---------------------------------------------------------------
Данное художественное произведение распространяется в
электронной форме с ведома и согласия владельцов авторских
прав на некоммерческой основе при условии сохранения
целостности и неизменности текста, включая сохранение
настоящего уведомления. Любое коммерческое использование
настоящего текста без ведома и прямого согласия владельца
авторских прав НЕ ДОПУСКАЕТСЯ.
По вопросам коммерческого использования этого текста
можно обращаться по адресам:
Литературное агенство "Классик".
[email protected]
[email protected]
---------------------------------------------------------------
© Copyright Андрей Столяров
---------------------------------------------------------------
Очередь была километра на четыре. Она выходила из павильона,
поворачивала за угол и черным рукавом тянулась вдоль промерзшего за ночь
бульвара. Стояли насмерть - подняв воротники, грея дыханием окоченевшие
пальцы. У Климова ослабели ноги. Он этого ожидал. Ему сегодня снились
голые, неподвижные деревья на бульваре, стылый асфальт и холодные,
мраморные статуи при входе. Озноб прохватывал при виде этих статуй. Он
представил, как сейчас закричат десятки глоток: "Куда без очереди?" - и он
будет жалко лепетать и показывать билет члена Союза - машинально, как у
всех, поднял воротник старого пальто. Каблуки стучали о твердую землю.
Хрустели подернутые льдом лужи. В подагрических ветвях сквозила синева
хрупкого осеннего неба.
Павильон был огражден турникетом. Климов, страдая, протиснулся.
- Куда без очереди? - закричали ему. - Самый умный нашелся! - А
может, он тут работает? - Все они тут работают! - А может, он спросить? -
Я с четырех утра стою, безобразие какое - спросить! Давай его назад!
К Климову поспешил милиционер. Вовремя - его уже хватали за рукава.
Климов отчаянно заслонялся коричневой книжечкой.
- И у меня такая есть! - кричали в толпе.
В членском билете оказался сложенный пополам листок твердой бумаги.
Милиционер развернул его и дрогнул обветренным лицом.
- У вас же персональное приглашение, товарищ Климов. От самого
Сфорца. Вы, значит, знакомы с Яковом Сфорца? - Посмотрел уважительно.
Очередь притихла, вслушиваясь. - Вам же надо было идти через служебный
вход.
- Не сообразил... извините... - бормотал Климов, засовывая
приглашение куда-то в карман: он забыл о нем.
Гардеробщик, не видя в упор, принял ветхое пальто, оно съежилось
среди тускло блестящих, широких воротников. Красный от смущения Климов
поспешил вперед - остановился, испугавшись гулких шагов по мозаичному
полу. В обитых цветным штофом залах стояла особая, музейная тишина.
Старческое сияние шло из высоких окон, сквозь стеклянные скаты треугольной
крыши - воздух был светел и сер. Сотни манекенов заполняли помещение. Дико
молчащие, оцепенелые. Климов растерялся. Это были не статуи. Это были люди
- как манекены. С гипсовыми лицами. Не шевелились. Не дышали. По-гусиному
тянули головы к одной невидимой точке. Климов пошел на цыпочках, шепча:
"Извините", - протискивался. В простенках висели одинокие картины. Он
высмотрел свою - под самым потолком. Городской пейзаж. Полдень. Горячее,
сухое солнце. Канал, стиснутый каменными берегами. Солнце отражается в
нем. Вода желтая и рябая. Как омлет. В нее окунаются задохнувшиеся в
листве, жаркие, дремлющие тополя. Последняя его работа. Нет - уже
предпоследняя. Последняя на комиссии. Все стояли затылками. Это помогло.
Климов глядел с отвращением. Вода была слишком желтая. И слишком блестела.
Действительно, как омлет. Не надо было разбивать ее бликами. Чересчур
контрастно. Дешевый эффект рвет полотно. В шершавых камнях облицовки
канала тишком много фиолетового. Сумрачный, вечерний цвет. Он, как чугун,
тянет набережную вниз. А дома - вытянутые, серые, призрачные - летят
куда-то в небо. Картина разваливается. Климов сжал ладони - ногтями в
мякоть. Он был рад, что стоят затылками. Он почти любил эти стриженые, или
волосатые, или покрытые ухоженными льняными локонами человеческие затылки.
И пусть никто не смотрит. Я же не художник. У меня каждая деталь сама по
себе. Как в хоре: каждый поет свое, стараясь перекричать, и хора нет.
Какофония. Невнятица цвета. Они же мертвые, эти камни, которыми я так
гордятся. Я думал, что фиолетовый, а внутри даже чуть лиловый, сумрачный
цвет сделает солнечную желтизну в воде пронзительной - как скрипку на
самых высоких нотах, где почти визг. А он - глушит. И камни получаются
холодные. Ночные камни. Прямо-таки могильные. И все разодрано: дома парят
в воздухе, вода плоская, а деревья: боже мой, откуда я взял этот зеленый и
этот серебряный. Я хотел передать изнанку листьев - какая она белесая.
Замшевая - в крупицах пота. Безумное сочетание. Зеленый и серебряный.
Будто игрушки на елке. Проламывает полотно. Словно топор воткнули. Я же не
художник. Я ремесленник. Мне нужно аккуратнейшим образом выписывать каждую
мелочь, переделывать по десять раз, увязывая скрупулезно. Терпеливо
укладывать кирпичик за кирпичиком. Чтобы не рассыпалось. Тогда - да. Тогда
я смогу сделать среднюю работу. Не очень позорную. И, пожалуй, не надо
озарений. Меня губят озарения. Воспаряешь, забывая о том, что нет крыльев.
И - брякаешься на асфальт, так что искры из глаз. Очень больно падать. Все
так. Кроме неба. Небо я умею. Я даже не понимаю - почему, но оно у меня
живое. Единственное, что я умею. Гвадари писал только при свечах, а я пишу
только небо. И еще хуже, что оно такое. Беспощадное. Оно просто кричит,
что автор бездарность. Сфорца прав: в посредственной работе не должно быть
ни капли таланта. Потому что - контраст. Один талантливый штрих разрубит
всю картину. Великий искуситель Сфорца: капля живой воды в бочке дегтя,
жемчужное зерно в навозной куче. Он мог бы этого и не говорить. Я сам все
знаю. Жаль, что никак нельзя избавиться от этого ежедневного, мучительного
и невыносимого знания.
Климова толкнули. Забывшись, он сказал: "Осторожнее", - в полный
голос. К нему негодующе обернулись, словно нарушать тишину было
преступлением. Климов вспомнил, зачем пришел. Разозлился. Морщась от
неловкости, стал проталкиваться вперед. Вслед шипели. Здесь тоже была
очередь. Дежурный с повязкой на рукаве следил за порядком. Опять пришлось
показывать приглашение. Дорогу давали неохотно.
Поперек главного зала была натянута веревка. За ней, в
противоестественной пустоте, освещенная сразу из двух окон, одна на стене,
словно вообще одна на свете, висела картина. Она была в черной раме. Будто
в трауре. Это и был траур - по нему, по Климову. Он взялся руками за
веревку. Ему что-то сказали - шепотом. Он смотрел. Его осторожно потрогали
за спину. Он щурился от напряжения. Это было невозможно. Заныли виски,
защипало глаза от слез - словно в дыму. Нельзя было так писать. Какое-то
сумасшествие. Выцвели и исчезли стены, исчезли люди. Он прикусил язык,
почувствовал во рту приторную сладость крови. Гулко, на весь зал, бухало
сердце. Его предупреждали. Ему говорили: будет точно так же, только в сто
раз лучше. Но кто мог знать? Он видел лишь эскизы и писал по эскизам. Его
обманули. Не в сто раз - в тысячу, в миллион раз лучше. Просто другой мир.
Тот, которого ждешь. Мир, где нет хронического безденежья и утомительных
метаний по знакомым, чтобы достать десятку, где нет комнаты в кишащей
коммуналке - похожей на гроб, и сохнущего в бесконечном коридоре белья, и
удушающей ненависти соседей к _н_е_р_а_б_о_т_а_ю_щ_е_м_у_. В этом мире
никто не вставал в пять утра и не гремел кастрюлями на кухне, и не было
стоячей, как камень, очереди на квартиру где-то на краю света, и можно
было не стесняться друзей, выходящих из жирных машин (Как дела, Коля? Все
рисуешь?). В этом мире не было кислых лиц у членов выставочного комитета,
и не подступала тошнота от своего заискивающего голоса, и не было
безнадежных выбиваний заказов: оформление витрины - натюрморт с колбасой,
и отчаянных часов в мастерской, когда ужас бессилия выплескивается на
полотно, и внутри гнетущая пустота, и кисть будто пластилиновая, и хочется
раз и навсегда перечеркнуть все крест-накрест острым шпателем.
Его грубо взяли за плечо. Климов очнулся. Оказывается, он
непроизвольно продвигался ближе. Шаг за шагом. Веревка, ограждающая
картину, натянулась и была готова лопнуть. Дежурный рычал ему в лицо.
Климов, сутулясь, поспешил вернуться назад.
- Посмотрели - отходите, - сказал дежурный.
- Шизофреник, - объяснял кто-то за спиной. - Таким субъектам нельзя
смотреть картины Сфорца. Может запросто сойти с ума. И порезать.
- Как порезать?
- Обыкновенно - ножом.
- Куда смотрит милиция...
Дежурный толкал Климова в грудь.
- Отходите, отходите!
Он чувствовал на себе любопытные взгляды. Кровь прилила к лицу.
Девушка рядом с ним, вытянув прозрачную детскую шею, смотрела вперед.
Прикрывала рот ладонью, будто молилась.
- Не трогайте меня, - сквозь зубы сказал Климов.
Ему хотелось крикнуть: "Это писал я! Здесь - мое небо! Мой воздух.
Тот, что светится голубизной. Сфорца тут ни при чем. Посмотрите в другом
зале. Там висит картина. На ней такое же небо. Счастье, которое излучают
краски, сделал я. Эмалевая голубизна, чуть выцветшая и тронутая зеленым,
как на старых полотнах Боттичелли - это могу только я. Сфорца этого не
может."
- Гражданин, - напомнил дежурный.
- У него в мастерской висят картины без неба, - хрипло сказал Климов.
- Заговаривается! - ахнул за спиной женский голос.
- Да вызовите же милицию!
Климов стиснул зубы и отошел. Его сторонились. Он стал за мраморной
колонной. Полированный камень был холодным.
- Я прошу вас покинуть выставку, - негромко, но с явной угрозой
сказал дежурный.
- Я никуда не пойду, - сказал Климов.
Он был точно в ознобе. Дрожал. Прижал к мрамору пылающий лоб.
- Хорошо, - сказал дежурный. - Поговорим иначе. - Исчез, будто
растворился. Только заволновалась толпа - в направлении выхода.
- Скандалы устраиваешь? - насмешливо сказал кто-то.
Климов с трудом оторвал лицо от колонны.
- Вольпер?
Низкий, очень худой человек, изрезанный морщинами, неприятно обнажил
желтые десны.
- Ты все-таки решился, Климов...
- А ты видел? - спросил Климов, громко дыша.
- Я тебя поздравляю, - сказал Вольпер. - Теперь за тебя нечего
беспокоиться. По крайней мере десятком картин ты обеспечен.
- Он меня убил, Боря, - сказал Климов, держась за колонну.
Вольпер откровенно засмеялся, раздвинув морщины.
- И хорошо. Надеюсь, угостишь по этому случаю. Ты теперь богатый.
Возник милиционер. Не тот, что у входа, а другой - строгий. Дежурный,
согнувшись, показывая на Климова, шептал ему на ухо. Милиционер поплотнее
надвинул фуражку.
- Где милиция, там меня нет, - сказал Вольпер. Дернул за рукав. -
Пошли отсюда. Что ты нарываешься?
Восторженный шепот прошелестел по залу. Все вдруг повернулись.
Окруженный венчиком притиснувшихся к нему людей, из боковой, служебной
двери вышел человек - на голову выше остальных. Бархатная куртка его была
расстегнута, вместо галстука - шелковый красный бант. Человек остановился,
попыхивая трубкой, неторопливо огляделся. Держался он так, словно вокруг
никого не было.
- Сфорца, Сфорца, - будто шуршали сухие листья.
- Великий и неповторимый, - хихикнув, сказал Вольпер. - Но каков
мэтр. Знает, собака, - как надо. И Букетов рядом с ним.
У Климова оборвалось сердце. Рядом откашлялись. Это был милиционер.
Он приложил руку к фуражке - на выход.
Окружавшие говорили что-то радостное и почтительное. Сфорца, глядя
поверх, благожелательно кивал. Медленно и глубоко затягивался трубкой.
Только бы не заметил, подумал Климов.
Трубка на мгновение застыла - Сфорца увидел его. Так же
благожелательно наклонил крупное римское лицо. Моментально образовался
проход. На Климова глазели. Милиционер отпустил локоть. Сфорца шел по
проходу, несколько разводя руки для приветствия. Ладони у него были
широкие и чистые.
- Подвезло, - сказал Вольпер.
Климову захотелось убежать. Он скривился - от стыда.
- Весьма рад, - сочным голосом сказал Сфорца. Положил в рот янтарный
мундштук.
- Ну, я пошел, - сказал Вольпер.
Откуда он взялся? У него была итальянская фамилия. В ней чувствовался
привкус средневековья. Звезды и костер. Сфорца - герцоги Миланские.
Говорили, что его предки были с ними в родстве. Вероятно, он сам
поддерживал эти слухи. "Сфорцаре" - одолевать силой. Отблеск великолепного
времени лежал на нем. Отблеск Чинквеченто. Отблеск Высокого Возрождения.
Светлое средокрестие Санта-Мария делле Грацие невесомым куполом венчало
его, прямо в сердце вливались скорбь и молчание "Снятия со креста",
холодный "Апокалипсис" Дюрера уравновешивался эмоциональной математикой
"Тайной вечери" и пропитывался взрывной горечью Изенгеймского алтаря.
- Ты зачем пришел? - блестя мелкими зубами, спросил Вольпер. - Ты
собираешься рассказывать мне, что он - величайший художник всех времен и
народов?
- Может быть, - сказал Климов, прикрывая глаза рукой.
- Ха-ха! - отчетливо сказал Вольпер.
Он держал на коленях деревянную маску. Колупнул ее замысловатым
резцом. Вылетела согнутая стружка. Маска изображала оскалившегося черта с
острыми ушами и редкой козлиной бородой.
Десятки таких же чертей - гневных, радостных, плачущих, смеющихся -
деревянными ликами глядели со стен. Некоторые были раскрашены - малиновые
щеки и синий лоб, как чахоточные больные. У других в пустые глазницы было
вставлено стекло. Будто куски льда. Дико выглядели эти ледяные глаза на
темном дереве. В розоватом свете абажура они мерцали, красные жилки
пробегали в них. Казалось, глаза живут - цепко ощупывают комнату: потолок,
пол, стены - и приклеиваются к двум людям, которые сидят друг напротив
друга, один - утонув в обширном кожаном кресле, другой - согнувшись, как
крылья топорща худые локти, яростно ковыряя желтое, слезящееся дерево
причудливо заточенным острием.
- Он никогда не умел писать маслом, - разбрызгивая стружки, сказал
Вольпер. - Он даже рисовать не умел. Он уничтожил все свои ранние работы.
- Зачем? - спросил Климов.
- Он, как сыщик, разыскивал их и платил любые деньги. Он их
выменивал, он их похищал, он крал их из музеев. Во Пскове он выпросил свою
первую картину - на два дня, чтобы чуть подправить, и больше ее никто не
видел. Не осталось ни одной копии. Даже репродукций. В Ярославле он прямо
в музее залил полотно серной кислотой. Краска лопалась пузырями. Там на
полу остались прожженные дыры. Он платит огромные штрафы. Он же нищий. Все
его деньги уходят в возмещение ущерба.
Вольпер говорил свистящим шепотом. Жестикулируя. Жало резца кололо
воздух.
- Он не похож на сумасшедшего, - сказал Климов.
Вольпер остановился.
- Да? - Уставил на него палец. - Сколько он тебе заплатил?
- Не твое дело, - сказал Климов.
Вольпер уронил резец. Тот воткнулся в лаковый портрет. Захихикал
сморщенным лицом.
- Вот именно: не мое. - В изнеможении откинулся на спинку стула,
вытирая редкие, злые слезы. Ноги его не доставали до пола.
Черти, светясь желтыми рожками, бешено кривлялись на стенах. В углу
комнаты, где сугробом поднималась темнота, шестирукий бронзовый индийский
бог, белея ожерельем из костяных черепов, раздвигал красные губы в
жестокой и равнодушной улыбке.
Откуда он взялся? Был такой художник - Ялецкий. Он писал только
цветы. Одни цветы. Черные торжественные гладиолусы, яично-желтые, словно
из солнца вылепленные кувшинки, багровые, кривые, низкорослые алтайские
маки с жесткими, как у осота, листьями.
Цветы получались, как люди. В ярких соцветиях проглядывали искаженные
человеческие лица. Он называл это - "флоризм". Сам придумал это
направление, сам возглавлял его и был единственным его представителем. У
него была какая-то очень сложная теория о субъективном очеловечивании
природы. Ее никто не понимал: писал он плохо. Ялецкий жил в центре, и его
большая квартира, где из пола выскакивали доски, коридоры поворачивали и
неожиданно обнаруживали ступени, по которым нужно было спускаться в кухню,
а двери стонали и не хотели закрываться, всегда была полна народа. Стаканы
с чаем стояли на подоконниках, а когда гость садился на диван, то из-под
ног выскакивала тарелка. Привели незнакомого юношу в модном, перехваченном
поясом пальто. У него было крупное, римское лицо и льняная грива волос.
Прямо-таки профессорская грива. Впрочем, гривой здесь удивить было трудно.
И была странная фамилия - Сфорца. Юноша очень стеснялся, положил пальто на
кровать, сел на него. Кто-то его представил: подает надежды. Посмотрели
принесенные полотна. Кажется, три. Ничего особенного. Ровно и безлико.
Чистописание. Школьная грамматика. Прорисована каждая деталька. Не за что
зацепиться. Полотна сдержанно похвалили - народ был в общем добрый, а
юноша сильно краснел - посоветовали перейти на миниатюры. И забыли. Юноша
продолжал ходить - уже самостоятельно. Присаживался туда же, на кровать,
внимал. Никто не слышал от него ни единого звука. Кажется, он просто не
понимал половины того, что говорят. К нему привыкли, занимали деньги.
Деньги у него были. Вроде бы он работал врачом. Через некоторое время он
принес новую картину. Цветы. Ослепительно белые каллы. Типичный Ялецкий.
Широкие, грубые мазки, словно краска прямо из тюбика выдавливается на
полотно, засыхает комьями. А в центре цветка смутно прорисовывается
женское лицо. Ему, разумеется, дали. Ялецкого любили все. И не любили
плагиата. Юноша с итальянской фамилией, наверное, ни разу в жизни не
слышал таких жестоких слов. Его не щадили. Он то краснел, то бледнел.
Хрустел удивительно длинными, как у пианиста, пальцами. Продолжалось это
часа два - сам он ничего не сказал. Выслушал молча. Забрал картину и
исчез. Больше о нем никто не слышал. А еще через полгода исчез Ялецкий.
- Тогда появились "Маки". И тогда впервые заговорили о Сфорца, -
устало сказал Климов. - Я не видел этой картины.
- А он ее сжег, - радостно сказал Вольпер. - Он ведь уничтожает
ступеньку за ступенькой - всю лестницу, чтобы никто не поднялся вслед за
ним. И твою он тоже уничтожит. Имей в виду. Или она уже куплена
каким-нибудь музеем? Музеи боятся его, как огня.
Климов выпрямился. Скрипнуло толстое кресло. Вольпер улыбнулся прямо
в лицо.
- Или, думаешь, пожалеет?
- Я не позволю, - натянутым голосом сказал Климов. Вольпер продолжал
улыбаться мелкими, влажными зубами. - Я заберу ее. Куплю. У меня есть
деньги. Больше, чем ты думаешь.
Денег у него не было.
- Ну-ну, - непонятно сказал Вольпер. - Я тебе завидую. Ты всегда был
полон благих намерений.
Климов посмотрел в окно. Стекла между портьер, обшитых кистями, были
черные. Картину он не отдаст. Это лучшее, что у него есть. Он, может быть,
никогда в жизни не напишет уже ничего подобного. Правда - автор Сфорца.
Ну, все равно. Это не имеет значения.
- Как он это делает? - спросил он.
У Вольпера поползли брови. Он вздернул маленькую голову.
- Так ты еще не продал свое небо?
- Нет, - сердито сказал Климов. - И вообще не понимаю... Я просто
дописал один эскиз - воздух и свет.
- А ты, оказывается, самый умный, - сказал Вольпер. Медленно
повернулся. Свет абажура упал ему на лицо, и оно стало оранжевым. -
Слушай, не продавай ему свое небо. Будь человеком. Должен же хоть
кто-нибудь ему отказать.
- Один гениальный художник лучше, чем десять посредственных, - сказал
Климов. И поморщился. Голос был не его. Это были интонации Сфорца.
Поспешно спросил:
- А где сейчас Ялецкий?
Вольпер посмотрел на него странным взглядом - удивляясь.
- Ялецкий умер, - сказал он.
Гулко пробили большие напольные часы красного дерева. Климов считал -
девять ударов. Взад-вперед летал неутомимый медный маятник.
Со всеми что-то случалось. После появления "Маков" Ялецкий исчез.
Никто не знал, куда. В его нелепую квартиру вселились другие люди. Еще
звонил телефон, еще ломились в неурочное время, еще приходили письма,
испачканные красками, но - реже, реже, реже. Память сомкнулась над ним,
как вода. Он выпал. Затерялся. Возникали неясные слухи. Кто-то видел его
на какой-то маленькой станции в глубине страны. Ялецкий сидел в
привокзальном буфете, за грязным столиком, на котором среди крошек и
кофейных луж лениво паслись сытые зеленые мухи. Перед ним стояла бутылка
водки. Наполовину опорожненная. Он наливал себе в захватанный стакан, пил,
стуча зубами о край. Водка текла по мягкому подбородку. За мутным стеклом
высились кучи шлака. Как раненые слоны, кричали проходящие поезда,
упирались дымом в небо. Серые глаза Ялецкого, казалось, были сделаны из
такого же мутного стекла. Не отражали ничего. Потом он вернулся - через
год. Лицо у него стало зеленоватого оттенка, крупно дрожали утолщенные на
концах, багровые, отечные пальцы. Он занимал деньги у всех знакомых. Ему
давали. Он шел в павильон и часами стоял перед "Маками". Иногда - будто не
веря - быстро ощупывал свое опухшее, мятое лицо.
Потом был Михайлов. Он писал искаженную перспективу. Как в вогнутом
зеркале. Дома на улицах, прогибаясь, касались друг друга верхушками. Небо
глубокой чашей накрывало их. Это было не механическим искривлением
пространства: новый взгляд. Мир выглядел по-другому. Люди были выше домов.
Большие и добрые. И хотелось тоже стать выше и лучше. Его не выставляли -
не реалистично. Он перебивался мелкими заказами. Писал портреты. Портреты
возвращали: заказчики не узнавали себя. Он жил чуть ли не на чердаке.
Самовольно переоборудовал его под мастерскую, сняв и застеклив часть
крыши. Кажется, его выселяли с милицией. Худой, как перочинный нож, с
огнем вечной сигареты у самых губ, в заплатанном свитере, он возникал
одновременно в разных концах города - рассыпая пепел и идеи. Мелькали
растопыренные ладони. Столбом завивался воздух. Все было чудесно. Жизнь
сверкала великолепием. Осенью, в дожди, крыша протекала, и на полу
образовывались лужи. Он ходил по торчащим из них кирпичам и смеялся.
Вокруг него всегда было много людей. Он словно магнитом притягивал их. И
вдруг самоубийство. Жуткая, фантастическая смерть. Он нарисовал свой
чердак - строго реалистично, без всяких искажений: дощатое перекрытие,
темные от времени балки, паутина по углам. Под одной из балок в петле
висит неестественно вытянутый человек в заплатанном свитере - торчат белые
носки. Валяется табуретка. Картина называлась - "Утро". Она стояла на
мольберте посередине чердака, а напротив нее, словно отражение, висел
автор. Свитер и носки. Табуретка. Лил дождь, и с крыши капало. И по всему
полу были разбросаны деньги - около четырех тысяч десятирублевыми
бумажками. А искаженная перспектива появилась у Сфорца. Все журналы
напечатали репродукцию, где изогнутые, будто в кривом зеркале, люди
бродили между изогнутых домов. Говорили об углублении реализма.
Был еще Розенберг, который делал иллюстрации к Андерсену - очень
четкая линия и праздничный, до боли в глазах, чистый цвет. Он вдруг стал
зубным врачом и располнел так, что непонятно, как умудрялся входить в свой
кабинет. И был Ивакин с вихреобразным, срываемым ветром рисунком, уехавший
геологом куда-то на Север, и Чумаков, ставший инженером, и Вольпер,
который делает чертей для продажи.
- Я когда бросил писать, чуть с ума не сошел, - сказал Вольпер. -
Руки не могут без работы. Ну и - жить как-то надо.
Погас. Словно выключили свет где-то внутри. Лицо вдруг стало больным
и морщинистым. Без звука положил маску на край стола. Рядом - резец.
- Ты продал ему штрих? - понял Климов. - Да? Грубый штрих. То, что ты
делал - будто ножом провели? Что ты молчишь? Я же помню твои картины - где
они?
Он посмотрел на стены. Черти ухмылялись. Сверкали ледяные глаза.
Вольпер посмотрел туда же, удивляясь, точно видел впервые.
- Я никогда не писал картин, - надменно сказал он.
- Ты их тоже уничтожил? Ты ненормальный, - сказал Климов, - у тебя
были отличные вещи.
- Запомни, пожалуйста, - сильно нажимая голосом, произнес Вольпер. -
Я никогда не писал картин Я никогда не был художником.
- У меня сохранились твои рисунки. Уголь и сангина.
Вольпер встал - маленький, как воробей, неумолимый. Скрестил ребра
рук.
- У меня нет никаких рисунков.
Голос его поднялся до высоких нот и заклекотал по-птичьи. Он втягивал
воздух раздутыми ноздрями.
Бронзовым оскалом, торжествующе, светился в углу мрачный шестирукий
Шива.
Рассаживались долго - двигали тяжелые обшарпанные кресла, скорбно
вздыхали и откашливались. У Печакина журавлиные ноги не помещались под
столом, он елозил ими, его вяло урезонивали, он втягивал западающие щеки:
"А что я могу? В карман прикажете положить?" - "Ну, осторожнее
как-нибудь". - "Я их в карман не положу". Борих потер мягкие руки, открыл
портфель и ушел в него с головой. Климов тоже сел, как деревянный,
чувствуя подступающую изнутри дрожь. Ему сказали трубным голосом:
"Позвольте... м-м-м..." Он суетливо встал. Сигиляр, упираясь медвежьими
руками, продавил кресло. Отдулся горячим воздухом, перекрыв все звуки,
сказал: "Вот и сели". Достал клетчатый платок, промокнул лоб.
Больше свободных кресел не было. Климов занял единственный стул. Он,
вероятно, предназначался как раз для него. Откусил заусеницу - скорей бы.
"Зажгите свет", - не глядя, сказал Букетов. Никто не пошевелился. Климов
подождал - обмирая, прошел к двери по скрипящему паркету. Сумрачный
дневной свет смешался с электрическим - неприятно для глаз. "Что они
делают? - с испугом подумал он. - Они же ничего не увидят. Нельзя смотреть
при таком освещении. И стены розовые. Просто ужас. Невозможный фон..." -
"Кгм!.. Так что же?" - произнес Букетов. Лапиков, раскладывавший бумаги,
немедленно зашептал что-то таинственное. "А, давай, давай", - голосом
хорошо пообедавшего человека сказал Букетов. Печакин перегнулся к ним
через стол. Все трое сомкнулись бутоном. Замерли. Поднимая живот, громко
дышал Сигиляр. Борих, как мышь, шуршал головой в своем портфеле. Климов
осторожно ступал на стонущий паркет. Бутон распахнулся. "Ха-ха-ха!" -
вытолкнул из горла Букетов. Словно заколотил три гвоздя. "Ну ты уж это...
Ну ты уж того..." - разгибаясь длинным телом, сказал Печакин. Довольный
Лапиков подмигивал сразу обоими глазами.
- Кгм!.. - сказал Букетов. Как обрезал. Посмотрел на разложенные
бумаги. - Кгм!.. Разве у нас что-то осталось?
- А вот есть еще история, - медным басом сказал Сигиляр.
К нему немедленно повернулись. Борих вынул голову из портфеля.
- Отличная история... Как этот - ну, вы его знаете... Он пошел
туда... Чтобы, значит, отвертеться... Не хотел на себя брать - ну, вы
знаете... И там ему дали по морде... Хы... Да, история... Жуть берет.
Вспомню, расскажу, - пообещал Сигиляр.
Несколько секунд все чего-то ждали. Потом вдруг задвигались.
- Еще одна работа, - деловым тоном сказал Лапиков. Пополз носом по
листу бумаги. - Климов Николай Иванович, год рождения, член Союза с
такого-то, картина размером и весом. Вес не указан. На тему - пейзаж, под
названием - "Река Тихая". Масло. Изготовление - сентябрь этого года.
- Пейзаж - вещь подходящая, - одобрил Сигиляр. Шумно подул, сложив
кольцом красные, словно без кожи, губы.
- А я думал, мы все обсудили, - недовольно сказал Печакин. Вытянулся,
как циркуль, поднял острый подбородок.
- Нет, этот... Климов остался, - глядя в лист, сказал Лапиков.
- Но я определенно думал, что мы все обсудили, - Печакин искривил
лицо.
- Да всего одна картина, - сказал Лапиков, не отрываясь.
- Ну так обсудим завтра, - сказал Печакин.
- Да тут на полчаса, - сказал Лапиков.
- А когда мы закончим? - кисло сказал Печакин. - Я за то, чтобы
обсудить завтра. Валентин Петрович, Валя, как ты считаешь?
Букетов сердито шевельнул бровями:
- Надо развязаться побыстрее.
- Вот и я говорю, - сказал Печакин.
"Я сейчас уйду, - подумал Климов. - Просто встану и уйду. И хлопну
дверью. Они, наверное, даже не заметят. И пусть делают, что хотят. Ну их -
подальше". Он знал, что никуда не уйдет. Боясь выдать себя, зажал руки
коленями, опустил голову. Паркет был малиновый, из квадратных шашечек,
сильно затоптанный. Очень скучный паркет.
- Товарищи, давайте что-нибудь решать, - сказал Букетов. - Обсуждаем
сегодня или переносим на завтра?
Сигиляр перестал дуть, набрал полную грудь воздуха и бухнул, как в
бочку:
- Собрались - обсудим!
- Вениамин Карлович!
- Мне все равно, - вежливо сказал Борих из портфеля.
- Тогда сегодня.
- Ну как хотите, - недовольно сказал Печакин. - Только сегодня я не
могу задерживаться.
- Климов, Климов... - вспоминал Букетов, глядя на Климова. Тот,
ненавидя себя, мелко покивал, выдавил кроличью улыбку: они были знакомы.
Букетов вспомнил и затвердел широким лицом. - А почему посторонние? -
Лапиков сказал ему что-то. - Ну так что, что автор? Есть порядок. -
Лапиков пошептал еще. Ясно послышалось: "Сфорца". - А, ну тогда ладно, -
равнодушно согласился Букетов. - Тогда будем начинать. Поставьте там,
пожалуйста, - протянул руку с квадратными пальцами по направлению к
мольберту. Климов было дернулся, но Лапиков уже откуда-то из узких,
вертикальных, пронумерованных стеллажей достал картину, понес, водрузил
как-то неловко - она вдруг соскочила. Климов зажмурятся, заранее слыша
удар о пол, треск разваливающейся рамы и невыносимый, бороздящий ногтями
по живому сердцу звук перегибающегося полотна.
- Вот она, - сказал Лапиков, отряхиваясь.
Помолчали. Печакин выпятил тонкую губу, смотрел - сквозь. Лапиков,
вернувшись на место, быстро-быстро заполняют лист ровным, убористым
почерком. У Букетова было такое выражение лица, словно он увидел именно
то, что ожидал увидеть.
- Реализм, - выдохнул Сигиляр.
Будто кирпич положил.
Опять помолчали. Из коридора доносились неразборчивые голоса.
- И все-таки лучше перенести на завтра, - сказал Печакин. - Что мы -
в самом деле? Кто нас торопит? Как будто нет времени.
Климов не мог смотреть. Неужели это написал он? Розоватая тень
пленкой легла на картину. Краски потускнели и смешались. Казались
грязными. Словно рисовали половой тряпкой. Мазня какая-то.
- Это что? - спросил Сигиляр, неопределенно потыкав рукой в нижнюю
часть полотна.
- Река, - не отрываясь от бумаг, ответил Лапиков.
- Ага, река, - Сигиляр был удовлетворен. - А вот это?
- Омут, - не глядя, сказал Лапиков.
- Уже понятнее. А тут что - навроде рояля?
- Куст.
- Кругом реализм, - заключил Сигиляр.
Выставил из кресла толстые ноги в широких, мятых штанинах. Съехавшие
носки у него были разноцветные - синий и красный.
- Минуточку внимания, - твердо сказал Букетов и постучал авторучкой о
стол. - Прежде всего надо иметь в виду, что реализм - это правдивое и
объективное отражение действительности специфическими средствами,
присущими тому или иному виду художественного творчества. - Обвел всех
стальным взглядом, особенно задержался на Климове. Встала невозможная
тишина. Борих перестал шуршать в портфеле. "Угум", - независимо подтвердил
Сигиляр. - Мы знаем, - сказал Букетов, - что реализм представляет собой
генеральную тенденцию поступательного развития художественной культуры
человечества. - Еще раз обвел всех неумолимыми глазами. Климов молча
страдал. У Лапикова шевелились губы, он записывал. - Именно в реализме
обнаруживается глубинная сущность искусства как важнейшего способа
духовно-практического освоения действительности.
- Ах, какой домик у Франкаста, - вдруг мечтательно сказал Борих,
потирая белые, сдобные, как у женщины, руки. - Какой домик. Сказочный
домик. Представьте себе - два этажа, с черепичной крышей, знаете - такая
финская крыша, очень симпатичная, черепичка к черепичке. А галерея
деревянная и сплошь отделана витражами. На тему распятия Христа. Между
прочим, Национальный музей хотел их купить - эти витражи, но Франкаст
отказался. - Борих почмокал, не находя слов. - И чудесный сад на три
гектара. Целый парк, а не сад. Как в Версале. Беседки, пруды. Между
прочим, в доме у него неплохой бассейн. И все это буквально рядом с
Парижем. Он отвез меня на машине, меньше часа езды. Я смотрел его серию
"Человек наизнанку", шестьдесят офортов. Завихрения, конечно. Он якобы
отрывает сознание от самого себя и переводит его в мир немыслящей материи.
Такая, знаете, психотехника. Это сейчас модно. Называется -
психологическая компенсация безволия личности. Не наша теория. Я о ней
писал - в прошлом году, в "Искусстве", в пятом номере. Но между прочим, у
него в бассейн подается морская вода. И это, заметьте, под Парижем, можно
сказать, в пригороде.
- Кгм! - сказал Букетов.
Борих закатил голубые глаза: "Ах и ах!" - скрылся в портфеле. Там
зачмокал, зашуршал.
Букетов сказал веско, ставя слова забором:
- Там, где художественное творчество отделяется от реальной
действительности и уходит в эстетический агностицизм или отдается
субъективистскому произволу, там уже нет места реализму.
- Валентин Петрович, я не успеваю, - быстро сказал Лапиков. Ручка его
бежала с сумасшедшей скоростью. "Где?" - спросил Букетов. "Вот тут:
агностицизм". - "...или отдается субъективистскому произволу, - медленно
повторил Букетов, - там нет места реализму".
Он посмотрел на картину. И все тоже посмотрели. Климов плохо
соображал. На картине был вечер. Сумерки. Колыхалась темная трава. Ива,
согнувшись, полоскала в воде длинные упругие листья. Из омута торчала
коряга. Небо было глубокое, с первыми проступающими звездами - отражалось
в реке так, что казалось: течет не вода, а густой воздух - прозрачный,
теплый и очень свежий.
- Где тут агностицизм? - раздавленным голосом спросил он.
Никто не ответил. Словно ничего и не было сказано.
- Бывал я в Париже, - нахмурясь, произнес Сигиляр. - В пятьдесят
восьмом году. С делегацией, то есть... Ну - вы знаете... Там еще этот
был... Не помню, как его... Скандалист... Он потом развелся... Жена его
выгнала...
- Прошу прощения, - торопливым и высоким голосом сказал Печакин. -
Это не имеет никакого отношения к делу.
- А вот верно, вместе с тобой и ездили! - Сигиляр обрадованно поднял
руку, широкую, как лопата. - Ты еще за Колотильдой ухлестывал, а она тебе
по щекам надавала прямо в гостинице... Хы!..
- Позвольте, позвольте! - возмущенно крикнул Печакин. Попытался
встать, застрял под столом неразогнутыми ногами. Букетов и Лапиков враз
посадили его, заговорили с двух сторон - настойчиво. Печакин вырывался, но
не сильно.
- И правильно надавала, - сказал Сигиляр. - Колотильда - баба
самостоятельная. У нее - во! - Он показал, что именно во, отведя руку на
полметра. - Ей здоровый мужик нужен, а не интеграл какой-нибудь!
- Позвольте!
- А что ей в тебе интересного - один позвоночник, - резонно заметил
Сигиляр.
Печакин вырывался уже по-настоящему. Бился, как рыба в сетях:
"Возмутительно!" - "Да будет тебе", - гудел Букетов, давя ему на плечи. "Я
этого так не оставлю!" - "Да ладно". - "Нет, я в правление пойду, сколько
можно позволять!" Лапиков хватал его за руки: "Ну успокойся, ну подумаешь:
ерунда". - "Я в суд подам за клевету!" - "Ну все уже, все, - говорил
Лапиков - ну закончили. Валентин Петрович, скажи ему..."
- Кгм!.. Предоставляю слово.
Лапиков встал.
- У меня есть мнение, - сказал он. Покосился на Печакина, тот шипел,
остывая. - У меня мнение. Нам показывают картину. Художник Климов. На
картине нарисована река и деревья. Природа, значит. А вес не проставлен.
Ведь сколько можно говорить, товарищи! Ведь уже тысячу раз говорили, что
нужно проставлять вес. А все равно не проставляют. Вот художник Климов,
который автор, он с какого года рождения? Не мальчик уже - пора бы понять.
А если мы будем складировать? Или, скажем, погрузка. И в транспортных
накладных надо указывать. Я это который год говорю, а толку никакого. Пора
бы. И к тому же - член Союза. Должен соблюдать.
Лапиков сел.
- Совершенно согласен, - строго сказал Букетов. - Факт вопиющий. Как
полагают члены Комиссии?
- Париж... - задумчивым басом сказал Сигиляр. - Один только раз и
пустили... Да... Видел там Пикассо... Пабло, то есть... Ну - вы знаете...
Ничего - хилый мужичок, а вот - художник... - Он окончательно задумался,
так что пропали звериные глаза, надул щеки, почесал ступенчатый
подбородок.
У Климова кружилась голова. Назойливо звенело в ушах. Что происходит?
Голоса звучали, как сквозь вату. "Оскорбление", - говорил Печакин. "Да
успокойся ты", - просил его Лапиков. "Я все равно этого не оставлю". - "Да
ерунда". - "И вообще я опаздываю". - "Подожди, сейчас заканчиваем". - "Не
могу я ждать, у меня встреча с Мясоедовым". - "С каким Мясоедовым, с тем
самым?" - "Ну, я не знаю, - вмиг погасшим голосом сказал Печакин. - У меня
просто дела". - "Нет, уж ты, Костя, не темни, разве он приехал?" - "Ну,
наверное... - промямлил Печакин. - Я толком не знаю". Букетов повернулся
всем телом: "Приехал Мясоедов?" - "Вот Костя говорит, что приехал". - "Я
ничего не говорю..." - "У тебя же с ним встреча". - "Не то, чтобы
встреча..." - "Так приехал он или нет?" - сказал Букетов. Лапиков согнулся
под его взглядом: "Ничего не известно". - "Хорошее дело, - сказал Букетов,
- приехал Мясоедов, а тебе ничего не известно". - "В секретариате можно
выяснить". - "Почему же ты не выяснил?" - "Его ожидали в будущем месяце".
- "Так сходи и выясни. Хорошее дело: приехал Мясоедов, а мы сидим тут и
непонятно чем занимаемся".
Ступая, будто в трясину, Лапиков пошел к дверям. Прикрыл беззвучно.
Букетов поднялся.
- Будут еще какие-нибудь мнения?
В тишине скрипнуло кресло.
- Вениамин Карлович!
- Мне все равно, - сказал Борих из портфеля.
- Кгм!
- У Репина вот - бурлаки, - напряженно подумав, сказал Сигиляр. - Они
идут по реке. По Волге, то есть. И тащут баржу. То есть, на себе тащут. -
Он тяжело вздохнул. - Кругом реализм.
- Это существенно, - сказал Букетов. - Репин - величайший художник. И
мы будем постоянно черпать из его творческого наследия.
- Именно, - ерзая, сказал Печакин.
Букетов неторопливо посмотрел на часы.
- Что же, на мой взгляд, обсуждение прошло очень интересно. Возникла
острая и принципиальная дискуссия, выявились различные точки зрения...
Кгм!.. Но, к сожалению, представленная нам работа товарища Климова
выполнена пока еще на недостаточно высоком художественном уровне. Автору
был сделан ряд серьезных замечаний. Я думаю, он их учтет. - При этом
Букетов посмотрел не на Климова, а в окно. - В заключение я хочу особенно
подчеркнуть, что не всякое изображение внешних фактов может быть признано
реализмом. Эмпирическая достоверность художественного образа приобретает
ценность лишь в единстве с правдивым отражением социальной
действительности.
Теперь он посмотрел на Климова.
- Так?
- Нет, - сказал Климов.
- Вот и хорошо, - сказал Букетов. - Тогда давайте решать. Вероятно,
мнения у членов Комиссии в какой-то мере совпадают.
Сфорца был не виноват. Он этого не хотел. Он даже не знал об этом. Он
никогда не ходит на Комиссию. Он и в этот раз не пришел. Они специально не
сообщали ему. Они же его боятся. Он говорит то, что думает. Он сказал про
Букетова, что тот не художник, а штукатур. И теперь Букетов его ненавидит.
Печакин тоже ненавидит его. На всякий случай. Десять лет назад, когда
Сфорца был еще никто, Борих назвал его убогим подражателем схоластическому
западному модерну. И до сих пор не может простить ему этой своей ошибки.
Они выжгли все вокруг него. Они никого к нему не подпускают. Чтобы были
только они. Сфорца - и рядом они. Ты же ничего не знаешь. Зачем ты сунулся
на эту Комиссию? Букетов представил новую работу. Работа дрянь, но он
председатель Комиссии. И Сигиляр представил новую работу. Что-то о
хлеборобах. Счастливые лица на фоне изобильных хлебов. Вечная тема.
Неужели ты думаешь, что Сигиляр отклонит свою картину и возьмет твою. Так
же никто не делает: пришел с улицы - подал. Нельзя быть таким наивным. Все
было решено еще год назад. Борих уже написал три статьи о будущей
экспозиции. Он всегда пишет заранее. И не смей думать, что это Сфорца. Я
вижу, что ты - думаешь. Не смей! Он тут ни при чем. Я тебе запрещаю!
Она сказала:
- Ты его совсем не знаешь. Зачем ты говоришь, если не знаешь? Почему
вы все судите, ничего не зная о нем?
Сигарета догорела до фильтра. Она ее бросила. За соседним столиком
оглянулись.
- Очень громко, - сказал Климов.
Она нагнулась вперед. Кулон в виде паука, охватившего серебряными
лапами темно-кровавый рубин, звякнул о чашку.
- Я бы кричала. Если бы хоть кто-нибудь услышал.
Чиркнула спичкой. Спичка сломалась. Климов с усилием вытащил коробок
из ее побелевших пальцев. Зажег. Она прикурила так, что пламя ушло внутрь
сигареты. Проглотила дым.
- А ты по-прежнему не куришь?
- Нет.
- Бережешься?
Тон был неприятный.
- Берегусь, - сказал Климов.
- Молодец, будешь жить долго.
- Художник обязан жить долго, чтобы успеть сделать все, что он хочет
сделать.
Она прищурилась, пробуя сказанное на язык.
- Придумал, конечно, не сам?
- Конечно.
- Все так же надеешься на признание к концу жизни.
Климов пожал плечами.
- Напрасно надеешься, - сказала она. - В тебе нет искры. Я ведь в
этом понимаю.
- Искры?
Она неопределенно повела узкой рукой.
- Ну - такого... От чего начинается пожар. И головы идут кругом.
Словами не объяснишь. Это либо есть, либо нет.
- А если я сейчас уйду? - помолчав, сказал Климов.
- Не уйдешь. Лучше принеси еще кофе.
- Это - шестой...
- Неси-неси. Я не собираюсь жить долго.
Очередь была два человека. Продавщица поглядывала на него с
любопытством: они сидели больше часа. Климов хотел есть: он не завтракал.
В морозной витрине лежали бутерброды с твердым сыром и ядовитый сиреневый
винегрет. За прилавком, на дырчатом подогреваемом подносе горой были
навалены сардельки. От них поднимался пар. Пахло крахмалом. Как в
прачечной. Решиться было трудно. Климов взял два кофе и, поколебавшись,
шоколад.
Она курила, выпуская в потолок струю дыма. Сразу же обхватила чашку
просвечивающими пальцами: холодно, - поправила пальто на острых, зябких
плечах. Отодвинула шоколад.
- Не ем сладкого. Ты же знаешь.
- Я себе, - сказал Климов.
Разгрыз коричневую каменную плитку. Шоколад был горький.
Кафе находилось в подвале. Немытое окно, забранное толстой решеткой,
едва высовывалось из тротуара. За треснувшим стеклом безостановочно ходили
ноги - в ботинках и в сапогах, потом опять в ботинках и опять в сапогах.
Казалось, что людей нет: бесчисленные ноги - от ступней до колен - как
заведенные, самостоятельно разгуливают по городу.
- Эту экспозицию повезут в Англию, - сказала она. - По культурному
обмену. Я скажу Сфорца. Он позвонит в Комиссию, и тебя возьмут. Они
побоятся с ним ссориться.
У Климова плеснулся кофе.
- С ума сошла, - сказал он.
Она беспощадно улыбнулась.
- Ничего, время от времени их следует ставить на место. Пусть помнят:
без Сфорца они ничто.
Климов выпрямился.
- Мне с барского плеча не надо.
- От него не примешь?
- Нет.
- Гордость - оружие нищих, - процитировала она. - Денег ты тоже не
взял.
С откровенной насмешкой оглядела его сильно потертое пальто. Верхняя
пуговица болталась, грозя отлететь. На рукавах просвечивали белые,
разлезающиеся нитки.
- Ты видела мою "Реку"? - резко спросил Климов.
- Ты так и не женился? - сказала она. - Тебе надо жениться. Все будет
иначе.
- Ты обязана ее посмотреть.
- И еще тебе надо устроиться на нормальную работу. Например,
оформителем. Хочешь, я найду? Твердый заработок и все прочее...
- Не лезь в мои дела, - с тихим бешенством сказал Климов. - Я тебя
прошу - раз и навсегда.
Она покивала - ладно.
Да, она, конечно, видела картину. Это хорошая картина. Может быть,
действительно лучшая у него. Нет, она ничего не забыла. Дом был старый.
Бревна в три обхвата: в дождь они пахли гниющим деревом. И крыша -
латаная-перелатанная. Там не было электричества. Оказывается, еще
сохранились такие места, где нет электричества. Хотя - сама хозяйка не
хотела. Да, она помнит хозяйку - такая смешная старушка, перевязанная
платком. Девяносто лет. Ей предлагали провести электричество, а она
отказалась. Хотела, чтобы все было, как прежде. Многие не хотят перемен. Я
тоже не хочу перемен. И умывальник был во дворе. Бр-р-р... Выбегали к нему
утром, в рассветный холод. Хозяйка сама носила воду - за километр. В
девяносто лет таскала полные ведра. А вода была невкусная - очень пресная,
отдающая железом. От нее скрипели волосы. Темнело рано, и вечерами сидели
при керосиновой лампе. В наше-то время. Где она только доставала керосин.
Сначала нравилось - этакая таинственность, полумрак, погружение в прошлое.
Но как надоело потом. Безумно надоело. Этот тусклый и вечно колеблющийся
свет. Нельзя пройти по комнате - длинные тени начинают плясать по стенам:
стекло в лампе разбито. Невыносимо раздражало. Невозможно читать, даже
смотреть трудно - болят глаза. Удивительно, как это писали при свечах.
Река была рядом, через луг. Напрасно он поменял название. Соня - гораздо
лучше. Конечно, не в смысле женского имени, а - сонная, ленивая. Она еле
текла. Омуты были подернуты ряской. Но вода не коричневая, как в болоте, а
прозрачная до самого дна. И дно чистое, песчаное. Из омута действительно
торчала коряга, черная и скрюченная, будто рука водяного. Может быть,
здесь и водились водяные, могли же они где-то сохраниться. Почему бы не
здесь? Место подходящее. За день вода прогревалась и вечером была как
парное молоко. Но прозрачная. В самом деле похоже на густой воздух. Не
хотелось вылезать. Она сказала: "Только не надо подробностей. Я тебя очень
прошу - без подробностей". Да, она помнит. Была ночь, и звезды, как сливы,
сияли в воде. И плавала луна - в черноте, под самой ивой. Будто неведомая
рыба. А на лугу колыхала серебряными метелками сухая, высокая трава. И был
от нее сладкий запах. И одурение. И если лечь на спину, то небо казалось
звездной рекой, текущей в темных, загадочных, древних, травяных берегах.
Жалобно и протяжно кричала какая-то птица, и от крика веяло ночным
одиночеством. И по верху трав полз слабый ветер, и шелест его был как
заклинание на священном, жестоком, давно умершем языке.
Она допила кофе, посмотрела на донышко. Подпала на Климова ясные
глаза.
- Этого никто не поймет. Только ты и я. Больше никто.
- И пусть, - сказал Климов.
- Ты же не можешь писать для меня одной, - сказала она.
- Могу.
Он знал, что - может. И она знала. Поставила вдруг задребезжавшую
чашку:
- Не бойся. Это не больно.
- Иди ты к черту, - сказал Климов.
- Честное слово. Ты даже ничего не почувствуешь. Я пробовала. Я сразу
отдала ему все, что умела. Это вроде гипноза. И никаких последствий.
Все-таки Сфорца - врач.
- Врач?
- А ты не знал? Он психиатр в прошлом. Отличный психиатр. Не бойся.
Будет просто легкий обморок. Потеряешь сознание минуты на три, на четыре -
всего один сеанс.
- А потом я повешусь, или сойду с ума, или стану инженером.
Она очень аккуратно погасила сигарету, посмотрела в окно на
безостановочно ходящие ноги.
- Ну и подумаешь. Из тебя получится неплохой инженер.
В самом деле. Что тебе терять? Ты не художник. Ты, наверное, сам это
знаешь. Сфорца и не покупает художников. Зачем ему чужое мироощущение? Он
покупает только ремесло. Технические навыки. Ты умеешь делать небо. И
ничего больше. Ладно. Он покупает твое небо. Вольпер делал хороший штрих и
не чувствовал цвета. Ладно. Он купил его штрих. Посмотри, что из этого
стало: он написал "Бурю". Я отдам вас всех за один мазок на этой картине.
Он не крадет. И не пользуется чужим. У него просто нет времени. Он поздно
начал. Ему бы начать на десять лет раньше. Он работал врачом. Он был
изумительным врачом. К нему записывались за год. Ему платили любые деньги.
Потому что он вытягивал самые безнадежные случаи: полных идиотов - из
мрака, из хаоса, из ниоткуда. У него был метод. Совершенно неожиданный.
Никто даже не подозревал, что можно подойти с этой стороны, а он подошел.
У него десятки статей. Он мог защитить докторскую - по совокупности. Ему
давали клинику. Ты не смотри: он старый. Он просто молодо выглядит. Когда
он пришел к Ялецкому, ему было уже тридцать семь. Он следит за собой.
Потому что художник должен жить долго. Чтобы успеть. Ты прав. Вернее, не
ты, а тот, кто сказал. Ведь какая мука - не успеть. Знать, что - можешь, и
упасть с разорванным сердцем за какие-то метры до финишной ленточки. Он
всю жизнь хотел писать. У него были способности. Так сложилось, что он
пошел в медицину. И завязалось тугим узлом - намертво. Потому что там -
люди. И они должны жить. Он не мог уйти. Кем это нужно быть, чтобы взять и
уйти от больных, которые даже не понимают, что они больные - чувствуют мир
по кусочкам, цепенеют в ужасе, если раздастся громкий звук, или по-детски
восторгаются при виде горящей спички. Когда он, наконец, вырвался, ему
было тридцать девять. Ты этого не поймешь - в тридцать девять лет начать
жизнь с нуля. Гоген стал писать в тридцать пять. И успел. Хотя мы не
знаем. Может быть, как раз не успел. Не сказал главного. И, погибая на
крохотном острове, посреди океана, под яркими южными звездами, в смертной
тоске, галлюцинируя, видел это несказанное - единственный из всех людей на
Земле знал, что уносит с собою целый мир, который уже никто не увидит
никогда больше.
Она взяла Климова за руку. Сильно сжала. Заглянула в глаза.
- Я прошу тебя. Отдай ему небо. Я тебя никогда ни о чем не просила.
Сколько тебе нужно? Скажи любую цену. Деньги не имеют значения, только -
время. Он к ним равнодушен. Он все оставил семье. Он два года работал
дворником и жил в тесной комнатушке. В закутке. В четыре утра он
поднимался и сгребал снег с тротуаров, а потом писал до полуночи.
Окоченевшими пальцами. У него суставы распухали. Ему до сих пор больно
сгибать. Но через два года он понял, что не успеет. Постановка техники
съест у него десять лет. А у него не было десяти лет. И он не хотел
тратить целый год, чтобы овладеть каким-то штрихом. Он хотел получить его
сразу, за полчаса. Потому что не штрих определяет. И не твое небо. Главное
- что сказать. Он покупает у вас, потому что вам сказать нечего. Ну как бы
у ребенка отбирают счетную машинку: ребенок сломает и бросит, а взрослому
пригодится. Ведь все равно пропадет. Что ты сделал за три года, как мы
расстались? Две картины? Вы растрясете, размельчите, разболтаете. Боже
мой, сколько вы болтаете! Что-то ненормальное. Лавины, водопады болтовни!
Не его вина, если потом вешаются или уезжают. Его не касается. Он изгоняет
посредственность. Всех тех, кто умеет только болтать. Потому что жить
невозможно - сколько посредственности. Стоит у горла, как мыльная пена.
Кричит - требует признания, места и своей доли восторга. Он не может
уничтожить Букетова. Ему не по зубам. Но он хочет, чтобы не выросли еще
десятки таких же. Он жесток. А кто не жесток? Это справедливая жестокость.
Делай или уходи. Другого нет. - Она сказала умоляюще: - Отдай ему небо. Я
тебя прошу. Он же с ума сойдет. Он уже сумасшедший. Все художники
сумасшедшие. Ты, например. Но ты какой-то очень скучный сумасшедший. А у
него есть та самая искра безумия, которая превращает простое рисование в
искусство. Я прошу тебя. Он второй месяц не спит. Он портит по десятку
холстов в день. Он учится писать такое же небо. У него астения. Он уже
ничего не видит. За это время он мог бы написать четыре картины. Я прошу.
Пока не поздно. Потому что он научится - через месяц, через год, через
пять лет, но он научится, и вот тогда ты уже не сможешь сказать: "Это
сделал я", - потому что ничего твоего там уже не будет.
Продавщица лениво вышла из-за прилавка. Перевернула на дверях
табличку. Выразительно посмотрела на них, скрестив руки.
Кафе опустело. Они были одни.
- Я не знаю, как он это делает, - сказала она. - Он, по-моему, и сам
не понимает до конца. Какие-то прежние навыки. Он редко прибегает к этому.
Но я тебе обещаю. Он сохранит то, что у тебя было. Лучшую часть тебя.
- Обед, - протяжно сказала продавщица.
Она испуганно оглянулась - забывшись. Климов перехватил ее ладонь.
- Поедем ко мне.
- Что?
- Поедем ко мне. Только один раз. И больше никогда.
Брови ее удивленно поползли вверх. Она вырвала руку. Встала, начала
застегивать пальто. Пуговицы не пролезали.
- Тебе нужно мое небо? - противным голосом сказал Климов.
Ему мешала внимательная продавщица.
- Не говори глупостей, - быстро и холодно сказала она. - Я - замужем.
Дребезжала железная крышка над дверью. Она была не закреплена.
Подходя к тротуару, автобус сильно кренился набок. Казалось, опрокинется.
Шаркал шинами о бровку, надсадно бурчал. Климова втиснули в самый угол.
Руками он мог пошевелить, а телом - нет. Как жук на булавке. Чья-то зимняя
шапка лезла в лицо затхло пахнущим мехом. Приходилось отворачиваться,
напрягая шею. В заднем окне, вибрируя, отъезжали морозные дома - верхние
этажи, тронутые рыжим утренним солнцем: улица была узкая. Разрезанное
проводами, сияло промытое небо. Окна под крышами ослепли от его неистовой
осенней голубизны. Растопыренная ладонь просунулась между головами и
уперлась в стекло. Прямо в синеву. Неестественно изогнувшись, побелела у
основания. Как ручьи в половодье, вздулись темные, малиновые вены. Климова
передернуло. Неужели у него когда-нибудь будет такая же безобразная
ладонь? И кто-нибудь вздрогнет, заметив ее разбухшие, ветвистые вены?
Надеюсь, до этого не дойдет. Надеюсь, я умру раньше. Я просто не смогу
жить с такими руками. Толстые, уверенные пальцы, готовые содрать небесную
синь, как полиэтиленовую пленку, и прямоугольные ногти, которыми можно
резать металл.
Он закрыл глаза, чтобы не видеть. Автобус трясло. Вокруг происходило
душное вращение тел. Кто-то продирался к выходу, работая локтями, кто-то
возмущался ночным еще, несвежим голосом.
Нагретый воздух уплотнялся и мелкой влагой оседал на стенки.
У Сфорца не было копий своих работ. Он не делал копий. Его мастерская
вообще не походила на мастерскую. Обычная комната - круглый стол, стулья.
Только вместо одной стены окно - от пола до потолка. И висит гобелен -
"Смерть и всадник". Струит истонченную временем благородную блеклость.
Климову немедленно захотелось написать так же. Чтобы краски на полотне
были как бы тенями друг друга. Он увидел себя в зеркале - бледный и
угрюмый человек напряженно озирается, сгорбившись и засунув кулаки в
обвислые карманы пальто. Сонные волосы у него встрепаны, а лицо
одновременно презрительное и завистливое. Жалкое лицо. Блестят голодные
глаза. Вышел Сфорца в атласном халате с широкими отворотами. Климов с
ненавистью уставился на красный, блестящий шелк, буркнул вместо
приветствия: "Я - посмотреть". Сфорца кивнул так же неприязненно:
"Пожалуйста", - отдернул штору. Было две картины на голой стене. Всего
две. В знаменитых черных рамах. Дух захватывало от этих картин, пустело в
груди, ныли сжатые руки и страшно было подумать, что это сделал - он.
Избегая смотреть, Сфорца зажег трубку, затянулся, как палец поднял
янтарный мундштук в тягучих колечках дыма. "Вот". На обоих полотнах не
было неба. Совсем не было. Сфорца даже не пытался его писать, оставил
грунт - белый и раскаленный.
- Выходите? - спросили в ухо - далеко, из другого мира.
- Нет, - сказал Климов, не открывая глаз.
Мимо грузно протиснулись. Он почувствовал пружинящие ребра.
Посоветовали: "Спать надо дома".
- У себя на огороде командуй, - грубо ответил Климов.
Зашумели, заговорили - всем автобусом. Климов молчал. Он был неправ.
Он видел сейчас две черные рамы и белый грунт. Да, он может. Он допишет
небо, и это будут прекрасные полотна. В сущности, какая разница, чье имя
поставят внизу, на медной табличке. Это ведь никого не интересует. Важен
результат. Если бы мне сказали: ты будешь писать необычайные вещи,
миллионы людей найдут в них себя и сохранят это найденное всю свою жизнь,
но никто никогда не узнает, что писал их ты? Что бы ты сделал? Если твое
имя никому не будет известно? "Что бы вы сделали?" - сухо спросил Сфорца.
"Не знаю", - невнятно сказал Климов. Сфорца впервые посмотрел на него -
внимательно; складка легла меж орлиных бровей: "А я бы сказал - да".
Отвернулся к окну, окутался клубами синего дыма.
После автобуса воздух на улице был очень чист - как родниковая вода -
и очень холоден. Жухлая, затоптанная трава на газонах была обметана инеем.
Рыхлое солнце не могло растопить его. Климов остановился с размаху - куда,
собственно? Домой - невозможно. У него была длинная и узкая комната с
одним окном. Окно выходило в стену соседнего дома. Всегда был полумрак. И
всегда желтой грушей светила лампочка на голом проводе. Крашеный пол,
полинявшие, в пятнах, обои. В такой комнате можно было умирать - в тоске и
безнадежности. Жить там было нельзя. Он сунул мерзнущую руку в карман и
выдернул, наткнувшись на бумажную пачку. Как он мог забыть? А ведь забыл.
И еще что-то забыл. Очень важное. Что-то - совсем недавно. Там, в
автобусе. Конечно - руки на стекле. Климов повернулся и, торопясь, пересек
улицу - почти бежал. Оттопыренный карман жег, словно туда насыпали углей.
Дыхание вырывалось паром.
Мастерская находилась под самой крышей. Большая и гулкая. К счастью,
там никого не было. Удивительно повезло. Остро пахло красками и
скипидаром. На давно неметенном сером полу лежали бледные квадраты солнца.
Посередине, где освещение было лучше, сгруппировались четыре мольберта.
Валялись какие-то ботинки, тряпки, окурки, разодранные джинсы,
которыми вытирали краску...
Это, конечно, не у Сфорца, но для нас сойдет. Климов стягивал пальто.
Только бы никто не пришел. Придут и помешают. Оборвалась пуговица. Пальто
упало на пол. Нетерпеливой рукой он взял кисть. Кончик ее дрожал.
Разбегаясь глазами, поискал нужный цвет, макнул - положил на холст. Пятно
возникло грубо и бесформенно. Комком - как загустевшая кровь, как
глубоководная каракатица. Секунду он смотрел остановившимися зрачками.
Бросил кисть в полотно.
Кровавый отпечаток потек по холсту. Кисть покатилась, оставляя за
собой малиновые капли.
Все было не так. Нужен был другой фон. Голубой. Слепой белый грунт
разваливал оттенки. Как у Сфорца - в траурных рамах. Климов остервенело
сдирал его шпателем. Нужен чисто-голубой. Осенний. Мерзлый и хрупкий цвет.
Должно быть ощущение твердости его. Как у хрусталя - прозрачная, звенящая
фактура. И на голубом фоне - руки. Те руки, с малиновыми, густыми венами,
которые он видел в автобусе. То есть, конечно, не руки, а листья. Багряные
листья кленов. Просвечивающие будто под рентгеном. И в опалесцирующем
свете их - старческая паутина черных, сухих прожилок. Хрустальное, голубое
небо. И подагрические, напитанные морозом, ломкие ветви. Пылающий багряный
цвет - последний день осени, последний день жизни. Предсмертная вспышка
сил. И никакого воздуха. Воздуха быть не должно - очень ясные, режущие
линии. Хрусталь и багрянец. Как там - "багрец и золото". Багрянец и
голубой хрусталь.
Климов оторвался. Отошел - на пьяных ногах. Упал на стул. Дышал
прерывисто. Сквозь стеклянную крышу мастерской было видно небо. Высокое -
горной синевы. И часть этого неба появилась на полотне. Точно такая же.
Нет, не такая же. Лучше.
Неровными толчками билось сердце. Пусть Сфорца попробует сделать
что-либо подобное. Пусть попробует - великий и неповторимый. Художник
щедрого таланта и большой человеческой души. Глубокий мыслитель и
проницательный творец. Дерьмо собачье. Ростовщик. Благодетель нищих. Пусть
попробует. Только - сам. Не покупая часть чужой души, а сам - своими
руками. Как он видит.
На заляпанной тумбочке стояла чашка кофе. Холодного, еще вчерашнего.
Климов отхлебнул коричневой гущи. Медленно жевал терпкий, вяжущий осадок.
Была вялость и огромная пустота. Опустошенность - состояние выжатого
лимона.
Один талантливый художник лучше десяти посредственных, сказал Сфорца.
Крупицы золота не должны быть погребены в тоннах глухого песка. Они там не
видны. Он, вдруг постарев, сел, больной и бесконечно усталый. Обвисли
щеки, опустились углы губ, глаза сплелись морщинами. "Кто-то должен
промывать пустую породу. Сколько великолепных картин погибло не родившись
потому лишь, что черты их были рассеяны по громадному множеству бездарных
полотен. Я даю людям то, что без меня они бы ни за что не получили".
Кофе кончился. Климов поставил чашку. Заметил валяющееся на полу
пальто, отряхнул.
Правый карман оттопыривался. Он достал оттуда пачку денег. Взвесил на
ладони. Пачка была приличная. Аванс. Цена крови. Коричневые бумажки,
казалось, излучали тепло. Он еще никогда не имел сразу столько денег.
Бросил пачку на тумбочку, в свежую краску. Зеленая запечатанная лента
лопнула, посыпались ассигнации.
- Не подниму, - подумал Климов.
Отошел к окну. В теле была слабость. Как всегда после работы. За
окном виднелся неприветливый город. Редкий ночной снег, оледенев, серебрил
крыши. Вдали, в легком тумане, угадывалась серая гладь залива. Тянулась
оттуда запоздалая, колеблющаяся нитка птиц.
"Это и есть вы, - сказал Сфорца. - Вы сами. Просто фамилия другая. Я
не требую тайны - рассказывайте кому хотите. Главное - работа. Ведь мы
пишем не для себя. Во всяком случае, не только для себя".
Климов оглянулся на мольберт. Небесный цвет был хорош. Он был хрупок
и холоден. Разумеется, это будет бульвар. Тот самый, что у павильона.
Будет каменная, промерзшая за ночь земля, будут лужи, темнеющие первым,
еще не раздавленным льдом. На асфальте выступит изморозь. Люди будут
сутулиться и поднимать воротники. Климов видел, как проступают их
съежившиеся фигуры в нижней части полотна.
Это будет отличная картина. Он знал, что никогда не напишет ее. Стоит
прибавить хотя бы один мазок к уже сделанному, стоит пунктиром наметить
хотя бы одну линию - и сразу же небо потеряет глубину, станет плоским, как
доска, выкрашенная голубой масляной краской. Живой, осенний цвет
истончится до паутинности и застынет - мертвенно-неподвижный, натужный,
искусственный - будет кричать о том, что могло бы быть, и чего, к
сожалению, нет и никогда не будет.
- Это все равно, что писать только первую главу романа, - сказал он
вслух.
В мастерской Сфорца висели картины без неба. Сумрачные дома и над
ними - жаркий, белый грунт. Пирог без начинки. Больно было смотреть на
них. Эти картины уже не будут окончены. Они не выйдут из мастерской. Их
никто не увидит. Словно ребенок родился и умер в один и тот же день.
Климов подумал. Нехотя подошел к мольберту. Деньги прилипали к
подошвам. Еще подумал. Поколебавшись, выбрал плоскую кисть, взял на нее
черной краски и сверху, ровными полосами, начал замазывать холст - плотно,
без единой щели.
Потом он аккуратно положил кисть и посмотрел, склонив голову набок.
Мольберт жирно блестел, как копировальная бумага. И ничто не пробивалось
из-под этой густой и радостной черноты.
- Я же не могу всю жизнь писать одно небо, - сказал он.
Всего было пять картин. Они висели вместе, в огороженной части зала.
Климов поднимался в четыре утра, с закрытыми глазами пил чай на
темной кухне, шатаясь от слабости, спускался в ледяную ночь - брел через
весь город к павильону под слабыми сиреневыми фонарями. Транспорт еще не
ходил. Шаги отдавались в пустых подворотнях. Редкие машины упирались
фарами в его согнутую фигуру.
Он шел по бульвару, где скорченные деревья царапали под ночным ветром
звездное небо, пересекал пустынную мостовую и поднимался по широким белым
ступеням.
Павильон в это время был еще темен. Высокие двери заперты.
Он всегда приходил первым.
Обнаженные статуи по бокам здания, в белизне своей выхваченные из
темноты прожекторами, как люди, замерзали в неестественных позах.
Климов прислонялся к дверям и, подняв воротник, глубоко упрятав руки
в карманы негреющего пальто, ждал. Короткие канареечные машины изредка
тормозили, оглядывая его.
В семь часов являлся служитель в дубленке. Совал в скважину
обжигающие железом ключи. Буркал: "Проходи", - Климов, стуча зубами,
вваливался в теплое нутро вестибюля, лихорадочно дрожа, прислонялся к
горячим батареям, впитывая их резкое, долгожданное тепло.
Потом доставал скомканную десятку.
- Ненормальный, - бормотал служитель.
Десятка исчезала.
- Это сделал я, - беззвучно говорил ему Климов.
- Ненормальный.
Служитель зажигал свет. Отпирал выставочные залы. Климов, повесив
пальто в пустой гардероб, сразу же шел сквозь всю анфиладу, к огороженной
стене, - замирал напротив.
В одиннадцать большие помещения заполнялись тихой, несуетливой
толпой. Климова обступали. Теснили - просили подвинуться. Он стоял, сжав
тонкие губы. Его о чем-то спрашивали. Он не обращал внимания.
Времени не существовало.
Он стоял до закрытия. Не сходя с места. Молча и упорно. Держа веревку
ограждения побелевшими пальцами.
Дежурные его не беспокоили - была просьба Сфорца.
Серый дневной свет шел из высоких окон. Небо над городом было
затянуто тучами, уже распухающими от сухого, колючего снега.
ИММММММММММММММММММММММММММММММММММММММММММММММММММММММММММММММММММММММММ'
? Этот текст сделан Harry Fantasyst SF&F OCR Laboratory ?
? в рамках некоммерческого проекта "Сам-себе Гутенберг-2" ?
ГДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДД
? Если вы обнаружите ошибку в тексте, пришлите его фрагмент ?
? (указав номер строки) netmail'ом: Fido 2:463/2.5 Igor Zagumennov ?
ХММММММММММММММММММММММММММММММММММММММММММММММММММММММММММММММММММММММММ?
Популярность: 2, Last-modified: Thu, 06 Nov 1997 08:54:19 GmT