at the present, nor the past,
For thy records, and what we see, doth lie,
Made more or less by thy continual haste.
This I do vow and this shall ever be:
I will be true, despite thy scythe and thee.
Нет! Время, ты не будешь хвастать, что я меняюсь;
в твоих пирамидах, возведенных с новейшим размахом,
для меня нет никакой новости, ничего необычайного, -
они всего лишь перелицовки уже виденного.
Наши _жизненные_ сроки кратки, и поэтому мы восхищаемся;
тем старым, что ты нам всучаешь,
и скорее дадим этому _новое_ рождение по своему желанию {*},
чем поверим, что уже слышали это.
Твоим хроникам и тебе _самому_ я бросаю вызов,
не удивляясь ни настоящему, ни прошлому,
так как твои записи и то, что мы видим, - все обманывает _нас_,
представляясь более или менее значительным из-за твоей
беспрерывной спешки.
В одном я даю обет, и это будет всегда:
я буду верен, несмотря на твою косу и тебя.
{* Возможная интерпретация: "...мы скорее примем это за нечто новое,
созданное специально для нас".}
Не хвастай, Время, будто я меняюсь.
Все пирамиды мне твои смешны,
Все не в новинку, я не удивляюсь, -
По старым образцам возведены.
Жизнь коротка, и мы дивиться рады
Старью, что выставляешь напоказ:
Мы принимаем старые наряды
Как новые, пошитые для нас.
Отринув все, что есть и что в помине,
Тебе я бросить вызов свой могу!
Все хроники и все, что видим ныне,
Все - ложь твоих мгновений на бегу.
Клянусь, все западни твои минуя,
Не изменюсь я и не изменю я.
Перевод С. Степанова
Нет, Время, прежний я, и лгать не след.
Все пирамиды дней лишь хлам былого,
Я знаю, новизны на свете нет,
Тому не удивляюсь, что не ново.
Живут недолго люди и давно
Привыкли верить - в мире все отлично,
И на земле для них все рождено,
А я вот над тобой смеюсь привычно:
Твои скрижали лгут, ты, Время, лжешь
И мчишь куда-то, мчишь нетерпеливо,
И в постоянной спешке ты плетешь
Свою неправду, Время, суетливо.
Правдив и верен, я не изменюсь,
Твоей косы вовек не убоюсь.
Перевод И. Фрадкина
If my dear love were but the child of state,
It might for Fortune's bastard be unfathered,
As subject to Time's love, or to Time's hate,
Weeds among weeds, or flowers with flowers gathered.
No, it was builded far from accident;
It suffers not in smiling pomp, nor falls
Under the blow of thralled discontent,
Whereto th'inviting time our fashion calls;
It fears not Policy, that heretic,
Which works on leases of short-numb'red hours,
But all alone stands hugely politic,
That it nor grows with heat, nor drowns with show'rs.
To this I witness call the fools of time,
Which die for goodness, who have lived for crime.
Если бы моя драгоценная любовь была рождена положением
_в свете_,
она могла бы, как незаконный ребенок Фортуны, быть
лишенной отца,
будучи подвластна любви Времени или ненависти Времени, -
сорняк среди сорняков или цветок _наряду_ с другими цветами {1}.
Нет, она была основана отнюдь не на случайности;
на нее не влияет ликующая пышность, она не падает
под ударами порабощающей опалы,
к чему нас влечет время.
Она не боится Политики, этой еретички,
которая действует на потребу кратких часов,
но живет одна, своей великой политикой,
так что не растет от тепла и не затопляется ливнями.
В свидетели этого я призываю шутов Времени,
которые умирают во имя добра, а жили во имя преступления.
{* Сонет 124 - один из самых "темных", трудных для истолкования. По
мнению комментаторов, он, возможно, содержит намеки на внешние, в том числе
политические, обстоятельства, впрочем совершенно неясные. Первый катрен
можно понять в таком смысле: поэт заявляет, что его любовь к Другу не
обусловлена высоким положением последнего и поэтому не зависит от
превратностей судьбы и Времени.}
Родись от случая любовь моя,
Ее, забытую законным правом,
Бросать могла бы прихоть бытия
То к царственным цветам, то к сорным травам.
Но нет, не такова моя любовь.
Жить в роскоши и славе - не по ней,
Когда уже спешит толпа рабов
Низвергнуть власть по моде наших дней.
Ничья политика ей не страшна,
Живущая минутою одной.
Любовь своей политике верна,
Пусть хлещет дождь и досаждает зной.
Урок шутам, имеющим успех,
Чья жизнь - разврат, а смерть - добро для всех.
Перевод Игн. Ивановского
Пусть чувства несравненные мои -
Дитя судьбы, рожденное без прав
У Времени во гневе иль любви,
Среди цветов иль в гуще диких трав.
Мою любовь не случай создавал,
Не боль, не показная мишура,
Не сладкий раболепия оскал,
Ни ливень ей не страшен, ни жара.
Ей не страшны уловки хитреца,
Что хочет взять ее себе в наем,
Моя любовь не ведает конца,
Она растет и крепнет с каждым днем.
И это видят все временщики:
Кто добр, кто зол и даже дураки.
Перевод А. Кузнецова
Were't aught to me I bore the canopy,
With my extern the outward honouring,
Or laid great bases for eternity,
Which proves more short than waste or ruining?
Have I not seen dwellers on form and favour
Lose all, and more, by paying too much rent,
For compound sweet forgoing simple savour,
Pitiful thrivers, in their gazing spent?
No, let me be obsequious in thy heart,
And take thou my oblation, poor but free,
Which is not mixed with seconds, knows no art,
But mutual render, only me for thee.
Hence, thou suborned informer! a true soul
When most impeached stands least in thy control.
Разве это значило бы что-нибудь для меня, если бы я нес
балдахин {*},
внешне отдавая показные почести,
или закладывал великие основания для вечности {**},
которая оказывается более краткой, чем _все, что обречено на_
уничтожение и распад?
Разве я не видел, как те, кто живет ради внешнего и показного {***},
теряют все, и больше, платя слишком высокую арендную плату
за изысканные наслаждения, отказавшись от простого вкуса, -
жалкие в своем процветании, тратящие жизнь на видимость.
Нет, позволь мне преданно служить твоей душе;
прими мое приношение - бедное, но вольное,
которое не зависит от секунд, не знает уловок,
но _предлагает_ взаимную дань - только меня _в обмен_ за тебя.
Прочь, подкупленный осведомитель! Верная душа,
когда ей больше всего бросают вызов, меньше всего в твоей
власти.
{* Вероятно, имеется в виду обычай нести балдахин на шестах над королем
или другой знатной особой в ходе торжественных церемоний.
** Возможное прочтение: "(если бы я) клялся в вечной любви". Весь
сонет можно понять как оправдание перед Другом в обвинениях (возможно,
спровоцированных неким "информатором" - см. строку 13) в том, что поэт
оказывал мало знаков внимания своему возлюбленному.
*** Фразу оригинала - "dwellers of form and favour" - можно истолковать
по-разному.}
Нести ли балдахин перед толпой
И в пышности наружной видеть честь?
Трудиться ли для вечности скупой
И жертвовать ей всем, что только есть?
Но разве мало щеголей голодных,
Успеха неоплатных должников,
Забывших здравый смысл для специй модных,
Все проглядевших, кроме пустяков?
Нет, жертвовать, так уж одной любви,
Свободно и без лишних глаз любя,"
И хитрецом меня ты не зови,
Ведь я себя меняю на тебя.
Доносчик, чем коварней твой навет,
Тем большей твердостью мой дух одет.
Перевод Игн. Ивановского
Не трата ли пустая - балдахин?
Как преходящему - фундамент вечный,
Как хлопоты у будущих руин, -
Известен жизни результат конечный.
Зачем шикует, пыжась, пустоцвет,
Хвалясь, заморские смакует сласти? -
Сжигает жизнь для призрачных побед,
Дорог не зная к истинному счастью.
Я - сердцу твоему служу! Дозволь
Вручить свой скромный дар, притворству чуждый,
Пусть обоюдной будет наша роль:
Себя ты мне даруй во имя дружбы.
Прочь, соглядатай! Чем вредишь сильней,
Тем верная душа еще верней!
Перевод И. Фрадкина
О thou my lovely boy, who in thy power
Dost hold Time's fickle glass, his sickle, hour;
Who hast by waning grown, and therein show'st
Thy lovers withering as thy sweet self grow'st;
If Nature (sovereign mistress over wrack),
As thou goest onwards still will pluck thee back,
She keeps thee to this purpose, that her skill
May time disgrace, and wretched minutes kill.
Yet fear her, О thou minion of her pleasure,
She may detain, but not still keep, her treasure!
Her audit (though delayed) answered must be,
And her quietus is to render thee.
О ты, мой очаровательный мальчик, в своей власти
держащий переменчивое зеркало, серп и часы Времени {*};
с убыванием _жизни_ расцветающий и тем показывающий
увядание твоих друзей по мере своего сладостного расцвета.
Если Природа - властительница над _всяким_ разрушением, -
когда ты продвигаешься _в годах_, возвращает тебя назад,
то она держит тебя для такой цели - чтобы ее искусство
могло посрамить время и убить проклятые минуты.
Все же бойся ее, о ты, избранник ее наслаждения:
она может придержать свое сокровище, но не хранить вечно!
Ей - хотя и с отсрочкой - придется подводить счета,
и в уплату долга она отдаст тебя _Времени_.
{* Эти три предмета - зеркало, серп и песочные часы - считались
символами времени.}
Мой милый мальчик, властен ты пока
Над сроком, улетающим в века.
Твои друзья теряют красоту,
А ты неистощим в своем цвету.
За Временем и ты летишь вперед,
Но мать-природа сдержит твой полет.
Ты нужен ей, чтоб Время посрамить
Творящим жизнь умением любить.
Но знай, младой любимец естества,
Не сохранит Природа торжества.
Как ни тяни, за все расплата ждет.
То, что цветет, со временем умрет.
Перевод В. Розова
Красивый мальчик, над твоей красой
Не властно Время со своей косой.
Любя тебя, все вянут, только ты
Все хорошеешь в блеске красоты.
Пока еще Природа держит меч
И может красоту твою сберечь,
Дабы поток минут переломить
И красотою Время посрамить.
Но бойся! Ты - игрушка у нее:
Отдаст она сокровище свое.
По векселям платить настанет срок,
Расплатится тобой - и весь итог.
Перевод С. Степанова
In the old age black was not counted fair,
Or if it were it bore not beauty's name;
But now is black beauty's successive heir,
And beauty slandered with a bastard shame:
For since each hand hath put on Nature's power,
Fairing the foul with art's false borrowed face,
Sweet beauty hath no name, no holy bower,
But is profaned, if not lives in disgrace.
Therefore my mistress' brows are raven black,
Her eyes so suited, and they mourners seem
At such who not born fair no beauty lack,
Sland'ring creation with a false esteem:
Yet so they mourn, becoming of their woe,
That every tongue says beauty should look so.
В прежнее время черный цвет не считали красивым,
или, _даже_ если считали, он не носил имени красоты,
но теперь черный цвет стал _законным_ наследником красоты
а красота опорочена появлением незаконнорожденных детей,
ибо с тех пор, как каждая рука присвоила власть Природы,
делая уродливое красивым с помощью фальшивой личины
искусства,
у красоты нет ни имени, ни священного приюта,
она осквернена или живет в позоре.
Поэтому брови моей возлюбленной черны, как вороново крыло,
и глаза им под стать, - кажется, что они в трауре
по тем _женщинам_, которые не рождены красивыми
[светловолосыми], но не имеют недостатка в красоте {*},
пороча творение незаслуженными почестями.
Но траур их так идет им {**},
что любой язык скажет: красота должна выглядеть так.
{* Красоте, приобретенной искусственными средствами.
** Глазам возлюбленной.}
Когда-то не любили черный цвет,
Гонясь за белокурой красотой.
Да и поныне, естеству во вред,
Нам тешат глаз подделкою пустой.
С тех пор как правда изгнана сурово
И низкой фальши возросла цена,
У красоты ни имени, ни крова,
Осквернена невежеством она.
Вот почему, как ворона крыло,
Глаза и брови у любви моей,
Как будто бы скорбящей тяжело
Об этой лживой моде наших дней.
Но так идет ей траурная тьма,
Как будто это красота сама.
Перевод Игн. Ивановского
Судила строго черный цвет молва,
И красоты не мог носить он имя,
Но черный принял красоты права,
Когда она пренебрегла своими.
Теперь любой, забрав Природы власть,
Красой заемной может скрыть уродство,
И красота, что так согласна пасть,
Живет без имени, утратив благородство.
А госпожи глаза черным-черны,
И брови будто в трауре глубоком
По красоте, что все теперь вольны
Присваивать, чтоб потакать порокам.
Но всякий, видя, как мила она,
Поймет: такой быть красота должна!
Перевод А. Шаракшанэ
How oft, when thou, my music, music play'st,
Upon that blessed wood whose motion sounds
With thy sweet fingers, when thou gently sway'st
The wiry concord that mine ear confounds,
Do I envy those jacks that nimble leap
To kiss the tender inward of thy hand,
Whilst my poor lips, which should that harvest reap,
At the wood's boldness by thee blushing stand!
To be so tickled, they would change their state
And situation with those dancing chips,
O'er whom thy fingers walk with gentle gait,
Making dead wood more blest than living lips.
Since saucy jacks so happy are in this,
Give them thy fingers, me thy lips to kiss.
Как часто, когда ты, моя музыка, играешь музыку
на этой благословенной древесине, движение которой
производит звуки
_в согласии_ с твоими милыми пальцами, когда ты нежно
управляешь
гармонией струн, поражающей мой слух,
я завидую этим клавишам, проворно подпрыгивающим,
чтобы поцеловать твою нежную ладонь,
тогда как мои бедные губы, которые должны были пожинать
этот урожай,
при тебе краснеют от смелости этой древесины!
Чтобы их так касались, они бы поменялись положением
и ролью с этими танцующими щепками,
по которым твои пальцы прохаживаются нежной поступью,
делая мертвое дерево более блаженным, чем живые губы.
Раз наглые клавиши так счастливы в этом,
отдай им свои пальцы, а мне - твои губы для поцелуев.
О музыка моя, как часто ты
Мелодией мой будоражишь дух,
И звукам поднебесной красоты
Внимает с упоением мой слух.
К тем клавишам, поверь, ревную я -
Они твоих касаться могут рук, -
Я ж в стороне, любовь в душе тая,
Кусаю губы от сердечных мук.
А клавиши не дерево, не дуб -
По ним гуляют пальчики твои, -
Они моих благословенней губ,
Которым не был дан залог любви.
Свои ты можешь руки им отдать,
Мне ж губы разреши поцеловать.
Перевод А. Казаковой
О музыка моя! Когда аккорды
Играешь ты на дереве благом
И струны, пальцам ласковым покорны,
Гармонией пленяют все кругом,
Завидую я клавишам, что смеют
Красть поцелуи из твоей руки,
А губы бедные мои краснеют,
От их законной жатвы далеки.
Горя, они занять готовы место
Тех деревяшек пляшущей гурьбы,
Где каждая, с тобой общаясь тесно,
Счастливее моей живой губы.
Коль столько прав у этих дерзких клавиш,
Отдай им пальцы - губы мне оставишь.
Перевод А. Шаракшанэ
Th'expense of spirit in a waste of shame
Is lust in action, and till action, lust
Is perjured, murd'rous, bloody, full of blame,
Savage, extreme, rude, cruel, not to trust,
Enjoyed no sooner but despised straight,
Past reason hunted, and no sooner had
Past reason hated as a swallowed bait
On purpose laid to make the taker mad:
Mad in pursuit, and in possession so,
Had, having, and in quest to have, extreme,
A bliss in proof, and proved, a very woe,
Before, a joy proposed, behind, a dream.
All this the world well knows, yet none knows well
To shun the heaven that leads men to this hell.
Растрата духа в пустыне стыда -
вот что такое похоть осуществленная, а до того похоть
лжива, убийственна, кровава, полна прегрешений,
дика, чрезмерна, груба, жестока, ненадежна;
наслаждение, которое сразу сменяется презрением;
за ним безрассудно охотятся, а как только получают,
безрассудно ненавидят его как проглоченную приманку,
специально выставленную, чтобы свести с ума того, кто
попадется;
_оно_ сводит с ума тех, кто домогается, и тех, кто обладает;
полученное, получаемое или искомое - _всегда_ чрезмерно;
когда его испытывают - блаженство, а испытали - сама скорбь;
до того - обещание радости, после - _всего лишь_ сон.
Все это мир хорошо знает, но никто не знает,
как избежать этих небес, которые ведут людей [мужчин]
в ад.
Стыда и духа мотовская трата -
Все это похоть в действии; а раньше
Она дика, жестока, бесновата,
Груба, полна предательства и фальши.
Ей насладясь - ее же презирают,
Но каждый раз, рассудку вопреки,
Все, как наживку, вновь ее глотают,
На те же попадаются крючки.
Безумен тот, кого влечет желанье,
И в обладаньи так безумен он.
До - благодать, а после - покаянье.
В грядущем - радость, а в прошедшем - сон.
И мир все это знает, но беспечно
Идет в тот рай навстречу муке вечной.
Перевод В. Николаева
Души растрата в пропасти стыда -
Вот похоти финал, а до финала
Она дика, груба, полна вреда,
Жестока, неверна, и все ей мало.
Вкусивший с нею сладостных минут
Презреньем платит ей. Ее без меры
Взыскуют и без меры же клянут
Как злой обман, рождающий химеры.
Сначала домогаясь без ума,
Потом безумна в обладанье томном.
Само блаженство - и печаль сама.
Поманит счастьем - сном растает темным.
Все это знают, но избегнет кто ж
Такого ада, что на рай похож?
Перевод А. Шаракшанэ
My mistress' eyes are nothing like the sun;
Coral is far more red than her lips' red;
If snow be white; why then her breasts are dun;
If hairs be wires, black wires grow on her head.
I have seen roses damasked, red and white,
But no such roses see I in her cheeks,
And in some perfumes is there more delight
Than in the breath that from my mistress reeks.
I love to hear her speak, yet well I know
That music hath a far more pleasing sound;
I grant I never saw a goddess go -
My mistress when she walks treads on the ground.
And yet, by heaven, I think my love as rare
As any she belied with false compare.
Глаза моей возлюбленной совсем не похожи на солнце;
Коралл гораздо краснее, чем красный цвет ее губ;
если снег - белый, то почему тогда ее груди бурого цвета;
если волосы сравнивать с проволокой, то у нее на голове
растет черная проволока.
Я видел дамасские розы, красные и белые,
но никаких роз я не нахожу в ее щеках,
и есть ароматы приятнее,
чем дух, исходящий от моей возлюбленной.
Я люблю слушать, как она говорит, и все же мне хорошо
известно,
что у музыки гораздо более приятный звук.
Признаю, что никогда не видел, как ходят богини,
моя _же_ возлюбленная, когда ходит, _тяжело_ ступает по земле.
И все же, клянусь небом, я полагаю, что моя любовь
не уступит красотой
любой женщине, оболганной фальшивыми сравнениями.
Глаза любимой солнце не затмят,
С кораллом не соперничают губы,
Снег белизной ее груди не брат,
И волосы, как проволока, грубы.
Вы на щеках возлюбленной моей
Ни алых роз, ни белых не найдете;
Духи благоуханней для ноздрей,
Чем дух, что от ее исходит плоти.
Я голосом ее прельщен весьма,
Но музыке я столь же жадно внемлю.
Полет богинь - гармония сама,
Моя любовь простую топчет землю.
И все ж она тех женщин мне милей,
Которым златоусты льют елей.
Перевод В. Васильева
Глазам любимой солнца не затмить,
Ее уста кораллов не красней,
И грудь смугла - со снегом не сравнить,
Черна, как смоль, копна ее кудрей.
Алея, розы юга не горят
На бледном бархате ее ланит,
Цветов душистых нежный аромат
Ее дыханье вовсе не струит.
Мила и сердце радует мое
Подруги речь, но звуки струн - милей,
Нет грации богини у нее:
Любимая ступает по земле.
Но я клянусь, что все сравненья сплошь
С ее красою рядом - просто ложь!
Перевод А. Васильчикова
Ее глаза - не ярче солнца в небе,
И рот - ничуть коралла не красней.
Грудь не напомнит вам о белом снеге,
А шелк - куда нежней ее кудрей.
В ее лице прекрасны сочетанья,
Но розы не бледнеют перед ней.
И легкое тепло ее дыханья
Всех ароматов мира - не сильней.
Мне речь ее приятна непростая,
Хоть с музыкой сравниться и не может.
А поступи богинь предпочитаю
Шаги вполне земные милых ножек.
Но тех она прекрасней, без сомненья,
Кто падок на подложные сравненья.
Перевод О. Дудоладовой
Не солнце - блеск любимых мной очей,
С кораллом не сравнима алость губ,
Белее снег, чем цвет ее грудей,
И волос, словно проволока, груб.
Я видел цвет дамасских роз, но все ж
Нет этих роз у милой на щеках,
И жар ее дыханья вряд ли схож
С благоуханьем в царственных духах.
Лепечет мило госпожа моя,
Но музыка сильней волнует Кровь,
Походки у богинь не видел я,
Ступает по земле моя любовь.
Но я клянусь - она прекрасней тех,
Кого цветистой лестью ввергли в грех.
Перевод А. Кузнецова
Ее глаза на солнце не похожи,
Коралл краснее, чем уста у ней.
Снег бел - зачем же груди смуглокожи?
Зачем так много проволок-кудрей?
Дамасской розы алого сиянья
Иль белизны не вижу на щеках.
И у нее не сладостней дыханье,
Чем ароматы в сладостных духах.
Я знаю, звуки музыки нежнее
Ее приятных, но обычных слов.
И я не видел, как порхают феи, -
Шагает по земле моя любовь.
Но для меня она милее все ж,
Чем те, кому нужна сравнений ложь.
Перевод В. Николаева
Глаза любимой - вовсе не светила,
Кораллом губ ее не назовешь.
Грудь белизною снега не затмила,
А черный волос с проволокой схож.
Видал я розы всякие когда-то,
Но роз в ее щеках не нахожу.
И есть куда приятней ароматы,
Чем тот, что отличает госпожу.
Хоть слышать голос мне ее по нраву,
В нем музыка отроду не жила.
Как ходят боги, я не знаю, право,
Но у любимой поступь тяжела.
И все ж, клянусь, моя любовь прекрасна,
Хоть пышной лжи не слышит ежечасно.
Перевод А. Шаракшанэ
Thou art as tyrannous, so as thou art,
As those whose beauties proudly make them cruel;
For well thou know'st to my dear doting heart
Thou art the fairest and most precious jewel.
Yet, in good faith, some say that thee behold
Thy face hath not the power to make love groan:
To say they err, I dare not be so bold,
Although I swear it to myself alone.
And, to be sure that is not false I swear,
A thousand groans but thinking on thy face
One on another's neck do witness bear
Thy black is fairest in my judgement's place.
In nothing art thou black save in thy deeds,
And thence this slander as I think proceeds.
Ты так деспотична - при том, какая ты есть {*}, -
как те, чьи прелести делают их надменными и жестокими,
так как ты хорошо знаешь, что для моего любящего безумно
сердца
ты - самый прекрасный и драгоценный бриллиант.
Все же, право, некоторые, кто тебя видит, говорят,
что у твоего лица нет власти вызывать стенания любви;
сказать, что они заблуждаются, я не смею,
хотя я клянусь в этом себе самому.
И чтобы подтвердить, что не ложь то, в чем я клянусь,
тысяча стонов, стоит только _мне_ подумать о твоем лице,
_один за другим_ [один у другого на шее] свидетельствуют,
что твоя чернота светлее [прекраснее] всего в моем суждении.
Ни в чем ты не черна, кроме как в твоих поступках,
и отсюда, я думаю, происходит злословие _о тебе_.
{* Т.е. при том, что ты не удовлетворяешь критериям красоты.}
Владелица жестокой красоты,
Пленительной и беспощадной разом,
В моей душе светло сияешь ты
Непревзойденным редкостным алмазом.
Но, говорят, твой облик нехорош
И вызвать он не может страстный стон.
Боюсь я вслух сказать, что это ложь,
Хотя в обратном свято убежден.
Лицо твое припомнив, не один,
А сотню стонов исторгаю я,
Свидетельство томящихся глубин,
Как ранит прелесть смуглая твоя.
Не ты темна - темны твои дела.
От них и эта клевета пошла.
Перевод Игн. Ивановского
Надменная краса сродни тирану.
О, как жестока ты со мной подчас!
Ведь знаешь, никогда не перестану
Тебя любить - единственный алмаз.
И если слышу я, что обаянья
Ты лишена, не смея возражать,
Ни с кем я не вступаю в пререканье,
Но продолжаю по тебе вздыхать
И смуглостью твоею наслаждаться -
Иной вовек не мыслю красоты:
Да как же ею мне не восторгаться -
Нет ничего прекрасней черноты.
Да вот дела твои дурны, увы,
Тебе не избежать дурной молвы.
Перевод И. Фрадкина
Thine eyes I love, and they, as pitying me,
Knowing thy heart torments me with disdain,
Have put on black, and loving mourners be,
Looking with pretty ruth upon my pain.
And truly not the morning sun of heaven
Better becomes the grey cheeks of the east,
Nor that full star that ushers in the even
Doth half that glory to the sober west,
As those two mourning eyes become thy face.
О let it then as well beseem thy heart
To mourn for me, since mourning doth thee grace,
And suit thy pity like in every part.
Then will I swear beauty herself is black,
And all they foul that thy complexion lack.
Твои глаза я люблю, и они, будто жалея меня,
зная, что твое сердце мучит меня пренебрежением,
оделись в черное, как любящие в трауре,
глядя с очаровательным состраданием на мою муку.
И поистине утреннее солнце небес
не красит так серые щеки востока,
и та яркая звезда, которая знаменует приход вечера,
вполовину так не придает великолепия мрачному западу,
как эти два глаза в трауре красят твое лицо.
О пусть тогда твоему сердцу также подобает
быть в трауре по мне, ибо траур украшает тебя,
и одень так же _в черное_ всю твою жалость.
Тогда я поклянусь, что сама красота черна
и отвратительны все, у кого нет твоей масти.
Люблю твои глаза - и вот они,
Узнав, что я тобою нелюбим,
Оделись тьмой, как в траурные дни,
Удручены страданием моим.
И вправду, даже солнца ясный взгляд
Так неба не украсит никогда,
И уж подавно медленный закат
Так не украсит ранняя звезда,
Как облик твой украшен этой тьмой.
Но ты и сердце в траур облеки.
Поверь мне, он к лицу тебе самой,
Всем праздным разговорам вопреки.
А я клянусь, что красота темна
И что темней не может быть она.
Перевод Игн. Ивановского
Люблю глаза твои - они скорбят,
Как будто мне даруя состраданье,
Твое жестокосердие хулят,
И траурно их черное сверканье.
Не красит солнце так восток седой,
Являя миру утренние взоры,
Так запад не украсится звездой,
Взошедшей на вечерние просторы,
Как лик твой ясный - черный блеск очей!
Пусть глазу сердце злое подчинится,
И траур воцарит в душе твоей:
Пусть мной болеет каждая частица!
Я поклянусь: прекрасна чернота
И только ей присуща красота.
Перевод И. Фрадкина
Beshrew that heart that makes my heart to groan
For that deep wound it gives my friend and me!
It's not enough to torture me alone,
But slave to slavery my sweet'st friend must be?
Me from myself thy cruel eye hath taken,
And my next self thou harder hast engrossed:
Of him, myself, and thee, I am forsaken,
A torment thrice threefold thus to be crossed.
Prison my heart in thy steel bosom's ward,
But then my friend's heart let my poor heart bail;
Whoe'er keeps me, let my heart be his guard,
Thou canst not then use rigor in my jail.
And yet thou wilt; for I, being pent in thee,
Perforce am thine, and all that is in me.
Будь проклято то сердце, которое заставляет мое сердце стонать
из-за глубокой раны, которую оно наносит моему другу и мне!
_Неужели_ недостаточно мучить меня одного,
но мой драгоценный друг должен стать рабом рабства?
Меня у меня самого отняли твои жестокие глаза,
а мое _другое_ [ближайшее] "я" еще прочнее присвоено тобой;
я лишен его, самого себя и тебя -
трижды тройная пытка, которую нужно вот как пресечь:
заточи мое сердце в стальной камере своей груди,
но тогда позволь моему бедному сердцу выкупить _собой_
сердце друга;
кто бы ни держал меня _в заточении_, пусть мое сердце будет
его {*} стражем,
тогда ты не сможешь жестоко обращаться _со мной_ в моей
тюрьме.
И все же это будет _жестоко_, так как я, запертый в тебе,
волей-неволей становлюсь твоим, а со мной - и все, что
во мне.
{* Друга.}
Проклятье сердцу, ранившему в грудь
Двоих - меня и друга моего!
Уж пусть бы вышло мне беды хлебнуть,
Зачем же в рабство обращать его?
Меня ты от меня взяла жестоко,
Мое второе "я" уводишь прочь.
Без нас троих томлюсь я одиноко,
Тройную пытку силясь превозмочь.
Два наших сердца заперты в тебе,
Мне сердце друга сторожить позволь:
Я позабочусь о его судьбе,
Чтоб ты ему не причинила боль.
Но ты одержишь верх: я - узник твой,
Все, чем владею, - твой трофей живой.
Перевод Игн. Ивановского
Будь проклята! Меня вконец измучив,
Нашла себе ты нового раба.
Мой лучший друг попался в сеть паучью,
И ждет его теперь моя судьба.
Я сам не свой, исчадье злого духа!
Несчастен я теперь уже втройне:
Тобой покинут, я лишился друга,
И вменены все муки ада мне.
Готов твоим я пленником остаться,
За друга поручившись моего.
И за решеткой буду я стараться
От всех невзгод оберегать его.
Но ты коварна, и в порочный круг
Ты втягиваешь всех и вся вокруг.
Перевод В. Тарзаевой
So, now I have confess'd that he is thine,
And I myself am mortgaged to thy will,
Myself I'll forfeit, so that other mine
Thou wilt restore, to be my comfort still:
But thou wilt not, nor he will not be free,
For thou art covetous and he is kind;
He learned but surety-like to write for me
Under that bond that him as fast doth bind.
The statute of thy beauty thou wilt take,
Thou usurer, that put'st forth all to use,
And sue a friend came debtor for my sake;
So him I lose through my unkind abuse.
Him have I lost; thou hast both him and me:
He pays the whole, and yet am I not free.
Итак, теперь я признал, что он твой,
а я сам - заложник твоей воли;
я откажусь от прав на себя, так чтобы другого меня
ты возвратила и он всегда был моим утешением.
Но ты этого не сделаешь, и он не будет свободным,
так как ты алчная, а он добрый;
он стал, как гарант, подписываться за меня
под обязательством, которое _теперь_ так же прочно связало его.
Ты используешь _его_ поручительство твоей красоте,
_как_ ростовщик, который все оборачивает к прибыли,
и привлекаешь к суду друга, который стал должником из-за
меня,
так что его я теряю из-за того, что ты жестоко
злоупотребляешь мной.
Его я потерял; ты обладаешь и им и мной.
Он платит сполна, и все же я не свободен.
Я признаю, что ты владеешь им,
И за него отдам себя в заклад.
Опутанный условьем долговым,
Я был бы другом счастлив и богат.
Но крепко держит друга западня:
Ведь ты скупа, а он и щедр и прям,
И жаждет поручиться за меня,
Хотя тебе он задолжал и сам.
Поэтому, свой статус красоты
Привыкнув ростовщичеством блюсти,
Иск другу моему вчиняешь ты
За то, что он хотел меня спасти.
Лишившись друга, с ним я заточен,
Хотя за все с избытком платит он.
Перевод Игн. Ивановского
Итак, он твой. Но за него в залог
Готов тебе я сам себя представить,
Чтоб обрести мой друг свободу мог,
А я себе второе "я" оставить.
Но против ты, и против он вдвойне:
Ты - из корысти, он - из благородства,
Поскольку поручителем был мне
И сам попал под судопроизводство.
Владея векселями красоты,
Как ростовщик, наживой одержимый,
К суду за долг мой друга тащишь ты.
Пропал из-за меня мой друг любимый!
И вот теперь твои - и я, и он.
Залог он внес, но воли я лишен.
Перевод С. Степанова
Whoever hath her wish, thou hast thy Will,
And Will to boot, and Will in overplus;
More than enough am I that vex thee still,
To thy sweet will making addition thus.
Wilt thou, whose will is large and spacious,
Not once vouchsafe to hide my will in thine?
Shall will in others seem right gracious,
And in my will no fair acceptance shine?
The sea, all water, yet receives rain still,
And in abundance addeth to his store;
So thou being rich in Will, add to thy Will
One will of mine, to make thy large Will more.
Let no unkind, no fair beseechers kill;
Think all but one, and me in that one Will.
Пусть другие женщины имеют [осуществляют] свои желания -
у тебя есть твой Уилл {*},
и _еще один_ Уилл вдобавок, и Уилл сверх того.
Более чем достаточно _одного_ меня, который все время домогается
тебя,
таким образом делая прибавление к твоему сладостному желанию.
Неужели ты, чье желание велико и просторно,
ни разу не соизволишь спрятать мое желание в своем?
Почему желание в других кажется _тебе_ благим,
а мое желание не озарено _твоим_ любезным приятием?
Море полно воды, но все же всегда принимает дождь
и, при _своем_ изобилии, добавляет к своему запасу;
так и ты, богатая Уиллом, добавь к своему Уиллу
одно мое желание, чтобы твой Уилл стал больше.
Пусть злонравие не убьет никаких добрых соискателей;
думай обо всех как об одном и _включи_ меня в этого одного
Уилла.
{* Сонеты 135 и 136 построены на изощренной игре со словом "Will/will".
Написанное с заглавной буквы, оно, по всей видимости, является сокращением
имени "William". Исследователи высказывают разные мнения относительно того,
сколько "Уиллов" здесь надеется в виду; большинство считают, что по меньшей
мере два - поэт и ее муж либо другой возлюбленный Темной Леди (под которым
можно понимать Друга). С другой стороны, "will" может означать "воля",
"желание", "объект желания (в том числе сексуального)". Сонеты содержат
целый каскад намеков явно эротического свойства, которые, однако, трудно
однозначно истолковать.}
"Вилл" значит "воля". Я во всем твой Вилл {*},
Вольна ты вознести и умалить.
Тебя я лишь невольно прогневил,
Желая вместе наши воли слить.
Неужто ты, чья воля так обширна,
Меня в нее откажешься вовлечь?
Ты волю многих принимаешь мирно,
А о моей не заведешь и речь?
Как море шумной влагой ни полно,
Оно в себя вбирает все дожди,
Так ты, с моею волей заодно,
К единой нашей воле восходи.
И пусть любой поклонник будет мил,
Но всех в себе соединяет Вилл.
Перевод Игн. Ивановского
Ты своевольна; есть твое "Желаю",
Другое чье-то, третье же - излишне:
То я тебе предерзко досаждаю,
Пытаясь приобщиться к воле вышней.
Ужели ты, что так щедра в желаньях,
Мое назвать своим не удостоишь?
Ужель другие стоят состраданья
И только я, отверженный, не стою?
Огромно море - все ж приемлет ливни
И водное свое хозяйство множит;
Пускай твои желания обильны -
Мое тебе богаче стать поможет.
Воздай добром и злобе, и красе:
У нас одно желание на всех.
Перевод Т. Шабаевой
{* В нашей книге мы, в соответствии с господствующей традицией,
передаем имя Шекспира как "Уильям"; этому соответствует сокращенный вариант
"Уилл". Однако некоторые специалисты считают, что больше оснований писать
"Вильям" и, соответственно, "Вилл" (как это делалось в XIX и первой половине
XX в.) В частности, такой точки зрения придерживается И. М. Ивановский,
который в обоснование ее отмечает, что в оригинале на имя "Will" приходится
один слог, а не два. - Прим. составителей.}
If thy soul check thee that I come so near,
Swear to thy blind soul that I was thy Will,
And will thy soul knows is admitted there;
Thus far for love, my love-suit, sweet, fulfil.
Will will fulfil the treasure of thy love,
Ay, fill it full with wills, and my will one.
In things of great receipt with ease we prove
Among a number one is reckoned none:
Then in the number let me-pass untold,
Though in thy store's account I one must be;
For nothing hold me, so it please thee hold
That nothing me, a something sweet to thee.
Make but my name thy love, and love that still,
And then thou lovest me for my name is Will.
Если твоя душа тебя упрекнет за то, что я слишком
приблизился {*},
поклянись свой слепой душе, что я - твой Уилл,
а желания, _как_ твоя душа знает, приняты _тобой_, -
до этих пор, ради любви, исполни, милая, мои любовные
притязания.
Мое желание пополнит сокровищницу твоей любви -
да, наполнит ее желаниями, и одно будет моим.
В отношении вещей крупных мы легко доказываем,
что в составе числа один не стоит ничего;
поэтому пусть в этом числе я пройду неучтенным,
хотя в описи твоего изобилия я должен быть одним.
Считай меня за ничто, только, будь добра, считай,
что я, ничто, являюсь чем-то милым для тебя.
Сделай только мое имя своим любимым и люби его всегда,
и тогда ты будешь любить меня, так как мое имя - Уилл.
{* Последнее можно истолковать так: "...за то, что я слишком близок к
правде в том, что я говорю о тебе (см. сонет 135)".}
Хотя твоя душа настороже,
Ты ей скажи, что я - твой верный Вилл,
А "Вилл" ведь значит "воля". И уже
Я тяжкую судьбу благословил.
Вилл обновил любви заветный клад,
И Вилл был мил, но многих принял вход,
А там, где много, не считают трат,
И, уж конечно, Вилл один не в счет.
Без имени в толпе я пропаду,
Хоть и внесен я в общее число.
Ничто меня не держит на виду,
Пусть что-то от тебя со мной ушло.
Но имя ты люби. В нем мощный пыл
Твоею волей. Воля - это Вилл.
Перевод Игн. Ивановского
Шепни своей слепой душе: "Уилл",
Чтоб близостью со мной не возмущалась,
Чтоб отвергать меня не стало сил
И чтоб желала ты меня хоть малость.
Когда желанья хлынут через край,
Пусть и мое в сокровищницу льется:
Один толпу пополнит невзначай,
Ведь место одному всегда найдется.
Знай: я - ничто - не увеличу счет,
Но, что-то знача, я мечту лелею:
Цена твоих владений возрастет,
Когда тебе себя отдать сумею.
Ты только имя полюби - "Уилл", -
Желанным буду сразу: стану мил.
Перевод И. Фрадкина
Thou blind fool, Love, what dost thou to mine eyes,
That they behold, and see not what they see?
They know what beauty is, see where it lies,
Yet what the best is take the worst to be.
If eyes, corrupt by over-partial looks,
Be anchored in the bay where all men ride,
Why of eyes' falsehood hast thou forged hooks,
Whereto the judgement of my heart is tied?
Why should my heart think that a several plot,
Which my heart knows the wide world's common place?
Or mine eyes seeing this, say this is not,
To put fair truth upon so foul a face?
In things right true my heart and eyes have erred,
And to this false plague are they now transferred.
Любовь, слепой глупец [шут], что ты сделала с моими глазами,
что они смотрят, но не видят того, что видят?
Они знают, что такое красота, видят, где она находится,
и все же лучшее принимают за худшее.
Если глазам, испорченным слишком пристрастными взглядами,
суждено встать на якоре в той же бухте, что и другие мужчины,
то почему из неверности глаз ты выковала крючья,
к которым прикован здравый смысл моего сердца?
Почему мое сердце полагает отдельным [огороженным]
участком то,
что, как известно сердцу, является общим владением для всех
кругом?
Или - _почему_ мои глаза, видя это, говорят, что это не так,
чтобы прикрыть верностью [добродетелью] такое
отвратительное лицо?
В том, что было подлинно верным [добродетельным],
мое сердце и глаза заблуждались,
и теперь они преданы этой напасти фальши.
Скажи, Любовь слепая, ты зачем
Глаза учила зрячей слепоте?
Они глядят вовсю, а между тем
Не доверяют явной красоте.
И если гавань их неправды там,
Куда плывем мы все до одного,
Зачем даешь их кованым крюкам
Зачалить совесть сердца моего?
Зачем своей усадьбой называть
Общинное владение, скажи?
Зачем личину правды надевать
На подлое лицо завзятой лжи?
Глаза и сердце, бросив путь прямой,
Болеют этой фальшью, как чумой.
Перевод Игн. Ивановского
Мешает мне любви слепая сила
Увидеть то, что вижу наяву.
Не красота глаза мои пленила,
А то, что красотой не назову.
Влекомый ложью через океаны,
Где не один скитался экипаж,
Фальшивый взор мой в гавани обмана
Мое же сердце взял на абордаж.
Зачем я представлял себе пустыню
Роскошным садом сердца моего?
И почему воображал богиню,
Взирая на пустое существо?
Я словно погружен в чумной туман:
Глаза мне лгут, и на сердце обман.
Перевод Ю. Лифшица
When my love swears that she is made of truth,
I do believe her, though I know she lies,
That she might think me some untutored youth,
Unlearned in the world's false subtleties.
Thus vainly thinking that she thinks me young,
Although she knows my days are past the best,
Simply I credit her false-speaking tongue:
On both sides thus is simple truth suppressed.
But wherefore says she not she is unjust?
And wherefore say not I that I am old?
O, love's best habit is in seeming trust,
And age in love loves not t'have years told.
Therefore I lie with her, and she with me,
And in our faults by lies we flattered be.
Когда моя любовь клянется, что она создана из верности,
я ей верю, хотя знаю, что она лжет, -
что она, возможно, считает меня каким-то наивным юнцом
несведущим в ловкой фальши мира.
Так, тщеславно веря, что она считает меня юным,
хотя она знает, что мои лучшие дни позади,
я простодушно беру на веру ее лживый язык,
и обеими сторонами простая истина скрывается.
Но отчего она не говорит, что она неверна,
и отчего я не говорю, что я стар?
О, лучшая одежда {*} любви - в показном доверии,
а влюбленная старость не любит, когда называют годы.
Поэтому я лгу ей, а она - мне,
и в своих изъянах мы ложью польщены.
{* В оригинале - "habit", что может означать также "привычка",
"обыкновение".}
Когда мне милая клянется в том,
Что в ней правдиво все, ей верю я,
Хоть вижу: лжет она и мнит тайком
Неискушенным юношей меня.
Приятно юным слыть, хоть знаю сам
И ей известно: минул мой рассвет,
Но хочется внимать ее словам -
И, значит, правды в нас обоих нет.
Зачем ей быть неискренней опять?
Зачем же мне скрывать свои года?
Любовь на веру надо принимать,
А возраст ненавистен ей всегда.
И так мы лжем один перед другим,
И в милой сердцу лжи себе мы льстим.
Перевод А. Васильчикова
Когда она мне клятвы расточает,
Я верю, хоть и знаю: это ложь.
Она меня за мальчика считает,
Которого вкруг пальца обведешь.
И раз она меня считает юным,
Хоть знает, что дни юности прошли,
Я верю ей в тщеславии безумном -
Мы оба с ней от правды отошли.
Но почему ей не признать измены?
И что я стар, признаю я тогда.
О, кто любим, казаться хочет верным,
Влюбленный забывает про года.
И в этой лжи мы с нею возлежим
И ложью той, как лестью, дорожим.
Перевод В. Николаева
О call not me to justify the wrong
That thy unkindness lays upon my heart;
Wound me not with thine eye but with thy tongue;
Use power with power, and slay me not by art.
Tell me thou lov'st elsewhere; but in my sight,
Dear heart, forbear to glance thine eye aside;
What need'st thou wound with cunning when thy might
Is more than my o'erpressed defense can bide?
Let me excuse thee: 'Ah, my love well knows
Her pretty looks have been mine enemies,
And therefore from my face she turns my foes,
That they elsewhere might dart their injuries.'
Yet do not so, but since I am near slain,
Kill me outright with looks, and rid my pain.
О, не призывай меня оправдать зло,
которое твоя жестокость возлагает на мое сердце;
рань меня не своими глазами, а языком,
используй _свою_ силу как силу, не убивай меня уловками.
Говори мне, что ты любишь других, но на моих глазах,
душа моя, не бросай взгляд на сторону.
Что за нужда тебе ранить хитростью, когда твое могущество?
превосходит то, что моя подавленная оборона может
выдержать?..
Дай мне извинить тебя _так_: "Ах, моя любовь хорошо знает,
что ее прелестные взгляды были моими врагами,
и поэтому от моего лица она отводит моих неприятелей,
чтобы они наносили свои раны другим".
Но не делай этого, а поскольку я почти убит,
убей меня совсем своими взглядами и избавь меня от боли.
Не оправдаю то, к чему привык, -
Твою жестокость к сердцу моему.
Но пусть не глаз твой ранит, а язык:
Открытый бой охотнее приму.
Пусть любишь ты другого, но при мне
Не нужно взглядами его томить.
К чему обман, раз можешь ты вполне
Мою защиту слабую сломить?
И все же ты права: твой взгляд - мой враг,
И вот ты отсылаешь взгляды прочь,
Велишь не задевать меня никак,
Губить других и этим мне помочь.
Но все сильней любовный мой недуг.
Убей же взглядом и избавь от мук.
Перевод Игн. Ивановского
Оправдывать тебя я не привык,
Не притерпелся к жесточайшим ранам;
Не рань меня очами - есть язык,
Бей силою меня, а не обманом.
Скажи, что ты отныне не моя,
Не отводи при встрече взор свой милый.
Зачем хитрить, когда разгромлен я
И взять меня ты можешь просто силой?
Но, может, зная, сколь твой страшен взор,
Его отводишь ты, меня жалея,
Чтоб над другим свершился приговор,
Который самой страшной пытки злее?
Нет, пощади не так! Но средь скорбей,
Из жалости взглянув, меня добей.
Перевод С. Степанова
Be wise as thou art cruel, do not press
My tongue-tied patience with too much disdain,
Lest sorrow lend me words, and words express
The manner of my pity-wanting pain.
If I might teach thee wit, better it were,
Though not to love, yet, love, to tell me so -
As testy sick men, when their deaths be near,
No news but health from their physicians know.
For if I should despair, I should grow mad,
And in my madness might speak ill of thee;
Now this ill-wresting world is grown so bad,
Mad slanderers by mad ears believed be,
That I may not be so, nor thou belied,
Bear thine eyes straight, though thy proud heart go wide.
Будь так же мудра, как ты жестока; не угнетай
моего бессловесного терпения слишком большим презрением,
чтобы печаль не снабдила меня словами, а слова не выразили,
какова моя боль, нуждающаяся в жалости.
Если бы я мог научить тебя благоразумию, было бы лучше,
_если бы ты_ -
пусть не любила, но, любовь моя, хотя бы говорила, что
любишь;
так брюзгливые больные, когда их смерть близка,
не признают никаких новостей от врачей, кроме _обещаний_
здоровья.
Ведь если я отчаюсь, я могу сойти с ума
и в своем безумии могу дурно говорить о тебе,
а в наше время извращенный мир стал таким дурным,
что сумасшедшим клеветникам верят сумасшедшие уши.
Чтобы со мной не было так - _чтобы_ ты не была
оклеветана, -
нацеливай свой взгляд прямо _на меня_, хотя бы твое
надменное сердце промахивалось.
К жестокости своей добавь ума,
Мое терпение не презирай,
Не то проговорится боль сама,
Когда слова отыщет невзначай.
Ведь если б ты умней была со мной,
Я верил бы, что я в любви богач,
Как верит в утешение больной,
Когда его обманывает врач.
Отчаянье с ума меня сведет,
И от меня хулу услышишь ты,
А этот мир, где все наоборот,
Легко поверит слову клеветы.
Ты путь великодушный избери
И, целясь мимо, на меня смотри.
Перевод Игн. Ивановского
Будь мудрой так, мой друг, как ты жестока,
Клеймить меня презреньем не спеши,
Не то печаль позволит раньше срока
Мне выразить словами боль души.
Ах, если б научиться ты сумела,
Хоть не любя, мне о любви шептать, -
Твердят так умирающему смело,
Что скоро сможет он здоровым стать.
Ведь я могу сойти с ума от муки
И милую мою оклеветать,
Сейчас безумный свет от вечной скуки
Готов любую ложь воспринимать.
От слухов злых и сплетен отвернись
И, не любя, влюбленной притворись.
Перевод А. Казаковой
In faith, I do not love thee with mine eyes,
For they in thee a thousand errors note,
But 'tis my heart that loves what they despise,
Who in despite of view is pleased to dote.
Nor are mine ears with thy tongue's tune delighted,
Nor tender feeling to base touches prone,
Nor taste, nor smell, desire to be invited
To any sensual feast with thee alone;
But my five wits nor my five senses can
Dissuade one foolish heart from serving thee,
Who leaves unswayed the likeness of a man,
Thy proud heart's slave and vassal wretch to be.
Only my plague thus far I count my gain,
That she that makes me sin awards me pain.
Поистине я не люблю тебя глазами,
так как они подмечают в тебе тысячу изъянов,
но мое седле любит то, что они презирают,
_и_, вопреки видимому, счастливо обожать тебя.
Мои уши также не в восторге от звука твоего _голоса_ [языка],
а мое нежное осязание не склонно к _твоим_ низким
прикосновениям,
и ни вкус, ни обоняние не желают быть приглашенными
ни к какому чувственному пиршеству с тобой наедине.
Но ни пять моих умственных способностей {*}, ни пять моих
чувств не могут
убедить не служить тебе одно глупое сердце,
которое оставляет _меня_, не владеющее собой подобие мужчины,
рабом и жалким слугой твоего надменного сердца.
В своей _любовной_ чуме я нахожу только то преимущество,
что та, которая заставляет меня грешить, назначает мне
наказание.
{* По аналогии с пятью чувствами иногда различали пять проявлений ума:
обычный ум, воображение, фантазию, способность оценивать, память.}
Глаза мои не любят облик твой
И тысячу изъянов видят в нем,
Но сердце с ними спорит не впервой
И в этом споре ставит на своем.
Ни речь твоя, которой слух не рад,
Ни нежные касанья в тишине,
Ни весь твой томный вид, ни аромат
Не тянут быть с тобой наедине.
Но все пять чувств, и даже пять умов
Не могут сердце одолеть одно.
Не слушая мужских суровых слов,
Оно к тебе, как раб, обращено.
Тебя мне, как чуму, принять позволь:
Ты в грех ввела и подарила боль.
Перевод Игн. Ивановского
В моих глазах любви не вспыхнет свет, -
Твои пороки ясно видит зренье,
А сердце любит - в нем презренья нет,
Оно в любви, в прекрасном ослепленьи.
И слух, и осязание мои,
И вкус, и обоняние вполне
Отвергли приглашения твои
На страстный пир с тобой наедине.
Ни разуму, ни чувствам не дано,
Ни впятером, ни в разговоре частном,
Уверить сердце бедное одно,
Что в рабстве пропадет оно несчастным.
С тобою у меня один успех
Ты боль моя и мой тяжелый грех.
Перевод А. Кузнецова
Love is my sin, and thy dear virtue hate,
Hate of my sin, grounded on sinful loving.
О but with mine compare thou thine own state,
And thou shalt find it merits not reproving,
Or if it do, not from those lips of thine,
That have profaned their scarlet ornaments,
And seal'd false bonds of love as oft as mine,
Robbed others' beds' revenues of their rents.
Be it lawful I love thee, as thou lov'st those
Whom thine eyes woo as mine importune thee:
Root pity in thy heart, that when it grows
Thy pity may deserve to pitied be.
If thou dost seek to have what thou dost hide,
By self-example mayst thou be denied.
Любовь - мой грех, а твоя драгоценная добродетель -
отвращение,
отвращение к моему греху, основанному на греховной любви.
Но сравни с моим свое собственное состояние,
и ты обнаружишь, что оно не заслуживает упрека,
или если заслуживает, то не из этих твоих губ,
которые осквернили _свой_ алый орнамент
и запечатывали фальшивые узы любви так же часто, как мои,
лишая чужие постели их законных арендных доходов {*}.
Да будет законным, что я люблю тебя, как ты любишь тех,
кого твои глаза обхаживают, как мои домогаются тебя;
укорени жалость в своем сердце, и когда она вырастет,
твоя жалость, возможно, заслужит того, чтобы ее пожалеть.
Если ты стремишься иметь то, что _сама_ не выказываешь,
из-за твоего собственного примера тебе может быть
_в этом_ отказано.
{* Т.е. законной супружеской любви.}
Любовь - мой грех, тебе претит она,
В твоих глазах греховна и убога.
Но ты сама не менее грешна, -
И стоит ли меня судить так строго?
И не твоим устам меня судить,
Подложные скреплявшим документы
Любви печатью алой, чтоб лишить
Чужие ложа их законной ренты.
Пусть я люблю тебя, а ты - того,
Кто для тебя, как ты - мне, есть отрада.
Подай мне жалость сердца своего -
И жалость будет жалости награда.
А если жалость в сердце не найдешь,
Ты не получишь то, что не даешь.
Перевод С. Степанова
Любовь - мой грех. Святая простота,
Ты ненавидишь этот грех открыто.
Пусть грешен я - и ты уже не та,
А это означает, что мы квиты.
Уж порицать, так не твоим устам,
Которые мне не однажды лгали:
Любовь мы оба воровали там,
Где ложе ненадежно охраняли.
Люблю тебя я так, как любишь всех,
Кого своим ты взглядом одарила:
Моя любовь к тебе такой же грех -
О, если б состраданье ты взрастила.
Глуха твоя душа к чужой беде,
И ты не сыщешь жалости нигде.
Перевод И. Фрадкина
Lo, as a careful housewife runs to catch
One of her feathered creatures broke away,
Sets down her babe and makes all swift dispatch
In pursuit of the thing she would have stay,
Whilst her neglected child holds her in chase,
Cries to catch her whose busy care is bent
To follow that which flies before her face,
Not prizing her poor infant's discontent:
So runn'st thou after that which flies from thee,
Whilst I, thy babe, chase thee afar behind;
But if thou catch thy hope, turn back to me,
And play the mother's part, kiss me, be kind:
So will I pray that thou mayst have thy Will,
If thou turn back, and my loud crying still.
Смотри: как заботливая хозяйка бежит, чтобы поймать
одно отбившееся пернатое создание, -
отставляет дитя и бросается со всех ног
вдогонку за тем, что она хочет удержать,
тогда как ее брошеный ребенок, в погоне за ней,
старается поймать ее, а она поглощена
преследованием того, что несется у нее перед лицом,
не обращая внимания на недовольство бедного младенца, -
так ты бежишь за тем, кто убегает от тебя,
тогда как я, твое дитя, гонюсь за тобой далеко позади;
но если ты поймаешь _предмет своих стремлений_ [свою
надежду], обернись ко мне
и исполни роль матери - поцелуй меня, приласкай.
Итак, я буду молиться, чтобы ты могла получить своего
Уилла [свое желание] {*},
если _потом_ ты обернешься и утешишь мой громкий плач.
{* В оригинале - игра на имени Will и слове "will" (воля, желание) см.
примечание к сонету 135.}
Смотри! Стремясь отчаянно поймать
Одну из кур, что убегает прочь,
На землю тут же опускает мать
И оставляет сына или дочь.
Пока кричит несчастное дитя,
Ее заботы тщетно ожидая,
Она бежит вперед, почти летя,
Про своего ребенка забывая.
Вот так и ты исчезла, убежав.
Я начал, как дитя, тебя искать.
Но ты вернись, мечту свою догнав,
Чтоб роль добрейшей матери сыграть.
Свое желанье, своего Уилла
Лови, лишь про меня бы не забыла.
Перевод В. Николаева
Смотри, как за пернатым беглецом
Хозяйка беспокойная бежит,
В то время как с заплаканным лицом
Малыш ее, оставленный, лежит,
И ручки тянет к ней, и мать зовет,
Бедняжка. В небрежении она
К его мольбам; ее беглец влечет,
И им одним она поглощена.
Вот так и ты меня, свое дитя,
Оставила в погоне за мечтой.
Но возвратись, надежду обретя,
И, точно мать родная, успокой.
Молю: Желание имея, все ж
Ко мне вернись, - мой плач ты тем уймешь.
Перевод С. Шестакова
Two loves I have, of comfort and despair,
Which like two spirits do suggest me still:
The better angel is a man right fair;
The worser spirit a woman coloured ill.
To win me soon to hell, my female evil
Tempteth my better angel from my side,
And would corrupt my saint to be a devil,
Wooing his purity with her foul pride.
And whether that my angel be turned fiend
Suspect I may, but not directly tell,
But being both from me, both to each friend,
I guess one angel in another's hell.
Yet this shall I ne'er know, but live in doubt,
Till my bad angel fire my good one out.
У меня есть две любви, _дающие мне_ утешение и отчаяние,
которые, как два духа, постоянно влияют на меня:
лучший из _этих двух_ ангелов - это мужчина, по-настоящему
прекрасный [белокурый],
худший из духов - женщина цвета зла.
Чтобы быстро свести меня в ад, моя злая женщина {*}
соблазном уводит моего лучшего ангела от меня
и желала бы совратить моего святого, чтобы он стал дьяволом,
искушая его чистоту своим нечестивым блеском.
И превратился ли мой ангел в злого духа,
я могу подозревать, но не могу сказать наверное,
но, так как они оба _удалены_ от меня и дружны между собой,
я догадываюсь, что [один] ангел находится в аду [другого].
Но этого я никогда не узнаю, а буду жить в сомнениях,
пока мой злой ангел огнем не прогонит моего доброго.
{* В оригинале - стилистическая фигура: "female evil", буквально:
"женское зло".}
Две страсти надо мной, как духи, властны
В покое и отчаянье моем:
Мой светлый ангел, юноша прекрасный,
И женщина, окрашенная злом,
Что в ад меня низвергнуть помышляет,
И ангела уводит от меня,
И в беса херувима превращает,
Пороком чистоту его маня.
Подозреваю это превращенье,
Хотя не говорю напрямоту.
Они вдвоем, от них я в отдаленье,
И страшно мне, что ангел мой в аду.
А мне в сомненьях жить, покуда он
Не будет женским демоном сожжен.
Перевод В. Николаева
Две страсти - безнадежность и блаженство -
Всегда со мной по обе стороны:
Дух добрый - муж, краса и совершенство,
А злобный демон в образе жены.
Чтоб скорбью низвести меня до ада,
Стремится ведьма ангела прельстить
И, спесью замарать невинность рада,
Святого хочет в беса превратить.
Боюсь, что худшее уже свершилось,
И понимаю, на свою беду:
Мой друг с моей подругой - подружились,
И он, наверно, у нее в аду.
Пойму, что мне предчувствие не лжет,
Когда злой ангел - доброго сожжет.
Перевод Д. Щедровицкого
Those lips that Love's own hand did make
Breathed forth the sound that said 'I nate'
To me that languish'd for her sake;
But when she saw my woeful state,
Straight in her heart did mercy come,
Chiding that tongue that ever sweet
Was used in giving gentle doom,
And taught it thus anew to greet:
'I hate' she altered with an end,
That follow'd it as gentle day
Doth follow night, who like a fiend
From heaven to hell is flown away;
'I hate' from hate away she threw,
And saved my life, saying 'not you'.
Губы, которые создала рука самой Любви,
выдохнули звук, сказавший: "Ненавижу" -
мне, тосковавшему по ней;
но когда она увидела мое горестное состояние,
сразу в ее сердце вошло милосердие,
браня язык, который всегда _был_ добр
_и_ привык произносить мягкие приговоры,
и научила его так обратиться _ко мне_ по-новому:
_слово_ "ненавижу" она изменила с помощью окончания,
последовавшего как ласковый день
следует за ночью, которая, как злой дух,
с небес уносится в ад.
"Ненавижу" она от ненависти отделила [отбросила]
и спасла мою жизнь, сказав: "Не тебя".
"Я ненавижу" - слово вдруг
Возникло на ее устах,
Все мрачным сделалось вокруг,
Она увидела мой страх,
Раскаянье пришло тотчас;
Зажат язык, что до сих пор
Шептал слова любви не раз,
А не суровый приговор,
"Я ненавижу" - гнев утих,
Вернулся светлый день назад,
Забрав всех демонов своих,
Ночь с неба провалилась в ад,
"Я ненавижу, - но, любя,
Договорила: - Не тебя".
Перевод А. Кузнецова
Из уст, любовью сотворенных,
Раздался шепот: "Не люблю",
И я слабел в страданьях томных;
Но, видя всю печаль мою,
Вошло к ней в душу милосердье
И приказало языку
Немедля проявить усердье,
Чтоб разогнать мою тоску.
Слова, что речь ее венчали,
Забрали "Не люблю" назад,
Как нежный день в своем начале,
Что ночь с небес свергает в ад.
"Я не люблю, - сказала снова,
Добавив: - Никого другого".
Перевод В. Николаева
Poor soul, the centre of my sinful earth,
[ ] {*} these rebel pow'rs that thee array,
Why dost thou pine within and suffer dearth
Painting thy outward walls so costly gay?
Why so large cost, having so short a lease,
Dost thou upon thy fading mansion spend?
Shall worms, inheritors of this excess,
Eat up thy charge? Is this thy body's end?
Then, soul, live thou upon thy servant's loss,
Buy terms divine in selling hours of dross;
Within be fed, without be rich no more:
So shalt thou feed on Death, that feeds on men,
And Death once dead, there's no more dying then.
Бедная душа, центр моей грешной земли,
[ ] мятежные силы, которые тебя облачают;
почему ты чахнешь внутри и терпишь лишения,
раскрашивая внешние стены и платя дорого, чтобы они стали
нарядными?
Почему такую высокую цену, имея такой краткий срок аренды,
ты платишь за свой приходящий в упадок особняк?
Чтобы черви, наследники этих излишеств,
доели твои затраты? В этом конец твоего тела?
Тогда, душа, живи за счет убытка своего слуги,
и пусть оно чахнет, увеличивая твое изобилие;
купи божественные сроки, продавая часы суеты;
будь насыщена внутри, _а_ внешне больше не будь богатой;
так, кормись за счет Смерти, которая кормится людьми,
а когда Смерть умрет, больше не будут умирать.
{* В оригинальном издании Торпа вторая строка начиналась с повторения
трех последних слов первой строки: "My sinful earth these...", что
нарушает размер и не поддается осмысленной интерпретации ввиду остальной
части строки. Издатели и комментаторы, считая это ошибкой набора, предлагали
самые разные варианты начала второй строки, ни один из которых не является
более обоснованным, чем другие.}
Душа, ядро моей греховной плоти,
Ужель порывы сил твоих слепы,
Что, голодая, чахнешь ты в заботе
О драгоценном глянце скорлупы?
Столь краткий срок за счет таких усилий
Зачем ты тратишь на непрочный дом,
Чтоб черви как наследники вкусили
Твоих сокровищ, воплощенных в нем?
Живи, душа моя! Пусть чахнет тело,
Утратою тебя обогатив
И, воплотясь до высшего предела,
Остатком жизни сделку оплатив, -
Питаясь смертью, как она людьми,
Из рук ее бессмертие прими.
Перевод И. Астерман
Душа, о грешной плоти сердцевина,
Ты вновь мятежным силам потакаешь.
Внутри тебя и голод, и кручина,
Снаружи - яркой росписью блистаешь.
Зачем ты тратишь средства дорогие
На особняк, что сдан тебе внаем?
Чтоб были все излишества смешные
Обглоданы наследником-червем?
Как телу переплачиваешь ты!
Пусть твой слуга свои уменьшит траты.
На вечность обменяй хлам суеты;
Внутри будь сытой, внешне - небогатой.
Ты смертью насладись, чья пища - люди,
И смерть умрет, и умерших не будет.
Перевод В. Николаева
My love is as a fever, longing still
For that which longer nurseth the disease,
Feeding on that which doth preserve the ill,
Th'uncertain sickly appetite to please.
My reason, the physician to my love,
Angry that his prescriptions are not kept,
Hath left me, and I desperate now approve
Desire is death, which physic did except.
Past cure I am, now reason is past care,
And frantic mad with evermore unrest,
My thoughts and my discourse as madmen's are,
At random from the truth vainly expressed:
For I have sworn thee fair, and thought thee bright,
Who art as black as hell, as dark as night.
Моя любовь - как лихорадка, которая все время жаждет
того, что еще больше вскармливает болезнь,
питаясь тем, что сохраняет недуг,
чтобы удовлетворить непостоянный, болезненный аппетит.
Мой рассудок - врач, лечивший меня от любви,
разгневанный тем, что я не выполнял его рецептов, -
покинул меня, и теперь я в отчаянье убеждаюсь _на опыте_,
что страсть, которую отвергает медицина, - это смерть.
Мне уже не излечиться теперь, когда рассудок от меня
отказался;
я в лихорадочном безумии от вечного смятения,
мои мысли и речь - как у безумца,
они далеки от истины и говорятся без толку.
Так, я клялся, что ты белокура [прекрасна, добра],
и думал, что ты светла,
а ты черна, как ад, темна, как ночь.
Я болен воспалением любви
И сам хватаюсь за малейший повод
Разжечь еще сильнее жар в крови,
Чтоб утолить болезни лютый голод.
Мой разум, мой целитель, вдруг пропал,
Поняв тщету советов и стараний,
И я как одержимый вновь припал
К своей незакрывающейся ране.
Напрасно все. Врача уж не вернешь,
Помешанный гуляет на свободе,
Твердя себе заведомую ложь,
Противную рассудку и природе:
Что ты светла, как день, и мне верна,
А ты, как ночь, темна, как ад, черна.
Перевод О. Дудоладовой
Моя любовь - тот затяжной недуг,
Который рад лечение продлить.
Отравы прежней ищет он вокруг,
Желая смутный голод утолить.
Мой разум, врач мой, недоволен тем,
Что страждущий противится ему,
Меня оставил, в сущности, ни с чем:
Страсть - это смерть, лекарства ни к чему.
И вот, неизлечим, неисправим,
Я места не могу себе найти,
Под стать лишенным разума больным,
Привыкшим околесицу нести.
Ведь клялся я, что солнце ты точь-в-точь,
А ты черна, как ад, темна, как ночь.
Перевод Игн. Ивановского
Любовь - как лихорадка; ждет, страдая,
Того, что злой недуг ее продлит,
И ко всему, что боль оберегает,
Питает непонятный аппетит.
Мой разум, кто любви служил врачом,
Сердясь, что я отверг его леченье,
Меня оставил. Я ж, отчаясь в нем,
Узнал, что страсть смертельна - нет спасенья.
Я без врача, рассудку не вернуться,
И мне теперь навеки нет покоя.
Мои слова и мысли - бред безумца,
И вместо правды я твержу иное:
Что нет тебя прекрасней и светлей,
Хоть ночи ты и ада ты черней.
Перевод В. Николаева
Любовь - горячка, жар не утихает,
Наоборот, становится сильней:
Ее туда влечет, где полыхает
Огонь всепожирающих страстей.
Оставил разум-врач меня в несчастье -
Разгневан: я советом пренебрег;
Смерть ненасытна, и смертельны страсти,
Я жду, когда придет последний срок.
Живу на грани умопомраченья
И, обезумев, повторяю ложь,
Любое бесполезно мне леченье, -
Увы, что с сумасшедшего возьмешь.
Клянусь, что ты чиста, твой светел взгляд,
А ты мрачна, как ночь, черна, как ад.
Перевод И. Фрадкина
Моя любовь, как лихорадка злая,
Влечет к тому, что естеству претит, -
Недуг питает, вновь и вновь желая
Свой нездоровый тешить аппетит.
Рассудок - лекарь мой в любовной хвори -
В досаде, что рецептам я не внял,
Меня покинул, и теперь я, в горе,
Познал, что страсти гибелен финал.
Лишен рассудка, я лишен надежды
На исцеленье от душевных бед.
В тоске мои метанья безутешны,
А мысли и слова - безумный бред.
Назвал тебя я светлой и безгрешной,
А ты черна, как ночь, как ад кромешный.
Перевод А. Шаракшанэ
Моя любовь - как лихорадка; страсть
К тому, что в жар вгоняет, скорби множит,
Она опять спешит напиться всласть
Отравы, без которой жить не может.
Врач-ум, упрямством страсти раздражен,
Совсем о ней оставил попеченье,
И вот я в безысходность погружен:
Страсть - это смерть, от смерти нет леченья.
Ум обо мне не ведает забот,
Безумный дух тревоги одолели,
Без всякого порядка, взад-вперед,
Блуждают мысль и речь вдали от цели.
Да, ты мне светлой виделась, хоть ты -
Черней, чем ад, мрачнее темноты.
Перевод Д. Щедровицкого
О me! what eyes hath love put in my head,
Which have no correspondence with true sight?
Or, if they have, where is my judgement fled,
That censures falsely what they see aright?
If that be fair whereon my false eyes dote,
What means the world to say it is not so?
If it be not, then love doth well denote
Love's eye is not so true as all men's: no,
How can it? О how can love's eye be true,
That is so vexed with watching and with tears?
No marvel then, though I mistake my view:
The sun itself sees not till heaven clears.
О cunning love, with tears thou keep'st me blind,
Lest eyes, well seeing, thy foul faults should find.
Увы мне! Что за глаза любовь вложила в мою голову,
которые не имеют ничего общего с верным зрением?
Или, если имеют, куда улетучился мой здравый смысл,
который ложно судит о том, что они видят верно?
Если прекрасно то, что мои глаза обожают,
то что имеет в виду мир, говоря, что это не так?
Если нет, то любовь ясно показывает,
что глаза любви не так верны, как глаза всех людей; нет,
как это возможно? О, как могут быть верными глаза любви,
которые так измучены бдением и слезами?
Неудивительно поэтому, что я вижу превратно:
само солнце не видит, пока не прояснится небо.
О хитроумная любовь! Слезами ты меня ослепляешь,
чтобы глаза, видя ясно, не обнаружили твои
отвратительные изъяны.
Увы, Любовь глаза послала мне,
Которые неправду говорят,
А может быть, и не по их вине
Ум искажает то, что видит взгляд.
Вот красотой глаза восхищены,
Так почему же спорит с ними свет?
А если их сужденья неверны,
Обман Любви страшней любого "нет".
Как я могу довериться глазам,
В них горестные слезы находя?
Немудрено, что ошибаюсь сам,
Ведь даже солнце слепнет от дождя.
Коварная Любовь! Ты слезы льешь,
Чтоб чистой правдой показалась ложь.
Перевод Игн. Ивановского
Зачем ты порчу навела, скажи?
Чтоб искаженным мир являлся глазу?
А если глаз не виноват во лжи,
То повредила ты тогда мой разум.
Когда прекрасно то, что видит взор,
То отчего мир не согласен с этим?
А глаз фальшивит - ясен приговор:
За порчу глаза ты, Любовь, в ответе!
Слеза бежит. Тревогой я объят,
И боль меня от этого пронзает, -
Так солнцу тучи застилают взгляд,
Когда они на небо выползают!
Коварная Любовь! - слепишь слезой,
Чтоб грязные дела творить самой!
Перевод И. Фрадкина
Canst thou, О cruel, say I love thee not,
When I against myself with thee partake?
Do I not think on thee, when I forgot
Am of myself, all tyrant for thy sake?
Who hateth thee that I do call my friend?
On whom frown'st thou that I do fawn Upon?
Nay, if thou lour'st on me, do I not spend
Revenge upon myself with present moan?
What merit do I in myself respect
That is so proud thy service to despise,
When all my best doth worship thy defect,
Commanded by the motion of thine eyes?
But, love, hate on, for now I know thy mind:
Those that can see thou lov'st, and I am blind.
Можешь ли ты, о жестокая, сказать, что я тебя не люблю,
когда я против себя держу твою сторону?
Разве я не думаю о тебе, когда забываю
о себе, _становясь_ полным тираном _по отношению_ к _себе_ ради
тебя?
Кого из тех, кто ненавидит тебя, я называю своим другом?
К кому из тех, кого ты не одобряешь, я подлизываюсь?
Мало того, если ты смотришь на меня хмуро, разве я не
наказываю себя немедленно страданием?
Какое достоинство я в себе почитаю,
чтобы, возгордившись, презреть службу тебе,
когда все лучшее во мне преклоняется перед твоими
недостатками,
послушно движению твоих глаз?
Однако, любовь _моя_, питай и дальше ко мне отвращение,
так как теперь я знаю твой характер:
ты любишь тех, кто видит тебя, а я слеп.
Жестокая! Уж я ли не люблю,
С самим собой в мучительной борьбе!
И не к тебе ли снова мысли шлю,
Покорно забывая о себе?
Твоих врагов я не прогнал ли прочь?
Кому я льщу из недругов твоих?
И если ты нахмуришься, как ночь,
Не просит ли пощады этот стих?
Какую доблесть и какой успех
В себе самом так сильно я люблю,
Что обожаю я любой твой грех
И только глаз движение ловлю?
Так рассердись: я понял наконец,
Что зрячих любишь ты, а я слепец.
Перевод Игн. Ивановского
Не говори, что не люблю тебя.
Иль не вдвоем воюем мы со мною?
Иль вовсе и не я, забыв себя,
Тебе, тирану, отдаюсь душою?
Иль средь моих друзей твой недруг есть?
Иль я хвалю того, кого ругаешь?
Иль на себя не обращаю месть,
Когда во гневе на меня бываешь?
Иль не являюсь я на твой порог,
Сочтя тебе служение позором,
Когда я славлю самый твой порок
И помыкаешь мною властным взором?
Как видно, только зрячих любишь ты,
А я, увы, во мраке слепоты.
Перевод С. Степанова
О, from what pow'r hast thou this pow'rful might
With insufficiency my heart to sway,
To make me give the lie to my true sight,
And swear that brightness doth not grace the day?
Whence hast thou this becoming of things ill,
That in the very refuse of thy deeds
There is such strength and warrantise of skill
That, in my mind, thy worst all best exceeds?
Who taught thee how to make me love thee more
The more I hear and see just cause of hate?
O, though I love what others do abhor,
With others thou shouldst not abhor my state.
If thy unworthiness raised love in me,
More worthy I to be beloved of thee.
О, от какой _высшей_ силы ты получила это могущество -
с помощью недостатков властвовать над моим сердцем,
заставлять меня опровергать мое верное зрение
и клясться, что белый свет не украшает день?
Откуда у тебя эта _способность делать_ привлекательным дурное,
так что и в наихудших твоих поступках
есть такая сила и уверенное искусство,
что, в моих глазах, худшее в тебе превосходит все лучшее
_в других_?
Кто научил тебя, как заставить меня любить тебя тем больше,
чем больше я слышу и вижу то, что, по справедливости,
должен ненавидеть?
О, хотя я люблю то, что презирают другие,
ты не должна, вместе с другими, презирать мое состояние.
Если ты, недостойная, пробудила во мне любовь,
то тем более я достоин быть любимым тобой.
От власти чьей свою берешь ты власть,
Ничтожную причину стольких бед?
Моим глазам велишь в обман ты впасть
И клясться в том, что дню не нужен свет.
Как на меня нашла такая тьма,
Что самый скверный из твоих шагов
И злую изворотливость ума
Я выше добрых слов ценить готов?
И почему все больше я люблю,
Твою несправедливость не кляня?
Любые толки про тебя стерплю,
Стерпи же молча толки про меня.
И если зло в тебе я смог забыть,
То тем сильнее ты должна любить.
Перевод Игн. Ивановского
О, где исток твоих могучих сил
И власти мощной над моей душой?
Клянусь - мне день блистающий не мил,
Глазам моим нет веры никакой.
Как стала ты средоточеньем зла
Среди твоих пороков, грязных дел?
Где столько темной силы набрала,
Превысив и немыслимый предел?
Как ты меня в любовном жжешь огне!
Причин для ненависти - через край,
Иным ты ненавистна, но не мне,
И ты меня с другими не равняй.
Любви ты недостойна, но, любя,
Еще достойней стану для тебя.
Перевод А. Кузнецова
Love is too young to know what conscience is,
Yet who knows not conscience is born of love?
Then, gentle cheater, urge not my amiss,
Lest guilty of my faults thy sweet self prove.
For, thou betraying me, I do betray
My nobler part to my gross body's treason:
My soul doth tell my body that he may
Triumph in love; flesh stays no farther reason;
But rising at thy name doth point out thee
As his triumphant prize. Proud of this pride,
He is contented thy poor drudge to be,
To stand in thy affairs, fall by thy side.
No want of conscience hold it that I call
Her 'love' for whose dear love I rise and fall.
Любовь слишком молода, чтобы знать, что такое совесть,
и все же кто не знает, что совесть {*} рождается из любви?
Поэтому, милая обманщица, не настаивай на моем
заблуждении {**},
чтобы ты, прелестная, сама не оказалось виновата в моих
прегрешениях,
поскольку, когда ты предаешь меня, я предаю
благородную часть себя измене своего грубого тела:
моя душа говорит моему телу, что оно может
торжествовать в любви; _комок_ плоти не ждет дальнейших
резонов,
но, поднимаясь при твоем имени, указывает на тебя
как на свой победный трофей. Гордый этим возвышением,
он согласен быть твоим жалким слугой -
стоять за тебя в твоих делах, падать возле тебя.
Не считай недостатком совести то, что я называю
"любовью" ту, ради чьей драгоценной любви я встаю
и падаю.
{* В оригинале - игра на слове "conscience", которое может означать
"совесть", "угрызения совести" или "знание".
** В оригинале - "urge not my amiss", что можно понять как "не
настаивай, что я заблуждаюсь" или как "не подталкивай меня к заблуждению".}
Не доросла до совести любовь,
Хоть совесть ею рождена на свет.
Но ты упреков горьких не готовь:
Ведь за меня тебе держать ответ.
Тобою предан, сам я предаю
Мой светлый дух Моей же грубой плоти.
И плоть в надежде на любовь твою
Не думает ни о каком расчете.
При имени твоем восстав от сна
И гордым замыслом вооружась,
Поденщицей согласна быть она,
На первый зов вставая и ложась.
Пусть даже в совести моей провал,
Я для тебя и падал, и вставал.
Перевод Игн. Ивановского
Любовь юна. Не до раздумий ей,
Хоть разум от нее берет начало;
Винить меня в порочности не смей -
Твоей вины, обманщица, немало.
Ты предаешь меня, я предаю
Свой Дух - он телу грубому сдается,
Оно победу празднует свою -
Скажи, что телу делать остается?
Ликует плоть при имени твоем:
Восстав и видя цель перед собою,
Ей отдается вся и целиком,
Чтоб, взяв победный приз, упасть рабою.
Я не казнюсь за вечную напасть:
Любя, готов я то восстать, то пасть.
Перевод И. Фрадкина
In loving thee thou know'st I am forsworn,
But thou art twice forsworn, to me love swearing:
In act thy bed-vow broke, and new faith torn
In vowing new hate after new love bearing.
But why of two oaths' breach do I accuse thee,
When I break twenty? I am perjured most,
For all my vows are oaths but to misuse thee,
And all my honest faith in thee is lost,
For I have sworn deep oaths of thy deep kindness,
Oaths of thy love, thy truth, thy constancy,
And to enlighten thee gave eyes to blindness,
Or made them swear against the thing they see:
For I have sworn thee fair, more perjured eye,
To swear against the truth so foul a lie.
В любви к тебе, как ты знаешь, я отступник,
но ты дважды отступница, когда клянешься в любви ко мне:
действием нарушен супружеский обет, и новая верность
разорвана
зароком новой ненависти с тех пор, как ты питаешь новую
любовь.
Но почему я обвиняю тебя в нарушении двух клятв,
когда я нарушил двадцать? Я самый большой
клятвопреступник,
так как все мои обеты - это клятвы, в которых я приписывал
тебе то, чего нет {*},
и вся моя искренняя вера в тебя утрачена,
так как я горячо клялся в твоей душевной доброте,
клялся в твоей любви, твоей верности, твоем постоянстве
и, чтобы представить тебя светлой, предавал глаза слепоте
или заставлял их клятвенно опровергать то, что они видят, -
я клялся, что ты светла [прекрасна], и тем хуже
лжесвидетельствовали глаза,
когда они клятвенно свидетельствовали против истины,
_подтверждая_ эту ужасную ложь.
{* Спорное место, допускающее различные толкования.}
Пусть я и вправду клятве изменил,
В тебе измену вижу я двойную.
Обманут муж, теперь и я не мил,
И тщетно я к минувшему ревную.
Но если дважды клятвы ты ломала,
Я двадцать раз ломал их без стыда
И, новым клятвам доверяя мало,
В тебя утратил веру навсегда.
И в самом деле, клялся я, бывало,
В твоей глубокой ясной доброте,
И, чтобы ты еще сильней сияла,
Глаза вверял я лживой слепоте.
Ведь клялся я, что ты душой светла,
А это уж такая ложь была!
Перевод Игн. Ивановского
В тебя влюбленный, изменял тебе я,
Но ты - клятвопреступница вдвойне:
Другого ты любила, мной, владея,
И признавалась в ненависти мне.
Но я не от предательства двойного
Тебе раз двадцать был неверен сам;
Отречься от тебя давал я слово -
И сам не верил собственным словам.
Я свято верил в то, что ты святая,
Что любишь и верна, но, как во тьму,
Глядел я на тебя, не доверяя
Пронзительному взору своему.
Я клялся: ты чиста... Но не найдешь
Грязнее ничего, чем эта ложь!
Перевод Ю. Лифшица
Cupid laid by his brand, and fell asleep:
A maid of Dian's this advantage found,
And his love-kindling fire did quickly steep
In a cold valley-fountain of that ground;
Which borrowed from this holy fire of Love
A dateless lively heat, still to endure,
And grew a seething bath, which yet men prove
Against strange maladies a sovereign cure.
But at my mistress' eye Love's brand new fired,
The boy for trial needs would touch my breast;
I, sick withal, the help of bath desired,
And thither hied, a sad distempered guest;
But found no cure: the bath for my help lies
Where Cupid got new fire - my mistress' eyes.
Купидон отложил свой факел и уснул.
Одна из дев Дианы воспользовалась этим
и быстро погрузила его зажигающий любовь огонь
в холодный источник в долине поблизости,
который позаимствовал от этого священного огня Любви
вечный животворящий жар, сохранившийся навсегда,
и превратился в кипящее купание, которое - как люди до
сих пор убеждаются -
превосходно лечит от необычных болезней.
Но от взгляда моей возлюбленной факел Любви снова зажегся;
мальчик {*} для пробы решил коснуться моей груди;
я, заболев от этого, захотел _получить_ помощь от купания
и поспешил туда - печальный тоскующий посетитель, -
но не нашел лечения: купание, которое мне может
помочь, находится;
там, где Купидон получил новый огонь, - в глазах моей
возлюбленной.
{* Купидон.}
Уснул, забыв про факел, Купидон.
Подкралась нимфа юная, и вмиг
Огонь, которым бог вооружен,
Швырнула прямо в ледяной родник.
Святой огонь Любви был так горяч,
Что закипел родник, как бы в испуге,
И с той поры лечил, как лучший врач,
Любые непонятные недуги.
Но Купидон от глаз моей любимой
Огонь зажег и опалил мне грудь,
И к роднику, недугом злым томимый,
Угрюмый гость, отправился я в путь.
Увы, лишь тот родник спасет меня,
Откуда Купидон достал огня.
Перевод Игн. Ивановского
Сраженный сном, свалился Купидон,
Дианы нимфа факел смоляной
Схватила дерзко, был опущен он
В журчащий ключ с водою ледяной.
Вода нагрелась от огня любви,
Ведь этот жар и вечен, и могуч,
И чтоб болезни вылечить свои,
Купаться ходят люди в этот ключ.
Огнем любви в любимых мной глазах
Для пробы бог поджег мне сердце вновь,
И я брожу в печали и слезах,
Ничем не в силах исцелить любовь;
Лекарства нет, но исцелит тотчас
Огонь любви внутри любимых глаз.
Перевод А. Кузнецова
The little Love-god lying once asleep
Laid by his side his heart-inflaming brand,
Whilst many nymphs that vowed chaste life to keep
Came tripping by; but in her maiden hand
The fairest votary took up that fire
Which many legions of true hearts had warmed,
And so the general of hot desire
Was sleeping by a virgin hand disarmed.
This brand she quenched in a cool well by,
Which from Love's fire took heat perpetual,
Growing a bath and healthful remedy
For men diseased; but I, my mistress' thrall,
Came there for cure, and this by that I prove:
Love's fire heats water, water cools not love:
Маленький бог Любви однажды спал,
положив возле себя свой зажигающий сердца факел,
когда несколько нимф, давших обет вести непорочную жизнь,
пробегали вприпрыжку мимо; но своей девственной рукой
прекраснейшая из жриц подняла огонь,
который _до того_ согрел многие легионы верных сердец, -
так генерал горячей страсти
был, спящий, девственной рукой разоружен.
Этот факел она погасила в холодном источнике поблизости,
который от огня Любви получил вечный жар,
став купанием и целительным средством
для больных; но я, раб своей возлюбленной,
придя туда для лечения, вот что обнаружил:
огонь любви нагревает воду, но вода не охлаждает любви.
Спал мальчик - бог любви, а факел свой
Он отложил, на солнце разомлев...
Вдруг нимфы непорочные толпой
К нему подкрались, и одна из дев
Взяла тот факел, что не раз вконец
Сердца губил и уносил покой.
Вот так был спящий властелин сердец
Обезоружен девственной рукой.
В ручей она швырнула факел; тут
Родник вскипел. Вода его - бальзам
Теперь для тех, что исцеленья ждут.
Я в нем любовь лечил и понял там:
Вода вскипает от любви святой,
Любовь никак не охладить водой!
Перевод А. Васильчикова
Отбросив факел свой, источник бед,
Божок любви уснул, а в ту дубраву
Примчались нимфы, давшие обет
Блюсти невинность - небесам во славу.
Пытаясь положить любви конец,
К властителю ее подкравшись смело,
Одна из нимф огонь, грозу сердец,
В родник студеный окунуть сумела.
Целебной стала теплая вода
И от недугов многих исцеляет,
Но от любви не лечит никогда.
У милой в рабстве я - жар не стихает:
Огнем любви родник разгорячен,
Но охладить любовь бессилен он!
Перевод И. Фрадкина
Сведения о переводчиках
Сведения о переводчиках приводятся, как правило, в том виде, как они
предоставлены самими авторами.
Астерман Инна {Сведения о переводчике отсутствуют.}. Переводы
печатаются по публикации в журнале "Звезда" (1989. Э 4).
Васильев Владимир Ефимович (р. 1929). В издательствах родного
Ленинграда-Петербурга и других городов публиковал стихотворные переводы с
французского (Аде Мюссе, П.Верлен, Ж.-М. де Эредиа, Г. Аполлинер, Э.
Верхарн), испанского (Сан-Хуан де ла Крус, А. Мачадо, латиноамериканцы Р.
Дарио, Р. Хаймес Фрейре), английского (Дж. Байрон, Р. Киплинг, Г. Лонгфелло,
Э. По) и немецкого (И.В.Гете, Г.Гейне, В.Борхерт) языков. Кроме лирики,
перевел сатирическую пьесу "Адвокат Пьер Патлен" (Средневековые французские
фарсы. М., 1981). Опубликовал четырехтомную антологию "Всемирная эпиграмма"
(СПб., 1998), в которой впервые в мировой практике собрал воедино
произведения эпиграмматистов всех времен и народов.
Переводы сонетов Шекспира публикуются впервые.
Васильчиков Алексей Георгиевич (р. 1938). После окончания МГПИЯ им. М.
Тореза работал в АПН редактором, затем переводчиком с русского языка на
английский. Публиковал переводы поэзии - У. Шекспира, У. Теккерея, Дж.
Мильтона, Г. Лонгфелло, А. Милна и др.; прозы - А. Кристи, У. Теккерея и др.
Переводил на английский язык стихи А К. Толстого, песни для пьесы А. Хаита
"Поезд за счастьем". Много работал для кино, переводя как на русский с
разных языков, так и на английский язык сценарии и тексты песен. Авторские
стихи публиковались в ряде периодических изданий. За поэму "История
государства российского" (продолжение поэмы А. К. Толстого) получил в 1992
году премию "Золотой теленок".
Переводы сонетов Шекспира, кроме сонета 154, печатаются по изданию:
"Уильям Шекспир. Библиографический указатель русских переводов и критической
литературы на русском языке, 1976-1987". М.: ВГБИЛ, 1989. Перевод сонета 154
публикуется впервые.
Винонен Роберт Иванович. Родился в 1939 году в Ленинградской области.
Учился в Петрозаводске, Ленинграде, Москве. Издал десять поэтических
сборников, книгу литературоведческих статей. Публиковал переводы с финского,
с языков народов СССР. Участвовал в переводе свода карело-финской народной
лирики "Кантелетар".
Переводы сонетов Шекспира публиковались в периодике и в ряде сборников.
Перевод сонета 12 публикуется по изданию: Винонен Р. Звучащий след. М.:
Кругъ, 2004.
Гаврилова Лариса Евгеньевна. Родилась в Омске. Окончила филологический
факультет Воронежского государственного университета. Опубликовала переводы
стихов Дж. Г. Байрона, Р. Браунинга, Т. Кэмпиона, Д. Г. Лоуренса, Т. Мура,
Ф. Сидни, Э. Спенсера, П. Б. Шелли и многих других английских и американских
поэтов. Перевод сонета 59 печатается по изданию: В едином жизни круге.
Воронеж: АОНПК (О) "Энергия", 1993; перевод сонета 116 - по изданию: У Амура
хватит стрел. Воронеж: Остров, 1995.
Дудоладова Ольга Анатольевна. Окончила филологический факультет
Московского государственного университета. Переводила прозу и стихи О.
Генри, А. Конан Дойла, Дж. Ирвинга и других писателей.
Переводы сонетов Шекспира, кроме сонета 88, печатаются по публикации в
журнале "Столпотворение" (1999. Э 1), с учетом позднейшей авторской правки.
Перевод сонета 88 публикуется впервые.
Епифанова Светлана Станиславовна. Родилась и живет в городе
Северодвинске Архангельской области, работает вебмастером. Переводила стихи
У. Уитмена, Р. Киплинга, У. Одена.
Перевод сонета 47 публикуется впервые.
Ивановский Игнатий Михайлович (р. 1932). Переводчик английской и
шведской поэзии. Член Союза писателей Санкт-Петербурга, лауреат премии
Шведской академии. Переводы сонетов Шекспира печатаются по изданию: Шекспир
В. Сонеты. СПб.: ТЕССА, 2001.
Казакова Анна Борисовна. Студентка Международного университета
(Москва). Переводила Дж. Донна, Дж. Герберта, Дж. Байрона, Дж. Китса, Г.
Лонгфелло, И. В. Гете, Г. Гейне, Р. М. Рильке, А. Мачадо и других поэтов.
Переводы сонетов Шекспира публикуются впервые.
Кружков Григорий Михайлович (р. 1945). Поэт, переводчик, литературовед.
Окончил физический факультет Томского университета и аспирантуру по физике
высоких энергий. С 1971 года публиковал свои стихи и переводы зарубежной
поэзии, главным образом с английского - от Возрождения до современности. Из-
дал "Избранное" Джона Донна (1995), книгу-альбом "Лекарство от Фортуны.
Поэты при дворе Генриха VIII, Елизаветы Английской и короля Иакова" (2002),
антологию английской поэзии "Англасахаб" (2002). Перевел поэму Шекспира
"Венера и Адонис". Писал и переводил стихи для детей. Выпустил том
исследований по истории русской поэзии Серебряного века и русско-английских
литературных связей "Ностальгия обелисков" (2000). Защитил докторскую
диссертацию по литературе в Колумбийском университете (Нью-Йорк). В
настоящее время преподает в РГТУ (Москва).
Переводы сонетов Шекспира печатаются по изданию: Уильям Шекспир.
Библиографический указатель русских переводов и критической литературы на
русском языке, 1976-1987. М.: ВГБИЛ, 1989.
Кузнецов Андрей Иванович (р. 1955). Окончил Иркутский политехнический
институт. Работает заместителем главного инженера машиностроительного завода
в г. Арсеньев Приморского края. Перевел все сонеты Шекспира, в 1998 году
победил в конкурсе еженедельника "Книжное обозрение" на лучший перевод
сонета 130. Также переводил Р.Бернса, Э.По, Р.Киплинга, Р.Л.Стивенсона и
других поэтов.
Переводы сонетов Шекспира (кроме сонета 130) публикуются впервые.
Кузьмин Дмитрий Владимирович (р. 1968). Поэт, литературный критик,
переводчик, организатор литературной жизни. Основатель и руководитель Союза
молодых литераторов "Вавилон", издательства "АРГО-РИСК", литературного клуба
"Авторник" и др. Лауреат премии Андрея Белого (2002) в номинации "За заслуги
перед литературой". Основные переводы: с французского (Сент-Экзюпери),
английского (поэзия XX века, в том числе У. Стивенс, Э. Э. Каммингс, У.Х.
Оден, Ч.Резникофф, Ч.Симик, англоязычные хайку, молодые поэты), украинского,
белорусского и др.
Перевод сонета 116 выполнен в 1987 году под воздействием разбора из
книги Е. Г. Эткинда "Поэзия и перевод"; печатается по изданию: Уильям
Шекспир. Библиографический указатель русских переводов и критической
литературы на русском языке, 1976-1987. М.: ВГБИЛ, 1989.
Кушнер Борис Абрамович (р. 1941). Известный математик, поэт, публицист
и переводчик. Автор математической монографии (1973; англ. пер. 1984) и
других математических работ, пяти книг стихов, многочисленных эссе на
актуальные и музыкально-критические темы. Публикации в США, России, Израиле,
Германии, Белоруссии. В настоящее время живет в США, профессор математики в
Университете Питтсбурга.
Переводы сонетов Шекспира публиковались в изданиях: Уильям Шекспир.
Библиографический указатель русских переводов и критической литературы на
русском языке, 1976-1987. М.: ВГБИЛ, 1989; Вестник. Э7 (161) (Балтимор,
1997); Шекспир У. Сонеты. СПб., 1998.
В настоящем сборнике переводы печатаются по указанной публикации в
журнале "Вестник".
Лифшиц Юрий Иосифович. Родился в 1957 году в городе Новотроицк
Оренбургской области. Художественным переводом занимается с 1985 года. Член
Союза российских писателей. Перевел шесть пьес Шекспира: "Гамлет", "Макбет",
"Король Лир", "Ромео и Джульетта", "Как вам это понравится", "Двенадцатая
ночь"; "Гамлет" в его переводе был поставлен Челябинским ТЮЗом. Также
переводил произведения Л. Кэролла и А. Милна; сделал переложение "Слова о
полку Игореве".
Николаев Вадим Данилович (р. 1967). Занимается художественным,
официально-деловым и научным переводом, редактурой, публиковал в
периодической печати собственные стихи, а также статьи на биографические и
литературоведческие темы.
Переводы сонетов Шекспира публикуются впервые.
Орел Владимир Эммануилович (р. 1952). Доктор филологии, специалист в
области сравнительно-исторического языкознания и этимологии, автор пяти книг
и двухсот статей. Переводил на русский язык Л. Кэррола, П. Ронсара, Ж.
Превера, Ф. Вийона и других английских и французских поэтов. Автор
поэтической книги на иврите ("Бестиарии из страны Шеалим". Тель-Авив, 1993).
С 1990 года преподавал в Еврейском, Тель-Авивском и Бар-Иланском
университетах в Израиле, работал в Оксфорде, затем, с 1998 года, в высших
учебных заведениях и исследовательских центрах США и Канады.
Переводы сонетов Шекспира, за исключением перевода сонета 66,
печатаются по изданию: Книга песен. Из европейской лирики XIII-XVI веков.
М., 1986; перевод сонета 66 печатается по публикации в журнале "Сельская
молодежь" (1982. Э. 7).
Розов Вадим Константинович (р. 1934). Поэт, эссеист, журналист. Книги:
первый (итоговый) поэтический сборник "Околдованная земля" (1992); "О Любви.
Стихи и немного прозы" (1995); "Ступени восхождения. Стихи православного
паломника" с приложением авторских заметок о первых русских паломниках и ис-
токах русской духовной поэзии (1997); "Сонеты Потрясающего Копьем", перевод
всех 154 сонетов Уильяма Шекспира с приложением статьи переводчика "Стоило
ли ломать копья?" (1998); "Новая старая жизнь. Стихи с толикой прозы"
(1999); "В поисках экзотики", художественная публицистика (2002).
Переводы сонетов Шекспира печатаются по изданию: Сонеты Потрясающего
Копьем. М.: ИА "Norma", 1998 (с учетом позднейшей правки).
Савин Валерий Александрович. Родился в 1941 году в селе Шульгине
Тамбовской области. Окончил МГПИЯ им. М.Тореза, работал переводчиком во
ВНИИЭТО. Подборку собственных стихотворений впервые опубликовал в 1982 году
в альманахе "День поэзии". Переводил стихи Лопе де Вега, К Марло, Дж. Донна,
И.В.Гете, У.Блейка, У. Вордсворта, П.Б.Шелли, Дж.Китса, Э. Браунинг,
А.Теннисона, Р.Фроста и др. В настоящее время в санкт-петербургском
издательстве "Азбука-классика" готовится к публикации книга Д. Г. Россетти,
куда вошли и переводы В. А. Савина.
Переводы сонетов Шекспира публикуются впервые.
Скворцов Владислав Дмитриевич (р. 1974). Поэт и композитор, автор
песен. Переводил песни известных английских групп, таких как The Beatles,
Pink Floyd, Deep Purple и Queen.
Перевод сонета 90 является для автора первым опытом художественного
перевода поэзии и публикуется впервые.
Степанов Сергей Анатольевич (р. 1952). Член Союза писателей
Санкт-Петербурга, переводчик. Основные работы: переводы стихов У. Блейка, Т.
С. Элиота, Дж. Донна, Э. Дикинсон, Р. Киплинга, У. Шекспира, Дж. Р. Р.
Толкиена, Э. По и др.
Переводы сонетов Шекспира публикуются по изданию: Степанов С.
Шекспировы сонеты, или Игра в Игре. СПб.: Амфора, 2003.
Тарзаева Вера Борисовна. Переводчик с английского, французского,
немецкого языков. Окончила филологический факультет МГУ в 1968 году.
Занималась переводческой и редакторской деятельностью, в течение ряда лет
работала редактором в организациях ООН в Женеве. Опубликовала полный перевод
сонетов Шекспира (М: Интердиалект+, 1997). Среди неопубликованного - "Сонеты
с португальского" Э.Баррет-Браунинг, "Дуинские элегии" Р.М.Рильке, переводы
из Э.Дикинсон, У.Б.Йейтса, Р.Фроста, Э.Уайли, Э. Сент-Винсент Миллей, Т.
Ретке и др.
Фрадкин Игорь Залманович (р. 1929). Поэт и переводчик. Пережил
ленинградскую блокаду. После окончания речного училища работал топографом
экспедиции в Карелии, на Беломорско-Балтийском канале, затем учился в
Политехническом институте, стал инженером-гидротехником. Участвовал в работе
литобъединения "Нарвская застава". Из английской и американской поэзии
переводил стихи Дж. Донна, Р. Бернса, Т. Мура, Дж. Байрона, П. Б. Шелли, Дж.
Китса, Т. Харди, Д. Томаса, Э. По, Г. Лонгфелло, Р. Ц. Уоррена, Р. Фроста,
Т. Ретке и др. Переводы ряда сонетов Шекспира были впервые опубликованы в
сб. "Шекспировские чтения" в 1990 году; перевод всего свода сонетов
опубликован четырьмя изданиями - в 1990, 1997, 1998 и 2003 годах.
В настоящем сборнике переводы сонетов 43 и 110 печатаются по изданию:
На берегу вселенной. Сонеты английских поэтов XVI-XIX веков. СПб., 1997;
переводы других сонетов - по изданию: Шекспир У. Сонеты. СПб.: ДЕАН, 2003.
Шабаева Татьяна Николаевна. Аспирантка Московского государственного
лингвистического университета. Переводила Дж. Китса, Р. Л. Стивенсона, Р.
Фроста, а также П. Б. Шелли, У. Б. Йейтса и Т. Харди. Творческий принцип:
стремиться совмещать верность содержанию и форме оригинала с эстетически
полноценным его воплощением на языке перевода.
Переводы сонетов Шекспира публикуются впервые.
Шаракшанэ Александр Абович (р. 1954). Преподаватель и переводчик. Часть
включенных в сборник переводов были ранее опубликованы в альманахе "Истоки"
(М.: РИФ "РОЙ", 2000.) и на Российском радио, другие публикуются впервые.
Шведчиков Адольф Павлович (р. 1937). Научный работник - химик, работает
по российско-американской программе охраны окружающей среды. Известен как
поэт и переводчик, за последние годы книги его переводов и стихи
публиковались в России, США, Индии, Бразилии и других странах. Член
Международного общества поэтов и Международной ассоциации писателей и
художников.
Перевод сонета 39 печатается по изданию: Шекспир У. Сонеты. М.: Знак,
1996.
Для настоящего сборника перевод был переработан.
Шестаков Сергей Георгиевич. Родился в 1960 году в Караганде. Окончил
планово-экономический факультет Алма-Атинского института народного хозяйства
и Московскую финансовую академию при Правительстве РФ. С 1995 года живет в
Подмосковье. Переводил стихи Дж. Герберта, А. Тениисона, У. Б. Йейтса и
других поэтов. Один из лауреатов конкурса "Шлягер-перевод" (журнал
"Крестьянка", 2001). Редактор рубрики поэтического перевода "Наследники
Лозинского" на интернет-сайте www.poezia.ru.
Переводы сонетов Шекспира публикуются впервые.
Щедровицкий Дмитрий Владимирович (р. 1953). Поэт, переводчик,
теолог-библеист. Стихотворные подборки в периодической печати ("Новый мир",
"Литературная газета" и др.). Поэтический сборник "Из восьми книг". Переводы
произведений Дж. Донна и других английских поэтов (сборники "Английская
лирика первой половины XVII века", "Английский сонет XVI-XIX веков" и др.)
Переводы гимнов Кумрана, средневековой мистической (в том числе
каббалистической и суфийской) поэзии, произведений классических немецких и
литовских поэтов. Многотомник "Введение в Ветхий Завет", теологическое
исследование "Пророчества Книги Даниила". Статьи по библейской тематике в
специальной и справочной литературе (в том числе в энциклопедии "Мифы
народов мира"). Составление и комментирование сборников "И сказал Господь
Моисею", "Руми и суфийская традиция", "Сковорода". Переводы сонетов Шекспира
печатаются по изданию: Уильям Шекспир. Библиографический указатель русских
переводов и критической литературы на русском языке, 1976-1987. М.: ВГБИЛ,
1989.
Популярность: 1, Last-modified: Tue, 13 Nov 2007 20:23:44 GmT