---------------------------------------------------------------
Перевод: С.Степанов
OCR: Максим Бычков
---------------------------------------------------------------
СОНЕТЫ ШЕКСПИРА
Первое упоминание о сонетах Шекспира обнаружено в книге Фрэнсиса Мереза
"Сокровищница Умов" (Palladis Tamina: Wits Tresury) (1598). В разделе
"Рассуждение о наших английских поэтах" Мерез так пишет о Шекспире: "Подобно
тому как считали, что душа Эвфорба жила в Пифагоре, так сладостный,
остроумный дух Овидия живет в сладкозвучном и медоточивом Шекспире, о чем
свидетельствуют его "Венера и Адонис", его "Лукреция", его сладостные
сонеты, распространенные среди его близких друзей... Подобно тому как Эпий
Столло сказал, что если бы музы говорили по-латыни, они бы стали говорить
языком Плавта, так и я считаю, что музы, владей они английским, стали бы
говорить изящными фразами Шекспира". Надо полагать, что Мерез принадлежал к
этому "кругу близких друзей" Шекспира, так какой упоминает его "сладостные
сонеты", которые были опубликованы лишь одиннадцать лет спустя - в 1609 г.
Более того, приводя список драматических произведений Шекспира, он упоминает
и те пьесы, которые увидели свет лишь двадцать пять лет спустя - в "Великом
фолио" (1623).
В следующем, 1599 г. издатель Джатгард выпускает в свет книгу
стихотворений "Страстный пилигрим" с именем Шекспира на титульном листе.
Однако считается, что перу Шекспира принадлежит лишь пять из двадцати
стихотворении, в том числе и два сонета, которые теперь известны под
номерами 138 и 144. Полагают, что некоторые стихотворения из этого сборника
принадлежат перу других поэтов - Барнфилда, Марло, Рэли. Таким образом, нет
сомнений, что Джатгард выпустил своего "Страстного пилигрима" без ведома
самого Шекспира.
Эти факты свидетельствуют о том, что к 1598 г. изрядная часть (есть
основания полагать, что не все) сонетов была уже написана. Сонеты ходили в
списках в кругу близких друзей, но Шекспир - почему-то не желал их
публиковать - ни под своим именем, ни анонимно (как это он делал с пьесами),
хотя Сонеты того явно заслуживали.
Лишь в 1609 г. издатель Томас Торп выпустила свет книгу сонетов
Шекспира, которая так и называлась - "Шекспировы Сонеты" (Shake-speares
Sonnets) - 154 сонета. Большинство комментаторов полагают, что и это издание
было произведено без ведома и участия автора, о чем, по их мнению,
сбидетельствуст большое количество опечаток в отличие от безукоризненно
изданных двух первых поэм Шекспира - "Венера и Адонис" и "Обесчещенная
Лукреция". Кроме того, в 1640 г. некий издатель Джон Бенсон (все это
подозрительно смахивает на Вена Джонсона, который, правда, умер за три года
до этого издания) опубликовал сонеты в совершенно ином (как считается,
"произвольном") порядке, сгруппированными тематически, причем восемь сонетов
были вообще опущены. Заметим, что в течение тридцати лет между двумя этими
изданиями Сонеты ни разу больше не публиковались. Можно Предположить, что
автор категорически препятствовал этому при жизни, а кто-то (интересно кто?)
препятствовал этому и после смерти Шекспира, который, как известно, умер в
1616 г. Доводы шекспироведов, мол, "Сонеты" не отвечали вкусам читающей
публики, малоубедительны. Как бы то ни было, и по сей день достоверно не
установлено, насколько эти два издания "Сонетов" соответствуют истинному
замыслу автора как по своему составу, так и по порядку их следования.
А вот в XVIII в. вкусы читающей публики, ориентированной на классицизм,
действительно изменились, и в 1793 г. Джордж Стивене, один из лучших
знатоков Шекспира, издавая его сочинения, писал следующее: "Мы не
перепечатали "Сонетов" и других лирических произведений Шекспира, потому что
даже самое строгое постановление парламента не расположит читателей в их
пользу... Если бы Шекспир не написал ничего, кроме этих произведений, его
имя было бы так же мало известно теперь, как имя Томаса Уотсона, более
старинного и гораздо более изящного сонетиста".
Тем не менее уже вскоре поэты-романтики отзывались о Шекспире
совершенно иначе. Кольридж пишет, что "Шекспир обладал если не всеми, то
главными признаками поэта - глубиной чувства и утонченным пониманием красоты
как в ее внешних формах, доступных зрению, так и в сладкозвучной
мелодичности, воспринимаемой слухом". А Джон Ките в письме к другу в 1817 г.
признается: "Я взял с собой три книги, одна из них - лирика Шекспира.
Никогда прежде я не находил столько красот в "Сонетах", они полны прекрасных
вещей, сказанных как бы непреднамеренно, и отличаются глубиной поэтических
оборотов".
С легкой руки поэтов-романтиков "Сонеты" прочно вошли в читательский
обиход и снискали всеобщую любовь. В наши дни едва ли кто-нибудь возьмется
утверждать, что по своим. художественным достоинствам Сонеты стоят ниже,
чем, скажем, "Гамлет" или "Двенадцатая ночь".
И естественно. Сонеты стали усиленно изучать и комментировать. Интерес
к ним тем более велик, что о самом Шекспире как о личности, о самом Великом
Барде, известно не так уж и много. Ведь нет ни его рукописей, ни дневников,
ни писем, ни даже воспоминаний о нем его современников, что само по себе
вызывает удивление. Исследователи надеялись найти в Сонетах, как это обычно
бывает и с другими лирическими стихами, какие-либо свидетельства о личности
автора, о его биографии, привычках и пристрастаях. Объем филологических
работ о Сонетах ныне огромен и постоянно растет, однако все эти поиски
трудно назвать успешными, хотя они и невполне бесплодны.
Как бы то ни было, по общему мнению. Сонеты обращены к двум людям -
Белокурому другу и Смуглой леди. Считается, что сонеты 1-126 обращены к
возлюбленному другу, а сонеты 127-154 обращены к возлюбленной даме. Кто они?
Однозначного ответа нет. .
Свое издание Сонетов 1609 г. Торп сопроводил следующим посвящением:
"Тому . единственному .
кому . обязаны . своим . появлением
нижеследующие . сонеты .
мистеру W. Н. всякого . счастья .
и . вечной . жизни .
обещанной .
ему.
нашим . бессмертным . поэтом .
желает . доброжелатель .
рискнувший . издать . их.
в свет .
Т. Т.".
Вот такое посвящение, на отдельной странице, причем вот с такими
точками между почти всеми словами. Кто этот загадочный "мистер W. Н."?
Некоторые ученые считают, что это Генри Ризли (Henry Wriothesley) граф
Сауттемптон, которое Шекспир посвятил две свои первые поэмы и в посвящении
обещал посвятить ему и другие свои произведения. Однако больше никаких
посвящений Саутгемптону Шекспир не делает. Да и инициалы W. Н. годятся для
Генри Ризли лишь с перестановкой. Кроме того, сонеты 135 и 136 дают
некоторые основания полагать, что друга зовут Уильям (Will).
Куда более правдоподобным и распространенным является мнение, что за
инициалами W. Н. скрыто имя Уильяма Герберта граф" Пембрука, который в 1609
г. был лордом-камергером при дворе короля Якова и, видимо, мог позволить
себе действовать против воли автора, не желавшего публиковать свои сонеты.
Однако твердых доказательств у шекспироведов нет и на этот счет.
На роль Смуглой леди ученые предлагали несколько кандидатур. В случае с
Саутгемптоном - это Елизавета Верной, которая вскоре -стала женой графа, а в
случае с Пембруком - это придворная дама Мэри Фиттон, которая была его
любовницей. Также предлагалась кандидатура Эмилии Лэньер, дамы "не самого
тяжелого поведения". Однако и на этот счет достоверных сведений нет.
Кроме того, в "Сонетах" имеется еще одно "действующее лицо" -
поэт-соперник. Однако и его имя установить не удалось. Одни ученые полагают,
что это Чапмен, другие - Марло.
В условиях подобной неопределенности оказывается не так-то просто
истолковать тот или иной сонет, то или иное "темное место". Как бы то ни
было, исследование "Сонетов" продолжается и последнее слово здесь еще далеко
не сказано. И с этой неопределенностью приходится мириться. Вот какую
"формулу смирения" предлагает выдающийся советский шекспировед А. Аникст:
"Лирический герой поэзии не может быть без оговорок приравнен к личности
автора. Здесь перед нами не портрет поэта, каким он представал своим близким
в повседневном быту. Но способность открыть в процессе творчества высокие
душевные способности человека доступна только людям, обладающим прекрасными
духовными качествами. Вот почему если стихи Шекспира не автобиографичны в
прямом смысле, все же они очень много говорят нам о том, каким человеком был
их автор".
Надо признать, что формула эта туманна и неполна логически. А что если
все-таки стихи Шекспира автобиографичны? Что тогда? Наш академик хранит
целомудренное молчание. Сказать ему нечего. Впрочем, вот уже четыреста лет
ответом на этот вопрос звучит молчание...
В России интерес к творчеству Шекспира и его "Сонетам" возникает в
первой половине XIX в. В 1842 г. В.П.Боткин, анализируя "Сонеты", пишет в
"Отечественных записках", что они "дополняют то, что относительно внутренней
настроенности Шекспира нельзя узнать из его драм". Первые попытки
художественного перевода отдельных сонетов сделали Ив.Мамуна и Д.Аверкиев,
однако у них мало что получилось. По-настоящему с "Сонетами" русского
читателя познакомил Н.Гербель, сделав полный их перевод (1880). Однако в
эстетическом плане перевод оказался слабым и был встречен критикой
недоброжелательно. В 1904 г. вышло в свет полное собрание сочинений Шекспира
под редакцией С.Венгерова, включавшее полный перевод "Сонетов", выполненный
русскими поэтами-переводчиками, в том числе Н.Гербелем, А.Федоровым,
Ив.Мамуной, В.Лихачевым, Ф.Червинским, Н.Холодковским, К.Случевским. В итоге
получилось то, что принято называть "лоскутным одеялом", т. е. полный
разнобой в эстетическом понимании и техническом исполнении. Следующим шагом
в "освоении" "Сонетов" стал полный (без двух сонетов - 135, 136) перевод
М.Чайковского (1914). Он достоин всяческого внимания, хотя и изобилует
(впрочем, вполне объяснимыми) провалами. В советское время ситуацию
решительно переменил С.Маршак. В 1948 г. увидел свет его полный перевод
Сонетов, который был вскоре удостоен Сталинской премии и снискал всенародную
любовь. С тех пор этот перевод канонизирован и переиздан сотни раз.
Заслуживал ли он того? Безусловно. Читатель находит в этом переводе немало
прекрасных строк.
Однако наряду с дифирамбами в адрес этого перевода раздавались и
трезвые голоса критики, хотя в то время критиковать лауреата Сталинской
премии было небезопасно. Здесь следует отметить смелую статью П.Карпа и
Б.Томашевского в "Новом мире", N 9 за 1954 г. Несколько позднее более
развернутую критику выдвинули Н.Автономова и М.Гаспаров (1969). Они
вычленили "доминанту отклонений" перевода от подлинника, отмечая, что
"спокойный, величественный, уравновешенный и мудрый поэт русских сонетов
отличается от неистового, неистощимого, блистательного и страстного поэта
английских сонетов... Сонеты Шекспира в переводах Маршака - это перевод не
только с языка на язык, но и со стиля на стиль".
Сказано в самую точку! Какой же поэт без своей индивидуальности, без
своего стиля? В переводах Маршака практически нет Шекспира, так как
отсутствует стиль Шекспира, отсутствует стих Шекспира - густой, костистый,
риторический (т. е. красноречивый!), логически безукоризненный и воистину
блистательный. Маршак же многое упростил, разбавил, подкрасил. А кроме того,
он слишком многого не увидел (или не захотел увидеть) в тексте оригинала, а
стало быть, и неверно (тут уже по смыслу!) перевел.
С этими "безобразиями" пытались бороться, и не без определенного
успеха, поэты-переводчики А.Финкель, И.Фрадкин и другие, но их переводы
получились если и более "правильными" (по стилю и по смыслу), то существенно
уступали переводам Маршака по качеству исполнения. Поэтому едва ли
неискушенный читатель полюбит их с тем же жаром, с которым он полюбил
переводы Маршака.
Как бы то ни было, я сделал свой перевод "Сонетов" Шекспира так, как
полагаю это необходимым, т. е. передавая барочный стиль Шекспира и по мере
сил избегая очевидных смысловых промахов. Кроме того, я старался передать
органически присущую Сонетам блистательную игру слов, без которой они подчас
просто теряют смысл. Насколько удачно все это у меня получилось - судить
вам.
Сергей Степанов
Сонеты
Прекрасного мы ждем от красоты,
Чтоб роза красоты не увядала
И чтоб, роняя жухлые цветы,
Бутоны молодые раскрывала.
Свечой в огне своем себя ты жжешь,
В горящие свои влюбленный очи,
На лоно изобилья голод шлешь,
Враг сам себе, нет коего жесточе.
Ты - лишь герольд весны, цветок ее,
Которым в майский день она богата,
В себе таишь сокровище свое:
Такая скупость - сущая растрата!
Сокровище для мира сохрани -
В могиле и в себе не хорони.
Когда твое чело, как рвами поле,
Изроют сорок зим, увидишь ты
В прекрасном красоты своей камзоле
Линялые лохмотья нищеты.
И если вопросят тебя с укором:
"Где ныне свежесть красоты твоей?"
Ответить будет для тебя позором -
Мол, канула на дно твоих очей.
Но более другой ответ подходит:
"Вот сын мой! Он меня красой лица
И прелестью натуры превосходит
Во искупленье старости отца".
Пусть в жилах кровь года твои остудят,
В наследнике она горячей будет.
Задумайся, коль в зеркало ты глянешь:
Свой облик повторить отнюдь не блажь.
Иначе в ожиданьях мир обманешь
И женщине счастливой стать не дашь.
Где женщина, чья девственная нива
Не признает твоих хозяйских прав?
Где себялюбец, что себя спесиво
В себе хоронит, сыну отказав?
Ты - зеркало, в котором свет и радость
И дни весны для матери твоей.
И сам ты так свою былую младость
Увидишь в окнах старости своей.
Но коль живешь, забвенье возлюбив,
Умри бездетным, образ свой убив.
Зачем ты красоты своей наследство
Пустить никак не хочешь в оборот?
Не просто так дает природа средства,
Но лишь ссужает щедрым от щедрот.
На красоте своей сидишь, как скряга,
Владея, не желаешь одолжить,
С огромным капиталом ты, бедняга,
С него не хочешь на проценты жить.
С самим собою сделки заключая,
Ты доведешь себя до нищеты.
Каким итогом, смерть свою встречая,
Дни прожитые увенчаешь ты?
С тобой одна дорога - на погост
Красе твоей, что ты не отдал в рост.
С большим усердьем время мастерит,
Своим искусством радуя нам око,
Но вскоре беззаконие творит,
Уродуя прекрасное жестоко.
Безудержного времени канва
Уводит лето в зиму безвозвратно,
Где соки стынут и гниет, листва,
Заснежена краса и все отвратно.
И коль цветенья ароматы те
Не заключить в стеклянные палаты,
Что мы могли б сказать о красоте,
О том, какой была она когда-то?
Пускай зимой цветы придут в упадок,
Но аромат их будет свеж и сладок.
Так наполняй фиал, пока цветы
Рукой зимы шершавой не побиты, -
Отдай ему богатство красоты,
Которая покуда не убита.
Такой заем не могут осудить,
Ведь сам себя получишь ты обратно,
А долг такой блаженство заплатить -
И вдесятеро, коль десятикратно.
И вдесятеро счастлив в десяти
Десятикратный ты в зерцалах этих,
Ты даже смерть смутишь в конце пути
И не умрешь, живым оставшись в детях.
Ты красотой богат, не будь упрям,
Иначе все достанется червям.
Когда вздымает гордо в ранний час
Пылающую голову светило,
Не отвести нам восхищенных глаз
От этого величия и пыла.
И в полдень за поднявшимся в зенит,
Не отроком, но мужем возмужалым,
Следим, пленяясь пламенем ланит,
И за плащом его изжелта-алым.
Когда же слабосильным стариком
Покатится под гору колесница,
Никто картиной этой не влеком
И взоры прочь спешат отворотиться.
Так ты, пройдя зенит, умрешь один.
Присмотрит за тобою только сын.
Ты - музыка, но грусть находишь в звуках
И музыкою сладкою томим.
Как можно наслаждаться в этих муках
И радоваться горестям таким?
Но если струн гармония порой
Звучит на тонкий слух твой против правил,
То лишь затем, чтоб ты услышал строй
И чтобы одиночество оставил.
Взгляни, как внемлют струны: тронешь лишь -
И тут же отзовутся две из строя,
Как будто два супруга и малыш,
Поют все трое и едины трое.
Их пенье бессловесно, но зато
Они рекут: "Один - почти ничто".
Ужель тебя так плач вдовы пугает,
Что ты преступно холост посейчас?
Но знай: весь мир по-вдовьи зарыдает,
Когда бездетным ты уйдешь от нас.
Вдова в чертах ребенка своего
Хранит черты возлюбленного мужа.
Ты - не оставишь миру ничего,
И ничего нельзя придумать хуже.
Меняют деньги мота лишь места,
Вращаясь в этом мире многократно.
Растраченная всуе красота
Из мира исчезает безвозвратно.
Тебе не то что ближнего любить -
Ты самого себя готов убить.
Позор! Едва ли любит хоть кого-то,
Кто губит сам себя во цвете лет.
Положим, любящих тебя - без счета,
А вот тобой любимых вовсе нет.
Столь одержим ты манией ужасной,
Что сам себя готов теперь убить,
Ты рушишь красоты дворец прекрасный,
Когда его пристало обновить.
Расстанься с этой манией постылой!
Ужели убивать тебе милей?
Ты с виду мил, так будь милее с милой
Иль хоть себя немного пожалей.
Ты повтори себя, прошу я мало,
Чтоб в сыне красота твоя дышала
Сколь ты увянешь, столь и возрастешь
В своем ребенке, коли не преминешь,
И кровь его своею назовешь,
Когда ты сам к седым годам остынешь.
Сим живы мудрость, красота и рост;
Иначе - глупость, старость и упадок,
Иначе - превратится мир в погост
За шесть десятилетий, пуст и гадок.
Сам посуди: кто создан кое-как,
Того не жаль бесплодным уничтожить,
Но тот, кто удостоен стольких благ,
Обязан эти блага приумножить.
Ведь ты - природы личная печать,
А назначенью надо отвечать.
Когда часов ударам гулким внемлю,
Следя, как тонет день во мгле ночной;
Фиалку видя, легшую на землю,
И серебреный локон вороной;
Когда все пусто в рощах оголенных,
Где в знойный полдень прятались стада;
Когда с возов свисает похоронных
Снопов окладистая борода,
Задумываюсь я о том, что станет
С тобою и со всей твоей красой.
Любой росточек в этом мире вянет,
Ему на смену тянется другой.
Косою косит время все на свете,
На эту косу камень - только дети.
Возлюбленный мой, будь самим собою!
Ты - это ты, но лишь покуда жив.
Со смертью надо быть готовым к бою,
Наследнику свой облик одолжив.
Все прелести тобой в аренду взяты,
Так пусть бессрочной будет, и тогда
Самим собою станешь навсегда ты,
Живым в прекрасном сыне навсегда.
Губя сей дом прекрасный, неужели
Останешься беспечным богачом?
Ведь в этом доме зимние метели
И вечный холод смерти нипочем.
Сказать "имел отца я" кто откажет?
Ты говорил, так пусть и сын твой скажет.
Я не по звездам гороскоп веду,
Имея астрологию иную,
Не предвещаю счастье и беду,
Ни засуху, ни зиму затяжную.
Не спрашивайте, грянет гром иль нет,
Куда подует ветер, не скажу я,
И по расположению планет
Удачу принцев плохо вывожу я.
Я по твоим глазам вершу свой суд -
По этим звездам я читаю ясным,
Что правда с красотою процветут,
Коль заживешь ты с отпрыском прекрасным.
Иначе вместе с ними сгинешь ты -
Ни правды, ни тебя, ни красоты.
Когда подумаю, что лишь мгновенье
Дано живому жить и расцвести,
Что мир - лишь сцена, и на представленье
Влияют звезд безвестные пути;
Что беззащитны мы пред небесами,
Что люди, как растения в цвету,
Кичатся молодыми телесами,
Но вянут - и уходят в пустоту.
Я думаю о переменах этих,
И в мыслях - ты, красив и горделив,
А Смерть и Время держат день твой в сетях
И тащат в ночь, добычу поделив.
Но то, что Время взяло безвозвратно,
Своим стихом привью тебе обратно.
Пусть правит Время, как тиран кровавый,
Но разве средства ты сыскать не мог
Живым из битвы выйти и со славой
Надежнее моих бесплодных строк?
Ты к девственным ступай садам блаженным,
Что воспроизведут во цвете лет
Всего тебя со сходством совершенным
И много лучше, нежели портрет.
Живые эти строки жизнью дышат -
Перу и кисти рок того не дал, -
Они и внешний облик твой опишут,
И внутренних достоинств идеал.
И станешь ты бессмертия гарантом,
Себя рисуя собственным талантом.
Мне на слово потомок не поверит,
Читая о тебе мой страстный стих.
Он - жалкий склеп, и вряд ли он измерит
Хоть половину прелестей твоих.
И сколь похвал глазам твоим ни множь я,
Ни воспевай твоих цветущих лет,
Потомок назовет писанья ложью
И скажет: "Это ангела портрет!"
И желтую от времени бумагу
Он осмеет, как старца-болтуна:
Мол, Музы даровали мне отвагу,
Как в древние бывало времена.
Но будь наследник жив твой этим днем,
Живым бы в строках ты предстал - и в нем!
Сравню ли я тебя с весенним днем?
Спокойней ты, нежнее и милее.
Но ветром майский цвет на смерть влеком,
И лето наше мига не длиннее.
Небесный глаз то блещет без стыда.
То скромно укрывается за тучей;
Прекрасное уходит навсегда,
Как рассудил ему природы случай.
Но твой не завершится ясный день,
Ему не страшны никакие сроки;
Ты в смертную не удалишься тень,
В бессмертные мои отлитый строки.
Пока дышать и видеть нам дано,
Живет мой стих - и ты с ним заодно.
Ты когти льву, о Время, износи,
Гнои в земле прекрасные растенья,
Клыки из пасти тигра уноси
И феникса сожги без сожаленья;
Неси удачу иль грози бедой,
Твори что хочешь, я тебе прощаю,
И с миром и с мирскою красотой, -
Одно тебе я строго запрещаю:
Концом поганым своего стила,
Которым все уродуешь со рвеньем,
Не борозди любимого чела,
Оставь его грядущим поколеньям.
А ежели я запрещаю всуе,
Сам сохраню, стихом его рисуя.
Природой с женским ликом ты рожден,
Моих сонетов Дама, ты прекрасным
И нежным женским сердцем наделен,
Но чужд их переменам ежечасным.
Лукавства женщин нет в твоих очах,
Они ясны, как солнцем освещая;
В манерах грациозен и в речах,
Пленяя взор мужчин и дам смущая.
Творец тебя как женщину ваял,
Но сам в тебя влюбился против правил,
И, чтоб моим ты ни за что не стал,
Он кое-что еще тебе добавил.
Пускай ты создан женам для услады,
Люби меня - и забирай их клады.
Не уподоблюсь я болтливым лирам,
Поющим тех, чья делана краса;
Они готовы жертвовать всем миром
И приплетают даже небеса:
Сравнят то с ясным солнцем, то с луною
С диковиной какой-нибудь сравнят,
С сокровищем, с цветущею весною -
Со всем, чем поднебесный мир богат.
В любви и в слове истину храню я:
Возлюбленный прекрасен, как любой
Сын женщины, и всуе не сравню я
Его с лампадой неба золотой.
Расхваливать? Я против этой блажи -
Расхваливают нечто при продаже.
Не стар я! Что мне ваши зеркала!
Ведь сам-то ты, возлюбленный мой, молод.
Покуда Время твоего чела
Не бороздит, не чую смертный холод!
Да, у меня краса твоя в цене
И сердцу моему есть оболочка:
Оно - в тебе, как и твое - во мне,
Засим тебя не старше я - и точка!
Храни себя и ты, как я себя.
Не о себе, но о тебе радею:
Твое сердечко я ношу любя
И, как младенца, нянчу и лелею.
Но знай: коль горем ты мое замучишь,
То своего обратно не получишь.
Как неумелый молодой актер,
Что оробев, не может вспомнить роли,
Как в ярости избыточной бретер,
Теряющий задор и силу воли,
Так я, забыв любовный ритуал,
Сказать в смущеньи не могу ни слова.
Я - словно переполненный фиал,
И раздавить любовь меня готова.
Пусть книги отправляются к тебе -
Они, хоть говорить не в состояньи,
Речистей будут и в моей мольбе,
И в просьбе о достойном воздаяньи.
Учись читать любви безмолвной строки -
Для слуха ока надобны уроки.
Мои глаза, как мастер на холстине,
В моей груди создали твой портрет.
Я рамою служу ему отныне,
Но, кажется, в нем перспективы нет.
Однако, лишь сквозь мастера взирая,
Вершат свой суд о свойствах полотна.
Отныне грудь моя есть мастерская,
Твои глаза - в ней два больших окна.
Глаза глазам добро несут при этом:
Мои - рисуют чистый образ твой,
Твои - всю грудь мне наполняют светом,
Как если б солнце встало над землей.
Но все ж с изъяном глаз моих искусство:
Лишь зримое предмет их, а не чувства.
Иной счастлив под звездами вполне,
Имея титул, славу площадную.
Куда скромнее путь назначен мне,
И я предпочитаю честь иную.
Блистает фаворит, что к принцу вхож,
В лучах фортуны греясь величаво,
Но так на маргаритку он похож:
Поблекнет солнце - и поблекнет слава.
Пусть лаврами увенчан генерал,
Но, стоит приключиться пораженью,
Сменяют бранью дружный хор похвал -
Развенчанного предают забвенью.
Любим, люблю - вот все, что я ценю:
Мне не изменят - и не изменю.
Вассальный долг любви перед тобой
К тебе являться свято соблюдая,
Я письменных послов шлю в замок твой,
Нижайше снисхожденья ожидая.
Они не то чтоб вышли хороши -
Благоговея, путаюсь в глаголах,
Но я надеюсь, мысль твоей души
Их приукрасит и оденет, голых.
Когда звезда, что в путь меня влечет,
На верную стезю меня направит,
И в плащ мои лохмотья облечет,
И мне твое благоволенье явит,
Тогда я воспою любовь мою,
А до поры в сторонке постою.
В пути устав и чтоб избыть заботу,
В постели я вкусить желаю сна,
Но мысли тут берутся за работу,
Когда работа тела свершена.
И ревностным паломником далеко
В края твои к тебе они спешат.
Во тьму слепца мое взирает око,
И веки закрываться не хотят.
И тут виденьем, зренью неподвластным,
Встает пред взором мысленным моим
Твой образ, блещущий алмазом ясным, -
И ночи лик мне мнится молодым.
Вот так днем - тело, мысли - по ночам,
Влюбленным, не дают покоя нам.
Свою беду не в силах превозмочь я,
Без отдыха сойду с ума на том!
Гнет дня меня не оставляет ночью,
Днем ночь гнетома, ночью день гнетом.
Они враги, но совокупным рвеньем
В тончайший порошок меня сотрут:
Один - трудом, другая - сожаленьем
О том, что прочь ведет меня мой труд.
Я с речью о тебе к дню обращался -
И был он ясен, хоть и дождик лил;
Я к смуглой ночи тщетно подольщался,
Хотя светил не ты, а сонм светил,
Но с каждым днем я от тебя все дале,
И с каждой ночью - горшие печали.
Когда людьми забытый и судьбою
Я на себя презренного взгляну,
Глухие небеса своей мольбою
Тревожу я и жребий свой кляну;
И жажду я чужих надежд и жара,
Чужих друзей и красоты чужой,
Чужого мастерства хочу и дара,
Всего лишенный, брошенный, изгой.
Так я себя почти во прах стираю,
Но, вспомнив о тебе, в своих глазах
Я жаворонком радостным взлетаю,
Что звонкий гимн возносит в небесах.
Мне доля помнить о тебе милей -
Я не желаю доли королей.
Когда зову в немых раздумий суд
Из памяти свидетелей былого,
Они печалей череду несут -
И в прежних бедах мучаюсь я снова.
Сухие очи я в слезах топлю,
Друзей ушедших снова поминаю,
Над всем, что я любил, я вновь скорблю,
Над всем, что в Лету кануло, стенаю.
И вновь печалей старое вино
Я пью, перебирая наудачу,
И по счетам, оплаченным давно,
Я сызнова плачу, плачу и плачу.
Но вспомню о тебе - и боль трикраты
Утрачивают все мои утраты.
В твоей груди сердца живые бьются
Всех тех, кого давно я схоронил, -
Возлюбленных, что больше не вернутся,
Друзей моих, что спят во тьме могил.
О сколько было истовой печали
И сколько слез о жалкой их судьбе!
Живыми из могил они восстали
И снова предо мной, живя в тебе.
Могила ты с живыми мертвецами,
Вся в их венках и лентах, - потому
Всего меня со всеми потрохами
Они тебе отдали одному.
Любовью к ним к тебе и я влеком,
И ты владеешь мною целиком.
Коль ты, мой друг, меня переживешь
И под могильной лягу я плитою,
Быть может, эти строчки перечтешь,
Любимому оставленные мною.
Ты с тем, что пишут ныне, их сравни -
И пусть их превзойдет перо любое,
Не ради мастерства их сохрани,
Но ради в них заложенной любови.
Подумай обо мне тогда: "Он мог,
Когда бы не взяла его могила,
Быть автором ничуть не худших строк,
Исполненных желания и пыла.
Засим я никого не предпочту:
Тех - за стихи, его - за пыл прочту".
Не раз видал я солнечный восход,
Как он лобзанье шлет лугам зеленым
И над потоком блещущим встает,
Небесною алхимией злащеным.
Бывало так, что этот ясный лик,
Обсевши запад, туча застит взору -
И гаснет светоч, головой поник,
И исчезает, к своему позору.
Так солнца моего восход блистал,
Был полон для меня игры кипучей,
Но час прошел, - увы! - и час настал:
Заволокло его соседней тучей.
Меня обиды эти не гнетут:
На солнце пятна есть и там, и тут.
Зачем твои на счет погоды враки?
Ведь вышел я в дорогу без плаща!
Но в мерзкой туче скрылся ты во мраке,
И струи ливня хлынули, хлеща.
Мне мало, что пришел ты с ясным ликом
Сушить мой лик, что струями побит:
Мужчина и в раскаяньи великом
Не может искупить таких обид.
Мне горя стыд твой облегчить не может,
Я обойден тобой со всех сторон, -
Своей обидчик скорбью не поможет
Тому, кто бесконечно оскорблен.
Ты мне во искупленье предъяви
Редчайший жемчуг слез твоей любви.
Ну так уж все не ставь себе в вину:
У роз - шипы, и муть - в ключе предивном,
Скрывают тучи солнце и луну,
Бутон цветка чреват червем противным.
Кто без вины? И я, мы все грешим:
Грешу, тебе сравнения рисуя,
Тщась выказать проступок небольшим
И оправдать как сделанное всуе.
Мол, в преступленьи пыл твой виноват,
Я сам себе судебный иск вчиняю,
Уж я не прокурор, но адвокат, -
С любовью я обиде изменяю.
Хоть обворован, жду, мой милый вор,
Как соучастник тот же приговор.
Хотя в любви с тобою мы - одно,
Признаюсь я, нам должно быть двоими;
И без тебя своей вины пятно
Нести я должен силами своими.
В любви у нас с тобой одна стезя,
Но в горечи - расходится дорожка.
Так разделив, убить любовь нельзя,
Хотя возможно обокрасть немножко.
Не пачкая тебя в своей вине,
Я не могу раскланяться с тобою,
И ты не можешь поклониться мне,
Чтоб имени не выпачкать со мною.
Не надо! Ибо все твое - мое,
Мое и имя доброе твое.
Как немощный отец следит свершенья
Ребенка своего во цвете лет,
Так я, вкусив от рока пораженье,
Слежу за чередой твоих побед
И тешусь, ибо красоте и славе,
Богатству - всем достоинствам твоим -
Я, жалкий нищий, причаститься вправе,
Своей любовью причащенный им.
И я теперь не немощный, не бедный,
Мне хлеб насущный зренье подает,
Следящее, любя, твой марш победный, -
И сыт я славой от твоих щедрот.
Все то, чего желать тебе я смею,
Я от тебя сторицею имею.
Моей ли Музе вдохновенья нет,
Коль дышишь ты и мне на каждом шаге
Вскрываешь столь возвышенный предмет,
Что жалко мысль отдать простой бумаге?
Себя благодари, - и коль богат,
Мой стих всегда во всем - твое творенье.
Тот нем, кто не поет тебя стократ,
Когда ты сам приносишь вдохновенье.
Десятикратно краше Девяти,
Десятой Музой стань ты для поэта,
Стиху дорогу в вечность освети,
Дабы звенел он до скончанья света.
Коль строками потомкам угодим, -
Взяв труд, тебе всю славу отдадим.
Уместно ли тебя восславить мне,
Коль целиком ты - часть моя живая?
Иль у меня хвала себе в цене?
Иль не себя в тебе я воспеваю?
Давай чуть-чуть отдельно поживем,
Чтоб получилось как-нибудь не вместе
И чтоб я мог воспеть не нас вдвоем,
Но лишь тебя в отдельно взятом месте.
Была б разлука мукой для души
И было бы несносным это бремя,
Когда б не думы о тебе в тиши,
Которые так скрашивают время.
Объединиться разделенным нам
Вот средство - славить здесь того, кто там.
Моя любовь, возьми мои любви!
Возьми их все, а все не станет боле, -
Что истинной любовью ни зови,
Нет ничего, чего не взял дотоле.
Коль ты, моя любовь, мою любовь
Взял, чтоб отдать моей любви, то - ладно,
Но коль моей любви не хочешь вновь
Ты сам, виню, чтоб было неповадно!
У нищего украл ты, милый вор,
Но мне простить приходится элодея;
Хоть претерпел я горе и позор -
Любви обиды черной злобы злее.
В тебе, развратник, зло глядит добром.
Убей меня, но не гляди врагом.
Когда меня подчас с тобою нет,
Наносишь мне обиды ненароком,
Простительные для беспечных лет,
Подверженных соблазнам и порокам.
Учтив ты - на измор тебя берут,
Красив ты - ищут в красоте усладу,
А коль возьмется женщина за труд,
Сын женщины не выдержит осаду.
Меня ты мог бы пощадить, любя,
Дать отповедь своей красе и летам,
Что вынудили пренебречь тебя
Двойною верностью, двойным обетом:
Ее - ее красою соблазнив,
Своей - своей красой мне изменив.
Она - твоя, но мне ее не жаль,
Хотя потеря эта хуже пыток;
Но ты - ее, вот главная печаль.
Вот в чем невосполнимый мои убыток!
На вас обоих не держу я зла:
Ее ты любишь, зная, что я - тоже;
Она затем тебя мне предпочла.
Что ничего мне нет тебя дороже.
Утратил я тебя - нашла она,
Еe утратил - ты нашел счастливо:
Вы счастливы, а боль моя двойна,
Так из любви мне горе принесли вы.
Однако же едины ты и я-
И, стало быть, любовь моя - моя!
Смежая веки, зорче я стократ,
При свете дня гляжу, не замечая.
Во сне же очи на тебя глядят,
Твой светлый лик во мраке различая.
Твоя безмерно лучезарна тень,
Встающая передо мной ночами, -
О сколь она светлей, чем ясный день,
Коль вижу я незрячими очами!
Сколь просияли бы твои лучи,
Явись они при свете дня живого,
Коль тень твоя слепым очам в ночи
Несет снопы сияния такого!
Мне день - как ночь, когда тебя лишен,
А ночь - как день, когда приходишь в сон.
Когда бы мыслью стала плоть моя,
Тогда бы я разлуки не страшился
И сквозь пространство в дальние края
К тебе в единый миг переместился.
Где б ни был я и где бы ни был ты,
Живая мысль не знает окорота -
Ни океан, ни горные хребты
Не могут задержать ее полета.
Но я - не мысль, вот в чем моя беда,
Проклятья плоти надо мной нависли:
Земля перемешались и вода,
Немыслимо тяжелые для мысли.
Из элементов тела моего,
Помимо слез, не выжмешь ничего.
Тебе свои стихии остальные,
Огонь и воздух, я передаю:
Желания и мысли потайные,
Повернутые в сторону твою.
Из четырех коль эти две далеко
Любви моей посольством улетят,
Другие две гнетут меня жестоко,
Сомнениями поедом едят.
В составе усеченном жизнь отвратна,
Страдаю я, задавленный в борьбе,
Покуда не дождусь послов обратно
И не услышу вести о тебе.
И вот мои страданья полегчали,
Но снова шлю послов, и вновь в печали.
Жестокою захваченным борьбою,
Как сердцу с оком твой делить портрет?
Его считает око за собою,
Но прав таких, считает сердце, нет:
Мол, весь ты в нем и, дескать, око сроду.
Не видя, и не ведало о том.
Но око аргумент отводит сходу:
Мол, в нем запечатлен ты целиком.
И чтоб не длилась эта тяжба доле,
Присяжных мыслей суд определил,
В чем состоит отныне ока доля,
И сердце ленным правом наделил:
Отходит оку красоты оправа,
А сердце на любовь имеет право.
Союз у ока с сердцем заключен
Об обоюдной помощи - на случай,
Когда с тобою взгляд мой разлучен
И стонет сердце от тоски тягучей.
У ока пир глядеть на твой портрет,
И сердце - гость, являющийся к сроку;
И в мыслях о тебе на свой обед
Шлет сердце приглашенье другу-оку.
Вот так, в разлуке, ты со мной всегда,
С моей любовью и влюбленным взглядом,
Не денешься от мыслей никуда,
Я - с ними, а они - с тобою рядом.
Коль мысли спят, на твой портрет гляжу
И взглядом сердце спящее бужу.
Сбираясь в путь, я запер на запор
Все ценности в ларце своем укромном,
Чтоб ими даже самый хитрый вор
Не завладел обманом вероломным.
А вот тебя, о свет моих очей,
Моя утеха, а теперь - мученье,
Похитить без отмычек и ключей
Любой способен вор как развлеченье.
Тебя не запер, как в ларце, в груди,
Хоть нет тебя там, знаю - ты на месте,
Отсюда, если хочешь, - уходи,
Не хочешь - оставайся к вящей чести.
Ох украдут! Добыча столь богата,
Что даже верность стала воровата.
Тот день, когда (его не кличу я!)
Ты на мои изъяны хмуро глянешь,
И истощит себя любовь твоя,
И, вняв рассудку, ты терпеть устанешь;
Тот день, когда, чужим в толпе пройдя,
Меня не удостоишь ясным взором,
Когда любовь, в надменность перейдя,
Брезгливо вспомнит о себе с позором;
Тот день встречая, я сейчас встаю,
Ничтожество свое признав с отвагой,
Свидетельствую правоту твою
И руку поднимаю под присягой.
Ты разлюбил - и прав, а я суду
В защиту ничего не приведу.
Как тяжело, как худо мне в пути!
Ужели еду я. чтоб на чужбине
Мне к выводу печальному прийти:
"Вот столько между нами миль отныне"?
И конь мой не торопится пока,
Влача меня и все мои печали, -
Как будто чует мысли седока,
Мол, чем оно проворнее, тем дале.
Пришпориваю своего коня -
Стеная, он сбивается на шаге.
По этот стон больнее для меня,
Чем шпор моих удары для бедняги.
И этот стон овладевает мной:
Грусть -- впереди, а радость - за спиной.
Так я коня оправдывал, любя,
За то, что он упрямился умело.
Зачем спешить мне было от тебя?
Вот возвращаться - тут другое дело!
И где б он оправданье отыскал,
Когда мне рыси резвой было б мало?
Я б ветру шкуру шпорами порвал,
Когда бы поспешал он слишком вяло!
Желания не обогнать коню,
Когда со ржаньем бурею горячей
Оно летит, подобное огню,
Не постояв за загнанною клячей.
Прочь от тебя едва влачила ношу;
К тебе я полечу, а клячу брошу!
Я, как богач, который под запором
В ларце храня сокровище свое,
Не каждый час его впивает взором,
Чтоб не тупить блаженства острие.
И потому столь велико веселье
По праздникам, что мало их в году,
И потому каменья в ожерельи,
Что покрупней, имеют череду.
Тебя так время держит в заточеньи,
Как шкаф, парча в котором заперта,
Но выберет для торжества мгновенье -
И отворит тюремные врата.
О миг с тобой! В моей груди он будит
Блаженство - был, и предвкушенье - будет!
Скажи, ты тень субстанции какой?
Отбрасываешь миллионы теней!
Довольствуется тенью всяк одной,
А ты имеешь много отражений.
Адониса с тебя написан лик -
Он превзойти не может лик твой ясный;
Был древний мир Еленою велик,
Нам явлен ты Еленою прекрасной.
Сам посмотри, вот осень и весна:
Одна твоим богата урожаем;
Другая красотой твоей красна, -
Так ты в богатстве всяком узнаваем.
Весь мир твоею красотой поверен.
Ты, подлинник, еще и сердцем верен.
Прекрасное у нас в двойной цене,
Коль постоянством истинным богато.
Прекрасна роза, но милей вдвойне
Пьянящим благородством аромата.
Пускай шиповник столь же цветом густ,
Сколь ал у розы лепесток пахучий;
Он с виду вроде тот же самый куст -
Такой же пышный, стройный и колючий,
Но только с виду: где бы он ни рос,
Увы, никто его не замечает,
Он гибнет всуе. Иначе у роз:
Духи по смерти розы получают.
Так ты утратишь красоту свою,
Но постоянство в стих я перелью.
Ни монументов медь, ни мрамор плит
Не могут пережить мой стих всесильный, -
Он облик твой прекрасный сохранит
Надежнее, чем камень надмогильный.
На землю валит статуи война,
И склепы превращает бунт в руины,
Но не сотрут живые письмена
Ни Марса меч, ни смутные годины.
Тебе не заглушится похвала
Ни кляпом смерти, ни вражды забвеньем
И будет до конца времен мила
Бесчисленным грядущим поколеньям.
Покуда сам не встанешь в день Суда,
Ты будешь жить в моих стихах всегда.
Любовь, не спи! Иль скажут, что не столь
Остро твое, сколь голода, стрекало,
Чья от обильных яств тупеет боль,
Но завтра яств ему вчерашних мало.
Так ты, насытив ныне алчный взор,
С блаженною взираешь неохотой,
Но завтра голод твой опять остер -
Не вытравить твой дух тупой дремотой.
Да будет обрученным двум сердцам
Разлука морем. Пусть, любовь лелея,
Они, по разным стоя берегам,
День ото дня хотят ее острее.
Разлуку зимней стужей назови,
Но тем теплей весенний день любви.
Я раб твой, и желанью твоему
Душа моя всегда служить готова:
Я повинуюсь взгляду одному
И твоего лишь ожидаю зова.
Часов тягучих клясть я не могу,
Покуда ожидаю встречи в муке;
Когда же гонишь своего слугу,
Не думаю о горечи разлуки.
Чем занят ты и с кем ты в этот час,
Не смею вызнать помыслом ревнивым.
Одна лишь мысль в рассудке, что погас:
Кого ты нынче делаешь счастливым?
Любовь слепа: на все твои дела
Сквозь пальцы смотрит и не видит зла.
И в мыслях бог, надевший мне оковы,
Мне запретил в досуг вторгаться твой
И требовать отчета в нем сурово, -
Вассал я, жду, всегда я под рукой.
Я узник, ты свободен - понимаю,
Зови - примчаться я не премину,
Готов я ждать, упреки принимаю
И никогда тебя не упрекну.
Где хочешь будь. Пожалован ты правом
Знать счет своим минутам и часам
И суд вершить своим делам неправым,
И оправдать себя ты вправе сам.
Твоих забав, будь хороши иль плохи,
Не осуждаю, сдерживая вздохи.
Коль то, что есть, все было, и давно,
И нет под солнцем ничего, что ново,
И заблуждаться разуму дано,
Один и тот же плод рождая снова,
То память пусть в седые времена
Лет на пятьсот своим проникнет взором,
Где в первокниге первописьмена
Отобразили облик твой узором.
Взгляну я, как писали искони,
Такую красоту живописуя, -
Кто лучше пишет, мы или они?
Иль времена переменялись всуе?
Но знаю: их едва ли уступал
Оригиналу мой оригинал.
Как волны моря к берегу бегут,
Так и минуты тянутся в цепочке
И полнят вечность, свой минутный труд
Свершив и смерть приняв поодиночке.
Младенчество ко зрелости венцу
Ползет, сияя, но затменья злые
Всю славу эту застят, и к концу
Уносит Время все дары мирские:
Канавы роет на челе красы,
Сокровища природные уносит;
Ничто не в силах отвести косы,
Которая все неизбежно скосит.
Но устоит одно: износу нет
Моим стихам, в которых ты воспет.
Не ты ль мне веки образом своим
Смежить мешаешь среди темной ночи?
Иль не твоим я призраком томим,
Бессонные мои язвящим очи?
Не ты ль ко мне прислал свой грозный дух,
Из ревности ища причин для пени:
Мол, чем там занят твой дражайший друг
И не погряз ли он в стыде и лени?
О нет! Твоя любовь не так сильна,
Моя любовь сильнее - и моя же
Меня в ночи глухой лишает сна
И заставляет бодрствовать на страже.
Пока не спишь, мое не дремлет око:
К другим так близко, от меня - далеко.
Любовь к себе моим владеет оком.
Она в моей душе, в моей крови.
И даже в покаянии жестоком
Не искупить мне грех такой любви.
Я мню, что сердцем преданней любого
И красотой превосхожу стократ,
Что не сыскать достоинства такого,
Каким сполна я не был бы богат.
Но в зеркале я истину внимаю -
В чертах своих читая смерти знак,
Раскаиваюсь я и понимаю:
Нельзя себе себя любить вот так.
Я приукрасил (но ведь мы едины!)
Твоею красотой свои седины.
На день. когда, как я, моя любовь
Себе весь ужас Времени откроет,
Когда похолодеет в жилах кровь
И старость лоб морщинами изроет;
Когда к обрыву ночи подойдет
И, глядя на красы своей владенья,
Он не найдет весны своей красот,
Годами стертых в прах без сожаленья, -
На день тот я оружие держу,
Твой облик сохранить оно поможет:
Теперь его не выскоблить ножу,
Который тряпки плоти уничтожит.
В колонке черных строк ты будешь жив,
Невозмутимо молод и красив.
Когда я вижу на челе морщины,
Их Временем наброшенную сеть,
Высокой башни жалкие руины
И зеленью изъеденную медь;
Когда я вижу, как, валы вращая,
На сушу давит море, как тиран,
И как, расход приходом возмещая,
Теснит всей грудью суша океан;
Когда слежу блестящую карьеру,
Что рухнула, чтоб не подняться вновь,
Я принимаю с горечью на веру,
Что Время унесет мою любовь.
Ужасна мысль, но выбор небогатый -
Лишь плакать остается над утратой.
Когда гранит и медь, земля и море
Сдержать не могут мощные века,
Что делать красоте в подобном споре?
Как выстоять на стебельке цветка?
Куда тягаться дуновенью лета
С могучим вихрем беспощадных дней,
Когда скалу во прах стирают лета,
Которые железных врат сильней?
Подумать страшно! Неужели сможет
В ларец упрятать Время свой алмаз?
Кто поступи его предел положит?
Кто красоту от разграбленья спас?
Никто б твоей красы не сохранил,
И нет надежды - без моих чернил.
Зову я смерть, я видеть не хочу
Достоинство, влачащееся нище,
Ничтожество, одетое в парчу,
Невинности поятой пепелище,
И вероломства дружелюбный взор,
И совершенство, грязью облитое,
И не по чести почести позор,
И попранную мощь немоготою,
И торжество учености пустой,
И рот искусства, заткнутый жестоко,
И искренность, что кличут простотой,
И добродетель в слугах у порока.
Устал я и охотно смерть приму.
Но как тебе тут будет одному?
Зачем он жив, когда все бытие
Столь мерзостно, порочно и неверно?
Иль обелить бесчестие свое,
Прикрывшись им, рассчитывает скверна?
Зачем румянец мертвый произрос,
Его ланит румянцу подражая?
Зачем красе поддельной тени роз,
Когда цветут его, взор поражая?
Зачем он жив, когда огня ланит
Разжечь не может нищая Природа?
В пустой казне - его казну хранит
И хвалится, нищая год от года.
Она хранит его как образец
Того, что было и чему конец.
Его ланиты - прошлых дней зерцало,
Когда краса цвела легко и всласть
И никаких ублюдков не желала,
Чтоб на ланиты и чело их класть;
Когда покойниц косы золотые
В гробу лежали вместе с головой,
А не вели, в кудряшки завитые,
Чужую жизнь на голове чужой.
Его лицо - тех давних дней отрада,
Довольствуется лишь самим собой.
Его весне чужих цветов не надо,
Он не творит над мертвыми разбой.
Его Природа держит про запас -
Показывать: прекрасно без прикрас!
Твои черты увидеть может всяк:
Изъяны в них отыщутся едва ли.
Твой друг признает это и твой враг, -
Вот красота в своем первоначале!
Но тех же судей строгий приговор,
Который прозвучал столь дружным хором,
Окажется иным, когда их взор
Проникнет глубже, чем внимают взором.
Заглянут в мысли, - а судить о них
Нетрудно, ибо мысль красна делами.
К прискорбью, ароматы дел твоих
Испорчены дурными сорняками.
А потому горчит твой аромат,
Что всякого пускаешь ты в свой сад.
Не повредит! Не бойся клеветы -
Она всегда в погоне за прекрасным,
Придаток неизбежный красоты,
Как черная ворона в небе ясном.
Невинному хула есть похвала,
Она твоих достоинств не погубит:
Ни пятнышка, чисты твои дела,
Хотя червяк бутон послаще любит.
Дней юности опасные места
Ты обошел с достоинством изрядным,
Но чистотою не замкнуть уста
Завистникам тупым и беспощадным.
Когда б не эта кисея клевет,
Твоими были б все сердца, весь свет.
Ты смерть мою оплакивай не доле,
Чем колокол тебе речет о ней,
Что я уже из низкой сей юдоли
В нижайшую сошел юдоль червей.
И, бросив грустный взгляд на эти строки,
Не думай о руке, писавшей их.
Забудь! Ведь муки памяти жестоки.
Люблю тебя, не надо слез твоих!
Так вот, когда меня поглотит глина,
Не надобно мне памяти земной
И твоего не надобно помина -
Пускай твоя любовь умрет со мной.
Чтобы не мог, мое услышав имя,
Глумиться мир над стонами твоими.
Когда умру, забудь меня, мой друг,
Чтоб никогда не предавать злословью,
Из-за каких таких моих заслуг
Меня любил ты нежною любовью.
Их не было. Но ты, меня любя,
Достоинств мне припишешь целый ворох,
Которых ждут услышать от тебя
И не признает истина которых.
И чтоб своей любви не запятнать
Сим из любви похвальным оговором,
В земле со мной дай имя закопать,
Чтоб не звучало нам оно позором.
Мне стыдно - и со мною наравне
Стыдиться будешь за любовь ко мне.
Во мне такую пору видишь взором,
Когда листвы закончились пиры,
Почти сметенной холода напором;
На хорах голых смолкли птиц хоры.
Во мне ты видишь сумерки такие,
Когда закат уже почти угас,
И ночь, как смерть, кладет свои слепые
Печати, запечатывая глаз.
Ты видишь головню на пепелище,
Что теплится в золе минувших дней,
Чья некогда живительная пища
Теперь ложится саваном над ней.
Ты видишь все, и все ты понимаешь -
И любишь крепче то, что потеряешь.
Ты не тужи, когда в тот каземат,
Откуда ходу нет и под залог,
Меня отправят: ты и так богат,
Достаточно тебе вот этих строк.
Их перечтя, найдешь в моих стихах
Все то, что мне оставить надлежит.
И не тужи, что прах ушел во прах. -
Душа моя тебе принадлежит.
И потому совсем невелика
Твоя потеря: я с собой унес
Отходы жизни, пищу червяка,
Косы разбойной жиденький укос.
Во мне ценна душа, ее цени,
Она - в стихах, и у тебя они.
Моим голодным мыслям ты - как пища,
Как жарким летом дождик проливной.
Моя борьба с самим собой почище
Той, что ведет богач с своей казной:
То пыжится он, сколь она огромна,
То всюду воры чудятся ему,
То он о ней помалкивает скромно,
То вдруг похвастать вздумает кому.
Так ныне я твои вкушаю взгляды,
Но день пройдет - я их ищу опять:
В моем несчастьи в чем искать отрады,
Как не тобою взоры насыщать?
День на день не приходится: мой стол
То полон яств, то абсолютно гол.
Зачем мой стих не склонен к новостям,
Не ищет перемен и вариаций?
Зачем я не гляжу по сторонам,
Чуждаясь поэтических новаций?
Зачем давно твержу слова одни
И наряжаю их в одно и то же?
Того гляди, расскажут - чьи они,
Откуда родом, на кого похожи!
Да оттого, что в строчках у меня
Лишь ты, моя любовь, моя надежда,
И оттого у слов день изо дня
Из старой перешитая одежда.
Как солнце ныне и вчера - одно,
Так и любовь речет, что речено.
Твое старенье зеркало покажет,
Часы - твои утраты проследят,
На чистый лист, быть может, строчка ляжет
Как твоего раздумья результат.
Твои морщины в зеркале нелгущем
Тебе напомнят смертный приговор,
А циферблат - о времени бегущем
В безвременье неслышно, словно вор.
Но сохранят тебе страницы эти
То, что не в силах память удержать, -
И мысли стайкой резво, словно дети,
Тебе навстречу выбегут опять.
Раскроешь книгу, счастливый знакомством
С забытым, но живым своим потомством.
К тебе как к Музе столько я взывал
И помощь получал твою при этом,
Что, как и мне, взывать к тебе настал
Черед другим завистливым поэтам.
Немому мне твой взор уста раскрыл,
Невежество уча летать по-птичьи,
А им, ученым, дал он пару крыл,
Изяществу их дал полет величья.
Но все же ты стихом гордись моим -
Он дух от духа твой и плоть от плоти,
Ведь только слог подправил ты другим
И придал совершенство их работе.
Ты - все мое искусство, неуч я,
И вся наука у меня - твоя!
Покуда я взывал к тебе один,
В мой стих вливалось все твое искусство.
Теперь же ты стал многим господин,
И стих мой растерял былое чувство.
Достоин ты, об этом спору нет,
И лучшего пера, и вдохновенья,
Но все, что в дар тебе несет поэт,
Им взято у тебя с соизволенья.
Ты осознай даров его тщету:
Тебе твою несет он добродетель,
Твою же преподносит красоту,
Которым он в тебе простой свидетель.
Ты платишь сам за все и потому
Платить еще не должен никому.
Немею я, когда тебя пою
И знаю, что другой тебе во славу
Настроил лиру звонкую свою, -
И уступить его готов я праву.
Но красоте твоей предела нет
И морю добродетелей нет краю,
Есть место в нем, - плывет чужой корвет,
И я в челне убогом выплываю.
Лишь с помощью твоей я не тону,
Корвет же гордо реет, словно птица,
Но пусть мой жалкий челн пойдет ко дну,
А тот корвет во всей красе промчится,
И пусть он верх одержит надо мной -
Любовь крушенью моему виной.
Иль мне тебе надгробный стих слагать,
Иль ты меня проводишь до могилы,
Тебя отсюда смерть не в силах взять,
Хоть взять меня у ней достанет силы.
Здесь имя сохранишь ты на века,
Я - безымянным кану в тенях ночи,
В простой могиле пищей червяка,
Тебя ж узреть живые смогут очи.
Твой памятник - мой стих, его узрят
И прочитают очи лет грядущих,
И языком грядущим повторят,
Когда умолкнут языки живущих.
Ты будешь вечно жить в моих стихах
Живым дыханьем духа на устах.
Ты в жены Музу у меня не брал
И волен потому со снисхожденьем
Внимать исполненным тебе похвал
И прочих стихотворцев сочиненьям.
Ты внешностью прекрасен и умом,
Но моего, как видно, мало чувства,
Ты стал искать похвал себе в другом,
Надеясь на новейшее искусство.
Ну что ж, вкуси риторики плодов,
Но после этой принужденной встречи
Признай тепло моих правдивых слов
И искренность моей открытой речи.
Пусть просит краски бледная щека,
А ты и без румян хорош пока.
Что ты румян взыскуешь, я не знал,
Засим я избегал прикрас тлетворных;
Я полагал, ты выше всех похвал
И выше подношений стихотворных.
Так долго и молчал я потому,
Что сам в своем достоинстве и благе
Доказываешь ты, что никому
Не передать их словом на бумаге.
Ты мне во грех вменяешь немоту,
Ту, что тебя нисколько не уронит:
Не порчу я словами красоту,
В то время как другой ее хоронит.
Твой глаз один такого полон света,
Что не уложат в стих и два поэта.
Кто скажет в похвалу тебе слова,
Богаче этих: ты есть ты, и только?
Внимать им у кого еще права?
И в чьей еще казне сокровищ столько?
Не вылезет тот стих из нищеты,
Что похвалою не добавит чести,
Но тот, что просто скажет: ты есть ты,
Украсит и себя с тобою вместе.
Все, что тебе природою дано,
Копируя, ничуть он не прибавит,
Правдивое рисуя полотно,
И тем себя повсюду он прославит.
А ты любезно внемлешь похвалы,
Которые тебе страшней хулы.
Во мне немая Муза так робка,
Когда другие перья навострили,
И в честь твою течет похвал река,
Написанных в наипышнейшем стиле.
Что в слове эти, в мыслях я держу.
Пусть тратятся они на украшенья,
Я служкою неграмотным твержу
Свое "аминь" на эти песнопенья.
На похвалу тебе - "Все это так!
Все истина!" - реку, не споря с нею,
Но в мыслях не такой уж я простак
И, даром что молчу, люблю сильнее.
Цени других за громких слов напор,
Меня - за молчаливых мыслей хор.
Ужель его поднявший парус стих,
Который за тобой нажива гонит,
Раздумия мои в утробе их,
Сиречь в моем мозгу, теперь хоронит?
Ужель ученый духом дух его,
Что внял нечеловечьего дыханья,
Отчаянья виновник моего
И моего столь долгого молчанья?
О нет! Ни стих, ни дух его ночной
Похвастаться не могут пред тобою
Блестящею победой надо мной,
Моею наслаждаясь немотою.
Но благосклонности твоей печать,
Что вижу в нем, велела мне молчать.
Ну что ж, прощай! Ты не по чину мне:
Ты ныне стал ценить себя дороже.
Тебе судить и о своей цене
И выбирать себе владельца тоже.
Твой дар нежданный я принять был рад,
Ведь никаких заслуг я не имею.
Теперь ты свой патент берешь назад,
Равно как выдал волею своею.
Иль ты не знал тогда своей цены,
Иль обо мне ты рассудил превратно?
Теперь ошибки все устранены -
Ты забираешь данное обратно.
Во сне я мнил: ты - собственность моя;
Я был король, но вот проснулся я.
Когда меня посмешищем на суд
Ты выставишь, смеясь со всеми вместе,
Я сторону твою приму и тут
В защиту правоты твоей и чести.
Скажу, мол, это я всему виной
И, мол, никто тебя винить не вправе -
И в результате твой разрыв со мной
Окажется тебе лишь к вящей славе.
Тебя своим позором обелю,
Себе при этом выгоду имея:
Хоть брошен я, но я тебя люблю,
Ты будешь прав - и буду прав вдвойне я.
И дабы не постиг тебя позор,
Любой готов принять я приговор.
Чтоб оправдать разрыв, ты оболги,
Найди во мне изъян - я подыграю;
Скажи, мол, хром на обе я ноги,
Безропотно я тут же захромаю.
Сколь низким ты меня ни назови,
Чтоб выглядеть в своей измене краше,
Себя сильней унижу, из любви,
И в корне пресеку знакомство наше.
Не попадусь я взору твоему
И нежное твое забуду имя,
Чтоб нашего знакомства никому
Не выдал голос звуками своими.
С собой бороться стану что есть сил -
Не мил тебе, я и себе не мил.
Коль ты решил, порви со мной теперь,
Теперь, когда я предан страшным карам;
Не будь последней из моих потерь,
Ударь меня - и не тяни с ударом.
Порви теперь, а не когда-нибудь,
Когда из бед я выйду безмятежным;
Ты ливнем после тьмы ночной не будь
И не тяни с разрывом неизбежным.
И ежели решил, не надо ждать.
Пока всю горечь бед своих измерю:
Порви со мной теперь и дай познать
Сперва наигорчайшую потерю.
И сколь ужасна ныне жизнь моя,
Тебя утратив, не замечу я.
Кто счастлив родословной, кто умом,
Кто силою, кто полною казною,
Кто соколом, кто псами, кто конем.
Кто пышностью наряда показною
У каждого свое в своей цене,
И каждому дано свое пристрастье.
Их счастья, по частям, не нужно мне
Огромное мое едино счастье.
Твоя любовь почетней всех гербов,
Казны дороже и богаче платья,
Престижней жеребцов и соколов,
С ней большего не в силах пожелать я.
Но все отнять ты можешь, - вот беда!
Меня несчастным сделав навсегда.
Сколь у меня себя, мой друг, ни рви,
Моею жизнью ты ко мне прикован:
Не крепче жизнь моя твоей любви -
Один конец обеим уготован.
Не трепещу пред мщением твоим -
Убит я буду малым наказаньем.
Как видишь, статус мой неуязвим -
Его не изменить твоим желаньем.
Не взять меня ни гневу на испуг,
Ни переменам духа прихотливым:
Изменишь - и убьешь меня, мой друг.
С тобой был счастлив - и умру счастливь
Кто может это счастье запятнать?
Ты можешь изменить, а я - не знать.
Я буду жить в неведеньи своем,
Как муж рогатый; и в лице, что мило,
Искать любовь, хоть знаю обо всем:
Твой взор со мной, а сердце изменило.
Измену я читаю по глазам,
По сумрачности взора это ясно,
Но взор твой честный для меня бальзам:
Измены нет в глазах, они прекрасны!
Тебя ведь так Природа создала,
Чтоб лик твой источал любовь и
Какого б ни таило сердце зла,
Твой взор покажет миру только ела,
Так, в сердце добродетель не тая,
Как Евы яблоко - краса твоя.
Кто, власть имея, сильною рукою
Зла не чинит, являя сильный дух,
Кто двигает других, но сам скалою
Стоит неколебим, к соблазнам глух,
По праву тот своей казной великой
Владычествует, всуе не губя, -
Он сам себе является владыкой,
Все прочие - лишь слуги у себя.
Цветок украсит лето дивным цветом,
Собой владея всем, до лепестка,
Но, коль его бутон с гнильцой при этом,
Такой цветок не лучше сорняка.
Прекрасное подчас делами плохо:
В гнилой лилее дух чертополоха.
О как прекрасен ты в грехе своем,
Который, как червяк в бутоне розы,
На имени твоем лежит пятном, -
Но облик твой отводит все угрозы!
О похоти твоей молва пошла,
Глумясь над похожденьями твоими,
Но из хулы выходит похвала,
Едва она твое помянет имя.
Дворец прекрасный оскверняешь ты,
Явив себя пристанищем порока,
Чьи пятна под прикрытьем красоты,
Как ни гляди, невидимы для ока.
Хоть в праве ты своем, подумай все ж:
Ведь резать, что не режут, - портить нож.
Иной винит твои младые лета,
Иной в них видит прелести залог,
Но тот и этот любят то и это, -
Достоинством твой выглядит порок.
Поддельный перстень на руке державной
Едва ли кто признает таковым,
И точно так поступок твой бесславный
Сочтут едва ль не подвигом твоим.
О сколько б агнцев волк зарезал злобный
Когда б овечью шкуру он имел!
О скольких ты красою бесподобной
Сгубил бы, если б только захотел!
Не надо! Ибо все твое - мое.
Мое и имя доброе твое.
Какой зимою стала для меня
Разлука наша, о услада года!
Как я замерз, во тьме не видя дня. -
Бесплодная декабрьская погода!
В разлуке этой лета дни прошли,
За ними осень с жатвой золотою
И прочими исчадьями земли
Прошла вослед брюхатою вдовою.
Но лишь сиротство видел я вокруг,
Вотще плодоношенье это пышно:
Нет лета без тебя, любезный друг,
И без тебя мне певчих птиц не слышно.
А если свистнут, жалок этот свист,
И в страхе пред зимой бледнеет лист.
С тобою разлучились мы весною,
Когда апрель нарядный расписал
Луга своею кисточкой цветною
И сам Сатурн смеялся и плясал.
Ни щебет птиц, ни луга ароматы,
Ни свежесть расцветающей земли
Не скрашивали мне моей утраты
И в хоровод повлечь свой не могли.
Середь белых лилий я стоял в печали,
Не славил роз румяных торжество -
Они, как списки об оригинале.
Мне речь вели - не более того.
Глухой зимой казалось это лето:
Но мне, лишь тень твоя вся роскошь эта.
Пенял фиалке я: "Не ты ли с уст
Любимого украла ароматы?
И пурпур лепестков, что слишком густ,
Ужели не из жил его взяла ты?"
Руки твоей у лилий белизна,
А цвет волос - в бутонах майорана;
Воровка роза от стыда красна,
Бела другая - в страхе от обмана,
А третья - не красна и не бела,
Взяла себе твое дыханье лета;
Такие наказуемы дела -
И ест ее теперь червяк за это.
Прекрасными цветами полон сад,
Но крадены их цвет и аромат.
О Муза, что-то голос твой исчез!
Что ж не поешь источник вдохновенья?
Иль тратишься на скудной ниве пьес,
Ничтожные кропая сочиненья?
Забывчивая, воротись и пой,
И в песнях возмести свои растраты
Тому, кто дал тебе и голос твой,
И мастерство, которым днесь жива ты.
Все борозды с чела его сотри,
Что Время нанесло стилом тяжелым,
Перо свое сатирой заостри
И на смех Время подними глаголом!
Спеши воспеть недолгую красу
И Времени останови косу.
Ты, верностью в красе пренебрегая,
О Муза, извиненье сыщешь где?
Ведь, красоту и верность воспевая
В возлюбленном, прославишься везде.
Иль скажешь, мол, для верности румяна
Не нужны, есть у ней свои цвета;
Мол, красота верна, коль без изъяна,
Не тронь, коль совершенна красота?
Доколе, Муза, будешь ты лениться?
Не смей молчать! Ты петь его должна
Так, чтоб, когда падет его гробница,
Он был во все прославлен времена.
Возьмемся же за дело мы отныне,
Чтоб сохранить его таким, как ныне.
Любовь моя сильна не напоказ,
Не напоказ вдвойне она нежнее.
Словесных ей не надобно прикрас,
Ведь не торгую я на рынке ею.
Когда любовь пришла к тебе и мне,
Я пел ее младенческие лета,
Как соловей, что звонок по весне,
Но замолкает к середине лета.
Не то чтоб лето хуже, чем весна,
Когда свистал певец в ночном дозоре,
Но летом с каждой ветки песнь слышна,
А соловей не свищет в общем хоре.
Надоедать из хора не хочу
И потому, как соловей, молчу.
Я б с нищей Музой петь тебя был рад -
Желанья славы с нею мы не чужды,
Но наш предмет достойнее стократ,
И в наших похвалах ему нет нужды.
Поэтому стихов не жди моих.
Ты в зеркале своем увидишь взором
Прекрасный лик, который жалкий стих
Покроет несмываемым позором.
Тут править что-то было бы грешно:
Корежить идеал никто не вправе.
А у меня призвание одно -
Тебя воспеть к твоей великой славе.
Ведь то, что видишь в зеркале своем,
Прекраснее того, что мы споем.
Ты неизменно юн в глазах моих,
Ведь ты прекрасен так же, как вначале,
При первой встрече. Три зимы седых
Трех лет наряды с пышных крон сорвали,
Трех весен зелень трижды в желтизне
Трех осеней безропотно сгорела,
Но перемен в тебе не видно мне,
Тебя затронуть Время не сумело.
Но красота, как стрелка на часах,
Смещается, хоть скрадено движенье.
Так ты, хоть и застыл в моих глазах,
Все ж старишься, обманывая зренье.
Так вот страшись и знай, ты, темнота, -
От веку умирала красота.
Пусть не винят в язычестве меня -
Не идол мой возлюбленный нисколько,
Хоть, как язычник, я день изо дня
Пою ему, хвалу ему - и только.
Красив и нежен он, любовь моя,
И постоянен равно неизменно,
И неизменно постоянству я
Свои стихи слагаю вдохновенно.
"Прекрасный, добрый, верный", - я твержу,
"Прекрасный, добрый, верный", - только это,
И темы я другой не нахожу:
Все три в одном - вот тема для поэта!
"Прекрасный, добрый, верный" - врозь подчас,
Но вот все три в одном на этот раз.
Листая хроник древние листы
О красоте людей времен тех дальних,
Прочту стихи во славу красоты
Красавиц и красавцев идеальных.
Но вижу я, что древнее стило
В своей чудесной красоты картине
Ланиты, очи, губы и чело
Дает точь-в-точь как ты являешь ныне.
Тебя, как видно, видели они
И описали силою прозренья.
Проникнув оком прямо в наши дни,
Но не хватило зренья и уменья.
А что прикажешь делать нам сейчас,
Чей нем язык, хотя дивится глаз?
Ни страх мой, ни вселенский дух-пророк,
Чье тьму времен пронизывает око,
Любви моей мне не укажет срок,
Хотя она дана мне лишь до срока.
Затмилась тихо смертная луна,
Пророчества авгуров вышли лживы,
Уверенность на трон возведена,
И вечные объявлены оливы.
И это все - бальзам на раны мне,
Любовь моя свежа, я весел снова -
И не умру с другими наравне,
Которые в веках не имут слова.
В стихах и ты пребудешь - и скорей
Падут гробницы и гербы царей.
Что в мыслях есть, достойное бумаги,
Чего мой верный дух тебе не дал?
Какой еще он не принес присяги?
Каких еще не высказал похвал?
Нет ничего. Но все же днем и ночью
Твержу я, как молитву, все одно:
Ты - мой, я - твой, с тех пор как я воочью
Узрел тебя, - другого не дано.
Бессмертная любовь, рождаясь снова,
Не видит седины - она свежа,
Морщины нипочем ей - и готова
Из старика творить себе пажа,
И вспыхивает в сердце с новой силой
Там, где наружность кажется могилой.
Я не изменник, не вини меня,
Хотя разлука - признак охлажденья.
Что, душу я в твоей груди храня,
Покинул сам себя без сожаленья.
Но тут мой дом, и я вернулся вновь,
И более отсюда я - ни шагу:
Не износилась по пути любовь,
И пятна смыть свои принес я влагу.
И пусть порок течет в моей крови,
Но все ж не столь мои ужасны пятна,
Чтоб драгоценный дом своей любви
Я променял и не пришел обратно.
Без милой розы, без тебя, мой друг,
Весь мир - ничто, и пусто все вокруг.
О да, увы, в шутах я побывал,
Зевак потешил пестрою обновой,
Задешево богатство продавал,
Старинную любовь пятная новой.
О да, увы, глаза я отводил
От верности и в этом помраченьи
Вторую юность сердцу находил
И приносил тебе одни мученья.
Но хватит разжигать мне аппетит!
Все кончено, возьми, что бесконечно. -
Моя любовь тебя не огорчит,
Мой бог, к тебе привязан я навечно.
Меня к земному раю приведи -
И к любящей прижми своей груди.
Мой милый друг. Фортуну побрани,
Виновницу моих поступков скверных.
В глазах людей меня клеймят они,
И на людях я в муках непомерных.
Я в пятнах, как красильщика рука, -
От имени не в силах отложиться.
Ты пожалей больного старика
Хотя б чуть-чуть и дай ему отмыться.
Мою заразу уксусом пои,
Мне в радость будет горькая настойка,
Приму любые снадобья твои
И вынесу любую кару стойко.
Возлюбленный, больного пожалей -
Мне жалости целительной налей.
Бальзам мне на клейменое чело
Твоя любовь и нежное участье.
Кто б ни рядил меня в добро и зло,
В твоей лишь похвале взыскую счастья.
Ты для меня весь мир! Главу склоня,
Стыдить и славить наделяю правом.
Я мертв для всех, мертвы все для меня,
Лишь ты судья делам моим неправым.
Молву я бросил в бездну немоты,
Мой слух гадючий ей теперь не внемлет;
Ни лести, ни бесстыдной клеветы
Моя глухая совесть не приемлет.
Я жажду только слова твоего,
Все остальное, мнится мне, мертво.
В разлуке глаз мой у меня в мозгу,
А тем, которым смотрят на дорогу,
Полуслепым, я мало что могу,
Хотя и различаю понемногу.
Ни сердцу глаз картины не дает,
Блуждает взор, рассеян и неточен,
Ни к мозгу не течет его отчет -
И ни на чем он не сосредоточен.
Уродине и чуду красоты,
Изящному и грубому предмету -
Всему он придает твои черты:
И голубю, и врану, тьме и свету.
Тобою переполненный сейчас,
Мой верный мозг неверным сделал глаз.
Ужель мой мозг, увенчанный тобою,
Чуму пьет из монаршей чаши - лесть?
Иль глаз не лжет - и некоей волшбою
Дано ему из чудищ произвесть
Небесных херувимов с ликом ясным,
Как двойники похожих на тебя,
Представить безобразное прекрасным,
Едва его поймает взгляд, любя?
Конечно лесть! И из монаршей чаши
Пьет мозг мой, а угодливый мой глаз
В деталях малых знает вкусы наши
И ублажить сполна желает нас.
Пусть это яд, но грех сей невелик:
Ведь глаз мой первым чашу пить привык.
Увы, в своих строках тебе я лгал,
Сказав, что не могу любить сильнее, -
Тогда никак я не предполагал,
Что пламень мой способен быть полнее.
Но, тиранию Времени признав,
Чьи неисповедимые напасти
Ломают веру и лишают прав,
Мнут красоту и низвергают власти,
Уверенный, что миг неверен всяк,
Я жил тогда одной минутой тою,
Сказав тебе, - и вот попал впросак! -
Мол, я люблю с предельной полнотою.
Любовь дитя. А я назвал, прости,
Созревшим то, чему дано расти.
Не признаю препятствий я для брака
Двух честных душ. Ведь нет любви в любви,
Что в переменах выглядит инако
И внемлет зову, только позови.
Любовь есть веха, коей с бурей в споре
Дано стоять и вечно не упасть,
Любовь - звезда судам в безбрежном море,
Чью высоту измеришь, но не власть.
Любовь - не шут у Времени, хоть розы
Ланит и губ серпом сечет оно,
Не страшны ей дней и недель угрозы,
Стоять ей до конца времен дано.
Иль я не ошибаюсь в этом, или
Я не поэт и люди не любили.
Меня за неуплату обвини ты
И должником нечестным назови
За то, что мною были позабыты
Обязанности строгие любви,
И время, что твоим по праву было,
Я отдавал ничтожествам сполна,
И ветру подставлял свои ветрила,
Чтоб уносила прочь меня волна.
И, подведя итог своим уликам,
В преступном небрежении виня,
Ты в гневе накажи меня великом,
Но ненавистью не казни меня.
Ведь ты моей измене тем обязан,
Что факт твоей невинности доказан.
Как мы, вкушая за обедом плотным,
Едим приправы, небо горяча,
И как желудок чистим зельем рвотным,
Егo от хвори загодя леча,
Так яств сладчайших стол твой объедая,
Я горечь добавлял себе в еду,
Размыслив так, что загодя тогда я
Грозящие недуги отведу.
Увы, пуста в любви такая мера,
Лекарство это впрок мне не пошло,
Сии предосторожности - химера:
От многого добра не лечит зло.
И потому урок теперь усвою:
Лекарства - яд больному столь тобою.
Как выпил я настоя слез Сирены,
Порочных в корне аки самый ад,
Надеясь в страхе и страшась измены,
Теряя все, чем мог бы быть богат?
Как сердце на вершине счастья сладкой
Вступило на порочный путь обид?
Как заболел я этой лихорадкой,
В которой очи лезут из орбит?
Но есть в пороке польза, право слово! -
Добро нам приумножить злом дано:
Любовь, из пепла поднятая снова,
Прекраснее того, что сожжено.
Пристыженный, вкушаю я покоя -
И так в пороке стал богаче втрое.
Мне на руку измена та твоя,
И, памятуя давние печали,
В своей вике согнуться должен я, -
Мое ведь сердце вовсе не из стали.
Коль ты в моей измене пострадал,
Как я в твоей, мне жаль тебя, а я-то,
Мучитель твой, труда себе не дал
Припомнить, как я сам страдал когда-то.
О пусть та наша горестная ночь
Мои былые оживит мученья
И вынудит меня тебе помочь,
Как ты тогда мне, дав бальзам смиренья.
Но дабы равноправье соблюсти, -
Ведь я простил! - и ты меня прости.
Уж лучше быть порочным, а не слыть,
Когда внимаешь понапрасну пеням.
Приятным удовольствию не быть,
Коль мы не сами так его оценим.
Что углядит в страстей моих игре
Развратом черным вскормленное око?
Как тот, кто видит зло в моем добре,
Судьею будет моего порока?
Я - это я! Кто выдал им права
Мои проступки измерять своими?
Я, может, прям, а мера их крива,
Я не желаю быть судимым ими!
А то всеобщим выйдет приговор:
Порочен всяк - и всякому позор.
Твой дар, твои листы, в моем мозгу,
И о тебе там записи повсюду.
И там я их века хранить могу,
Не то что на бумаге - не забуду.
Пусть не века, но до тех пор, пока
Мой мозг и сердце в этом мире живы,
Их не сотрет забвения рука
И не найдет в них для себя поживы.
Бумаги жалкой тщания пусты,
Чужды счета делам любви и чести.
Прости, я потерял твои листы,
Но ты в моих листах на прежнем месте.
Коль стану на бумажках все хранить -
В забывчивости можешь обвинить.
Не хвастай, Время, будто я меняюсь.
Все пирамиды мне твои смешны,
Все не в новинку, я не удивляюсь, -
По старым образцам возведены.
Жизнь коротка, и мы дивиться рады
Старью, что выставляешь напоказ:
Мы принимаем старые наряды
Как новые, пошитые для нас.
Отринув все что есть и что в помине,
Тебе я бросить вызов свой могу!
Все хроники и все, что видим ныне,
Все - ложь твоих мгновений на бегу.
Клянусь, все западни твои минуя,
Я буду верен и не изменю я.
О, будь моя любовь дитя страны,
Его могла б Фортуна с полным правом,
Играя тем, права чьи неполны,
К цветам отнесть или к ничтожным травам.
Но он отнюдь не случая игра,
Его не тронут ни фавор, ни смута,
Ни все посулы счастья и добра,
Чем соблазняет каждая минута.
Ему благоразумье ни к чему
Зарящихся на временные брашна,
Благоразумью верен своему -
Не нужно солнц ему и гроз не страшно.
Свидетели тому - шуты минут,
Чья смерть - добро, а жизнь - порок и блуд.
Иль милости, дарованные мне,
Я заслужил любовью показною?
Иль пало в прах с руиной наравне
Для вечности заложенное мною?
Иль мне банкротов тех пример пустой,
Польстившихся на блещущее злато
И ради яств забывших вкус простой
И какова за яства те расплата?
Нет, жалкий раб я сердца твоего!
Прими от сердца дар мой этот скудный
И не пеняй на простоту его -
Я возвращаю долг свой обоюдный.
Прочь, лжесвидетель! Коль душа верна,
Чем гнет сильнее, тем вольней она.
Прекрасный мальчик, над твоей красой
Не властно Время со своей косой.
Все любящие вянут, только ты
Все хорошеешь в блеске красоты.
Пока еще Природа держит меч
И может красоту твою сберечь,
Дабы поток минут переломить
И красотою Время посрамить.
Но бойся! Ты - игрушка у нее:
Отдаст она сокровище свое.
По векселям платить настанет срок,
Расплатится тобой - и весь итог.
Издревле черный цвет был не в цене,
Не признавали красоты за черным,
Но ныне черный преуспел вполне,
А красота живет с пятном позорным,
Поскольку всякий на лицо свое
Кладет прикрасы вопреки природе, -
Нет имени и чести у нее,
И красоту узришь в любом уроде.
Как ворона крыло, как смоль черны
Возлюбленной моей власы и очи
В знак траура о тех, что лишены
Красы своей, но наводить охочи.
Ей траур, так идет, что черноту
Отныне признают за красоту.
Ты пальчиками, музыка моя,
По клавишам счастливым пробегая,
Слух услаждаешь, музыку лия,
Гармонию блаженства исторгая.
О клавиши! Завидую я им -
Благословенны, пальчики целуя.
Такую милость бы губам моим,
Но рядышком в смущении стою я.
Ты клавишам в пробеге звучных гамм
Немыслимые делаешь поблажки,
А мне обидно, что живым губам
Ты предпочла сухие деревяшки.
Коль клавиши ты жалуешь вполне,
Им пальчики отдай, а губы - мне.
Равно растрата духа и стыда -
Вот любострастье в действии: огромно,
Убийственно, исполнено вреда,
Жестоко, дико, грубо, вероломно.
Неистова охота у него
И ядовиты сладкие приманки,
Но после утоленья своего
Его презренны жалкие останки.
В пылу и в насыщении своем
Безумно и подмазывает густо,
Блаженство - в, блажь глупая - потом,
Надежда счастья - до, а после - пусто.
Все ведомо, но ведомо навряд,
Как избежать небес, ведущих в ад.
Ее глаза на солнце не похожи,
Коралл намного губ ее красней,
И не белее снега смуглость кожи,
И волосы как смоль черны у ней,
И щеки далеко не так богаты,
Как роз дамасских бело-алый куст,
И я послаще знаю ароматы,
Чем запах, что с ее слетает уст.
Люблю ее послушать, но признаю,
Что музыка куда милее мне.
Как шествуют богини, я не знаю,
Но поступь милой тяжела вполне.
И все ж она не менее прекрасна
Тех, что в сравненьях славили напрасно.
Ты беспощадна, равно как все те,
Чья красота жестокость в сердце множит.
Ты знаешь, что тебе по красоте
Нет равных для меня и быть не может.
Тебя узрев, рекут мои друзья,
Мол, ты не стоишь этаких страданий.
Перечить громко им не смею я,
Но сердцем верен я без колебаний.
И то, как больно сердцу моему,
Которое измучилось ужасно,
Прямое доказательство тому,
Что чернота твоя по мне прекрасна.
Не чернота, а черные дела
Причина клеветы и корень зла.
Люблю твои глаза, их внемлет взгляд
Всю боль, которой мучаешь усердно,
Они оделись в траурный наряд
И на меня взирают милосердно.
Не красит столь светло рассветный луч
Ланиты темно-серые востока,
Не столь ласкает край закатных туч
На западе звезды вечерней око,
Сколь в трауре глаза твои нежны.
Твой траур - сострадания основа.
Дай траур сердцу - милости нужны
Мне сердца твоего и остального.
Признаю черным цвет у красоты -
Уродлива, что не черна, как ты.
Будь проклято то сердце, что сердца -
Мое и друга! - обрекло на муки.
Ему меня терзать бы до конца,
Оно ж и другу заломило руки.
Меня меня лишил твой взор, губя,
Меня второго он присвоил тоже, -
Лишен его, себя да и тебя,
Я мучаюсь, тройную пытку множа.
Замкни мое в своей стальной груди,
А сердце друга пусть в моем пребудет,
Ты узника в охрану отряди -
В моей темнице друг не пытан будет.
Прошу вотще: я твой и так вполне,
В твоей тюрьме, со всем, что есть во мне.
Итак, он твой. Но за него в залог
Готов тебе я сам себя представить,
Чтоб обрести мой друг свободу мог,
А я себе второе "я" оставить.
Но против ты, и против он вдвойне:
Ты - из корысти, он - из благородства,
Поскольку поручителем был мне
И сам попал под судопроизводство.
Владея векселями красоты,
Как ростовщик, наживой одержимый,
К суду за долг мой друга тащишь ты.
Пропал из-за меня мой друг любимый!
И вот теперь твои -и я, и он.
Залог он внес, но воли я лишен.
Есть у тебя "Желание" свое,
"Желанье" сбоку и мое "Желанье".
Средь этих трех тут лишнее мое:
Мое ведь твоему - как наказанье.
Огромное, ужель среди своих
Оно мое желанье не приемлет?
Ужель, внемля желанию других,
Оно желанью моему не внемлет?
Не перельется море через край,
И влага ливня не опасна волнам;
К своим мое желанье принимай -
И с ним твое "Желанье" станет полным.
Ни милых, ни немилых не гони:
В "Желаньи" том одно - я и они.
Коль за меня душа начнет пенять,
Скажи ей, дескать, я - твое "Желанье"
И надлежит желанье исполнять,
Приняв мое желанье во вниманье.
С "Желанием" твоей любви казна
Желаньями с моим желаньем вместе
Пребудет к общей радости полна, -
Мое там будет с краешку на месте.
Я в блеске этом окажусь в тени,
Подавлен превосходством многократным,
Но ты меня, однако же, цени,
Ничтожеством я буду, но приятным.
Имей, любя лишь имя, пониманье:
Меня ты любишь, ибо я - "Желанье".
Что, Купидон слепой, творишь со мной?
Не вижу то, на что взирают очи:
В погоне за небесной красотой
Они до безобразного охочи.
Пусть сослепу в пылу твоей игры
Они в торговый порт теперь попали.
Но сердце там зачем твои багры
Так держат, что отцепишься едва ли?
Оно общинный выгон почему
Обязано считать владеньем частным?
И сколько можно зренью моему
Уродливое скрашивать прекрасным?
Доколе же в чуме такой, скажи,
Моим глазам и сердцу жить по лжи?
Когда она клянется, что верна,
Я верю ей, хоть знаю: лжет бесстыдно.
Меня юнцом зеленым мнит она,
Но это мне нисколько не обидно.
Пусть юн в ее глазах я буду все ж,
Хоть знает, что не юноша давно я,
Но правде я предпочитаю ложь, -
Так ложью мы повязаны двойною.
С чего бы ей измену не признать,
А мне мои года в ответ на это?
В любви, пусть мнимо, надо доверять,
А старость, полюбив, скрывает лета.
И потому я лгу тебе, ты - мне,
И ложью льстим друг другу наравне.
Оправдывать тебя я не привык,
Не притерпелся к жесточайшим ранам;
Не рань меня очами - есть язык,
В лицо меня убей, а не обманом.
Скажи, что ты отныне не моя,
Не отводи при встрече взор свой милый.
Зачем хитрить, когда разгромлен я
И взять меня ты можешь просто силой?
Но, может, зная, сколь твой страшен взор,
Его отводишь ты, меня жалея,
Чтоб над другим свершился приговор,
Который самой страшной пытки злее?
Нет, пощади не так! Но средь скорбей,
Из жалости взглянув, меня добей.
Сколь ты жестока, столь же будь умна,
Пока мое под пыткою терпенье
Скрывать еще способно имена,
Твое не выдавая преступленье.
Благоразумно поступи со мной:
Хоть ты не любишь, обмани речами.
Так при смерти поправки ждет больной,
Намеренно обманутый врачами.
Иначе в муках я с ума сойду
И показанья дам единым духом,
А мир наш подл - пусть сказано в бреду,
Внимает он всему безумным ухом.
И чтоб тебя порочить мир не мог,
Смотри в лицо, хоть сердце смотрит вбок.
В тебя нисколько не влюблен мой глаз -
Твои изъяны спрятать невозможно,
Однако зренье сердцу не указ -
Оно в тебя влюбилось безнадежно.
Речами не ласкаешь ты мой слух,
Не знаю я твоих прикосновений,
Ни вкус не услаждаешь мой, ни нюх -
Ты чувствам не приносишь наслаждений.
Но ни мой ум, ни чувства впятером
Не могут с сердца снять твои оковы -
Вассалом верным при дворе твоем,
Рабом кандальным быть оно готово.
Мне на руку одним чума моя:
Ты вводишь в грех, но ты же - мой судья.
Любовь - мой грех, тебе претит она,
В твоих глазах греховна и убога,
Но ты сама не менее грешна, -
И стоит ли меня судить так строго?
И не твоим устам меня судить,
Подложные скреплявшим документы
Любви печатью алой, чтоб лишить
Чужие ложа их законной ренты.
Пусть я люблю тебя, а ты - того,
Кто для тебя, как ты мне, есть отрада.
Подай мне жалость сердца своего -
И жалость будет жалости награда.
А если жалость в сердце не найдешь,
Ты не получишь то, что не даешь.
Равно как бережливая хозяйка,
Что за сбежавшим гусаком бежит,
Которого теперь поди поймай-ка,
В то время как оставленным лежит
Дитя ее, и тянет к ней ручонки,
И плачет, и зовет назад ее,
Забывшую о кинутом ребенке
В погоне за сбежавшим от нее, -
Так ты меня, свое дитя, бездумно
Оставила, чтоб беглеца поймать.
Поймав же, воротись благоразумно
И поцелуй, как любящая мать.
Тебе желаю изловить "Желанье",
Коль, воротясь, уймешь мои рыданья.
Мне две любви даны к добру и к худу,
Два ангела сведут меня с ума:
Мужчина, светел облик чей повсюду,
И женщина, чей облик всюду - тьма.
Творя мне ад, мой жено-ангел черный
Другого искушает красотой,
Преследуя своей гоньбой позорной,
Чтоб в беса превратился мой святой.
Пока я не имею верной вести,
Насколько белый ангел виноват,
Но оба далеко и оба вместе, -
Похоже, ангел ангела свел в ад.
Но мнительность не властна надо мной,
Пока не сжег хорошего дурной.
Уста воспетой мною в гимне,
Которой я - вернейший Друг,
"Я ненавижу" изрекли мне,
Но, видя страшный мой испуг,
На милость гнев они сменили
И, сделав ласковою речь,
Иное мне заговорили,
Дабы от смерти уберечь:
"Я ненавижу", - но с добавкой,
Идущей, словно свет за тьмой,
Которая бредет чернавкой
С небес во ад, к себе домой, -
"Я ненавижу", - и, любя,
Жизнь возвратили: "...не тебя!"
Моей греховной плоти центр, душа,
Узда мятежным силам и преграда,
Зачем ты, увяданием дыша.
Так тратишься на росписи фасада?
Кто подновляет обветшалый дом,
Коль оговорен краткий срок наема?
Иль черви тело не съедят потом,
Наследники оставленного дома?
Беднеют слуги - богатеешь ты,
Копи казну на этом увяданьи
И вечность покупай за счет тщеты.
Кормись в дому, не думая о зданьи.
Есть будешь Смерть, как нас дано ей есть,
Грядет смерть Смерти, значит, вечность есть!
Моя любовь подобна лихорадке,
Желающей сама себя продлить.
Лекарства же в огонь ее лампадки
Способны только маслица подлить.
Мой разум, осердясь, как лекарь строгий,
Что не хочу его пилюли есть,
Меня покинул: понял я, убогий, -
Пилюлями желанье не известь.
Неизлечим, с ума я скоро съеду,
Блуждает разум, сбившийся с пути, -
И мысли, и слова подобны бреду,
В них невозможно истину найти.
Я мнил, ты светозарна и ясна,
А ты черна, как ад, как ночь, темна.
Глаза Любви в глазницах у меня,
Но истины противу это зренье!
Иль разум, а не зрение виня,
Обязан я винить за искаженья?
Но коль прекрасно то, что любит взор,
То почему уверен мир в обратном?
А если нет - глазам Любви позор
За то, что видят красоту в отвратном.
А впрочем, как глазам Любви не лгать?
В слезах они не в силах видеть ясно.
Так солнцу в тучах мира не видать,
Покуда вихрь их не прогонит властно.
Любовь слезами взор морочит мой,
Дабы меж тем вершить порок самой.
Не говори, что не люблю тебя.
Иль не вдвоем воюем мы со мною?
Иль вовсе и не я, забыв себя,
Готов тебе отдаться всей душою?
Иль подружился с недругом твоим?
Иль похвалил того, кого ругаешь?
Иль я самим собою не гоним,
Когда сердита на меня бываешь?
Иль я своей гордыней обуян
И счел тебе служение позором,
Когда я славлю каждый твой изъян
И помыкаешь мною властным взором?
Но я пребуду нелюбим тобой:
Ты любишь тех, кто зряч, а я слепой.
Какой волшбой питаешь мощь такую,
Чтоб я тебе, бессильной, сердце сдал,
Да так, чтоб лгал глазам напропалую
И то, что мир уродлив, утверждал?
Как доброе ты делаешь из злого,
Да так, что в самом смертном из грехов
Мне мнится добродетели основа
И я твой грех превозносить готов?
О как ты преступленьями своими
Крепишь мою любовь день ото дня?
Пусть я люблю презренную другими,
Но с ними ты не презирай меня.
Поскольку я люблю тебя грешащей,
То я твоей любви достоин вящей.
Юна да и бессовестна любовь,
Хоть совесть рождена, как знаем, ею.
Не искушай обманом вновь и вновь,
Чтобы моей вине не стать твоею.
Ведь, преданный тобой, я предаю
Свой дух во власть бессмысленного тела,
Дает он телу грамоту свою
Вершить любовный пир, как захотело.
Твое услышав имя, плоть встает
И на тебя перстом победным кажет,
Поденных не чурается работ:
С тобою постоит - и рядом ляжет.
Сознанья в сей "любви" не наблюдаю,
Но из любви встаю и опадаю.
Любя тебя, я предал, признаю;
Любя меня, ты предала, но дважды:
Нарушив клятву верности свою
И невзлюбив, влюбившись вновь однажды
Ты - дважды, но тебя я предавал
Раз двадцать! О, моя вина огромна -
Тебя я под присягой оболгал
И предал бесконечно вероломно.
Я клялся многократно с давних пор,
Что ты добра, нежна, верна, прекрасна,
И, обеляя, вынуждал свой взор
Ослепнуть иль не видеть беспристрастно.
Я клялся, что чиста душа твоя, -
И против правды лгал так подло я.
Спал Купидон, забыв свои дела.
Одна из дев Дианы из-под бока
Его горящий факел подняла
И погрузила в ключ его жестоко.
Огонь любви взяла в себя вода,
И стал кипящей чашей ключ, а вскоре
Больные стали приходить сюда,
Чтоб излечиться от приставшей хвори.
Свой факел Купидон огнем зажег
Очей моей любимой, а на пробу
Им тронул грудь мне - я и занемог
И тщетно у ключа лечу хворобу,
Но излечусь я лишь в первоогне -
Необходимы очи милой мне.
Божок любви уснул средь луговины,
Про факел позабыв на время сна.
Его узрели нимфы той долины,
Что соблюдают девственность; одна,
Из посвященных та, что всех затмила,
Решив, что слишком жарко разожжен,
Взяла его и в воду погрузила -
И так был Купидон разоружен.
Источник же, приняв огонь Любови.
Целебным стал, леча любой недуг.
И мне там ванны принимать не внове,
Но вот что вынес я из этих мук:
Любовь хоть греет воду ключевую,
Сама же в ней не стынет ни в какую.
Популярность: 3, Last-modified: Mon, 18 Nov 2024 06:53:55 GmT