----------------------------------------------------------------------------
В переводах Игоря Фрадкина
СПб.: Деан, 2003.
OCR Бычков М.Н. mailto:[email protected]
----------------------------------------------------------------------------
William Shakespeare
Sonnets
Translated by Igor Fradkin
Уильям Шекспир
Сонеты
В переводах Игоря Фрадкина
Переводчик выражает особую благодарность за неоценимую помощь при
работе в разные годы над представленными в настоящем издании переводами -
И.М. Кулаковской, М.К. Павловой, А.В. Флоря и А.А. Чамееву.
Петербургский поэт-переводчик Игорь Фрадкин впервые опубликовал свой
вариант _Сонетов_ У. Шекспира в 1990 году. Он стал, таким образом, пятым
русским переводчиком, представившим читателю полностью этот знаменитый цикл
- после Н. Гербеля (1880), М. Чайковского (1914), С. Маршака (1948) и А.
Финкеля (1977).
Подвигло его на это высказывание Андрея Зорина в 1984 году, который,
анализируя существующие переводы _Сонетов_, заметил, что хотя "Маршак
превратил их в выдающееся явление отечественной культуры... сегодня все
острее чувствуется потребность в переводе, который переселял бы не Шекспира
к нам, а нас к Шекспиру".
Познакомивший русского читателя с золотыми страницами английской и
американской литературы - Джон Донн, Джордж Гордон Байрон, Перси Биши Шелли,
Джон Китс, Оскар Уайльд, Генри Лонгфелло, Роберт Фрост - Игорь Фрадкин
представляет сонеты Шекспира в новой редакции, которая существенно
отличается от предыдущего издания 1990 года.
Тонкое ощущение поэтического текста, его многообразных интонаций,
уважительное отношение не только к духу, но и к букве подлинника, умение
опереться на опыт предшественников, учесть их ошибки и достижения и вместе с
тем сохранить свой собственный переводческий почерк - все это позволило
Игорю Фрадкину предложить новую поэтически убедительную интерпретацию
_Сонетов_ Шекспира, открывающую в них новые грани и измерения.
От издательства
To the onlie begetter of
these insuling sonnets
Mr. W.H. all happinesse
and that eternitie promised by
our ever-living poet
wisheth
the well-wishing
adventurer in
setting
forth.
T.T.*
* Thomas Torp
Тому единственному, кому обязаны
эти сонеты своим появлением:
Мистеру W. Н. всякого счастья
и вечной жизни,
обещанной
ему
нашим бессмертным поэтом,
желает доброжелатель,
рискнувший выпустить их
в свет.
Т.Т.*
* Томас Торп
From fairest creatures we desire increase,
That thereby beauty's rose might never die,
But as the riper should by time decease,
His tender heir might bear his memory:
But thou, contracted to thine own bright eyes,
Feed'st thy light's flame with self-substantial fuel,
Making a famine where abundance lies,
Thyself thy foe, to thy sweet self too cruel,
Thou that art now the world's fresh ornament
And only herald to the gaudy spring,
Within thine own bud buriest thy content
And, tender churl, makest waste in niggarding.
Pity the world, or else this glutton be,
To eat the world's due, by the grave and thee.
От дивного ждем дивных всходов мы,
Ведь роза красоты в час неизбежный
Погибнет, и спасти от вечной тьмы
Ее способен только отпрыск нежный.
Но, с ясным своим ликом обручен,
Своим богатством ты пренебрегаешь
И на пиру, на голод обречен,
От собственного пламени сгораешь.
Весны прекрасный вестник! - от огня
Ты скрягой гибнешь: словно бы во злобе
Свет красоты лишаешь, хороня
Зародыш дивный в собственной утробе.
Мир отощает - мщенья час придет:
Пожрет в могиле Мир тебя и плод.
When forty winters, shall besiege thy brow,
And dig deep trenches in thy beauty's field,
Thy youth's proud livery, so gazed on now,
Will be a tatter'd weed, of small worth held:
Then being ask'd where all thy beauty lies,
Where all the treasure of thy lusty days,
To say, within thine own deep-sunken eyes,
Were an all-eating shame and thriftless praise.
How much more praise deserved thy beauty's use.
If thou couldst answer "This fair child of mine
Shall sum my count and make my old excuse",
Proving his beauty by succession thine!
Примчатся Зимы, в плен возьмут чело,
На теле - поле брани - рвов нароют,
Былого не оставят ничего,
Сорвут одежды и рваньем прикроют;
Твоей красы пробьет последний час,
И где тогда искать ее приметы?
В бездонной глубине запавших глаз?
Тебе обжора-стыд отмстит за это!
О, если б ссуду - красоту - ты мог
Природе возвратить, сказав простое:
"Да вот мой сын! Что ж - подводи итог:
Я не растратил время золотое!"
Твой сын начнет пылать твоим огнем,
Кровь старческую ты согреешь в нем.
This were to be new made when thou art old,
And see thy blood warm when thou feel'st it cold
Look in thy glass, and tell the face thou viewest
Now is the time that face should form another;
Whose fresh repair if now thou not renewest,
Thou dost beguile the world, unbless some mother.
For where is she so fair whose unear'd womb
Disdains the tillage of thy husbandry?
Or who is he so fond will be the tomb
Of his self-love, to stop posterity?
Thou art thy mother's glass, and she in thee
Calls back the lovely April of her prime:
So thou through windows of thine age shalt see
Despite of wrinkles this thy golden time.
But if thou live, remember'd not to be,
Die single, and thine image dies with thee.
Глянь в Зеркало - пора свои черты
Потомству передать: мир обедняешь
И женский род обманываешь ты -
Блаженства материнского лишаешь.
Где есть невспаханное чрево, чтоб
Искусный плуг принять не захотело?
Лишь самого себя любя, ты в гроб
Бездетным ляжешь - разве это дело?!
Знай, старость видит в сыновьях своих
Умчавшийся Апрель в одежде новой,
Ведь наши дети словно окна - в них
Мелькает Лето в дни Зимы суровой.
Но ты не хочешь свой продолжить род:
С тобою образ твой навек уйдет.
Unthrifty loveliness, why dost thou spend
Upon thyself thy beauty's legacy?
Nature's bequest gives nothing but doth lend,
And being frank she lends to those are free.
Then, beauteous niggard, why dost thou abuse
The bounteous largess given thee to give?
Profitless usurer, why dost thou use
So great a sum of sums, yet canst not live?
For having traffic with thyself alone,
Thou of thyself thy sweet self dost deceive.
Then how, when nature calls thee to be gone,
What acceptable audit canst thou leave?
Thy unused beauty must be tomb'd with thee,
Which, used, lives th' executor to be.
Зачем транжиришь ты, прелестный мот,
То, что Природа детям завещала?!
Она щедра к тебе, но платы ждет,
Как ростовщик, беря процент немалый.
А ты, очаровательный скупец,
Взял ссуду и не хочешь рассчитаться,
Ты словно незадачливый купец,
Которому с товаром не расстаться.
Коммерцию ведя с самим собой,
Ты режешь главную статью дохода;
Как рассчитаешься, банкрот скупой,
Когда тебе предъявит счет Природа?
Краса, не пущенная в оборот,
Не даст процентов и - в гробу сгниет.
Those hours, that with gentle work did frame
The lovely gaze where every eye doth dwell,
Will play the tyrants to the very same
And that unfair which fairly doth excel;
For never-resting time leads summer on
To hideous winter and confounds him there;
Sap check'd with frost and lusty leaves quite gone,
Beauty o'ersnow'd and bareness every where:
Then, were not summer's distillation left,
A liquid prisoner pent in walls of glass,
Beauty's effect with beauty were bereft.
Nor it nor no remembrance what it was:
But flowers distill'd, though they with winter meet,
Leese but their show; their substance still lives sweet.
Щедры минуты, ясный лик рождая;
Увы, потоки этих же минут
Безжалостны - прекрасное сметая,
Лик безобразят, смерть красе несут.
Неутомимо Время - выпивает
У розы сок, когда она в цвету;
Зима коварно Лето обнимает,
Заносит мертвым снегом Красоту.
Когда б не аромат весенней розы
(В сосуде заперт узником настой),
Сгубили бы все лучшее морозы,
Мир разлучив навеки с Красотой.
Но жив, когда зимою блекнет сад,
Из розы извлеченный аромат.
Then let not winter's ragged hand deface
In thee thy summer, ere thou be distill'd:
Make sweet some vial; treasure thou some place
With beauty's treasure, ere it be self-kill'd.
That use is not forbidden usury
Which happies those that pay the willing loan;
That's for thyself to breed another thee,
Or ten times happier, be it ten for one;
Ten times thyself were happier than thou art,
If ten of thine ten times refigured thee:
Then what could death do, if thou shouldst depart,
Leaving thee living in posterity?
Be not self-will'd, for thou art much too fair
To be death's conquest and make worms thine heir.
Не дай Зиме суровою рукою
Сок свежий выжать - наполняй сосуд
И сладостью твоею и красою,
Не то они бесславно пропадут.
Ссужают нам красу не безвозвратно:
Дают взаймы, процент оговорив,
И ты продолжишь жизнь десятикратно,
В сынах себя достойно повторив;
Сын каждый повторит тебя раз десять,
И десять раз умножит каждый внук -
Тысячекратно жить тебе на свете:
У Смерти для тебя не хватит рук.
Одумайся, красу губить не смей,
Наследниками делая червей.
Lo! in the orient when the gracious light
Lifts up his burning head, each under eye
Doth homage to his new-appearing sight,
Serving with looks his sacred majesty;
And having climb'd the steep-up heavenly hill,
Resembling strong youth in his middle age,
Yet mortal looks adore his beauty still,
Attending on his golden pilgrimage;
But when from highmost pitch, with weary car,
Like feeble age, he reeleth from the day,
The eyes, 'fore duteous, now converted are
From his low tract and look another way:
So thou, thyself out-going in thy noon,
Unlook'd on diest, unless thou get a son.
Смотрите - Феб проснулся на востоке:
Чело пылает, небосвод горит,
И рукоплещет мир ему в восторге -
Бог светоносный над землей парит.
Взбираясь вверх по кручам небосклона,
Он, зрелый муж, на юношу похож,
И люди восклицают восхищенно:
"Как золотой наряд его хорош!"
Когда ж, подобно старцу, на закате
Он, в колеснице завершая путь,
За мрачный горизонт устало катит -
Никто не хочет на него взглянуть.
Так станешь ты ничем, пройдя зенит.
Дай сыну жизнь - он Время победит!
Music to hear, why hear'st thou music sadly?
Sweets with sweets war not, joy delights in joy.
Why lovest thou that which thou receivest not gladly,
Or else receivest with pleasure thine annoy?
If the true concord of well-tuned sounds,
By unions married, do offend thine ear,
They do but sweetly chide thee, who confounds
In singleness the parts that thou shouldst bear.
Mark how one string, sweet husband to another,
Strikes each in each by mutual ordering,
Resembling sire and child and happy mother
Who all in one, one pleasing note do sing:
Whose speechless song, being many, seeming one.
Sings this to thee: "thou single wilt prove none."
Ты Музыка, что навевает грусть.
Прекрасное не ссорится с прекрасным,
Зачем не радостью ты полнишь грудь,
А грустью - огорчением напрасным?
Тебе обиден звуков стройный лад?
Едины струны в ласковом упреке,
Они за то тебя, мой друг, корят,
Что не приемлют голос одинокий.
Прислушайся ты к струнам, наконец:
Одна звучит в согласии с другою,
Так песню общую поют - отец,
Мать и дите, единою семьею.
Струн много - дружен строй, тебе в упрек:
Ты меньше, чем ничто, раз одинок.
Is it for fear to wet a widow's eye
That thou consumest thyself in single life?
Ah! if thou issueless shall hap to die,
The world will wail thee, like a makeless wife;
The world will be thy widow and still weep
That thou no form of thee hast left behind,
When every private widow well may keep
By children's eyes her husband's shape in mind.
Look, what an unthrift in the world doth spend
Shifts but his place, for still the world enjoys it;
But beauty's waste hath in the world an end,
And kept unused, the user so destroys it.
No love toward others in that bosom sits
That on himself such murderous shame commits.
Боясь оставить милую вдовой,
Чураешься упорно ты любови?
Но отойдешь бездетным в мир иной,
Весь мир заплачет над тобой по-вдовьи.
Супруга потеряв, найдет вдова
В любимом сыне красоту и силу -
Найдет ли мир достойные слова
Той красоте, что унесешь в могилу?!
Богатство разбазаривая, мот
Все без остатка в мире оставляет,
Но род людской обкрадывает тот,
Кто детям красоту не завещает.
И ты из тех, кто ближних не любя,
Живет, намеренно себя губя.
For shame! deny that thou bear'st love to any,
Who for thyself art so unprovident.
Grant, if thou wilt, thou art beloved of many,
But that thou none lovest is most evident;
For thou art so possess'd with murderous hate
That 'gainst thyself thou stick'st not to conspire,
Seeking that beauteous roof to ruinate
Which to repair should be thy chief desire.
0, change thy thought, that I may change my mind!
Shall hate be fairer lodged than gentle love?
Be, as thy presence is, gracious and kind,
Or to thyself at least kind-hearted prove:
Make thee another self, for love of me,
That beauty still may live in thine or thee.
Какой позор! - Проводишь дни беспечно,
Бесповоротно красоту губя.
Любовь к тебе у многих бесконечна,
Но ни к кому любви нет у тебя:
Живешь, вредить себе не прекращая.
Ты с красотой своей воюешь сам,
В развалины позорно превращая
Самой Природой возведенный храм.
Переменись! И о тебе сужденье
И я переменю. Ужель вражда
К себе - тебе дарует наслажденье?
Добрее стань к себе ты навсегда, -
Любя меня, свой род не прекращай:
Красу и юность сыну передай.
As fast as thou shalt wane, so fast thou growest
In one of thine, from that which thou departest;
And that fresh blood which youngly thou bestowest
Thou mayst call thine when thou from youth convertest.
Herein lives wisdom, beauty and increase;
Without this, folly, age and cold decay:
If all were minded so, the times should cease
And threescore year would make the world away.
Let those whom Nature hath not made for store,
Harsh, featureless and rude, barrenly perish:
Look, whom she best endow'd she gave the more;
Which bounteous gift thou shouldst in bounty cherish:
She carved thee for her seal, and meant thereby
Thou shouldst print more, not let that copy die.
Твой отпрыск, прелестью твоей цветя,
Тебе напомнит молодые годы:
Кровь юную, что влил в свое дитя,
Признаешь ты - таков закон Природы.
И в этом - мудрость, сила, красота,
Война - безумью, немощи, распаду:
Без этого ждала б нас темнота,
Пришел бы крах всему земному саду.
Лет через шестьдесят тот, кто рожден
Уродом грубым - пусть живет в безбрачье,
А ты Природой щедро награжден:
Не для себя - для щедрой передачи.
Гравер - Природа, ты - ее печать,
Чтоб оттиски векам передавать.
When I do count the clock that tells the time,
And see the brave day sunk in hideous night;
When I behold the violet past prime,
And sable curls all silver'd o'er with white;
When lofty trees I see barren of leaves
Which erst from heat did canopy the herd,
And summer's green all girded up in sheaves
Borne on the bier with white and bristly beard,
Then of thy beauty do I question make,
That thou among the wastes of time must go,
Since sweets and beauties do themselves forsake
And die as fast as they see others grow;
And nothing 'gainst Time's scythe can make defence
Save breed, to brave him when he takes thee hence.
Когда я вижу, слыша бой часов,
Нарядный день в объятьях ночи мглистой,
Фиалку без весенних лепестков
И черный локон в краске серебристой,
И рощицу с опавшею листвой
Там, где в тени стада гуляли вволю,
И сноп на дрогах с бородой седой
(Его в последний путь везут по полю), -
Тогда я страхом за тебя объят:
Так Красота твоя навек умчится -
Вслед за восходом следует закат,
В костре времен жизнь новая родится.
Над каждым Время занесет косу -
Оставь потомство и спаси красу.
O, that you were yourself! but, love, you are
No longer yours than you yourself here live:
Against this coming end you should prepare,
And your sweet semblance to some other give.
So should that beauty which you hold in lease
Find no determination; then you were
Yourself again after yourself s decease,
When your sweet issue your sweet form should bear.
Who lets so fair a house fall to decay,
Which husbandry in honour might uphold
Against the stormy gusts of winter's day
And barren rage of death's eternal cold?
O, none but unthrifts! Dear my love, you know
You had a father: let your son say so.
Ты в этот мир явился не навечно,
Тебе не долго красоваться в нем.
И помни - красота не бесконечна,
Она тебе дана судьбой внаем.
Потомку передай свой облик нежный:
Сын должен красоту арендовать,
Чтоб, избежав кончины неизбежной,
Путь жизненный победно продолжать.
Одумайся! Какой же расточитель
Не защитит свой дом от зимних вьюг
И холодом Зимы свою обитель
В руины смерти превратит, мой друг?!
Ты знал отца, и пусть родится тот,
Кому отцом ты станешь в свой черед.
Not from the stars do I my judgement pluck;
And yet methinks I have astronomy,
But not to tell of good or evil luck,
Of plagues, of dearths, or season's quality;
Nor can I fortune to brief minutes tell,
Pointing to each his thunder, rain and wind,
Or say with princes if it shall go well,
By oft predict that I in heaven find:
But from thine eyes my knowledge I derive,
And, constant stars, in them I read such art
As truth and beauty shall together thrive,
If from thyself to store thou wouldst convert;
Or else of thee this I prognosticate:
Thy end is truth's and beauty's doom and date.
Свой взор я не на звезды обращаю:
Хоть звездочет я, звезды ни к чему,
Я грозы, смуты, голод не вещаю
И не пророчу засуху, чуму;
Не знаю я, какой подует ветер
И восседать на троне жребий чей.
Одну я знаю истину на свете,
Что черпаю я из твоих очей:
Ты должен обеспечить продолженье
И Верности своей, и Красоты,
Чтоб вечно жить векам на удивленье,
Когда наш мир навек покинешь ты.
А иначе, когда твой час пробьет,
Он Красоту и Верность унесет.
When I consider every thing that grows
Holds in perfection but a little moment,
That this huge stage presenteth nought but shows
Whereon the stars in secret influence comment;
When I perceive that men as plants increase,
Cheered and check'd even by the self-same sky,
Vaunt in their youthful sap, at height decrease,
And wear their brave state out of memory;
Then the conceit of this inconstant stay
Sets you most rich in youth before my sight,
Where wasteful Time debateth with Decay,
To change your day of youth to sullied night;
And all in war with Time for love of you,
As he takes from you, I engraft you new.
Мир - это сцена: судьбы на мгновенье
Выходят чередою на помост,
И - промелькнет прекрасное виденье
Под строгим оком всемогущих звезд.
Мы, как цветы, растем и увядаем
Под тем же небом и, отжив свое,
Бесповоротно красоту теряем,
И память лет не сохранит ее.
Я это вижу: молодой, прекрасный,
Ты на мгновенье юностью богат:
Чтоб мрачной ночью сделать день твой ясный,
Идут войною Время и Распад.
Сам Времени войну я объявлю:
Я кровь твою строкою обновлю.
But wherefore do not you a mightier way
Make war upon this bloody tyrant, Time?
And fortify yourself in your decay
With means more blessed than my barren rhyme?
Now stand you on the top of happy hours,
And many maiden gardens yet unset
With virtuous wish would bear your living flowers,
Much liker than your painted counterfeit:
So should the lines of life that life repair,
Which this Time's pencil, or my pupil pen,
Neither in inward worth nor outward fair,
Can make you live yourself in eyes of men.
To give away yourself keeps yourself still,
And you must live, drawn by your own sweet skill.
Но стих бесплоден мой. Наверняка
Есть путь благословенней и вернее,
Чтоб Времени кровавая рука
Не тронула тебя - так в бой смелее!
Сейчас ты на вершине красоты -
Спеши сберечь свой облик от Распада:
Желанье от тебя взрастить цветы
Есть у любого девственного сада.
Пред этим дивом нищ любой портрет,
Ничто - мои беспомощные строки:
Пусть совершенств твоих не гаснет свет, -
Его хранит потомок твой далекий.
Ты воссоздай свой образ наконец:
Яви искусства своего венец.
Who will believe my verse in time to come,
If it were fill'd with your most high deserts?
Though yet, heaven knows, it is but as a tomb
Which hides your life and shows not half your parts.
If I could write the beauty of your eyes
And in fresh numbers number all your graces,
The age to come would say "This poet lies;
Such heavenly touches ne'er touched earthly faces".
So should my papers yellow'd with their age
Be scorn'd like old men of less truth than tongue,
And your true rights be term'd a poet's rage
And stretched metre of an antique song:
But were some child of yours alive that time,
You should live twice; in it and in my rhyme.
Как в совершенствах убедить твоих
Грядущий век? Одно лишь небо знает
О том, что мой мертворожденный стих
Достоинств половину упускает.
Потомок не поймет моей строки
И скажет, что я лгал неудержимо,
И назовет фантазией стихи,
В которых я восславил херувима;
Им каждая правдивая строка
С гиперболою лживою сравнится:
Напомнит пустобреха-старика
Дней древних пожелтевшая страница.
Дай сыну жизнь - затихнут споры эти:
Вдвойне жить будешь - в сыне и в сонете.
Shall I compare thee to a summer's day?
Thou art more lovely and more temperate:
Rough winds do shake the darling buds of May,
And summer's lease hath all too short a date:
Sometime too hot the eye of heaven shines,
And often is his gold complexion dimm'd;
And every fair from fair sometimes declines,
By chance or nature's changing course untrimm'd;
But thy eternal summer shall not fade,
Nor lose possession of that fair thou owest;
Nor shall Death brag thou wander'st in his shade,
When in eternal lines to time thou growest:
So long as men can breathe or eyes can see,
So long lives this, and this gives life to thee.
Могу ль тебя равнять я с летним днем?
Ты и желанней и милей рассвета:
Рвет почки Май, вовсю грохочет гром,
Непродолжительно, капризно Лето:
Сегодня ярко солнышко горит,
А завтра - скрыто безобразной тучей:
Проходит срок, и все теряет вид:
Красою правит Время или Случай.
Но ты, похитив прелесть летних дней,
Нетленен - век твой будет бесконечен:
Смерть не возьмет тебя в страну Теней,
Ты не умрешь, в стихах увековечен,
Жить будешь в них, свой продолжая век,
Доколе зрит и дышит человек.
Devouring Time, blunt them the lion's paws,
And make the earth devour her own sweet brood;
Pluck the keen teeth from the fierce tiger's jaws,
And burn the long-lived phoenix in her blood;
Make glad and sorry seasons as thou fleets,
And do whate'er thou wilt, swift-footed Time,
To the wide world and all her fading sweets;
But I forbid thee one most heinous crime:
O, carve not with thy hours my love's fair brow,
Nor draw no lines there with thine antique pen:
Him in thy course untainted do allow
For beauty's pattern to succeeding men.
Yet, do thy worst, old Time: despite thy wrong,
My love shall in my verse ever live young.
Прожорливое Время! Возвращай
Земле ее детей, печали множа,
Клыки у тигра с корнем вырывай
И феникса сжигай в крови его же!
Ни радости, ни горя не жалей,
Меняй на осень лето, Время, смело
И - легконогое - беги живей,
Но преступленья одного не делай:
Не заноси губительный резец,
Побереги прекрасное творенье -
Пусть друга красота, как образец,
Сверкает всем векам на удивленье!
Зря не старайся, Старина: в веках
Друг будет вечно юн в моих стихах.
A woman's face with Nature's own hand painted,
Hast thou, the master-mistress of my passion;
A woman's gentle heart, but not acquainted
With shifting change, as is false women's fashion;
An eye more bright than theirs, less false in rolling,
Gilding the object whereupon it gazeth;
A man in hue, all "hues" in his controlling,
Which steals men's eyes and women's souls amazeth.
And for a woman wert thou first created;
Till Nature, as she wrought thee, fell a-doting,
And by addition me of thee defeated,
By adding one thing to my purpose nothing.
But since she prick'd thee out for women's pleasure,
Mine be thy love and thy love's use their treasure.
Тебе дарован нежный облик женщин,
Владыка и владычица страстей;
По-женски добр, ты с ложью не обвенчан:
Из слов фальшивых не плетешь сетей;
Твой не фальшивит взор: даря блаженство,
Все золотит - восторгом окружен,
Являешь ты собою совершенство
И восхищаешь и мужей и жен.
Тебя Природа женщиной лепила,
Но страстно увлеклась: перерешив,
Неженскую вещицу прикрепила
Тебе, меня возлюбленной лишив.
Ты жен вещицей тою ублажи,
А мне даруй сокровища души.
So is it not with me as with that Muse
Stirr'd by a painted beauty to his verse,
Who heaven itself for ornament doth use
And every fair with his fair doth rehearse;
Making a couplement of proud compare,
With sun and moon, with earth and sea's rich gems,
With April's first-born flowers, and all things rare
That heaven's air in this huge rondure hems.
O, let me, true in love, but truly write,
And then believe me, my love is as fair
As any mother's child, though not so bright
As those gold candles fix'd in heaven's air:
Let them say more that like of hearsay well;
I will not praise that purpose not to sell.
Пусть намалеванную красоту
Поэты сравнивают с небесами
И, вознеся превыше, чем мечту,
Напыщенно приветствуют стихами;
Пусть называют солнцем и луной,
Подводным царством и апрельским садом,
Жемчужиною редкой, неземной
И всем, что мы желаем видеть рядом, -
Я знаю: ты - не солнце, не звезда,
А существо обычное, земное,
И потому желанное всегда,
Как матери дите ее родное.
Я не купец, что хвалит свой товар:
Любовь не отправляю на базар.
My glass shall not persuade me I am old,
So long as youth and thou are of one date;
But when in thee time's furrows I behold,
Then look I death my days should expiate.
For all that beauty that doth cover thee
Is but the seemly raiment of my heart,
Which in thy breast doth live, as thine in me:
How can I then be elder than thou art?
O, therefore, love, be of thyself so wary
As I, not for myself, but for thee will;
Bearing thy heart, which I will keep so chary
As tender nurse her babe from faring ill.
Presume not on thy heart when mine is slain;
Thou gavest me thine, not to give back again.
Лгут зеркала - мне Время не грозит,
Пока ты полон красоты и молод,
Когда ж оно твой лик избороздит,
То и меня охватит смертный холод.
Ведь сердце в сердце дорогом всегда,
Мое - в твоей душе, моей святыне,
И в нем - твои цветущие года:
Ровесники с тобою мы отныне.
Ты - моему не причини невзгод,
А я с твоим так буду осторожен,
Как нянька, у которой тьма забот,
Но непоседливый малыш ухожен.
Мое замрет - ты своего не жди:
Твой дар останется в моей груди.
As an imperfect actor on the stage
Who with his fear is put besides his part,
Or some fierce thing replete with too much rage,
Whose strength's abundance weakens his own heart,
So I, for fear of trust, forget to say
The perfect ceremony of love's rite,
And in mine own love's strength seem to decay,
O'ercharged with burden of mine own love's might.
O, let my books be then the eloquence
And dumb presagers of my speaking breast,
Who plead for love and look for recompense
More than that tongue that more hath more express'd.
O, learn to read what silent love hath writ:
To hear with eyes belongs to love's fine wit.
Как жалкий лицедей, забывший роль,
От беспредельной робости дрожащий,
Как в ярости себя вогнавший в боль
Безумец, ослепленный и пропащий, -
Так я робею, путая слова,
Беспомощный в любовном ритуале,
Под бременем страстей держусь едва
И на устах - ни гнева, ни печали.
Пусть взоры говорят, молчат уста,
И сердце бьется с каждым мигом чаще -
Красноречивей эта немота
И громогласнее, чем рот кричащий!
Любви способность высшая дана -
Читать горящих взоров письмена.
Mine eye hath play'd the painter and hath steel'd
Thy beauty's form in table of my heart;
My body is the frame wherein 'tis held,
And perspective it is best painter's art.
For through the painter must you see his skill,
To find where your true image pictured lies;
Which in my bosom's shop is hanging still,
That hath his windows glazed with thine eyes.
Now see what good turns eyes for eyes have done:
Mine eyes have drawn thy shape, and thine for me
Are windows to my breast, where-through the sun
Delights to peep, to gaze therein on thee;
Yet eyes this cunning want to grace their art;
They draw but what they see, know not the heart.
Рисует глаз на сердце образ твой,
А тело служит рамой: словно диво,
Портрет в моей груди, как в мастерской -
Искусство возвышает перспектива
Вдвоем с тобой мы создаем портрет:
Мои глаза тебя нарисовали,
А сквозь твои - как в окна льется свет,
И холст висит в груди, как в светлом зале.
В согласии две пары глаз живут,
Рисуя и рисунок освещая;
Свет рвется в грудь! О как его там ждут -
Портрет сверкает, солнце восхищая.
Но взор мой в сердце доступа лишен -
Лишь то рисует глаз, что видит он.
Let those who are in favour with their stars
Of public honour and proud titles boast
Whilst I, whom fortune of such triumphs bars,
Unlook'd for joy in that I honour most.
Great princes' favourites their fair leaves spread
But as the marigold at the sun's eye,
And in themselves their pride lies buried,
For at a frown they in their glory die.
The painful warrior famoused for fight,
After a thousand victories once foil'd,
Is from the book of honour razed quite,
And all the rest forgot for which he toil'd:
Then happy I, that love and am beloved
Where I may not remove nor be removed.
Кто под счастливою звездой рожден,
Тот родом, властью, титулом гордится;
Пусть я фортуной этого лишен -
Нежданным счастьем счастье насладиться.
Цветет под взором принца фаворит,
Как желтый ноготок под солнцем ясным,
Но принц нахмурит брови, и убит
Наперсник-друг презрением опасным.
Любимец Марса хоть единый раз
Не со щитом, а на щите вернется,
И тысячу побед один указ
Перечеркнет, и - слава отвернется.
А я, любя, любим. Неотторжим
Я от Любви и с ней неразлучим.
Lord of my love, to whom in vassalage
Thy merit hath my duty strongly knit,
To thee I send this written embassage,
To witness duty, not to show my wit:
Duty so great, which wit so poor as mine
May make seem bare, in wanting words to show it,
But that I hope some good conceit of thine
In thy soul's thought, all naked, will bestow it;
Till whatsoever star that guides my moving
Points on me graciously with fair aspect
And puts apparel on my tatter'd loving,
To show me worthy of thy sweet respect:
Then may I dare to boast how I do love thee:
Till then not show my head where thou mayst
prove me.
Мой властелин, дань от меня прими,
Вассала немудреное посланье -
В нем безыскусные стихи мои,
Не стоящие твоего вниманья.
Таланта нет наряд для них найти
И разодеть в шелка слова нагие, -
Ты, добрая душа, их приюти,
Им одолжи уборы дорогие.
Пока моя звезда не обратит
Вниманья на меня - одарит взглядом,
Лохмотья слов в шелка вдруг превратит, -
Тогда и встану я с тобою рядом.
А нынче о любви я умолчу:
Ненужных испытаний не хочу.
Weary with toil, I haste me to my bed,
The dear repose for limbs with travel tired;
But then begins a journey in my head,
To work my mind, when body's work's expired:
For then my thoughts, from far where I abide,
Intend a zealous pilgrimage to thee,
And keep my drooping eyelids open wide,
Looking on darkness which the blind do see:
Save that my soul's imaginary sight
Presents thy shadow to my sightless view,
Which, like a jewel hung in ghastly night,
Makes black night beauteous and her old face new.
Lo! thus, by day my limbs, by night my mind,
For thee and for myself no quiet find.
Спешу в постель, дорогой изнурен,
Чтоб от скитаний отдохнули ноги,
Но голова гудит - со всех сторон
Одолевают думы: я в дороге, -
Лечу к тебе. Усердный пилигрим,
Слипающихся век сомкнуть не смею
И вижу мрак, что и слепому зрим,
Но взор души то видит, что лелею -
Твою живую тень. Она - сапфир:
Чудесным блеском мрак преображает -
Старуха-Ночь не устрашает мир, -
Преобразившись, юностью сверкает.
Покой потерян: тело ноет днем,
А ночь придет - душа горит огнем.
How can I then return in happy plight,
That am debarr'd the benefit of rest?
When day's oppression is not eased by night,
But day by night, and night by day, oppress'd?
And each, though enemies to cither's reign,
Do in consent shake hands to torture me;
The one by toil, the other to complain
How far I toil, still farther off from thee.
I tell the day, to please him thou art bright
And dost him grace when clouds do blot the heaven:
So flatter I the swart-complexion'd night,
When sparkling stars twire not thou gild'st the even,
But day doth daily draw my sorrows longer
And night doth nightly make griefs strength seem
stronger.
Когда же счастье посетит меня?
Ни днем, ни ночью нет отдохновенья:
Забиты ночи горестями дня,
А дни - тревогами ночного бденья.
С давнишних пор враждуя, День и Ночь
Теперь друг другу протянули руки:
Тебя уводит мгла и - жить невмочь,
Тебя приводит день - приносит муки.
Дню неприглядному я льстил не раз,
Что ты его украсил взором ясным,
Беззвездной Ночи льстил, что блеском глаз
(Как звезд!) ты небо делаешь прекрасным.
Но с каждым днем сильней печали гнет,
И грусть все горше ночи напролет.
When, in disgrace with fortune and men's eyes,
I all alone beweep my outcast state
And trouble deaf heaven with my bootless cries
And look upon myself and curse my fate,
Wishing me like to one more rich in hope,
Featured like him, like him with friends possess'd,
Desiring this man's art and that man's scope,
With what I most enjoy contented least;
Yet in these thoughts myself almost despising,
Haply I think on thee, and then my state,
Like to the lark at break of day arising
From sullen earth, sings hymns at heaven's gate;
For thy sweet love remember'd such wealth brings
That then I scorn to change my state with kings.
Когда людьми затравлен и судьбой,
Мольбой глухое небо я смущаю,
И, горько плача над самим собой,
Тех, кто богат надеждой, не прощаю,
Завидую талантам я одних,
Которые, увы, к успеху ближе,
Страдаю от могущества других, -
Тогда себя почти что ненавижу.
Но становлюсь в единый миг другим,
Припомня как тебя на счастье встретил -
Так пташка над землей угрюмый гимн
Поет у врат небесных на рассвете.
When to the sessions of sweet silent thought
I summon up remembrance of things past,
I sigh the lack of many a thing I sought,
And with old woes new wail my dear time's waste:
Then can I drown an eye, unused to flow,
For precious friends hid in death's dateless night,
And weep afresh love's long since cancell'd woe,
And moan the expense of many a vanish'd sight:
Then can I grieve at grievances foregone,
And heavily from woe to woe tell o'er
The sad account of fore-bemoaned moan,
Which I new pay as if not paid before.
But if the while I think on thee, dear friend,
All losses are restored and sorrows end.
Любовью награжден, блаженства полн:
Не нужен мне и королевский трон.
Когда, полн тайных дум, скорблю в тиши,
Как на суде даю былому слово,
И нет со мною рядом ни души,
Исчезло в жизни много дорогого, -
Тогда печалюсь о своих друзьях,
Ведь Смерть подобна бесконечной ночи -
И, слез не знавший, я тону в слезах:
Потери позабыть душа не хочет;
Тогда веду своим утратам счет,
За горем горе вспоминаю снова,
По счету вновь плачу который год,
Страдая без свидетелей былого.
Но стоит вспомнить дружеский твой взгляд,
Печали нет: проходит боль утрат.
Thy bosom is endeared with all hearts,
Which I by lacking have supposed dead,
And there reigns love and all love's loving parts,
And all those friends which I thought buried.
How many a holy and obsequious tear
Hath dear religious love stol'n from mine eye
As interest of the dead, which now appear
But things removed that hidden in thee lie!
Thou art the grave where buried love doth live,
Hung with the trophies of my lovers gone,
Who all their parts of me to thee did give;
That due of many now is thine alone:
Their images I loved I view in thee,
And thou, all they, hast all the all of me.
В твоей груди, мой друг, нашли приют
Сердца, любимые когда-то мною:
В ней царствуют, любовью вновь живут,
Расставшись с оболочкою земною.
Немало пролил я надгробных слез,
Как дань любви и веры незабвенной,
И вновь в твоей груди мне довелось
Друзей увидеть в час благословенный.
Ты словно склеп... не мертвых, а живых,
Былых моих друзей, в тебе оживших;
Нежданно воскресил ты дорогих,
Которых я любил, меня любивших.
Все, что любил, слилось в тебе одном,
И ты - владеешь мною целиком.
If thou survive my well-contented day,
When that churl Death my bones with dust shall cover.
And shalt by fortune once more re-survey
These poor rude lines of thy deceased lover,
Compare them with the bettering of the time,
And though they be outstripp'd by every pen,
Reserve them for my love, not for their rhyme,
Exceeded by the height of happier men.
O, then vouchsafe me but this loving thought:
"Had my friend's Muse grown with this growing age,
A dearer birth than this his love had brought,
To march in ranks of better equipage:
But since he died and poets better prove,
Theirs for the style I'll read, his for his love".
О, если ты земной продолжишь путь,
А Смерть с землей мои смешает кости,
И если на досуге как-нибудь
Мой скромный стих к тебе нагрянет в гости,
То ты, друг мой, тогда сравни его
С тем, что сегодня создают поэты,
Которым Время дарит мастерство;
Я чувством жил - цени меня за это.
Пусть мысль в тебе живет: "Он мог вполне
Воспеть любые дни, любые дали,
Он рос бы с нашим веком наравне,
Но - мертвого - другие обогнали:
Поэты превзошли его искусство,
Но в них бесценно мастерство, в нем - чувство!"
Full many a glorious morning have I seen
Flatter the mountain-tops with sovereign eye,
Kissing with golden face the meadows green,
Gilding pale streams with heavenly alchemy;
Anon permit the basest clouds to ride
With ugly rack on his celestial face,
And from the forlorn world his visage hide,
Stealing unseen to west with this disgrace:
Even so my sun one early morn did shine
With all-triumphant splendour on my brow;
But out, alack! he was but one hour mine;
The region cloud hath mask'd him from me now.
Yet him for this my love no whit disdaineth;
Suns of the world may stain when heaven's sun
staineth.
Прекрасен ослепительный восход,
Ласкает солнце горы царским взором,
К медовым травам поцелуем льнет
И сыплет злато в бледные озера.
Но к мерзким тучам вдруг небесный маг
Благоволит, во тьме их утопая,
Земле даруя вместо света мрак,
На запад невидимкой уплывая.
Вот так земное солнце в дивный час
Меня однажды щедро одарило,
Но миг промчал - желанный взор угас:
Сокрыли тучи милое светило.
Земное солнце в тучах - не беда:
Небесное нам светит не всегда.
Why didst thou promise such a beauteous day
And make me travel forth without my cloak,
To let base clouds o'ertake me in my way,
Hiding thy bravery in their rotten smoke?
Tis not enough that through the cloud thou break,
To dry the rain on my storm-beaten face,
For no man well of such a salve can speak
That heals the wound and cures not the disgrace:
Nor can thy shame give physic to my grief;
Though thou repent, yet I have still the loss:
The offender's sorrow lends but weak relief
To him that bears the strong offence's cross.
Ah! but those tears are pearl which thy love sheds,
And they are rich and ransom all ill deeds.
Ты без плаща отправил в путь меня,
Мне обещая солнечные мили,
Но тучи мерзкие в разгаре дня
Тебя, созданье дивное, сокрыли.
И если светлый луч мелькнет в просвет,
Пригрев исхлестанные бурей щеки,
То ни лекарства, ни бальзама нет
От ран незримых - от обид жестоких.
Тебя, обидчика, сжигает стыд,
Который исцелит меня едва ли:
Несущего тяжелый крест обид
Не трогают слова пустой печали.
Но этот милый ливень, жемчуг слез,
Тебе опять прощение принес.
No more be grieved at that which thou hast done:
Roses have thorns, and silver fountains mud;
Clouds and eclipses stain both moon and sun,
And loathsome canker lives in sweetest bud.
All men make faults, and even I in this,
Authorising thy trespass with compare,
Myself corrupting, salving thy amiss,
Excusing thy sins more than thy sins are;
For to thy sensual fault I bring in sense -
Thy adverse party is thy advocate -
And 'gainst myself a lawful plea commence:
Such civil war is in my love and hate
That I an accessary needs must be
To that sweet thief which sourly robs from me.
И не печалься о своих грехах:
Есть ил в источнике, шипы - у розы,
Приют находят червяки в цветах,
На солнце пятна есть, а в небе - грозы;
Безгрешных нет на свете. Вот и я
Грешу, с тебя снимая наказанье:
Любая легкомысленность твоя
Найдет в моих сравненьях оправданье.
Твои грехи я тщусь затушевать:
Мой разум-прокурор стал адвокатом,
Чтобы тебя ни в чем не обвинять.
Любовь и ненависть враждой объяты,
И я, истец, обобранный тобой, -
Союзник твой, грабитель милый мой.
Let me confess that we two must be twain,
Although our undivided loves are one:
So shall those blots that do with me remain
Without thy help by me be borne alone.
In our two loves there is but one respect,
Though in our lives a separable spite,
Which, though it alter not love's sole effept,
Yet doth it steal sweet hours from love's delight.
I may not evermore acknowledge thee,
Lest my bewailed guilt should do thee shame,
Nor thou with public kindness honour me,
Unless thou take that honour from thy name:
But do not so; I love thee in such sort
As, thou being mine, mine is thy good report.
Простимся несмотря на единенье
Сердец влюбленных, о мой властелин:
Чтоб свет не выказал тебе презренье,
Позора крест я понесу один.
Любовь недалека от совершенства,
И нам счастливые часы даны,
Но не для нас любовное блаженство:
Злой долей мы, увы, разделены.
К тебе не подойду, чтоб не коснуться
Крылом плачевной участи моей,
И ты не смей со мной переглянуться:
Пятна не смоешь до скончанья дней.
Не надо! Имя доброе твое
Неотделимо от меня - мое!
As a decrepit father takes delight
To see his active child do deeds of youth,
So I, made lame by fortune's dearest spite,
Take all my comfort of thy worth and truth.
For whether beauty, birth, or wealth, or wit,
Or any of these all, or all, or more,
Entitled in thy parts do crowned sit,
I make my love engrafted to this store:
So then I am not lame, poor, nor despised,
Whilst that this shadow doth such substance give
That I in thy abundance am sufficed
And by a part of all thy glory live.
Look, what is best, that best I wish in thee:
This wish I have; then ten times happy me!
Как старческая немощь испокон
Вздыхает, утешаясь юной силой,
Так я, фортуной злою обделен,
Твоими жив достоинствами, милый.
Твой ум, богатство, знатность, красота
И мне передаются по крупице:
Не хил, не беден я и хромота
Моя исчезла - нет причин казниться.
Обогатил меня союз двоих:
Твои заслуги - и мои по праву,
Живет во мне та часть заслуг твоих,
Которая тебе приносит славу.
Все лучшее, что в мире есть у нас -
В тебе: счастливей всех я в десять раз.
How can my Muse want subject to invent,
While thou dost breathe, that pour'st into my verse
Thine own sweet argument, too excellent
For every vulgar paper to rehearse?
O, give thyself the thanks, if aught in me
Worthy perusal stand against thy sight;
For who's so dumb that cannot write to thee,
When thou thyself dost give invention light?
Be thou the tenth Muse, ten times more in worth
Than those old nine which rhymers invocate;
And he that calls on thee, let him bring forth
Eternal numbers to outlive long date.
If my slight Muse do please these curious days,
The pain be mine, but thine shall be the praise.
Иссякнет разве Муза, если ты
Себя в стихи вдыхаешь, мне на радость,
Так ласково, что грубые листы
Вобрать в себя не в силах эту сладость?
Ты словно луч Поэзии живой,
Он светит - я пою от восхищенья, -
Хвали себя за стих удачный мой:
Ты для меня источник вдохновенья.
О, будь десятой Музою моей,
Соперничая с девятью другими,
И в десять раз будь остальных сильней,
Стихи сквозь годы пронеси живыми.
И если им в веках дань воздадут,
То слава вся твоя, мой - только труд.
O, how thy worth with manners may I sing,
When thou art all the better part of me?
What can mine own praise to mine own self bring?
And what is't but mine own when I praise thee?
Even for this let us divided live,
And our dear love lose name of single one,
That by this separation I may give
That due to thee which thou deservest alone.
О absence, what a torment wouldst thou prove,
Were it not thy sour leisure gave sweet leave
To entertain the time with thoughts of love,
Which time and thoughts so sweetly doth deceive,
And that thou teachest how to make one twain,
By praising him here who doth hence remain!
Да как же я тебе хвалу спою,
Когда в тебе есть и моя частица?
Да кто же славит преданность свою?
Расхваливать себя - куда годится?
Разлука подсказала выход мне:
Я, от тебя вдали, могу по праву,
Печалясь о тебе наедине,
Тебя воспеть, прекрасному во славу.
Пусть расставанья горести несут -
Какие это сладостные муки!
Приносит нам свободный бег минут
Мечты любовные в часы разлуки.
Пусть нас разъединяют дни разлук,
Чтоб восхвалять могли друг друга, друг.
Take all my loves, my love, yea, take them all;
What hast thou then more than thou hadst before?
No love, my love, that thou mayst true love call;
All mine was thine before thou hadst this more.
Then if for my love thou my love receives,
I cannot blame thee for my love thou usest;
But yet be blamed, if thou thyself deceivest
By wilful taste of what thyself refusest.
I do forgive thy robbery, gentle thief,
Although thou steal thee all my poverty,
And yet, love knows, it is a greater grief
To bear love's wrong than hate's known injury.
Lascivious grace, in whom all ill well shows,
Kill me with spites; yet we must not be foes.
Хоть всех любимых от меня отбей,
Тебе от этого не стать богаче,
Ведь все мое и так твое: верней
Любви не встретишь - редкая удача!
Мой милый вор, не ставлю я в вину,
Что мной любимое ты похищаешь:
Непостоянство я твое кляну -
Ты отвергаемое ранее вкушаешь!
Вражду врага быстрей переживешь,
От друга саднит зло всего больнее.
Однако, я прощаю твой грабеж:
Что ж - делай бедняка еще беднее!
Красою красишь ты порок любой.
Казни коварством - не казни враждой!
Those pretty wrongs that liberty commits,
When I am sometime absent from thy heart,
Thy beauty and thy years full well befits,
For still temptation follows where thou art.
Gentle thou art and therefore to be won,
Beauteous thou art, therefore to be assailed;
And when a woman woos, what woman's son
Will sourly leave her till she have prevailed?
Ay me! but yet thou mightst my seat forbear,
And chide thy beauty and thy straying youth,
Who lead thee in their riot even there
Where thou art forced to break a twofold truth,
Hers, by thy beauty tempting her to thee,
Thine, by thy beauty being false to me.
Беспечен ты, и стоит отлучиться
Порой из сердца твоего - беда:
В дверь юности опять порок стучится -
Красу соблазн преследует всегда.
Ты мил - и за тебя готовы драться,
Красив - и поклоненьем окружен;
Как сыну женщины сопротивляться
Атакам яростным влюбленных жен!?
Ты мог бы удержаться от разгула,
Но привлекательны твои черты:
Моя подруга на тебя взглянула
И от меня ушла, а с нею - ты.
Вы сразу двое изменили мне:
Твоей красой наказан я вдвойне.
That thou hast her, it is not all my grief,
And yet it may be said I loved her dearly;
That she hath thee, is of my wailing chief,
A loss in love that touches me more nearly.
Loving offenders, thus I will excuse ye:
Thou dost love her, because thou know'st I love her;
And for my sake even so doth she abuse me,
Suffering my friend for my sake to approve her.
If I lose thee, my loss is my love's gain,
And losing her, my friend hath found that loss;
Both find each other, and I lose both twain,
And both for my sake lay on me this cross:
But here's the joy; my friend and I are one;
Sweet flattery! then she loves but me alone.
Теперь она твоя. Не в том кручина,
Что ты увел подругу от меня:
Ушел с ней ты - вот главная причина.
Жить без тебя я не могу ни дня.
Прелестные предатели, все ясно:
Увлекся той же ты, что мне мила,
А та, которая мной правит властно,
Тебя, сокровище мое, взяла.
Мой друг ушел - Любовь нашла супруга,
Я потерял, а друг сумел найти;
Утратил все я, вы - нашли друг друга
И ради вас мне тяжкий крест нести.
Но льщусь - ведь ею только я любим:
Тобой пленилась, двойником моим.
When most I wink, then do mine eyes best see,
For all the day they view things unrespected;
But when I sleep, in dreams they look on thee.
And darkly bright are bright in dark directed.
Then thou, whose shadow shadows doth make bright,
How would thy shadow's form form happy show
To the clear day with thy much clearer light,
When to unseeing eyes thy shade shines so!
How would, I say, mine eyes be blessed made
By looking on thee in the living day,
When in dead night thy fair imperfect shade
Through heavy sleep on sightless eyes doth stayl
All days are nights to see till I see thee,
And nights bright days when dreams do show the
Днем никого не примечаю взглядом -
Ничтожно все. Во сне мой взор острей,
Ведь тень твоя, свет излучая, рядом:
Из тьмы выхватывает сонм теней.
Виденье светоносное, сверкая,
Высвечивает черноту ночи,
От света жмурюсь я, глаза смыкая,
Так ослепительны твои лучи!
В глухой ночи светлеет мрак постылый, -
Сиянье дарит благостная тень;
Так как же засверкает образ милый
Не ночью мрачною, а в светлый день!
День без тебя объят ночною мглой,
А ночь светла: ты вновь во сне со мной.
If the dull substance of my flesh were thought,
Injurious distance should not stop my way,
For then despite of space I would be brought,
From limits far remote, where thou dost stay.
No matter then although my foot did stand
Upon the farthest earth removed from thee;
For nimble thought can jump both sea and land
As soon as think the place where he would be.
But, ah! thought kills me that I am not thought,
To leap large lengths of miles when thou art gone,
But that so much of earth and water wrought
I must attend time's leisure with my moan,
Receiving nought by elements so slow
But heavy tears, badges of cither's woe.
Когда бы мыслью плоть моя была,
То не желал бы я иной награды
И за тобою несся, как стрела,
Что преодолевает все преграды.
Через моря и горы без труда
Я мчал бы, презирая расстоянья,
Но плоть - не мысль: во мне земля, вода -
Не суждено желанное свиданье.
И мысль гнетет меня, что я не мысль,
Что создан элементами не теми,
К тебе мне не домчаться вдаль и ввысь:
Покорно должен уповать на Время.
Стихии низшие "вода", "земля" -
Ярмо тяжелое: лью слезы я.
The other two, slight air and purging fire,
Are both with thee, wherever I abide;
The first my thought, the other my desire,
These present-absent with swift motion slide.
For when these quicker elements are gone
In tender embassy of love to thee,
My life, being made of four, with two alone
Sinks down to death, oppress'd with melancholy;
Until life's composition be recurred
By those swift messengers return'd from thee,
Who even but now come back again, assured
Of thy fair health, recounting it to me:
This told, I joy; but then no longer glad,
I send them back again and straight grow sad.
Но вот стихии легкие - скользя,
Любое одолеют расстоянье:
Огонь и воздух, верные друзья, -
То мысль моя и вечное желанье.
Летят к тебе покорные послы,
Опустошив меня наполовину;
Теперь я лишь вода и горсть земли:
Я погружаюсь в смертную пучину
До той поры, пока не принесли
Мне весточку желанную про друга
Мои друзья - крылатые послы -
Что ты здоров и счастлив в час досуга.
Но радуюсь недолго - миг промчит,
Вновь шлю послов я, горечью убит.
Mine eye and heart are at a mortal war
How to divide the conquest of thy sight;
Mine eye my heart thy picture's sight would bar,
My heart mine eye the freedom of that right.
My heart doth plead that thou in him dost lie, -
A closet never pierced with crystal eyes -
But the defendant doth that plea deny
And says in him thy fair appearance lies.
To 'cide this title is impanelled
A quest of thoughts, all tenants to the heart,
And by their verdict is determined
The clear eye's moiety and the dear heart's part:
As thus; mine eye's due is thy outward part,
And my heart's right thy inward love of heart.
Betwixt mine eye and heart a league is took,
And each doth good turns now unto the other.
When that mine eye is famish'd for a look,
Or heart in love with sighs himself doth smother,
With my love's picture then my eye doth feast
And to the painted banquet bids my heart;
Another time mine eye is my heart's guest
And in his thoughts of love doth share a part;
So, either by the picture or my love,
Thyself away art present still with me;
For thou not farther than my thoughts canst move,
And I am still with them and they with thee;
Or, if they sleep, thy picture in my sight
Awakes my heart to heart's and eye's delight.
Ведут глаза и сердце смертный бой,
Тебя не поделить им - клад прекрасный:
Глаз вожделеет обладать тобой,
А сердце, споря, с этим не согласно.
Оно твердит, что глазу ты незрим,
Грудь для тебя - надежная темница,
Но глаз-ответчик в спор вступает с ним:
"Нет! Друг всегда найдет в глазах светлицу!"
Ответчика заслушав и истца,
Суд мыслей, что душе обязан рвеньем,
Довел достойно дело до конца
И кончил эту ссору примиреньем.
Владеет сердце сердцем с этих пор,
А глаз владеет тем, что видит взор.
Союз у глаза с сердцем нерушим,
Всегда один готов помочь другому -
И глаз любовным голодом томим,
И сердце рвется к сердцу дорогому:
То сердце потчует своей мечтой
Голодный глаз, за стол его сажая,
То глаз в ответ рисует образ твой,
Им страждущее сердце утешая.
Мелькают то картины, то мечты,
Пусть нет тебя - в мгновение любое
Со мною рядом неизменно ты, -
Я днем и ночью мысленно с тобою.
Рисует взор твой лик и в поздний час:
Не спят, ликуя, думы, сердце, глаз.
How careful was I, when I took my way,
Each trifle under truest bars to thrust,
That to my use it might unused stay
From hands of falsehood, in sure wards of trust!
But thou, to whom my jewels trifles are,
Most worthy comfort, now my greatest grief,
Thou, best of dearest and mine only care,
Art left the prey of every vulgar thief.
Thee have I not lock'd up in any chest,
Save where thou art not, though I feel thou art,
Within the gentle closure of my breast,
From whence at pleasure thou mayst come and part;
And even thence thou wilt be stol'n, I fear,
For truth proves thievish for a prize so dear.
Увы, опять мне предстоит дорога.
Я ненадежней подобрал замок,
Пересчитал свои пожитки строго,
Чтоб ни один пустяк пропасть не смог.
А ты, мое и горе, и услада,
В сравненье с кем все ценности пустяк,
Не спрятан мною и достанет взгляда
Тому, кто красоту стащить мастак.
Тебя нельзя замкнуть в сундук дорожный,
Твое жилище - у меня в груди,
Приют всегда открытый, ненадежный:
В любое время уходи-входи.
И я боюсь воровки каждый миг:
Пасует Честность, если куш велик.
Against that time, if ever that time come,
When I shall see thee frown on my defects,
When as thy love hath cast his utmost sum,
CalPd to that audit by advised respects;
Against that time when thou shalt strangely pass
And scarcely greet me with that sun, thine eye,
When love, converted from the thing it was,
Shall reasons find of settled gravity, -
Against that time do I ensconce me here
Within the knowledge of mine own desert,
And this my hand against myself uprear,
To guard the lawful reasons on thy part:
To leave poor me thou hast the strength of laws,
Since why to love I can allege no cause.
Наступит срок - тому придет черед, -
И ты осудишь все мои изъяны
И мне, моя Любовь, предъявишь счет,
От прошлого открещиваясь рьяно.
Наступит срок, когда глаза твои,
Сияющих два солнца, равнодушно
Скользнут по мне, забыв часы любви,
Движению твоей души послушны.
Наступит срок - себя вооружу
Сознанием, что я ничто; считая
Твою вину своей, я докажу,
Что прав ты - клятвенно в том присягая.
Ты вправе, друг, меня лишить всего:
Я изменить не вправе ничего.
How heavy do I journey on the way,
When what I seek, my weary travel's end,
Doth teach that ease and that repose to say
"Thus far the miles are measured from thy friend!"
The beast that bears me, tired with my woe,
Plods dully on, to bear that weight in me,
As if by some instinct the wretch did know
His rider loved not speed, being made from thee:
The bloody spur cannot provoke him on
That sometimes anger thrusts into his hide;
Which heavily he answers with a groan,
More sharp to me than spurring to his side;
For that same groan doth put this in my mind:
My grief lies onward, and my joy behind.
Тоска грызет меня - считаю мили.
Когда ж конец несчастья моего?
Разлука шепчет: "Далеко твой милый,
Ты с каждой милей дальше от него!"
Дом позади - усталый конь понуро
Несет меня и груз беды моей,
Бедняга словно чувствует сквозь шкуру,
Что с каждым шагом я скорблю сильней.
Когда коню я шпоры в бок вонзаю,
Он тяжко ржет. О, этот стон коня!
Куда от боли деться, я не знаю:
Пронзает боль острее шпор меня!
Уехал я от счастья: ноет грудь.
А впереди - к несчастью верный путь.
Thus can my love excuse the slow offence
Of my dull bearer when from thee I speed:
From where thou art why should I haste me thence?
Till I return, of posting is no need.
O, what excuse will my poor beast then find,
When swift extremity can seem but slow?
Then should I spur, though mounted on the wind;
In winged speed no motion shall I know:
Then can no horse with my desire keep pace;
Therefore desire, of perfect'st love being made,
Shall neigh - no dull flesh - in his fiery race;
But love, for love, thus shall excuse my jade;
Since from thee going he went wilful-slow,
Towards thee I'll run, and give him leave to go.
Да разве на медлительность коня
Я мог досадовать в часы изгнанья,
Когда, не торопясь, он вез меня
От счастья, от любимого созданья?
Теперь спешу назад, но медлит конь,
Знать долог путь, хотя недолги сборы:
Когда б он даже взвился, как огонь,
И то я в бок ему вонзил бы шпоры.
Да где же взять стремительных коней,
Таких же, как желанье, быстроногих?!
Так может мчать огонь к Любви моей,
Мчать, обгоняя многое и многих.
К тебе стремясь, я поступлю иначе:
Сам понесусь я, бросив эту клячу.
So am I as the rich, whose blessed key
Can bring him to his sweet up-locked treasure,
The which he will not every hour survey,
For blunting the fine point of seldom pleasure.
Therefore are feasts so solemn and so rare,
Since, seldom coming, in the long year set,
Like stones of worth they thinly placed are,
Or captain jewels in the carcanet.
So is the time that keeps you as my chest,
Or as the wardrobe which the robe doth hide,
To make some special instant special blest,
By new unfolding his imprison'd pride.
Blessed are you, whose worthiness gives scope,
Being had, to triumph, being lacked, to hope.
В руках благословенный ключ держа,
Богач не станет к злату торопиться.
Так я, своей любовью дорожа,
Не позволяю чувству притупиться;
Не часты праздники, и каждый раз
Моя душа возликовать готова,
Так в ожерелье редкостный алмаз -
Причина восхищения людского.
Скупое время прячет все в сундук,
Разлукой он зовется - люди рады
Ласкать его прикосновеньем рук.
О, как великолепны в нем наряды!
Надеждой встреч я в дни разлук богат,
А в миг свиданья - радостью объят!
What is your substance, whereof are you made,
That millions of strange shadows on you tend?
Since every one hath, every one, one shade,
And you, but one, can every shadow lend.
Describe Adonis, and the counterfeit
Is poorly imitated after you;
On Helen's cheek all art of beauty set,
And you in Grecian tires are painted new:
Speak of the spring and foison of the year;
The one doth shadow of your beauty show,
The other as your bounty doth appear;
And you in every blessed shape we know.
In all eternal grace you have some part,
But you like none, none you, for constant heart.
Стихией ты какою порожден,
Что столько обликов являешь миру?
Дан каждому один, но миллион
Тебе дарован, моему кумиру.
Восторги всех веков в тебе слились,
И красота твоя столь совершенна,
Что пред тобой бледнеет Адонис
И твой двойник - Прекрасная Елена.
Весна - лишь тень твоя, и ярких дней
Вселенной без тебя бы не хватало,
А Осень - символ щедрости твоей:
Ты и Весны, и Осени начало.
Всему ты даришь красоту и свет,
И в мире постоянней сердца нет.
О, how much more doth beauty beauteous seem
By that sweet ornament which truth doth give!
The rose looks fair, but fairer it we deem
For that sweet odour which doth in it live.
The canker-blooms have full as deep a dye
As the perfumed tincture of the roses,
Hang on such thorns and play as wantonly
When summer's breath their masked buds discloses:
But, for their virtue only is their show,
They live unwoo'd, and unrespected fade,
Die to themselves. Sweet roses do not so;
Of their sweet deaths are sweetest odours made:
And so of you, beauteous and lovely youth,
When that shall fade, my verse distills your truth.
Красивое - красивей во сто раз,
Когда красу венчает благородство.
Так роза восхитит не только глаз:
Есть в нежном аромате превосходство.
Шиповник с ароматной розой схож,
Когда бутон раскрыт дыханьем лета:
Колючки - те же, так же он хорош,
Порой такого же, как роза, цвета.
Но он красив и - только: пустоту
Красавец после смерти оставляет,
А роза, умирая, красоту
В нежнейшие духи переливает.
И ты, как роза: услаждая слух,
В стих перельется благостный твой дух.
Not marble, nor the gilded monuments
Of princes, shall outlive this powerful rhyme;
But you shall shine more bright in these contents
Than unswept stone besmear'd with sluttish time.
When wasteful war shall statues overturn,
And broils root out the work of masonry,
Nor Mars his sword nor war's quick fire shall burn
The living record of your memory.
'Gainst death and all-oblivious enmity
Shall you pace forth; your praise shall still find room
Even in the eyes of all posterity
That wear this world out to the ending doom.
So, till the judgement that yourself arise,
You live in this, and dwell in lovers' eyes.
И мрамор, и надгробия царей
Затянет Время сеткою паучьей,
Но не залепит грязь грядущих дней
Нетленный памятник - сонет могучий.
Сметет творенья зодчих ветер смут,
И войны не оставят изваяний,
Но ни огонь, ни Марс не предадут
Земле стихи - в них вечен жар признаний!
Прославленный, ты будешь жить всегда:
Назло смертям, преодолев забвенье,
Шагнешь в века! До Страшного суда
Тобой дивиться будут поколенья.
Сердца потомков - твой достойный дом,
Пока ты не предстал пред тем судом.
Sweet love, renew thy force; be it not said
Thy edge should blunter be than appetite,
Which but to-day by feeding is allay'd,
To-morrow sharpen'd in his former might:
So, love, be thou; although to-day thou fill
Thy hungry eyes even till they wink with fullness,
To-morrow see again, and do not kill
The spirit of love with a perpetual dullness.
Let this sad interim like the ocean be
Which parts the shore, where two contracted new
Come daily to the banks, that, when they see
Return of love, more blest may be the view;
Else call it winter, which being full of care
Makes summer's welcome thrice more wish'd,
more rare.
О дух любви, воспрянь! Пусть аппетит,
Не притупляясь, вновь ко мне вернется:
Ведь как бы ни был я сегодня сыт,
Вовсю назавтра голод разовьется.
Будь ты таким же! Нынче пусть твои
Глаза слипаются от пресыщенья,
Но завтра запылай, мой дух любви,
Тупое одолей оцепененье!
Подобный жар двум обрученным дан:
Чрез океан друг другу тянут руки -
Их разлучил притихший океан,
Вещая встречу и конец разлуки.
Разлука словно стужа, что зимой
Готовится устроить летний зной.
Being your slave, what should I do but tend
Upon the hours and times of your desire?
I have no precious time at all to spend,
Nor services to do, till you require.
Nor dare I chide the world-without-end hour
Whilst I, my sovereign, watch the clock for you,
Nor think the bitterness of absence sour
When you have bid your servant once adieu;
Nor dare I question with my jealous thought
Where you may be, or your affairs suppose,
But, like a sad slave, stay and think of nought
Save, where you are, how happy you make those.
So true a fool is love that in your will,
Though you do any thing, he thinks no ill.
Твой раб, ужели я не поспешу
Исполнить каждое твое желанье?
Я верно прихотям твоим служу
И целый день во власти ожиданья.
Ты, властелин, со мной, слугою, крут:
Звучит "прощай", и вот опять разлука!
Но не кляну томительных минут,
Пускай невыносима эта мука!
Не смею дать ревнивым мыслям ход:
Я - бедный раб и ничего не стою,
Я только думаю: "Как счастлив тот,
Кто неразлучен в этот миг с тобою!"
Любовь безумна и не рвет оков:
В тебе не видит никаких грехов.
That god forbid that made me first your slave,
I should in thought control your times of pleasure,
Or at your hand the account of hours to crave,
Being your vassal, bound to stay your leisure!
O, let me suffer, being at your beck,
The imprison'd absence of your liberty;
And patience, tame to sufferance, bide each check,
Without accusing you of injury.
Be where you list, your charter is so strong
That you yourself may privilege your time
To what you will; to you it doth belong
Yourself to pardon of self-doing crime.
I am to wait, though waiting so be hell;
Not blame your pleasure, be it ill or well.
По воле Бога я - твой раб. И вот
Его молю я, чтоб твоим усладам
Не мог вести я даже в мыслях счет:
Я - твой вассал: я повинуюсь взглядам
И приказаний жду, как пленник твой:
Твоя свобода - вот мои оковы;
Смиренно я приму упрек любой,
Страдать привык и не скажу ни слова.
Предела нет, увы, твоим правам,
Тебе в почет любое прегрешенье:
За все грехи себя казнишь ты сам
И сам себе даруешь отпущенье.
Не мне считать часы твоих услад:
Я должен ждать, хоть ожиданье - ад.
If there be nothing new, but that which is
Hath been before, how are our brains beguiled,
Which, labouring for invention, bear amiss
The second burthen of a former child!
O, that record could with a backward look,
Even of five hundred courses of the sun,
Show me your image in some antique book,
Since mind at first in character was done!
That I might see what the old world could say
To this composed wonder of your frame;
Whether we are mended, or whether better they,
Or whether revolution be the same.
O, sure I am, the wits of former days
To subjects worse have given admiring praise.
В подлунном мире ничего не ново,
Извечно сущее, но все равно
В себе вынашивает каждый снова
То, что умами рождено давно.
Когда б мой разум мог святою силой
Вспять солнце обратить на пять веков,
И в старом фолианте образ милый
Я мог найти в потоке древних слов -
Узнал бы я, как красоту восславил
Во времена далекие народ:
Мы - лучше? Хуже? Прежними оставил
Нас вечный путь - веков круговорот?
Но не жил ты, и гении земли
Не столь достойных прославлять могли.
Like as the waves make towards the pebbled shore,
So do our minutes hasten to their end;
Each changing place with that which goes before,
In sequent toil all forwards do contend.
Nativity, once in the main of light,
Crawls to maturity, wherewith being crown'd,
Crooked eclipses 'gainst his glory fight,
And Time that gave doth now his gift confound.
Time doth transfix the flourish set on youth
And delves the parallels in beauty's brow,
Feeds on the rarities of nature's truth,
And nothing stands but for his scythe to mow:
And yet to times in hope my verse shall stand,
Praising thy worth, despite his cruel hand.
Одна волна сменяется другою,
На берег беспрерывно громоздясь;
Минуты друг за другом чередою
Бегут вперед, к погибели стремясь.
Так выброшен младенец в море света,
Вперед, вперед - он к зрелости ползет,
Но Время дар назад берет, и Лета
Зловещие затмения несет.
Цвет свежий Время мнет и губит люто,
Чело красы как плугом бороздит
И жрет любую редкость - Время круто,
Его косы никто не избежит.
Но лютую косу сдержав, сонет
Твой образ сохранит на сотни лет.
Is it thy will thy image should keep open
My heavy eyelids to the weary night?
Dost thou desire my slumbers should be broken,
While shadows like to thee do mock my sight?
Is it thy spirit that thou send'st from thee
So far from home into my deeds to pry,
To find out shames and idle hours in me,
The scope and tenour of thy jealousy?
O, no! thy love, though much, is not so great:
It is my love that keeps mine eye awake;
Mine own true love that doth my rest defeat,
To play the watchman ever for thy sake:
For thee watch I whilst thou dost wake elsewhere,
From me far off, with others all too near.
Иль ты ниспосылаешь утомленье -
Глаз не могу сомкнуть порой ночной?
Иль это тени, вестники мученья,
С тобой дружны, смеются надо мной?
Иль это дух твой, посланный тобою,
Чтоб ревностно всегда за мной следить -
Заметив прегрешение любое,
В неверности меня изобличить?
О нет, меня не любишь ты настолько,
Чтоб мой покой нарушить в поздний час, -
То я люблю! И до того мне горько,
Что вновь я, страж твой, не смыкаю глаз:
Любовь стоит на страже в тишине,
Пока к другим ты ближе, чем ко мне.
Sin of self-love possesseth all mine eye
And all my soul and all my every part;
And for this sin there is no remedy,
It is so grounded inward in my heart.
Methinks no face so gracious is as mine,
No shape so true, no truth of such account,
And for myself mine own worth do define,
As I all other in all worths surmount.
But when my glass shows me myself indeed,
Beated and chopp'd with tann'd antiquity,
Mine own self-love quite contrary I read;
Self so self-loving were iniquity.
'Tis thee, myself, that for myself I praise,
Painting my age with beauty of thy days.
Самовлюбленность мною завладела -
Порок, проникший вглубь, неисцелим:
Он захватил и разум мой, и тело,
И нет лекарства справиться мне с ним.
Все мнится: красотою я отмечен,
И предан истине я всей душой,
И всеми совершенствами увенчан,
И нет причин в разладе быть с собой.
Но в зеркало взгляну потухшим взором -
Мое лицо изрезали года,
И говорит мне зеркало с укором:
"Самовлюбленность - вот твоя беда!"
Нет, я в себе твою красу пою,
Что старость вдруг украсила мою.
Against my love shall be, as I am now,
With Time's injurious hand crush'd and o'erworn;
When hours have drain'd his blood and fill'd his brow
With lines and wrinkles; when his youthful morn
Hath travell'd on to age's steepy night,
And all those beauties whereof now he's king
Are vanishing or vanish'd out of sight,
Stealing away the treasure of his spring;
For such a time do I now fortify
Against confounding age's cruel knife,
That he shall never cut from memory
My sweet love's beauty, though my lover's life:
His beauty shall in these black lines be seen,
And they shall live, and he in them still green.
Настанет день, когда мою Любовь
Жестокой дланью Время зло раздавит,
Часы за каплей каплю выпьют кровь
И наведут морщины - Время правит.
И утро юное, свершая путь,
Закатом-стариком придет к лощине,
Чтоб в мрачной бездне ночи утонуть.
И вот к войне готовлюсь я отныне -
Как Время победить? - не потерплю,
Чтоб Времени коса красу сгубила:
Пусть юный друг, которого люблю,
В людских сердцах живет, сойдя в могилу.
Красу спасет, исполня мой зарок,
Свет неизбывный этих черных строк.
When I have seen by Time's fell hand defaced
The rich proud cost of outworn buried age;
When sometime lofty towers I see down-razed
And brass eternal slave to mortal rage;
When I have seen the hungry ocean gain
Advantage on the kingdom of the shore,
And the firm soil win of the watery main,
Increasing store with loss and loss with store;
When I have seen such interchange of state,
Or state itself confounded to decay;
Ruin hath taught me thus to ruminate,
That Time will come and take my love away.
This thought is as a death, which cannot choose
But weep to have that which it fears to lose.
Я вижу: Время не таит свирепость,
Столетий гордость превращает в прах
И рушит исподволь любую крепость,
И даже медь - у Времени в руках.
Я вижу, океан прожорлив: катит
На царство суши сонм взбешенных вод,
То океан, то суша подать платят,
И чередуются доход-расход.
Я вижу пышных королевств крушенье
И новых государств внезапный взлет,
Живет все в мире лишь одно мгновенье, -
Вот-вот и Время друга заберет.
Как счастье хрупко - жизнь полна угроз:
Неможно удержать невольных слез.
Since brass, nor stone, nor earth, nor boundless sea,
But sad mortality o'er-sways their power.
How with this rage shall beauty hold a plea,
Whose action is no stronger than a flower?
O, how shall summer's honey breath hold out
Against the wreckful siege of battering days,
When rocks impregnable are not so stout,
Nor gates of steel so strong, but Time decays?
О fearful meditation! where, alack,
Shall Time's best jewel from Time's chest lie hid?
Or what strong hand can hold his swift foot back?
Or who his spoil of beauty can forbid?
O, none, unless this miracle have might,
That in black ink my love may still shine bright.
Уж если Смерти яростной подвластны
Гранит и бронза, суша и моря,
То так же хрупок образ твой прекрасный:
Нежнее розы красота твоя.
О кто Весны медовое дыханье
От неизбежной гибели спасет?!
Сберечь от Времени не в состоянье
Ни крепости и ни металл ворот,
И мысль гнетет - от Времени где скрыться:
Чуть перл оно родит - спешит сгубить.
Чья длань дерзнет остановить убийцу,
Красу спасти - вспять Время обратить?
О нет, ничья! Но чудо я свершил:
Краса сверкает в черноте чернил.
Tired with all these, for restful death I cry,
As, to behold desert a beggar born,
And needy nothing trimm'd in jollity,
And purest faith unhappily forsworn,
And gilded honour shamefully misplaced,
And maiden virtue rudely strumpeted,
And right perfection wrongfully disgraced,
And strength by limping sway disabled,
And art made tongue-tied by authority,
And folly doctor-like controlling skill,
And simple truth miscall'd simplicity,
And captive good attending captain ill:
Tired with all these, from these would I be gone.
Save that, to die, I leave my love alone.
Смерть призываю я - невмоготу
Мне видеть торжество неправой силы,
Достоинство, что ввергли в нищету,
И Веру, что обманом подкосили,
И разодетую до блеска Мразь,
И Глупость, поучающую Знанье,
И Непорочность, втоптанную в грязь,
И Музу в лапах палача-Молчанья,
И Благость, ставшую служанкой Зла,
И Честность, что прослыла простотою,
И Немощь, что над Мощью власть взяла,
И Зло, взлелеянное Добротою -
Смерть призывая, умереть не смею:
Любовь сгублю кончиною своею.
Ah! wherefore with infection should he live,
And with his presence grace impiety,
That sin by him advantage should achieve
And lace itself with his society?
Why should false painting imitate his cheek
And steal dead seeing of his living hue?
Why should poor beauty indirectly seek
Roses of shadow, since his rose is true?
Why should he live, now Nature bankrupt is,
Beggar'd of blood to blush through lively veins?
For she hath no exchequer now but his,
And, proud of many, lives upon his gains.
O, him she stores, to show what wealth she had
In days long since, before these last so bad.
Зачем собой мир грязный украшая,
Оказывает он бесчестью честь,
Порочность милостиво приглашая
С Добром и Красотою рядом сесть?
Зачем фальшь прибегает к ложной краске,
Румянец похищая с юных щек?
Зачем потребны бедным розам маски?
Зачем его красу берут на срок?
Затем, что обанкротилась Природа -
Не та сегодня, что была вчера:
Казна пуста, былого нет дохода
И жить должна за счет его добра.
Хранит Природа прежней мощи след,
Которой у нее сегодня нет.
Thus is his cheek the map of days outworn,
When beauty lived and died as flowers do now,
Before these bastard signs of fair were born,
Or durst inhabit on a living brow;
Before the golden tresses of the dead,
The right of sepulchres, were shorn away,
To live a second life on second head;
Ere beauty's dead fleece made another gay:
In him those holy antique hours are seen,
Without all ornament, itself and true,
Making no summer of another's green,
Robbing no old to dress his beauty new;
And him as for a map doth Nature store,
To show false Art what beauty was of yore.
Его лицо - как оттиск дней былых.
В те дни краса цвела и увядала,
И не было уловок никаких,
Когда своей красы недоставало.
В те дни роскошных золотых кудрей
Благоговейно с мертвых не срезали,
Чтоб ими завлекать сердца людей -
Чужой красы вовек не занимали
В священные античные года.
И он из тех времен - весной чужою
Себя не украшает никогда
И прошлое не предает разбою.
Природа этот оттиск сберегла,
Чтоб видели, какой краса была.
Those parts of thee that the world's eye doth view
Want nothing that the thought of hearts can mend;
All tongues, the voice of souls, give thee that due,
Uttering bare truth, even so as foes commend.
Thy outward thus with outward praise is crown'd;
But those same tongues that give thee so thine own
In other accents do this praise confound
By seeing farther than the eye hath shown.
They look into the beauty of thy mind,
And that, in guess, they measure by thy deeds;
Then, churls, their thoughts, although their eyes
were kind,
To thy fair flower add the rank smell of weeds:
But why thy odour matcheth not thy show,
The soil is this, that thou dost common grow.
Все, что в тебе увидеть может глаз,
Прекрасно и не просит исправленья -
Единодушен в этом общий глас,
Враги сдержать не могут восхищенья:
Очаровательна твоя краса!
Но похвала сменяется хулою,
Звучат иначе те же голоса
Тех, кто познается с твоей душою:
Бесславность дел твоих и сладость слов,
Увы, смущают даже доброхотство -
Зловоние гниющих сорняков
Любой цветок лишает благородства.
Когда в саду гуляют все подряд,
Совсем не тот уже в нем аромат.
That thou art blamed shall not be thy defect,
For slander's mark was ever yet the fair;
The ornament of beauty is suspect,
A crow that flies in heaven's sweetest air.
So thou be good, slander doth but approve
Thy worth the greater, being woo'd of time;
For canker vice the sweetest buds doth love,
And thou present'st a pure unstained prime.
Thou hast pass'd by the ambush of young days.
Either not assail'd or victor being charged;
Yet this thy praise cannot be so thy praise,
To tie up envy evermore enlarged:
If some suspect of ill mask'd not thy show,
Then thou alone kingdoms of hearts shouldst owe.
Тебя порочат без твоей вины
И от наветов никуда не скрыться,
Ведь вороны поклепа рождены,
Чтоб в ясном небе красоты кружиться.
К бутонам нежным страсть червей сильна,
Соблазн тем больше, чем прекрасней чудо:
Ты без изъянов, как сама Весна -
Наветчиков любимейшее блюдо.
Благополучно пройдены тобой
Капканы юности, и Лето прилетело;
Да, ты выигрывал за боем бой,
Но нет растущей зависти предела:
Когда б красу извет не очернял,
То в царстве всех сердец ты б правил бал.
No longer mourn for me when I am dead
Than you shall hear the surly sullen bell
Give warning to the world that I am fled
From this vile world, with vilest worms to dwell:
Nay, if you read this line, remember not
The hand that writ it; for I love you so
That I in your sweet thoughts would be forgot
If thinking on me then should make you woe.
O, if, I say, you look upon this verse
When I perhaps compounded am with clay,
Do not so much as my poor name rehearse,
But let your love even with my life decay,
Lest the wise world should look into your moan
And mock you with me after I am gone.
Украдкою всплакни - себя не мучай,
Услыша в звоне горестном церквей,
Что мир худой я променял на худший
И от людей ушел - кормить червей.
Увидев эти строки ненароком,
Напрасно, друг, себя не огорчай:
Тебя, любимого, казнить упреком
Я не желаю даже невзначай.
Когда мой прах смешается с землею,
И этот скорбный стих тебя найдет -
Не вспоминай меня, того не стою:
Пускай твоя любовь со мной умрет.
Свою печаль не выдавай слезой,
Чтоб мир не стал глумиться над тобой.
O, lest the world should task you to recite
What merit lived in me, that you should love
After my death, dear love, forget me quite,
For you in me can nothing worthy prove;
Unless you would devise some virtuous lie,
To do more for me than mine own desert,
And hang more praise upon deceased I
Than niggard truth would willingly impart:
O, lest your true love may seem false in this,
That you for love speak well of me untrue,
My name be buried where my body is,
And live no more to shame nor me nor you.
For I am shamed by that which I bring forth,
And so should you, to love things nothing worth.
Чтоб мир вопросами не донимал,
За что при жизни ты меня приметил,
Забудь меня - не стою я похвал:
Забудь, как будто не жил я на свете.
К чему добропорядочная Ложь,
Когда скупая Правда ходит рядом?
Ничем я не был для тебя хорош:
Умру - и вспоминать меня не надо;
И не приписывай ты мне заслуг,
Дань отдавая дружбе нашей нежной,
Зарой со мною мое имя, друг:
Несет мне и тебе стыд неизбежный.
Мой стыд - мои ничтожные творенья,
Твой стыд - ко мне, ничтожному, влеченье.
That time of year thou mayst in me behold
When yellow leaves, or none, or few, do hang
Upon those boughs which shake against the cold,
Bare ruin'd choirs, where late the sweet birds sang.
In me thou see'st the twilight of such day
As after sunset fadeth in the west,
Which by and by black night doth take away,
Death's second self, that seals up all in rest.
In me thou see'st the glowing of such fire
That on the ashes of his youth doth lie,
As the death-bed whereon it must expire
Consumed with that which it was nourish'd by.
This thou perceivest, which makes thy love more
strong,
To love that well which thou must leave ere long.
Во мне ты видишь сумеречность года:
Лист пожелтел, даль холода полна,
Разрушен храм, умчались звоны свода,
Напевы птиц сменила тишина.
Во мне ты видишь солнце на закате,
На западе ему пора уснуть,
И ночь, вещая смерть, свои печати
Кладет усталым небесам на грудь.
Во мне ты видишь жизни пепелище,
От юности осталась лишь зола,
И жизнь на смертном ложе - стала пищей:
Кормя огонь, им сожжена дотла.
Тебе все ясно и в твоей крови
Все пламенней прощальный жар любви.
But be contented; when that fell arrest
Without all bail shall carry me away,
My life hath in this line some interest,
Which for memorial still with thee shall stay.
When thou reviewest this, thou dost review
The very part was consecrate to thee:
The earth can have but earth, which is his due;
My spirit is thine, the better part of me:
So then thou hast but lost the dregs of life,
The prey of worms, my body being dead,
The coward conquest of a wretch's knife,
Too base of thee to be remembered.
The worth of that is that which it contains,
And that is this, and this with thee remains.
Но знай: пускай ни выкуп, ни залог
Меня из рокового заточенья
Не вызволят - нетленность этих строк
Поможет мне преодолеть забвенье.
Мой прах - земле, она свое возьмет,
Нетронутым оставив остальное;
Мой дух - тебе, на все века вперед,
Чтоб ты всегда беседовал со мною.
Тебе - все лучшее, что есть во мне,
Червям - мое беспомощное тело,
Которое однажды в тишине
Пронзит клинок разбойный озверело.
Не тело, а душа - бесценный клад:
Она в стихах, что для тебя звучат.
So are you to my thoughts as food to life,
Or as sweet-season'd showers are to the ground;
And for the peace of you I hold such strife
As 'twixt a miser and his wealth is found;
Now proud as an enjoyer and anon
Doubting the filching age will steal his treasure,
Now counting best to be with you alone,
Then better'd that the world may see my pleasure;
Sometime all full with feasting on your sight
And by and by clean starved for a look;
Possessing or pursuing no delight,
Save what is had or must from you be took.
Thus do I pine and surfeit day by day,
Or gluttoning on all, or all away.
Ты для меня как хлеб для бедняка,
Как животворный ливень для пустыни,
А я как тот скупец у сундука -
Нет драгоценней для него святыни,
Когда он ворожит над сундуком:
То золотом в открытую гордится,
То кладом наслаждается тайком,
То спрячет - похитителя боится.
Так я - то объедаюсь за троих,
То голодаю, жду подачки-взгляда;
Я счастье получил из рук твоих,
И ничего иного мне не надо:
Ты рядом - я в три горла ем и ем,
А ты вдали - еды лишен совсем.
Why is my verse so barren of new pride,
So far from variation or quick change?
Why with the time do I not glance aside
To new-found methods and to compounds strange?
Why write I still all one, ever the same,
And keep invention in a noted weed,
That every word doth almost tell my name,
Showing their birth and where they did proceed?
O, know, sweet love, I always write of you,
And you and love are still my argument;
So all my best is dressing old words new,
Spending again what is already spent:
For as the sun is daily new and old,
So is my love still telling what is told.
Мой стих от блеска внешнего далек,
Не признает быстротекущей моды.
Зачем чураюсь новомодных строк,
Известные выращивая всходы?
Зачем все той же пользуюсь иглой,
В костюм обычный стих свой наряжая,
Когда все понимают, кто портной,
По выкройке знакомой признавая?
Затем, что в сердце тот же вечный зов,
Затем, что видеть радостно наряды
Из непридуманных, житейских слов,
Что без затей мой стих украсить рады.
Рожденное моей любовью слово
Подобно солнцу - и старо и ново.
Thy glass will show thee how thy beauties wear,
Thy dial how thy precious minutes waste;
The vacant leaves thy mind's imprint will bear,
And of this book this learning mayst thou taste.
The wrinkles which thy glass will truly show
Of mouthed graves will give thee memory;
Thou by thy dial's shady stealth mayst know
Time's thievish progress to eternity.
Look, what thy memory can not contain
Commit to these waste blanks, and thou shalt find
Those children nursed, deliver'd from thy brain,
To take a new acquaintance of thy mind.
These offices, so oft as thou wilt look,
Shall profit thee and much enrich thy book.
Часы покажут быстроту минуты,
А зеркало - утрату красоты:
Пусть мыслей сокровенные маршруты
Заполнят эти чистые листы.
Лениво в вечность тенью воровскою
Крадется стрелка - в зеркало смотреть
Без грусти невозможно и с тоскою
Глядим на подступающую Смерть.
Пусть мысли - вскормленные мозгом дети -
Найдут в заветном дневнике приют:
В нем "я" твое родные чада эти
Надолго для тебя же сберегут.
Когда в дневник порой ты бросишь взгляд,
Перед тобой сверкнет бесценный клад.
So oft have I invoked thee for my Muse
And found such fair assistance in my verse
As every alien pen hath got my use
And under thee their poesy disperse.
Thine eyes that taught the dumb on high to sing
And heavy ignorance aloft to fly
Have added feathers to the learned's wing
And given grace a double majesty.
Yet be most proud of that which I compile,
Whose influence is thine and born of thee:
In others' works thou dost but mend the style,
And arts with thy sweet graces graced be;
But thou art all my art and dost advance
As high as learning my rude ignorance.
Ты Музой, вдохновеньем был моим,
Волшебной силой наполняя строки,
И каждый, кто поэзией томим,
Проворно перенял мои уроки.
Тебя узрев, немой заговорил,
Лишенный крыльев, полетел, - как птица,
А кто летал, тот выше воспарил,
Стал грацией стиха вдвойне гордиться.
Но ты, прошу, гордись моим стихом:
Ты даришь только блеск чужим твореньям,
В моих же - сам живешь весь целиком:
Обязаны тебе своим рожденьем.
В стих взяв тебя - поэзию, мощь, свет -
Невежда в прошлом, ныне я - поэт.
Whilst I alone did call upon thy aid,
My verse alone had all thy gentle grace,
But now my gracious numbers are decay'd
And my sick Muse doth give another place.
I grant, sweet love, thy lovely argument
Deserves the travail of a worthier pen,
Yet what of thee thy poet doth invent
He robs thee of and pays it thee again.
He lends thee virtue and he stole that word
From thy behaviour; beauty doth he give
And found it in thy cheek; he can afford
No praise to thee but what in thee doth live.
Then thank him not for that which he doth say,
Since what he owes thee thou thyself dost pay.
Когда-то я один к тебе взывал,
И стих очарованье отличало:
Ты был стиху началом всех начал,
А ныне Муза немощною стала.
Слагая песни в честь тебя, друг мой,
Я знаю, лучших песен ты достоин,
Теперь тебя поет поэт другой,
Но все твое беря - твой дар настроен
Тебе же возвратить: и стройность строк,
И мощь стиха, и яркие сравненья,
И краски для метафор с алых щек -
Чтоб все дарить тебе же без смущенья.
Долг сюзерену отдает вассал,
И недостоин вовсе он похвал.
O, how I faint when I of you do write,
Knowing a better spirit doth use your name,
And in the praise thereof spends all his might,
To make me tongue-tied, speaking of your fame!
But since your worth, wide as the ocean is,
The humble as the proudest sail doth bear,
My saucy bark inferior far to his
On your broad main doth wilfully appear.
Your shallowest help will hold me up afloat,
Whilst he upon your soundless deep doth ride;
Or, being wreck'd, I am a worthless boat,
He of tall building and of goodly pride:
Then if he thrive and I be cast away,
The worst was this; my love was my decay.
Петь о тебе не смею - я подавлен:
Каким поэтом ты теперь воспет!
В каких возвышенных стихах прославлен!
Я нем пред этой мощью - спору нет.
Твое очарованье словно море,
Оно безбрежно: средь высоких волн
Плывут, с капризною стихией споря,
Фрегат могучий и мой утлый челн.
Фрегат уверенно над бездной реет,
Без всякой помощи летит вперед.
А скромный челн пред волнами робеет
И без твоей поддержки пропадает,
Печаль гнетет - любви девятый вал
Меня убить способен наповал.
Or I shall live your epitaph to make,
Or you survive when I in earth am rotten;
From hence your memory death cannot take,
Although in me each part will be forgotten.
Your name from hence immortal life shall have,
Though I, once gone, to all the world must die:
The earth can yield me but a common grave,
When you entombed in men's eyes shall lie.
Your monument shall be my gentle verse,
Which eyes not yet created shall o'er-read,
And tongues to be your being shall rehearse
When all the breathers of this world are dead;
You still shall live-such virtue hath my pen -
Where breath most breathes, even in the mouths
of men.
Мне ль над твоей могилою скорбеть,
Иль ты мое оплачешь погребенье -
Из этих строк тебя не вырвет Смерть,
А я исчезну, преданный забвенью.
Твое бессмертье - в силе этих строк,
А про меня забудут скоро люди:
Лежать мне вдалеке от всех дорог,
Тебе ж людское око склепом будет.
Из нежных строк я памятник воздвиг:
Наш род умрет, и новый народится,
Неся иные думы и язык,
Но образ твой в сонетах сохранится.
Ты будешь вечно жить - могуч мой стих!
С дыханьем вместе: на устах людских.
I grant thou wert not married to my Muse
And therefore mayst without attaint o'erlook
The dedicated words which writers use
Of their fair subject, blessing every book.
Thou art as fair in knowledge as in hue,
Finding thy worth a limit past my praise,
And therefore art enforced to seek anew
Some fresher stamp of the time-bettering days.
And do so, love; yet when they have devised
What strained touches rhetoric can lend,
Thou truly fair wert truly sympathized
In true plain words by thy true-telling friend;
And their gross painting might be better used
Where cheeks need blood; in thee it is abused.
Ты с Музою моею, к сожаленью,
Не обручен. Когда тебе несут
Со всех сторон Поэты посвященья,
Ты выше моего их ставишь труд, -
Пою красу - ты недоволен мною,
А тем, кто хвалит ум, отказа нет,
И ты спешишь упиться похвалою,
Увидеть еще ярче свой портрет.
Считай наградою - хулить не смею! -
Риторику любезно-пышных строк,
Но я во всем был Правдою твоею
И искренне хвалил в тебе, что мог.
Не греет кровь - тогда кладут румяна,
А у тебя - нет этого изъяна.
I never saw that you did painting need
And therefore to your fair no painting set;
I found, or thought I found, you did exceed
The barren tender of a poet's debt;
And therefore have I slept in your report,
That you yourself being extant well might show
How far a modern quill doth come too short
Speaking of worth, what worth in you doth grow.
This silence for my sin you did impute,
Which shall be most my glory, being dumb;
For I impair not beauty being mute,
When others would give life and bring a tomb.
There lives more life in one of your fair eyes
Than both your poets can in praise devise.
Не знаешь ты румян, красы подложной,
И я, тебя рисуя, их не брал;
Мои стихи - патрону дар ничтожный:
Так сюзерену дань несет вассал.
Ты - красоты живое воплощенье,
Нельзя ее запечатлеть в стихах,
И я перо роняю в восхищенье:
Беспомощно оно в моих руках!
Считаешь ты грехом уста немые,
А я благословляю немоту
И ничего не порчу - пусть другие
Корявым словом губят красоту.
Твой каждый глаз дарует больше света,
Чем дарят миру два твоих поэта.
Who is it that says most? which can say more
Than this rich praise, that you alone are you?
In whose confine immured is the store
Which should example where your equal grew.
Lean penury within that pen doth dwell
That to his subject lends not some small glory;
But he that writes of you, if he can tell
That you are you, so dignifies his story,
Let him but copy what in you is writ,
Not making worse what nature made so clear.
And such a counterpart shall fame his wit,
Making his style admired every where.
You to your beauteous blessings add a curse,
Being fond on praise, which makes your praises worse.
"Ты - это ты" - слова простые эти
Ужели не полней хвалы любой?
Прекраснее нет никого на свете,
Тебя сравнить возможно лишь с тобой.
Беспомощно перо - оно не может
Умножить красоту твою, но тот,
Кто о тебе слова простые сложит
"Ты - это ты" - бессмертье обретет:
Копируя тебя, венец Природы,
Он дарит миру строй правдивых строк -
Оценят восхищенные народы
Его искусство, ум, высокий слог.
Но знай, вредна безмерная хвала:
Невольно закружится голова.
My tongue-tied Muse in manners holds her still,
While comments of your praise, richly compiled,
Reserve their character with golden quill,
And precious phrase by all the Muses filed.
I think good thoughts, whilst others write good words,
And like unletter'd clerk still cry 'Amen"
To every hymn that able spirit affords
In polish'd form of well-refined pen.
Hearing you praised, I say " Tis so, 'tis true,"
And to the most of praise add something more;
But that is in my thought, whose love to you,
Though words come hindmost, holds his rank before.
Then others for the breath of words respect,
Me for my dumb thoughts, speaking in effect.
Моя учтива Муза и молчком
Живет в раздумье - пусть пустые фразы
Поэты пишут золотым пером,
Тебя хваля без меры и все сразу,
Ну а моей - претит хвалебный слог,
Не по нутру любые восхваленья.
Я - нем, и как неграмотный дьячок
Твердит "аминь", "аминь" в конце моленья,
Так и поэтам вторю я: "Да", "Да",
Лишь мысленно хвалу я продолжаю:
Ты - высшая Любовь, но никогда
Любовь словами вслух не выражаю.
Других цени ты за словесный шум,
Меня - за щедрое богатство дум.
Was it the proud full sail of his great verse,
Bound for the prize of all too precious you,
That did my ripe thoughts in my brain inhearse,
Making their tomb the womb wherein they grew?
Was it his spirit, by spirits taught to write
Above a mortal pitch, that struck me dead?
No, neither he, nor his compeers by night
Giving him aid, my verse astonished.
He, nor that affable familiar ghost
Which nightly gulls him with intelligence,
As victors of my silence cannot boast;
I was not sick of any fear from thence:
But when your countenance fill'd up his line,
Then lack'd I matter; that enfeebled mine.
Вовсю вперед под парусами мчится
Его ли стих - за призом, за тобой,
И мысль моя, едва успев родиться,
Почила - стал гробницей череп мой?
То он иль тень великого Поэта,
Уроки вдохновения тайком
Дающая ему любезно где-то,
Моим овладевает языком?
О нет, ни он, ни дух-собрат, ночною
Порою вдохновляющий его,
Победу не одержат надо мною,
Испытываю страх не оттого:
Когда другому полнишь парус строф,
То виснет парус мой, лишенный слов.
Farewell! thou art too dear for my possessing,
And like enough thou know'st thy estimate:
The charter of thy worth gives thee releasing;
My bonds in thee are all determinate.
For how do I hold thee but by thy granting?
And for that riches where is my deserving?
The cause of this fair gift in me is wanting,
And so my patent back again is swerving.
Thyself thou gavest, thy own worth then not knowing,
Or me, to whom thou gavest it, else mistaking;
So thy great gift, upon misprision growing,
Comes home again, on better judgement making.
Thus have I had thee, as a dream doth flatter,
In sleep a king, but waking no such matter.
Прощай! Ты слишком драгоценный клад,
Я впредь его хранить не обещаю:
Все привилегии возьми назад,
Долг отдаю и дело прекращаю.
Я был твоею дружбою богат,
В сравнении с тобой чего я стою?
Ты предо мной ни в чем не виноват -
К чему мне быть обузою пустою?
Ты прежде не искал во мне заслуг,
Дарил себя, цены себе не зная,
Но дар ошибкой был - замкнулся круг:
Возьми свой дар назад, не осуждая,
Тобой, как королевством, я владел,
Но минул сон, и вмиг я обеднел.
When thou shalt be disposed to set me light
And place my merit in the eye of scorn,
Upon thy side against myself I'll fight
And prove thee virtuous, though thou art forsworn.
With mine own weakness being best acquainted,
Upon thy part I can set down a story
Of faults conceal'd, wherein I am attainted,
That thou in losing me shalt win much glory:
And I by this will be a gainer too;
For bending all my loving thoughts on thee,
The injuries that to myself I do,
Doing thee vantage, double-vantage me.
Such is my love, to thee I so belong,
That for thy right myself will bear all wrong.
Ты взгляд холодный бросишь на меня,
Когда порвать задумаешь со мною,
Но я, твои достоинства ценя,
Пойду с тобой сам на себя войною.
Свои пороки зная лучше всех,
Тебе себя отдам я на расправу
И опишу тебе свой каждый грех:
Предав меня, ты завоюешь славу,
Моей победой станет мой позор!
Для блага твоего я не однажды
Казнил себя всему наперекор
И стал, даруя счастье, счастлив дважды!
Любя, снесу я все без лишних слов:
Твою вину взять на себя готов!
Say that thou didst forsake me for some fault,
And I will comment upon that offence:
Speak of my lameness, and I straight will halt,
Against thy reasons making no defence.
Thou canst not, love, disgrace me half so ill,
To set a form upon desired change,
As I'll myself disgrace: knowing thy will,
I will acquaintance strangle and look strange,
Be absent from thy walks, and in my tongue
Thy sweet beloved name no more shall dwell,
Lest I, too much profane, should do it wrong
And haply of our old acquaintance tell.
For thee against myself I'll vow debate,
For I must ne'er love him whom thou dost hate.
Прав ты во всем - не спорю я с тобой:
Винишь в пороке - я не отрицаю,
И если мне внушишь, что я хромой,
То я и в самом деле захромаю.
Захочешь ссоры - не ищи предлог,
Сам груз вины взвалю себе на плечи:
Не ты, - я брошу сам себе упрек
И стану избегать желанной встречи,
И отвернусь! Да, раз мне дорог ты,
Твое вовеки имя не открою,
Чтоб пищи не давать для клеветы -
Как будто ввек чужие мы с тобою.
Кто враг тебе, того не потерплю:
Тебе не мил - себя не возлюблю!
Then hate me when thou wilt; if ever, now;
Now, while the world is bent my deeds to cross,
Join with the spite of fortune, make me bow,
And do not drop in for an after-loss:
Ah, do not, when my heart hath 'scaped this sorrow,
Come in the rearward of a conquer'd woe;
Give not a windy night a rainy morrow,
To linger out a purposed overthrow.
If thou wilt leave me, do not leave me last,
When other petty griefs have done their spite,
But in the onset come; so shall I taste
At first the very worst of fortune's might,
And other strains of woe, which now seem woe,
Compared with loss of thee will not seem so.
Уж если ненавидишь - не скрывай!
Пусть все проклятья мира разразятся
В единый час - теперь же доконай:
Грядущих гроз не надо дожидаться.
Когда осилит сердце это зло,
Ты не держи за пазухою камень,
Чтоб пасмурное утро не пришло
За ночью с грозовыми облаками.
Желаешь - уходи! Но не тогда,
Когда судьба меня согнет жестоко:
Уйди сейчас и - сразу навсегда,
Чтоб испытал я неизбежность рока.
Нет горше горечи, чем твой уход,
И не страшна мне боль иных невзгод.
Some glory in their birth, some in their skill,
Some in their wealth, some in their bodies' force,
Some in their garments, though new-fangled ill,
Some in their hawks and hounds, some in their horse;
And every humour hath his adjunct pleasure,
Wherein it finds a joy above the rest:
But these particulars are not my measure;
All these I better in one general best.
Thy love is better than high birth to me,
Richer than wealth, prouder than garments' cost,
Of more delight than hawks or horses be;
And having thee, of all men's pride I boast:
Wretched in this alone, that thou mayst take
All this away and me most wretched make.
Кто родом чванится, а кто умом,
Кто потрясающим покроем платья,
Кто гончей, соколом иль скакуном,
Кто знатностью, кто силою, кто статью -
Бесчисленны пристрастья у людей,
И каждый обрести свое стремится;
Страсть есть и у меня, других сильней,
Вовеки ею мне не насладиться:
Твоя любовь желаннее корон,
Коней, собак иль пышного наряда, -
Тобою я навеки покорен,
Ты - самая желанная награда.
Любовь я пуще жизни берегу:
Стать бедняком в единый час могу.
But do thy worst to steal thyself away,
For term of life thou art assured mine,
And life no longer than thy love will stay,
For it depends upon that love of thine.
Then need I not to fear the worst of wrongs,
When in the least of them my life hath end.
I see a better state to me belongs
Than that which on thy humour doth depend;
Thou canst not vex me with inconstant mind,
Since that my life on thy revolt doth lie.
O, what a happy title do I find,
Happy to have thy love, happy to die!
But what's so blessed-fair that fears no blot?
Thou mayst be false, and yet I know it not.
Но ты со мной - я знаю, что теперь
При жизни нам с тобой не разлучиться:
Жизнь только дружбой держится, поверь,
Она не может дольше дружбы длиться.
Вовек измены не переживу,
Умру, обидное услышав слово,
Умру, услышав грязную молву,
Умру, коль взглянешь на меня сурово.
Измен я не боюсь, ведь без тебя
Тотчас умру - то дружбы совершенство:
Не мучиться, а умереть, любя,
Познав и смерти и любви блаженство!
Что ж, в мире нет без пятен красоты
И мне, быть может, изменяешь ты.
So shall I live, supposing thou art true,
Like a deceived husband; so love's face
May still seem love to me, though alter'd new;
Thy looks with me, tny heart in other place:
For there can live no hatred in thine eye,
Therefore in that I cannot know thy change.
In many's looks the false heart's history
Is writ in moods and frowns and wrinkles strange,
But heaven in thy creation did decree
That in thy face sweet love should ever dwell;
Whate'er thy thoughts or thy heart's workings be,
Thy looks should nothing thence but sweetness tell.
How like Eve's apple doth thy beauty grow,
If thy sweet virtue answer not thy show!
Что ж - видно, рогоносцем мне тогда
Дни суждено влачить: любовь почила!
Но видимость ее жива всегда -
Твой взор горит, хотя душа остыла;
Глаза невинны, и попробуй в них
Подметить перемену настроенья -
Читаешь правду на лице других:
Взгляд недовольный, на губах - презренье.
Но иначе решили небеса,
Когда тебя искусно создавали:
В душе погасло пламя, но глаза
Пылают и не видно в них печали.
Как Евы яблоко, ты зла залог:
Красиво разукрашенный порок.
They that have power to hurt and will do none,
That do not do the thing they most do show,
Who, moving others, are themselves as stone,
Unmoved, cold, and to temptation slow,
They rightly do inherit heaven's graces
And husband nature's riches from expense;
They are the lords and owners of their faces,
Others but stewards of their excellence.
The summer's flower is to the summer sweet,
Though to itself it only live and die,
But if that flower with base infection meet,
The basest weed outbraves his dignity:
For sweetest things turn sourest by their deeds;
Lilies that fester smell far worse than weeds.
Кто зла не совершит, имея власть,
Кто держит меч, но ранить не способен,
Кто холоден, сдержать умея страсть,
Кто, двигая других, скале подобен,
Кто землю от бесплодья бережет,
О ней заботясь, даже на досуге, -
Дар неба получил по праву тот,
Он - властелин, все остальные - слуги.
Лилея так, не ведая о том,
Украсит лето свежим, ясным взглядом,
Но стоит гнили обрести в ней дом -
Потянет от нее несносным смрадом.
Смердит цветок, загнив: смердит сильнее,
Увы, простого сорняка лилея.
How sweet and lovely dost thou make the shame
Which, like a canker in the fragrant rose,
Doth spot the beauty of thy budding name!
O, in what sweets dost thou thy sins enclose!
That tongue that tells the story of thy days,
Making lascivious comments on thy sport,
Cannot dispraise but in a kind of praise;
Naming thy name blesses an ill report.
O, what a mansion have those vices got
Which for their habitation chose out thee,
Where beauty's veil doth cover every blot,
And all things turn to fair that eyes can see!
Take heed, dear heart, of this large privilege;
The hardest knife ill-used doth lose his edge.
Твоя порочность красотой прикрыта,
Грешишь, не зная радостней игры,
В твоей душе гнездо порока свито:
Прекрасна роза да червяк внутри.
Пою хвалу, твое услыша имя;
Хотя порой и порицают нрав,
Но восторгаются проделками твоими,
Смакуя тонкости твоих забав.
Порок оделся в пышные одежды,
Порок обрел великолепный дом
И разглядеть пороки нет надежды:
Твой стыд, увы, нельзя назвать стыдом.
Но сгубит он красу - вмиг пропадешь:
В дурных руках любой тупеет нож.
Some say thy fault is youth, some wantonness;
Some say thy grace is youth and gentle sport;
Both grace and faults are loved of more and less;
Thou makest faults graces that to thee resort.
As on the finger of a throned queen
The basest jewel will be well esteem'd,
So are those errors that in thee are seen
To truths translated and for true things deem'd.
How many lambs might the stern wolf betray,
If like a lamb he could his looks translate!
How many gazers mightst thou lead away,
If thou wouldst use the strength of all thy state!
But do not so; I love thee in such sort
As, thou being mine, mine is thy good report.
Тот молодость твою корит за грех,
А этот мнит, что ты душою светел,
Но ты, друг мой, пленять умеешь всех,
Пороки превращая в добродетель.
Поддельный камень как брильянт блестит
У гордых королев на зависть свету -
Вот так и твой благопристойный вид
Принять спешат за чистую монету.
Овечью шкуру волку дай - ягнят
Злодей сожрет, оправдывая званье;
Так в силах ты всех обольщать подряд,
Используя личину обаянья.
Не надо! Имя доброе твое
Неотделимо от меня: мое!
How like a winter hath my absence been
From thee, the pleasure of the fleeting year!
What freezings have I felt, what dark days seen!
What old December's bareness every where!
And yet this time removed was summer's time,
The teeming autumn, big with rich increase,
Bearing the wanton burthen of the prime,
Like widow'd wombs after their lords decease:
Yet this abundant issue seem'd to me
But hope of orphans and unfather'd fruit:
For summer and his pleasures wait on thee,
And, thou away, the very birds are mute;
Or, if they sing, 'tis with so dull a cheer,
That leaves look pale, dreading the winter's near.
О, как зимой повеяло, когда
Нас Время разлучило, взяв разбег!
Сковали сердце злые холода,
Дни Декабря посыпались, как снег!
А на дворе Июль вступал в права,
И, оплодотворенная Весной,
Вздыхала Осень - юная вдова,
Несущая во чреве плод родной.
Родится сын - отец почил давно,
Где сироте зимой найти приют?
Так без тебя страдать мне суждено:
Умчалось Лето, птицы не поют,
А засвистят - листва поблекнет вдруг,
Как бы страшась прихода зимних вьюг.
From you have I been absent in the spring,
When proud-pied April dress'd in all his trim
Hath put a spirit of youth in every thing,
That heavy Saturn laugh'd and leap'd with him.
Yet nor the lays of birds nor the sweet smell
Of different flowers in odour and in hue
Could make me any summer's story tell,
Or from their proud lap pluck them where they grew;
Nor did I wonder at the lily's white,
Nor praise the deep vermilion in the rose;
They were but sweet, but figures of delight,
Drawn after you, you pattern of all those.
Yet seero'd it winter still, and, you away,
As with your shadow I with these did play.
Когда пришли нежданно дни разлук,
Пестрел и пел Апрель - Весна бурлила,
Хмель юности дарила всем вокруг
И хмурого Сатурна веселила.
Но ко всему я был и слеп и глух:
Цветам навстречу сердце не открылось,
И трели птиц не услаждали слух,
И даже Лето в сказку не просилось.
Ни краски роз, ни белизна лилей
Меня, увы, совсем не волновали,
Ведь были бледной копией твоей
И навевали зимние печали.
В душе была Зима - с цветами я
Играл, грустя: в них мнилась тень твоя.
The forward violet thus did I chide:
Sweet thief, whence didst thou steal thy sweet that smells,
If not from my love's breath? The purple pride
Which on thy soft cheek for complexion dwells
In my love's veins thou hast too grossly dyed
The lily I condemned for thy hand,
And buds of marjoram had stol'n thy hair:
The roses fearfully on thorns did stand,
One blushing shame, another white despair;
A third, nor red nor white, had stol'n of both
And to his robbery had annex'd thy breath;
But, for his theft, in pride of all his growth
A vengeful canker eat him up to death.
More flowers I noted, yet I none could see
But sweet or colour it had stol'n from thee.
Фиалку я весной корил: "Плутовка! -
Благоуханье друга моего
Похитила из уст сладчайших ловко;
Цвет лепестков - из алых жил его
Заимствовала, милая воровка".
За белизну я лилию журил:
"Взяла у друга - цвет белейшей длани".
А аромат волос любимца был
В благоуханном, пряном майоране.
Три розы жались: страшно побледнев,
Одна; вторая - рдея от смущенья;
Украла третья роза, осмелев,
Все краски - червь поест ее в отмщенье.
Твоей красою сад заполонен,
И жив твоим благоуханьем он.
Where art thou, Muse, that thou forget'st so long
To speak of that which gives thee all thy might?
Spend'st thou thy fury on some worthless song,
Darkening thy power to lend base subjects light?
Return, forgetful Muse, and straight redeem
In gentle numbers time so idly spent;
Sing to the ear that doth thy lays esteem
And gives thy pen both skill and argument.
Rise, resty Muse, my love's sweet face survey,
If Time have any wrinkle graven there;
If any, be a satire to decay,
And make Time's spoils despised every where.
Give my love fame faster than Time wastes life;
So thou prevent'st his scythe and crooked knife.
Где скрылась Муза? Тот ужель забыт,
Кому обязана своею мощью?
Ничтожным светишь? - это дар чернит;
Бесславье славить разве, Муза, проще?
Про дорогое вспомни существо
И возроди забытое искусство,
И пой тому, кто ценит мастерство
И полнит стих безмерной силой чувства.
Взгляни на лик его - коль есть следы
Морщин, распада раннего приметы, -
Без промедленья Время осуди
И на смех подними его за это.
Восславь Красу - Распад опереди:
Нож Времени от друга отведи.
О truant Muse, what shall be thy amends
For thy neglect of truth in beauty dyed?
Both truth and beauty on my love depends;
So dost thou too, and therein dignified.
Make answer, Muse: wilt thou not haply say
"Truth needs no colour, with his colour fix'd;
Beauty no pencil, beauty's truth to lay;
But best is best, if never intermix'd"?
Because he needs no praise, wilt thou be dumb?
Excuse not silence so; for't lies in thee
To make him much outlive a gilded tomb,
And to be praised of ages yet to be.
Then do thy office, Muse; I teach thee how
To make him seem long hence as he shows now.
О Муза, не ленись - красу воспой
И верность, что красуясь, не лукавит:
Достоин песен друг бесценный мой -
Восславь его, а мир тебя восславит.
Ужели ты ответишь, Муза, мне:
"Нет! Верность хороша без украшенья,
Хватает красок у красы вполне,
Их смешивать - пустое упражненье"?
Пусть не нуждается краса в хвале,
Ты, Муза, не молчи, - твоя забота,
Чтоб образ друга свет дарил земле,
Когда слетит с надгробья позолота.
Я научу тебя - ты для людей
Навек его красу запечатлей.
My love is strengthened, though more weak in seeming;
I love not less, though less the show appear
That love is merchandized whose rich esteeming
The owner's tongue doth publish every where.
Our love was new and then but in the spring
When I was wont to greet it with my lays,
As Philomel in summer's front doth sing
And stops her pipe in growth of riper days:
Not that the summer is less pleasant now
Than when her mournful hymns did hush the night,
But that wild music burthens every bough
And sweets grown common lose their dear delight.
Therefore like her I sometime hold my tongue,
Because I would not dull you with my song.
Люблю все больше, но все меньше слов:
Чем глубже чувство, тем слова скупее -
Любовь боится бойких языков,
Чтоб никогда не торговали ею.
Когда была нова любовь, брать мог
Я ноты той весной все выше, выше...
Так Феломелы зазвучит рожок,
Но выйдет срок и - песня тише, тише...
Ведь осенью неистово вокруг
Весь лес поет: все птицы, клены, ели,
И волшебство теряет нежный звук,
И не в диковину любые трели.
Так я, тебе не смея докучать,
Порою вынужден, увы, молчать.
Alack, what poverty my Muse brings forth,
That having such a scope to show her pride,
The argument all bare is of more worth
Than when it hath my added praise beside!
O, blame me not, if I no more can write!
Look in your glass, and there appears a face
That over-goes my blunt invention quite,
Dulling my lines and doing me disgrace.
Were it not sinful then, striving to mend,
To mar the subject that before was well?
For to no other pass my verses tend
Than of your graces and your gifts to tell;
And more, much more, than in my verse can sit
Your own glass shows you when you look in it
Моя подруга Муза оскудела -
Палитры красок не хватает ей,
И я хвалу отбрасываю смело:
Простой сюжет во много раз сильней.
Меня не осуждая за молчанье
И глядя в зеркало, сумей понять:
Тебя, столь совершенное созданье,
Мой вялый стих не в силах передать.
Да разве не позор, не грех жестокий,
Мешая краски, диво исказить?!
Я на перо нанизываю строки,
Тщась диво дивное изобразить.
Ведь в зеркале твое отображение
Куда прекрасней моего творенья!
To me, fair friend, you never can be old,
For as you were when first your eye I eyed,
Such seems your beauty still. Three winters' cold
Have from the forests shook three summers' pride,
Three beauteous springs to yellow autumn turn'd
In process of the seasons have I seen,
Three April perfumes in three hot Junes burn'd,
Since first I saw you fresh, which yet are green.
Ah! yet doth beauty, like a dial-hand,
Steal from his figure, and no pace perceived;
So your sweet hue, which methinks still doth stand,
Hath motion and mine eye may be deceived:
For fear of which, hear this, thou age unbred:
Ere you were born was beauty's summer dead.
В моих глазах ты вечно будешь молод.
Когда мы встретились, твоя краса
Была такой же; трижды зимний холод
За годом год багряные леса
Седыми делал; трижды желтизною
Карала Осень пышные цветы,
И трижды был июньскою жарою
Спален Апрель - но юн, как прежде, ты!
Увы, крадется стрелка часовая
К незримому концу за кругом круг -
Так тает красота твоя младая,
Но взор не видит этого, мой друг.
Знай: лето красное жизнь унесла
У всех, кто раньше жил - им нет числа.
Let not my love be call'd idolatry,
Nor my beloved as an idol show,
Since all alike my songs and praises be
To one, of one, still such, and ever so.
Kind is my love to-day, to-morrow kind,
Still constant in a wondrous excellence;
Therefore my verse to constancy confined,
One thing expressing, leaves out difference.
"Fair, kind, and true" is all my argument,
"Fair, kind, and true" varying to other words;
And in this change is my invention spent,
Three themes in one, which wondrous scope affords.
"Fair, kind, and true," have often lived alone,
Which three till now never kept seat in one.
Пусть идолопоклонством преклоненье
Перед тобой не называет мир,
Хоть все хвалы, все песни, все творенья -
Все для тебя, и ты один - кумир.
Всесильна магия очарованья,
Одним тобой душа полна:
Ты с каждым днем сердечней в миг свиданья,
И песня у меня всегда одна.
Пою одно: "Прекрасен, добр и верен!"
"Прекрасен, добр и верен!" - ночью, днем
На все лады я повторять намерен -
Три чуда слились в образе одном.
"Прекрасен, добр и верен!" - мой язык
Как клятву повторяет каждый миг.
When in the chronicle of wasted time
I see descriptions of the fairest wights,
And beauty making beautiful old rhyme
In praise of ladies dead and lovely knights,
Then, in the blazon of sweet beauty's best,
Of hand, of foot, of lip, of eye, of brow,
I see their antique pen would have express'd
Even such a beauty as you master now.
So all their praises are but prophecies
Of this our time, all you prefiguring;
And, for they look'd but with divining eyes,
They had not skill enough your worth to sing:
For we, which now behold these present days,
Have eyes to wonder, but lack tongues to praise.
Листая пожелтевшие страницы,
На рыцарей смотрю, прекрасных дам -
Их красотой прославленные лица
Под стать самим возвышенным стихам,
Я понимаю, что творцы преданий,
О прелестях невиданных трубя,
Ланиты воспевая, очи, длани -
Вполне могли прославить и тебя.
Их похвалы пророчествами стали,
Предвиденьем грядущей красоты,
Но даже им достало б слов едва ли,
Чтоб засверкали все твои черты.
А ныне те, кому глаза даны,
Бессильны: дара слова лишены.
Not mine own fears, nor the prophetic soul
Of the wide world dreaming on things to come,
Can yet the lease of my true love control,
Supposed as forfeit to a confined doom.
The mortal moon hath her eclipse endured
And the sad augurs mock their own presage;
Incertainties now crown themselves assured
And peace proclaims olives of endless age.
Now with the drops of this most balmy time
My love looks fresh, and Death to me subscribes,
Since, spite of him, I'll live in this poor rhyme,
While he insults o'er dull and speechless tribes:
And thou in this shalt find thy monument,
When tyrants' crests and tombs of brass are spent.
Нет, ни пророк, ни собственный мой страх
И ни оракул не предскажут точно,
Где и когда друг превратится в прах:
Неведом срок аренды краткосрочной.
Прошло затмение - свет воссиял,
Смеются над пророчеством пророки,
Мир над вселенной восторжествовал,
Шепча оливам: "Минул век жестокий!"
И Время благотворно, как бальзам, -
Любовь окрепла, Смерть меня боится:
Нетленен стих - Смерть торжествует там,
Где бессловесны и темны тупицы.
Мой стих тебе - мой вечный мавзолей -
Прочней гробниц тиранов всех мастей.
What's in the brain that ink may character
Which hath not figured to thee my true spirit?
What's new to speak, what new to register,
That may express my love or thy dear merit?
Nothing, sweet boy; but yet, like prayers divine,
I must each day say o'er the very same,
Counting no old thing old, thou mine, I thine,
Even as when first I hallow'd thy fair name.
So that eternal love in love's fresh case
Weighs not the dust and injury of age,
Nor gives to necessary wrinkles place,
But makes antiquity for aye his page,
Finding the first conceit of love there bred
Where time and outward form would show it dead.
Что новое, достойное пера,
В мозгу моем нетронутом хранится?
Какой хвалы не написал вчера?
Чем не успел я, свет мой, восхититься?
Давно все сказано, но каждый миг
Одной и той же я молитве верен:
"Ты - мой! Я - твой!" - одно твердит язык,
А без свидания весь день потерян!
Любовь нетленна в ларце для любви,
Не знает груза лет, морщин, недугов,
Все обновляется в ее крови,
И Время ходит у нее в прислугах.
Пусть все и вся вокруг мертвят года -
Любовь, как встарь, свежа и молода.
O, never say that I was false of heart,
Though absence seem'd my flame to qualify.
As easy might I from myself depart
As from my soul, which in thy breast doth lie:
That is my home of love: if I have ranged,
Like him that travels I return again,
Just to the time, not with the time exchanged,
So that myself bring water for my stain.
Never believe, though in my nature reign'd
All frailties that besiege all kinds of blood,
That it could so preposterously be stain'd,
To leave for nothing all thy sum of good;
For nothing this wide universe I call,
Save thou, my rose; in it thou art my all.
Твоим мое в разлуке было сердце,
Чуть меньшим, чем всегда, огнем горя,
От этого мне никуда не деться:
В твоей груди живет душа моя.
Ты - храм Любви, желанный мною страстно,
Я странствовал, но возвращался в храм,
И Время было надо мной не властно,
И грязь грехов своих смывал я сам.
Пусть брали верх и плоть и кровь порою,
Когда вдруг наступала их пора,
Душою неизменно был с тобою,
И от добра я не искал добра.
Прекрасней во вселенной нет цветка:
Ты - роза, что одна на все века.
Alas, 'tis true I have gone here and there
And made myself a motley to the view,
Gored mine own thoughts, sold cheap what is most dear,
Made old offences of affections new;
Most true it is that I have look'd on truth
Askance and strangely, but, by all above,
These blenches gave my heart another youth,
And worse essays proved thee my best of love.
Now all is done, have what shall have no end:
Mine appetite I never more will grind
On newer proof, to try an older friend,
A god in love, to whom I am confined.
Then give me welcome, next my heaven the best,
Even to thy pure and most most loving breast.
Увы, напялив шутовской костюм,
Дешевым предаваясь увлеченьям,
Я дружбу оскорблял, неволил ум,
И прежним изменял я убежденьям,
И новые пристрастья умножал;
Но умопомраченье миновало -
Я, отгрешив, вновь молод сердцем стал:
Любовь чрез боль потерь вновь засверкала!
Твоим достоинствам предела нет
И дружбу старую я не позволю
Испытывать отныне, хватит бед! -
Ты - Бог! - навек я у тебя в неволе!
Не пожалей небесного огня:
На любящей груди согрей меня!
O, for my sake do you with Fortune chide,
The guilty goddess of my harmful deeds,
That did not better for my life provide
Than public means which public manners breeds.
Thence comes it that my name receives a brand,
And almost thence my nature is subdued
To what it works in, like the dyer's hand:
Pity me then and wish I were renew'd;
Whilst, like a willing patient, I will drink
Potions of eisel 'gainst my strong infection;
No bitterness that I will bitter think,
Nor double penance, to correct correction.
Pity me, then, dear friend, and I assure ye
Even that your pity is enough to cure me.
Брани мою фортуну - не меня:
Богиня злых свершений виновата;
Мне без подачки не прожить ни дня,
За ремесло позорное - расплата;
Увы, мне суждено клеймо носить,
Я - как красильщик, вымазанный в краске.
О, пожалей и пожелай мне смыть
Клеймо! - безумие жить по указке.
Двойную кару вынесу без слов,
И, как больной, прикованный к постели,
Глотать я горечь горькую готов
И пить хоть уксус, хоть любое зелье.
Ты состраданье прояви ко мне -
Я исцелюсь без снадобий вполне.
Your love and pity doth the impression fill
Which vulgar scandal stamp'd upon my brow;
For what care I who calls me well or ill,
So you o'er-green my bad, my good allow?
You are my all the world, and I must strive
To know my shames and praises from your tongue;
None else to me, nor I to none alive,
That my steel'd sense or changes right or wrong.
In so profound abysm I throw all care
Of others' voices, that my adder's sense
To critic and to flatterer stopped are.
Mark how with my neglect I do dispense:
You are so strongly in my purpose bred
That all the world besides methinks are dead.
Since I left you, mine eye is in my mind;
And that which governs me to go about
Doth part his function and is partly blind,
Seems seeing, but effectually is out;
For it no form delivers to the heart
Of bird, of flower, or shape, which it doth latch:
Of his quick objects hath the mind no part,
Nor his own vision holds what it doth catch;
For if it see the rudest or gentlest sight,
The most sweet favour or deformed'st creature,
The mountain or the sea, the day or night,
The crow or dove, it shapes them to your feature:
Incapable of more, replete with you,
My most true mind thus makes mine eye untrue.
Клеймо, злой клеветы позорный след,
Твоя доброжелательность стирает,
На лучшее во мне бросает свет,
А все мои изъяны затемняет.
Жив только для тебя, я мертв для всех,
Ты - мир весь, лишь тебя я понимаю:
Ты скажешь "грех", я соглашаюсь - "грех":
Хвалу или хулу - все принимаю.
Швырнул я звуки мира, наконец,
В глухую бездну: глух я, как гадюка,
Не страшен мне ни клеветник, ни льстец,
Но не печалься - не лишен я слуха.
Мир вымер для меня - к нему я глух:
Ты для меня и зрение, и слух.
Пусть ты вдали, твой лик во мне живет, -
В моей душе прекрасное виденье:
Приказы мозгу глаз не отдает,
И я лишен наполовину зренья.
Глаз ловит птицу, облако, цветок,
Но чудится душе одно и то же,
Увы, другое видеть невдомек
И мнится то, что ей всего дороже.
Ворона, голубь, горы и леса,
И свет, и мгла, и мерзкие созданья -
Твой облик принимает все и вся,
И все вокруг полно очарованья.
Когда любовь проникла глубоко,
Влюбленный глаз обманется легко.
Or whether doth my mind, being crown'd with you.
Drink up the monarch's plague, this flattery?
Or whether shall I say, mine eye saith true,
And that your love taught it this alchemy,
To make of monsters and things indigest
Such cherubins as your sweet self resemble,
Creating every bad a perfect best,
As fast as objects to his beams assemble?
O, 'tis the first; 'tis flattery in my seeing,
And my great mind most kingly drinks it up
Mine eye well knows what with his gust is 'greeing,
And to his palate doth prepare the cup:
If it be poison'd, 'tis the lesser sin
That mine eye loves it and doth first begin.
Ужель моя душа хвалой твоей
Отравлена, как королева, лестью?
Иль то Любовь - всесильный чародей! -
Взор удостоила высокой чести?
Иль я алхимик? - мой влюбленный глаз
Урода превращает в херувима,
Что на тебя походит каждый раз,
И - это волшебство непобедимо?
Увы, догадка первая верна:
Моей душе отныне лесть по нраву,
И взор, которому душа видна,
Ей предлагает царскую отраву.
Яд тонкой лести преподносит глаз,
Но первым сам пригубит всякий раз.
Those lines that I before have writ do lie,
Even those that said I could not love you dearer:
Yet then my judgement knew no reason why
My most full flame should afterwards burn clearer.
But reckoning time, whose million'd accidents
Creep in 'twixt vows and change decrees of kings,
Tan sacred beauty, blunt the sharp'st intents,
Divert strong minds to the course of altering things;
Alas, why, fearing of time's tyranny,
Might I not then say "Now I love you best",
When I was certain o'er incertainty,
Crowning the present, doubting of the rest?
Love is a babe; then might I not say so,
To give full growth to that which still doth grow?
Увы, в стихах я лгал тебе тогда:
Под взглядами твоими пламенея,
Я клялся искренне, что никогда
Костру любви не воспылать сильнее.
Ведь Время рвет указы королей,
Обеты рушит, красоту пятнает,
На переосмысление вещей
И поиск нового умы склоняет.
Но тиранию Времени поправ,
Любовь созрел а, отмела преграды -
"Не воспылать сильней!" - я был не прав,
Я заблуждался - горше нет досады,
Любовь была дитем; как я не смог
Ребенка рост предречь? - суров урок.
Let me not to the marriage of true minds
Admit impediments. Love is not love
Which alters when it alteration finds,
Or bends with the remover to remove:
O, no! it is an ever-fixed mark
That looks on tempests and is never shaken;
It is the star to every wandering bark,
Whose worth's unknown, although his height be taken.
Love's not Time's fool, though rosy lips and cheeks
Within his bending sickle's compass come;
Love alters not with his brief hours and weeks,
But bears it out even to the edge of doom.
If this be error and upon me proved,
I never writ, nor no man ever loved.
Пускай ликуют верные сердца,
Не допущу, чтоб Зло Любовь ломало:
У той Любви не должно быть конца,
Что рождена для вечного начала!
Любовь - маяк, Любовь - звезда, она
Блуждающим судам путь указует,
И, неизменно высших тайн полна,
Непостижимо две судьбы связует.
Ей быть у Времени в шутах не след,
Хотя Смерть начеку, жизнь быстротечна,
Хотя поблекших щек не ярок цвет -
До дней конца Любовь верна и вечна!
Но если это град фальшивых слов,
То нет любви и нет моих стихов.
Accuse me thus: that I have scanted all
Wherein I should your great deserts repay,
Forgot upon your dearest love to call,
Whereto all bonds do tie me day by day;
That I have frequent been with unknown minds
And given to time your own dear-purchased right;
That I have hoisted sail to all the winds
Which should transport me farthest from your sight.
Book both my wilfulness and errors down
And on just proof surmise accumulate;
Bring me within the level of your frown,
But shoot not at me in your waken'd hate;
Since my appeal says I did strive to prove
The constancy and virtue of your love.
Казни меня - я дружбу предавал:
Твоею верностью пренебрегая,
Я узы дружбы беспощадно рвал
И рвался прочь вдаль от родного края.
К ничтожным душам я тянулся сам,
Теряя клад бесценного былого,
Свой парус подставлял я всем ветрам
И удирал от взгляда дорогого.
Учти все прегрешения мои,
Я жду покорно твоего упрека,
Но стрелы гнева не пускай свои
И ненавистью не казни жестоко!
Твою я верность испытать решил:
Виновен я, но мне другой не мил.
Like as, to make our appetites more keen,
With eager compounds we our palate urge,
As, to prevent our maladies unseen,
We sicken to shun sickness when we purge,
Even so, being full of your ne'er-cloying sweetness,
To bitter sauces did I frame my feeding
And, sick of welfare, found a kind of meetness
To be diseased ere that there was true needing.
Thus policy in love, to anticipate
The ills that were not, grew to faults assured
And brought to medicine a healthful state
Which, rank of goodness, would by ill be cured:
But thence I learn, and find the lesson true,
Drugs poison him that so fell sick of you.
Когда желают вызвать аппетит,
Употребляют острые приправы,
А если иногда нутро горит -
Пилюли принимают или травы.
Вот так и я: любовью сыт твоей,
Я от нее решил освободиться
И обществом нестоящих людей -
Приправами стал горькими лечиться.
В стратегии любви я не силен:
Еще не наступило пресыщенье,
А я решил, что немощью сражен,
И начал бесполезное леченье.
Я по заслугам получил урок:
Когда влюблен - лечение не впрок.
What potions have I drunk of Siren tears,
Distill'd from limbecks foul as hell within,
Applying fears to hopes and hopes to fears,
Still losing when I saw myself to win!
What wretched errors heath my heart committed,
Whilst it hath thought itself so blessed never!
How have mine eyes out of their spheres been fitted
In the distraction of this madding fever!
О benefit of ill! now I find true
That better is by evil still made better;
And ruin'd love, when it is built anew,
Grows fairer than at first, more strong, far greater.
So I return rebuked to my content
And gain by ill thrice more than I have spent.
Я слезы пил Сирен, целуя вежды -
Такое зелье варится в аду,
В нем страхи обращаются в надежды,
Победы превращаются в беду.
О, сколько раз мне миг блаженства мнился,
Хотя всегда я был за это бит!
О, как в любовной лихорадке бился -
Глаза выскакивали из орбит!
Ты благо, зло! Любовь во мне окрепла,
Прошла через горнило горьких дней
И, обновленной возродясь из пепла,
Величественней стала и сильней.
Я счастье вновь обрел, изведав зло,
И втрое стал богаче - повезло.
That you were once unkind befriends me now,
And for that sorrow which I then did feel
Needs must I under my transgression bow,
Unless my nerves were brass or hammer'd steel.
For if you were by my unkindness shaken
As I by yours, you've pass'd a hell of time,
And I, a tyrant, have no leisure taken
To weigh how once I suffer'd in your crime.
O, that our night of woe might have remember'd
My deepest sense, how hard true sorrow hits,
And soon to you, as you to me, then tender'd
The humble salve which wounded bosoms fits!
But that your trespass now becomes a fee;
Mine ransoms yours, and yours must ransom me.
Тебя обидев, от страданий гнусь,
Ведь нервы не из меди или стали:
Я помню, как давил обиды груз,
Когда был ты виной моей печали.
И если от моей неправоты
Страдаешь нынче ты - нет ада горше:
Я твой тиран, но не забыл, как ты
Терзал меня, и оттого я больше
Тебя страдаю нынче сам.
О, пусть минует мрачный час заката:
Несу тебе смирения бальзам -
Таким же ты лечил мне грудь когда-то:
Не делай сердце скопищем обид:
Мое - простило, пусть твое - простит.
Tis better to be vile than vile esteem'd,
When not to be receives reproach of being,
And the just pleasure lost which is so deem'd
Not by our feeling but by other's seeing:
For why should others' false adulterate eyes
Give salutation to my sportive blood?
Or on my frailties why are frailer spies,
Which in their wills count bad what I think good?
No, I am that I am, and they that level
At my abuses reckon up their own:
I may be straight, though they themselves be bevel;
By their rank thoughts my deeds must not be shown;
Unless this general evil they maintain,
All men are bad, and in their badness reign.
Уж лучше быть дурным, чем только слыть.
Не может быть усладою услада,
Когда о ней другой посмел судить:
Восторг хиреет от чужого взгляда.
Ужель шпионов похотливый взгляд
Кровь остудить горячую способен?
Они грешат сильней меня в сто крат -
Порочен я, но им я не подобен:
Живу, своих стремлений не тая,
Считая благом все свои утраты,
Не им судить меня, я - это я,
И я прямее их, они - горбаты
И, судя по себе, осудят всех:
Мол, нет безгрешных - миром правит грех!
Thy gift, thy tables, are within my brain
Full character'd with lasting memory,
Which shall above that idle rank remain
Beyond all date, even to eternity;
Or, at the least, so long as brain and heart
Have faculty by nature to subsist;
Till each to razed oblivion yield his part
Of thee, thy record never can be miss'd.
That poor retention could not so much hold,
Nor need I tallies thy dear love to score;
Therefore to give them from me was I bold,
To trust those tables that receive thee more:
To keep an adjunct to remember thee
Were to import forgetfulness in me.
Твой дар, дневник, не нужен - ни к чему
Мне эти бесполезные страницы:
В природном тайнике, моем мозгу,
Все о тебе навечно сохранится.
Пока Природою мне жить дано,
И сердце гонит кровь, и мысль в движенье,
То ты, частица мозга моего,
Не можешь стать добычею забвенья.
Ввек памятки писать я не привык
О дружбе дорогой и нежной нашей:
Дозволь мне чистым возвратить дневник,
Ты в памяти живешь полней и краше.
Страницы лишние хранить не след,
Моя любовь не требует замет.
No, Time, thou shalt hot boast that I do change:
Thy pyramids built up with newer might
To me are nothing novel, nothing strange;
They are but dressings of a former sight.
Our dates are brief, and therefore we admire
What thou dost foist upon us that is old,
And rather make them born to our desire
Than think that we before have heard them told.
Thy registers and thee I both defy,
Not wondering at the present nor the past,
For thy records and what we see doth lie,
Made more or less by thy continual haste.
This I do vow and this shall ever be;
I will be true, despite thy scythe and thee.
Нет, Время, прежний я, и лгать не след.
Все пирамиды дней лишь хлам былого,
Я знаю, новизны на свете нет,
Тому не удивляюсь, что не ново.
Живут недолго люди и давно
Привыкли верить - в мире все отлично,
И на земле для них все рождено,
А я вот над тобой смеюсь привычно:
Твои скрижали лгут, ты, Время, лжешь
И мчишь куда-то, мчишь нетерпеливо,
И в постоянной спешке ты плетешь
Свою неправду, Время, суетливо.
Правдив и верен, я не изменюсь,
Твоей косы вовек не убоюсь.
If my dear love were but the child of state,
It might for Fortune's bastard be unfather'd,
As subject to Time's love or to Time's hate,
Weeds among weeds, or flowers with flowers gather'd.
No, it was builded far from accident;
It suffers not in smiling pomp, nor falls
Under the blow of thralled discontent,
Whereto the inviting time our fashion calls:
It fears not policy that heretic,
Which works on leases of short-number'd hours,
But all alone stands hugely politic,
That it nor grows with heat nor drowns with showers.
To this I witness call the fools of time,
Which die for goodness, who have lived for crime.
Капризно Время - то любовь в сорняк,
А то в цветок прекрасный превращает;
То балует, то нищетой стращает.
Моя любовь ничем не стеснена,
Ей рабство не грозит, паденья, взлеты.
Она не та мятежная страна,
В которой каждый день перевороты;
Отступнице-политике чужда,
Стоит в сторонке, никому не служит,
Ни дождь не навредит ей никогда,
Ни зной ее вовеки не иссушит.
Запомнят это пусть безумцы - те,
Кто, зло творя, вовек глух к доброте.
Were't aught to me I bore the canopy,
With my extern the outward honouring,
Or laid great bases for eternity,
Which prove more short than waste or ruining?
Have I not seen dwellers on form and favour
Lose all, and more, by paying too much rent,
For compound sweet forgoing simple savour,
Pitiful thrivers, in their gazing spent?
No, let me be obsequious in thy heart,
And take thou my oblation, poor but free,
Which is not mix'd with seconds, knows no art,
But mutual render, only me for thee.
Hence, thou suborn'd informer! a true soul
When most impeach'd stands least in thy control.
Не трата ли пустая - балдахин?
Как преходящему - фундамент вечный,
Как хлопоты у будущих руин, -
Известен жизни результат конечный.
Зачем шикует, пыжась, пустоцвет,
Хвалясь, заморские смакует сласти? -
Сжигает жизнь для призрачных побед,
Дорог не зная к истинному счастью.
Я - сердцу твоему служу! Дозволь
Вручить свой скромный дар, притворству чуждый,
Пусть обоюдной будет наша роль:
Себя ты мне даруй во имя дружбы.
Прочь, соглядатай! Чем вредишь сильней,
Тем верная душа еще верней!
О thou, my lovely boy, who in thy power
Dost hold Time's fickle glass, his sickle, hour;
Who hast by waning grown, and therein show'st
Thy lovers withering as thy sweet self grow'st;
If Nature, sovereign mistress over wrack,
As thou goest onwards, still will pluck thee back,
She keeps thee to this purpose, that her skill
May time disgrace and wretched minutes kill.
Yet fear her, О thou minion of her pleasure!
She may detain, but not still keep, her treasure:
Her audit, though delay'd, answer'd must be,
And her quietus is to render thee.
Ты, свет очей моих, храня Красу,
Сам держишь Зеркало, Часы, Косу.
Часам верны, стареют все вокруг,
Тебя ж Природа бережет, мой друг.
Над Временем смеясь, Природа-мать
Решила бег твоих минут сдержать:
Дала отсрочку - не спешить вперед, -
Туда, где Время каждого убьет.
Отсрочка кончится - придет закат:
Отдаст Природа-мать тебя в заклад
И отведет свой благосклонный взор:
Сполна долг взыщет Время-кредитор.
In the old age black was not counted fair,
Or if it were, it bore not beauty's name;
But now is black beauty's successive heir,
And beauty slander'd with a bastard shame:
For since each hand hath put on nature's power,
Fairing the foul with art's false borrow'd face,
Sweet beauty hath no name, no holy bower,
But is profaned, if not lives in disgrace.
Therefore my mistress' brows are raven black,
Her eyes so suited, and they mourners seem
At such who, not bom fair, no beauty, lack,
Slandering creation with a false esteem:
Yet so they mourn, becoming of their woe,
That every tongue says beauty should look so.
Брюнеток в старину не почитали,
Их не спасали дивные черты;
Хотя теперь еще красивей стали,
Чураются все этой черноты.
Фальшивая личина - вот уродство:
Природу подправляют там и тут,
У Красоты воруют Благородство,
Святое Имя и святой Приют.
И в трауре лицо моей Любови -
Скорбит, что Красоту порочит ложь:
Черны глаза и смолянисты брови,
С крылом вороньим черный локон схож.
К лицу любимой траурный наряд,
"Вот красоты образчик!" - все твердят.
How oft, when thou, my music, music play'st,
Upon that blessed wood whose motion sounds
With thy sweet fingers, when thou gently sway'st
The wiry concord that mine ear confounds,
Do I envy those jacks that nimble leap
To kiss the tender inward of thy hand,
Whilst my poor lips, which should that harvest reap.
At the wood's boldness by thee blushing stand!
To be so tickled, they would change their state
And situation with those dancing chips,
O'er whom thy fingers walk with gentle gait,
Making dead wood more blest than living lips.
Since saucy jacks so happy are in this,
Give them thy fingers, me thy lips to kiss.
Ты музыкою, Музыка моя,
Пленяешь слух, касаясь грубых клавиш, -
Летают пальцы, восхищаюсь я,
Как льющейся мелодией ты правишь.
А клавиши, как парни, невзначай
Срывают поцелуи с пальцев милых,
Воруя походя мой урожай,
И я пылаю, гнев унять не в силах.
Неможно эти дерзости терпеть,
Живому - деревяшкам покоряться!
Они мертвы, не могут пламенеть,
Пора местами с ними поменяться.
Ты ухажерам в меру потакай:
Даруй им пальцы, губы мне отдай!
The expense of spirit in a waste of shame
Is lust in action; and till action, lust
Is perjured, murderous, bloody, full of blame,
Savage, extreme, rude, cruel, not to trust,
Enjoy'd no sooner but despised straight,
Past reason hunted; and no sooner had
Past reason hated, as a swallow'd bait
On purpose laid to make the taker mad;
Mad in pursuit and in possession so;
Had, having, and in quest to have, extreme;
A bliss in proof, and proved, a very woe;
Before, a joy proposed; behind, a dream.
All this the world well knows; yet none knows well
To shun the heaven that leads men to this hell.
Растрата духа, духа и стыда -
Вот похоть, похоть в действии: блудлива,
Подла и кровожадна, и всегда
Убийственна, дика, сластолюбива.
Миг наслаждения пройдет, и вновь
Безумье плоти душу отвращает -
Вот так притвара будоражит кровь,
Вот так притвара разум похищает.
Безумна похоть в беге за мечтой,
Безумна похоть на пиру свиданья,
Но цель догнав, отпировав с лихвой,
Скорбит - пришло похмелье обладанья.
Не в силах избежать ни стар, ни млад
Пути в рай плотский, что заводит в ад.
My mistress' eyes are nothing like the sun;
Coral is far more red than her lips' red;
If snow be white, why then her breasts are dun;
If hairs be wires, black wires grow on her head.
I have seen roses damask'd, red and white,
But no such roses see I in her cheeks;
And in some perfumes is there more delight
Than in the breath that from my mistress reeks.
I love to hear her speak, yet well I know
That music hath a far more pleasing sound;
I grant I never saw a goddess go;
My mistress, when she walks, treads on the ground:
And yet, by heaven, I think my love as rare
As any she belied with false compare.
Глаза достались, а не звезды ей,
И губы на кораллы не похожи,
Чернеет проволокой сноп кудрей,
И грудь темна - не белоснежна кожа.
Обычны щеки, и на ум нейдет
Сравнить их с розой белой или алой,
А дух такой от тела, что забьет
Простые запахи земли, пожалуй.
Милее прочих милой говорок,
Хоть мелодично он звучит едва ли,
И топот мил земных девичьих ног.
Пускай таких богинь и не видали,
Клянусь, она не хуже тех, ей-ей,
Что лжец вознес, чтоб уложить верней.
Thou art as tyrannous, so as thou art,
As those whose beauties proudly make them cruel;
For well thou know'st to my dear doting heart
Thou art the fairest and most precious jewel.
Yet, in good faith, some say that thee behold
Thy face hath not the power to make love groan:
To say they err I dare not be so bold,
Although I swear it to myself alone.
And, to be sure that is not false I swear,
A thousand groans, but thinking on thy face,
One on another's neck, do witness bear
Thy black is fairest in my judgement's place.
In nothing art thou black save in thy deeds,
And thence this slander, as I think, proceeds.
Надменная краса сродни тирану.
О, как жестока ты со мной подчас!
Ведь знаешь, никогда не перестану
Тебя любить - единственный алмаз.
И если слышу я, что обаянья
Ты лишена, не смея возражать,
Ни с кем я не вступаю в пререканье,
Но продолжаю по тебе вздыхать
И смуглостью твоею наслаждаться -
Иной вовек не мыслю красоты:
Да как же ею мне не восторгаться -
Нет ничего прекрасней черноты.
Да вот дела твои черны, увы:
Тебе не избежать дурной молвы.
Thine eyes I love, and they, as pitying me,
Knowing thy heart torments me with disdain,
Have put on black and loving mourners be,
Looking with pretty ruth upon my pain.
And truly not the morning sun of heaven
Better becomes the grey cheeks of the east,
Nor that full star that ushers in the even,
Doth half that glory to the sober west,
As those two mourning eyes become thy face:
O, let it then as well beseem thy heart
To mourn for me, since mourning doth thee grace,
And suit thy pity like in every part.
Then will I swear beauty herself is black
And all they foul that thy complexion lack.
Люблю глаза твои - они скорбят,
Как будто мне даруя состраданье,
Твое жестокосердие хулят
И траурно их черное сверканье.
Не красит солнце так восток седой,
Являя миру утренние взоры,
Так запад не украсится звездой,
Взошедшей на вечерние просторы,
Как лик твой ясный - черный блеск очей!
Пусть глазу сердце злое подчинится,
И траур воцарит в душе твоей:
Пусть мной болеет каждая частица!
Я поклянусь: прекрасна чернота
И только ей присуща красота.
Beshrew that heart that makes my heart to groan
For that deep wound it gives my friend and me!
Is't not enough to torture me alone,
But slave to slavery my sweet'st friend must bel
Me from myself thy cruel eye hath taken,
And my next self thou harder hast engross'd:
Of him, myself, and thee, I am forsaken;
A torment thrice threefold thus to be cross'd.
Prison my heart in thy steel bosom's ward,
But then my friend's heart let my poor heart bail;
Whoe'er keeps me, let my heart be his guard;
Thou canst not then use rigour in my jail:
And yet thou wilt; for I, being pent in thee,
Perforce am thine, and all that is in me.
Проклятье той душе, что душу рвет
И ранит сердце черными делами -
Ей недостаточно моих невзгод,
Теперь опутан друг ее цепями.
Замучен трижды, трижды я распят:
Когда был взят я в кабалу тобою,
Когда ты бросила на друга взгляд,
Когда жестоко порвала со мною.
В груди своей стальной меня замкни,
Отдав мне сердце друга на поруки:
Став сторожем ему все ночи-дни,
Наверняка свои уменьшу муки!
Твой узник я и знаю твой ответ -
Раз все мое и так твое, ты бросишь: "Нет!"
So, now I have confess'd that he is thine,
And I myself am mortgaged to thy will,
Myself I'll forfeit, so that other mine
Thou wilt restore, to be my comfort still:
But thou wilt not, nor he will not be free,
For thou art covetous and he is kind;
He learn'd but surety-like to write for me
Under that bond that him as fast doth bind.
The statute of thy beauty thou wilt take,
Thou usurer, that put'st forth all to use,
And sue a friend came debtor for my sake;
So him I lose through my unkind abuse.
Him have I lost; thou hast both him and me:
He pays the whole, and yet am I not free.
Теперь и друг попался - оба мы
В твоих руках. Плачу за прегрешенье:
Не вылезти из долговой тюрьмы -
Ты друга возврати мне в утешенье.
Нет, вы теперь воркуете вдвоем -
Добро и алчность. Как мне жить на свете?!
Друг был моим доверенным лицом -
И что же?! Сам к тебе попался в сети.
Ты - ростовщица: за красу сполна
Желаешь получить. Тебе все мало!
За старые долги - моя вина! -
И друга нынче ты конфисковала.
Уплачен долг, но не разорван круг,
Теперь в неволе оба: я и друг.
Whoever hath her wish, thou hast thy "Will",
And "Will" to boot, and "Will" in overplus;
More than enough am I that vex thee still,
To thy sweet will making addition thus.
Wilt thou, whose will is large and spacious,
Not once vouchsafe to hide my will in thine?
Shall will in others seem right gracious,
And in my will no fair acceptance shine?
The sea, all water, yet receives rain still
And in abundance addeth to his store;
So thou, being rich in "Will", add to thy "Will"
One will of mine, to make thy large "Will" more.
Let no unkind, no fair beseechers kill;
Think all but one, and me in that one "Will".
Я - твой Уилл. Ты, жен иных не хуже,
Уиллов всех пленишь для разных дел,
Они твоим желаньям славно служат -
Меня взяла бы, я бы преуспел.
В тебе кипят безмерные желанья:
Мое с твоим желаньем слить позволь!
Или тебе других милей признанья,
Поэтому мне причиняешь боль?
Какие б реки не впадали в море,
Вовек не переполнится оно, -
Мое желанье приюти, не споря:
Желанья всех Уиллов слил в одно.
Не причиняй просителям страданья:
Им угождай, вняв моему желанью!
If thy soul check thee that I come so near,
Swear to thy blind soul that I was thy "Will",
And will, thy soul knows, is admitted there;
Thus far for love my love-suit, sweet, fulfil.
"Will" will fulfil the treasure of thy love,
Ay, fill it full with wills, and my will one.
In things of great receipt with ease we prove
Among a number one is reckon'd none:
Then in the number let me pass untold,
Though in thy store's account I one must be,
For nothing hold me, so it please thee hold
That nothing me, a something sweet to thee:
Make but my name thy love, and love that still,
And then thou lovest me, for my name is "Will".
Шепни своей слепой душе "Уилл",
Чтоб близостью со мной не возмущалась,
Чтоб отвергать меня не стало сил
И чтоб желала ты меня хоть малость.
Когда желанья хлынут через край,
Пусть и мое в сокровищницу льется:
Один толпу пополнит невзначай,
Ведь место одному всегда найдется.
Знай: я - ничто - не увеличу счет,
Но, что-то знача, я мечту лелею:
Цена твоих владений возрастет,
Когда тебе себя отдать сумею.
Ты только имя полюби - "Уилл" -
Желанным буду сразу: стану мил.
Thou blind fool. Love, what dost thou to mine eyes,
That they behold, and see not what they see?
They know what beauty is, see where it lies,
Yet what the best is take the worst to be.
If eyes corrupt by over-partial looks
Be anchor'd in the bay where all men ride,
Why of eyes' falsehood hast thou forged hooks,
Whereto the judgement of my heart is tied?
Why should my heart think that a several plot
Which my heart knows the wide world's common place?
Or mine eyes seeing this, say this is not,
To put fair truth upon so foul a face?
In things right true my heart and eyes have err'd,
And to this false plague are they now transferr'd.
Слепой глупец Амур, что сделал ты?
Мне лгут глаза, мир предстает фальшивым:
Я в красоте не вижу красоты
И вижу некрасивое красивым.
Ты - бухта, где бросают якоря
Все корабли; тебе же, алчной, - мало:
Ты выковала цепи, мне даря
Из фальши путы, что прочней металла.
Зачем твердит мне сердце в сотый раз,
Что заповедник этот заперт прочно? -
Гуляют все в нем, но фальшивит глаз:
В том добродетель видит, что порочно.
Наказан я: глаза и сердце лгут -
Вовек дороги верной не найдут.
When my love swears that she is made of truth
I do believe her, though I know she lies,
That she might think me some untutor'd youth,
Unlearned in the world's false subtleties.
Thus vainly thinking that she thinks me young,
Although she knows my days are past the best,
Simply I credit her false-speaking tongue:
On both sides thus is simple truth suppress'd.
But wherefore says she not she is unjust?
And wherefore say not I that I am old?
O, love's best habit is in seeming trust,
And age in love loves not to have years told:
Therefore I lie with her and she with me,
And in our faults by lies we flatter'd be.
Вовек я милой лгунье не перечу,
Когда она рисуется святой,
Пусть думает, что, как юнец беспечный,
Я неизменно верю лжи простой.
Она-то возраст мой, конечно, знает,
Но лестно сознавать себя юнцом;
Всему я верю, что она болтает -
От правды с нею прячемся вдвоем.
Зачем она хитрит со мною снова?
Зачем скрываю я свои года?
Любовь всему довериться готова,
Лет не откроет старость никогда.
И потому я с ней, она - со мной:
Мы лживой лестью связаны одной.
O, call not me to justify the wrong
That thy unkindness lays upon my heart;
Wound me not with thine eye but with thy tongue;
Use power with power and slay me not by art.
Tell me thou lovest elsewhere, but in my sight,
Dear heart, forbear to glance thine eye aside:
What need'st thou wound with cunning when thy might
Is more than my o'er-press'd defence can bide?
Let me excuse thee: ah! my love well knows
Her pretty looks have been my enemies,
And therefore from my face she turns my foes,
That they elsewhere might dart their injuries:
Yet do not so; but since I am near slain,
Kill me outright with looks and rid my pain.
Ты оправдания не жди - жестоко
Меня казнишь! Но правды не скрывай,
Срази открыто языком до срока:
Лукавя, взорами не убивай.
Другого любишь - не терзай, и взглядом
При мне ты не одаривай его,
Тебе к обману прибегать не надо,
Достаточно сильна ты без того.
А может быть, от бед спасти желают
Меня мои враги - твои глаза -
И стрелы смертоносные пускают,
Меня минуя, а других разя?
Ты видишь - смерть близка! Так стань добрей:
От мук меня избавь - скорей добей!
Be wise as thou art cruel; do not press
My tongue-tied patience with too much disdain;
Lest sorrow lend me words and words express
The manner of my pity-wanting pain.
If I might teach thee wit, better it were,
Though not to love, yet, love, to tell me so;
As testy sick men, when their deaths be near,
No news but health from their physicians know;
For if I should despair, I should grow mad,
And in my madness might speak ill of thee:
Now this ill-wresting world is grown so bad,
Mad slanderers by mad ears believed be.
That I may not be so, nor thou belied,
Bear thine eyes straight, though thy proud heart
go wide.
Границ жестокости не преступай
И не казни безжалостным презреньем,
Не то могу взорваться невзначай,
Пытаясь положить конец мученьям.
Не любишь - равнодушие припрячь,
Солгать не бойся, разум призывая!
Так умирающему дарит врач
На жизнь надежду, об исходе зная.
Отчаявшись, сойду с ума от бед,
Начну тебя хулить и днем и ночью.
Подхватит ложь безумца подлый свет
И выдавать за истину захочет.
Пусть клевета и зло минуют нас -
Не отводи, хоть разлюбила, глаз.
In faith, I do not love thee with mine eyes,
For they in thee a thousand errors note;
But 'tis my heart that loves what they despise,
Who in despite of view is pleased to dote;
Nor are mine ears with thy tongue's tune delighted,
Nor tender feeling, to base touches prone,
Nor taste, nor smell, desire to be invited
To any sensual feast with thee alone:
But my five wits nor my five senses can
Dissuade one foolish heart from serving thee,
Who leaves unsway'd the likeness of a man,
Thy proud heart's slave and vassal wretch to be:
Only my plague thus far I count my gain,
That she that makes me sin awards me pain.
В тебе изъяны подмечает глаз,
Но сердце в безрассудном восхищенье,
Не веря сердцу, каждый миг и час
В любовном замирает упоенье.
Тебя отныне не желают знать
Ни осязанье, вкус, ни обонянье,
Ни зренье и ни слух - зря приглашать
К тебе их на любовный пир свиданья.
Не в силах разум и пять чувств моих
Заставить сердце, чтоб оно восстало,
Оно в оковах, раб страстей твоих:
Вассал в груди влюбленного вассала.
Ты ввергла в грех меня! - жив утешеньем:
Ты и судья - меня казнишь мученьем.
Love is my sin and thy dear virtue hate,
Hate of my sin, grounded on sinful loving:
O, but with mine compare thou thine own state,
And thou shalt find it merits not reproving;
Or, if it do, not from those lips of thine,
That have profaned their scarlet ornaments
And seal'd false bonds of love as oft as mine,
Robb'd others' beds' revenues of their rents.
Be it lawful I love thee, as thou lovest those
Whom thine eyes woo as mine importune thee:
Root pity in thy heart, that when it grows
Thy pity may deserve to pitied be.
If thou dost seek to have what thou dost hide,
By self-example mayst thou be denied!
Любовь - мой грех. Святая простота,
Ты ненавидишь этот грех открыто.
Пусть грешен я - и ты уже не та,
А это означает, что мы квиты.
Уж порицать, так не твоим устам,
Которые мне не однажды лгали:
Любовь мы оба воровали там,
Где ложе ненадежно охраняли.
Люблю тебя я так, как любишь всех,
Кого своим ты взглядом одарила:
Моя любовь к тебе такой же грех -
О, если б состраданье ты взрастила.
Глуха твоя душа к чужой беде,
И ты не сыщешь жалости нигде.
Lo! as a careful housewife runs to catch
One of her feather'd creatures broke away,
Sets down her babe and makes all swift dispatch
In pursuit of the thing she would have stay,
Whilst her neglected child holds her in chase,
Cries to catch her whose busy care is bent
To follow that which flies before her face,
Not prizing her poor infant's discontent;
So runn'st thou after that which flies from thee,
Whilst I thy babe chase thee afar behind;
But if thou catch thy hope, turn back to me,
And play the mother's part, kiss me, be kind:
So will I pray that thou mayst have thy "Will",
If thou turn back, and my loud crying still.
Хозяйка хлопотливая, порою
Ревущего оставив малыша,
Мчит за пернатым беглецом стрелою,
И о малышке не болит душа;
Ребенок громко плачет, просит что-то,
Не помогает горю детский вой -
У матери сейчас одна забота:
Пернатого догнав, загнать домой.
Так мчишь ты за добычею своею,
Меня, ребенка, бросив позади, -
Ее я помогу догнать скорее,
А ты вернись ко мне, прижми к груди.
Пернатого живее излови:
Меня потом утешь теплом любви!
Two loves I have of comfort and despair,
Which like two spirits do suggest me still:
The better angel is a man right fair,
The worser spirit a woman colour'd ill.
To win me soon to hell, my female evil
Tempteth my better angel from my side,
And would corrupt my saint to be a devil,
Wooing his purity with her foul pride.
And whether that my angel be turn'd fiend
Suspect I may, yet no't directly tell;
But being both from me, both to each friend,
I guess one angel in another's hell:
Yet this shall I ne'er know, but live in doubt,
Till my bad angel fire my good one out.
Два духа сердцем тешатся моим,
Несут восторг и муку, им владея:
Друг белокурый - нежный херувим -
И смуглая подруга - злая фея.
Я словно в преисподней в горький час:
Бесовка соблазняет херувима,
Порочность выставляя напоказ,
А мне - разлука с другом нестерпима.
Ужель ему теперь сам черт не брат
И одолела дьявольская сила?!
Ужель друг с нею заодно и в ад
Его обманом фея заманила?!
Жить мне в сомнении, покуда он
Дотла злодейкой-феей не сожжен.
Those lips that Love's own hand did make
Breathed forth the sound that said "I hate"
To me that languish'd for her sake;
But when she saw my woeful state,
Straight in her heart did mercy come,
Chiding that tongue that ever sweet
Was used in giving gentle doom,
And taught it thus anew to greet;
"I hate" she alter'd with an end,
That follow'd it as gentle day
Doth follow night, who like a fiend
From heaven to hell is flown away;
"I hate" from hate away she threw,
And saved my life, saying "not you".
"Уйди!" - промолвило созданье,
Что я боготворил до слез,
Но видя тяжкое страданье,
Оборвала поток угроз
И язычок свой прикусила,
Что мне вчера надежду дал,
И улыбнулась - наступила
Пора неискренних похвал.
Как день грядет на смену ночи,
Ад оставляя позади,
Так радость нам даруют очи.
...Она промолвила: "Уйди!",
Но жизнь вернула мне тотчас:
"Не бойтесь! Я гоню не вас".
Poor soul, the centre of my sinful earth,
.......these rebel powers that thee array,
Why dost thou pine within and suffer dearth,
Painting thy outward walls so costly gay?
Why so large cost, having so short a lease,
Dost thou upon thy fading mansion spend?
Shall worms, inheritors of this excess,
Eat up thy charge? is this thy body's end?
Then, soul, live thou upon thy servant's loss,
And let that pine to aggravate thy store;
Buy terms divine in selling hours of dross;
Within be fed, without be rich no more:
So shalt thou feed on Death, that feeds on men,
And Death once dead, there's no more dying then.
Мой бедный Дух, греховной плоти суть,
Ты не способен выдержать осаду
Мятежных сил - нельзя жить как-нибудь,
Даря все краски одному фасаду.
Зачем, на срок взяв этот дом внаем,
Фасад усердно красишь то и дело?
Чтоб черви пировали пышно в нем,
Когда ты бренное покинешь тело?
Знай: тело - раб; сокровища копи,
За счет раба живи, Смерть объедая,
Божественную будущность скупи,
Летящие в ничто дни продавая.
Ту Смерть, что жрет людей, сам поглоти:
Пожрав ее, бессмертье обрети.
My love is as a fever, longing still
For that which longer nurseth the disease,
Feeding on that which doth preserve the ill,
The uncertain sickly appetite to please.
My reason, the physician to my love,
Angry that his prescriptions are not kept,
Hath left me, and I desperate now approve
Desire is death, which physic did except.
Past cure I am, now reason is past care,
And frantic-mad with evermore unrest;
My thoughts and my discourse as madmen's are,
At random from the truth vainly express'd;
For I have sworn thee fair and thought thee bright,
Who art as black as hell, as dark as night.
Любовь - горячка, жар не утихает,
Наоборот становится сильней:
Ее туда влечет, где полыхает
Огонь всепожирающих страстей.
Оставил разум-врач меня в несчастье -
Разгневан: я советом пренебрег,
Смерть ненасытна и смертельны страсти,
Я жду, когда придет последний срок.
Живу на грани умопомраченья
И, обезумев, повторяю ложь,
Любое бесполезно мне леченье, -
Увы, что с ненормального возьмешь?
Клянусь, что ты чиста, твой светел взгляд,
А ты мрачна, как ночь, черна, как ад.
О me, what eyes hath Love put in my head,
Which have no correspondence with true sight!
Or, if they have, where is my judgement fled,
That censures falsely what they see aright?
If that be fair whereon my false eyes dote,
What means the world to say it is not so?
If it be not, then love doth well denote
Love's eye is not so true as all men's "No".
How can it? O, how can Love's eye be true,
That is so vex'd with watching and with tears?
No marvel then, though I mistake my view;
The sun itself sees not till heaven clears.
О cunning Love! with tears thou keep'st me blind,
Lest eyes well-seeing thy foul faults should find.
Зачем ты порчу навела, скажи?
Чтоб искаженным мир являлся глазу?
А если глаз не виноват во лжи,
То повредила ты тогда мой разум.
Когда прекрасно то, что видит взор,
То отчего мир не согласен с этим?
А глаз фальшивит - ясен приговор:
За порчу глаза ты, Любовь, в ответе!
Слеза бежит. Тревогой я объят,
И боль меня от этого пронзает -
Так солнцу тучи застилают взгляд,
Когда они на небо выползают!
Коварная Любовь! - слепишь слезой,
Чтоб грязные дела творить самой!
Canst thou, О cruel! say I love thee not,
When I against myself with thee partake?
Do I not think on thee, when I forgot
Am of myself, all tyrant, for thy sake?
Who hateth thee that I do call my friend?
On whom frown'st thou that I do fawn upon?
Nay, if thou lour'st on me, do I not spend
Revenge upon myself with present moan?
What merit do I in myself respect,
That is so proud thy service to despise,
When all my best doth worship thy defect,
Commanded by the motion of thine eyes?
But, love, hate on, for now I know thy mind;
Those that can see thou lovest, and I am blind.
Да разве умерла во мне любовь?
За что коришь меня, тиран-царица?
С тобою вместе разве не готов
Я против самого себя сразиться?
Дружу я с теми, кто тебе не мил?
Твоим врагам я разве угождаю?
И если я тебя когда гневил,
То разве не казнюсь я? Не страдаю?
Да хоть один каприз твой разве есть,
Что милой не исполнил в угожденье?
Да разве не презрел я долг и честь?
Не повинуюсь разве глаз движенью?
Что ж - ненавидь, я знаю норов твой:
Ты зрячих любишь, я, увы, слепой!
О, from what power hast thou this powerful might
With insufficiency my heart to sway?
To make me give the lie to my true sight,
And swear that brightness doth not grace the day?
Whence hast thou this becoming of things ill,
That in the very refuse of thy deeds
There is such strength and warrantise of skill
That, in my mind, thy worst all best exceeds?
Who taught thee how to make me love thee more
The more I hear and see just cause of hate?
O, though I love what others do abhor,
With others thou shouldst not abhor my state:
If thy unworthiness raised love in me,
More worthy I to be beloved of thee.
Где, недостойная, ты мощь взяла
Меня поработить? Мой взор затмила,
И стала ложью - правда, светом - мгла,
И день не красит яркое светило.
Как злу очарованье придаешь,
Порочность обращая в совершенство?
Волшебница - пленительная ложь -
Гнев усмиряет мой, даря блаженство.
Где научилась этой ворожбе?
Любовь растет во мне взамен презренья:
Я то люблю, что все клянут в тебе!
Не им дари - мне! - сладость заблужденья.
Отдавшись недостойной на века,
Достоин я любви наверняка!
Love is too young to know what conscience is;
Yet who knows not conscience is born of love?
Then, gentle cheater, urge not my amiss,
Lest guilty of my faults thy sweet self prove:
For, thou betraying me, I do betray
My nobler part to my gross body's, treason;
My soul doth tell my body that he may
Triumph in love; flesh stays no farther reason;
But, rising at thy name, doth point out thee
As his triumphant prize. Proud of this pride,
He is contented thy poor drudge to be,
To stand in the affairs, fall by thy side.
No want of conscience hold it that I call
Her "love" for whose dear love I rise and fall.
Любовь юна. Не до раздумий ей,
Хоть разум от нее берет начало;
Винить меня в порочности не смей, -
Твоей вины, обманщица, немало.
Ты предаешь меня, я предаю
Свой Дух - он телу грубому сдается,
Оно победу празднует свою -
Скажи, что телу делать остается?
Ликует плоть при имени твоем:
Восстав и видя цель перед собою,
Ей отдается вся и целиком,
Чтоб взяв победный приз, упасть рабою.
Я не казнюсь за вечную напасть:
Любя, готов я то восстать, то пасть.
In loving thee thou know'st I am forsworn,
But thou art twice forsworn, to me love swearing,
In act thy bed-vow broke and new faith torn
In vowing new hate after new love bearing.
But why of two oaths' breach do I accuse thee,
When I break twenty? I am perjured most;
For all my vows are oaths but to misuse thee
And all my honest faith in thee is lost,
For I have sworn deep oaths of thy deep kindness,
Oaths of thy love, thy truth, thy constancy,
And, to enlighten thee, gave eyes to blindness,
Or made them swear against the thing they see;
For I have sworn thee fair; more perjured I,
To swear against the truth so foul a lie!
Клятвопреступник я - тебя люблю,
Тебя, что клятву дважды преступила:
Я об измене не один скорблю -
Ты и другому тоже изменила.
Но разве вправе я тебя корить:
Два раза обманула ты, я - двадцать!
Тебя я брался клятвенно хвалить,
А через миг не знал, куда деваться!
Клянясь, хвалил правдивость, чистоту,
Привязанность - все лучшие начала!
Чтоб лицезреть в тебе свою мечту,
Я ослеплял себя, и ты - сверкала!
Я клялся: "Ты чиста!" - Какой позор:
Клятвопреступник я, увы, с тех пор.
Cupid laid by his brand, and fell asleep:
A maid of Dian's this advantage found,
And his love-kindling fire did quickly steep
In a cold valley-fountain of that ground;
Which borrow'd from this holy fire of Love
A dateless lively heat, still to endure,
And grew a seething bath, which yet men prove
Against strange maladies a sovereign cure.
But at my mistress' eye Love's brand new-fired,
The boy for trial needs would touch my breast;
I, sick withal, the help of bath desired,
And thither hied, a sad distemper'd guest,
But found no cure: the bath for my help lies
Where Cupid got new fire-my mistress' eyes.
Проказник Купидон вздремнуть прилег.
Диана подбежала - вот плутовка:
Чтоб юный бог огнем сердца не жег,
Коварный факел выхватила ловко
И тотчас бросила его в ручей.
Вода согрелась в нем и забурлила,
Целительною стала для людей
И многих от болезней излечила.
Но запалил находчивый божок
От глаз моей подруги факел снова
И сердце мимоходом мне поджег.
Я лег в ручей - спасенья никакого:
Там лечатся сердечные недуги,
Где факел был зажжен - в очах подруги.
The little Love-god lying-once asleep
Laid by his side his heart-inflaming brand,
Whilst many nymphs that vow'd chaste life to keep
Came tripping by; but in her maiden hand
The fairest votary took up that fire
Which many legions of true hearts had warm'd;
And so the general of hot desire
Was sleeping by a virgin hand disarm'd.
This brand she quenched in a cool well by,
Which from Love's fire took heat perpetual,
Growing a bath and healthful remedy
For men diseased; but I, my mistress' thrall,
Came there for cure, and this by that I prove,
Love's fire heats water, water cools not love.
Отбросив факел свой, источник бед,
Божок любви уснул, а в ту дубраву
Примчались нимфы, давшие обет
Блюсти невинность - небесам во славу.
Пытаясь положить любви конец,
К ее властителю подкравшись смело,
Одна из нимф огонь, грозу сердец,
В родник студеный окунуть сумела.
Целебной стала теплая вода
И от недугов многих исцеляет,
Но от любви не лечит никогда.
У милой в рабстве я - жар не стихает:
Огнем любви родник разгорячен,
Но охладить любовь бессилен он!
Дружба, Любовь и Время в Сонетах Шекспира
Вильям Шекспир (1564-1616) - явление выдающееся в мировой драматургии и
поэзии.
Немецкий поэт Петер Хакс в эссе, посвященном 400-летию со дня рождения
Шекспира, заметил: "Шекспир - это то, чего мы все хотим и не можем... От
Шекспира можно отличаться - недостатками".
О существовании _Сонетов_ впервые упомянул Франсис Мерез в обзорной
статье "Сокровища ума", восхищаясь способностью Шекспира оплакивать горести
и превратности дружбы и любви: "Подобно тому, как полагали, что душа Эвфорба
жила в Пифагоре, так сладостный, остроумный дух Овидия живет в сладкозвучном
и медоточивом Шекспире, о чем свидетельствуют его "Венера и Адонис", его
"Лукреция", его сладостные сонеты, известные его личным друзьям... Подобно
тому, как Эпий Столо сказал, что если бы музы знали латынь, то они стали бы
говорить языком Плавта, так я утверждаю, что, если бы музы изъяснялись
по-английски, то они ввели бы в обиход изящные фразы Шекспира..." (1598).
Шекспир по неизвестной причине не хотел публиковать _Сонеты_, и они
ходили в рукописи среди друзей Поэта. Лишь два сонета было напечатано в 1599
году, видимо, без ведома Шекспира, и только через десять лет, в 1609 году (и
вновь без разрешения автора) были опубликованы все сонеты неким издателем
Томасом Торпом с загадочным посвящением: "Тому единственному, кому обязаны
эти сонеты своим появлением: Мистеру W. Н.".
Кто был этот W. Н.? - исследователи творчества Шекспира тщетно пытаются
до сих пор разгадать. Сонеты, как считают некоторые литературоведы,
Шекспиром создавались, начиная с 1585 года. Кому они посвящались? Да так ли
важно это? Для любителей поэзии главной ценностью является то
обстоятельство, что гений Шекспира вдохнул новую жизнь в, казалось бы
устоявшуюся, традиционную лирику своих предшественников-поэтов. Его
поэтические образы смелы и необычны, они впервые были связаны с повседневной
жизнью простых людей - только земные образы Шекспир считал истинно
поэтическими. Современники Поэта, постигая глубины его лирики, сравнивали
Шекспира с великими художниками слова античного мира, ставили Сонеты в ряд
высших человеческих творений. Этот жанр под пером Шекспира засверкал новыми
гранями, вмещая в себя обширнейшую гамму чувств и мыслей - от интимных
переживаний до глубоких философских раздумий и обобщений.
Необычайное разнообразие поэтических средств, выразительность языка, то
возвышенного, то слишком приземленного, грубого, до сих пор не оставляют
равнодушными любителей поэзии.
Великий исследователь человеческой натуры, Шекспир поднял культуру
Ренессанса на высшую ступень и - преодолел ее. Известно, что в европейском
искусстве XVI века между Ренессансом и Барокко существовало художественное
направление промежуточного характера - Маньеризм, отразивший духовный путь
от ренессансного гармонического восприятия мира - к трагизму, преувеличенной
экспрессии, эклектизму и сложнейшим аллегориям. Конец Маньеризма означал
наступление Барокко и мощнейших реалистических течений. Для Маньеризма
характерен глубокий интерес к внутреннему миру человека с его
противоречивостью, дерзанием, иронией, неистовством во всех проявлениях,
душевными страданиями и напряжением. А Барокко возвратил искусство к
уравновешенности и гармоничности.
По ходу создания сонетного цикла Шекспира все больше и больше
привлекала страсть в ее крайних проявлениях, поэтическая речь становилась
все более метафоричной - с богатейшей игрой слов и смелыми сравнениями,
необычными для поэзии его времени. Шекспир первым из поэтов слил поэзию с
жизнью, создав невиданные до него образы, сплавленные из жизненной простоты
и конкретности. Создавая поэтические образы, Поэт берет их почти из всех
областей науки и жизни его времени - сельского
хозяйства, юриспруденции, медицины, истории, военного дела,
гастрономии, минералогии, физиологии, дипломатии, ремесленничества,
естествознания, экономики, торговли, искусства, поэзии и, конечно,
философии. Философские категории, в первую очередь такие как Время, Смерть,
Жизнь - красной нитью проходят через все сонетное творчество Шекспира и
встречаются более чем в ста сонетах из 154-х.
Главные две темы _Сонетов_ - дружба и любовь: духовная платоническая
дружба с любимым и прекрасным другом и плотская земная любовь к не менее
прекрасной возлюбленной. Сонетов о друге в несколько раз больше, чем о
возлюбленной. Это отличает Шекспира от всех других сонетистов эпохи
Возрождения - только Микеланджело воспевал своего юного друга, посвятив ему
несколько сонетов.
Гуманисты-неоплатоники дружбу между мужчинами ставили довольно высоко,
ибо она чиста и основана на духовной близости, лишенной сексуальности.
Кстати и в русской традиции представление о красоте нерасторжимо с
целомудренностью и предпочтение отдается духовной платонической любви, а не
чувственности и физической страсти.
В одной из последних работ А. А. Аникст предложил следующую примерную
схему разбивки сонетов по темам:
- сонеты, посвященные другу, - первые 126 сонетов;
- сонеты, обращенные к смуглой возлюбленной, - сонеты 127-152;
- сонеты, прославляющие красоту и радость любви, - сонеты 153-154.
При этом сонеты другу включают в себя такие небольшие циклы, как:
воспевание друга - сонеты 1-32; горечь разлуки - сонеты 27-32; разочарование
в друге - сонеты 33-42; тоска и опасение потери дружбы - сонеты 43-55;
отчуждение и меланхолия - сонеты 56-75; ревность к другим поэтам - сонеты
76-96; "зима" разлуки и возобновление дружбы - сонеты 97-126.
Разбивка по темам, конечно, условна, поскольку, например, сонет 55
предусматривает двойное обращение - и к другу, и к самому себе, это вариант
горациевского "Памятника". А такие сонеты, как 94, 119, 121, 123, 129, 146
вообще не имеют, по нашему мнению, конкретного адресата. Сонет 123 - это
разговор поэта со Временем, в сонете 129 нет ни одного персонифицирующего
намека - это размышление Шекспира над человеческими страстями. Особняком
стоит и сонет 116, являющийся гимном любви вообще.
С темами дружбы и любви связан один из самых главных образов Шекспира -
образ Времени, беспощадного врага человечества. На Время Поэт смотрит как на
объективную существующую реальность, у него нет фатальной боязни
всепожирающего и всепоглощающего Времени. Конечно, Шекспир смотрит в прошлое
с сожалением, ибо Время уносит все, что мило душе и сердцу, ведь впереди
бесповоротный уход из этого мира - гибель, Смерть, но все же Поэт настроен
оптимистически: да, победить Время человек физически бессилен, но существует
человеческий разум и реальность бесконечной жизни грядущих потомков. Для
борьбы со Временем у человека имеется два вида оружия - во-первых,
продолжение рода, во-вторых, незаурядные способности, которые позволяют
уникальной человеческой личности оставаться в памяти грядущих поколений
благодаря своим деяниям в исторической или поэтической памяти человечества.
Образ Времени Шекспир связывает прежде всего с темой Смерти, которая
отождествляется им с ночью, серпом, косой, закатом, зимой и т. п. К Смерти
Поэт относится более сдержанно, чем ко Времени.
По сравнению с поэтами-предшественниками у Шекспира в _Сонетах_ Бога
как Создателя нет. Вместо Бога у него выступает олицетворенная Природа - она
творит и созидает, ваяет и рисует, и она же ожидает от человека того, что
дает как бы в долг (сонеты 2, 4, 11, 122, 126).
По ходу развития сонетного цикла связь времен в _Сонетах_ становится
все менее прочной, и Время, пользуясь выражением А. Н, Горбунова, "выходит
из пазов": в вывернутом наизнанку мире Время тоже "вывихнуто". Порою именно
это определяет трагическое крушение надежд дружбы и любви. В первых 17-ти
сонетах мир еще гармоничен, друг прекрасен и внешностью и душою, и Шекспир,
видимо не веря в загробную жизнь и не сомневаясь в душевной доблести друга,
уговаривает его не губить в собственной утробе дивный зародыш и дать жизнь
сыну, иначе прекрасное уйдет из мира навсегда:
Мир отощает - мщенья час придет:
Пожрет в могиле Мир тебя и плод. {*}
{* Здесь и далее сонеты приведены в переводе И. Фрадкина.}
Уговаривая друга продолжить род, Поэт не останавливается и перед
употреблением фольклорных сравнений:
Где есть невспаханное чрево, чтоб
Искусный плуг принять не захотело?
В сонете 6 Шекспир уговаривает друга наполнять "сосуд И сладостью своею
и красою, Не то они бесследно пропадут".
Смерть всегда оставалась всевластной, делая красоту и славу хрупкими и
недолговечными. Но именно Шекспир воплотил в своей поэзии этот трагический
мотив с необычайной силой. Сначала этот ропот звучит приглушенно, но уже в
сонете 19 Поэт не выдерживает и гневно осуждает Время, обращается к нему
панибратски, называя его old Time - Старина:
Прожорливое Время! Возвращай
Земле ее детей, печали множа:
Клыки у тигра с корнем вырывай
И феникса сжигай в крови его же.
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Зря не старайся, Старина: в веках
Друг будет вечно юн в моих стихах,
Несколько особняком среди первых сонетов, посвященных другу, стоит
сонет 20, из которого становится ясно, что подобно неоплатоникам Поэт ставит
духовную, разумную дружбу выше плотской любви к женщине:
Тебя Природа женщиной лепила,
Но страстно увлеклась: перерешив,
Неженскую вещицу прикрепила
Тебе, меня возлюбленной лишив.
Ты жен вещицей тою ублажи,
А мне даруй сокровища души.
Постепенно, по мере осознания того, что прожорливое Время неудержимо и
что красота, перед которой Поэт преклоняется и которую боготворит, вот-вот
будет безвозвратно потеряна, отношение Шекспира к миру и Времени в сонетах
меняется. В сонете 64 звучит скорбь: "Нам жизнь дается на одно мгновенье,
Вот-вот и Время друга заберет". Трагические ноты приобретают невиданную до
Шекспира в лирической поэзии силу:
О кто Весны медовое дыханье
От неизбежной гибели спасет?!
Сберечь от Времени не в состоянье
Ни крепости и ни металл ворот,
И мысль гнетет - от Времени где скрыться:
Чуть перл оно родит - спешит сгубить.
Чья длань дерзнет остановить убийцу,
Красу спасти - вспять Время обратить?
Высокий трагизм звучит и в сонете 73 - смерть означает разлуку навсегда
и одному из влюбленных предстоит прощание с умирающим другом: "Тебе все ясно
и в твоей крови Все пламенней прощальный жар любви".
В знаменитом сонете 66 Поэт дает оценку новой картине мира, в котором
"вывихнутое Время" окончательно взяло верх над всем и вся - Доброта
вскормила Зло. Тем ярче и оптимистичнее звучит в сонете 116 гимн любви, вера
в то, что союз истинно любящих друг друга, безмерная любовь способна
преодолеть любые преграды, победив всесильное Время:
Пускай ликуют верные сердца,
Не допущу, чтоб Зло Любовь ломало -
У той Любви не должно быть конца,
Что рождена для вечного начала.
Но, увы, "вывихнутое Время" дает о себе знать, и у Поэта прорываются
упреки в адрес друга, союз с которым стал далек от гармонии и совершенства.
В сонете 69 Шекспир упрекает друга: "Когда в саду гуляют все подряд, Совсем
не тот уже в нем аромат", а в сонете 95 упрек еще определеннее: "Твоя
порочность красотой прикрыта - Грешишь, не зная радостней игры; В твоей душе
гнездо порока свито: Прекрасна роза, да червяк внутри".
Литературоведами давно замечено существование тесной связи _Сонетов_ с
трагедиями Шекспира, в которых жизнь бьет ключом и кипят страсти. Пример
тому - отношения героев трагедии "Антоний и Клеопатра", главная тема которой
- губительность страсти. Так, например, Антоний в сцене с Клеопатрой
восклицает:
"There's beggary in the love that can be reckoned" - "Ничтожна страсть,
в которой есть мерила" и далее: "Жизни высота... в смелости и страсти...
прямее!.. Выражений не смягчай!" - перевод Б. Пастернака.
В сцене смерти Ирады Клеопатра высказывает догадку о том, что смерть
подобна долгожданной ласке возлюбленного - больно, но ее страстно ждешь:
"The stroke of death is a lover's pinch Which hurts and is desired" -
"Судороги смерти - как с любимым схватка: Боль и желанное блаженство".
Великая страсть кипит в _Сонетах_: "How have mine eyes of their spheres
been fitted In the distraction of madding fever!" - "О, как в любовной
лихорадке бился - Глаза выскакивали из орбит!"; "My love is fever, longing
still For that which longer nurseth the disease" - "Любовь - горячка, жар не
утихает, Наоборот, становится сильней".
Эти примеры нам кажутся убедительными. И еще - существующие переводы
ряда сонетов не всегда адекватны стилю и духу оригинала, поэтому число
дерзающих достичь совершенства при переводе _Сонетов_ с годами не
уменьшается.
Ставя дружбу выше любви, Шекспир посвящает своему юному другу более ста
сонетов, а о своих взаимоотношениях со смуглой возлюбленной рассказывает
лишь в двадцати пяти. Но какого трагического накала достигают чувства Поэта
в сонетах к смуглой леди!
В сонете 127 Поэт восторгается красотой своей черноглазой возлюбленной.
Он полушутливо называет ее "Музыка моя" (сонет 128) и сравнивает клавиши
рояля, на котором она вдохновенно играет, с беспардонными парнями-ухажерами,
целующими пальчики его милой, и требует от нее быть более сдержанной: "Ты
ухажерам в меру потакай: Даруй им пальцы, губы мне отдай!" Но уже в
следующем сонете Шекспир обрушивается как бы на самого себя, страстно
осуждая плоть, безумную чувственность, берущую верх над человеческим
разумом:
Безумна похоть в беге за мечтой,
Безумна похоть на пиру свиданья...
Не в силах избежать ни стар, ни млад
Пути в рай плотский, что заводит в ад.
Трагизм любви выплеснут на строки любовных сонетов и звучит то
приглушенно ("Надменная краса сродни тирану"; "За что коришь меня,
тиран-царица?; Где, недостойная, ты мощь взяла Меня поработить?"), а то
громко и гневно Поэт перечисляет недостойные поступки изменчивой и лживой
возлюбленной:
Теперь и друг попался - оба мы
В твоих руках...
Ты - бухта, где бросают якоря
Все корабли; тебе же, алчной, мало:
Ты выковала цепи, мне даря
Из фальши путы, что прочней металла...
Два Духа сердцем тешатся моим,
Несут восторг и муку, им владея:
Друг белокурый - нежный херувим -
И смуглая подруга - злая фея.
Я словно в преисподней в горький час:
Бесовка соблазняет херувима...
И в конце концов рвущий душу трагизм любви Поэта достигает невероятной
высоты:
Любовь - горячка, жар не утихает,
Наоборот, становится сильней:
Ее туда влечет, где полыхает
Огонь всепожирающих страстей.
Оставил разум-врач меня в несчастье:
Разгневан: я советом пренебрег;
Смерть ненасытна и смертельны страсти,
Я жду, когда придет последний срок.
Живу на грани умопомраченья...
Ключевым сонетом является, по нашему мнению, сонет 146, содержащий
философское кредо Шекспира: один из путей победы над Временем - неустанная
творческая работа Духа. Тело бренно, Дух - бессмертен. Не холи тело и плоть,
холи Дух, Душу. Не трать силы и время на тело, временную обитель Духа, а
расходуй их на взращение Духа, обеспечивая ему бессмертие:
Знай: тело - раб; сокровища копи,
За счет раба живи, Смерть объедая,
Божественную будущность скупи,
Летящие в ничто дни продавая.
Ту Смерть, что жрет людей, сам поглоти:
Пожрав ее, бессмертье обрети.
Сопоставляя заключительные строки сонетов 1-го и 146-го ("Pity the
world, or else this glutton be, To eat the world's due by the grave and
three"; "So shalt thou feed on Death, that feed on men, And Death once dead,
there's no more dying then"), нетрудно заметить, что их лейтмотивами
являются Смерть и Возрождение, то есть постоянная смена отжившего новым -
путем преодоления голода-смерти, для обозначения которых Шекспиром
употребляются такие ключевые понятия, как "поглощение пищи", "обжора",
"обжорство", "жрать" и др.
Если в 1-м сонете Поэт напоминает другу, что возрождение после смерти
невозможно без продления рода, ибо отощавший мир набросится и пожрет в
могиле останки друга вместе с неродившимся сыном, то в 146-м сонете
воспевается волшебная способность творчества морить Смерь голодом и сживать
ее со света, обретая таким образом собственное бессмертие и оставаясь в
памяти человечества.
Сонеты, прославляющие друга, сонеты о трагической любви Поэта к смуглой
возлюбленной и, наконец, два заключительных сонета о красоте и о радости
любви к женщине, которые заканчиваются строками о всепобеждающей силе любви:
...but I, my mistress'thrall,
Came there for cure, and this be that I prove,
Love 'sfire heats water, water cools not love.
У милой в рабстве я - жар не стихает:
Огнем любви родник разгорячен,
Но охладить любовь бессилен он!
Если Вийон поведал нам о жизни, о Боге и пороке, о смерти и бессмертии,
а Рабле показал нам тело и его радости, то Шекспир осудил всепожирающее
Время, определил Смерть как необходимую ступень к возрождению новых жизней,
воспел красоту и радость любви и, главное, раскрыл сложный и противоречивый
внутренний мир человека.
"Сонеты - ключ, отмыкающий шекспировское сердце" - сказал У. Вордсворт.
В представленных в этой книге переводах Сонетов нами предпринята очередная
попытка передать на русском языке более точно дух, смысл и стиль оригинала.
Насколько удалось это - судить читателю.
Игорь Фрадкин
О переводчике
Петербургский поэт Игорь Залманович Фрадкин родился в 1929 г. в
Ленинграде. Пережил ленинградскую блокаду. Стихи начал писать с детских лет.
После войны он окончил Ленинградское речное училище и работал
топографом в изыскательской экспедиции в Карелии, на Беломорско-Балтийском
канале. Затем поступил в Ленинградский политехнический институт и выучился
на инженера-гидротехника.
Еще будучи курсантом училища, хорошо овладел английским языком, за что
получил прозвище "англичанин". В эти же годы делал первые (увы, не слишком
удачные) попытки перевода английских поэтов-классиков. И продолжал писать и
писать стихи.
Поэтическое мастерство в 1950-х годах оттачивал в литературном
объединении "Нарвская застава", которое известно тем, что в нем взрастало
мастерство лучшего лирического поэта современности Николая Рубцова.
Первые поэтические публикации И. Фрадкина относятся к этим же годам.
Как инженер-гидротехник он участвовал в проектировании
гидроэлектростанций на Иртыше и в Албании, сооружений Беломорско-Балтийского
канала, причалов в Ленинграде и на реках Дальнего Востока, а также комплекса
сооружений защиты Ленинграда от наводнений. За проектирование сооружений
Волго-Балтийского водного пути имеет правительственные награды.
Как поэт-переводчик неоднократно был участником "Шекспировских чтений"
и симпозиумов по проблемам теории и истории сонета.
За его плечами большой опыт переводческой работы, которую отличает
высокое мастерство. В последние годы в переводах И. Фрадкина изданы такие
книги, как "Сонеты английских поэтов XVI-XIX вв." (1997), "Американская
поэзия"(1998), "Английская поэзия XVI-XX вв." (1998), а также двуязычные
издания, посвященные 300-летию Санкт-Петербурга - "Джон Донн. Избранное"
(2002) и "Перси Биши Шелли" (2002).
Сонеты Шекспира неоднократно публиковались на русском языке. Однако,
крупнейший ученый, литературовед и искусствовед А. Аникст еще в 1976 г. в
статье, которая предваряла публикацию Сонетов Шекспира в новых переводах A.
Финкеля, отметил, что "...при огромной талантливости С. Маршака, его
переводы не передают в полной мере своеобразия лирики Шекспира" и далее -
"так при прелести стихов B. Жуковского "Шильонский узник", он в своих
переводах не сохраняет особенностей энергичной и страстной поэзии Байрона.
То же происходит и с Шекспиром в переводах Маршака". ("Шекспировские чтения
1976". М., Наука, с. 218.) Подобную мысль высказал и выдающийся русский
переводчик В. Левик о существующих переводах _Сонетов_ Шекспира, говоря о
том, что мы не будем иметь настоящего Шекспира на русском языке "пока не
явится поэт, который переведет Шекспира заново тем свежим, безудержным
буйным и многоцветным языком, которым писал великий Вильям".
Двадцать лет назад И. Фрадкин "загорелся" Шекспиром. Его многолетний
подвижнический труд так оценен известным шекспироведом Еленой Лавровой:
"Игорь Фрадкин успешно справляется с задачей передачи стиля _Сонетов_.
Его переводы могут соперничать с переводами С. Маршака, и, как нынче модно
говорить, должны стать их альтернативой, потому что они более точны в
передаче смысла и стиля, более современны по языку и высокохудожественны".
Популярность: 2, Last-modified: Wed, 09 Mar 2005 11:21:43 GmT