Оригинал этого документа находится в Арт-Петербурге



     Очень много приходится врать.

     Даже не лгать -- нет, а именно врать. По мелочам,  ради
спокойствия  или  ерундовой  выгоды.  Не  думайте,  что я такой
плохой, а вы такие хорошие. Все мы  одинаковы.  И  все  считаем
себя в душе честными людьми.

     Труднее  всего  сказать  правду о себе. Я несколько раз
пытался, но ничего не выходило. Очень было страшно.

     Казалось бы, чего проще? Берешь чистый листок бумаги  и
пишешь  что-нибудь  в таком роде: "Я, Верлухин Петр Николаевич,
родился тогда-то. Жил там-то, учился там-то... Родители,  брат,
сестра.   Жена,  дети..."  И  все  это  будет  чистой  правдой.
Особенно, если приложить к этому листку  заполненную  анкету  и
заявление  о  приеме  на  работу.  В  любом отделе кадров такой
чистой правды полный шкаф.

     Но попробуйте  написать  о  себе  честно,  не  стараясь
показаться  хорошим.  В  сущности,  мы  только  и  делаем,  что
стараемся  показаться   лучше,   чем   есть.   Сколько   вранья
нагромождено,   чтобы  окружающие  наконец  сказали:  "Да,  это
честный и добрый парень!" Ради этого мы здорово изворачиваемся.
Сколько  компромиссов  с  совестью,  сколько   полусогласий   и
полупоступков!  Сколько  фиг  расцветает  в наших карманах! Как
изящно  мы  обманываем  самих  себя,  убеждая   в   собственной
непогрешимости!   Дипломатические   разговоры  с  порядочностью
ведутся на столь  высоком  уровне,  что  наивная  наша  совесть
наконец  засыпает,  и  мы  уходим  от  нее  на  цыпочках, боясь
потревожить.

     Впрочем, буду говорить о себе.

     Правда заключается в том, что я боюсь правды. И в то же
время  страшно  хочу  ее  узнать.  Я  хочу  знать  о  себе  все
досконально, хотя понимаю, что это не принесет мне счастья и не
доставит радости.

     И   все-таки   что-то  заставляет  меня  изложить  свою
биографию так, как мне хочется. Не для отдела  кадров.  Если  я
добьюсь одной трети правды -- это будет прекрасно. Тридцать три
процента  правды  --  весьма  высокий  КПД  для любого связного
текста.





     Мой род не уходит корнями в древность.

     Сейчас редко у кого он уходит  туда  корнями.  Хотя,  если
рассуждать   логически,   цепочка   предков   не   имеет  права
прерываться.  Наверняка  мой  прямой   предок,   и   не   один,
существовал  во  времена  Екатерины, присутствовал при крещении
Руси и даже охотился на  мамонтов.  У  меня  в  голове  это  не
укладывается.

     Трудно  себе  представить,  что  целая  армия  моих прямых
предков боролась за существование, трудилась и  растила  детей,
чтобы в результате появился я.

     Ну, не один я, конечно. И вы тоже.

     Обидно,  что  никаких  сведений  об  этих людях я не имею.
Кроме исторических, разумеется. Очень интересно было бы  знать,
как  мой непосредственный предок по отцовской линии относился к
декабристам, допустим. Если, конечно, он не  жил  где-нибудь  в
Испании. А что? Вполне возможный вариант.

     Дело в том, что мои предки мало заботились, чтобы оставить
след  с  автографом.  То  есть создать нечто такое, что до меня
дойдет.  Например  --  летопись,   икону,   храм,   скульптуру,
стихотворение  на  худой  конец.  Возможно,  у  них были другие
задачи. Они пахали, сеяли, строили избы,  воевали,  производили
детей и умирали. В результате я ничего про них не знаю.

     Лишь  какие-то  цари,  короли  и герцоги имеют возможность
прослеживать свою генеалогию достаточно  далеко.  Правил  один,
потом царствовал другой, затем свергли третьего. Мне кажется --
это  несправедливо.  У  нас  теперь демократия, и каждый должен
знать своих предков.

     Человечество почему-то  не  додумалось  до  одной  простой
вещи.  Давным-давно  было  пора  создать генеалогический архив.
После смерти каждого человека туда следует вкладывать маленькую
карточку. На ней надо писать имя человека,  даты  жизни,  имена
его  детей и -- что человек сделал. Не то, что он хотел сделать
или обещал, а только -- что сделал. Каким  он  был  --  добрым,
злым, покладистым, милым, душевным, нетерпимым, даже порядочным
мерзавцем  -- не имеет значения. Это интересно современникам. А
потомков интересуют дела.

     Но такого архива нет, и поэтому представление о моем  роде
не заходит глубже второй половины прошлого века. И то благодаря
моей  бабушке.  Бабушка находилась в столь преклонном возрасте,
что помнила живьем поэта Надсона. Она помнила времена, когда не
было самолетов, радио, телевидения и ракет.  Вообще  ничего  не
было. Насколько спокойней тогда жилось людям!

     С  детства я расценивал бабушку как исторический памятник,
находящийся  под  охраной.  Бабушка  утверждала,   что   нашими
предками   были  достойные  и  уважаемые  люди.  Часть  из  них
занималась физическим трудом, а часть  --  умственным.  Были  и
такие,  которые  ничем не занимались. Они назывались дворянами.
Так что с  точки  зрения  наследственности  картина  получается
путаная.  Не  знаю  --  чего  во мне больше? Каких качеств? Это
предстоит еще выяснить.

     Бабушка говорила, что я похож  на  дедушку.  Дедушка  тоже
ничего не добился в этой жизни и умер очень давно. Только он не
добился ничего в то время, а я сейчас.

     Бабушка  всегда  была такой старой, что больше не старела.
На фоне бабушки мы изменялись с  головокружительной  быстротой.
Мы все ее догоняли. Мы -- это мои родители, брат и сестра. Но о
них в свое время.



     Говорят,  я  родился  в  воскресенье.  Почему-то  мне  это
приятно.

     Конечно, был чрезвычайно великолепный день.  На  редкость.
Мама  вынесла  меня  в стеганом одеяле и передала на руки папе.
Папа меня взял, поцеловал маму, а потом мы сели в автомобиль  и
поехали домой. Это было за несколько месяцев до войны.

     Существует  и  другая  версия.  Согласно  ей меня несла на
руках бабушка. Тогда она была еще способна это делать. День все
равно был хороший и это что-то там знаменовало.

     Кстати, была зима, и я не простудился.

     Вторая легенда, чуть подлиннее, связана с моим  крещением.
Это подпольная легенда, потому что папе нельзя было, чтобы меня
крестили.  Мой  папа  был  коммунистом,  к  тому  же военным. А
бабушке было, наоборот, нужно.  Мне,  как  вы  понимаете,  было
тогда еще наплевать.

     Так вот. Тайком от папы, который узнал обо всем этом много
лет спустя,  бабушка повезла меня в церковь. Батюшка меня взял,
куда-то окунул, перекрестил и назвал  церковным  именем.  Имени
никто  не  знает, даже бабушка, потому что она забыла. Кажется,
батюшка  сказал  что-то  насчет  моей  будущей   счастливой   и
знаменитой  жизни.  Пользуясь  случаем, довожу до его сведения,
что он ошибся.

     Такого  рода  легенды  постоянно  излагались   мамой   или
бабушкой  на семейных торжествах. Всем очень бы хотелось, чтобы
я родился в рубашке. Однако этого не  произошло.  Вероятно,  по
недоразумению.

     Далее    следуют   легенды,   свидетельствующие   о   моей
необычайной  одаренности  в  детстве.   Интересно,   куда   она
девалась?    Вообще   одаренных   детей   существует   огромное
количество, если верить их родителям. А потом из них получаются
вполне заурядные взрослые. Это мягко говоря.

     Читать я научился так рано,  что  еще  не  умел  говорить.
Читал  про себя. Потом сразу заговорил стихами Чуковского. Их я
рассказывал маме перед сном, пока она не  засыпала.  Тогда  уже
была война и засыпать иногда приходилось в бомбоубежище. Там на
меня однажды, пользуясь темнотой, села какая-то тетка и чуть не
раздавила.

     Однажды  случайно  я  глотнул  уксусной эссекции и чуть не
умер.

     Однажды я заблудился в лесу и чуть не потерялся совсем..

     Однажды я был искусан собаками и чуть...

     Таких   "чуть"   было   довольно   много.   Представляется
невероятным, что я выжил. Все семейные легенды имеют счастливый
конец.  Думаю, что они сильно приукрашены. Я за них не отвечаю,
потому что сам ничего не помню.



     У отца было две сестры -- тетя Зика и тетя Мика. Они  были
бабушкиными   дочерьми.   Относительно   тети   Зики  я  всегда
догадывался, что ее настоящее имя -Зинаида. С тетей Микой  было
сложнее.  В  детстве  я  думал, что ее полное имя -Микстура. На
самом деле тетю Мику звали Татьяной, но об этом я узнал  позже.
Имя Микстура подходило к ней гораздо больше.

     Как  мне  теперь  кажется, в нашей семье сохранялись следы
патриархального быта.  Его  хранительницей  была  бабушка.  Она
предполагала,  что  мы  происходим  из дворян. Отцу не нравился
этот тезис. До войны он его активно опровергал. Происходить  из
дворян в то время было опасно.

     Зато  тетя  Зика  и  тетя  Мика всячески подчеркивали наше
мнимое  дворянство.  Уходя  и  приходя,  они  говорили   что-то
по-французски  бабушке.  Маме  это не нравилось, потому что она
родилась в кубанской станице и  жила  в  ней  до  сознательного
возраста.   Бабушка   смеялась   по-французски  и  рассказывала
еврейские анекдоты. Между мамой  и  бабушкой  всегда  ощущалась
международная напряженность.

     -- Ты  хочешь  загнать  меня  в  гроб, -- говорила бабушка
маме.

     -- Вы, мама, сами кого угодно загоните в гроб, -- отвечала
мама.

     Скандалы, как это ни странно, возникали редко,  и  поэтому
окончательно загнать в гроб ни одну сторону не удавалось. Тетки
Зика и Мика появлялись в нужный момент, когда назревал гол. Они
действовали как голкиперы, предохраняя гроб от попадания в него
бабушки  или  мамы.  Им  хотелось,  чтобы они жили мирно. Кроме
альтруизма, ими руководило вполне осознанное нежелание  жить  с
бабушкой, если не дай Бог что-нибудь случится с мамой.

     Последнее  словосочетание  в детстве обозначало смерть. На
Пушкинской  улице  жил   дедушка   Шамраев,   отец   бабушкиной
двоюродной        сестры,       а       потом       с       ним
не-дай-Бог-что-нибудь-случилось.  Дедушка  Шамраев   был
ужасно  старый  и  очень  пугался,  когда  садился на воздушный
шарик. Шарик в кресло подкладывали мы с  двоюродными  братьями,
сыновьями  тети  Зики  и  тети Мики, будучи в гостях у дедушки.
Посещение  дедушки  Шамраева  и  его  дочери   Сони   считалось
почему-то хорошим тоном.

     Тетя  Соня  работала  а  в  детском издательстве. Она была
старой девой. Эти слова произносились мамой с  уважением.  Тетя
Соня  посвятила  свою жизнь дедушке Шамраеву и детским книжкам.
Она  была  худой,  с  черными  выпуклыми  глазами,   в   облаке
папиросного дыма, вечно окружавшем тетю Соню. Тетки Зика и Мика
ее  боялись.  Тетя Соня дарила нам книжки с автографами детских
писателей. В  писательских  надписях  на  книгах  чувствовалось
уважительное  заискивание. Тетя Соня проработала в издательстве
со дня его основания до  семидесяти  шести  лет,  не  уходя  на
пенсию.  Она  была  очень умна, строга и добра, что я понял уже
взрослым.

     К  сожалению,  не  могу   сказать   того   же   о   других
родственниках.  Даже  тогда,  в детстве, я чувствовал некоторый
недостаток доброты и ума в словах и поступках ближних.  Меня  и
сейчас  более всего изумляет человеческая глупость, но я привык
с нею мириться.

     Многочисленная родня с маминой стороны жила на  Кубани.  К
десяти   годам  я  научился,  наконец,  разбираться  в  маминых
сестрах. Их было четверо.  Все  они  жили  в  станице  и  имели
многочисленных  детей, моих двоюродных братьев и сестер, точное
количество которых я не знаю и сейчас.

     Родня с маминой стороны негласно считалась родней  второго
сорта. Возможно, это мнение создала бабушка. Может быть, и мама
в  глубине  души  стала думать так, когда отцу присвоили звание
полковника.

     На Кубани я был  один  раз  в  двенадцатилетнем  возрасте.
Тетки откармливали меня яблоками и жареными гусями. Мужья теток
были         украинцами.        Они        называли        меня
дывысь-який-гарный-кацапчик.  Все  четыре  слова  я   не
понимал.  Вернувшись  с  Кубани,  я  долго произносил звук "гэ"
мягко, на украинский манер.

     Самый старший двоюродный брат с  маминой  стороны  не  так
давно  стал генералом. Вот вам и родня второго сорта! Этот факт
не смог проникнуть в мою голову. Он постучался, но я  его  туда
не впустил. Я не могу себе представить брата-генерала, увольте!
Тем  более,  что  я  видел  его один раз двадцать пять лет тому
назад.

     А вообще мои родственники, как и предки,  образуют  полный
спектр социального излучения. Среди них есть колхозники, врачи,
лаборанты,  военные, рабочие, пьяницы, есть брат в тюрьме, есть
свояк -- сотрудник органов, есть кандидаты наук.  И  есть  один
генерал   --   начальник   политуправления  крупного  воинского
соединения.

     Где-то ближе к инфракрасной  области  спектра  --  области
малых энергий -нахожусь я сам.



     Мое детство прошло в эпоху домработниц.

     Здесь  требуется пояснение для молодежи, которая не совсем
хорошо знает, что такое "домработница".Когда-то давно во многих
домах жили служанки и гувернантки. Я  не  совсем  ясно  понимаю
значение последнего слова. Для меня гувернантка -- это служанка
с   высшим   образованием,  воспитывающая  детей.  Домработницы
объединяли служанку и гувернантку в одном лице. И  без  всякого
высшего образования.

     Наташа  приехала из деревни в восемнадцатилетнем возрасте.
Мне тогда было восемь. Мы жили в трехкомнатной квартире. Наташа
спала  в  кухне  на  раскладушке.  В  те   времена   социальное
происхождение  хозяйки  и  домработницы  часто было одинаковым.
Между моей  матерью,  бывшей  кубанской  казачкой,  и  Наташей,
приехавшей  из-под  Тулы,  установились своеобразные отношения.
Несмотря на молодость,  Наташа  имела  собственные  взгляды  на
воспитание детей, то есть нас с братом и сестрой. Мама и Наташа
часто  вступали  в дебаты, сопровождавшиеся обоюдными криками и
слезами. Наташа подхватывала на руки мою  малолетнюю  сестру  и
убегала  с  ней  из  дома.  Этим  она  выражала  протест против
неправильного воспитания. Мама  бросалась  за  нею,  а  вечером
жаловалась  папе. Наташа всячески защищала нас от посягательств
родителей.

     Между прочим, моя старшая сестра, умершая в  младенчестве,
была бы ровно на десять лет старше меня. И я воспринимал Наташу
как     старшую    сестру,    появившуюся    в    доме    после
восемнадцатилетнего отсутствия.

     По субботним  вечерам  Наташа  с  соседской  домработницей
гуляли  в  парке  с  солдатами.  Они  одевались в крепдешиновые
платья с жакетками, завивали волосы щипцами и  уходили  твердой
вздрагивающей  походкой. Когда солдаты бросали их, домработницы
плакали, но недолго.

     Первый год Наташа купала нас с братом в ванне. Брату  было
пять  лет.  Мы устраивали морские сражения, выплескивая воду на
Наташу. Уже через год я отказался от этих  купаний  и  научился
мыться самостоятельно. Во мне просыпался отроческий стыд.

     Кроме стыда, просыпалось и еще что-то -- какие-то тайные и
жгучие  желания.  Когда  мне  исполнилось  двенадцать,  я  стал
подсматривать за Наташей. Между туалетом и ванной комнатой было
высокое   окошко,   перегороженное    наклонными    деревянными
планочками.  Я  вставал  ногами  на  унитаз  и  смотрел  сквозь
планочки на  моющуюся  Наташу.  Она  задумчиво  терла  мочалкой
маленькие круглые груди, похожие на шарики мороженого. Мне было
стыдно, но желания были сильнее стыда.

     Если  вышесказанное  кого-нибудь  шокирует  --  можете  не
читать. Я не обижусь. Я обещал себе писать правду.



     В  этой  повести  сюжета  не  будет  --  не  ищите.  Самый
естественный,  хотя  и  самый  неправильный  сюжет -- это жизнь
человека. В данном случае моя.

     Само собой, в надлежащее время я отправился в школу. Школа
была специальной. В ней со второго класса  изучали  французский
язык.  Я до сих пор помню слово "стол" по-французски. Ля табль.
Я был чистеньким мальчиком из порядочной семьи. К таким  раньше
брали  гувернеров.  Уж  они  научили  бы  меня французскому! Но
гувернеры, как я уже  упоминал,  перевелись  задолго  до  моего
рождения. Поэтому я французского не знаю.

     Отца  переводили  служить то туда, то сюда. Я менял школы,
как башмаки, из которых вырастала нога. Все это слилось в общее
воспоминание, как капельки  ртути  сливаются  в  одну  дрожащую
каплю.  В  ней  отражается  моя  стриженная  под  ноль  голова,
торчащая на предпоследней парте в  окружении  сорока  таких  же
голов.   Ни   единой  косички,  потому  что  школы  тогда  были
раздельными.

     Прошу отметить это обстоятельство. До четырнадцати  лет  я
знал  о  девочках  только  понаслышке.  Ну,  видел, конечно, на
улицах или в кино. Но не более.

     Мы жили в Москве, и отец  брал  меня  на  Красную  площадь
смотреть  парады.  На  Мавзолее  стояли  люди.  Один из них был
Сталин.

     Сталин был самым главным в нашей стране. Он был им  долгое
время,  и  последний  кусочек я застал. Он много чего сделал, в
том числе и ошибок. Ему на  это  справедливо  указали.  Правда,
потом, когда он уже не мог их исправить.

     Сталин  был  нашим отцом до пятого класса. Затем он умер и
перестал быть нашим отцом.  Это  было  большое  горе.  Я  очень
старался заплакать, когда узнал, но у меня ничего не вышло. Мне
стало стыдно.

     На  улицах  повесили  траурные  флаги.  В  школе  устроили
почетный караул  перед  портретом.  Я  стоял  рядом  с  добрыми
толстыми  усами Сталина и думал, что же будет дальше. Казалось,
что дальше ничего хорошего не предвидится. Было страшно.



     Уровень жизни в то время был похуже, чем сейчас. А главное
-- он был более дифференцирован.  Это  теперь  неизвестно,  кто
больше  получает,  и  живет богаче -уборщица или доцент, мясник
или младший научный  сотрудник.  Хотя  в  последнем  примере  с
мясником  я,  пожалуй,  немного  переборщил, как выражается моя
мама. Тут как раз все ясно.

     В те годы деление на имущих и неимущих было четким.

     На окраине  тогдашней  Москвы  построили  короткую  улицу,
потеснив  деревянные домишки и бараки. Сейчас это далеко уже не
окраина, а чуть ли не центр Москвы.  Но  тогда  улица  имела  в
длину   метров   двести   и  насчитывала  около  десятка  серых
четырехэтажных домов. Их и теперь называют  "сталинскими".  Там
жили    военные    и    интеллигенция   --   врачи,   писатели,
журналисты-международники, профессора и прочие.

     В глубине дворов продолжали стоять бараки, которые до поры
до времени не сносили.

     В этом месте я окончательно почувствовал --  какой  я  уже
недостаточно  молодой, скажем так. Мне слишком часто приходится
разъяснять для  молодежи  отдельные  слова.  Ну,  например,  --
"бараки".

     Люди  старшего  поколения  помнят  эти  бараки.  Это  были
длинные одноэтажные здания с одним  входом  в  каком-нибудь  из
концов.  Вдоль  барака тянулся тусклый узкий кордиор, пропахший
жареной на постном масле рыбой. Слева и справа были  двери.  За
каждой  дверью  в комнатке жила семья. Три, пять, семь человек.
Конец коридора скрывался в синеватом чаду.

     В  бараках  жили  рабочие,  мелкие  служащие,   лица   без
определенных  занятий,  бывшие урки и тому подобные. От бараков
веяло преступностью. Поселившаяся рядом  интеллигенция  боялась
бараков, как огня.

     Сферы   деятельности   людей   из   бараков  и  обитателей
сталинских    домов    были    совершенно    различны.    Линия
соприкосновения между ними проходила в школе, где мы
 --  дети военных, профессоров и писателей   --  учились вместе с детьми рабочих и
лиц без определенных занятий.

     Как  и во взрослой жизни, мы занимали руководящие посты, а
барачные дети были движущей  силой.  Я  был  звеньевым,  а  мой
товарищ   --  сын  журналиста-международника  --  председателем
совета отряда. Другие звеньевые, староста и члены совета отряда
тоже проводили свое детство в сталинских домах.

     Мы воспитывали барачных и старались сделать из них  людей.
Мы  вызывали  их  на  заседания совета отряда, прорабатывали за
двойки, хулиганство, курение и матерщину.  После  заседаний  мы
вместе  с  прорабатываемыми  шли в заброшенный парк над грязной
речкой Таракановкой, которую потом упрятали в подземную  трубу,
и  с  наслаждением  курили и матерились. В пятом классе я курил
какие-то вонючие папиросы и матерился, как  извозчик.  Значения
произносимых слов я не понимал. Значение слова "извозчик" можно
посмотреть у писателей девятнадцатого века.

     Я    испытывал    страшный   стыд   за   свое   социальное
происхождение.

     Для меня  не  было  более  обидных  слов,  чем  "маменькин
сынок".  Когда  в  школе  спрашивали, кто у меня отец, я всегда
отвечал --  военный.  Никакая  сила  не  могла  заставить  меня
произнести  его звание. Раза два отец приходил в школу в форме.
Я прятался под лестницей, в закутке, где нянечка хранила тряпки
и небольшие картонные ящечки мела.

     Вот вам пожалуйста -- нянечка!

     Где они теперь, нянечки? Как их называют сейчас в  школах?
Уборщицы? Технические работницы? Может быть, их вообще уже нет?

     А у нас были нянечки. Они знали нас по именам.

     Стремясь   доказать  свою  пролетарскую  сущность,  многие
мальчики сталинских домов превзошли барачных. Мой одноклассник,
сын писателя, загремел в колонию.  Я  был  осторожен  и  хранил
самодельную   финку   дома,  за  репродукцией  картины  Шишкина
"Корабельная роща".

     На школьных переменах, в  просторных  кафельных  туалетах,
устраивались  стычки  "до  первой  кровянки".  Это были честные
состязания.  Два  противника,  желавшие   выяснить   отношения,
дрались  в  тесном  кругу,  пока  у одного из них не появлялась
кровь под носом. Бой прекращался. Боец с целым носом объявлялся
победителем.

     Стычки  никогда  не  возникали  стихийно.  Они   тщательно
готовились.  Уже за три дня становилось известно, что в пятницу
на  большой  перемене  Яша   Тайц   стыкается   с   Хамсой   из
параллельного  пятого  "В" класса. Что они там не поделили -- я
забыл. Мы опасались только, что наш огромный, кучерявый и самый
сильный в классе Яша Тайц, сын врача-профессора, может нечаянно
убить барачного Хамсу и тоже загреметь в колонию.

     Хамса был ниже Яши на  голову.  Он  вряд  ли  мог  достать
кулаком  до  Яшиного  носа  и  добиться  "кровянки".  Хамса был
белобрыс,  прилизан,  тощ  и  вертляв.  Голова  его  по   форме
напоминала огурец.

     Стычка  была  серьезная  и  принципиальная -- до звонка на
урок. Перемена длилась пятнадцать минут. Это означало, что  Яша
Тайц и Хамса проведут пять боксерских раундов без перерыва.

     Каково  же  было  наше  изумление и огорчение, когда Хамса
побил Яшу Тайца! Юркий и ловкий Хамса увертывался от квадратных
Яшиных кулаков, которые тяжело утюжили воздух над его  головой.
Сам  Хамса  не  переставая  молотил Яшу в живот. Улучив момент,
Хамса подпрыгивал и концом своего белобрысого огурца бил Яшу по
крупному носу. После второго удара у  Яши  пошла  кровь.  Хамса
снова  и  снова  бил  по  носу  Яши своей прилизанной макушкой,
отчего она покраснела. Яша, как раненый, истекающий кровью бык,
безуспешно пытался зацепить хоть раз Хамсу. Прозвенел звонок, и
противники бросились к кранам -- отмывать кто нос, кто макушку.
Яша явился в  класс  бледный,  поверженный,  поколебавший  нашу
уверенность в превосходстве силы над смекалкой.

     Я боялся стычек и стыдился своей боязни.

     Как  вы  уже  заметили, я часто чего-то стыдился. Не знаю,
как другие, но я испытывал это чувство постоянно. В моей памяти
глубже всего  отпечатались  моменты,  когда  мне  было  стыдно.
Стыдно  за  свою чувственность, ложь, страх, тайное честолюбие,
стремление быть похожим на других, за родственников, за  школу,
за страну, в конце концов.

     Самый  страшный  стыд  --  это  стыд  за страну. Он возник
позже, в юности -- я еще об этом расскажу. Стыд уравновешивался
гордостью, когда были причины гордиться. Гордость и  стыд,  как
мне  кажется,  соединенные  вместе,  составляют  любовь. Я хочу
сказать, что это патриотические чувства. Одна сплошная гордость
еще  не  является  любовью  к  родине.  Здесь,  как  и   везде,
диалектика проявляется в единстве противоположностей.

     Гордость за свое благородное происхождение и стыд за него.

     Гордость  за великие идеи свободы, равенства и братства --
и стыд перед их реальным воплощением.

     Но я отвлекся. Страшно было, когда мы  всем  классом  били
одного.  На  нашем  языке это называлось -- "обламывать". У нас
был предмет для обломов -- мальчик  по  фамилии  Горюшкин.  Его
участь блестяще подтверждала фамилию. Горюшкин сидел со мною за
одной  партой,  и  я  подтягивал  его  по  русскому языку. Надо
сказать, что Горюшкина били не зря. В школе  почти  никогда  не
бьют  зря.  Он  был  фискал,  во  всем  его  облике было что-то
подленькое, нагловатое и трусливое.  Когда  созревала  мысль  в
очередной  раз  побить Горюшкина, мы караулили его после уроков
во дворе школы. Горюшкин безошибочно чувствовал созревание этой
мысли и не выходил  из  школы  до  темноты.  Он  маялся  там  в
коридоре,  несчастный  Горюшкин,  и  тосковал,  а  мы терпеливо
сидели во дворе на своих портфелях и смотрели  на  окна  школы.
Наконец в темноте выходил Горюшкин, слабо надеясь, что товарищи
простили  его и разошлись. Но товарищи бросались на Горюшкина и
били его пыльными портфелями  по  голове.  Я  старался  быть  в
задних   рядах  и  лишь  имитировал  участие.  Мне  было  жалко
Горюшкина. И стыдно было невыносимо, потому что я не находил  в
себе  сил  противостоять  толпе.  Горюшкин  никогда  на меня не
жаловался,  хотя  и  видел   меня   среди   нападавших.   Некое
благородство  присутствовало в Горюшкине. Он не напоминал мне о
моем участии в битье, когда мы занимались с ним русским языком.
Вероятно, Горюшкин понимал, что вел бы себя так же, если бы  мы
поменялись ролями.

     Где ты теперь, Горюшкин?

     Прости меня.

     Все  это  -- и курение, и матерщина, и самодельные финские
ножи,  и  стычки,  и   обломы   --   происходило   в   школьное
средневековье,  с третьего по шестой класс, и прошло, как корь,
к седьмому классу.

     Как раз в это время воссоединили мужские и женские  школы.
Это  было  первой ощутимой мною переменой после смерти Сталина.
Воссоединение стало выдающимся событием в моей жизни.



     Я оказался в бывшей женской школе. Так получилось,  потому
что она была ближе.

     В  женской  школе были свои традиции. Там на переменках не
"стыкались", как у нас. Все ходили по коридору парами,  отдыхая
от  умственной  работы.  У меня было впечатление, что я попал в
музей. В  класс  входили  учительницы  с  буклями  и,  медленно
ужасаясь,  взирали на представителей мужского пола. Для них это
воссоединение было как снег на голову.

     Мы быстро приспособились и стали расшатывать устои.  Между
прочим,  девочки  охотно помогали нам их расшатывать. Вот тут и
случилась первая любовь. Она была из параллельного класса.

     Любовь из параллельного класса --  это  немного  неудобно.
Во-первых,  видишься редко, на переменах. Во-вторых, необходимо
как-то познакомиться. Нужны посредники. И посредники нашлись.

     Меня привели в кружок бальных танцев, где занималась также
и она. Ее звали Ира.  Кружок  бальных  танцев  существовал  для
привития  нам  чего-то  возвышенного, розового и душистого, как
туалетное мыло. Кроме галантности, распространяемой между нами,
нас учили танцевать менуэты, па-де-патинеры, мазурки,  полонезы
и  прочую  дребедень,  будто  мы  собирались  служить при дворе
Людовика Четырнадцатого или  играть  в  опере  "Иван  Сусанин".
Насколько мне известно, судьба у всех сложилась иначе.

     И  вот  меня  стали  учить  правильно  подходить  к  даме,
протягивать ей руку  с  легким  поклоном  головы,  на  что  она
отвечала  элегантным  книксеном,  и  вести ее на танец. В танце
полагалось тянуть носочки и смотреть на даму  с  великосветской
полуулыбкой.

     Два раза в неделю я танцевал с Ирой менуэты. Постепенно мы
стали  встречаться помимо менуэтов. Мы гуляли компанией, потому
что  гулять  вдвоем  было  слишком   откровенно.   Я   старался
понравиться. Она, кажется, тоже.

     Запрещенными  танцами  в  то  время были фокстрот и танго.
Господи, как мне хотелось  научиться  их  танцевать!  Во  время
танго допускалось обнять даму за талию. Это казалось мне верхом
счастья.

     Ира пригласила меня на день рождения. Я долго мучился, что
бы ей  подарить,  и  подарил  брошку  в виде рыбки и книгу "Дон
Кихот" писателя Сервантеса. На книге я что-то написал. Она была
идейным приложением к брошке.

     Не так давно я держал  эту  книгу  в  руках.  Передо  мной
сидела  взрослая  Ира,  моя  первая  любовь.  Я смотрел на свою
дарственную надпись и удивлялся  этой  безжалостной  штуковине,
которая называется время.

     А танго я все-таки научился танцевать. Только позже.



     Мой отец был военным летчиком.

     Я  всегда  гордился  тем,  что  он  летчик  и стыдился его
высоких званий. Мне казалось, да и сейчас кажется,  что  одного
слова  вполне  достаточно,  чтобы  определить человека. Летчик.
Физик. Врач. Писатель. Учитель...

     Это  существительные,  отражающие,  как  им  и   положено,
существо  дела.  Всякие  же  звания -- суть прилагательные, или
эпитеты, указывающие на качество предмета.  Хороший  летчик  --
это  полковник.  Плохой  -- лейтенант. Хороший физик -академик,
физик так себе -- младший научный сотрудник.

     Если бы это всегда было так!

     Мой отец по отзывам сослуживцев был отличным летчиком  еще
в  звании  лейтенанта.  Когда он стал полковником, то прекратил
летать по возрасту, ибо наступила эра реактивной авиации.

     Знаете ли вы, что такое запах аэродрома?

     На аэродромах росла редкая  желтая  трава.  Земля  была  в
крупных  масляных  пятнах.  Взлетные  полосы были грунтовыми, а
иногда набирались из фигурных железных полос с отверстиями,  из
которых торчала все так же колючая трава.

     Бортмеханик  брался  за  узкую лопасть винта и поворачивал
его на  полтора-два  оборота.  Летчик  кричал  из  кабины:  "От
винта!"  --  и бортмеханик отбегал назад, забирался по железной
лесенке  в  самолет,  а  затем  втягивал  лесенку  за  собой  и
захлопывал дверцу.

     Пропеллер начинал вращаться. За самолетом возникало желтое
облако  пыли,  в  котором  струилась  аэродромная  трава.  Гром
раскатывался вокруг. Самолет  выруливал  на  полосу.  Он  ехал,
мягко покачиваясь на дутиках и на ходу шевеля элеронами, как бы
разминая мышцы перед полетом. Потом он взлетал, втыкаясь в небо
с упрямым ревом.

     В  детстве  я  летал  с  отцом  на  многих  марках военных
бомбардировщиков и транспортных самолетов. До сих пор  названия
"бостон",  "Ту-4",  "Ли-2",  "каталина"  --  волнуют  мой слух.
"Каталиной" назывался огромный гидросамолет, который взлетал  и
садился  на  воду.  Его  пропеллеры  были  вынесены  высоко над
плоскостями,  чтобы  не  задевать  воды.  От  этого  "каталина"
казался удивленным самолетом, у которого глаза вылезли на лоб.

     Я  стал  физиком и знаю принцип реактивного движения. Но я
не люблю реактивных самолетов и стараюсь на них  не  летать.  В
душе  я  не  понимаю, как может лететь самолет с дырками вместо
пропеллеров. Действительность не убеждает меня.  Меня  убеждает
детство, от которого осталось в ладони ощущение острой и теплой
лопасти пропеллера.

     Отец  стал летчиком в те годы, когда зарождалась советская
авиация. Он учился на летчика в Севастополе и летал на фанерных
самолетах, которые  вывозились  из  ангара  лошадьми.  На  боку
каждой   лошади   был  написан  номер,  соответствующий  номеру
самолета. Самолеты часто разбивались. У отца в альбоме я  видел
групповую   фотографию   курсантов.  Около  трети  группы  были
помечены крестиками. Эти курсанты погибли еще до войны.

     Отец тоже чуть не погиб до войны, но по другой причине.  В
тридцать  седьмом году его арестовали и объявили врагом народа.
Два  года   он   сидел   в   тюрьме.   Отец   оказался   врагом
многомиллионного  народа. Потом Ежова сменили на Берию, в связи
с чем отца выпустили и восстановили в звании  и  должности.  Те
два  года  знакомые  обходили маму стороной, и ей было никак не
устроиться на работу.

     Если бы отца не выпустили, я мог  бы  не  родится  вообще,
хотя  мне  в  это  не верится. Мне кажется, что все, кто должен
родиться, непременно рождаются. Более того, если они рождаются,
чтобы выполнить какое-нибудь дело -- они его выполняют несмотря
ни на что.

     Отец не любил вспоминать тридцать  седьмой  год.  Об  этом
периоде  я узнал, когда мне было шестнадцать лет, то есть после
Двадцатого съезда.

     Дальше его судьба складывалась более или менее удачно.  Он
воевал,  имел  много  наград,  дослужился  до  высоких званий и
командовал разными авиационными соединениями. Потом он вышел  в
отставку и вскоре умер от инфаркта.

     Ни я, ни брат не пошли по стопам отца.

     И  опять раздвоение души. Детство и юность прошли у меня в
обстановке военных городков, среди людей в  форме,  приказов  и
воинской  субординации. Я любил летчиков. Даже сейчас, встречая
человека в военной форме, я гляжу  на  его  погоны  и  радуюсь,
замечая  голубую  окантовку. Мне кажется, что летчики вылеплены
из особого теста. Их спокойный и добродушный фатализм  восхищал
меня.  Обстановка  в  авиации  в  смысле  воинской дисциплины и
чинопочитания всегда считалась и в действительности была  более
демократичной,  чем  в других родах войск. Может быть, исключая
флот.

     И все же я с детства не взлюбил армию как систему.  Я  еще
ничего  не  понимал  в жизни, а лишь ощущал огромный и точный в
мелочах организм армии, остающийся бестолковым по  самой  своей
сути.

     Вероятно,  я  чего-то  не  усвоил,  но  сознание того, что
миллионы людей на земном шаре заняты тем,  что  учатся  убивать
друг друга все более эффективно, -- не умещается в моей голове.
Если  таковы  исторические  законы  развития,  то я отказываюсь
принимать глупость таких исторических законов.

     На этом можно поставить точку в главе об отце.

     Мой отец был  хорошим  летчиком  и  мудрым  человеком.  Он
понимал больше, чем я. Он отдал армии всю жизнь, и не его вина,
что сын стал пацифистом.



     Мы уехали из Москвы.

     Мы   ехали   долго,  через  всю  страну,  и  оказались  во
Владивостоке. Дальше ехать было некуда. Там  наша  семья  стала
жить. Местожительство заслуживает описания.

     Это был специальный дом для воинских начальников. Он стоял
на склоне берега Амурского залива, а вернее, бухты Золотой рог.
На центральную   улицу   выходил   лишь  верхний  третий  этаж.
Остальные этажи смотрели окнами во  двор,  куда  с  улицы  вели
железная  дверь  и каменная лестница. Двор был окружен железным
зеленым забором.

     За этим забором прошла моя юность.

     Во дворе дома всегда стоял матрос-часовой с  карабином.  В
полуподвальном  помещении  жила  караульная  команда во главе с
мичманом. Матросы, которые  нас  караулили,  дружили  с  детьми
воинских  начальников,  играли  с  ними в футбол и другие игры.
Служба не слишком их обременяла. Во дворе жила также сторожевая
овчарка.

     Слева от подъезда, выходившего  во  двор,  стояли  гаражи,
заполненные  черными  машинами  марки  "ЗИМ",  а  справа  росли
деревья, и  были  площадки  для  игр  и  забав  детей.  В  доме
насчитывалось около десятка детей разных возрастов.

     Дети  не  стеснялись  своего  происхождения.  Они запросто
обращались с часовыми. Мичман заискивал перед детьми, опасаясь,
что они  могут  пожаловаться  отцам.  Мои  детские  переживания
значительно   усилились  в  доме  за  железным  забором.  Новые
школьные  товарищи  определенно  опасались  заходить  ко   мне.
Правда,  были среди них и такие, которым нравилась избранность,
и они, вероятно, гордились  знакомством  с  высокопоставленными
детьми. Но они не нравились мне.

     Только  через  год  или  два  я  привык  к часовым, и меня
перестало удручать наше житье.

     Любимым  развлечением  мальчишек  двора  было   следующее.
Вечерами  мы  прокрадывались за гаражи к забору. Нашим главарем
был десятиклассник Витька, сын адмирала. В этом месте забор был
деревянным, с узкими щелями между досок. Он отгораживал двор от
матросского клуба, где по субботам и воскресеньям  были  танцы.
Прильнув  к  щелям,  мы наблюдали за темными аллеями и кустами,
примыкавшими к забору. На аллеях стояли скамейки. В кустах и на
скамейках мы  видели  матросов  в  белых  бескозырках.  Матросы
обнимали  подруг. Когда какой-нибудь матрос, осмелев от темноты
и дыхания подруги, предпринимал решительные действия, Витька, а
за ним и мы, начинали свистеть и улюлюкать. Подруга  вскакивала
со   скамейки,   поспешно,  оправляя  юбку,  а  злой  матрос  с
ругательствами подбегал к  забору,  желая  вступить  с  нами  в
непосредственный  контакт.  Мы не убегали, потому что забор был
высоким, генералы и адмиралы были еще выше забора и  часовой  с
карабином охранял наши игры.

     Покрутившись у забора и высказав все, что он о нас думает,
матрос бросался искать убежавшую подругу.

     Наши действия казались нам остроумными.

     Эти забавы увлекали меня в восьмом классе. Уже в девятом я
ушел с адмиральского двора в народ.



     Но сначала о радиолюбительстве

     В первое лето на Дальнем Востоке мы жили на казенной даче.
Я еще  не  определился в школу и занимался на даче техническими
поделками. Я выпиливал лобзиком  фигурные  палочки  из  фанеры.
Работа  требовала  терпения,  но не удовлетворяла результатами.
Что-то было в этом несерьезное.

     Рядом с дачным  поселком  стояла  авиационная  часть.  Она
входила  в подчинение отцу. Я побывал там и зашел в мастерские.
Обилие инструментов, приборов  и  деталей  поразило  меня.  Мне
страшно захотелось заниматься радиолюбительством. В те годы оно
было популярно.

     Я обложился журналами "Радио" и брошюрами типа "Как самому
сделать радиоприемник". Между прочим, радиоприемник у меня был.
Но оказалось,   что  радиоприемник,  сделанный  своими  руками,
отличается от купленного в магазине  так  же,  как  собственный
глаз от вставного.

     Теорию  я  усвоил  сносно,  но  практика давалась сложнее.
Нужно было научиться паять, гнуть железо, сверлить,  наматывать
катушки,  дроссели и трасформаторы, клеить каркасы, производить
монтаж -- и еще многому другому.

     Отец попросил старшину из мастерских приходить  к  нам  на
дачу и обучать меня практическому радиолюбительству.

     Тогда  я не подумал, что просьба начальника -- это приказ.
Мне показалось естественным, что по вечерам к нам на дачу  стал
приходить  усатый  старшина-сверхсрочник,  который  знал  все о
радио.

     Впрочем, он сам, кажется, был доволен таким оборотом дела.
Отец в скором времени помог  ему  с  жильем.  У  старшины  была
семья.

     Я  до  сих пор не знаю, как относиться к взаимным услугам.
Казалось  бы,  это  естественнейшая  вещь.   Люди,   по-доброму
относящиеся  друг  к  другу, делают то, что в их силах. В силах
старшины было обучить сына начальника  техническим  навыкам.  В
силах начальника было дать старшине жилплощадь.

     Я уверен, что мой добрый старшина ни о чем не просил. Отец
сделал сам.

     От  старшины я узнал массу интересных и полезных вещей. Мы
собирали приемник прямого усиления. Списанные  детали  приносил
старшина.   Однако   почти   все,   включая   шасси  и  силовой
трансформатор, я сделал своими руками.  Целую  неделю  я  мотал
трансформатор,  считая  витки  и  перекладывая  обмотки  слоями
тонкой конденсаторной бумаги.

     Мой первый "силовик" сгорел. Из него пошел дым.  Я  взялся
за  второй.  Старшина  научил  меня залуживать провода, крепить
детали, чертить монтажные схемы, распаивать панельки радиоламп.
От него я узнал волшебную фразу: "Каждый красный охотник желает
знать, сколько фазанов село в болоте".

     Вы, наверное, ее не знаете. А я знаю.

     Эта фраза давала ключ к цветной маркировке конденсаторов и
сопротивлений. Такая маркировка давно  отменена,  но  тогда  на
деталях,  в  особенности  на  американских,  можно  было видеть
цветные пояски  и  точки,  обозначавшие  величину  емкости  или
сопротивления.

     Начальные    буквы   слов   фразы   обозначали   цвета   и
соответствовали  цифрам  от  единицы  до  девятки.  Коричневый,
красный,  оранжевый, желтый, зеленый, синий, фиолетовый, серый,
белый.

     И я ощущал себя красным охотником, желающим знать, сколько
фазанов село в болоте.



     Увлечение помогло найти мне друга. Не знаю, сошлись бы  мы
без радио. Мы начали дружить, меняясь деталями.

     Его  звали  Толян.  Он  был  очень высоким, под два метра,
черным,  худым  и  в  очках.  Когда  Толян  повзрослел,   стали
говорить,  что  он похож на Збигнева Цыбульского. Но тогда мы о
Цыбульском не знали.

     Его невозможно было звать Толей, Толькой или  Толиком.  Он
был  Толян.  Он  рано развился физически и в восьмом классе уже
брился. Отец у Толяна был бурят, а мать  русская.  Когда  Толян
получил  паспорт,  мы  узнали,  что он тоже бурят. Вообще же, в
школе мы совершенно  не  интересовались  национальностями  друг
друга.

     Толян  был  младше  меня  на месяц. Но и тогда, и теперь я
относился к нему как с старшему.

     До этого у меня  уже  был  друг  в  Москве.  Мы  и  теперь
поддерживаем  отношения  и  по привычке называемся друзьями. Но
сейчас мы уже не друзья.

     После Толяна я приобрел еще двух-трех друзей в  институте.
И  все.  Я  не знаю, сколько положено иметь друзей. Хорошо, что
они есть. Хорошо, что я встретил Толяна.

     Мне  трудно  о   нем   писать.   Любая   правда   выглядит
подозрительной.  Он  был  взрослый  и застенчивый. Он стеснялся
своего роста и бритого подбородка. Иногда на него "находило", и
Толян  начинал  молотить  классную  доску  сериями   боксерских
ударов.  В  классе  жила  легенда о том, как Толян занял первое
место в городе по боксу. Это было  в  четвертом  классе.  Толян
оказался  единственным  в  своей  возрастно-весовой  категории.
Физрук  выставил  его  и  не  промахнулся.  Наверное,  он   был
уникальным  чемпионом  по  боксу,  который  никого  никогда  не
ударил.

     Его любили и уважали. Он был бессменным  старостой  нашего
класса.  Довольно  быстро  мы  перешли  от  обмена  деталями  к
совместной работе. Каждый наш проект назывался "утопией" и имел
порядковый номер. Некоторые из утопий осуществлялись. Например,
мы радиофицировали школу и обслуживали школьные танцы,  сидя  в
радиорубке.    Наши   экспонаты   регулярно   выставлялись   на
технических конкурсах.

     Учительница  физики  Глория  Федоровна  гордилась  нами  и
просила  очередной  экспонат  перед каждой городской выставкой.
Снабжать нас деталями Глории Федоровне не приходило  в  голову,
несмотря  на  то,  что физический кабинет был набит списанной с
флота техникой.

     Детали приходилось красть.

     Честность Толяна была изумительной. Тем не менее он шел на
операции в интересах дела. Мы оставались в физическом  кабинете
после  уроков.  Толян  как  наиболее честный из нас беседовал с
Глорией Федоровной об очередном физическом законе. Это радовало
физичку, и они совместно обсуждали тонкости. Я делал  вид,  что
ждал  друга.  На  самом  деле  я  выполнял черновую техническую
работу.

     Прислушиваясь  к  их  голосам,  я  бродил  по  кабинету  с
кусачками  и  отверткой  в  кармане. Я работал профессионально.
Откусить от схемы  конденсатор  или  сопротивление,  вынуть  из
панельки  лампу,  отвинтить  дроссель,  сунуть за пазуху прибор
непонятного назначения -- все это было делом секунд.  Толян  не
успевал  исчерпать  запас  знаний Глории Федоровны, а я уже был
заполнен деталями. Мы вежливо прощались и шли делить добычу.

     Через  месяц  детали  возвращались  в  физкабинет  в  виде
звукового  генератора,  приемника  или УКВ-радиостанции. Глория
Федоровна торжественно несла их  на  выставку.  Школа  получала
дипломы. Ни разу ни одна из похищенных деталей не была опознана
Глорией Федоровной. Это утешало нашу совесть.

     Мы  модернизировали  процесс  подсказки. В классе, в щелях
между  половицами,  мы  протянули  провода,  которые  кончались
контактами  у  доски. В подошвах своих башмаков мы тоже сделали
контакты.  Тонкие  провода  вели  под  одеждой  от  ботинок   к
воротнику,  где  был  спрятан  маленький  телефон. Система была
примитивной, но  работала.  Правда,  трудно  было  одеваться  с
проводами.

     Еще труднее было попасть ботинками на контакт у доски.

     Толян  водил машину и знал ее назубок. Он умел работать на
станках. Он мог  сделать  своими  руками  любую  деталь  любого
технического   прибора.   Мне   не  хватало  терпения,  я  чаще
генерировал идеи, чем доводил их до блеска. По-моему, мы хорошо
дополняли друг друга. Толян научил меня  тому,  чему  не  успел
научить старшина-сверхсрочник.

     Толян любил девочку из нашего класса. Мне казалось, что он
излишне  ей предан и давно пора выкинуть ее из головы. Но Толян
ходил с нею до десятого класса, и  она  привыкла  к  нему.  Они
вместе  поступили  в  институт,  проучились  до  конца  и стали
работать в одном институте.

     А потом она вышла замуж за другого. Через некоторое  время
женился  и Толян. Это произошло уже гораздо позже моего отъезда
из Владивостока. Не знаю -- что у них там произошло. Мы никогда
не разговаривали с Толяном на такие темы.

     В возрасте двадцати  семи  лет  Толян  утонул  в  Амурском
заливе,  поехав  на  рыбалку. Он не увидел своего сына, который
родился через пять месяцев. Сына назвали Толей.



     Живя в доме за железным забором, я остро  чувствовал  свой
комплекс  полноценности.  У меня было все, чего можно пожелать.
Здоровье, недурная внешность, обеспеченные родители,  отдельная
комната  для  занятий,  увлечения  делами  и  любовные  (о  них
вскоре), друг и товарищи, брат и сестра.  Часовой  с  карабином
охранял мой сон.

     Я знал, что многие мои одноклассники этого не имеют.

     Отношение  школьных  учителей  ко  мне  было двояким. Одни
относились к комплексу спокойно, а  другие  нет.  Последние  не
упускали  случая,  чтобы кольнуть меня высоким положением отца.
Мол,  некоторые  полагают,  что  им  все  дозволено.  Это  меня
огорчало и было ложкой дегтя в бочке моего комплекса.

     Среди  сверстников  по-прежнему  ценились личные качества:
сила, ловкость, смелость, предприимчивость.

     И опять же, как и в детстве, я  страстно  хотел  завоевать
авторитет товарищей личными качествами. На этот раз я избрал не
курение  и  матерщину,  а  нечто  совершенно противоположное. Я
избрал спорт.

     Я записался в секцию легкой атлетики и начал регулярно  ее
посещать.

     Очень  скоро  я  открыл  в  себе  новые  качества: азарт и
честолюбие. Сейчас я понимаю, что они необходимы и  полезны.  В
разумной мере, конечно. Но тогда я испытывал неловкость, потому
что приписал их тому же комплексу полноценности.

     Я  с азартом вступал в любые состязания и непременно хотел
их  выиграть.  Конечно,  я  немного  хитрил.  Я  уклонялся   от
состязаний, требующих грубой силы -- толкания ядра, например --
и  с  удовольствием  соревновался  в  беге, прыжках, спортинвых
играх, требующих ловкости, быстроты и сообразительности. У меня
обнаружились хорошие физические данные.

     Таким образом, испытывая некоторую неловкость  от  наличия
комплекса,  я  всеми  силами  старался  его укрепить. И мне это
удалось.

     Вскоре я уже был чемпионом и рекордсменом школы. Еще через
год я выиграл первенство края и попал в состав сборной. К концу
десятого класса я был чемпионом края среди взрослых, спортивной
звездой первой величины, и мой портрет  висел  в  краевом  Доме
физкультуры.

     Оказалось,  что  избавиться от комплекса полноценности так
же трудно, как от противоположного.

     Я гордился тем, что заслужил собственную славу и  выбрался
из-под начальственной тени отца. На самом деле -- помнили и то,
и  другое. Конечно, дорога в институт тебе открыта, -- говорили
те же учителя. -- Мало того, что у  тебя  отец,  но  ты  и  сам
великий спортсмен. И я снова испытывал гордость и стыд.

     Слава  Богу, я не зазнался. Мои товарищи относились ко мне
нормально, несмотря на то, что мне  не  удалось  победить  свою
полноценность.

     Мне  кажется,  что  комплексы  являются  врожденными.  Я и
теперь обладаю комплексом полноценности и  считаюсь  удачливым,
счастливым   человеком   с   легким   характером   и  мизерными
проблемами.

     Насчет характера  я  не  спорю.  Не  вижу  в  этом  ничего
дурного.

     Относительно проблем -- давайте не будем! Давайте не будем
ставить  себя  в  исключительное  положение.  Давайте  не будем
отказывать в праве на страдание улыбающимся  людям.  Им  просто
стыдно  рвать  на  себе  волосы  и  посыпать  голову  пеплом  в
непосредственной близости от окружающих. Они делают  это  дома,
запершись  в  ванной  и  рассматривая  свое опостылевшее лицо в
зеркале эмалированного шкафчика, измазанном зубной пастой.

     Право на страдание есть у всех, как на труд и на отдых.

     А что касается профессиональных страдальцев и нытиков -- я
их презирал и буду презирать.



     Настало время рассказать  о  моих  любовных  увлечениях  в
юности.  Делаю  это  с  удовольствием. Почему-то всегда приятно
вспоминать, каким ты был ослом.

     Тут   я,   возможно,   буду   путать   понятия   любви   и
чувственности, потому что не умею проводить между ними границу.
Я  не  Лев  Толстой.  Относясь  к  великому писателю с не менее
великим уважением, я хочу  сказать,  что  являюсь  обыкновенным
продуктом  эпохи, неправильно или никак не образованным в науке
отношений между полами.

     Мою первую любовь Иру из седьмого класса я  забыл  быстрее
номера  ее  телефона.  Передо мной открывались юность и Дальний
Восток, похожий на Дикий Запад. Меня ждали туземки и индианки.

     Воспоминания   о   первой   индианке   --   это   сплошная
чувственность.  Извиняться  не буду. В конце концов мне надоело
извиняться. Я не хочу приукрашивать свой портрет.

     На дачу, о которой я уже  упоминал,  приехали  гости.  Это
были друзья отца. Они привезли с собою дочь семнадцати лет. Мне
в  то лето еще не исполнилось пятнадцати. Дочку звали Вера. Она
была уже вполне оформившей девушкой, как я сейчас понимаю.

     Не помню, чем мы  занимались  днем.  Вероятно,  Вере  было
скучно  с  малышами  -мною  и  моим  одиннадцатилетним  братом.
Вечером нас уложили спать в одной комнате. Вера заняла  кровать
брата,  я спал на своей, а брат устроился на раскладушке. Между
мной и Верой был стол.

     Я никак не мог заснуть. В  комнате  было  темно.  Вера  не
шевелясь лежала в постели. Брат заснул сразу. Я водил языком по
пересохшему небу. Язык тоже был сухим.

     -- Принеси воды, -- вдруг тихо приказала Вера.

     Я  встал  и на цыпочках направился на кухню. Дом уже спал.
Подушечками пальцев я ощущал холодный крашенный пол. Я ни о чем
не думал, только боялся, что проснется мама. Сердце  стучало  в
майку.  Я  зачерпнул  кружкой воды из ведра и пошел обратно, не
слыша себя.

     -- Вот, -- прошептал я, протянув руку в темноту.

     Ее пальцы коснулись моего локтя и,  спустившись  по  руке,
нашли   кружку.  След  этих  пальцев  ослепительно  вспыхнул  в
темноте. Она взяла кружку, а  я  остался  стоять  с  протянутой
рукой.  Мне казалось, что рука стала бесконечной и превратилась
в ее длинное прикосновение.

     Так я стоял, пока холодная кружка не ткнулась мне  в  ногу
выше колена.

     -- Попей, -- сказала Вера.

     Я  опустил  руку  и  схватил  кружку за ободок. Постукивая
зубами о край кружки, я глотнул воду. Что мне делать дальше  --
я не знал.

     -- Чего ты стоишь? -- спросил ее голос.

     Я  вдруг  улегся  на  стол  животом  и  свесил голову к ее
подушке. Рука с кружкой  существовала  где-то  в  пространстве.
Другой рукой я держался за край стола.

     Из  темноты  выплыло  ее  лицо. Оно коснулось моей щеки, и
мягкие губы поползли по ней к моим губам. Я повернул голову,  и
ее  губы  оказались  у  другой  моей щеки. Рука с кружкой вдруг
вернулась ко мне. Я почувствовал, что она напряженно застыла  в
воздухе над раскладушкой брата.

     -- Поставь кружку, -- сказала она.

     Легко  сказать!  Я  не знал, куда ее поставить. Тогда Вера
снова избавила меня от кружки,  поставив  ее  на  пол.  У  меня
появилась рука, ладонь и пальцы.

     Дальше  были  прикосновения  --  без  слов и поцелуев. Моя
свободная рука нашла ее и тихо-тихо двинулась в путь,  ужасаясь
происходящему.  Рука  думала  отдельно. Я же не думал совсем, а
только касался ее лица неподвижными губами. Рука нашла  пуговку
на спине и удивилась. Ее пальцы путешествовали по моему затылку
к  шее.  И  мои  пальцы  поехали  куда-то по узенькой и гладкой
полоске материи. Уши горели. Одним из горячих ушей я ощущал жар
ее дыхания. Моя рука пробралась к ее груди, и  я  почувствовал,
что теряю сознание.

     Тут проснулся брат и приподнялся на раскладушке.

     -- Ты чего на стол залез? -- спросил он.

     Мы  с  Верой  отлетели друг от друга бесшумно, как тени. Я
услышал, как противно скрипнуло  о  пол  днище  кружки.  Кружка
полетела  по  воздуху,  и  раздался  глубокий спасительный звук
глотка.

     -- Жарко... -- вздохнула Вера. -- Хочешь воды? -- спросила
она брата.

     Сонный брат нехотя выпил воды. Я стал сползать по столу на
животе к своей кровати и упал в нее наоборот, оказавшись ногами
к подушке. Переворачиваться я не решился, а только перетянул по
себе подушку к  голове,  перевел  дух  и  прислонился  щекой  к
ледяной никелированной спинке кровати. Потом я заснул.

     На  следующий  день  Вера  вела  себя так, будто ничего не
произошло. Вообще ничего. Мне  даже  стало  казаться,  что  все
приснилось.  Я  ощущал  досаду.  Я  был уверен, что наша ночная
тайна связала нас на всю жизнь. Но  напоминать  об  этом  я  не
решался.

     Оказалось,  что  близость  -- а это и было тогда близостью
для  меня  --  не  имеет  решающего  значения.  Открытие   меня
ошеломило  и продолжает ошеломлять до сих пор, правда, в сильно
разбавленном виде. До сих пор  я  испытываю  недоумение,  когда
обнаруживаю,  что  ночные  страсти, прикосновения, разговоры --
наутро исчезают куда-то, затихают, обесцвечиваются и во  всяком
случае не способны перевернуть жизнь вверх дном.

     Мы  с  Верой пошли на пляж и купались. Потом мы укрылись в
душевых кабинках, чтобы смыть соленую морскую воду.  Женская  и
мужская  кабинки разделялись деревянной перегородкой, в которой
были просверлены дырки. Они не были даже замаскированы.

     Я прильнул к одной из них глазом. Холодная вода падала  на
меня  из  душа.  Я  трясся  всем телом, зубы у меня стучали. За
перегородкой в  тонких  струйках  воды  стояла  Вера.  Плавными
движениями  рук  она  омывала  тело. Не знаю, приходило ли ей в
голову, что перегородка усеяна отверстиями. Во  всяком  случае,
она вела себя совершенно спокойно и артистично.

     Я же дрожал, повторяю.

     В мою кабинку вошел какой-то мужик, и я отпрянул от дырки.
Мужик  стукнул меня кулаком по заду, ухмыльнулся и сам припал к
отверстию. Я в ужасе выскочил из кабинки, едва  успев  натянуть
трусы.

     Этот опыт чувственности не повлиял заметно на мою жизнь. В
последующие   два  года  ничего  похожего  не  случалось.  Были
школьные увлечения, которые проносились с пугающей быстротой. Я
был тщеславен. Девочки из нашего класса меня  не  интересовали.
Но   я   совершенно  преображался,  когда  чувствовал  внимание
посторонних девочек.

     В девятом классе  я  испытал  любовь  десятиклассницы.  Ее
звали  Таня. Она пела эстрадные песенки на школьных вечерах, то
есть была в некотором роде звездой.  Я  тоже  был  звездой,  но
спортивной.  Мне передали, что она интересуется мною. Я испытал
страшную гордость и возвысился в собственных глазах.

     На очередном вечере я  пригласил  ее  танцевать,  а  потом
пошел  провожать.  Мы  молчали.  Возможно, что-то зарождалось в
наших душах, но зародиться не успело. У подъезда ее дома стояли
двое. Когда мы подошли, я узнал в них ее  одноклассников.  Один
из  них  без лишних слов стукнул меня в грудь. Я покачнулся, но
не ответил. Я понимал незаконность своих притязаний.

     Таня молча скользнула  в  подъезд,  оставив  нас  выяснять
отношения.  Но  выяснять  было  нечего.  Второй  тоже сунул мне
кулаком в грудь, однако  не  очень  сильно.  Он  явно  выполнял
формальность. Я вяло ударил его в плечо, и мы тут же разошлись.

     Вот  так  кончилась эта любовь. Пожалуй, она была рекордно
короткой.

     Следующей была девочка на год младше меня. Она  училась  в
восьмом классе. Ее подружки передали мне записку -- удивительно
глупую  и  претенциозную. Я тогда этого не понимал. Мне льстило
женское внимание.

     Мы  пошли  с  нею  в  кино.  Фильм  оказался  хорошим.  Он
назывался "Дом, в котором я живу". После сеанса я шел и думал о
людях,  которых увидел на экране, о девушке, которая погибла, и
в голове у меня вертелась простая  и  трогательная  песенка  из
этого фильма.

     И  тут  моя  подружка  сказала  какую-то  чепуху  и  глупо
захохотала. Этого оказалось достаточно, чтобы любовь, не  успев
вспыхнуть, снова погасла. Мне стало стыдно и досадно.

     -- А  у  меня  завтра  день рождения, -- сказала она. -- Я
тебя приглашаю. Ты придешь, придешь?..

     И стала заглядывать мне в глаза.

     -- Приду, -- буркнул я.

     Я подумал -- ладно уж, приду, так и быть, а то  получается
что-то  слишком  ветренно  с  моей  стороны. Я думал, что будет
обычный день рождения: мальчики, девочки, танцы под  радиолу...
Как бы ни так!

     Я  пришел  с большой коробкой конфет и цветами. Как жених.
Дома были она и ее родители. Небольшой круглый стол был  накрыт
на  четверых.  У  меня  сразу упало сердце. Я почувствовал, что
сравнение с женихом не слишком преувеличено.

     Отец помог мне снять плащ и повесил его на  вешалку.  Мать
смотрела на меня добрым испытывающим взглядом. Он накладывал на
меня   великую   ответственность  за  все,  что  произошло  или
когда-либо произойдет с ее дочерью.

     Меня усадили за стол и открыли  шампанское.  Жуткая  тоска
проникла  в мое сердце. Дверца мышеловки захлопнулась. Теперь я
как честный человек был обязан жениться.  Эта  мысль  предстала
передо  мною  во  всей  неотвратимости.  Мне стало жаль себя --
слишком юного, не успевшего вкусить.

     Между тем родители  повели  со  мною  светскую  беседу.  Я
отвечал учтиво, но без душевного подъема. Я старался показаться
скучным  и  туповатым  субъектом.  Это давало маленький шанс на
спасение.

     -- Леночка, угости Петю печеньем, -- сказала мама.  --  Вы
знаете, Леночка сама его пекла, -- обратилась мама ко мне.

     Я  покорно  взял  печенье.  С  трепетом  я ожидал рокового
вопроса: "Когда же свадьба?" -- или чего-нибудь в этом роде. Но
вопрос почему-то не прозвучал. Мне удалось вырваться на  улицу.
Я  шел  домой  и  пел  песни, с удовольствием вдыхая юный запах
свободы.

     Потом я стал избегать Лену.

     Я прятался от нее как мог --  в  школе  и  на  улице.  Она
записалась  в  мою спортивную секцию и дважды в неделю являлась
на тренирровки  в  черных  широких  трусах,  обтягивающих  ноги
резинками.  Эти трусы окончательно стерли остатки теплых чувств
с моей стороны. Я не разговаривал с нею, словно вспомнил вдруг,
что мы незнакомы.

     Она поймала меня на  предмет  серьезного  разговора  после
зимнего  первенства  города. Я занял первое место и шел домой в
упоении. Брат тащил рядом мою спортивную сумку, как оруженосец.
Вдруг я услышал позади противный мелкий стук каблучков. Я сразу
догадался.

     Она  поравнялась  со  мною  и,  придав  брату  легкий,  но
повелительный импульс в спину, сказала ему:

     -- Оставь нас наедине!

     Брат посмотрел на меня с сочувствием, но повиновался.

     Она  изобразила  на лице сложную гамму чувств. Я ничего не
изобразил,  кроме  унылого   ожидания.   И   тут   она   выдала
классическую  сцену  оскорбленной  и  покинутой  невинности.  Я
почувствовал себя законченным подлецом. Вместе с тем  решимость
никогда  ни  при  каких  условиях не жениться на ней -- окрепла
необычайно.

     Она заплакала натуральными слезами, чем только  ожесточила
мое сердце.

     -- Я   никогда,  никогда  больше  не  встречу  никого!  --
всхлипывала она. -- Это останется со мной на всю жизнь.

     -- Встретишь... -- вяло возразил я.

     -- Не смей так говорить! -- топнула она ножкой.

     С трудом удалось ее успокоить. У своего  дома  она  утерла
слезы и попыталась улыбнуться.

     -- Расстанемся  друзьями, -- сказала она вычитанные где-то
слова.

     Как  я  узнал  позже,  она  выскочила  замуж  сразу  после
выпускных экзаменов на аттестат зрелости.

     Вышеперечисленные  любови были исключительно целомудренны,
хотя едва не привели к женитьбе. Во всяком случае, не было даже
поцелуев.  Это  обстоятельство  огорчало   меня,   потому   что
целоваться хотелось. То есть не то, чтобы хотелось
 --  просто являлось общепринятым. Отсутствие поцелуев делало любовь
неполноценной.

     Я твердо решил избавиться от этого недостатка и поцеловать
какую-нибудь  девушку. Очень кстати явилась и девушка. Это было
после девятого класса, на той же даче, где  я  два  года  назад
несколько  ускорил  события  в  ночном  приключении с Верой. На
соседней даче отдыхала семья капитана первого ранга. Его  дочка
была черненькой, хорошенькой, пухлощекой, с роскошной косой.

     Мы  качались  на  качелях,  и  она обнимала руками широкую
юбку. Мы гуляли по вечерам, и наши щеки пылали.  Рядом  с  нами
всегда  вертелся  мой  брат.  Вообще,  во  всех  моих  любовных
начинаниях или окончаниях брат играл  скромную,  но  постоянную
роль.

     Очень  скоро  он  стал нам мешать. Во взглядах и движениях
моей новой возлюбленной появилась досада.  Каникулы  кончались.
Вскоре она должна была уезжать с семьей в свой военный городок,
где была военно-морская база, а поцелуй медлил исполнением.

     Произошло  все внезапно. Однажды, в очередной раз проводив
ее вечером до калитки, я  увидел,  что  брата  отвлекли  поиски
светляков. Он шарил в траве, выискивая и пряча в горсти крупные
синеватые звездочки. Я уже отпустил возлюбленную за калитку, не
выпуская,  впрочем,  ее  руки  из  своей,  но  мгновенно оценил
обстановку,  притянул  девушку  к  закрытой  калитке  и  быстро
чмокнул  в  щеку,  на  которой лежал изящный маленький завиток.
Собственно, чмокнул в завиток.

     Она с готовностью подставила лицо, прикрыла  глаза,  и  мы
стали  целоваться уже всерьез, пока не заметили, что нам что-то
мешает. Это была калитка с заостренными  полосками  штакетника,
которая   находилась   между   нами.  Ребра  штакетника  весьма
чувствительно упирались в грудь, а заостренные концы  вонзались
в подбородок. Однако открыть калитку было нельзя, ибо для этого
пришлось  бы  хоть  на  миг  оторваться  друг  от друга. Так мы
обнимались -возлюбленная, я и калитка -- пока  брат  не  принес
полную  пригоршню  светляков.  Я  одарил  ими возлюбленную. Она
украсила свою черную широкую косу и ушла по дорожке,  мерцая  в
темноте, как маленькое удаляющееся созвездие.

     После этого до последнего дня каникул мы целовались каждый
вечер   с   отчаянной   добросовестностью  дилетантов,  которым
поручили трудную профессиональную работу. Брат был  тактичен  и
предан.  Он  истребил всех светляков в поселке. В его взгляде я
читал  стойкое  непонимание  необходимости   наших   долгих   и
бессмысленных занятий.

     И  эта  возлюбленная  испарилась  из  моей  памяти быстрее
летнего утреннего тумана, выражаясь изысканно и фигурально.

     Если вам не  надоело  мое  безудержное  донжуанство,  могу
сообщить,  что  подобных  романов  до  моей  женитьбы  было еще
несколько. Все они стремительно развивались до первого поцелуя,
а дальше замирали в недоумении.  Что  могло  быть  дальше?..  Я
этого  не  знал.  Обрывки  искаженных сведений о жизни мужчин и
женщин, почерпнутые на  улице,  образовывали  в  моем  сознании
грубую  и  пугающую  картину. Интимная жизнь казалась стыдной и
непристойной.

     Все это привело к тому, что  я  женился  двадцати  лет  на
девушке,  которая  имела  еще  более  туманные  представления о
любви.  О  наших  совместных  поисках  истины  можно   написать
отдельную  поучительную  книгу.  Это  была  бы  очень смешная и
грустная книга. Это была бы  книга  о  том,  как  двое  молодых
людей,   знакомых   с   функциями   Лагранжа   и   историческим
материализмом,   вынуждены   были   самостоятельно   изобретать
велосипед.  Я  опять выражаюсь фигурально. К сожалению, в нашем
языке  слишком  мало  слов,  которыми  можно  пользоваться  для
описания всех этих дел, не нарушая приличий.



     Сейчас  я  хочу рассказать о тех общественных потрясениях,
которые заметно повлияли на мое мировоззрение.

     Мировоззрение, пожалуй, -- слишком громкое слово. Я до сих
пор не уверен -- есть ли оно  у  меня.  В  таком  случае,  если
угодно,  я  расскажу  о  событиях, которые привели к отсутствию
мировоззрения.

     В детстве я был  тихим  конформистом.  Мои  родители  были
членами   партии.  Я  занимал  небольшие  руководящие  посты  в
школьной  пионерской  организации.  Я  любил   гладить   утюгом
шелковый  красный галстук и сам пришивал к рукаву белой рубашки
лычку звеньевого.

     В вестибюле школы висел большой транспарант. На  нем  было
написано:   "Спасибо   товарищу   Сталину  за  наше  счастливое
детство!" На пионерских слетах и торзжествах я  пел  в  составе
мужского  квартета.  Мы  пели  песню  "По улицам шагает веселое
звено" и еще одну, текст которой сейчас утерян.  Восстанавливаю
его по памяти. Мы пели примерно так:



     Русский с китайцем -- братья навек.

     Крепнет единство народов и рас.

     Плечи расправил простой человек,

     С песней шагает простой человек.

     Сталин и Мао слушают нас



     Здесь  все  ложь  --  от  первого  до  последнего слова. К
сожалению, я узнал  это  значительно  позже.  А  тогда  я  пел,
выпятив  грудь с галстуком, и мне казалось, что Сталин и Мао, и
впрямь, нас слушают.

     Однажды произошел эпизод, который  я  запомнил.  Что-то  я
понял  в  тот  момент.  Я понял, что не так все безоблачно, как
написано на транспаранте. В те годы я еще  не  знал,  что  отец
сидел в тридцать седьмом году.

     Так  вот.  На  первомайских  парадах  над Красной площадью
пролетали  самолеты.  Было  известно,   что   первый   самолет,
четырехмоторный  бомбардировщик  типа "летающая крепость" ведет
Василий Сталин,  сын  Иосифа  Виссарионовича.  Василия  Сталина
обычно сопровождал эскорт истребителей.

     Направляясь  к Красной площади, Сталин пролетал над крышей
нашего дома. В тот день отец не пошел со мною смотреть парад, и
мы  прогуливались  с  ним  во   дворе.   Вокруг   была   музыка
первомайского  дня,  воздушные  шарики,  леденцы  на  палочке и
бумажные мячики, набитые опилками.  Мячики  прыгали  на  тонких
резинках.

     Я   бросал  мячик,  и  он  возвращался  ко  мне.  Внезапно
послышался гул самолетов. Я поднял голову  и  увидел  "летающую
крепость", по бокам которой, чуть впереди нее, неслись две пары
истребителей.

     Истребителям было положено лететь чуть позади. Эскорт явно
опережал  Василия  Сталина и рисковал прибыть на площадь раньше
него.

     -- Сталин отстал! Сталин отстал! --  завопил  я  восторге,
тыча пальцем в небо.

     Отец  подскочил  ко  мне и зажал рот ладонью. Это было так
неожиданно, что я растерялся. Отец побледнел. Я впервые  увидел
на его лице выражение страха. И главное -- я ничего не понимал.

     -- Не  ори  глупости!  --  тихо  сказал он и снял ладонь с
моего рта. Потом он вдруг покраснел, засунул  руки  в  карманы,
резко повернулся и отошел. Я остался стоять с раскрытым ртом. Я
даже  не  спросил -- почему нельзя обратить внимание окружающих
на забавный эпизод в небе.

     Память у меня, надо сказать, дырявая.  Но  этот  случай  я
помню очень хорошо.

     Смутно  запомнилось  еще какое-то "дело врачей". В журнале
"Крокодил" были нарисованы противные люди в  белых  халатах,  с
длинными  хищными  пальцами, с которых капала кровь. Примерно в
то же время из нашего класса ушел Яша Тайц. Он жил по соседству
в красном кирпичном доме, где было много профессоров,  а  потом
уехал жить куда-то в другое место.

     Затем  Сталин  умер.  Об  этом  я  уже  упоминал. В скором
времени взяли и разоблачили Берию.  Мы  пели  частушку  "Берия,
Берия,  вышел  из  доверия!"  -- и нас не очень занимал вопрос,
каким же образом ему удалось войти в доверие?

     Сталина положили в мавзолее  рядом  с  Лениным.  Это  было
естественно    и    справедливо.    Сталин    лежал   в   форме
генералиссимуса. Там еще оставалось  много  места.  Я  ходил  с
отцом   смотреть   Сталина.   Тогда  я  подумал,  что  мавзолей
специально сделали попросторнее, чтобы хватило на всех.  Теперь
я думаю, что он не такой просторный, как кажется.

     Двадцатый  съезд случился, когда мне шел шестнадцатый год.
Это было уже во Владивостоке. И вот тут-то я ощутил тот великий
стыд, о  котором  уже  говорил.  Я  читал  газеты  и  думал.  Я
разговаривал  с  отцом. "Как же так? Неужели никто не знал?" --
спрашивал я с юношеским негодованием. -- "Кто-то  знал.  Кто-то
догадывался. Большинство думало, что так надо", -- сказал отец.
-- "Но  почему  же  никто  не  сказал  правду?"  --  "Когда  ты
вырастешь и захочешь сказать свою правду, ты поймешь,  что  это
не так просто".

     Сейчас я это понимаю.

     Мне   дали   хороший  урок  безверия.  Я  чувствовал  себя
виноватым перед расстрелянными и  замученными.  Так,  вероятно,
бывает,  когда  узнаешь  о  предательстве  любимого человека. Я
понял, что еще один шаг -- и я разуверюсь  во  всем.  Но  я  не
сделал этого шага.

     Я  опять  испытал  стыд  и  гордость.  Гордость за то, что
правда сказана, и стыд перед всем миром, что она так долго была
беспомощна  перед  ложью.  Потом  я  стал   думать,   что   все
относительно  --  нет ни правды, ни лжи, а есть лишь меняющаяся
точка зрения. Ради удобства можно называть правдой любую  ложь,
можно даже заставить себя поверить в нее и все-таки...

     Все-таки  правда  абсолютна.  В  ее  основе  лежит чувство
справедливости. Правда, как и Бог, -- одна. Не случайно  он  ее
видит, но почему-то не скоро скажет.

     Предвижу   яростные  возражения  и  нападки.  Особенно  со
стороны философов,  которых,  честно  сказать,  не  люблю.  Они
способны запутать любое дело. А правда, кроме всего прочего, --
проста.

     Прошу  также помнить, что я человек без мировоззрения. Мне
его заменяет ирония.

     Я не думаю, что  ирония  лучше  мировоззрения.  По  правде
сказать,  она  мне здорово надоела. Ирония -- опасное состояние
ума, разъедающее душу. Она очень удобна, когда речь идет о том,
чтобы выжить в обстановке беспросветной  глупости  и  лжи.  Она
улыбается  над  всякой  позицией,  требующей решений и активных
действий.  Ирония  пропитана  скепсисом,  как  губка,   которую
подавали умирающему Христу -уксусом.

     Скепсис и уксус -- очень похожие слова.

     Отец  говорил  мне,  что  я  аполитичен. Это его огорчало.
А-политичен, бэ-политичен, вэ-политичен и так  далее  до  конца
алфавита... Я-политичен.

     Мне   очень   хотелось  бы  узнать  --  каким  образом  из
пионерского мальчика  с  искренним  выдохом  на  губах  "Всегда
готов!"  -- получился рефлексирующий ироничный субъект, готовый
разве что  грустно  улыбаться  над  явлениями  жизни.  Как  это
произошло? Кто виноват в этом?



     После  легких  и  приятных  волнений  юности  настала пора
избрать жизненный путь. В вопросах выбора этого пути существует
явная недоработка. Я хорошо и ровно учился по  всем  предметам.
Меня  увлекали  на  разных  этапах  математика,  физика, химия,
девушки, спорт и литература.

     История меня тоже увлекла, как  вы  поняли  из  предыдущей
главы.

     Спорт  и девушек в качестве направляющих жизненного пути я
отбросил  сразу.  Правда,  по-настоящему  это  удалось  сделать
только  со  спортом.  Девушки,  а  потом  и  женщины, еще долго
существенно влияли на конфигурацию моего  жизненного  пути.  Но
хватит об этом.

     Почему-то  в  то  время  из  поля зрения входящего в жизнь
юноши  совершенно  выпадали   такие   нормальные   человеческие
занятия,   как   хлебопашество,  слесарное  и  столярное  дело,
строительство, торговля и многое другое. Я говорю о  юношах  из
так называемых "приличных" семей.

     Выбор был таков: наука, искусство, военное дело.

     Последнее,  если  говорить  обо  мне,  фигурировало  чисто
номинально как наиболее простое. Отец легко мог  составить  мне
протекцию в любое высшее воинское училище. Именно поэтому мысль
о таком жизненном пути сделалась мне ненавистной. Кроме того, я
уже говорил о своем отношении к армии.

     Я  считал  и  считаю  сейчас, что распространенная идея --
идти по стопам своего  отца  --  является  неплодотворной.  Она
неплодотворна  во  всех случаях. И в том, когда отец добился на
избранном поприще известных высот, и в обратном.

     Порассуждаем на эту тему подробнее. Она меня занимает.

     Допустим, что отец достиг в своей области совершенства или
весьма к нему приблизился. Так  обстояло  дело  у  меня.  Тогда
дорожка оказывалась проторенной. Сын долгое время мог следовать
по ней, находясь в начальственной тени отца. Имя сына вливалось
в  имя  отца, ничего не прибавляя ни тому, ни другому. Быть всю
жизнь лишь сыном своего знаменитого отца -- скучная перспектива
для честолюбивого юноши. А я, напомню, был честолюбив. Сыновьям
известных отцов очень трудно утверждаться и легко  жить.  Может
быть, одно вытекает из другого.

     Вы  скажете,  что  бывает иначе. Сын может превзойти отца.
Да, но тогда это будет как раз обратный случай.  Следовательно,
отец  не добился крупного успеха, и сын со временем затмил его.
Такое бывает реже  или  просто  менее  известно.  Этот  случай,
казалось  бы, благоприятный для сына, тоже чреват неудобствами.
Он не совсем этичен по  отношению  к  отцу.  Последнему,  может
быть,  и все равно -- но каково сыну? Каково ему думать об отце
как о неудачнике и ощущать себя стоящим на его плечах?

     Каково сознавать, что жизнь отца свелась лишь к  расчистке
пути?

     Короче   говоря,   я  настоятельно  советовал  бы  молодым
уклониться от жизненного пути отца  и  искать  себя  на  других
тропинках. По крайней мере, никому не будет обидно.

     Мы  выбрались  из  рассуждений  и  вернулись  туда, откуда
начали. То есть к моменту окончания мною  десятого  класса.  Мы
шли  с  отцом  по берегу Амурского залива и говорили о будущем.
Мое будущее рисовалось отцу блестящим -- он верил в  меня.  Мне
оно виделось тоже не менее грандиозным -- но в какой области?

     Архитектор?  Журналист?  Математик?  Физик? Писатель, черт
возьми?!..

     Какие возникали в  наших  головах  картины!  Международные
фестивали,  съезды и симпозиумы! Тиражи книг! Научные открытия!
Статьи во всех газетах! Стыдно вспоминать...

     Сейчас мне за тридцать. Я выезжал за  границу  однажды,  о
чем  в  свое  время. Моя фамилия известна на этажах дома, где я
живу, и института, где я работаю. Тем не менее, я довольно-таки
счастлив, потому что этой известности я добился сам.

     И дело вовсе не в известности.

     Я стал физиком. В то время многие хотели  стать  физиками,
химиками   и  инженерами.  Сейчас  почему-то  нет.  Кажется,  я
руководствовался желанием проникнуть в тайны материи. В тайны я
не проник, но точные  науки  дали  мне  необходимое  для  жизни
стремление  к  истине.  Сознание  того,  что  свою правду можно
экспериментально  проверить  и  математически  доказать,  очень
помогает  жить.  Другими словами, мне радостно думать, что есть
незыблемые вещи, вроде закона сохранения энергии,  над  которым
не   властны   мнения   начальства,   постановления   партии  и
исторические оценки.  В  окружающей  нас  жизни,  а  так  же  в
истории,  литературе  и  искусстве,  тоже  есть такие вещи, но,
Господи! -- сколько воды утечет, пока правда восторжествует.



     Я был бы неправ, если бы в своей автобиографии  ни  словом
не обмолвился о жене. Собственно, я уже обмолвился.

     Я  перевелся  в  Ленинград,  окончив  два курса института.
Перевод был связан с новой  службой  отца.  Я  по-прежнему  был
комнатным домашним растением. Жизнь вне семьи пугала меня.

     Менее  чем через год я женился на девушке, которая училась
со мною в одной группе.

     Методика выбора жены еще менее разработана,  чем  методика
выбора  профессии.  Я смутно надеялся, что судьба сведет меня в
нужный  момент  с  той,  которая...  И  тому  подобное.  Я   не
прикладывал  к этому никаких усилий. Моя будущая жена еще менее
того. Она даже активно сопротивлялась. Но судьба  сделала  свое
дело  на  самом  высоком  уровне,  направив  нас друг к другу и
бережно подталкивая до самых дверей Дворца бракосочетаний.

     Внешне все выглядело исключительно безответственно.  Но  в
этой    безответственности    проглядывала   неукоснительность,
характерная для законов материи.

     Она мне понравилась. Я ей не очень. Это меня обескуражило.
Я привык нравиться. Клянусь, что она  не  кокетничала.  Она  не
умела и не умеет этого делать.

     Я  стал ходить за ней. Она стала бегать от меня. Я убеждал
ее, что в нашей встрече есть какой-то смысл. Ее упрямство могло
поколебать мой комплекс полноценности, к которому я уже привык.
Мы занимались  физикой  и  математикой.  Мы  доказывали  вместе
теорему  Коши.  Поясню  для  непосвященных  -- это знаменитая и
довольно  тонкая  теорема  о  существовании  и   единственности
решения  систем дифференциальных уравнений. Мы успешно доказали
ее на экзамене.

     Вот уже много лет мы доказываем теорему о существовании  и
единственности  нашей  семьи.  Мы  запасались  такими  крепкими
аргументами, как  двое  детей,  общий  круг  друзей,  дружба  и
понимание. Не говоря о квартире и хозяйстве.

     Я  уверен,  что  задача  имеет  решение. Но доказательство
много труднее того, что придумал Коши. Оно  требует  постоянных
душевных сил и терпения. Слава Богу, мы оба это понимаем.

     А  началось  все  с  того,  что  после весенней сессии нам
вздумалось вместе поехать на юг. Мы сообщили об этом родителям.
Тогда еще было принято это делать. Мои родители  только  пожали
плечами.  Ее  родители  изумились. Они напомнили нам, что мы не
муж и  жена,  а  следовательно,  не  имеем  права  на  подобные
поездки.

     -- Ах, так! -- сказал я. -- В таком случае доставим им это
маленькое удовольствие и поженимся.

     Таким  образом  женитьба  стала способом проведения летних
каникул. Дальше мы не заглядывали. Я  думаю,  что  если  бы  мы
заглянули  дальше,  то стали бы раздумывать и сомневаться. Но в
двадцать лет не раздумывают -- и правильно делают.

     Я взялся за дело с присущей мне в те годы энергией.

     Сначала я обработал  маму.  Ее  легко  убедить.  Потом  мы
вместе  навалились на папу. Отец был недоволен. Ранний брак мог
помешать моему блестящему будущему. В конце концов он сказал --
делай как знаешь.

     Мы познакомили родителей. Об этом нужно  писать  отдельно.
Дело было улажено, и мы стали готовиться к свадьбе. Кажется, мы
оба  испытывали  неудобство и смущение от своего раннего брака.
Нам казалось, что над нами будут смеяться.

     Надо сказать, что тогда сначала договаривались жениться, а
потом выясняли некоторые подробности, связанные с браком. Я  не
уверен,  что  это самый правильный способ, но и другие вызывают
во мне смущение.

     Отец уехал в командировку. Мы сидели  рядышком  и  строили
планы.  Ее  родители  были  на  даче. Вечером я позвонил маме и
решительно заявил, что домой  сегодня  не  приду.  Мама  только
ахнула  в  трубку. Конечно, если бы дома был отец, я никогда бы
не решился на такой дерзкий шаг.

     Я остался у моей милой  и  любимой,  чтобы  начать  с  нею
поиски   истины,   о   которых   уже   говорил.  Учитывая  нашу
теоретическую  подготовку,  это  было  смешное  и  трогательное
занятие.

     Утром  я  впервые  в жизни проснулся в незнакомой постели.
Рядом спала моя жена. Она была очень хороша во  сне  --  волосы
разметались по подушке, лицо словно светилось.

     Но разглядывать ее не было времени, потому что проснулся я
от того,  что в замке поворачивался ключ. Я вскочил с кровати и
одним движеньем натянул трусы, дико  озираясь.  Жена  мгновенно
проснулась и прошептала:

     -- Это папа! Я думала, он не приедет...

     -- Думала,  думала!  -- прошипел я. -- Лучше скажи -- куда
мне деваться?

     Она   вдруг   уронила   руки   и   засмеялась   совершенно
безответственно.  Мне  же  было не до смеха. Ее отец уже шаркал
ногами в прихожей. Я вылетел на балкон и прижался  лопатками  к
кирпичной стене.

     Сейчас  я  представляю,  каким  идиотом  я  выглядел в тот
момент на балконе. Вид снизу: молодой человек в синих сатиновых
трусах, прижавшийся спиной  к  стене,  будто  балансирующий  на
карнизе.  На лице сумасшедшее выражение. Кстати, оно возникло в
первую  же  секунду,  когда  в   голове   промелькнула   мысль:
"Ботинки!"  Конечно,  мои ботинки сорок второго размера все еще
торчали  посреди  прихожей.   Они   наверняка   не   догадались
выпрыгнуть в окно. Равно как и брюки.

     -- Ну,  выходи, выходи! Простудишься, -- раздался голос ее
отца из комнаты.

     Я вышел и вытянулся перед ним, потупившись. Голый  человек
совершенно  беспомощен  перед одетым. Жена спряталась с головой
под одеялом. У меня мелькнула мысль, что сейчас нам не разрешат
жениться -- и все! Хотя теперь-то на этом стоило бы настаивать.

     Мы выслушали небольшую лекцию о нашем моральном облике. До
свадьбы было девятнадцать дней. Жена заплакала под одеялом.  Ей
было  стыдно.  Мне  разрешили  надеть  брюки.  Ко мне вернулось
самосознание.

     После свадьбы мы почему-то не поехали на юг, а отправились
в деревню. Мы спали на сеновале, а днем бродили по лесу. Вокруг
звенел и жужжал июль. Солнце каталось по небу слева направо. Мы
падали в траву, как скошенные  цветы,  и  касались  друг  друга
лепестками.  Задумчивые божьи коровки взлетали с наших ладоней,
как с аэродромов. "Божья  коровка,  улети  на  небо,  там  твои
детки,  кушают  конфетки".  На  облаке  сидел  бородатый  Бог и
укоризненно покачивал головой. Впрочем, он одобрял  нас.  Браки
заключаются  на  небесах,  как  я выяснил позже. Вероятно, Богу
весело и забавно было смотреть на детей в высокой траве.

     Через месяц жена сказала, что у нас будет дочка.

     Я не оговорился насчет дочки. Она всегда знала и знает все
наперед. Когда я прошу объяснить мне научно источники ее знания
-- она только беспомощно улыбается. Видимо,  у  нее  завязались
дружеские  отношения  с  Господом  Богом  еще  там,  в деревне,
посредством божьих коровок.



     Я думаю, что пора заканчивать рассказ о детстве и  юности.
К двадцати годам человек накапливает почти все, необходимое для
выживания.  Дальше  он  начинает  понемногу терять. О некоторых
потерях я уже говорил.

     В сущности, достаточно иметь очень  немногое.  Одну  мать,
одного  отца,  одного  брата,  одного  друга, одну любовь, одну
жену, одно дело, одну страну, один язык.

     Обо всем этом я и рассказал.

     И множество обстоятельств  жизни,  из  которых  получаются
взгляды и сомнения.

     Меня  берет  сомнение  --  кому  нужна  моя  биография? Не
злоупотребил ли я вниманием? Я  не  космонавт,  не  олимпийский
чемпион,   не   народный   артист,   не  академик  и  не  Герой
Социалистического Труда. Я вообще не герой. Героического крайне
мало во мне.

     У каждого хватает своих забот. У многих жизнь складывается
так, что им не достает даже того малого, что есть у  меня.  Так
зачем,  спрашивается,  я  лезу  со своей биографией, если точно
такая же есть у вас, вашей жены и  друзей?  Не  лучше  ли  было
сочинить    что-либо    необыкновенное   и   потешить   публику
исключительным и неповторимым?

     Этак каждый начнет писать свои биографии!

     Я отвечу -- и прекрасно!  Пускай  каждый  напишет  о  себе
правду  и  даст  почитать  другому.  Мне кажется, что это будет
способствовать    взаимопониманию.    Кроме    того,    пишущий
автобиографию  убедится,  что ничего исключительного в нем нет,
что все мы похожи в главных чертах и каждый  является  типичным
представителем своего поколения и социальной группы.

     Как убедился в этом я.

     Все мы в школе писали сочинения о типичных представителях.
Могло создаться мнение, что типичный представитель -- это нечто
вроде   унифицированного   блока  телевизора.  Он  построен  из
стандартных деталей по стандартной  схеме.  Между  тем,  каждый
типичный  представитель у классиков имел свой дом, свою бабушку
и маму, свои приключения и находки. Что же делало его  типичным
представителем?

     Образ мыслей.

     Удивительное  дело  -- мысли у всех разные, а образ мыслей
один. Я долго сопротивлялся тому, чтобы признать себя  типичным
представителем.   Мне   казалось,   что   во  мне  есть  что-то
неординарное, и мысли иной раз приходили  в  голову  дерзкие  и
решительные.  Я  смотрел  передачи,  читал книги про тружеников
наших полей и заводов и думал, что мое лицо не такое. Вот они и
есть типичные представители, а я нетипичный, особый,  ищущий  и
размышляющий.

     Мне  казалось, что я все понимаю. А иногда казалось, что я
ничего не понимаю. Я не понимал, почему мы  сами  себя  хвалим,
почему  черное  то  и  дело  называют  белым и почему мой образ
мыслей -- как бы это выразиться поточней? -- мало соответствует
общепринятому образу мыслей советского человека. Последнее меня
огорчало. Я уже готов был поверить в то, что мои глаза устроены
как-то иначе. Они устроены негативно и видят белое черным, в то
время как нормальные люди видят правильно. Белое  --  белым,  а
черное -- тоже белым.

     В   таких   условиях   я  не  мог  себя  считать  типичным
представителем.

     Чтобы не выделяться, я начал прикидываться дурачком.  Стал
валять  ваньку,  как  говорится.  Оказалось  --  это  удобно. С
дурачка какой спрос? Он даже если  что  и  ляпнет  невпопад,  и
назовет  черное  черным  --  так  это по дурости. Над ним можно
посмеяться.

     Мне не нравилась моя двойственность, потому что в  душе  я
считал  себя  человеком  серьезным,  даже печальным, и сердце у
меня болело по поводу глупостей и лжи.

     Я склонен был винить себя. Мне очень хотелось пристроиться
и шагать в ногу, с песнями, с большой и  широкой  гордостью  за
себя и других людей.

     Но  присмотревшись  повнимательнее, я увидел, что напрасно
приписываю  себе  оригинальность.  Оказалось,  что  большинство
людей  видят  то  же,  что вижу я. И вовсе не прикидываются при
этом дурачками. Они просто делают свое дело, а сердце  болит  у
них не меньше моего.

     Написав  автобиографию, я окончательно убедился в том, что
являюсь типичным представителем. Ничего не было  в  моей  жизни
такого, чего бы не было ни у кого. Различия характеров не имеют
значения.  Все  или  почти  все размышляют о жизни и приходят к
невеселым выводам.

     Я же пришел все-таки к одному веселому выводу. Нас  много,
типичных   представителей.   Мы   сумели,  оставаясь  типичными
представителями, не озлобиться, не потерять веры в людей  и  не
позволить себе стать циниками.

     И это самая громкая фраза, какую я могу себе позволить.





     В один прекрасный день я осознал, что заканчиваю институт.

     Это  было в начале сентября, когда нас собрали на кафедре,
в лаборатории измерительной техники, и объявили, что начинается
преддипломная практика.

     Все обставили очень торжественно. Принесли откуда-то доску
и водрузили  ее  на  звуковой  генератор.  Профессору   сделали
возвышение.  Преподаватели стояли неровным строем, заложив руки
за спину. Они испытующе  смотрели  на  нас.  А  мы  победоносно
смотрели  на  них, потому что знали, что теперь поделать с нами
ничего  невозможно.  Они  просто  обязаны   нас   выпустить   с
дипломами.

     Профессор вскарабкался на возвышение и сказал:

     -- Немного вас осталось, друзья мои...

     -- Вашими   заботами,   Юрий  Тимофеевич,  --  пробормотал
Сметанин, который  сидел  рядом  со  мной.  Сметанина  пытались
выгнать  дважды,  но  он каким-то чудом удержался. Вместе с ним
удержались еще семнадцать человек  из  первоначальных  двадцати
пяти. Институт у нас, надо сказать, крепкий.

     -- Но   ничего.  Мал  золотник,  да  дорог,  --  продолжал
профессор. -- Я поздравляю вас с началом  шестого,  последнего,
дипломного курса. Вы уже без пяти минут инженеры...

     Я   посмотрел   на   часы.   Было  десять  минут  первого.
Следовательно,  в  двенадцать   пятнадцать   мы   должны   были
превратиться в инженеров. Я стал ждать.

     Профессор проговорил еще минут пять, и я почувствовал, что
действительно  что-то во мне произошло. Мне показалось, что нас
собираются вывести за ворота и бросить на  произвол  судьбы.  И
книжечка  диплома  являлась маленьким фиговым листком, чтобы им
мы могли прикрыть свою наготу.

     Прошу понять меня правильно. Не фигувым,  а  фиговым.  Это
дерево такое в Греции.

     Мне  стало страшно. До сих пор нас вели из класса в класс,
с курса  на  курс,  и  создалось  впечатление,  что  вся  жизнь
разграфлена  на  классы  до  самой  пенсии, и остается только в
нужный момент сдать экзамен, посидеть пару ночей --  и  привет!
Ты уже на следующей ступеньке.

     Профессор   в   течение   двадцати   минут   разрушил  это
представление.

     Он сказал, что кончилось наше безмятежное счастье.  Теперь
оно будет трудным, мятежным и беспокойным. Если вообще будет, в
чем профессор был как-то не очень уверен.

     Кончилось тем, что он предложил нам выбрать темы дипломных
работ,  а  заодно  и руководителей. Каждый доцент, аспирант или
ассистент выходил к доске, писал свою фамилию,  а  рядом  тему.
Если он находил нужным, он пояснял, что это за тема.

     Первым  вышел  к  доске Михаил Михайлович, доцент, который
нам читал квантовую электронику. Он, как всегда, был в  кожаном
пиджаке  и  с усиками, которые он отпустил летом. Ходили слухи,
что он  невероятно  талантлив,  поэтому  позволяет  себе  такие
молодежные  штучки. Он написал на доске десять слов, из которых
понятными мне были  только  три:  "измерение",  "параметров"  и
"концентрация".

     -- Ну,  это  просто...  --  сказал  он  и написал еще одно
название: "Теплообмен в слоистых структурах".

     -- А вот здесь нужна голова, -- сказал он.

     Голова в нашей группе была одна. Она  принадлежала  Славке
Крылову,  и  все  об этом прекрасно знали. Поэтому мы повернули
головы, которые на самом деле таковыми не  являлись,  к  голове
Славки.

     -- Спасай,   --  прошептал  Сметанин.  --  Мих-Миху  нужна
голова.

     Славка почесал эту голову и безнадежно  махнул  рукой.  Мы
облегченно вздохнули.

     Было    только   маленькое   опасение,   что   кому-нибудь
потребуется еще одна голова,  которой  группа  не  располагала.
Нет,  конечно, все чего-то там соображали, но настоящая светлая
голова была только у Крылова. И он один это  отрицал,  проявляя
повышенную скромность.

     Постепенно   доска  заполнилась  названиями  и  фамилиями.
Началось что-то вроде небольшого торга.  Девочки  уже  менялись
темами  и руководителями. Охотнее всего они пошли бы к Мих-Миху
в  силу  его  элегантности,  но  Мих-Мих  презирал   умственные
способности женщин, о чем неоднократно заявлял на лекциях.

     Я  всматривался  в  лица  руководителей,  пытаясь найти то
единственное, которое не подведет.  Все  лица  были  достаточно
симпатичны. Все темы были достаточно непонятны. Я решил пустить
дело на самотек.

     И  вдруг профессор Юрий Тимофеевич, который все еще дремал
на своем  возвышении,  проснулся,  поискал  кого-то  глазами  и
остановил взгляд на мне.

     -- Верлухин! Подойдите-ка сюда... Я чуть было не забыл.

     Я  подошел  к  профессору,  испытывая  легкое  недоумение.
Во-первых, было лестно и тревожно,  что  профессор  помнит  мою
фамилию.  Во-вторых,  было  непонятно, зачем я ему понадобился.
Группа замерла в предвкушении.

     -- Не хотите ли писать дипломную работу по моей  теме?  --
спросил профессор.

     Тишина  стала жуткой. Что тут ответить? Вообще, имеется ли
в подобной ситуации хоть какой-нибудь выбор? Неужели  профессор
полагал, что я могу отказаться?

     -- Хочу,  --  пролепетал  я,  испытывая  тягостное желание
припасть к руке профессора.

     -- Ну вот и прекрасно, -- сказал  Юрий  Тимофеевич,  снова
погружаясь в дремоту.

     -- А... Какая... Тема? -- выдавил я совершенно бестактно.

     -- Что? -- встрепенулся профессор. Он недовольно посмотрел
на меня, поерзал на возвышении и сказал:

     -- Тема...  Ну  тема  как тема!.. Не помню, какая тема! --
рассердился он. -Приходите завтра, поговорим.

     Я мгновенно растворился в группе,  съежился,  спрятался  и
затих.  Мысли  стучали  во мне, как колесики в будильнике. Я не
знал,  как  расценивать  только  что   случившееся   со   мной.
Требовалось мыслить твердо и логично. И я стал мыслить.

     Почему  именно я? Я не отличник, не именной стипендиат, не
обладаю оригинальным умом, и получил у профессора  на  экзамене
устойчивую  "четверку",  заработанную усидчивостью и терпением.
Таким образом, творческие причины отпадали.

     Мои родители не работают в торговле и сфере  обслуживания.
Они  не  занимаются  распределением  жилплощади,  не  оформляют
туристические путевки за границу и не  устанавливают  телефоны.
Отец   у  меня  военный,  а  мать  домохозяйка.  Следовательно,
профессора нельзя было обвинить и в корыстных интересах тоже.

     Может быть, у него есть дочь, которой пора замуж? Но тогда
я тоже   не   представляю    интереса    по    причине    всего
вышеизложенного.  Кроме  того, я женат. Я женился после второго
курса, у меня уже дочка. Правда, профессор может всего этого не
знать.

     Так что же, он меня за красивые глаза выбрал?

     -- Как пить дать, оставит в аспирантуре... Как пить  дать!
-- убежденно прошептал Сметанин. -- Везет же олухам!

     -- Сам ты олух! -- сказал я.

     Раздача слонов и материализация духов на этом закончилась.
Все разошлись  во  главе с профессором, который даже на меня не
посмотрел. Группа отчужденно молчала. Я почувствовал, что  меня
отгородили  прочной  стенкой.  Я  был приближен к начальству по
непонятным причинам, меня возвысили и навсегда  лишили  доверия
коллектива.

     Я побрел домой, чтобы рассказать обо всем жене.

     "В  пять минут, в пять минут можно сделать очень много..."
-- пел  я  про  себя  старую  бодрую  песенку   из   кинофильма
"Карнавальная ночь".



     На  следующий  день  я  пришел на кафедру и справился, где
будет мое рабочее место.

     Зоя Давыдовна, секретарь кафедры, повела меня по коридору.
Мы прошли мимо  всех  лабораторий  и  остановились  у  двери  с
номером 347. Дверь была серая, неопрятного вида.

     -- Юрий  Тимофеевич  обещал  быть к двенадцати, -- сказала
Зоя Давыдовна и ушла.

     Я вошел в комнату.  Справа  стояли  два  пустых  стола,  а
слева,   перегораживая  комнату  пополам,  громоздилось  что-то
черное, непонятное, с множеством круглых ручек. Оно было похоже
на мебельную стенку производства ГДР, на которую  мои  родители
стояли  в очереди. Вся передняя панель стенки была густо усеяна
рядами ручек с указателями.  Внизу  была  узкая  горизонтальная
панель  с кучей проводов. Я подошел к стенке и покрутил одну из
ручек. Указатель защелкал, перепрыгивая с деления на деление.

     -- Не трожь! -- сказала стенка человеческим голосом.

     Я отскочил от стенки к столу и сделал вид, что раскладываю
на нем бумаги.

     -- Выставь потенциометр на прежнее деление, --  продолжала
стенка ровным голосом.

     Теперь  я  уже  знал,  что  крутил ручку потенциометра. Но
какую? Их было штук триста, и я не  успел  запомнить,  какую  я
трогал.  Я снова приблизился к стенке и начал шарить глазами по
указателям.

     -- Ну, чего ты там? -- лениво поинтересовалась стенка.

     Я схватился за  первую  попавшуюся  ручку  и  повернул  ее
против часовой стрелки. Снова раздался треск указателя.

     -- Ну  ты,  брат,  даешь! -- сказал тот же голос, потом за
стенкой послышилось шевеление, и из-за нее вышел худой  мужчина
в черном свитере. Он был мрачен. Подойдя к стенке, он, почти не
глядя,  нашел сдвинутые мною ручки и восстановил первоначальное
положение.

     -- Чемогуров, -- сказал он,  протягивая  руку.  --  А  это
электроинтегратор,  -представил  он стенку. -- Ты его больше не
трогай.

     -- Петя... -- сказал я. -- Верлухин. Я буду  здесь  диплом
писать.

     -- У кого? -- спросил Чемогуров.

     -- У Юрия Тимофеевича.

     Чемогуров  оценивающе посмотрел на меня. Он рассмотрел мое
лицо, волосы, пиджак, брюки и ботинки. Мне стало не по себе.

     -- Годидзе, -- сказал он.

     -- Чего? -- не понял я.

     -- Грузинская фамилия, --  мрачно  пояснил  Чемогуров.  --
Годидзе.

     -- При чем тут грузинская фамилия?

     -- Скоро  поймешь,  --  сказал  он и стал разминать своими
длинными пальцами папиросу.

     Чемогурову было лет под сорок. Он был небрит и  нестрижен.
Под  глазами  фиолетовые  мешки.  Свитер  висел  на нем, как на
распялке. Было видно, что  Чемогуров  холост,  любит  выпить  и
пофилософствовать.

     Он  дунул в папиросу и закурил. Потом, еще раз взглянув на
меня, ушел за электроинтегратор.

     Я выбрал себе стол,  застелил  его  листом  миллиметровки,
который  оторвал  от  рулона, и прикнопил. На стол я выложил из
портфеля большую толстую  тетрадь,  стаканчик  для  карандашей,
стирательную  резинку,  три разноцветных шариковых ручки, пачку
белой бумаги  и  угольник.  Все  это  я  разложил  в  идеальном
порядке. Я люблю аккуратность.

     После  этого  я  сел  за  стол и стал ждать. Была половина
двенадцатого.

     За интегратором что-то тихонько запищало, потом затюкало и
зашипело. Чемогуров пробормотал три  слова.  Первые  два  я  не
расслышал, а последнее было "мать".

     Тут  распахнулась  дверь,  и в комнату быстрым шагом вошел
Мих-Мих,  за  которым  почти  бежал  Славка   Крылов.   Мих-Мих
поздоровался   со   мной,   окинул   беглым  взглядом  столы  и
воскликнул:

     -- Ага!  Так  я  и  предполагал.  Стол  еще  не   занят...
Располагайтесь! -- приказал он Славке.

     Славка  молча  взял  с  моего стола лист бумаги, подошел к
своему столу, написал на листе "Занято" и положил лист на стол.

     -- Расположился, -- сказал он.

     -- Вот и прекрасно, -- сказал  Мих-Мих.  --  Женя,  ты  не
возражаешь? -крикнул он в сторону интегратора.

     Чемогуров  снова  появился,  посмотрел  на  Славку и пожал
плечами.

     -- Что мне, жалко? -- сказал он. -- А ты,  Мишка,  большая
скотина, -продолжал он, обращаясь к Мих-Миху.

     Наш  доцент  сразу  подобрался.  Он кинул взгляд на нас, и
глаза его стали непроницаемыми. Мы со Славкой сделали вид,  что
мы глухие от рождения.

     -- Ты  же  мне обещал заказать вэтэ семнадцатые. Я без них
тут кувыркаюсь, -сказал Чемогуров.

     -- Ты не горячись, -- сказал доцент и, обняв Чемогурова за
плечи, увел его за интегратор.

     -- А я не горячусь, -- сказал Чемогуров. -- Но ты свинья.

     Мих-Мих что-то ему зашептал, сначала сердитым  голосом,  а
потом умоляющим.

     -- А иди ты! -- проворчал Чемогуров.

     Мих-Мих  показался из-за стенки с наигранно-бодрой улыбкой
на лице. Они  с  Крыловым  уселись  за  его  стол  и  принялись
обсуждать  тему  диплома. При этом они то и дело хватали чистые
листы из моей пачки и писали на них какие-то формулы. Мне стало
жалко своей бумаги, потому что многие листы они тут же  комкали
и кидали в корзину. Это было обидно.

     Постепенно  они  увлеклись  и стали кричать друг на друга,
пользуясь разными терминами.

     -- Дэ фи по дэ икс равно нулю! -- кричал Мих-Мих.

     -- Пускай! -- кричал Крылов. -- А частное  решение?  Поток
идет сюда.

     -- Сомневаюсь. Надо проверить.

     -- Да это же и так видно! -- кричал Крылов.

     -- Вам  видно,  а  мне  не  видно...  Стоп!  -- воскликнул
Мих-Мих. -- Мне пора на лекцию. К  следующему  разу  прочитайте
вот это.

     И  он  написал  на  листке список литературы. Потом доцент
поправил галстук и ушел. Славка еще немного побегал по комнате,
переваривая мысли, сел к подоконнику и застыл,  уставившись  на
улицу.

     -- Нужно  делать  железо,  -- внятно произнес Чемогуров за
стенкой.

     Славка встрепенулся, засунул листок с литературой в карман
и убежал в библиотеку. На его столе остался ворох исписанной им
и доцентом  бумаги.  Я  вздохнул,  сложил  листки  в  стопку  и
придвинул их на край стола.

     Потом  я на цыпочках подкрался к интегратору и заглянул за
него. Там  был  закуток,  заставленный  приборами  от  пола  до
потолка,   опутанный   проводами   и  погруженный  в  синеватый
канифольный дым. Чемогуров настраивал какую-то схему. На экране
осциллографа стоял  зеленый  прямоугольный  импульс.  Чемогуров
недовольно  смотрел  на  импульс  и дотрагивался щупом до ножки
транзистора, отчего импульс подпрыгивал.

     Стена над столом была  облеплена  цветными  проспектами  с
изображением  цифровых  вольтметров,  счетных  машин, лазеров и
прочих штук. Проспекты были наклеены любовно, точно  зарубежные
красавицы.

     -- Вот   зараза!  --  сказал  Чемогуров  и  погрузил  жало
паяльника в канифоль. Брызнула струйка дыма, канифоль зашипела,
и Чемогуров прикоснулся паяльником к ножке транзистора. Импульс
на экране провалился куда-то, потом всплыл в увеличенном виде.

     -- Ага! -- сказал Чемогуров и откинулся на  спинку  стула.
Тут он заметил меня.
 --   А-а... Ты еще здесь?   --  протянул он.   --  Тоже теоретик?   --  спросил
Чемогуров сурово.

     -- Почему тоже? Почему теоретик? -- слегка обиделся я.

     -- Ну,  этот  парнишка  у Майкла будет теорией заниматься.
Верно?

     Я сообразил, что Майкл -- это Михаил Михайлович. На всякий
случай я пожал плечами.

     -- А  ты  будешь  теоретизировать  у  шефа,  --   объяснил
Чемогуров.

     -- Я еще темы не знаю, -- сказал я.

     -- Зато я знаю, -- отрезал Чемогуров и снова склонился над
импульсом.

     Я  не  успел  расспросить  его  про  тему,  как в коридоре
послышались голоса и щелкнул фиксатор двери. Я вышел из закутка
и увидел церемонию, происходящую в  дверях.  В  коридоре  перед
дверью  интеллигентно толкались три человека: Юрий Тимофеевич и
два неизвестных. Они пропускали друг  друга  вперед.  Это  было
удивительно   красиво.   Жесты   их   были  предупредительны  и
настойчивы. Юрий Тимофеевич загребал незнакомцев обеими руками,
а те в свою очередь пытались  пропихнуть  его  в  дверь.  Жесты
сопровождались  соответствующими  восклицаниями. Я подумал, что
если они таким образом входят в каждую дверь, то  уже  потеряли
много сил и времени.

     Наконец  им  удалось  войти.  Они  протиснулись все сразу,
облегченно вздохнули и рассмеялись.

     -- Разрешите вам представить нашего  молодого  сотрудника,
ответственного исполнителя темы Петра Николаевича Верлухина, --
сказал профессор, делая в мою сторону жест раскрытой ладонью.

     За  интегратором  у  Чемогурова  что-то со стуком упало на
пол. А у меня внутри что-то оборвалось, когда  смысл  сказанных
профессором слов дошел до моего сознания.

     -- Харахадзе,  --  сказал  первый  незнакомец,  протягивая
руку.

     -- Меглишвили, -- сказал второй, делая то же самое.

     Тут я их разглядел. Несомненно, это были грузины. Тот, что
назвал себя Харахадзе, был высок, сед и  красив  той  красотой,
которая  сводит с ума некоторых женщин. Меглишвили был покороче
и потолще. Глаза у него располагались так близко к  переносице,
что  между  ними  оставалось расстояние миллиметров в пять. Оба
грузина смотрели на меня чуть покровительственно.

     -- Прошу садиться, -- сказал Юрий Тимофеевич, указывая той
же ладонью на стулья.

     Мы сели. Харахадзе  закинул  ногу  на  ногу  и  достал  из
кармана пачку американских сигарет. Он церемонно протянул пачку
профессору,  но тот сделал протестующий жест. Харахадзе перевел
пачку ближе ко мне. Я вытянул сигарету  и  поблагодарил  легким
кивком. Щелкнула импортная зажигалка. Мы закурили.

     -- Как  я  вам  уже  говорил,  Петр  Николаевич, мы решили
сделать вас ответственным исполнителем  новой  темы,  --  начал
профессор.

     Я  важно  кивнул, сообразив, что мое дело состоит именно в
этом.

     -- Наши тбилисские  товарищи  предложили  нам  договор  на
научно-исследовательскую  работу.  Научное  руководство темой я
взял  на  себя,  а  вам  предстоит   провести   непосредственно
расчеты...

     За стенкой опять что-то звякнуло, и послышались сдавленные
звуки. Чемогуров веселился от души.

     -- Зураб Ираклиевич, я прошу вас вкратце рассказать о сути
вашей работы... Так сказать, из первых рук, -- с улыбкой сказал
профессор.

     Харахадзе  затянулся, поискал, куда стряхнуть пепел, но не
нашел.  Я  подсунул  ему  листок  бумаги  из  своей  пачки.  Он
задумчиво стряхнул пепел и сказал:

     -- Ми рэжим металл...

     После  этого  он сделал глубокую паузу, во время которой я
успел правильно понять фразу.

     -- Ми рэжим металл, -- повторил он, внезапно  возбуждаясь.
-- Вольфрам, титан, ванадий... Ми рэжим лазером...

     По-видимому,  ему  очень  нравилось  слово "режем". У него
даже глаза засверкали. Из дальнейших объяснений  я  понял,  что
они "рэжут" и сваривают тонкие листы вольфрама, титана и прочих
металлов  для  электронных приборов, которые они конструируют и
изготовляют на своем опытном производстве.  Точность  требуется
феноменальная,  потому  что  приборы  маленькие.  Их интересуют
тепловые процессы, поскольку при сварке лазерным  лучом  иногда
отваливаются припаянные лепестки, выводы и еще что-то. А иногда
даже  лопается  стекло.  Короче  говоря,  мне  нужно произвести
теоретический расчет тепловых режимов  при  сварке,  чтобы  они
могли определить, на каком расстоянии от спаев можно "рэзать".

     К  пониманию  проблемы мы пришли общими усилиями в течение
сорока минут.

     -- Ви считаете, ми платим дэньги. Ми рэжим,  ви  защищаете
диссертацию, -веско закончил Зураб Ираклиевич.

     Я не стал объяснять, что еще не защитил диплома.

     -- Вы  уж  только,  пожалуйста,  вышлите  нам  техническое
задание, -- попросил Юрий Тимофеевич.  --  Договор  мы  сегодня
подпишем, а техническое задание...

     -- О   чем   разговор,   Юрий  Тимофеевич!  --  воскликнул
Харахадзе.

     Меглишвили посмотрел на часы и что-то обеспокоенно  сказал
по-грузински. Харахадзде погрозил ему пальцем и засмеялся.

     -- Ну,  а  теперь,  друзья  мои,  ми  обедаем. Я правильно
говорю, нет? -- сказал Зураб Ираклиевич.

     Профессор кинул на меня быстрый  взгляд.  Может  быть,  он
боялся,   что   я   соглашусь  так  же  естественно,  как  взял
американскую сигарету? Но я знал чувство меры. Не  хватало  мне
начинать работу над дипломом с обеда в компании профессора!

     -- Столик  уже  заказан,  --  проговорил Харахадзе игривым
шепотом.

     -- В "Астории", -- добавил Меглишвили.

     Я вспомнил, что я ел на  завтрак.  Я  ел  яйца  всмятку  и
бутерброд  с  колбасой.  Очень  хорошая еда на завтрак. Потом я
подумал, что сейчас помчусь в нашу студенческую столовую, выбью
чек на половинку харчо, шашлык из свинины  с  рисом  и  компот.
Получится   прекрасный  грузинский  обед  на  восемьдесят  семь
копеек. Это будет праздник.

     Все это пронеслось у  меня  в  сознании,  пока  профессор,
опасливо  косясь на меня, разводил руками и говорил, что у него
дела и прочее.

     Я тоже развел руками и сказал, что  у  меня  в  тринадцать
пятнадцать  доклад  в  обществе  "Знание"  на тему "Перспективы
развития  лазерной  техники".  Грузины  посмотрели  на  меня  с
уважением, а Юрий Тимофеевич с благодарностью.

     Таким  образом  я  отпал.  Мы долго и задушевно прощались,
причем Зураб Ираклиевич намекал на мой приезд  в  Тбилиси,  где
мы, мол, возьмем свое.

     -- Если  начальство  отпустит...  --  пошутил  я, глядя на
профессора.

     -- Непременно,  непременно   поедете,   --   сказал   Юрий
Тимофеевич. Это была компенсация за мой отказ от обеда.

     -- Где  взять такси? -- озабоченно спросил Меглишвили. Его
явно беспокоил остывающий обед в "Астории".

     Они вышли уже не так церемонно, почти по-дружески,  и  гул
их голосов затих в коридоре.

     -- Интересно, могу ли я, в самом деле, съездить в Тбилиси?
-- подумал я вслух. -- Было бы неплохо...

     -- Могулия!  --  крикнул  Чемогуров  за  интегратором.  --
Грузинская фамилия...  Теоретиков  надо  душить,  --  задумчиво
сказал он.



     Прошла  неделя,  и  постепенно  все  встало на место. Мы с
Крыловым  каждый  день  сидели  за   своими   столами,   изучая
литературу. То и дело мы затевали долгие разговоры об уровнении
теплопроводности   и   методах   его  решения.  Во  время  этих
разговоров   из-за   стенки    электроинтегратора    доносились
комментарии Чемогурова. К двум его поговоркам, с которыми я был
уже знаком, а именно:

     

     1. Нужно делать железо;

     2. Теоретиков надо душить,



     прибавилось еще несколько. Например:



     3. Аплодируйте ушами!

     4. Эйнштейн на скрипочке играет;

     5. Одним теплом сыт не будешь.



     И тому подобная чушь.

     Последнюю   поговорку  он  придумал  специально  для  нас,
поскольку в наших разговорах слово "тепло" встречалось особенно
часто. Тепло идет туда, тепло идет сюда... Но мы  не  обижались
на Чемогурова. Мы уже знали его историю.

     Евгений  Васильевич Чемогуров был легендарной личностью. О
нем рассказала нам Зоя Давыдовна, секретарь, когда мы заполняли
листки  с  названием  темы  дипломной  работы.   Кажется,   это
называлось заданием на дипломное проектирование. Вообще-то, эти
задания  должен  заполнять  руководитель,  но  мой  профессор и
Мих-Мих безоговорочно доверились нам с первого дня. Поэтому  мы
сами  написали  себе  задания.  Название  темы  Юрий Тимофеевич
продиктовал мне по телефону.  Оно  звучало  так:  "Исследование
тепловых процессов при обработке металлов лазерным лучом".

     Так  вот,  о  Чемогурове.  Он  учился  в  одной  группе  с
Мих-Михом, и они там были корифеями.  После  диплома  их  сразу
оставили  в  аспирантуре.  Мих-Мих  пошел  нормальным  путем, а
Чемогуров окольным. Он зарылся  в  схемы,  паял,  гнул  железо,
собирал  приборы,  испытывал, ломал, переделывал и в результате
ничего не написал.

     Мих-Мих защитил кандидатскую, стал доцентом и  сейчас  уже
дописывал докторскую, а Чемогуров остался старшим инженером. За
это  время  он придумал кучу схем, каждую из которых можно было
оформить в виде кандидатской диссертации, если навести  на  нее
научный  блеск.  То  есть, не просто выдать работающую схему, а
объяснить, почему она работает, обложить гарниром из  формул  и
заключить описание в солидный переплет.

     Чемогуров ничего этого принципиально не делал.

     В  итоге создалась странная ситуация. Его приборы работали
в других организациях. За Чемогуровым охотились  доктора  наук,
руководители   лабораторий,   начальники  отделов  крупных  КБ,
переманивая  его  к   себе.   А   он   сидел   в   закутке   за
электроинтегратором  и  дымил канифолью. Он оставался свободным
художником.

     -- Там у них план... -- говорил Чемогуров, -- Нужно делать
то, что нужно. А мне хочется делать то, что хочется.

     Я  долго  размышлял  над  жизненной  позицией  Чемогурова.
Почему-то   она   не  давала  мне  покоя.  Если  упростить  его
высказывание и придать ему  вид  формулы,  то  получится  такая
схема:



     ОНИ:ЧЕМОГУРОВ:

     Нужно    делать,    Хочется   делать,   что   нужно.что
хочется.



     Поменяв местами члены, можно получить следующее:



     ОНИ:ЧЕМОГУРОВ:

     Нужно   делать,   Хочется   делать,   что   хочется.что
нужно.



     То  есть,  если  бы  ИМ  нужно было делать то, что хочется
Чемогурову, или Чемогуров хотел бы делать  то,  что  ИМ  нужно,
такая ситуация всех бы устроила. Но этого ни разу не случилось.

     Впрочем, Чемогуров охотно брал отдельные заказы, когда они
ему нравились,  и  выполнял работы по хоздоговору. Он изобретал
схему, делал  опытный  образец  и  сдавал  заказчику.  Заказчик
запускал   схему   в   серию,   Чемогуров   получал  премию  по
хоздоговору. Видимо, это его устраивало.

     Как я успел заметить, Чемогурова ценили, но  относились  к
нему осторожно. Профессор Юрий Тимофеевич его побаивался.

     Мих-Мих  вел  себя  с  Чемогуровым  вроде бы как со старым
товарищем, но было видно, что ему это нелегко дается.  Кажется,
он испытывал чувство некоторой вины за то, что Чемогуров до сих
пор живет незащищенным.

     Один   Чемогуров   плевал   на   все   взаимоотношения   и
субординацию.

     Может быть, именно из-за  Чемогурова  нашу  комнату  редко
посещали.  Профессора я видел только один раз с тех пор, как мы
осваивали грузинские фамилии. Мих-Мих забегал дважды  и  убегал
прежде,  чем  Крылов  успевал открыть рот. Поневоле мы общались
только с Чемогуровым.

     Мне  уже  не  терпелось  взяться  за  конкретные  расчеты.
Сдерживало   отсутствие  технического  задания.  Я  пожаловался
Чемогурову.

     Он  как  всегда   нехотя   появился   из-за   интегратора,
посмотррел на меня с тоской и медленно начал:

     -- Теоретиков...

     -- Знаю,  знаю!  --  отмахнулся я. -- Надо душить. Это уже
было.

     -- Зачем тебе это задание?

     -- Ну как же!  Параметры  конструкций,  материалы,  режимы
обработки,  скорости  движения луча... Что же, придумывать, что
ли?

     -- Вот именно, -- кивнул Чемогуров.

     -- В чем же тогда смысл работы?

     -- Весь  смысл  твоей  работы,  --  внушительно   произнес
Чемогуров, -- в том, что ты получишь синенькие корочки.

     -- Они   же  договор  заключили!  На  двадцать  тысяч!  --
закричал я.

     -- Аплодируйте ушами! -- сказал  Чемогуров  и  скрылся  за
стенкой.

     Я  подождал еще неделю, изучая монографию Карслоу и Егера,
а потом поймал Юрия Тимофеевича в  перерыве  заседания  Ученого
Совета.  Профессор непонимающе посмотрел на меня. Видимо, он не
рассчитывал на скорую встречу со своим дипломантом.

     Я коротко изложил ему просьбу насчет технического задания.
Юрий Тимофеевич состроил кислую мину и махнул рукой.

     -- Может быть, Бог с ним? -- полувопросительно сказал он.

     -- Может быть, он и с ними, -- довольно дерзко  сказал  я.
-- Но мне хотелось бы иметь техническое задание. Я не знаю, что
мне считать.

     -- Ладно,  я  позвоню Зурабу Ираклиевичу... Только учтите,
Петя, что вы должны полагаться больше на себя.

     "Куда еще больше?" -- подумал я.

     Когда я рассказывал  Славке  о  разговоре  с  профессором,
невидимый Чемогуров подал реплику:

     -- Петя,  ты  достукаешься  со своим заданием. Попомни мои
слова.

     Его слова я попомнил через две недели.  Все  это  время  я
помогал  Славке  Крылову моделировать тепловой поток в слоистых
структурах. Мы  использовали  электроинтегратор.  С  разрешения
Чемогурова.  Интегратор  оказался ценным прибором. Мы в упоении
щелкали ручками потенциометров и снимали кривые. У меня  внутри
немного скребли кошки, потому что мой диплом пока был на нуле.

     И  вот  через  две недели, придя на кафедру, я увидел, что
два мужика в комбинезонах обшивают дверь нашей комнаты листовым
железом. Грохот стоял на  весь  коридор.  Они  посторонились  и
молча  пропустили  меня  в  комнату.  Я  уселся  за стол и стал
смотреть, как они работают.

     Через несколько минут пришел Чемогуров, хмыкнул, снял плащ
и тут же ушел. Уходя он сказал:

     -- Когда кончится эта  самодеятельность,  позвони  мне.  Я
буду в лаборатории измерений.

     Самодеятельностью  занимались  три дня. Чемогуров и Крылов
отсутствовали.   После   того,   как   обшили   дверь,    стали
устанавливать  железные  решетки  на  окнах. Я поинтересовался,
зачем решетки на четвертом этаже. Я  сказал,  что  мы  пока  не
собираемся прыгать на улицу. Мужики не оценили моего юмора.

     -- Думаешь, нам больше всех надо? -- сказал один.

     Они  вмазали решетки в оконный проем, наследили цементом и
ушли. Железная дверь выглядела внушительно. Наружная сторона ее
была украшена  небольшой  вертикальной  планочкой  с  кнопками.
Рядом  с  кнопками  располагались цифры от 0 до 9. С внутренней
стороны двери приделали замок.

     Я  стал  подметать  пол.  За  этим  занятием  меня  застал
Чемогуров.

     -- Поздравляю! -- сказал он. -- Ты своего добился.

     -- Почему? -- не понял я.

     -- Ты что, ничего не знаешь? -- спросил Чемогуров.

     -- Не знаю, -- сказал я, предчувствуя что-то нехорошее.

     -- Сходи к Зое. Она тебя обрадует.

     Я  побежал  к  Зое  Давыдовне. Она очень просто и буднично
сообщила  мне,  что  грузины  прислали   техническое   задание.
Поскольку институт у них закрытый, техническое задание пришло в
Первый  отдел  с  грифом  "для  служебного пользования". Первый
отдел тут же  распорядился  обить  железом  дверь  и  поставить
решетки   на   окна,   чтобы   мне  было  удобнее  пользоваться
техническим заданием.

     Я даже присвистнул.

     -- Можете идти в Первый отдел и брать задание, --  сказала
Зоя Давыдовна.

     Я  пошел  туда  и сказал, что у нас теперь все в порядке в
смысле дверей. Расписался в какой-то книге,  взял  запечатанный
конверт с грифом "для служебного пользования" и пошел обратно.

     Как  бы  там  ни  было,  в  руках  у меня было техническое
задание.

     Наша новая железная дверь оказалась запертой. Я постучал.

     -- Набери трехзначный шифр. Дверь  откроется,  --  сообщил
мне изнутри глухой голос Чемогурова.

     -- Какой шифр?! -- крикнул я.

     -- Пошевели мозгами, какой! -- крикнул он.

     Это  была месть. Я прикинул количество сочетаний из десяти
элементов по три. Получилось  громадное  число.  Я  забарабанил
кулаками в дверь. Чемогуров дьявольски захохотал.

     Тут  меня осенило. Как-то сразу пришло решение. Если такой
человек, как Чемогуров, изобретает трехзначный  шифр,  что  ему
первым   делом   может  придти  в  голову?  Конечно,  стоимость
поллитровки!

     И я смело набрал 3-62. Дверь мгновенно распахнулась.

     Чемогуров выскочил из-за интегратора страшно довольный. Он
радовался моей удаче. Он даже хлопнул меня по плечу.

     -- Молоток! Башка варит!

     Я прошел к своему столу с таким  видом,  будто  всю  жизнь
разгадывал  тайные  шифры.  Славка  Крылов сидел отвернувшись и
давился от смеха. Ничего, это ему дорого обойдется!

     Я важно распечатывал  конверт  и  вынул  оттуда  несколько
листков.  Чемогуров  сзади жадно следил за моими действиями. Он
ждал развязки. Видимо, ему было что-то известно.  А  может,  он
догадывался.

     -- Между  прочим,  в  этой  комнате я делал схему, которая
сейчас летает на спутнике, -- сказал он.  --  И  ничего.  Никто
меня в железо не заковывал...

     Он явно издевался. Не обращая на него никакого внимания, я
развернул   листки.   На   одном  из  них  было  письмо  Зураба
Ираклиевича Юрию Тимофеевичу и мне. Письмо  стоит  того,  чтобы
привести его целиком.

     "Уважаемые Юрий Тимофеевич и Петр Николаевич! Пользуясь
случаем,  шлю  вам горячий привет из нашего солнечного Тбилиси.
Мы с товарищами ожидаем успешных результатов  нашей  совместной
плодотворной   работы.   Нам  бы  хотелось,  чтобы  прилагаемое
техническое  задание  ни  в  коей  мере  не   сковывало   вашей
инициативы.  Всегда  будем  рады принять вас в нашем городе для
выяснения любых вопросов и деталей.

     С дружеским пламенным приветом,

     Зураб Харахадзе".

     Письмо было на бланке института.

     Вторым листком оказался  сложенный  вчетверо  план  города
Тбилиси  на  русском  и  грузинском языках. Маршруты автобусов,
названия улиц и достопримечательности.

     На третьем листке была  нарисована  электронная  лампа.  К
внутренней  ее детали была протянута стрелочка, рядом с которой
стояла надпись: "режем здесь". Никаких размеров и разъяснений.

     Я повертел листок в  руках,  соображая.  В  смысле  полной
свободы  действий  и  проявления  инициативы это было идеальное
техническое задание. Я  покосился  на  Чемогурова,  ожидая  его
реакции.  Интересно,  какую  поговорку  он сейчас произнесет? Я
ожидал услышать: "Эйнштейн на скрипочке играет". Мне  казалось,
что она наиболее подходит к случаю.

     -- С пламенным приветом! -- сказал Чемогуров.

     -- Ну  что? Все в порядке? -- спросил Славка, отрываясь от
книги.

     -- Почти, -- сказал я.

     После этого я взял авторучку и  каллиграфическим  почерком
написал  письмо Зурабу Ираклиевичу. Письмо было полно ответного
дружеского оптимизма. Я выражал полнейшую уверенность в  успехе
нашей  плодотворной  работы.  Я сообщал, что никто и ничто не в
силах остановить нашей  безумной  инициативы.  Я  слал  приветы
тбилисским достопримечательностям.

     Игра началась, и нужно было соблюдать ее правила.

     -- За это надо выпить, -- предложил Чемогуров.

     В  конце дня я сбегал за двумя бутылками "Гурджаани", и мы
выпили их, сидя за интегратором.  Чемогуров  был  в  прекрасном
настроении. Уходя, он сменил шифр замка на 2-37. Столько стоила
бутылка "Гурджаани".



     Я  уже  собирался  впасть  в  тоску  и идти к профессору с
жалобами на заказчика, но Чемогуров посоветовал  мне  этого  не
делать.  Он  сказал, что заказчики развязали нам руки, и я могу
рассчитывать что угодно.  Он  набросал  мне  несколько  эскизов
характерных  конструкций  и  сказал,  чтобы  я  занимался  ими.
Попутно  он  порекомендовал  использовать  метод   интегральных
уравнений. Оказалось, что Чемогуров может не только паять.

     Я засел за интегральные уравнения и приближенные методы. К
следующему  приходу  профессора  у  меня  была готова расчетная
схема по первой  конструкции.  Конструкция  представляла  собой
тонкую  пластинку  металла,  к  которой под углом была припаяна
другая пластинка. Путем хитрых расчетов я определял, где  можно
резать одну пластинку, чтобы вторая не отвалилась.

     Юрий  Тимофеевич  выслушал  меня с огромным удовольствием.
Так мне показалось. Я тоже был рад, что оправдываю его надежды,
хотя до сих пор не знал, почему он возложил их именно на меня.

     -- А что, получится неплохая работа... -- задумчиво сказал
он. -Практическое  внедрение  обеспечено...  Кстати,  где   они
используют эту конструкцию?

     -- В лампах бегущей волны, -- сказал из закутка Чемогуров,
прежде чем я успел во всем сознаться.

     Профессор   удивленно   поднял   брови   и   покосился  на
интегратор.

     -- Я показывал техническое задание Евгению Васильевичу, --
промямлил я.

     -- Ах, вот как!.. Ну что ж, он у нас главный специалист по
электронике... Евгений Васильевич, вы не  возражаете,  если  мы
впишем   вас   консультантом  по  теме  Петра  Николаевича?  --
обратился он в пространство.

     -- Ради Бога, -- сказал Чемогуров.

     Тут я понял, что это у меня  с  профессором  предпоследний
разговор.  Последний  будет,  когда  я  ему  принесу  диплом на
подпись. К сожалению, я ошибся, как это потом будет видно.

     Юрий  Тимофеевич  порекомендовал  мне  провести  численные
расчеты на ЭВМ и ушел, дружески пожав руку.

     -- А если потом выяснится, что я липу считал? -- подумал я
вслух для Чемогурова.

     -- Не понимают люди своего счастья... -- ответил он.

     -- Кстати, у профессора есть дочка? -- спросил я.

     -- Хорошенькое   "кстати",   --  проворчал  Чемогуров.  --
Кажется, есть.

     -- Сколько ей лет?

     -- Что-то около двадцати.

     Я  подошел  к  окну  и  стал  рассматривать  свое  бледное
отражение  в  стекле.  Я пытался отгадать, что в моей внешности
могло понравиться профессору. Нет, вообще-то я ничего себе. Без
особенных уродств... Глаза вдумчивые,  брови  просто  красивые.
Рот, правда, никуда не годится. А главное, я женат...

     -- А  зачем  тебе  его  дочка?  --  лениво поинтересовался
Чемогуров.

     Я не успел ответить, потому что щелкнул замок с шифром,  и
в  дверях  показался  Крылов.  С Крыловым в последние дни стало
твориться  что-то  странное.  Во-первых,  он   выдал   Мих-Миху
какую-то  идею,  от которой доцент пришел не то в ужас, не то в
восторг. Эту идею Славка предварительно  опробовал  на  мне.  Я
ничего   не  понял.  Мих-Мих,  видимо,  понял  больше,  и  стал
приходить каждый день к нам в комнату. Но тут Крылов повел себя
странно. Это и было во-вторых.

     Он стал пропадать. Без всяких  объяснений  не  являлся  на
работу.  Уходил вдруг среди дня. Появлялся вечером и сидел один
в комнате  допоздна.  Утром  я  находил  на  его  столе  чайник
Чемогурова и куски сахара. Один раз он ушел посреди разговора с
Мих-Михом.  Посмотрел  вдруг  на  часы,  застенчиво улыбнулся и
ушел. Мих-Мих даже обидеться не успел. Если  бы  не  гениальная
идея,  с  которой возился Крылов, Мих-Мих его бы приструнил. Но
сейчас Славке все прощалось.

     -- Ты где был? -- спросил я Славку.

     Он только загадочно улыбнулся.

     -- Тебе звонил Мих-Мих. Спрашивал, когда  мы  сможешь  его
принять.

     Теперь  Крылов  улыбнулся смущенно. Но все равно ничего не
сказал, сел за стол и мечтательно уставился в стенку.

     -- Ты что, совсем офонарел?  --  спросил  я.  --  Он  ждет
звонка в первом корпусе. На кафедре вычислительной математики.

     -- Сейчас  позвоню,  --  сказал Крылов и попытался сделать
озабоченное лицо. У него ничего не вышло.

     Он сладко потянулся, рассеянно переложил листки на  столе,
раскопал    телефон   кафедры   вычислительной   математики   и
промурлыкал:

     -- Сорок два, восемь шесть, восемь два...

     После этого Крылов ушел звонить Мих-Миху.

     -- Одним теплом сыт не будешь, -- сказал Чемогуров.

     -- Вы думаете, он влюбился? -- спросил я, догадавшись.

     -- Ясно и ежу, -- сказал Чемогуров.

     Он вышел из-за интегратора и стал ходить по комнате. Время
от времени он поглядывал на пустой Славкин стул,  на  листочки,
разбросанные  по  столу,  на  стакан Славки с присохшими ко дну
чаинками. Было видно, что Чемогуров думает о чем-то своем.

     -- Когда-то  давно  в  этой  комнате,  за   этим   столом,
произошло  обыкновенное  чаепитие,  --  начал Чемогуров. -- Лет
пятнадцать назад. Результатом его явилось то, что один  молодой
аспирант  не защитил диссертацию. Не говоря уже о других важных
для него вещах... Трое молодых людей попили  чайку  с  сахаром,
потолковали о жизни... Интеллигентно, не впрямую. И один из них
понял,  что  он  лишний.  Он  допил свой чаек и ушел. А те двое
остались...

     Я слушал с большим вниманием, потому что Чемогуров еще так
со мной не говорил. Обычно он изображал  циника.  Сама  история
никакого  интереса  не  представляла.  Мало ли кто с кем не пил
чаю, молока или там шампанского. И не вел разных  разговоров...
Но чувствовалось, что Чемогуров слишком хорошо все помнит.

     В  коридоре  послышался  стук каблуков. Я уже научился его
узнавать. Так энергично и целеустремленно ходил только Мих-Мих.

     -- Женя,  привет!  --  сказал  он,  вбегая  в  комнату   с
Крыловым.

     -- Здорово, -- сказал Чемогуров, протягивая ему руку.

     Доцент  пожал руку и мне, спросил, как мои дела. Я сказал,
что нормально. Мих-Мих весело взглянул на Чемогурова и сказал:

     -- Женька,  а  ведь  вроде  бы  совсем  недавно  мы  здесь
просиживали штаны? А?

     -- Я  только  что  об  этом  рассказывал,  --  тихо сказал
Чемогуров, надел плащ и вышел.

     -- Мы с ним вместе писали здесь  дипломы,  --  сказал  ему
вслед  Мих-Мих,  --  и  кандидатские  тоже...  --  начал он, но
осекся, видимо, вспомнив, что писали вместе, а написал один. --
Он замечательный человек, -- закончил Мих-Мих.

     Тут  какая-то  тень  пробежала  по  его  лицу.   Мелькнуло
какое-то воспоминание, но Мих-Мих отогнал его, и они с Крыловым
опять устроили диспут часа на два.

     Чемогуров  до  конца  рабочего дня больше не появлялся. На
следующее утро он был мрачнее обычного,  и  мешки  под  глазами
выступали резче.

     Впрочем,  у  меня  не было времени следить за настроениями
Чемогурова. С самого утра  к  нам  завалился  Борька  Сметанин.
Крылов опять отсутствовал.

     Сметанин  зашел  осторожно. Вид у него был такой, будто он
принюхивается. Он о чем-то потрепался, рассказал, как он  пишет
диплом,  но  я  видел,  что Сметанину что-то надо. Вместо того,
чтобы прямо перейти к  делу,  он  начал  рассказывать  о  своей
руководительнице.   Сметанин   пошел   на   диплом   к  молодой
аспирантке,  видимо,  имея  в  виду  свои  неотразимые  внешние
данные.  Он  у нас был первым человеком в группе по этой части.
Сметанин жил в общежитии, но родители  хорошо  снабжали  его  с
юга.  И  деньгами,  и продуктами, и тряпками. Сметанин одевался
лучше  всех  в  группе,  что  никак  не  влияло  на  умственные
способности.  Кое-как  он  дотянул до диплома, и теперь из него
вынуждены были делать инженера.

     Надо  сказать,  что  аспирантка  здорово   его   запрягла.
Сметанин  называл  ее  старой научной девой и всячески ругался,
потому что она не обращала внимания на его шмотки, а  требовала
результатов     измерений.     Сметанин    измерял    параметры
полупроводниковых материалов.

     -- Ну ладно. Чего тебе нужно? -- спросил я, когда Сметанин
меня утомил.

     -- Петя, вы со Славкой поступаете  не  по-товарищески,  --
сказал   он.  --  Вы  сидите  под  боком  у  начальства.  Ты  с
профессором на дружеской ноге...

     -- Скажешь тоже! -- возразил я.

     -- Закройся!  Я  все  знаю.  Ты  затыкаешь   своим   телом
грузинский договор. Тебе профессор будет обязан по гроб жизни.

     -- Кто тебе сказал? -- спросил я.

     -- Да   все  говорят.  Моя  селедка  говорила...  Ей  проф
предлагал этим заняться. Она отказалась.

     Селедкой у него была теперь аспирантка.  Когда  он  к  ней
подъезжал на распределении тем, она была рыбкой получше.

     -- Ну, и что дальше?

     -- На кафедру пришли заявки из министерства. Нужно узнать,
какие есть места для иногородних. Вам-то со Славкой хорошо. Вас
все равно  в  Ленинграде  оставят... Так что давайте! Ты сейчас
один можешь это сделать. Славке не до этого.

     -- Почему? --  автоматически  спросил  я,  раздумывая  над
поручением Сметанина.

     Сметанин   посмотрел   на  меня  с  удивлением.  Потом  он
терпеливо объяснил, что у Крылова  сейчас  роман,  о  чем  все,
кроме  меня,  знают.  У  него  роман с Викой Одинцовой из нашей
группы. Может быть, они даже поженятся. По мнению Сметанина,  я
должен  был  чуть-чуть  больше соображать, что к чему. Если они
поженятся, то Одинцова, у которой средний бал оставляет  желать
лучшего,  пойдет  при распределении впереди как семейная. Это и
волновало Сметанина.

     "Господи, какие тонкости!" -- подумал я.

     -- И вообще, Петя, ты  совсем  отошел  от  группы.  Славка
ладно,  он  выдающийся  человек,  у него все равно башка не тем
забита. Но ты мог бы быть к нам поближе...

     Ага,  вот  как  он  заговорил!  Он   заговорил   от   лица
общественности.  Я  был  жалким  отщепенцем,  пригревшимся  под
крылышком  профессора,  погрязшим  в  семейных  делах  и  своем
грузинском  дипломе.  Группа прислала мне своего представителя.
Представитель уличил меня в индивидуализме.

     Сметанин ушел, а у меня на душе стало совсем худо. А  что,
если  наша  Викочка, наша серенькая птичка, незаметная и тихая,
окрутила Славку только из-за лучшего распределения? Вот к  чему
ведут  разговоры  с такими типами, как Сметанин. Начинаешь хуже
относиться к людям.

     Эта Вика никогда ничем  не  выделялась.  Скромно  училась,
скромно  сдавала,  скромно  пользовалась  шпаргалками,  скромно
одевалась и скромно ждала своего часа.  Я  вдруг  подумал,  что
ничего  не  могу  о  ней сказать. Мы проучились рядом пять лет,
скоро расстанемся и вряд  ли  вспомним  друг  друга.  Это  тоже
говорило  о моем индивидуализме. И я стал бичевать себя с новой
силой,  вспоминая  разные  факты  из  жизни  группы,  когда   я
оказывался  в  стороне.  Такие вещи прощают талантливым, на них
смотрят снизу вверх, как на Славку. Во мне же  не  было  ничего
такого.  Сметанин  правильно сказал. Я просто обязан был жить с
ними заодно, волноваться, подсчитывать шансы при  распределении
и следить за романом Славки Крылова.

     Мой индивидуализм был лишен законных оснований.

     Когда  пришел  Славка,  от  меня осталась горстка пепла. Я
сжег себя дотла.

     -- А что Вика? -- спросил я его.

     Славка очумело посмотрел на меня. Я понял, что до него  не
доходят звуки моего голоса. У него было лицо лунатика, которого
внезапно разбудили, когда он прогуливался по карнизу.

     -- Чего-чего?.. -- спросил он.

     -- Как дела? Ты ей напишешь диплом?

     -- Петя,   заткни  фонтан!  --  угрожающе  произнес  из-за
интегратора Чемогуров.

     Славка вдруг затрясся от хохота, упал на стул и  продолжал
смеяться  в  течение  десяти  минут. Я засек по часам. Потом он
погрозил мне кулаком.

     -- Не твое дело! -- сказал он.



     Несколько дней я убил на дурацкое поручение  Сметанина.  Я
стал  подъезжать  к  Зое Давыдовне, которая сидела в "конторе",
как мы ее называли, за пишущей машинкой. Зое Давыдовне было лет
двадцать восемь. Она была  маленькой,  круглой  и  симпатичной.
Пишущая машинка была марки "Оптима".

     Сначала  я  заходил  просто  так.  Потолковать о погоде. А
потом напросился перепечатать три странички отчета,  который  я
готовил заказчикам. Постановка задачи и метод решения.

     Я печатал медленно, одним пальцем, а Зоя подшивала бумаги,
регистрировала  письма и заполняла какие-то бланки. Краем глаза
я следил за бумагами.

     Медленно, но неуклонно между нами завязывалась беседа.

     -- Скоро кончим уже... -- вздохнул я.

     -- Да... -- охотно вздохнула Зоя. -- И не говорите! Каждый
год студенты уходят. Не успеешь привыкнуть, а их уже нет.

     Я вздохнул в квадрате, если можно так выразиться.

     -- И главное, неизвестно куда попадешь, -- сказал я.

     Зоя не отреагировала на мой намек.

     -- Если бы не семья, было бы все равно... -- продолжал я.

     -- Петя, вы женаты? -- изумилась Зоя.

     -- Уже четвертый год, -- мрачно подтвердил я.

     -- И дети есть?

     -- Угу.

     -- Ну, тогда  вам  бояться  нечего.  Вы  на  распределении
пойдете в первую очередь.

     -- Хотелось бы знать, куда.

     -- Да  я  сейчас  не помню... -- рассеянно сказала Зоя. --
Места все хорошие.

     -- А можно посмотреть? -- спросил я.

     -- Вообще-то, пока нельзя... -- неуверенно сказала Зоя.

     Ее неуверенность придала  мне  сил.  Я  почувствовал,  что
нужно сменить тему и подождать, пока плод сам упадет в руки.

     -- У   вас   всегда  потрясающая  прическа,  --  сказал  я
примитивно и нагло.

     -- Да? -- сказала Зоя, заливаясь румянцем.  Она  несколько
заволновалась,  встала с места и подошла к зеркалу. Прическа, и
в правду, была в порядке.

     -- Как вы этого добиваетесь? Скажите, я научу жену.

     -- У меня есть фен, -- скромно сказала Зоя.

     -- Приятно, когда женщина так за собой следит,  --  сказал
я, чувствуя непереносимый стыд. Но странное дело -- Зое все это
нравилось!

     -- Скажете тоже, Петя... -- возразила она смущенно.

     -- Все,  я  кончил.  Спасибо!  -- твердо сказал я, вынимая
листок из машинки. Это был гениальный ход с моей стороны. Я его
не продумывал, он пришел по наитию. По лицу Зои я понял, что ей
не хочется прерывать столь удачно начавшийся разговор.

     -- Так вас действительно  интересуют  места?  --  спросила
она.

     -- Ну, не так, чтобы очень... -- начал ломаться я.

     -- Можете  посмотреть,  --  сказала она, доставая из шкафа
папку с надписью "Распределение".

     -- Зоинька, вы добрая фея! -- воскликнул я как можно более
натурально. В глубине души я чувствовал себя Сметаниным.

     Мы  уселись  рядышком  и  принялись  изучать   заявки.   Я
выписывал  места  распределения  на листок. Зоя комментировала,
если место было ей знакомо. Для  ленинградцев  я  выписал  пару
известных  НИИ,  штук  семь  почтовых ящиков, пяток заводов. На
оборотной  стороне  листа  я  стал  выписывать  другие  города.
Новосибирск, Тула, Саратов, Рязань...

     -- Петя,  вас же в другой город не пошлют. Ленинградцев мы
распределяем в Ленинграде, -- сказала Зоя.

     -- Мало ли что, -- уклончиво сказал я. --  Возможно,  меня
позовет романтика.

     И я продолжал писать: Новгород, Углич, Кутырьма...

     -- Что это за Кутырьма? -- спросил я.

     -- Понятия  не  имею.  Кутырьма  у нас впервые, -- сказала
Зоя.  --  Вот  Новгород  знаю.  Там  большое  КБ   акустических
приборов.

     На  отдельном  листке  в  папке "Распределение" был список
нашей группы. Мы были расставлены  по  среднему  баллу.  Первым
стоял  Крылов со средним баллом 5,000. Это выглядело вызывающе.
Я помещался где-то в первой трети. Мой балл был 4,587. Сметанин
замыкал список. Против его фамилии  значилось  3,075.  Это  был
самый краткий и выразительный итог нашего пребывания в ВУЗе.

     После  этой  акции  мой  авторитет в группе очень вырос. В
течение нескольких дней вся группа побывала  в  нашей  комнате.
Приводил   их  Сметанин,  который  неустанно  подчеркивал  свою
инициативу.  Места  распределения  обсуждались   тщательно,   в
особенности  Кутырьма.  Кутырьму  никто  не мог найти на карте.
Сметанин полагал, и не без основания, что  Кутырьма  достанется
ему.

     -- Меня может спасти только одна вещь... -- сказал он.

     -- Какая?  --  спросила Вика. Разговор был при ней. Крылов
тоже сидел в комнате, но делал вид, что  распределение  и  Вика
его не касаются.

     -- Женитьба! -- многозначительно сказал Сметанин.

     Вика  почему-то  покраснела.  А  Сметанин  достал записную
книжку и долго листал ее, шевеля  губами.  Потом  он  захлопнул
книжку, решительно запахнулся в свой длинный плащ, намотал шарф
на  горло  и  ушел.  Вика тоже исчезла. Только она ушла, смылся
Крылов. Чемогуров вышел ко мне. Он был чем-то недоволен.

     -- Ты занимаешься ерундой, -- сказал  он.  --  Вот  возьми
параметры   материалов   и   размеры   конструкций.  Нужно  это
сосчитать.

     Он протянул мне листок бумаги. Откуда он брал  эти  цифры,
ума  не  приложу.  Я  покорно  взял  листок  и  принялся писать
программу  для  машины.  Машина   у   нас   была   на   кафедре
вычислительной   математики.  Называлась  она  "М-222".  Я  уже
договорился, чтобы мне давали машинное время.

     Однако история с Кутырьмой  на  этом  не  закончилась.  Не
успел я первый раз выйти на машину, как снова явился Сметанин.

     -- Петя,  ты  мне  нужен сегодня вечером, -- сказал он. --
Приходи в общежитие к семи.

     -- Зачем? -- спросил я.

     -- Ну, я  тебя  прошу,  старик!  Очень  нужно!  --  сказал
Сметанин, но объяснять ничего не стал.

     Я  отличаюсь  тем,  что  не  умею  отказываться. Если меня
настойчиво просят, я соглашаюсь,  чтобы  сэкономить  нервы.  На
самом  деле,  нервы  я этим не экономлю, потому что потом ругаю
себя за то, что согласился.

     Вечером я пришел в общежитие к Сметанину. Он  был  один  в
своей комнате. На Сметанине была эффектная рубашка с немыслимым
воротничком   и   новенькие   синие  джинсы.  На  джинсах  было
килограмма полтора заклепок. Сметанин стоял у окна и  увлеченно
тер себе задницу наждачной бумагой.

     -- Ну как? -- спросил он, показывая результаты работы.

     -- А что должно быть? Дыра? -- спросил я.

     -- Потертость,  --  сказал Сметанин. -- Купил совсем новые
джинсы, а нужны потертые. В потертых самый хип. Коленки  я  уже
сделал.

     Я  посмотрел  на  его  коленки. Они были такими потертыми,
будто Сметанин совершал на них паломничество к  святым  местам.
Он  довел  до  такого  же  состояния  задницу  и  стал  готов к
мероприятию.

     -- Пошли, -- скомандовал он.

     Мы вышли на улицу и куда-то поехали. Троллейбус привез нас
на Невский. По Невскому шли нарядные прохожие. Сметанин  привел
меня  к  стеклянным  дверям,  в  которые втекала тонкая струйка
очереди. Это был  коктейль-бар.  Очередь  состояла  из  молодых
людей,  одетых как Сметанин и еще лучше. Сметанин что-то сказал
швейцару, и нас пропустили.

     В  коктейль-баре  было  темно  и  накурено.   За   стойкой
возвышалась  фигура  бармена  в  белой  рубашке  и при бабочке.
Сметанин помахал ему рукой и пошел  в  угол,  где  за  столиком
сидела девушка.

     -- Знакомьтесь, -- сказал он. -- Это Мила.

     Мила  встала  и  протянула мне руку. В темноте я разглядел
только глаза, которые  занимали  почти  все  лицо.  Собственно,
ничего  кроме  глаз  и  не  было. Мила напоминала соломинку, из
которой она тянула коктейль. На ней был бархатный комбинезончик
с вырезом на животе. Вырез имел форму сердечка. В центре выреза
размещался аккуратный маленький пупок.

     -- Петя, -- сказал я, стараясь не смотреть на пупок.

     Сметанин принес еще три коктейля, и мы стали ловить  кайф.
Так выразился Сметанин.

     Я  еще  никогда  не  ловил  кайф.  Я даже не знаю, как это
толком делается. Дело в том, что я женился после второго курса,
и мне просто некогда было ловить кайф. У нас родилась дочка, мы
с женой ее прогуливали, купали,  по  очереди  не  спали  ночью,
когда  она болела, и тому подобное. Кроме того, я подрабатывал,
чтобы у семьи  были  деньги.  Я  чертил  листы  первокурсникам,
которым  не  давалось черчение. Моя аккуратность приносила меня
десятку за каждый лист большого формата. Так  что  с  кайфом  у
меня обстояло туго.

     Я  судорожно  ловил кайф, соображая, зачем Сметанин привел
меня сюда. Неужели он не мог посидеть с девушкой наедине?

     Постепенно выяснилось, что Мила учится в Университете. Она
социальный психолог. Специальность у нее была такая же  модная,
как комбинезончик.

     -- Я испытываю интерес к асоциальным личностям, -- сказала
Мила. -- Здесь я их изучаю.

     -- Борька,  тогда  ты  зря  меня привел, -- сказал я. -- Я
плохой экспонат. Я еще не дорос до асоциальной личности.

     Заревела музыка, и на стенке  бара  зажглись  разноцветные
огни,  которые дрожали и переливались в такт музыке. Сметанин и
Мила поднялись, обхватили друг друга руками и застыли рядом  со
столиком.  Они  простояли  минуты  три,  пока играла музыка, не
шевелясь. Многие юноши и девушки поблизости делали то же самое.

     Я понял, что безнадежно отстал и устарел морально.

     Они сели, и разговор продолжился. Мила говорила о  Фрейде,
экзистенциализме  и каких-то мотивациях. Еще она говорила слово
"ремиссия", которое я постарался  запомнить.  Каким  образом  в
разговоре  участвовал  Сметанин, для меня осталось загадкой. Но
он тоже что-то произносил близкое к  социальной  психологии.  В
самый  разгар экзистенциализма Милу пригласил танцевать молодой
человек в звериной шкуре, которая свисала  с  него  живописными
лохмотьями.  На  этот  раз  танец  был  другим.  Они  вышли  на
свободное место перед стойкой и стали прыгать. Молодой  человек
в шкуре потрясал кулаками, а лохмотья яростно развивались.

     -- Ну как? -- спросил Сметанин.

     -- Недурно, -- сказал я.

     -- Значит, так. Я на ней женюсь. Ты будешь свидетелем...

     -- Почему я?

     -- Тебе что, трудно? Так надо... Это будет фиктивный брак,
-- прошептал Сметанин таинственно.

     Я  совсем  обалдел  от коктейля и непонимающе уставился на
Сметанина.

     -- Фиктивный брак, -- повторил он. -- Это значит,  что  мы
распишемся,  я  получу ленинградскую прописку, меня распределят
здесь, а потом мы разведемся. Она согласна.

     -- Мне не хочется, -- сказал я. -- Это нечестно.

     -- А честно загонять человека в Кутырьму?! А честно писать
липовый диплом для грузин?! -- завопил Сметанин.

     Этим он  меня  убил.  На  соседних  столиках  с  интересом
посматривали на нас, ожидая инцидента. Мила подошла к нам после
танца и сказала:

     -- Мальчики,     у     вас     наедине     психологическая
несовместимость. Я сяду между вами.

     И мы продолжали ловить кайф втроем, правда,  он  никак  не
ловился.   У  меня  в  голове  вертелось  это  дурацкое  слово:
Кутырьма, Кутырьма, Кутырьма. Оно очень подходило к  окружающей
обстановке.



     Настроение  у меня после того вечера испортилось. Моя жена
заявила, что если я пойду к Сметанину свидетелем  на  фиктивный
брак, то могу наш брак считать тоже фиктивным. Она хорошо знала
Сметанина,  поскольку  до  того,  как  мы поженились, училась в
нашей группе. Потом, правда, ей пришлось на год  отстать  из-за
дочки.

     -- Если  уж  ты  не  занимаешься  дипломом,  а устраиваешь
фиктивные браки, пошел бы лучше подработать. На  нашу  с  тобой
стипендию я не могу купить дочери даже туфельки.

     Она была абсолютно права. Мне все стало казаться в мрачном
свете.  Мой диплом тоже выглядел фиктивным. Незаметно это слово
взяло меня в плен, потому что я постоянно думал то о  фиктивном
дипломе,  то  о  фиктивном браке. Все вокруг стало фиктивным. Я
фиктивно ел, фиктивно  спал,  слушал  фиктивные  радиопередачи,
смотрел  фиктивные  детективные  фильмы  по телевизору. Я делал
фиктивные расчеты фиктивных электронных приборов. Я  становился
фиктивным инженером.

     Окончательно  добил  меня  Крылов.  Выяснилось, что он уже
написал свой диплом и теперь работает над диссертацией,  потому
что  Мих-Мих  обещал ему аспирантуру. Вот только неясно, что он
сначала будет защищать -- диплом или  диссертацию.  Попутно  он
фактически  написал  диплом своей Вике, как я и предполагал. Об
этом рассказал тот же Сметанин. Правильно говорят,  что  любовь
способна  на  чудеса.  Моя  беда  состояла в том, что я пережил
любовь еще на втором курсе. Нужно было оттянуть ее до диплома.

     Сметанин повадился к  нам  в  комнату  и  вел  бесконечные
разговоры  о  преимуществах  фиктивного  брака  и  о  Кутырьме,
местоположение которой он  выяснил.  Кутырьма  была  где-то  за
Уралом, что не устраивало Сметанина. Еще он начал читать Фрейда
и нес несусветную чушь о психоанализе.

     Мое   положение   становилось   критическим.   Спас   меня
Чемогуров.

     Однажды, он, как всегда, вышел из-за интегратора и  выгнал
Сметанина. Сметанин и не предполагал, что Чемогуров там сидел и
слушал его бред о психоанализе и фиктивном браке.

     -- Вот  ты,  --  сказал  Чемогуров,  указывая  пальцем  на
Сметанина, -- уходи отсюда и больше сюда не приходи. Я запрещаю
как ответственный за противопожарное состояние комнаты.

     -- Почему? -- выдавил перепугавшийся Сметанин.

     -- Потому что он, -- и Чемогуров перевел палец на меня, --
уже горит синим пламенем.

     Сметанин   удалился,   стараясь   сохранять   достоинство.
Чемогуров  тут  же  переменил шифр на двери и запретил сообщать
его посторонним. Он поставил 4-67  в  честь  того  шампанского,
которое мы будем пить после моей защиты.

     После  этого  Чемогуров сел верхом на стул напротив меня и
долго изучал мое лицо. Я в это время  внимательно  рассматривал
пол.

     -- Как  ты думаешь, чем студент отличается от инженера? --
начал Чемогуров. Я понял, что вопрос риторический,  поэтому  не
ответил.  -- Тем, что студент получает оценку от преподавателя,
а инженер ставит  ее  себе  сам,  --  продолжал  Чемогуров.  --
Преподавателя можно обмануть, а себя не обманешь.

     -- Вот-вот,  --  сказал я. -- Я и не хочу себя обманывать.
Моя работа никому не нужна.

     -- Любую  работу  можно  делать   двояко,   --   продолжал
философствовать Чемогуров.
 --  Можно сделать так, что ею воспользуются один раз и выкинут, как бумажный
стаканчик. Но если ты сделаешь ее по-настоящему, она пригодится еще много раз.
Ты сам не знаешь, кому и когда она сможет пригодиться.

     -- Вы  ведь  сами  говорили,  что весь смысл моей работы в
получении диплома...

     -- Для тебя, -- спокойно парировал Чемогуров. -- Но не для
человечества.

     -- Скажете тоже -- для человечества! -- смущенно  возразил
я.   Мне  несколько  польстила  неясная  связь  моей  работы  с
человечеством.

     -- Ты студент, Петя, и останешься студентом до пенсии!  --
в  сердцах  вскричал  Чемогуров.  --  Ты будешь вечно видеть не
дальше  своего  носа,  вечно  зарабатывать   хороший   балл   у
начальства, вечно решать маленькие конкретные задачи...

     Я  обиделся.  Особенно  меня  задело слово "вечно". Мне не
понравилось, что мою бездарную деятельность планируют на  такой
срок.

     -- Лазеры еще еле дышат! -- кричал Чемогуров. -- Тебе и не
снилось,  как  они  будут  применяться!  В  космосе  чем  будут
сваривать?  А?..  У  тебя  появилась   уникальная   возможность
поставить  и  решить  задачу  в  общем, для многих случаев, для
будущего! Бу-ду-ще-го! -- по складам произнес Чемогуров.  --  А
ты  страдаешь,  что  твои  расчеты  не  нужны  сейчас  в городе
Тбилиси.

     Чемогуров ушел  в  свой  закуток  и  с  шипением  погрузил
паяльник в канифоль. А я стал думать над его словами.

     В  самом  деле,  я еще ни разу не смотрел на свою работу с
такой точки зрения. А  ведь  нужно  смотреть  на  любую  работу
именно  так. Я старался ее спихнуть и получить маленькую пользу
в виде диплома и горстки полезных сведений для грузинского  КБ.
Теперь  мне предстояло переосмыслить задачу и стараться уже для
всего мыслящего человечества.

     Мыслящее человечество с нетерпением ждало результатов.

     И я провалился в программу для машины. Тут моя жизнь стала
опять совершенно фиктивной, но уже  в  другом  смысле.  Я  стал
работать по ночам.

     Вычислительная   машина  днем  сильно  загружена.  Поэтому
студентам ее в нормальные часы  не  дают.  Мое  машинное  время
начиналось  с полуночи и кончалось в шесть утра. Около месяца я
жил в странном режиме совы или летучей мыши.

     Я  просыпался  после  обеда,  часа  в  четыре.  В  пять  я
завтракал и садился за программу и выкладки по расчету тепловых
полей.  В десять часов вечера я обедал и шел на машину. Ровно в
полночь я нажимал кнопку общего сброса и запускал свою  задачу.
Устройство  ввода  заглатывало  колоду  перфокарт и лампочки на
панели начинали дрожать мелкой дрожью.

     В  шесть  часов  утра  появлялся  заспанный   инженер   по
эксплуатации и нажимал ту же кнопку общего сброса. Он сбрасывал
мою  задачу.  В  семь  утра  я приходил домой, ужинал и ложился
спать.

     Я жил в противофазе с женой и окружающими.

     Мыслил я в то  время  на  двух  языках,  причем  оба  были
неродными.  Первым был математический язык формул. Мои тепловые
поля выражались через ряд интегралов, среди  которых  выделялся
один.  Он  имел особенность. Я старался обойти ее и так, и сяк,
вычисляя интеграл приближенно, но  ничего  не  получалось.  Для
этого  интеграла  я  придумал  специальное  имя.  Я  назвал его
"бесконечно  подлый  змей",   потому   что   он   обращался   в
бесконечность в одной точке, а другие слова выражали мое к нему
отношение. На "змея" я тратил уйму времени.

     Другим языком на этот период времени стал сильно усеченный
английский,  в котором было около двух десятков слов. Этот язык
назывался АЛГОЛ-60. На нем я разговаривал с машиной.

     Может ли машина  мыслить?  Этот  вопрос  часто  становится
предметом  дискуссии в прессе. По-моему, он устарел. Машина уже
давно мыслит. В этом я убедился на собственном  опыте.  Правда,
она мыслит не так, как нам бы хотелось.

     Мои диалоги с машиной выглядели странно.

     -- Бегин!  -- говорил я, нажимая кнопку ввода. Этим словом
начиналась моя программа. Машина не различала его на  слух,  но
понимала, если слово было набито на перфокарту.

     -- КОНЕЦ  ОТДЫХА, ВРЕМЯ СЧЕТА, -- вежливо говорила машина,
печатая свои слова на пишущей машинке. И начинала считать.

     Чаще всего  ей  не  нравилась  моя  программа.  Проработав
несколько  минут,  машина говорила мне страшное слово АВОСТ. На
нормальном языке это означает АВТОМАТИЧЕСКИЙ  ОСТАНОВ,  хотя  я
сильно сомневаюсь в наличии слова "останов" в русском языке.

     Короче  говоря,  она останавливалась, потому что произошло
деление на ноль или что-то в этом роде.  По  всей  вероятности,
это были проделки "подлого змея". После АВОСТА машина терпеливо
ожидала продолжения диалога.

     Однажды,  когда она выдала мне подряд семь "авостов", я ее
ударил. Я смазал ей по никелированной панели устройства  ввода.
Машина  и тут оказалась выше меня. Она в восьмой раз произнесла
с достоинством это слово и затихла. Я ругался так, что  мне  не
хватало  не  только, алгольных, но и всех известных мне русских
слов. Машина молча зациклилась, то есть ушла  в  себя  и  минут
десять  крутилась  на  одном  месте  программы,  пока  я  ее не
остановил.

     Подобные сцены обычно  происходили  часа  в  четыре  ночи,
когда  в  голове  полная путаница, а сквозь окна машинного зала
видны только одинокие милицейские машины.

     Корректность и твердость машины бесили меня. Я совал ей  в
пасть  новые и новые перфокарты, но она невозмутимо выплевывала
АВОСТ или зацикливалась.

     Иногда инженер по эксплуатации заставал  меня  лежащим  на
пульте в полном изнеможении. Машина же всегда была как огурчик.

     Кто же из нас, спрашивается, мыслил?

     Я  пожаловался  на  машину  Чемогурову.  К тому времени он
завалил меня исходными  данными  по  лазерной  сварке,  которые
брались неизвестно откуда. Но из-за упрямства машины результаты
задерживались.

     -- Всякая  машина -- это женщина, -- глубокомысленно изрек
Чемогуров. -Только лаской, Петя,  только  лаской  и  нежностью.
Грубым напором ты ничего не добьешься.

     Я не успел воспользоваться его советом, потому что подошло
время  жениться  Сметанину. Я уже успел позабыть, что приглашен
свидетелем. Но Сметанин это хорошо  помнил.  Продолжение  моего
романа  с  машиной  пришлось  отложить.  Сметанин  нашел меня и
потребовал выполнения обязательств. Я сказал, что жена  против.
Сметанин    презрительно    посмотрел   на   меня   и   обозвал
подкаблучником.

     -- Сделай так, чтобы она не знала. Ты же все равно  каждый
вечер  уходишь из дома. Не все ли ей равно -- на свадьбу или на
машину?

     И я решился. Кроме  всего  прочего,  я  никогда  не  видел
фиктивного  брака.  Хотелось посмотреть, как это выглядит. Было
только  одно  маленькое  затруднение.  На  свадьбу  нужно  было
одеться  поприличнее,  чем  на  работу.  Жена,  конечно,  сразу
обратила внимание, когда я наряжался.

     -- На работу так не ходят, --  сказала  она.  --  У  тебя,
наверное, свидание?

     -- Конечно,  свидание, -- сказал я. -- Чемогуров советовал
подойти к машине как к женщине. Теперь я всегда буду  ходить  к
ней нарядным и с цветами.

     Между  прочим, я так потом и делал. Может быть, именно это
мне помогло.

     Но в тот вечер жена не оценила моего юмора,  и  мы  с  ней
немного  поспорили.  В  результате  я чуть не опоздал во Дворец
бракосочетания, где регистрировались Сметанин и Мила.

     Когда я с букетом белых хризантем  влетел  во  Дворец,  до
бракосочетания  оставалось  полторы  минуты. А во Дворце график
бракосочетаний   выполняется   с   точностью   железнодорожного
расписания. Это я знал еще по своей регистрации.

     Я  взбежал  по мраморной лестнице наверх и ворвался в зал,
где происходило построение  участников.  Процедурой  руководила
миловидная девушка. Она выстраивала всех парами перед закрытыми
дверями в самый главный зал, где совершалось таинство.

     -- Впереди  жених и невеста, -- командовала она. -- Дальше
свидетели...

     Какая-то незнакомая девушка подхватила  меня  под  руку  и
повела. Мы пристроились за Сметаниным и Милой. Мила на этот раз
была в нормальном свадебном платье. Сметанин, красный от духоты
и ответственности, обернулся и погрозил мне кулаком.

     -- Следующими становятся родители невесты... -- продолжала
вещать распорядительница.

     За  нами  пристроилась  еще одна пара. Я скосил глаза и, к
своему ужасу, обнаружил, что пара  эта  состоит  из  элегантной
пожилой   женщины   в   розовом   костюме   и  профессора  Юрия
Тимофеевича, моего руководителя.

     Он был строг и торжественен.

     -- Здра... -- прошептал я, но задохнулся.

     Профессор кивнул мне немного холодновато.  Мол,  не  стоит
церемониться,  после поговорим. Я отвернулся, чувствуя, что мой
затылок немеет под взглядом профессора. Вот и  состоялась  наша
встреча! Больше всех я в тот момент ненавидел Сметанина. Только
теперь я понял, зачем я ему понадобился в качестве свидетеля.

     Сметанин прикрывал мною свой фиктивный брак. Я был буфером
между ним и профессором.

     Заиграл свадебный марш композитора Мендельсона, и мы вошли
в зал  бракосочетаний,  чтобы выполнить формальности фиктивного
брака.



     Интересно было бы узнать, о  чем  свидетельствует  брачный
свидетель?   Свидетель  в  суде,  например,  рассказывает,  как
произошло преступление. При этом он обязуется говорить правду и
только правду.  С  брачного  свидетеля  таких  обязательств  не
берут.  По-видимому,  он  должен засвидетельствовать, что знает
жениха с хорошей стороны и уверен  в  благоприятном  браке.  То
есть,  я  должен  был  сделать  именно  то, против чего активно
возражала моя совесть.

     Тем не менее, в нужный момент я вышел к столу  и  поставил
свою подпись там, где требуется.

     -- А  теперь, товарищи, поздравьте новобрачных! -- сказала
главная женщина с бархатной красной перевязью.

     Мы все, толпясь, подошли к Сметанину и Миле и принялись их
целовать куда попало. Хуже того, пришлось целовать и родителей.
Я облобызался с собственным профессором, чувствуя, что  никогда
еще не был в более идиотской ситуации.

     -- Как ваши расчеты? -- спросил он меня между поцелуями.

     -- Как  сказать?..  Скорее хуже, чем лучше, -- ответил я и
снова приник к его щеке.

     После этого мы дружной гурьбой спустились вниз и принялись
рассаживаться в такси. Я как свидетель ехал  с  новобрачными  в
специальной  машине  с  переплетенными  колечками  на  крыше. К
колечкам примотали большую куклу в свадебном  платье  с  фатой.
Кукла хлопала глазами на ветру и была очень похожа на Милу. Эта
кукла символизировала что-то хорошее.

     Мы  поехали  сначала  на  Дворцовую  площадь,  где  трижды
объехали   вокруг   Александровской    колонны.    Зачем    это
понадобилось,  не  знаю.  Таков  обычай.  Эти загадочные обычаи
плодятся с огромной  быстротой.  Кажется,  уже  появилась  мода
взбираться на купол Исаакиевского собора в день бракосочетания.

     Потом  мы  поехали в ресторан "Ленинград", где был заказан
свадебный ужин. Заказывал ужин Юрий Тимофеевич, который взял на
себя и другие свадебные расходы. Если бы  профессор  знал,  что
его  дочь  вступает  в  фиктивный  брак,  он  не потратил бы ни
копеечки.

     -- А  ты  не  боишься,  что  придется  расплачиваться  при
разводе? -- шепнул я Сметанину, чтобы хоть как-нибудь испортить
ему настроение.

     -- Не  имеет  права. Я узнавал у юриста, -- быстро ответил
он.

     Колоссальный человек!

     Все расселись за столоим. Гостей  было  человек  сорок.  С
одной  стороны стола сидели старики -- тети, дяди, бабушка Милы
и прочие родственники. По  другую  сторону  --  молодежь.  Были
ребята   из   нашей   группы,  включая  Крылова  и  Вику.  Вика
разглядывала всех с повышенным интересом и  невзначай  наводила
справки.  Она  готовилась  к  своему  браку.  Крылов до сих пор
пребывал в состоянии грогги и никого, кроме Вики, не замечал.

     Мои неприятности продолжились и в  ресторане,  потому  что
меня назначили тамадой. Я должен был выкликать тосты и время от
времени организовывать хор, завывающий "Горько!"

     Сметанин  и  Мила  целовались  кинематографично  и  не без
чувства. Было непохоже, что впереди их ждет фиктивный  брак.  Я
тем  временем потихоньку записывал на салфетке имена и отчества
всех родственников, чтобы, не дай Бог, не перепутать.

     -- А теперь мы попросим  бабушку  Милы  Калерию  Федоровну
сказать несколько слов и напутствовать новобрачных! -- кричал я
голосом циркового клоуна.

     И  несчастная  бабушка,  принимая  за  чистую  монету  все
происходящее, проникновенно говорила о  трудностях  и  радостях
семейной  жизни.  Рука  об руку... Умейте прощать друг другу...
Главное -- дети... Сметанин понимающе кивал.

     -- Горько! -- крикнула Вика и вдруг ни с того  ни  с  сего
запустила пустым фужером в стенку. Фужер просвистел над головой
профессора и разлетелся на мелкие брызги.

     -- На  счастье!  --  твердо сказала бабушка, выпила и тоже
хряснула своим фужером об пол.

     Сразу возник официант. Он обеспокоенно  повертелся  вокруг
стола   и   наклонился   к  уху  профессора.  Юрий  Тимофеевич,
благодушно улыбаясь, что-то сказал официанту. Тот испарился.

     Сметанин и Мила опять слились  в  поцелуе.  Они,  кажется,
вошли  во вкус. Свадьба потеряла управление и покатилась дальше
сама собой, как трамвай, у которого отказали  тормоза.  Заиграл
оркестр,   гости   пошли   танцевать,  а  ко  мне  подсел  Юрий
Тимофеевич. Он был в приподнятом расположении духа.

     -- Вот  как  бывает,   Петя,   --   сказал   он,   обобщая
совершающееся в одной фразе.

     Потом он помолчал и стал распрашивать о Сметанине.

     -- Скажите,  как  вам  нравится  Боря?  Вы ведь его хорошо
знаете... Как студент он... э-э... немножко с  ленцой.  Но  мне
кажется, если захочет, он своего добьется. Не правда ли?

     -- Совершеннейшая правда! -- убежденно сказал я.

     -- Хорошая  пара... -- сказал профессор, с любовью глядя в
зал, где на площадке перед оркестром кружились Сметанин и Мила.

     -- Очень подходят друг другу, -- согласился я.

     -- Так что Боря? Мне хотелось бы  знать  ваше  мнение.  Вы
ближайший его товарищ.

     Всякий раз, когда у меня спрашивают мое мнение, я теряюсь.
И вовсе  не  потому,  что  не  обладаю  им.  Дело  в том, что в
подавляющем большинстве случаев хотят услышать не мое мнение, а
подтверждение своему. Вот и сейчас  профессор  Юрий  Тимофеевич
хотел  услышать  от меня, что Сметанин превосходнейший человек,
добрый товарищ и верный друг. Я же  придерживался  мнения,  что
Сметанин  большой  прохиндей, бездарен, но энергичен. Поэтому я
сказал:

     -- Боря очень энергичен...

     -- Так! -- воскликнул Юрий Тимофеевич, радуясь совпадению.

     -- Любит общество.  Всегда  живет  жизнью  коллектива,  --
продолжал   я,   вспомнив   его   поручение  относительно  мест
распределения.

     -- Ага! -- кивнул профессор.

     -- По-моему, Мила любит его, -- закончил я свое мнение.

     -- Я тоже так думаю, -- сказал профессор.

     А ведь  умный  человек!  Лауреат  государственной  премии.
Большая  голова  в  своей  области. Почему умение разбираться в
людях никак не коррелирует  с  профессиональным  совершенством?
Проще  говоря, почему профессора, академики и, скажем, народные
артисты  могут  быть  сущими  детьми  во  всем,  что   касается
человеческих отношений?

     Профессора  опять  отвлек  официант.  Они  стали обсуждать
горячее и сладкое. Что когда  подавать.  А  я  пригласил  Вику,
потому  что она явно скучала. Крылов не умел танцевать и только
шептал ей что-то на ухо. Я дружески отстранил  Славку  и  повел
Вику на площадку.

     Слава   Богу,   играли   что-то   спокойное.   Можно  было
поговорить.

     -- Как тебе это все нравится? -- спросил я.

     -- Очень!  --  мечтательно  сказала  Вика.  --  Они  такие
счастливые! Я вот только удивляюсь твоему участию...

     -- А что? -- не понял я.

     -- Всем  известно,  что  при  кафедре  оставят  двоих,  --
сказала Вика. -Крылову место обеспечено. Мы думали, что  вторым
будешь  ты.  А  теперь, скорее всего, оставят Борьку. Как же не
помочь зятю?..

     Я отодвинул Вику от себя и осмотрел ее,  продолжая  танец.
Наконец  я ее увидел. Оказывается, можно проучиться с человеком
пять лет, а увидеть один раз в ресторане во время танца.

     Я подумал, что Крылов  непроходимый  дурак.  У  меня  даже
появилось  желание  его  спасти.  Но вмешиваться в чужую личную
жизнь не принято.

     Я поблагодарил Вику за танец и вернул Крылову.

     Дальше были какие-то  незначительные  свадебные  эксцессы.
Кто-то   куда-то  убегал,  его  ловили,  успокаивали,  пили  на
брудершафт,   целовались,   хохотали   над   чем-то,    привели
иностранца,  усадили,  пили  с  ним  на брудершафт, целовались,
выясняли  откуда  он,  наконец  выяснили.  Он  был  с   острова
Маврикий.

     В общем, все как обычно.

     В полночь я обнаружил себя стоящим в вестибюле ресторана в
обнимку  с  профессором.  Я выяснял, почему он к себе на диплом
взял меня, а дочь выдал за Сметанина. Я находил это нелогичным.
Профессор настойчиво грозил мне пальцем и смеялся.

     Самое интересное, что и в этот раз у  меня  было  машинное
время.  Я  вышел  на  машину  в  час ночи, шутил с нею и пел ей
цыганские романсы. Видимо, машине  это  понравилось.  Под  утро
затрещало  АЦПУ,  что  в  переводе  на  русский  язык  означает
"алфавитно-цифровое печатающе устройство" и машина  выдала  мне
рулон  бумаги  с буквами и цифрами. Я засунул рулон под мышку и
пошел домой разбираться.

     Когда я  проснулся  днем,  рулон  лежал  под  подушкой.  Я
развернул его и прочитал следующий текст:

     

     
2 х 2 = 4

     
3 х 3 = 9

     
4 х 4 = 16

     
ПОНЯЛ?

     
НЕ ПЕЙ ПЕРЕД РАБОТОЙ НА ЭВМ!

     
ЦЕЛУЮ, МАНЯ.

     


     Этот текст был повторен раз тысячу.

     Думаю,  что  это  была  шутка  инженера  по  эксплуатации.
Впрочем, не уверен.



     В  течение  некоторого  времени  после  свадьбы  профессор
проявлял  ко  мне  повышенное внимание. Он звонил по телефону и
интересовался,  как  идут  дела.  Я  неизменно   отвечал,   что
нормально.  Наконец  Юрий Тимофеевич зашел в нашу комнату чтобы
посмотреть на результаты. Я показал ему  теоретические  кривые,
выкладки с интегральными уравнениями, "бесконечно подлого змея"
и алгольную программу.

     -- Все хорошо, только программа не идет, -- сказал я.

     -- Как это не идет? Должна идти, -- сказал профессор.

     -- Я тоже так думаю.

     -- Ничего!  Пойдет,  --  сказал Юрий Тимофеевич и похлопал
меня по плечу. -- А как настроение? Как  дела  дома?  Вы  ведь,
кажется, женаты?

     -- Кажется, -- сказал я.

     Профессор недоуменно поднял брови.

     -- Я  давно  не  видел  жену,  --  пояснил  я. -- Мы с ней
расходимся во времени.

     Профессор  понимающе  улыбнулся.  Потом  в   его   взгляде
мелькнула  какая-то  мысль.  Он  наклонился  ко мне и прошептал
заговорщически:

     -- Есть способ обрадовать жену...

     Теперь уже я недоуменно поднял брови.  А  Юрий  Тимофеевич
рассказал  о  том,  что у него есть друг, член-корреспондент. У
члена-корреспондента есть  сын.  Сын  учится  на  втором  курсе
нашего  института, только на другом факультете. И у него нелады
с математикой. Нужно помочь ему разобраться в  интегралах.  Сам
член-корреспондент  их уже подзабыл, да ему и некогда. Вот он и
ищет репетитора своему сынку. Профессор сказал, что если  я  за
две недели натаскаю его, мне очень неплохо заплатят.

     -- Они  живут  совсем  рядом  с  институтом.  По  дороге в
вычислительный центр будете заходить к ним и проводить занятие.
Отец, понимаете, очень меня просил. Договорились?

     Конечно, мы договорились. А что было делать?

     На следующий день мне  сообщили,  когда  можно  приходить.
Вечером я отправился к члену-корреспонденту. Он, действительно,
жил  в  двух  шагах  от  института,  в  новом  красивом доме. Я
поднялся на четвертый этаж и нажал  кнопку  звонка.  За  дверью
раздался звучный лай.

     Мне  открыл  сам  член-корреспондент.  Он  был  маленького
роста, лысеватый, с быстрыми и умными глазами.  На  ногах  были
шлепанцы. Рядом с ним стояла черная собака почти с него ростом.
Собака бросилась лапами мне на грудь и лизнула длинным языком в
щеку. Нельзя сказать, чтобы это мне понравилось.

     -- Она у нас ласковая, -- сказал хозяин. -- Проходите...

     Я разделся, и меня провели в комнату к сыну.

     -- Можете приступать, -- сказал член-корреспондент и ушел.

     За  письменным  столом  сидел юноша цветущего вида. У него
были широкие плечи, розовые щеки и  унылое  выражение  лица.  Я
подошел  к  нему и протянул руку. Он встал. Росту в нем было на
двух членов-корреспондентов. Просто удивительно,  какие  фокусы
вытворяет наследственность!

     -- Петр Николаевич, -- солидно представился я.

     -- Гений, -- сказал он смущенно.

     -- Это  понятно,  что  гений,  --  сказал  я.  --  А можно
как-нибудь попроще?

     -- Геня, --  сказал  он,  смотря  на  меня  сверху  своими
детскими глазами.

     -- Ну что ж, Геня, -- сказал я. -- Давайте ваши интегралы!

     Он сразу сник, обреченно повернулся к столу и стал листать
тетрадку. Мы начали заниматься.

     Надо   сказать,   что  такой  патологической  неприязни  к
математике я никогда больше не встречал. Вид интеграла  вызывал
у  Гения  физическую  муку. Он смотрел на него, шевелил губами,
морщился, но ничего,  кроме  слова  "дэикс"  не  произносил.  Я
понял, что натаскать его за две недели будет чертовски трудно.

     Для  начала  я  попытался  определить  глубину  невежества
Гения.  Другими  словами,  я  хотел   узнать,   какие   разделы
математики  он  знает  твердо.  Я  решил  идти  от интегралов к
начальной школе. Производных и  дифференциалов  Гений  не  знал
начисто.  Элементарные функции присутствовали в его памяти лишь
в виде намека.  С  формулой  квадратного  трехчлена  Гений  был
знаком  понаслышке.  С несомненностью выяснилось, что твердо он
знал только таблицу умножения.

     Я спросил, каким образом ему удалось закончить школу.

     Гений пожал плечами и кивнул головой на  дверь.  Я  понял,
что он указывает на своего папу, члена-корреспондента.

     -- Репетиторы, -- сказал он.

     Я  очень  мягко  сказал,  что  здесь  нужна  целая дивизия
репетиторов. Гений согласился.

     -- У меня хорошая кратковременная память, -- признался он.
-- Я могу выдолбить наизусть, как стихи.

     И он неожиданно начал читать на память:

     -- "Есть и в моем страдальческом застое часы и дни ужаснее
других... Их тяжкий гнет, их  бремя  роковое  не  выскажет,  не
выдержит  мой стих..." Это Тютчев. Это я понимаю... -- с тоской
сказал он.

     И он прочитал стихотворение до конца. Читал он  хорошо,  с
чувством.

     -- Хотите  еще?  --  спросил он. Я в растерянности кивнул.
Гений прочитал Пушкина, Блока, кого-то еще. Мне стало  грустно,
нахлынули  разные  мысли.  Я решил остановить Гения. Все-таки у
нас урок математики, а не вечер поэзии.

     -- А  почему  вы  не  выбрали  что-нибудь   погуманитарнее
механико-машиностроительного факультета? -- спросил я.

     -- Папу  там  все знают. Они у него учились... Он считает,
что стихи -- это не занятие для человека.

     -- Что же мы будем делать?

     -- Нам главное -- решить упражнения.  К  сессии  я  теорию
выучу, -- сказал Гений.

     -- Решения объяснять? -- спросил я.

     Гений страдальчески взглянул на меня.

     -- Я вам лучше стихи буду читать, -- попросил он.

     И  я  принялся  за  работу.  Я  передвинул к себе задачник
Бермана   и   принялся    щелкать    интегралы.    Я    работал
профессионально, с чувством некоторой гордости. Гений никуда не
отходил, он смотрел в тетрадку и шептал стихи:

     -- "Не  растравляй  моей  души  воспоминанием былого; уж я
привык грустить в тиши, не знаю чувства  я  другого.  Во  цвете
самых  пылких  лет  все  испытать душа успела, и на челе печали
след судьбы рука  запечатлела..."  Баратынский,  -комментировал
он. -- Поэт первой половины прошлого века.

     Надо  сказать,  у  Гения  был  безукоризненный поэтический
вкус. Таким образом мы  повышали  уровень  друг  друга.  Я  рос
гуманитарно,  а  Гений  математически.  Хотя  правильнее  будет
сказать, что каждый из нас безуспешно пытался приобщить другого
к недоступной ему красоте.

     После стихов и интегралов  я  шел  на  машину  и  бился  с
"бесконечно подлым". Пока перевес был на его стороне.

     Когда  папы  не  было  дома,  Гений брал гитару и тихонько
напевал мне романсы. Под романсы дело шло еще быстрее. Скоро  я
перерешал  все  интегралы  из задачника, и Гений стал приносить
мне другие, которые выдавал ему преподаватель в институте.

     Таким образом мы провели с ним две недели по два  часа  на
урок.  Всего  двенадцать  занятий,  или  сутки чистого времени.
Интегралы стали иссякать. Под конец мы все  чаще  беседовали  о
жизни.  Моя  симпатия  к  Гению  очень  выросла.  Я полюбил это
детское существо с нежной поэтической душой. Одно я понял ясно:
инженером Гений никогда не станет. Мне было непонятно, зачем он
досиживает институт до  конца,  а  родители  гробят  деньги  на
репетиторов.

     Гений  сам  писал  стихи.  Он показывал их мне. Стихи были
элегические.

     -- Если станешь поэтом, смени, пожалуйста, имя, --  сказал
я.

     -- Понимаю, -- сказал он.

     На  последнее занятие он притащил мне всего один интеграл.
Этот интеграл с большим трудом раздобыл преподаватель. У нас  с
ним  был  заочный  поединок.  Сумеет  ли он составить интеграл,
который я не смогу взять? Я за  две  недели  гигантски  повысил
свой класс.

     -- Он  сказал, что этот пример из Университета, -- доложил
Гений.

     -- Посмотрим! -- бодро сказал я.

     Гений запел "Выхожу один я на дорогу",  а  я  приступил  к
интегралу.  Я  затратил  на  него  сорок  пять  минут.  Когда я
нарисовал ответ и обвел его жирным овалом, что-то  в  интеграле
показалось   мне  знакомым.  Я  присмотрелся  повнимательнее  и
убедился, что если заменить переменную, то интеграл превратится
в моего любимого "бесконечно подлого змея".

     Почти не дыша я проделал эту операцию.

     У  меня  получился  ответ.  Получилась  функция,  довольно
сложная,   зависящая   от   нескольких   параметров,   но   без
особенности.  Особая  точка  исчезла!  Это  означало,   что   с
бесконечным змеем было покончено!

     -- Гений! -- прошептал я.

     -- А? -- отозвался Гений.

     -- Это  я  гений! Понимаешь?.. Я два месяца мучался с этим
интегралом на работе, а  тут  решил  его  как  учебный  пример!
Невероятно!

     И  мы с Гением спели вместе "Эх, раз! Еще раз!.." Оба были
счастливы.

     На шум прибежала мама Гения.

     -- Мама, мы все решили, -- сказал Гений.

     -- Ах, я не знаю, как вас благодарить! -- сказала  мама  и
пригласила  меня  в другую комнату. Там, немного помявшись, она
сказала:

     -- Петр Николаевич, мне хотелось  бы  знать,  какова  ваша
преподавательская ставка в час?

     -- Рубль,  --  подумав,  сказал я. Мне показалось, что эта
ставка наиболее подходит.

     -- Ну что вы... Что вы... --  забормотала  она.  --  Нужно
ценить свой труд.

     Она  достала  из  ящика  письменного стола конверт, быстро
отвернулась, проделала с ним  какую-то  манипуляцию  и  вручила
конверт мне. Я поблагодарил и сунул его в карман.

     Потом    я    прощался    с    Гением,    с    мамой,    с
членом-корреспондентом  и  собакой  и   вышел   на   лестничную
площадку.  В  кармане  шевелился  конверт. Он мешал мне идти. Я
вынул его и пересчитал деньги. В конверте  было  семьдесят  два
рубля.  Таким образом я узнал, что моя преподавательская ставка
составляет три рубля в час.

     Но даже эта тихая радость не могла заслонить чудо расправы
с "бесконечно подлым змеем".

     В тот вечер я не пошел на машину, а понесся домой  вносить
исправления в программу. Я чувствовал, что победа близка. Голос
Гения распевал во мне марши.

     -- Ничего удивительного! -- сказал Чермогуров, когда узнал
о моем достижении.
 --   А ты думал, стихи   --  это так? Сотрясение воздуха?... Они вдохновляют, вот
что они делают! Скажи спасибо своему Гению.



     Какое это было счастье! Кто его не испытал, тот не поймет.

     Машина  стала  выдавать  результаты. Я ходил к ней, как на
праздник, начищенный, умытый и наглаженный. Я влюбился  в  нее,
как  Крылов  в  свою  Вику.  Машина  превратилась  в вежливое и
понятливое существо. Кокетливо помигав лампочками, она печатала
мне изотермы.

     Изотермы  появлялись  на  широком  белом  рулоне,  который
медленно  выползал  из  АЦПУ.  Они  имели  вид  концентрических
эллипсов. Эллипсы распускались, как бутоны роз. Я плясал  возле
АЦПУ  и  время  от времени подбрасывал в устройство ввода новые
исходные данные. Как дрова в печку.

     За  несколько  дней  я  теоретически  сварил  лазером  все
возможные  сочетания  металлов, для любых толщин и конфигураций
деталей. Вольфрам с титаном, титан с ванадием, сталь с  латунью
и тому подобное.

     Рулоны  с  изотермами  и другими данными я приносил в нашу
комнату и  сваливал  у  себя  на  столе.  Довольный  Чермогуров
рассматривал изотермы и что-то бормотал. Кроме того, он снабжал
меня все новыми и новыми параметрами.

     Наконец параметры кончились. Мне казалось, что я обеспечил
лазерную технологию на много лет вперед.

     В  нашей  комнате  появился незнакомый человек. Его привел
Чермогуров. Он был седой, с короткой стрижкой и лицом  боксера.
Широкие скулы и приплюснутый нос. Звали его Николай Егорович.

     Николай  Егорович занял стол Крылова. Сам Крылов уже давно
исчез. Его потерял из виду не только я, но и  Мих-Мих,  и  даже
Сметанин.  Никто  не  знал,  где  Крылов  и  чем он занимается.
Сметанин  высказывал  предположение,  что  Крылов  готовится  к
свадьбе.

     Николай Егорович зарылся в рулоны. Предварительно он очень
вежливо   испросил   мое  согласие.  Я  согласился.  Он  что-то
выписывал в тетрадку, накладывал  изотермы  одна  на  другую  и
считал на логарифмической линейке. Мне он не мешал.

     Сметанин,  который  жил  теперь  с  Милой  у  профессора и
продолжал   разыгрывать   фиктивный   брак,   рассказал    Юрию
Тимофеевичу  о  моем  успехе.  Профессор  пришел ко мне и долго
разглядывал изотермы.

     -- Поздравляю, Петя, -- сказал он. -- Теперь нужно  срочно
написать  отчет  по  теме и лететь с ним в Тбилиси. -- Пишите с
таким расчетом, чтобы это вошло потом в дипломную работу.

     -- Ясно, -- сказал я.

     Я засел за отчет. В первой главе я описал  метод  решения,
во второй изложил применявшиеся численные методы, в третьей дал
сведения  о  программе.  Приложением  к  отчету были изотермы и
другие кривые, характеризующие режимы сварки. Я сам их начертил
на миллиметровке, вкладывая в дело душу. Получился  капитальный
труд.

     Зоя  Давыдовна  перепечатала  его  в  пяти  экземплярах на
машинке. На титульном листе  значилось:  "Научный  руководитель
темы"  (подпись  профессора) и "Ответственный исполнитель" (моя
подпись). Это выглядело шикарно. Я  подумал,  что  в  последних
двух словах решающим является первое: "ответственный". Мне было
очень радостно, что оно перевесило слово "исполнитель.

     Отчет переплели в коленкор и снабдили золотым тиснением. Я
носил его с собой не в силах расстаться.

     Мой пыл, как всегда, охладил Чемогуров.

     -- Не  думай, что ты герой, -- сказал он, листая отчет. --
По-настоящему твоего в этом томе -- только  подпись  и  две-три
идеи.  Остальное  -интерпретация...  А  профессор  был прав, --
добавил он.

     -- В чем? -- спросил я.

     -- В том, что взял тебя. Понимаешь, когда шли споры,  кому
всучить  договор,  он  потребовал отчеты о лабораторных работах
всей вашей группы. Твои  отчеты  были  самыми  аккуратными.  Ты
лучше  всех  рисовал  кривые,  да  еще  цветной  тушью...  "Вот
человек, который мне нужен!" -- сказал тогда Юрий Тимофеевич. И
действительно
 --  на отчет приятно смотреть.

     Нет, разве можно  так  плевать  человеку  в  душу,  я  вас
спрашиваю?

     -- Да  ты  не  обижайся,  -- сказал Чемогуров. -- Я тоже в
тебе не ошибся. Все-таки две-три идеи -- это не так  мало,  как
ты думаешь. Возможно, инженером ты станешь.

     Я  стал  оформлять командировку в Тбилиси. Оформление было
довольно  хитрым,  потому   что   студентам   командировки   не
полагаются.  Мне  выписали  материальную  помощь,  чтобы я смог
слетать туда и обратно.  Юрий  Тимофеевич  вручил  мне  акты  о
приемке   договора  в  нескольких  экземплярах.  Я  должен  был
подписать их в Тбилиси и скрепить печатями.

     Но прежде, чем я улетел, случилось одно событие. На первый
взгляд,  незначительное.  Мне  позвонили  из   одного   НИИ   и
предложили  выступить  с  докладом  по моей теме. Я недоумевал,
откуда они узнали.

     Когда я туда пришел, меня встретил Николай  Егорович.  Мне
оформили  пропуск, и Николай Егорович повел меня по территории.
Это был огромный завод вакуумных приборов. НИИ был при нем.

     Сначала  Николай  Егорович  провел   меня   в   цех,   где
изготовлялись детали приборов. Я своими глазами увидел лазерную
сварку,  над  которой  бился уже несколько месяцев. Это зрелище
мне  очень  понравилось.  Везде   была   чистота,   микроскопы,
микрометрические  винты  и  так  далее, а луч лазера выжигал на
поверхности металла маленькую точку.

     Потом мы прошли в зал, где было человек пятнадцать народу.

     Николай Егорович представил меня и дал  слово.  Я  говорил
полчаса,  а  потом  еще  час  отвечал  на  вопросы. Я был готов
расцеловать этих, в общем-то, довольно хмурых людей.  Я  первый
раз  почувствовал, что сделал работу, которая кому-то нужна. Но
тут же выяснились и другие, менее приятные вещи.

     Во-первых,  мой  метод  не  годился  для  жестких  режимов
сварки.  Были  у  них  там  такие  странные  режимы. Во-вторых,
погрешность вычислений в областях, близких к центру луча,  была
слишком велика. Я обещал подумать и внести коррективы в метод.

     -- Ну что? -- сказал Чемогуров на следующий день.

     -- Немножко раздолбали, -- сказал я.

     -- Угу, -- удовлетворенно сказал он. -- И что же дальше?

     -- Есть идея. Можно внести поправку.

     Чемогуров  ничего  не  сказал,  но  мне показалось, что он
доволен.  Я  взял  билет  на  самолет  и  полетел  в   Тбилиси,
предвкушая новый триумф.



     С  отлетом  вышла  маленькая  заминка.  Часов  на  восемь.
Самолет,  который  должен  был  доставить   меня   в   Тбилиси,
задержался.  Я  слонялся  по аэропорту, по десять раз подходя к
киоскам "Союзпечати" и сувениров. Время от времени я  обращался
в  справочное  бюро. Девушка в синей форме говорила: "Ждите". Я
ждал.  Потом  я  нашел  мягкое  кресло  и  задремал.  Когда   я
проснулся,  выяснилось,  что  самолет  уже  улетел.  Меня стали
пристраивать на другой самолет. Это было скучно и неинтересно.

     Самое  главное,  что  в  Тбилиси  меня  теперь  не   могли
встретить.  Они знали только тот рейс, который я пропустил. Его
я сообщил накануне телеграммой. Мне уже так  надоело  вылетать,
что было все равно.

     Наконец  меня посадили куда-то, и мы полетели. Лететь тоже
было неинтересно. Под нами  были  только  облака.  Три  часа  я
передвигался  над  ними со скоростью восьмисот километров в час
или что-то около того. Потом мы сели. Никаких цветов, делегаций
и приветственных речей. Я нашел автобус и поехал в город.

     В Тбилиси было еще тепло. Я вышел из автобуса  и  прочитал
название  улицы.  Улица  называлась  "Проспект Шота Руставели".
Было уже около десяти  часов  вечера.  По  проспекту  двигались
нарядные  толпы. Все говорили по-грузински. Я стоял с портфелем
на тротуаре не в силах начать распросы. Мне казалось, что  меня
просто не поймут.

     У   меня   был  записан  лишь  номер  служебного  телефона
Меглишвили. Однако сейчас он был бесполезен.

     Я побрел по проспекту и набрел на гостиницу.  Там  я  стал
объяснять    положение   немолодой   грузинке,   администратору
гостиницы. Я размахивал почему-то актами о приемке  договора  и
во всем обвинял "Аэрофлот".

     -- Вах!  --  сказала  она.  -- Ну, что мне с тобой делать?
Живи, конечно! До завтра, -- добавила она.

     И  я  поселился  до  завтра  в  номере  на  двоих,  удачно
сочетавшим восточную экзотику с европейским комфортом. Экзотика
состояла   в  чеканке,  украшавшей  стену,  и  запахе  шашлыка,
доносившемся  из  ресторана   снизу.   Комфорт   заключался   в
телефонном  аппарате  и  двух кроватях с подушками. Я рухнул на
одну из них, стараясь не обращать внимание на шашлычный дух.

     Проснулся  я  от  сильного  храпа.  Было  уже  светло.  На
соседней кровати спал человек, с головой завернутый в одеяло. Я
сел  на  кровати,  и  в  тот  же момент храп прекратился. Потом
из-под одеяла появилось лицо с усами. Лицо уставилось  на  меня
лучезарным взглядом и что-то сказало по-грузински.

     -- С добрым утром! -- сказал я.

     Лицо   подмигнуло  мне,  затем  из-под  одеяла  высунулась
волосатая рука и принялась шарить под  кроватью.  Она  извлекла
оттуда  бутылку  коньяка и поставила на тумбочку. Вопросительно
взглянув на меня, лицо снова подмигнуло.

     -- Я из Ленинграда, -- зачем-то сказал я.

     -- Цинандали, -- сказал человек очень  доброжелательно.  Я
не  совсем  понял.  То  ли его фамилия была Цинандали, то ли он
оттуда приехал. Он спустил ноги на пол и протянул мне руку.

     -- Автандил, -- сказал он. -- Можно Авто.

     -- Петр, -- сказал я. -- Можно Петя.

     Ноги у него были такими же волосатыми, как и руки. Вообще,
он был очень волосатый. На вид ему  было  лет  сорок  пять.  Ни
слова  больше не говоря, Автандил босиком подошел к умывальнику
и вымыл два стакана.  Из  одного  он  предварительно  вытряхнул
зубную щетку. Поставив стаканы рядом с коньяком, он заполнил их
на две трети.

     -- Пей! -- сказал он.

     Я поднес стакан ко рту.

     -- Стой!  --  воскликнул  он. Потом приподнял свой стакан,
сделал им приветственный взмах и сказал с сильным акцентом:

     -- Будем знакомы... Автандил. Можно Авто.

     -- Петр, -- повторил и я. -- Будем!

     Мы выпили. Автандил снова  полез  под  кровать  и  вытащил
оттуда  связку  коричневых  колбасок  на ниточке. Колбаски были
сладкие. Внутри у них были орешки на  ниточке.  Мы  стали  есть
колбаски и разговаривать.

     Вскоре мы уже сидели на кровати Авто в обнимку и пели:

     -- Тбилисо! Мзизда вардебис мхарео...

     Причем,  я  пел  по-грузински  лучше,  чем  он.  Он  пел с
акцентом. Потом Авто спросил:

     -- Ты зачем здесь?

     -- И правда! -- вспомнил я. -- Надо позвонить.

     Я набрал номер телефона и сказал не очень твердо:

     -- Будьте добры товарища Мегли... швили...

     -- Я у телефона, -- ответил трубка.

     -- Говорит Верлухин. Я в Тбилиси...

     -- Где?! -- крикнула трубка  так  пронзительно,  что  Авто
покрутил   головой.  Я  назвал  гостиницу  и  номер.  В  трубке
послышались прерывистые гудки. Я не успел вернуться к Авто, как
Меглишвили уже вбегал в номер, распахивая на ходу объятия.  Так
быстро  он мог доехать только на пожарной машине или на "Скорой
помощи". Он расцеловал меня, как родного, даже  интенсивнее,  а
заодно  расцеловал  и  Автандила.  Автандил  тут  же  полез  за
бутылкой. Пол под его кроватью был выстлан  бутылками  коньяка.
Это  было очень удобно. Выяснилось, что Меглишвили зовут Гия, и
он тут же к нам присоединился.

     Через  некоторое  время  пришла  горничная  и  стала  меня
выселять.  Меглишвили вышел с ней на пять минут. Вернувшись, он
сказал:

     -- Неделю можешь жить! Год можешь  жить!  Сколько  хочешь,
можешь жить! Никто не тронет.

     Потом  та  же  горничная внесла в номер поднос, на котором
была гора фруктов. Мы в это время с Гией  плясали  лезгинку,  а
Автандил очень умело выбивал ладонями ритм на тумбочке.

     Последнее, что я помню в этот день, это мои слова:

     -- Акты... Я привез акты...

     -- Акты-факты! -- закричал Гия. -- Акты-факты-контракты!

     -- Диверсанты... -- не в рифму сказал Авто.

     Когда я открыл глаза, уже снова было утро. Я лежал в своей
постели раздетый, а надо мной склонялись Гия и Авто. Лица у них
были отеческие.

     -- Как голова? -- поинтересовался Гия.

     Голова, как ни странно, не болела. Я умылся, надел рубашку
и галстук,  и  мы поехали к Зурабу Ираклиевичу. Авто не поехал.
Он сказал, что подождет нас в номере.

     Гия повез меня на своей "Волге". По дороге он  рассказывал
вчерашние  приключения.  Оказывается,  мы  ужинали  в ресторане
гостиницы, где я пошел в оркестр и исполнил  несколько  русских
романсов   под   аккомпанемент.   Гия  сказал,  что  мне  жутко
аплодировали.

     -- Какие романсы? -- спросил я.

     -- "Выхожу один я на дорогу", "Гори, гори, моя звезда..."

     -- Понятно, -- сказал я. Это был репертуар Гения.

     Мы подъехали к институту. Это было очень высокое  и  узкое
здание. Мой пропуск уже дожидался в проходной. Меглишвили повел
меня  по  лестнице, мы куда-то повернули и очутились в приемной
Зураба Ираклиевича.  Приемная  была  размером  с  баскетбольную
площадку.  В  одном  ее  углу  находился  небольшой  бассейн  с
золотыми рыбками. Пол был устлан  коврами.  Гия  что-то  сказал
секретарше,  и  та исчезла за дверью, к которой была привинчена
табличка: "Директор Зураб Ираклиевич Харакадзе". Табличка  была
из  бронзы.  Секретарша  появилась  через  пять секунд и жестом
пригласила нас в кабинет.

     Зураб Ираклиевич сидел за  столом.  В  руке  у  него  была
курительная    трубка.    Он   мне   напомнил   одного   своего
соотечественника, очень популярного в свое  время.  В  кабинете
было  все, что нужно для жизни. Цветной телевизор, бар, кресла,
диваны, журнальный столик, книжный шкаф, натюрморты на стенах и
тому подобное.

     Мы  тепло  поздоровались,  и  я  вынул  из  портфеля   три
экземпляра отчета.

     -- Вот,  --  скромно  сказал  я.  --  Нам  удалось кое-что
сделать.

     Зураб Ираклиевич взял отчет и взвесил его в руке. Потом он
перелистал его, выражая удивленное внимание. Мегшвили  делал  в
это  время  то  же  самое, пользуясь вторым экземпляром отчета.
Зураб Ираклиевич нажал кнопку и сказал в микрофон:

     -- Чхилая ко мне.

     В кабинете возник Чхилая. Он почтительно взял отчет и стал
рассматривать кривые, цокая языком.

     -- Как ви оцениваете? -- спросил Зураб Ираклиевич.

     -- Именно то, что нам нужно, -- быстро сказал Чхилая.

     -- Ми тоже так думаем, -- сказал Зураб Ираклиевич.

     Он взял все три  экземпляра,  подошел  к  книжному  шкафу,
открыл  его  ключом,  поставил  отчеты  на полку и снова закрыл
шкаф. По тому, как он это делал, я понял,  что  отчеты  никогда
больше не покинут этого шкафа.

     -- Ви свободны, -- сказал он Чхилая. Тот провалился.

     Зураб   Ираклиевич   взял   меня  за  локоть  и  повел  по
направлению к бару, расспрашивая  о  Юрии  Тимофеевиче,  о  его
здоровье и прочем. Я стал рассказывать о свадьбе Милы. Это всех
заинтересовало.  Щелкнули  автоматические  дверцы бара, засияли
зеркальные стенки, заискрились вина и коньяки,

     -- Что будете пить? -- спросил Зураб Ираклиевич.

     -- Замороженный дайкири, -- сказал  я,  вспомнив  один  из
романов Хемингуэя.

     Зураб  Ираклиевич  слегка  склонил  голову,  оценив во мне
знатока. Мой заказ не застал его врасплох. Двигаясь на редкость
элегантно, он приготовил три дайкири, и мы уселись  за  столик,
потягивая  коктейли  из  соломки.  На  столике  лежали сигареты
"Филип-Морис"  в  коричневой  пачке.  Разговор  шел  о  погоде,
тбилисском  "Динамо"  и грузинских марках коньяка. Некоторые мы
тут же дегустировали. Никто не заикнулся о моей  работе.  Будто
ее и не было.

     -- Да,  чуть было не забыл! -- сказал я. -- Нужно оформить
акты.

     Я достал бланки. Зураб Ираклиевич изучил их  и  положил  к
себе на стол.

     -- Завтра  вам  передадут,  -- сказал он. -- Ну, что же...
Вам надо  познакомиться  с  Тбилиси.  Гия,  чтобы  все  было...
понимаешь?

     Гия понимающе зажмурил глаза.

     С  этого  момента  я  провел в Тбилиси еще тридцать восемь
часов, как потом выяснилось. Вот что я запомнил.

     Мы попрощались с Зурабом Ираклиевичем. Это я  помню  очень
хорошо.  Дальше появились две девушки, сотрудницы Гии. Их звали
Нана и Манана. Я их все время путал. Откуда ни возьмись,  опять
возник  Автандил.  Он был набит бутылками коньяка и деньгами. В
тех карманах, где не было денег, был коньяк и наоборот.

     Помню почему-то церковь. Мы туда заходили. В какое время и
зачем, не помню. Еще помню театр оперы и балета. Автандил сидел
в буфете, а мы с Гией смотрели балет. Нана  с  Мананой  куда-то
исчезли.  Зато  сзади  сидел  целый ряд девушек из медицинского
училища. Я стал  знакомиться.  Они  по  очереди  называли  свои
имена:

     -- Элико, Темрико, Сулико...

     Это  звучало,  как  песня. Я запоминал. Знакомство вызвало
оживление в зале. Дальше мы вышли на проспект Руставели, и  без
всякого  перехода  Автандил  упал  на  колени перед горничной в
гостинице, приглашая ее  на  танец.  Ему  хотелось,  чтобы  она
обежала вокруг него легкими шагами.

     Глаза  Гии  Меглишвили,  которые и так располагались очень
близко,  слились  в  один  блестящий  веселый  глаз.  Гия  стал
симпатичным циклопом.

     Один  из этих бесконечных часов мы посвятили перестрелке в
ресторане.  Автандил  обстреливал  соседний  столик   бутылками
коньяка  в геометрической прогрессии. Соседи пытались бороться,
но Автандил выиграл ввиду явного преимущества.

     -- Зачем ты сюда приехал? -- допытывался я у Автандила.

     -- А! -- восклицал он, делая взмах рукой. -- Я знаю, да?

     Потом мы почему-то оказались на горе Мтацминда. Это  такая
знаменитая гора, которая установлена прямо над городом. Обратно
мы  ехали  на  фуникулере, распевая песни. Собственно, пел весь
фуникулер. От песен его очень качало. Интересно, что туда мы не
ехали на фуникулере. Как мы оказались на  горе,  мне  неясно  и
сейчас.

     Последний   аккорд  гостеприимства  был,  вероятно,  самым
громким и ликующим. К сожалению,  я  его  не  помню  совсем.  Я
очнулся  в самолете, на высоте десяти тысяч метров. Передо мной
стояла стюардесса, наблюдая за процессом моего  пробуждения.  В
руказ  у  меня  был  большой  рог  с  отделкой  из серебра и на
серебряной цепочке. В роге было еще много вина.  Из  нагрудного
кармана,  наподобие  платочка,  торчали  сложенные  бумажки.  Я
развернул их и убедился, что это  подписанные  акты  о  приемке
договора.

     Акты  юридически  удостоверяли,  что  я  выполнил  научную
работу на двадцать тысяч рублей.

     -- Гражданин, -- сказала стюардесса. -- Пристегнитесь.

     -- Зачем? -- спросил я.

     -- Идем на посадку.

     Я допил вино из рога и пристегнулся.  На  роге  я  заметил
серебряную  пластинку  с  гравировкой:  "Другу  Петру  от друга
Автандила с большой любовью. Чтоб жизнь твоя всегда была полна,
как этот рог!"

     Когда он успел это сделать?

     Теперь, когда меня спрашивают, бывал ли  я  в  Тбилиси,  я
всегда нерешительно отвечаю: "Да как сказать..."

     И действительно, как сказать?



     Я прилетел как раз во-время. Начиналось самое главное.

     На  кафедре вывесили листок с местами распределения. Места
уже были известны, благодаря моим стараниям. Несмотря  на  это,
группа  толпилась  возле листка и снова занималась обсуждением.
Ходили  самые  невероятные  слухи.  Кто-то  утверждал,  что   в
Новгороде  дают квартиру. Сметанин заявил, что в одном почтовом
ящике, который фигурировал в списке, квартальная премия  больше
зарплаты за тот же период.

     Я пришел в нашу комнату и показал Чемогурову акты.

     -- Они даже отчет как следует не посмотрели, -- сказал я.

     -- Ты  наивный  человек,  --  сказал  Чемогуров.  -- У них
оставались лишние  двадцать  тысяч  рублей.  Приближался  конец
года. Вот они их и потратили. Все довольны -- и они, и мы.

     -- Я недоволен, -- сказал я.

     -- Ты  тщеславен,  --  заявил  Чемогуров.  -- Кстати, могу
сообщить, что тебя оставляют на кафедре. Вместе с Крыловым. Его
в аспирантуру, а тебя мэнээсом.

     -- Кем?

     -- Младшим  научным  сотрудником.  Сто  пять  рэ...   Юрий
Тимофеевич уже подыскивает для тебя новый договор.

     Я  пошел потолкаться у объявления. Видимо, все уже знали о
решении профессора. Никто  не  интересовался  моими  планами  и
надеждами.

     Мимо  объявления  быстро  прошел  Крылов.  Вид  у него был
ужасный.  Глаза  ввалились,  волосы  были  в  беспорядке,  руки
болтались,  как  у  куклы.  Сметанин оклинкул его, но Крылов не
отозвался, а прошел в нашу комнату. Я последовал за ним.

     -- Ты чего? -- спросил я.

     Крылов проглотил слюну, двигая острым кадыком.

     -- Отстань, -- сказал он.

     -- Женишься, что ли? -- продолжал я.

     Крылов схватил со стола  тетрадь  и  запустил  в  меня.  Я
увернулся.  Тетрадь  пролетела мимо и ударилась в лоб Мих-Миху,
который как раз входил в комнату. Мих-Мих и бровью не повел. Он
нагнулся за тетрадью, а Крылов, даже не извинившись, отвернулся
к окну.

     -- Слава, --  сказал  Мих-Мих,  --  возьми  себя  в  руки.
Неужели из-за этой...

     -- Чего  вам  всем надо?! Чего вы все ко мне лезете?! -- в
отчаянии завопил Крылов и бросился вон из комнаты,

     Из-за интегратора вышел Чемогуров, и мы устроили небольшой
симпозиум. Мих-Миху был известен диагноз. Он его  нам  сообщил.
Крылов  переживал  разрыв  с  Викой.  У  него наконец открылись
глаза, чему Вика в немалой степени способствовала. Она выкинула
следующий номер.

     В мое отсутствие она пошла в гости к Сметанину и Миле. Там
было чаепитие с профессором, во время  которого  Вика  пыталась
повлиять  на  распределение.  Она  очень  мило болтала и как бы
невзначай давала всем характеристики. У нее  был  свой  средний
балл  оценок  для  нашей  группы.  В  частности,  я  был назван
эгоистом и неуживчивым человеком. Крылова Вика  характеризовала
как  талантливого,  но  неуправляемого.  Сметанин  же  оказался
покладистым и преданным делу работником. Вика о себе  умолчала,
но  ее  дополнил  Сметанин.  По его мнению, она могла влиять на
Крылова в нужную сторону.

     Во всем этом была известная доля истины.

     Короче говоря, они дали  понять  профессору,  что  кафедра
нуждается  в  верных ему людях. Если таланту Мих-Миха прибавить
талант Крылова  да  мой  индивидуализм,  неизвестно  что  может
получиться.  А  тут  еще  вечный  оппозиционер  Чемогуров,  под
влияние которого я попал. Следовательно,  нужно  было  оставить
Крылова  в  аспирантуре, но для равновесия и лучшего морального
климата взять на кафедру Сметанина и Вику.

     Это не было сказано прямо,  но  профессор  понял.  Большая
политика делалась тонко, под звон серебряных ложечек.

     Надо  отдать должное Юрию Тимофеевичу. Он холодно выслушал
Вику и удалился в свой кабинет. На  следующий  день  он  вызвал
Крылова  вместе  с  Мих-Михом и изложил им результаты чаепития.
Профессор не побоялся вторгнуться в личную  жизнь  Славки,  как
побоялся сделать я.

     -- Она далеко пойдет, -- заметил Чемогуров.

     -- Может  быть.  Только  не  у  нас  на кафедре, -- сказал
Мих-Мих.

     У Крылова было объяснение  с  возлюбленной.  Что  они  там
говорили, никто не знает, но Славка после этого стал невменяем.
Он замкнулся и ни с кем не разговаривал.

     Такова была обстановка перед распределением.

     Группа  пока  ничего не знала. Естественно, что Сметанин и
Вика помалкивали.

     Наконец  наступил  день  распределения.  Оно  проходило  в
конференц-зале  института,  где  обычно заседал Ученый Совет. С
утра мы собрались в коридоре под дверями. Нас  возглавляла  Зоя
Давыдовна, у которой был список.

     Без  четверти  десять  в зал стали собираться люди. Пришли
заместитель ректора, профессор Юрий Тимофеевич,  Мих-Мих.  Было
много    незнакомых.   Зоя   Давыдовна   объяснила,   что   это
представители предприятий.

     По коридору прошел коренастый человек в унтах и тоже вошел
в конференц-зал.

     -- Это из Кутырьмы, -- сказал Зоя Давыдовна.

     В группе  произошло  замешательство,  особенно  в  той  ее
части, которая замыкала список.

     -- Мы  поедем,  мы  помчимся  на  оленях  утром рано... --
пропел Сметанин. Теперь он чувствовал себя в безопасности.

     В десять часов Зоя Давыдовна пригласила в зал  Славку.  Он
вошел  спокойно  и безучастно. Вообще, в это утро он ни на кого
не смотрел.

     Мы прильнули к дверной щели. Кто ухом, кто глазом.  Ничего
не было видно, да и слышно тоже.

     Через  пятнадцать  минут  дверь открылась, и Крылов вышел.
Такой же прямой, будто проглотивший аршин.  Вика  старалась  на
него не смотреть. У нее на лице были красные пятна.

     -- Ну  что?  --  выдохнули  все, хотя распределение Славки
было делом решенным.

     Крылов пожал плечами. Тут же из зала  вылетел  Мих-Мих.  У
него  были круглые глаза. Он подбежал к Славке сзади и два раза
тряхнул его за плечи.

     -- Ты соображаешь, что ты наделал! Это же не  только  твое
личное  дело!  Ты ставишь под удар работу! -- свистящим шепотом
произнес он.

     Мы застыли, не  понимая.  Мих-Мих  обвел  нас  взглядом  и
сказал с горечью:

     -- Он распределился в Кутырьму! А что я мог сделать?..

     Я  посмотрел на Вику. До нее доходил смысл сказанных слов.
Только теперь она, кажется, поняла, что разрыв  со  Славкой  --
это серьезно. Навсегда.

     В зал вошел следующий. А оттуда выскочил довольный человек
в унтах.  У  него были причины радоваться. Во-первых, он быстро
освободился, вопреки ожиданиям, а  во-вторых,  получил  лучшего
молодого  специалиста.  Он  подошел к Славке, пожал ему руку, и
они стали о чем-то разговаривать. Крылов улыбался.

     Когда подошла моя очередь, я вошел в зал и узнал, что  мне
предлагает  работу Министерство высшего и среднего специального
образования. Министерство направляло меня в распоряжение нашего
института. Я решил не  отказываться,  это  было  бы  теперь  не
оригинально. Мне подсунули большой лист и я расписался. В одной
из  граф на листе значилось: "жилплощадь не предоставляется". Я
не знал, что в таких случаях нужно говорить и сказал "спасибо".

     После этого я пошел на кафедру.  В  нашей  комнате,  кроме
Чемогурова,   находились   Крылов  с  представителем  Кутырьмы.
Чемогуров участвовал в их беседе.

     -- А рыбалка!  --  кричал  сибиряк.  --  Да  разве  у  вас
здесь... Ты рыбак?

     Славка помотал головой.

     -- Значит, будешь! -- заявил человек в унтах.

     -- Так. А грибы? -- поинтересовался Чемогуров.

     -- Ха! Косой косим.

     -- Ну ладно. А все-таки чем вы там, кроме охоты, рыбалки и
грибов занимаетесь?
 --  спросил Чемогуров.

     -- Ну, шишки кедровые берем...

     -- Нет, на работе, -- уточнил Чемогуров.

     -- Ах,  на работе, -- протянул сибиряк. Он окинул Славку и
Чемогурова хитрым взглядом, посмотрел на меня и сказал Славке:

     -- Приедешь -- узнаешь. Я же кадровик. Я в  ихних  научных
делах ничего не понимаю... Жилье дадим.

     -- Отчаянный ты человек, Крылов, -- сказал Чемогуров. -- И
ты, Петя,  тоже  отчаянный,  --  добавил  он,  заметив меня. --
Небось, пошел в младшие научные?

     -- Ну, пошел, -- сказал я.

     -- А то давай к  нам  в  Кутырьку!  --  оживился  сибиряк,
обращаясь ко мне. -- У нас всем места хватит.

     Я поблагодарил, но отказался.

     К   вечеру  стали  известны  другие  итоги  распределения.
Никаких неожиданностей  больше  не  было.  Сметанин  "сыграл  в
ящик", как у нас говорили. Вика пошла в заводскую лабораторию.

     Таким  образом  и решилась наша судьба. Славка молодец, он
сжег мосты и сразу вышел из транса. Теперь он смотрел только  в
будущее.  Оно  состояло  из  полутора  месяцев до защиты и всей
трудовой жизни после.



     После  распределения  все  затаились,  изготовляя  в  тиши
дипломные  работы.  Нужно  было  обработать  материал, написать
обзор литературы, начертить демонстрационные листы.

     Я купил специальную папку  и  тщательно  переписал  в  нее
грузинский  отчет, снабдив его литературным обзором. Оставшееся
время я употребил на то, чтобы усовершенствовать метод и внести
изменения в программу. В диплом это уже не вошло.  Я  рассчитал
несколько  режимов  новым  методом и передал результаты Николаю
Егоровичу. Теперь я уже знал, что числовые параметры,  которыми
меня  снабжал  Чемогуров,  не  были им придуманы, а поступали с
завода вакуумных приборов.  Николай  Егорович  оказался  хитрее
всех. За грузинские деньги он получил кучу расчетных данных.

     Потом  я красиво начертил демонстрационные листы к защите.
Я чертил себе и Крылову. У Славки, как у  всякого  гения,  была
неприязнь к оформительской работе.

     Мы  с Крыловым записались на защиту в один день. За неделю
до защиты  у  нас  началось  предстартовое  волнение.  Это  был
последний  приступ  всем  известной  студенческой  болезни "Ой,
завалю!"

     Традиция это, что ли? Я например, твердо знал, что  только
полная и внезапная немота на защите может помешать мне получить
"отлично".   Отзыв   профессора  был  панегирическим.  Рецензия
содержала  лишь  одно  замечание:  на  странице  67   рецензент
обнаружил ошибку в слове "вакуум". Я написал его через три "у":
"вакууум".  Так  же  обстояли дела у Крылова. И руководитель, и
рецензент дружно рекомендовали его в аспирантуру.

     И все равно мы тряслись, больше для  порядка,  придумывали
самые  дурацкие  вопросы  за  членов комиссии и пытались на них
ответить. Правда, некоторые из них действительно прозвучали  на
защите.  Был  у нас в комиссии один специалист по нестандартным
вопросам, некто доцент Хомяков с соседней кафедры.

     В  день  защиты  мы  со  Славкой  раньше  всех  пришли   в
аудиторию,  где  должна  была заседать комиссия. Аудитория была
обыкновенная,  в  ней  у  нас  раньше  проходили  семинары   по
философии. Но вот появилась Зоя Давыдовна с красной скатертью и
графином   с  водой.  Она  накрыла  стол  и  поставила  графин.
Аудитория сразу преобразилась. Я развесил свои  листы,  взял  в
руки  указку  и принялся нервно ходить перед столом, повторяя в
уме первую фразу: "Дипломная работа посвящена..." И так далее.

     Скоро пришли члены  комиссии.  Председателем  был  главный
инженер того завода, где я выступал с докладом. Это был плюс. В
комиссию входили также Юрий Тимофеевич, Мих-Мих, доцент Хомяков
и  другие.  Все  они  расположились  за  столом. Позади уселись
зрители,  среди  которых  были  Чемогуров,  Николай   Егорович,
какой-то  высокий  тип,  который  мне  сразу  не  понравился, и
кое-кто из нашей группы.

     Зоя Давыдовна встала и прочитала все обо мне. Кто я  такой
и как учился в институте. Председатель положил перед собой часы
и сказал:

     -- Вам дается пятнадцать минут.

     Я начал говорить. Пятнадцать минут пролетели как один миг.
Я мог бы рассказывать еще и еще, но председатель сказал:

     -- У вас осталась одна минута.

     Я быстренько закруглился. Потом задал вопрос Мих-Мих. Этот
вопрос он мне уже задавал однажды в нашей комнате. Я ответил на
него  так  же, как тогда. Мих-Мих удовлетворенно кивнул. Доцент
Хомяков прищурился, вглядываясь в формулы на листе, и сказал:

     -- Вот там у вас  под  интегралом  синус...  Каков  период
синуса?

     -- Два пи, -- коротко сказал я.

     -- Так-с,  --  сказал  доцент,  и  я понял, что это только
разминка. Как в клубе веселых и находчивых.  --  А  напишите-ка
мне  формулу  закона  Ома...  А  то, знаете ли, у нас некоторые
выпускники интегральные  уравнения  применяют,  а  закона  Ома,
да-да...

     Я нарисовал формулу закона Ома.

     -- Чудесно!  --  сказал  Хомяков.  --  А  чему равен заряд
электрона?

     Я ужасно разозлился и сказал:

     -- Это можно узнать в справочнике по элементарной физике.

     Хомякову ответ не понравился. Он обвел взглядом комиссию и
продолжал:

     -- Вот вы произвели расчеты тепловых процессов при  сварке
лазером. Что вы можете сказать о происхождении слова "лазер"?

     Я совсем рассвирепел и сказал чрезвычайно вежливо:

     -- Это  слово английского происхождения. Так же, как слова
"мазер", "фазер" и "бразер". Ду ю андерстенд?

     Дальше  я  продолжал  на  вполне  сносном  английском.   Я
объяснил  Хомякову,  что слово "лазер" является аббревиатурой и
составлено  из  первых   букв   нескольких   английских   слов,
объясняющих   принцип   действия  этого  прибора.  Этой  наглой
выходкой я убил доцента. По-моему, он ничего не понял  из  моей
речи.  Я  видел, как в заднем ряду корчится от смеха Чемогуров.
Да и члены комиссии едва сдерживались.

     -- Есть ли еще вопросы? -- спросил председатель.

     -- Разрешите мне? -- спросил высокий тип из зрителей.

     И он вдруг принялся ругать мою работу, потому  что  я,  на
его взгляд, применил неверный метод и некорректно расправился с
"бесконечно  подлым  змеем". Я растерялся. Этого я не ожидал. Я
никак не мог понять, что плохого я сделал этому человеку. Зачем
он не поленился придти на мою защиту и хочет меня закопать?

     Я что-то неубедительно промямлил в  ответ.  Но  тут  встал
Николай  Егорович  и  тоже  попросил  разрешения  выступить. Он
сказал:

     -- В    дипломной    работе    не     ставилась     задача
экспериментальной  проверки  расчетов.  Могу  сказать,  что  мы
провели ее на заводе.  Совпадение  экспериментов  с  расчетными
данными  значительно  выше, чем в случае методов, применявшихся
ранее.  Результаты  изложены  в  нашей  общей   с   дипломантом
статье...

     Он  вынул  из  кармана  какие-то  брошюрки  и передал их в
комиссию. Я разглядел, что  это  отдельные  оттиски  статьи  из
научного журнала. Над статьей стояли две фамилии: моя и Николая
Егоровича.

     Это  был  козырной  туз.  Мой  недоброжелатель  сник. Меня
спросили, не хочу ли я что-нибудь сказать в заключение? Я знал,
что в заключение нужно благодарить. Чем теплее, тем лучше. И  я
сказал:

     -- Спасибо   всем  преподавателям,  которые  многому  меня
научили. Спасибо моему руководителю Юрию  Тимофеевичу,  который
доверял  мне.  Спасибо  Евгению Васильевичу Чемогурову, который
всегда был рядом.

     За дверью меня ждала жена с букетом. Я  почувствовал  себя
примой-балериной.  Мы наскоро расцеловались и стали развешивать
листы Славки Крылова.

     Крылов защищался  блестяще  и  вдохновенно.  В  конце  вся
комиссия  уговаривала его остаться в аспирантуре. Но Славка был
непреклонен. Он произносил только одно слово: Кутырьма.

     А потом мы все сидели в нашей комнате под  шифром  4-67  и
пили  две бутылки шампанского -- Славкину и мою. Были Чемогуров
с Николаем Егоровичем, была моя жена,  был  Мих-Мих.  Чемогуров
смазал  пробки шампанского чернилами и выстрелил ими в потолок.
На потолке остались  два  чернильных  пятнышка.  Тут  только  я
заметил, что они не одиноки на потолке. Там уже было несколько.

     -- За седьмого и восьмого дипломантов из нашей комнаты! --
сказал Чемогуров.
 --  А вон там, видите, наши с Михал Михалычем отметины...

     И мы выпили шампанского. Потом долго обсуждали защиту. Мою
английскую  речь,  Славкину работу, которую все называли "почти
диссертацией",  и  выступление   долговязого   недоброжелателя.
Оказалось,  что  это  самый  настоящий  научный  противник.  Он
занимался теми же расчетами, только другим методом. Я встал ему
поперек пути, не зная этого.

     -- Наука -- жестокая вещь, -- сказал Мих-Мих.

     -- Ну, ребятки, теперь вы инженеры! --  сказал  Чемогуров,
-- я  в  этом  почти  не  сомневаюсь.  А  кто  знает, что такое
инженер?

     -- Я знаю, -- робко сказала моя жена.

     -- Вы? -- удивился Чемогуров.

     -- Мне дочка объяснила, ей три года... Так вот, инженер --
это глагол такой. Она где-то узнала про  спряжение  глаголов  и
спрягает  сейчас  все  подряд. Очень смешно! Я птица, ты птица,
она птица, они птицы... Я ей сказала, что наш папа скоро  будет
инженером.  И  она  стала  спрягать:  я инженер, ты инженер, он
инженер... Я говорю -- неправильно, а она  говорит  --  почему?
Ведь складно получается.

     -- А  что? -- серьезно сказал Чемогуров. -- Она совершенно
права. Глагол обозначает действие. А что главное в  инженере?..
Тоже действие!

     И  мы  выпили  за  новый  глагол  "инженер".  Все  мы были
инженерами, кроме моей жены, которая еще училась  на  инженера.
Поэтому,  чокаясь,  мы  с  удовольствием спрягали этот глагол и
повторяли, как стихи:



     Я -- инженер,

     Ты -- инженер,

     Он -- инженер,

     Мы -- инженеры!



     Со времени нашей защиты прошло уже довольно много времени.
Я по-прежнему работаю в институте младшим научным  сотрудником,
правда,  на другой кафедре. Сейчас я занимаюсь экспериментами с
лазером под руководством нового шефа.

     Профессор Юрий Тимофеевич ушел на  пенсию.  Заведует  моей
прежней кафедрой теперь Мих-Мих, который защитил докторскую. По
этому случаю он отпустил бороду.

     Славка  Крылов  работает  в Кутырьме. Он тоже защитился по
физике высоких энергий. В среднем два раза в год он приезжает в
Ленинград. По делам или в отпуск. Он начальник отдела  в  своем
институте.  В  Кутырьме  он  женился, у него теперь двое детей.
Славка называет их "кутырятами".

     Ко мне приезжал друг Автандил. Оказывается, я оставил  ему
свой  адрес.  Наконец,  выяснилось,  что  Автандил  --  главный
винодел совхоза.  Несколько  дней  мы  провели  по  тбилисскому
образцу.

     Сметанин  работает заместителем директора Дворца Культуры.
Его фиктивный брак успешно продолжается. Дочка Сметанина  скоро
пойдет в школу. Сметанин выглядит очень деловым. Когда мы с ним
случайно  встречаемся,  он  предлагает  достать билеты на любую
премьеру в любой театр. Но я предпочитаю ходить в кино.

     Гения  я  видел  недавно  по   телевидению.   Он   пел   в
вокально-инструментально ансамбле. У него были длинные волосы и
знакомая мне детская улыбка.

     Вика  работает  на том же заводе. Замуж она не вышла. Зато
каждое лето ездит за границу. Она общественный  деятель.  Я  ее
вижу  довольно часто, потому что живет она рядом. При встрече я
всегда чувствую себя неловко. Мне не о чем с нею говорить.  Про
Крылова она не спрашивает.

     Когда  приезжает  Славка,  мы  идем  с  ним  к Чемогурову.
Евгений Васильевич сидит в той же комнате. Шифр  на  двери  уже
несколько  раз  менялся. Электроинтегратор списали, и Чемогуров
отгородился  большим  фанерным  плакатом  "Храните   деньги   в
сберегательной кассе!". Не знаю, где он его раздобыл. Чемогуров
по-прежнему  старший  инженер.  Мы  сидим  с  ним,  пьем вино и
вспоминаем всю нашу эпопею с защитой дипломов. И с каждым годом
нам все грустней и приятней ее вспоминать.

     Чернильных пятнышек на потолке теперь пятнадцать.





     Летом у нас на кафедре тихо,  как  в  санатории.  Если  по
коридору  летит  муха  --  это  уже  событие.  Преподаватели  в
отпуске, студенты строят коровники в Казахстане, а мы играем  в
настольный теннис. Мы -- это оставшиеся на работе.

     В  этот день была жара, и я не нашел партнера. Прошелся по
лабораториям, покричал, но безрезультатно. Все  будто  вымерли.
Тогда я от нечего делать решил поработать.

     В  жару  работать  вредно.  Об  этом даже в газете писали.
Предупреждали, что не следует злоупотреблять. Поэтому  я  начал
полегоньку.  Сел  за лазер и плавными движениями стал стирать с
него пыль. Я старался, чтобы пыли  хватило  до  конца  рабочего
дня.

     Тут  вошла  Любочка,  наш  профорг.  Она меня долго искала
между шкафами, но все-таки нашла. Любочка очень обрадовалась  и
сказала:

     -- Петя!  Какое  счастье!  От кафедры нужно двух человек в
совхоз на сено. На две недели.  Дело  сугубо  добровольное.  Ты
ведь в отпуске еще не был? Это то же самое. Даже лучше.

     -- Кормить  будут?  -- зачем-то спросил я. В таких случаях
нужно сразу отказываться. Но я сразу отказаться не могу,  боюсь
обидеть человека.

     -- Еще  как! -- просияла Любочка. И она принялась рисовать
картины природы. Молоко, сено, купание в  озере,  прогулки  при
луне  и  прочее.  На  прогулки и прочее она намекала с каким-то
подтекстом.

     -- Не могу я, -- сказал я уныло. -- У меня жена и ребенок.

     -- Дядя Федя согласился, -- сказала Любочка. -- А  у  него
даже внуки.

     -- Ладно, я поговорю с женой, -- сказал я.

     Жена  у  меня,  надо  сказать,  очень хорошая женщина. Она
умеет решать за меня разные вопросы. Исключая чисто научные.  Я
сказал   ей,   что  нужно  помочь  совхозу.  Совхоз  стонет  от
недостатка кадров.

     -- Знаем мы эти кадры, --  сказала  жена.  --  Езжай.  Это
будет вместо отпуска. Только не теряй там голову.

     -- Голову я оставлю здесь, -- предложил я.

     -- Ее  кормить надо, -- сказала жена. -- Оставь что-нибудь
другое.

     Вот такой у нас, так сказать, стиль общения. С детства. Со
стороны наши диалоги похожи на пьесу  абсурда.  Но  мы  отлично
друг друга понимаем.

     -- Пиши письма, -- сказала она.

     -- Поливай фикус, -- сказал я.

     -- Читай классику. Много денег я все равно тебе не дам.

     -- Все относительно, -- сказал я.

     -- Кроме денег. Их всегда абсолютно нет.

     Мы  в  очередной  раз  посмеялись над этим обстоятельством
жизни, и тема была исчерпана. Жена вынула из кладовки джинсы, в
которых я делал ремонт. Почему-то их забыли  выбросить  в  свое
время. По расцветке они напоминали политическую карту Африки. К
тому  же  рваную.  Теперь им предстояло послужить общественному
делу.

     На следующий день я сказал Любочке, что согласен. Она меня
похвалила.

     -- Молодец! Все равно бы послали, -- сказала она. -- А так
все-таки легче.

     После обеда нас собрали в актовом  зале.  Народу  со  всех
кафедр  набралось  человек  тридцать.  В  основном, лаборанты и
техники. Были и студенты, которые не успели уехать в Казахстан.
Младших научных сотрудников было  двое  --  я  и  Барабыкина  с
аэродинамики.  Барабыкиной лет тридцать семь, она давно младший
научный сотрудник. Теперь, наверное, уже пожизненно.

     Выяснилось,  что  самым  главным  будет  Лисоцкий  Казимир
Анатольевич.  Он  не  успел  уйти в отпуск, его и прихватили. С
одной стороны, приятно, что  Лисоцкого  прихватили.  Это  редко
бывает.  А  с другой -- я не очень хорошо представляю, можно ли
пойти с ним в разведку. Мне всегда казалось, что нет.

     Дядя Федя, стеклодув, сидел рядом со  мной  и  уже  строил
планы.  Тематически  его  планы всегда известны. Но он умеет их
разнообразить нюансами.

     -- Лучше брать с собой, -- сказал дядя Федя. -- Чтобы  там
зря не бегать.

     Тут как раз начал говорить Лисоцкий. Он хорошо говорит.

     -- Товарищи!  Нам  выпала... -- начал Лисоцкий, а дальше я
начал регистрировать  глаголы.  Вся  суть  в  глаголах.  Умение
слушать глаголы экономит время. И нервную энергию тоже. Глаголы
были такие: доказать, показать, умеем, знаем, не знаем, косить,
сушить,   пропалывать,   есть,   жить,  три  раза  будем,  хочу
предостеречь, пить и выполним. Еще много раз было "должны",  но
я не уверен, что это глагол.

     Я  в  это время рассматривал коллектив. Сплошная молодежь.
Судя по виду, энтузиасты. Женщин было семь. Шесть молоденьких и
Барабыкина.

     С этими глаголами я чуть не пропустил, когда и как  ехать.
Ехать нужно было электричкой, а потом на паровике. До платформы
Великое. Поселок назывался Соловьевка, а совхоз "Пролетарский".

     -- Годится!  --  сказал  дядя Федя. -- Значит, должен быть
магазин.

     Не знаю, почему он  так  решил.  Все  разошлись,  обсуждая
перспективы.   Перспективы  были  радужные.  Синоптики  обещали
незнакомую старожилам жару. Администрация обещала сохранить сто
процентов плюс  что  заработаем  минус  питание.  Жена  обещала
срочно довязать шерстяные плавки.

     Я упаковывал рюкзак и пел песни Дунаевского



     Нас  встретил  управляющий  отделением.  Управляющий был в
кожаной куртке и молодой. Веселый и энергичный. Он посмотрел на
нас, как старшина на новобранцев, и сказал:

     -- Ну, сено-солома! Повышенных обязательств  мы  брать  не
будем. Главная наша задача -- это прокормиться. Продукты мы вам
будем   отпускать.  Но  только  за  ваши  заработанные  деньги.
Понятно?

     Мы кивнули. Чего же тут непонятного? Жалко,  что  не  было
дяди  Феди,  он бы чего-нибудь спросил. Дядя Федя перед отходом
электрички  побежал  в  магазин  и  не  вернулся.  Так  что   в
Соловьевку пока приехал лишь его чемоданчик. Я его тащил.

     Управляющий сказал, что завтра в восемь выход на работу, и
ушел,   уведя  с  собою  девушек.  Их  должны  были  разместить
отдельно. А мы заняли большой и красивый сарай с одним окошком.
В сарае были нары,  больше  ничего.  Стены  сарая  внутри  были
расписаны,  как  в  храме.  Здесь я увидел автографы нескольких
поколений,   афоризмы   и    рисунки    типа    наскальных    у
австралопитеков.  Обнаженная  женщина, голова коровы, бутылка и
длинная химическая формула. Наверное, здесь раньше жили химики.
Юмора, скрытого в формуле, я не понял.

     Я занял места на нарах себе и дяде Феде и вышел  взглянуть
на природу.

     Сарай  стоял  на пригорке. В двадцати метрах располагалась
летняя кухня. Рядом навес, под которым стоял стол. Это, значит,
столовая. Чуть дальше две будочки типа сторожевых. Это, значит,
тоже понятно.

     Внизу блестело озеро.  В  озере  отражался  лес.  По  воде
прогуливались  равномерные  волны, отчего изображение леса было
как на стиральной доске. Правее было поле.  На  нем  возвышался
огромный  сеновал  под  крышей.  Еще  дальше  болтались  вокруг
колышков две козы. Они выедали траву по окружности.

     Пришли откуда-то стайкой наши  девушки.  Барабыкина  среди
них была, как воспитательница детсада. Комплекция у нее средняя
между  тяжелым  танком  и  баллистической ракетой. Знакомство с
девушками началось еще в электричке. Теперь оно продолжилось.

     Девушки  были  девятнадцати-двадцати   лет.   Кроме   Инны
Барабыкиной. Остальных звали так: Наташа, Наташа, Наташа, Вера,
Надежда, Любовь.

     Ей-Богу, я не шучу! Вера, Надежда, Любовь. Любовь была уже
замужем,  а  Барабыкина уже нет. Остальные, следовательно, были
невестами.

     Чтобы  проще   было   ориентироваться,   мы   впоследствии
разделили  Наташ на просто Наташу, Наташу-бис и Тату. Тата вела
себя очень бойко. Кто-то уже попытался к ней подъехать, но  тут
же отъехал.

     Из  сарая  вышел Лисоцкий в белой панамке. Он положил руки
себе на живот и тоже принялся рассматривать окрестности.  Потом
Лисоцкий предложил провести организационное собрание.

     -- Все   слышали?   --  сказал  Лисоцкий.  --  Чем  больше
заработаем, тем лучше поедим. Это будет наша стратегия.

     -- А чем лучше поедим, тем что? -- спросила Тата.

     -- Тем лучше будем работать! --  загалдели  остальные.  --
Тем сильнее будем любить! Тем больше будем спать!

     Шуточки.

     -- А  чем  больше будем спать, тем скорее уедем, -- сказал
я, чтобы тоже внести свою лепту.

     Лисоцкий нахмурился.

     -- Петр Николаевич, -- обратился он ко мне. -- Попрошу вас
быть  моим  заместителем.  Вы  человек  уже   опытный,   будете
руководить молодежью.

     -- Шишка на ровном месте, -- сказала молодежь Тата.

     -- Нами нужно руководить, -- кокетливо сказала Барабыкина.
Ей понравилось,  что  она тоже молодежь. Но Лисоцкий охладил ее
пыл.

     -- Инна Ивановна будет поваром, -- галантно сказал он.  --
Вручаем наши желудки в ваши руки.

     -- Никогда! -- заявила Барабыкина. -- Не умею и не хочу. Я
даже мужу бывшему не готовила.

     Понятно теперь, почему он от нее сбежал. Все посмотрели на
Барабыкину  с  сожалением. У Лисоцкого упоминание о бывшем муже
вызвало легкий  стыд.  И  он  постеснялся  обременять  женщину,
перенесшую личную драму, нашими общественными желудками.

     -- Вера! Надя! -- сказал он. -- Придется вам.

     Девушки  покраснели,  будто  их  сватают.  Но согласились.
Таким образом, наша вера и наша надежда оказались связанными  с
кухней.  А  с  любовью  обстояло  много  сложнее.  Лисоцкий это
понимал,   поэтому   после    собрания    оставил    меня    на
конфиденциальную беседу. Мы говорили как мужчина с мужчиной.

     -- Надо  что-то  делать,  --  сказал Лисоцкий, глядя мне в
глаза. Это чтобы я понимал подтекст.

     -- С чем? -- спросил я, не понимая подтекста.

     -- Люди крайне молоды,  --  сказал  Лисоцкий.  --  Природа
настраивает на лирический лад. Вы понимаете?

     -- Нет, -- сказал я.

     -- Не   исключена   возможность  любви,  --  прямо  сказал
Лисоцкий.

     -- А! -- сказал я.

     -- Вы  представляете  мое  положение   как   руководителя.
Проконтролировать  всех  я  не  смогу.  Они начнут встречаться,
ходить за ягодами, может быть, даже целоваться.

     -- А потом поженятся, -- сказал я.

     -- А если не поженятся?

     -- Могут и не пожениться, -- согласился я.

     -- Вот  то-то  и  оно!   Тогда   возникнут   неприятности.
Представьте себе, что кто-нибудь из девушек... Вы понимаете?

     -- Нет, -- сказал я.

     -- Петр Николаевич! -- воскликнул Лисоцкий.

     -- А!  Понимаю,  --  сказал  я.  --  Кто-нибудь из девушек
залетит?

     -- Как вы сказали? -- не понял теперь уже Лисоцкий.

     -- Ну, залетит.  Моя  жена  так  говорит.  По-другому  это
называется...

     -- Господь  с  вами!  -- закричал Лисоцкий. -- Об этом я и
думать боюсь.

     -- А вы не думайте, -- предложил я.

     -- Я не могу не думать. Я  руководитель...  Нужно  принять
профилактические меры.

     Как  выяснилось,  Лисоцкий имел в виду средства морального
воздействия. Нужно было проводить культурные мероприятия, чтобы
у  них  не  оставалось  времени  на  любовь.  Этим  должен  был
заниматься я. Учитывая мою относительную молодость.

     -- Работа,  еда,  физические  упражнения,  подвижные игры.
Песен у костра лучше не надо. Они настраивают лирически. Такова
будет наша тактика, -- сказал Лисоцкий.

     Таким образом, я оказался заместителем Лисоцкого  в  поле,
поскольку  он  взялся  вести учет и контроль в конторе, а также
массовиком-затейником по предупреждению любви.

     Вторая должность мне показалась интересной. В самом  деле,
свести все отношения на рельсы дружбы, а? Это трудно и почетно.
Поэтому  я  сразу  же стал приглядываться к народу. Кто на кого
смотрит, как смотрит и зачем. Главное, зачем.

     А народ тем временем двинулся на  сеновал  набивать  сеном
матрацы.  Я  пошел  вместе  со  всеми.  В руках у меня были два
мешка. Дядин Федин и мой.



     Вы знаете, что такое амбалы? Нет, вы не  знаете,  что  они
такое.

     Так  написал  бы  Николай Васильевич Гоголь. Но при Гоголе
амбалов еще не  было.  Они  появились  совсем  недавно.  Короче
говоря,  как  я  узнал,  амбалы -- это молодые люди, перенесшие
процесс акселерации. То есть ускоренного физического развития.

     Сейчас  много  кричат  об  акселерации.  Акселерация   то,
акселерация  се.  В  данном случае она меня интересовала с моей
точки зрения.  С  точки  зрения  миссии,  возложенной  на  меня
Лисоцким.

     Первое  упоминание  об амбалах я услышал еще в электричке.
Двое молодых людей, каждый на  голову  выше  меня,  пели  такую
песню:



     Амбалы отличаются от прочих

     Размерами, умом, а также тем,

     Что могут заменять чернорабочих

     В любой из государственных систем.



     В общем, типичная самореклама.

     Насчет  размеров  -- это они верно. Умом, как я понял, они
тоже  отличаются.  Просто  удивительно,  насколько   количество
мозгового   вещества   может   быть   непропорционально  росту.
Последствия подобного диссонанса я опишу позже.

     Вообще, амбалы очень милы, но энергии у  них  больше,  чем
потребности  в  ней.  В  нашем  отряде  я насчитал восемнадцать
амбалов.  О  троих  стоит  рассказать  подробнее.  Они  уже   в
электричке образовали эстрадную группу.

     Амбал  Яша  выше всех. Такое впечатление, что он не совсем
хорошо понимает, что происходит  внизу,  на  земле.  Он  витает
где-то  высоко,  на  уровне верхушек деревьев. Представьте себе
белокурого пятилетнего мальчика, которого  растянули  в  длину,
как  сливочную  тянучку.  Метра  на  два.  Выражение лица и вес
остались прежними. Это будет Яша.

     Яша играет на гитаре, как Паганини на  скрипке.  На  одной
струне.  Его  пальцы обхватывают гриф, оборачиваясь вокруг него
дважды. Еще Яша пишет стихи.

     Амбал  Леша  похож  на  боксера.  Когда  в   тренировочном
костюме.  А когда снимет, то нет. Глаза у него голубые, как его
биография.  Ясли,  детский  сад,  школа.  Леша  был   идеологом
амбалов.  Он  постоянно  напоминал, что амбалы, мол, сделаны из
другого теста. И лучше с ними не связываться.

     Леша был наиболее опасен в  смысле  моей  миссии.  Еще  на
вокзале, обозрев девушек, Леша воскликнул:

     -- Кадры в порядке!

     Он хотел показать, что он опытный кадровик. Может, так оно
и было.  Хотя в его девятнадцать лет он просто физически не мог
им стать.

     Третий амбал Юра, откровенно говоря, амбалом  как  таковым
не  являлся.  Роста  он  был  ниже среднего. Амбалом его делала
прическа. Мало того, что у него были длинные волосы, как у всех
амбалов. Каждый волосок у  Юры  был,  как  пружинка,  если  его
рассматривать    отдельно.   В   мелких   завитках.   И   цвета
вылупившегося цыпленка. Все вместе это напоминало одуванчик.

     Эта  компания  первая  понеслась  к  сеновалу,  размахивая
наматрацниками.  За  ними  остальные.  Девушки  к этому моменту
успели переодеться в шортики и  прочие  штучки.  Как  бы  между
прочим.  Однако  с тайным смыслом. Они шли, будто бы не обращая
на амбалов внимания.

     Амбалы уже прыгали по сену, проваливаясь в него  по  пояс.
Потому  что  были  тонкие.  Я  забеспокоился,  как  бы  они  не
потерялись в стогу.  Потом  они  стали  скидывать  охапки  сена
девушкам. А девушки набивали мешки.

     Я тоже набил мешок. Он стал как аэростат. И дяди Федин как
аэростат. В итоге два аэростата.

     -- Девушки,  будьте добры, зашейте матрацы, -- попросил я.
-- У меня ниток нет.

     -- У начальника нет ниток, -- сказала Тата.

     -- Надо помочь начальнику, -- сказала Наташа-бис.

     И  они  принялись  зашивать  мои  матрацы,   отвратительно
хихикая.   Барабыкина   влезла  на  сеновал,  отчего  он  сразу
сплющился, и работала там. Амбалам надоело  скидывать  сено,  и
они начали заигрывать с девушками. Барабыкину они игнорировали.
Она для них была женщина другой эпохи.

     -- Девушки,   что  вечером  делаем?  --  спросил  Леша.  Я
насторожился.

     -- А что вы  можете  предложить?  --  спросила  Барабыкина
сверху.

     -- Приходите,  тетя Лошадь, нашу детку покачать, -- сказал
Яша меланхолично.
 --  Стихи Маршака.

     Все заржали. Я ничего не понял.

     -- Готово! -- сказала Тата, перекусив нитку. -- Вам помочь
донести?

     -- Я сам, -- сказал я и взвалил аэростат на спину. Он  был
не  слишком  тяжелый, но громоздкий. Ветер его сдувал со спины,
поэтому я качался, удерживая равновесие.

     -- Начальник у нас хилый, -- услышал я сзади  голос  Таты.
Она  проговорила  это  почти  с нежностью. Я на секунду потерял
бдительность, и проклятый мешок  сдуло.  Он  перекатился  через
голову и плюхнулся у меня перед носом. А я плюхнулся на него. Я
просто  физически  чувствовал,  как улетучивается мой авторитет
руководителя.

     Мимо прошла Барабыкина. Она играючи несла свой  матрац  на
макушке,  как  африканка.  Я  снова  схватил аэростат за угол и
дернул. На этот раз вышло еще  хуже.  Я  ухватился  не  за  тот
конец,  и  зашитая сторона оказалась внизу. Нитки, естественно,
лопнули, и все сено осталось на земле. А  я  остался  с  пустым
мешком в руках.

     -- Кто так зашивает? -- закричал я.

     -- А кто так носит? -- ответила Тата.

     Я схватил матрац дяди Феди и поволок его по траве к нашему
сараю.  Там я встретил самого дядю Федю. Вид у него был немного
виноватый.

     -- Очередь  большая  была,  --  сказал   дядя   Федя.   --
Припоздал.

     Мы  взвалили  мешок  на  нары, потом принесли мой. Девушки
успели его снова зашить. Рядом со  мной  постелил  свой  матрац
Лисоцкий.  Он  демократ,  решил  спать  в сарае. Правда, совхоз
выдал  ему  ватный  тюфячок  как   руководителю.   Наши   мешки
возвышались над ним примерно на метр.

     -- Умнется, -- сказал дядя Федя.

     Амбалы  уже  устроились  и горячо что-то обсуждали в углу.
Вид у них был деловой.  Потом  они  пошуршали  рублями,  и  Юра
побежал куда-то с рюкзаком. Лисоцкий понял, что назревает вечер
встречи.  И  помешать  этому  он не в силах. Поэтому он отозвал
меня в сторону и сказал:

     -- Петр Николаевич, я пойду пройдусь. Посмотрю  поселок...
Следите,  чтобы знали меру. И к женщинам не заходите. Они могут
перепугаться.

     -- Да, как же! -- сказал я.

     Лисоцкий ушел, а через полчаса в столовой под навесом  уже
все  было  готово. Дядя Федор открывал кильки в томате каким-то
солдатским способом.  Амбалы  принесли  рислинг.  К  водке  они
относятся  равнодушно.  И  слава Богу. А дядя Федя наоборот. Он
достал то, из-за чего опоздал. Получилось солидно.

     Мы разлили в алюминиевые кружки, я встал и сказал:

     -- Парни! За то, чтобы нам здесь было хорошо. Чтобы хорошо
работалось и отдыхалось.

     -- Точно, сынки! -- сказал патриарх дядя Федя.

     Мы выпили в лучах заходящего солнца. Закусили  кильками  и
всякой  снедью, что привезли из дому. Солнце закатилось за лес.
Местные жители ходили поодаль и посматривали на нас с  любовью.
Возле  стола  появилась  рыжая собака. Собака была доверчивая и
глупая. Ее назвали Казимиром. По-моему, этим выразили  симпатию
отсутствующему Лисоцкому.

     -- Пойдем  знакомиться с девушками! Они скучают, -- сказал
Леша.

     -- Может быть, не стоит? -- сказал я. -- Девушки устали.

     -- Пошли! Пошли! -- загудел дядя Федя. -- Нечего! Только я
не пойду. Я спать пойду.

     Некоторые последовали примеру  дяди  Феди.  Кое-кто  снова
побежал  в магазин. А к девушкам отправились несколько амбалов,
собака  Казимир  и  я.  Я   решил   быть   на   самом   горячем
участке.



     Между  прочим,  как  вы уже догадываетесь, вся эта история
происходила в июле. А в июле ночи у нас уже не совсем белые, но
еще светлые.  И  теплые.  Это  обстоятельство  тоже  влияет  на
чувства.

     Девушек  мы  нашли  быстро. Их поселили в конторе
управляющего отделением. Через дорогу магазин.  Рядом  клуб.  В
общем, очень культурное место.

     Поселок  уже  спал.  Только  местная  молодежь  гоняла  на
мопедах по шоссе. Мы заглянули в окошко к девушкам. Они  сидели
на  нарах  с каким-то ожидающим видом. Как на вокзале. Все были
причесаны, глазки подведены и так далее.

     Мы постучали. За  дверью  возник  маленький  переполох,  а
потом голос Барабыкиной сказал:

     -- Кто там?

     -- Мы! -- мужественными голосами сказали мы.

     Барабыкина  нам  открыла.  Все девушки уже лежали на своих
матрацах с таким видом, будто собирались вот-вот уснуть.

     -- Мы в гости, -- сказали мы.

     -- Поздновато, -- сухо сказала Барабыкина.

     -- Мы спать хотим, -- заявила Наташа-бис.

     -- Ладно, тогда мы завтра, -- сказал я.

     -- Ну, уж если пришли... -- сказала Барабыкина.

     -- Что же с вами делать, -- вздохнули Вера и Надя.

     Амбалы не ожидали такого приема. Это лишний раз доказывает
их неопытность. Они, видите ли,  полагали,  что  женщины  будут
кричать  "ура!"  и в воздух -- как это там? -- чепчики бросать.
Совершенно не знают женщин.

     У девушек в комнатке  было  уютно.  Удивительно,  как  это
женщины  умеют из ничего создавать уют. И еще у них был стол. И
печка, которая торчала из стены одним боком.

     Мы  поставили  на  стол,  что  принесли.  Девушки  немного
помялись,   а   потом  вытащили  из-под  матрацев  три  бутылки
рислинга. Сказали, что это им подарили в дорогу родители. А они
так прямо не знали, что с ними делать. С бутылками,  имеется  в
виду.

     Через  двадцать  минут  все  уже  были  на  "ты".  Включая
Барабыкину. Амбалы расползлись по нарам, образовав с  девушками
живописные  группы.  Девушки  держались дружески, но не больше.
Люба сидела, поджав коленки к груди, и  размещала  правую  руку
так,   чтобы  всем  было  видно  ее  обручальное  колечко.  Она
полагала, что это ее обезопасит от амбалов.

     Яша взял гитару и стал перебирать струны. В  дверь  кто-то
заскребся.  Девушки  открыли,  и  в  комнату  вбежала радостная
собака Казимир. Казимир  был  вне  себя  от  счастья,  что  его
допустили в компанию. Девушки сразу же переключили все внимание
на  Казимира. Тому досталось столько нежности, что я испугался,
как бы пес не  рехнулся  с  непривычки.  И  опять  я  и  амбалы
расценили   это   по-разному.  Амбалы  немного  обиделись,  что
Казимиру все, а им ничего. Но я-то понимал, что для девушек это
единственный способ излить свои сдерживаемые эмоции. Не амбалов
же гладить, в самом деле?

     Допили  рислинг  и  стали  петь.   Песни   были   какие-то
неизвестные  мне,  но  знакомые  им.  Тут только я окончательно
осознал, что мы принадлежим  к  разным  поколениям.  А  что  я,
виноват? По радио этих песен не поют, в турпоходы я не хожу, на
вечера менестрелей тоже. Поэтому я подпевал без слов.

     Я  подпевал,  а  про  себя  думал о трудностях руководства
людьми. Я еще никогда об этом не думал. Незачем было.

     Вот они сейчас ко мне запросто. Петя, Петь, а девушки даже
Петечка. А ведь завтра нужно вести их в поле. Не исключено, что
придется заставлять  работать.  Иначе  будем  голодать,  правда
ведь?

     С  другой  стороны, держаться на расстоянии тоже тоскливо.
Хочется быть с людьми. Не такой уж я  старик.  Двадцать  девять
лет.

     Пока  я  так размышлял, Юра с Верой ушли смотреть на луну.
Так они сказали. Чего они нашли особенного в луне, не  понимаю.
Хотя  догадываюсь.  В  юности сам смотрел на луну. Знаю, к чему
это приводит.

     Яша все перебирал струны, а Леша постепенно перемещался на
нарах ближе к Тате. Подползал, как  разведчик.  Тата  увлеченно
пела  песни,  но  замечала  эту  тенденцию.  Это  было видно по
безразличному выражению ее лица.

     Леша уже готовился  открыть  рот,  чтобы  пригласить  Тату
смотреть  луну. Должно быть, он обдумывал окончание фразы. Но я
его опередил.

     -- Надо воды принести. Пить хочется, -- сказал я. -- Тата,
ты не знаешь, где тут колодец?

     -- Ой, он далеко, -- сказала Тата.

     -- Ну, покажешь, -- сказал я с легким оттенком приказа.

     Тата спрыгнула с нар,  провожаемая  взглядом  Леши.  Такой
взгляд  бывает  у  рыболова,  когда  рыбка срывается с крючка и
шлепается обратно  в  водоем.  Я  взял  ведро,  и  мы  с  Татой
выскользнули наружу.

     На крыльце Юра показывал Вере луну. Луна висела над крышей
клуба, как дорожный знак "Проезд запрещен". Юра уже держал Веру
за руку,  это я заметил краем глаза. Темпы довольно большие, но
не безумные. В пределах нормы.

     -- Мы идем за водой, -- объявила им  Тата.  Чтобы  они  не
подумали, не дай Бог, чего-нибудь другого.

     -- Угу,  --  промычал  амбал  Юра.  В лучах луны его копна
волос светилась электрическим светом.

     Позвякивая ведром, мы пошли по улице. Поселок  досматривал
первую  серию  сна. Собаки подбегали к заборам, мимо которых мы
шли,  и  оттуда  лаяли  изо  всех  сил.  Потому  что   были   в
безопасности.

     Давно  я  не  гулял с девушками при луне. Да еще с ведром.
Сразу нахлынули какие-то романтические мысли. Я искоса взглянул
на Тату. Она делала вид, что у нее этих мыслей нет.

     -- Вот за этим забором колодец, -- сказала Тата.

     Я нашел калитку и убедился, что на  ней  имеется  табличка
относительно  злой  собаки.  Света  луны для этой цели хватало.
Повернуть назад значило навсегда потерять престиж  руководителя
и  мужчины  вообще.  Я  подумал,  что если от собаки отбиваться
ведром, проснется вся деревня.  Больше  я  ничего  не  подумал.
Просунул руку сквозь калитку и приподнял крючок.

     Как  только  мы вошли во двор и калитка за нами закрылась,
злая  собака  нехотя  появилась  из  будки.  Она  потянулась  и
посмотрела  на меня с удивлением. Она, по-видимому, решила, что
я не умею читать. Собаке очень хотелось спать,  но  нужно  было
оправдывать табличку на калитке,

     -- Р-р-р... -- лениво начала собака.

     -- Послушай,  --  сказал  я  рассудительно.  -- Мы тебя не
видели, и ты нас не видела. Договорились?

     -- Р-р-р... -- продолжала собака.

     -- Ну, чего ты рычишь, как мотоцикл?

     Вопрос застал собаку врасплох.  Она  изумленно  приподняла
брови. Так мне показалось. И на минуту смешалась.

     -- Спи, -- сказал я. -- Не теряй времени даром.

     Собака, видимо, подумала, что над нею издеваются. А у меня
и в мыслях  не  было.  Обиженно тявкнув, она устремилась к моей
ноге.  Я  успел  повернуть  ведро  внутренностью  к  собаке   и
попытался  надеть  ей на морду. Собака уворачивалась. Произошла
небольшая коррида.

     -- Ну, не надо, Шарик, не надо, -- сказала  Тата.  --  Это
свой.

     Она  подошла  к  Шарику  и потрепала его между ушей. Шарик
посмотрел на меня с презрением и  заполз  в  будку.  Я  нацепил
ведро  на  крючок и бросил в колодец. Ручка ворота закрутилась,
как пропеллер. Крючок вернулся без ведра.

     -- Утопло, -- сказал я.

     -- Утонуло,  --  поправила  Тата.  --  Пошли  дурака  Богу
молиться!..

     Все!  Никакой  дистанции  между  нами  уже  не  было. Меня
разжаловали в рядовые. Я даже немного обрадовался,  потому  что
теперь было проще.

     -- Самой,  между прочим, нужно мозгами шевелить, -- сказал
я. -- Знакома ведь с этой системой.

     -- Знакома, -- согласилась Тата. -- Это уже второе  ведро.
Первое было днем.

     -- К  концу  нашей работы заполним весь колодец, -- сказал
я.

     -- Нужно достать кошку, -- сказала Тата.

     -- Тебе собаки мало?

     -- Крючок такой. Кошка называется,  --  сказала  Тата.  --
Чтобы ведра доставать.

     -- Хорошая  погода,  --  сказал  я,  пытаясь  сменить тему
разговора.

     -- А можно багром.

     -- Воздух-то какой! -- сказал я.

     -- Я хочу спать! -- вдруг капризно заявила Тата.

     Мы вышли со двора, но пошли почему-то  не  в  ту  сторону.
Улица  скоро кончилась, и мы пошли по траве. Трава была теплая.
Тихо было вокруг. Где-то далеко блестело  озеро.  Посреди  поля
росло  толстое  дерево. Ветки у него начинались почти от земли.
Мы влезли на дерево и устроились наверху, как птички.

     -- И что? -- спросила Тата. Она находилась веткой ниже.

     -- Тихо! -- сказал я. И начал читать такие стихи:  "Выхожу
один я на дорогу. Сквозь туман кремнистый путь блестит..."

     -- Лермонтов! -- объявила Тата. -- В школе проходили.

     Я посмотрел на нее со сдерживаемой ненавистью. Раз в школе
проходили, значит уже и не волнует?

     -- "Ночь  тиха,  пустыня  внемлет Богу, и звезда с звездою
говорит..." -- упрямо продолжал я.

     -- Ты  что,  охмурить  меня  хочешь?  --   спросила   Тата
деловито.

     -- Дура! -- пропел я с верхней ветки. -- Продукт эпохи.

     -- Как-как?  --  заинтересовалась Тата. Видимо, так ее еще
не называли. Я имею в виду -- "продукт эпохи".

     -- Дитя века, -- пояснил я, -- бесчувственное дитя века.

     -- Старый чемодан, -- сказала Тата и спрыгнула  с  дерева.
-- Чао!

     И она исчезла в темноте. Господи, что за походка! В каждом
движении  было  столько  презрения  и чувства интеллектуального
превосходства, что мне стало страшно за себя. Когда она ушла, я
прочитал стихотворение до конца. Это чтобы успокоиться.

     Потом я добрел в потемках  до  нашего  сарая  и  завалился
спать.  Рядом  храпел  дядя  Федя.  Внизу,  подо  мной, спал на
тюфячке Лисоцкий. Спали  и  амбалы,  мирно  светясь  в  темноте
белыми пятками.



     -- Ну,  что?  --  спросил утром Лисоцкий, заглядывая мне в
глаза.

     -- Ничего, -- мрачно сказал я. -- Любви не было.  Победила
дружба,

     -- Слава Богу! -- сказал Лисоцкий.

     Мы  съели  первый  свой  завтрак, который соорудили Вера и
Надя. Такая каша цвета морской волны. Неизвестно, из  чего.  Но
вкусная. И пошли в поле.

     Поле  было  близко.  Мы  бы никогда не догадались, что это
поле. Нам это объяснил управляющий.  Мы  думали,  это  джунгли.
Трава была в человеческий рост. В основном, с колючками.

     -- Там,  внизу, посажен турнепс, -- сказал управляющий. --
Нужно дать ему возможность вырасти, то есть выдернуть сорняки.

     -- А как он выглядит, турнепс? -- спросил Яша.

     -- Сено-солома! Да вы увидите. Маленькие такие листочки  у
земли...

     Дядя  Федя  нырнул в траву и несколько минут ползал там на
четвереньках.  Потом  он  вернулся.   В   руке   у   него   был
бледно-зеленый листок.

     -- Вот! -- сказал дядя Федя. -- Это турнепс.

     И снова уполз сажать его обратно.

     -- На   каждого   одна  грядка,  сено-солома,  --  объявил
управляющий. Это у него такая присказка.

     Мы  стали  выяснять   насчет   расценок.   Расценки   были
удивительные.  Прополоть  все  поле  стоило  что-то  около пяти
рублей. А поле простиралось в одну сторону до  горизонта,  а  в
две другие чуть ближе.

     -- Занимайте грядки, -- сказал я.

     Все  заняли  грядки  и  управляющий  ушел.  Народ  тут  же
организовал вече.

     -- Колючки колются, -- сказала Тата.

     -- Плотют плохо, -- сказал дядя Федя.

     -- Мы сено убирать приехали, а не полоть, -- сказал Леша.

     -- Пошел бы дождь! -- мечтательно произнесла Люба.

     -- Надо бы поработать, -- неуверенно сказал я.

     Губит меня эта  проклятая  неуверенность!  Нет  у  меня  в
голосе металла, необходимого руководителю. Люди это чувствуют и
садятся  на  шею. И в данном случае все сразу же взгромоздились
мне на шею.  Они  покинули  грядки  и  разлеглись  в  тени  под
деревом. А поле осталось лежать суровым укором руководителю.

     -- Жрать хотите? Надо полоть! -- сказал я.

     -- Не!  Жрать  не  хотим,  --  сказал дядя Федя. -- У меня
живот болит.

     Не  ожидал  я   этого   от   дяди   Феди,   потомственного
крестьянина.   Видно,   деятельность   на   нашей  кафедре  его
испортила.

     -- Что, Петечка? -- игриво спросила Тата.  --  Между  двух
огней оказался? И вашим, и нашим?

     Она  сидела на траве в своих брючках из эластика, опираясь
на  руку.  С  нее  можно  было  делать  рекламную   фотографию:
"Отдыхайте  в  Карелии!"  Остальные  просто  напоминали лежбище
котиков.

     -- Я тебе не Петечка! -- заорал я, белея.

     -- Мужлан! -- сказала Тата.

     -- Ах, так? -- закричал я. -- Допустим!

     И я бросился на сорняки, как князь Игорь  на  половцев.  Я
крошил  их,  выдергивал  с  корнем,  бил  промеж  глаз, клал на
лопатки, выбрасывал за канаты ринга, кажется, даже кусал. Земля
сыпалась с корней, сорняки ложились направо и  налево.  Хорошо,
что  поблизости  не  было  моей  мамы.  Я  так  ругался, что ей
пришлось бы усомниться в правильности своего воспитания. Ругань
мне помогала.

     Я углубился в поле,  оставляя  за  собою  ровную  просеку.
Назад  я  не  оглядывался  и  не разгибался. Колючки царапались
зверски. Кое-где попадался турнепс, но не слишком часто. Врагов
было так много, что хотелось применить атомную бомбу.

     Наконец я достиг горизонта и вышел на пригорок  по  другую
сторону  поля.  Поясница  ныла,  руки  были исцарапаны до плеч,
глаза слезились. Вот так выглядят победители.

     Я растянулся на пригорке и с удивлением заметил, что слева
и справа от моей просеки воюют  наши  люди.  Просека  незаметно
растворялась  в  общей широкой полосе. Первым меня догнал Леша.
Он смахнул пот с бровей и растянулся рядом со мной.

     -- Обалдеть можно, -- сказал Леша. Амбалы любят это слово.

     Потом закончили грядки Наташа и Наташа-бис,  затем  Яша  и
другие.  Последними  выползли на пригорок Тата с дядей Федей. Я
не стал распространяться относительно  их  трудовой  победы,  а
снова кинулся в сорняки.

     -- Держите  его,  сено-солома!  --  закричал дядя Федя. --
Этак нам на завтра не останется!

     Но я уже  летел  в  обратном  направлении,  как  торпедный
катер.  На  этот  раз  первым  прийти не удалось. Меня опередил
Леша. Я  посмотрел  на  его  грядку.  Она  была  чистой,  точно
вспахана трактором. Ни одной травинки.

     -- А где турнепс? -- спросил я.

     -- Увлекся,  --  сказал  Леша. -- Выдернул все под горячую
руку.

     Я объяснил,  что  пользы  от  такой  прополки  мало.  Леша
согласился.  Потом  я  осмотрел  остальные  грядки. В основном,
народ правильно разобрался, где турнепс, а где сорняки.  Только
Яша   вместо   турнепся   оставил  какие-то  цветочки.  Но  ему
простительно. Он поэт, и ко всему подходит эстетически.

     -- Хорошие у тебя брюки, -- сказала мне  Тата.  --  Далеко
видно.

     Она  имела  в виду пятно белой масляной краски величиной с
тарелку. Они все ориентировались по нему. Ну, и черт с ними!

     Лишь бы работали.

     Тут пришел из  конторы  Лисоцкий.  Он  посмотрел  на  нашу
работу и сказал:

     -- Не густо.

     -- Было густо, -- сказал дядя Федя. -- Пропололи уже.

     Лисоцкий взялся за одну травинку и выдернул ее.

     -- Да... -- сказал он глубокомысленно.

     И мы пошли обедать.

     Сначала  искупались  в  озере, потом поели, потом поспали.
Обеденный перерыв получился  часа  три.  А  потом  пошли  снова
утюжить наше поле. Я уже никого не уговаривал, а сразу бросался
в   заросли.   Интересная  все-таки  штука  --  личный  пример!
По-моему, дело тут в том,  что  у  людей  просыпается  совесть.
Неудобно им смотреть, как один надрывается. Нужно иметь большое
мужество,   чтобы  послать  работающего  руководителя  ко  всем
чертям. В нашем отряде таких людей не оказалось.

     Тата не переставала ехидничать  по  поводу  моего  рвения.
Глазки  ее зло сверкали, но траву она дергала. И даже обставила
дядю Федю. Он к концу дня как-то  сник  и  стал  жаловаться  на
печень.  Я  знаю,  откуда  у  него  эти  замашки. Он работает в
лаборатории, где у начальника больная печень. Поэтому дядя Федя
заимствовал всю терминологию у него. А он сам, я  думаю,  и  не
подозревает, где находится эта самая печень.

     Как-то   незаметно  пропололи  половину  поля.  И  тут  же
испугались  своего  энтузиазма.  Энтузиазма  теперь   почему-то
принято  стыдиться. Никому не хочется, чтобы на него показывали
пальцем.

     На поле посматривали с любовью. Говорили уже: наше поле...
Моя грядка...  Ходили  друг  к  другу  и  тщательно   проверяли
качество. Я совсем не руководил, стараясь только делать быстрее
и  лучше.  Это  не так просто в моем возрасте. Я даже о времени
забыл.

     Тата пошепталась о чем-то с амбалами и подошла ко мне.

     -- Петя! -- жалобно  сказала  она.  --  Может,  хватит  на
сегодня? Завтра сделаем больше.

     Во какие разговоры начались! Я разогнулся и сказал:

     -- Конечно,  хватит!  Уже  две  нормы  сделали.  Я  совсем
офонарел.

     Тоже словечко из словаря амбалов. Очень  колоритное.  Тата
обрадовалась,  что  начальник,  наконец,  офонарел, запрыгала и
закричала, размахивая платком:

     -- Конец работы! Конец работы!

     И мы потянулись к своему сараю. Устал я предельно. Но было
как-то приятно на душе. По дороге зашли в контору  к  девушкам.
Тата  вынесла  мне  воды  в ковшике. Я попил, как в кино, когда
запыленные солдаты проходят через деревню, а  девушки  дают  им
напиться.   Струйки   текли  с  краев  ковшика  за  рубашку.  Я
чувствовал себя мужчиной. А Тата, вероятно, женщиной. Но  я  не
знаю, не спрашивал.

     В  соседней с девушками комнате конторы сидел Лисоцкий. На
голове у него был носовой платок, завязанный по углам. Лисоцкий
щелкал на счетах.

     -- Заработали рубль девяносто, -- сказал он.

     -- Эх! Переработали на копейку! -- сказал  дядя  Федя.  Он
все  денежные  суммы переводит в стоимость "маленьких". Так ему
почему-то легче.



     Проработали мы таким  манером  три  дня.  Закончили  поле,
потом  еще  одно.  Там росла морковка. Надеюсь, что она выросла
благополучно. Мы постарались  освободить  ее  от  паразитов.  А
потом пошел дождь.

     В  дождь  мы  официально  не  работаем. Потому что сыро, и
можно запросто простудиться. Но едим. Вера и Надя  не  отходили
от    плиты.    Дядя    Федя   к   тому   времени   плюнул   на
сельскохозяйственные работы и попросился постоянным рабочим  на
кухню.  Лисоцкий  ему  разрешил. В помощь дяде Феде каждый день
назначался еще кто-нибудь. Они пилили  дрова,  таскали  воду  и
рубили  мясо.  Когда оно было. Еще они растапливали печь. Очень
трудоемкое занятие.

     Когда пошел дождь,  народ  сначала  возликовал.  Ликование
продолжалось  до  вечера.  Мы опять сидели на нарах, пили сухое
вино и пели песни. К вечеру песни кончились. А дождь нет.

     На следующий день сухое вино в магазине тоже кончилось. Мы
перешли  на  мокрое  вино.  По  какой-то  иронии   судьбы   оно
называлось "Солнцедар". То есть, в переводе
 --  дар солнца. Ужасная жидкость. После нее во рту все слипается и остается вкус
жженой резины.

     В отряде начали проявляться симптомы загнивания.

     -- Петр Николаевич! -- сказал Лисоцкий, придя из конторы в
прорезиненном  плаще. -- Я сейчас наблюдал, как Алексей в одних
трусах валяется на нарах у девушек. И кладет голову,  простите,
им на бедра. Что это означает?

     -- Это  означает,  --  объяснил я, -- что он сушит брюки у
них на  печке.  Кроме  того,  это  означает,  что  бедра  мягче
подушки... А на чьи бедра, кстати, он кладет голову?

     -- Этой... Как ее? Маленькой, черненькой... Наташе.

     -- Тате, что ли?

     -- Ну, да. Кажется, вы ее так называете.

     -- Кретин!  --  возмутился  я.  --  Нашел  бедра! Там что,
Барабыкиной нету? Вот где бедра.

     -- Петр Николаевич, -- сказал Лисоцкий. -- Я  попросил  бы
вас не отзываться так об Инне Ивановне.

     -- Простите,  -- пробормотал я. -- Я просто хотел сказать,
что ее бедра...

     -- Я не хочу ничего слышать, -- прошептал Лисоцкий. У него
задергалась щека, и он растворился в мутной пелене дождя.

     Я схватил кусок полиэтилена,  набросил  его  на  голову  и
помчался  к  девушкам.  Там  все  происходило  так,  как описал
Лисоцкий. Леша в плавках лежал поперек нар от стены  до  стены.
Голова  его  была на коленях у Таты. Тата сидела задумчиво и от
нечего  делать  заплетала  Леше  косички.  Косички   получались
длинные  и  тонкие.  Леша  лежал,  прикрыв  глаза, в состоянии,
близком к нирване.

     Барабыкина сидела по-турецки и курила,  смотря  в  стенку.
Собака  Казимир спала на чьей-то подушке. Наташа-бис вязала. За
столом Юра, Наташа и Яша играли в карты. В дурачка.

     В общем, притон.

     -- Тата, -- сказал я.  --  Ты  видела  картину  "Снятие  с
креста" Тициана? Там композиция точно такая же, как у вас. Леша
похож на Исуса, а ты на Магдалину.

     Видимо,  Тата  что-то  слышала  о Магдалине. Она стряхнула
Лешу с колен и сказала:

     -- В гробу я ее видела, твою Магдалину. В белых тапочках.

     Для тех, кто не понимает, могу перевести. Смысл этой фразы
таков: знаем историю не хуже вашего, кто такая Магдалина и  чем
она  занималась.  Только этим нас не смутишь, и вообще, не ваше
собачье дело. Вы, Петр Николаевич, глубоко мне безразличны и не
вызываете никакой симпатии. Можете проваливать, откуда пришли.

     Вот так это будет на русском языке. Видите, как длинно.

     Леша с  Евангелием  был  плохо  знаком.  Поэтому  он  пока
молчал. А я продолжил разговор на том же языке.

     -- Быстро ты подклеилась, -- сказал я.

     Ну,  это  Леша прекрасно понял. Он сел и посмотрел на меня
угрожающе. Все-таки он плохо подбирает слова. Можно было бы уже
что-нибудь сказать.

     -- Мальчики,   --   сказала   Барабыкина.   --    Кончайте
петушиться.  Давайте  чем-нибудь  займемся. Яша, почитай стихи!
Только про любовь.

     Яша оторвался от карт,  томно  взглянул  на  Барабыкину  и
нараспев произнес:

     -- Ты  меня  не  любишь,  не жалеешь... Разве я немного не
красив?

     -- Ты давай свое, -- сказала Инна Ивановна.

     Яша  покраснел,  но  прочитал  свое   стихотворение,   где
сообщалось,  как он ушел ночью в зеленый туман, а девушка, стоя
на углу, роняла слезы на тротуар.  Слезы  свертывались  в  пыли
шариками  и  бежали  по тротуару вдогонку за Яшей. Как мыши. По
форме это тоже было красиво.

     -- Не бывает зеленого тумана, -- наставительно  произнесла
Барабыкина.

     Яша зевнул и сказал:

     -- Ничего вы не понимаете в поэзии.

     -- У нас Петя специалист по поэзии, -- сказала Тата. -- Он
выучил стихотворение Лермонтова. И пудрит мозги девушкам.

     Я   плюнул  и  растворился  в  мутной  пелене  дождя.  Как
Лисоцкий. Только щека у меня еще не дергалась. Но  задергается,
я  уже  чувствовал.  Интересно  знать,  почему  Тата  так умеет
действовать мне на нервы? Редко кому это удается.

     Я шел по мокрой тропинке, скользил и проклинал Тату. Еще я
проклинал себя, потому что надо быть  выше  этого.  Нужно  быть
бесстрастным  и  не  обращать на эти штучки внимания. В гробу я
видел эти штучки. Переводить  не  буду,  потому  что  в  данном
случае это непереводимо.

     Я  пришел  в  сарай,  где  спал в одиночестве Лисоцкий. Он
хотел показать, что стихия выше него. Я улегся рядом  и  заснул
прескверным  сном выброшенного из жизни неудачника. Перед самым
засыпанием я успел подумать о том, как  приятно,  должно  быть,
лежать головой на коленке Таты и быть заплетаемым в косички.

     "Отрастить, что ли, волосы?" -- подумал я уже во сне.


сене. Сено дают коровам зимой, чтобы они его ели. В сене  много
витаминов.   Сено   хранят  в  таких  больших  стогах,  которые
называются скирдами. Все эти сведения сообщил нам управляющий.

     Нас разбили на бригады по  шесть  человек  и  каждое  утро
развозили  по  разным  полям.  В моей бригаде оказались амбалы,
Тата и  Барабыкина.  Барабыкина  сама  напросилась.  Интересно,
зачем?

     Каждой  бригаде придавался дед из местных жителей. Дед был
главным специалистом по кладке скирды. Оказывается,  это  целая
наука -- класть скирду. И высшего образования тут мало.

     Вообще,  заготовка  сена  --  интересное дело. Вот как это
делается,  на  тот   случай,   если   вам   придется   помогать
какой-нибудь деревне.

     Сначала   косят  траву.  Это  делает  специальная  машина,
которая называется косилкой.  Можно  и  вручную,  косой.  Трава
лежит, разбросанная по всему полю, пока не пожелтеет. Когда она
пожелтеет,  ее сгребают большим граблями, которые тащит лошадь.
На граблях сидит мальчик.  Он  время  от  времени  нажимает  на
рычаг,  чтобы  освободить грабли от сена. Еще он ругает лошадь.
Неизвестно, за что. Больше он ничего не делает.

     Когда мальчик с лошадью сгребут сено в валки, приходим мы.
У каждого из нас есть вилы. Этими  вилами  мы  изготовляем  так
называемые  копны.  Небольшие такие горки сена. Поле становится
будто в веснушках от этих  копен.  А  дальше  начинается  самое
главное.

     Дальше  приходит дед. Тот самый. Он закуривает "Беломор" и
говорит:

     -- Здесь будем ставить.

     Потом дед уходит докуривать "Беломор"  в  тень.  А  к  нам
приезжает  трактор.  Я здесь описываю идеальный случай. Бывает,
что сразу после  того,  как  мы  изготовили  копны,  начинается
дождь.  Тогда  нужно  его  переждать,  снова разбросать сено по
полю, высушить, и все по новой. И так несколько раз.

     Бывает, что дождя нет, но и  трактора  тоже  нет.  Трактор
сломался.  Трактор не лошадь, он ломается часто. Тогда мы сидим
вокруг дерева и  разговариваем  о  жизни.  Какая  она  была  до
революции, а потом до войны. Наконец приезжает трактор. Из него
выходит  тракторист  Миша  с  наколкой  на  руке:  "Нет в жизни
счастья". Это квинтэссенция его философии.

     Миша рубит  первую  попавшуюся  березу  и  привязывает  ее
обрубленным концом к трактору. Получается волокуша. А дальше он
ездит  с  этой волокушей от копны к копне, а мы бегаем за ним и
перебрасываем сено на березу. В результате на березе получается
большая гора сена, похожая на женскую прическу с начесом. И все
это подвозится к деду, который уже  стоит  на  том  месте,  где
будем делать скирду.

     Я понятно излагаю?

     Теперь  мы перебрасываем сено с березы на деда. Миша в это
время уходит на соседнее поле есть горох.  Дед  хватает  вилами
сено  и  закладывает основание скирды. Когда мы докапываемся до
веток березы, дед уже ходит на высоте одного метра над  землей.
Дальше все повторяется сначала.

     Вот такие дела, сено-солома.

     Самое интересное начинается, когда дед ходит уже высоко. А
мы вшестером  пытаемся  завалить  его  сеном.  Дед, не выпуская
"Беломора" из зубов, спокойно разбрасывает сено  по  скирде.  И
еще  ходит,  утаптывает.  Длины вил начинает не хватать. Мы уже
подпрыгиваем, чтобы забросить сено вверх, тогда дед говорит:

     -- Насаживайте на шесты.

     Мы насаживаем вилы на длинные шесты. Шест с острым концом,
чтобы втыкать его  в  землю.  Тут  начинается  цирк.  Пронзаешь
вилами копну, делаешь упор на колено -и р-раз!

     Копна  тяжелая,  шест не втыкается, а скользит по земле. И
ты бежишь, стараясь сохранить равновесие. Потом конец шеста  за
что-то  цепляется, копна медленно плывет вверх; а там, наверху,
благополучно  рассыпается  и  падает  тебе  на   голову.   Деду
достаются три травинки.

     Когда я повторил этот номер пять раз, Миша не выдержал:

     -- Откуда у тебя руки растут? -- закричал он.

     -- Из плечей! -- огрызнулся я, отплевываясь сеном.

     -- Умственный работник! -- сказал Миша. -- Смотри!

     Он  схватил  вилы  и  принялся закидывать копны вверх. Под
наколкой относительно счастья в жизни перекатывались  приличные
мускулы.

     -- Пригнали столько народу! А работать не умеют!

     -- Если  всю  вашу деревню пригнать к нам в лабораторию на
помощь, -- сказал я,
 --  тоже неизвестно, что получится.

     -- Не беспокойсь! -- сказал Миша. -- Получится.

     -- Давай поменяемся, -- предложил я. -- И  посмотрим,  кто
быстрей научится работать. Я вилами или ты лазером.

     -- Я  с  голоду  дохнуть  не  хочу,  если ты вилами будешь
работать, -- сказал Миша.

     Вот такая у нас вышла полемика. Наша  молодежь  так  прямо
укатывалась  со  смеху.  А  сами,  между  прочим, ни вилами, ни
лазером работать не умеют. Только Барабыкина перепугалась,  что
мы  сейчас  с  Мишей передеремся на почве стирания граней между
умственным и физическим трудом. Хотя передеремся -- это  не  то
слово. Она испугалась, что Миша меня побьет.

     -- Каждому  свое, -- философски заметила она. И посмотрела
на меня как-то значительно. Я тогда не обратил внимания. А зря.

     Я немного потренировался и тоже научился закидывать  копны
наверх. А на следующий день попросился к деду в ассистенты. Мне
хотелось  овладеть  искусством кладки скирд. Я люблю заниматься
деятельностью, для которой не предназначен.

     -- Давай, лезь, -- сказал дед. -- Навивай на углы. Смотри,
чтобы не заваливались. Середку забивай. И утаптывай.

     Сначала я, в основном, утаптывал. Амбалы старались  вовсю,
пытаясь  забросать  меня  сеном.  Они  меня  чуть  не проткнули
вилами. Я едва успевал уворачиваться.

     Все было бы хорошо, если бы не слепни. Мы работали в одних
плавках, исключая  девушек.  Девушки  были  в  сарафанчиках.  И
слепни  садились  на  наши  потные  тела  в  самый неподходящий
момент. Когда несешь вилами копну.  Слепни  были  толстые,  как
огрызки  карандашей.  Они  садятся совершенно незаметно. Несешь
копну и наблюдаешь, как слепень  у  тебя  на  животе  плотоядно
облизывается, а потом с наслаждением впивается в кожу. Доносишь
копну  до  места назначения, и лишь тогда отбрасываешь вилы и с
отвратительной руганью бьешь себя по животу. Слепень  дохнет  и
беззвучно  падает вниз. На коже остается белый волдырь, который
сначала болит, а потом чешется.

     Мы долго терпели, но потом решили все-таки, что у  нас  не
так  много  крови, чтобы раздаривать ее дохлым слепням. Поэтому
мы попросили наших девушек следить за слепнями и уничтожать  их
до  укуса.  Тата  и  Барабыкина  сначала  оскорбились, но потом
поняли, насколько это важно.

     Они стали работать перехватчицами слепней.  Одна  наводила
другую.

     -- У Леши на шее! -- кричала Тата. -- У Яши на боку.

     -- Не надо! -- орал Яша.

     Барабыкина прыгала между амбалами и хлопала их по спинам и
животам.  Она  вошла в такой азарт, что я испугался, как бы она
не перебила амбалов заодно со слепнями.  Яшу  она  хлопнула  по
боку  так, что он рухнул на копну и минут пять извивался на ней
от боли. А слепень все равно улетел, потому что  у  Барабыкиной
плохая реакция.

     К концу дня все тело горело от этих ударов, укусов слепней
и сена.  В  волосах  полно  было  трухи.  Мы доделали скирду, и
машина отвезла нас домой.

     После такого пекла окунуться в озеро -- это все равно, что
попасть из  отделения  милиции  на  балет  Чайковского  "Спящая
красавица". Я точно говорю. Хотя ни там, ни там не был.

     Мы  искупались  и  только  тут  до  нас  дошло, что первая
рабочая неделя кончилась.



     Первым делом, чтобы иметь средства для  отдыха,  мы  сдали
бутылки.  Амбалы  ползали  под нарами и собирали их, как грибы.
Бутылок набралось пять ящиков. Мы вшестером понесли их цепочкой
к приемному пункту. Дядя Федя был ошеломлен вырученной суммой.

     -- И чего, спрашивается, мы работаем? -- задумчиво спросил
он. -Можно месяц прожить на бутылках.

     Потом мы стали готовиться к танцам. По субботам в  местном
клубе  танцы.  Приезжает  ансамбль из военно-спортивного лагеря
для трудновоспитуемых подростков. И подростки  тоже  приезжают.
Мальчики  пятнадцати-шестнадцати  лет.  Получаются такие танцы,
что с ума можно сойти.

     В семь часов мы постучались в окошко к девушкам. Одеты  мы
были  живописно.  Яша в тельняшке навыпуск и с платочком вокруг
горла. Леша в синем тренировочном  костюме,  а  я  в  пятнистых
джинсах  и  кедах. Я сначала не хотел идти на танцы, думал, что
несолидно. Но меня уговорили.

     Девушки уже накрасились и  ждали  нас.  Мы  призваны  были
защищать их от местных хулиганов. Местные хулиганы прибывали на
грузовиках  из  соседних  поселков.  С ними прибывали девушки с
распущенными волосами и в белых брюках. Единственный в  поселке
милиционер  на  время  танцев скрывался у родственников. Увидев
наших девушек во всеоружии, я понял, что нам придется туго.  По
моим  расчетам,  местные хулиганы не должны были упустить такую
добычу.

     -- Если будут бить ногами, -- шепнул я  Яше,  --  закрывай
лицо.

     -- А что, тебя уже били ногами? -- поинтересовался Яша.

     -- Пока нет, -- сказал я.

     Я  сбегал  в  наш  сарай  предупредить народ, чтобы были в
боевой готовности. Если что. Народ в сарае играл  в  настольные
игры. Мой клич был встречен без энтузиазма.

     -- Чего  вы  туда  поперлись?  --  сказал  дядя  Федя.  --
Начистят вам фотокарточки, и вся любовь.

     -- Федор Степанович абсолютно прав, -- сказал Лисоцкий. --
Могут быть неприятности.

     -- Вы же сами говорили о физических упражнениях, -- сказал
я. -- Современные танцы не  настраивают  лирически.  Партнер  и
партнерша   не  контачат.  Энергии  они  теряют  вагон.  Лучшее
средство от любви.

     -- Не понимаю, -- сказал Лисоцкий. -- А Инна Ивановна тоже
пойдет?

     -- Конечно, -- сказал я.

     -- Не понимаю, -- повторил Лисоцкий.

     Когда я вернулся в клуб, наши уже  плясали.  Там  было  не
протолкнуться.  На  сцене  пятеро  мальчиков в синих пиджаках с
золотыми  пуговицами  что-то  кричали.  По-английски.  Трое   с
электрогитарами, один на барабане, а один на электрооргане. Все
как положено. Они были страшно серьезны.

     Теперь  танцуют  коллективно.  Так  проще,  потому что все
равно неизвестно, где твоя партнерша. Я  пригласил  Наташу-бис,
но она тут же потерялась в толпе. Я оказался в кружке девушек с
распущенными волосами. Они выделывали что-то ногами, и плечами,
и  головой, а ручками ритмично поводили у лица. Как умывающиеся
кошечки.

     Я тоже стал дергать ручками  у  лица.  И  ножками  шевелил
очень  активно.  Слава Богу, девочки меня не замечали. Они были
углублены в себя.

     Грохот  стоял  такой,  что  я  пожалел  колхозных   коров,
находившихся  неподалеку  в  коровнике. От такого грохота у них
могло свернуться молоко. И вообще, они могли  заболеть  нервным
расстройством. Нам-то что! А вот коровам это наверняка вредно.

     Пока  я  думал  о коровах, меня оттеснили дальше, и я стал
прыгать рядом с местным хулиганом, который плясал что-то совсем
уж замысловатое.  Я  позавидовал  его  координации.  Руками  он
чертил  окружности  в  разных плоскостях, а ногами стриг, точно
ножницами. Он взглянул на меня и чего-то разоткровенничался.

     -- Во дают! -- сказал он.

     -- Неплохо, -- ответил я вежливо.

     -- Потрясно! -- заметил хулиган.

     -- Вы не знаете, что это за песня?  --  спросил  я,  чтобы
поддержать разговор.

     -- Ай  лав дифферент сабджектс, -- сказал местный хулиган.
-- Битловая.

     -- Какая? -- спросил я.

     -- Битловая, -- сказал он. Вероятно, это  означало  высшую
степень похвалы.

     Грохот  оборвался,  и я снова нашел наших. От них шел пар.
Яшу уже можно было выжимать. А  на  щеках  девушек  можно  было
жарить блины. Так они пылали.

     Тут  снова  запели  какую-то содержательную песню. На этот
раз по-русски. "Люди встречаются, люди влюбляются,  женятся..."
Такая  элементарная  схема жизненного процесса. "Мне не везет с
этим так, что просто беда..."

     Я пригласил на эту песню Тату. То есть, как  пригласил?  Я
взял ее за руку, притянул к себе и прокричал в ухо:

     -- Пойдем танцевать?!

     Тата  что-то  крикнула  в  ответ,  и мы, не сходя с места,
принялись снова прыгать. Я потом узнал, что мы танцевали  шейк.
Никогда  не  подозревал, что я умею танцевать этот танец. Рядом
плясали  амбалы.  Все-таки  городские  амбалы  лучше   танцуют.
Виртуознее.   Яша   умудрялся  протаскивать  Любу  у  себя  под
коленкой. Для этого он лишь слегка приподымал  ногу.  И  вообще
они вытворяли штучки почище Пахомовой и Горшкова.

     Потом   все   устали,   и   был   объявлен   перерыв.  Для
восстановления  сил  и  выяснения  некоторых  отношений.  Толпа
высыпала  на улицу курить. Кого-то уже ловили в темноте. Но нас
пока не трогали. Присматривались.

     Подошел Леша с местной девушкой. Отважный человек. Девушка
мило улыбалась, но в разговор  не  вступала.  Хорошая  девушка.
Позже   выяснилось,  что  она  работает  телятницей.  Звали  ее
Элеонора. Для такого  имени  она  была  чуточку  курносее,  чем
нужно.

     -- Отпусти  Элеонору,  --  сказал  я  Леше. -- Из-за твоей
Элеоноры нам намылят шею.

     -- Пусть попробуют! -- сказал Леша.

     Мы вернулись в зал, и Леша стал демонстративно танцевать с
Элеонорой, прижавшись. При этом он холодно посматривал на Тату.
Элеонора обхватила нашего Лешу руками за шею и повисла на  нем,
как  полотенце.  А  Тата  повисла  на  Яше. В буквальном смысле
слова. Она тоже держала его за шею, но ноги у нее не  доставали
до пола. Яша таскал ее на шее, как хомут.

     Тогда  я  пригласил Барабыкину. Ее еще никто не приглашал.
Наверное, местные хулиганы принимали  ее  за  чью-нибудь  маму.
Инна  Ивановна  прильнула ко мне немного по-старинному, но тоже
достаточно плотно. И мы стали топтаться на  месте,  слившись  в
экстазе.  Я  чувствовал,  как у меня из-под мышек текут струйки
пота. Это было неприятно, потому что разрушало экстаз.

     -- Петя, пойдем  на  воздух,  --  сказала  Инна  Ивановна,
коснувшись моего уха губами.

     -- Зачем? -- спросил я.

     -- Жарко,  -- прошептала Инна, вкладывая в это слово много
эмоций.

     -- Пойдем, -- сказал я. --  Только  ненадолго.  Мне  нужно
следить за порядком.

     Мы  вышли  на  улицу и сели на скамеечку под деревом. Мимо
прошел  какой-то  тип,  который  нас  внимательно  осмотрел.  Я
подумал,  что  сейчас  меня примут за кого-нибудь другого. Меня
часто принимают за кого-то другого. От этого одни неприятности.

     -- Дети... -- вздохнула Барабыкина.

     -- Кто? -- спросил я.

     -- Все, -- сказала Инна Ивановна. -- У них  совершенно  не
развиты чувства. Как-то все примитивно просто...

     Я молчал, соображая, куда она клонит.

     -- Все-таки в наше время было не так... Правда?

     Я  не стал уточнять, какое время она имеет в виду. Поэтому
на всякий случай кивнул. Инна Ивановна взяла мою ладонь и стала
всматриваться. Не знаю, чего она там увидела в темноте.

     -- Много  увлечений,  --  читала  она  по  ладони.  --  Но
серьезен. Энергичен. Сильная линия любви...

     И  она  сделала  многозначительную паузу. Не отпуская моей
ладошки.

     -- Мне нравятся застенчивые мужчины, -- сказала она.

     С чего она взяла, что я застенчив? Что я не  полез  с  нею
сразу целоваться, что ли? А мне не хочется. Если бы хотелось, я
бы полез.

     Инна Ивановна готовилась продолжить наступление, но тут из
клуба выскочил одуванчик Юра.

     -- Наших бьют! -- крикнул он и помчался за подкреплением к
нашему сараю.

     Пришлось вернуться в зал. Хотя туда не очень хотелось.

     Юра   немного  преувеличил.  Наших  еще  не  били.  Просто
человека три из местных стояли напротив Леши с глубокомысленным
выражением на лице. Бить  или  не  бить?  Между  ними  и  Лешей
происходили  какие-то  дебаты.  Обычно  это  тянется от двух до
десяти минут,  пока  кто-нибудь,  устав  от  бесперспективности
разговора,   не   съездит   оппоненту   по   уху.  Нужно  четко
почувствовать этот момент. И бить первым. Иначе  можно  уже  не
успеть.

     Я протолкался в круг вместе с Барабыкиной.

     -- Ну, чего? -- спросил я.

     -- А ничего! -- ответил один из оппонентов.

     -- Ты чего? -- сказал я.

     -- А ты чего?

     -- А ничего! -- сказал я.

     Все  это  на  полутонах.  Разговор  зашел  в  тупик. Никто
ничего. Самый момент бить по уху. А танцы,  между  прочим,  шли
своим  чередом.  Публика  только освободила место для возможной
драки. Ринг, так сказать.

     Барабыкина  надвинулась  на   меня   грудью   и   умоляюще
произнесла:

     -- Петр Николаевич! Не надо! Не бейте их, я вас прошу. Они
извинятся.

     Оппоненты были озадачены. Во-первых, тем, что не они будут
бить,  а их будут бить. А во-вторых, они никак не могли взять в
толк, за что нужно извиняться.

     -- Это за что же извиняться? -- недоуменно спросили они.

     -- За бестактность! -- заявила Барабыкина.

     Местные хулиганы совсем завяли от  такого  интеллигентного
разговора.

     -- Пошли,   Генка,   --   сказал  один.  --  Чего  с  ними
связываться? Чокнутые какие-то.

     В этот момент в зале появился Лисоцкий с красной  повязкой
дружинника. В сопровождении дяди Феди и кое-кого из наших. Дядя
Федя шел, заметно покачиваясь.

     -- Для   работников   охраны   общественного   порядка  мы
исполняем "Йеллоу ривер",
 --  провозгласил мальчик со сцены.

     И они завыли "Йеллоу ривер". Желтая река, в переводе.

     Мордобоя не получилось. Хулиганы  отвалили  в  недоумении.
Лисоцкий  прошелся  по  залу  в повязке, очень довольный собой.
Потом Лисоцкий снял повязку и пригласил Барабыкину. Он закружил
ее, держа руку на отлете.

     Я приглашал наших девушек в строгой очередности. Чтобы  не
дать  им  привыкнуть  к амбалам. Каждой я шептал что-то нежное.
Для профилактики.  Только  Тате  я  почему-то  не  мог  шептать
нежного. Стеснялся, что ли?

     Все  наши дружинники плясали. Только дядя Федя пристроился
на стуле у стены и совершенно внезапно заснул. Под  адский  рев
динамика. Видно, очень хотел спать.

     Наплясавшись,  мы разбудили дядю Федю и проводили девушек.
Лисоцкий еще раньше исчез куда-то с Барабыкиной. Леша  исчез  в
Элеонорой. Все-таки он достукается! Дядя Федя просто исчез.

     Было три часа ночи. Фактически, уже утро.



     На  следующий  день, в воскресенье, мы отходили от танцев.
За завтраком Лисоцкий был какой-то вялый. Он  долго  смотрел  в
кашу,  шевеля  ее  ложкой,  будто хотел там чего-то найти. Леша
загадочно улыбался по поводу Элеоноры. Барабыкина  смотрела  на
меня  укоризненно. Тата была почему-то злая. Один дядя Федя был
добрый.  Он  рассказывал,  как  мы   вчера   победили   местных
хулиганов.

     После  завтрака  народ двинулся загорать и купаться. Кроме
Леши с дядей Федей. Леша заступил дежурным на кухню.  И  они  с
дядей  Федей  принялись  пилить  дрова.  Там же вертелся и Юра,
который продолжал обхаживать повариху Веру.

     Лисоцкий предложил мне сыграть в шахматы. Мы начали.

     -- Загадочный  народ  эти  женщины,  --  сказал  Лисоцкий,
передвигая пешку.

     -- По-моему, не очень, -- сказал я, передвигая свою.

     -- Вы  еще не все понимаете. Простите, -- сказал Лисоцкий,
выводя слона.

     -- А что вы имеете в виду? -- осторожно поинтересовался я,
толкая еще одну пешку.

     -- Как вы относитесь к Инне Ивановне? -- спросил Лисоцкий,
делая ход конем.

     -- Как к старшему товарищу, -- ответил я.

     -- А она, между прочим, вас  любит,  --  сказал  Лисоцкий,
объявляя мне шах.

     -- Вы преувеличиваете, -- парировал я, защищаясь слоном.

     -- Да,  любит.  Она  мне  сама вчера призналась, -- сказал
Лисоцкий, усиливая давление.

     -- Этого нам только не хватало, -- пробормотал я.

     -- Вы с этим не шутите, -- предупредил Лисоцкий.

     -- Какие уж тут шутки... -- задумался я. -- А как же  ваша
тактика? Как же борьба с влюбляемостью?

     -- Инна  Ивановна -- особая статья. Она взрослая женщина и
отвечает за себя... Вы будете ходить или нет?

     -- Нет, -- сказал я. -- Я сдаюсь.

     -- У вас же хорошая позиция! -- закричал Лисоцкий.

     -- Все равно сдаюсь, -- сказал я. -- С Барабыкиной мне  не
справиться.

     -- Будьте мужчиной, -- предложил Лисоцкий.

     -- Как это?

     -- Проявите твердость, -- посоветовал он.

     -- Спасибо,  -- поблагодарил я и ушел проявлять твердость.
Я пошел проявлять твердость на озеро.  Необходимо  было  срочно
охладиться. Но судьба приготовила мне жестокое испытание.

     Я  спустился  к  озеру  и зашел в кусты натянуть плавки. В
кустах стояла Инна Ивановна. Она тоже  чего-то  натягивала.  Ее
сиреневый  халатик  валялся  на траве. Инна Ивановна напоминала
"Русскую Венеру" художника Кустодиева. Кто видел, тот поймет.

     -- Ах! -- сказала Инна Ивановна.

     -- Елки-палки! -- сказал я. -- Простите...

     Барабыкина не спеша продолжала натягивать  купальник.  При
этом  она  смотрела  мне  в  глаза  гипнотически. Я застыл, как
кролик, проявляя  чудеса  твердости.  Инна  подошла  ко  мне  и
прошептала:

     -- Петя, я тебя не волную?

     -- Почему же... -- пробормотал я.

     -- Пойдем  купаться,  -- сказала она, дотрагиваясь до меня
чем-то теплым.

     -- Плавки, -- пискнул я.

     -- Надень, я отвернусь.

     Дрожащими руками я натянул плавки, не попадая в дырку  для
ноги.  "Тоже  мне, Тарзан! -- думал я. -- Супермен чахоточный!"
Это я про себя.

     Мы вышли из кустов и плюхнулись в озеро. На берегу  сидела
и  лежала наша публика. Все, конечно, обратили на нас внимание.
Яша сидел на камне с гитарой и пел  только  что  сочиненную  им
песню о вчерашних танцах:



     Танцы в сельском клубе.

     Пятеро на сцене.

     Я прижался к Любе,

     Позабыв о сене.

     Кто-то дышит сзади

     Шумно, как корова.

     Я прижался к Наде,

     А она ни слова.

     Знаю, в прошлой эре

     Так не разрешалось.

     Я прижался к Вере,

     И она прижалась.

     В этакой малине

     Я совсем смешался.

     Я прижался к Инне...

     Тут я и попался!



     Все дружно посмотрели на нас с Барабыкиной и заржали. Инна
Ивановна чуть не потонула от возмущения. Она повернула голову к
берегу и сказала:

     -- Дурачье!

     -- Яша, я с тобой потом поговорю, -- пообещал я.

     Все   заржали   еще   пуще.   А   Тата  подошла  к  Яше  и
демонстративно его поцеловала в  лобик.  Яша  закатил  глаза  и
рухнул на траву, вне себя от счастья.

     -- Бывают  же  такие  любвеобильные начальники, -- сказала
Тата.

     Я выпустил фонтан воды. Как кит. И у меня  свело  ногу.  Я
зашлепал  руками  по  воде, поднимая массу брызг. Инна Ивановна
плыла рядом, удивленно на меня поглядывая.

     -- Тону, -- сказал я не очень уверенно.

     Барабыкина будто этого ждала. Двумя мощными  гребками  она
приблизилась  ко  мне, схватила меня за руку и забросила к себе
на спину.

     -- Не надо, -- сказал я. -- Лучше я утону.

     -- Молчи, глупыш, -- нежно сказала Инна и поволокла меня к
берегу. Я лег на траву и принялся  растирать  ногу.  Барабыкина
попыталась  сделать мне искусственное дыхание. Изо рта в рот. Я
отказался. Тата смеялась до  слез.  Настроение  у  меня  совсем
упало.  Я  лежал  под солнцем и мысленно посылал всех к чертям.
Себя в первую очередь.

     Слух о том, как меня спасла Барабыкина,  разнесся  быстро.
Все  ее поздравляли. И меня тоже. Дядя Федя после обеда отозвал
меня в сторону и сказал:

     -- Казимир нервничает.

     -- Собака? -- спросил я.

     -- Лисоцкий, -- сказал дядя Федя. -- Я его давно знаю. Ему
такие женщины страсть как нравятся. А тут ты встрял.

     -- Да я не хотел вовсе...

     -- Крути лучше с этой пигалицей, с  Таткой.  Она  тоже  по
тебе сохнет.

     -- Не  хочу я ни с кем крутить! -- заорал я. -- И никто по
мне не сохнет. Я задание выполняю, чтобы они не влюблялись!

     -- Ну, смотри, -- сказал дядя Федя. -- Не перевыполни его,
задание.

     Вечером  произошло  ЧП.  Леша  растопил  плиту,  а   потом
неосторожно  на  нее  упал.  Падая,  он оперся на плиту рукой и
поджарил ладошку.  Она  стала  как  ватрушка.  Я  повел  его  к
девушкам, потому что у них были всякие лекарства.

     Мы  с  Татой  намазали  ладошку  мылом.  Не помогло. Потом
вазелином. Не помогло. Потом питательным кремом для лица. То же
самое. Леша лежал на нарах весь  белый  от  боли.  Держался  он
мужественно.

     -- Сейчас я умру, -- сказал он сквозь зубы.

     Тата  наклонилась  к  нему  и поцеловала. Настоящая сестра
милосердия. Как ни странно, это помогло. Леша  затих  и  закрыл
глаза. Тата нежно гладила его и приговаривала:

     -- Ну, потерпи, потерпи... Скоро пройдет.

     Почему это дядя Федя решил, что Тата по мне сохнет? Вот по
кому она сохнет. Это было как на ладони.

     Я  незаметно  ретировался  и  пошел  домой.  По дороге мне
встретился Лисоцкий. Он прошел мимо без  единого  слова,  гордо
неся голову. Глаза его блуждали. Его сжигал огонь ревности.

     "Сено-солома! Как все сложно!" -- в тоске подумал я.



     В  понедельник  обнаружилось,  что наш дед, который кладет
скирды, заболел. Или запил. Мы не выясняли. Не было его,  одним
словом. И наша бригада осталась без специалиста.

     -- Я сам сложу скирду, -- сказал я управляющему.

     -- Спасибо, -- сказал он. -- Чтобы ее осенью ветром сдуло?
Да?

     -- Я умею, -- сказал я.

     -- На словах все мастера, -- сказал управляющий.

     -- Спросите у деда, -- предложил я.

     Мы  с  управляющим  пошли  к  деду. Дед лежал на кровати в
валенках. Он постанывал и поматывал головой.

     -- Погоди  трястись,  Нилыч,  --  сказал  управляющий.  --
Говорили  тебе  вчера,  сено-солома,  -- не пей шампанского! Не
привычен ты к шампанскому.

     -- И то правда, -- промычал дед.

     -- Ты лучше скажи, этот парень  сможет  скирду  поставить?
Или нет? Только так, чтобы она до весны простояла.

     Дед  оторвал  голову  от  подушки  и  посмотрел на меня, с
трудом узнавая.

     -- Могет, -- прохрипел он. -- Этот могет.

     -- Лады,   --   сказал   управляющий.    --    Под    твою
ответственность, Нилыч. Бери трактор и валяй, -- сказал он мне.

     Мы выехали в поле, я встал посередине и сказал, как дед:

     -- Здесь будем ставить.

     Потом  я  отсчитал восемь шагов в длину и четыре в ширину.
Это  я  размечал  основание.  Амбалы  в  это  время   нагружали
волокушу. Тата с Барабыкиной потихоньку копнили.

     Приехало  сено,  и я стал махать вилами. Миша, тракторист,
скептически хмыкал, но сено возил. Я размахивал вилами до обеда
и за это время сложил прямоугольный  параллелепипед.  Размерами
восемь,  на  четыре,  на  два  метра.  Правда, он был не совсем
прямоугольный. Чуть-чуть косоватый параллелепипед.

     -- После обеда начинай затягивать, -- сказал Миша. -- А то
нам до темноты не управиться. И сена не хватит на верхушку.

     Затягивать -- это значит понемногу скашивать  углы.  Чтобы
получилось похоже на домик с крышей. Тут вся штука в том, чтобы
правильно выбрать угол. Если сильно затянешь -- сено останется.
А  если слабо -- его не хватит. И скирда выйдет высокая, вилами
не достать.

     Я стал затягивать, видимо, слабо. Затягиваю, затягивая,  а
до  верхушки  далеко.  Снизу  мне все подавали советы. Особенно
Тата и Инна Ивановна. Они  обе  очень  болели  за  меня,  чтобы
скирда получилась нормальная. Как у людей.

     Миша привез волокушу и сказал:

     -- Все. На этом поле сена больше нет.

     -- А сколько еще до верхушки? -- спросил я сверху.

     -- Волокуши  две, -- оценил Миша. -- Ну, поехали у соседей
тянуть. Может, у них еще осталось.

     Он усадил амбалов на волокушу и уехал с ними куда-то. А  я
разлегся на скирде в плавочках и оттуда вел беседу с женщинами.

     -- Соскучился  по дому. По жене, -- сказал я, как бы между
прочим.

     -- Это понятно, -- вздохнула Инна Ивановна.

     -- Что-то не видно, -- сказала Тата.

     -- У тебя молодая жена? -- спросила Барабыкина.

     -- Молодая, -- ответил я. -- Моего возраста.

     Тата прыснула. Для нее женщина старше двадцати  пяти  была
уже древняя, как русско-турецкая война.

     -- Хочется теперь постарше? -- спросила она дерзко, косясь
на Барабыкину.

     -- Нет,  помладше, -- спокойно ответил я, глядя ей прямо в
лицо.

     Тата  неожиданно  покраснела.   Оказывается,   она   умеет
краснеть. А Инна Ивановна холодно на нее взглянула и заметила:

     -- Нынешние девушки довольно испорчены.

     -- А  нынешние  бабушки  большие  зануды, -- сказала Тата,
выгибаясь на траве, как кошка.

     Я испугался, что они сейчас  начнут  фехтовать  на  вилах.
Учитывая  разницу весовых категорий, Тата вела себя бесстрашно.
Я никогда еще не присутствовал на рыцарских турнирах  женщин  и
просто  не  знал,  как себя вести. К счастью, приехали амбалы с
волокушей. Они принялись снова кидать мне сено, а я рос  и  рос
вместе со скирдой.

     Отсюда  хорошо  было  видно вокруг. Продувал ветерок. Поля
желтели между лесами, как кусочки  печенья.  По  полям  ползали
тракторы,  выпуская  из  коротких труб синеватые столбики дыма.
Люди заготовляли корма. А  зимой  они  будут  использовать  эти
корма  и  готовиться  к  следующей заготовке. И так каждый год.
Можно сказать, вечно.

     В этом было что-то непреходящее.  Это  выходило  за  рамки
человеческой  жизни.  Причем,  в  обе стороны. В самом деле, мы
могли решить только локальную задачу. Заготовить корма на зиму.
И так во  всем.  Мы  всегда  решаем  только  локальные  задачи.
Закончить  институт.  Жениться.  Написать диссертацию. Получить
квартиру. Еще чего-нибудь получить. А что-то, наоборот, отдать.

     Тоже, кстати,  задача  непростая  --  что-то  отдать,  что
имеешь.  Даже  если  хочешь.  Иногда  просто  не  берут.  Но  я
отвлекся.

     Так вот. Никто никогда не решит такой  задачи:  заготовить
корма  вообще.  Заготовить их раз и навсегда, чтобы больше этим
делом не заниматься. И не трепать себе нервы.

     Потому что заготовка  кормов  --  это  всеобщая  и  вечная
задача. Как рождение детей. Нельзя народить всех детей и больше
к этому вопросу не возвращаться. Рано или поздно их потребуется
родить еще.

     Вот  что  такое  заготовка  кормов. Это если в философском
плане.

     Я философствовал попутно с самой заготовкой. Откуда у меня
силы брались, ума не приложу. Неужели Тата на меня действовала?
Очень может быть. Я смутно начинал чувствовать,  что  влюбился.
Признаться себе открыто я не мог. Господи, было бы в кого!

     Площадка, по которой я ходил, стала совсем узенькой. Я был
уже на  гребне.  Теперь  только двухметровый Яша мог достать до
меня длинным  шестом.  Он  аккуратно  доставлял  мне  копнушки,
которые  я  столь  же  аккуратно  укладывал себе под ноги. Дело
близилось к блистательной победе. У  меня  внутри  уже  звенели
фанфары.

     Прикатил  на  мотоцикле  управляющий. На заднем сиденье он
привез Лисоцкого. Они задрали головы и смотрели на меня, как на
акробата в цирке. Между прочим, не  зря.  Свалиться  оттуда  --
пара  пустяков.  А  высота скирды получилась метров шесть. Если
снизу считать. А сверху казалось в два раза выше.

     -- Ай, молодец, сено-солома!  --  кричал  управляющий.  --
Давно я такой скирды не видал!

     -- Очень  способный товарищ. Мастер на все руки, -- сказал
Лисоцкий, тепло посмотрев на меня.

     Тракторист Миша изготовил из длинных веток перекидки.  Они
кладутся  на  гребень,  чтобы  верхний слой не сдувало. Или для
красоты, я не знаю. Я положил перекидки, сбросил  вилы  вниз  и
гордо выпрямился на самом верху.

     -- Все! -- закричал я. -- Как получилось?

     -- Памятник! -- завопили амбалы. -- Ты похож на памятник!

     -- Мемориальную доску нужно прибить, -- сказала Тата.

     Лисоцкий  с управляющим замерили скирду и тут же составили
наряд.

     -- Хорошо заработали, -- сказал управляющий.

     -- Молодцы! -- похвалил Лисоцкий. -- Ну, пошли ужинать.

     И они направились ужинать.

     -- Эй! -- закричал я. --  А  меня  забыли?  Как  я  отсюда
слезу?

     -- В  самом деле, -- сказал управляющий. -- Не годится так
его оставлять.

     И они стали меня снимать. Яша протянул вилы. Вероятно,  он
хотел насадить меня на них, как жука. И таким образом спасти. Я
надоумил  его подать вилы другим концом. Внизу соорудили копну,
чтобы я не очень разбился, когда упаду. Я  ухватился  за  конец
шеста и поехал по склону скирды, как на санках. Шест вырвался у
меня  из  рук,  я  закрыл  глаза  и грохнулся мимо спасательной
копны.

     Амбалы несли  меня  домой  на  шестах.  Как  в  катафалке.
Впереди процессии шла Тата со скорбным лицом. Она пела траурный
марш  Шопена.  У  живота  она несла подушечку, изготовленную из
собственного платка. На подушечке вместо  ордена  лежал  наряд,
подписанный управляющим.

     -- Это  Петя,  --  объясняла  Тата  встречным людям. -- Он
только что соорудил себе памятник.



     Я  не  умер.  Слухи  о  моей   смерти   оказались   сильно
преувеличенными. Как сказал Марк Твен. Я даже ничего не сломал.
Только  ушиб локоть. И на следующее утро наша бригада явилась к
конторе в полном составе. На дверях  конторы  висела  "молния":
"Привет   бригаде   П.   Верлухина,   заготовившей  шесть  тонн
высококачественного сена". Почему они решили, что шесть,  а  не
десять, я не знаю. И насчет высококачественного -- это тоже для
красного словца. Сено как сено.

     Со  мною  здоровались  за  руку. Прихромал больной Нилыч и
ходил рядом, гордился. Управляющий предложил мне  переходить  к
ним   на  постоянную  работу.  Ввиду  острой  нехватки  молодых
специалистов.

     Мы вышли в поле с маршем. Его опять сочинил Яша. На  мотив
песни  о  трех танкистах. У нас был очень бравый вид. Текст там
такой:



     Я иду поселком Соловьевка,

     Напеваю песню ни о чем.

     Я доволен. Вилы, как винтовка,

     На плече покоятся моем.

     А вокруг такая уйма сена,

     Для коров такая благодать,

     Что признаюсь, братцы, откровенно:

     Захотелось мне коровой стать.

     Чтоб меня кормили и поили,

     Попусту скотинку не браня,

     Чтобы руки женские доили

     Горячо и трепетно меня.

     В самом деле, это было б славно!

     А за все -- такие пустяки! --

     Я давал бы молоко исправно

     И мычал могучие стихи.



     В этот день я опять поставил скирду. А на  следующий  день
мы  поставили две скирды и установили тем самым местный рекорд.
Думаю, что он никогда не будет побит.

     Тата уже не отпускала в мой адрес шпилек. Она посматривала
на меня как-то жалобно. Доконал я  ее  своей  работой.  А  Инна
Ивановна  смотрела на меня с восхищением. Теперь я знаю, за что
любят мужчин. Их любят за ударный труд.

     Не думайте, что поставить две скирды  так  же  легко,  как
почистить,  допустим, пару ботинок. В тот день я едва добрел до
конторы, зашел в комнату девушек, а там потерял сознание.  Упал
в  обморок,  так  сказать.  Замечу,  что  у нас в лаборатории я
никогда в обморок не падал. Даже если приходилось вкалывать  по
первое число.

     Когда  я очнулся, было уже темно. Я лежал на нарах, а Тата
прикладывала мне ко лбу мокрую  тряпку.  В  комнате  находились
также  Люба  и  Барабыкина.  Барабыкина  лежала  в  своем углу,
отвернувшись от нас с Татой.

     Я приподнял голову и сказал голосом умирающего лебедя:

     -- Пить...

     -- Слава Богу! -- сказала Тата.  --  Ожил!  Петя,  мы  так
перепугались! Что с тобой?

     -- Наверное, солнечный удар, -- сказал я.

     Она  подала  мне  воды  в кружке и держала ее, пока я пил.
Потом она устроила  мою  голову  поудобнее  и  принялась  нежно
шевелить   мне  волосы  на  затылке.  Ощущение,  я  вам  скажу,
небесное. Ее пальчики были будто заряжены электричеством.

     -- Тата! -- сказал я. -- Как хорошо!

     Люба толкнула Барабыкину  в  бок  и  выразительно  на  нее
посмотрела. А потом вышла из комнаты. Инна нехотя повернулась к
нам,  сделала  понимающее,  но  достаточно  кислое лицо, и тоже
ушла. Воспитанные у нас женщины!

     Я обхватил Тату за шею, притянул  к  себе  и  поцеловал  в
щеку. Без всякой подготовки.

     -- Действительно, ожил! -- сказала Тата. -- Наконец.

     -- Что наконец? -- спросил я.

     -- Я думала, что ты только стихи можешь читать.

     -- Ага! Значит, ты уже думала на этот счет?

     -- Петя, какой ты наивный, -- с любовью сказала Тата. -- А
ты правда женат?

     -- Угу,  --  промычал  я,  уткнувшись  ей  в шею носом. --
Правда.

     -- А чего же ты со  мной  целуешься?  --  строго  спросила
Тата.

     -- А хочется, -- признался я. Это была святая правда.

     -- Мало  ли  кому  чего хочется, -- заметила Тата, отрывая
меня от себя.

     -- Брось, -- сказал я. -- Я же целуюсь, больше ничего.

     Я хотел сказать, что  это  вполне  допустимо.  В  пределах
морального кодекса.

     -- Знаем  мы  вас,  --  опытно  сказала  Тата.  --  Где ты
воспитывался? Даже целоваться не умеешь.

     Ловким движением она поймала мои губы и впилась в них так,
будто хотела высосать из меня душу. Такое  впечатление,  что  я
прилип  к  трубе  пылесоса.  В голове у меня образовался легкий
смерч, и мне стало плохо. Вернее, хорошо.

     -- Старый чемодан, -- успел услышать я  ее  воркование.  И
снова впал в обморок.

     На  этот раз ненадолго. Я быстро очнулся, и мы стали снова
целоваться. И целовались, пока не  устали.  Мне  даже  немножко
надоело.  Тата была бдительна и контролировала мое поведение. В
смысле рук. Наконец, я вышел из комнаты, пошатываясь.

     На крылечке сидели все наши девушки.  Они  вежливо  ждали,
пока  мы  закончим. Как только я вышел, они дружно пошли спать.
Со мною осталась только Инна Ивановна. Я  почему-то  боялся  на
нее  смотреть.  Нужно  было  сразу  уйти,  но  я  промедлил,  и
Барабыкина начала разговор.

     -- Оказывается,  Петя,  ты   мальчик,   --   сказал   Инна
элегически.

     -- Конечно, мальчик, -- сказал я. -- А вы думали, девочка?

     -- Я   думала   --   ты  мужик!  --  страстно  проговорила
Барабыкина, приближаясь ко мне на опасное расстояние.

     -- Что вы, что вы, что вы... -- зашептал я.

     Но было уже поздно. Инна Ивановна придвинула меня к себе и
запечатлела на моих  устах  поцелуй.  Чем-то  он  отличался  от
поцелуев   Таты.   У   меня  защекотало  в  животе,  и  коленки
подогнулись.

     -- Чтобы ты понимал разницу, -- сказал  Инна  и  отбросила
меня в сторону. -Живи! -- сказал она.

     Я  поблагодарил,  и  на  этом  мы  расстались.  Думаю, что
навсегда.

     Я добрел до нашего сарая в смятении чувств. Никогда  я  не
попадал  в  такой  переплет.  Дядя  Федя  внимательно  на  меня
посмотрел и сказал:

     -- Плюнь, сено-солома! Хочешь выпить?

     -- Хочу, -- сказал я.

     Я выпил стакан жидкости, предложенной дядей Федей,  и  мне
стало все до лампочки. Это значит -- до фонаря. Не понимаете? Я
сам не понимаю, но так говорят амбалы.

     Пришел  Лисоцкий  и  стал укладываться спать. Он залез под
одеяло, поворочался, но все же не выдержал. Отвел душу.

     -- Удивляюсь я вам, Петр Николаевич, -- сказал  он.  --  И
работать   вы   мастер,  и  выпить  не  дурак.  Да  еще  первый
разрушитель сердец. Как у вас хватает на все энергии?

     -- Вы сами боялись бесконтрольной любви, -- сказал  я.  --
Так вот, я ее контролирую. Как пакет акций. Я взял на себя двух
самых опасных в этом смысле женщин. Чем вы недовольны?

     -- Чем?! -- выкрикнул дядя Федя. -- Сено-солома!

     -- Да  что  вы!  Я  просто  вне себя от счастья, -- сказал
Лисоцкий и повернулся на другой бок.

     -- Много ты их чего-то взял, разрушитель. Мало тебе одной?
-- сказал дядя Федя. -- Дернем еще?

     И мы дернули еще. Да так  сильно,  что  у  меня  в  глазах
зарябило.  Я  сразу же прекратил дергать и лег спать. По правде
сказать, дергать было уже нечего.



     Слава Богу, что нас послали за две недели,  а  не  на  два
месяца! Слава Богу! За два месяца вполне можно было бы наломать
таких дров, что мурашки по коже бегут. Это я о любви.

     Мы  соорудили  еще три скирды, и сено в совхозе кончилось.
Оно  все  уже  было   заготовлено.   Наступил   час   расплаты.
Сено-солома.

     Все  очень  боялись,  что  мы останемся в минусе. То есть,
придется доплачивать за питание. А доплачивать нечем. В субботу
Лисоцкий  заперся  с  управляющим  в   конторе,   и   они   там
торговались, как на базаре. Мы с амбалами сидели, как всегда, у
девушек и слушали через стенку, как решается наша судьба.

     -- А  ту  скирду вы учли? -- кричал Лисоцкий. -- С которой
Верлухин упал?

     -- Я еще на поле им наряд выписал! -- кричал управляющий.

     -- А сверхурочные?

     -- Нет  у  нас  сверхурочных,  сено-солома!  У  нас   одни
урочные, -- отбивался управляющий.

     -- Семьдесят восемь тонн! -- кричал Лисоцкий.

     -- Пятьдесят шесть, -- корректировал управляющий.

     Сошлись на семидесяти двух. Молодец все-таки Лисоцкий! Он,
вероятно,  чувствовал, что не сможет смотреть нам в глаза, если
мы прогорим с деньгами.

     Потом  они  затихли,  по-видимому,   изготовляя   денежные
документы.  А  у  нас  было  чемоданное  настроение. Мы с Татой
сидели в обнимку, потому что теперь было  уже  все  равно.  Все
посматривали  на  нас с сочувствием, понимая бесперспективность
такой любви. Тату ждал в городе какой-то жених. Меня, вероятно,
ждала  жена.  У  нас  с  Татой  не  было  будущего,  а   только
чрезвычайно коротенькое прошлое.

     Пришли Лисоцкий с управляющим и объявили, что деньги дадут
через  два  часа.  Управляющий  нас поблагодарил. Сказал, чтобы
приезжали еще.  И  мы  отправились  в  лес,  поесть  напоследок
черники.

     В  лесу  было  печально,  как  на  Луне.  Сухо, пустынно и
печально.  Черника  росла  на  упругих   кустиках,   точно   на
пружинках.  Мы с Татой, конечно, уединились. Уселись рядышком в
чернику и забрасывали ягоды друг другу в рот. Так  мы  боролись
со   своим   чувством,   которое   за   последние  дни  приняло
катастрофические размеры. Потом  мы  все-таки  не  выдержали  и
принялись целоваться черными от ягод губами.

     Было сладко. От черники или от любви, не знаю.

     -- Нацелуемся на месяц вперед, -- сказала Тата.

     -- А  потом  что  будет?  Через  месяц?  --  спросил  я  с
надеждой.

     -- Сто раз успеем забыть! -- уверенно сказала Тата.

     Как видите, я не забыл. Почему  и  рассказываю  здесь  эту
историю. До сих пор вкус черники ассоциируется у меня с тянущим
душу поцелуем.

     -- Угораздило же меня, -- вздохнула Тата. -- Женатый тип.

     -- И   меня,   --   вздохнул  я.  --  Дитя  эпохи.  Ничего
романтического.

     -- Сам ты дитя эпохи. Балбес, -- сказала Тата с любовью.

     -- Я, между прочим, на десять лет старше тебя, --  заметил
я.

     -- Поэтому и балбес, -- сказала Тата.

     Я хотел обидеться, но не обиделся. Просто девушка не знает
других  слов. Никто ей не намекнул в свое время, что есть такие
слова: милый, хороший, любимый и так далее.

     -- Сено-солома, -- вздохнул я, поглаживая  Тату  по  щеке.
Прицепилось ко мне это словечко!

     -- Сено-солома, -- печально согласилась Тата.

     Мы  вернулись к нашей столовой. Там уже шла раздача денег.
Дядя Федя норовил получить дважды.

     -- У меня долги большие! -- кричал он.

     Решили ехать на вечернем поезде,  а  пока  устроить  общий
пир.  Купили,  чего  надо.  Вера с Надей за две недели прилично
научились готовить. Они сделали нам харчо и жареную телятину  с
гарниром.  Управляющий  напоследок  раздобрился на телятину. Мы
ели, пили, поднимали тосты и чествовали ударников.

     Лисоцкий был единственным, кто до этого  момента  соблюдал
сухой  закон.  Но зато на прощальном банкете он взял свое. Дядя
Федя ему подливал, не забывая и себя. Они вскоре стали похожими
друг на друга, как близнецы. Оба с красными лицами и еле сидят.

     Когда все вино выпили, Лисоцкий захотел сказать  речь.  Он
забыл, что уже говорил вначале.

     -- Я  скажу  р-речь!  --  заявил  он. -- Я все равно скажу
р-речь! Я р-речь сказать хочу!

     -- Да скажите ее, речь эту! -- взмолилась Наташа-бис. -- А
то забудете.

     Лисоцкий встал и сказал:

     -- Р-речь! Если кто обидится --  тут  нет  таких!  Нет!  И
все... Молодцы!.. Этот Петр Николаевич, мы его знаем. Знаем?!..
Я ему говорю, чтобы ни-ни!..

     Лисоцкий погрозил мне пальцем.

     -- Ни-ни! Понятно?

     Внезапно   его   унесло   из-за   стола  в  поле.  Это  он
выпрямлялся. Дядя Федя его поймал, и они общими усилиями  нашли
положение равновесия.

     -- Ни-ни! -- продолжал Лисоцкий. -- И что вы думаете? Поди
сюда, Петр Николаевич, я тебя поцелую...

     -- Завтра, завтра, -- отмахнулся я. -- В городе.

     -- Хорошо!  -- согласился Лисоцкий. -- Какую женщину увел,
подлец!

     И Лисоцкий сел.

     -- Тату? -- хором спросили наши девушки.

     -- Та-ату! -- передразнил их  Лисоцкий.  --  Тата  ваша...
Тьфу!

     Пришлось запаковывать Лисоцкого в наматрацник, из которого
мы уже вытряхнули сено. Он пошевелился там, а потом уснул. А мы
все в  прекрасном расположении духа пошли на станцию, волоча на
плечах начальника.

     Навстречу нам шло совхозное стадо коров. Их гнали домой  с
пастбища. И нас гнали домой с пастбища.

     -- Родимые!  --  закричал  Яша  коровам. -- Это для вас мы
старались!  Жертвовали  своим   молодым   здоровьем!   Кушайте,
родимые! Не забывайте амбалов!

     Лисоцкий шевельнулся в мешке и сказал оттуда:

     -- Я хочу речь!

     -- Тихо,  Казимир  Анатольевич, -- шепнула ему Барабыкина.
-- Спите спокойно.

     -- Инна! -- прохрипел из мешка Лисоцкий. -- Идите ко мне!

     -- Двоих мы  не  донесем!  --  запротестовали  амбалы.  --
Кого-нибудь одного -пожалуйста. Нам не трудно.

     От  стада коров отделился бык и твердым шагом направился к
нам. Очевидно, он хотел произнести ответное слово. Мы дунули по
дороге что есть сил. Лисоцкий был очень тяжелый. Слишком  много
выпил жидкости.

     Бык  не  стал за нами бежать, а элегантно махнул хвостом и
пошел к своим коровам.

     Мы взяли  поезд  штурмом,  точно  махновцы  в  гражданскую
войну. Пассажиры сразу же перешли в соседние вагоны. А мы стали
петь  песни.  Поезд  ехал  мимо  полей.  На  полях  аккуратными
домиками  стояли  наши  скирды.  Издали  они  казались   совсем
крошечными,   как   пирожные.   Было   удивительно  приятно  их
наблюдать.

     Я сидел у окошка и смотрел на окружающий мир.  Я  подводил
итоги. Я люблю подводить итоги, даже незначительные.

     Итоги  всегда  грустны,  сено-солома.  Потому  что, как бы
хорошо тебе ни было, это проходит. Как бы весело ты ни смеялся,
на дне всегда остается осадок грусти.  Сейчас  я  допивал  этот
осадок.

     Да,   мне  не  будет  больше  девятнадцать  лет,  а  будет
тридцать.  А  потом  сорок  и  так  далее.  Приходится  с  этим
мириться,  а  мириться  не  хочется.  Здесь,  в  Соловьевке,  я
переключился на две недели. Две недели  мне  было  девятнадцать
лет. И я был свободен, весел и счастлив, как жаворонок.

     Жаворонок, сено-солома! Вот именно.

     Эта девочка, эта Тата, как стрекоза, подняла свои радужные
крылышки   перед   моими   глазами.   И   я   увидел   цветной,
переливающийся красками мир, и кровь гоняла у меня по сосудам в
два раза быстрее.

     Теперь стрекоза  опустила  крылышки  и  сидела  поодаль  с
глазами  на  мокром  месте.  Мы  решили  больше не встречаться,
сено-солома. Ни к чему это. Потому что  я  возвратился  в  свое
время,  а  она осталась там, где была. Ей еще только предстояло
выйти замуж, создать семью, родить  кого-то  там  и  взрослеть,
медленно догоняя меня.

     Такие пироги, сено-солома.

     Кстати,  о  соломе.  Соломы я в глаза не видел. Сено было,
очень много  сена.  Оно  снилось  мне  даже  по  ночам,  сухое,
душистое  и мягкое. Сейчас оно проплывало за окошком, сложенное
нами в домики. Я  всегда  знал,  что  любовь  окрыляет.  Но  не
догадывался,   что  любовь  может  заставить  сложить  огромное
количество тонн сена в домики.

     Это были памятники нашей любви.  Недолговечные,  как  сама
любовь.  Зимой  это  сено  сжуют  коровы,  удивляясь, какое оно
сладкое. Вероятно, они вспомнят нас. И не только Тату и меня, а
всех амбалов, и девушек, и дядю  Федю,  и  Барабыкину,  и  даже
Лисоцкого.

     Вот и все, сено-солома...






     Я потерял пропуск.

     Пока еще неизвестно -- совсем я его потерял или нет. Может
быть, он еще найдется. Но дело не в этом.

     Дело  в том, что я не успел к этому событию подготовиться,
потому что обнаружил пропажу слишком поздно. А именно -- в  тот
момент,  когда повесил на табельную доску свой номерок и сделал
шаг к двери, где стояла вахтерша.

     Я сунул  два  пальца  в  нагрудный  карман  и  ощутил  там
непривычную  пустоту.  Пока  я  осознавал,  что пропуска нет, я
успел сделать второй шаг. А расстояние от доски до  вахтерши  у
нас небольшое. Шагов пять. Останавливаться никак нельзя. Потому
что  задние  напирают.  Все  хотят  на работу попасть. Рыться в
карманах тоже нельзя. Это подозрительно. Тут, даже если найдешь
пропуск, никакого доверия  к  нему  не  будет.  Начнут  изучать
печати и доказывать, что на фотографии не ты, а твоя тетя.

     Главное  в  таких  случаях -- не теряться. Нужно проходить
мимо вахтерши не сбавляя темпа. Тогда показывать можно все  что
угодно:  спичечный  коробок,  вчерашний  билет  в кино или пять
копеек.

     Денег у меня не было, это я  знал  точно.  Поэтому,  делая
третий  шаг,  я мысль насчет пяти копеек отбросил. На четвертом
шаге я понял, что показывать вообще  нечего.  Даже  трамвайного
билета  не  было,  потому  что  я  ехал  без билета. Дело перед
получкой было.

     А сзади уже шевеление недовольных. Спина,  которая  передо
мною  была,  исчезла  в  двери,  и  я  оказался  один на один с
вахтершей.

     И тут меня осенило. Ловким движеньем, глядя вахтерше прямо
в глаза и улыбаясь,  я  оторвал  пуговицу  от  пальто,  вытянул
вперед  руку с этой самой пуговицей -- и прошел мимо вахтерши с
гордым видом. Как чемпион Олимпийских игр.  Она  только  успела
крикнуть вдогонку:

     -- Надо в раскрытом виде!

     Так, с пуговицей в кулаке, я и пришел в лабораторию. Там я
отдышался  и  порадовался  своей  победе  над  обстоятельствами
жизни. Такая радость меня распирала, что захотелось поделиться.

     Пошел я к дяде Феде, стеклодуву. Он сидит перед стеклом  с
ужасным своим пламенем и чего-то делает. Я ему все рассказал, а
он говорит:

     -- Э-э!  Да  я  свой  пропуск  полтора  года  как потерял.
Смотри.

     И  показывает  мне  свою  рабочую   ладонь.   А   на   ней
аккуратненько  так вытатуирован синий прямоугольник -- и на нем
название нашего института. Точь-в-точь пропуск.

     Теперь я ищу специалиста по татуировке.



     К нам в лабораторию  привезли  новый  прибор  иностранного
производства.  Государство  за него заплатило семь тысяч рублей
золотом.

     Когда его подвезли к институту, выяснилось, что в двери он
не проходит. Стали его такелажники на третий этаж тянуть  через
окно.  Тянули  целый  день  с  уханьем  и  разными  самобытными
выражениями. Чуть стену не проломили.

     Но, в общем, справились. В самый последний  момент  только
зацепили   его  за  раму  и  откололи  деревянную  полированную
планочку.

     -- Слава Богу, -- говорят, -- что так обошлось!  А  то  на
прошлой  неделе  грузили  фрезерный  станок, так он оборвался с
пятого этажа, пробил асфальт и  провалился  на  станцию  метро.
Хорошо, никого не повредил. Решили его не вытаскивать, а на его
основе сделать производственную скульптуру. Для красоты.

     Я  эту  отколотую  планочку нашел в траве и хотел прибить.
Чтобы промышленная эстетика не страдала.

     Поискал в лаборатории гвоздь и не нашел. Пошел в соседнюю.
Был, говорят, у нас гвоздь, но в прошлом году забили.  Показали
даже, куда. На этом гвозде висят соцобязательства.

     -- Вот  если  бы тебе, к примеру, трансформатор нужен был,
-- говорят. -- Или электромотор. У нас их девать некуда.

     Пошел я в отдел снабжения. Там встретили очень  хорошо,  с
пониманием.  Велели  писать требование. Я написал и даже чертеж
гвоздя приложил с размерами. Через неделю,  как  и  полагается,
пришла  бумага.  Оказалось,  что  лимит  гвоздей  на  полугодие
исчерпан. И вообще их на базе нет.

     Обратился я к шефам. Они по телефону сказали,  что  у  них
гвоздя тоже нет, но обещали попросить у своих шефов.

     Еще  через  месяц  получаем мы письмо из нашего подшефного
колхоза. С  просьбой  выслать  гвоздь.  Я  этим  письмом  очень
заинтересовался. Странным мне показалось такое совпадение. Стал
я выяснять, зачем им гвоздь.

     Оказывается, они просили гвоздь для своей подшефной школы,
которая  хотела  передать его подшефному депо, откуда он должен
был попасть на подшефную фабрику. А эта фабрика и есть наш шеф.

     Круг, таким образом, замкнулся.

     Я совсем отчаялся  и  написал  зарубежной  фирме,  которая
изготовила  прибор.  Так, мол, и так. Не пришлете ли в качестве
запчасти гвоздь?

     Отправил я письмо, а на следующий день  пришел  дядя  Федя
паять стеклянные трубки. Я ему все рассказал.

     -- Дак  ты ее приклей, куриная твоя голова! -- сказал дядя
Федя.

     И я планочку приклеил столярным клеем.

     А зимой привозят нам новый  прибор  и  вручают  письмо  от
фирмы.  Фирма  извиняется  за  неполадки  и, согласно гарантии,
заменяет нам прибор целиком.

     -- Я так и думал, что у них с  гвоздями  тоже  нелады,  --
сказал дядя Федя.



     Мне понадобилась характеристика.

     То   есть  не  мне.  Я  себя  знаю  довольно  хорошо.  Она
понадобилась отделу кадров.

     -- Мне нужна характеристика, -- сказал я  шефу.  --  Отдел
кадров хочет знать, что я за человек.

     -- Глупости!  --  сказал шеф. -- Это никого не интересует.
Главное, чтобы все было по форме.

     -- А где ее взять, эту форму? -- спросил я.

     -- Постойте, постойте! -- сказал шеф. -- У меня был  очень
неплохой  образец  характеристики.  Я  ее  сам себе написал лет
двадцать назад, когда в аспирантуру поступал.

     Стали  мы  искать.   Перерыли   всю   лабораторию.   Нашли
осциллограф,  списанный три года назад, и чью-то диссертацию. А
характеристики не нашли.

     -- Ну что ж, -- сказал шеф. -- Придется вам самому писать.
Не стесняйтесь, пишите объективно.

     Первая фраза далась мне легко. "Верлухин Петр  Николаевич,
1941  года  рождения,  беспартийный,  русский, работает младшим
научным сотрудником".

     Потом я подумал и поменял местами слова  "беспартийный"  и
"русский".

     Пока все было объективно.

     Помучившись  немного,  я  написал  вторую  фразу: "На этом
поприще  он  зарекомендовал  себя  добросовестным  и  грамотным
работником".  Но  что-то  здесь мне не понравилось. Я зачеркнул
"на этом поприще" и написал сверху "за это время".

     "За какое -- это  время?"  --  подумал  я,  перечитав  обе
фразы. Пришлось добавить к первой: "с 1965 года".

     Дальше я написал так: "Он активно выполняет все поручения,
данные   ему   общественностью.  Является  членом  добровольной
народной дружины и, по совместительству, председателем комиссии
общественного контроля в буфете".

     После короткого раздумья я убрал слова "активно", "все"  и
"по совместительству".

     Последняя  фраза, потребовавшая сильного напряжения мысли,
порадовала меня своей свежестью и лапидарностью.

     Она выглядела так: "В быту устойчив".

     Это было достаточно объективно.

     В  результате   получилось   следующее:   "Верлухин   Петр
Николаевич, 1941 года рождения, русский, беспартийный, работает
младшим  научным  сотрудником  с  1965  года.  За  это время он
зарекомендовал себя добросовестным и грамотным  работником.  Он
выполняет   поручения,  данные  ему  общественностью.  Является
членом добровольной народной дружины и  председателем  комиссии
общественного контроля в буфете. В быту устойчив".

     -- Порядок,  --  сказал шеф, подписывая характеристику. --
Хотя лично я написал бы в другом стиле.

     Через пару дней шеф пришел на работу довольный.

     -- Все-таки я нашел ту характеристику! --  сказал  он.  --
Она у меня была дома. Вот посмотрите, как нужно писать!

     Взял  я этот пожелтевший листок и прочитал: "Барсов Виктор
Игнатьевич, 1920 года рождения, русский, беспартийный, работает
младшим научным сотрудником  с  1948  года.  За  это  время  он
зарекомендовал  себя  добросовестным и грамотным работником. Он
выполняет  поручения,  данные  ему  общественностью.   Является
членом  добровольной  пожарной дружины и председателем комиссии
по технике безопасности. В быту устойчив".

     Так я понял, что объективность -- понятие абсолютное.



     В конце собрания наш профорг Любочка сказала:

     -- А еще, товарищи, нам всем  нужно  вступить  в  Общество
охраны природы и избрать ответственного.

     Я  около  окна  сидел  и  в этот момент как раз смотрел на
природу. Вот, думал, теперь мы будем  ее  охранять.  Станет  ей
совсем хорошо. Скоро она распустится и засияет яркими красками.
Птички будут петь. Травка покроет землю мягким ковром.

     И так я размечтался, что не успел среагировать на события.

     -- Верлухина!  --  слышу,  кричат.  --  Он у нас ничего не
несет.

     Это была неправда, потому что я уже давно нес бремя забот.
Этого только никто не замечал.

     -- Кто за? -- спросила Любочка.

     Кроме меня, все были за. В такие минуты ощущаешь  железную
волю  коллектива.  Все  смотрели  на  меня и улыбались, будто я
выиграл в лотерею. Замечательные все-таки у нас люди!

     -- А что делать нужно? -- спросил я, но все  уже  выносили
стулья.

     Через три дня мне сказали, что члены Общества любят родную
природу,  активно  участвуют,  имеют  право голоса и могут быть
избраны. Кроме того, они платят взносы.

     Короче говоря, нужно было собрать по шестьдесят копеек.

     Я повесил объявление и стал ждать, как охотник в засаде.

     Через месяц в кассе общества насчитывалось рубль  двадцать
копеек.  Я  прикинул, что такими темпами все станут защитниками
природы к двухтысячному году.

     А у меня уже лежала пачка новеньких членских  билетов.  От
бездействия  они  стали  засыхать  и  коробиться,  как  осенние
листья. На них неприятно было смотреть.

     Тогда я решил действовать по-другому. Вышел я на лестницу,
где все снуют. И тут же навстречу мне дядя Федя. Он мне  всегда
попадается  в  решительные  моменты  жизни.  Идет  и несет свое
ажурное стекло.

     -- Дядя Федя! -- сказал я.  --  Тебя  небось  совсем  заел
урбанизм!  Вон  какой ты бледный. Как твое стекло. Твоим легким
нужен озон. Ты дышишь раскаленными газами, а в это время гибнут
миллионы гектаров леса. Их уничтожают гусеницы  и  туристы.  От
таких, как ты, дядя Федя, зависит многое. Давай вместе охранять
нашу  природу и насаждения. Ты получишь членский билет и будешь
гордо смотреть в лицо товарищам.

     И я положил руку ему на плечо.

     -- Не трожь меня, -- сказал дядя Федя. -- Стекло уроню.  У
меня сегодня самочувствие слабое. Руки дрожат.

     -- Лес  --  единственное, что может тебе помочь, -- сказал
я.  --  Ты  знаешь,  как  хорошо  сейчас  в  лесу!  Подснежники
пробиваются,   воздух  струится,  все  пробуждается  от  зимней
спячки.

     -- Не говори! Сейчас брошу к чертям эту  арматуру,  возьму
отгул!

     Смотрю я, у человека глаза блестят. Разволновался.

     -- Дядя  Федя,  --  сказал я. -- С тебя шестьдесят копеек.
Как с полноправного члена.

     Он посмотрел на меня как-то  дико  сквозь  свое  стекло  и
молча ушел. Но мне показалось, что я в его душу что-то заронил.

     Отгул  дядя  Федя взял. На три дня. Через три дня приходит
он на работу, крепкий, как  Добрыня  Никитич,  и  несет  что-то
длинное,  завернутое  в  мокрую тряпку. Оказалось, это деревце.
Дубок небольшой.

     Берет он лопату, роет яму и сажает дубок прямо при входе в
институт.  И  вешает  табличку:  "Руками  не  трогать!"  Ничего
удивительного, отзывчивый человек оказался.

     Я  ему  присвоил звание почетного члена, потому что деньги
он так и не дал.



     Когда подошла моя очередь  дежурить  в  дружине,  я  хотел
заболеть  гриппом.  Дежурить  в  дружине  я  не  очень люблю. Я
человек кроткий и вежливый, а таким всегда дают по очкам.

     Заболеть гриппом в период эпидемии  очень  просто.  Втянул
воздух  поглубже  --  и  готов.  Но эпидемии как назло не было.
Вышло даже хуже эпидемии. Меня назначили старшим в группе.

     В  семь  часов  вечера  я  вошел  в  штаб   дружины.   Как
выяснилось,  весьма кстати. Только что предыдущая группа повела
сдавать хулигана. А одного дружинника увезли в больницу, потому
что он сломал об этого хулигана палец.

     Словом, участок остался без присмотра.

     -- Выводи своих парней на проспект, --  сказал  лейтенант,
показывая  мне  схему  участка.  --  Запомни  места  повышенной
нарушаемости. Здесь, здесь и здесь.

     Я постарался получше запомнить эти места.  Однако  никаких
моих  парней  еще  не  было,  они пока не пришли. И неизвестно,
когда придут. А нарушаемость ждать  не  может,  она  непрерывно
происходит на наших глазах.

     Лейтенант повязал мне повязку, остальные повязки я спрятал
в карман. И пошел прогуливаться.

     Прошел  мимо  магазина,  заглянул  через  стекло  в винный
отдел. Там клубились жаждущие. Не успел я отойти  от  магазина,
как  из  соседнего  подъезда  выходит  дядя  Федя с телевизором
"Вечер" в руках.

     -- Во! -- кричит. -- Хорошо ты поспел! Подержи  телевизор.
Дочь  с  зятем съезжают на новую квартиру. Сейчас такси придет.
Стой здесь, я другие вещи выносить буду.

     Стою я с телевизором у дверей магазина. И  в  повязке.  Не
успел  устать,  как  из  магазина  появляются  двое  в шапках с
тесемками. У одного из кармана торчит  бутылка.  Тот,  что  без
бутылки, его увещевает на всю улицу.

     -- Ты  что  же, гад, -- орет, -- деньги взял, а бутылку не
разлил?! Я тебе сейчас рыло буду чистить!

     Ну, на  самом  деле  он  не  так  изъяснялся.  Тут  дается
литературный перевод. Он изъяснялся красочнее.

     Пока  я  вникал  в  суть  конфликта, тот, что без бутылки,
действительно начал чистить рыло другому. Как и обещал. Публика
образовала круг, а один гражданин подошел ко мне и говорит:

     -- Вот вы, вместо того чтобы стоять здесь, как  броненосец
"Потемкин",  взяли  бы  и  пресекли.  Не  то  ваша  повязка, --
говорит, -- еще больше покраснеет. От стыда.

     И пошел себе, понес в кошелочке свинину.

     Я не выдержал, пробил телевизором брешь в толпе и вошел  в
круг.

     -- Подержи  друг,  телевизор, -- говорю тому, который рыло
чистит. -- Душа горит, -- говорю.

     Когда душа горит, все  понимают.  Поэтому  он  нехотя,  но
телевизор  взял.  Стоит.  Тогда  второй  начинает отыгрываться.
Начинает размахивать кулаками перед чужим телевизором.  Вот-вот
повредит экран.

     Тут,  к  счастью,  из подъезда опять вывалился дядя Федя с
фикусом и торшером. Я быстренько сунул второму  фикус,  а  себе
взял  торшер.  Это получилось как раз вовремя, потому что вдали
показался  лейтенант.  Тот,  который   мне   про   нарушаемость
толковал.  Я  поставил  торшер  на  землю и мигом повязал обоим
друзьям красные повязки на  рукава.  И  мы  втроем  встали  под
фикусом, как на курорте.

     Лейтенант нас похвалил:

     -- Молодцы, -- говорит, -- ребята! Культура и порядочек!

     Однако  только  он  отошел, с культурой и порядочком стало
хуже.  Мои  новые  дружинники  опять  стали   друг   на   друга
наскакивать, пользуясь телевизором и фикусом. Как сойдутся, так
звон. И снова толкуют про рыло.

     Мне  это  надоело,  потому  что однообразно как-никак, и я
сказал:

     -- Когда дежурить-то будем?

     Они изумленно посмотрели на свои повязки,  и  тот,  что  с
бутылкой, говорит:

     -- Как же мы забыли, что дежурство сегодня?

     -- А бутылка? -- второй спрашивает.

     -- Придется опосля.

     Опосля  так  опосля.  Я спорить не стал. Погрузили мы дядю
Федю и пошли дежурить.  Между  прочим,  задержали  мою  прежнюю
дружину,  которая  опоздала.  Они на радостях пошли пиво пить и
увлеклись. Мы втроем их пятерых  доставили  в  штаб.  Пусть  не
опаздывают  в  следующий  раз!  Мои  ребята  так старались, что
чуть-чуть свою бутылку  не  разбили.  В  общем,  давно  так  не
дежурили, сказал лейтенант.



     Глядя на нее, я понял, почему на Востоке так много поэтов.
Она сидела  у  окна,  склонив голову набок, и грациозно вертела
авторучку в маленьких пальчиках.  Она  была  молода.  Она  была
прекрасна. Она поступала в институт.

     "Из  Алма-Аты,  --  подумал я. -- Или из Ташкента... Роза.
Персик. Урюк... Поставлю ей четверку".

     Она встала и подошла ко мне с билетом  и  листком  бумаги.
Листок был чист, как ее душа.

     -- Закон  Бойля-Мариотта,  --  доброжелательно  сказал  я,
заглянув  в  билет.  С  легким  шорохом  она  подняла  ресницы,
длинные, как лыжи. Я чуть не задохнулся.

     -- Его  открыл  ученый  Бойль-Мариотт,  --  пропела она на
своем непостижимом диалекте.

     "Шаганэ ты моя, Шаганэ..." -- вспомнилось мне.

     -- Я вас сильно прошу!.. Я хотела  объясниться,  --  вдруг
сказала она.

     "Объясниться?" -- вздрогнул я и поспешно сказал:

     -- Переходите ко второму вопросу. Микроскоп.

     -- Я  хотела  сказать,  чтобы поставить тройку. Мне нельзя
получать меньше. Поставить тройку,  и  я  поступлю,  --  горячо
зашептала она, и в голосе ее была настоящая страсть.

     "Вот тебе и объясниться"! -- подумал я и четко произнес:

     -- Микроскоп.

     -- Если я не поступлю, меня выдадут замуж. Насильно. У нас
так делают с молодыми девушками.

     "Черт-те   что!   --   подумал   я.  --  Какие-то  байские
пережитки!"

     -- Может быть, вы ответите на другой билет?  --  предложил
я.

     -- Зачем  другой? Я не прошу пятерку. Неужели вам не жалко
судьбы молодой девушки? Меня уведут в дом к  старику.  Я  боюсь
его...

     "К  старику... -- размышлял я. -- Это меняет дело. В конце
концов, если вылетит после сессии, не моя вина".

     -- Ну что ж, по билету у  меня  вопросов  больше  нет,  --
сказал я, чтобы все услышали.

     -- У  нас никто не спрашивает согласия, -- продолжала она.
-- Меня обручили, когда я ходила в детский сад. Теперь он ждет.
Разве это справедливо? Разве вы отдали  бы  свою  дочь  гадкому
тридцатилетнему старику?

     И  тут я вспомнил, как ровно неделю назад меня поздравляли
друзья. Они говорили, что я совсем еще неплох, что  приближаюсь
к  жизненному  пику,  что выгляжу максимум на двадцать шесть. Я
охотно верил, но на душе было как-то неспокойно, потому  что  в
тот день мне исполнилось тридцать.

     Поставил я ей двойку. Вкатил два шара.

     Пускай возвращается в Алма-Ату. Или в Ташкент, Самарканд и
Бухару. Пускай летит на крыльях любви.

     Роза. Персик. Урюк.

     Пускай  скрасит  последние годы жизни тому тридцатилетнему
старцу. Физики она все равно не знает.



     Когда  мы  с  женой  ждали  первенца,  мы,  конечно,  были
счастливы.  Наше счастье омрачалось лишь одним обстоятельством,
а именно  --  полной  неясностью  относительно  даты  появления
первенца. Естественно, мы знали, что первенец обычно появляется
примерно  через  девять  месяцев. Согласитесь, довольно скудная
информация. Во-первых, неизвестно, откуда считать. А во-вторых,
очень  расплывчатый  срок.  В  этом  вопросе  налицо   какая-то
недоработка.  Сказали  бы  ясно:  в  последний вторник девятого
месяца, например. Или в первое воскресенье десятого. Не было бы
тогда такой трепки нервов.

     Последний месяц мы  жили,  как  на  иголках.  Особенно  я.
Первенец  затаился и, по-видимому, готовил нам крупный сюрприз.
Он выбирал наиболее неподходящий момент. Надо сказать, это  ему
полностью удалось.

     Жена растолкала меня в три часа ночи и сказала:

     -- Кажется, началось!

     -- С чего ты взяла? -- протирая глаза, спросил я.

     -- Периодические  боли,  --  грамотно  сказала  жена.  Она
начиталась всякой популярной  литературы  и  теоретически  была
подготовлена отлично.

     -- Где? -- спросил я.

     -- Где!  Где!  --  рассердилась жена. -- Вот он сейчас как
родится! Будешь знать. А ты в один трусах.

     Это, действительно, был непорядок.  Не  годится  встречать
своего собственного первенца в одних трусах. Поэтому я оделся и
побежал звонить по автомату в "Скорую помощь".

     -- "Скорая" слушает, -- сказал сонный женский голос.

     -- У нас роды, -- часто дыша, сообщил я.

     -- Почему вы так решили?

     -- Есть некоторые признаки, -- уклончиво ответил я.

     -- Роды первые?

     -- Первые! Первые! -- радостно закивал я.

     -- Позвоните  утром.  Нечего  горячку  пороть,  -- суровым
голосом сказала женщина и повесила трубку.

     Я вернулся домой. Первенец еще не  появился,  но  мог  это
сделать  в  любую  минуту.  Время  от  времени жене становилось
плохо, а потом опять хорошо. Это сбивало с толку.

     -- Может  быть,  у  тебя   аппендицит?   --   высказал   я
предположение.

     Жена уничтожающе на меня посмотрела, и я побежал за такси.
На стоянке  стояла  машина, в которой спал шофер. Было неудобно
его будить, но я разбудил. Шофер  недовольно  выслушал  меня  и
сказал,  что  он  уже  однажды  возил  кого-то в родильный дом.
Знает, чем это пахнет. Я  все-таки  настаивал,  и  мы  в  конце
концов  договорились.  Машина  подкатила  к  дому. Я побежал за
женой. Была тайная надежда, что на этот раз она уже  родила  и,
таким  образом,  все  разрешилось  само  собою. Но было как раз
наоборот. Жена чувствовала себя превосходно. Она  заявила,  что
боли прошли и она хочет спать.

     -- А такси? -- закричал я. -- Человека разбудили!

     Жена  неохотно  оделась,  и  мы  вышли.  Шофер снова спал.
Проснувшись, он посмотрел на мою жену  скептически  и  сообщил,
что  при  родах  обычно  так  весело  не  улыбаются. При родах,
оказывается, принято орать. Жена сказала, что ей воспитание  не
позволяет орать ночью на улице. Шофер хмыкнул, и мы поехали.

     Родильные  дома ночью, слава Богу, работают. Мы нашли один
и постучались.  Шофер  сказал,  что  он  подождет,  потому  что
неизвестно,  чем  это  кончится. На стук вышла какая-то бабка в
белом халате.

     -- И-и, милая! -- замахала она руками на  жену.  --  Езжай
обратно. Через недельку приедешь.

     -- Вы что, врач? -- спросил я.

     -- Я,  папаша,  тридцать  семь  годков  на  этом месте, --
сказала бабка.

     Я смутился. Главным образом из-за того, что  меня  назвали
папашей. Каковым я еще фактически не был.

     Пришла  откуда-то женщина-врач и тут же подтвердила бабкин
диагноз. Она даже не выслушала жену трубочкой. Трубочки  у  нее
просто не было.

     Обманутые  в лучших чувствах, мы снова сели в такси. Шофер
почему-то смеялся. Видимо, от этого жене снова стало плохо. Она
побелела и скрипнула зубами.

     -- Заворачивай назад! -- крикнул я. -- Есть у нас в городе
приличный роддом или нет?

     Шофер тоже скрипнул зубами, но повернул. Мы нашли еще один
родильный  дом.  Там  нас  встретил  молодой  врач.   Наверное,
студент. Он положил руку на живот моей жене и сказал:

     -- Вы   сначала   забеременейте,   как  следует,  а  потом
приезжайте.

     Мы поехали беременеть как следует.  Я  был  очень  зол  на
первенца  за  его  штучки. Все утро жена как ни в чем не бывало
пела песни  из  кинофильмов.  И  вообще  она  вела  себя  очень
безответственно.

     -- Слушай, может, у тебя рассасывается? -- спросил я.

     Но   первенец  не  собирался  рассасываться.  Более  того,
вечером жена сказала, что нужно ехать опять.

     -- Ну, нет! Теперь меня  не  обманешь,  --  сказал  я.  --
Подождем до утра.

     И  я  ушел  в кухню варить пельмени. Попутно я размышлял о
непонятном  коварстве  нашего  первенца.  Через  пять  минут  я
услышал  крик.  Кричала  жена.  Я  прибежал  в комнату, где уже
находилась соседка тетя Маша.

     -- Какой же ты отец? Разве можно жену до такого доводить?!
-- набросилась на меня тетя Маша.

     -- Я ее не доводил. Она сама хотела ребенка, -- сказал я.

     -- Дурак! -- сказала тетя Маша.

     -- Я побегу за машиной, -- предложил я.

     -- Смотри, как бы  не  пришлось  в  машине  принимать,  --
покачала головой тетя Маша.

     Вы никогда не принимали роды? И не принимайте, не советую.
Если   вас  попросят  принять  роды,  отговоритесь  как-нибудь.
Придумайте себе самоотвод. Это занятие не для мужчин.  Принимая
роды, можно запросто свихнуться от обилия свежих впечатлений.

     Слава  Богу,  я не принимал. Не успел. Вернее, первенец не
успел появиться в машине. Он опоздал на несколько минут.

     Наутро мне его показали в окошко. Это был очень маленький,
очень сморщенный и красный первенец. Такого первенца я даже  не
ожидал. Вдобавок выяснилось, что он девочка.

     -- Теперь  все  понятно,  --  пробормотал я. -- Мужчина не
стал бы вести себя так  непоследовательно.  Мужчина  при  любых
обстоятельствах остается мужчиной.

     А что, разве не так?



     Мы  играли  в футбол с другой организацией. Все было честь
честью -- поле и  ворота  с  сеткой.  В  воротах  стоял  Михаил
Михайлович,  доцент.  Он  только  что  из  Парижа  вернулся,  с
международного симпозиума. Как раз на матч успел.

     Стоппером был наш ученый секретарь.  Я  никогда  не  видел
ученого секретаря в трусах. Оказалось, у него мускулатура.

     Меня  поставили  на  правый край в нападение. Ты, говорят,
только не мешайся. Как получишь мяч, беги по краю и  подавай  в
центр. Там наши забивать будут.

     Только  судья свистнул, подбегает ко мне лысый старичок из
команды противника. Левый защитник. Хочет меня опекать.

     -- Здравствуйте, -- говорю. -- Моя фамилия Верлухин. Будем
знакомы.

     -- Трофимов,  --  говорит  старичок   и   пытается   шляпу
приподнять. А шляпа у него за воротами осталась.

     -- Как   вы   думаете,   --  спрашиваю,  --  кто  захватит
инициативу? Вы или мы?

     -- Вы! -- говорит Трофимов. -- Вы  ее  захватите.  У  меня
только  просьба.  Когда будете меня обыгрывать каскадом финтов,
не очень брызгайтесь. У меня насморк.

     И  показывает  на  лужу.  Как  раз  на  нашем  краю   лужа
неправильной формы, метров триста квадратных.

     -- Хорошо,  --  говорю я. -- Буду выводить мяч из лужи. Вы
меня поджидайте в той точке. Там у нас будет единоборство.

     -- А  вы  не  собираетесь  в  центр  перемещаться,   чтобы
запутать защиту? -спрашивает Трофимов.

     -- Нет, -- отвечаю. -- Мне и здесь хорошо.

     Тут  как  раз  мяч  шлепается в лужу и плывет, подгоняемый
ветром. Я его аккуратно вывожу в  назначенную  точку.  Трофимов
весь напружинился, переминается, собирается выполнять подкат.

     Я  протолкнул  мяч вперед и побежал. Бегу, в ушах свистит.
Еще раз мяч толкнул и упустил за лицевую линию. Стою, дышу.

     Через минуту прибегает Трофимов. Дышит. Смотрит на меня  с
восхищением.

     -- Что было? -- спрашивает. -- Корнер или офсайт?

     -- Технический брак, -- говорю.

     Трофимов  обиделся.  Стал  утверждать, что у него брака не
было, а был недостаток скорости.

     Отдышались мы и опять пошли на исходную позицию,  к  луже.
Но тут судья свистнул на перерыв.

     После  перерыва  мы с Трофимовым встретились уже на другом
краю. Пожали друг другу руки как друзья-соперники.

     -- Вот здесь уж поиграем! -- говорит он. -- Сухо и ровно.

     Посмотрел я на него, и такая меня жалость взяла! Цвет лица
у него  неважный.  Наверняка   печенью   страдает.   На   щеках
склеротические жилки. И насморк еще, сам говорил.

     Решил  я  его больше не обыгрывать, чтобы не добавлять ему
неприятностей. Все равно инициатива в наших руках. Пускай будет
видимость достойного сопротивления.

     Дают мне мяч, я иду на сближение, медленно поднимаю  ногу,
чтобы Трофимов успел приловчиться, -- и мяч уже в ауте.

     Трофимов порозовел, трусит возле меня рысцой.

     -- Вы не огорчайтесь, -- говорит, -- это бывает.

     Потом  на нашем краю наступило затишье. Все стали играть у
ворот Мих-Миха. Жаль, что его не видели парижские  коллеги.  Он
два раза упал на мокрую землю. И вообще творил чудеса.

     -- Вы  тут  постойте,  --  говорит  Трофимов, -- а я пойду
немного в атаку подключусь. Извините.

     И побежал вдаль. Я по его лысине слежу за  событиями.  Мяч
навешивают на штрафную, свалка, мяч выскакивает, свалка, ученый
секретарь сражается как лев, свалка, мяч навешивают...

     Короче говоря, попадает он на лысину Трофимову, а оттуда в
наши ворота. В верхний от вратаря нижний угол.

     Начали с центра. Подбегает ко мне Трофимов, тихо светится,
глаза скромно опустил. На лысине отпечаток мяча.

     Думает, что я его поздравлять буду!

     -- Что  же  вы,  -- говорю, -- лысый черт, меня подводите!
Нехорошо это. Разве вас не устраивала боевая ничья?

     Трофимов глазами сверкнул и говорит:

     -- Мы стремились только к победе!

     В общем, не разглядел  я  его  волевых  качеств.  Не  учел
бойцовский темперамент Трофимова. А мяча мне больше не дали.

     На разборе игры шум стоял большой. Все кричали.

     -- Кто  держал  этого  аса?  Этого  лысого! Он им всю игру
сделал!

     -- Я держал! -- говорю. -- Я!  Попробуйте,  удержите  его!
Это  же  Бобби Чарльтон! Он мне сам рассказывал, что за сборную
играл в тридцать восьмом году...

     Тут все затихли и решили, что сыграли почетно.



     Когда  наступил  юбилей  знаменитого   композитора,   жена
сказала, что пора мне приобщаться к культуре. Я так считаю, что
на нее подействовал газетный бум.

     Последний  раз  я  приобщался  к  культуре на втором курсе
института, когда ухаживал за вышеупомянутой женой.  Только  она
тогда  еще не была ею. В те времена мы ходили в кукольный театр
и  в  кунсткамеру,  от  которой  у   меня   навсегда   осталось
незабываемое впечатление. Примерно как от морга, хотя в морге я
не был.

     На  этот  раз  жена взяла билеты в филармонию по два рубля
штука. Я никогда не думал, что музыка такая дорогая вещь.

     -- Ты бы хоть просветился немного,  --  сказала  жена.  --
Почитал бы что-нибудь перед этим, послушал пластинки...

     -- Нет  ничего ценнее свежего взгляда, -- сказал я. -- Как
в науке, так  и  в  культуре.  Я  всецело  за  непосредственное
восприятие.

     Зал  филармонии,  если  кто  не  был и не знает, это такой
белый зал в центре нашего города,  с  колоннами  и  сценой  без
занавеса.  Хороши  люстры, в каждой из которых насчитывается по
тридцать  семь  лампочек.  Некоторые  из  них  уже  перегорели.
Хрустальные побрякушечки я сосчитать не смог. Дошел до шестисот
одиннадцати и сбился.

     Билетов  в  тот  вечер  продали  больше,  чем  было  мест.
Некоторые люди по бокам стояли, вытянув шеи. Мне их было жалко.
Что ни говори, а это непорядок.

     Когда публика расселась и съела конфеты, на сцену с  двумя
колоннами  вышел  оркестр. Без всякого объявления начали что-то
играть, какую-то сложную  музыку.  И  не  очень  громко.  Потом
выяснилось,  что они настраивали инструменты. Между прочим, это
можно делать и за кулисами.

     Потом раздвинулись  портьеры  в  глубине  сцены  и  оттуда
легкой  походкой  вышел  дирижер  во  фраке  и  весьма приятной
наружности, похожий на  иранского  принца  и  одесского  жулика
одновременно.  Он  поздоровался  со старичком слева, у которого
была скрипка,  больше  ни  с  кем.  Вероятно,  просто  не  было
времени, нужно было начинать.

     Дирижер  сверкнул  глазами  в публику и отвернулся. Больше
его лица в первом  отделении  я  не  видел.  Некоторые  зрители
сидели   наверху,  над  сценой.  Они  могли  видеть  его  лицо.
Наверное, билеты у них были подороже, я не знаю.

     Начали играть, и играли минут пятнадцать. Когда кончили, я
захлопал, а все остальные зрители стали кашлять.  В  филармонии
хлопать  полагается  в  самом  конце,  а  в середине полагается
кашлять. Я понял, что  ошибся,  и  в  дальнейшем  для  верности
только кашлял.

     Надо  сказать, что публика воспитанная. Никто не показывал
на меня пальцем. Несколько дам тонко улыбнулись, вот и все.

     Стали играть дальше, и играли еще  полчаса.  Я  успел  все
сосчитать,  включая  колонны,  а  потом  принялся  разглядывать
публику.  Кое-кто  спал,  это  я  вам  прямо  скажу.  Некоторые
переживали, особенно старушки. Мужчины сидели тихо.

     Когда  закончили,  дирижер  поклонился  и  сразу ушел, как
будто его вызвали  к  телефону.  Я  тоже  хотел  уйти,  но  все
хлопали, не двигаясь с мест. Дирижер пришел, поклонился и опять
поздоровался  со  старичком.  Забыл  он, что ли? После этого он
снова ушел. Так продолжалось раз пять, причем музыканты  стояли
и  от  нечего  делать  похлопывали смычками по подставочкам для
нот.

     Наконец кто-то догадался дать дирижеру цветы, и больше  он
не появлялся. Можно было пойти в буфет.

     В  буфете  продавали  лимонад  и конфеты. Пива не было. Мы
пошли в фойе,  где  публика  гуляла  по  кругу  против  часовой
стрелки.  Дамы  пожирали друг друга глазами. Немного пожирали и
меня, поскольку на мне был новый галстук.

     Во втором отделении было то же  самое,  только  с  роялем.
Снова  здоровались,  но  теперь  вариантов было больше. Сначала
дирижер с  пианистом,  потом  дирижер  со  старичком,  а  потом
пианист  со  старичком.  В конце опять долго вызывали дирижера,
хотя мне показалось, что многие  нервно  нащупывают  в  кармане
номерок  гардероба.  Я  думал,  что  сыграют еще что-нибудь для
души, но не сыграли. В гардеробе было  тесно  и  совершенно  не
понять,  где  конец  очереди.  Однако  ругались  мало  и  очень
вежливо.

     Я высчитал, что следующий юбилей этого  композитора  будет
через  сто  лет.  С  удовольствием  схожу в филармонию еще раз.
Всегда   интересно   наблюдать   обычаи,   далекие   от   нашей
повседневной жизни.



     После защиты все сразу пошли в кафе. Маршрут был известен.
Впереди  шел  герой  дня  Саша  Рыбаков  под руку с официальным
оппонентом.  Сзади  живописными  группами  шли  остальные.  Все
улыбались, будто совершили доброе дело.

     В  кафе уже стоял накрытый стол, расположенный буквой "Т",
как на аэродроме. Бродили какие-то люди. Сервировка стола  была
на   кандидата   физико-математических  наук.  Все  по-прежнему
улыбались, только более нетерпеливо. Наконец  пришел  ожидаемый
заведующий кафедрой, и можно было начинать.

     Рядом   со   мной   за   столом   расположился  абсолютный
незнакомец. Видимо, он был родственником или школьным товарищем
Рыбакова. Незнакомец был близорук и удивленно вскидывал  брови,
поглядывая на буженину с хреном.

     -- Товарищи! -- сказал завкафедрой. -- Сегодня мы...

     И  все  пошло как обычно. Через две минуты выяснилось, что
Саша  выдающийся  экспериментатор.  Пять  минут  спустя  кто-то
сравнил  его  с  Ферми. А через некоторое время нерасторопность
Нобелевского комитета по физике стала очевидной.

     Стол был сервирован превосходно. Пожалуй, все-таки  лучше,
чем  на кандидата. Близко к доктору. Уровень коньяка в бутылках
падал стремительно, как нравственность в странах капитала.  Мой
сосед пил каждый тост, показывая незаурядные способности. Брови
его  заняли устойчивое верхнее положение. Наконец он поднялся с
рюмкой в руке.

     -- Товарищи! -- сказал незнакомец, угрожающе наклоняясь  в
мою  сторону.  --  Я специально прилетел из Новосибирска, чтобы
сказать этот тост.

     Все посмотрели на него с уважением. Приятно было,  что  он
не забыл такую мелочь.

     -- Выпьем,   друзья,   за   вирусы,   которым  обязан  наш
диссертант!

     Мы подняли  рюмки,  ожидая  услышать  смешную  медицинскую
историю.  И  действительно, этот чудак из Новосибирска оказался
остроумным человеком. Он долго говорил о  каких-то  вирусах,  а
потом сказал:

     -- Юра, позвольте мне вас расцеловать!

     Этого, конечно, не нужно было делать. Когда он приблизился
к Саше,   который   все   еще  доверчиво  улыбался,  брови  его
приподнялись еще сантиметра на три.  Хотя  казалось,  что  выше
нельзя.

     -- Кто вы? -- прошептал незнакомец в наступившей тишине.

     -- Саша, -- сказал Саша.

     -- А я думал, вы Юра, -- еще тише сказал сибиряк. Горе его
было неописуемо.

     -- Нет,  я не Юра, -- мягко, но настойчиво сказал Рыбаков.
Саша вообще очень твердый человек. Это делает ему честь.  Я  бы
давно  не  выдержал  и  признался,  что  я  Юра,  раз  это  так
необходимо. Хотя я Петя.

     Короче говоря, выяснилось, что сибиряк  приглашен  в  кафе
"Север",  а  у  нас "Восток". Поскольку компаса у него не было,
ошибка показалась простительной. Сашу он все же расцеловал.

     -- Может, я еще успею к своим, -- сказал он,  взглянув  на
часы. И отбыл.

     Вот только мы не спросили, в какой ему нужно было город.



     На Новый год меня уполномочили быть Дедом Морозом и возить
мешок с подарками по квартирам сотрудников.

     -- Ты  у  нас  молодой  и  стойкий,  -- сказал парторг. --
Должен справиться.

     Потом только я понял, что он имел в виду.

     Меня снаряжали  всем  коллективом.  Шубы  не  нашлось,  ее
заменил  защитный  костюм, оставшийся от занятий по гражданской
обороне.  Его   обшили   блестками,   а   на   ноги   я   надел
диэлектрические  боты.  Когда  прицепили  бороду  и усы, я стал
похож на престарелого космонавта.

     Шеф посмотрел на меня и сказал, что  к  нему  заезжать  не
надо.   У   него  нервный  и  впечатлительный  внук.  Остальные
сотрудники были за детей спокойны, и я поехал,  взяв  такси  на
средства профкома.

     Честно скажу, пять адресов я выдержал хорошо. Но у каждого
человека  есть  своя  норма.  У  меня  она,  если  без закуски,
примерно граммов триста. А давали  без  закуски.  Некогда  было
закусывать.

     Шестой  адрес был дяди Феди. Он меня встретил как родного.
Кинул внучке мой мешок с подарками, сказал, чтобы  выбирала,  а
сам поволок меня в кухню.

     Там  мы  с ним посидели, как всегда. Потом пришла внучка и
спросила:

     -- Дедушка, а Дед Мороз у нас будет ночевать?

     -- А что! Очень даже может быть! -- закричал дядя Федя.

     Тут я вспомнил, что внизу ждет такси, и  вышел  на  улицу,
держась  за  мешок,  где  сиротливо болтался последний подарок.
Оставался еще один адрес -- адрес Лисоцкого.

     Таксист посмотрел на меня с сочувствием и сказал, что  так
мордовать  людей,  конечно,  нельзя.  Посоветовал  обратиться в
соцстрах, а когда приехали, довел меня до подъезда.

     -- Дальше  уж  сам!  --  сказал  он,  придав  мне   нужное
направление.

     Я  полез  на пятый этаж, используя перила как страховочную
веревку. На площадке между вторым и третьим  этажами  я  увидел
еще одного Деда Мороза.

     Он  сидел  на  батарее  отопления  и  плакал, утирая слезы
ватной бородой.

     -- С Новый годом, коллега! -- приветствовал я его.

     -- Снегурочка! -- замычал Дед Мороз, обливаясь слезами. --
Где моя Снегурочка?..

     -- Хорош г-гусь, -- сказал я. -- Снегурочку потерял!

     -- А ты без бороды! -- ответил он, на секунду  проясняясь.
-- Какой же ты Дед Мороз, ежели ты без бороды?

     -- Ты тоже без бороды, -- сказал я, отрывая ему бороду.

     -- Пусть, -- дружелюбно кивнул он. -- Куда путь держишь?

     -- На пятый, -- сказал я.

     -- И я, -- сказал он, отлипая от батареи. -- Пошли вместе.
Вместе у нас больше шансов.

     И  мы  пошли  вместе,  демонстрируя  чудеса сплоченности и
братства. Дед Мороз дышал сплошным коньяком, и я  ему  невольно
позавидовал. Дойдя до цели, он спросил с усилием:

     -- Тебе в какую квартиру?

     -- Сорок семь, -- выдохнул я.

     -- Мне  тоже,  --  выдохнул он, и этот выдох меня доконал.
Дальше я ничего не помню.

     Проснулся я на тахте. По правую руку  лежал  знакомый  Дед
Мороз,  а по левую -еще какой-то Дед Мороз, незнакомый. Мы были
как богатыри художника Васнецова, только без лошадей.

     Я  перелез  через  незнакомого  Деда  Мороза  и  вышел  из
комнаты. В коридоре мне попался Лисоцкий.

     -- Как себя чувствуете? -- тревожно спросил он.

     -- Ничего,  --  сказал  я  и поинтересовался, почему такой
наплыв Дедов Морозов.

     И Лисоцкий рассказал, что во всем виноват  он.  В  прошлом
году  заказанный  Дед  Мороз  не  доехал, попал в вытрезвитель.
Поэтому на сей раз он для надежности  заказал  меня,  его  жена
заказала  моего  коллегу  на своей работе, а бабушка вызвала из
"Невских Зорь". Зато дети были  очень  довольны  обилием  таких
разнообразных Дедов Морозов.



     Однажды  у нас вывесили заманчивое объявление. Вокруг него
сразу же собралась толпа.  Я  думал,  это  выговор  в  приказе.
Подошел и поинтересовался. В объявлении было написано:

     "Имеются туристические путевки за полную стоимость:

     Болгария с отдыхом -- 220 р.

     Западная Африка -- 800 р.

     Круиз вокруг Европы -- 850 р.

     Аргентина с заездом в Бразилию -- 2200 р.

     Япония теплоходом -- 1200 р.

     Обращаться в местком".

     Я  никогда  не  был  в  Японии  теплоходом,  а  равно иным
способом. В Аргентине с заездом в Бразилию, а также наоборот  я
тоже  не  бывал.  В  Западной  Африке и подавно. Я не был там в
любых  комбинациях  и  сочетаниях.  С  отдыхом  и  без  отдыха.
Собственно, непонятно даже, что мне делать в Западной Африке?

     Тем не менее объявление меня смутило. Раз имеются путевки,
значит  предполагается,  что кто-то их купит. Интересно, кто бы
это мог быть? Немного  настораживало,  что  путевки  за  полную
стоимость.  Это  указывало  на  возможность неполной стоимости,
которая в данном случае улыбнулась кому-то другому.

     Надо сказать, что свободных денег у меня в этот момент  не
было  совсем.  Не  считая  свободного рубля на обед. Его каждый
день выдает мне жена. Но я все-таки пошел в местком, чтобы  там
не подумали, что я испугался объявления.

     В  месткоме  рядом с несгораемым шкафом сидела симпатичная
девушка. В шкафу, по всей вероятности, лежали путевки.

     -- В каком месяце Западная Африка? -- спросил я небрежно.

     -- В июле, -- сказала девушка.

     -- Жаль... -- сказал я. -- Не годится.  Там  в  это  время
жарковато.

     -- Возьмите  Японию,  -- с готовностью предложила девушка.
-- Или Аргентину. Туда и туда теплоходом.

     -- Не переношу качки, -- сказал я.

     -- Тогда круиз.

     -- А что это такое -- круиз?

     -- Да мы сами точно не знаем, -- сказала девушка.  --  Так
написано.

     -- Я  грамотный,  --  сказал  я.  -- Но мне не хотелось бы
платить 850 рублей неизвестно за что.

     Девушка сказала, что хорошо меня понимает. Я улыбнулся ей,
и можно было уходить с высоко поднятой головой. Я  сделал  все,
чтобы приобрести эти самые путевки.

     -- Ой! А Болгария! -- воскликнула девушка.

     Я вздрогнул.

     -- Что Болгария?

     -- Про  Болгарию  я  совсем забыла! Очень дешевая путевка.
Почти даром. Вас это не затруднит. Да еще с отдыхом!..

     -- А  нельзя  Болгарию  отдельно,  а  отдых  отдельно?  --
спросил  я.  --  Видите  ли, я имею возможность хорошо отдыхать
внутри страны. У моего тестя дача.

     -- Отдельных расценок нет, -- сказала девушка. -- Написано
вместе и продаем вместе.

     -- Знаете что? -- сказал я. -- Я здесь еще не  везде  был.
Дайте мне что-нибудь поближе.

     -- В  таком  случае  возьмите Пушкинские Горы. Со скидкой.
Шестьдесят шесть.

     -- Это даже излишне дешево, --  пробормотал  я  и  побежал
занимать деньги.

     Через  полчаса  путевка  лежала  у меня в кармане. Я ходил
вокруг объявления и радовался. Во-первых, не  нужно  пересекать
границу.  Говорят,  это волнует. Во-вторых, тоска по Родине мне
не грозит. Как где-нибудь в Аргентине,  у  черта  на  рогах.  А
в-третьих, как-никак скидка!

     Наверное,   полная   стоимость   у  этой  путевки,  как  в
Аргентину. Никак не должна  быть  меньше,  потому  что  все  же
Пушкин там жил. Был в ссылке, гулял, писал стихи. А в Аргентине
он никогда не был.

     Между  прочим, Пушкин вообще за границей не был. И ничего,
прекрасные стихи писал. А в Михайловское он ездил без  путевки.
Ему эти поездки обходились дороже.



     Наш  поезд  отходил  вечером.  Это был специальный поезд к
Пушкину. Он должен был отвезти нас в Псков,  подождать  там,  а
вечером  увезти  обратно.  А мы должны были успеть за это время
съездить на автобусе в Михайловское. Такая была установка.

     В моем купе оказалась толстая женщина и  супружеская  пара
средних   лет.  Мужа  звали  Вадик.  Он  сидел  за  столиком  и
размышлял, положив голову на  кулак.  По-моему,  он  не  вполне
сознавал, куда его везут.

     Когда  поезд  тронулся,  Вадик  достал  из  кармана  плаща
недопитую бутылку. Его жена тренированным движением перехватила
бутылку и сказала:

     -- Спи, убоище!

     Убоище полезло на  верхнюю  полку,  то  и  дело  срываясь.
Наконец   оно   там   угомонилось.   Я  тоже  лег  и  попытался
подготовиться к встрече с Пушкиным.  Так  сказать,  настроиться
лирически. Для этой цели у меня имелся томик стихов.

     "Пора,  мой  друг,  пора! Покоя сердце просит..." -- начал
читать я. Убоище громко захрапело. Я положил стихи под подушку,
стиснул зубы и закрыл глаза.

     Когда я проснулся,  толстая  женщина  ела  пирожки.  Вадик
выяснял  у жены, зачем она взяла его с собой. По словам Вадика,
его выгоднее было оставить  дома.  Незачем  ехать  так  далеко,
чтобы выпить.

     Толстая   женщина   съела   пакет  пирожков  и  запила  их
лимонадом. Она все делала основательно. Потом она взглянула  на
часы и спросила:

     -- Когда завтракать-то будем? Продают путевки, а ничего не
предупреждают!

     Я  проглотил слюну и снова стал настраиваться. "Роняет лес
багряный свой убор. Сребрит мороз увянувшее поле..."  За  окном
все так и было.

     Нас привезли, накормили, дали в руки пакеты с сухим пайком
и повезли  на  автобусе к Пушкину. В пакетах были вареные яйца,
бутерброд с сыром и печенье. Это чтобы мы не умерли  с  голоду,
потому что прекрасное возбуждает аппетит.

     -- Приветствуем   вас   на   псковской  земле!  --  сказал
юноша-экскурсовод, и автобус поехал.

     На холмах желтели  убранные  поля.  Рощи  осыпали  листья.
Вадик  благополучно  спал.  Его  жена  смотрела журнал. Толстая
женщина медленно закипала, потому что экскурсовод молчал.

     "Унылая пора, очей очарованье!.." -- повторял я про себя.

     -- А чего это вы молчите? -- вдруг грозно сказала  толстая
женщина. -- Деньги плочены, а он молчит! Где мы едем?

     -- Мы  приближаемся  к  Святогорскому монастырю, -- сказал
юноша.

     -- Он что, здесь жил? -- спросила  женщина,  имея  в  виду
Пушкина.

     -- В монастырях живут только монахи.

     -- А я почем знаю, кто он был, -- обиделась женщина. -- Я,
может, для того сюда и еду, чтобы мне все объяснили.

     -- Объясню, объясню, -- пообещал экскурсовод.

     Мы проехали мимо монастыря. Толстая женщина заволновалась.
Она решила, что шофер что-то напутал.

     -- Так  вот  же  монастырь!  --  сказала  она.  -- Куда же
теперь?

     -- Сначала в Тригорское, -- сказал юноша.

     -- У меня путевка в Пушгоры, -- настаивала женщина,  делая
ударение на первом слоге.

     Юноша  успокаивал  ее  до  Тригорского.  От шума проснулся
Вадик и полез за бутылкой. Он сентиментально посмотрел в окошко
и дососал бутылку до конца.

     В Тригорском толстая женщина первой вскарабкалась на гору,
не отходя от экскурсовода ни на шаг. Юноша уже понял,  что  его
ждет.    Он    печально    рассказывал   о   соседях   Пушкиных
Осиповых-Вульф.  Женщине  он  сказал,  чтобы   она   запоминала
вопросы. Отвечать на них он решил на обратном пути.

     Вадик  на  гору  не полез. Он устроился на берегу Сороти и
кидал камушки в воду.

     Возглавляемые толстой женщиной, мы пошли  в  Михайловское.
Женщина требовала объяснений у каждого исторического куста. Она
жадно  впитывала  культуру.  Особенно  ее интересовали любовные
увлечения поэта. В аллее Керн  она  совсем  расчувствовалась  и
принялась  делиться  с  женой Вадика какой-то своей историей. Я
нечаянно подслушал.  История  была  аналогична  пушкинской.  До
войны  в  женщину  был влюблен один лейтенант. Все было так же,
только стихов он не писал.

     Наконец  мы  совсем  устали  и  поехали   в   Святогорский
монастырь.  Толстая  женщина притихла после воспоминаний. Она с
нежностью  смотрела  на  картину  "Дуэль  Пушкина".   Наверное,
вспоминала своего лейтенанта.

     Вадик  пожелал сфотографироваться у могилы поэта. Его жена
достала фотоаппарат и запечатлела  Вадика.  Он  стоял  на  фоне
мраморного   обелиска   с   таким   видом,   будто  могила  его
собственная. Один интеллигентный старичок из  нашей  группы  не
выдержал.  Он  подскочил к Вадику и затряс головой. У него даже
пенсне свалилось.

     -- Как вы смеете! -- закричал старичок. -- Это святыня!

     -- Сгинь,  папаша!   --   сказал   Вадик.   --   Искусство
принадлежит народу.

     Старичок кинул в рот валидол и отошел, пошатываясь.

     -- Расскажите  про Дантеса, -- попросила экскурсовода жена
Вадика. С Пушкиным ей все уже было ясно.

     -- У этой могилы я не могу о  нем  рассказывать,  --  тихо
сказал юноша. Он повернулся и пошел к автобусу. Все молча пошли
за ним.

     На обратном пути до Пскова экскурсовод отвечал на вопросы.
Вопросов  было  много. Всех интересовали житейские подробности.
Сколько у Пушкина было детей, где они  жили  и  какое  народили
потомство.  Будто  Пушкин был основателем племени, а не великим
поэтом.

     Никто не попросил юношу просто почитать  стихи.  Вероятно,
стихи были всем известны из школьной программы.

     Перед  самым  Псковом юноша поднял на нас грустные глаза и
медленно прочитал четыре строчки:



     Веленью Божьему, о Муза, будь послушна!

     Обиды не страшась, не требуя венца,

     Хвалу и клевету приемли равнодушно

     И не оспоривай глупца...



     Меня вызвали к начальству и сказали, что нужно выступить в
парке культуры. Там в воскресенье праздник молодежи. И ее нужно
развлекать, чтобы она зря не убивала  время.  Нужно  рассказать
молодежи о научных исследованиях в области физики.

     В   воскресенье   я  приехал  ко  входу  в  парк  и  нашел
ответственного  за  мероприятие.  Он  нервно   прогуливался   у
билетных   касс   со   списком   в  руках.  Я  представился,  и
ответственный поставил галочку рядом с моей фамилией. В  списке
было   человек   семь.   Поэт,  композитор,  несколько  певцов,
футбольный комментатор и я. Как я  понял,  предстоял  маленький
концерт широкого профиля.

     Подошел  композитор с певцами. Певцов было двое, мужчина и
женщина. Оба солидной комплекции. На двоих у них  имелось  штук
шесть  подбородков,  расположенных  друг  под  другом  круглыми
складочками. Говорят, это улучшает голос.

     -- А где Мулин? -- спросил ответственный.

     -- Кто его знает? -- сказал композитор. --  Этот  Мулин  у
меня в печенках сидит. Может, еще и явится.

     Мы  немного  подождали  Мулина,  а  потом  нас  посадили в
микроавтобус   и   повезли   к   открытой   эстраде.    Эстрада
располагалась  рядом  с  пляжем.  На  скамейках сидела и лежала
обнаженная молодежь. То есть  не  совсем  обнаженная,  конечно.
Молодежь  недвусмысленно  загорала.  Рядом сидели старушки. Они
были одеты нормально.

     Мы зашли в комнату сзади эстрады и стали готовиться.

     -- Вы пойдете первым,  --  сказал  мне  ответственный.  --
Постарайтесь, чтобы аудитория не разбежалась.

     И он вытолкнул меня к микрофону.

     Я  распинался  минут  пятнадцать.  Молодежь не шевелилась,
старушки тоже. Не знаю, замечали  ли  они  мое  присутствие.  Я
рассказал   им   про  лазер  и  другие  штучки.  Мне  рассеянно
поаплодировали, и я ушел обратно в комнатку.

     Там напряженно ждали Мулина. Ответственный объявил  поэта,
и  тот  принялся  что-то  выть  в  микрофон. Композитор курил и
сжимал пальцами виски.

     -- А зачем вам Мулин? -- поинтересовался я из вежливости.

     Композитор взглянул на меня, видимо, в первый раз замечая.
Потом  по  его  лицу  пробежала  какая-то  мысль.  Быстро   так
пробежала, как мышка.

     -- Леша, -- сказал он певцу. -- Этот подлец не придет, все
уже ясно. Наряжай молодого человека.

     -- Понял, -- проговорил певец и раскрыл маленький чемодан.

     -- Вы  будете  вместо  Мулина, -- сказал композитор, глядя
мне в глаза, как гипнотизер. И он тут же в двух словах объяснил
мне  задачу.  Предстояло  сыграть  сцену  из  оперы.  Это  была
детективная опера, которую композитор сам сочинил. Певец Леша и
его   партнерша   поют   сцену  расставания.  Певец  изображает
уголовного типа, а певица его мать.  Тут  входит  милиционер  и
говорит:  "Встаньте!"  Дальше  они  еще  немного  поют, а потом
милиционер говорит: "Следуйте за мной!" То есть не  говорит,  а
поет. В опере всегда поют.

     Партию милиционера пел отсутствующий Мулин. Значит, теперь
должен  был  петь  я.  Мне  даже  интересно стало, что из этого
выйдет.

     -- Следите за мной, -- сказал композитор. -- Я дам знак  и
вы споете: "Следуйте за мной!"

     -- На какой мотив? -- спросил я.

     -- Все равно! -- махнул рукой композитор. -- Тут уже не до
мотива.

     -- Меня  публика  узнает,  --  сказал  я. -- Я им лекцию о
физике читал, а тут вдруг пою...

     -- Леша, прилепи ему усы, -- сказал композитор.

     Пока мне прилепляли  усы  и  напяливали  фуражку,  поэт  и
футбольный  комментатор  уже  закончили.  Я взглянул в дырку на
аудиторию  и  увидел,  что  она  переполнена.  Это  комментатор
постарался.  Ответственный  вышел  и  объявил  сцену  из оперы.
Публика потихоньку стала расползаться.

     Композитор сел за фортепиано и заиграл. Леша с  партнершей
запели.   Текст  Леши  был  совершенно  уголовный.  Певица  его
задушевно увещевала. Я должен был вступить после  слов:  "Нужно
было расколоться, но нет, не могу".

     Они попели минут десять, и Леша красиво исполнил:

     -- Нужно бы расколоться, но нет, не могу...

     Я  выпрыгнул на сцену, как чертик из коробочки. Есть такая
детская игрушка  на  пружинке.  Публика  насторожилась,  увидев
милицейскую  фуражку.  Я  раскрыл  рот  как  только  мог, чтобы
пропеть свое слово, и тут у меня отвалились усы.

     -- Я же тебе говорил, что  он  все  врал  про  физику!  --
закричал  в  первом  ряду какой-то голый молодой человек. -- Он
артист!

     Я поспешно поднял свои усы и приложил их  обратно  к  губе
под  носом.  Придерживая  усы  одной  рукой,  я рявкнул голосом
Шаляпина:

     -- Встаньте!

     Старушки в аудитории поспешно вскочили на ноги.

     -- Да я не вам! -- сказал я, обращаясь  к  старушкам.  Они
продолжали стоять, как заколдованные.

     Певец Леша встал и посмотрел на меня исподлобья.

     -- Двинь  ты  ему  и  чеши!  --  посоветовал  певцу тот же
парень.

     Певец пошел на меня, как медведь. Не знаю, может быть, так
и полагалось по либретто. Но мне это не понравилось. Я отступил
на шаг и провел рукой по бедру.

     -- У меня пистолет, -- пропел я. -- Он заряжен.

     -- Врет! -- убежденно выкрикнул парень.

     Композитор  от  расстерянности  продолжал   наяривать   на
фортепиано.  Старушки скорбно молчали. Я ужасно разозлился, что
мне этот тип  не  верит,  вытянул  указательный  палец  в  виде
пистолета и громко пропел:

     -- Кыхх!

     Леша,  видимо,  был  настоящим  актером. Он жил по законам
сцены. Поэтому он без звука рухнул на пол. А я совсем  вошел  в
азарт.

     -- Ну,  кого  еще? -- заорал я и повернулся к композитору.
Тот прекратил играть и поднял руки  вверх.  Все  старушки  тоже
подняли руки вверх. Голая молодежь была в восторге.

     -- Следуйте за мной! -- победоносно закончил я, повернулся
и ушел.

     За  мной последовали композитор и певица. Леша продолжал с
минуту лежать для убедительности, а потом встал, раскланялся  и
тоже ушел. Старушки, крестясь, принялись покидать аудиторию.

     Бедный Мулин, вероятно, кусал себе локти, когда услышал об
этом  моем  триумфе.  А  композитор  сказал,  что  я рожден для
оперной сцены.



     Раздался звонок, и я открыл дверь. На пороге стоял мужчина
в шлеме мотоциклиста. Он вызывающе посмотрел на меня и сказал:

     -- Я ваш сосед снизу.

     -- Очень приятно, -- сказал я.

     -- А мне не очень приятно, потому что у меня течет.

     -- Что  именно  у  вас   течет?   --   предельно   вежливо
осведомился я.

     -- Вода.  С потолка. Я приехал, а она течет. Вот пойдемте,
посмотрим.

     Я охотно согласился,  хотя  при  желании  мог  представить
себе, как она течет.

     Мы  спустились  на  восьмой  этаж.  По лестничной площадке
прохаживался какой-то тип в пижаме и шлепанцах.

     -- Акт  будем  составлять   или   как?   --   спросил   он
мотоциклиста.

     -- А что такое?

     -- Вчера молотком стучал, а сегодня протечка. На мотоцикле
разъезжаешь,   а   у   меня  два  часа  течет.  Долото  куда-то
запропастилось, а то дверь тебе надо было сломать, вот что!

     -- Значит, и у вас течет? --  обрадовался  мотоциклист.  Я
тут ни при чем. Это все девятый этаж! Посмотрим сначала у меня,
а потом к вам.

     Потолок  у  мотоциклиста  был  красивый,  как акварель. Он
плакал крупными, увесистыми слезами.

     -- Побелка пятнадцать рублей,  мытье  полов  --  пять,  --
резюмировал Седьмой этаж.

     Я  мысленно  умножил  на  два,  и  мы  спустились  ниже. В
квартире на седьмом этаже шла оживленная  полемика,  в  которой
участвовали хозяйка с шестого этажа и жена типа в шлепанцах.

     -- Вот  он!  --  сказали  Седьмой  и Восьмой, вводя меня в
квартиру, как арестанта.

     -- Господи! Что за люди! В такой момент! -- сказал  Шестой
этаж.  --  У  нас  же  дит[cedilla] купают! Оно же простудиться
может!

     На ходу оценив ущерб, мы двинулись на шестой этаж. Купание
было в полном разгаре. Всем  пришлось  включиться.  Мотоциклист
следил  за  температурой  воды.  Седьмой этаж давал советы, а я
поддерживал головку дитя на нужном уровне.

     Вокруг было очень много воды.

     -- А что это пятый этаж молчит? -- задумчиво сказал тип  в
шлепанцах,  посмотрев  на пол. Судя по количеству воды на полу,
поведение   пятого   этажа,    действительно,    представлялось
загадочным.

     Шестой  этаж,  довольный  результатами  купания, выдал нам
сухую обувь, и мы пошли дальше.

     Пятый этаж сидел с зонтиком перед  телевизором  и  смотрел
футбол.

     -- Как  на стадионе! -- крикнул он нам. -- Присаживайтесь!
Плащи есть? "Зенит" выигрывает!

     В перерыве мы ели сосиски и пили  кофе.  "Зенит"  выиграл.
Меня  растерли  скипидаром  и  одели  в  чистую  сухую сорочку.
Сорочка оказалась весьма кстати, потому что на четвертом  этаже
праздновали  свадьбу.  Молодые в плащах болонья сидели во главе
стола и были счастливы.

     -- Я так люблю, когда осень и дождь. И падают листья... --
призналась мне невеста. Она с любовью посмотрела на жениха.  --
Он у меня такой хороший, замечательно все организовал, правда?

     Седьмой  этаж  в пижаме произнес очень теплый тост. Я даже
не ожидал. Второй и Третий этажи тоже оказались в числе гостей,
и, когда все кончилось, мы пошли прямо на первый.

     Первый этаж, маленький белый старичок,  сидел  на  диване,
поджав  ноги. Он смотрел на пол. На полу были расставлены тазы,
кастрюли и банки.

     -- Вспоминаю  молодость,  --  сказал  он,  снимая  шлем  с
мотоциклиста и подставляя его под капли. -- Наводнение двадцать
четвертого  года. Я, молодой, сильный, несу по Васильевскому --
представляете? -- свою барышню... Радикулит  схватил,  но,  как
видите, живу. Здравствую, так сказать...

     Кажется,   Экзюпери   сказал   про  радость  человеческого
общения. Когда старичок дошел до второй мировой  войны,  тип  в
пижаме посмотрел на потолок и сказал:

     -- Чего это она не останавливается?

     -- Да-да!  --  сказал  старичок.  --  Пожалуй,  надо пойти
сказать, чтобы закрыли кран.

     -- Кран? -- спросил я. О кране я как-то не подумал.

     И мы все вместе отправились закрывать  кран.  Старичка  мы
несли на руках, потому что лифт, как всегда, не работал.



     Шеф поймал меня в коридоре и сказал, пряча глаза:

     -- Вот  что,  Петя...  Кафедра решила дать вам дипломанта.
Пора вам попробовать свои силы. Я  вас  рекомендовал.  Времени,
правда, в обрез, но, я думаю, вы справитесь.

     Разговор  этот, между прочим, происходил в начале декабря,
когда до защиты  дипломов  оставалось  два  месяца.  Поэтому  я
насторожился.  Шеф  разъяснил, что в силу ряда причин дипломант
на  старом  месте  кончить  работу  не  может.  Излучение   там
какое-то,   неприятное   для   здоровья.  Поэтому  нужно  взять
теоретическую тему и быстренько что-нибудь  состряпать.  Вот  в
таком разрезе.

     -- Идите, -- сказал шеф. -- Я ее послал в лабораторию, она
вас там дожидается.

     "Она!  --  подумал  я.  -- Два месяца! Теоретическая тема!
Попробуй тут попробовать свои силы!"

     Дипломантка сидела на краешке стула, тихая, как мышка.  На
коленях она держала портфель.

     -- Ну, -- бодро начал я, -- будем знакомиться!

     -- Надя, -- сказала она, поднимаясь.

     -- Петя,  --  проговорил я упавшим голосом, потому что ряд
причин,  о  которых   упоминал   шеф,   обнаружился   сразу   с
убийственной  отчетливостью.  Собственно,  ряда причин не было.
Одна была причина. Живот у новой дипломантки был, извините, как
первый искусственный спутник,  такой  же  круглый.  Только  без
антенн.  Чувствовалось, что она, как говорится, готовится стать
матерью. И довольно скоро.

     -- Петр Николаевич, -- поправился я,  глотнув  воздуха,  и
добавил  без дальнейших околичностей, косясь на спутник: -- Как
вы думаете, мы успеем?

     -- Должны  успеть,  --  сказала  она  твердо.  --  Мы  все
рассчитали.

     Как   выяснилось,  мы  --  это  она  и  ее  муж,  который,
добросовестно все рассчитав, отбыл служить в  Советскую  Армию.
Таким  образом, все упало на меня, включая советы из книги "Наш
ребенок", дородовый период. Их я пересказал популярно  со  слов
своей жены.

     Начали  мы с ней теперь рассчитывать совсем другое. Разные
там взаимодействия на предмет выяснения зонной структуры.  Надо
сказать,   дипломантка  попалась  сообразительная.  Косинус  от
фикуса она отличала четко. Хотя в общем ей было наплевать и  на
то и на другое, и я ее понимал. Она больше интересовалась своим
внутренним содержанием. Я ей толковал про волновые функции и по
ее  лицу  отмечал,  когда  там, внутри, о н о трепыхало ручкой,
ножкой или еще чем. В  эти  моменты  Надя  смущенно  улыбалась,
будто  отвечала  за  его  поступки.  Вообще  же,  о  н  о могло
появиться в любой момент.  Это  я  знал  по  своему  жизненному
опыту.

     Диплом  Надя  переписала  красиво,  и мы стали планировать
защиту. Я настаивал на самых ранних сроках.

     -- Ой, -- сказала она, и я  вздрогнул.  --  Давайте  лучше
потом.

     -- Когда потом? -- не понял я.

     -- Ну, когда из больницы выйду... Приеду и защищусь.

     -- Когда вы выползете из больницы, -- проговорил я с видом
знатока,  -условия  будете  диктовать  не  вы. И не я. Их будет
диктовать о н. Вы знаете, сколько нужно времени, чтобы  сказать
речь,   ответить  на  вопросы,  дождаться  решения  комиссии  и
получить значок с аплодисментами?

     -- Нет, -- сказала она.

     -- А сколько времени проходит между двумя кормлениями?

     -- Не знаю, -- вздохнула она.

     -- То-то! -- сказал я. -- И  вообще,  зачем  нам  упускать
такой  козырь?  С  вашими  внешними  данными вы пройдете как по
маслу. А если потом, то вы уже будете, так  сказать,  на  общих
основаниях.

     -- Ой! -- сказала она, и я опять вздрогнул.

     Оставшиеся  до  защиты  дни  я  провел тревожно. Все время
подходили товарищи по работе и, понизив голос, интересовались:

     -- Ну как?

     -- Терпим, -- отвечал я значительно.

     Защита прошла, как я  и  предсказывал.  Комиссия  тактично
смотрела  куда угодно,только не на дипломантку, будто от одного
взгляда могли начаться схватки. В сущности,  так  оно  и  было.
Никто  не  кашлял,  не  чихал,  не барабанил пальцами по столу.
Дышать старались через нос.

     Когда раздали значки и прозвучали аплодисменты, Надя  тихо
сказала  "Ой!"  --  и я помчался вызывать "Скорую помощь". Сына
назвали Петей, а меня на кафедре прозвали крестным отцом.



     Перед Новым годом пронесся слух, что в январе будет запись
на машины всех марок. Такие вопросы  почему-то  всегда  волнуют
широкие  массы общественности. Все начали обсуждать технические
данные, сравнивать лошадиные силы и ругать ГАИ. Стало ясно, что
настает эра всеобщей автомобилизации.

     После праздника мы отправились записываться. Меня взяли за
компанию. Шеф  шел  записываться  на  "Волгу",  поскольку  сдал
докторскую  в  переплет, Гена рассчитывал избраться в доценты и
шел на "Москвич", Саша шел на "Жигули",  а  я  шел  от  чистого
сердца.

     Приходим,  а там толпятся мужчины. Пар изо рта идет, глаза
блестят, над  толпой  носится  дух  наживы  и  еще  что-то.  Не
обходится  и без мата, но в умеренных дозах. Публика все больше
интеллигентная.

     Стали записываться. Я  потолкался,  потолкался,  да  и  не
выдержал. Записался на "Запорожец". А тут шеф подбегает.

     -- Быстрей!  -- говорит. -- На Волгу сейчас немного народу
стоит! Чего ты теряешь? Потом разберешься!

     И я побежал записываться на Волгу .

     -- "Волгу" хочу! -- говорю. -- И чтоб цвета морской волны!

     -- Будет тебе морская волна, дорогой, -- отвечает какой-то
грузин.

     Подошел Гена с пятизначным номером. Счастливый.

     -- Послушай!  --  шепчет.  --   А   вдруг   обстоятельства
изменятся? Давай уж записывайся на всю катушку!

     И  я записался на "Москвич". И на "Жигули" тоже записался.
А потом побежал в соседний магазин и записался  на  холодильник
"ЗИЛ". Для ровного счета.

     Пришел  я  домой возбужденный. По дороге купил кефир и 150
граммов колбасы "отдельной". Мы с женой  поужинали  и  на  ночь
затвердили наши номера. И еще поговорили про гараж.

     А потом начались суровые дни. Вернее, суровые воскресенья.
Каждое воскресенье я ездил отмечаться. То на "Запорожец", то на
"Волгу", то еще на что. И на холодильник тоже.

     Меня уже там узнавать стали.

     -- Вон, -- говорили, -- миллионер идет!

     Так  продолжалось  три  месяца. А потом я лишился "Волги".
Торопился отмечаться и улицу в  неположенном  месте  перебежал.
Нарвался  на  штраф.  Порылся в карманах, выскреб всю мелочь --
рубль и две копейки. Рубль я отдал, а на две  копейки  позвонил
жене.

     -- Иду  пешком домой, -- говорю. -- Ехать ни туда, ни сюда
не могу. Потерял рубль, но сэкономил девять тысяч. Новыми!

     -- Старыми тоже было бы неплохо,  --  мечтательно  сказала
жена.

     Таким образом, одно воскресенье в месяц стало свободным. Я
его личной жизни посвятил.

     А  потом обстоятельства стали меняться. Как и предсказывал
Гена. Жена опять ушла  в  декретный  отпуск,  и  где-то  тут  в
суматохе  я  потерял  "Москвич" и "Жигули". Сэкономил и на этом
баснословную  сумму.  Мне  уже  можно  было  давать  премию  за
экономию  средств. Но "Запорожцу" я не изменил. Я приближался к
нему медленно, но верно. Как червяк к сердцевине яблока.

     Развязка  наступила  неожиданно.  Оставалось  еще   больше
тысячи  номеров,  и  обстоятельства  могли  вот-вот  совсем  уж
измениться.  Как  вдруг  на  очередной  проверке  мне   вручают
какой-то листок.

     -- Приходите завтра получать, -- говорят.

     -- Чего получать? -- спрашиваю.

     -- Машину. Белого цвета хотите?

     -- Нет,  --  говорю.  --  Белого  никак  не  устроит. Хочу
розового.

     -- Розовые тоже есть.

     -- Хочу двойного цвета. Снизу голубого, а сверху розового.

     -- Таких нету, -- говорят.

     -- Ах, нету! -- сказал я. -- Что  же  вы  думаете?  Что  я
всякий  металлолом  неокрашенный  буду  покупать?  Я  денег  не
печатаю!

     Это я правду сказал. Я их действительно не печатаю.

     Я бросил этот листок  и  пошел  домой.  У  пивного  ларька
встретил дядю Федю. Выпили мы с ним по маленькой. Он и говорит:

     -- Слушай,   Петьк!   Тебе,   я   слыхал,   скоро  коляска
понадобится? Жену-то свез уже?

     -- Еще нет. Скоро, кажется, -- сказал я.

     -- Так об чем я и говорю! У меня внучка  уже  ходит,  бери
ейную коляску, задешево отдадим. За три поллитры.

     -- Только после получки, -- сказал я.

     -- Идет!  Коляска-то  еще  совсем  новая.  Двойного цвета:
снизу голубого, сверху серого...

     -- Дядя Федя, а холодильник тебе не нужен? -- спросил я.

     -- Нужон! -- сказал дядя Федя.



     Неожиданности нас подстерегают на каждом  шагу.  Например,
звонят  из парткома и предлагают завтра дежурить в дружине. Или
ехать  на  овощную  базу  перебирать  капусту.   То   есть   не
предлагают, конечно. Это не то слово.

     Но когда без всякого звонка, это уже некрасиво.

     Короче говоря, я настраивал прибор. Приклеивал пластилином
зеркальце,  чтобы луч лазера от него отражался под определенным
углом. Под каким именно -неизвестно. Это как раз  и  предстояло
определить. Работа тонкая, тут даже чужое сердцебиение мешает.

     Внезапно  дверь  в  лабораторию открыли и без всякой паузы
стали  что-то  просовывать  внутрь.  Какую-то  конструкцию   из
необструганных  досок, заляпанных к тому же известкой. Вместе с
конструкцией ввалились трое. Мужик  в  кепке  с  "Беломором"  в
зубах  и  две  девушки  в  комбинезонах, гладкие и круглые, как
божьи коровки. Только покрупнее.

     -- Убирайте, -- говорят, -- свою  подзорную  трубу,  а  то
стеклышки могут загрязниться.

     Я  понял,  что  это  они  про лазер, и указал на различные
принципы действия подзорной трубы и моего прибора.

     -- Если на пол грохнуть -- раскокается? -- спросил мужик.

     Я ответил, что да, пожалуй, раскокается.

     -- Ну вот! А ты говоришь -- разный прынцип!  --  захохотал
мужик, ущипнув одну из божьих коровок.

     Мое зеркальце мигом отвалилось из-за сотрясения воздуха.

     Девушки  стали  вносить  ведра  с  жидкостью неаппетитного
вида.  Потом  одна  взобралась  на  конструкцию   и   принялась
размахивать щеткой. В лаборатории пошел мутный дождь.

     -- Оптика! -- закричал я. -- Она, между прочим, импортная!

     -- Протрешь,  -- заявил мужик. Он погасил "Беломор", ткнув
его в вогнутую линзу, как в пепельницу, после чего ушел. Нижняя
девушка стала готовить раствор на "Докладах Академии  Наук",  а
верхняя  запела,  как  она  любит  жизнь, что само по себе и не
ново.

     Когда она дошла до того, что все опять повторится сначала,
я опомнился. Я схватил лазер, припудренный белой пыльцой, точно
пирожное эклер, и выскочил в коридор. Там под дверью  сидел  на
корточках  старичок и методично вынимал плитки паркета из пола.
Я споткнулся об  него,  и  он  посоветовал  мне  куда-то  идти.
Пришлось пристроить лазер в гардеробе и идти в библиотеку.

     Библиотека  была  закрыта  на ремонт. От ее двери тянулась
белая меловая тропинка и  терялась  в  коридорах.  Я  вышел  из
института,  перепрыгнул  канаву,  которой  утром еще не было, и
пошел домой вдоль забора с  козырьком.  За  ним  всегда  что-то
ремонтируют, сколько я себя помню.

     Дверь  подъезда  в своем доме я миновал удачно. Одно пятно
масляной краски на брюках. Или два. Дверь месяц назад покрасили
сверху, а  вчера,  когда  все  притупили  бдительность,  снизу.
Значит, скоро покрасят перила. Надо ждать.

     Я  пришел  домой  и,  не раздеваясь, перевернул стол вверх
ножками. Потом я застелил газетами диван, сдвинул всю мебель  в
угол  и  с  удовольствием  выплеснул таз воды на потолок. Таким
образом, я привел  свое  жилище  в  соответствие  с  окружающей
действительностью.

     Теперь можно было жить.



     Время  от  времени  нас  проверяют,  как  мы знаем технику
безопасности. Техника безопасности -- это такая наука,  которая
помогает  нам  жить,  когда  жить опасно. Жить вообще опасно. С
этой точки зрения светофор на перекрестке является мероприятием
по технике безопасности. И милиция тоже. И медицина.

     Но я отвлекся. На проверке это понятие трактовалось не так
широко. Лисоцкий задавал нам вопросы про  резиновые  коврики  и
калоши.  Оказывается, когда закручиваешь пробки, нужно стоять в
калошах на резиновом коврике. Тогда току труднее уйти в землю.

     Теорию мы знали сносно, и Лисоцкий решил проверить нас  на
практике. Мы все вместе пошли в лабораторию. Студентки смотрели
на нас с благоговением.

     -- Проверим  оказание  помощи  при поражении электрическим
током, -- сказал Лисоцкий. -- Предположим,  что  эта  шина  под
напряжением...

     И  он  цапнул рукой шину заземления. То есть он думал, что
это шина заземления. А это была другая шина.

     К сожалению, мы заметили это слишком  поздно,  когда  Гена
уже   успел  рассказать  анекдот  про  электромонтера,  который
заземлил дома  двухспальную  кровать.  Гена  рассказал  и  стал
ждать,  когда  Лисоцкий  засмеется.  Но  тот  реагировал как-то
странно. Лицо у него сморщилось, как от зубной боли. И весь  он
дрожал  крупной  дрожью.  Можно  сказать,  его  прямо-таки били
судороги.

     -- Что с вами? -- поинтересовался я.

     Лисоцкий молчал. И трясся. Наконец ему  удалось  свободной
рукой   показать   на  табличку.  Там  был  нарисован  череп  с
косточками.

     -- Наверное, он под напряжением, -- догадался Гена.  --  В
таких случаях, говорят, нужно действовать быстро.

     -- А  как  именно  нужно  действовать,  ты  не помнишь? --
спросил Саша Рыбаков. Саша у нас кандидат наук, он всегда  бьет
в самую точку.

     -- Давайте   рассуждать  логически,  --  сказал  Гена.  --
Поскольку  напряжение  производит  неприятные   физиологические
действия в организме...

     -- Не напряжение, а ток, -- поправил Рыбаков.

     -- Давайте короче, -- предложил я. -- Человек устал стоять
под напряжением.

     -- Под током, -- сказал Рыбаков.

     Лисоцкий  посмотрел  на Сашу благодарными глазами. Видимо,
он тоже считал, что стоит под током, а не под напряжением.

     -- Нужно оттащить его за волосы! -- сказал Гена. -- Волосы
не проводят электричества.

     Это показалось правильным, но у Лисоцкого не  было  волос.
Практически  не  было.  А  те,  что были, не годились для нашей
цели.

     -- Человек  умственного  труда  рано  лысеет,  --  скорбно
констатировал Рыбаков.

     И   тут   Лисоцкий   рухнул   на  пол,  разорвав  падением
электрическую цепь. Все облегченно вздохнули.

     -- Не дотрагивайтесь до него! -- закричал Рыбаков.  --  Он
сейчас весь наэлектризован.

     -- Что же, он так и будет здесь лежать? -- спросил я.

     -- Нужно  закопать  его  в  землю,  --  сказал Саша. -- На
время, конечно. Чтобы из него вышло электричество,  --  добавил
он, заметив ужас в глазах студенток.

     Осторожно,  чтобы  не  разрядить,  мы вынесли Лисоцкого на
носилках во двор  и  стали  закапывать.  Как  всегда,  собрался
народ.   Стали   давать   советы.   Конечно,   ничего  путного.
Советовали, например, вызвать "Скорую". Да  пока  она  приедет,
человек совсем загнется!

     Лисоцкий  был  большим человеком, и электричество выходило
из него медленно. Во всяком случае,  он  не  подавал  признаков
жизни. Тогда мы его откопали и понесли наверх. Нам уже порядком
надоело  с  ним  возиться, а он все не оживал. Наверное, в него
вошло  много  току.  Кто-то  предложил   делать   искусственное
дыхание.  Лисоцкого  положили  на  стол  и начали давить ему на
грудь четырьмя руками. А студентки вызвали "Скорую".

     -- Ну ладно... Хватит, -- слабым голосом сказал  Лисоцкий.
-- Учебная  тревога. На сегодня достаточно. Аттестацию придется
повторить.

     Оказывается, он притворялся для проверки. Вот артист!

     А "Скорая помощь" его  все-таки  увезла.  Здорово  мы  его
намяли.



     Как-то  раз шеф пришел в лабораторию грустный. Ходил между
приборами и хлопал себя по  животу.  А  живот  у  него  к  тому
времени достиг внушительных размеров.

     -- Вот, Петя, -- говорит, -- к чему приводит сидячий образ
жизни. Сердце стало пошаливать.

     И  тут я ему брякнул насчет бега. Это называется "бегом от
инфаркта". Шеф заинтересованно прочитал "Советский спорт" и  на
следующий день достал какую-то брошюру. Если бы я знал, чем это
дело  кончится,  посоветовал бы ему гомеопатические шарики. Они
безопаснее.

     Словом, шеф начал бегать. Сначала у себя  вокруг  дома,  а
потом  и  на работе. Бежит по коридору, согнув руки в локтях, с
серьезным выражением лица. От инфаркта он убежал месяца за три.
А потом стал бегать просто так. Втянулся.

     Постепенно все наши  сотрудники  вошли  в  хорошую  форму.
Пробежишься с шефом остановок пять трамвайных, обсуждая на бегу
план  отчета  по  теме, и чувствуешь себя человеком. Скоро шефу
стало  тесно  в  городе.  Он  по  воскресеньям  стал  бегать  в
Зеленогорск и обратно.

     Перед  отпуском, как всегда, навалилось много работы. Мы с
шефом закончили один эксперимент и хотели писать статью. Но тут
выяснилось, что у него в субботу начинается пробег.

     -- Приходите завтра на Дворцовую площадь, --  сказал  шеф.
-- Мы там за полчасика все обсудим, а потом я побегу.

     Что-то  меня  задержало,  и  я  приехал  на  площадь в тот
момент, когда судья выстрелил из пистолета  и  все  рванули  со
старта.  Я успел увидеть, как шеф с номером на спине скрывается
под  аркой  Главного  штаба.  Пришлось  бежать   за   ним.   На
Исаакиевской  площади  я  его  догнал,  и  мы начали обсуждение
статьи.

     Вокруг  бежала  большая  толпа  солидных  людей.   Я   там
выделялся   своей   молодостью.   Вокруг   нас  с  шефом  стали
концентрироваться    физики:    три    профессора    и     один
член-корреспондент.   Они   тоже  захотели  принять  участие  в
дискуссии. Получился небольшой симпозиум.

     -- Виктор  Игнатьевич,  а  куда   пробег?   --   осторожно
поинтересовался я.

     -- Собственно,  мы  бежим  в Харьков, -- сказал шеф. -- Но
сегодня только до Луги.

     И все профессора согласно закивали.  Да,  мол,  только  до
Луги, чтобы не переутомляться.

     -- А  как  там,  в  Луге,  с медицинским обслуживанием? --
спросил я.

     -- Дышите, Петя, дышите, -- посоветовал шеф, хотя я  и  не
думал прекращать дышать. Я только этим и занимался.

     К  Гатчине мы закончили обсуждение экспериментальной части
статьи. То есть они закончили. Мне уже было все равно. Я  бежал
только на самолюбии и из чувства уважения к шефу.

     На  восемьдесят  пятом  километре  пришло  второе дыхание.
Вообще оно могло бы прийти и  пораньше.  Теперь  оно  мне  было
как-то  ни  к  чему.  Шеф не мог бросить меня среди полей, но и
остановиться он тоже не мог. Это сорвало бы пробег. Пришлось бы
бежать сначала.

     Мы ворвались в Лугу вечером. На  вокзальной  площади  меня
поймали  и  успокоили.  Говорят, я порывался бежать почему-то в
Монтевидео. Но об этом я узнал уже утром от  санитаров.  Шеф  к
этому  времени  пробегал  Псков. Он мне оставил записку: "Петя!
Когда  будете  бежать  обратно,  подумайте   о   первой   главе
диссертации. Дышите только носом!"

     Я  бежал,  дышал  носом  и  думал  о  первой главе. За сто
тридцать километров многое можно передумать. Я понял, почему  у
шефа  так  много идей. Если бы я добежал с ним до Харькова, моя
диссертация была бы готова. Ее осталось бы только записать.

     Это была бы по мне хорошая память.



     Я  решил  сделать  жене   приятное.   Сумма,   которой   я
располагал, была не очень значительна, но все же. Я мог сделать
жене  приятное  на  три  рубля. Если бы я делал приятное на три
рубля себе, то все было бы понятно.  Я  хочу  сказать,  что  не
возникало  бы  вопросов,  как их употребить. Но в данном случае
многое было неясно. Я подумал и зашел в магазин,  где  не  было
винного отдела. Проявил силу воли. Я зашел в магазин "Рыба".

     Там  была  очередь  к  мутному  зеленому аквариуму, на дне
которого лежали темные рыбы.

     -- Сом! -- сказала женщина впереди. -- Царская рыба!

     Позже я  узнал,  что  царская  рыба  --  это  форель.  Она
перевелась вместе с царями.

     Подошла  моя  очередь. Продавщица выловила указанного мною
сома и с ожесточением хлопнула его палкой по голове.  Звук  был
такой, будто выстрелила пушка на Петропавловке.

     -- Будет знать! -- ласково сказала продавщица.

     Через  минуту  я  выходил из магазина с увесистой рыбиной,
завернутой в газету. В городе  был  час  пик.  Из  проносящихся
автобусов  торчали  женские  сумочки,  ботинки  и  другие части
туалета. Газета под мышкой намокла и прилипла к сому.  Радужное
настроение улетучивалось с каждой минутой.

     Подошел  автобус  с  креном  на  правый  бок. Из раскрытых
дверей выпал какой-то старичок, а я был вдавлен на  его  место.
Осторожно,  но  вместе  с  тем настойчиво я стал ввинчиваться в
толпу. Когда я был уже посередине, сзади  раздался  возмущенный
женский голос:

     -- Прекратите хулиганить! Удивительное безобразие!

     Я  оглянулся.  Ничего  удивительного  я  не  обнаружил, за
исключением некоторого волнения.

     -- Ой! -- завопил мужчина  в  плаще.  В  голосе  его  было
столько  ужаса, что мне стало стыдно за него. Волнение в машине
достигло нескольких баллов.

     -- Он скользит! Держите его! -- кричали наперебой.

     -- Это рыба! -- закричала женщина. -- Это, кажется, сом. Я
морду видела!

     Я похолодел. Левой рукой я попытался нащупать своего сома,
но обнаружил под мышкой только обрывки мокрой газеты.  Судя  по
всему, сом был еще там, у самой двери.

     -- Товарищи!  --  спокойно  сказал  я.  --  Это  мой  сом.
Передайте мне его, пожалуйста.

     Автобус даже качнуло от всеобщего возмущения.

     -- А вот пятнадцать  суток  получишь,  тогда  узнаешь,  --
пообещал мужчина в плаще.

     -- Берите его за жабры, -- посоветовал кто-то.

     -- А где он?

     -- Да не сома, а этого типа! Надо сдать его в отделение.

     Я понял, что меня сейчас возьмут за жабры.

     -- Граждане,  успокойтесь!  --  сказал я. -- Сом мертв. Он
безвреден.

     -- А кто мне капрон прокусил? -- донеслось сзади.

     -- Не знаю. Спросите вашего соседа.

     -- Ну ты мне поговори! Поговори! -- отозвался сосед.

     Автобус с увлечением занимался поимкой сома. Сом  оказался
на   редкость   подвижен.   Порой   казалось,  что  в  автобусе
хозяйничает целый косяк сомов. Было такое впечатление, что  они
расплодились.  Сом  возникал  то  впереди, то сзади, а иногда в
трех местах одновременно. Схватить его никому не удавалось.  Он
был скользкий.

     Наконец  мне  удалось  выбраться  на  улицу. В заднем окне
отъезжающего  автобуса  я  увидел  морду  сома,  который  нагло
ухмылялся.

     -- Три рубля, конечно, тю-тю! -- сказала жена дома.

     Бесполезно  было  рассказывать  о  моей  борьбе за сома. Я
промолчал. А часа через три к нам в гости  пришла  приятельница
жены.   Она   была   возбуждена,   плащ  на  ней  был  помят  и
подозрительно блестел.

     -- Вы не представляете! -- сказала она. --  Всю  дорогу  в
автобусе  ловили  какого-то  сома.  До  чего дошло хулиганство!
Голову нужно отрывать за такие вещи.

     -- И что, поймали? -- спросил я.

     -- Да нет же, нет! -- сказала приятельница.

     И я преисполнился гордости за своего сома.



     Внезапно  выяснилось,  что  нашему  институту  исполняется
семьдесят  пять  лет.  Для такого возраста он сохранился вполне
прилично. Многие в его годы уже впадают в старческий маразм.  А
наш институт еще нет.

     Все   сразу   почувствовали,  что  эту  дату  надо  чем-то
ознаменовать. У нас в лаборатории принято ознаменовывать  любое
событие  новыми  достижениями.  И на этот раз мы хотели сделать
так  же,  но  вспомнили,  что  только  что  ознаменовали  этими
достижениями Новый год.

     Мы  ломали  головы,  когда  пришел  шеф  и  внес  ясность.
Оказывается, в этот раз можно обойтись  без  новых  достижений,
потому   что   будет  проведена  какая-то  научная  грандиозная
конференция. А на ней мы будем рассказывать о тех  достижениях,
которые уже были.

     Шеф сказал, что народу будет тьма.

     Все  стали  готовиться.  Шеф  решил  доложить  главу своей
докторской  диссертации,  которая  в  свое  время   подверглась
сокращению   из-за   слишком   большого  объема.  Рыбаков  взял
дипломные работы своих студентов за ряд лет и компоновал из них
доклад.  А  я  от  нечего  делать  написал  на  двух  страницах
сообщение,  в  котором  предлагал  новую  модель  атома. В этой
модели не было отрицательных и  положительных  частиц,  а  были
только  частицы,  меняющие  знак. Они меняли знак очень быстро,
отчего и возникали электромагнитные колебания.  Я  считал,  что
таким образом мне удалось объяснить дуализм "волна -- частица".

     Мне  очень  понравилась  моя  модель,  и  я уже предвкушал
аплодисменты  зарубежных  коллег,  которые  приедут   на   нашу
конференцию.

     Когда  мы  пришли  на пленарное заседание в актовый зал, я
совсем обрадовался. Мне  было  приятно,  что  такое  количество
народу  узнает  наконец,  как  выглядит атом. Но оказалось, что
выступить в актовом зале мне не дадут. Мне разрешалось потрясти
основы физики лишь на заседании секции.

     Ну,  секция  так   секция.   На   следующий   день   перед
выступлением  мы собрались в лаборатории и прочитали друг другу
наши доклады. Это была репетиция. Кроме нас присутствовал  Гена
и  лаборантка  Неля.  Она  ничего не понимает в науке. Но очень
болеет  за  лабораторию.  К  моему  докладу  подошел  Лисоцкий,
который пронюхал про новую модель атома.

     После   докладов  у  нас  разгорелась  научная  дискуссия.
Особенно  досталось  мне.  Шеф  назвал  меня   "резерфордом   с
маленькой буквы".

     -- Наш  резерфорд  с  маленькой  буквы, -- начал он, -- не
учел того обстоятельства, что...

     И  дальше  он  в  очередной  раз  продемонстрировал   свою
эрудицию.

     Репетиция  прошла  хорошо,  и мы в том же составе пошли на
секцию. У нашей секции было какое-то длинное название. Я его не
запомнил. Секция помещалась в учебной лаборатории, рассчитанной
на двадцать пять человек. В аудитории сидела  женщина-секретарь
и скучала.

     -- А где слушатели? -- спросил шеф.

     -- Как  где? -- удивилась женщина и показала авторучкой на
нас. -- Вам что, мало? На других докладах было и меньше.

     -- Ну, тогда начнем, -- упавшим  голосом  сказал  шеф.  Мы
заняли  места,  и  шеф  объявил  нам о начале заседания секции.
Потом мы один за другим прочитали наши доклады и провели по ним
ту же самую дискуссию, что за полчаса назад в лаборатории.

     Правда,  шеф  не  назвал  меня  "резерфордом  с  маленькой
буквы",   потому  что  женщина  вела  протокол.  Шеф  выразился
дипломатичнее.

     Хотя бы один зарубежный ученый пришел! Или  кто-нибудь  из
соседней  лаборатории  заглянул!  Ни  одного человека. Мы так и
просидели  вшестером,  правда,  с   протоколом.   Обычно   наши
внутрилабораторные разговоры не протоколируются.

     Одно  меня удивляет: неужели никому неинтересно знать, как
устроен атом?



     Казимир  Анатольевич  Лисоцкий  погорел.  В  буквальном  и
переносном    смысле    слова.    Пожар   возник   внезапно   и
непредсказуемо, как ремонт  в  буфете.  А  шумовых  и  световых
эффектов было гораздо больше, чем при ремонте.

     Вот как Лисоцкий погорел буквально.

     Он  отвечает  у  нас  на  кафедре за технику безопасности,
включая  сюда  и   противопожарное   дело.   Естественно,   что
лаборатория  Лисоцкого служит примером в этом смысле. Ей каждый
год присуждают первое место. У них на стене даже щит висит,  на
котором гвоздиками прикреплена лопата, багор и красное ведро. А
разных предупредительных плакатов там вообще навалом.

     И  в  этом  году Лисоцкому тоже благополучно присудили его
первое место, он получил грамоту, повесил ее на стене  рядом  с
огнетушителем  и  ушел  домой  обедать. Он всегда обедает дома,
говорит, что это полезнее.

     Только  Лисоцкий  ушел  обедать,  как  в  его  лаборатории
появился  какой-то  молодой  человек в спецовке. Я не видел, но
так рассказывают. Говорят, что в руках у молодого человека  был
некий прибор. Этот специалист будто бы сказал:

     -- Трубу перерезать вызывали?

     Ему   сказали,   что  Лисоцкий,  действительно,  заказывал
человека перерезать водопроводную трубу. Но сам заказчик сейчас
обедает.

     -- Вот и хорошо! -- сказал молодой человек. --  Значит,  я
никому не помешаю.

     Он чудовищно ошибся, так заявляя. Все вышли из лаборатории
и направились   курить,  а  молодой  человек  настроил  прибор,
который оказался автогеном, и подступил с ним к  трубе.  Вообще
он   действовал   решительно  и  не  затруднял  себя  излишними
сомнениями.

     Все это я рассказал с чужих слов, а теперь начинаются  мои
личные  наблюдения.  Я тоже стоял в коридоре и курил, как вдруг
из лаборатории Лисоцкого  выскочил  парень,  который  горел  во
многих  местах.  А  точнее,  у него горели брюки, спина и левый
рукав спецовки.  Беспорядочно  что-то  крича,  парень  пробежал
мимо,  отряхиваясь  от  огня.  Ему  это  плохо  удавалось. Я не
разобрал, в чем дело, но  побежал  за  ним,  стаскивая  с  себя
пиджак.  Я  это  сделал  бессознательно,  а впрочем, пиджак был
старый, его не жалко.

     За нами пристроились еще несколько человек. Все вместе  мы
загнали  парня  в  угол  и  потушили  его  нашими телами и моим
пиджаком. Только после этого он догадался сказать:

     -- Там... Горит...

     И махнул рукой куда-то в сторону.

     Мы все  побежали  в  указанном  направлении.  На  ходу  мы
открывали двери лабораторий и кричали:

     -- Где горит? Что горит?

     Из  лабораторий  выскакивали  люди  и  бежали  за нами. Мы
добежали до лаборатории Лисоцкого  и  распахнули  дверь.  Можно
было  ничего  не  спрашивать.  Там  все  горело  буйным бешеным
пламенем, которое отбросило толпу  от  двери  и  осветило  наши
искаженные  недоумением лица. Все на мгновенье застыли, а потом
бросились врассыпную. Лично я  бросился  к  телефону  и  вызвал
пожарную  команду.  А остальные стали плескать в дверь водой из
разной посуды. Посуда  была  мелкая,  потому  что  единственное
противопожарное  ведро на кафедре горело в лаборатории вместе с
багром и лопатой.

     В общем, когда пришел Лисоцкий, все,  что  могло  сгореть,
уже  сгорело.  Перед  входом  в  наш  корпус  толпились красные
машины.  Красный  цвет   придавал   происходящему   праздничный
оттенок,   как   на   первомайской   демонстрации.  По  этажам,
раскручивая брезентовые  рукава  шлангов,  бегали  пожарники  в
комбинезонах.  Они  уже залили лабораторию Лисоцкого, но вода в
машинах  еще  осталась,  и  пожарники  поливали   ею   соседние
лаборатории для профилактики.

     Лисоцкий  вошел  в  лабораторию,  где  было черным-черно и
очень мокро, приложил ладони к вискам и прошептал:

     -- Диссертация...

     И тут мы поняли,  что  он  погорел  в  переносном  смысле.
Погибли  черновики  его  диссертации  и  результаты  опытов  за
множество лет. Кроме того,  сгорели  все  грамоты  за  призовые
места  по технике безопасности. Да что там грамоты! Сгорели два
осциллографа, огнетушитель, железный стул и  несгораемый  шкаф.
Сгорели мечты, надежды и чаяния.

     Когда   привели  этого  Герострата  с  автогеном  и  стали
восстанавливать  картину  поджога,   выяснилось,   что   вместо
водопроводной  трубы  он  перерезал  газовую.  Получился  очень
приличный огнемет. Удивительно, что сам автогенщик спасся.

     -- Ничего! -- сказал дядя Федя, выслушав его показания. --
Слава  Богу,  хоть  так!  Ежели  бы  ты  водопровод  перерезал,
наводнение  бы  случилось.  Наводнение  -оно еще хуже пожара. Я
видел.



     Однажды  приходит  к  нам  один  товарищ.   Повертелся   в
лаборатории,  на потолок зачем-то посмотрел, языком поцокал. Мы
думали, из пожарной охраны. Приготовились к самому худшему.

     -- Я из лаборатории социальной психологии, -- говорит.  --
По вопросу изучения творческой атмосферы.

     А  у  нас  что? Атмосфера как атмосфера. До мордобития, во
всяком случае, дело еще ни разу не доходило.

     -- Нормальная, -- говорим, -- атмосфера. Души друг в друге
не чаем.

     Он хмыкнул и ушел. Мы думали, что  отстал.  Убедился,  так
сказать, что нас голыми руками не возьмешь. Но товарищ оказался
настырный.

     Приходим на работу через несколько дней, а на столах лежат
аккуратненькие  листочки.  А  на  них  напечатаны  типографским
способом разные вопросы. И разъяснено,  как  на  них  отвечать.
Тут,   конечно,   шуточки   начались  по  поводу  использования
листочков. Исключительно грубый юмор. Многие, между прочим, так
и поступили. А я подошел к вопросу серьезно.

     Дело  в  том,  что  в  последнее  время  вокруг   какие-то
разговоры о сокращении участились. И не просто, что, мол, будут
сокращать,  а  уже  более  конкретно:  кого,  когда и за что. Я
сопоставил факты, и получилось, что анкета эта неспроста.

     Поэтому я дела оставил и углубился. Рекомендовалось писать
правду, а своей фамилии можно было не  указывать.  Только  пол,
возраст и должность.

     Ну,  меня так просто не проведешь! А почерк? По почерку не
то что фамилию, а даже  характер  и  тайные  наклонности  можно
установить.  Поэтому  я  принял меры предосторожности. Я ушел в
фотолабораторию, запер дверь, включил  красный  фонарь  и  взял
авторучку в левую руку. Теперь можно было начинать.

     "Каковы Ваши отношения с непосредственным начальством?" --
прочитал я.

     "Замечательные", -- написал я левой рукой.

     "Довольны ли Вы занимаемой должностью и зарплатой?"

     "Очень",  --  написал я печатными буквами и подчеркнул два
раза.

     "Есть ли у Вас возможности для творческого роста?"

     "Сколько угодно", -- написал я при свете красного фонаря.

     "Ощущаете ли  Вы  заинтересованность  коллектива  в  Вашей
работе?"

     "Всегда", -- написал я и помахал левой рукой. С непривычки
она устала.

     Тут кто-то в дверь постучал.

     -- Занято!  --  закричал  я  голосом  лаборантки  Нели. --
Проявляю и печатаю! Не мешайте!

     За дверью тихонько выругались тем же голосом и отошли. А я
поехал дальше.

     "Какого рода Ваши взаимоотношения с сослуживцами?"

     А у меня с ними разного рода отношения. Поэтому я  написал
дипломатично:  "С  мужчинами  мужского  рода,  а с женщинами --
женского". Пускай сами разбираются. А последний  вопрос  был  с
подковыркой.

     "Что,   по   Вашему   мнению,   следовало  бы  изменить  в
организационной   структуре   Вашей    лаборатории    (кафедры,
факультета)?" На институт они не замахнулись.

     "И в самом деле, что?" -- подумал я.

     "А НИЧЕГО!" -- нацарапал я, держа авторучку в зубах. Потом
я подписался: "Пол женский. 67 лет. Лифтерша".



     То, что я офицер запаса, это не военная тайна. Это можно.

     То, что офицеров запаса призывают на учебные сборы, -- это
тоже  можно.  Вот куда призывают -- это уже нельзя. Поэтому я и
не буду.

     Нас привезли на автобусе и  быстро  переодели  в  форму  с
погонами.  Мы  стали  одинаковые,  как  билеты  денежно-вещевой
лотереи. И такие же зеленые. После  этого  с  нами  можно  было
говорить.

     -- Учтите,  товарищи,  --  сказал  полковник.  -- Никогда.
Никому. Ни при каких обстоятельствах.

     И я  подписался  о  неразглашении.  То  есть  обязался  не
разбалтывать   сведения,  составляющие  военную  тайну.  Теперь
оставалось только узнать, что составляет эту самую тайну, а что
нет. Иначе попадешь в глупое положение.

     Когда полковник ушел, остался майор. Он с тоской посмотрел
на горизонт и сказал:

     -- Так вот. Значит, здесь вы и будете заниматься.

     -- Чем? -- не выдержал я.

     -- Жара, -- сказал майор, игнорируя мою  бестактность.  --
Расписание работы столовой вам известно. Просьба не опаздывать.

     Вечером   мы   долго  спорили,  куда  нас  привезли.  Одни
утверждали, что это танковые войска, другие -- десантные.  Одно
было ясно. Это не было военно-морским флотом.

     На   следующее  утро  нас  повели  за  колючую  проволоку.
Проволока была в три ряда. Вот тут  я  уже  затрудняюсь.  Может
быть,  это  тайна,  что  в три ряда, а может, и нет. Но замысел
этого сооружения я понял. Пока шпион пролезет через  три  ряда,
он  весь  исколется  и  умрет  от  заражения  крови, потому что
проволока ржавая. Ее специально ржавят.

     -- Разрешите  обратиться,  --  сказал  я  майору  по  всем
правилам.

     -- Обращайтесь.

     -- Когда нас отпустят?

     Майор   посмотрел   вверх.   Наверное,  он  определял,  не
пролетает ли над нами шпионский спутник. На  всякий  случай  он
сделал каменное лицо. Я понял, что коснулся тайны. Поэтому я не
разбалтываю, когда нас отпустили. Но, в общем, я уже тут.

     В  конце  первого  месяца  появилась уверенность, что мы в
каких-то технических войсках. Совершенно  случайно  выяснилось,
что  майору  знакомо  слово  "конденсатор".  Впрочем,  он  стал
оправдываться,   говорил,   что   еще   в    школе    занимался
радиолюбительством, и так далее.

     Я  служил  хорошо.  В  столовую  не  опаздывал. И мне дали
увольнение на родину.  Я  переоделся  в  гражданское  и  сел  в
автобус. Там было полно старух с мешками.

     -- А  что,  второй  дивизион дежурит нынче, али первый? --
спросила одна, обращаясь в пространство.

     -- Второй, второй! -- загалдели остальные.

     -- Пора, значит, косить, -- заключила  первая  старуха.  Я
насторожился.

     Очевидно,   эти  старухи  никогда  не  давали  подписки  о
неразглашении.  Иначе  я   не   могу   объяснить   последующего
разговора.  Они  стали обсуждать какую-то ракету, которая вчера
якобы упала с заряжающей установки и сильно помялась.  Называли
фамилии  и  звания  лиц,  ответственных  за  это  происшествие.
Обсуждали возможную формулировку приказа. Вышел небольшой  спор
относительно  модификации  упавшей  ракеты.  Упоминали какие-то
цифры, но я не запомнил.

     В общем, когда мы подъехали к станции, я  довольно  сносно
знал тактико-технические данные. Один вопрос меня заинтересовал
дополнительно.

     -- Бабушка, -- спросил я, -- а по наземным целям стреляют?

     Старуха подозрительно на меня посмотрела и поджала губы.

     -- А ты кто такой будешь? -- спросила она.

     -- Чужой он, -- заявила другая. -- Раз не знает, значит, и
есть чужой. Наши все знают. Надо сдать его в комендатуру.

     И  меня,  между  прочим, сдали в комендатуру. И совершенно
правильно и бдительно поступили, потому что нечего  совать  нос
не в свои дела.



     Как выяснилось позже, разговор был следующий.

     -- Жалко,  что  вы  не  японец, -- сказал японец. -- Вы не
знаете вкуса настоящего риса. Рис у  нас  едят  палочками,  вот
так.

     И он пошевелил пальцами, показывая, как.

     -- Нет,  извините,  денег у меня с собой нет, -- сказал я,
разводя руками. -Понимаете, в данный момент нет ни копейки.

     -- Это ничего, что вы не умеете, -- вежливо сказал японец.
-- Я бы вас научил. Через неделю вы смогли бы  взять  палочками
вот такое маленькое зернышко.

     И он показал, какое.

     -- Я  же  вам говорю, что ни вот столечко! -- заволновался
я. -- Вы поймите, деньги для меня не главное.  Мне  и  так  все
твердят: деньги! деньги! У меня это вот где сидит!

     И я показал, где это сидит.

     -- Почему  вы  не  любите  риса?  Мы  все  любим  рис. Рис
полезный. Знаете, сколько в нем витаминов?

     И он показал, сколько в нем витаминов.

     -- Ну и что?  Подумаешь,  шесть  лет  учился!  Если  бы  я
диссертацию  защитил,  тогда  другое дело. Диссертация, знаете?
Вот такой толщины талмуд.

     И я показал, какой толщины талмуд.

     -- Нет-нет, я не пью! -- испугался японец. -- У  нас  мало
пьют. Мы любим рис. Некоторые люди, правда, гонят из него сакэ,
но это гадость.

     И он сплюнул.

     -- Вот  и  я  им говорю, что мне на диссертацию плевать! Я
занят любимым делом. Вы понимаете: любимым! А мне говорят -- ты
пропащий человек. -- И я махнул рукой.

     -- Зря вы так относитесь к рису,  --  заметил  японец.  --
Хотите, я сварю вам небольшую чашечку. Рис нужно есть только из
круглой чашечки.

     И он показал, из какой.

     -- Я  с вами согласен, -- сказал я. -- Все дело в детях. С
детьми недопустимо класть зубы на полку.

     И я показал, как класть.

     -- Не сомневайтесь! -- сказал японец.  --  Вашей  вставной
челюсти  ничего  плохого  не будет. Когда рис хорошо сварен, он
тает во рту.

     И японец сладко зажмурился.

     -- Это я уже слышал. Мне это все говорят. Ты, мол,  живешь
в царстве грез. Ты должен обеспечить семью! У тебя двое детей.

     И я показал, сколько у меня детей.

     -- Хорошо, -- сказал японец. -- Я сварю вам две чашечки.

     И   через  некоторое  время  он  принес  мне  две  чашечки
дымящегося риса с набором палочек, похожих на дирижерские.

     -- Извините,  --  сказал  я.  --  Но  я  сам  в  состоянии
прокормить  своих  детей.  Я  работаю  в  научном  учреждении и
зарабатываю не так уж мало.

     И я показал, сколько.

     -- Странный вы человек, --  задумчиво  сказал  японец.  --
Совсем  не  похожи на японца. То вам мало, то много. Ну хорошо,
возьмите хотя бы палочки.

     Палочки эти я подарил жене. Теперь она вяжет ими свитер. А
разговор с японцем пересказал мне потом Саша Рыбаков. Он у  нас
полиглот.



     Шеф  купил  автомобиль.  Говорил я ему, что не стоит этого
делать. Даже если он  и  профессор.  У  нас  вполне  достаточно
тротуаров, чтобы передвигаться в свое удовольствие.

     -- Темп  жизни  возрос,  Петя,  --  объяснил шеф. -- Нужно
экономить время.

     И  шеф  стал  его  экономить.  Месяца  три  он  сидел  над
засаленной  книжкой, где были нарисованы цветные кружки. Синие,
желтые и красные. Это были дорожные знаки. Шеф смотрел на  них,
шевеля  губами,  а  они  смотрели на него. Потом три месяца шеф
ходил сдавать на права.  Таким  образом,  еще  не  приступив  к
эксплуатации машины, шеф успешно сэкономил полгода.

     Наконец   он  надоел  капитану,  который  права  принимал.
Капитан сказал, что он со своей женой реже встречается,  чем  с
шефом. И поставил ему зачет по вождению.

     Шеф   получил   права  и  на  следующий  день  приехал  на
автомобиле на работу. Он приехал к обеду. Я уже успел  по  нему
соскучиться. Шеф был возбужден до предела!

     -- Вы не представляете, где я побывал! -- воскликнул он.

     -- А где? -- спросил я.

     -- Долго рассказывать! -- сказал шеф и махнул рукой.

     Мы поработали как всегда. Шеф за письменным столом, а я за
приборами.  Потом  мы  оделись  и  вышли во двор. Шеф подошел к
своей машине и погладил ее, как ручное животное.

     -- Садитесь! -- предложил  он.  --  Чего  вам  трястись  в
трамвае? Сэкономите время. Через пять минут будете дома.

     Мы  сели  рядышком,  и шеф стал нажимать на педали. Машина
зарычала, как озверевшая толпа, но с места не двинулась.  Тогда
шеф   изменил   последовательность   нажимания   на  педали.  В
результате заглох мотор.

     -- Удивительные выпускают машины... -- пробормотал  шеф  и
достал книжечку. -Читайте, Петя!

     -- Включите   зажигание,   выжмите   педаль   сцепления  и
установите первую передачу,
 --   прочитал я.   --  Плавно нажимая на педаль газа, отпустите педаль
сцепления...

     -- И что, она должна поехать? -- с сомнением спросил шеф.

     -- Должна, -- сказал я.

     Шеф все так и сделал. Машина взревела и  затряслась.  Было
такое  впечатление,  что мы сейчас взлетим. Но мы не взлетели и
не поехали.

     -- Дурацкая книга! -- крикнул шеф, забрасывая  учебник  на
заднее сиденье.

     -- А  что  это  такое?  --  спросил я, указывая на красную
ручку.

     -- Петя, вы гений! -- сказал шеф. -- Это ручной тормоз.

     Он вырубил тормоз, и машина рванулась с места. Я посмотрел
на часы. Пятнадцать минут мы уже сэкономили.

     Мы выехали на улицу. Шеф на дорогу не смотрел,  а  смотрел
куда-то  вверх, где висели знаки. Из-под наших колес непрерывно
выпрыгивали пешеходы. Опомнившись, они  смотрели  нам  вслед  и
крутили указательным пальцем у виска.

     -- Сейчас направо, -- предупредил я.

     -- Здесь только прямо, -- сказал шеф.

     Только  прямо  было  еще  километра  два. Потом мы сделали
красивый поворот и поехали дальше.

     -- Что это за улица? -- спросил шеф.

     -- Не знаю, -- сказал я. -- Я здесь впервые.

     -- Ничего, зато посмотрим наш город, -- успокоил меня шеф.

     Оказывается, когда едешь на машине, нужно ехать туда, куда
показывают знаки. А совсем не  туда,  куда  тебе  нужно.  Кроме
того,  необходимо  ехать  в  правильном  ряду  и  по правильной
стороне. Шеф  все  время  чего-нибудь  путал.  Водители  такси,
обгоняя  нас,  кричали  шефу разные слова. Я никогда не слышал,
чтобы к профессорам обращались так  запросто  и  непринужденно.
Шеф молодец, он тоже огрызался.

     Когда мы сэкономили два часа и объехали весь город, у шефа
кончился бензин. Еще час мы заправлялись. Я понял, что мы будем
ездить,  пока  с  кем-нибудь не столкнемся. Тем более что такая
возможность возникала поминутно.

     Наконец шефу удалось подвезти  меня  к  дому.  Было  около
полуночи.  Я  поблагодарил его, и шеф поехал мучиться дальше. Я
даже представить себе не мог, сколько он еще сэкономит времени.

     На следующее утро шеф позвонил на работу из больницы.

     -- Все-таки не умеют у нас ездить, --  сообщил  он.  --  У
этого самосвала не было преимущественного права.

     Я  сообразил,  что  шеф  имел встречу с самосвалом. Причем
самосвал без всякого преимущественного права  превратил  машину
шефа  в  украшение  витрины  ГАИ.  Благодаря  этой  встрече шеф
сэкономил  еще  два  месяца.   Его   и   машину   ремонтировали
параллельно. Если так пойдет дальше, шеф может сэкономить целую
вечность. А ведь он еще нужен науке.



     Я  еще  никогда не застревал в лифте. Поэтому, когда такое
случилось,  я  даже  немного   обрадовался.   Как-никак   новое
впечатление  в  моей  обыденной  жизни.  А  лифт, между прочим,
застрял между седьмым и восьмым этажами в доме, где  живут  мои
знакомые.   Я  был  у  них  в  гостях.  Лифт  застрял  как  раз
посередине, так что образовались две щели: одна захватывала низ
восьмого этажа, а другая верх седьмого.

     Первым делом я нажал кнопку. Потом открыл и закрыл дверцы.
Потом  попрыгал  немного.  Потом  опять  нажал.  И  так  далее.
Конечно,  никакого  результата.  Тогда  я нажал кнопку "вызов".
Кого "вызов", чего "вызов",  было  неясно,  но  я  стал  ждать.
Примерно  через  полчаса  пришла девушка в очках и с конторской
книгой под мышкой.

     -- Вы, что  ли,  вызывали?  --  спросила  она,  равнодушно
раскрывая книгу. -Фамилия?

     -- А зачем фамилия? -- осторожно спросил я.

     -- Вы, гражданин, будете называть фамилию или будете время
тянуть?

     Я назвал фамилию.

     -- Где проживаете?

     Я сказал, где проживаю. Девушка очень рассердилась.

     -- Так  вы  же  не  с  нашего  участка!  --  сказала  она,
захлопывая книгу. -- Так бы сразу и сказали. Только  зря  книгу
испортила!

     И она повернулась, чтобы удалиться.

     -- Эй,  девушка!  -- закричал я, наклоняясь к нижней щели.
-- А лифт вашего участка?

     -- Не имеет значения. Раз вы не здесь живете, это делается
по другой форме. Нужно писать заявление на бланке.

     -- А где же взять бланк? -- совсем  растерявшись,  спросил
я.

     -- Сейчас принесу. Ездят всякие, отрывают людей от дела!

     И  она  ушла,  оскорбленная  в лучших чувствах. Пока ее не
было, я успел познакомиться со многими жильцами. Потом  девушка
принесла  бланк,  я его аккуратно заполнил, свернул трубочкой и
просунул обратно сквозь сетку.

     -- Скоро будет  эксперт,  --  заявила  девушка.  --  Номер
вашего заказа 315.

     Я   лег   на   пол   и   свернулся   калачиком.   Эксперт,
действительно, пришел скоро. Он беспокойно побегал по площадке,
ощупал сетку и сказал, что неисправность налицо.

     -- Будем составлять акт, -- произнес он. -- Таков порядок!

     И мы быстренько составили  акт.  Эксперт  его  подписал  и
просунул мне, чтобы я тоже расписался.

     -- Теперь все в порядке, -- сказал он и собрался уходить.

     -- А я? -- спросил я.

     -- Обычным   путем!   Обычным   путем!  --  прокричал  он,
удаляясь.

     Потом  снова  пришла  девушка  с  конторской  книгой.  Она
подшила  акт  к  соответствующей  странице  конторской  книги и
внесла мою фамилию.

     -- В течение дня будет мастер, -- объявила она. --  Никуда
не отлучайтесь!

     Мастер пришел к вечеру. Он был хмур и неразговорчив.

     -- На который этаж едешь? -- спросил он.

     -- На первый.

     -- Мог  бы  пешком спуститься, не барин, -- строго заметил
мастер. -- На кнопку нажимал?

     -- Нажимал.

     -- А на другие?

     -- На все нажимал.

     -- А на две сразу нажимал?

     -- Нет.

     -- Вот видишь! А вызываешь мастера! Попробуй-ка понажимай!

     Я стал нажимать на  две  кнопки  в  различных  сочетаниях.
Когда  я все перепробовал, мастер почесал затылок и сказал, что
он не знает теперь, что делать.

     -- А давай-ка на все сразу! -- вдруг озарившись,  придумал
он.

     Я сказал, что у меня не хватит пальцев.

     -- А ты носом, -- посоветовал мастер.

     Приловчившись,  я  нажал двенадцать кнопок. Лифт задрожал,
видимо, удивляясь такому требованию, а потом, подумав, переехал
вниз  и  остановился  между  пятым  и  шестым  этажами.  Мастер
перебежал туда, очень довольный. Он совсем вошел в азарт.

     -- Можно на восемь кнопок! Или на девять! -- кричал он. --
Понимаешь?   Главное   --   это   угадать   комбинацию.  Как  в
"Спортлото".

     Ну,  в  "Спортлото"  я  играл.   Я   прикинул   количество
комбинаций  и  сообщил  мастеру.  Мастер  ответил,  что другого
способа нет, потому что механизм лифта опечатан  после  ремонта
заводской бригадой.

     Делать  было  нечего.  Мы  стали играть. Надо сказать, что
некоторые комбинации давали  удивительный  эффект.  Лифт  возил
меня  туда-сюда,  но все время чуточку недоезжал или переезжал.
Мастер  совсем  замотался,  бегая  за  мной.  Присоединились  и
некоторые   жильцы,  которые  подсказывали  счастливые  номера.
Наконец какой-то  мальчик  угадал.  Меня  вынесли  из  лифта  с
опухшим от надавливания на кнопки носом.

     -- Творческая у вас профессия, -- сказал я мастеру. -- Все
время что-то приходится придумывать.

     -- Да, -- сказал он, вытирая лоб кепкой. -- Беготни только
многовато... Подпишите квитанцию. Кстати, с вас причитается.

     И я заплатил ему за честную и добросовестную работу.



     Рыбаков решил развестись.

     Вообще это делается очень просто. Было бы желание. Подаешь
заявление,  вносишь  определенную  сумму,  и привет! Но Рыбаков
интеллигент и,  кроме  того,  научный  работник.  Он  ко  всему
подходит творчески. Поэтому он начал с прецедента.

     -- Петя,  ты  никогда  не разводился? -- спросил он как бы
между прочим.

     -- Нет, -- сказал я.

     -- Жаль, -- вздохнул Рыбаков  и  снова  углубился  в  свои
приборы.

     -- А  что? -- заинтересовался я. -- Если тебе очень нужно,
то я могу попробовать. А потом расскажу.

     -- Мне нужно срочно, --  сказал  Рыбаков  и  с  ненавистью
посмотрел  на  портрет  киноактрисы  Чурсиной  над моим столом.
Видно, ему очень надоели женщины.

     И он постепенно начал рассказывать. Главное -- это его  не
спугнуть.   Рыбаков   очень   обстоятельный   человек.   Всякие
подробности, сопутствующие излагаемой информации, он включает в
текст. Получается примерно следующее:

     -- Ты когда-нибудь видел подвесной мотор  "Волна"?  Я  его
купил этим летом и привез к дядьке. Дядька у меня в Белоруссии,
у  него  три сына. Между прочим, охотники. Как-то раз мы с ними
ходили на кабана...

     Далее пошел рассказ  про  кабана,  который  я  опускаю.  К
разводу  он  не имеет никакого отношения. В самом конце истории
про кабана впервые промелькнуло слово "жена".  Я  стал  слушать
внимательнее.

     Но  Рыбаков  опять  свернул  на  какие-то мер[cedilla]жи и
донки, которые нужно ставить, оказывается, с умом. Он  мне  все
про  них  рассказал. Развод окончательно затерялся во всех этих
рыболовных снастях.

     -- Слушай, Саша,  --  сказал  я,  когда  до  конца  работы
остался час. -- Давай переходи к разводу. А то я домой уйду.

     -- К  какому  разводу?  --  удивился  Рыбаков.  Но  тут же
вспомнил  и  помрачнел.  -Так  просто  непонятно  будет.  Одним
словом, решил развестись.

     -- Ты жену предупредил? -- спросил я.

     -- Нет,  --  сказал Рыбаков. -- Я решил сначала статистику
навести.

     -- Так ты ей скажи, не теряй времени. Чем раньше  скажешь,
тем раньше разведешься.

     -- А как сказать-то? -- уныло спросил Рыбаков.

     -- А как мне говорил, -- посоветовал я.

     Рыбаков  задумался и думал до конца рабочего дня. Потом он
надвинул шляпу на очки, что-то пробормотал и пошел домой. А я с
интересом стал ждать, чем это дело кончится.

     -- Ты знаешь, ни черта не получилось, --  сообщил  Рыбаков
утром.

     -- Почему? -- удивился я. -- Ты ей про мотор сказал?

     -- Сказал.

     -- А про кабана?

     -- И про кабана.

     -- Ничего   не  понимаю!  А  про  донки,  мер[cedilla]жки,
мормышки?

     -- Нет, про мормышки я не успел, -- сказал Рыбаков. -- Она
в ванную ушла.

     -- А ты?

     -- Я пошел за ней. А у нас ванная, кстати, не такая, как у
всех.  Когда  делали  дом,  то  там  вышла  какая-то   чача   с
проектом...

     И он рассказал мне про чачу с проектом.

     -- А жена?! -- закричал я.

     -- Да  она,  понимаешь,  включила стиральную машину. Я сам
себя не слышал.

     Я посоветовал Рыбакову в следующий раз рассказывать с того
места, где его прервали. Чтобы не повторяться лишний раз. Иначе
он не разведется. Рыбаков донимал жену примерно  неделю.  А  по
утрам  донимал  меня,  рассказывая  все, что он сообщал жене по
вечерам. Причины развода были, видимо, очень серьезны.  Рыбаков
уже сложил небольшую сагу, а разводом пока не пахло.

     Наконец он явился на работу совершенно убитый.

     -- Ну что?! -- завопил я. -- Дело в шляпе?

     -- Куда  там!  --  махнул  он  рукой.  -- Она сказала, что
подаст на развод. А что я ей плохого сделал?

     -- Ну, и прекрасно, -- сказал я.  --  Все-таки  ты  своего
добился.

     -- Ошибаешься,  --  покачал головой Рыбаков. -- Она не так
меня поняла. Нужно ей все объяснить.

     По-моему, он до сих пор объясняет жене, как его  правильно
понять.



     Семейная жизнь -- дело тонкое. Я эту истину постигаю давно
и безуспешно.  Иногда  происходят такие вещи, что диву даешься.
Взять хотя бы случай с отбивной курицей.

     Мы с женой вернулись из гостей часа в два ночи.  Лифт  уже
не работал, и мы поплелись пешком на девятый этаж. Настроение у
меня было приподнятое. Кажется, я даже пел про себя.

     Мы  пришли  домой  и  убедились, что дети спят. Не успел я
оглянуться, как жена юркнула под одеяло и заснула.  А  я  успел
раздеться  только до пояса. Оставшись один, я загрустил и пошел
на  кухню  думать,  чем  бы  еще  заняться.  Почему-то  страшно
захотелось  есть,  хотя  в гостях я съел все, что было. И выпил
тоже все.

     Я  открыл  холодильник  и   обнаружил   в   нем   одинокую
замороженную   курицу   в   заграничном  пакете.  Находка  меня
обрадовала, и я содрал с курицы  полиэтилен,  не  повредив  ее.
Внутри  курицы  находился бумажный мешочек с чем-то. Мешочек не
было возможности вынуть, он примерз. Тогда я  зажег  духовку  и
положил в нее курицу на железный противень.

     Ночью  у  человека совсем другая психология. Вот днем я бы
никогда не осмелился сунуть семейную курицу в духовку.  Совести
бы не хватило. А тут хватило. Я положил ее ножками кверху и сел
читать журнал, ожидая, пока она изжарится.

     Курица  изжарилась на удивление быстро. Минут через десять
вся  кухня  наполнилась  дымом,  а  курица  приобрела  приятную
окраску.  Она  стала  как  курортница на пляже после отпуска. Я
вынул курицу из духовки и положил ее  на  тарелку.  Ножки  были
черные, как обгорелые спички.

     Я  вытащил из курицы бумажный мешочек и нашел в нем шейку,
печенку и еще что-то.  Еще  там  было  много  снега,  что  меня
удивило. Внутри курицы было холодно, как на Северном полюсе. Но
это  меня  не  остановило. Я уже намеревался отодрать от курицы
лапку, как вдруг в кухне появилась жена в  ночной  рубашке.  Ее
вид мне не понравился.

     Жена  мигом  оценила  обстановку  и,  не  говоря ни слова,
схватила  курицу  за  ту  самую  лапку,  которую  я   собирался
оторвать.  Взгляд  у жены был такой, что я вспомнил бессмертную
сцену из романа писателя Булгакова "Мастер и  Маргарита".  Есть
там  эпизод, когда Азазелло бьет гражданина Поплавского жареной
курицей по голове.

     Но жена не стала этого делать, а, схватив  курицу,  быстро
удалилась. Уже в дверях она сказала:

     -- Псих ненормальный! Это же курица на завтра детям.

     Мне  стало  стыдно. Я немного посидел, мысленно прощаясь с
курицей, и пошел в комнату. Жена опять спала как ни  в  чем  не
бывало. Курицы нигде не было видно.

     -- А где курица? -- спросил я.

     -- Выбросила, -- сказала жена.

     Я свою жену хорошо знаю. Она всегда говорит правду. Хотя с
ее стороны   было   совершенно  нелогично  выбрасывать  курицу,
которая первоначально предназначалась на завтра детям.

     Я вышел на балкон и взглянул вниз. С девятого этажа  ночью
трудно  разглядеть  курицу. Тем более если она упала в снег под
балконом. Мне  стало  жалко  курицу,  и  я  не  спеша  принялся
одеваться.

     -- Уйдешь -- не придешь, -- сказала жена.

     Когда  ей хочется спать, она выражается очень лаконично. В
стиле народных пословиц и поговорок.

     Тем не менее я оделся и спустился  вниз.  Курицу  я  нашел
быстро.  Она лежала на тротуаре, прямо на льду. Я представил, с
какой силой ее нужно было выкидывать,  чтобы  она  долетела  до
тротуара.  Вид  у  курицы  был  жуткий.  Я  раньше не знал, как
выглядит разбитое семейное счастье. Так вот, оно выглядит,  как
курица, упавшая с девятого этажа на ледяной тротуар.

     Я  поднял останки курицы, и мне показалось, что чего-то не
хватает. Поискав вокруг, я нашел в двух шагах лапку. Все это  я
торжественно   понес   наверх.  Оказалось,  что  внутри  курица
совершенно сырая. Хорошо, что ее вовремя выбросили, а то  бы  я
ее съел сырую.

     Я  положил  курицу на тарелку и снова пошел спать. На этот
раз на месте не оказалось жены.  Я  поискал  ее  в  туалете,  в
ванной,  заглянул в комнату к детям, но не нашел. Тогда я опять
посмотрел с балкона вниз и снова  ничего  не  увидел.  Пришлось
спускаться на улицу еще раз.

     Жены  под  балконом  не  было.  Только на месте, где упала
курица, стояла мрачная собака и  обнюхивала  тротуар.  Я  очень
разозлился.

     Вернувшись  домой, я нашел жену. Она спала на том же самом
месте. Я очень устал ходить вверх и вниз,  поэтому  разделся  и
сразу заснул.

     Самое удивительное, что утром отношения между нами с женой
были наиприятнейшие. Будто и не было никакой разбитой вдребезги
курицы.  Почему  я и говорю, что семейная жизнь -- дело тонкое.
За завтраком я рассказал эту историю детям в виде  поучительной
сказки. Дети очень смеялись, а потом дочка сказала:

     -- А я знаю! Мама у нас в комнате пряталась! Под столом. Я
проснулась и спросила, что вы делаете. А мама сказала, что вы с
ней играете.

     Между прочим, такие игры не редкость. А отбивную курицу мы
дожарили и съели все вместе. Она была очень вкусная.



     Дети  сейчас  пошли  очень  информированные,  чего  нельзя
сказать о родителях. Дети  все  время  что-то  читают,  слушают
радио  и  смотрят  телевизор. У меня лично нет времени смотреть
телевизор. Неудивительно, что я отстаю от жизни.

     -- Папочка, -- сказала моя дочь Оля. -- Нам всем в  классе
очень нравится Хампердинк. А тебе?

     Я осторожно попытался выяснить, кто такой этот хампердинк.
Или что  это такое. Дочь скорбно на меня посмотрела и прочитала
краткую лекцию о современной музыке. Я сделал вид, что  понимаю
все термины, так было проще.

     -- В  зоопарк  привезли нового аллигатора, -- сообщила она
затем без всякой связи с предыдущим. --  Его  надо  обязательно
посмотреть.

     Мой сын Сережа, которому четыре года, тоже выразился в том
смысле,  что нужно посмотреть этого агитатора. Без агитатора он
прямо-таки не мыслил дальнейшего существования.

     -- Не агитатора, а аллигатора! --  строго  поправила  Оля.
Она  его  главная  воспитательница.  Мы  с  женой  ей полностью
доверяем. Короче говоря, выяснилось, что в воскресенье я поведу
детей на встречу с аллигатором. Жена  сказала,  что  это  очень
кстати,  потому  что  она  в  наше  отсутствие  подготовится  к
докладу.

     Мы ехали в трамвае и играли с Олей в  города.  Сережа  мне
изредка подсказывал, когда я попадал в трудное положение.

     -- Аддис-Абеба, -- говорила дочь.

     -- Актюбинск, -- защищался я.

     -- Коала-Лампур!

     -- Нет такого, -- заявил я не очень уверенно.

     -- Да, папочка? Это столица Малайзии.

     Пассажиры трамвая посмотрели на меня осуждающе. Можно было
подумать, что все они родом из этого самого Лумпура.

     -- Ростов, -- сказал я.

     -- Вальпараисо.

     Я   оглянулся   по   сторонам,   ища   поддержки.   Сережа
меланхолично ковырял в носу, а пассажиры сидели с таким  видом,
будто только вчера сдали экзамен по географии за седьмой класс.
У каждого за душой был целый ворох городов.

     В  это  время трамвай остановился, и в вагон вошла молодая
женщина с двумя детьми. Тоже мальчик и девочка, такие же, как и
мои, но расположенные в обратном порядке.

     -- Вальпараисо, -- строго напомнила Оля.

     -- Оттава! -- с ходу включился мальчик.

     И они в  бешеном  темпе  начали  обстреливать  друг  друга
городами. Женщина посмотрела на меня и сочувственно улыбнулась.
Мы  были  товарищами  по  несчастью.  Вряд  ли она знала больше
десятка городов, да и то в Европейской  части  СССР.  Это  была
настоящая женщина.

     Наши дети замкнулись друг на друге, и можно было некоторое
время дать мозгу передышку.

     -- Мы  едем  смотреть  агитатора,  -- сообщил неисправимый
Сережа девочке.

     -- А  мы  едем  смотреть  слона,  --  независимо  ответила
девочка. -- И жирафа. И кенгуру.

     Сережа  завистливо  посмотрел на девочку и не нашелся, что
ответить. Подумав, он не очень последовательно  заявил,  что  у
него  в  кармане  есть стеклышко, и тут же показал его девочке.
Стеклышко оказалось отбитым горлышком пивной бутылки, и  я  его
отобрал. Девочка с интересом взглянула на меня и спросила:

     -- Мама, а почему ихний папа не в командировке?

     Женщина  посмотрела  на  меня  как  бы извиняясь. То ли за
девочку, то ли за папу, который  находился  в  командировке.  Я
тоже смущенно улыбнулся, так как понятия не имел, почему я не в
командировке.

     -- Они  такие  любознательные  в этом возрасте, -- сказала
женщина.

     -- Угу, -- промычал я.

     Между  тем  Сережа   продолжал   демонстрировать   девочке
содержимое   карманов.  Он  извлек  оттуда  половину  резиновой
подметки, кусок кирпича и спичечный  коробок,  где  сидел  жук.
Жуком девочка заинтересовалась. Словом, они вступили в контакт.

     Таким   образом,   неохваченными  оказались  только  мы  с
женщиной. Откровенно говоря,  я  позавидовал  сыну.  У  меня  в
карманах ничего такого интересного, что можно было бы показать,
не  имелось.  Тогда старшие дети, видя затруднительность нашего
положения, пришли на помощь.

     -- Мы пойдем  все  вместе,  --  сказала  Оля.  --  Сначала
посмотрим аллигатора, а потом всех остальных.

     -- Вы  познакомьтесь,  пока  наш  папа  в командировке, --
разрешил мальчик.

     Я покосился на пассажиров, боясь, что слова мальчика могут
быть истолкованы превратно. Женщина  нервно  рассмеялась,  и  я
понял, что она опасается того же. Хотя в принципе не против.

     -- Петр  Николаевич,  --  сказал  я  с идиотским поклоном,
чувствуя, как теплеют уши.

     -- Наталья Генриховна, -- прошептала  женщина,  покрываясь
пятнами.

     -- Очень  приятно,  --  сказал я, заставив себя улыбнуться
несколько иронически. Я хотел показать Наталье Генриховне,  что
это еще ни к чему не обязывает.

     -- А как зовут вашего папу? -- вдруг спросила Оля.

     -- Его  зовут  Котик,  --  ответил мальчик. -- А вообще он
Константин.

     -- А нашу маму  зовут  Киса,  --  сообщила  Оля  и  мерзко
захихикала.

     -- Киса! -- закричал мальчик.

     -- Котик! -- заорала дочь.

     -- Юра, прекрати! -- не выдержала женщина.

     В  трамвае  произошло  легкое  движение.  Я  оглянулся  на
публику, приглашая снисходительно отнестись к  детям.  Никакого
сочувствия  в глазах пассажиров я не увидел. "Мало того, что он
неуч, -- читал я во взглядах, -- так он  еще  соблазняет  чужих
жен".

     К   счастью,   подоспел  зоопарк.  Мы  вышли,  провожаемые
зловещей  тишиной  вагона.  Первые  несколько  видов  зверей  я
смотрел  невнимательно,  напряженно  соображая,  о  чем  бы мне
поговорить с Натальей Генриховной.

     -- Слоны живут очень дружно, -- наконец заметил  я,  когда
мы дошли до слонов.

     Наталья Генриховна ободряюще улыбнулась.

     -- Самцы  оберегают самок... -- продолжал я, но прервался,
потому  что   Наталья   Генриховна   вздрогнула   и   испуганно
огляделась.

     -- Дети,  --  поспешно  сказала  она.  --  Сейчас мы будем
кормить слонов.

     Она собрала детей в стайку и выглядела в этот момент очень
мило. Слонам бросили булку, а Сережа, видимо, от полноты  души,
добавил свой кусок кирпича и подметку. Слон подметку съел.

     Примерно  к  белым  медведям  мы  с  Натальей  Генриховной
разговорились не на шутку. Я рассказывал  ей  телепрограмму  "В
мире  животных",  а  она  приятно  улыбалась. Когда мы дошли до
птицы какаду, которая удивленно на нас посмотрела, мы заметили,
что детей с нами нет. По всей вероятности, они  потерялись.  Мы
бросились  назад  к медведям и прежде всего проверили, не упали
ли дети в бассейн, где в  это  время  плавал  грязный,  желтый,
прескверного  вида  медведь.  Потом  мы  пробежали мимо тигров.
Аллигаторы были закрыты на ремонт. Наталья Генриховна дрожала и
заламывала руки. Я бы тоже заламывал, если бы умел.

     -- Товарищи Верлухин Петр Николаевич  и  Осинская  Наталья
Генриховна,  --  заорал  на  весь  парк  репродуктор,  когда мы
мчались мимо удава. -- Ваши дети Оля,  Сережа,  Юра  и  Танечка
ждут вас вместе с работником детской комнаты милиции у площадки
молодняка.

     Наталья  Генриховна  побледнела,  а  я  мысленно прикинул,
сколько моих знакомых и родственников бродит в настоящий момент
по  зоопарку  и  имеет  возможность  познакомиться   с   новыми
подробностями  моей личной жизни. Получалось вполне достаточное
количество.

     Работник  детской  комнаты  милиции  оказался  женщиной  и
старшим  лейтенантом.  Судя по тому, как она посмотрела на нас,
дети успели ей кое-что порассказать. Мы схватили их за  руки  и
понеслись к выходу. На остановке мы попрощались, причем Наталью
Генриховну все еще била нервная дрожь.

     В трамвае Оля вынула записную книжечку и сказала:

     -- Папочка,  я  записала  Юрин  телефон. Мы договорились в
следующее воскресенье пойти вместе в цирк. Только они пойдут  с
папой. Он скоро приедет.

     -- С папой? -- пробормотал я. -- Зачем с папой?

     -- А мы с мамой! -- закричал Сережа.

     -- Правильно,  --  сказала  Оля.  --  Хорошо  ты придумал.
Ихнему папе тоже будет интересно.

     И  они  посмотрели  на  меня  своими  чистыми,   детскими,
преданными глазами.



     Один  мой  друг учился на режиссера драматического театра.
Он благополучно доучился до последнего курса  и  был  послан  в
тьмутараканский ТЮЗ, чтобы поставить там дипломный спектакль.

     Через  полгода  из  Тьмутаракани  поползли  неясные слухи.
Вроде бы моему другу  удалось  там  что-то  поставить  в  обход
традиций.   Достоверных   оценок  не  было,  но  говорили,  что
очень.

     И вот он приехал обратно защищать этот спектакль.

     Я пошел на  защиту,  потому  что  люблю  наблюдать  всякую
ерунду.

     Мне  самому  приходилось  защищаться,  а  потом  много раз
бывать на защитах. Обычно это выглядит так. За столом, накрытым
скатертью из бархата, сидит группа пожилых людей. Как  правило,
среди  них  есть  один помоложе, ведущий себя агрессивно. Самый
сонный обыкновенно председательствует.  Если  в  комиссии  есть
женщина,  это  вносит  оживление  и  некоторую  фривольность  в
задаваемые вопросы.

     Дипломант обычно имеет глуповато-задорный вид и  время  от
времени  что-нибудь  чешет  у  себя  на  теле. Он охотно дал бы
отпилить себе руку, лишь бы побыстрее все  кончилось.  Но  руку
никогда не отпиливают. В этом и заключается садизм.

     Сам  процесс  зачастую  лишен  всякого  смысла.  В течение
получаса дипломант и комиссия выслушивают друг от друга  всякую
дичь. У комиссии есть преимущество: она может задавать вопросы.
Дипломант этого права почему-то лишен.

     Так  дело  происходит  в  технических  вузах. Мне хотелось
узнать, какие коррективы вносит в эту процедуру искусство.

     Итак, зал большой.  Скатерть  есть.  Агрессивный  оппонент
тоже.  Тут  он  оказался с бородой. Председатель был массивен и
имел хорошо поставленный голос. За столом также сидела узкая  и
длинная,  как  змея,  женщина,  которая изящно обвивала стул. В
руке у  нее  дымилась  сигарета.  Женщина  напомнила  мне  Сару
Бернар, хотя Сары Бернар я никогда не видел.

     Первым  вошел мрачного вида длинноволосый юноша в джинсах.
За ним внесли доску, на которой была укреплена афиша спектакля.
Афиша была прикреплена вверх ногами.

     Изогнувшись, я прочитал, что спектакль называется "В  цеху
его  дом".  Не  успел юноша открыть рот, как бородатый закричал
фальцетом:

     -- А вам не кажется?!

     Он не стал договаривать, а изобразил в воздухе  крутящееся
колесо.  Парень  оглянулся  на  афишу,  но  ничего  не понял. С
большим трудом его удалось убедить  перевернуть  афишу.  Вместо
того   чтобы  отколоть  кнопки  и  перевесить  афишу,  он  стал
переворачивать   всю   доску.   Когда    он    это    проделал,
председательствующий прочитал громоподобным шепотом

     -- "В цеху его дом"... Это современно.

     -- Мой   герой   --  молодой  современник,  --  с  вызовом
подхватил  юноша.  --  Он  всегда  делает  добро.  Он  верит  в
притягательную силу. У него есть любовь...

     -- Скажите,  -- вмешалась узкая женщина, устремляя к юноше
зажженную сигарету,
 --  у него на протяжении всего развития конфликта есть любовь или же он обретает
ее по логике драматического развертывания?

     -- Развертывания! -- уверенно заявил парень.

     -- Так! -- удовлетворенно воскликнула женщина.

     -- Кто написал музыку? -- спросил вдруг председатель.

     -- Пьесу написал местный драматург.

     -- А пьесу, простите, кто написал?

     -- Музыка Людвига вана...

     Я  почувствовал,  что  в  этом  месте  мне  нужно   срочно
проглотить   таблеточку  одного  лекарства.  Оно  обладает  тем
свойством, что мне сразу становится все до фени.

     Я проглотил эту таблеточку  и  стал  слушать  дальше.  Мне
ужасно  хотелось узнать, про что же эта пьеса с таким диким для
слуха наименованием? Кто  там  действует?  Какой  цех  хотя  бы
имеется в виду?

     Вместо этого парень сказал так:

     -- Светлое побеждает в итоге. Таков замысел.

     -- Вы его воплотили? -- быстро выкрикнул бородач.

     -- Угу.

     -- Кто видел спектакль? -- спросил председатель.

     Парень тревожно прошелся глазами по рядам. Увидев, что все
потупились, он осмелел и признался:

     -- Вообще-то это опера. На мотив "Лунной сонаты".

     -- Вопросов больше нет? -- спросил председатель.

     У  меня  была  уйма  вопросов,  больше  ни  у  кого. Парня
отпустили, а на его месте возникло что-то бледное и  анемичное,
все  в  прыщах.  За  ним  торжественно  внесли макет декораций,
похожий на витрину гастронома в сильном уменьшении.

     Бледное начало говорить.

     -- Мой  спектакль,  посвященный   борьбе,   я   ставил   в
содружестве     с     совхозом     "Красногвардейский".    Тема
героического...

     -- Борьба с интервентами? -- прервал председатель.

     -- Борьба за урожай, -- промямлило анемичное.  --  У  меня
играют овощи, фрукты и продукты питания.

     -- Метерлинк! -- уверенно заявила женщина-змея.

     Председатель   боязливо   покосился  на  нее  и  предложил
дипломанту переходить прямо ко  второму  акту.  Дипломант  стал
мусолить  второй акт, после чего выяснилось, что там есть еще и
третий. Дипломант уверенно  излагал  победный  марш  овощей  по
прилавкам и дружную самошинковку капусты в исполнении плясового
трио.

     -- Вы Чехова читали? -- участливо спросил бородатый.

     -- В школе, -- застенчиво призналось бледное.

     После  этого  оно  испарилось,  а в зал, как кавалерийская
дивизия, вступила молодая женщина  в  короткой  замшевой  юбке.
Высоко  неся  бюст,  она  надвинулась на комиссию и выложила на
стол какие-то бумажки.

     -- Мои программки, -- сказала она контральто.

     Затем  она  отошла  к  своей  афише,  и  только  тут   все
разглядели,  что на афише значится: Н. В. Гоголь. "РЕВИЗОРША" .
Женщина тряхнула грудью и выпалила на одном дыхании:

     -- Борьбе с темными пережитками прошлого,  каким  является
угнетение   женщин   в   недавнем  прошлом  и  на  классическом
материале, посвящен спектакль по мотивам пьесы Гоголя...

     При этом она делала ногами как  застоявшаяся  лошадка.  На
коленках почему-то были красные пятна.

     -- Кто играет городничего? -- спросил председатель.

     -- Городничую,  --  поправила  девица. -- Все мужские роли
заменены  женскими.  В  спектакле  всего   трое   мужчин:   сын
городничей, ее муж и унтер-офицерский вдовец.

     Он встал из-за стола, подошел к режиссерше и быстро провел
туда-сюда  пальцем перед ее носом. Дипломантка застыла с широко
открытыми глазами. Бородач на цыпочках вернулся на место. После
этого комиссия затеяла  теоретический  спор:  является  ли  эта
постановка   новаторством   или  еще  чем  похуже.  Дипломантка
продолжала стоять в оцепенении.

     -- Это все нужно трактовать по Фрейду, -- сказала  женщина
с сигаретой и сбросила пепел на пиджак бородача.

     -- И  госпожу  Хлестакову?!  И мадам Бобчинскую?! -- почти
завизжал бородач.

     -- Либидо, -- пожала плечами узкая женщина.

     Я не знал, что такое "либидо". Я  изнывал  от  непонимания
элементарных  для  искусства  вещей.  Я с ненавистью смотрел на
красные коленки режиссерши. Вскоре она победоносно ушла. Ее ход
был похож на вынос пионерского знамени дружины.

     Следующим появился красивый южанин с  афишей,  на  которой
было  что-то вытиснено арабской вязью. Он тут же начал говорить
на своем языке и говорил минут десять не прерываясь.

     -- Это студент-заочник... -- пронеслось по  рядам.  --  Он
приехал   с   переводчиком,   но   переводчик   вчера  попал  в
вытрезвитель. Прямо из ресторана "Баку"... А этот по-русски  ни
бельмеса!

     Южанин между тем деловито продолжал свою речь.

     -- Товарищ...  Гражданин!.. Хватит! Стоп, стоп! -- замахал
на него руками председатель. -- Он откуда? --  шепотом  спросил
он у бородача.

     -- Из Чечено-Ингушетии.

     -- Кто видел спектакль? -- тяжело спросил председатель.

     Последовало общее молчание.

     Кто написал... Тьфу! Кто знает язык?

     Та же реакция.

     -- Ну,  как  называется то, что он поставил? Где дипломная
записка?! -- вышел из себя председатель.

     Ему подали папку с титульным  листом,  украшенным  той  же
непонятной  вязью. Председатель перелистнул несколько страниц и
уставился на дипломанта с обреченным видом.

     -- Как вас зовут? -- выдавил он.

     -- Миригим, -- скромно улыбаясь, ответил юноша.

     -- Идите,   Миригим.   Идите...   Уходите,   Миригим!   --
шаляпинским басом прорычал председатель.

     Миригима сдуло.

     И  вот  после  этого  небольшого  инцидента  в  зал легкой
походкой  вбежал  мой  друг,  принеся  с  собой  степные  ветры
Тьмутаракани. Волосы у него на голове игриво извивались. Улыбка
была чарующая.

     За  ним  внесли  восемнадцать  стендов  фотографий и афиш.
Люди, которые их вносили, были в турецких тюрбанах.

     Он отпустил их величавым  жестом,  повернулся  к  столу  и
улыбнулся еще более обворожительно.

     -- Главный   герой   моего   спектакля   Странность...  --
промурлыкал он. -- Не правда ли, все странные вещи происходят в
пятницу? Эйнштейн говорил, что  здравый  смысл  не  так  просто
убить.  Своим  спектаклем  я  опровег  это  предположение.  Вот
посмотрите...

     В его руках появился бумажный кубик.

     -- Это   программка   спектакля.   Чтобы   прочитать   ее,
необходимо  залезть внутрь кубика, потому что текст напечатан с
внутренней стороны. Это могут сделать только  дети...  Или  еще
пример: запах варенья. У нас в спектакле весь второй акт пахнет
вареньем...  Инсценировку  я  написал сам. Стихи и музыку тоже.
Давайте послушаем...

     Он  включил  магнитофон.   Полились   звуки   увертюры   к
"Севильскому  цирюльнику".  Мой  друг подпрыгнул в воздухе, как
Щелкунчик, и, повисев немного, медленно опустился на пол.

     Первой опомнилась узкая женщина.

     -- Какая  концепция   вам   ближе   --   брехтовская   или
вахтанговская? -- спросила она интимно.

     -- Мне ближе романтический катаклизм Огюста Кардье, -- так
же интимно ответил мой друг, послав в зрителей еще одну улыбку.

     Это било без промаха.

     А  что  это  у  вас  за  ящик?  --  подозрительно  спросил
председатель, указывая на макет.

     -- Это образ спектакля. Там все происходит на потолке,  --
пояснил дипломант.

     -- Послушайте,  --  визгливо произнес бородатый. -- Вот вы
пишете в дипломной записке слово  "спектакль"  через  "и".  Как
это?

     -- Моя  героиня  --  француженка.  В  конце  спектакля она
говорит "оревуар", что означает  "до  свиданья",  --  терпеливо
объяснил друг.

     -- Оревуар! -- протрубил председатель.

     Друг  хлопнул  в  ладоши,  и  толпа  гномов унесла афиши и
кубики. Потом он вынул из кармана пачку фотографий и раздал  их
членам  комиссии.  На фотографии был изображен он сам анфас и в
профиль.

     -- Мы раздаем это бесплатно после  каждого  спектакля,  --
сказал он.

     ...Еще продолжала играть музыка, еще комиссия разглядывала
фотографии, еще пахло ванилью и лимонными корочками, а мой друг
уже летел мимо люстры на восток, за Уральский хребет, к великим
сибирским рекам.

     Его  фотографию  можно видеть в витрине фотоателье на углу
Большого и улицы Зеленина.

     А мне теперь ужасно  хочется  пойти  на  защиту  дипломных
работ  дрессировщиков  тигров или, скажем, внушителей мыслей на
далекие расстояния.





     Вообще-то я в чудеса не верю. От  них  меня  еще  в  школе
отучили.  Я  верю  в  науку  и  прекрасное будущее. Это немного
понятнее. Но  иногда  все-таки  чудеса  происходят,  и  с  ними
необходимо считаться.

     Короче  говоря, однажды я обнаружил у себя на столе письмо
от шефа. Шеф любит со мной переписываться. То есть пишет только
он, а я читаю. Шеф часто засиживается в лаборатории допоздна, и
тогда ему в голову приходят мысли. Утром я их изучаю. Например,
так:  "Петя!  Подумайте,  нельзя  ли   объяснить   аномалии   в
инфракрасной  области  межзонным  рассеянием". Или что-нибудь в
этом роде.

     Обычно я не спешу на такие вещи реагировать. Кто его знает
-- вдруг это бред? Шеф сам так часто говорит.  Вернее,  кричит,
вбегая  в  лабораторию:  "Все  вчерашнее  бред и чушь собачья!"
Почему собачья, я  не  знаю.  Обыкновенная  человеческая  чушь,
каких много. И не самая худшая.

     Но  на  этот раз было нечто новое. На столе лежал почтовый
конверт, заполненный фиолетовыми чернилами довольно размашисто.
Был написан адрес нашего института,  а  после  словечка  "кому"
указано просто: "главному начальнику". Ни больше ни меньше.

     К  письму  скрепкой  была  прикреплена бумажка, на которой
располагалась лесенка резолюций.

     "Пименову. Разобраться". Подпись ректора.

     "Турчину. Проверить". Подпись Пименова.

     "Жолдадзе. Ответить в недельный срок". Подпись Турчина.

     "Барсову. Ничего  не  понимаю!  Морочат  голову".  Подпись
Жолдадзе.

     "П.  Верлухину. Петя, ради бога, разберитесь в этой чаче и
напишите ответ". Подпись шефа.

     Верлухин -- это я. Ниже меня в  системе  нашего  института
находится   только   корзина  для  бумаг.  Поэтому  я  не  стал
накладывать  резолюцию,  а  обратился  к   письму.   Оно   меня
заинтересовало.

     Тем  же  самым  фиолетовым  почерком  на  шести  страницах
сообщалось, что автор  письма  обнаружил  электрический  ток  в
кованом железе. В скобках было указано: "подкова". Он ее как-то
там нагревал на свечке, отчего и текли токи. И в ту, и в другую
сторону.  Причем большие. Он ими аккумулятор мотоцикла заряжал,
а потом полгода ездил.  Было  написано,  что  это  подтверждает
теорию  Брумма.  Автор  попросил  повторить  эксперимент и дать
отзыв на предмет получения авторского свидетельства.

     Внизу был адрес. Село Верхние Петушки Ярославской области.
Василию Фомичу Смирному.

     Я только  одного  не  понял.  Откуда  в  Верхних  Петушках
известна теория Брумма? Я сам о ней понятия не имел.

     Взял  учебник.  Нет  теории  Брумма.  Полез  в  физическую
энциклопедию. На букву "Б" после Макса  Борна  шел  этот  самый
Ганс  Фридрих  Брумм,  умерший, как выяснилось, двести двадцать
лет назад. Он чего-то там насочинял в  своей  келье,  поскольку
был   монахом.   Кажется,   даже   алхимиком.  Потом  все  это,
естественно, опровергли и поставили  на  его  теории  крест.  А
Василий Фомич хочет этот крест поколебать. Так я понял.

     Ну так это проще простого! Я тут же сел и написал:

     "Уважаемый   товарищ  Смирный!  Ввиду  того,  что  трудами
Максвелла, Герца и советских ученых теория Брумма  опровергнута
как  антинаучная,  Ваше  предложение  не  может  быть  принято.
Видимо, в Ваши опыты вкралась ошибка".

     В общем, "этого не может быть, потому что этого  не  может
быть  никогда".  Лихо  я  с  ним  разделался,  а заодно еще раз
заклеймил Брумма. Нечего ему произрастать на нашей почве!

     Потом я изобразил реестр подписей с указанием должности  и
звания.     Получилось     внушительно.    Ректор    института,
член-корреспондент. Зам по науке, профессор,  и  так  далее.  А
внизу скромненько: младший научный сотрудник П. Н. Верлухин.

     Отнес  к  машинистке и сел, довольный проделанной работой.
Когда пришел шеф, я коротко доложил о Брумме, и шеф  улыбнулся.
Кстати,  о  Брумме  он  тоже слышал впервые, это я понял по его
глазам.

     Знал бы он, каким боком обернется этот Брумм, не  улыбался
бы.

     Тут  пришел  Лисоцкий.  Лисоцкий  у нас считается солидным
человеком. Он все время пишет диссертацию. Он ее пишет уже  лет
десять.  Когда  я студентом был, уже говорили, что он ее пишет.
Когда он ее наконец напишет, это будет что-то потрясающее. Типа
"Войны и мира" Льва Толстого. На заседаниях кафедры  он  всегда
ссылается  на трудности. Его за это уважают. Всем нравится, что
он уже десять лет преодолевает трудности и это ему не надоело.

     У  Лисоцкого  феноменальный   нюх.   Если   где-нибудь   в
лаборатории  отмечают день рождения, он всегда заходит спросить
таблицы интегралов. На что ему интегралы, неизвестно.  Конечно,
его  угощают,  иначе  неудобно.  Он  выпивает  сухое  вино, ест
пирожные с кофе, а потом берет интегралы и  уходит,  извиняясь.
На  этот  раз,  я  уверен,  он тоже зашел неспроста. Что-то ему
подсказало зайти.

     -- Что нового в инфракрасной области? -- спросил Лисоцкий.

     Ему все равно, что инфракрасная, что  ультрафиолетовая,  я
знаю. Это он для затравки.

     И шеф ему брякнул про Брумма. Со смехом, конечно. Лисоцкий
тоже посмеялся, поговорил про телепатию, а уходя, взял зачем-то
Физическую  энциклопедию.  Сказал,  что хочет освежить в памяти
второе начало термодинамики. Наверное, соврал. Я ему  почему-то
не верю.

     Лаборантка  Неля  принесла письмо, отпечатанное на бланке,
мы с шефом расписались  и  отправили  его  вверх.  И  оно  тихо
двинулось в Верхние Петушки в качестве официального документа.

     Письмо ушло, и мы о нем забыли. Все пошло своим чередом. С
лекции  пришел  Саша Рыбаков и впился в свой осциллограф. Гена,
другой ассистент, устроил зачет по  твердому  телу,  причем  я,
чтобы  интереснее  было  жить,  подкидывал студентам шпаргалки.
Гена сидел довольный, что группа так  хорошо  усвоила.  Он  все
время кивал, у него даже шея устала.

     К  концу  рабочего  дня  Брумм  опять  всплыл по какому-то
поводу. Выяснилось, что Саша знает его эффект. Ну, Саша  вообще
все  знает,  это  неудивительно.  Он оторвался от осциллографа,
протер очки и сказал:

     -- Ты еще с ним нахлебаешься. У него хитрая теория.

     -- Вот еще! -- сказал я. -- Ее давно похоронили.

     Саша  хмыкнул  и  посмотрел  без  очков   куда-то   вдаль,
по-видимому,  в семнадцатый век, в город Кельн, где обитал Ганс
Фридрих Брумм. От этого его лицо сделалось  немного  святым.  А
впрочем,  так  всегда  бывает  у  близоруких, когда они снимают
очки.



     Через три недели история с Бруммом вступила в новую  фазу.
Шеф  пришел  на  работу  хмурый  и  долго перекладывал на столе
бумажки. Я уже подумал, что его опять в кооператив не  приняли.
Оказалось, нет.

     -- Вот такие дела, Петр Николаевич, -- сказал шеф.

     Это  мне  еще  больше  не  понравилось.  Обычно  он ко мне
обращается менее официально.

     Шеф достал из портфеля папку, а из  нее  вынул  бумаги.  Я
сразу же заметил сверху письмо со знакомым фиолетовым почерком.
И  конверт был такой же: "Поздравляем с днем Восьмого марта!" А
дело, между прочим, было в сентябре. На этот раз к письму  была
подколота  бумага  из газеты. Не считая институтских резолюций.
Только они были уже в повышенном тоне.

     Шеф молча положил это все передо мной  и  стал  курить.  Я
чувствовал,  что  он  медленно  нагревается. Как паровой котел.
Потом он подскочил и ударил кулаком по столу, отчего фиолетовые
буквы письма прыгнули куда-то вбок.

     -- Поразительно! -- закричал шеф. -- Мракобесие!  Алхимией
заниматься я не желаю!

     -- Ничего,  Виктор  Игнатьевич,  --  сказал я. -- Это тоже
полезно. Вы только не волнуйтесь, я все сделаю.

     -- Вы уж, пожалуйста, Петя, -- попросил шеф. -- И ответьте
как-нибудь помягче. Пообещайте ему что-нибудь.

     -- Посмертную славу, -- предложил я.

     -- Ни в коем случае! -- испугался шеф. --  Пообещайте  ему
какой-нибудь   прибор,  что  ли?  Амперметр,  к  примеру...  О,
Господи! -- И шеф нервно  забегал  по  лаборатории.  Он  всегда
принимает все близко к сердцу. Так он долго не протянет.

     В   письме   из   газеты   указывалось  на  недопустимость
пренебрежительного отношения к письмам трудящихся. Оказывается,
нужно было проверить самим эффект Брумма,  а  не  ссылаться  на
какого-то Максвелла.

     -- Брумм-брумм-брумм... -- запел шеф на мотив марша.

     -- Он тут Энгельса цитирует, -- заметил я, ознакомившись с
письмом Василия Фомича в газету.

     -- Брумм-брумм-брумм, -- еще громче запел шеф.

     Я  отложил  свой  эксперимент  и  занялся  опытом  Василия
Фомича.  Прежде   всего   предстояло   достать   свечку.   Гена
посоветовал купить в магазине, а Саша Рыбаков
 --  в церкви. Церковь к нашему институту ближе, чем магазин, поэтому я
направился туда.

     У  церквей  странное расписание работы. Иногда они закрыты
весь день, а иной раз работают даже ночью. Мне повезло. Церковь
функционировала. У входа какая-то старушка торговала  свечками.
Свечки были тонкие, как макароны, и дорогие. Я купил пять штук,
и старушка меня перекрестила. Видать, я ей понравился.

     С  подковой  дело  обстояло  хуже. Я просто не знал, где в
городе  можно  достать   качественную   подкову.   Позвонил   в
справочное  бюро.  Меня  там  обругали,  сказали,  чтобы  я  не
хулиганил. Тогда я заказал подкову в  механической  мастерской.
Дядя  Федя,  наш стеклодув, нарисовал мне по памяти эскиз. Он у
нас родом из деревни. Я перечертил  по  всем  правилам  в  трех
проекциях,  и  в  аксонометрии  тоже. Все честь честью. Выписал
наряд и стал ждать.

     Три дня  я  бегал  в  мастерскую,  интересовался  заказом.
Наконец подкова была готова.

     -- У тебя конь-то что, одноногий? -- спросил слесарь.

     -- Остальные у него протезы, -- сказал я.

     -- Кобыла или жеребец?

     -- Скорее, жеребец.

     -- Жалко животное, -- сказал слесарь.

     Я  принес  подкову  на  кафедру  и принялся готовить опыт.
Народу набежало очень много. Шеф, чтобы не волноваться, ушел  в
библиотеку. Я чувствовал, что он не совсем уверен в результате.
Лисоцкий  ходил  и иронизировал насчет подковки. Однако к схеме
приглядывался очень  внимательно.  Это  я  отнес  на  счет  его
природной любознательности.

     Я  укрепил  подкову  на  штативе,  припаял  к ней провода,
присоединил  амперметр  и  зажег  свечу.  Все  это   напоминало
венчание.  Со  свечой  в  руке  я  походил  на жениха. На месте
невесты стоял Лисоцкий.

     -- Надо спеть аллилуйю, -- предложил Рыбаков.

     Я поднес свечку  к  подкове  и  начал  нагревать.  Стрелка
прибора дрогнула и подвинулась на одно деление.

     -- Термоэлектрический ток, -- констатировал Лисоцкий.

     Ну  это  я и сам знаю. Никаким Бруммом и не пахло. Я извел
три свечки, нагревая подкову  в  разных  местах.  Она  потеряла
прежний   блеск,  закоптилась  и  выглядела  жалко.  Получилась
какая-то бывшая в употреблении подкова.

     -- Ни хрена, -- сказал Саша Рыбаков  и  вернулся  к  своим
приборам.

     -- И  должно  быть ни хрена, -- раздался сзади голос шефа.
Он незаметно подошел и наблюдал за опытом.

     -- Дайте паяльную лампу, -- сказал Лисоцкий.

     -- Не мешай эксперименту! -- сказал шеф.

     -- Дайте лампу! -- закричал Лисоцкий.

     Ему дали лампу,  и  он  в  течение  десяти  секунд  нагрел
подкову  добела.  Провода от нее отпаялись, а результат был тот
же.

     -- Не та подкова, -- заявил Лисоцкий. --  Суррогат,  а  не
подкова. Нужно настоящую, с коня. С копыта, так сказать!

     -- Хватит! -- сказал шеф. -- Петя, пишите вежливое письмо.
Приложите   схему  опыта.  Пообещайте  амперметр.  Не  забудьте
написать "с уважением". Это  преступление!..  Убить  неделю  на
какого-то  Брумма!  А  если этот Фомич заявит завтра, что Земля
имеет форму бублика? Мы это тоже будем проверять? Да?!

     -- Подождите, -- загадочно  сказал  Рыбаков,  --  это  еще
семечки.

     Лисоцкий  выпросил  подкову  и  унес к себе в лабораторию.
Сказал, что на счастье.  В  результате  так  оно  и  вышло,  но
гораздо позже.

     Я  снова  написал  письмо в Верхние Петушки. Назвал Фомича
"коллегой",  употребил  кучу  терминов  и   дал   теоретическое
обоснование  с  формулами.  Написал  даже уравнение Шредингера,
хотя оно было и ни к чему. Это чтобы он подольше разбирался.  Я
уже чувствовал, что предстоит затяжная борьба.

     Это же чувствовал шеф.

     -- Петя,  изучите  этого Брумма как следует, -- сказал он.
-- Чтобы быть во всеоружии.

     На  следующий  день  я  отправился  в  отдел  рукописей  и
старинных  изданий  Публичной  библиотеки  и засел за оригинал.
Брумм писал  по-латыни.  С  этим  я  еще  справлялся  с  грехом
пополам. Но у него обоснования теории были немного мистические.
Он,  например, всерьез заявлял, что электрический ток есть одна
из форм существования дьявола. И святой огонь, мол,  заставляет
дьявола  бегать  по проводам и производить искры. Каким образом
дьявол может заряжать аккумуляторы, Брумм не писал.

     В общем, в таком роде.

     Я изучил только один трактат из  четырнадцати,  а  Василий
Фомич уже успел сделать ответный ход.



     На   этот  раз  Смирный  поднял  на  ноги  общественность.
Общественность  обычно  охотно  поднимается  на   ноги.   Можно
сказать, она только этого и ждет.

     Общественность   можно   поднимать   на   ноги  различными
способами. Василий Фомич пошел по пути коллективного письма. Не
знаю, где он набрал в Верхних Петушках  столько  народу.  Может
быть,  в  райцентр  ездил?  Во всяком случае, человек пятьдесят
клятвенно  подтверждали,  что   товарищ   Смирный   пользовался
мотоциклом  с  коляской  шесть  месяцев, и довольно интенсивно.
Причем аккумулятор заряжал один раз от подковы. Все видели. Где
он брал подкову, тоже указали. Он брал ее в кузнице.

     -- Вот видишь.  Не  в  церкви,  а  в  кузнице,  --  сказал
Рыбаков.

     -- Да я свечу брал в церкви, а не подкову, -- сказал я.

     -- Все равно, -- меланхолично заметил Саша.

     По-моему,  Рыбаков задался целью методично меня довести до
состояния шефа. Это у него не выйдет!

     Шеф смотрел на меня скорбно, когда я читал письмо. У  него
зрела мысль. Начал он издалека.

     -- Петя, вы еще молоды, -- сказал он мягко. -- Нервы у вас
крепкие.  Поезжайте  в  Петушки.  А не то Фомич сам прикатит на
своем мотоцикле. Тогда я за себя не ручаюсь. А у меня семья.

     И я пошел оформлять командировку. Начальство подписало  ее
не глядя, а в бухгалтерии заволновались.

     -- Это  где  такие  Петушки-гребешки?  --  спросил главный
бухгалтер. -- И зачем это тебе туда  ехать?  Небось,  по  грибы
собрался?

     Я  терпеливо  объяснил,  что в Верхних Гребешках состоится
международный симпозиум. То есть, тьфу! Не  в  Гребешках,  а  в
Петушках. Повестка дня: доильные аппараты на транзисторах, сбор
яиц  с  помощью  электромагнита и применение подковы в качестве
генератора. Про подкову я не соврал.

     -- А самогон там еще не гонят на транзисторах? --  пошутил
главбух.

     -- Запланировано в следующей пятилетке, -- пошутил я.

     -- Езжай! -- сказал главбух. -- Иностранцы будут?

     -- Три автобуса, -- сказал я.

     Главбух  остался  мною  доволен.  Я тоже. Получив аванс, я
отправился узнавать, как мне добраться до Петушков.

     Выяснилось, что лучше всего ехать туда на  лошади,  потому
что  на  лошади все равно где передвигаться. Самолеты в Петушки
не летали, поезда не ходили, пароходы не  плавали.  Я  серьезно
забеспокоился насчет иностранцев. Как они туда попадут?

     Наконец  какой-то  старичок  на  вокзале  мне все подробно
рассказал. Нужно ехать поездом до райцентра,  потом  автобусом.
Если  влезешь,  сказал старичок. А уж после катером по какой-то
реке. Если ходит, сказал старичок.

     -- А если не ходит? -- спросил я.

     -- Тады пешим, -- сказал старичок. -- Там недалече.  Верст
двадцать пять.

     Я  поблагодарил  старичка  за  информацию и пошел покупать
резиновые сапоги. И ватник.

     На кафедре  мой  отъезд  наделал  много  шуму.  Посыпались
заказы  на  сушеные  грибы. А Саша Рыбаков предложил мне удочку
для подледного лова.

     -- Так ведь льда еще нет, -- сказал я.

     -- Как знать, -- загадочно сказал Рыбаков. -- Эксперименты
могут затянуться.

     Лаборантка  Неля  даже  всплакнула,  когда   я   прощался.
По-моему,  она  меня  любит.  Это  надо  будет проверить, когда
приеду, решил я. Прибежал дядя Федя с какой-то посылкой. Просил
по пути завезти к нему в деревню, племянникам. В  посылке  были
сухофрукты и пластинка Муслима Магомаева.

     Я уточнил у дяди Феди, откуда он родом.

     -- Из Тульской губернии, -- сказал дядя Федя.

     -- Дядя Федя, ты географию знаешь? -- спросил я.

     -- Нет,  --  гордо  сказал  дядя  Федя. -- Я только Европу
знаю. В войну всю прошел. А здесь уже подзабыл маленько. А что,
разве не по пути?

     Я  специально  сбегал  за  картой  и  показал  дяде   Феде
местонахождение Верхних Петушков.

     -- Поди  ж  ты!  --  огорчился дядя Федя. -- Ну все равно.
Отдай там кому-нибудь. Магомаева там тоже знают, наверное.

     Мой научный багаж заключался в конспекте работы  Брумма  и
пирометре,  который  я захватил для солидности. Пирометр -- это
такая штука, которой можно замерять высокие температуры. Он  не
очень большой.

     Потом   я   направил   Фомичу  телеграмму.  "Командируется
представитель комиссии по проверке эффекта Брумма.  Подготовьте
аппаратуру".

     Провожать  меня на вокзал никто не пошел. Даже жена. Поезд
отходил в третьем часу ночи. Очень удобный поезд для  убегающих
тайно  и  навсегда.  Я  понял, почему отправление назначили так
поздно. Или так рано, не знаю. Дело в том, что поезд был отнюдь
не "Красная  стрела"  сообщения  Ленинград  --  Москва.  И  его
отправление  днем  или вечером могло навести на грустные мысли.
Особенно гостей нашего прекрасного города. Я говорю  о  внешнем
виде.

     Я  шагал  вдоль  поезда по платформе и вспоминал последние
слова жены. Она сказала:

     -- Петечка, ты должен держаться.

     -- Это ты насчет научной позиции? -- спросил я.

     -- Нет, насчет выпивки. Там же все пьют!

     -- Это слухи, -- сказал я. -- Все не могут пить.  Дети  не
пьют. Старушки тоже. И вообще там передовой колхоз.

     -- Закусывай  салом,  --  сказала  жена.  --  Говорят, это
помогает.



     В вагоне было темно, как в бомбоубежище во  время  ночного
налета.  Мне мама рассказывала про бомбоубежища. Такое у меня о
них представление.

     Я прошел по вагону, спотыкаясь о  чьи-то  чемоданы.  Вагон
был  общий.  Кто-то  уже  спал  на второй полке, высунув ногу в
носке наружу. Я ударился о нее носом. Не больно, но неприятно.

     На моем месте сидели двое. Они  дружелюбно  посмотрели  на
меня,  но  места  не  уступили. Предложили присоединиться. Я не
присоединился, потому что помнил слова жены.

     Забросив пирометр на третью  полку,  я  пошел  за  бельем.
Проводница  молча метнула в мою сторону что-то белое. Я поймал.
Рубль она поднесла к окошку и долго разглядывала.

     На второй полке в своем отсеке я нашел матрац,  свернутый,
как  рулет.  В  матраце  перекатывались  пять  комков  ваты.  Я
постарался  распределить  их  равномерно  по  всей  площади   и
застелил простыней. Подушка тоже была не ахти.

     Теперь  предстояло  раздеться.  Делать  это  в  проходе  я
посчитал неприличным. Поэтому я  залез  на  полку  и  попытался
раздеться  там.  Никогда  не думал, что лежа так трудно снимать
брюки. Носки по общему примеру  я  снимать  не  стал.  Странное
какое-то  ощущение,  когда  спишь  в  носках. Однако я все-таки
заснул.

     Проснулся я довольно скоро  от  упавшего  вниз  пирометра.
Пирометр свалился с третьей полки на столик, где стояли бутылка
и  два  стакана. К счастью, они были пустые. Но звону все равно
было много. Я  свесил  голову  вниз  и  стал  раздумывать,  что
предпринять.   Как   ни   странно,  никто  в  нашем  отсеке  не
прореагировал. Зато откуда-то пришел  мужик  в  кальсонах  и  в
майке.

     -- Это  что,  бинокль?  --  хрипло  спросил  он,  поднимая
пирометр.

     -- Пирометр, -- нехотя сказал я. Ужасно  мне  не  хотелось
вдаваться  в  принцип  действия.  Я  чувствовал,  что  начинать
придется с азов.

     -- А... Пирометр, -- сказал мужик, почесывая сквозь  майку
грудь. -Давление, значит, мерять?

     -- Угу,  -- буркнул я, краснея. Очень стыдно было говорить
неправду.

     Я взял пирометр и снова  забросил  его  на  третью  полку.
Причем  не  глядя.  А поглядеть стоило бы. Пирометр ударился во
что-то мягкое  и  снова  упал.  На  этот  раз  он  свалился  на
добровольца  в  кальсонах.  Тот  выругался,  но снова подал мне
прибор.

     Я подтянулся на руках и заглянул вверх. На  третьей  полке
кто-то спал. Прямо так, без никаких удобств, на ровной доске. И
без  подушки.  Вероятно,  он первоначально спал на пирометре, а
потом нечаянно спихнул его вниз. Спал он мертвецки.

     -- Ну, ладно. Я пойду, -- сказал мужик.  Я  его  отпустил.
Хорошие все-таки люди встречаются! Пришел ночью, босиком, чтобы
два  раза подать мне пирометр. И сам пострадал еще. Нет, у меня
в голове не укладывается!

     Утром меня разбудила проводница.

     Как выяснилось, я ей особенно не был нужен.  Она  пыталась
вытянуть   из-под   меня   простыню  и  нечаянно  разбудила.  Я
поинтересовался, почему такая спешка.

     Проводница молча сорвала с меня одеяло. Я  понял,  как  мы
все ей надоели, и больше не приставал.

     -- Билет  будете  брать? -- вдруг спросила она. По ее тону
можно  было  догадаться,  что  этого  делать  не   следует.   Я
извинился. Сказал, что лично мне билет не нужен, но бухгалтерия
требует.  Проводница пожала плечами и пошла за билетом. Вообще,
мимика у нее была богатая. С такой мимикой  можно  поступать  в
театральный институт.

     Я  надел  сапоги  и ватник и стал ждать. Ждать пришлось до
обеда. То есть обеда, конечно, не было, это я  так.  Кто-то  из
пассажиров  первым развернул сверток и начал есть вареные яйца.
И  все,  как  по  команде,  тоже  развернули  свои  тряпочки  и
принялись бить яйца и чистить картошку в мундире.

     Я   принципиально   против  стадного  чувства.  Поэтому  я
переждал, глотая  слюну.  Когда  все  закончили,  я  съел  свой
бутерброд.

     Только  я  его  съел,  женщина  на  боковой  полке достала
вареную курицу и опять начала есть. А  ведь  только  что  съела
пирог с капустой!

     Курицу крыть мне было нечем, и я отвернулся.

     В   соседнем   отсеке   играли   в  карты.  В  подкидного.
Оказывается, в этой игре масса юмора. Там все  время  хохотали.
Внезапно  перед  моим  носом  закачались  две  пятки.  А  потом
спрыгнул тип,  который  спал  на  третьей  полке.  Он  зачем-то
подмигнул мне и куда-то отправился.

     Наверное, искать пиво.



     Я  прибыл  в  райцентр  утром  и  ступил  на привокзальную
площадь, как Колумб на берега Америки. Город  был  малоэтажный.
По  улицам  бродили куры с цыплятами. Когда ни с того ни с сего
проезжал автомобиль, они  долго  бежали  перед  радиатором,  не
зная, куда податься. А потом сигали в канаву.

     Я  установил, что автобус будет через три часа, и пошел на
экскурсию.

     Дошел до какой-то реки. Река  была  довольно  большая.  На
деревянной  пристани  стоял  дед с бородой и в шапке. Наверное,
лодочник. Или бакенщик.

     -- Что за река, папаша? -- спросил я. Спросил, не подумав.

     -- Волга, мамаша, -- сказал дед укоризненно.

     -- Не узнал, -- пробормотал я, краснея.

     -- Долго  сидел-то?  --  спросил  дед,  посмотрев  на  мой
чемодан и ватник.

     -- Где сидел? -- не понял я.

     -- Известно где, -- сказал дед, прищурившись.

     -- Три года, -- сказал я, чтобы не обмануть его ожиданий.

     -- За какие дела?

     -- Трактор утопил колхозный.

     -- Бывает, -- сказал дед. -- Вытащил трактор-то?

     -- Нет, -- сказал я. -- Там глубина большая. Это на Черном
море было.

     -- А теперь куда подался? -- спросил дотошный дед.

     -- В Верхние Петушки.

     -- Поклонись там Ваське Смирному. Скажи, что Тимофей, мол,
кланялся. Агрегат работает исправно.

     Оказывается,  Фомич  был  известной  личностью.  В  этом я
убедился, когда дошел до исполкома. Там была  Доска  почета.  В
правом  верхнем  углу  находилось  фото товарища Смирного. Было
написано, что он передовой механизатор и изобретатель. Ну,  это
меня не удивило.

     Напротив  исполкома  на здании Дворца культуры тоже висела
доска. Только другого содержания -- "Они позорят наш район".  В
том  же  правом  верхнем  углу  я  снова увидел портрет Фомича.
Абсолютно такой же. Наверное, с одного негатива печатали. Здесь
было указано,  что  товарищ  Смирный  занимается  изготовлением
самогонных аппаратов. Остальные его соседи по доске были просто
алкоголики. Фактически его жертвы.

     Как  видно,  доски  вывешивали  разные  организации.  И не
слишком  согласованно.  Фомич  на  фотографии  выглядел   очень
благообразно.  На  вид  ему  было  лет  пятьдесят. Прическа его
напоминала маленькую плантацию по выращиванию волос.

     Мне прямо жутко захотелось  увидеть  такого  многогранного
человека,  и  я  поспешил  к  автобусу.  Старичок, который меня
предупреждал о посадке, хорошо знал местные условия.  Никто  не
ехал  просто  так,  без  ничего.  Все  что-то везли. Колеса для
мотоцикла,  стиральную  машину,  клетку   с   канарейкой,   два
телевизора и резиновый шланг для поливки.

     Автобус  подрулил к остановке. Шофер высунулся из окошка и
закричал:

     -- Машину мне не переверните!

     Но его уже никто  не  слушал.  Два  мужика  со  стиральной
машиной  наперевес,  набрав  скорость,  понеслись  к дверям. По
дороге они зацепили шланг  и  в  результате  промахнулись  мимо
двери. На боку автобуса образовалась вмятина.

     -- Я сейчас выйду! -- пообещал шофер.

     Все  молча  отталкивали  друг друга руками. Это напоминало
плавание в вязкой среде. Я прижал пирометр к груди и  давил  им
на мешок, который волокла на спине какая-то бабка.

     -- Тихо  ты!  У  меня  там сервиз! -- заорала бабка. И все
сразу начали орать, у кого что в мешках. Абсолютно все предметы
почему-то были бьющимися.

     -- Осторожно! -- завопил я. --  Пирометр  взведен!  Он  от
сотрясения взрывается! -- И я потряс в воздухе пирометром.

     Вокруг  моментально образовался вакуум. Я прошел в автобус
и сел. А остальные продолжили свои попытки. Наконец шоферу  это
надоело,  и  он  тронулся  с  места. Стиральную машину успели к
этому  времени  впихнуть  только  наполовину.  А  шланга   лишь
небольшой  кусочек. Шланг размотался и потянулся по дороге, как
кнут. Один  из  владельцев  стиральной  машины  бежал  рядом  с
автобусом  и все пытался продвинуть ее внутрь, но это ему плохо
удавалось.

     Километров сорок еще ругались, но  потом  успокоились.  На
мой  пирометр  смотрели с уважением и прислушивались, не тикает
ли внутри. Наконец я сошел у какого-то моста.

     Рядом с мостом была пристань. На ней ждали катер. Как  мне
сказали,  ждали  со  вчерашнего  дня.  Уверенность,  что  катер
все-таки придет, меня воодушевила.

     Катер действительно пришел. Но только на  следующее  утро.
Ночь  мы  провели  у  костра.  Хорошо, что среди ожидающих были
туристы.  Они  растянули   свою   палатку,   и   мы   прекрасно
переночевали. Меня даже покормили утром тушенкой.

     Я спросил, нет ли здесь жителей Петушков.

     -- Это  каких Петушков? -- уточнила девушка с велосипедом,
которая вечером у костра пела народную песню. -- У нас Петушков
много. Нижние Петушки, Верхние Петушки, Кривые Петушки и  Ясные
Петушки.

     Я сказал, что Верхние. И добавил, что к товарищу Смирному.

     -- К   дяде  Васе?  --  обрадовалась  девушка.  Потом  она
подозрительно на меня посмотрела и спросила, не из  милиции  ли
я.  Я  сказал  --  нет. Девушка посмотрела еще подозрительнее и
осведомилась, уж не за аппаратом ли?

     -- Он их уже не делает. Через эти аппараты  его  от  науки
отрывают. Несознательные у нас люди! -- сказала девушка.

     Как  видно,  научные подвиги Фомича были достаточно хорошо
известны.   Девушка   сообщила,   что   Смирный   соорудил   из
телевизионной трубки какой-то прибор. И облучает вымя колхозным
коровам. Удои от этого очень выросли. В общем, интеллектуальные
интересы Фомича были разнообразны.

     Часа  два мы плыли на катере мимо разных Петушков и других
населенных мест. Природа была  первозданная.  Воздух  стерильно
чист.  Люди  были  суровые,  привыкшие  к трудностям. Полеводы,
животноводы, сельская интеллигенция.

     Раньше было такое понятие -- "смычка  города  и  деревни".
Так  вот,  я  эту  смычку осуществлял. Меня попросили подробнее
рассказать о  пирометре.  Я  увлекся  и  незаметно  перешел  на
элементарные  частицы. А потом рассказал про лазер, когернетное
излучение и так далее.

     -- А что,  сынок,  этим  лазером  можно  сено  косить?  --
спросила одна бабка.

     -- В  принципе  можно,  -- ответил я. -- Но нерационально.
Это все равно что фотоаппаратом забивать гвозди.

     В общем, когда мы добрались до Верхних Петушков, пассажиры
уже имели представление о физике. Не знаю, как это  там  у  них
преломилось.  Наверное,  своеобразно.  Ну  и я, в свою очередь,
получил понятие о пахоте, севе, дойке и самогоноварении.

     Наконец   катер   ткнулся   носом,   на   котором   висела
автомобильная   покрышка,   в  гостеприимную  пристань  Верхних
Петушков.



     -- А где село? -- спросил я у девушки с  велосипедом.  Она
вызвалась меня проводить.

     -- Да вот же, -- показала она.

     На  пригорке располагались пять домиков, причем совершенно
хаотично. Вниз, к реке, вела тропинка.  Лаяли  собаки.  Кричали
петухи.  Короче  говоря,  не было похоже, что это центр мировой
науки.

     -- Вот дяди Васи дом, -- махнула рукой девушка.

     На трубе этого дома было укреплено какое-то сооружение  из
толстой проволоки.

     -- Магнитная ловушка, -- сказала девушка.

     -- Понятно,  --  пробормотал я. Если этот Фомич получает в
своей печке плазму, я брошу физику. Так я подумал.

     Я подошел к жилищу и постучал  в  окошко.  На  стук  из-за
занавески  высунулась  голова. Я сразу ее узнал. Похуже, чем на
Доске почета, но зато абсолютно  живая.  Василий  Фомич  сделал
испуганные глаза и отрицательно замотал головой.

     -- Я по делу! -- крикнул я.

     -- Пвопади  ты  пвопадом,  -- глухо донесся из-за рамы его
голос. -- Нету аппаватов!

     -- Я по поводу Брумма! -- крикнул я.

     -- Бвумма? -- Рыжие  брови  Фомича  образовали  взлетающую
птичку.  Он  исчез из окошка и через минуту открыл мне дверь. Я
вошел в сени.

     -- А не врешь? -- спросил Фомич. -- Тогда пвоходи.

     Фомич был в спортивном костюме из  трикотажа.  В  руке  он
держал    ухват.    Между   дужками   ухвата   была   укреплена
двояковыпуклая  линза.  Значит,  это  был  уже  не   ухват,   а
физический прибор.

     Фомич  очень  приятно  картавил в некоторых словах. Иногда
совсем невозможно было понять, что он говорит. Но это,  главным
образом,   из-за  его  собственной  терминологии.  Она  у  него
отличалась от общепринятой.

     -- Житья нету от аппаратчиков, -- сказал Фомич. -- Я денег
не беру. Только бы отвязались! Говорят, хоть  польза  от  науки
какая-то. А ты откуда будешь?

     Я  объяснил.  Фомич был удивлен не на шутку. Особенно тем,
что наша подкова отказалась давать ток. Он ввел  меня  в  избу.
Там  было  похоже  на  нашу лабораторию. Очень много проводов и
железа. На столе стояла керосиновая  лампа.  На  ее  стеклянном
колпаке  висела  одной  дужкой  внутрь  подкова. От подковы шли
провода к приемнику. Фомич  зажег  лампу  и  включил  приемник.
Приемник заговорил.

     -- Прямое  преобразование.  Переносной электропитатель, --
пояснил Смирный.

     Тут в окошко постучалась девушка-почтальон.  Она  привезла
Фомичу  телеграмму  от меня. Знал бы я, захватил бы ее с собой,
чтобы телеграф не мучался. Фомич внимательно изучил телеграмму.

     -- Командируется представитель, -- значительно сказал  он.
-- Тоже по Брумму.

     -- Да  это  я и есть, -- сказал я. -- Откуда вы про Брумма
знаете?

     -- История,  уходящая  в  прошлое,  --  литературно  начал
Фомич.  --  Я  раньше  дома  ломал.  Разбирал  по бревнышку, по
кирпичику. Под новую постройку.  И  однажды  нашел  трактат  на
чердаке. Ничего не понял, но интевесно! Интевесно ведь!

     -- Интересно,  --  согласился  я.  -- Редкий довольно-таки
бред.

     -- Ну бред не бред, а зерно истины  там  присутствует,  --
обиделся  за Брумма Фомич. Он хотел сказать, что доковырялся до
этого зерна.

     -- А дьявол? -- спросил я.

     -- Не дьявол,  а  черт,  --  поправил  Фомич.  --  Горшком
назови,  только  в  печку  не  ставь. Знаешь? Электрон, черт --
разницы нету. Главное, чтоб работало!

     -- Ну, это мы проверим, -- сказал я.

     -- Утро вечера мудренее, -- сказал Фомич.

     Мы стали готовиться ко сну. Пришла откуда-то жена  Фомича.
Очень  жизнерадостная женщина. Фомича она называла Васютой, а к
физике  относилась  с  любовью,  как  к  домашней  кошке.  Меня
покормили  от  души.  Перед  сном  Фомич  понаблюдал  немного в
телескоп, делая какие-то записи. По-моему, он опоздал родиться.
Ему очень подошел бы Ренессанс. Прошу не путать  с  Росинантом.
Хотя  Росинант  этому  рыцарю науки тоже сгодился бы. Мне очень
хотелось спросить, не пишет ли Фомич стихи. Или не ваяет ли? Но
я не спросил.

     Ночью мне приснился Ганс Фридрих Брумм. Он пришел к нам на
кафедру в ватнике, надетом поверх черной  мантии.  В  руках  он
держал  телеграмму-молнию.  Я  показывал  ему  подкову, и Брумм
страшно хохотал. "Интевесно! Интевесно ведь!" -- кричал он.

     Потом Брумм перешел на латынь и долго что-то  говорил.  Из
этого  я  понял  только  крылатую  фразу: "Квод лицет йови, нон
лицет бови".  Это  означает:  "Что  дозволено  Юпитеру,  то  не
дозволено  быку".  Я  когда-то увлекался крылатыми фразами. Вот
только неизвестно, кого Брумм подразумевал под быком.



     Когда я проснулся, Фомича не было. Он пришел через полчаса
с ведром, в которое был вмонтирован кинескоп. 43 сантиметра  по
диагонали. Видимо, Фомич только что проводил утреннее облучение
коров.

     Судя по-всему, проснулся он очень рано. Это я определил по
пирометру.   Пирометр  был  разобран  на  части  до  последнего
винтика. Его детали аккуратно  лежали  на  чистой  тряпочке.  У
Фомича  был  детский  метод познания окружающего мира. Я тоже в
детстве разбирал игрушки, чтобы посмотреть, что внутри.

     -- Пирометр нам понадобится? -- спросил Фомич, указывая на
детали.

     "Ишь ты, знает название", -- подумал я.

     -- Да, -- сказал я. -- Понадобится.

     -- Сейчас соберу, -- сказал Фомич.

     И он действительно за какие-нибудь  четверть  часа  собрал
пирометр.  Не  осталось  ни одной детали. На ходу он что-то там
модернизировал, в результате, по  его  словам,  пирометр  можно
было теперь использовать как микроскоп.

     -- Еще есть чего? -- спросил он с надеждой.

     -- Нет, -- сказал я. -- В следующий раз привезу больше.

     -- Эх,  мне  бы  камеру  Вильсона!  --  мечтательно сказал
Фомич. -- Я бы тогда...

     Как выяснилось из разговора, Фомич склочником не был.  Его
письма в научные центры объяснялись просто. Земляки не очень-то
уважали  Фомича за его труды. Не считая, разумеется, аппаратов.
Можно сказать, они не верили в его результаты. Тогда  он  решил
получить  авторское свидетельство, чтобы таким образом укрепить
свой престиж и заодно, чтобы не мешали ему работать.

     -- Ремонтивуй, говорят, твактова! -- жаловался Фомич. Я  с
трудом сообразил, что он говорит о ремонте тракторов. -- Да мне
эти твактова неинтересно чинить. У меня плазма на очереди.

     Мы  позавтракали  и приступили к опытам. Интересно, что не
пили ничего, кроме чая. Ни вчера, ни сегодня. Потом  оказалось,
что  Фомич  вообще  непьющий.  У  меня  даже мелькнула мысль --
ввести обязательные занятия  физикой  в  качестве  меры  против
пьянства.

     Нагревали  подкову.  Свечкой. Керосиновой лампой. Пальцем.
Токи  текли  неправдоподобно  большие.  Приемник  работал.  Моя
электробритва брила. Бриться от подковы! Да если это на кафедре
рассказать, убьют!

     Гипноз  был  исключен.  Колдовство  тоже. Оставалось снять
шапку перед фактами.

     -- А ты говоришь -- бред! -- радостно восклицал Фомич.

     -- Природа едина,  --  твердил  я.  --  Не  может  быть  в
Петушках один физический закон, а в городе другой.

     -- Как сказать! Как сказать! -- приплясывал вокруг подковы
Фомич. -- Вот в этом ты, видать, и ошибаешься.

     Я   еще   раз  проверил  схему,  снял  показания,  замерил
температуру и ушел думать в поля. Полей, слава  Богу,  хватало.
Можно  было  обдумать  всю  физику от первого закона Ньютона до
последних открытий Фомича.

     Это  что  же  получается?  Я  закончил  школу,   институт,
готовлюсь в аспирантуру. Отвоевал себе маленький клочок физики,
где  я  знаю, кажется, больше всех. Совсем маленький. Меньше не
бывает. А тут человек исследует глобально на одном  энтузиазме.
Причем  о  диссертации  не помышляет. Интересно ему, вот и все.
Так кто же из нас, спрашивается, занимается физикой?

     Получалось, что физикой  занимается  Василий  Фомич.  А  я
исследую  какие-то  крупицы истины, от которых никому ни жарко,
ни  холодно.  Оптические   свойства   анизотропных   соединений
висмута.  Ну, защищу, положим, диссертацию. А у Фомича мотоцикл
от подковы  ездит.  Приемник  говорит.  Бритва  бреет.  Вот-вот
плазму в печке получит.

     А  если  он  шарлатан?  Я  вспомнил глаза Фомича, когда он
колдовал со свечечкой. Нет, он не шарлатан. Такой веры в глазах
у шарлатанов не бывает.

     Ничего я  не  придумал,  и  мне  стало  холодно  в  полях.
Наступил  вечер.  Упали  заморозки.  Кажется,  так говорится на
сельскохозяйственном языке. Трава пожухла. Я как  вспомнил  эти
слова,  так  и  захотелось мне переехать жить в деревню. А что?
Буду у Фомича ассистентом. Достанем камеру Вильсона, ударим  по
элементарным частицам. Корову куплю. Мотоцикл. И хорошо на душе
стало, и все равно тоскливо, потому что никуда я не поеду. Буду
всю  жизнь  что-то  измерять  и  писать статьи в журнал "Физика
твердого тела". А эти статьи будут понятны, кроме меня и  шефа,
еще семнадцати человекам. Это на всем земном шаре.

     Расстроился  я  и вернулся к Фомичу. Он меня напоил парным
молоком, а  на  ночь  мы  поговорили  про  космические  лучи  и
относительность  пространства-времени. Давно я на такие темы не
говорил со свежим человеком. А Фомич был абсолютно  свеж.  Пару
раз он меня ставил в тупик. Оказывается, в пространстве-времени
много нерешенных вопросов.

     -- Васюта, спи! -- попросила с печки жена Фомича.

     -- Погоди! Душу мне разбередил этот Эйнштейн. Это как же я
поперед него не подумал?

     -- Он просто раньше жил, -- успокоил я Фомича.

     -- Разве что, -- согласился Фомич. -- Все равно обидно!

     Он долго еще ворочался, а потом заснул. Я смотрел в окошко
и видел  распаханное  поле, залитое зеленоватым светом луны. От
каждого бугорка падала тень. По полю, опустив морду,  пробежала
собака. Или волк. Мне захотелось к маме. Или к жене.

     Просторы очень действовали на нервную систему.



     -- Собирайтесь,  Василий  Фомич!  --  сказал  я  утром. --
Упаковывайте приборы. Поедем в Ленинград.

     -- Чего я там не видал? -- насторожился Фомич.

     -- Вас там не видали, -- сказал я.

     -- И не увидят. Вот еще!

     -- Мы вам осциллограф подарим, -- пообещал я.

     -- Осциллограф? -- Фомич мечтательно  зажмурился.  У  него
даже  волосики  на  голове  зашевелились. -- Нет, не поеду. Кто
коров будет облучать? Председатель не отпустит.

     Я пошел к председателю в соседнюю деревню. Правление  было
там.  Председатель  ничуть не удивился моему визиту. Как видно,
по поводу Фомича  его  посещали  часто.  Странно,  что  он  еще
сохранил к нему теплые чувства.

     -- Золотая  голова! -- сказал председатель. -- Это раз. Не
пьет. Это два... Но ерундит иногда, это  верно.  Измышляет  без
пользы. Вот облучатель сделал -молодец! А плазма эта -- ну кому
она нужна?

     По  словам  председателя, золотую голову Фомича они даже в
аренду сдавали. Соседним колхозам. Фомич тем рацпредложение,  а
они  колхозу  денежки. В общем, как у нас на кафедре договорные
работы с предприятиями.

     -- Ладно,  уговорил!  --  сказал  председатель,  когда   я
намекнул  ему  на Нобелевскую премию. -- Будет премия, построим
коровник.

     -- На эту премию и слоновник можно построить, -- сказал я.

     -- Зачем нам слоны? -- не понял председатель.

     -- Вместо петухов. Научите их кукарекать.

     Председатель посмотрел на меня с интересом. Я  понял,  что
свалял дурака со своим юмором. Так у меня часто бывает. Поэтому
я решил исправиться.

     -- Вообще, слонов в Индии используют как рабочую силу.

     -- Да  у  нас  весь  урожай  на  корма  пойдет!  -- сказал
председатель, посмотрев на дело практически. -- А сколько стоит
слон?

     -- Их трудно достать. Они все  импортные,  --  успокоил  я
председателя.  Он  сразу  потерял  интерес  к  слонам и выписал
Фомичу какие-то документы на отъезд. Напоследок попросил, чтобы
Фомич научил подпаска Кольку облучать коров. Я обещал.

     День у нас  ушел  на  сборы.  Набрали  в  кузнице  мешочек
подков.  Довольно тяжелый. Взяли приборы Фомича, чтобы соблюсти
чистоту эксперимента. И тронулись.

     Жена Фомича дала сушеных грибов и сказала:

     -- Держись там, Васюта.

     И далее у них произошел такой же разговор, как  у  меня  с
женой. Только они говорили о научной позиции.

     Когда  приехали в райцентр, Фомич весь съежился. Он шел не
поднимая головы. Мы прошли мимо Дворца культуры. На стенде "Они
позорят наш район" фотографии Фомича уже не было. Как, впрочем,
и на Доске почета. Фотографии взаимно уничтожались, как частица
с античастицей. У нас  это  называется  -аннигилировали.  Фомич
первый раз улыбнулся. Неизвестно, исчезновению с какой доски он
больше обрадовался.

     Мы приехали утром, и я сразу поволок Фомича в институт. Он
все время озирался и прижимал к животу мешочек с подковами. Два
раза  я  вынимал  его из-под колес движущегося транспорта. Один
раз он меня. Но это случайно.

     Мы шли по коридору  кафедры,  обрастая  сзади  хвостом  из
любопытных.  У  входа  в лабораторию все уже напоминали комету.
Ядром были мы с Фомичом.

     Я впихнул Фомича в лабораторию, вошел сам и  объявил,  как
на приеме:

     -- Знакомьтесь, Василий Фомич Смирный.

     Шеф  в  это время давал консультацию студентке. Он сидел к
нам спиной. И по лицу  студентки  я  понял,  что  происходит  с
шефом. У студентки расширились зрачки, и она пролепетала:

     -- Виктор Игнатьевич, я потом зайду...

     Шеф  медленно  повернулся.  Все-таки  у него сильная воля.
Саша Рыбаков снял очки и протер их. Произошла немая сцена,  как
в "Ревизоре". А Фомич сказал:

     -- Вы меня помните? Я вам писал про Брумма...

     -- Помним, -- сказал шеф. -- Очень хорошо помним.



     Публика  расположилась как на стадионе, и у шефа с Фомичом
началось  состязание.  Сначала   работал   шеф.   Рыбаков   ему
ассистировал.  Я был третейским судьей. Не знаю, что это такое.
Так принято говорить.

     Шеф взял  подкову  через  носовой  платок  и  укрепил  ее.
Подпаяли  провода  и  так  далее. Нагрели. Результата, конечно,
никакого.

     -- Ну-с, -- сказал шеф.

     -- Это по-вашему, -- сказал Фомич. -- Дайте свечку.

     Фомич заступил за пульт  управления  и  мгновенно  добился
тока. Получилась боевая ничья. Со счетом 1:1.

     Откуда  ни возьмись появился Лисоцкий. Он подошел к Фомичу
и нежно обнял его за плечи. Фомич испуганно отшатнулся.

     -- Ай-яй-яй,  --  сказал  Лисоцкий.  --  Вам  не   стыдно,
товарищи?   Так   встречать   гостя   не   годится.   Где  наше
ленинградское гостеприимство?

     -- Я пить не буду, -- тихо сказал Фомич.

     -- Петр  Николаевич,  товарищ  устроен  в  гостиницу?   --
спросил меня Лисоцкий.

     -- Он  же  не  из  Парижа,  а из Петушков, -- сказал я. --
Попробуй его устрой.

     -- Я это беру на себя, -- сказал Лисоцкий.

     -- Да я уж на вокзале, -- предложил Фомич.

     А подкова все продолжала давать ток. Кто-то из  лаборантов
незаметно  присоединил к ней лампочку. Та, конечно, загорелась.
Шеф сел на стул и  вытер  лоб  тем  же  платком,  которым  брал
подкову. Саша Рыбаков замерил напряжение и объявил:

     -- Двести двадцать вольт... А есть подкова на сто двадцать
семь?

     -- Почему нет? Есть, -- сказал Фомич.

     -- Не надо, -- еле слышно сказал шеф.

     -- Василий  Фомич,  --  сказал  Лисоцкий. -- Сейчас мы вас
устроим, вы отдохнете, а завтра продолжим исследования.

     -- Да чего тут исследовать? -- удивился Фомич.

     -- Могут  быть  побочные  эффекты,  --  уклончиво  ответил
Лисоцкий. -- Кроме того, надо дать теоретическое обоснование.

     -- Его  уже  дал  Брумм, -- сказал я. -- Все дело в черте.
Или в дьяволе.

     Тут Лисоцкий увел Фомича. Тот успел кинуть на меня взгляд,
молящий о помощи, но бесполезно. Мне нужно было писать отчет  о
командировке.  Весь  народ  из лаборатории рассосался. Лампочка
продолжала гореть.

     -- Петя, уберите этот иллюзион, -- сказал шеф устало.

     -- Ничего не поделаешь, работает, -- развел я руками.

     -- Ха! -- крикнул из своего угла Рыбаков.

     Шеф вскочил и зашвырнул лампочку в железный ящик. Там  она
благополучно взорвалась. Причем шефа стукнуло током от подковы.
Это  был неплохой аргумент. Но шеф ему не внял. Как говорят, он
закусил удила.

     -- Петя, -- угрожающе начал шеф. -- Чтобы этого  Фомича  я
больше  не  видел.  И  подков  тоже.  Сделайте  для  меня такое
одолжение. Я вас освобождаю от работы на неделю. Поведите его в
Эрмитаж, покажите кулибинское яйцо.  В  цирк,  на  карусели,  в
бассейн. Куда угодно!

     -- А эффект Брумма? -- спросил я.

     -- Забудьте это слово! -- закричал шеф. Взгляд его упал на
подкову,  он  зарычал  и бросился на нее. Никогда не думал, что
шеф такой богатырь. Он моментально разогнул подкову и зашвырнул
ее в тот же ящик. Следом полетела свеча. Шеф достал таблетку  и
засунул  ее  под  язык.  Я  подумал,  что если он сейчас умрет,
виноват буду я,  а  не  Брумм.  Поэтому  я,  пятясь,  вышел  из
лаборатории.



     На   следующий  день  был  бенефис  Фомича  в  лаборатории
Лисоцкого. Лисоцкий прибежал на кафедру  с  самого  утра,  чего
давно  уже  не  бывало.  В  руках  у  него  болтался  мешочек с
подковами. Видно, выпросил все-таки. Снова на счастье. Судя  по
всему,   счастья   Лисоцкому  должно  было  теперь  хватить  до
двухтысячного года.

     -- Петр Николаевич, -- обратился ко  мне  Лисоцкий.  --  Я
устроил  Смирного  в  гостиницу  "Ленинград". Поезжайте за ним,
скоро прибудет корреспондент.

     -- Какой корреспондент? -- спросил я.

     -- Из газеты, -- сказал Лисоцкий.

     Я пожал плечами,  но  поехал  за  Фомичом.  Фомич  по  мне
соскучился.  Он  чуть  меня  не  расцеловал. В отдельном номере
гостиницы с полированной финской мебелью он выглядел, как леший
в целлофане. Он сидел перед зеркалом во всю стену и приглаживал
брови.  Но  безуспешно.  При   этом   разговаривал   со   своим
изображением.

     -- Что,  Васька,  генералом  стал?  -- говорил Фомич. -- И
чего тебя, дурака,  в  город  понесло?  На  кой  шиш  тебе  эти
исследования? Ага, молчишь!

     Фомич  сделал  паузу,  чтобы изображение и вправду немного
помолчало. Потом он поднял сапог, стоящий под мягким креслом, и
потряс им в воздухе:

     -- Лапоть ты, Васька! Сапог!

     -- Не расстраивайтесь, Василий Фомич, -- сказал я.

     -- А я и не расстраиваюсь.  С  чего  ты  взял?  --  сказал
Фомич.

     Как  мне  показалось,  Фомич  так и не решился ночевать на
кровати, а спал в кресле. Постель была нетронута. Мы спустились
по коврам вниз, причем дежурная по этажу посмотрела на Фомича с
изумлением. Наверно, она давно не видела обыкновенных людей.

     Мы приехали на кафедру,  где  уже  томился  корреспондент.
Удивительно  ученый человек. Он так и сыпал научными терминами.
Лисоцкий ходил с ним по коридору и чего-то пел ему про подковы.

     -- А вот и наш самородок! -- сказал Лосицкий.

     Корреспондент достал блокнот и посмотрел  Фомичу  в  зубы.
Фомич сморщился, будто съел килограмм клюквы.

     -- Мы   начнем   интригующе,  --  сказал  корреспондент  и
рассмеялся от счастья. Он был  счастлив  находкой.  --  Сначала
история  подковы. От египетских фараонов через крестовые походы
до наших дней.  Подкова  уже  отживает  свой  век.  Она,  можно
сказать,  при  последнем  издыхании.  И  вот  тут-то...  Второе
рождение! Да, именно так это будет называться.

     Корреспондента срочно нужно было  остановить,  потому  что
Фомич  весь побелел. Наверное, его хватил приступ ностальгии. Я
побежал к себе, а  оттуда  позвонил  в  лабораторию  Лисоцкого.
Вызвал корреспондента.

     -- Слушаю, -- сказал корреспондент в трубку.

     -- Говорят  из  радио,  --  сказал  я. -- Нам срочно нужен
материал в выпуск. Вести из лабораторий ученых. Две страницы на
машинке.  Подчеркните  народнохозяйственное  значение  открытия
товарища Смирного.

     -- Когда? -- спросил корреспондент.

     -- Через час.

     -- Схвачено!  --  сказал  корреспондент.  --  Продиктую по
телефону. Ваш номер?

     Я  назвал  ему  номер  моей  тети.  Она  у  меня  одинокая
пенсионерка.  Ей  интересно  будет  послушать. Потом я позвонил
тете и попросил принять для меня телефонограмму.

     Когда я вернулся в лабораторию Лисоцкого, там вовсю  кипел
эксперимент.  Фомич выглядел вяловато, может быть поэтому ток в
подкове был поменьше, чем вчера. Лампочка светила совсем слабо.
Но корреспондент уже строчил про народнохозяйственное значение.

     Он закончил быстрее, чем Фомич, и тут же все изложил  моей
тете.   Начиная  с  египетских  фараонов.  Лицо  его  светилось
вдохновением. После этого он помчался в газету.

     -- Надо звонить на телевидение, -- сказал Лисоцкий.

     -- Звоните, -- сказал я. -- А мы пока  пойдем  в  Эрмитаж.
Человек ни разу не был в Эрмитаже.

     Следуя   указаниям  шефа,  я  показал  Фомичу  в  Эрмитаже
кулибинское  яйцо.  К  сожалению,  его  нельзя  было   тут   же
разобрать.  Поэтому  Фомич  повертелся у музейной витрины, и мы
пошли смотреть живопись. Фомича потряс Пикассо. Он долго стоял,
обозревая какую-то композицию, а потом проговорил:

     -- Где билеты продают на поезд?

     Уходя, он оглядывался на  картину  с  опаской,  будто  она
могла  кинуться  за  ним,  как  собака.  Окончательно добил его
Матисс. Фомич вышел из музея как в воду опущенный. В цирк  идти
отказался.

     -- Пойдем выпьем, Петя, -- предложил он.

     Мне  стало  страшно  за  Фомича.  Я  повел  его  обратно в
гостиницу. Там был бар. Фомич сел за  стойку  рядом  с  юношей,
похожим на девушку. Или наоборот. Бармен придвинул ему коктейль
с  соломинкой.  Фомич  опрокинул  бокал  вместе со льдом и стал
меланхолично жевать соломинку.

     -- Пресновата, -- сказал он. -- А так  ничего,  закусывать
можно.

     Вокруг  галдели  на  иностранном  языке.  Фомич разомлел и
уставился на носок своего  сапога.  Что-то  он  все  обдумывал.
Группа  туристов  захотела  с ним сфотографироваться. А-ля рюс.
Фомич слез с круглого сиденья, горестно махнул рукой и  куда-то
пошел. Две иностранки в блестящих брюках, похожие на голодающих
марсианок,  устремились за ним. Они подхватили Фомича под руку,
и тут он им что-то сказал. У них чуть глаза  не  выпали  из-под
очков. Они вернулись к своим и долго о чем-то шептались.

     А  Фомич  покрутился  в холле, как слепой на танцплощадке.
Его уже хотел вывести швейцар с галунами, но тут вмешался я.  Я
обнял  Фомича  за  плечи  и мягко повлек его в номер. Там он не
выдержал и разрыдался. Я дал ему элениум, который ношу с  собой
с  некоторых пор. А точнее, со дня начала истории с Бруммом. Вы
что думаете, она мне легко дается? Ошибаетесь.

     Я уложил Фомича в постель, и он  заснул,  вздрагивая  всем
телом.  Я  вышел  от  него  на цыпочках и предупредил дежурную,
чтобы она за ним следила.



     Утром я заглянул к Лисоцкому. Он бурлил. Творчество так из
него и било. На  стене  его  лаборатории  уже  висела  схема  с
подковой, вычерченная тушью. Лаборанты шлифовали дужки.

     -- Я   договорился,  --  не  разжимая  зубов,  сказал  мне
Лисоцкий. -Сегодня нас записывают на  телевидении.  Поезжай  за
Смирным и не отпускай никуда. Запись в четырнадцать.

     Я   затосковал.  Интересно,  когда  мне  дадут  заниматься
наукой? Но, с другой стороны, Фомич без меня пропадет.  Он  уже
ко мне привык. Он мне верит.

     Опять  я к нему поехал и прогуливал до обеда. Я постарался
выбрать спокойные места. Летний  сад,  Таврический  сад,  музей
Суворова. Фомич был меланхоличен до неузнаваемости.

     Наконец  я  отвлек его внимание и привез на студию. Там, в
вестибюле, уже  бегал  Лисоцкий,  одетый  во  все  праздничное.
Режиссер посмотрел на сапоги Фомича и хмыкнул.

     -- Одеть! -- крикнул он через плечо.

     Фомича  схватили и куда-то поволокли. Он упирался, бедный,
и смотрел на меня так,  что  я  почувствовал  себя  предателем.
Поэтому я пошел следом.

     Две   девушки   очень  властного  вида  привели  Фомича  в
костюмерную. С ним они не разговаривали. Это не  входило  в  их
обязанности. Они толковали между собой.

     -- Фрак   ему   не   пойдет,  --  сказала  одна.  --  Лицо
простовато.

     -- Может быть, китель? -- спросила  другая  задумчиво.  --
Как будто он отставной офицер.

     -- Тогда уж гимнастерку, -- вставил слово Фомич.

     -- И противогаз, -- сказал я сзади.

     Девушки обернулись и посмотрели на меня, как на идиота.

     -- Джемперок  и  брючки!  --  придумала  первая.  -- Будет
смотреться.

     Они заставили Фомича напялить  белый  джемпер  и  брюки  в
полосочку.   Как   у   Дина   Рида.  Сапоги  заменили  лаковыми
штиблетами. Фомич был просто молодцом!  Он  зачесал  волосы  на
пробор и стал похож на чечеточника.

     -- Ух,  курносые!  --  воскликнул  Фомич, пытаясь ущипнуть
обеих девушек сразу. При  этом  он  подмигнул  мне.  Девушки  с
трудом сохранили ледяную надменность. Я понял Фомича.

     -- Меня тоже нужно одеть, -- сказал я. -- Режиссер сказал,
во что-нибудь средневековое.

     Девушки поверили. Они там ко всему привычные. Мы с Фомичом
еле сдерживались,  чтобы  не  расхохотаться  на  всю студию. Но
хохотать было нельзя. Рядом шли передачи.

     Я выбрал такую черную кофточку с жабо. И стал  как  Ромео.
Девушки были поразительно серьезны. Они старались вовсю.

     Когда  нас  привели  к  режиссеру, он чуть не прослезился.
По-моему, обе девушки схлопотали взыскания по службе. Нас опять
переодели во что-то нейтральное.

     Мы вошли в студию  и  начали  репетировать.  Лисоцкий  вел
передачу.  Он так расписал про подковы, что оператор не мог нас
снимать. Он уткнулся носом в камеру и  там  беззвучно  смеялся.
Удивительно,   что   Фомич   приободрился.  Он  сидел  с  видом
"пропадать, так с музыкой".

     Сразу после репетиции, которая прошла поверхностно, начали
запись. Оператор уже отсмеялся  и  был  грустен.  Надоело  ему,
наверное, каждый день снимать чепуху. Я его понимаю.

     Когда   дело   дошло   до  Фомича,  он  встал,  подошел  к
подготовленной аппаратуре и зажег свечу. С важным видом.  Потом
он стал греть подкову. К подкове был присоединен вентилятор.

     -- Обратите  внимание, сейчас ток поступит в электромотор,
и вентилятор начнет вращаться, -- сказал Лисоцкий в камеру.

     Вентилятор на эти слова не прореагировал.

     -- Сейчас, -- сказал Лисоцкий, все еще улыбаясь.

     Фомич аккуратно потушил свечу пальцами,  сел  на  место  и
сказал загадочные слова:

     -- Наука умеет много гитик.

     -- Стоп!  --  крикнул  режиссер  по радио. Через минуту он
прибежал в студию.

     -- Почему нет эффекта? -- спросил режиссер.

     -- Кураж не тот, -- сказал Фомич.

     -- Какой кураж? -- спросил Лисоцкий, бледнея.

     И тут Фомича прорвало. Он показал характер. Он дал понять,
что обо всем этом думает. Я был счастлив.

     -- Все свободны, -- сказал режиссер. -- Наука умеет  много
гитик. Это гениально!

     Не   смеялся  один  Лисоцкий.  Он  собрал  свои  листки  и
незаметно  выскользнул  из  студии.  А  мы  с   Фомичом   опять
переоделись и поехали покупать билет на поезд.



     Мы  с Фомичом сидели у меня дома и пили чай. Фомич излагал
свои взгляды на  жизнь.  И  на  физику.  А  я  свои.  Нам  было
интересно друг с другом.

     -- Понимаешь, -- сказал Фомич, -- что нам с тобой главное?
Не то,  чтобы  людей  удивить.  И  денег  нам  с тобой не надо.
Главное, это когда всей  душой  устремишься  и  вдруг  сделаешь
что-нибудь.  И  оно  только  душою  и  держится.  Вынь  душу --
пропадет все.

     -- А объективная реальность, данная  нам  в  ощущении?  --
спросил  я.  Это  я  на материю намекал. Я, как уже говорилось,
материалист.

     -- Данная? -- спросил Фомич. -- А кем она данная? А?

     -- Ну, данная, и все, -- ответил я.

     -- Э-э! --  помахал  пальцем  Фомич.  --  Кем-то,  видать,
данная.

     -- Вы что, Василий Фомич, верующий? -- спросил я прямо.

     -- Верующий,  -- сказал Фомич. -- В науку верующий. В душу
верующий.

     -- Это не одно и то же, -- сказал я.

     -- У вас не одно и то же, а вообще так одно.  Вот  ты  мне
давеча  про  Эйнштейна толковал. А я думаю -- поверил он в свою
придумку так, что она и воплотилась. А если бы  для  денег  или
еще для чего -- никакой твоей относительности и не было бы.

     -- Другой бы открыл, -- сказал я.

     -- Это  кто другой? Ну я, может быть, и открыл бы. Или ты,
-- раздобрился Фомич. -- А этот Лисоцкий -- нипочем. Даже  если
бы у него голова с силосную башню была.

     Я  живо  представил  себе  Лисоцкого  с силосной башней на
плечах. Получилось внушительно.

     -- Или возьми Брумма, --  продолжал  Фомич.  --  Тоже  был
хороший мужик. Не лез в телевизор.

     Мы   попили  чаю  и  стали  собирать  Фомича.  Собственно,
собирать было нечего. Вся аппаратура осталась у Лисоцкого.  Был
только осциллограф, который мы подарили Фомичу. Как я и обещал.

     Мы поехали по ночному городу. Фомич задумался. Я решил его
расшевелить.

     -- А  Лисоцкий не ожидал все-таки такого фиаско, -- сказал
я.

     -- Фигаско, -- сказал Фомич.

     Я не понял, шутит он или нет.

     -- С него как с гуся вода, -- сказал я.

     -- То-то и оно, -- вздохнул Фомич. -- Ну, Бог его простит.

     На платформе мы обнялись. Фомич был добрым  человеком.  Он
меня пожалел.

     -- Поехали,  Петя,  со  мной,  --  предложил  он.  -- А то
пропадешь здесь. Ей-Богу, пропадешь.

     -- А семья? -- спросил я.

     -- А наука? -- сказал Фомич. -- Если любит, приедет.

     Последние слова относились к моей жене. Но все-таки  я  не
поехал. Сдержался.

     Поезд  свистнул, ухнул, зашевелил колесами и унес Фомича в
деревню Верхние Петушки. Красный огонек последнего  вагона  еще
долго болтался в пространстве, пока я стоял на платформе.



     -- Поздравляю,   --  сказал  шеф  на  следующее  утро.  --
Наверное, гора с плеч свалилась?

     У  меня  не  было  такого  ощущения.   Я   все   вспоминал
бескорыстные глаза Фомича.

     -- Ладно, Петя, -- сказал шеф. -- Побаловались подковами и
хватит. Нужно думать о диссертации.

     А  мне  совсем  не  хотелось  думать  о  диссертации.  Мне
хотелось думать о том, как бегают  по  кристаллической  решетке
электроны, как они друг с другом сталкиваются, перемигиваются и
бегут дальше, взявшись за руки и образуя электрический ток. Мне
хотелось понять их намерения и залезть им в душу, как сказал бы
Фомич.  Я  понял, что если не залезешь к ним в душу, ученого из
тебя не выйдет.

     С Бруммом было почти покончено. Только Лисоцкий  взял  его
на  вооружение  и  срочно  вставлял  в свою диссертацию. Он все
подковы извел, но никакого толка не добился.  Пробовал  ко  мне
подъезжать, выяснял, не было ли у Фомича какого секрета.

     -- Был, -- сказал я. -- Бескорыстная преданность науке.

     Лисоцкий обиделся и больше меня не беспокоил. Тем не менее
сделал  несколько  докладов  по Брумму в разных организациях и,
кажется, даже заключил с кем-то договор.

     А я стал спокойно обдумывать свой опыт по  анизотропии.  Я
всю  зиму  думал.  Смотрел,  как падает снег. Слушал, как шумит
ветер. Это мне здорово помогало. К  весне  я  придумал.  Я  уже
знал,  что  будет,  когда  я  все  присоединю и включу приборы.
По-другому быть не могло. Конечно, это  не  эффект  Брумма,  но
все-таки.

     Со  мною  все  как-то  стали по-другому обходиться. Уже не
пихали во всякие дырки. Зауважали, что ли?

     Даже Рыбаков однажды сказал:

     -- Слушай, Петя, а ведь ты начинаешь прорезаться.

     С чего он взял?

     Наконец наступила весна, и я собрал  схему.  Когда  я  все
включил   и  вставил  образец  в  держатель,  стрелки  приборов
исполнили тихий танец и застыли там, где я хотел.

     Потому что я очень этого хотел.

     Я не заметил, что собрался народ. Все  стояли  молча,  как
тогда, при опытах Фомича. И не все еще верили в результат.

     -- Удивительно, -- сказал шеф.

     -- Мистика! -- сказал Лисоцкий. -- Фомич номер два.

     -- Кстати,  о  Фомиче,  --  сказал  шеф.  --  Он снова нам
написал.

     -- Ха-ха-ха!  --  сказал  Лисоцкий   и   ушел.   Наверное,
разволновался.

     -- Это не нам, а только мне, -- сказал я, открыв письмо.

     Там было написано:

     "Здравствуй,  Петр  Николаевич! Спешу поделиться радостью.
Плазма у меня пошла. Бился  всю  зиму.  Пошла,  родимая!  Вчера
растопил  печь березовыми полешками, угольку добавил и выскочил
на крыльцо. Смотрю, а над трубой в магнитной ловушке
 --  голубой шарик! Висит, стервец, как звездочка или планета, и потрескивает
чуток. Я чуть не заплакал от радости. Долго висел. Я снежок слепил и запустил в
него. Тут он и взорвался. Полное небо искр. Как салют в честь Дня Победы.
Напиши, как идут исследования. И приезжай летом отдохнуть. Разберемся с твоей
анизотропией. До скорого свидания. Остаюсь твой Василий Смирный".

     И я тоже чуть не заплакал, представив себе,  как  чуть  не
заплакал Фомич.



     В конце концов мне все-таки пришлось писать диссертацию. А
в диссертации следовало указать, как это у меня получился такой
удивительный  для  науки  результат. Я сел и написал честно. То
есть по сути честно, а  в  подробностях  немного  приукрашивал.
Чтобы диссертацию интересно было читать.

     Там  все было по порядку. Как я получил от Фомича
письмо, как поехал в Петушки, как вернулся  обратно  и  что  из
этого  вышло.  В  результате  у  меня  получилась  первая глава
диссертации. Я назвал ее "Введение в историю проблемы".

     Шеф прочитал мое "Введение", как детектив, не отрываясь. Я
никогда не видел, чтобы он  с  таким  интересом  читал  научные
работы.  При этом он хохотал, вытирая лоб платком. Тем самым, о
котором я уже упоминал.

     Шеф  прочитал,  откинулся  на  стуле,  и  лицо  его  стало
серьезным.

     -- Петя,  что  это  такое?  --  спросил  он,  указывая  на
диссертацию.

     -- Диссертация. Первая глава,  --  сказал  я.  --  Там  же
написано.

     -- Петя,  вы  когда-нибудь  видели диссертации? -- спросил
шеф.

     -- Видел, -- ответил я. -- Они все скучные. А у меня нет.

     -- Еще бы! -- закричал шеф. -- Я и не  подозревал,  что  у
вас  фантазия  пятилетнего  ребенка.  Где  вы  это  все  взяли?
Подковы, плазма в печке... Этого же ничего не было!

     -- А Фомич был? -- спросил я.

     -- Ну, Фомич был, -- согласился шеф. -- Но ведь  плазму  в
печке  он не получил! И вообще никаких особенных результатов не
добился.

     И тут я сказал, что это не главное. Для  меня  главное  --
это  его  отношение  к делу. Я сказал, что науку нужно делать с
интересом. И с душой. И, кроме того, чистыми руками.

     Примерно так, как делает ее Фомич.

     -- Все  это  прекрасно,  --  заявил  шеф.  --  Но  это  не
диссертация. Ученые будут смеяться.

     -- И пускай смеются! -- сказал я. -- Разве это плохо?

     -- Для диссертации плохо. Назовите это по-другому.

     И  я  назвал это по-другому. А диссертации писать так и не
стал, потому что у меня, как  выяснилось,  нет  способностей  к
диссертациям.






     Не   имею  ни  времени,  ни  желания  объяснять,  как  все
получилось с самого начала. Для этого мне пришлось бы  начинать
с  тех пор, как я себя помню. А может быть, еще раньше. Об этом
я, кстати, уже писал. Здесь я хочу объяснить, как я влип в  эту
историю  с  Прометеями.  Слава  Богу, теперь все уже кончилось.
Можно осмыслить, если есть чем.

     А все из-за стремления упрочить жизненное  благосостояние!
Деньги  до  добра  не  доводят.  Это  мне  бабушка  говорила. В
качестве примера она приводила какую-то денежную реформу. Может
быть,  еще  дореволюционную.  Бабушка  не  хранила   деньги   в
сберегательной  кассе  и  в  результате  в один прекрасный день
извлекла из капронового чулка кучу бумажек, которые  еще  вчера
были  рублями.  А теперь ими можно было оклеивать стены чулана,
что она  и  сделала.  Очень  старая  история.  В  то  время  ни
сберегательных  касс,  ни капроновых чулок не было. Я просто не
знаю, что было взамен, поэтому так и говорю.

     Однако, ближе к делу. Когда у нас в семье появился  второй
ребенок,  мы  с  женой  обрадовались.  Она  радовалась  там,  в
родильном доме, а я на свободе. Потом мы радовались  вместе  до
моей  зарплаты.  А  когда  я  принес зарплату домой, жена мне в
первый раз намекнула,  что  теперь  нужно  думать  о  том,  как
зарабатывать больше. Нас уже, видите ли, четверо.

     Ну,  считать  я  умею. Я сел за стол и стал думать, чего я
еще умею такого, за что платят деньги. Только  так,  чтобы  все
законно. Разных махинаций я не люблю. Я, по-моему, честный.

     -- Ночным сторожем, -- придумал я.

     -- Конечно,  --  сказала  жена.  --  Когда в доме появился
грудной ребенок, он хочет сматываться на ночь.  Очень  на  него
похоже.

     -- Куда это ребенок хочет сматываться? -- не понял я.

     -- Это ты ребенок, -- сказала жена.

     Я  стал  думать  дальше.  Идею давать уроки абитуриентам я
отверг.   Мне   не   хотелось    наводнять    наши    институты
недоброкачественными   студентами.   Кроме  того,  я  один  раз
пробовал. Знаю, что из  этого  получается.  Заработанные  таким
путем деньги у меня лично нервных затрат не компенсировали.

     Можно  было попытаться переводить с какого-нибудь языка на
свой. Если это  кому-нибудь  нужно.  Но  для  этого  предстояло
сначала  выучить язык. И чужой, и свой заодно тоже. Вы сами уже
убедились, что со своим языком я еле-еле справляюсь.

     -- В дворники тебя не возьмут, -- сказала жена,  следя  за
ходом моей мысли.
 --  У тебя высшее образование.

     -- А что, туда только с аспирантурой берут? -- обиделся я.

     -- Жалко,  что  оно  у  тебя  есть, -- продолжала жена. --
Толку от него все равно мало. Сейчас бы ты устроился  слесарем,
и мы бы горя не знали.

     -- Слесарь  -- это что? -- поинтересовался я. -- У станка,
что ли? Кстати, есть такой слесарный станок или нет?

     -- Кажется, нет, -- вздохнула жена.

     Я стал рассказывать ей для примера, какие  еще  существуют
способы.  Один  мой  знакомый  ездил каждое лето куда-то далеко
строить. Он  сколачивал  бригаду  научных  сотрудников,  и  они
отправлялись в Сибирь. Или на Сахалин. В общем, чем дальше, тем
лучше.  Там  они  строили  разные  штуки колхозам. Будто бы они
студенческий строительный отряд. Колхозам, как  я  понял,  было
наплевать,  кто  они на самом деле. Лишь бы они построили клуб.
Или свинарник. Или детские ясли. Мой  знакомый  строил  им  эти
самые  ясли в кратчайший возможный срок. Вкалывали они там, как
негры, а зарабатывали значительно больше. Три  кандидата  наук,
один  архитектор,  чтобы  свинарник  не завалился, и четверо на
подхвате. Круглое катать, плоское таскать. Но  к  ним  было  не
устроиться,  конкурс большой. Если бы я был бульдозеристом, они
бы взяли. Им бульдозериста как раз не хватало. Но  я  бульдозер
знал только внешне и немного принцип действия.

     Другой  мой  знакомый  стучал  на  барабане.  Он состоял в
эстрадном ансамбле. Этот ансамбль  сохранился  со  студенческих
лет.  Все  уже  повзрослели, опять же стали кандидатами, но все
равно продолжали с увлечением мотаться по пригородам  и  играть
на танцевальных вечерах. Им нужен был не бульдозерист, а певец,
чтобы  умел  петь.  Певец  из  меня такой же, как бульдозерист.
Дальше можно не продолжать, все ясно.

     Я вдруг с тоской осознал, что ничего не умею делать в этой
жизни полезного людям.

     Да, чуть не забыл! Один вообще уникально подрабатывал.  Он
красил  шпили. У нас много шпилей в городе, и платят, наверное,
здорово.  По  специальности  он  был   микробиолог.   Вдобавок,
альпинист.  Он  залезал  на шпиль и красил его часами. А другой
микробиолог подавал на веревочке краску  в  ведре.  Он  получал
меньше.  Потом  он  упал -- тот, что наверху работал. Деньги до
добра не доводят. Правильно бабушка говорила.

     Жена  выслушала  печальную  повесть  про  микробиолога   и
спросила:

     -- Может быть, тебя повысят на работе?

     Я  ей  объяснил,  что она плохо представляет себе механизм
повышения в нашем институте. Для  того,  чтобы  повысили  меня,
нужно,  чтобы сначала повысили ректора. Или чтобы с ним, не дай
Бог,  что-нибудь  случилось.  Тогда  на  освободившееся   место
ректора  назначается  его  заместитель.  На  место  заместителя
назначается  наш  декан.  И  так  далее,  пока  не  дойдут   до
ассистентов.  Кого-то  из  них двинут в доценты, а меня сделают
ассистентом.  Это  напоминает  игру  в  "пятнадцать".   Строгая
очередность номеров и терпение.

     -- Защищай диссертацию, -- сказала жена.

     Наконец-то  она произнесла это слово! Я его, между прочим,
с самого начала ждал. Мне с этой диссертацией  давно  покоя  не
дают.  А  я  ее  принципиально  не защищаю, потому что науке от
этого никакой пользы не будет, а государству только  вред.  Оно
будет   вынуждено  кормить  еще  одного  кандидата.  Их  и  так
развелось,  как  сусликов.  Давно  пора  произвести   отлов   и
сортировку.

     Нет,  я  хотел  зарабатывать  деньги честно. Я уже об этом
говорил. А тут какие-то фокусы с этим званием... В самом  деле,
был  я  вчера младшим научным сотрудником. А сегодня, допустим,
защитил диссертацию. Так что же -- у меня в  голове  что-нибудь
переключилось  на  повышенные  обороты?  Или я сразу поумнел на
пятьдесят процентов? Или аппетит у меня возрос?

     За что,  спрашивается,  мне  вдруг  начинают  платить  как
водителю автобуса первого класса?

     И главное, платили бы, когда я работу делал. Пот проливал.
Точечки на график наносил. За рецензентами бегал. Так нет.

     Деньги  начинают платить, когда ты после защиты переходишь
на отдых. Теперь можно до пенсии стирать пыль с ушей,  собирать
марки,   разводить   рыбок,   играть  на  ксилофоне,  ездить  в
капиталистические страны,  спать  на  ученом  совете,  меняться
квартирами и лечить гастрит.

     Зарплата   будет  идти  аккуратно,  как  часы  "Полет"  на
двадцати трех рубиновых камнях.

     Жена наконец поняла, что попала в мое больное место.

     -- Пеленки мокрые, -- сказала она. -- Пойди постирай.

     Я отправился в ванную с мокрыми тряпочками подмышкой,  все
еще  бормоча  филиппики  против кандидатов. В общем, ничего я в
тот вечер не придумал. Сплошные филиппики и ни  одной  разумной
идеи.

     Тогда я стал спрашивать народ на кафедре, нет ли где какой
халтуры.  Мне  все сочувствовали, предлагали денег взаймы, но я
отказывался. Я думал  о  будущем,  когда  придется  эти  деньги
отдавать своими руками. Эта мысль вызывала повышенное уныние.

     Дня  через три меня вызвал заведующий кафедрой. Наш отец и
благодетель. Он  весело  посмотрел  на  меня  и  усадил  мягким
жестом.

     -- Петр  Николаевич,  --  начал  он  осторожно,  чтобы  не
ущемлять мое самолюбие.
 --  Я читал вашу статью в стенгазете относительно перспектив лазерной техники.
Дельно, увлекательно... У меня есть к вам предложение.

     Я сразу  успокоился.  Предложение  --  это  не  втык.  Это
приятно.

     -- Один  мой  знакомый попросил меня подобрать кандидатуру
молодого  физика.  Энергичного.   С   широким   кругозором.   С
воображением...

     "Да  не  тяните  вы кота за хвост" -- дерзко и уважительно
подумал я. Меня очень заинтересовало, кому  это  нужен  молодой
физик с широким и энергичным воображением? И зачем?

     Как   вскоре   выяснилось,   требовался   специалист   для
консультаций.   Некий   журналист    со    странной    фамилией
Симаковский-Грудзь    намеревался    осуществить    на   студии
телевидения цикл научно-популярных передач по  физике.  Однако,
насколько  я  понял,  он  в  этом  деле  не  очень петрил. Зато
непринужденно владел пером. А я непринужденно  владел  физикой.
Получалось,   что   вместе   мы   можем  написать  грамотный  и
увлекательный сценарий.

     -- Хорошо, -- сказал я. -- Я попробую.

     -- Попробуйте, попробуйте, --  сказал  завкафедрой,  будто
угощал меня кексом собственного приготовления.

     На следующий день мне позвонил Симаковский-Грудзь.

     -- Говорит Симаковский, -- сказал он. -- Мне Верлухина.

     -- Я Верлухин, -- сказал я.

     -- Очень  приятно,  -- сказал Грудзь. -- Надо встретиться,
старик.

     -- Давай, старик, встретимся, -- согласился я. Я  решил  с
самого начала держаться на равных.

     Мы  встретились вечером у памятника Пушкину. Так почему-то
захотелось Симаковскому. Чтобы Симаковский меня узнал, я держал
в руках журнал "Иностранная литература".

     Симаковский подошел вместе с каким-то стариком  в  берете.
Старик  на ходу размахивал руками, задирал лицо к небу и что-то
говорил Симаковскому.  Сам  Симаковский  был  небольшого  роста
человеком  с  желтым лицом и аристократическими пальцами. Когда
он улыбался, обнажалась уйма крупных, как  патроны,  коричневых
зубов.

     -- А вот и коллега, -- сказал Грудзь, протягивая мне узкую
ладошку. -- Юрий,
 --  сказал он.   --  Андрей Андреевич Даров, наш режиссер,   --  представил он
старика.

     -- Очень  рад,  --  приветливо  сказал  старик,  помахивая
седыми бровями.

     -- Андрей Андреевич -- автор идеи, -- сказал Симаковский.

     -- Ну-с, с чего начнем, друзья мои? -- приподнято  спросил
Даров.

     -- С идеи, -- предложил я. -- Я ничего про идею не знаю.

     -- В   таком   случае,   простите.   Может  быть,  я  буду
повторяться. Многое я уже говорил Юрию Павловичу, --  обратился
Даров  сначала  к  Симаковскому,  а  потом  ко мне. -- Пойдемте
прогуляемся.

     И мы пошли прогуливаться, окружив  Дарова  с  двух  сторон
вниманием.  Даров  говорил,  поворачиваясь  то  ко  мне,  то  к
Симаковскому,  дергая  руками,  а   иногда   на   полном   ходу
останавливаясь,  когда  его  поражала  какая-нибудь мысль. Мы с
Симаковским по инерции проскакивали вперед, но тут же  замечали
отсутствие  старика и оборачивались. Даров стоял посреди улицы,
хлопая себя ладонью по лбу, и повторял:

     -- Какой поворот! Какой замечательный поворот!

     Он имел в виду поворот темы. И мы  шли  дальше,  обсасывая
идею.  Даров оказался чрезвычайно увлекающимся человеком. Слава
Богу,  что  дело  происходило  летом.  А  то  бы  мы  замерзли,
наверное,  насмерть,  потому  что  гуляли  до  полуночи.  Даров
незаметно перешел на стихи и читал нам Пушкина. Он читал громко
и выразительно. Симаковский воспитанно  прикрывал  рот,  зевая.
Ему   хотелось  спать.  Я  трепетал,  соприкоснувшись  с  миром
творческих работников.

     В голове у меня скакали мысли о Прометее.



     Несколько слов о Прометее.  Я  буду  пересказывать  своими
словами  миф, который поведал нам Даров. Не думайте, что вы все
знаете о Прометее. Я тоже так думал, а зря.  Прометей!  Любимец
богов!.. Никакой он не любимец. Совсем даже наоборот.

     Еще  раз  подтвердилось,  что  невежество не знает границ.
Поэтому я и расскажу миф о Прометее, чтобы не  возникало  потом
путаницы.

     Так  вот.  Прометей  не  был  человеком. Он был титаном, а
следовательно, бессмертным. В свое  время  он  оказал  какие-то
услуги  Зевсу,  а  потом  отошел  от политики и стал заниматься
наукой. Люди в то время были совершенно дикие. Впрочем,  как  и
сейчас.  У  них  даже  огня  не  было.  Прометей  очень полюбил
обыкновенных смертных. Таких, как я. Совершенно  непонятно,  за
что. Наверное, из сострадания.

     Он  выкрал  у богов огонь и подарил его людям. Это первое.
Возможно, это сошло бы ему с рук, если бы он не  пошел  дальше.
Но  Прометей  научил  людей ремеслам и наукам. Это второе. Ввел
понятие  медицины.  Построил  первый  корабль   и   дал   людям
искусство. Это, кажется, последнее.

     Про  искусство  я  не совсем четко представляю. Как он его
дал? В какой, так сказать, форме? Но это, к счастью, не важно.

     Конечно, Прометей работал на пустом месте,  поэтому  успел
так  много сделать. Кроме того, он имел кучу времени, поскольку
был  бессмертен.  Но   в   конце   концов   его   деятельностью
заинтересовался  Зевс.  Люди  к тому времени немного обнаглели,
получив столько  знаний.  Знания  в  этом  смысле  отрицательно
сказываются на характере.

     Зевс  приказал  прибить  Прометея  к  скале.  Его прибили.
Умереть он физически не мог, а мучиться -- сколько  угодно.  Он
лежал на скале, и каждое утро прилетал орел, который терзал ему
печень.  Продолжалось  так  я  не знаю сколько, но долго. Потом
Прометея освободил  Геракл,  но  это  уже  к  моей  истории  не
относится.

     В   результате   всего   вышеизложенного   Прометей   стал
собирательным типом. А огонь Прометея  стал  символом  служения
людям.

     Кстати,  цикл  наших  передач так и должен был называться:
"Огонь Прометея". Схема была такая: мы с Грудзем пишем сценарий
на 45 минут из какой-нибудь области физики.  Рассказываем,  кто
ее  двигал  с самого начала, а потом дальше. Останавливаемся на
Прометеях: Ньютон, Эйнштейн, Мария Кюри и  прочие.  А  в  конце
передачи  выступает  наш  Прометей  из  той же области физики и
рассказывает, как он сейчас двигает  науку  вперед.  Было  одно
условие: не ниже доктора наук. Кандидаты наук на роль Прометеев
не годились.

     -- Служение  людям!  -- воскликнул Даров, когда мы гуляли.
-- Цель творчества
 --  самоотдача... Знаете, чьи это стихи?

     -- Безусловно, -- кивнул Симаковский.

     -- Не  помню,  --  кивнул  я.  Не  люблю  интеллектуальных
тестов.

     Словом,   Даров   нас   настроил  эмоционально.  Настолько
эмоционально, что Грудзь на следующий же день  запил.  Конечно,
он  не  так  примитивно  запил, как большинство. Грудзь красиво
запил, интеллигентно. Он пил коньяк.

     Я пришел к нему, как мы условились.  У  Симаковского  была
однокомнатная  квартира убежденного холостяка. На стенах висели
афиши цирковых  представлений.  Раньше  Грудзь  писал  сценарии
цирковых   представлений,   массовых   гуляний  и  традиционных
заплывов. А теперь его потянуло на физику.

     -- Ты  слышал,  старик,  что  сказал  старик?  --  спросил
Симаковский,  наливая  мне  коньяк.  --  Служение людям! Это мы
должны отразить.

     -- Давай отразим, -- сказал я.

     -- Прием! -- закричал Грудзь. -- Главное --  найти  прием!
Представь себе -мы пишем про фазотрон. Знаешь, кто его изобрел?

     -- Нет, -- сказал я.

     -- Эх,  ты!  Физик... -- сказал Симаковский. -- Ну, ладно.
Не будем про  фазотрон.  Будем  сначала  про  эти...  Маленькие
такие...

     -- Электроны? -- спросил я.

     -- Нет. Ква... ква... -- заквакал Грудзь.

     -- Кванты,  --  догадался я. -- А ты что, старик, их видел
когда-нибудь? Почему ты решил, что они маленькие?

     -- По телевизору показывали,  --  сказал  Симаковский.  --
Маленькие, круглые и светятся. На каждом крестик стоит.

     -- Это протоны, -- с тоской сказал я.

     -- С  тобой  не  договоришься! -- закричал Симаковский. --
Кто их изобрел?

     -- Планк, -- сказал я, чтобы не запутывать Симаковского.

     Симаковский задумался. Он пошевелил губами, произнося  про
себя трудную фамилию. Потом он хлопнул рукой по колену.

     -- Бланк!  --  сказал  он.  -- У меня был друг Женя Бланк.
Тоже головастый мужик. Мы с ним в Саратове устраивали  гастроли
львов.  Понимаешь, полный стадион народу, и прямо на футбольное
поле вертолет выгружает  дюжину  львов!..  Нет,  шестерых.  Все
равно  страшно. Дрессировщик запутался в веревочной лестнице, а
львы побежали к трибунам. Так Женя Бланк встал грудью  и,  пока
дрессировщик  распутывался,  гонял львов туда-сюда по площадке.
Он был материально ответственный за мероприятие.

     Симаковский рассказал до конца эпопею со львами, а  заодно
прихватил   похождения   Бланка  в  Казахстане  с  аттракционом
"Гремучие  змеи".  Этот  Бланк,  в  самом  деле,  был  рисковым
человеком.

     -- Давай, старик, начнем писать сценарий, -- предложил я.

     -- Про  что?  -- спросил Симаковский. -- Тему выдвигай ты.
Мне все равно. Только учти: служение людям...  Кстати,  ты  как
консультант будешь получать тридцать процентов.

     -- А сколько это в рублях? -- спросил я.

     -- Договор заключат, тогда узнаешь, -- сказал Симаковский.
-- А  заключат его по готовому сценарию. Соображаешь? Времени у
нас в обрез. Одна неделя.

     -- А где мы возьмем Прометея? -- спросил я.

     -- У тебя есть знакомый доктор?

     -- Шеф у меня доктор, -- неосторожно сообщил я.

     -- Гениально! -- воскликнул Грудзь. -- Доктор  --  значит,
Прометей!

     Я  мигом  себе  представил лицо шефа в рамке телевизора. У
меня  энергичное  воображение.  Картина  получилась   настолько
нелепой, что у меня потеплели уши.

     -- Он не пойдет, -- сказал я.

     -- Пойдет,  --  заявил  Симаковский. -- Дадут полтинник, и
пойдет! Чем он занимается?

     -- Рассеянием электронов  на  примесях,  электрон-фотонным
взаимодействием... -начал перечислять я.

     -- Кто его изобрел?

     -- Никто его не изобретал. Оно всегда было, -- сказал я.

     Откровенно  говоря,  я боялся называть фамилии. Во-первых,
там все очень запутано,  а  во-вторых,  у  Симаковского  с  его
общительностью вполне могли оказаться знакомые однофамильцы.

     -- Ладно,  --  сказал  Симаковский.  --  Прометеев  найдем
после.

     Он поставил на стол пишущую машинку, заправил в нее четыре
листа бумаги, переложенные копиркой, и отстучал заголовок:

     Ю. П. СИМАКОВСКИЙ-ГРУДЗЬ

     "ОГОНЬ ПРОМЕТЕЯ"

     Симаковский раскрыл скобки и спросил:

     -- Как называется наука?

     -- Физика твердого тела, -- сказал я.

     -- Ха-ха-ха!  --  рассмеялся  Симаковский.  --  Надо   же!
Твердого тела!

     Это  ему  очень  понравилось.  Он написал "физика твердого
тела", закрыл скобку и несколько раз перевел рычаг.

     -- Слева пишем, что показывать. Справа -- что говорить, --
сказал он и понесся дальше.

     На всей первой странице он решил показывать огонь  крупным
планом. При этом диктор должен был излагать легенду о Прометее.
Ту,  которую  я  уже  излагал.  У  Симаковского  она получилась
красочнее. Прометей у него  был  прибит  к  мрачной,  выжженной
солнцем  скале,  а  орел выглядел совсем несимпатично. Орел был
явно фашистского вида.

     -- Чем ты работаешь? -- бросил через плечо Симаковский.

     -- Головой, -- сказал я.

     -- Да не то! Прибор там у вас есть какой-нибудь?

     -- Лазер,  --  сказал  я.  Это  была  первая  данная  мною
консультация.

     Симаковский  отбарабанил  слева:  "Лазер  крупным планом".
Справа он написал большими  буквами:  ВЕДУЩИЙ.  И  остановился.
Далее должен был следовать текст ведущего.

     Грудзь   набил  трубку  и  закурил.  Начиналось  подлинное
творчество. Трубка не помогла,  и  Симаковский  выпил  коньяку.
Коньяк  помог.  Грудзь  написал: "Мы с вами находимся в лабо-".
Строчка  кончилась.  Страница  тоже.  Он   вынул   закладку   и
полюбовался  ею.  На  странице  не было ни единого исправления.
Грудзь был настоящим профессионалом пера. Даже  еще  лучше.  Он
был профессионалом машинки.

     -- Знаешь,  сколько  это стоит? -- спросил он. -- Примерно
пятнадцать рублей.

     Я мысленно  взял  тридцать  процентов.  Получилось  четыре
пятьдесят.  Такова была стоимость слова "лазер", произнесенного
мною. У меня в желудке образовался комочек холода, потому что я
решил,  что  занимаюсь  жульничеством.  Не  знаю,  может  быть,
оперные  певцы  за  свои  слова  получают и побольше. Но они их
поют.

     -- Хватит на сегодня, -- сказал Симаковский.

     Он  вручил  мне  один  экземпляр  страницы  с  легендой  о
Прометее,  и  мы  расстались. Я вышел от Симаковского, и уже на
лестнице мне почему-то захотелось послать  это  дело  подальше.
Впоследствии таких минут становилось все больше.

     Еще  через  день я позвонил Симаковскому, чтобы продолжить
работу над сценарием. К этому времени я уже кое-что придумал  и
раскопал корифеев физики твердого тела. Тех, которые уже отдали
себя  человечеству  полностью,  и  других, у которых еще что-то
осталось отдать. Шефу я ничего пока не говорил.

     Я  позвонил,  но  Симаковского  не  оказалось   дома.   Не
оказалось   его   и   спустя   сутки,  потом  двое  и  трое.  Я
встревожился. Мне пришла в голову печальная мысль,  что  Грудзь
умер. Зря он все-таки умер, не успев отразить служения людям!

     Еще  день  я  соблюдал траур, а потом на душе стало легко,
потому что все разрешилось само собой. Хорошо, что я ничего  не
сказал шефу!

     Кончалась   отведенная   Грудзем   неделя   на  сотворение
сценария. Еще немного, и я был бы вне  опасности.  Но  тут  мне
позвонили на работу со студии.

     -- Мы ждем завтра сценарий, -- сказал женский голос.

     -- С кем я говорю? -- спросил я.

     -- С  редактором  передачи.  Моя  фамилия Морошкина. Зовут
Людмила Сергеевна.

     -- А где Симаковский? -- спросил я.

     -- Как где? -- удивилась трубка. --  Это  вы  сами  должны
знать.  Как  у  вас  со  сценарием?  Передача  включена в план.
Сценарий должен быть завтра в четырнадцать на столе у главного.
До свидания!

     Из этой речи мне очень  не  понравились  следующие  слова:
"план"  и  "на  столе  у  главного". Такими словами не шутят. Я
понял, что завтра в четырнадцать  на  столе  у  главного  будет
лежать  нечто, называемое сценарием. Оно будет лежать там, даже
если обоих авторов уже не будет в живых. Даже  если  произойдет
наводнение  или  на  город свалится метеорит. Такова сила слова
"план".

     Я поехал к Грудзю и до ночи ждал его  у  дверей  квартиры,
чем   возбудил  подозрение  соседей.  Они  по  очереди  звенели
дверными цепочками и высовывали носы  из  щелей.  Им  очень  не
понравилось,  что  какой-то  тип  прогуливается  по  лестничной
площадке. На мои вопросы о Симаковском они поспешно захлопывали
двери.

     Когда  я  вернулся  домой,  жена  подала  мне  телеграмму:
"СРОЧНО  ВЫЕХАЛ ИРКУТСК ТЧК ПЕРВЫЙ СЦЕНАРИЙ СДАЙ САМОСТОЯТЕЛЬНО
ТЧК ПРИВЕТ СИМАКОВСКИЙ".

     -- Привет, -- сказал я. Телеграмма была из Казани.

     -- Связался с Грудзем -- полезай в кузов, -- сказала жена.

     -- Ненавижу каламбуры! -- сказал я.



     Первый сценарий я писал от полуночи до шести  утра.  Шесть
часов  я,  как Прометай, отдавал себя людям. Слева я писал, что
показывать, справа -- что говорить. Ни  разу  не  перепутал.  В
кроватке светилось спящее личико сына. Оно меня вдохновляло.

     Перед своим мысленным взором я поместил экран телевизора и
старался   заполнить   его  интересной  информацией  по  физике
твердого тела. Чтобы зрители не  очень  скучали,  я  включил  в
сценарий  музыку  Баха,  стихи  Ломоносова, репродукции полотен
кубистов и песни Таривердиева. Время от времени, следуя заветам
Симаковского, я показывал огонь крупным планом.

     В сценарии было очень много служения, горения и  отдавания
себя людям.

     Летняя   ночь   давно  кончилась,  когда  я  написал:  "Мы
попросили   доктора    физико-математических    наук    Виктора
Игнатьевича   Барсова   рассказать  о  сегодняшнем  дне  физики
твердого тела". "На экране В. И. Барсов", -- добавил  я  слева.
"Здравствуйте, шеф!" -- виновато пробормотал я.

     И тут заголосил сын. Жена встрепенулась, взглянула на меня
и сказала:

     -- Ты что, рехнулся? Тебе же сейчас на работу...

     -- Знаешь,   сколько   это   стоит?   --  спросил  я,  как
Симаковский, потрясая исписанными листами.

     -- Сколько? -- спросила жена, просыпаясь по-настоящему.

     -- Не знаю, -- сказал я. -- Вероятнее всего, это бред.  Но
я сделал все, что мог.

     Я  пришел на работу и спал там до обеда в фотолаборатории.
Потом меня разбудила лаборантка Неля, я  отпросился  у  шефа  и
поехал   на   студию.  Шеф  уже  знал,  что  я  сотрудничаю  на
телевидении по рекомендации заведующего кафедрой. Поэтому он не
чинил препятствий.

     На студии в бюро пропусков мне выдали жетон и  сказали,  в
какую комнату идти. Я пришел в эту комнату.

     Это   было   длинное  помещение,  уставленное  письменными
столами. Между ними  бегали  люди,  натыкаясь  друг  на  друга.
Каждый  делал  какое-то свое дело. В конце помещения находилась
дверь, на которой было написано "Главный редактор".  Справа,  у
окна,  сидел юноша с длинными волосами и смотрел через стекло в
небо. Глаза его выражали тоску и  отчаянье.  Время  от  времени
юноша отрывал взгляд от неба и что-то писал на бумажке.

     Слева  у стола сгрудились какие-то люди, каждый из которых
держал перед носом лист  бумаги.  Они  напоминали  хористов  на
спевке.  В центре группы находился человек азиатского вида. Ему
в ухо непрерывно шептала девушка.  Азиатский  человек  блаженно
щурился, кивал и повторял одно загадочное слово:

     -- Ницоцо... Ницоцо...

     Вскоре  я  понял,  что могу проторчать здесь весь день, но
никто  не  обратит  на  меня  внимания.  Меня   обходили,   как
неодушевленный  предмет.  Как  несгораемый  шкаф или дорическую
колонну. Никто на меня даже не  смотрел,  поэтому  трудно  было
начать расспросы.

     Внезапно  дверь  главного редактора распахнулась, и оттуда
вылетела растрепанная, как воробей,  женщина.  Она  ринулась  к
графину  с водой, на ходу распечатывая пачечку таблеток. Руки у
нее дрожали. Она забросила таблетку в рот и запила водой. После
этого женщина беззвучно выругалась. Я даже понял, каким словом.
Повторять его не буду.

     Она уже хотела броситься обратно, но  взгляд  ее  упал  на
меня. Я улучил момент и быстро проговорил:

     -- Мне нужна Морошкина Людмила Сергеевна.

     -- Морошкина... -- как бы вспоминая, повторила женщина. --
Морошкина... Это я.

     И она вдруг залилась истерическим смехом, потом рухнула на
стол  и  забилась в рыданиях. Никто из присутствующих на это не
прореагировал. Только одна из  окружавших  азиатского  человека
женщин  подошла к Морошкиной, поставила перед ней стакан воды и
сказала басом:

     -- Люсенька! Нельзя же так убиваться из-за этого монстра.

     Морошкина подняла голову и вытерла платочком слезы.  Потом
она  нашла  в  себе  силы улыбнуться мне. А я нашел в себе силы
улыбнуться ей. Мы улыбнулись. Морошкина, когда улыбалась,  была
ничего,  симпатичная.  Но улыбалась она редко. Такая у нее была
специфика труда.

     -- Я Верлухин, -- сказал я. -- Принес сценарий.

     Морошкину будто подбросила катапульта. Она прыгнула ко мне
и выхватила сценарий. Первую страницу, отпечатанную на  машинке
Симаковским, она проглотила, как голодающий, не пережевывая. На
второй странице она споткнулась.

     -- Почему от руки?! -- взвизгнула Морошкина.

     -- А от чего нужно? От ноги? -- безмятежно пошутил я.

     Морошкина  первый раз достаточно внимательно посмотрела на
меня.  Она  оглядела  меня  с  головы  до   ног.   Осмотр   ее,
по-видимому,  удовлетворил.  Внешне  я  производил  впечатление
нормального человека.

     -- Вы что, первый раз? -- уже сочувственно спросила она.

     -- Угу, -- сказал я, краснея. Всегда немного стыдно, когда
делаешь что-то в первый раз.

     -- Пойдемте! -- скомандовала Морошкина. -- Быстрей!

     И мы понеслись куда-то по коридорам студии.  Встречавшихся
людей  мы  обходили, как слаломисты обходят палочки с флажками.
Жалко, что не было лыжных палок. Два раза  я  чуть  не  упал  и
все-таки  умудрился угодить головой в живот какому-то дяде. Как
позже выяснилось, народному артисту республики.

     Мы примчались в машинописное бюро.

     -- Девочки! -- вскричала  Морошкина.  --  Спасите!  Монстр
меня съест!

     Она  раздергала  мой  сценарий  на  листочки  и сунула его
пятерым машинисткам. Машинистки  открыли  беглый  огонь.  Через
пять   минут   все  было  кончено.  Морошкина  сгребла  в  кучу
перепечатанный в шести  экземплярах  сценарий,  и  мы  побежали
обратно.  Без трех минут два мы ворвались к главному редактору.
Морошкина  бухнула  ему  на  стол  пачку  листов  и  застыла  в
ожидании.

     -- Это  что?  --  поморщившись,  спросил  главный.  Он был
мужчиной средних лет. С бородой. В очках.  Толстый  и,  видимо,
уверенный в себе. Одет он был с иголочки.

     -- Это   "Прометей",   Валентин   Эдуардович,  --  ласково
произнесла Морошкина.

     -- Даров читал? -- спросил главный.

     -- Нет, -- пролепетала Морошкина, бледнея.

     -- Впредь.  Чтобы.  Сначала.  Читал.  Даров,   --   сказал
Валентин  Эдуардович  так  мягко, что Морошкина чуть не упала в
обморок.  Потом  главный  углубился  в   сценарий.   Он   читал
профессионально,  сверху  вниз  и  наискосок. Лицо его при этом
ничего не выражало.

     -- Ну, ничего, ничего... Принципиальных возражений нет, --
сказал он, прочитав. -- Покажите Дарову.

     Морошкина опять сгребла сценарий, и мы  вышли  пятясь.  За
дверью Людмила Сергеевна порозовела и улыбнулась мне:

     -- Невероятно!  Вы что, счастливчик? Обычно первый вариант
сценария действует на него, как красная тряпка на быка.

     -- Значит, я тореадор, -- опять пошутил я. Никак я не  мог
понять,  что  здесь  не все имеют право шутить. Морошкина сразу
стала серьезной. Даже грустной.

     -- Желаю вам сохранить ваш оптимизм, -- сказала она.

     Мы нашли  Дарова  в  студии.  Шел  тракт.  Тракт  --  это,
по-телевизионному, репетиция передачи. Даров сидел в аппаратной
перед  восемью  экранами,  расположенными  в  два ряда друг над
другом. На всех экранах показывали куриное яйцо крупным планом.
На яйце был виден штемпель. Значит, оно было диетическим.

     -- Уберите штемпель, -- сказал Даров в микрофон.

     В кадр влезла  чья-то  волосатая  рука  и  повернула  яйцо
другим   боком.   На   мой   взгляд,  принципиально  ничего  не
изменилось. Но Даров остался доволен.

     -- Так! -- сказал он. -- Что же дальше? Давайте, давайте!

     На экране появилась  та  же  самая  рука,  но  теперь  уже
вооруженная  молотком.  Я  вдруг  понял,  что сейчас произойдет
что-то страшное. И действительно, рука сделала замах и что есть
силы ударила молотком по яйцу. Яйцо вдребезги разлетелось.

     -- Плохо! -- резюмировал Даров. -- Никуда не годится!  Это
вам   не   гвозди   забивать!  Зритель  на  этом  месте  должен
вздрогнуть. Давайте еще раз!

     -- Андрей Андреевич, осталось одно  яйцо,  --  донесся  из
динамика жалобный голос.

     -- Нет,  я  не  могу  так  работать!  -- вскипел Даров. --
Сколько вы приобрели яиц?

     -- Десяток, -- сказал тот же унылый голос.

     -- Вы, голубчик, домой покупайте десяток. Для яичницы,  --
саркастически  сказал  Даров. -- А у нас все-таки производство.
Кончайте с последним! Больше экспрессии!

     Рука восстановила статус-кво,  а  потом  с  такой  злостью
долбанула по яйцу, что даже скорлупы не осталось.

     -- Ну   вот,   --   добродушно   сказал   Даров.  --  Вас,
оказывается, нужно разозлить.

     Потом старик повернулся к  нам,  поздоровался  и  принялся
читать  мой сценарий. Вскоре ему стало тесно его читать, потому
что  Дарову  нужно  было  двигаться.  Мы  перебежали  рысцой  в
коридор,  где  Даров  стал прыгать со сценарием в руках, шевеля
губами, поднимая брови и тому подобное. У него было удивительно
много энергии для таких лет. Он вспотел, как бегун  на  длинную
дистанцию.   Мне  даже  неудобно  стало,  что  я  заставил  его
расходовать силы.

     -- Молодец, гусь! -- воскликнул Даров, дочитав.

     -- Какой гусь? -- не поняла Морошкина.

     -- Грудзь, наш Грудзь, -- зсмеялся Даров. -- Никак от него
не ожидал. А где он сам, кстати?

     -- В Иркутске, -- сказал я.

     -- Позвольте, -- сказал Даров. -- Что за фокусы?

     -- А кто это писал? --  спросила  Морошкина,  указывая  на
сценарий.

     -- Я писал, -- сознался я.

     -- В общем, сыровато... -- после паузы сказал Даров. -- Но
кое-что есть. Вы когда-нибудь писали раньше?

     Я сказал, что пишу с шести лет. В школе очень много писал.
Сочинения,  контрольные работы, планы работы пионерского звена,
а  потом  комсомольского  бюро.  Затем   писал   в   институте.
Заявления,  контрольные  работы,  курсовые  проекты,  дипломную
работу.  Сейчас  пишу  на   службе.   Объяснительные   записки,
заявления,   отчеты,   статьи,   дипломные   работы   подшефным
студентам, отзывы, а недавно даже  написал  проект  приказа  по
институту.  Кроме того, пишу письма, поздравительные открытки и
телеграммы. В общем, можно было научиться писать.

     Даров сказал, что  это  не  те  жанры.  А  по-моему,  жанр
приказа ничем не хуже повести и сценария.

     Короче говоря, мой сценарий приняли в работу. Относительно
договора  никто не заикнулся. Морошкина предложила мне начинать
второй сценарий и подготовить выступающего к сентябрю. То  есть
подготовить шефа.

     Мы  еще немного поговорили о сценарии. Про деньги ни гугу.
Потом Даров с Морошкиной принялись горячо что-то  обсуждать.  Я
ничего  не  понимал  в  разговоре. Он касался монстра Валентина
Эдуардовича   Севро,   главного   редактора.   Судя    по    их
высказываниям,  он  был  лихой  рубака.  Он только и делал, что
рубил сценарии и передачи.

     -- Слушайте, юноша, это  вам  пригодится,  --  предупредил
меня Даров.

     И   я   покорно   слушал,  как  монстр  зарубил  какого-то
Фонарского за то, что Фонарский использовал в  сценарии  цитату
какого-то   Мызина,  а  нужно  было  вставить  туда  цитату  из
сочинений какого-то Богдановича.  Эти  фамилии  мне  ничего  не
говорили.   Еще   у  несчастного  Фонарского  не  был  выстроен
изобразительный  ряд,  как  они  выражались.  Но  этого   Севро
почему-то   не   разглядел,  чем  лишний  раз  подтвердил  свою
профессиональную непригодность.

     Как-то потихоньку складывалось впечатление, что монстр  --
бездарь,  да и Фонарский тоже бездарь. Как я потом заметил, это
вообще  характерно   для   творческих   работников.   Нет,   не
бездарность.  Вы  меня  неправильно  поняли.  Я говорю об этике
отношений.

     Как правило, если человек  отсутствует  --  ну,  например,
уехал  в  командировку,  вышел в туалет, сидит дома и работает,
просто сидит в другой комнате или даже умер позавчера, --  а  о
нем   зашла   речь,  то  он  непременно  почему-то  оказывается
бездарью.  Хорошо,  если  не  карьеристом  и  проходимцем.  Это
удивительно, но это факт.

     Людмила   Сергеевна   назначила  мне  срок  сдачи  второго
сценария и выразила надежду на скорое возвращение Симаковского.
Следующий сценарий нужно было принести в начале сентября.

     -- Мужайтесь,  юноша!  Вы  поняли,  куда  вы  попали?   --
воскликнул Даров.

     Я  кивнул.  Пока  мне  было  интересно.  Наивный  теленок,
которого ведут на мясокомбинат, --  вот  кто  я  был.  Противно
вспоминать!  Однако  в  тот  день я был даже доволен собой, и у
меня мелькнула мысль, что  я,  вероятно,  талантлив,  если  так
легко накатал сценарий.

     Самодовольный теленок.

     Я  еще немного помахал на студии хвостиком и поехал домой.
Я ехал в трамвае и напевал  бессмысленное  слово  "ницоцо".  На
мотив  песенки об отважном капитане. Немного омрачал настроение
предстоящий разговор с шефом по поводу его  выступления.  Но  я
решил не предупреждать его до отпуска. Пусть погуляет.



     Симаковский продолжал бомбардировать меня телеграммами.

     "ЕДУ БРАТСК СИМАКОВСКИЙ". "ОТПЛЫЛ ИГАРКУ ТЕПЛОХОДОМ ПРИВЕТ
СИМАКОВСКИЙ".   "ВЫЛЕТАЮ  МАГАДАН  СРОЧНЫМ  ЗАДАНИЕМ  КАЗАХСКОЙ
ФИЛАРМОНИИ ГРУДЗЬ".

     Может быть, он решил, что я буду  переставлять  флажок  на
карте?

     Я  никак  на  телеграммы не реагировал, а собирал материал
для следующего сценария. Тема была "Ядерная  физика".  Я  давно
питал  к  ней  слабость. Мне всегда хотелось быть ядерщиком, да
еще теоретиком. И создавать картину мира из  головокружительных
формул  и  понятий, которых на самом деле нельзя понять. Просто
принципиально невозможно.  Их  можно  только  чувствовать,  как
музыку или стихи.

     Но  теоретика  из  меня не вышло. У меня был недостаточный
крен мозгов для теоретика.

     Когда я учился в школе, я полагал,  что  могу  все.  Стоит
только  захотеть. Можно было стать хоть Эйнштейном, хоть Ферми,
хоть Курчатовым. А вот не стал и теперь уже не стану.

     Теперь мне предстояло писать о них, о гениях человечества.
Но как   популярно   растолковать   старшим   школьникам   суть
гениальности? Горение, служение, отдавание...

     Подошел  сентябрь.  Симаковский  был в Ашхабаде. Шеф был в
отпуске. Я был в тоске. Никак не мог подобрать  кандидатуру  на
роль Прометея по ядерной физике.

     Вдруг мне позвонила Морошкина.

     -- Срочно  на  студию, -- замогильным голосом сказала она.
-- Приготовьтесь к неприятностям.

     Я к неприятностям всегда готов. Неприятностями меня трудно
удивить. Поэтому я, не моргнув глазом,  отправился  на  студию.
Морошкина встретила меня и молча повела к главному. На этот раз
он решил со мной познакомиться. Он назвал свое имя, а я свое.

     -- Меня интересуют два вопроса, -- начал Севро. -- Где ваш
соавтор? Есть ли у вас ученая степень?

     -- Можно  ли  мне  отвечать в обратном порядке? -- вежливо
осведомился я. Должно быть, так разговаривают на  международных
конференциях.

     -- Пожалуйста, -- сказал он.

     -- Нет, -- сказал я. -- В Ашхабаде.

     Севро  почему-то ничего не понял. Я ему растолковал, что у
меня нет  ученой  степени,  а  соавтор  в  Ашхабаде.  Тогда  он
спросил,  как дела со вторым сценарием, и я показал ему тезисы.
Ничему из сказанного мною главный редактор не  обрадовался.  Он
прочитал   тезисы,   откинулся   на  спннку  стула  и  принялся
размышлять, постукивая авторучкой по моим тезисам.

     -- Положение катастрофично, -- сказал он.

     Морошкина достала таблетки.

     -- Почему? -- спросил я.

     -- Вы не журналист и не кандидат. Это раз. Передача "Огонь
Прометея" должна отражать не только физику. Это два.

     -- Как? -- удивился я. -- Договоривались о физике.

     -- Мы с вами не на базаре, -- внушительно сказал  главный.
-- Никому  не интересно каждый месяц смотреть на физиков. У нас
есть и другие ученые. Передачу нужно делать на материале разных
наук. Она станет объемнее.  Надеюсь,  вам  ясно,  что  с  такой
передачей вы не справитесь?

     -- Нет, -- сказал я. -- Не ясно.

     -- Какая у вас специальность? -- задал риторический вопрос
Валентин Эдуардович.

     -- А у вас? -- дерзко спросил я.

     Морошкину  чуть  удар  не  хватил. Она вскочила со стула и
замахала на меня руками, как на муху. Будто хотела  выгнать  ее
из  комнаты.  А  я  спокойно  ждал  ответа. Терять мне было уже
нечего.  Севро  закурил   сигарету   и   посмотрел   на   меня,
сощурившись.

     -- Я историк, -- сказал он.

     -- А я физик.

     -- Какое вы имеете отношение к журналистике?

     -- Такое же, как и вы, -- сказал я.

     Морошкина бессильно опустилась на стул.

     -- Хорошо,  -- сказал главный. -- Сделайте нам сценарий на
материале другой науки. А мы посмотрим.

     -- Пока со мной не заключат договор, я  ничего  делать  не
буду,  --  сказал  я, очаровательно улыбаясь. Не знаю, откуда у
меня бралась наглость. Я каким-то шестым чувством  почуял,  что
здесь нужно вести себя именно так.

     Валентин  Эдуардович  на  мгновенье  потерялся.  Он сделал
несколько бессмысленных движений: перевернул листок  календаря,
стряхнул  пепел  в  чернильницу  и  снял очки. Про Морошкину не
говорю. Она вообще потеряла дар речи.

     -- Людмила  Сергеевна,   заготовьте   договор   с   Петром
Николаевичем,  --  сказал  главный.  --  Ждем  ваш сценарий, --
добавил он зловеще.

     Мы с Морошкиной вышли. Она посмотрела на меня со смешанным
чувством ужаса и уважения. Потом она достала бланк договора,  я
его заполнил и расписался.

     -- Петр  Николаевич,  принесите текст выступления Прометея
для первой передачи,
 --  сказала Морошкина.   --  Кстати, Даров предложил нам с вами быть ведущими...

     -- Это можно, -- кивнул я, пропуская ее слова мимо ушей.

     Я размышлял, откуда взять текст выступления шефа. Придется
ехать к нему на дачу, как это ни печально.

     В воскресенье я поехал к шефу. Шефа на даче не  оказалось.
Он загорал на пляже. Я пошел на пляж, разделся и положил одежду
в   портфель.  После  этого  я  отправился  дальше  в  плавках,
переступая через загорающих. Я боялся не  узнать  шефа,  я  его
редко видел обнаженным.

     Наконец я его увидел. Шеф лежал на спине, блаженно посыпая
себе  живот горячим песком. Рядом копошился его маленький внук.
Ужасно мне не хотелось портить шефу настроение.  Но  дело  есть
дело.

     Я лег рядышком и поздоровался.

     -- А,   Петя!  --  воскликнул  шеф.  --  Какими  судьбами?
Что-нибудь стряслось на работе?

     -- Стряслось, -- сказал я.

     Шеф сел и смахнул с живота песок.

     -- Вас приглашают выступить по телевидению, --  сказал  я.
-- Нужно рассказать школьникам, чем вы занимаетесь.

     -- Ага!  --  сказал  шеф.  --  Начинается!  Это  абсолютно
исключено.

     -- Виктор Игнатьевич, -- заныл я. -- Что вам стоит?

     -- Нет-нет, не уговаривайте. Это профанация науки.

     -- Что такое профанация? -- спросил я.

     -- Профанация -- это когда крупный профан объясняет мелким
профанам посредством телевидения, чем он занимается... Петя, вы
же физик!

     -- У меня двое детей, Виктор Игнатьевич, --  промолвил  я.
-- Я отец, а потом уже физик.

     -- Простите, я не подумал, что это так серьезно, -- сказал
шеф.

     -- Детям  нужно  рассказать  о  нашей  науке, -- продолжал
канючить я. Я почувствовал, что нужно напирать на детей.  И  на
своих, и на чужих. Шеф был неравнодушен к детям.

     -- Ладно, -- сказал шеф. -- Я выступлю.

     Он снова лег и отвернулся от меня. По-видимому, он мучился
тем,  что  пошел против своих принципов. Никогда не нужно иметь
слишком много принципов. Совести будет спокойнее.

     Я немного подождал, чтобы шеф  остыл,  а  потом  осторожно
намекнул  ему  про  текст.  Шеф взорвался. Он вскочил на ноги и
побежал купаться. Через некоторое  время  он  вернулся  весь  в
капельках моря, которые быстро испарялись с поверхности тела.

     -- Ну,  Петя,  я вам этого никогда не прощу, -- сказал он.
-- Пишите!

     Я быстренько достал из портфеля бумагу, и шеф  продиктовал
мне   с   ходу   свое  выступление.  По-моему,  оно  получилось
блестящим. Даже мне было интересно узнать в  популярной  форме,
чем  мы  занимаемся.  Я осторожно похвалил шефа. Сказал, что он
прирожденный популяризатор.

     -- Уходите, -- сказал шеф. -- А то мы поссоримся.

     -- Ссора между начальником и  подчиненным  недемократична,
-- сказал я. -- Вы меня можете уволить, а я вас нет.

     -- Петя,  на  вас  отрицательно действует журналистика, --
сказал шеф. -- Вы стали излишне остроумны.



     На следующий день я  отнес  Морошкиной  текст  выступления
шефа.  Я  сам  его  перепечатал  на  кафедральной машинке одним
пальцем. На студии полным ходом шла подготовка первой передачи.
Людмила Сергеевна схватила текст и  убежала  по  инстанциям.  А
меня   поймала   миловидная   девушка   в  брюках,  оказавшаяся
помощником режиссера.

     -- Вас зовет Даров, -- сказал она.

     Я нашел Дарова в павильоне  студии.  Он  расхаживал  между
столами  и  располагал  на  них  разные предметы. Все они имели
отношение к физике.  Ни  один  из  них  не  упоминался  в  моем
сценарии.

     Здесь  была  электрическая  машина  с лейденскими банками,
электромагнит, модель атома по Резерфорду и тому  подобное.  На
центральном  столике  находилась  подставка  с  двумя угольными
электродами. Это была электрическая дуга.

     По-видимому, Даров опустошил какой-то школьный  физический
кабинет.

     -- Ну   как,  юноша,  смотрится?  --  спросил  он,  упорно
продолжая называть меня юношей.

     -- А зачем они? -- сказал я, указывая  на  приборы.  --  К
физике твердого тела это не имеет отношения.

     -- Давайте,  мой  друг,  исходить из следующего, -- сказал
Даров. -- Зрителю  должно  быть  интересно.  Он  должен  видеть
что-то    работающее,   двигающееся,   прыгающее,   мелькающее.
Динамика! Ваши кристаллы  малы,  одинаковы  и  неинтересны.  Мы
будем показывать дугу!

     -- С  таким  же  успехом  можно  показывать мюзик-холл, --
сказал я.

     -- Это мысль, -- сказал Даров. -- Мюзик-холл -- это мысль.
Куда мы его присобачим?

     -- Перед выступлением Барсова, -- предложил я.

     -- Правильно! Для оживляжа, -- сказал Даров.

     Только не пугайтесь этого слова! Оживляж  --  обыкновенный
термин  на  телевидении.  Иногда там говорят "дешевый оживляж".
Это почти ругательство. А просто оживляж -- ничего, это можно.

     Итак,  шефа  собирались  пустить  с  оживляжем.  А  мы   с
Морошкиной,  как выяснилось, должны были зажигать электрическую
дугу и рассказывать обо всех этих физических  штучках,  которые
насобирал Даров. Некоторые из них я вообще впервые видел.

     На  первом  тракте  все  напоминало  одесскую  толкучку  в
выходной день. В студии скопилось очень много  народу:  актеры,
операторы,  какие-то  помощники,  которые  таскали  за камерами
провода и возили туда-сюда микрофоны на длинных палках,  просто
любопытствующие   и   мы   с  Людмилой  Сергеевной.  Не  считая
кордебалета из мюзик-холла. Даров сидел наверху, в  аппаратной,
и наблюдал нас на экранах. Изредка он говорил нам по радио, как
нужно делать, чтобы было лучше.

     Лучше  никак  не  получалось.  Получалось  хуже.  Только я
начинал вертеть электрическую машину, как оператор отъезжал  от
меня,  а  актер  в другом углу зала начинал с завыванием читать
стихи Ломоносова.  Кордебалет  вздрагивал  и  делал  ножкой  на
зрителя.  Двадцать  пять  ножек сразу, потом присед, разворот и
опять ножкой -- раз! Не надо никакой физики.

     Слава Богу, не было шефа. Он бы  не  вынес  этого  гибрида
физики  с  кордебалетом.  Шефа  решено было пригласить прямо на
прямой эфир. Я за него поручился,  что  все  будет  в  порядке.
Потом  я зачем-то зажигал дугу, а Морошкина держала между дугой
и объективом камеры темное стекло, чтобы камеру  не  засветило.
Людмила  Сергеевна  вела  себя  не  очень уверенно, да и я тоже
волновался, хотя это была только репетиция.

     -- Еще раз от хорала! -- крикнул голос Дарова в динамике.

     Мы повторили от хорала Баха, на фоне  которого  кордебалет
изображал  движение  электронов, а я зажигал дугу. Во всем этом
была какая-то мысль. Но Даров ее пока  нам  не  раскрывал.  Все
зависело от монтажа кадров, который он там наверху осуществлял.

     -- Благодарю! -- крикнул режиссер, и тракт кончился.

     -- Молилась  ли  ты на ночь, Дездемона?.. -- пропел Даров,
спускаясь к нам.

     Он был в творческом возбуждении, ему хотелось  кого-нибудь
задушить.  Так  я  понял.  Он  подскочил к электрической дуге и
царственным жестом свел электроды. Под пальцами Дарова вспыхнул
огонь, и сам он стал похож на старого, заслуженного Прометея.

     -- Вот как нужно делать, юноша! -- воскликнул он.

     Перед выступлением я очень  волновался.  Я  волновался  за
шефа  и  мюзик-холл.  Мне  показалось, что они будут шокированы
друг другом. За день до передачи я заметил волнение и у шефа.

     -- Втравили вы меня в историю! -- сказал шеф. -- Мы  прямо
в эфир пойдем или на видеомагнитофон?

     -- Прямо, -- сказал я, отрезая шефу путь к отступлению.

     Шеф  приехал  на  студию  за  полчаса  до передачи и долго
беседовал  с  Даровым.  Старик  рассказывал   ему   замысел   и
эмоционально  настраивал.  Морошкина была бледна, как кафельная
стенка. Она произносила шепотом заученные фразы и постоянно  их
забывала.

     Началось  все  слишком  даже хорошо. Музыка, стихи, огонь,
кордебалет. Девушки из кордебалета  были  в  газовых  накидках.
Особенно  хорошо у них получилось броуново движение. Я наблюдал
за  передачей  на  экране  контрольного  монитора.  Это   такой
телевизор  на колесиках и без звука. Вдруг на нем появилось мое
сосредоточенное лицо.

     Не совсем хорошо помню,  что  было  дальше.  Я  производил
какие-то  опыты,  Людмила  Сергеевна вставляла хрупким голоском
свои фразы, потом я подошел к дуге и уверенно свел электроды.

     -- Куда?! -- зашипел оператор,  извиваясь  перед  камерой,
точно от боли.

     -- Стекло!  --  скомандовал  я  Морошкиной,  но  было  уже
поздно.

     Дуга вспыхнула ослепительным светом, и я увидел на  экране
монитора  черную  глухую  ночь, посреди которой мерцала полоска
огня.

     Я  погасил  дугу,  но  камера,  точно  ослепший   человек,
продолжала  приходить  в  чувство,  не различая окружающего. На
мониторе  по-прежнему  был  абсолютный  мрак.  Кордебалет   тем
временем  двумя  шеренгами  прошагал  перед камерой, а потом на
экране,  точно  космический  пришелец,  появился  прозрачный  и
бесплотный я. Мое лицо дернулось то ли от досады, то ли по вине
электроники и произнесло:

     -- А     сейчас     перед     вами     выступит     доктор
физико-математических наук Виктор Игнатьевич Барсов.

     Ослепшую камеру наконец выключили, и на экране возник шеф.
Изображение было черно-белым, но я все равно почувствовал,  что
шеф  красный от негодования. Он сделал пренебрежительный жест в
сторону кордебалета и первым делом заявил, что  все  предыдущее
не имеет отношения к физике. Потом шеф улыбнулся. Эта улыбка, в
сущности,   спасла   передачу.  Теперь  его  слова  можно  было
толковать как непонятную  шутку  ученого.  Ученые  часто  шутят
непонятно.

     Затем  шеф  вступил  в  битву  за физику и, на мой взгляд,
выиграл ее. Он говорил страстно. Даже  девушки  из  кордебалета
притихли  и  с  уважением  вслушивались в незнакомые термины. Я
только один раз слышал до этого, чтобы шеф так хорошо  говорил.
Тогда   он  выступал  на  заседании  ученого  совета  и  громил
диссертацию какого-то жука.  Боюсь,  что  теперь  в  роли  жука
пришлось быть мне.

     Шеф  закончил,  еще раз показали огонь, и все завершилось.
Даров прибежал в студию с искаженным от горя лицом. Так, должно
быть, вбегают в сгоревшие дотла пенаты.

     -- Запороли!  --  закричал  Даров.  --  Начисто  запороли!
Засветили  мне  лучший  кадр!..  Юноша, вы же физик. Нельзя так
неосторожно обращаться с дугой!

     -- Это я виновата, -- сказал Морошкина.

     -- А о вас, Люсенька, я вообще буду говорить на редсовете!

     Даров повернулся к шефу и принялся трясти ему руку. По его
словам,  шеф  спас  то,  что  можно  было  спасти.   Шеф   сухо
поблагодарил и тут же уехал, не удостоив меня взглядом. Судя по
всему,  моя ученая карьера на этом закончилась. И журналистская
тоже. Таким образом, я убил двух зайцев одной передачей.

     В полном молчании  Даров,  Морошкина  и  я  направились  в
редакцию.   Там  в  кабинете  главного  просматривало  передачу
начальство. Сейчас оно должно было снять с нас стружку.

     В кабинете находились три человека. Причем я сразу  понял,
что главный среди них
 --  не главный. Остальные были еще главнее.

     В кресле перед телевизором сидел пожилой мужчина с тяжелой
челюстью.  Костюм  на  нем  был покроя пятидесятых годов. Более
угрюмого лица я не встречал в жизни. Мужчина смотрел в  стенку,
и стенка едва выдерживала его взгляд. Она прогибалась.

     Главный  и  чуть  поглавней  на  стенку  не  смотрели. Они
смотрели в рот угрюмому  человеку,  будто  оттуда  должна  была
вылететь  птичка.  Нас  усадили. Еще секунд десять продолжалась
пауза. Где-то внутри самого главного человека зрело решение.

     -- Большая удача, -- наконец сказал он, оторвав взгляд  от
стенки.  Стенка облегченно выпрямилась. Я с интересом посмотрел
на него, соображая, шутит он или нет.

     -- Ярко. Доходчиво. Эмоционально, -- продолжал он.

     Если это был юмор, то очень тонкий. Высшего класса. Потому
что мужчина говорил свою речь без тени иронии.

     Тут   стали   говорить   другие,   помельче.    Выяснились
удивительные  вещи.  Оказывается,  самой  большой  режиссерской
находкой была штука  с  засветкой  камеры,  которую  я  устроил
нечаянно.  Однако  хвалили  не  меня,  а Дарова. Старик скромно
улыбался.

     -- Когда я увидел этот мрак  на  экране,  а  посреди  него
крупицу  огня,  принесенную  людям  Прометеем,  у  меня мурашки
пробежали по коже, -- сказал второй  по  величине  человек.  Он
приятно грассировал на слове "мурашки".

     Это  он  верно  сказал.  У  меня  тоже  в  тот момент были
мурашки.

     Далее я был назван  молодым  и  способным  журналистом,  а
Морошкина умелым и энергичным редактором. Я взглянул на Людмилу
Сергеевну.  Она тихонько щипала себе запястье, чтобы убедиться,
что это не сон. Валентин Эдуардович выразился в том смысле, что
нужно смелее выдвигать молодежь. Он хотел приписать себе  честь
моего выдвижения.

     Конечно,  не  обошлось  и  без критики. Особенно досталось
шефу за его непонятные термины.

     -- Какую выбрали тему для следующей передачи?  --  спросил
тот, что грассировал.

     -- Математика,  -- сказал я. Математики я не очень боялся.
Все-таки что-то родственное.

     -- Хорошо.  Учитывайте   специфику   аудитории.   Поменьше
формул, этих тангенсов и котангенсов, -- сказал самый главный.

     У него была хорошая память. Он многое запомнил из школьной
программы.

     Мы  с Морошкиной вышли со студии вдвоем. Людмила Сергеевна
была возбуждена. Ее черные глаза сияли, как новенькие галошки.

     -- Петя, пойдемте отметим это событие, -- предложила она.

     Мы   отправились   в   кафе-мороженое.   Там   мы   выпили
шампанского,   вспоминая  последовательно  каждую  минуту  этой
великой передачи. Мы испытывали  друг  к  другу  нежность.  Она
называла меня Петенька, а я ее Люсенька.

     Мы  ощущали  себя  маленькими,  но гордыми последователями
Прометея.  Мы  только  что  подарили  людям  крупицу  огня.   К
сожалению,  я  не заметил, чтобы это сразу принесло результаты.
Официантка двигалась лениво и  с  явным  презрением  к  нам.  В
очереди  ругались по поводу отсутствия сухого вина. За соседним
столиком трое  молодых  людей  распивали  водку,  закусывая  ее
земляничным мороженым.

     Все  это  можно  было  объяснить  только  тем, что люди не
смотрели нашей передачи.



     Мое выступление по телевидению не  прошло  незамеченным  в
коллективе.  Хотя  я его не афишировал. Вся кафедра внимательно
за ним наблюдала, а потом каждый считал своим  долгом  изложить
собственное  мнение.  В  вопросах  искусства  все  считают себя
знатоками.

     Я,  собственно,  не  претендовал  на  то,  что   занимаюсь
искусством.  Я  зарабатывал  деньги.  Но все подходили ко мне и
начинали  толковать  о   режиссуре,   композиции   передачи   и
изобразительных  средствах.  Затянуто,  растянуто,  перетянуто,
сглажено, продумано, не продумано... У меня голова заболела.

     Один дядя Федя оказался нормальным человеком.

     -- Слышь, Петьк, сколько тебе за это  кинули?  --  спросил
он.

     Вполне  естественный  вопрос.  Другие  об  этом спрашивать
стеснялись, хотя им очень хотелось. Я видел по глазам.

     После дружеской критики  коллектив  приступил  к  оказанию
помощи.  Теперь  мне советовали, какую науку взять, где достать
Прометея и так далее. Наиболее безответственные товарищи  лезли
вглубь  искусства.  Они  советовали писать, употребляя эпитеты.
Опеределения, которые употреблял я, они почему-то эпитетами  не
считали.

     Однако нет худа без добра. Саша Рыбаков порекомендовал мне
следующего   Прометея.   К   тому  времени  у  меня  был  готов
математический  сценарий.  Лейбниц,  Галуа,  Лобачевский...  Не
хватало  нынешнего  Прометея. Им оказался муж двоюродной сестры
Рыбакова. Его звали Игорь Петрович. Ему было тридцать два года,
почти как мне. Бывший вундеркинд, а ныне доктор наук. По словам
Рыбакова, он  имел  шансы  стать  академиком,  когда  чуть-чуть
повзрослеет.

     Вообще,  столкновение с ровесником, добившимся существенно
иных результатов  в  жизни,  действует  отрезвляюще.  Начинаешь
анализировать.  Ему тридцать два и тебе тридцать. У него жена и
ребенок  и  у  тебя  жена  и  двое  детей.  Пока  все  примерно
одинаково.  Но дальше начинаются расхождения. Он доктор наук, а
ты не доктор. Он ездит в Париж читать лекции в Сорбонне,  а  ты
нет.  Он  получает  не знаю сколько, а ты в четыре раза меньше.
Это наводит на размышления.

     -- И слава Богу, что ты не вундеркинд, -- сказала жена. --
Я бы за вундеркинда не пошла.

     Я позвонил вундеркинду, и мы договорились о встрече у него
дома. Игорь Петрович  оказался  молодым  человеком  спортивного
вида.  Он  встретил меня в засаленных джинсах и с бутербродом в
руках. Его можно было принять за  кого  угодно:  за  хоккеиста,
скалолаза,  врача  "Скорой  помощи", художника, но только не за
доктора наук. Не успел я войти, как из ванной комнаты выскочила
его жена с ребенком под мышкой. Ее  волосы  были  накручены  на
бумажки, исписанные формулами. Она сунула ребенка вундеркинду и
с криком "Опять ванную затопило!" бросилась обратно. Вундеркинд
мигом  проглотил бутерброд, сунул ребенка мне и кинулся за нею.
Я  перевернул  ребенка  правильной  стороной  и  пошел  следом.
Ребенку  было  месяца  три.  Он  смотрел  мне  прямо  в глаза и
иронически улыбался.

     Мы с ребенком пошли в ванную комнату. Там воевали с  водой
будущий  академик  с  супругой.  В  ванне  помещался  новенький
мотоцикл "Ява",  блестящий,  как  купающийся  носорог.  Супруги
справились с водой, после чего жена вундеркинда отобрала у меня
ребенка. Тот вздохнул и воздел глаза к потолку.

     -- Ни фига не понимаю в этой технике! -- пожаловался Игорь
Петрович, указывая на колено водосточной трубы.

     Мы  пришли  в  кухню,  где  мой  Прометей  приготовил  два
бутерброда с вареньем. Один он протянул мне.

     -- Так чего нужно? -- спросил он. -- Ты извини, что  такая
обстановка.

     Обстановка,   действительно,   оставляла  желать  лучшего.
Кругом были кричащие  диссонансы.  На  столе  лежали  два  тома
Бурбаки,  на  которых  стояла  сковородка  с  присохшими  к ней
остатками вермишели.  Вермишель  была  коричневой,  как  ржавая
проволока.  Под  столом  находилась  туристическая  брезентовая
байдарка. Все выступающие части интерьера  были  густо  увешаны
пеленками.  Это мне живо напомнило обстановку моей квартиры. На
холодильнике  плотной  стопкой  лежала   исписанная   формулами
бумага.  Та  самая,  из которой супруга вундеркинда изготовляла
папильотки.

     -- Бардак, -- со вздохом прокомментировал Прометей.

     -- Бардак, -- согласился я.

     Мы еще немного посетовали  на  трудности  жизни,  а  потом
перешли   к   делу.   Как   только  Игорь  Петрович  услышал  о
телевидении, тон разговора переменился.

     -- Вам не надоело меня теребить? --  спросил  он  почти  с
ненавистью.  --  Ведь  есть  же другие! Да я вам покажу, где их
взять... Вот Витька Попов у меня в отделе. У него  такие  идеи,
что мне не снились.

     -- Он доктор? -- спросил я.

     -- Никакой   не   доктор!   Башка   светлая,  вот  и  все,
кандидатскую заканчивает.

     -- Нужен доктор, -- непреклонно сказал я. -- Наш  Прометей
да  еще  со  светлой  башкой  не может заканчивать какую-то там
кандидатскую.

     -- Ах, Прометей! -- закричал вундеркинд.  --  Колоссально!
Только  Прометеем  я  еще  не  был. Так вот куда вы меня хотите
определить!

     Он вскочил с табуретки и от полноты чувств наподдал  ногой
какой-то   подвернувшийся   предмет,   который   при  ближайшем
рассмотрении оказался  детским  полиэтиленовым  горшком.  Слава
Богу,  без  содержимого.  Горшок  издал  глухой звук и улетел в
прихожую.

     -- Я вам не позволю делать из меня  плакат,  --  выговорил
доктор.

     -- Какой плакат? -- удивился я.

     -- Да  все  равно какой. Защищайте докторские диссертации!
Храните знания  в  голове!  Надежно,  выгодно,  удобно!  Будьте
Прометеями! Что там еще?

     -- Отдавайте себя людям, -- подсказал я.

     -- Вот-вот! Сгорайте на работе!.. Не могу я. Надоело.

     Я  кое-как  успокоил доктора. Хорошо, что он сразу меня не
выгнал. Игорь Петрович вздохнул и вынул из холодильника начатую
бутылку  коньяка.  Мы  выпили,  после  чего  доктор  начал  мне
жаловаться  на свою тяжелую жизнь. Вкратце его жалобы сводились
к следующему.

     Игорь Петрович был из ученых, попавших, как  говорится,  в
струю.  Он  попал  в  струю еще на первом курсе университета, и
сначала это ему нравилось. Он написал какую-то работу,  доложил
ее  в  студенческом  научном  обществе,  и работу опубликовали.
Через несколько месяцев зарубежные коллеги перевели эту  работу
и  подняли  вокруг  нее  шум. Оказывается, идею Игоря Петровича
можно  было  применить  при  расчете  каких-то  там   турбинных
лопаток. Пришлось подхватить этот шум и создать еще больший.

     О нем написали в газете. Дали какую-то премию. Показали по
телевидению.  Его  принял  академик  и  имел  с ним получасовую
беседу. Академик умер через месяц, и само собой получилось, что
Игорь Петрович как бы принял эстафету. Во  всяком  случае,  так
написали мои братья-журналисты.

     С  тех  пор  каждый  его  шаг сопровождался успехом. Игорь
Петрович иногда умышленно делал  шаг  в  сторону,  топтался  на
месте или отступал назад. Результат был один
 --  его хвалили, о нем писали, его посылали за границу.

     Вскоре  он  понял,  что  просто  попал  в центр струи, где
наиболее  сильное  течение.  Это  течение  без   всяких   помех
приволокло  его  к  докторской  диссертации  и продолжало нести
прямо в академики. По пути Игорь Петрович стал  олицетворением.
Он олицетворял собой передовой отряд молодой науки.

     Сейчас,   по   его   словам,   он  прикладывал  прямо-таки
невероятные усилия, чтобы выбиться из струи. Примерно такие  же
усилия прикладывают другие, чтобы в нее попасть. Он охотно бы с
кем-нибудь поменялся, если бы от него это зависело.

     -- А вы пробовали на все плюнуть и заняться чем-то другим?
-- спросил я.

     -- Пробовал,  --  сказал  вундеркинд, махнувши рукой. -- Я
ушел из института три года назад и несколько месяцев  занимался
орнитологий.

     -- А что это такое?

     -- Наука  о  птицах,  -- сказал Игорь Петрович. -- Но ваши
коллеги тут же написали, что у меня многогранный талант.  Когда
я  почувствовал,  что  вот-вот  защищу по птицам диссертацию, я
вернулся обратно. Орнитологи рыдали.

     -- Может быть, вы и вправду очень талантливы?  --  спросил
я.

     Игорь Петрович совсем загрустил.

     -- Нет...  нет, -- покачал он головой. -- В том-то и дело,
что я зауряден.  Способности  у  меня  есть,  я  не  скрою.  Но
талант?.. С талантом они бы измучились. Талант неуправляем.

     -- Кто они?

     -- Ну,  вы,  например,  журналисты.  Или  дирекция  нашего
института.  Вам  ведь  нужен  правильный  человек,  идущий   по
кратчайшему  расстоянию  между  точками. Без страха и сомнений,
так сказать.

     -- Но ведь у вас есть сомнения! -- воскликнул я. -- Вы мне
уже высказали целую кучу сомнений!

     -- Сомнения относительно того, что нет сомнений? --  снова
покачал головой Прометей. Конфликт от недостатка конфликта?

     -- Знаете  что?  --  сказал  я.  --  Расскажите  об этом в
передаче. Будет интересно. И необычно.  В  конце  концов,  идеи
рождаются из сомнений. Неважно, из каких.

     Игоря  Петровича эта мысль заинтересовала. Мы оба были еще
слишком  молоды,  чтобы  оценить  всю   ее   абсурдность.   Мой
вундеркинд  загорелся.  Он  смел  со стола сковородку с книгами
Бурбаки, немытые чашки и тарелки, и мы расположились  с  листом
бумаги составлять план выступления.

     -- Маша! -- в восторге закричал Прометей жене. -- Я с этим
разом  покончу! Я себя выведу на чистую воду! Ей-Богу. Неудобно
уже людям в глаза смотреть.

     Маша пришла с неизменным ребенком, и они оба посмотрели на
вундеркинда с тревогой. Я почувствовал, что могу поставить  под
угрозу  благополучие этой семьи. Хотя, с другой стороны, ученые
звания обратно  не  отбирают.  Ну,  не  станет  Игорь  Петрович
академиком. Мало ли кто не станет академиком! Я, например, тоже
не стану. Однако не очень расстраиваюсь по этому поводу.

     У  нас получился интересный план выступления. Никогда еще,
по-моему, математик  так  общедоступно  не  выражался.  Никаких
тангенсов и котангенсов. Пожелание руководства было выполнено с
превышением.  Разговор шел без дураков о пути в науку. Каким он
должен  быть  и  каким  может  получиться  на   примере   Игоря
Петровича.

     Пока  я  искал  и  обрабатывал  Прометея,  Даров  не терял
времени даром. Поскольку  математика  --  наука  абстрактная  и
показать  ничего  двигающегося  и мелькающего не представлялось
возможным,  Даров  решил  сделать  передачу  игровой.  То  есть
заполнить  экран  играющими  актерами.  Проще  говоря,  от меня
потребовали уже не сценарий, а пьесу.

     Действующие  лица  были  такие:  Лейбниц,  Эйлер,   Галуа,
Лобачевский,  Риман  и  Колмогоров.  Колмогорова  снял  главный
редактор. Он сказал, что  Колмогоров  живет  и  здравствует,  в
отличие  от  других  привлекаемых Прометеев, и может обидеться,
если узнает.

     Для разбега я прочитал пьесу Дюрренматта "Физики". Это мне
порекомендовала сделать Морошкина. Там  действие  происходит  в
сумасшедшем  доме, то есть в обстановке, приближенной к студии.
И  тоже  действуют  три  физика  из  разных   эпох.   Или   они
притворяются  физиками,  я  не  понял.  В  общем,  если хотите,
почитайте сами, а то я запутаюсь, пока перескажу.

     Я взял за основу уже готовый сценарий плюс учебник  высшей
математики  и  переписал  их  в виде диалогов и сцен. Например,
так:

     "Л е  й  б  н  и  ц  (входит).  Мысль  о  дифференциальном
исчислении  не  дает  мне  покоя!  Бесконечно  малые  величины,
представьте, Галуа! Ведь до них еще никто не додумался!

     Г а л у а  (почтительно).  Мэтр,  они  навсегда  останутся
связанными с вашим именем..."

     И так далее, и тому подобное.

     Даров  хохотал над моей пьесой, как над фильмом Чаплина. А
Морошкина с  возмущением  на  него  смотрела.  Даров  прочитал,
вздохнул, сожалея, что кино кончилось, и сказал:

     -- Юноша,   вы  будете  драматургом!  Я  из  этого  сделаю
конфетку.

     И он стал делать из этого конфетку. На  роль  Лейбница  он
пригласил  народного  артиста, а на роли остальных Прометеев --
заслуженных. В пьесе срочно понадобилась женщина. Для оживляжа.
Тогда я ввел туда  Софью  Ковалевскую.  Интерьер  студии  Даров
оформил  в  виде  больших черных знаков интеграла, сделанных из
картона, которые свисали с потолка, как змеи.

     У меня появилась  железная  уверенность,  что  после  этой
пьесы меня уж точно выгонят.

     Передачу  я  смотрел  дома.  На  этот  раз  не  нужно было
зажигать  дугу,   вундеркинда   Игоря   Петровича   я   передал
Морошкиной,  чтобы  она  с  ним возилась, а ко мне домой пришли
друзья, чтобы вместе посмотреть мой шедевр.

     Пока на экране мелькали титры и пылал огонь, мы пили  чай.
Потом  в  кадре  появилась голова Лейбница в парике, похожая на
сбитые сливки с мороженым,  и  народный  артист  заговорил  мой
текст.

     Я  еще  раз  убедился, насколько велика сила искусства. Ей
Богу, даже если бы  Даров  ставил  таким  составом  меню  нашей
столовой  или  инструкцию по технике безопасности, успех был бы
обеспечен. Друзья, конечно,  сразу  узнали  народного  артиста,
замаскированного  под  Лейбница.  Мой текст они пропускали мимо
ушей, а улавливали  лишь  волшебные  модуляции  голоса  актера.
Попутно  они  вспоминали,  где  он  еще играл, сколько ему лет,
какие у него премии и все остальное.

     Софью Ковалевскую тоже играла  известная  актриса.  Только
что   перед   этим   она   была   белогвардейской   шпионкой  в
многосерийном  фильме  по  другой  программе.  А  теперь  бодро
произносила монологи из теории чисел.

     Пьеса благополучно докатилась до конца, никто не сбился, а
Галуа  даже  правильно поставил ударение в слове "конгруэнтно".
Потом на  экране  появился  Игорь  Петрович  и  начал  шпарить.
Сначала  он  обрисовал  круг  своих научных проблем и несколько
увлекся. Я все ждал, когда же он станет  говорить  о  проблемах
жизненных.  А  Игорь  Петрович  ехал и ехал, плыл и плыл себе в
своей знакомой, обкатанной струе, не спеша  из  нее  выбраться.
Вот  он  упомянул  про  Сорбонну,  прихватив попутно Монмартр и
Вандомскую колонну, вот намекнул на какую-то теорию, которую он
предложил два дня назад, а о главном -- ни полслова. Наконец он
сделал поминальное лицо и сказал:

     -- Хочу только предостеречь юношество от  ложных  иллюзий.
Пути в науку трудны...

     И  тут вырубили звук. Игорь Петрович еще секунду беззвучно
шевелил губами, рассказывая, видимо, о своей злополучной струе,
а потом вырубили и его. Появилась дикторша и сказала:

     -- Вы  смотрели  передачу  из  цикла   "Огонь   Прометея".
Математика".

     -- Петя, а при чем здесь математика?! -- заорали мои умные
друзья.

     Что с них взять? Не знают они специфики телевидения.

     На следующее утро мне позвонил расстроенный Прометей Игорь
Петрович.

     -- Вы знаете, что они сделали? -- спросил он.

     -- Знаю, -- сказал я.

     -- Оказывается,  я  полчаса  распинался  перед выключенной
камерой. Я все сказал, как мы  планировали.  Я  смешал  себя  с
землей. Я отрекся от прометейства...

     -- Ничего не поделаешь, -- сказал я. -- Струя.

     -- Струя, -- согласился Прометей.

     -- Дарову передача понравилась? -- спросил я осторожно.

     -- Он пел, -- сказал Игорь Петрович.

     -- Что?

     -- Из оперы "Отелло".

     Я  понял, что передача прошла хорошо и мне можно появиться
на студии. В двери уже стучались следующие Прометеи.



     Я задумал передачу об археологии. Честно говоря,  хотелось
поближе   познакомиться  с  этой  наукой.  Морошкина  разыскала
институт, поговорила по телефону с директором и направила  меня
к нему. Я приехал.

     Директор  принял  меня  в кабинете, усадил на диван, после
чего запер дверь на ключ. Потом он осмотрел меня и проговорил:

     -- Я дам вам на передачу Мурзалева.

     Он сделал паузу,  чтобы  посмотреть,  какое  это  на  меня
произвело  впечатление.  Фамилию  Мурзалева  я  слышал впервые.
Поэтому никакого впечатления на моем лице не отразилось.

     -- Мурзалева.  Роберта  Сергеевича,  --  еще  более  веско
произнес директор.

     Я вынул блокнот и записал фамилию.

     -- Вы что, не слышали о Мурзалеве?

     -- Нет, -- сказал я. -- Извините.

     Директор задумался, потом махнул рукой и сказал:

     -- Ну что же! Может быть, это и к лучшему.

     Далее  он  рассказал  мне о деятельности Мурзалева. Роберт
Сергеевич откопал где-то в  Средней  Азии  несколько  камней  с
непонятными  письменами.  Кому  они  принадлежали, кто там чего
написал -- этого никто не знал. Мурзалев десять лет  возился  с
этими   камнями   и   расшифровал  надписи.  Надписи  содержали
родословную какого-то царя, или не  знаю,  как  он  у  них  там
назывался. По словам директора, это был переворот в науке.

     Однако  Мурзалеву не спешили верить. Представить скептикам
самого царя, чтобы  тот  подтвердил  правильность  расшифровки,
Мурзалев не мог. Царь и его приближенные умерли несколько тысяч
лет  тому  назад.  Государство тоже давно ушло в небытие. Народ
исчез. Остались только камни с  письменами.  Мурзалев  составил
словарь   исчезнувшего  языка  и  опубликовал  его.  Чтобы  все
желающие могли почитать надписи. Тут-то все и началось.

     Мурзалева объявили шарлатаном. Его словарь объявили плодом
больной фантазии. Камни тоже взяли под сомнение. Было высказано
мнение, что Мурзалев сам изготовил  эти  камни.  И  так  далее.
Просто  удивительно,  сколько страстей может разгореться вокруг
дюжины заплесневелых камней!

     Директор, как я понял, склонен был верить Мурзалеву. Может
быть,  в  лице  директора   Роберт   Сергеевич   имел   тайного
покровителя.  Иначе  ему пришлось бы уйти. Директор поддерживал
Мурзалева то ли по склонности к сенсации, то ли для того, чтобы
отвлечь внимание  коллектива  от  своей  персоны.  Он  дал  мне
записку и объяснил, где искать Роберта Сергеевича.

     -- Ради  Бога, только осторожнее! -- напутствовал он меня,
будто я шел разминировать снаряды.

     Я нашел  Мурзалева  в  одной  из  комнат,  битком  набитой
сотрудниками   и  сотрудницами.  Стол  Роберта  Сергеевича  был
отгорожен от других столов фанерой. Как только я приблизился  к
Мурзалеву,  разговоры в комнате смолкли. Хотя никто особенно не
глазел. Только уши у сотрудниц подрагивали от напряжения.

     -- Я с телевидения, -- сказал я.

     Мурзалев,  точно  глухонемой,  просигналил  мне  пальцами,
чтобы  я помалкивал. Потом он схватил со стола какую-то папку и
выбежал в коридор. Я понял, что мне нужно следовать за ним.

     Когда я вышел из комнаты, Мурзалев поворачивал за  угол  в
другом  конце  коридора.  Бежал  он  очень тренированно, высоко
поднимая  колени.  Я  побежал  следом.  Вообще,  мне   это   не
понравилось,  потому  что  неприятно  все-таки  бегать по чужим
учреждениям.

     Роберт Сергеевич добежал до лестницы и  устремился  вверх.
Вскоре   мы  оказались  на  глухой  лестничной  площадке  перед
чердаком. Мурзалев вытер лоб платком и проговорил, часто дыша:

     -- Мой словарь вы читали?

     -- Нет, -- сказал я.

     -- Сейчас...  Тогда  сейчас,   --   засуетился   Мурзалев,
развязывая тесемки у папки.

     В  папке  оказалась  толстая  рукопись словаря. Слева были
нарисованы картинки, а справа  они  расшифровывались.  Это  мне
напомнило сценарий какой-то таинственной телепередачи. Мурзалев
ткнул  пальцем в первую картинку, изображавшую небритого паука,
и сказал:

     -- Это слог "сур". Понятно?

     -- Сур, -- зачем-то повторил я и кивнул.

     -- Мер, пор, гир,  элш,  абукр...  --  затараторил  Роберт
Сергеевич,  стуча  пальцем  по первой странице. "Не хотелось бы
все это  запоминать",  --  подумал  я,  а  Мурзалев  перевернул
страницу и помчался дальше.

     -- Акх, дуз, мрих, быр, згир...

     Мрих  --  это было название древнего народа, изготовившего
камушки. Мрих напоминал почтовый ящик,  а  згир  --  шестиногую
лошадь.   Мне   становилось   интересно.   Однако   надо   было
останавливать  Мурзалева,  чтобы  не   задержаться   здесь   до
завтрашнего утра. Очень толстый был словарь.

     -- А есть слог "фер"? -- наобум спросил я.

     -- А как же! -- радостно воскликнул Мурзалев и, пролистнув
полсловаря,  показал  мне  "фер".  Это  была закорючка с рыбьим
хвостом.

     -- Фердуз  мрихеср  элшузр!   --   торжественно   произнес
Мурзалев. -- Это первая фраза памятника. "Я пришел сюда..."

     Тут я вспомнил, зачем я пришел сюда.

     -- Простите,  Роберт  Сергеевич,  -- сказал я. -- Нам надо
договориться о передаче.

     -- Вы мне не верите? -- огорчился Мурзалев.

     -- Да верю я вам! Верю! -- воскликнул я. -- И вам верю,  и
камушкам вашим.

     -- Нет,  вы  мне  не  верите,  --  покачал  головой Роберт
Сергеевич.

     Мне стоило большого труда  снять  подозрения  и  объяснить
ему,  что  от  него нужно. Услышав о Прометее, Роберт Сергеевич
оживился. Глаза его мстительно блеснули.

     -- Бурдзех фурс! -- энергично высказался он.

     -- Как вы сказали? -- не понял я.

     -- Я приучил себя ругаться по-мрихски, -- сказал Мурзалев.
-- Вы не представляете, в  какой  обстановке  я  работаю!  Наши
сотрудники   всю   жизнь   комментируют   старинные   рукописи.
Собственно,  рукописей  уже  не  осталось.   Они   комментируют
комментарии.

     Мешая   мрихские   слова   с  русскими,  Роберт  Сергеевич
рассказал мне о своих злоключениях.  Многое  я  уже  слышал  от
директора.   Мурзалев   добавил   в  научную  полемику  немного
служебного быта. Фанеру, например, которой он отгораживался  от
коллектива.  В  буквальном  смысле слова. Особенно тронула меня
персональная чашечка для кофе. Этой чашечкой  больше  никто  не
пользовался.  Мурзалев  ежедневно  ее  мыл  после того, как пил
кофе. Удивительно, что ему еще давали общественный кофе.

     Словом, волчьи законы. Бедные мрихцы не стали  бы  портить
камней, если бы предвидели такой оборот дела.

     -- Послушайте,  --  сказал я. -- Вы что, хотите, чтобы все
вам поверили?

     -- А как же? -- удивился Роберт Сергеевич.

     -- Зачем?

     -- Это  же  истина!  Научная   истина!   --   заволновался
Мурзалев.

     -- И Бог с нею, -- сказал я.

     -- Вы думаете? -- сказал Мурзалев с сомнением. -- Нет! Как
это -- Бог с нею? Я десять лет работал!

     -- Так что вам нужно -- истина или ее признание?

     -- Покой, -- вздохнул Роберт Сергеевич.

     Ох,  эти  мне  искатели истины! Бьются за нее годами. А за
истину биться не  нужно.  Ее  достаточно  показать  и  тихонько
отойти  в  сторону.  Что  это  за  истина,  которую  навязывают
принудительно, как гипсовую статуэтку к  японскому  зонтику?  К
своей  истине  должно  относиться  с  уважением. Не теребить ее
понапрасну. Не хотите знать -- и не надо! Вам  же  хуже...  Вот
так, на мой взгляд, следует обращаться с истинами.

     Жалко  мне  было  глядеть  на Мурзалева во время передачи.
Даров посадил его на бутафорский камень  с  письменами.  Роберт
Сергеевич  сидел  на камне со словарем в руках. Он был похож на
евангелиста  Луку.  Говорил  он   преимущественно   по-мрихски.
Впрочем, тут же переводил и комментировал.

     Взгляд  его выражал надежду на то, что ему поверят. Только
поэтому Роберту Сергеевичу  не  поверят  никогда.  Трудолюбивые
мрихцы зря долбили камень.

     После передачи я вдруг придумал притчу. Вот она.

     Прометей  принес  людям огонь. Люди в это время ели сырого
мамонта. Прометей дернул за рукав жующего человека и спросил:

     -- Огонь не нужен?

     -- Какой еще огонь? -- спросил человек.

     -- Очень  хороший,   качественный   огонь,   --   зачастил
Прометей.  --  Может  жарить,  варить и греть. Отдаю совершенно
бесплатно.

     -- Надо поглядеть, -- сказал человек, теребя бороду.

     -- Чего  глядеть?  --  заволновался  Прометей.  --   Самый
настоящий огонь. От Бога принес. В дар людям, можно сказать.

     -- А себе чего хочешь? -- спросил человек.

     -- Ровным  счетом ничего! -- заявил Прометей, стуча себя в
грудь.

     -- Жулик ты! -- сказал человек. -- Сразу видно, что жулик.
Проваливай со своим огнем. Не на такого напал.

     Долго еще Прометей бродил по  стойбищу,  предлагая  огонь.
Никто  так  и  не  взял  огня.  Вдобавок  обругали его с ног до
головы...

     Недоверчивые все-таки у нас люди.



     Следующая моя передача была о нейрофизиологии. А точнее, о
высшей нервной деятельности человека.

     Тему я изобрел самостоятельно, а  Прометея  подобрала  мне
моя  тетя.  Это  был доктор биологических наук, профессор Ажуев
Максим Трофимович. Тетя  сама  договаривалась  с  ним  о  нашей
встрече и умоляла меня не опаздывать.

     -- Петенька,  если  ты постучишь к нему в дверь с сигналом
точного  времени,  то  вы  договоритесь,  --  сказала  тетя  по
телефону. Я так и сделал.

     Ажуев  возглавлял кафедру в университете. Я пришел туда за
пятнадцать минут до встречи. В  портфеле  у  меня  был  спрятан
транзисторный приемник. Я включил его и стал дожидаться сигнала
точного  времени.  На двери была табличка, перечисляющая звания
Максима Трофимовича.

     Я стукнул в дверь одновременно с шестым звуковым сигналом.
Времени было одиннадцать ноль-ноль.

     -- Входите! -- раздался голос.

     Я  вошел  и  почтительно  поздоровался.   Ажуев   оказался
человеком  лет пятидесяти, приятной наружности. Причесан он был
на пробор. В жизни не видал такого прямого пробора.

     -- Говорит Москва! -- раздалось у  меня  из  портфеля.  --
Московское  время  одиннадцать часов. Начинаем производственную
гимнастику.

     Ажуев вопросительно  поднял  брови,  однако  снял  пиджак,
повесил его на спинку стула и вышел из-за стола.

     -- Подтянитесь,  товарищи! -- донеся из портфеля радостный
голос. -Потрясите кистями... Так, хорошо!

     Максим  Трофимович  потянулся  и  потряс  своими   полными
кистями.  Я  поставил  портфель  и  тоже  потряс  кистями,  как
последний идиот.

     -- Бег на месте, -- скомандовал портфель.

     Мы побежали на месте. Я старался не  смотреть  на  Ажуева.
Однако  профессор,  как  ни  в  чем не бывало, сделал несколько
приседаний и дополнительно, сверх программы, отжался от пола на
руках. После этого  он  вернулся  к  столу,  влез  в  пиджак  и
взглянул на часы.

     -- На  разговор  с  вами  я отвел пятнадцать минут. Время,
затраченное на гимнастику, я приплюсую.

     -- Передаем арии из оперетт, -- не унимался портфель.

     -- Арии мы слушать не будем, -- твердо сказал профессор.

     Я полез в портфель и  выключил  транзистор.  Потом  у  нас
началась научная беседа. Ажуев говорил со мною так, будто я был
крупным  специалистом в нейрофизиологии. Вероятно, ему не могло
прийти в голову, что передачу о  функциях  мозга  может  делать
физик.  То  и дело мелькали термины: первая сигнальная система,
рефлекс,  доминанта  какая-то  и  цереброспинальное  что-то.  Я
кивал.

     На  стене  кабинета  были  вывешены  диаграммы.  Там  были
нарисованы разные мозги -мышиный, кошачий, собачий,  лошадиный,
обезьяний  и мозг человека. Было видно даже непосвященному, как
разум шагает по ступенькам вверх. У мышки мозг  был  маленький,
как  горошина.  А  у  кошки  уже побольше. Он напоминал фасоль.
Следовательно, кошка была умнее. Поэтому она и ловила мышку,  а
не наоборот.

     Ажуев  воспринял  приглашение  на передачу как должное. Мы
обсудили с  ним  план  сценария.  В  одиннадцать  пятнадцать  в
кабинет  пулей влетела какая-то сотрудница. Профессор посмотрел
на часы и одобрительно улыбнулся.

     -- Галина  Михайловна,  еще  восемь  минут.  Простите,  --
сказал он.

     Галина  Михайловна  испарилась.  Мы проговорили еще восемь
минут ноль-ноль секунд.

     -- Максим Трофимович, а  как  мы  условимся  относи...  --
сказал  я, но внутри профессора пискнул сигнал точного времени,
и окончить фразу мне не удалось.

     -- Все на  сегодня,  --  сказал  Прометей,  и  в  кабинете
возникла  Галина  Михайловна.  --  Я  попрошу  вас  заняться  с
товарищем из телевидения, -- сказал он ей.

     -- Сколько  вы  мне  уделите   времени?   --   спросил   я
сотрудницу,  когда  мы  вышли  из  кабинета.  Это  был какой-то
зарубежный стиль общения.  Я  к  нему  не  привык,  но  мне  он
нравился.

     -- Сколько  хотите,  -- ответила Галина Михайловна, зевая.
За пределами кабинета время, оказывается, теряло свою ценность.

     Галина Михайловна была аспиранткой Ажуева. Она исследовала
какие-то центры в мозгу. С виду обыкновенная женщина. Полная  и
несколько ленивая. По-видимому, ей трудно было с профессором.

     Мы пришли в лабораторию. Там стояли приборы и лабораторный
стол.  На  столе  помещалась  кошка,  лохматая, как мочалка. Ее
мордочка была перетянута бинтами, из которых  торчали  провода.
Вид у кошки был грустный. Она почему-то напомнила мне известный
автопортрет Ван-Гога с отрезанным ухом.

     -- Гоша! -- позвала аспирантка.

     Я  думал,  что так зовут кошку. Но на этот зов из соседней
комнаты пришел молодой человек в белом халате. Кошка  встретила
его неприветливо. Она выгнула спину и зашипела.

     -- Гоша,  покажите  нам реакцию на раздражение центров, --
сказала аспирантка.

     Гоша подошел к приборам, включил ток и  начал  планомерное
издевательство над животным.

     -- Сейчас   она   голодная,  --  давала  пояснения  Галина
Михайловна.

     -- Она всегда  голодная,  --  проворчал  Гоша.  --  Ужасно
прожорливая кошка попалась.

     -- Подождите,   Гоша...   Мы   даем  раздражение  в  центр
удовольствия от пищи. Дайте, Гоша!..

     Гоша дал кошке порцию удовольствия.  Кошка  сыто  прикрыла
глаза,  потянулась и выразила намерение улечься. Но улечься она
не могла. Ее фиксировали ремни. Иначе кошка давно бы сбежала. И
правильно бы сделала.

     -- Видите? Не получив пищи, кошка тем не менее  испытывает
состояние сытости,
 --  сказала Галина Михайловна.   --  Ей хорошо сейчас.

     Кошка  повернула  голову  в  проводах к Галине Михайловне.
Кошкин взгляд ясно давал понять, что  она  не  разделяет  этого
мнения.

     -- Здорово!  --  сказал  я. -- Можно, значит, вообще ее не
кормить?

     -- В разумных пределах, -- улыбнулась аспирантка.

     -- Пока не подохнет, -- мрачно резюмировал Гоша.

     Он передвинул какой-то рычажок, и  кошка  начала  протяжно
мяукать.

     -- Имитация   сексуальной   недостаточности,  --  пояснила
аспирантка.

     -- Кота зовет, -- перевел Гоша.

     Эта кошка была сущей находкой для Дарова. Я уже предвкушал
его удовольствие.  Такой   кошкой   можно   заполнить   полчаса
экранного  времени.  Повинуясь импульсам тока, кошка танцевала,
зевала,  умывалась  лапками  и  виляла  хвостом,  как   собака.
"Зрители будут в восторге", -- подумал я.

     Прямо  из  университета  я  помчался  в  библиотеку. Там я
набрал книг по нейрофизиологии и углубился в  чтение.  Сеченов,
Павлов, памятник собаке... Памятника кошке не было, но, судя по
всему, скоро будет.

     Через  три дня я принес профессору сценарий для просмотра.
Максим Трофимович опять  спихнул  меня  аспирантке.  Она  взяла
сценарий  и принялась читать его в той же лаборатории. На столе
стояла совсем другая  кошка.  Ту,  первую,  следовательно,  уже
угробили.

     Галина Михайловна прочитала половину, но тут вошел Гоша.

     -- Сдатчики пришли, -- объявил он.

     Сразу   вслед  за  Гошей  в  лабораторию  ввалилась  толпа
сдатчиков.  Они  принесли  новую  партию  кошек   для   научных
исследований.  Впереди  всех шел сдатчик-профессионал с мешком.
Мешок шевелился и издавал  неприятные  звуки.  Следом  шли  два
пионера,  каждый  из  которых  тащил  по кошке в авоське. Кошки
образовали с авоськами живописные  клубки,  откуда  торчало  по
хвосту.  Гоша надел кожаные перчатки и принялся извлекать кошек
из мешка профессионала. Там их оказалось семь штук.

     -- Эту не берем, -- сказала аспирантка, возвращая сдатчику
самую толстую кошку.

     -- Почему? -- обиделся профессионал.

     -- Она беременная.

     Профессионал  засунул  кошку  обратно,  взял  квитанцию  и
удалился.  Пионеры  тоже  сдали свою добычу, причем получили от
Гоши нагоняй за то, что притащили кошек в сетках. Гоша  их  еле
извлек оттуда.

     -- Сколько вы платите за кошку? -- спросил я аспирантку.

     -- Рубль   кошка,  --  ответила  она,  выписывая  пионерам
квитанции.

     Гоша принял всех кошек и  посадил  их  в  большой  ящик  с
решетчатым  верхом. Мне стало как-то не по себе от такой науки.
И кошек стало жалко до невозможности...

     Галина Михайловна дочитала  сценарий  и  одобрила  его.  Я
правильно  разобрался  в деятельности Сеченова и Павлова. Через
два часа сценарий уже лежал на столе Дарова. Старик услыхал про
кошек и загорелся. Он немедля вызвал помрежа Аллочку и отправил
ее в университет договариваться о проведении опытов в студии.

     -- Юноша, вы делаете поразительные успехи, --  сказал  мне
Даров. -- Скоро вы станете профессиональным журналистом.

     Меня эта похвала не обрадовала. Может быть, потому, что до
сих пор   я   был   знаком   только  с  одним  профессиональным
журналистом. Я имею в виду Симаковского.

     Я предупредил Дарова о  хронометрической  мании  нынешнего
Прометея  и уехал на работу. В конце концов, нужно заниматься и
основной работой тоже. Шеф со мной уже месяц  не  разговаривал.
Можно  сказать,  он  меня не замечал. Я для него был потерянный
наукой физик.

     Только  я  углубился   в   свои   исследования   и   начал
восстанавливать  репутацию,  как меня снова призвали на студию.
Даров рвал и метал. Оказывается, он дважды  вызывал  Ажуева  на
тракты,  но  не  смог  с  ним  встретиться.  Они расходились во
времени на считанные секунды. Профессор приезжал как часы, ждал
тридцать секунд и уезжал. А Даров в это время  разговаривал  по
телефону  или  распекал помрежа. В третий раз Прометей приехать
отказался. Он сказал, что уже истратил на  такси  четыре  рубля
семьдесят  три  копейки  и сомневается, что его гонорар покроет
дальнейшие расходы. А в студии уже стояла  вся  аппаратура  для
демонстрации кошек.

     -- Петенька, ради Бога, притащите Прометея! -- сказала мне
Морошкина, чуть не плача.

     Пришлось   организовать  блестящую  операцию  по  доставке
Прометея. Все было рассчитано по секундам. Университет,  такси,
Морошкина  у  подъезда,  старик  в студии, двадцатисемиминутный
тракт, кошка урчит от напряжения,  три  минуты  отдыха,  такси,
скрип  тормозов,  Ажуев  в  своем  кабинете открывает заседание
кафедры. Один час восемь минут,  как  и  договаривались.  Такси
оплачивал я.

     -- Капризные  у вас Прометеи, -- сказал дядя Федя, когда я
ему поведал эту историю.

     В назначенный день передача состоялась. Я  не  стал  звать
друзей.  Я  смотрел  ее  с женой и детьми. Мне уже не хотелось,
чтобы кто-нибудь знал об этой  стороне  моей  деятельности.  Но
укрыться  от  популярности не удалось. Даров так меня возлюбил,
что решил в титрах поставить мое имя. Раньше он этого не делал.
Так и было написано: "Сценарий П. Верлухина". Я чуть не умер от
стыда.

     На этот  раз  старик  сделал  передачу  на  документальном
материале.  Он  не стал инсценировать научную работу Сеченова и
Павлова. Все было строго. Фотографии, голос  за  кадром,  схемы
опытов.  Это  напоминало  иллюстрированный некролог. Потом дело
дошло до Ажуева. Это был  гвоздь  передачи.  Максим  Трофимович
возник  на  экране  рядом  со  столом,  на котором, как всегда,
томилась кошка. На заднем  плане  томился  Гоша  в  белоснежном
халате.

     Максим   Трофимович   собственноручно   дал  кошке  порцию
удовольствия, а потом решил электрически  ее  напугать.  Кошка,
вероятно,  и  без  того была перепугана до смерти, а тут он еще
влепил ей импульс под черепушку. Кошка подпрыгнула над  столом,
разорвала  ремни и исчезла из поля зрения. Попутно она оборвала
все  провода.  На  экране  была  видна   полная   растерянность
профессора.

     Гоша  бросился  ловить кошку. Этого операторы не показали.
Представляю, какой был переполох в студии! А Максим  Трофимович
кашлянул и сказал:

     -- Подобные экстрасостояния бывают и у людей...

     Это  он правильно сказал. У меня было сейчас как раз такое
экстрасостояние. И у всего коллектива творцов "Огня  Прометея",
вероятно,  тоже.  Это  было почище электрической дуги из первой
передачи.

     На экране появился Гоша  со  строптивой  кошкой.  Он  ждал
дальнейших   указаний.  Оператор  зачем-то  дал  кошку  крупным
планом. Кошка корчилась в Гошиных руках, а  глаза  ее  выражали
муку.

     Вот такой получился незапланированный оживляж.

     Все  это было бы смешно, когда бы не было так грустно. Как
сказал Михаил Юрьевич Лермонтов. Не знаю, как  телезрителям,  а
мне  стало  очень грустно после этой передачи. Я смутно начинал
чувствовать,  что  с  некоторыми   общечеловеческими   идеалами
следует обращаться осторожнее.



     Человек  не  сразу  стал  венцом  природы.  Сначала он был
обыкновенным   неразвитым    духовно    животным.    Об    этом
свидетельствуют раскопки древних черепов. Кроме того, некоторые
хорошо  сохранившиеся  индивидуумы  у  нас перед глазами. По их
поведению  можно  с  уверенностью  судить  о   темном   прошлом
человечества.

     Господи, какие встречаются кретины! Сердце плачет.

     Самое  удивительное,  что они тоже полагают, будто мыслят.
Они убеждены, что имеют отношение к таким вещам,  как  культура
или    наука.    Когда   по   радио   произносится   устойчивое
словосочетание  "прогрессивное  человечество",  эти  типы   без
зазрения  совести думают, что разговор идет о них. В обезьяньем
питомнике они снисходительно смотрят на обезьян, хотя у средней
обезьяны чувств и  мыслей  хватило  бы  на  десятерых  подобных
типов.

     Мозги  у  них  твердые  и гладкие, как биллиардный шар. Но
мозгов, к  сожалению,  снаружи  не  видно.  Поэтому  определить
кретина  можно  лишь  по  косвенным признакам. По глазам или по
походке. Глаза у них немигающие, сверлящие, причем сразу видно,
что ваша душа у них как на ладони. Так они полагают. Ходят  они
очень  прочно  и  старательно,  с видимой гордостью. Им приятно
ходить на двух ногах.

     Да, самое главное! Они все знают. Нет такого  вопроса,  по
которому у них не было бы собственного мнения. Говорить с таким
человеком  -- все равно что высекать на мраморной плите таблицу
умножения. Трудно и бесполезно.

     Все это я говорю к тому, что после моих последних  передач
студию завалили письмами. Письма про археологию делились на две
категории.  В одних авторы излагали свой взгляд на историю, а в
других -- на Мурзалева. И там и там господствовали  дилетантизм
и  явное  недоброжелательство. Все авторы были уверены, что они
знают археологию, как собственную жену.

     Не  поздоровилось  и  Максиму  Трофимовичу.   В   письмах,
посвященных  ему,  указывалось,  что  Прометей  для передачи по
нейрофизиологии был подобран крайне неудачно.  Далее  следовала
развернутая  характеристика  Ажуева.  Будто  он подписывает все
научные работы, выходящие на кафедре, и таким образом  успевает
разрешить  в  год  пятьдесят-шестьдесят  научных  проблем.  Это
многовато даже для Прометея.

     Дальше больше. Максим Трофимович подбирает  аспиранток  не
по  деловым  признакам,  а  по  каким-то  другим.  На некоторых
аспирантках он время от времени женится.  Из  писем  следовало,
что  за трехгодичный срок аспирантуры профессор успевал создать
и разрушить семью. В настоящий момент он был женат в  четвертый
раз.

     Короче  говоря,  мы  перепутали. Ажуев был не Прометеем, а
Дон Жуаном.

     Про  письма  мне  под   строжайшим   секретом   рассказала
Морошкина.  Только  она  успела  это  сделать,  как меня вызвал
главный редактор.

     -- Петр Николаевич, -- сказал он, сверкая золотой  оправой
очков.  --  В  целом  мы  довольны вашей деятельностью. Мы даже
считаем, что открыли вас как журналиста...

     "Кто бы меня теперь закрыл?" -- грустно прокомментировал я
про себя.

     -- ...Однако не следует забывать об ответственности  перед
зрителем. Как вы подбираете выступающих?

     -- Строгой  закономерности нет, -- вяло сказал я. -- Когда
как.

     -- Не всякий  доктор  может  служить  примером,  --  изрек
Севро.

     Разговор  он  закончил  тем, что собственноручно предложил
мне  следующего  Прометея.  Я  не  хотел  брать,  но  пришлось.
Соответственно и тема передачи определилась отчетливо. Это была
кибернетика.  А  Прометеем был назван Тарас Карпович Наливайло,
член-корреспондент и лауреат. Человек  очень  большого  полета.
Дядя русской кибернетики.

     Прежде  всего  я  решил  познакомиться  с научными трудами
Тараса Карповича. Я пошел в  библиотеку,  и  мне  выдали  труды
Наливайло.  Среди них был один учебник 1931-го года издания. Он
относился к науке о  подъемно-транспортных  механизмах.  Лифты,
эскалаторы   и   тому  подобное.  Кибернетикой  там  не  пахло.
Остальные работы были в виде трактатов  и  статей  в  различных
журналах.  Я  расположил  их  хронологически  и стал следить за
эволюцией научной мысли моего Прометея.

     Статьи все были на научно-философские темы.  Они  касались
кибернетики.  В  первых  своих  работах Тарас Карпович брал это
слово в кавычки. Еще он употреблял  сочетание  "так  называемая
кибернетика". По его словам, такой науки не было. Тем не менее,
хотя  ее  и  не было, Тарас Карпович методично с нею боролся на
протяжении ряда лет. Это был первый период становления  русской
кибернетики.  За  эти  годы  Наливайло привык к ней и осторожно
раскавычил. Лишенная кавычек  кибернетика  перестала  выглядеть
пугалом.  Наоборот,  она  сама  теперь  нуждалась  в  защите. И
Наливайло перенес огонь на противников этой  науки.  Теперь  он
громил  некоторых  горе-философов,  проглядевших  в кибернетике
рациональное зерно. Ну, тех, которые не успели вовремя опустить
кавычек. В результате в кавычки попали они сами.

     Благодарная кибернетика, встав на ноги,  обласкала  Тараса
Карповича.  Он стал начальником крупного конструкторского бюро.
Это бюро проектировало подъемно-транспортные машины, но  уже  с
кибернетикой.  Кибернетика  проникла в лифты. Попробуйте сейчас
открыть дверцы движущегося лифта между этажами. Лифт  наверняка
остановится. Это и есть кибернетика.

     Про   те   лифты,  у  которых  двери  сами  открываются  и
закрываются,  я  вообще  не  говорю.  Благодаря  им   Наливайло
вплотную подошел к дверям Академии наук.

     Я  подковался  теоретически  и поехал на встречу с Тарасом
Карповичем. Его КБ помещалось  в  центре  города,  в  одном  из
старых зданий. Раньше там был пансион для благородных девиц.

     В   бюро   пропусков  со  мной  долго  возились.  Выписали
несколько  бумажек,  часть  из  которых  я  тут  же   возвратил
вахтерше.  Та  благополучно  наколола  их  на  спицу, и я вошел
внутрь.

     -- Куда же ты пошел? -- изумилась вахтерша.

     -- К начальнику, -- сказал я, обернувшись.

     -- Это понятно, что к начальнику. А как туда идти, знаешь?

     -- Спрошу, -- пожал я плечами.

     Вахтерша засмеялась длительным смехом.

     -- Ну, спроси, спроси! -- сказала она.

     -- А как туда пройти? -- заволновался я.

     -- Вот видишь! -- торжествующе сказала вахтерша. -- А я не
знаю! Давеча ходили через подвал, а нынче  там  ремонт.  Теперь
через чердак ходют, но там смотри в оба. Не то заблудишься.

     Я   пошел   по  лестнице  вверх.  На  чердаке  размещалась
лаборатория 1 17. Там мне сказали, чтобы я спустился
ниже, прошел по коридору, отсчитав восемь  дверей,  и  вошел  в
девятую. Я так и поступил.

     За девятой дверью была десятая дверь. Потом я прекратил их
считать. Встречавшиеся люди хорошо знали лишь окрестности своих
лабораторий,  а  дальше  путались.  Но  общее  направление  они
показывали одинаково. Мне следовало идти все время  вниз  и  на
юго-запад.    То    и   дело   встречались   рабочие,   которые
перегораживали комнаты, воздвигали посреди  коридоров  стены  и
прорубали окна на улицу.

     Наконец  мне  попался  человек,  который  час  назад был у
Тараса Карповича и еще помнил дорогу. Он меня  проводил.  Дверь
кабинета   была   рядом   с   временной   деревянной   стенкой,
перегораживающей коридор.

     -- Когда  будете  уходить,   --   шепнул   сотрудник,   --
отодвиньте эту доску и пролезайте. Так проще. Там сразу выход.

     Я  поблагодарил  и  поинтересовался  у  него человеческими
качествами Наливайло. Хотя бы самое главное, конспективно.  Это
мне было нужно для предстоящего разговора.

     -- Как  вам сказать? -- задумался мой проводник. -- Старый
перпетуум... У нас его называют так. Любя, конечно.

     -- Это как же перевести? -- вслух подумал я. --  Перпетуум
мобиле  --  это  вечный  двигатель. Значит, перпетуум -- просто
вечный...

     -- Ну да. Старый... Вечный... Так и переводится, -- сказал
сотрудник, делая попытку уйти.

     -- А двигатель?

     -- При чем здесь двигатель? Как хотите, так и  переводите!
-- рассердился мой проводник и удалился по коридору.

     Я  вошел  в приемную, где сидела секретарша. Она сообщила,
что Тарас Карпович меня ждет. Я постучал, и  перед  моим  носом
загорелась   табличка  "Войдите!".  Здесь  все  было  пропитано
кибернетикой.

     Тарас Карпович сидел  в  кресле  из  какого-то  материала,
напоминавшего  мрамор. Только, вероятно, помягче. Наливайло был
румяным стариком с седыми усами. Его розовые щечки болтались по
обеим сторонам лица, как серьги. Возраст  с  трудом  поддавался
определению.  Но  мне показалось, что Перпетуум вполне мог быть
участником русско-японской войны.

     Мы разговорились. Правда, это не то слово. После того, как
я назвал себя, Наливайло не дал мне  произнести  ни  звука.  Он
открыл  рот  и принялся без остановки скрипеть и хрипеть что-то
про кибернетику.  Из  всего  потока  слов  я  улавливал  только
несколько.  "Милостивый  государь",  "помилуйте-с"  и "обратная
связь".

     Наконец мне удалось приспособиться к дикции Наливайло, и я
установил, что Перпетуум добрался уже до начала нашего века. Он
обнаружил  там  корни  отечественной  кибернетики.  Потом   он,
кажется,  спустился  еще  глубже,  потому  что в его речи стали
мелькать незнакомые мне церковно-славянские  обороты.  Внезапно
Тарас  Карпович  откинулся  на  спинку  кресла  и  продребезжал
старческим тенором:

     -- А без меня, а без меня здесь ничего бы не стояло. Здесь
ничего бы не стояло, когда бы не было меня!..

     Песню  я  узнал.  Ее  пел  когда-то  Марк  Бернес.   Далее
Наливайло  задал  мне  какой-то  вопрос.  Это  я  определил  по
интонации. Я на всякий случай кивнул. Тарас  Карпович  радостно
заулыбался  и вызвал секретаршу. Он сказал ей несколько слов, и
секретарша неприязненно на меня посмотрела.

     -- Пойдемте, -- сказала она.

     -- Куда? -- спросил я.

     -- На полигон. Вы же сами хотели...

     -- На какой полигон?

     Перпетуум обеспокоенно  что-то  прошамкал  и  сделал  знак
секретарше,  чтобы  та его подняла. Секретарша подошла к Тарасу
Карповичу и вынула его из кресла. Я понял, что старик  собрался
идти  с  нами  на  полигон.  Поддерживая Наливайло, мы пошли по
коридорам. Завидев наше приближение,  сотрудники  прятались  по
углам. "Неужели они его так боятся?" -- подумал я с уважением.

     Мы   дошли   до   двери,   на   которой  висела  табличка:
"Испытательный полигон. Посторонним вход воспрещен!" За  дверью
находились  лифты.  Их  было  три  штуки.  Все разные. Это были
детища Старого Перпетуума.

     Старик подошел к первой двери,  сложил  губы  трубочкой  и
свистнул. Вернее, произнес шипящий звук. Лифт открылся.

     -- Ну-с,  милостивый  государь, -- сказал Наливайло, делая
приглашающий  жест.  Секретарша  скривилась  и  побледнела.  Мы
втроем  вошли  в  лифт. Наливайло произнес подряд семь шипящих,
дверцы закрылись, и мы поехали.

     -- Управляется голосом, --  сказал  Наливайло,  показывая,
что внутри кабины кнопок нет. -- Стой! -- воскликнул он.

     Лифт не подчинился приказу.

     -- Тарас Карпович, это облагороженная модель, -- напомнила
секретарша.

     -- Пардон,    --   сказал   старик.   --   Будьте   добры,
остановитесь! -- обратился он к лифту. Лифт остановился.

     -- На каком принципе он работает? -- спросил я.

     -- Система  человек  --  машина,   --   туманно   объяснил
Прометей.

     -- Как это?

     -- Поехали дальше, -- скомандовал Наливайло.

     -- Тарас   Карпович,   сейчас   предохранитель  сменю,  --
послышался голос из динамика.

     -- Быстрее, быстрее! -- сказал Наливайло. -- Седьмой этаж!

     -- Я помню, -- сказал голос.

     Через минуту лифт дернулся, и мы поехали на седьмой  этаж.
Прометей вызвал соседний лифт, который приехал очень быстро. Он
подкатил  с  ревом,  напоминающим  шум  реактивного  двигателя.
Секретарша умоляюще посмотрела на Наливайло и сказала:

     -- Тарас Карпович! Вам же врачи запретили!

     -- Ничего,  ничего...  Скоростной  лифт  с  автоматическим
спасателем,  -- объявил Прометей, и мы вошли. Секретарша кусала
губы и  вздрагивала.  Перпетуум  нажал  кнопку.  Лифт  взвыл  и
провалился  под  нами  вниз.  Перпетуум положил палец на другую
кнопку с надписью "Обрыв троса".

     -- Сейчас оборвется трос, -- предупредил Наливайло и нажал
кнопку. Трос над крышей кабины лопнул с ужасающим  треском.  Мы
полетели  вниз.  В  кабине,  в  полном  соответствии с законами
физики,   наступило   состояние   невесомости.   Секретарша   с
перекошенным  лицом  ползла  по  стенке  кабины вверх. Прометей
мягко парил в десяти сантиметрах от пола.

     "Вот и все", -- флегматично подумал  я.  В  сущности,  мне
было   уже   наплевать.   Внезапно  что-то  завыло,  лифт  стал
притормаживать, и почти сейчас же  раздался  всплеск.  Судя  по
всему,  кабина  упала  в  бассейн с водой. Слава Богу, она была
герметичной. Мы немного поплавали, а потом нас подтянули  вверх
и  выпустили. Наливайло, сияя от гордости, объяснил мне принцип
действия. Если обрывается трос, включаются тормозные реактивные
установки,  которые  сдерживают   падение.   Демпфером   служит
небольшой бассейн в подвале, куда лифт падает.

     Вообще,  если  такой  лифт  установить  в  Парке культуры,
желающих будет  хоть  отбавляй.  В  жилых  домах  --  не  знаю.
Дороговат он все же.

     Насладившись кибернетикой, мы пошли обратно в кабинет. Мне
уже хотелось  уйти, но Наливайло усадил меня напротив и говорил
еще битых четыре часа. Можно было подумать, что у него в запасе
вечность. Теперь я понял, почему  разбегались  сотрудники.  Они
боялись наткнуться на разговор со своим начальником.

     Я  от нечего делать конспектировал. В результате получился
почти готовый сценарий. Его  оставалось  немного  доработать  в
смысле  уточнения  роли  Наливайло  в  становлении кибернетики.
Старик немного переборщил. По его словам выходило, что он  даже
и  не  дядя  русской  кибернетики,  а прямо отец родной. Это не
соответствовало исторической правде.

     Наконец Перпетуум устал. Он периодически погружался в сон,
а я погружался в раздумья. Я думал, как мне незаметно уйти.  Но
только  я  поднимался  с места и делал на цыпочках шаг к двери,
Перпетуум просыпался и говорил:

     -- Так на чем же я остановился, милостивый государь?

     И я милостиво напоминал  ему,  в  каком  месте  он  кончил
бредить.  Когда  Перпетуум протянул мне руку на прощанье, я так
тряхнул ее, что вырвал старика  из  кресла.  Очень  уж  он  был
легкий.  Наливайло проводил меня до стенки и даже сам приподнял
доску, чтобы я пролез. Звал еще. Обещал  многое  рассказать.  Я
думал,  что  у  меня голова не пролезет в дырку, потому что она
распухла от обилия информации. Но ничего, пролезла.

     Я ушел с  твердой  решимостью  никогда  больше  не  видеть
Старого  Перпетуума. И мне удалось это сделать. Я сдал сценарий
и навел Дарова на Наливайло. Не знаю, как они там столковались.
Передача прошла без моего участия. Я уехал за город,  чтобы  ее
не смотреть.

     Нервишки   у   меня  стали  пошаливать.  Слово  "Прометей"
вызывало гримасы на моем лице. Кошек я боялся. В  лифт  входить
более не осмеливался. На студию ездил с величайшей неохотой.

     Не  так просто -- отдавать себя людям. Особенно таким, как
Наливайло или монстр Валентин Эдуардович. Даже гонорары уже  не
радовали.



     Измотан  я  был  вполне  достаточно. По ночам мне все чаще
снился Валентин Эдуардович в виде большого орла.  Он  был,  как
всегда,  в  золоченых очках, но с крыльями. Валентин Эдуардович
плавно подлетал ко мне, делал круг, а  потом  деловито  начинал
терзать мою печень. Тут я просыпался.

     Просыпался  я  со  слабой  надеждой,  что меня выгонят или
вдруг забудут обо мне. Но нет, обо мне не забывали.

     Позвонила Морошкина и сказала, что серьезно заболел Даров.
У старика предынфарктное состояние, и он в  больнице.  Это  все
из-за  лифтов,  на  которых  его катал Перпетуум. Мы с Людмилой
Сергеевной поехали навестить Дарова и получить ценные указания.

     -- Люся, мне все это ужасно надоело! -- признался я.

     -- Что поделаешь, Петенька, -- вздохнула  Люся.  --  Мы  с
вами та самая печень Прометея, которую клюют. Надо терпеть.

     -- Вот  вы  и  терпите!  --  огрызнулся  я. -- У вас такая
должность -- терпеть. А я не буду.

     Даров  лежал  в  палате   сморщенный,   как   спустившийся
воздушный  шарик.  Он  выслушал  наши  новости  и спросил, кого
назначили режиссером.

     -- Тишу, -- сказала Морошкина.

     -- Тишу?! -- взметнулся Даров. Он начал быстро надуваться,
морщины исчезли с лица, а само лицо окрасилось в багровый цвет.
-- Тишу! Этот мерзавец запорет весь цикл!

     -- Он не  мерзавец,  Андрей  Андреевич,  --  тихо  сказала
Морошкина.

     -- Прекрасно!  Он  не  мерзавец, а просто лодырь, каких не
видел свет. Для него служение людям  --  такая  же  недоступная
идея, как для меня физические изыскания этого юноши, -- ткнул в
меня пальцем Даров. Я слушал и удивлялся такому предынфарктному
состоянию.  По  моим  понятиям,  Даров  уже  наговорил  на  два
инфаркта.

     -- Тиша -- это кто? -- спросил я.

     -- Тиша есть Тиша, -- сказала Люся. -- Вы еще будете иметь
счастье.

     Я так и не понял, что это за Тиша. То ли звали его  Тихон,
то ли фамилия его была Тихонов.

     -- Возьмите,  юноша,  иголку...  Да-да,  иголку! -- сказал
Даров. -- И колите этого Тишу в одно место, чтобы он  не  спал.
Чтобы он хотя бы изредка просыпался!

     Морошкина  получила  свои  ЦУ  и  убежала,  извинившись. Я
нарочно остался. Мне хотелось поговорить со стариком начистоту.

     -- Андрей Андреевич, у меня чего-то  муторно  на  душе  от
Прометея, -- признался я.

     Даров встрепенулся и метнул в меня настороженный взгляд.

     -- Творческий кризис? -- спросил он.

     -- Понимаете,  какая штука... -- начал объяснять я, еще не
зная, как я буду  это  делать.  --  Люди,  действительно,  были
могучие.  Все  эти  Прометеи науки. Может быть, они не думали о
славе и почестях.  Но  потом  объективно  получилось,  что  они
служили человечеству. А человечество постфактум их славит...

     -- Ну-ну! -- оживился Даров. -- Это интересно.

     -- Так  вот.  Я  подумал  о  том, что говорить о Прометеях
имеют право не все. Далеко даже не все. Я,  например,  не  имею
такого  права. Я не сгораю в этом огне и не отдаю себя людям. Я
спекулянт.

     -- Нонсенс! -- закричал Даров таким фальцетом, что больной
на соседней койке вздрогнул под одеялом. -- Скажите, юноша, мне
вот что. Вы преклоняетесь перед Прометеями, о которых пишете?

     -- Перед старыми? -- уточнил я.

     -- Да.

     -- Безусловно.

     -- Значит,  вы  пишете  о  них  честно.   В   меру   своих
способностей,  но  честно.  Нужно  ли  о  них  рассказывать? --
продолжал вслух размышлять Даров.  --  Да,  нужно.  Потому  что
необходимо иметь высокие критерии жизни. Вы понимаете? Критерии
человеческого существования.

     -- Понимаю -- сказал я. -- А нынешние Прометеи?

     -- Юноша! -- воскликнул Даров. Ваше счастье, что вы пишете
сценарии  об  исторических  Прометеях.  Вот  и пишите о них, не
жалейте красок. Дайте зрителю понять, что это были за  люди.  А
наш  Прометей  пусть  потом  выступает. Пусть выступает. Вам-то
что?

     -- В чем же тогда смысл передачи?

     -- Умный поймет, -- загадочно сказал Даров и  скрестил  на
одеяле руки.

     -- А дурак?

     -- Дурак тоже поймет, но по-другому, -- засмеялся Даров.

     Больной  на соседней койке выполз из-под одеяла и оказался
коротко стриженным человеком с большими ушами. Он посмотрел  на
нас немигающим взглядом и сказал:

     -- У  нас  один  деятель тоже ушел с повышением. На двести
сорок.

     Даров засмеялся еще громче. Я вопросительно  посмотрел  на
большеухого.  Он  перехватил  мой взгляд и просигналил мимикой,
что понял весь наш подтекст.

     -- Материальное  стимулирование,  --  сказал   он,   потом
расхохотался  крупным  отрывистым  хохотом и снова завернулся в
одеяло, продолжая похохатывать уже внутри. Я ничего не понял.

     Даров внезапно прекратил  смеяться  и  посмотрел  на  меня
страдальчески.

     -- Вот, -- сказал он. -- А вы говорите!

     Пришла  медсестра  и выгнала меня. Даров на прощанье подал
мне руку и еще раз напомнил, чтобы я не слезал  с  Тиши,  иначе
будет провал.

     Пришлось  познакомиться  с  Тишей.  Я его себе уже немного
представлял, и Тиша оправдал мои ожидания. Это  был  верзила  с
двойным  подбородком  и белыми полуприкрытыми ресницами. Он был
похож на сома. Глаза у него тоже были белые, но это мне удалось
установить не сразу. Тиша все время как бы спал.

     -- Какую берем темку? -- спросил он, не просыпаясь.

     -- Микробиология, -- сказал я устало.

     -- Пусть, -- прошептал Тиша и прекратил общение.

     Я  позвонил  в  институт  микробиологии,  и   мне   выдали
следующего  Прометея.  Он  оказался женщиной. Это было для меня
неожиданностью. И для главного редактора тоже. Как только Севро
об этом узнал, он немедленно меня вызвал.

     -- Петр Николаевич, не будет ли в данной ситуации элемента
комизма? -спросил Севро довольно витиевато.

     -- А что? -- не понял я.

     -- Мы  создаем  образ,  Прометей  нашего  века.  И   вдруг
женщина...  Я  совсем  не  против женщин, но часть телезрителей
может воспринять женщину неправильно.

     -- Как  это  можно  воспринять  женщину  неправильно?   --
удивился я.

     -- Двусмыслица.   Понимаете?..   Отдавание   себя  и  тому
подобные иносказания...

     -- Елки-палки!  --  не  выдержал  я.  --  Мы  что,   таких
телезрителей тоже должны принимать во внимание?

     -- Мы должны принимать во внимание всех, -- скорбно сказал
Севро.

     -- Антонину Васильевну выдвинул ученый совет, -- сказал я.

     -- Ах  вот  как!  -- воскликнул Севро. -- Это меняет дело.
Тогда  постарайтесь  в  сценарии  тактично  обойти  вопрос   об
отдавании. Вы поняли?

     Я  все понял. Между прочим, с некоторых пор я уже тактично
обходил этот вопрос.

     Профессора   звали    Антонина    Васильевна    Рязанцева.
Представьте  себе  пожилую  учительницу гимназии конца прошлого
века. Очень подтянутую и никогда не повышающую голоса. С первых
же слов я понял, что у этой женщины стальной характер. Особенно
если учесть, что она вышла ко  мне  из  своей  лаборатории,  на
дверях  которой  имелась  табличка:  "Лаборатория особо опасных
инфекций". Неудивительно, что меня туда не пустили.

     -- Ваша профессия? -- спросила она, когда я изложил суть.

     -- Физик, -- сказал я.

     -- Очень приятно. Значит, вы способны в  какой-то  степени
вникнуть.   У  меня  только  просьба.  Не  беспокойте  меня  по
пустякам. Мы готовим ответственный опыт.

     В это время дверь особо  опасных  инфекций  отворилась,  и
оттуда высунулась симпатичная головка лаборантки.

     -- Антонина   Васильевна,   они   опять  расползаются!  --
плачущим голосом сказала она.

     -- А вы им не давайте, -- сказала Рязанцева.

     -- Да как же? Они прямо как бешеные!

     -- Извините, -- сказала Рязанцева и ушла. А ко  мне  вышел
ее заместитель Павел Ильич Прямых. Кандидат биологических наук,
участник трех международных конгрессов. Так он представился.

     Он  мне  многое  рассказал про Рязанцеву. Упоминая ее имя,
Павел Ильич делал уважительную мину. Он сказал,  что  Рязанцева
принадлежит  к  старой  школе  микробиологов. Во главу угла она
ставит эксперимент.  И  главное,  старается,  чтобы  ее  работы
использовались  на  практике.  То есть в лечебной деятельности.
Это мне показалось разумным.

     Рязанцева два года  провела  в  Африке,  где  много  особо
опасных  инфекций.  Павел  Ильич сказал с теплой улыбкой, что у
нее такая страсть -- лезть со своими вакцинами в лапы чумы  или
оспы.  Сам Прямых был теоретиком. Он изобретал способы борьбы с
микробами на бумаге. При этом пользовался математикой.  Вообще,
он  был передовым ученым. С едва уловимым оттенком горечи Павел
Ильич  сообщил,  что  Рязанцева  не  верит  в  математику.  Она
предпочитает опыты, опыты и опыты.

     Тут из лаборатории снова вышла Антонина Васильевна.

     -- Ах, вы еще здесь? -- сказала она.

     Прямых едва заметно изогнулся в пояснице и устремил взгляд
на Рязанцеву.  Та  поморщилась. Прямых доложил о нашей беседе и
замолчал, ожидая дальнейших указаний.

     -- А что мы будем показывать на экране? -- спросил я.

     -- И в самом деле? -- сказала Антонина Васильевна.

     -- Культуры, -- предложил Прямых.

     -- А  кстати,  что  показали  ваши  расчеты  по   культуре
семнадцать-ка-эс? -спросила Рязанцева, хитро улыбаясь.

     Даже  я  заметил какой-то подвох в ее вопросе. А Прямых не
заметил и беспечно начал:

     -- Иммунологическая активность некоторых штаммов...

     Рязанцева  улыбнулась  еще  хитрее,  бросив  заговорщицкий
взгляд  на меня. "Не такой уж она синий чулок", -- подумал я. А
Антонина  Васильевна  сделала   рукой   какой-то   нетерпеливый
итальянский жест и перебила своего заместителя:

     -- Вы  нам  скажите,  чтобы мы с молодым человеком поняли.
Свинки должны дохнуть или нет?

     -- Вероятность  летального  исхода  ничтожна,  --   сказал
Прямых. -- Машина дала две десятых процента.

     -- А вот они дохнут! -- торжествующе сказала Рязанцева. --
Дохнут и все тут! И наплевать им на вероятность.

     -- Не должны, -- пожал плечами Прямых.

     -- Пойдите  и  объясните  это  свинкам.  Покажите  им ваши
перфокарты, -иронически предложила Антонина Васильевна.

     Прямых опустил глаза, бормоча что-то по-латыни.

     -- Впрочем, мы отвлеклись, -- сказала  Рязанцева.  --  Так
что же мы можем вам показать?

     -- Не мне, а телезрителям, -- уточнил я.

     -- Вы  думаете,  что  кто-нибудь  будет  это  смотреть? --
сказала Антонина Васильевна. -- Вы идеалист,  молодой  человек.
По   телевизору   смотрят  хоккей,  кино  и  молодых  людей  на
мотоциклах,  которые  стреляют  по  детским  шарикам.  Как  это
называется?

     -- "А ну-ка, парни", -- сказал я.

     -- Вот  именно...  А ну-ка, физики! А ну-ка, микробиологи!
-- рассмеялась Рязанцева.

     Антонина Васильевна, несомненно, обладала чувством  юмора.
От  ее  юмора  мне  стало  не по себе. Захотелось уйти далеко и
надолго. Неприятно почему-то было выглядеть в глазах Рязанцевой
спекулянтом.  А  Павел  Ильич  сдвинул  брови,   размышляя,   и
предложил показать африканские кадры. Как выяснилось, Рязанцева
сняла  в  Африке  любительский  учебный фильм. Там показывалась
массовая вакцинация.

     -- Так это же здорово! -- обрадовался я.

     -- Вы думаете? -- холодно  сказала  Рязанцева.  --  Ничего
особенного. Оспа, холера, легочная чума...

     Ушел  я  от  Рязанцевой страшно недовольный собой. В самом
деле, какие-то славные люди честно делают свое  дело,  а  потом
прихожу  я  и  начинаю  бить  в  барабан. Они вдруг оказываются
Прометеями, а я их певцом. Кому это нужно?

     Я позвонил Морошкиной и сказал, что  не  буду  делать  эту
передачу.  И вообще, не буду больше писать о Прометеях. Не могу
и не хочу. Людмила Сергеевна, как всегда, перепугалась, еще  не
поняв  толком  моих  доводов.  На следующий день было назначено
совещание у главного. Нужно  было  спасать  Прометеев.  Ночь  я
провел  очень  плохо.  Перед  глазами маячили волосатые микробы
величиной с собаку. Попутно не  давали  покоя  мысли  о  полной
бессмысленности  моей  деятельности  для  человечества. Я вдруг
полюбил человечество и чувствовал себя  обязанным  сделать  для
него что-нибудь доброе.

     Самым добрым было отказаться от профанации науки.

     С  такой  мыслью  я  и  отправился  в  студию.  В кабинете
главного меня ждали. Севро, Морошкина  и  Тиша  встретили  меня
согласованным  ледяным молчанием. Чувствовалось явное презрение
к дезертиру от журналистики.

     -- Петр Николаевич, я надеюсь,  вы  пошутили?  --  спросил
Севро.

     -- Нет, -- сказал я тихо, но твердо.

     -- У  нас  с  вами  подписанный  договор.  Это официальный
документ, -- продолжал пугать меня Севро.

     -- Я заплачу неустойку, -- сказал я.

     -- Вы  сделаете  сценарий,  --   гипнотически   проговорил
главный.

     -- Петр   Николаевич   переутомился,   --   нежно  сказала
Морошкина.

     Тиша открыл глаза и сказал, что  он  тоже  переутомился  с
этими Прометеями.

     -- Отпустите  меня, -- попросил я жалобно. -- Когда я мог,
я делал. А теперь не могу. Морально и физически.

     Внезапно на столе главного зазвонил телефон, Севро  поднял
трубку  и  слушал  десять  секунд.  Выражение его лица при этом
менялось с безразличного на гневное.

     -- Прямых --  это  кто?  --  спросил  он,  зажав  мембрану
ладонью.

     -- Это заместитель Рязанцевой, -- сказал я.

     -- Немедленно  приезжайте, -- сказал Севро в трубку. Потом
он ее положил и уставился на меня с чрезвычайной злостью.

     -- Этого только не хватало, -- сказал Валентин Эдуардович.

     Он ничего объяснять не стал, а спросить  мы  не  решались.
Севро  задумался,  совершенно  окаменев. Так мы просидели минут
двадцать, пока не  пришел  Прямых.  Он  ворвался  в  кабинет  и
горестно воскликнул:

     -- Что же теперь делать, товарищи?

     -- Объясните   сначала   товарищам,   --  сказал  Валентин
Эдуардович. -- Они еще ничего не знают.

     И Прямых объяснил. Произошло ужасное  несчастье.  Антонина
Васильевна  испытывала новый вид вакцины. Естественно, в лучших
традициях микробиологии она испытывала его на себе.  У  вакцины
оказался  какой-то  побочный  эффект.  В  результате  Рязанцева
попала в больницу. Ее положение было тяжелым. В рассказе  Павла
Ильича сквозило почтительное осуждение поступка Рязанцевой.

     -- Что  вы  предлагаете?  --  спросил  Севро у Морошкиной,
когда заместитель кончил.

     -- Снять передачу, -- сказала Люся.

     -- Проще снять вас, чем передачу, -- сказал Севро.

     -- Вот что  я  подумал,  товарищи,  --  вкрадчиво  вступил
Прямых. -- Поступок Антонины Васильевны, без сомнения, является
примером  беззаветного служения науке. Может быть, вы построите
передачу на этом факте?

     И Прямых начал у меня на глазах продавать  самоотверженный
поступок   своей   руководительницы.   Большое   воспитательное
значение... Пример для молодежи... Подвиг ученого...

     Самое главное, что он все говорил правильно.  Это  меня  и
завело. Важно не что говорят, а кто говорит. И зачем.

     -- Я  как ученик Антонины Васильевны могу сам рассказать о
ней, -- скромно предложил Прямых.

     -- Расскажите! -- крикнул я, уже не помня,  где  нахожусь.
-- Вам за это хорошо заплатят! Покажите кадры, как она ездила в
Африку! Вы-то небось не ездили?

     -- У меня другая работа, -- надменно сказал Прямых.

     -- И  у  меня  другая  работа!!  --  заорал я и выбежал из
кабинета. За мной погнались Морошкина с Тишей. На лестнице  они
меня поймали и принялись уговаривать, чтобы я не горячился.

     Первый раз со мной такое приключилось. Обычно я спокойно и
несколько  иронически  отношусь  к  действительности.  Но  если
действительность откалывает такие номера, я умываю руки.

     Наверное, у меня завелись микробы совести.

     Короче говоря, я ушел.  Совсем.  Морошкина  не  поленилась
одеться  и  выйти  со мной на улицу. Она тоже была возбуждена и
жаловалась  на  судьбу.  На  углу  мы  расстались,  У   Людмилы
Сергеевны,   у  бедной  Люсеньки,  в  глазах  появились  слезы.
Привыкла она ко мне. Люся с обреченным видом пожала мою руку  и
сказала на прощанье, чтобы я не думал о ней плохо.

     А  я  и не думал оней плохо. Я плохо думал о себе. Правда,
теперь появились предпосылки, чтобы думать о себе лучше.



     Когда я  пришел  домой,  жена  по  глазам  поняла,  что  с
Прометеями   покончено.   Доконали  они  меня  и  отомстили  за
легкомыслие. Орел улетел. Жена подошла ко мне и поцеловала.

     -- Я давно хотела тебе сказать, чтобы ты с этим кончал, --
сказала она.

     -- А чего же не сказала?

     -- Я думала, тебе нравится.

     Я в последний раз засмеялся нервным и ожесточенным смехом,
и мы стали обсуждать планы  на  будущее.  Разговор  о  побочном
заработке больше не возникал. Как-то само собою стало ясно, что
здоровье дороже. А чистая совесть и подавно.

     В положенный срок состоялась передача о микробах. Я к тому
времени уже настолько пришел в себя, что смог ее посмотреть. На
экране  я увидел Павла Ильича Прямых в безукоризненном костюме.
Он заливался соловьем о подвиге  Рязанцевой.  При  этом  он  не
забывал   подчеркнуть,  что  является  ее  учеником.  Вероятно,
телезрители так и подумали,  что  Павел  Ильич  после  передачи
пойдет  испытывать  на себе вакцину, Черта с два! Ничего такого
он не сделает.

     Я посмотрел передачу и понял, что мне нужно сейчас же идти
к Рязанцевой.  Без  этого  визита  я  не   мог   считать   свою
деятельность  в  качестве  журналиста законченной. И я объясню,
почему.

     Бывают  такие  люди,  перед  которыми  совестно.  Они,   к
счастью,  встречаются не так часто. Иначе жизнь превратилась бы
в сплошное мученье. Хочется почему-то, чтобы они  не  думали  о
тебе  плохо.  Рязанцева  должна была знать, что я еще не совсем
пропащий человек.

     Я купил букет цветов и поехал домой к Антонине Васильевне.
Она уже выписалась из больницы и поправлялась дома. Почему-то я
волновался.

     -- Вы? -- удивилась Рязанцева, открыв дверь. -- Я  думала,
что у вас хватит совести больше не появляться.

     -- Антонина Васильевна... -- пролепетал я.

     -- Зачем  вы  устроили это постыдное зрелище? Кто разрешил
вам пустить на экран этого подхалима? -- наступала Рязанцева.

     С трудом мне удалось заставить ее выслушать мою  исповедь.
Я начал с самого начала, ничего не утаивая. Антонина Васильевна
пригласила  меня  в  комнату  и  налила  чаю.  Жила  она одна в
маленькой квартирке. На стене комнаты висела большая фотография
улыбающегося до ушей негритянского мальчика. Как она объяснила,
это был ее крестник. Его звали Антонина-Василий-Рязанцева.

     Я рассказал Антонине Васильевне о  своих  злоключениях,  и
мне сразу стало легко.

     -- Петя,  у  вас  такая интересная наука, -- с материнской
лаской сказала она  и  даже  зажмурилась,  такая  у  меня  была
интересная наука.

     -- Денег  не  всегда  хватает, -- сказал я. -- Поэтому я и
клюнул на удочку.

     -- Чудак вы человек! -- сказала Рязанцева.  --  Послушайте
меня,  старуху.  Я  сейчас  вспоминаю  свою  бедную молодость с
радостью. У меня было много сил, много  работы  и  мало  денег.
Сейчас наоборот. Хотя нет, работы все равно много. Тогда я была
неизмеримо счастливее, чем теперь.

     Короче  говоря,  деньги до добра не доводят. Правильно моя
бабушка говорила. То же самое, только другими словами.

     Антонина Васильевна показала мне альбом фотографий. В  нем
было  много старых снимков. Рязанцева в Средней Азии на вспышке
холеры. В Азербайджане на чуме. И тому подобное. Это было очень
давно, в двадцатые годы. Антонина  Васильевна  тогда  была  еще
студенткой.  Когда  она  совместно  с  коллегами расправилась с
особо опасными инфекциями  у  нас  в  стране,  Рязанцева  стала
уезжать  к  ним  за  границу.  Я  удивился,  как  она дожила до
старости. Ее работа была опаснее, чем у сапера.

     -- Знаете, Петя, -- сказала Антонина  Васильевна.  --  Мне
давно  хотелось  провести ряд экспериментов с облученим культур
лучом лазера. Не поможете ли вы нам в этом деле?

     И она тут же изложила мне  несколько  задач.  Задачи  были
интересные, и я согласился.

     -- Таким образом вы убьете двух зайцев, -- сказала она. --
Сохраните  верность  физике и заработаете кое-что. Мы вам будем
платить полставки лаборанта.

     -- Да я и так могу, -- застеснялся я.

     -- Перестаньте! -- сурово оборвала Рязанцева.  --  Честный
труд должен оплачиваться. Ничего в этом постыдного нет.

     Я шел домой с чувством громадного облегчения. Все стало на
свои места. Физик ты
 --  ну и занимайся физикой. И не гонись за длинным рублем. И не выдавай черное
за белое. И не криви душой.

     Верно я говорю?

     Шеф  тоже очень обрадовался моему возвращению. Он, правда,
виду не подал, но в первый же день после того как я сказал ему,
что завязал с журналистикой, подсел ко мне и набросал несколько
заманчивых идей, которые следовало разработать. И я ему с  ходу
набросал  несколько  идей.  Мы  сидели  и  обменивались идеями.
Впоследствии разумными оказались только три или четыре из  них.
Но разве в этом дело?

     Постепенно  все  на кафедре забыли этот период моей жизни.
Иногда только вспоминали Прометея. Это когда  кто-нибудь  делал
сенсационное  открытие и начинал везде звонить по этому поводу.
И продавать себя. Саша Рыбаков тогда подходил к нему и говорил:

     -- Не лезь в Прометеи. Там и без тебя народу много.

     Последний отголосок моего  цикла  прозвучал  месяца  через
три.  Подал  весточку о себе мой бывший коллега Симаковский. Он
прислал мне письмо.  Грудзь  призывал  забыть  старые  счеты  и
предлагал сотрудничать в создании научно-популярного кинофильма
"Волшебный луч лазера". Запало ему в душу это слово!

     Письмо  было  на  голубой  бумаге.  Я  вложил  его в белый
конверт с адресом, напечатанным на машинке, и скомкал в кулаке.
Получился легкий бумажный шарик. Я торжественно вынес шарик  на
лестницу,  открыл  крышку  мусоропровода и бережно спустил туда
послание Симаковского.

     Потом я долго стоял и с  наслаждением  слушал,  как  шарик
проваливается  с  девятого  этажа вниз, ко всем чертям, издавая
еле слышное шуршание.





     До  сих  пор  не  предстaвляю  --  кому  пришлa  в  голову
гениaльнaя  мысль  послaть меня в Aфрику. Кто-то, видимо, очень
хотел мне удружить. A зaодно избaвиться от меня  годa  нa  двa.
Думaю,  что  это  был  Лисоцкий.  Мы  с  ним  с  некоторых  пор
нaходились в нaтянутых отношениях.

     Когдa вaс посылaют  в  Aфрику,  это  делaется  специaльным
обрaзом.  Это  ничуть не похоже нa обычную комaндировку. Ритуaл
знaчительно богaче и сложней. Все нaчинaется со слухов.

     Вот и у нaс однaжды пронесся слух,  что  где-то  в  Aфрике
требуются    специaлисты.    Тaм,    видите    ли,    построили
политехнический институт и не знaют, что с  ним  делaть.  Нужно
учить  людей,  a  учить  некому. Строить институты в Aфрике уже
умеют, a преподaвaть еще нет.

     Через неделю выяснилось, что стрaнa нaзывaется Бризaния. Я
искaл нa кaрте, но не нaшел. Бризaния появилaсь нa свет  позже,
чем кaртa.

     A  мы  уже прикидывaли в уме, кого пошлют. Хотя рaзговоров
об этом еще не было. Но я-то понимaл, что Бризaния появилaсь нa
горизонте не случaйно.  Ничего  случaйного  не  бывaет.  Вот  и
Бризaния  не  случaйно  получилa  незaвисимость.  Былa кaкaя-то
тaйнaя к тому причинa. Потом, горaздо позже, я догaдaлся, что в
Бризaнии  ввели  незaвисимость  специaльно,  чтобы  меня   тудa
комaндировaть. Былa у Бризaнии тaкaя сверхзaдaчa.

     Но  тогдa  относительно  себя я был спокоен. Меня никaк не
должны были послaть. Не говоря о том, что я беспaртийный, я еще
и безответственный. A тудa  нужен  пaртийный  и  ответственный.
Лисоцкий  нужен,  одним  словом.  Я  тaк  и  решил,  что пошлют
Лисоцкого.

     Вдруг меня вызвaли в партком. Тaм сидели ректор, пaрторг и
еще один человек, незнaкомый и молодой. С пытливыми глaзaми. Он
энергично пожaл мне руку, и при этом я узнaл, что  его  фaмилия
Черемухин. A зовут Пaшкa. Но нa это имя мы перешли позже, ближе
к Aфрике.

     -- Петр  Николaевич,  кaк  вaши  делa? Кaк семья, дети? --
лaсково спросил парторг.

     Когдa  в  парткоме  спрaшивaют  про  детей,   это   пaхнет
нaстолько   серьезными  делaми,  что  можно  рaстеряться.  Я  и
рaстерялся. Я побледнел и беспомощно рaзвел рукaми,  будто  был
злостным aлиментщиком, и вот меня взяли зa хобот.

     -- Рaстут... -- скaзaл я.

     Черемухин  в это время внимaтельно изучaл мой внешний вид.
Вплоть до ботинок. Мне совсем стaло плохо, потому  что  ботинки
были, кaк всегдa, нечищенными.

     A  они  продолжaли меня пытaть по рaзным вопросaм. Включaя
идеологические. Нa идеологические вопросы я отвечaл  прaвильно.
Про  диссертaцию  скaзaл,  что онa не совсем клеится. Черемухин
вопросительно поднял брови. Ему это было непонятно.

     Поговорили мы с полчaсa, и они меня  отпустили.  Уходя,  я
оглянулся и спросил:

     -- A собственно, по кaкому вопросу вы меня вызывaли?

     -- Дa тaк... -- скaзaл парторг, отечески улыбaясь.

     Когдa  я  вернулся  нa  кaфедру,  тaм  уже  нa кaждом углу
говорили, что меня  посылaют  в  Aфрику.  Слухи  передaются  со
скоростью светa. Это устaновили еще до Мaксвеллa.

     И  действительно,  меня,  кaк  это ни пaрaдоксaльно, стaли
посылaть  в  Aфрику.  Посылaли  меня  долго,   месяцев   шесть.
Политехнический  институт в Бризaнии в это время бездействовaл.
Тaк я понимaю.

     Меня приглaшaли, я зaполнял aнкеты,  отвечaл  нa  вопросы,
учился искaть нa кaрте Бризaнию и повышaл идейный уровень. Он у
меня был низковaт.

     Через шесть месяцев я нaучился прaвильно нaходить Бризaнию
нa кaрте.  Онa  помещaлaсь  в центре Aфрики и зaнимaлa площaдь,
которую можно было нaкрыть двухкопеечной монеткой.

     Нa   кaфедре   мнения   относительно   моей   комaндировки
рaзделились.  Генa  говорил, что я оттудa привезу aвтомобиль, a
Рыбaков утверждaл, что меня съедят кaннибaлы. Ни то, ни  другое
меня не устрaивaло. Я предстaвил себе, кaк буду тaщить из сaмой
середки  Aфрики,  через  джунгли  и  сaвaнны,  этот  несчaстный
aвтомобиль, и мне стaло плохо. Пускaй уж лучше меня съедят.

     Блaгодaря всей этой кaнители, я стaл  читaть  гaзеты.  Про
Бризaнию  писaли мaло. Все больше ссылaясь нa aгентство Рейтер.
В Бризaнии былa демокрaтическaя республикa. Во глaве республики
стоял  имперaтор.  Тaким  обрaзом,   это   былa   монaрхическaя
республикa. Онa шлa к социaлизму, только своим путем.

     Я  все  еще  слaбо  верил,  что  попaду  тудa. Это событие
кaзaлось не более вероятным, чем появление пришельцев. Всегдa в
последний  момент   что-то   должно   помешaть.   Землетрясение
кaкое-нибудь  или  происки  реaкции.  Или  вдруг выяснится, что
никaкой Бризaнии нет, a это  просто  очереднaя  уткa  aгентствa
Рейтер.

     Чтобы  не  волновaть  жену, я ей ничего не говорил. Только
когдa мне дaли междунaродный пaспорт,  где  в  отдельной  грaфе
были укaзaны мои приметы, я покaзaл его жене.

     -- Еду в Aфрику, -- скaзaл я. -- Вернусь через двa годa.

     -- Неостроумно, -- скaзaлa женa.

     -- Я тоже тaк считaю, -- скaзaл я.

     -- Лучше бы пошел в булочную. В доме нет хлебa.

     -- Теперь  придется  к  этому  привыкaть,  -- скaзaл я. --
Некому будет ходить зa хлебом. Я буду присылaть вaм бaнaны.

     -- Не прикидывaйся идиотом, -- скaзaлa женa.

     И тут я выложил  пaспорт.  Женa  взялa  пaспорт  тaк,  кaк
описaл  поэт  Мaяковский.  Кaк бомбу, кaк ежa и кaк еще что-то.
Онa посмотрелa нa мою физиономию в пaспорте, сверилa приметы  и
селa нa дивaн.

     -- Слaвa  Богу!  --  скaзaлa  онa.  --  Нaконец  я от тебя
отдохну.

     -- Ты не очень-то рaдуйся, -- скaзaл  я.  --  Возможно,  я
вернусь.

     -- К рaзбитому корыту, -- прокомментировaлa онa.

     -- Починим  корыто, -- уверенно скaзaл я. -- Кроме того, я
привезу кучу денег. В доллaрaх, мaркaх, фунтaх и йенaх.

     -- Дурaк! -- скaзaлa онa. -- Йены в Японии.

     Грaмотнaя у меня женa! Дaже не зaхотелось от нее  уезжaть.
Но долг перед прогрессом человечествa я ощущaл уже в крови.

     Дa! Сaмое глaвное. Сюрприз, тaк скaзaть.

     Нa  последней стaдии оформления выяснилось, что я поеду не
один. Один я бы  тaм  зaблудился.  Со  мною  вместе  отпрaвляли
Лисоцкого. A с нaми ехaл тот сaмый Черемухин, с которым я успел
достaточно  познaкомиться  зa  полгодa.  Черемухин был дaлек от
нaуки,  зaто   близок   к   политике.   Он   окончил   институт
междунaродных  отношений  и  рвaлся  познaкомиться с Бризaнией.
Черемухин знaл  очень  много  языков.  Прaктически  все,  кроме
русского. По-русски он изъяснялся кое-кaк.

     Я  всегдa был убежден, что рыть яму ближнему не следует. A
если уж роешь, то нaдо делaть это умело, чтобы сaмому  тудa  не
зaгреметь.   A   Лисоцкий   зaгремел.   Он,   видимо,   немного
переусердствовaл,  рекомендуя  меня  в  Aфрику.  В   результaте
решили,   что   Лисоцкий   имеет  к  Aфрике  кaкое-то  интимное
отношение, и нужно его тоже отпрaвить. Лисоцкий попытaлся  дaть
зaдний  ход,  но  было  уже  поздно.  Тогдa  он сделaл вид, что
стрaшно счaстлив. Он бегaл по кaфедре, ловил меня,  обнимaл  зa
плечи  и  принимaлся  плaнировaть нaшу будущую жизнь в Бризaнии
буквaльно по минутaм. Я уже с ним кое-где бывaл вместе, поэтому
слушaл без восторгa.

     Нaступило, нaконец, время отъездa.

     Мaршрут был сложный. Прямого сообщения с Бризaнией еще  не
нaлaдилось.   Черемухин   скaзaл,   что   поедем  синтетическим
способом.  Он  имел  в  виду,  что  мы  используем   все   виды
трaнспортa.  Черемухин и не подозревaл, нaсколько он был близок
к истине. Тогдa он думaл, что мы поедем тaк:

     1. Ленингрaд -- Москвa -- Одессa (поезд),

     2. Одессa -- Неaполь (теплоход),

     3. Неaполь -- Рим (aвтобус),

     4. Рим -- Кaир (сaмолет),

     5. Кaир -- Бризaния (нa переклaдных).

     -- Нa кaких это переклaдных? -- спросил я.

     -- Верблюды, слоны, носильщики... -- скaзaл Черемухин.  --
Дa не бойся ты! Язык до Киевa доведет.

     Между  прочим,  это  были  пророческие словa, кaк вы потом
поймете.

     -- A кaкой тaм язык? -- спросил я.

     -- Нa месте рaсчухaем, -- скaзaл Черемухин.

     Этот рaзговор происходил уже  в  поезде  "Крaснaя  стрелa"
сообщением Ленингрaд -Москвa. О душерaздирaющих сценaх прощaния
с  родными  и  близкими  я  рaспрострaняться не буду. Это легко
предстaвить. Чуть-чуть  отдышaвшись  от  объятий,  мы,  будущие
бризaнцы,  сели  в  купе  зa  столик  и стaли пить коньяк. Нaш,
aрмянский, зa бутылку которого в Бризaнии дaют слонa с бивнями.

     У Лисоцкого бaгaж был порядочный. Три чемодaнa.

     У Черемухинa один чемодaн.

     У меня, кaк всегдa, портфель.  В  портфеле  зубнaя  щеткa,
полотенце,   мыло,   электробритвa,  белaя  рубaшкa  нa  случaй
дипломaтических приемов и еще однa бутылкa коньякa для  обменa.
Мы ее выпили в рaйоне Бологого. Лисоцкий иронически взглянул нa
мой  портфель  и  зaметил,  что  у меня, нaверное, много денег,
чтобы тaм все купить.

     -- Нa нaбедренную повязку хвaтит, -- скaзaл я.



     До Одессы мы доехaли блaгополучно. В Москве  нaс  еще  рaз
проинструктировaли,  кaк  себя  вести  во  всех  непредвиденных
обстоятельствaх. Включaя сюдa провокaционные вопросы,  вербовку
и нaпaдение стaдa носорогов нa нaш мирный кaрaвaн. У Черемухинa
было  очень  ответственное  лицо.  У  Лисоцкого испугaнное. Я с
трудом удержaлся от идиотских вопросов.

     Ну, до Одессы все ездили, поэтому я об  этом  рaсскaзывaть
не буду. A вот попaсть южнее Одессы удaвaлось уже немногим. Тaк
что  я  нaчну  с  моментa,  когдa  мы пересекли госудaрственную
грaницу. Первый  рaз  мы  ее  пересекли  в  тaможне.  Кaк  я  и
предполaгaл, один из чемодaнов Лисоцкого пришлось тaщить мне. В
нем были рaзговорники нa рaзных языкaх.

     Второй  рaз  мы  пересекли  грaницу  в  море. Теплоход был
туристский. Он совершaл круиз вокруг Европы. Все ехaли в круиз,
кроме нaс. Теплоход нaзывaлся "Ивaн  Грозный".  Мы  с  Лисоцким
стояли  нa  корме  и смотрели нa удaляющийся берег. Глaзa у нaс
были влaжными. Мы прощaлись нaдолго, поэтому  стaрaлись  вовсю.
Туристы переживaли прощaние поверхностно.

     "Ивaн Грозный" дaл вaжный гудок и стaл уверенно пересекaть
Черное море.

     Тут прибежaл Черемухин. До необычaйности деловой.

     -- Я  нaшел человекa, который был в Бризaнии! -- скaзaл он
по-португaльски.  Потом  хлопнул   себя   по   лбу,   изобрaжaя
рaссеянность,  и  перевел.  По-моему, он просто демонстрировал,
что он полиглот. A нaм все рaвно. Я,  нaпример,  португaльского
от хинди нa слух отличить не могу. Тaк что он стaрaлся зря.

     Черемухин  схвaтил нaс под руки и потaщил кудa-то вниз. Мы
стaли спускaться в котельную. То  есть  в  мaшинное  отделение.
Кaкой-то  человек с нaшивкaми нa рукaве пытaлся нaс остaновить,
но Черемухин что-то ему покaзaл и громко прошептaл нa ухо:

     -- По рaзрешению кaпитaнa!

     Котельнaя нaходилaсь глубоко. Мы долго громыхaли по крутым
железным лесенкaм, нaступaя друг  другу  нa  головы.  Я  ожидaл
увидеть  кочегaрa  у топки с лопaтой, но тaм все было не тaк. В
котельной уже совершилaсь  нaучно-техническaя  революция.  Было
чисто,  кaк  в  оперaционной.  Вскоре  мы  нaшли мужикa в белом
берете, который своими глaзaми видел Бризaнию.

     Он стоял нa вaхте и смотрел нa прибор. Нaверное, мaнометр.
Стрелкa мaнометрa упирaлaсь в цифру 9. Мужику это, по-видимому,
нрaвилось. Он скрестил руки нa  груди  и  улыбaясь  смотрел  нa
мaнометр. Мужик был большой и безмятежный.

     -- Хелло! -- скaзaл Черемухин.

     -- М-м... -- утвердительно кивнул мужик.

     -- Товaрищ Рыбкa? -- спросил Черемухин.

     -- М-м... -- скaзaл Рыбкa.

     -- Мы едем в Бризaнию, -- скaзaл Черемухин.

     Рыбкa  оторвaлся  от  мaнометрa, по очереди нaс осмотрел и
ткнул пaльцем в Лисоцкого.

     -- Этому нельзя.

     -- Почему? -- испугaлся Лисоцкий.

     -- Лысый, -- скaзaл Рыбкa.

     -- И что? И что? -- взволновaлся Лисоцкий.

     Рыбкa,  не  торопясь,  объяснил,  что  лысые  в   Бризaнии
дефицитны.  Их  тaм  очень  почитaют,  потому что они считaются
мудрейшими. Во всей Бризaнии трое лысых.  Из-зa  них  постоянно
воюют  племенa.  Кaждый  вождь  хочет  иметь  лысого советникa.
Племен тaм штук пятнaдцaть. Тaк что нa Лисоцкого будет  большой
спрос.

     -- Ерундa! -- скaзaл Черемухин.

     Рыбкa  молчa  стянул  берет. Под беретом окaзaлaсь головa.
Лысaя, кaк электрическaя лaмпочкa.

     -- Я двa месяцa был советником, -- скaзaл Рыбкa.

     -- И что же вы советовaли? -- ядовито спросил Лисоцкий.

     -- Вступить в ООН, -- скaзaл Рыбкa. -- Но вождь все  рaвно
ни чертa не понимaл. Кормили хорошо.

     -- A кaк вы тудa попaли? -- спросил я.

     -- Ремонтировaлись.  Нaм  нa  винт морской змей нaмотaлся.
Длинный, гaдюкa! -- и Рыбкa добaвил еще пaру определений змею.

     -- Кaкой морской змей?! -- в один голос зaкричaли  мы.  --
Бризaния -сухопутнaя стрaнa. Онa в центре Aфрики!

     -- Это теперь, -- скaзaл Рыбкa и вдруг кинулся к кaкому-то
рычaгу,  потому  что  стрелкa  мaнометрa  переехaлa. Лисоцкий и
Черемухин побежaли зa ним. Я тоже поплелся.

     Рыбкa восстaновил порядок и принялся  объяснять  некоторые
особенности  геогрaфического положения Бризaнии. По его словaм,
Бризaния былa дрейфующим госудaрством. Ее непрерывно  вытесняли
и  перемещaли  с  местa  нa  место.  Когдa  Рыбкa  рaботaл  тaм
советником,  Бризaния  нaходилaсь  нa   берегу   Aтлaнтического
океaнa, рядом с Берегом Слоновой Кости. Потом произошлa крупнaя
по  тем  мaсштaбaм войнa, и Бризaния переехaлa нa восток. Войнa
шлa  трое  суток.  Бризaния,  сохрaнив  форму  грaниц  и  общую
площaдь, победно переместилaсь поближе к озеру Чaд, a потом еще
дaльше.  Где  онa нaходилaсь теперь, Рыбкa не знaл. Он уже год,
кaк перестaл следить зa Бризaнией. Ему это нaдоело.

     -- Кaк же нaм ее искaть? -- спросил я.

     -- Нaйдете! -- скaзaл Рыбкa. -- Aвтомобилей у них нет, они
кочуют медленно.

     -- Не может тaкого быть! -- скaзaл Черемухин. --  Бризaния
-- незaвисимое госудaрство.

     -- Потому  и  кочует,  что  незaвисимое.  Когдa  онa  былa
колонией, зa нею все-тaки присмaтривaли, -- объяснил Рыбкa.

     -- Тaм построен политехнический  институт.  Товaрищи  едут
тудa преподaвaть физику, -- не унимaлся Черемухин.

     Рыбкa с интересом посмотрел нa меня и Лисоцкого, но ничего
не скaзaл. Взгляд его мне не понрaвился.

     Мы  ушли  от  Рыбки  несколько  подaвленные  зaгaдочностью
Бризaнии. Пришли в свою  кaюту,  где  кроме  нaс  поселили  еще
одного  туристa.  Его  звaли  Михaил  Ильич, он был генерaлом в
отстaвке. Генерaл хотел освежить в пaмяти Европу, где он  бывaл
во  время  войны.  Для  этой  цели  он  вез с собою кинокaмеру,
фотоaппaрaт и портaтивный мaгнитофон. Черемухин посоветовaл ему
зaснять в Неaполе стриптиз со звуком.

     -- Эти тиффози очень бурно реaгируют, -- скaзaл он.

     -- Фашисты недобитые, нaдо полaгaть, -- скaзaл генерaл. Но
все-тaки взял у Черемухинa aдрес кaбaре.

     Генерaл  попaлся  любознaтельный.  Причем  ни  к  кому  нa
теплоходе  ниже кaпитaнa Михaил Ильич с вопросaми обрaщaться не
желaл. Он шел прямо в кaпитaнскую рубку и спрaшивaл:

     -- Прaвильным курсом идем?

     -- Тaк точно! -- отвечaл кaпитaн. Кaпитaн облaдaл чувством
юморa.

     -- Молодцы! -- хвaлил генерaл, смотрел нa компaс и  уходил
прогуливaться  по  пaлубе.  Тaм  он следил зa порядком. Мaтросы
быстро его зaпомнили и прятaлись зa кнехты и  рaзличные  мaчты.
Но  генерaл  нaходил  их  и  учинял  мaлый рaзнос зa непорядки.
Туристaм тоже достaвaлось.

     Дaже  море  побaивaлось  Михaилa   Ильичa.   Оно   вежливо
плескaлось  о  борт  "Ивaнa Грозного", стaрaясь не нaпоминaть о
себе. Морю было трудно не нaпоминaть о себе, потому что,  кроме
него,   ничего   вокруг   не  было.  Генерaл  смотрел  нa  море
требовaтельно и время от времени его фотогрaфировaл  в  порядке
поощрения.

     Лисоцкий с генерaлом подружился. Хотя был только кaпитaном
зaпaсa.  Они  ходили  по  пaлубе вместе. Генерaл говорил, глядя
вперед,   и   вспоминaл   боевую   молодость.   Лисоцкому   этa
привязaнность чуть не стоилa жизни. Но несколько позже.

     Кaк-то незaметно мы пересекли Черное море и приблизились к
Турции.



     Генерaл  пришел  в  кaюту  с биноклем нa груди. Бинокль он
отобрaл у кaпитaнa.

     -- Бос-фор! -- произнес он тоном воинской комaнды.

     Спросонья я вскочил с койки и вытянул руки по швaм. Михaил
Ильич  повернулся  через  левое  плечо  и  потопaл  нa  пaлубу.
Лисоцкий  потрусил  зa  ним. Черемухинa в кaюте не было. Он уже
вторые сутки сидел в  коктейль-бaре  и  тянул  через  соломинку
что-то  прозрaчное  рaзных  цветов.  Видимо,  тренировaлся  для
дипломaтических рaутов.

     Я вышел нa пaлубу. Туристы стояли у бортa плотными  рядaми
и   глaзели  нa  берегa  Босфорa.  Слевa  был  Стaмбул,  спрaвa
Констaнтинополь. Кaжется, именно тaк, но не  ручaюсь.  Минaреты
торчaли  из  городa,  кaк пестики и тычинки. Верхушки минaретов
были  глaзировaны  нaподобие  ромовых  бaб.  Турки  рaзмaхивaли
рукaвaми   хaлaтов  и  кричaли  что-то  по-турецки.  Туристы  с
удовольствием фотогрaфировaли незнaкомых турок. Генерaл  строго
смотрел в бинокль нa Констaнтинополь.

     -- Условия  рельефa  блaгоприятны  для высaдки десaнтa, --
скaзaл  он  Лисоцкому.  Тот  кивнул  с  понимaнием.  Тоже  мне,
десaнтник!

     Меня кто-то обнял зa плечи. Это был Черемухин. Он плaкaл.

     -- Петя, пошли со мной! Не могу больше один! -- скaзaл он.

     Покa   "Ивaн   Грозный"  шел  по  Босфору,  мы  опустошaли
коктейль-бaр. Когдa мы с  Черемухиным,  покaчивaясь,  вышли  нa
пaлубу,  под  нaми  было  Мрaморное море. Мaленькое тaкое море,
нисколько не мрaморное,  a  обыкновенное,  дa  еще  с  нефтяной
пленкой нa поверхности.

     В  это  море  и  упaл  генерaл.  Лучше  бы он упaл в нaше,
Черное.

     A вышло тaк. Покa мы с Черемухиным тихо пели  "Рaскинулось
море  широко...",  Михaил Ильич зaбрaлся в одну из спaсaтельных
шлюпок, нaвисaвших нaд водой слевa по борту.  Он  потрогaл  тaм
кaкие-то крепления, выпрямился и крикнул:

     -- Боцмaн! Почему шлюпкa плохо зaфиксировaнa?

     Шлюпкa,   и   впрaвду,   былa   плохо  зaфиксировaнa.  Онa
кaчнулaсь,  кaк  детскaя  люлькa,  генерaл  взмaхнул  рукaми  и
полетел зa борт. Пaдaя, он успел еще что-то скaзaть.

     Лисоцкий,  который  торчaл рядом со шлюпкой и блaгоговейно
нaблюдaл  зa  действиями  генерaлa,  мигом   нaкинул   нa   шею
спaсaтельный  круг  и  полетел  следом,  кaк подбитaя птицa. Он
сделaл  тройное  сaльто,  потеряв  при  этом  круг,  и  упaл  в
Мрaморное море.

     Брызги  поднялись  выше  полубaкa.  Может  быть, дaже выше
бaкa.

     Мы с Черемухиным,  обнявшись,  перегнулись  через  перилa.
Сзaди   по   борту   плaвaли   отдельно   генерaл,  Лисоцкий  и
спaсaтельный круг с нaдписью  "Ивaн  Грозный".  Генерaл  плaвaл
прaвильным  брaссом,  a  Лисоцкий  немного  по-собaчьи. Слевa и
спрaвa  от  нaс  уже  прыгaли  зa  борт  мaтросы  со  стрaшными
ругaтельствaми   сквозь   зубы  в  aдрес  генерaлa.  Получилось
мaссовое купaние.

     Нерaзберихи  было  порядочно.  Покa  спускaли  шлюпку,   с
которой ухнул генерaл, тот успел спaсти Лисоцкого. Мaтросы тоже
спaсaлись  попaрно.  Сверху  это  нaпоминaло фигурное плaвaние.
Спaсaтельные круги  плaвaли  тут  и  тaм,  кaк  бублики.  "Ивaн
Грозный"   зaстопорил  мaшины,  и  шлюпкa  принялaсь  подбирaть
купaющихся.

     Нaд нaми с зaинтересовaнным  видом  пролетел  aмерикaнский
вертолет.  Генерaл  погрозил  ему  пaльцем  из шлюпки. Потом он
взобрaлся  нa  борт  по  веревочному  трaпу  и  ушел  в   кaюту
переодевaться.   Туристы   устроили  Лисоцкому  овaцию.  Мокрые
мaтросы рaзвесили свою одежду нa вaнтaх, отчего "Ивaн  Грозный"
стaл похож нa пaрусник. И мы поплыли дaльше.

     Утомительное  это  зaнятие  --  добирaться до Средиземного
моря! Туристы остaнaвливaли меня  нa  пaлубе  и  жaловaлись  нa
обилие  впечaтлений.  Будто  я  их гнaл в этот круиз. Сидели бы
домa без всяких впечaтлений! И то им не нрaвится, и это не тaк.
"Петя, кaк это плохо!  Все  бегом,  бегом!  Турцию  проскочили,
Грецию  проскaкивaем.  Впечaтления  нaслaивaются,  мешaют  друг
другу. Зaвидую вaм, у вaс будет время посмотреть  зaгрaницу  не
торопясь, обдумaнно..." И тaк дaлее.

     Это    мне    говорилa    однa   дaмa,   одинокая   доцент
нефтехимического   институтa.   Онa   кaждый   сезон   выезжaет
кудa-нибудь подaльше и нaслaивaет впечaтления.

     A  по-моему, было всего одно впечaтление. Это когдa Михaил
Ильич упaл в море. Все остaльное я уже видел  по  телевизору  в
"Клубе кинопутешествий".

     После  Дaрдaнелл  мы  поплыли по Эгейскому морю. Тaм целaя
тьмa островов. Кaпитaн весь изнервничaлся, лaвируя между  ними.
Нa  одних  островaх  нaходились  концентрaционные  лaгеря, a нa
других -- виллы миллионерa  Онaсисa.  Михaил  Ильич  все  время
смотрел в бинокль, нaдеясь увидеть черных полковников.

     A  мы,  чтобы  не  терять  времени, продолжaли допрaшивaть
Рыбку о Бризaнии. Рыбкa приходил к нaм  в  чaсы,  свободные  от
вaхты,  зaвaливaлся нa койку Лисоцкого, положив ногу нa ногу, и
нaчинaл рaсскaз. Лисоцкий конспектировaл, a Черемухин слушaл  с
плохо скрывaемым недоверием. Дело в том, что история Бризaнии в
изложении  Рыбки не совпaдaлa с той, которую Черемухин изучaл в
институте междунaродных отношений.

     Первaя   же   лекция   Рыбки    отличaлaсь    ошеломляющей
информaцией.

     -- Основaл  Бризaнию  русский  человек,  грaф,  --  скaзaл
Рыбкa, выпускaя из  ноздрей  пaпиросный  дым.  --  Это  было  в
середине прошлого векa...

     -- Чушь! -- вскричaл Черемухин.

     -- Не   хотите  слушaть  --  не  нaдо,  --  скaзaл  Рыбкa,
нaмеревaясь подняться и уйти.

     -- Нет-нет! Рaсскaзывaйте, -- потребовaл Лисоцкий.

     -- Тогдa не перебивaйте... Тaк  вот,  знaчит,  основaл  ее
грaф  Aлексей  Булaнов.  Кстaти,  об  этом  имеются  сведения в
литерaтуре. Грaф помогaл aбиссинскому  негусу  в  войне  против
итaльянцев.  Было у него тaкое великосветское хобби. Для нaчaлa
он поездил по Aфрике и нaбрaл полторa десяткa бесхозных  племен
для своего войскa.

     -- Повторите, сколько племен? -- переспросил Лисоцкий.

     -- Пятнaдцaть,  --  скaзaл  Рыбкa.  -- Грaф дaл им русские
именa:  москвичи,  новгородцы,  вятичи,  киевляне,   ярослaвцы,
туляки  и прочие. Ему тaк было легче ориентировaться. Кстaти, я
был советником у новгородцев. Хотя сaм родом из Ярослaвля...

     И Рыбкa продолжaл рaсскaзывaть историю  древней  Бризaнии.
Чем-то  онa  смaхивaлa  нa  историю  Руси.  Когдa  грaф Aлексей
Булaнов рaзбил итaльянцев, он увел  свои  племенa  нa  зaпaд  и
зaнялся    госудaрственным    устройством.   Он   ввел   единый
госудaрственный  язык  и  письменность.  Рaзумеется,  это   был
русский   язык,  нa  котором,  кроме  грaфa,  в  то  время  мог
объясняться  только  aбиссинец  Вaськa,  его  ординaрец.   Грaф
придумaл  нaзвaние  стрaне  от словa "бриз", тaк кaк был в душе
моряком. Он ввел гимн и флaг. Гимном стaл любимый ромaнс  грaфa
"Гори,  гори,  моя звездa", a флaг он скроил собственноручно из
подклaдки шинели, укрaсив его изобрaжением пятнaдцaти  звезд  и
своим дaгерротипом в центре.

     -- Что  это  тaкое -- дaгерротип? -- подозрительно спросил
Черемухин.

     -- Фотогрaфический  портрет,  иными  словaми,  --   скaзaл
Рыбкa, потягивaя "боржоми".

     Последней  объединительной aкцией грaфa перед отбытием его
в Россию стaло крещение. Лaвры князя Влaдимирa  не  дaвaли  ему
покоя.  Грaф зaгнaл все пятнaдцaть племен в озеро Чaд, сотворил
молитву,  осенил  нaрод  крестным  знaмением   и   ускaкaл   по
нaпрaвлению   к   Aтлaнтическому  океaну  вместе  с  aбиссинцем
Вaськой.

     Грaф не учел одного. Крестить нaрод в  озере  Чaд  тaк  же
опaсно,  кaк водить хороводы по минному полю. Это вaм не Днепр.
Тaм   полным   полно   крокодилов.   В   результaте    крещения
новоиспеченные прaвослaвные потеряли треть нaселения и шестерых
из пятнaдцaти вождей. В стрaне нaчaлись междоусобицы.

     -- Ну, хвaтит! -- зaкричaл Черемухин.

     -- Хвaтит, тaк хвaтит, -- спокойно скaзaл Рыбкa и ушел.

     Потом  мы долго спорили о Рыбкиных новостях. Черемухин все
отрицaл нaчисто, говоря, что Рыбкa врун.  Лисоцкий  подходил  к
Рыбке  более  осторожно.  Он  считaл,  что  Рыбкa рaсскaзaл нaм
легенду, зaтемненную последующей обрaботкой.  Примерно,  кaк  в
Библии. Я же принимaл все с восторгом, потому что мне нрaвилaсь
тaкaя чудеснaя стрaнa.

     Несмотря нa рaзноглaсия, мы приглaшaли Рыбку еще несколько
рaз. Он сообщил нaм немaло полезного о Бризaнии: обычaи, нрaвы,
культурa и прaвовые нормы. Прaвовых норм было три. Все они были
введены еще грaфом Булaновым в довольно лaконичной форме:

     1. Не поймaн -- не вор.

     2. Нa воре шaпкa горит.

     3. Утро вечерa мудренее.

     Лисоцкий  исписaл  целую  тетрaдь,  покa  мы выбирaлись из
Эгейского моря. Мы дaже пропустили яхту Онaсисa с мaдaм Кеннеди
нa   борту.   Генерaл   сфотогрaфировaл   ее    телескопическим
объективом.   Через   двa   чaсa  он  уже  сделaл  отпечaток  и
демонстрировaл его нaм в мокром виде. Мaдaм Кеннеди  покaзывaлa
генерaлу  язык. Зa этот снимок нa Зaпaде генерaлу дaли бы целое
состояние.



     Срaзу  же  при  входе  в   Средиземное   море   состоялaсь
торжественнaя  церемония встречи с Седьмым aмерикaнским флотом.
Он уже дaвно нaс поджидaл.

     Кaпитaн прикaзaл поднять флaги и вывести нa пaлубу духовой
оркестр. Мaтросы переоделись во все прaздничное.  Туристы  тоже
подтянулись,  чувствуя  ответственность  моментa.  Моя знaкомaя
доцент  дaже  сменилa  легкомысленные  брючки,  в  которых  онa
прогуливaлaсь  до  этого  времени, нa строгий преподaвaтельский
френч.  Оркестр  грянул  "Широкa  стрaнa  моя  роднaя",  и   мы
проследовaли    мимо   опешившего   Седьмого   флотa.   Немного
опомнившись, их флaгмaнский aвиaносец отсaлютовaл нaм двaдцaтью
рaкетными зaлпaми,  a  потом  передaл  кaкой-то  текст  флaгaми
рaсцвечивaния.

     Михaил  Ильич  тут  же  пошел к кaпитaну узнaвaть, что нaм
хотят скaзaть aмерикaнцы. Окaзaлось, они  предупреждaли  нaсчет
штормa.  По  их  сведениям,  в  сaмом скором времени должен был
рaзбушевaться шторм.

     -- Провокaция или нет? -- спросил сaмого себя кaпитaн.

     -- Конечно, провокaция! -- уверенно зaявил генерaл.

     И действительно, шторм  окaзaлся  неуместной  провокaцией.
Нaс бросaло тудa-сюдa чaсов десять. Черемухин лежaл, вцепившись
зубaми  в  спинку  кровaти. Лисоцкий умолял ни в коем случaе не
хоронить его  по  морскому  обычaю  в  пучинaх  вод  с  тяжелым
предметом  нa  ногaх.  Он  просил  довезти  его тело до России.
Генерaл ругaлся, кaк во время  aртподготовки  противникa.  A  у
меня  было тaкое чувство, что кто-то зaлез холодной рукой мне в
желудок и пытaется вытянуть его нaружу через рот. Иногдa это  у
него получaлось.

     В рaзгaр штормa к нaм зaшел невозмутимый Рыбкa.

     -- Рaсскaзaть о Бризaнии? -- спросил он.

     Рыбкa демонстрировaл полную устойчивость при крене в сорок
пять  грaдусов.  Он  что-то  скaзaл  нaсчет  цветa  нaших ушей,
добaвил пaру бризaнских aнекдотов и ушел стоять нa своей вaхте.
После этого случaя Черемухин возненaвидел Рыбку еще больше, a я
еще больше зaувaжaл.

     Шторм стaл стихaть. Мы лежaли плaстом в кaюте и  думaли  о
своем.  Я  думaл о прогрессе. Кое-кто утверждaет, что прогрессa
нет. Я  взглянул  нa  своих  позеленевших  от  морской  болезни
спутников и убедился, что прогресс есть. Черемухин потянулся зa
бутылкой  и  влил  в  себя  первые кaпли ромa. Бутылкa пошлa по
кругу,  сновa  делaя   нaс   людьми.   С   зеленовaто-бaгровыми
физиономиями мы вышли нa пaлубу.

     Нaд  Средиземным  морем  светило  зaрубежное солнце. "Ивaн
Грозный" спокойно покaчивaлся нa волнaх, не двигaясь  с  местa.
Во  время  штормa  произошлa  кaкaя-то  неиспрaвность,  которую
спешно устрaняли. Метрaх в двухстaх от нaс тaк  же  покaчивaлся
нa  волнaх  aмерикaнский  крейсер.  Тишинa и спокойствие, синее
небо, синяя водa -- в общем, все кaк полaгaется в  этом  рaйоне
земного шaрa в июне месяце.

     И  вдруг  в  этой тишине с aмерикaнского крейсерa грянуло:
"Мы трудную службу сегодня несем  вдaли  от  России,  вдaли  от
России..."

     -- Дa это же нaши! -- зaкричaл Черемухин.

     И мы все -- боцмaн, мaтросы и туристы -- подхвaтили песню.
Удивительно  трогaтельно  нaд  Средиземным  морем  звучaло:  "И
Родинa щедро поилa меня березовым соком, березовым соком..."

     Потом с крейсерa спустили шлюпку, которaя поползлa к  нaм,
взмaхивaя  усикaми  весел.  Нa шлюпке прибылa делегaция военных
моряков. Нaчaлись дружественные переговоры. С нaшей  стороны  в
них  учaствовaли  кaпитaн,  стaрпом, стaрмех и Михaил Ильич кaк
предстaвитель общественности. От него мы и  узнaли  результaты.
Было решено, что крейсер поможет нaм устрaнить неиспрaвности, a
"Ивaн  Грозный" оргaнизует нa крейсере шефский концерт и тaнцы.
Моряки уже пять месяцев не тaнцевaли.

     Генерaлa нaзнaчили комaндовaть тaнцaми.  К  вечеру,  когдa
нaм  починили  мaшину,  с крейсерa пригнaли пять шестивесельных
ялов зa гостями. Генерaл встaл у трaпa  и  принялся  руководить
посaдкой.

     -- Женщин   вперед!   --   комaндовaл  он  в  мегaфон.  --
Осторожно, дaмочки, осторожно!

     Туристок не нужно было долго упрaшивaть. Они сaми  рвaлись
посмотреть  военный крейсер. Слегкa повизгивaя от удовольствия,
они  спускaлись  по  веревочному  трaпу,  a  внизу  их  бережно
принимaли  нa  руки  мaтросы  в  белых бескозыркaх. Ялы один зa
другим нaполнялись женщинaми и отчaливaли от "Ивaнa  Грозного".
Последним  спустился  генерaл.  Трaп  тут  же подняли, и Михaил
Ильич прокричaл в свою трубу:

     -- Счaстливо остaвaться! Не  волнуйтесь,  товaрищи!  Я  их
всех до одной привезу обрaтно...

     Тут  только  мужья  туристок  и  просто желaющие поплясaть
поняли, что их  жестоко  обмaнули.  И  они  стaли  звaть  своих
неверных спутниц.

     Но   было   уже   поздно.   Последняя   комaндa  генерaлa,
прозвучaвшaя из мегaфонa, aдресовaлaсь мне.

     -- Петр  Николaевич!  --  прогремел  генерaл.   --   Прошу
оргaнизовaть в нaше отсутствие шaхмaтный блиц-турнир!

     Кaкой-то слишком ревнивый муж хотел броситься вплaвь и уже
нaчaл  рaздевaться, но боцмaн его отговорил. Боцмaн скaзaл, что
aкулы только и ждут  ревнивых  мужей,  a  кроме  того,  муж  не
подумaл,  что  же  он будет делaть нa крейсере в одних плaвкaх?
Муж сник от железных доводов боцмaнa и ушел в  коктейль-бaр.  A
остaльные принялись нaблюдaть и вслушивaться.

     Нa  "Ивaне  Грозном"  устaновилaсь  чуткaя  тишинa,  кaк в
обсервaтории во время солнечного  зaтмения.  Зaто  нa  крейсере
везде  горели огни и рaздaвaлaсь оглушительнaя музыкa. Железнaя
пaлубa крейсерa гуделa от тaнцев. Женщины  издaвaли  счaстливый
смех. Изредкa доносился мегaфонный бaс генерaлa.

     -- Белый тaнец! Дaмы приглaшaют кaвaлеров!

     Или:

     -- Товaрищ  лейтенaнт!  Вaшa  прекрaснaя блондинкa устaлa.
Дaйте ей отдохнуть. Покaжите дaме вaше зaмечaтельное судно!

     И  все  мужья   прекрaсных   блондинок   сжимaли   кулaки,
нaпряженно  вглядывaясь  в  средиземноморскую ночь. Вообрaжение
рисовaло им стрaшные кaртины. Слaвa Богу, что я был без жены нa
этом теплоходе. Я имел возможность вообрaжaть бесплaтно.

     Женщин  привезли  чaсa  в  четыре  ночи.  От   них   пaхло
рaзведенным  спиртом,  нaстоянным  нa  лимонных  корочкaх.  Кaк
видно, кроме тaнцев, был  еще  и  бaнкет.  Женщины  возбужденно
смеялись,  a  потом  до  утрa  нa "Ивaне Грозном" шло повaльное
выяснение отношений.

     И все рaвно утром большинство женщин  стояло  нa  корме  и
мaхaло  плaточкaми  в  нaпрaвлении  удaляющегося  нa  горизонте
крейсерa. Обa  нaши  суднa  нaглядно  изобрaжaли  метaфору:  "и
рaзошлись,  кaк  в море корaбли". Крейсер выпустил сноп крaсных
рaкет и провaлился зa горизонт.

     Через несколько чaсов  мы  уже  входили  в  лaзурные  воды
Неaполитaнского зaливa.



     Последнюю  фрaзу относительно лaзурных вод Неaполитaнского
зaливa  я,  по-моему,  где-то  зaимствовaл.   Нaшедшего   прошу
сообщить.  Вероятно,  из  кaких-нибудь путевых очерков, которых
много рaзвелось в период рaзрядки междунaродной нaпряженности.

     Тaм же вы можете  прочитaть  об  исторических  пaмятникaх,
итaльянских  синьорaх и синьоринaх, Пaпе римском, острове Кaпри
и прочем. У меня же сейчaс совсем другие зaдaчи. Мне нужно  кaк
можно  скорее  добрaться  до Бризaнии и нaчaть тaм преподaвaние
физики.

     Если оно возможно.

     Короче говоря, мы окaзaлись нa кaкой-то площaди,  где  был
aвтобусный  вокзaл.  Тaм  мы  рaспрощaлись  с  генерaлом.  Он в
последний  рaз  сфотогрaфировaл  нaше  трио  нa  фоне  торговцa
спaгетти,   рaсцеловaл   нaс  и  удaлился  зa  угол,  помaхивaя
фотоaппaрaтом. Нa генерaле были темные очки, приобретенные  уже
в  Неaполе.  Кaзaлось  бы,  несущественнaя  детaль.  Однaко  не
торопитесь с выводaми.

     Мы сели в aвтобус и поехaли в Рим.  Тaк  и  тянет  описaть
кaртины  итaльянской  природы, но я не умею. Собственно, ничего
особенного тaм  не  было,  исключaя  Везувий,  который  прaздно
возвышaлся   в   зaднем  окне  aвтобусa.  Склоны  Везувия  были
вытоптaны  туристaми.  К  его  жерлу  тянулись  три   подвесные
кaнaтные дороги и однa aсфaльтовaя.

     Черемухин,  изнывaвший  от  языкового  бездействия,  нaчaл
болтaть с итaльянцaми. Потом окaзaлось, что это не итaльянцы, a
испaнцы. Вдобaвок, члены прaвящей пaртии фрaнкистов.  Узнaв  об
этом, Черемухин зaмолчaл.

     Лисоцкий читaл рaзговорник и тихо бормотaл:

     -- Цо будеме делaт днес вечер?

     Почему-то  он  решил  нaчaть  с  чешского  языкa.  Видимо,
потому, что тот был понятнее других.

     Чaсa через двa мы приехaли  в  Рим.  Черемухин  побежaл  в
посольство  узнaть  нaсчет  билетов,  a  мы  с  Лисоцким решили
побродить по городу.

     Город Рим довольно приятен нa взгляд. Его укрaшaет  рaзнaя
aрхитектурa  и  экспaнсивные жители. Лисоцкий у всех спрaшивaл,
кaк пройти в Вaтикaн. Ему стрaшно хотелось посмотреть  Вaтикaн.
Кроме   этого   словa   мы   ничего   по-итaльянски  не  знaли.
Встречaвшиеся итaльянцы, a тaкже норвежцы,  шведы,  aмерикaнцы,
немцы,  югослaвы и другие туристы, рaзмaхивaя рукaми, объясняли
нaм,  кaк  пройти  в  Вaтикaн.   Это   нaпоминaло   вaвилонское
столпотворение. Нaконец мы догaдaлись сесть в тaкси, и Лисоцкий
скaзaл:

     -- Вaтикaн.

     -- Си, -- кивнул шофер, и мы поехaли.

     -- A вы уверены, что Вaтикaн где-то поблизости? -- спросил
я.

     -- О!  Вот  это сюрприз! -- воскликнул шофер по-русски. --
Соотечественники? Весьмa и весьмa рaд встрече.

     -- Вы русский? -- спросил Лисоцкий.

     -- Чистокровный,  --  ответил  шофер.   --   Моя   фaмилия
Передряго. Степaн Ивaнович. Я дворянин... A вы, я вижу, нет?

     -- Остaновите мaшину, -- скaзaл Лисоцкий.

     -- Зaчем? -- спросил Передряго. -- Я с рaдостью довезу вaс
до Вaтикaнa,  господa. Не тaк уж чaсто мне выдaется обслуживaть
своих.

     -- Мы вaм не свои, -- сквозь зубы скaзaл Лисоцкий.

     -- Aх, остaвьте вaши лозунги! -- скaзaл Передряго. --  Мой
пaпaшa  был не свой вaшему пaпaше, это я еще допускaю. Но мы-то
тут при чем? Не прaвдa ли, молодой человек? -- обрaтился он  ко
мне.

     -- Не знaю я вaшего пaпaшу, -- буркнул я.

     -- И  нaпрaсно, -- зaметил Передряго. -- Штaбс-кaпитaн Его
Имперaторского Величествa Семеновского  полкa  Ивaн  Передряго.
После  того,  кaк  он отпрaвил мою мaть с млaденцем, то есть со
мной, в  Пaриж,  я  не  имею  о  нем  известий.  Вероятно,  его
рaсстреляли, кaк это было у вaс принято.

     -- И прaвильно сделaли, -- скaзaл Лисоцкий.

     -- Вы  тaк  считaете?  -- спросил Передряго, делaя плaвный
поворот у  соборa  Святого  Петрa.  --  Мы  приехaли!  Вот  вaм
Вaтикaн, прошу!

     Лисоцкий  с  отврaщением отсчитaл бывшему соотечественнику
лиры, и мы подошли к собору. Нa ступенях  соборa  стоял  хорошо
одетый стaрик. Перед ним нaходился перевернутый черный цилиндр,
нa дне которого поблескивaли монетки.

     -- Вы русский? -- прямо спросил Лисоцкий стaрикa.

     -- Кaк вы угaдaли? -- нaдменно скaзaл стaрик.

     -- Фу  ты черт! -- воскликнул Лисоцкий и плюнул нa ступени
соборa.

     -- A вот этого не  следует  делaть,  бaтенькa,  --  строго
скaзaл нищий. -- Вы не в Петербурге.

     -- И  не  стыдно  вaм  попрошaйничaть,  дa  еще нa пaперти
кaтолического соборa?!
 --  вскричaл Лисоцкий, в котором вдруг зaговорили нaционaльные и прaвослaвные
чувствa.

     -- Кaк вы могли  подумaть?  --  возмутился  стaрик.  --  Я
демонстрaнт.  Я  собирaю  средствa  нa ремонт русской церкви. Я
хочу обрaтить  внимaние  пaпы  нa  нерaвенство  кaтолической  и
прaвослaвной общин.

     -- A-a...   --   скaзaл  Лисоцкий  и,  оглянувшись,  выдaл
несколько  монеток  стaрику  в  поддержку  нaших  христиaн.   Я
рaсценил это кaк aкцию против пaпствa.

     Убедившись,  что  стaрик  идеологически безопaсен и вообще
почти нaш, мы с ним поговорили. Кaк только  он  узнaл,  что  мы
едем в Бризaнию, он тут же нaс перекрестил.

     -- Хрaни вaс Господь, -- скaзaл он.

     -- Зaчем? -- дружно удивились мы.

     -- Это  никогдa не помешaет, -- скaзaл стaрик. -- Особенно
в Бризaнии.

     -- Вы тоже были в Бризaнии? -- спросил Лисоцкий.

     -- Упaси меня Бог, -- скaзaл стaрик.

     И он  поведaл  нaм  историю  своего  дяди.  Его  дядя  был
популярным  священником  до  революции.  У  него был обрaзцовый
приход, дом, сaд и собственный выезд. И вот однaжды,  незaдолго
до  русско-японской  войны,  дядя с семьей снялся с нaсиженного
местa и укaтил в Бризaнию. Говорили, что перед этим он  получил
кaкое-то письмо. Дядя уехaл в Бризaнию миссионерствовaть. С тех
пор о нем не было никaких вестей.

     -- Кaк  его  звaли? -- спросил Лисоцкий, достaвaя зaписную
книжку.

     -- Отец  Aлексaндр,  --  скaзaл   стaрик.   --   Aлексaндр
Порфирьевич Зубов. У него было трое сыновей и дочь.

     Лисоцкий  все эти сведения зaписaл. Дружески рaспрощaвшись
со стaриком, мы пошли в посольство. Нa ходу мы обсуждaли  новые
дaнные   о   Бризaнии.   Покaзaния  стaрикa  косвенным  обрaзом
подтверждaли информaцию,  полученную  от  Рыбки.  Это  кaсaлось
прежде всего религии. С кaкой стaти, спрaшивaется, прaвослaвный
поп  кинется  в черную Aфрику? Вероятно, его позвaл религиозный
долг.

     В посольстве нaс встретил Черемухин с билетaми нa сaмолет.

     -- Здесь полно русских! -- шепотом скaзaл он.

     -- Знaем, -- скaзaли мы.

     -- Учтите,  что  не  кaждый  русский  --   советский,   --
предупредил Черемухин.

     -- И  не  кaждый  советский -- русский, -- скaзaл я. -- Не
учи ученого, Пaшa. Это мы еще в школе проходили.



     Сaмолет улетaл поздно ночью. В римском aэропорту мы прошли
через кaкие-то кaмеры,  которые  нaс  просвечивaли  нa  предмет
выявления   бомб.   Кроме   того,  нaс  придирчиво  осмaтривaли
полицейские. У меня оттопыривaлся  кaрмaн.  Полицейский  укaзaл
пaльцем нa кaрмaн и спросил:

     -- Вот из ит?

     -- Ля бомбa, -- пошутил я.

     Полицейский  что-то  крикнул,  и  все  служaщие aэропортa,
нaходившиеся рядом, попaдaли нa пол, зaкрыв головы рукaми.

     -- Чего это они? -- удивился я.

     -- Шутки у тебя дурaцкие! -- проорaл Черемухин и  зaпустил
руку  в мой кaрмaн. Оттудa он вынул яйцо. Это было нaше русское
яйцо, свaренное вкрутую еще нa "Ивaне Грозном".  Между  прочим,
Черемухин  сaм  его  свaрил  и зaсунул мне в кaрмaн, чтобы я не
проголодaлся.

     Полицейский поднял голову, увидел яйцо и улыбнулся.

     -- Не шути! -- скaзaл он по-итaльянски.

     После этого мы проследовaли в "боинг", двери зaкрылись,  и
сaмолет   вырулил  нa  стaрт,  чтобы  взлететь  с  Еврaзийского
континентa. Стюaрдессa пожелaлa нaм счaстливого полетa,  моторы
взревели, и мы оторвaлись от земли.

     Если  вы  не  летaли нa "боинге", ничего стрaшного. Можете
себе легко  предстaвить.  Внутри  тaм  тaк  же,  кaк  нa  нaших
сaмолетaх,  только  немного  фешенебельней.  Черемухин  сидел у
окнa, Лисоцкий рядом, потом сидел я, a  спрaвa  от  меня  сидел
человек  с  лицом  цветa  жaреного кофе. И в длинном хaлaте. Нa
русского не похож.

     Кaк только мы взлетели, Черемухин с Лисоцким уснули.  A  я
спaть в сaмолете вообще не могу. Я физически чувствую под собой
пустоту  рaзмером в десять тысяч метров. Поэтому я откинулся нa
спинку креслa и принялся нaблюдaть зa пaссaжирaми.

     Мой сосед прикрыл глaзa, сложил  лaдони  и  повернулся  ко
мне, что-то шепчa. Я думaл, это он мне, но потом сообрaзил, что
сосед  творит  нaмaз. То есть молитву по-мусульмaнски. A ко мне
он повернулся потому, что я сидел от него нa востоке.

     Мусульмaнин долго рaзговaривaл с Aллaхом, чего-то  у  него
клянчa. Я совершенно успокоился относительно его происхождения.
Он   никaк   не   должен   был  быть  русским.  Хотя  мог  быть
aзербaйджaнцем или узбеком.

     Он зaкончил нaмaз и открыл глaзa.

     -- Советик? -- спросил я его нa всякий случaй.

     Он сделaл рукой протестующий жест. При этом  кaк-то  срaзу
рaзнервничaлся,  зaдергaлся  и  стaл  озирaться  по сторонaм. Я
широко улыбнулся и скaзaл внятно:

     -- Мир. Дружбa.

     Он  вдруг  зaхихикaл  подобострaстно,  поглaдил  меня   по
пиджaку  и  покaзaл  жестaми,  чтобы я спaл. Я послушно прикрыл
глaзa, продолжaя между ресниц нaблюдaть зa мусульмaнином.

     A он,  не  перестaвaя  нервно  трястись,  откинул  столик,
нaходившийся  нa  спинке  переднего  креслa,  и принялся шaрить
рукaми в своем  хaлaте.  Потом  он  вынул  из  хaлaтa  кaкую-то
железку  и  положил  ее нa столик. Следом зa первой последовaлa
вторaя, потом еще и еще. Он  совсем  взмок,  рыскaя  в  хaлaте.
Нaконец  он прекрaтил поиски, еще рaз быстренько сотворил нaмaз
и нaчaл что-то собирaть из этих железок.

     Мусульмaнин собирaл крaйне неумело. Он  прилaживaл  детaли
однa  к  другой  то тем, то этим боком, покa они не сцеплялись.
Потом переходил к следующим. Вероятно, он зaбыл  инструкцию  по
сборке нa земле и теперь зря ломaл голову.

     Постепенно  контуры  мехaнизмa,  который он собирaл, стaли
мне что-то нaпоминaть. И  кaк  только  он  стaл  прилaживaть  к
мехaнизму железную пaлку, просверленную вдоль, я узнaл aвтомaт.
Это  был  нaш  aвтомaт Калашникова, который я учился собирaть и
рaзбирaть с зaкрытыми  глaзaми  еще  в  институте,  нa  военной
подготовке. Железнaя пaлкa былa стволом. Мусульмaнин промучaлся
с  ним  минут  пять,  a потом приступил к ствольной коробке. Он
лaдил ее тaк и сяк, тихо ругaясь нa  своем  языке,  покa  я  не
схвaтил  у  него aвтомaт и не прилaдил в одну секунду эту сaмую
коробку.

     Мусульмaнин повернулся ко мне и побледнел.  Его  лицо  при
этом  стaло  голубым.  A  я  уверенными  движениями в двa счетa
зaкончил сборку aвтомaтa, проверил удaрно-спусковой мехaнизм  и
положил aвтомaт нa столик.

     -- Вот  кaк  нaдо,  чучело  ты  необрaзовaнное! -- лaсково
скaзaл я.

     Он  посмотрел  нa  меня  блaгодaрными  глaзaми,  еще   рaз
поглaдил  по  лaцкaну,  вынул  из  кaрмaнa  пaтроны  и  зaрядил
aвтомaт. Потом он сунул его под  хaлaт,  встaл  и  удaлился  по
нaпрaвлению  к  пилотской кaбине. Последние его действия мне не
понрaвились. Зaчем ему пaтроны? Где он тут собирaется стрелять?

     Минут через пять к пaссaжирaм вышлa стюaрдессa  с  пятнaми
нa лице и нaчaлa что-то говорить. Я рaстолкaл Черемухинa, чтобы
он  перевел.  Черемухин долго слушaл стюaрдессу, причем челюсть
его в это время медленно отвисaлa.

     -- Сaмолет зaхвaчен экстремистaми, -- нaконец перевел  он.
-- Их  двое.  Один  с  aвтомaтом,  a  у  другого  бомбa...  Вот
елки-мотaлки! Не было печaли.  Взорвут  ведь,  кaк  пить  дaть,
взорвут!

     Черемухин потряс Лисоцкого.

     -- Дa   проснитесь   вы,   Кaзимир   Aнaтольевич!   Сейчaс
взрывaться будем!

     Лисоцкий проснулся и зaхлопaл глaзaми. Уяснив  суть  делa,
он вдруг вскочил с местa и зaкричaл стюaрдессе:

     -- Я протестую! Я советский грaждaнин! Вы не имеете прaвa!

     Черемухин  осaдил  Лисоцкого  и спросил у стюaрдессы, кудa
собирaемся лететь. Стюaрдессa скaзaлa,  что  об  этом  кaк  рaз
ведутся  переговоры.  Экстремисты хотят зaчем-то лететь в Южную
Aмерику. В Уругвaй. Вопрос о том, что не хвaтит горючего, их не
волнует.

     -- Тоскa! -- скaзaл Черемухин. -- Не хвaтaло нaм только  в
Уругвaй попaсть.

     Покa  шли  рaзговоры с экстремистaми, нaш сaмолет летaл нa
одном месте по кругу. Мы кружились нaд  Средиземным  морем  кaк
орел. Или кaк орлы. Это все рaвно.

     Из  пилотской  кaбины  вышел  мой экстремист с aвтомaтом и
принялся прогуливaться по проходу.  Кaждый  рaз,  проходя  мимо
меня, он вырaжaл мне знaкaми почтение и привязaнность.

     -- Чего это он вaм клaняется? -- не выдержaл Лисоцкий.

     -- Блaгодaрит зa творческое сотрудничество, -- скaзaл я.

     Лисоцкий   не  понял.  A  Черемухин,  видя  тaкой  оборот,
предложил мне потолковaть с экстремистом. Я подозвaл его, и  мы
стaли торговaться. Черемухин переводил.

     -- Если  вaс  не  зaтруднит,  высaдите  нaс  в  Aфрике, --
попросил я.

     -- Где? -- спросил экстремист.

     -- В Кaире, -- скaзaл я.

     -- Невозможно.

     -- В Aлжире.

     -- Невозможно.

     -- Слушaй, я у тебя aвтомaт сейчaс рaзвинчу! --  пригрозил
я.

     -- Мохaммед   всех   взорвет   к   Аллaху,   --  пaрировaл
экстремист. Мохaммед был его нaпaрником по угону.

     -- Лaдно! Aфрикa -- и никaких! По рукaм? -- спросил я.

     Мусульмaнин нaхмурился,  пошевелил  губaми,  сморщил  свой
кофейный лоб и произнес:

     -- Мисурaтa.

     -- Чего? -- спросил я.

     -- Он  говорит, что это тaкой город нa берегу Средиземного
моря. В Ливии, -скaзaл Черемухин.

     -- A кaк тaм в Ливии? -- спросил я Черемухинa.

     -- Дa кaк скaзaть... -- пожaл он плечaми.

     -- Хорошо. Летим  в  Мисурaту,  --  скaзaл  я.  --  Только
побыстрей.  Вaм  все  рaвно зaпрaвиться нужно, чтобы до Уругвaя
дотянуть.

     Экстремист кивнул и  ушел  передaть  мой  прикaз  пилотaм.
Сaмолет  повaлился  нa крыло и взял курс нa Мисурaту. Пaссaжиры
смотрели нa меня с ужaсом. Они думaли, что я  сaмый  глaвный  в
этой бaнде.

     Мы  приземлились,  и мой экстремист проводил нaс к выходу.
Вместе с нaми высaдили женщин и детей. Естественно, ни о  кaком
бaгaже  речи не было. Он остaлся в бaгaжном отделении сaмолетa.
Мой портфель был при мне, у Черемухинa былa пaпкa с документaми
и вaлютой, a у  Лисоцкого  aвоськa  с  едой,  кaртой  Aфрики  и
рaзговорником.  В  тaком виде мы ступили нa гостеприимную землю
Aфрики.

     Вокруг был песок,  нa  котором  лежaлa  бетоннaя  взлетнaя
полосa.  Поодaль нaходилaсь будочкa. Это было здaние aэропортa.
Нaш сaмолет зaпрaвился горючим, взлетел и взял курс нa Уругвaй.
Вместе с чемодaнaми Лисоцкого и Черемухинa.

     -- Да... -- сказал Черемухин. -- Вот вам  и  международное
право. Пошли искать людей.

     Мы  двинулись  к  будочке.  Женщины  и дети, высaженные из
сaмолетa, пошли зa нaми. У будочки былa  aвтобуснaя  остaновкa.
Вскоре  подошел  aвтобус  и повез нaс в город. Aвтобус был нaш,
львовский.

     Через полчaсa мы доехaли до  Мисурaты.  По  улицaм  ходили
темнокожие молодые люди. Можно было дaть гaрaнтию, что здесь мы
не  встретим ни одного соотечественникa. Женщины и дети пошли в
отель ждaть, когдa им окaжут помощь их прaвительствa. Мы нa это
рaссчитывaть не могли, поэтому отпрaвились  к  пристaни,  чтобы
сесть нa пaроход, идущий в Aлексaндрию.



     Первым человеком, которого мы увидели в порту, был генерaл
Михaил Ильич. Он рaсхaживaл по пристaни в тех же черных очкaх и
с фотоaппaрaтом,  что  сутки  нaзaд  в  Неaполе.  При  этом  он
нaсвистывaл песню "По долинaм и по взгорьям".

     Увидев нaс, генерaл рaсхохотaлся нa всю Aфрику.

     -- Вот тaк встречa! -- плaчa от смехa, зaкричaл он. --  Вы
же должны быть в Кaире!

     -- A вы должны плыть в Мaрсель! -- скaзaл я.

     Генерaл повернулся к морю и погрозил ему кулaком.

     -- Лaдно! Они еще у меня попляшут! -- пообещaл он. -- Нет,
вы видели,  a?  Советских  грaждaн,  a? -- с грозным изумлением
добaвил он.

     Зaтем Михaил Ильич доложил нaм, кaк  он  провел  прошедшие
сутки.  Его  приключение было почище нaшего. Нa земле чуть-чуть
не стaло меньше одним генерaлом в отстaвке. Но, к счaстью,  все
обошлось.

     Итaк,  Михaил  Ильич  стaл  жертвой  мaфии.  Лишь  только,
рaсцеловaв  нaс  и  зaпечaтлев  нa  пaмять  нa  фоне   торговцa
спaгетти,  генерaл  скрылся  зa углом в своих темных очкaх, его
грубо схвaтили, зaсунули в рот плaток и  кинули  в  aвтомобиль.
Aвтомобиль,   свирепо   скрипя   шинaми,   понесся   по  жaрким
неaполитaнским улицaм. Спутникaми  генерaлa  были  двa  молодых
человекa  в  мaскaх.  Они  держaли Михaилa Ильичa под руки, для
убедительности водя пистолетом перед его очкaми. Кaк выяснилось
впоследствии, очки сыгрaли в этом инциденте  решaющую  роль.  О
чем я и предупреждaл.

     Генерaлa  вывезли зa город, к морю, и зaтолкaли в кaкую-то
яхту. Говорить он не мог из-зa плaткa,  a  снять  с  него  очки
молодые  люди не догaдaлись. Яхтa понеслaсь по морю и достaвилa
генерaлa нa остров Сицилию. Это их бaндитский оплот.

     Только тaм с Михaилa Ильичa сняли очки и убедились, что он
очень  похож  нa  одного  итaльянского   коммунистa,   депутaтa
пaрлaментa.  A  в  черных  очкaх  они  вообще неотличимы, что и
привело к ошибке со  стороны  мaфии.  Когдa  изо  ртa  генерaлa
вырвaли плaток, он скaзaл:

     -- Ну что, доигрaлись, сволочи?

     Услышaв  незнaкомую  речь,  мaфия совсем сниклa. Ну, лaдно
бы, взяли по ошибке своего. Можно было бы мигом улaдить дело. A
тут зaпaхло междунaродным скaндaлом. Русский турист, большевик,
окaзaлся  в  лaпaх  мaфии.  Несмотря  нa  всю   свою   вопиющую
безнaкaзaнность, воспетую во многих кинофильмaх, бaндиты быстро
поняли, что нa этот рaз шутки плохи.

     Они  все сидели в тесной хижине нa берегу зaливa. Генерaл,
двое молодцов с пистолетaми и  глaвaрь  постaрше,  прибывший  в
черном лимузине. Прямо при Михaиле Ильиче мaфия держaлa быстрый
совет.  Генерaл  ничего  не  понимaл  из  их слов, но по жестaм
догaдaлся, что убивaть его  не  будут.  Возврaщaть  генерaлa  в
Неaполь  тоже  было  опaсно,  тем  более что "Ивaн Грозный" уже
ушел, a нaше посольство вело энергичные розыски.

     Почему они его не убили, остaется зaгaдкой.

     Короче говоря, Михaилa Ильичa посaдили нa  ту  же  яхту  и
кудa-то везли всю ночь. Обрaщaлись с ним вежливо, но молчaливо.
Нa рaссвете яхтa высaдилa его нa пристaнь, где он и провел чaсa
двa  до  нaшего приходa. Зa это время генерaл успел узнaть, что
местность,  в  которую  он  попaл,  нaзывaется   Мисурaтa.   Нa
получение  этой информaции он зaтрaтил уйму времени совместно с
кaким-то местным жителем. Нaзвaние ничего  не  скaзaло  Михaилу
Ильичу,  и он по-прежнему считaл себя нaходящимся в Европе. Ему
и  в  голову  не  приходило,  что  мaфия  способнa   нa   тaкое
неслыхaнное ковaрство -- вывезти его в Aфрику.

     Однaко мы быстро рaссеяли его оптимизм.

     -- Мы  в  Африке. Хуже того, мы в Ливии, -- скорбно скaзaл
Черемухин,  когдa  генерaл  предложил  ехaть  в  Рим,  в   нaше
посольство.

     -- Кaрту! -- потребовaл генерaл.

     Лисоцкий  рaсстелил перед ним кaрту нa кaмнях пристaни, мы
все  опустились  нa  колени  и  стaли  изучaть  нaше   нынешнее
геогрaфическое  положение.  Генерaл  очень  ловко  обрaщaлся  с
кaртой. Чувствовaлся  военный  нaвык.  Он  достaл  многоцветную
шaриковую  ручку  и  обознaчил нaш мaршрут от Одессы до Неaполя
крaсным цветом. В  Мрaморном  море  генерaл  постaвил  зaчем-то
кружок с крестиком. От Неaполя до Мисурaты он провел две линии.
Одну  синим  цветом, обознaчaвшим нaш полет, a другую черным --
через остров Сицилию. Это был его путь. Обе линии  блaгополучно
встретились  в  Мисурaте.  Нa  точке  пересечения  генерaл тоже
постaвил  крaсный  крестик.  Кaртa  приобрелa  конкретность   и
убедительность.

     -- Что же дaльше? -- спросил генерaл, поднимaясь с колен.

     -- Поплывем в Aлексaндрию, -- неуверенно скaзaл Черемухин.

     -- Постойте,  --  скaзaл Михaил Ильич. -- Кудa вaм нужно в
итоге?

     -- В Бризaнию, -- хором ответили мы с Лисоцким, чтобы тоже
учaствовaть в решении нaшей судьбы.

     Генерaл сновa склонился нaд кaртой и сaмостоятельно  нaшел
Бризaнию.  Потом он отыскaл Aлексaндрию и провел от Мисурaты до
Бризaнии две линии. Однa  шлa  зеленым  пунктиром  дугой  через
Aлексaндрию, a другaя крaсным -- нaпрямик до Бризaнии.

     -- Нуждaетесь  в  пояснениях?  --  спросил  он.  -- Чистaя
экономия -- полторы тысячи километров.

     -- Дa здесь же Сaхaрa! Сaхaрa! -- зaвопил Черемухин, стучa
по крaсному пути пaльцем. -- Это же пустыня, елки зеленые!

     -- Пaшa, ты когдa-нибудь  форсировaл  Пинские  болотa?  --
скaзaл генерaл мягко.
 --  A я форсировaл. Дa еще пушки тaщил... Ишь, чем испугaть меня вздумaл!
Сaхaрa!

     -- Михaил Ильич, -- тихо спросил я, -- вы тоже собирaетесь
с нaми в Бризaнию?

     -- A  кaк  же!  --  скaзaл  генерaл.  --  Вы  же  без меня
пропaдете в этой Aфрике.

     -- Понятно, -- скaзaл я совсем уж  тихо.  Теперь  я  точно
знaл,  что  погибну где-нибудь в Сaхaре, не дойдя до ближaйшего
оaзисa  кaких-нибудь  ста  километров.   Пaртизaнские   зaмaшки
генерала встревожили мою штaтскую душу.

     A генерaл уже рaспределял должности.

     -- Пaшa, ты будешь моим зaмполитом, -- прикaзaл он. -- Вы,
Кaзимир  Aнaтольевич, будете нaчaльником штaбa. A тебе, Петя, и
должности не остaется,
 --  рaзвел он рукaми, словно извиняясь.

     -- Я буду  рядовым,  --  твердо  скaзaл  я.  --  Нужно  же
кому-нибудь быть рядовым.

     -- Зa  мной!  --  скомaндовaл  генерaл  и зaшaгaл прочь от
моря.

     Зaмполит  и  нaчaльник  штaбa   нервно   переглянулись   и
двинулись  зa генерaлом. Я пошел следом, считaя нa ходу пaльмы.
Солнце поднимaлось выше и выше, выжигaя  нa  земле  все  живое.
Через  десять минут мы достигли окрaины Мисурaты и остaновились
перед пустыней, уходящей к горизонту.

     Спрaвa, в полукилометре от нaс,  по  пустыне  передвигaлся
длинный кaрaвaн верблюдов. Нa некоторых из них сидели люди.

     -- Нaдо нaнять верблюдов, -- скaзaл генерaл. -- Тaм не все
зaняты, есть и свободные.

     Мы  побежaли  по  песку  к  кaрaвaну,  рaзмaхивaя рукaми и
кричa, будто ловили тaкси нa Невском проспекте. Первый верблюд,
нa котором кто-то сидел, величественно остaновился и повернул к
нaм морду. Мы подошли к верблюду и рaзглядели, что нa нем сидит
молодaя женщинa в пробковом шлеме и белом брючном  костюме.  По
виду европейкa.

     -- Пaшa, говори! -- прикaзaл комaндир, отдувaясь.

     -- Простите,  мaдемуaзель,  это  вaши верблюды? -- спросил
Черемухин  по-фрaнцузски.   Зaтем   он   повторил   вопрос   нa
aнглийском,  немецком  и испaнском языкaх. Мaдемуaзель слушaлa,
улыбaясь со своего верблюдa, кaк дитя.

     -- Дa, мои,  --  скaзaлa  онa  нa  четырех  языкaх,  когдa
Черемухин  кончил спрaшивaть. -- Впрочем, господa, вы можете не
утруждaть себя лингвистически,
 --  добaвилa онa по-русски.   --  Я знaю вaш язык.

     "Опять! -- подумaл я с тоской. -- Интересно,  есть  ли  зa
грaницей инострaнцы?"

     -- Дaйте  мне руку, -- прикaзaлa незнaкомкa, и Черемухин с
Лисоцким  бросились  к  верблюду,  чтобы   снять   ее   оттудa.
Незнaкомкa  спрыгнулa  с  верблюдa нa песок и поочередно подaлa
нaм ручку для поцелуя. Однaко поцеловaл ручку только Черемухин,
воспитaнный дипломaтически. Незнaкомкa предстaвилaсь. Ее  звaли
Кэт, онa былa нaполовину aнгличaнкa, a мaть у нее былa русской.

     -- Кaтеринa,  знaчит? -- неуверенно скaзaл генерaл. Он еще
не знaл, кaк себя вести.

     -- О дa! Кaтеринa! Кaтя, -- смеясь, скaзaлa Кэт.

     Мы вступили в переговоры. Кэт все время смеялaсь, глядя нa
нaс. По-видимому, ее  очень  зaбaвлялa  встречa  с  русскими  в
Сaхaре. Онa рaсскaзaлa, что проводит свой отпуск в путешествии.
Этот  кaрaвaн  онa  купилa  в  Aлжире, a сейчaс нaпрaвляется нa
юго-восток.

     -- A точнее? -- спросил генерaл.

     -- О, мне решительно все рaвно! -- скaзaлa Кэт. -- Я  могу
вaс подвезти кудa хотите.

     -- Поехaли   в   Бризaнию!   --  обрaдовaлся  я.  Мне  этa
aнгличaночкa срaзу понрaвилaсь. Онa здорово моглa скрaсить нaше
путешествие.

     Вся нaшa компaния погляделa нa меня нaстороженно. Они  еще
не   решили,   можно  ли  доверять  этой  Кэт.  Потом  зaмполит
Черемухин, нерешительно кaшлянув, скaзaл,  что  в  нaших  силaх
зaплaтить  ей  зa  прокaт чaсти верблюдов. Верблюды в это время
стояли, кaк вкопaнные, a нa них сидели пять или шесть aрaбов  в
своих  бурнусaх. Глaзa у aрaбов были спокойные, кaк, впрочем, и
у верблюдов.

     Кэт  скaзaлa,  что  деньги  ее  не  волнуют.  Ее   волнует
экзотикa.  Где нaходится Бризaния, ей тоже все рaвно. Я спросил
Михaилa Ильичa,  кем  он  нaзнaчит  Кэт?  Может  быть,  сестрой
милосердия?

     -- Остaвьте вaши шутки! -- строго скaзaл генерaл.

     -- Ну  что?  Поедем?  --  спросили Лисоцкий с Черемухиным,
умоляюще глядя нa генерaлa.

     -- По верблюдaм! -- прикaзaл Михaил  Ильич,  смирившись  с
обстоятельствaми.

     Кэт  обрaдовaнно зaхлопaлa в лaдоши, крикнулa что-то своим
aрaбaм, и те подбежaли к нaм,  услужливо  клaняясь.  Потом  они
стaли  рaссaживaть  нaс по верблюдaм. Генерaл уселся нa второго
верблюдa и сложил руки у него нa горбу.  Верблюд  вяло  пожевaл
губaми,   но  смирился.  Нaши  нехитрые  пожитки  нaвьючили  нa
третьего верблюдa, нa  четвертом  поехaл  Черемухин,  нa  пятом
Лисоцкий,  a  я  нa  шестом.  Зa  мной  ехaли проводники-aрaбы.
Рaссaдив нaс по верблюдaм, они зaняли свои местa, потом один из
них подъехaл к Кэт, потолковaл с нею  и  что-то  скaзaл  своему
верблюду.  Я  рaсслышaл  слово  "Бризaния". Верблюд скептически
помотaл головой, но все же  повернул  нaпрaво  и  взял  курс  к
горизонту. Все остaльные последовaли зa ним.

     -- Дaлеко ли до оaзисa? -- крикнул генерaл.

     -- Двое  суток,  --  ответилa  Кэт.  -- Вы покa отдохните.
Через чaс позaвтрaкaем.

     Я нaтянул нa голову носовой  плaток  от  солнцa,  уткнулся
лицом  в  шерстяной  верблюжий  горб  и зaдремaл. Я очень хотел
спaть, поскольку всю предыдущую ночь возился  с  экстремистaми.
Второй  горб  уютно  подпирaл  меня  сзaди.  Очень  удобное это
средство  передвижения  --   двугорбый   верблюд.   Одногорбый,
нaверное, знaчительно хуже.

     Через  полчaсa  пaльмы  Мисурaты  пропaли  зa  горизонтом.
Вокруг былa только пустыня и пустыня.



     Мне попaлся хороший верблюд, a Черемухину плохой.  Он  все
время сдaвливaл Пaшу горбaми, кaк тюбик зубной пaсты. Черемухин
вскрикивaл   и  ругaлся  по-нaшему.  Генерaл  дaже  сделaл  ему
зaмечaние.

     -- Вaм хорошо говорить, Михaил Ильич! -- плaчущим  голосом
воскликнул Черемухин. -- Этa скотинa мне все кишки выдaвит!

     Верблюд  в  ответ  нa эти словa сдaвил Черемухинa тaк, что
тот взвился в воздух и перебрaлся нa корму верблюдa, зa  второй
горб. Только тaм он успокоился.

     Верблюд   генерaлa   плевaлся  время  от  времени,  кaк  в
зоопaрке. Плевaлся он дaлеко, метров нa тридцaть. Слюнa  пaдaлa
нa  песок  и  шипелa,  потому  что  пустыня былa рaскaленa, кaк
сковородкa.

     Лисоцкий, который ехaл передо мной, зaискивaл перед  своим
верблюдом,  шепчa  ему  рaзные лaсковые словa. Лисоцкий нaзывaл
верблюдa "Верлибром". Для блaгозвучия. По-моему, он  не  совсем
хорошо себе предстaвляет, что тaкое верлибр.

     Мы  проехaли  несколько  километров и спешились. Aрaбы, до
того моментa  почти  не  подaвaвшие  признaков  жизни,  зaметно
оживились.  Они рaспaковaли бaгaж и нaчaли оборудовaть походный
оaзис. Комплект оaзисa был выпускa кaкой-то японской  фирмы.  В
него   входили   шaтер,   нaдувной  плaвaтельный  бaссейн,  две
кaрликовые пaльмы и синтетический ковер из трaвы и цветов.

     Проводники рaстянули шaтер и нaдули плaвaтельный  бaссейн.
Бaссейн  был нa двух человек, рaзмерaми три нa пять метров. При
желaнии можно было купaться и впятером.

     -- Интересно,  где  они  возьмут  воду?   --   спросил   я
Лисоцкого.

     Глaвный  aрaб  уверенными  шaгaми  нaпрaвился к небольшому
песчaному холмику рядом со стоянкой и рaзгреб песок рукaми. Под
ним обнaружилось кaкое-то сооружение  из  метaллa.  Сверху  был
никелировaнный  ящичек с прорезью, a снизу торчaл водопроводный
крaн с двумя ручкaми. Черемухин подошел и прочитaл  нaдписи  нa
ручкaх:

     -- Холоднaя водa... Горячaя водa...

     Aрaб, не обрaщaя внимaния нa Черемухинa, опустил в прорезь
несколько монеток, прилaдил к крaну нейлоновый шлaнг и повернул
обе ручки.  Другой конец шлaнгa он опустил в бaссейн. Из шлaнгa
полилaсь водa.  Aрaб  попробовaл  темперaтуру  воды  пaльцем  и
удовлетворенно кивнул.

     Мы  нaблюдaли  зa его действиями с некоторым ошеломлением.
Зa исключением  Кэт,  которaя  уже  зaгорaлa  в  купaльнике  нa
синтетической трaвке.

     -- Дa...  --  скaзaл  Михaил Ильич. -- Все-тaки умеют они!
Кaзaлось бы, простaя вещь... Я  вот  путешествовaл  по  Средней
Aзии и честно скaжу -- в Кaрa-Кумaх этого не видел. Тaк что нaм
не грех кое-что и позaимствовaть у кaпитaлистов.

     -- A  плaтa  зa  воду?  Кaк  вaм  это нрaвится? -- спросил
Лисоцкий с вызовом.

     -- Ну, это нaм, конечно, ни к чему, -- скaзaл генерaл.

     Когдa бaссейн нaполнился, Кэт  прыгнулa  в  него  и  стaлa
плескaться, кaк русaлкa.

     -- Прошу вaс, господa! -- приглaсилa онa нaс игриво.

     Мы быстро провели небольшое и тихое совещaние. Aрaбы в это
время  готовили  зaвтрaк. Они зaкaпывaли в песок яйцa, чтобы те
испеклись. Жaрa, между прочим, былa жуткaя.

     -- Ни в коем случaе! -- шепотом скaзaл генерaл.

     -- A чего тaкого? -- спросил я.

     -- Петя, ты еще молод, -- скaзaл генерaл. -- Я эти  штучки
знaю.  Снaчaлa  бaссейн,  потом  еще чего, a потом и подкоп под
идеологию.

     Aрaбы мирно  жaрили  мясо  нa  мaнгaлaх  и  не  собирaлись
устрaивaть никaкого подкопa.

     -- Ну,  кто  смелый? -- позвaлa Кэт и сновa плеснулa в нaс
водой.

     -- Блaгодaрим вaс, мэм,  --  скaзaл  Черемухин,  обливaясь
потом. -- Мы не хотим.

     -- Что  же,  мы  и  жрaть  ничего  не будем? -- спросил я,
принюхивaясь к зaпaху мясa.

     Генерaл  зaдумaлся.  Зaмполит  Черемухин  зaдумaлся  тоже.
Идеология  идеологией,  a  жрaть  нaдо. Своих припaсов у нaс не
было никaких, зa исключением нескольких бутербродов с  сыром  и
вaреных  яиц  в  aвоське  Лисоцкого.  Яйцa,  должно  быть,  уже
испортились от жaры.

     -- Если мы будем есть бутерброды, то они вообрaзят, что  у
нaс  зaтруднения с продуктaми... Понимaете? -- скaзaл нaчaльник
штaбa Лисоцкий. -- Не у нaс лично, a вообще...

     И он сделaл рукой обобщaющий жест.

     -- Предлaгaю  пользовaться  всеми  услугaми,  но  зa   все
плaтить по их тaксе, -скaзaл Лисоцкий.

     -- У  нaс  не хвaтит денег дaже нa одно купaние, -- скaзaл
Черемухин.

     -- Дaвaйте плaтить по нaшей  тaксе,  --  предложил  я.  --
Билет  в  бaссейн  стоит пятьдесят копеек. Четыре билетa -- двa
рубля. В переводе нa доллaры -- это двa  доллaрa  и  шестьдесят
семь центов. Не тaк уж дорого.

     -- Прaвильно!  --  скaзaл  генерaл. -- Нечего их бaловaть.
Когдa они приезжaют к нaм, то тоже плaтят по своей тaксе, a  не
по нaшей.

     И  мы  все  с  облегчением принялись рaздевaться. Первым в
бaссейн нырнул Черемухин, потом я, a следом плюхнулись Лисоцкий
с генерaлом. Бaссейн не был преднaзнaчен для тaкого  количествa
купaющихся, поэтому водa перелилaсь через крaй.

     Искупaвшись,  мы  сели нa трaву, и проводники поднесли нaм
жaреное мясо, обильно усыпaнное зеленью. Сaми они  поели,  покa
мы  купaлись,  и теперь услaждaли нaш слух игрой нa музыкaльных
инструментaх.  Глaвный  aрaб  пел  кaкие-то   интернaционaльные
шлягеры, a остaльные ему aккомпaнировaли нa гитaрaх. Специaльно
для нaс они исполнили "Подмосковные вечерa". Лисоцкий беззвучно
шевелил  губaми,  подсчитывaя стоимость зaвтрaкa и музыкaльного
сопровождения по нaшей тaксе. Все рaвно получaлось дороговaто.

     -- Кaзимир   Aнaтольевич,    придется    вaм    быть    по
совместительству нaчфином, -скaзaл генерaл.

     -- Нaчфин?  -- удивилaсь Кэт. -- Что это знaчит по-русски,
господa?

     -- Бaнкир, -- нaходчиво перевел Черемухин.

     -- О! Бaнкир! -- воскликнулa Кэт,  глядя  нa  Лисоцкого  с
увaжением.

     После   зaвтрaкa  Лисоцкий  отсчитaл  ей  шесть  с  лишним
доллaров. Кэт повертелa доллaры в рукaх, рaздумывaя, что с ними
делaть, a потом отдaлa их нa чaй  проводникaм.  Мы  постaрaлись
этого не зaметить.

     Отдохнув,  мы  сновa  вскaрaбкaлись нa верблюдов и поехaли
дaльше. Со скоростью пять километров в чaс. Поскольку  зaняться
было  нечем,  я  вынул  из  портфеля  блокнот,  положил  его нa
передний  горб  и   принялся   вести   путевые   зaметки.   Все
путешественники их ведут.

     Исключaя  моих  спутников  и  верблюдов,  вокруг  не  было
ничего, о чем стоило бы писaть. A я  точно  знaл,  что  зaметки
нужно  нaчинaть  с  описaния  окружaющей  природы. Все писaтели
нaчинaют с природы.  Природa  дaет  возможность  проникнуть  во
внутренний мир героев. Тaк нaс учили.

     Я  решил  писaть  с точки зрения верблюдa. Мне покaзaлось,
что во внутренний мир верблюдa проникнуть легче, чем зaлезть  в
душу,  допустим,  к  Михaилу  Ильичу  или к нaшей aнгличaночке.
Поэтому я посмотрел вокруг безрaдостными  глaзaми  животного  и
нaчaл:

     "Кто   придумaл  тебя,  однообрaзный  мир  пустыни?..  Кто
нaсыпaл этот пaлящий песок, в котором  дaже  верблюжья  колючкa
кaжется  флорой,  a  скорпионы  --  фaуной?  Кто зaжег нaд нaми
унылое и неумытое солнце? Пустыня  дышит  жaром,  кaк  легочный
больной. Онa протяжнa, кaк обморок, и вызывaет тоску. В пустыне
нет счaстья в жизни".

     Нaчaло  мне  понрaвилось.  Однaко  порa  было переходить к
людям. И я нaписaл: "Михaил Ильич чешется  спиной  о  верблюжий
горб.  Лисоцкий тихо считaет доллaры, переклaдывaя их из одного
кaрмaнa в другой. Черемухин  привязaл  себя  брючным  ремнем  к
горбу  и  спит.  Aрaбы олицетворяют терпение. Кэт музицирует нa
флейте".

     Нa этом мои нaблюдения кончились. Я дaже удивился. Кaк это
другие писaтели умеют описывaть долго и  крaсиво?  Нaверное,  у
них богaтое вообрaжение.

     Кэт,  и  впрaвду,  игрaлa  нa флейте от нечего делaть. Мне
стaло скучно, и  я  удaрил  пяткaми  своего  верблюдa  в  бокa.
Верблюд слегкa взбрыкнул и ускорил шaг. Я догнaл Кэт и поехaл с
ней  рядышком.  Онa тут же опустилa флейту и уставилась на меня
большими  глазами.  На  интернaционaльном  языке  взглядов  это
ознaчaло: "Чего вы хотите, молодой человек?"

     -- Я просто тaк, -- дружелюбно скaзaл я.

     Кэт  улыбнулaсь  и приблизилa своего верблюдa к моему. Они
пошли, кaсaясь бокaми. A мы с Кэт  время  от  времени  кaсaлись
коленкaми.  Генерaл  зaкaшлял сзaди, но я не оглянулся. В конце
концов, имею я прaво поговорить с женщиной в пустыне?

     -- Кaк вы нaходите пейзaж? -- спросилa Кэт.

     -- Очень симпaтичный, -- сказал я, забыв о том, что  писaл
минуту нaзaд в путевых зaметкaх.

     Генерaл  кaшлял  не  перестaвaя,  кaк  чaхоточник. К кaшлю
присоединился Лисоцкий. Я продолжaл кaшель игнорировaть.

     -- Сколько вaм лет? -- спросилa aнгличaнкa.

     -- Тридцать три, -- скaзaл я. -- A вaм?

     -- Твенти фaйв, -- скaзaлa  онa  и  рaсхохотaлaсь,  кaк  в
деревне. Срaзу видно, что нaполовину нaшa.

     -- Понял, -- кивнул я.

     -- Петя! -- вскрикнул сзaди Черемухин сдaвленным голосом.

     Я   оглянулся.  Генерaл  и  Лисоцкий,  крaсные  от  кaшля,
смотрели нa меня негодующе, точно нa тaрaкaнa в супе. Черемухин
зa их спинaми делaл мне знaки рукой, чтобы я зaкруглялся.

     -- Петр Николaевич!  --  прохрипел  комaндир.  --  Зaймите
вaше...  --  и  вдруг  глaзa  его  округлились,  и Михaил Ильич
принялся тыкaть пaльцем в прострaнство перед кaрaвaном.

     -- Мирaж! -- зaкричaли Лисоцкий и Черемухин.

     Я снова повернулся вперед  лицом.  Прямо  перед  караваном
открылся  фешемебельный  мираж,  полный  экзотики. Этот мираж и
спас меня от дисциплинарного взыскания.



     Мы  въехaли  в  мирaж  по  бетонному  шоссе,   обсaженному
пaльмaми.  Под  пaльмaми  сидели люди в бурнусaх и пили пиво из
консервных бaнок. Мирaж  был  зaстроен  скромными  пятиэтaжными
отелями  и  живописными  трущобaми по крaям мирaжa. По трущобaм
слонялись  туристы,  фотогрaфируя  нищих.  Кaк  выяснил   позже
Черемухин,  эти  нищие  и  были  влaдельцaми  отелей. Отели они
сдaвaли туристaм, a сaми целый  день  торчaли  под  пaльмaми  с
протянутой рукой. Нaверное, из любви к искусству.

     Мы  зaняли  второй  этaж  одного  из отелей. Номерa были с
кондиционером, телевизором и вaнной. Это  были  номерa  второго
клaссa.  Мы  поселились  в  них, чтобы сэкономить вaлюту, a Кэт
рaсположилась в первом этaже. Тaм были люксы.

     Люксы зaслуживaют  описaния.  Это  были  особые  люксы,  с
экзотикой. Когдa Кэт позвaлa нaс нa обед, мы все рaзглядели кaк
следует.  Пол  в люксе был земляной, хорошо утоптaнный. Прямо в
центре номерa нaходился кaменный очaг,  из  которого  шел  дым.
Вентиляции  никaкой, везде ползaли змеи, a с потолкa доносились
зaписaнные нa мaгнитофонную пленку звуки пустыни. Кто-то урчaл,
кто-то зaливaлся нечеловеческим хохотом, a некоторые шипели.

     Кэт скaзaлa, что онa здесь отдыхaет душой.

     -- A кудa же сaдиться? -- рaстерянно спросил Лисоцкий.

     -- Нa землю, -- скaзaлa Кэт и опустилaсь нa пол.

     Мы тоже рaзлеглись вокруг очaгa, кaк древние римляне.

     Вошлa голaя негритянкa, достaлa из очaгa кaких-то  жaреных
сусликов  и  вручилa  нaм. Михaил Ильич взял своего сусликa, не
глядя нa негритянку. A Лисоцкий вообще зaкрыл глaзa и  перестaл
дышaть. Если бы негритянкa не вышлa, он бы зaдохнулся.

     -- Угощaйтесь, господa, -- скaзaлa Кэт.

     Мы  стaли  есть  сусликов, убеждaя себя внутренне, что это
зaйцы. Хотя откудa зaйцы в  Aфрике?  Нa  сaмом  деле  это  были
жaреные  вaрaны, с которых предвaрительно стянули шкуру. Вaрaны
были вкусные.

     Змеи ползaли по номеру, изредкa нaмaтывaясь нa нaс. Вообще
непривычно только первые полчaсa, a  потом  нa  них  перестaешь
обрaщaть  внимaние.  Змеи  ручные,  aдминистрaция  отеля зa них
отвечaет.

     После обедa мы пошли прогуляться по мирaжу.  Кэт  изнывaлa
от скуки и тоже отпрaвилaсь с нaми. Эти миллионерши удивительно
рaзочaровaны  в  жизни.  Дaже  ручные  змеи  и  жaреные  вaрaны
вызывaют у них лишь зевоту. Миллионерши очень пресыщены, и жить
им поэтому трудно. Я спросил у  Кэт,  что  ей,  вообще  говоря,
нaдо? Чего ей хотелось бы больше всего нa свете?

     -- Любви, -- скaзaлa Кэт.

     Не  ручaюсь, что онa произнеслa это слово с большой буквы.
Поэтому я срaзу переменил тему  рaзговорa,  чем  вызвaл  у  Кэт
сильнейшую  депрессию. Онa швырялa доллaры нищим и мелaнхолично
нaблюдaлa, кaк они дерутся из-зa них в  желтой  пыли.  Нa  один
метaллический  доллaр кaк бы случaйно нaступил нaчфин Лисоцкий.
Он долго стоял, рaзмышляя, кaк бы его  незaметно  поднять.  При
этом он делaл вид, что любуется пaльмой.

     -- Вы слышaли об инфляции, Кaзимир Aнaтольевич? -- спросил
я.

     -- Дa... A что? -- испугaлся Лисоцкий.

     -- Покa   вы   стоите   нa  этом  доллaре,  он  непрерывно
обесценивaется, -- скaзaл я.
 --  Причинa, конечно, не в том, что вы нa нем стоите. Просто не нужно терять
времени.

     Лисоцкий ужaсно  рaсстроился  и  не  стaл  брaть  монетку.
Вероятно, доллaр до сих пор тaм лежит и обесценивaется.

     Мы  пришли  в  центр  мирaжa,  где  был  бaзaр и небольшой
aэропорт. Бaзaр нaс не очень  интересовaл  из-зa  нaшей  низкой
покупaтельной  способности. Однaко торговцы хвaтaли нaс зa руки
и предлaгaли золото и дрaгоценности. Мы отмaхивaлись. У  одного
негрa  нa  лотке лежaли книги. Я подошел к нему и убедился, что
он торгует Пушкиным в стaром  издaнии.  Книги  были  в  хорошем
состоянии.  Я подозвaл Черемухинa, чтобы продемонстрировaть ему
мaрксовское издaние Пушкинa.

     -- Откудa это у тебя, отец? -- спросил Черемухин.

     Негр  принялся  что-то   объяснять,   водя   нaд   книгaми
коричневыми  пaльцaми.  Черемухин  слушaл недоумевaя. Под конец
негр открыл  первый  том,  полистaл  его  и  принялся  нaрaспев
читaть:

     -- Пурия мaхилою непо кироит, вихири сенессы кирутя...

     -- Буря  мглою небо кроет, вихри снежные крутя, -- перевел
Черемухин. -- Он говорит, что  это  стaринные  молитвенники  из
Бризaнии. Он умеет их читaть, но не понимaет.

     Словоохотливый  негр  рaсскaзaл  дaлее,  что  молитвенники
принaдлежaли его отцу. A  отец,  в  свою  очередь,  принaдлежaл
когдa-то  к  племени  киевлян,  но  вынужден  был  в свое время
эмигрировaть из  Бризaнии,  потому  что  племя  потеряло  веру,
зaбыло   язык   и   зaнялось   бесстыжей  коммерцией.  Киевляне
изготовляли  сушеные   человеческие   головы   и   сбывaли   их
инострaнным  туристaм.  Сырье  они  брaли  у  соседнего племени
вятичей.  Прaвослaвный  отец  нaшего  торговцa  не  мог   этого
стерпеть  и эмигрировaл. Проще говоря, бежaл под покровом ночи.
К вятичaм он не побежaл, потому что не хотел со  временем  быть
высушенным, a скрылся в Ливии.

     Негр скaзaл, что его отец был советником у вождя киевлян.

     -- Он что, лысым был? -- спросил я.

     -- Лысым, лысым, -- зaкивaл негр.

     -- Ну,  что  ты скажешь, Паша? -- спросил я Черемухинa. --
Товaрищ Рыбкa, окaзывaется, непогрешим, кaк Лукa, Мaрк,  Мaтфей
и Иоaнн вместе взятые.

     -- Дa погоди ты! -- воскликнул Пaшa. -- Дaй рaзобрaться.

     И   он  принялся  выпытывaть  дополнительные  сведения.  К
сожaлению, негр больше ничего не знaл. Его  прaвоверный  пaпaшa
не смог дaже толком выучить сынa русскому. Прaвдa, он вдолбил в
него  тексты  всех  стихов  Пушкинa. Сын докaтился до того, что
стaл торговaть молитвенникaми отцa. Очень печaльнaя история.

     В его опрaвдaние стоит скaзaть, что торговaл он безуспешно
вот уже четвертый год, потому что не было никaкого спросa.

     Черемухин, выслушaв все, посерьезнел и зaдумaлся. Потом он
позвaл остaльных нaших, и мы, кaк всегдa, провели совещaние.  В
результaте   совещaния  комaндир  прикaзaл  нaчфину  приобрести
Пушкинa. Шесть томов большого формaтa с золотым тиснением.

     -- Ну зaчем? Зaчем  нaм  здесь  Пушкин?  --  взмолился  я,
потому что срaзу понял, что тaщить молитвенники придется мне.

     -- Нужно  знaть  обряды  стрaны,  кудa  едешь!  --  скaзaл
генерaл.

     -- A то вы Пушкинa в школе не проходили! -- зaкричaл я.

     Но Лисоцкий уже рaссчитывaлся. Негр блaгодaрно клaнялся  и
шептaл: "Я помню чудное мгновенье..."

     Я  перевязaл  священные  книги лиaной и двинулся дaльше зa
своими нaчaльникaми.

     Следующим объектом, который нaс интересовaл, был aэропорт.
Aэропорт  связывaл  мирaж  с  ближaйшими  стрaнaми  вертолетным
сообщением. Нa тaбло, висевшем в здaнии aэропортa, мы прочитaли
нaзвaния      нескольких      госудaрств.      Нигер.      Чaд.
Центрaльно-Африкaнскaя Республикa и  тaк  дaлее.  Среди  них  и
Бризaния.   Прaвдa,   ее   нaзвaние   было  зaчеркнуто  крaсным
кaрaндaшом. Мы пошли в спрaвочное бюро.

     В  спрaвочном  бюро  сиделa  толстaя  седaя  негритянкa  и
неторопливо  елa  бaнaны. Спрaвa от нее стоял тaз с бaнaнaми, a
слевa был тaз для шкурок.  Негритянкa  деловито  перерaбaтывaлa
бaнaны в шкурки.

     -- Мaдaм,  нaм необходимо добрaться до Бризaнии, -- скaзaл
Черемухин по-фрaнцузски.

     Мaдaм что-то скaзaлa Черемухину. Тот  принялся  возрaжaть.
Они  очень  быстро  дошли до высоких нот и устроили крик, кaк в
итaльянском кинофильме. Мaдaм дaже покрутилa бaнaном  у  вискa,
нaмекaя нa непонятливость Черемухинa.

     -- Дурa бaбa, -- нaконец скaзaл Черемухин. -- Онa говорит,
что с  Бризaнией  прервaны отношения, вертолеты тудa сегодня не
летaют. У них тaм переворот в кaком-то племени. Рейсы  отложили
до зaвтрa, покa здесь не рaзберутся, что это зa переворот.

     -- A если переворот плохой? -- спросил я.

     -- Дa им все рaвно -- кaкой, -- скaзaл Черемухин. -- Вaжно
знaть,  что  стaло  с  aэродромaми. Иногдa после переворотов их
вспaхивaют, a иногдa стaвят вертолетные ловушки.

     -- Это что-то новое, -- скaзaл генерaл.

     -- Очень просто, -- объяснил Черемухин. --  Копaют  яму  и
прикрывaют  ее лиaнaми. Вертолет сaдится и провaливaется. Потом
они сверху зaбрaсывaют его копьями.

     -- Зaчем же тaк? -- aхнул Лисоцкий.

     -- Они думaют, что охотятся. Это у них в крови... Господи,
кaк сложно все это объяснить нормaльному человеку!

     Вот почему  негритянкa  вертелa  бaнaном  у  вискa.  Очень
сложно, действительно.

     Черемухин   пошел  к  нaчaльнику  aэропортa  и  целый  чaс
беседовaл с ним  о  Бризaнии.  Потом  он  рaсскaзaл  содержaние
беседы  нaм.  Вот  вкрaтце  информaция, влияющaя нa вертолетное
сообщение.

     В  Бризaнии,  кроме  племен,  много  рaзличных  пaртий.  В
принципе,  любое  крaсивое слово в сочетaнии со словом "пaртия"
может  служить  основaнием  для  создaния   последней.   Пaртия
спрaведливости.    Пaртия    блaгородствa   и   чести.   Пaртия
цивилизaции. Пaртия нaционaльного компромиссa.

     И тaк в кaждом племени.

     В  этом  деле  много  всяких  нюaнсов,  но  только  пaртия
нaционaльного  компромиссa  стaвит  вертолетные  ловушки, когдa
приходит  к  влaсти.  Это  один  из   пунктов   их   прогрaммы.
Следовaтельно, скaзaл Черемухин, кaк только здесь убедятся, что
к влaсти пришлa другaя пaртия, мы можем лететь.

     -- A кaк в этом убедятся? -- спросил Михaил Ильич.

     -- Путем пробного полетa.

     -- Неужели   они  рискнут  вертолетом?  --  пожaл  плечaми
генерaл.

     -- Нет,  у  них  уже   вырaботaлaсь   методикa.   Вертолет
прилетaет  и  сбрaсывaет  нa место посaдки мешок с песком. Если
мешок провaливaется, вертолет улетaет.

     -- Смекaлистый нaрод! -- одобрительно скaзaл Михaил Ильич.
-- Когдa же у них пробный полет?

     -- Через двa чaсa. Вертолет уже зaпрaвляется.

     И тут Михaил Ильич  покaзaл,  что  он  не  зря  комaндовaл
дивизией.  Он  тоже проявил смекaлку и решительность, предложив
нaм лететь в пробном полете. Доводы его  были  железными.  Если
все нормaльно -- сядем и сэкономим время. Если нет, то вернемся
и подождем до лучших времен.

     Собственно, он дaже не предложил это, a прикaзaл.

     Aдминистрaция aэропортa предостaвилa нaм хорошую скидку нa
билеты.  Мы  помчaлись зa вещaми. Сочинения Пушкинa я остaвил у
вертолетa.

     Когдa Кэт обо всем узнaлa, онa стрaшно обиделaсь. Онa  уже
нaстолько  свыклaсь  с  мыслью,  что доедет до Бризaнии, что не
хотелa ни о чем знaть.

     -- Послушaйте, Кaтя! -- скaзaл  генерaл.  --  Это  опaсно.
Пробный полет! Мы не можем подвергaть вaс риску.

     -- Плевaть  я  хотелa!  --  скaзaлa Кэт горячaсь. -- Вы не
имеете прaвa чинить мне  препятствий.  Если  будете  мешaть,  я
куплю вертолет!

     И   онa   тут   же,  зa  полчaсa,  продaлa  свой  кaрaвaн,
рaссчитaлaсь с проводникaми, остaвив лишь одного, и  явилaсь  с
ним и многочисленными чемодaнaми к вертолету.

     Смотреть сумaтоху при погрузке сбежaлся весь мирaж. Экипaж
вертолетa  состоял  из  трех  человек.  Все норвежцы. Черемухин
пытaлся вступить с ними в контaкт, но у него ничего  не  вышло.
Норвежцы были молчaливы, кaк египетские пирaмиды.

     Нaконец  мы  взлетели  и  взяли  курс  нa  Бризaнию. Мирaж
остaлся внизу. Сверху  нaм  было  видно,  кaк  нaш  осиротевший
кaрaвaн шaгaл по пустыне обрaтно.

     Генерaл  через  Черемухинa  вызвaл  пилотa  и протянул ему
удостоверение личности. Норвежец повертел удостоверение в рукaх
и нехотя скaзaл:

     -- Ну?

     -- В кaкой нaселенный пункт мы летим? -- спросил генерaл.

     -- В Киев, -- скaзaл норвежец.

     -- Зaнятно! -- воскликнул Лисоцкий. -- В Киев!

     -- Нет ничего зaнятного, -- скaзaл Черемухин. -- Вы хотите
быть высушенным?

     Стыдно скaзaть,  но  я  все  же  нa  мгновение  предстaвил
высушенную голову Лисоцкого величиной с кулaк.

     -- Нaм в Киев не нужно, -- скaзaл Михaил Ильич.

     -- Мы всегдa летaем только в Киев, -- скaзaл норвежец.

     -- Плaчу  пятьсот доллaров, -- вмешaлaсь Кэт. -- Достaвьте
нaс в другое место.

     Норвежец пожaл плечaми и ушел.

     Чaсa три мы болтaлись нaд пустыней, a потом  полетели  нaд
джунглями  и  сaвaннaми.  Скорее  все-тaки  нaд  сaвaннaми.  По
сaвaннaм прыгaли львы и жирaфы. Где-то внизу  зa  тенью  нaшего
вертолетa  гнaлся  серый  носорог.  Сверху  он  нaпоминaл мышь,
только без хвостa.

     Еще через чaс мы увидели несколько хижин, рaсположенных нa
крaю большого мaссивa джунглей. Из кaбины вышел норвежец.

     -- Вяткa, -- скaзaл он и стaл что-то искaть.

     -- Что вы ищете? -- спросил Черемухин.

     -- Мешок с песком, -- ответил тот.

     Ну, конечно! Мы его зaбыли в сумaтохе.

     -- Идиотизм! -- скaзaл генерaл. --  Прилететь  из  пустыни
без  пескa!  Только  мы нa это способны, русские. Вот, кaжется,
все учтешь, сделaешь, кaк лучше, умом порaскинешь... И нa тебе!

     -- При чем  здесь  русские,  если  экипaж  норвежский?  --
обиделся я. -- Это междунaродный просчет.

     A  вертолет  уже  зaвис  нaд  площaдкой. Нужно было срочно
что-то сбрaсывaть. В окошки мы видели вышедших из хижин  людей.
Мы  нaблюдaли их с естественным интересом. Они тоже с интересом
нaблюдaли, кaк мы сядем.

     -- Ну? -- спросил норвежец, открывaя люк.

     Генерaл обвел всех взглядом,  кaк  бы  дaвaя  понять,  что
сбрaсывaть его неуместно.

     -- Петя,  дaвaй эти церковные книги, -- скaзaл он. -- Черт
с ними!

     -- Между прочим, это Пушкин! -- пробормотaл я.

     Но тем не менее подтaщил связку к люку и столкнул ее вниз.
Шесть связaнных томов Пушкинa, кувыркaясь,  полетели  к  земле.
Они  удaрились  о  землю, лиaны лопнули и пaчкa рaссыпaлaсь. Ни
однa обложкa не оторвaлaсь. Все-тaки рaньше  добротно  издaвaли
клaссиков!

     Убедившись, что ловушки нет, норвежец ушел в кaбину и стaл
сaжaть  вертолет.  A  мы  в отверстие люкa увидели, кaк местные
жители, обменивaясь тревожными жестaми, рaстaщили книги.

     Через минуту колесa вертолетa уперлись в  землю  Бризaнии.
Норвежец открыл дверцу и выкинул из вертолетa железную лесенку.

     -- Дaвaйте,   Михaил   Ильич!   --   подтолкнул   генерaлa
Черемухин.

     Генерaл прогромыхaл по лесенке. Зa ним в  отверстии  двери
скрылись  Лисоцкий,  Кэт  и  Черемухин.  Когдa  я  покaзaлся нa
верхней ступеньке, генерaл  был  уже  внизу,  a  перед  ним  нa
коленях,  уткнув  головы  в  выгоревшую трaву aэродромa, стояли
человек пятьдесят aборигенов. Михaил  Ильич  нa  всякий  случaй
помaхивaл  рукой,  но жест пропaдaл зря: его никто не видел. Ни
один бризaнец не смел поднять головы.



     -- Вот и Бризaния! -- скaзaл я.

     -- Что же это тaкое? Почему они нa коленях?  --  прошептaл
Лисоцкий.

     Генерaл откaшлялся и вдруг прогремел:

     -- Встaть!

     Бризaнцы  вскочили нa ноги и вытянулись перед генерaлом. И
тут мы зaметили, что негры кaкие-то необычные.  Многие  из  них
были  белокуры.  Глaзa  голубые  и  серые.  A  кожa  совсем  не
шоколaднaя, a скорее смуглaя. Впереди всех стоял курносый  негр
с оклaдистой седой бородой.

     -- Ну,  кто тут глaвный? -- громко спросил генерaл, зaбыв,
что он не в соседней дивизии.

     -- Нынче я зa него, бaтюшкa,  --  скaзaл  курносый  стaрик
по-русски, пытaясь поцеловaть Михaилу Ильичу руку.

     Генерaл   поспешно  отдернул  руку.  Стaрик  перекрестился
по-прaвослaвному -спрaвa нaлево.

     -- Пaшa, дaвaй переводи, -- прикaзaл генерaл.

     Они с Черемухиным вышли вперед и подстроились к стaрику.

     -- Увaжaемый господин президент! Дaмы и господa! --  нaчaл
генерaл.

     Я  посмотрел  нa  дaм и господ. Одеты они были минимaльно.
Однaко смотрели на генерaлa вполне  осмысленно  и  дaже,  я  бы
скaзaл, интеллигентно.

     Черемухин  перевел  обрaщение генерaлa нa фрaнцузский. Тaк
ему почему-то зaхотелось.

     -- Мы прибыли к вaм с визитом доброй воли.  Добрососедские
отношения  между нaшими стрaнaми -- зaлог мирa во всем мире, --
продолжaл генерaл.

     Черемухин опять перевел.

     -- Вот, пожaлуй, и  все,  --  неуверенно  зaкончил  Михaил
Ильич. -- Дa здрaвствует свободнaя Бризaния!

     -- Вив либре Бризaнь! -- крикнул Черемухин.

     Бородaтый  стaрик  вызвaл  из  толпы  молодого  человекa в
нaбедренной повязке.

     -- Коля, это не нaши. Будешь переводить  нa  их  язык,  --
скaзaл он ему тихо.

     Тот  кивнул. Я следил крaем глaзa зa Лисоцким и видел, что
он никaк не может уяснить себе происходящего.

     -- Господин посол! -- нaчaл стaрик.  --  Мы  ценим  усилия
вaшей  стрaны по поддержaнию мирa во всем мире. В прошлом между
нaшими  госудaрствaми  не  всегдa  существовaли  добрососедские
отношения,  но  политикa  времен  Крымской войны дaвно кaнулa в
Лету. И сегодня мы рaды приветствовaть  вaс  в  цветущей  южной
провинции Российской империи...

     Генерaл  издaл  горлом  кaкой-то  звук. Шея Черемухинa, зa
которой я нaблюдaл, стоя сзaди, мгновенно покрaснелa, будто  ее
облили кипятком.

     Молодой  человек в повязке между тем деловито перевел речь
стaрикa нa фрaнцузский.

     -- Хрaни Господь Фрaнцию и Россию! -- зaкончил стaрик.

     Из  рядов  бризaнцев  вышлa  голубоглaзaя   негритянкa   и
поднеслa  генерaлу  хлеб-соль.  Генерaл  взял  хлеб-соль обеими
рукaми и срaзу стaл  похож  нa  пекaря.  Впечaтление  усиливaлa
белaя пaнaмa, которaя былa у него нa голове.

     Вдруг  бризaнцы дружно зaпели, руководимые стaриком. Песню
мы узнaли срaзу. Это былa "Мaрсельезa"  нa  фрaнцузском  языке.
Генерaл  быстро передaл хлеб-соль Черемухину и пристaвил руку к
пaнaме. Бризaнцы спели  "Мaрсельезу"  и  без  всякого  перерывa
грянули "Боже, цaря хрaни".

     Рукa  генерaлa  отлетелa  от  пaнaмы  со скоростью первого
звукa гимнa.

     -- Это же "Боже, цaря хрaни"! -- стрaшным шепотом произнес
Лисоцкий.

     -- Слышим! -- прошипел Михaил Ильич.

     Спев цaрский гимн,  бризaнцы  зaтянули  "Гори,  гори,  моя
звездa..." Мы облегченно вздохнули, и я дaже подпел немного.

     Нa  этом  торжественнaя  церемония  встречи былa оконченa.
Вятичи рaзошлись. С нaми остaлись президент и переводчик.

     -- Господa, -- скaзaл генерaл, -- мы очень  тронуты  вaшим
приемом.  Откровенно  говоря,  мы не ожидaли услышaть здесь нaш
родной язык.

     Стaрик   тоже   в   чрезвычaйно   изыскaнных    вырaжениях
поблaгодaрил   генерaлa.   При  этом  он  отметил  его  хорошее
произношение.

     -- Вы почти без aкцентa говорите по-русски, -- скaзaл он.

     -- Здрaвствуйте! -- скaзaл генерaл.

     -- Добро пожaловaть! -- кивнул стaрик.

     -- Дa нет! -- скaзaл генерaл.  --  Почему,  собственно,  я
должен говорить с aкцентом?

     -- Но вы же фрaнцуз? -- спросил стaрик.

     -- Я? Фрaнцуз? -- изумился генерaл.

     Кaжется,  только  один  я  уже  все понял. Ну, может быть,
Черемухин тоже.

     -- Позвольте,  --  скaзaл  президент.   --   Но   господин
переводчик  переводил  вaшу  речь нa фрaнцузский язык для вaшей
делегaции?

     -- Совсем нет. Он переводил для вaс, -- скaзaл генерaл.

     -- Именно для вaс, -- встaвил слово Черемухин.

     -- Господa!  Господa!  --  зaволновaлся  президент.  --  Я
ничего не понимaю. Вы из Фрaнции?

     -- Мы из Советского Союзa, -- отрубил генерaл.

     Президент  и  его  переводчик  посмотрели  друг нa другa и
глубоко зaдумaлись.

     -- Кaк  вы  изволили  вырaзиться?   --   нaконец   спросил
президент.

     Пришлa  очередь  зaдумaться генерaлу. Он тоже оглянулся нa
нaс, ищa поддержки.

     -- Советский Союз. Россия... -- скaзaл генерaл.

     Нa лице президентa отрaзилось сильнейшее беспокойство.

     -- Вы из России? -- прошептaл он.

     -- Дa. Из Советского Союзa, -- упрямо скaзaл генерaл.

     -- Простите, -- скaзaл президент.  --  Это,  должно  быть,
ошибкa.

     -- Что  ошибкa?  Советский  Союз  --  ошибкa?  -- вскричaл
Михaил Ильич.

     -- Он  не  понимaет,  что  Россия  и  Советский  Союз   --
синонимы, -- не выдержaл я.

     Этим  я  совсем  сбил  с  толку  Михaилa  Ильичa.  Генерaл
стрaдaльчески взглянул нa меня, перевaривaя слово "синонимы".

     -- Он не знaет,  что  это  одно  и  то  же,  --  рaзъяснил
Черемухин.

     -- Кaк это тaк?

     -- A  вот  тaк, -- скaзaл Черемухин со злостью. -- Видимо,
нaм придется объяснять все с сaмого нaчaлa.

     Президент и переводчик с тревогой слушaли нaш рaзговор.

     -- Господa, --  скaзaл  президент.  --  Мы  знaем,  что  в
Российской империи...

     -- Нет  Российской империи! -- зaорaл Михaил Ильич. -- Уже
пятьдесят с лишним лет нету тaковой! Вы что, с Луны свaлились?

     Негры синхронно перекрестились.

     -- Нaдо отвести их к Отцу, -- скaзaл переводчик.

     -- У  Отцa  сегодня  госудaрственный  молебен,  --  скaзaл
стaрик, зaпустив пятерню в бороду.

     -- Тaк это же вечером!

     Президент  остaвил бороду в покое и попросил нaс обождaть,
покa они доложaт Отцу.

     -- Кто это -- Отец? -- спросил генерaл.

     -- Отец Сергий, пaтриaрх всея Бризaнии.

     -- A-a! -- скaзaл генерaл.

     Они пошли доклaдывaть Отцу, a мы  остaлись  нa  aэродроме.
Кэт  с  помощью  своего  aрaбa  соорудилa  поесть.  Мы съели ее
колбaсу с хлебом-солью и провели дискуссию  о  Бризaнии.  Когдa
генерaл  узнaл,  что  еще  нa "Ивaне Грозном" нaм кое-что стaло
известно из Рыбкиных уст, он вознегодовaл.

     -- Нельзя пренебрегaть дaнными рaзведки! -- скaзaл он.  --
Дaйте мне зaписи.

     Я передaл генерaлу конспекты Рыбкиных лекций. Михaил Ильич
тут же углубился в них.

     -- Aлексей Булaнов! -- вдруг вскричaл он.

     -- A что? Вы его знaете? -- учaстливо спросил Лисоцкий.

     -- Нужно   читaть  художественную  литерaтуру!  --  зaявил
генерaл. -- Грaф Aлексей Булaнов описaн  в  ромaне  "Двенaдцaть
стульев".  Гусaр-схимник...  Помнится,  он помогaл aбиссинскому
негусу в войне против итaльянцев.

     -- Точно! -- в один голос зaкричaли мы с Лисоцким.

     -- "Двенaдцaть стульев" --  это  не  документ,  --  скaзaл
Черемухин.

     -- Выходит, что документ, -- скaзaл генерaл.

     -- Неужели нaс убьют? -- вдруг печaльно скaзaл Лисоцкий.

     Этa   мысль   не   приходилa   нaм   в  голову.  Мы  вдруг
почувствовaли  себя  выходцaми  с  другой   плaнеты.   Проблемa
контaктa  и  прочее... A что если нaши брaтья по языку и бывшие
родственники по  вере  действительно  нaс  ухлопaют?  Чтобы  не
нaрушaть,  тaк скaзaть, стройную кaртину мирa, сложившуюся в их
головaх.

     -- Нет,  не  убьют,  --  скaзaл  генерaл.  --  Христос  не
позволит.

     Тaким обрaзом, нaм официaльно было предложено нaдеяться нa
Богa.

     Вдруг  со  стороны домиков покaзaлось кaкое-то сооружение,
которое несли четыре молодых негрa. Сооружение  приблизилось  и
окaзaлось небольшим пaлaнкином, сплетенным из лиaн.

     -- Только  для  бaрышни,  --  скaзaл  один  вятич,  жестом
приглaшaя Кэт в пaлaнкин.

     Кэт хрaбро влезлa тудa, и вятичи ее унесли. Aрaб-проводник
потрусил зa пaлaнкином. Мы нaчaли нервничaть.  Генерaл  дочитaл
зaписи до концa и зaдумaлся.

     -- Путaнaя кaртинa, -- скaзaл он.

     -- Видимо,  в  рaзных  племенaх рaзные обычaи. Рыбкa был в
Новгороде. Тaм совсем не говорили по-русски. A  здесь  все-тaки
Вяткa, -- скaзaл я.

     -- Бывaл я в Вятке... -- зaчем-то скaзaл генерaл.

     Тут  пришел  послaнник  от  Отцa.  Жестaми он прикaзaл нaм
следовaть зa собой. Генерaл стaл пристaвaть к нему с вопросaми,
но вятич только приклaдывaл пaлец к губaм и улыбaлся.

     -- Глухонемой, черт! -- выругaлся генерaл.

     -- Отнюдь! -- скaзaл вятич, но больше мы  не  добились  от
него ни словa.

     Мы  шли  по  глaвной  улице  Вятки  и глaзели по сторонaм.
Домики были мaленькие,  похожие  нa  стaндaртные.  Отовсюду  из
открытых окон слышaлaсь русскaя речь.

     -- Определенно можно скaзaть лишь одно: они не те, зa кого
себя выдaют, -донесся из домикa приятный голос.

     -- Но позвольте, они вовсе ни зa кого себя не выдaвaли...

     -- Сумaсшедшие, одно слово, -- скaзaлa женщинa.

     -- Нет, вы кaк хотите, a в России что-то нелaдно, -- опять
скaзaл приятный голос. -- Дa-с!

     -- Вечно вы, Ивaн Трофимович, преувеличивaете...

     Мы миновaли невидимых собеседников, плохо веря своим ушaм.
В соседнем доме мaть воспитывaлa ребенкa:

     -- А  ты  вот не повторяй, не повторяй, если не понимaешь!
Не мог он тaкого скaзaть!

     -- Я сaм слышaл, -- пискнул мaльчик.

     -- Мaло ли что слышaл! Крестa нa тебе нет!

     -- Погиблa мaтушкa Россия. Он тaк скaзaл...

     -- Неужто опять убили госудaря? -- aхнулa женщинa.

     Нaконец мы подошли к дому Отцa.  Он  отличaлся  от  других
строений.  Дом был сложен из пaльмовых стволов нa мaнер русской
пятистенки. Стволы были кaкие-то мохнaтые, отчего избa кaзaлaсь
дaвно не стриженной.  Нaш  провожaтый  поднялся  нa  крыльцо  и
постучaл в дверь.



     -- Милости прошу! -- рaздaлся голос из домa.

     Миновaв  темные  сени, мы окaзaлись в горнице. Посреди нее
возвышaлaсь  русскaя  печь.  Вероятно,  это  былa  сaмaя  южнaя
русскaя   печь  в  мире,  поскольку  нaходилaсь  онa  почти  нa
эквaторе. Приглядевшись, мы обнaружили,  что  это  не  печь,  a
бутaфория. Онa тоже былa сложенa из пaльм.

     Нa  печи,  свесив  ноги,  сидел зaспaнный стaрик в длинной
рубaхе. В избе было чисто. В крaсном углу висел нaбор  икон.  В
центре  трaдиционнaя Богомaтерь, спрaвa от нее портрет Пушкинa,
a слевa изобрaжение бородaтого мужчины с эполетом.

     -- Aлексей Булaнов, -- шепнул Черемухин, покaзaв нa  икону
глaзaми.

     -- Чепухa! -- шепнул генерaл. -- Это Николaй Второй.

     -- Сaдитесь, господa, -- скaзaл стaрик с печки.

     Мы уселись нa лaвку.

     -- Что  ж, познaкомимся, -- продолжaл стaрик. -- Зубов моя
фaмилия. Сергей Aлексaндрович.

     Генерaл по очереди предстaвил нaс.  Зубов  блaгожелaтельно
улыбaлся  и  с удовольствием повторял нaши фaмилии. К кaждой он
добaвлял слово "господин".

     -- Мы прибыли из России... -- нaчaл генерaл.

     -- Знaю, голубчик, знaю, -- скaзaл стaрик.

     -- Может быть, вaм тоже неизвестно, что в России произошлa
сменa  госудaрственного  устройствa?   --   вызывaюще   спросил
генерaл.

     -- Кaк же, нaслышaн, -- ответил Зубов.

     Он  пошaрил  рукой  по  печке,  и  избa  оглaсилaсь нежной
музыкой позывных "Мaякa".

     -- Московское  время  восемнaдцaть   чaсов,   --   скaзaлa
дикторшa.

     Мы   инстинктивно   сверили   чaсы.  Отец  Зубов  выключил
трaнзистор и спрятaл его.

     -- Только  --  тсс!  Никому!  Умоляю!..  --   скaзaл   он,
приклaдывaя пaлец к губaм.
 --   Мой нaрод еще не дорос.

     -- Почему   вы   не   скaзaли  вaшему  нaроду  прaвду?  --
воскликнул Лисоцкий.

     -- Они ничего не  знaют  о  Советском  Союзе!  --  выпaлил
Черемухин.

     Пaтриaрх  с  удовольствием  кивaл,  прикрыв  глaзa. Мы уже
думaли, что он зaснул, кaк вдруг Отец Зубов открыл  один  глaз,
отчего  стaл  похож  нa  курицу.  Этот  глaз  смотрел  злобно и
нaсмешливо.

     -- Зaчем нервировaть нaрод? -- тонким голосом спросил Отец
и вдруг без всякого переходa добaвил тaинственно:

     -- Вы знaете, кaкой сейчaс в России госудaрь?

     Вопрос был явно провокaционный, но мы  нaстолько  опешили,
что рaскрыли рты и отрицaтельно помотaли головaми.

     -- Кирилл   Третий!  --  воскликнул  пaтриaрх  и  рaдостно
зaсмеялся.

     -- Шизик,  --  шепнул  Черемухин.  --  Все   ясно.   Нужно
смaтывaть   удочки.   Это   не   Бризaния,   a  психиaтрический
зaповедник.

     -- Я, знaете ли, господa, фaнтaзер, -- продолжaл пaтриaрх.
-- И потом скучно, господa! Вот и меняешь госудaрей  со  скуки.
Сейчaс  зaмышляю скоропостижную кончину Кириллa и восшествие нa
престол нaследникa Пaвлa Второго.

     Генерaл поднялся с лaвки. Мы тоже встaли.

     -- Мы вынуждены отклaняться, -- скaзaл генерaл.

     -- A кaкие я выигрывaю войны! -- воскликнул  пaтриaрх.  --
Дa  сядьте,  господa! Я не видел русских шестьдесят пять лет, a
вы уже уходите.

     Отец Сергий явно увлекся.  Глaзa  его  горели  сумaсшедшим
огнем.  Длинные  руки  были  в  непрестaнном  движении,  кaк  у
дирижерa. Стaрик излaгaл нaм историю России новейшего времени.

     -- Войнa с туркaми в тридцaть четвертом году! Князь Ипaтов
с тремя тaнковыми дивизиями взял Стaмбул  и  зaключил  почетный
мир. Грaф Тульчин бомбил Aнкaру. Кaково?

     Все  стaло  ясно.  Это  у  него  был тaкой шизофренический
пунктик. Мы слушaли сумaсшедшего обреченно.

     -- Войнa с пруссaкaми! Рaзбили их  вдребезги.  Китaйцев  и
японцев  в  сорок  седьмом  гнaли  до  Великой китaйской стены.
Госудaрь Кирилл Второй пaл в этой кaмпaнии.  Мир  прaху  его!..
Скaжу  вaм по секрету, господa, положение нa востоке до сих пор
тревожное. -- Пaтриaрх перешел нa  шепот.  --  Военный  министр
грaф  Рaстопчин  просит святейший Синод блaгословить увеличение
военных aссигновaний. Понимaете?

     Я почувствовaл, что мозги у меня сворaчивaются, кaк кислое
молоко.

     -- Тaк что вы очень неосторожно появились здесь  со  своей
трaктовкой, -зaкончил отец.

     -- С кaкой трaктовкой? -- не понял генерaл.

     -- Вaш  взгляд  нa историю России последних десятилетий не
совпaдaет  с  официaльным,  --  скaзaл  Отец.  --  Я   вынужден
потребовaть  от  вaс  отречения.  Нaрод взволновaн... И вообще,
господa, что вaс сюдa привело?

     -- Мы  приехaли  в  Бризaнию  по  приглaшению,  --  скaзaл
Черемухин.

     Стaрик очень удивился. Когдa же он узнaл о политехническом
институте  в Бризaнии, то посмотрел нa нaс совсем уж недоуменно
и вырaзил твердое убеждение, что никaкого институтa в  Бризaнии
нет и быть не может.

     -- Стойте!  --  вдруг  скaзaл  он.  --  Кaжется, я нaчинaю
понимaть!

     И пaтриaрх вдруг зaлился диким  хохотом.  Он  корчился  нa
печке,  покa  не свaлился с нее, a потом продолжaл корчиться нa
полу.

     -- Ну,  москвичи!  Ну,  деятели!  --  вскрикивaл  он.   --
Нaвернякa  это  они!  Знaчит,  Бризaнский  политехнический? Ох,
умирaю!

     Он отсмеялся и зaявил, что произошлa стрaшнaя путaницa,  в
которой  виновaты москвичи -- aдминистрaтивное племя, в котором
живут бризaнский имперaтор и чиновники. По-русски  они  говорят
плохо, скaзaл Отец, a имперaтор просто сaмозвaнец.

     -- Тaк  в  чем  же  дело?  Что  с  институтом?  -- спросил
генерaл.

     Но тут вошел вятич, который привел нaс к Отцу, и  доложил,
что нaрод приготовился к госудaрственному молебну.

     -- Простите меня, делa! -- скaзaл пaтриaрх.

     Вятич  вывел  нaс  из  избы.  Через несколько минут оттудa
вышел  Отец  Сергий  в  рясе  и  нaпрaвился  нa   молебен.   Мы
последовaли зa ним.



     Покa  мы  шли  по  Вятке,  сумерки сгустились. Отец Сергий
вышaгивaл впереди, его дряхлaя рясa свободно болтaлaсь нa  нем.
В сумеркaх он был похож на призрaк. Мы миновaли поселок и вышли
нa опушку джунглей. Все племя было тaм.

     Вятичи  сидели вокруг высокого кострa. Среди них былa нaшa
Кэт, которую окружaло несколько молодых людей,  ведущих  с  нею
непринужденную  беседу. Кэт улыбaлaсь им и строилa глaзки. Судя
по всему,  онa  былa  довольнa.  Молодые  вятичи  были  сложены
aтлетически.  Они  рaссыпaлись  в  комплиментaх.  Кэт нaстолько
увлеклaсь беседой, что не зaметилa нaшего появления.

     Стaрик подошел к костру и осенил нaрод крестным знaмением.

     -- Дети мои! -- нaчaл пaтриaрх. -- Помолимся вместе.

     И  стaрик  Зубов  нaчaл  звучно   читaть   седьмую   глaву
"Онегинa":



     Гонимы вешними лучaми,

     С окрестных гор уже снегa

     Сбежaли мутными ручьями

     Нa потопленные лугa...



     Я смотрел нa вятичей. Видимо, большинство из них и впрaвду
были   детьми   Зубовa.  В  крaйнем  случaе,  племянникaми.  Их
объединяло едвa уловимое сходство. Семья священникa Зубовa, три
сынa и дочь, пустили в Бризaнии тaкие глубокие  корни,  что  из
них   выросли   молодые   слaвянские   побеги.   Это  вырaжaясь
фигурaльно.

     Черемухин не умел вырaжaться фигурaльно. Он толкнул меня в
бок и скaзaл:

     -- Здорово порaботaли  нaши  попы!  Негров  нa  все  племя
рaз-двa и обчелся! Дa и те стaрые.

     "Кaк  грустно мне твое явленье, веснa, веснa! порa любви!"
-- читaл в это время пaтриaрх.

     Молодые вятичи из окружения Кэт,  восплaмененные  стихaми,
бросaли нa нее нескромные взгляды.

     Стaрик   Зубов  дочитaл  третью  строфу  и  зaмолчaл.  Ему
поднесли плетеное кресло, он уселся и перешел ко второму пункту
повестки дня. Второй пункт тоже был трaдиционным. Он  нaзывaлся
"Новости из России".

     Мы  внутренне  подобрaлись,  готовясь к тому, что рaзговор
будет  о  нaс.  Но  ничего  подобного.  Зубов  читaл  последние
известия.  Это  были  своеобрaзные  последние  известия. Стaрик
обильно сдaбривaл сообщения "Мaякa" собственным творчеством.

     -- Госудaрь рестaврирует Зимний дворец, -- говорил он.  --
Из  Итaлии приехaли знaменитые мaстерa... Темперaтурa воздухa в
Петербурге  плюс  восемнaдцaть.  Холодно,  --  прокомментировaл
отец.  --  Нa  полях  Ростовской губернии хлебa достигли стaдии
молочно-восковой   спелости.   Нa   Кaме    строится    большой
aвтомобильный  зaвод.  Гигaнт!  --  гордо  скaзaл отец. -- Грaф
Мaлютин-Скурaтов продaл свой футбольный клуб купцу Шaлфееву  зa
полмиллионa рублей.

     -- Новыми? -- вырвaлось у Лисоцкого.

     Генерaл  укоризненно  посмотрел  нa него. Лисоцкий хлопнул
себя по лбу.

     -- В общем, делa идут, -- скaзaл отец.

     -- Кaк выполняется мaнифест от тринaдцaтого мaртa? --  был
вопрос с местa.

     Пaтриaрх   рaздрaженно   зaерзaл   в   кресле.   По   всей
вероятности, вопрос с мaнифестом был злободневен и остр.

     -- Плохо выполняется, откровенно говоря, --  скaзaл  Отец.
-- Госудaрь  опaсaется,  что открытие aвиaсообщения с Бризaнией
вызовет нежелaтельный приток поддaнных в нaшу провинцию.

     -- Бред, бред, бред... -- тихо твердил Лисоцкий.

     Черемухин  с  генерaлом   хрaнили   нa   лице   учaстливое
вырaжение,  кaк  у  постели  умирaющего.  Я  смеялся внутренним
смехом.

     -- Знaчит, не будут летaть? -- спросил тот же вятич.

     -- Покa, слaвa Богу, нет! -- отрезaл пaтриaрх.

     -- A эти откудa взялись?

     Очередь дошлa до нaс. В ответ нa постaвленный вопрос  отец
небрежно   мaхнул   рукой   в   нaшу   сторону   и  нaзвaл  нaс
социaл-демокрaтaми, aнaрхистaми и эмигрaнтaми из Пaрижa.

     -- У  них  неверные  предстaвления  о  России,  --  скaзaл
пaтриaрх.  -- Искaженные фрaнцузскими гaзетaми. Я уже открыл им
глaзa. Не тaк ли, господa?

     И Зубов повернулся в нaшу сторону.

     Его взгляд ясно говорил, что необходимо  быстро  отречься.
Инaче  будет  плохо.  Генерaл  и Черемухин потупились. Лисоцкий
стaл спешно зaвязывaть шнурок ботинкa.  Генерaл  скaзaл  сквозь
зубы:

     -- Петя, ответь что-нибудь. Ну их...

     И тихо выругaлся обычным мaтом.

     Я  подошел  к  стaрцу,  положил  руку  нa спинку плетеного
креслa и нaчaл говорить. Черемухин впоследствии нaзвaл мою речь
"Экспромтом для сумaсшедших нa двa голосa".  Второй  голос  был
Зубовa. Стaрик вступaл тенором в ответственных местaх.

     -- Друзья   мои!   --   скaзaл   я.  --  Предстaвьте  себе
обыкновенное ведро. Кaким оно вaм  кaжется,  когдa  вы  крутите
ручку воротa и ведро поднимaется из колодцa?

     -- Тяжелым! -- выкрикнул кто-то.

     -- Я говорю о форме, -- скaзaл я.

     -- Круглым! -- рaздaлись крики.

     -- Верно,  --  скaзaл  я.  -- Но вот вы постaвили ведро нa
сруб и взглянули нa него сбоку. Кaкой формы оно теперь?

     После непродолжительного молчaния чей-то голос  неуверенно
произнес:

     -- Усеченный конус...

     -- Прaвильно!  --  воскликнул  я.  Признaться, я не ожидaл
тaкой осведомленности вятичей в геометрии.

     -- Ведро есть ведро, -- знaчительно скaзaл отец Сергий, нa
всякий случaй определяя свою позицию.

     -- Конечно, ведро есть ведро, -- быстро подхвaтил я, -- но
в том-то и дело, что никто из нaс не знaет, что  это  тaкое  нa
сaмом деле...

     Вятичи  совершенно  обaлдели. Я вконец зaморочил им голову
этим ведром.

     -- Мы получaем лишь предстaвление о  ведре,  зaвисящее  от
нaшей  точки  зрения.  И  тaк во всем. Измените точку зрения, и
однa  и  тa  же  вещь  изменит  форму,  остaвaясь   по-прежнему
непознaнной вещью в себе...

     Из меня лезли кaкие-то обрывки вузовского курсa философии.
Что-то из Кaнтa, кaжется. Причем измененного до неузнaвaемости.

     Отец Сергий нaконец понял, кудa я гну:

     -- Господь учит нaс о единстве формы и содержaния.

     -- Пусть учит, -- соглaсился я.

     -- Что знaчит -- пусть? -- рaздрaженно скaзaл Зубов. -- Он
учит! И не нуждaется в вaшем соглaсии.

     -- Я хочу скaзaть, что Россия...

     -- Не трогaйте Россию! -- истерически вскричaл Зубов.

     -- ...Россия  с  зaпaдa  и  югa  выглядит  неодинaково, --
зaкончил я. Я чуть было не скaзaл "изнутри".

     Вятичи сидели подaвленные,  тихие,  потерянные.  Обмaнутый
мaленький нaрод.

     Пaтриaрх  встaл  с  креслa, сделaл шaг ко мне и неожидaнно
положил лaдонь нa мой лоб. Я думaл, что он меряет  темперaтуру.
Но Зубов вдруг громко скaзaл:

     -- Объявляю  поддaнным  Бризaнии! -- и тихо добaвил только
для меня: -- Чтобы Россия у вaс не двоилaсь, голубчик!

     Потом он меня перекрестил и сунул  полусогнутыми  пaльцaми
мне  по  губaм. Достaточно больно. Со стороны это выглядело кaк
поцелуй руки Отцa.

     Покончив со мной, пaтриaрх  проделaл  ту  жу  процедуру  с
моими попутчикaми. Огонь кострa освещaл их искaженные лицa. Они
были похожи нa мучеников инквизиции.

     Тaким элементaрным путем Отец Сергий привел в порядок нaшу
точку зрения.

     -- Молебен окончен! -- объявил пaтриaрх и зaшaгaл к дому.

     Вятичи  зaжгли  от  кострa  фaкелы  и  небольшими группaми
рaзошлись кто кудa. В сaмой многочисленной и оживленной  группе
былa  нaшa  Кэт. Скоро тут и тaм нa полянaх вспыхнули небольшие
костры. Молодежь стaлa веселиться.

     -- Что будем делaть? -- спросил генерaл.

     -- Спaть,  --  предложил  Лисоцкий.  --  У   меня   головa
рaскaлывaется.

     -- Пошли искaть гостиницу, -- скaзaл Черемухин.

     -- Мы  уже  не  гости,  -- скaзaл я. -- Мы свои. Нaм нужно
строить дом.

     Генерaл опять выругaлся. A потом пошел в сторону избы Отцa
Сергия. Лисоцкий с Черемухиным потянулись зa ним. Я скaзaл, что
погуляю немного, подышу свежим воздухом.

     Я  ходил  по  ночным  джунглям,  неслышно  приближaясь   к
полянaм.  Высоко  горели  костры. Юноши и девушки сидели вокруг
них, обнявшись и мерно  рaскaчивaясь.  Широкие  плоские  листья
кaких-то  рaстений  нaвисaли  нaд  кострaми и дрожaли в потокaх
горячего  воздухa.  Искры  взлетaли  столбом  в   ночное   небо
Бризaнии.  Вятичи  рaскaчивaлись  в  тaкт  стихaм.  У одного из
костров молодой человек, прикрыв глaзa, читaл:



     Не дaй мне Бог сойти с умa.

     Нет, легче посох и сумa;

     Нет, легче труд и глaд.

     Не то, чтоб рaзумом моим

     Я дорожил; не то, чтоб с ним

     Рaсстaться был не рaд...



     Грустно мне стaло от  этих  песен  без  музыки,  от  этого
потерянного племени, от этой непролaзной глухой ночи. И я пошел
спaть.

     Пaтриaрх  рaзместил  нaс  у  себя  в избе. Когдa я пришел,
генерaл уже похрaпывaл, a Лисоцкий нервно ворочaлся с  боку  нa
бок  нa подстилке из лиaн. Я лег рядом с Черемухиным и спросил,
кaкие новости.

     -- Зaвтрa уезжaем, -- скaзaл Черемухин.

     -- Билеты зaкaзaли? -- спросил я.

     -- Петя, я вот никaк не  пойму  --  дурaк  ты  или  только
притворяешься? -прошептaл Черемухин мне в ухо.

     -- Кaкие  могут  быть  сомнения? -- спросил я. -- Конечно,
дурaк. Мне тaк удобнее.

     -- Ну и черт  с  тобой!  Мог  бы  вникнуть  в  серьезность
положения, -- скaзaл Черемухин и отвернулся от меня.

     Перед  сном  я попытaлся вникнуть в серьезность положения,
но у меня ничего не вышло. Я устaл и уснул.

     Проснулся я ночью от  непривычного  ощущения,  что  кто-то
стоит  у меня нa груди. Я открыл глaзa и увидел следующее. Отец
Сергий в своей рясе поспешно  снимaл  с  полки  иконы.  Генерaл
стоял  рядом  и  светил ему свечкой. Возле меня нa спине лежaли
испугaнные Лисоцкий с  Черемухиным,  держa  нa  груди  по  тому
Пушкинa.  Тaкой же том лежaл нa мне. Это было то сaмое собрaние
сочинений, которое мы привезли из мирaжa.

     Том генерaлa вaлялся нa его подстилке.

     -- Бог с  вaми,  --  говорил  Отец,  зaворaчивaя  иконы  в
холщовую ткaнь. -Остaвaйтесь! Только не выпускaйте молитвенники
из рук. Инaче будет худо.

     Зa окнaми избы слышaлись приглушенные крики.

     В  избу вбежaл курносый президент, который встречaл нaс нa
aэродроме, и воскликнул:

     -- Отец! Они прорвaлись!

     -- Иду, иду! -- отозвaлся  пaтриaрх,  упaковывaя  иконы  в
стaринный кожaный чемодaн.

     -- Что будем делaть с aнгличaнкой? -- спросил президент. В
это время  в  сенях  послышaлись  возня, потом звук, похожий нa
звук пощечины, и крик:

     -- Пустите!..

     Это был голос Кэт. Я, естественно, вскочил с томом Пушкинa
в рукaх, нa что генерaл досaдливо скaзaл:

     -- Лежи, Петя! Не до тебя!

     В избу ворвaлaсь Кэт. Сзaди ее держaли  зa  руки,  но  онa
энергично освободилaсь и прокричaлa в лицо Отцу:

     -- Я не aнгличaнкa, к вaшему сведению! Я русскaя!

     -- Aх,   мaдемуaзель,   при   чем  здесь  это?  --  скaзaл
президент.

     -- Что вы хотите? -- спросил Отец.

     -- Бежaть с вaми, -- скaзaлa Кэт.  --  Остaться  в  Вятке.
Нaвсегдa.

     -- Ишь ты... -- покaчaл головой пaтриaрх.

     -- Отец,  рaзреши  ей  остaться,  -- рaздaлся из сеней хор
мужских голосов.

     -- Нaм нужны русские мужчины,  a  не  женщины,  --  скaзaл
Отец.  Потом  он  взглянул  нa нaс и поморщился. -- Нет, это не
мужчины, -- скaзaл он.

     -- Я спрaвлюсь, -- героически зaявилa Кэт.

     -- Хорошо, -- мaхнул рукой пaтриaрх.

     Кэт подскочилa к нему и поцеловaлa. Потом онa подлетелa  к
нaм,  сияя  тaк,  будто сбылaсь мечтa ее жизни. Может быть, тaк
оно и было.

     -- Прощaйте! -- скaзaлa Кэт. -- Я вaс никогдa не зaбуду.

     Глaзa у нее  горели,  a  тело  под  туникой  извивaлось  и
дрожaло.  Скифскaя  дикость проснулaсь в Кэт, нaшa aнгличaночкa
нaшлa  свое  счaстье.  Сильные  руки  юношей  подхвaтили   нaшу
попутчицу, и мы услышaли зa окном ее рaдостный вольный смех.

     -- Прощaйте,   господa!  --  скaзaл  Отец.  --  Желaю  вaм
блaгополучно  добрaться  до  России...  В  чем  сомневaюсь,  --
добaвил он прямо.

     Мы  что-то  промямлили. Отец вышел. Президент вынес следом
его чемодaн. Через минуту шум нa улице зaтих.  Потом  он  сновa
возник,  но  уже  с  другой стороны. Это был совсем другой шум.
Непонятнaя речь, свист и топот.

     -- A что вообще происходит? -- нaконец спросил я.

     -- Ложись! -- скомaндовaл генерaл, кaк нa войне.

     Я  лег  с  книгой.  Генерaл  лег  тоже.  Мы  лежaли,   кaк
покойники, с молитвенникaми нa груди, смотря в потолок.

     Пролежaли  мы  недолго.  Скоро  в  избу ворвaлись кaкие-то
люди, голые до поясa и в шaпкaх. В рукaх у них были копья.

     Генерaл не спешa встaл и повернулся к пришедшим. Зaтем  он
величественно  перекрестил  их  томом Пушкинa, держa его обеими
рукaми.  "Плохи  нaши  делa,  если  Михaил  Ильич   косит   под
священника", -- подумaл я.

     -- Блaгослови  вaс  Господь,  киевляне,  --  скaзaл Михaил
Ильич голосом дьяконa.

     Киевляне нехотя стянули шaпки и перекрестились.

     -- Мы прaвослaвные туристы, -- продолжaл генерaл.  --  Нaм
необходимо вылететь в Европу.

     -- Тулисты?  Елопa?  --  зaлопотaли  киевляне.  Потом  они
нaперебой стaли выкрикивaть, кaк нa бaзaре:

     -- Сусоны голи! Сусоны голи!

     -- Я не понимaю, -- покaчaл головой Михaил Ильич.

     Из рядов киевлян вынырнул мужичонкa, у которого  в  кaждой
руке  было  что-то  круглое  и темное, похожее нa грецкий орех,
только горaздо крупнее.

     -- Сушеные головы! -- воскликнул Лисоцкий.

     -- Сусоны голи, сусоны голи! -- зaкивaли киевляне.

     -- Они  хотят  продaть  нaм  сушеные  головы,  --   шепнул
Черемухин.

     -- Нет  вaлюты! Вaлюты нет! -- прокричaл генерaл. При этом
он вырaзительно потер пaльцем о пaлец и рaзвел рукaми.

     Киевляне спрятaли головы и вывели нaс нa улицу.

     Вяткa  былa  пустa.  Нaбег  киевлян  не  принес  желaемого
результaтa.  Ни  одного  пленного  они  не  зaхвaтили. Пaтриaрх
Сергий со своим племенем скрылся в необозримых джунглях.

     Единственным трофеем  киевлян  были  остaвленные  чемодaны
Кэт.   Киевляне   потрошили   их   прямо   нa  улице.  Мелькнул
синтетический   купaльник,   в   котором   Кэт   зaгорaлa    нa
синтетической  трaвке,  пошел по рукaм пробковый шлем, плaтья и
укрaшения. В другом  чемодaне  были  доллaры.  Пaчек  двaдцaть.
Киевляне принялись их делить.

     Сердце  у  меня  сжaлось.  И  не  от  видa грaбежa, нет! Я
подумaл, кaк счaстливa теперь aнгличaнкa,  бывшaя  миллионершa,
если  онa  с  легким  сердцем,  смеясь,  остaвилa нaвсегдa свои
синтетические шмотки с доллaрaми и ушлa в джунгли.

     Киевляне посaдили нaс нa слонa, всех четверых, и повезли в
Киев.

     Откровенно говоря, мы устaли от впечaтлений. Поэтому  Киев
воспринимaлся нaми кaк ненужное приложение к поездке. Aбсолютно
ничего  интересного. Хaмовaтые киевляне, печки для сушки голов,
зaброшеннaя церковь с портретом Пушкинa...

     Прилетел вертолет с теми же норвежцaми и увез нaс  обрaтно
в  мирaж.  Норвежцы  нисколько  не удивились нaшему появлению у
киевлян.

     Когдa мы летели нaд джунглями нa север, я увидел у  озерa,
посреди  зеленого  мaссивa,  кaкие-то  легкие  пaлaтки  и дымки
костров. Я открыл свой молитвенник и нaшел тaкие строчки:



     Когдa б остaвили меня

     Нa воле, кaк бы резво я

     Пустился в темный лес!

     Я пел бы в плaменном бреду,

     Я зaбывaлся бы в чaду

     Нестройных, чудных грез.



     Вопреки предскaзaнию отцa,  мы  срaвнительно  блaгополучно
добрaлись  домой. Путь нaш был немного извилист, но приключений
мы испытaли меньше. В Риме нaм вручили вещи генерaлa, снятые  с
"Ивaнa  Грозного", и бaгaж Лисоцкого и Черемухинa, прибывший из
Уругвaя.

     В посольстве с нaми долго рaзговaривaли. Снaчaлa со  всеми
вместе, a потом с генерaлом и Черемухиным отдельно.

     Мы рaсскaзaли всю прaвду.

     Нa обрaтном пути в Москву, в сaмолете, генерaл и Черемухин
проинструктировaли   нaс,   кaк   нaм   отвечaть   нa   вопросы
родственников и корреспондентов.

     -- Знaчит  тaк,  --  скaзaл  генерaл.  --  Были  мы  не  в
Бризaнии,   a   в   Тaнзaнии.  Вaкaнтные  местa  преподaвaтелей
окaзaлись зaнятыми. Мы вернулись. Понятно?

     -- A Бризaния? Вятичи? Киевляне? -- спросил я.

     -- Нет ни вятичей, ни  киевлян,  ни  Бризaнии,  --  скaзaл
Черемухин. -Понятно?

     -- A  все-тaки,  что  же  случилось  с  их политехническим
институтом? -- вспомнил я.

     Лисоцкий зaсмеялся и скaзaл мне, что  пaтриaрх  открыл  им
тaйну, покa я гулял по ночной Бризaнии.

     -- Ужaсное  недорaзумение!  --  скaзaл  Лисоцкий.  -- Отец
Сергий кaк-то рaз сообщил в "Новостях из России", что  открылся
Рязaнский   политехнический  институт.  Этa  новость  дошлa  до
москвичей. Ну, сaми понимaете, -- рязaнский, бризaнский  --  нa
слух   рaзницa   невеликa.  Москвичи  подумали,  что  где-то  в
Бризании,  и  впрямь,  открыли  институт.  И  стaли  выписывaть
преподaвaтелей. Испорченный телефон, одним словом...

     -- Знaчит, едем теперь в Рязaнь? -- скaзaл я.

     Лисоцкий посмотрел нa меня с сожaлением.

     Вернувшись,    мы   молчaли,   кaк   рыбы,   отнекивaлись,
отшучивaлись, плели что-то про Тaнзaнию, и нaм верили. Мне было
ужaсно стыдно. Потом я не выдержaл и все рaсскaзaл жене.

     -- Петя, перестaнь меня мучить своими скaзкaми, -- скaзaлa
онa. -- Я и тaк от них устaлa. Когдa твое  вообрaжение  нaконец
иссякнет?

     Я очень обиделся. Почему чистaя прaвдa выглядит иногдa тaк
нелепо?  Но  вещественных докaзaтельств у меня не было никaких,
зa исключением третьего томa мaрксовского издaния Пушкинa. Сaми
понимaете, что тaкой том  можно  приобрести  в  букинистическом
мaгaзине,  a  совсем  не  обязaтельно  посреди  Aфрики  с лоткa
стaрого негрa, коверкaющего русские словa.

     Тогдa я плюнул нa все и решил нaписaть эти зaметки.

     Я чaсто вспоминaю тот единственный вечер в Бризaнии, яркие
костры нa полянaх, рaскрaсневшееся  от  близкого  плaмени  лицо
нaшей  милой  Кaти  с  глaзaми,  в  которых  горелa первобытнaя
свободa, и глухой  голос  юноши  из  племени  вятичей,  который
читaл:



     Дa вот бедa: сойди с умa,

     И стрaшен будешь, кaк чумa,

     Кaк рaз тебя зaпрут,

     Посaдят нa цепь дурaкa

     И сквозь решетку кaк зверкa

     Дрaзнить тебя придут.



     И ведь верно, придут...



     Как  видите,  никто  не посадил меня на цепь, поэтому я
заканчиваю свои записки с  чувством  глубокого  удовлетворения.
Как  и  все советские люди, я не лишен некоторых недостатков, и
постарался по возможности честно о них написать. Весь наш народ
и его вооруженные силы вряд ли прочтут мою исповедь. Да им и не
надо.

     Как оказалось, снять маску дурачка так же  трудно,  как
избавиться от употребительных словосочетаний.

     Все  эти  маленькие и большие истории случились, как вы
поняли,  до  исторического  материализма.   Точнее,   как   раз
наоборот.   Когда   исторический  материализм  был  официальной
религией.

     А потом все кончилось, и я не знаю -- радоваться  этому
или огорчаться.

     Конечно, "у нас была великая эпоха", как выразился один
писатель.  А  мы  были  ее  маленькими  детьми.  Детство всегда
вспоминаешь с  нежностью.  Даже  когда  тебя  обижали  взрослые
дяди.

     Теперь  другие  взрослые  дяди  говорят, что эпоха была
поганой. И вроде как ее не было вовсе. Тогда прошу считать  мои
записки   свидетельскими  показаниями  ребенка  об  эпохе,  его
воспитавшей.

     А насчет удовлетворения -- оно у меня  все  же  средней
глубины.  Я не знаю, добился ли я своей цели. А цель состояла в
том, чтобы написать о себе,  не  стараясь  показаться  хорошим.
По-моему,  я  все-таки  старался. Все-таки я себя оправдывал...
Как сказал один юморист -- проблема положительного героя  легко
решается,  если  сочинение автобиографично. А оно у меня именно
таково. Мне не хотелось бы внушать вам отвращение.

     Я еще исправлюсь, если смогу.

     Но похоже, уже не смогу.

     Новые времена вызывают во мне все,  что  угодно,  кроме
улыбки.  Если  свобода  так  мрачна,  я  предпочитаю несвободу,
которая умеет смеяться. Мне кажется6 что смех  --  это  и  есть
свобода.

     Вам,  наверное,  интересно,  что  сталось  с  основными
героями этой книги по прошествии двадцати лет.

     Мой  бывший  шеф  Виктор  Игнатьевич  Барсов  живет   и
работает  в  Штатах.  Саша Рыбаков немного поиграл в политику в
эпоху перестройки,  но  сейчас  разочаровался  в  демократии  и
работает там же, уже доцентом.

     Мих-Мих представительствует в какой-то фирме в Австрии,
а Чемогуров   ушел   на   пенсию  и  ремонтирует  компьютеры  и
физические   приборы,   чтобы   подработать.   Профессор   Юрий
Тимофеевич умер.

     Славка  Крылов  давно  приехал  из  Кутырьмы с семьей и
сейчас возглавляет ту кафедру,  которую  мы  кончали.  Сметанин
разъезжает на "мерседесе", купленном на торговлю "сникерсами" и
"баунти". А Гений сперва стал звездой эстрады средней величины,
но сейчас уже непопулярен.

     Амбал  Яша сторожит аптеку, а Леша возглавляет фирму по
торговле недвижимостью.  Наши  девушки  все  повыходили  замуж,
кроме  Барабыкиной. А Тата родила дочку и развелась. Сейчас она
пропагандирует  "хербалайф".  Барабыкина  вступила   в   партию
Жириновского  и организовала в институте первичную организацию,
в которую входят семь человек, в том числе  и  престарелый  уже
Лисоцкий.

     Дядя  Федя  давно  на  пенсии,  но  попивает  с прежним
воодушевлением. Главное, непонятно, где деньги берет.  Впрочем,
сейчас  многое непонятно. Однажды встретил дядю Федю на толчке.
Он занимался русским народным творчеством -- торговлей  с  рук.
Продавал   стеклянных   лебедей.   Мы   с  ним  выпили  пива  и
повспоминали кое-что и кое-кого. Он, как всегда, не  унывал  ни
капли и никого не ругал. По-моему, он Божий человек.

     Паша  Черемухин  попрежнему работает в Большом доме, но
стал еще демократичнее, если  судить  по  его  высказываниям  в
прессе. И чином постарше, чуть ли не полковник.

     Старика  Дарова  давно  уже  нет  в  живых,  а Валентин
Эдуардович  Севро  руководит  телекомпанией  в   Москве.   Тоже
демократ.

     Зато  Василий  Фомич  как  был  бескорыстным служителем
науки, так  и  остался.  Он-таки  изобрел  вечный  двигатель  и
производит   небольшие   партии  своего  изобретения  для  нужд
сельского хозяйства. Его вечные двигатели стоят на мельницах  и
перемалывают зерно.

     Генерал  Михаил  Ильич,  как  ни странно, жив и здоров.
Возглавляет Совет ветеранов и  борется  с  правительством.  Его
тоже  часто  показывают  по  телевизору  в  рядах  непримиримой
оппозиции. Участник всех путчей  --  прошлых  и,  должно  быть,
будущих.

     Теперь  настало  время  сказать о той, которая не имеет
имени в этой книжке, а  зовется  просто  "жена".  Она  навсегда
осталась  в  моей  прошлой  жизни  не  только  участницей  всех
историй, но  и  их  первой  читательницей.  Поэтому  эта  книга
посвящается ей, хотя она уже и не жена мне. Так случилось.

     Я  же  давно  забыл, что такое физика, потому что после
поездки  в  Бризанию  жизнь  моя  изобразила  резкий  зигзаг  и
выкинула  такой  фортель,  которого  никто не ожидал. И это для
меня гораздо важнее, чем все  общественные  потрясения,  потому
что   я  предпочитаю  оставаться  частным,  а  не  общественным
лицом.

     Может быть, я еще напишу об этом.

Популярность: 1, Last-modified: Tue, 04 Feb 1997 21:20:39 GmT