---------------------------------------------------------------
Оргинал этого текста расположен на странице
http://www.uis.kiev.ua/russian/win/~_xyz/ruinous.rus.html
---------------------------------------------------------------



ВЛЕЧЕНИЕ К ПАГУБЕ
Отзыв на "Польов│ досл│дження з укранського сексу"
Оксаны Забужко


"Нерозкуштован│, невживан│, неп│дживлюван│ енерг│?ю зустр│чно думки тексти помалу-малу вихолодають, ще й як! - якщо т│льки пот│к читацько уваги вчасно не п│дхоплю? й не виносить х на поверхню, каменем │дуть на дно й криються нездирним зимним лепом..." (ст.38 вышеупомянутого романа).


Это не эротика, не евротика, не американистика, и даже не украинистика. Проще всего было бы отнести данное произведение к конъюнктурному объединению двух тем - секса и национального возвращения в лоно. Для национализма здесь маловато простора для развития, поскольку очень уже откровенно изображены его глубинные изъяны. Для украинистики - многовато цинизма и маловато лирики. Для феминизма вообще вырыта могила и забит крест, потому как кто же похвально посмотрит на такой страдальческий феминный опыт?


Это не эротика: для эротики в романе маловато повествования об удовлетворении, и даже для извращенного мазохистского вкуса тоже весьма неэротично, потому что в этом случае здесь многовато рефлексии касательно мазохизма. И вряд ли уж найдется та следующая ступенька мазохизма - мазохист, который знает свой диагноз, который умеет сам себе сделать психоанализ, и в процессе такого психоанализа находит еще большее наслаждение.


И тем не менее, эта книга - событие для украинской культуры, независимо от того, что ее популяризируют по иным причинам. И то, что так откровенно впервые в украинской литературе высказалась именно женщина, является национальной традицией, и поэтому в самом деле глубоко традиционно.


У книги есть уже достаточно рецензий, чтобы не писать еще одну. Да и рецензия - хорошая или плохая - чаще всего лишь тот способ, которым на самом деле замалчивают тему книги. Поэтому наш отзыв не о книге, не об авторе, как это могло бы быть в рецензии, но о глубинной проблеме самой книги - каков же тот результат "полевых исследований" автора, если относиться к этому названию всерьез, а не воспринимать его как технологию рекламы и продвижения книги на рынке.


Едва ли не впервые за последние годы у нас есть барометр, которому мы можем доверять: у нас есть объект психоанализа, который представляет всю украинскую интеллигентскую культуру нынешнего времени. У нас есть тот правдивый образец представителя украинской элиты, который не только несет в себе все преимущества и недостатки нынешнего автохтонного авангардиста-украиниста, но еще и способен наблюдать все это в себе, более того, высказывать - хватает даже смелости высказывать это публично. В чем же скандал книги? Ужели в сексуальном раскрепощении, которого после Джойса, Лоуренса, Миллера и так достаточно? Скандал книги в честном описании, и даже несознательном выбалтывании, чувственно-трагедийного в украинской культуре вообще и в так называемой интеллигентской ее прослойке в частности.


За все это нынешняя украинская интеллигенция должна была бы быть благодарной и низко кланяться, но что я вижу: кто отмалчивается, кто видит лишь эпатаж, кто бубнит себе под нос. Сколько осталось их неисследованных, кто не попал по своему возрасту в "поле" автора, кто может утешать себя надеждой, что у него другой диагноз, и все это не имеет к нему никакого отношения.


"Укранський виб│р - це виб│р м│ж небуттям │ буттям, яке вбива?, │ ц│ла л│тература наша горопашна - лиш зойк приваленого балкою в обрушен│м землетрусом дом│: я тут! я ще живий! - та ба, рятувальн│ команди щось довго дляються, а самому - як його викопа?шся?" (ст. 46) Что же делает эта литература? Она прибедняется, пытаясь разжалобить. Почему? Что постоянно является причиной не беды, потому что все это уже расписано сотни раз, а именно нескончаемой жалобы? Почему приходят новые и новые поколения литераторов и все жалуются, жалуются, жалуются? Ответ: потому, что постоянно беда, - весьма банален. Если одна и та же беда, то наверное не могут никак с ней справиться. А это свидетельствует о том, что беда не вне, а внутри такой культуры. И именно эта беда изнутри убивает. Что же это за беда?


Прежде всего обращает на себя внимание язык. Руссифицированный, англизированный, как и любой другой язык. Но почему чувствуется он таким неродным и необычным от употребления, не потому ли, что привычки к чистому украинскому языку так никогда и не было. Чтобы не вносить из времени в язык чужое, нужно успевать вовремя вносить туда свое. Именно чувственная культура - тот слой языка, который выдает лень и языковую небрежность национальной элиты: извините, матерных слов своих можно не иметь, но вот обороты, которые употребляют во время того, когда занимаются любовью, должны быть. А если их все-таки нет, то любящая молодежь будет вести чувственный языковый диалог в сексуальных отношениях при помощи руссизмов и американизмов.


Второе, что видится, - это отстраненность. Единственно психологически возможный способ переживания отчаяния и нищеты. "Ще почекати. Додивитися цей ф│льм до к│нця." (ст. 9) Так собственно и пишется, так собственно и живется: живу не я, а кто-то другой, я только наблюдаю, фиксирую, рефлексирую. Люди не просто в стороне от дела, времени, они - в стороне от себя. Чувственно это уже первейший подход к расстройству. В сексе слияние с партнером возможно лишь тогда, когда нет Я, другой и наслаждение, но лишь когда Я, другой и наслаждение являются единым целым. Отстраненность появляется тогда, когда даже во время секса не отключают рефлексию, когда в сексе не возникает наслаждения, - вот тогда и появляется этот распад и эта отстраненность на Я, другой и наша неудовлетворенность-отстраненность.


Есть два принципиально разных уровня чувственного мира, которые дают возможность выделять интеллигентский секс у что-то особенное. Первый уровень, где еще нет деления на телесное и духовное, где все синкретично слито, и порывы духа являются в то же время порывами тела, у интеллигента оказывается пройден: не культурой, а знанием, которое закрывает тело. Интеллигент дорастает до второго уровня: узнавать свое духовно и порываться к нему телесно. "Мова р│зко скоротила ваш шлях назустр│ч одне одному: ти вп│знала св│й, в усьому - св│й, одно породи зв│рюки! - │ в н│й же, в мов│, було все, чого н│коли пот│м не було м│ж вами в л│жку." (ст. 34)


Вот это оно и есть - интеллигентский вербофильный секс, секс интеллигибельный. Рассогласование между языком национальной культуры и языком чувств. Чувства оказываются еще не интегрированными в культуру настолько, чтобы при посредстве этой культуры можно было как-нибудь совладать с этими чувствами. Чувства оказываются стихией, которая крушит и ломает взаимопонимание вербального языка. Чувства берутся, черпаются из советской культуры - не из Леси или Франко, даже не из Пушкина или советского кинематографа, но из культуры опустошенной относительно этих самих чувств, культуры чувственно-репрессивной. Рассогласование - это свой в языке и совок - в постели.


И это не есть проблема мужчин, как это было подняли на знамя украинские феминистки: "Забужко показала, какие вы все мудаки..." Это взаимное отношение - они оба чувственно совки: и она и Микола. В этом ключе - он такой же "мудак", как она "деревянная". Он идет в постель со своим "никогда не спросить, хорошо ли женщине", а она идет туда со своей "украинофильской рефлексией". Украинизаторы всегда плохо кончают, как в прямом, так и в переносном смысле. И причина этого одна - акцентуированный секс.


Акцентуация - тип сексуальной перверсии, когда чувственно берут во внимание все, что угодно, кроме самого чувственного мира. Акцентуация - вынесенность внимания, позиция вне самого секса. Обретение наслаждения-карьеры-денег, поставить "птичку" (еще один-одна мое), получить духовное единение - весь груз, который можно обычно положить на секс, если он довольно глубинно может объединять двоих. Но страсть все стряхивает, отбрасывает, заставляет закрывать глаза и оставаться без всего - обнаженным в самом широком понимании. Вот только тогда и выходят вовне отцы, деды, прошлый чувственный опыт культуры, если его не останавливают, не прячут, не отбрасывают годами и не душат религиозными запретами.


А как же вы думали - одновременно вводить в Украине митинговое христианство, языческие глубинные корни исследовать, за вечную непорочность нации стоять, и при этом всем лицемерно травмируя чувственную культуру - достигать оргазма? Так не бывает. Либерализм - то первейшее, что должно войти в культуру кроме демократии. А также терпимость к чувственной культуре, ее неоппозиционное касательно религии содержание. "?вропа встигла заразити нас мутною гарячкою │ндив│дуально х│т│, в│рою у власне "можу!" - одначе п│дстав для його справдження, ч│пких структур, котр│ б те "можу!" п│дхоплювали й тримали, ми н│коли не виробили, шамотаючись в│ками на дн│ │стор│, - наше вкранське "можу!" самотн? │ тому безсиле. Ам│нь." (ст. 26)


Половое рассогласование обнаруживается не между интеллигентами в сексе, а у каждого из них. Половое рассогласование между ограниченной чувственной культурой и воспитанным, приобретенным в образовании, рационально построенным, сваленным в кучу (а не чувственно интегрированным) знанием. Привычка к чувственной лжи - лжи самому себе, которая имеет в ином поколении иной смысл. Чувственная ложь - лгать себе и другим, что чувствуешь то, чего не чувствуешь, и наоборот.


Когда Эдичка приезжает в Америку, то его там ожидает фрустрация. Леночка бросает ему: "Вы, Эдичка, не умеете наслаждаться", и идет от него. Дальнейшие гомосексуальные эксперименты Эдички связаны с тем, что он хочет попробовать что-нибудь запредельное, абсолютно иное. Но парня из провинциального Харькова выдает это неумение наслаждаться. Он не потому стремится к гомосексуальным отношениям, что его тянет к этому чувственно, а для того, чтобы эпатировать, протестовать и т.п. Вот это и есть чувственная ложь, это и есть акцентуация вне сексуальной чувственности.


Поколение Миколы и Оксаны уже воспитано с меньшим уровнем чувственного лицемерия. Оксана спокойно говорит о таких вещах, употребляя и ненормированную, но привычную для нее даже в тексте романа лексику не из-за эпатажа, а естественно. Она хочет уже именно наслаждения, без всякого протеста. Но она делает следующую ошибку - она увязывает свою чувственность с национально-культурным контекстом. И обламывается не на том, что это контекст национально-культурный, а на том, что он вне чувственной культуры. Интегрируйте в украинскую культуру чувственность, телесную, оргиастическую чувственность, и тогда рефлексия не будет расчленять секс пополам: это понимаю, а это чувствую.


Русский и украинский откровенный диалог о сексе различен. Даша Асламова тоже вряд ли чувствует оргазм со всяким встречным, но ее скандальность секса акцентуирована на эпатажно-социальном мотиве получить личное признание. И между прочим, как только она встретила настоящего мужчину, так сразу же оставила его за рамками скандальных интервью, обойдясь его инициалами, что свидетельствует в пользу того, что это месть такая женская всем им кобелям поганым. Таким образом, ее скандальное разглашение связей со своими партнерами (сильными мира сего) свидетельствует, уже внутри русской культуры - что на самом деле культура эта нормально-цинична, как и любая западная: никто из партнеров Даши не был морально осужден, не оставил карьеру. Общество уже готово к сексуально-публичному цинизму.


Не то - Оксана с ее "полевыми исследованиями". Ей нужно не личное признание, а признание ее Украины. Любимый у нее единый, и близость их духовно освящена не только любовью, но и духовно-украинским контекстом. Ее исследования не скандальное разглашение, а публичное покаяние. Но все это похоже лишь на ширму, потому как на самом деле вовне за собой, автор тянет на алтарь всю культуру, всю Украину. Потому что это не она не может получить телесного удовлетворения, имея национальное-культурное-языковое-глубинно-автохтонное-аж-до-язычества единство, а вся культура, приглашенная в постель, не дает этого удовлетворения.


За что она, пусть даже шутя, хочет отличий? "За количество украинизированных койкомест", а не за количество чувственно удовлетворенных в этом украинизаторстве. Сексуальное поощрение к украинизации - есть ли еще культура, которая додумалась до этого, не говоря уже о том, что сознательно стала это делать. Мне кажется, что это похоже на вовлечение в свое время большевичками в социализм всех мужчин, которые проходили через их руки (извиняюсь - кровати). Сексуальные акцентуации повторяются, и точно так же неизбежно ведут к фрустрации.


Я могу понять выбор автором языка, культуры, судьбы вообще и возвращения на Родину в частности, потому что "заклято тебе - на в│рн│сть мертвим, ус│м тим, хто так само несог│рше м│г би писати - по-рос│йськи, по-польськи, дехто й по-н│мецьки, │ жити зовс│м │нше життя, а натом│сть шпурляв себе, як дрова, в догоряюче багаття укрансько, │ н│ ф│га з того не поставало, кр│м пон│вечених доль │ не читаних книжок, а однак сьогодн│ ? ти, котра через ус│х тих людей переступити - негодна". (ст. 38) Это я понимаю, как понимаю и то, почему они всех этих мертвых тянет в кровать, но я не могу понять, как она после этого еще надеется на оргазм.


"Так ось, лед│ й джентльмени, прошу не посп│шати квал│ф│кувати розглянутий випадок закоханост│ як патолог│чний..." (ст. 32) Автор сознательно не считает это патологией, она считает это обычным, привычным по многим признакам, и освященным мечтой встретить "взаправду - первого" "украинского мужчину" (ст.33). Почему, откуда это желание? Это желание совсем сознательно иметь тождественное языковое, культурное, чувственное пространство, одно и то же поле игры, где не нужно переключаться на лекции после каждого упоминания, каждой цитаты строчки из стиха (ст.33). У украинцев всегда было суженое поле сексуальной игры, интегрированной в культуру. Только когда культура разворачивается вширь, доходит естественным образом до чувственного опыта и интегрирует его на уровне не только текстов (поэзии-прозы), но критики и вживленности в культурные феномены всех уровней, только тогда и появляется это поле взаимного понимания текстов и контекстов, цитат и ссылок, ноуменов и реноуменов, фреймов и рефреймов.


Сознание постоянно таким образом присутствует. Оно всегда тут, оно всегда контролирует, наблюдает, фиксирует. Оно внимательно следит, чтобы не произошло чувственного вторжения ни одного чужака неукраинца, и раскрывается только перед своим. Но разве такое раскрытие происходит само по себе, когда все силы и средства брошены на защиту, оборону, утаивание, укрывание. Культура запрещает делать коррекцию психики: ее и так долго различным образом делали. Последний раз - делали идеологическую коррекцию; и все инструменты защиты, что были выработаны в культуре, тоже стали идеологическими. Национальное - не что иное, как инструмент психической самозащиты культуры на уровне идеологии против классового ее содержания. Поэтому в идеологизированной культуре подсознание всегда сопротивляется любому психоанализу, и любой психоанализ воспринимается как попытка чужака посягнуть на свое замурованное.


И вот любовь, любимый - свой, ему можно открыться... "Вирубала в соб│ вс│ застережн│ табло, що жахт│ли червоними лампочками на меж│ перегр│ву - достоту перед авар│?ю на АЕС, - │ т│льки в│рш│, що негайно вв│мкнулись натом│сть │ п│шли суц│льним, нерозчленованим потоком, пропускали недвозначн│ сигнали небезпеки." (ст. 29)


И что же там в подсознании? А там - стихия, которая стучится вовне стихами. И если поэт сознательно не слышит свое подсознание в стихах, то кто же его тогда должен слышать. А там - вековая терпимость к боли, и вновь обида со стороны сознания за свой полумазохизм. А там - бездна инферно, поскольку туда никого не пускали, никогда туда не добирались, и вот несвятое место тоже пусто не бывает.


Душа тянется к духовному глубинно-национальному, а тело к подсознательному желанию наслаждения, которое только-только открывается из глубины стихии, и не находит себе места в ином, не получает наслаждения. Что же тогда?


"Це було гарне т│ло, здорове, розумне й житт?рад│сне, │, сл│д в│ддати йому належне, воно з б│са довго трималось, т│льки з тим чолов│ком зворохобилось одразу, але я прикрикнула на нього, грубо й нецеремонно, а воно противилось, ск│млило якимись хрон│чними застудами, опухлими залозками й лихоманковими висипками..." (ст39) Прикрикнуть на тело, не замечать стихотворных свидетельств подсознательного предвидения боли - это уже диагноз. "А дал│ вже все за п│дручниками з псих│атр│: fear of intimacy, fear of frigidity, suicidal moods - словом класичний випадок, нав│ть до псих│атра вдаватися не варт." (ст. 41) А вот и стоит, потому как случай неклассический - густо замешанный на идеологически-акцентуированной перверсии, и важна не столько постановка диагноза, сколько потенциальное, причем стационарное, лечение, которое крайне необходимо не только пациенту, но и доброй части ее родной культурной интеллигенции, если конечно ее также одолевает желание чувственного наслаждения, а не сведение всего к сублимации и потеха по этому поводу.


"На медицин│! на медицин│ треба б вивчати курс укранського романтизму, на псих│атричних в│дд│леннях!" (ст. 47) До чего дошло: пациент от давности своей болезни проштудировал психиатрические учебники, сам себе уже диагноз пытается ставить, но не лечиться. Злостная истерия с симулятивной зависимостью - это вам не просто суицидальные настроения одиночки, это влечение к пагубе целой культуры, которая постоянно искала такого "миколу", чтобы оправдать свое "не могу", а на самом деле всегда боялась быть независимой, раскованной, с телом, осознавая свои тайные желания и т.д.


""То ти себе що, склацнувши лезом нагору, як бганий ножик, - "поб?д│т?льн│цей" почува?ш?", - зда?ться, так │ лишилася сид│ти з роззявленим ротом: Миколо, та чи ж ми з тобою в перетягування каната забавлялися?.. "Зна?ш, - │ знову був той лихов│сний незмигний погляд, немов щось │нше дивилося кр│зь його р│зко обведен│ запаленими пов│ками оч│, як кр│зь прор│зи маски, - якби ти була мужиком, я б тоб│ зараз ввалив!" Дуже мило з твого боку, коханий, - мен│ й сам│й часом ох як шкода, що я - не мужик)." (ст. 21)


В любви интересное (в трактовке Голосовкера) состоит в борьбе его и ее самолюбий. Любить значит выиграть в этом двоеборье самолюбий и сдаться побежденному. Победить его и сдаться ему в плен. Но будучи постоянно в плену идеологии независимости, хотят лишь одолеть, чтобы другой сдался, а его отпустили. А этот другой не сдается и не подчиняет, и не может справиться с тем, когда ему сдаются. Потенцию вообще нужно трактовать в расширительном смысле - не просто как эрекцию, а как способность доставить женщине наслаждение, и собственно согласно этому определению количество импотентов должно возрасти. То же самое и фригидность - не как способность женщины к оргазму, а как чувственное умение (а не знание) того, как мужчину вовлечь в действие, которое бы вело к наслаждению.


Борьба продолжается, кровавая и мелочная. ""Листи повернеш", - розпоряднулася наостанц│, шорстко │ д│ловито, - не те щоб й справд│ так уже баглося мати т│ листи, що було - в│дгуло, ф│г з ними, а от вив│льнити з-п│д нього вс│ рештки себе, в яких │ще знати кволе пос│пування живця, сверб│ло, │ то дуже, - а в│н з м│сця замкнувся, виставивши насторч оте сво? небезпечно розвинене, куди там псевдомужн│м голл│вудським сперматозаврам, п│дбор│ддя: " не подумаю. Це - мо?", - тво?, голубе м│й, │но те, що намалював, │ не треба себе дурити: в що сам не провалю?шся - на безбач, з головою, - н│коли твом не стане. Спиши слова, дозволяю, чого ж. А, │ ще одне, мало не забула: от тим-то й кохання тво - мишач│ виходять: невеличк│ так│." (ст. 47) Вот вам хохляцкий мордобой - никому эти письма не нужны, но чтобы мое было сверху, и под ним ничего не лежало. Мышиное, провинциальное по всем признакам. Они делят не наслаждение, а боль и страдания: "що ж, серце мо?, я не в претенз│, постраждай трохи й ти" (ст.116); швыряние ножами - "родинний спорт укрансько │нтел│генц│" (ст. 88)


Свой не может, и что же потом? А потом должен прийти кобель-москаль, который может, который эту Оксану, как шевченковскую Катерину, "сможет" и бросит. И пойдет она матерью-одиночкой по миру, проклиная и своего, который не смог, и чужого, который смог, но не остался. Чем не безысходность пагубы? Так оно и было в истории.


Проблема этого народа в том, что он не может достигать чувственного единства, а мир и покой, которые считаются его отличительными признаками, существует не по причине единства, а по причине инфантильности, индифферентности, нечувствительности к боли, невовлеченности в дьявольскую страсть в такой мере, что ни то ни се, ни грешное, ни святое. "Говорити, звичайненько соб│ д│йти згоди було неможливо - оскирявся з м│сця, займаючи оборонну ст│йку..." (ст.87) Единство и взаимопонимание в этой культуре достигаются не путем эмпатии (вчувствования в другого, вслушивания в другого), а путем сверхрефлексии (вмысливания в другого). И когда к сверхрефлексии прибегает женщина в ущерб собственной естественно-интуитивной чувствительности, то ясно, что все феминистки должны ее ненавидеть; хотя она есть лишь то, чем могла стать советская женщина, самая обыкновенная.


Вообще роман, в названии которого обещание "секса", уж чересчур неэротичен. Тип эротики, который в нем предложен, инфантильная эротика. Не Микола оказывается садистом, а Оксана ублажает свое инфантильное влечение мертвой силы чувств. Мертвой - потому что внутренне уничтожающей, потому что в скорлупе своей культуры не находит выхода на тот простор, где сами творят культуру, отбрасывая мертвых.


Почему история этого народа так пагубна? Простой ответ, потому что социальный мазохизм лежит поверх всего в сознании этого народа, не годится. Откуда социальный мазохизм - вот в чем вопрос.


Его природа - в отбрасывании чувственного наслаждения, в постоянном выпадении из тех этапов истории, когда большинство Европы вместе с репрессирующей чувственность этикой христианства и переходом к освобождающей этике протестантизма отбросила стыдливый образец чувственности. Эта страна постоянно выпадала из таких этапов. Очередной раз такое движение в виде фрейдизма было отброшено новой репрессивно-чувственной тоталитарно-этатичной этикой марксизма.


Даже сейчас в среде интеллигенции сохраняется высокомерное отношение к фрейдизму как к чему-то несерьезному, от чего Запад якобы отказался. Но Запад отказался, интегрировав все его достижения и уйдя вперед (к технике НЛП и разных восточных учений). А мы отказываемся от невежества - вот и этот роман не исключение, хотя в одном автор права: сведение проблем к собственным индивидуальным психическим проблемам героев романа было бы неоправданным упрощением, или даже откровенной примитивизацией действительного положения вещей, или иначе говоря, людей. (ст. 53-54) Речь идет о более серьезном - психической болезни целой нации, причем, болезни довольно продолжительной что касается ее существования в истории этой нации.


К тому, кто долго не  примыкает к эросу, примыкает танатос. Пагуба - это не рефлексивно-рациональное решение, как это мы можем видеть в экзистенциализме сартровского пошиба, которое возникает как резонерский вопрос касательно смысла жизни. Пагуба - это потеря ощущения жизни, прятанье его в скорлупу нечувствительности, бесчувствия, на Западе неизвестна. Эмпатологизм - нами изобретенное развитие экзистенциализма, где вопрос о рациональном смысле жизни уточняется до чувствования такого смысла; жизнь (существование), которое не чувствуется, и при этом рационально может иметь смысл, который не предваряет существование согласно всем требованиям экзистенциализма.


Агедония - приобретенная нами неспособность, неумение справиться с чувственным удовлетворением. Это не отказ от удовлетворения как греховного или последующее отречение от него таким образом осужденного по религиозным или собственно индивидуально-судьбоносным причинам, это именно неспособность чувственно воспринять удовольствие как таковое. Достаточно желание уравнять с похотью, волю с социальным энтузиазмом, и всяк сможет их отрицать: если желание - похоть, то это грех (минус желание), если воля это социальный энтузиазм национального возрождения, то нет воли индивидуальной (минус воля).


Не бывает коллективных желаний, желания бывают лишь индивидуальные, и воля коллективной тоже не бывает иначе, нежели посредством тоталитаризма. Но как же хочется кому-то не отбросить тоталитарную срерхвласть государства, которое подчиняет каждую из индивидуальных воль, а просто подчинить эти воли другой - сверхволи украинизаторства. Украинизаторство и есть такой национал-тоталитаризм, который порождает "б│долашних сексуальних жертв нац│онально │де" (ст. 103). Я не украинофоб, я просто не украинизатор.


Сколько бы не обманывать себя и других любыми миражами, всегда есть безусловный тест - не тошнит ли вас от этого, не появилось ли чувство, что "что-то не так", раз оба интеллигентных творца художник и поэтесса не могут чувственно прийти к согласию. Это то, что чувствовали многие советские диссиденты, не умея ни рационально объяснить, ни теоретически соревноваться с марксизмом. Они именно чувствовали: "Нет, ребята, все не так; все не так, ребята!" Этот роман есть одно большое "ЧТО-ТО НЕ ТАК".


Скучно, неинтересно - вот впечатление, которое требует внимания. Это уже начинают чувствовать, и от этого бегут. Побег украинской интеллигенции имеет три направления - филология, прошлое, пространственно-культурная смена места проживания. Каждое из направлений есть смена среды, что дает надежду та те или иные события, которые только и могут предотвратить тошноту. В филологию бегут свободолюбы словесники, в прошлое - романтики, в иные миры бегут прагматики и сверхрефлексисты. Но "бажання вирватись - │ще не свобода" (ст. 71)


Побег в иные миры (Париж или Нью-Йорк) - тот же мазохизм, потребность ощутить себя и свою страну песчинкой и ничтожеством перед социально-культурными великанами. Филология словесности с ее вербофилией создает мир воображаемый, от которого можно и не возвращаться к реальности. Собственно как и прошлое - вечный упрек настоящему, среда псевдособытий. Все эти три ниши - среды псевдособытий - чувственно чужие, и могут быть восприняты лишь рефлексивно. Чужое не чувствуешь и не берешь близко к сердцу. И тамошнего дядю близко к сердцу можно не брать: шмотки взять, потому что "д│бран│ любовно й з│ смаком" (ст. 101), а дядю продинамить. А любить уже своего, потому что свой это возможность события - события любви.


Но рефлексия, структурирующая и соединительно-эклектичная рефлексия (одной культуры и другой, чувственного и рационально-социального, глубинно-родительского, родственного с раскрепощенным и циничным нью-йоркским) - только она выдерживает это, а чувственность не выдерживает, потому что так и не просыпается. "А у висл│д│ й не ск│нчила н│ разу: х│ба, може, той живцем патраючий б│ль - теж один │з способ│в к│нчати?" (ст. 69)


Какие только выходы не подсказывает рефлексия Оксане: "..."А може, ти мене просто - й не любив?" Бо тод│ справд│ було б прост│ше: легше." ... "Прости. Любив, я знаю." (ст. 48); "А давай л│пше побрата?мось" (ст. 49) - инцест был бы выходом, потому что давал бы оправдание обманной фрустрации любви; и просто творческое увлечение Миколой как лучшим мастером-творцом (ст. 50) тоже был бы выходом. А еще даже запретный ход повествования - "блядка │ блядка, з ус│ма приналежними атрибутами... (та ще й, як хутко з'ясувалося, невдатна блядка!), - але ж ми, бл│н, таки недарма р?бята з крутим творчим потенц│алом, нам раз плюнути - перетворити невдатну блядку на траг│чну любов" (ст.117). Нет никакая Оксана не "блядка", потому что на самом деле это явление в русской культуре сравни гейше или гетере (блудолюбица, сластолюбица, страстотерпица); но которое репрессировано дважды: не только в христианской культуре как социально осуждаемое, но и в языке как нецензурное слово; это явление - свидетельство архетипического выталкивания культурой оргиастического своего содержания за границы легитимности. И за наговорами ("блядка") на себя тоже не спрятаться, потому что до чувственности "блядки" еще нужно дорасти. И на дьявола на спихнуть (ст. 118-119), потому что воображаемый инфернальный групповой секс лишь символ компенсаторного сваливания вины на другого - выхода нет. Любить и не мочь любить - гениальное изображение романа трагедии нынешнего состояния украинской культуры. Не убежишь никуда: и разговор по существу между Миколой и Оксаной в романе так и не происходит.


Вещь довольно серьезная - выдержать хотя бы раз, не то, что каждый день, разговор по существу. Вот и скрываются интеллигенты "мовною машкарою" (ст. 57-58), чтобы вглубь души никого не пускать, оба, будто "кам'яне яйце" (ст. 58). И живет душа в скорлупе, не выпущенная на волю. Чувственное утихомиривают как боль срамную, скрывают как разврат, консервируют пока не протухнет. Когда все силы интеллекта направлены на вырабатывание защиты-от или круговой обороны, именно то, что защищается, оказывается от интеллекта отстраненным и бесполезным.


Западная культура создала Пруста, принципиально освобождавшего чувственно-душевное вовне, а наша культура создает людей в броне, которые скрывают индивидуально-чувственное за броней национального, культурного, государственного, как будто социальная санкция такой брони может как-то оправдать то, что такая броня вообще существует, будто бы "зафахов│лий екзгеб│ц│он│зм" (ст. 84-85) может как-то помочь постоянно зашоренной и одетой душе. Тут, господа, не до декаданса. Это - декаденты-наоборот.


Вот этого и не учитывает наша интеллигенция, которая всегда должна находиться в авангарде развития чувственной культуры общества (экспериментировать, грешить развратом, тешить чудачеством и т.п.) - интеллигенты это те, кто не имеет права на то, "щоб усе, як у людей". Мы оказались на изломе между перенятыми естественными и гуманитарными знаниями от других культур и недоразвитой чувственностью, развитие которой сознательно тормозится: частично так называемыми национально-ментальными традициями, частично религиозными догмами, частично варварством и социальной инфантильностью собственной элиты.


С того времени, как идеологический пресс стал меньше, много чего было издано и большинство естественных и гуманитарных знаний постепенно интегрируется в культуру. Но с чувственностью все не так просто. До сих пор никто с местных кинематографистов не может снять эротический фильм мирового признания. Чувственность не можно перенять как знания из одной культуры в другую. Чувственность может быть развита лишь самостоятельно, воспользовавшись собственными традициями и возродив собственный чувственно- духовный мир.


Интеллигентский секс - вообще отдельная тема. Поскольку существует этот отрыв от остального мира, то вообще для того, чтобы что-нибудь создать в искусстве, нужно прежде всего поднять свою чувственную культуру на мировой уровень. Ситуация такая, что один из двоих в пере интеллигентов только и должен был бы заниматься развитием чувственного мира двоих. И более ничем. Но жаба давит: другие что-то творят, что-то пишут, рисуют, снимают, а ну-ка и я. А вот не выходит это а ну-ка, а выходит лишь аноргазмия. "Н│хто вже не дожива? до свого "Фауста"" (ст. 126), не потому, что рано уходит в мир иной, а потому, что не живет так, как автор "Фауста", потому что просто не живет.


Господа, нужно звонить во все колокола. Секс как социальная сфера дискуссий науки и искусства, морали и права не существует до сих пор. Поэтому "полевые исследования украинского секса" - это исследования суженной и заброшенной, недоразвитой и перверсийной сферы индивидуального секса представителей элиты. Вот именно это "поле" и исследуется, и именно там вскрывается культурная катастрофа.


"Секс... - це т│льки показник якось глибшо незгоди" (ст. 86-87) ""Зна?ш, що мен│ зда?ться? Т│льки зрозум│й мене правильно, не ображайся: що ти в│дкритий до зла"" (ст. 105-106) Что же это за более глубокое несогласие, почему открытость к злу? Особенность украинской ментальности в отсутствии привычки к постоянной работе над индивидуальным чувственным миром, в отсутствии чувственных отношений в сексе, которые бы разнообразились, в отсутствии выяснения именно чувственных отношений вместо скандалов, в отсутствии эротики как таковой, абсолютно, в принципе. Это проявляется не только во враждебном отношении к эротическим, не говоря уже о порнографических фильмах, а и в примитивизации сентиментальной сферы чувственности, что полностью удовлетворяется латиноамериканскими сериалами. Как так произошло? Куда подевалась эротика? Почему даже элита носит свои чувства в защитной броне и никогда их не обнажает?


Ответ на поверхности. Постоянная ситуация "що нас ростили мужики, обйобан│ як-т│льки-можна з ус│х к│нц│в, що пот│м так│ сам│ мужики нас трахали, │ що в обох випадках вони робили з нами те, що │нш│, чуж│ мужики зробили з ними.  що ми приймали й любили х такими, як вони ?, бо не прийняти │х - означало б стати по сторон│ тих, чужих? Що ?диний наш виб│р, отже, був │ залиша?ться - межи жертвою │ катом: м│ж небуттям │ буттям-яке-вбива??" (ст. 140) Именно эта ситуация на протяжении столетий сделала наши души толстокожими. Потому что всякое ощущение - боль.


"Як то воно у них в│дбува?ться - в тамбур│, п│д стук кол│с, притисшись спиною до перегородки, утробно здригаючись вкуп│ з нею? чи, мо', в клозет│, ос│длавши ун│таз, вище п│дошов у розковезян│й круг нього р│дк│й багнюц│? що вони при цьому почувають, що почувають хн│ ж│нки - сласну розк│ш пониження, збоченський кайф на хвильку оскотинившись, чи, чого доброго, │ це ще г│рше, взагал│ н│чого не почувають?" (ст. 80-81) Именно так, ничего не чувствуют. Жизнь, которая не чувствуется, быстро наполняется отвращением и влечением к пагубе. "Виживання скоро п│дм│ня? собою життя, оберта?ться виродженням". (ст. 82)


 Всякое напоминание чувственного сразу же вызывает стимул-реакцию защиты - спрятаться у скорлупу ничегонеощущения. И уже даже запах жизни утрачивается: впечатления героини от американского парня удивляет ее - "життям в│н пахнув, бл│н, життям!" (ст. 102) Всякое ощущение жизни вызывает отвращение, и это остается и передается из поколения в поколение: отец героини "мав добрий смак до л│тератури, лиш еротики не переносив на дух, як католицький цензор" (ст. 137) - а вот ее послефрустрационное впечатление: "Був час - в останн│х днях сп│вжиття │ зараз по розрив│, - коли, забачивши по телев│зору еротичну сцену, вона починала плакати. Тепер дивиться спок│йно, як зоолог на злягання ящ│рок." (ст. 105) Вот так оно и выветривается плачем и болью постепенно до полной утраты ощущения, передаваясь от отцов к детям, от любимого к любимой: "..."В мен│ просто багато речей убито!" Дякую тоб│, серце, - в│дтепер, зда?ться, в мен│ також. Значить, вона заразна, ця хвороба духа?" (ст. 88)


Секс - первейший способ ощутить жизнь. Секс - то, от чего убегает украинская ментальность, потому что боится ощутить жизнь, хотя вроде запреты и сняты. Действие, акт, развитие, это как секс, - кто-то должен это делать, чтобы все имели удовлетворение. А они, сонные мухи, ничего не чувствуют, только рефлексия поднимает крик: мы независимые, мы украинцы. Кто захочет после этого украинизироваться?


На самом деле роман-исповедь является кладбищем бесчувственной фрустрационной национальной культуры шестидесятников. Они вряд ли поняли, что этим романом вбито осиновый кол в их могилу. "Оставьте мертвым хоронить своих мертвецов" - вот о чем этот роман.


""Я завжди хот│в одного - реал│зуватися" Чудесний зб│г, брат│ку, - я так само, т│льки що це значить - реал│зуватися?" (ст. 70) Чтобы освободиться навсегда от страха перед жизнью, нужно Оксане и Миколе своим отцам эротофобам-шестидесятникам поклониться низко до земли и дать дорогу своей жизни. Чтобы украинский секс пахнул жизнью, а не украинизаторством. Чтобы новое "поле" нового исследования украинского секса было ощущением жизни, жизнью жизни...

Сергей Дацюк

Проект "Культурные провокации"




Популярность: 1, Last-modified: Wed, 06 May 1998 16:16:21 GmT