---------------------------------------------------------------
 © Copyright Александр Башкуев
 Email: [email protected]
 Date: 28 Feb 2002
---------------------------------------------------------------

     


     А.Х. Бенкендорф
     1783-1844
     (Копия  парадного  портрета  кисти  Д.Доу из  серии  портретов  русских
генералов - участников Войны 1812 года. 1819-1829. Военная галерея 1812 год.
Оригинал уничтожен по Высочайшему повелению Императора Николая I в 1845 году.)



     Моцарт:
     Да! Бомарше ведь был тебе приятель;
     Ты для него Тарара сочинил,
     Вещь славную. Там есть один мотив...
     Я все твержу его, когда я счастлив...
     Ла ла ла ла... Ах, правда ли, Сальери,
     Что Бомарше кого-то отравил?
     Сальери:
     Не думаю: он слишком был смешон
     Для ремесла такого.
     Моцарт:
     Он же гений.
     Как ты, да я. А гений и злодейство -
     Две вещи несовместные. Не правда ль?
     Сальери:
     Ты думаешь?
     (бросает яд в бокал Моцарта)
     Ну, пей же...

     Я пишу эти строки сегодня - 4 октября  1841 года. Полчаса назад от меня
ушел мой личный врач и кузен  - Саша  Боткин. Второй инфаркт -- уж не шутка,
третий -- последний. Сперва врач стращал меня ужасами, а потом махнул рукой:
     - "Ни в  чем себе не отказывай, - сердце изношено: год, от силы  - два.
Ты никогда  не  слушал  меня:  пей, гуляй, делай,  что  хочешь,  -  медицина
бессильна", - и я услыхал, как за дверью заплакала моя Маргит. Вот и все.

     Шавал шавалим -- суета сует
     Вот и жизни подходит конец.
     Шавал шавалим -- подведу итог, -
     Мной остался ль доволен Творец...




     Когда мы с сестрой были маленькими, мама сказывала, как она появилась в
Империи. И я представляю себе это -- так.
     Апрельское  утро 1780  года в Санкт-Петербурге. С залива  дует холодный
ветер,  от коего смерзаются льдинки в воде. Пасмурно. В  порту бросила якорь
прусская шхуна. Эта утлая посудинка знала на своем веку и зерно, и - селедку
и время  не пощадило  ее.  На  палубе -  высокая  худощавая  девушка в сером
дорожном плаще. На нем крест, вышитый на груди -- знак Иезуитского Ордена.
     Но вот  - брошены веревки  и спущен мосток. Из  каюты  выходят матросы,
несущие  крохотный  сундучок   -  все  имущество   пассажирки.  Девушка   по
скользкому, обледенелому трапу сходит на  берег и  ледок похрустывает под ее
сапогами.  Пахнет  водорослями  и гнилой рыбой,  -  это не лучший причал.  К
гостье  подбегает  лакей, коий  кланяется, смешно  подпрыгивая и  подрыгивая
ножкой, и спрашивает:
     - "Mademoiselle Euler?"
     - "Вы ошиблись. Баронесса фон Шеллинг - к Вашим услугам".
     - "Майн шульд... Вас ждут. Вот карета - битте зер. Майн шульд..."
     В  другой  раз  мама  рассказывала  как  однажды  в  Франконии  --  под
Нюрнбергом  головорезы "старого  Эйрика"  остановили  забавного балагура  по
кличке Рейнике-Лис,  хваставшего, что  он умеет  обращать вещи в золото. Его
отвели в замок и посадили на цепь, ибо, сидя на цепи, золото делать удобнее.
     Увы, Лис  не сделал Эйрику золота,  зато  в замке завелась стая  лисят.
Разбойник не знал, куда глаза девать со  стыда. У  Лиса не  было ни кола, ни
двора -- ни фамилии. Кстати, фамилии не было и у Эйрика! Поэтому он заплатил
огромную  сумму  папе,  чтоб  тот  нарек Лиса --  "фон Шеллингом",  а внуков
разбойника  признал баронетами. Ему  нельзя  отказать  в  чувстве  юмора  --
"Schelling" можно  перевести  как  "Бубенцов",  иль "Бубенчиков".  (Когда  я
рассказал о сием Пушкину, он смеялся: "А по-нашему --  Балабол!") Прекрасная
фамилия для хитреца, не умевшего обращать вещи в золото!
     Рейнике-Лис был  весьма ловким, хитрым  и вызывающим доверие человеком.
Про него говорили  -- "он умел продать вам  вашу же деревянную ногу". Старый
Эйрик  был обратного теста -- классический рыцарь:  "зол,  свиреп  и вонюч".
Вместе их звали -- "Лис в  зятьях у  Волка". Эйрик  не был дурной человек, -
его звали "Der Edelich Raubritter"  -- Честный Рыцарь  с Большой Дороги. Да,
разумеется -- с Большой Дороги, но -- Рыцарь! Простолюдины любили разбойника
и  когда  суд объявил  ватагу  его  вне закона,  им  помогли  перебраться  в
Голландию.  Они попали из огня, да -- в полымя. Голландия  была в эти дни --
испанской  провинцией  и  испанцы  вытворяли  там  Бог  знает  что.  Поэтому
голландцы восстали, но что могут  штатские  против бывалых вояк?! Восставшие
гибли, как  овцы на бойне, и  "Der Edelich Raubritter"  вступился  за них. В
Голландии той поры не было еще своей знати и тамошнее дворянство зарождалось
в  битвах с  испанцами. Недаром  Голландская  Революция знаменует  окончание
Средних веков и начало Нового времени. Впервые в Истории к  Власти пробились
те,  кто  добился  всего  Трудом  и Талантами. Да,  разумеется,  все они  --
разбойники и смутьяны в  средневековом понятии. Но  не будь их  -  Бонапарт,
Меньшиков,  Кромвель  никогда  бы  не  пришли  к Власти,  а Ломоносов  -- из
Холмогор. Впервые  в Истории в стране победила лютеранская церковь, учившая:
"Все вещи -- в Труде и Трудом заработаны.  Природа -- Мать человека, но отец
его -- Труд!"
     Иные  смеются  над Шеллингами, называя  нас "разбойною  Кровью",  но...
Выдвинулись мы на том, что захватили  три корабля, везших золото из Америки.
За это Эйрика сделали адмиралом,  а Рейнике -- банкиром голландского короля.
Вскоре Рейнике  выдал дочь за племянника короля Англии и Голландии и род наш
стал -- правящим. Но деньги, и Власть -- портят. Большие деньги -- особенно.
     С  одним  из  потомков "Лиса и Волка" вышел конфуз. Он любил двоюродную
кузину и верил, что ему  с его родством и  деньгами -- сам черт  не брат. Но
когда девушка забеременела, преступную пару выгнали из страны. Тогда молодых
за  известную  сумму  принял  прусский  король.  Девушку  выдали   замуж  за
случайного жениха, пожаловав тому город Штеттин  в княжестве Ангальт-Цербст.
Через  четыре  месяца  после свадьбы она  родила девочку -- Софью  Фредерику
Шарлотту. У  юноши в  законном браке тоже появились дочки  и сын.  У старшей
родилась моя тетушка, - прусская королева. У сына в  браке с Софьей Эйлер --
моя мать. Как раз в  эти  годы Пруссия  воевала со всею  Европой и, конечно,
проигрывала. Народ стал роптать и королю стал искать "козлов отпущения". Ими
стали -- "жиды". Среди прочих видных семей Эйлеров тоже обвинили в участии в
"жидовском  заговоре". В тюрьме  бабушка  под пытками умерла.  Дед,  пытаясь
спастись, уплыл в Америку. Так и сгинул...
     Мама осталась круглою сиротой и жила в иезуитском монастыре, изучая там
химию. К  двадцати годам  она  защитила докторскую по применению порохов. За
это  ее  и  пригласила  к  своему  двору  тетка.  Урожденная Софья Фредерика
Шарлотта фон  Ангальт-Цербст, она же, -  Государыня Императрица -- Екатерина
Великая.

     В день приготовления  первого  для матушки фейерверка,  в  ее пороховую
палатку входит сама Государыня. Она явно навеселе (выиграно дело с турками),
походка  ее  неровна, на лице  блуждает улыбка,  руки болтаются. Императрицу
покачивает.  При входе она манит племянницу, пьяно целует в  обе щеки, затем
морщит  нос, брезгливо кривится  и будто  отмахивается. Государыня  начинает
стягивать  кружевные  перчатки, движения ее неверны,  она злится и  пытается
сорвать их, раскачиваясь из стороны в сторону. При этом венценосица  цепляет
реторту с каким-то снадобьем и матушка чудом  ловит стекло. С  укоризною она
говорит:
     - "Ни шагу далее, Ваше Величество, - иль Вы подорветесь".
     Государыня застывает, на ее лице пьяное изумление:
     - "Но ты же не дашь этому произойти?"
     - "Отнюдь, Ваше Величество. Ежели б я замышляла сие..."
     Мама  со значением показывает ступку для порохов,  двигает ее от царицы
и, вставая у Государыни на пути, произносит:
     - "Я прошу Вас покинуть сие помещение. Это - опасно для Вас..."
     Императрица,  пьяненько  подхихикивая  и делая  вид, что  хочет пройти,
играет  с племянницей,  как  кошка с  мышкой. Наконец,  та не  выдерживает и
схватив тетку  за руку,  сажает в кресло, стоящее за конторкой, где хранятся
всякие  записи.  Царица  порывается  встать, но  племянница,  удерживая  ее,
говорит:
     - "Я дам вам бальзам и аммоний. Вам полегчает".
     Тетушка,  как  капризная  девочка,  начинает мотать  головой  и  обидно
смеется:
     -  "Фи,  какой  мерзкий запах. Я думала, что так несет серой в аду! Ты,
гляжу, будто - черт! Взорвать меня тут  грозилась..." -- она вдруг багровеет
и по-пьяному злится,  -  "Ну,  взрывай, коль подослана! В кои-то веки родная
Кровь  из  Европы пожаловала,  а  туда же  -- взрывать меня  собралась!  Ну,
взрывай, - на!" -- с этими  словами пьяная  женщина рвет  платье у  себя  на
груди. К небывалому изумленью племянницы,  та видит, что под  платьем тонкая
стальная кольчуга!
     Государыня же  пьяно всхлипывает, с сожалением глядит на рваное платье,
кольчугу и с тоскою и чуть ли не - слезами бормочет:
     - "Жарко мне  в ней,  тяжело. Как - вериги ношу!  Раньше я на  утреннюю
молитву  чуть ли не  в исподнем ходила", -  государыня  плачет, и беззвучные
слезы медленно  катятся  по ее  пухлым  щечкам.  Матушка невольно подходит и
спрашивает:
     - "Да как же это? Что с Вами произошло?"
     Тетка утирает слезу, пьяно машет рукой и с яростью говорит:
     -  "Был  один...  Начальник  охраны.  Деньги  ему  обещали.  И графский
титул...  Он меня  в  бок ударил, я падаю, кровь кругом, боль, а он  стоит с
кровавым  ножом и опять -- вновь заносит. А я лежу  и понять не  могу --  за
что?! За что...
     Хорошо, - Гриша шпагу вынуть успел. Заколол своего  же начальника...  Я
потом месяц в перевязках ходила... Заросло..." - Государыня на миг умолкает,
задумывается,  вроде бы как  трезвеет, и, поднимаясь  из кресла, безразлично
бормочет, - "Ну, ладно... Работай. Не буду я  тебя отвлекать", -  она идет к
двери, но матушка, будто пересилив себя, просит вслед:
     - "Ваше Величество... Все тычут мне, что  я -- немка... Говорят,  - "Не
так  плоха  курляндская  Анна,  как завезенные  ею Бироны,  да Левенвольды!"
Говорят, и разве  что не ухмыляются мне в глаза!  Es ist... Не лучше ли  мне
вернуться домой?"
     Екатерина Великая поворачивается к племяннице и  странно глядит на нее.
Затем ковыляет назад и  грузно опускается в  кресло,  жестом приглашая  маму
присесть на скамейку для ног:
     - "Ты -- не Бирон, и не Левенвольде. А с другой стороны... Нет меня,  и
тебя вздернут на дыбу. За то, что я - твоя тетка. Поэтому... Коли  - сдохну,
а ты  не успеешь  в силу войти, --  держи  яд  при себе.  Как  родная  тетка
советую. Verstehen Sie?"
     Государыня  долго  глядит на  побледнелую  матушку, с  какой-то видимой
грустью ласкает ей волосы и бормочет:
     - "Я уже довольно  стара,  чтобы разучиться верить  в людей.  И не верю
почти ни  во что... Я  Верю  лишь  в Кровь. Мою с  тобой  Кровь. Старая я  у
тебя... Стало быть, - нет у тебя времени в силу войти... Знаешь что?! Давай,
-  я  тебе мужа  дам!  Богатого,  родовитого...  Владетеля  целой  страны...
Маленькой,  разумеется.  Но все -- спина,  за которую  спрячешься, коль меня
нет, а?"
     Мама  обмякает и,  обнимая царице колени, смотрит на нее снизу вверх. А
та  из  своего кресла чуть наклоняется и по-матерински  целует в лоб.  Затем
зевает, достает откуда-то  тонкий стилет, и, подавая его племяннице, говорит
сонным голосом:
     - "Постереги меня. До охраны мне не дойти... Я недолго..."
     - "Здесь  нельзя.  Пойдемте  на  воздух,  ведь надышитесь здесь  всякой
гадости!"
     Тетка  на   миг  приоткрывает  глаза,  строго  грозит  моей  матушке  и
назидательно, с трудом ворочая неподатливым языком, выговаривает:
     -  "Никогда  не  спи вне  закрытого  помещения. Уж  лучше я у тебя  тут
надышусь, чем там -- проснусь с дырой в голове! Да, и напомни мне  завтра --
снять с тебя мерку. Есть у меня кузнец -- чистый кудесник. От Бога мастер --
даром, что крепостной. Будешь и ты у меня -- в железах ходить..."
     Говоря  сие,  венценосица  засыпает.  Матушка  прислушивается к дыханию
тетки,  затем  осторожно  встает, запирает дверь на ключ и задвигает  засов.
Затем  она садится к ноге Государыни, сжимает  в ладони стилет и ждет,  пока
Государыня  проспится  и  протрезвеет.  Ее  Величество  тяжко   дышит,  чуть
похрапывает  и  бормочет,  но мама  не  обращает  внимания.  Государыне  сие
нравится,  --  многие  в такие минуты  подсаживались  еще ближе,  пытаясь  в
монаршем бреду услыхать что-то лишнее.

     На бал,  посвященный присоединенью Крыма к Империи, мама  надела платье
из китайского шелка  и нитку японского жемчуга. Ей нравились жемчуг, серебро
и  сапфиры  -  эта  бледно-синяя  гамма выгодно  оттеняла  голубые  глаза  и
нежно-белую кожу. Вообразите доктора химических наук в  сером платьице, да с
круглыми смешными очками  на  тонкой  ленте. Девушку, проведшую молодость  в
иезуитском монастыре,  - на  первом балу. В чужой  стране. С плохим  знанием
языка.  В  шелковом  платье  и  нитке жемчуга  средь  дам в  тяжком бархате,
увешанном драгоценными каменьями.  Ее -- не заметили. В  самых  расстроенных
чувствах удалилась  она  в  укромную комнатку.  Там  моя мама  села зализать
душевные  раны  и ждать  окончанья веселия  для того, чтоб без помех  убрать
петарды, да  свечи с  мортирами. А дабы не растравлять себе  душу - раскрыла
Кантову "Общую естественную историю и теорию неба"  с автографом и любезными
пояснениями автора на полях.  И  вот,  пока она всецело поглощена  усвоением
нового взгляда на теорию образования Вселенной, к  ней  вваливается огромный
мужик, который, обдавая матушку  амбре  из  дорогого одеколона  и  сивушного
перегара, вежливо осведомляется:
     - "Здесь, милочка, не пролетал мон ля петит, немецкая нимфа,  баронесса
фон... уж не знаю как ее там! Она мне назначила здесь тет-а-тет".
     Девушка с умной книжкой невольно краснеет и еле слышно лепечет:
     - "Вы имеете в виду Шарлотту фон Шеллинг?"
     - "Да, что-то вроде того. Так, - где же она?"
     - "Это  - я. Но я  не  назначала  вам  встреч...  Кстати,  с кем я имею
Честь?"  -  при этом она во все глаза смотрит на кавалера. Тот  -  настоящий
красавец: двухметровый верзила, грудь колесом, косая сажень в плечах и все -
при всем.  Мама  даже не верит, что на  свете водятся столь завидные женихи!
Тот же с изумлением глядит на "эту поганку" и не знает, что ему делать. Мама
смеялась, рассказывая, как Бенкендорф  выдунул перегар в сторону (совсем как
напроказивший  мальчишка  перед строгой матерью) и  даже  пробормотал что-то
вроде: "Атанде!... Вот влип, так -- влип".
     -  "Полковник  Бенкендорф  -  к Вашим услугам. Мы тут, - знаете  ли....
Крутили бутылочку на фанты, и за Вашим отсутствием бутылочка указала на меня
и на Вас, так что теперь  Вы - моя пленница. Я обязан пригласить Вас со мною
потанцевать".
     - "Что  ж,  я  освобождаю  вас  от Вашего  обязательства.  У меня болит
голова,  и лучше я посижу здесь -  в  тишине. Вас же, наверное, ждут друзья.
Спасибо за приглашение, но.... Danke schon".
     Тут полковник теряется совершенно, - он топчется и всплескивает руками:
     - "Mon bleu,  да  что  ж ты  меня зарезала без ножа! Да как я без  тебя
Государыне покажусь? Да ты  станцуй со мной раз, и -  разбежались. Что тебе,
жалко?!"
     Матушка сказывала, как  ее подбросило  от  таких слов, а в голове будто
колокол: "Я дам тебе  мужа  - богатого, родовитого... Дам".  Дальше  громкий
хлопок  - это  упала  книга  с  ее колен на паркет. Ослепительный свет - это
огромные люстры резанули глаза,  когда  Бенкендорф вводил ее  в  центральную
залу. Ввел и  не стал  танцевать,  а побежал, таща за руку через весь зал  -
искать Государыню. Матушка вспоминала, как она увидала  тетку, а та, заметив
ее,  прищелкнула  пальцами и  откуда-то  появилась  огромная  чаша  с вином.
Государыня подала матушке чашу сию:
     - "За нашу Армию. За моих Офицеров! Пьют все!"
     Мама взяла чашу с вином, отхлебнула:
     -  "Там же  - водка!" - никто не  слышал ее. Придворные, повинуясь руке
Государыни, раскачивались за рукой в такт:
     - "Пей до дна! Пей до дна! Пей до дна..."
     Мама чуть  морщится и, поднося чашу к губам  в другой раз, с изумлением
смотрит на Государыню, а та, наклоняясь к племяннице, шепчет:
     - "Пей, доченька. Я ведь, приехав сюда, - почти как ты -- монашка была.
Заробела, суженого увидав... А выпила и - не помню уже ничего. ПЕЙ!"
     И  матушка под радостные вопли  и крики придворных: "Горько!" и "Пей до
дна!" - выпивает чашу сию. А потом -- танцует до утра...
     Проснулась она вечером третьего дня. Проснулась и поняла, что теперь ей
придется  выйти  замуж  за Бенкендорфа. Поэтому, никому  не  сказавшись, она
пошла на поиски "суженого". Но того дома не оказалось, а слуга отвечал:
     -  "Так барин-с уехали  -  может  к певичкам, а  может  и  к дружкам  в
имения-с. Правда, деньжата у него на исходе, так что -- наверное, он в карты
дуется. Как проиграется -- ждем-с. Тогда - приходи".
     Мама рассказывала... По насмешливым намекам привратника она поняла, что
-- не  первая  стучит  в  сию  дверь,  и,  похоже что  --  не последняя.  Ей
грезилось,  что  все  уж сговорено.  А  что  если...  Русский  двор славился
распутными  нравами и  вчерашняя  монашенка была  тут не  ко двору! Вдруг  -
Государыня  изволила  пошутить...   Мысль  сия   своей   простотой  поразила
несчастную. По  возвращении  она  просит  нагреть  ей  ванну воды,  а  потом
запирается в комнате и вскрывает вены на руках и ногах. Я ее понимаю. Есть в
жизни случаи, когда один выход - в петлю. И не осуждаю.
     Ее спасли  чудом. Служанка,  пробегавшая мимо ее  комнатенки,  обронила
поднос,  учинив  такой  грохот,  что  все  выскочили посмотреть. Все,  кроме
матушки. У слуг была голова на плечах, да и слухами земля полнилась, - какой
кусок  счастья свалился на  бедную,  но ими  любимую сироту.  Вот мажордом и
постучал в закрытую дверь, дабы  узнать, чем вызван  столь дивный сон. Когда
же увидели,  что дверь  заперта  изнутри,  ее  вышибли.  Мамино  приключение
кончилось тем, что она удачно полоснула себя по ноге, зацепив ахиллову жилу.
С тех пор мама всю жизнь провела с  тростью, да в  особенном  сапоге. Больше
она уже -- не танцевала.
     После  пережитого мама три дня лежала в  сумеречном состоянии.  Лишь на
четвертый день  она, по рассказам, зашевелилась. Сиделки, не смыкавшие глаз,
сразу  вызвали Государыню. А  та  к тому времени, не ожидав столь быстрого и
мрачного  развертывания событий, невольно  призналась, что мама -  ее родная
племянница.
     Двор был в шоке, дамы, беспечно развлекавшиеся  на  счет моей  матушки,
сразу  прикусили  язычки  и  теперь  дежурили  у  дверей,  дабы  при  первой
возможности  принести   извинения.   Придворные  офицеры,  до   того  весело
хохотавшие над  "очередной  проделкою  Бенкендорфа",  осознали  всю  низость
своего поведения и  теперь в один  голос резко  осуждали  сам образ жизни  и
привычки полковника.
     Тем  временем  Государыня  изволила  лично  прибыть  к больной,  та  не
отозвалась  на  ласку,  и  двор,  говорят,  изумился  узреть  венценосицу  в
известной  растерянности.  Наконец,   Екатерина  оставила  уговоры   и  села
разбирать племяшкины вещи. Она была удивлена тем, что  мама читала лишь одну
книжку --  "Сказки матери Гусыни" Шарля Перро.  Когда Государыня взяла ее  в
руки, книга открылась на "Золушке" - на ней  она была  замята сильнее всего.
Сперва  бабушка  не  знала,  что  думать, а потом  прослезилась и  вышла  из
комнаты. Говорят, она шептала при этом:
     -  "Господи, грех-то какой... Да как я могла забыть,  -  она ж потеряла
мать свою пяти  лет  от роду!"  -  и  показала при этом  дарственную: "Милой
доченьке в день ее Рождения от Мамы".  Подпись бабушки и дата  - ноябрь 1763
года. Бабушку убили в прусских застенках  под Рождество  - через месяц после
этого дня Рождения...
     А ближе к утру появились  лакеи, ловко  повернувшие кровать  с  больной
так,  что  она  теперь  могла видеть  дверь.  Раздалась  прекрасная  музыка,
вспыхнули сотни свечей, и вошла Прекрасная Фея, спросившая:
     - "Почему плачет крестница? Маленьким девочкам не  надо так плакать..."
- но не успела она  досказать, как произошло что-то  ужасное. Будто какая-то
сила подняла из  кровати  несчастную  и  бросила  ее на  пол.  А там  она на
коленках поползла к  доброй волшебнице и нечленораздельно,  почти как  дикий
звереныш, - заскулила и прижалась к ноге. Государыня в первый миг оторопела,
а потом зарыдала сама, сорвала с себя напудренный парик с мишурой и швырнула
его в своих фрейлин с криком:
     - "Вон отсюда! Пошли все вон - мать вашу так!"
     Убегающие женщины только и успели заметить, как простоволосая, страшная
Государыня подхватила свою племянницу  на руки и понесла обратно на постель.
Затем дверь  захлопнулась, и что  дальше --  неведомо.  Матушка  всего этого
просто не помнила, а бабушка - не рассказывала.
     Мама оказалась на  попечении  лучших  врачей  и потихоньку  оправилась.
Придворные лизоблюды, замаливая грехи, поспешили доложить ей о "суженом"...
     Петр Первый был мужчиною любвеобильным. Так в Курляндии у него родилась
--  Софья Лизавета Ригеман фон Левенштерн, официально признанная  Петровной.
За  это в правление Анны Иоанновны  мать ее была казнена, а девочка сидела в
тюрьме курляндской  Митавы, ежедневно  ожидая  самого  худшего. Как-то  туда
попал и Карл Александр  фон  Бенкендорф. Вождя  протестантов  приговорили  к
"варению  в  масле живьем",  а Софья Петровна  влюбилась в него, когда  деда
готовили к казни, а  он -- с нею любезничал.  Немногим удается шутить, когда
друзей на глазах варят в масле и  вот уже  - твоя  очередь. Казнь прервалась
известием про  смерть Анны. А вскоре  Софья  Петровна получила свободу, была
приглашена  в  Санкт-Петербург  и  обласкана.  Новая  Русская  Государыня  -
Елизавета Петровна спросила сестру:
     - "Ты осталась верна мне под батогами!  Ты томилась в тюрьме ради меня.
Проси  -- чего  хочешь, --  все сделаю",  -  Софья  Петровна  просила сестру
оженить  ее на  деде  моем.  Впрочем,  дед  --  не артачился.  Лютеране  для
получения русского чина обязаны были принимать православие,  но дед не хотел
менять  Веру  для  этого. Впервые  -- ради Софьи  Петровны Елизавета сделала
главою  провинции  "инородца"  и  "иноверца".  К  тому  же  она  подтвердила
"Ливонские  Вольности"  и   Лифляндия   стала   единственною   Провинцией  с
независимым статутом внутри Российской Империи.
     Через  пять  лет после рождения  моего дяди Кристофера, Софья  Петровна
родила еще  одну дочь в один день с  появлением на свет Наследника Павла.  И
Государыня  Елизавета,  больше  доверявшая  младшей  сестре,  чем  невестке,
просила  ее стать  Павлу Кормилицей -- вместо его естественной  матери.  Это
вызвало известное напряжение меж дядиною семьей и Екатериной.  Так что дядин
титул  "любимца  Наследника"  в  бабушкиных  глазах  был  скорей  -- красною
тряпкою,  но  она ни тогда  не смогла вернуть сына, ни  -- впоследствии хоть
как-нибудь отомстить,  - независимый статут  Лифляндии  предполагал,  что ею
обязан править только лишь  Бенкендорф. А  бабушке (в условиях вечных войн с
кровавыми бунтами) очередные восстания были, конечно же -- ни  к  чему.  Так
что маму, что и говорить, - ждала завидная партия!
     Вскоре  у  бабушки появилось  письмо  от придворных,  где  они порицали
поведение "любимца Наследника". Императрица вызвала дядю к  себе и  зачитала
отчет Суворова о поведении вверенных ему офицеров в дни турецкой кампании.
     "Офицер Бенкендорф проявил себя исполнительнейшим, так  что  я  посылал
его в самые  жаркие места, где потери - не столь важны в сравнении  с верной
победой. Полковник Б. своею храбростью так одушевлял рядовых, что и негодные
преисполнялись отвагой и бежали за ним  на верную  смерть. Если  Б.  еще был
хоть минуту трезв, я, матушка, думаю, что он стал бы лучшим из офицеров".
     Зачитав  сие, бабушка долго разглядывала  потолок,  в  то  время как  с
несчастного успели  сойти  румянец, сто потов и сколько-нибудь живой вид,  а
потом с мечтательным голосом произнесла:
     - "Да.  Впечатляет.... Мы тут посовещались  и решили, что  надобно дать
тебе нужное дело.... Вдали от столицы.
     Есть у меня две вакансии - Губернатором Сибири в Тобольск и посланником
к китайскому Богдыхану в Пекин. Советую выбрать  дипломатическую  стезю, ибо
она полагает постоянное  жалованье в две тысячи  рублей в год. Сибирь же....
Экзотика..."
     Очевидцы божатся, что офицеры  заключали  пари, тронется  ли несчастный
рассудком. В те годы посол часами стоял на коленях под солнцем пред воротами
богдыхана, чтобы  передать тому пустяковую просьбу.  Высшей же наградой было
позволение  "дикарю"  -   облобызать,  да  понюхать  богдыханскую   тапочку.
Экзотика!
     Впрочем, нюхать чужие тапочки может и неприятно  - зато безопасно. Жить
же  в  Тобольске,  когда  вкруг  города  бродят  пугачевские  банды,  - тоже
экзотика...
     Так  что не осуждайте, когда на другое утро несчастный, надев  парадный
мундир,  ворвался  к больной. Возникла сумятица.  На шум пришла бабушка, коя
выгнала ухажера, дозволив ему говорить из-за двери. Тот через закрытую дверь
просил руку "суженой". После долгого молчания матушка согласилась.
     Через много лет мама признается: "Ежели б не -- Родовое Проклятие,  все
у нас с Кристофером было бы по-людски. Я бы нарожала ему  кучу детей, сидела
с ними -- наседкою, варила б варенье на зиму..." Родовое Проклятие... Весной
1781  года родился мальчик по имени - Александр Бенкендорф. Мой старший брат
помер через месяц  после рождения. В  1782 родилась мертвая девочка, и врачи
поставили  диагноз: "Родовое Проклятие  Шеллингов".  Живым при нем рождается
только первый ребенок, прочие  родятся мертвыми.  Лечение же -- одно.  Нужен
развод и женитьба "чистого" на "чистой", а "проклятого" -- на "проклятой".
     Когда  мы  с  сестрой подросли, матушка любила рассказывать нам про  те
дни.  И я видел перед собой ученую девочку, жившую в  монастыре  --  круглую
сироту. Она  любила сказки и верила себя Золушкой, к которой когда-нибудь --
обязательно придет волшебница-фея  и --  все переменит. Простая тыква станет
золоченой каретою, монастырские крысы --  прислугой  в ливреях, а деревянные
туфли...
     Вообразите, что все это  произошло. Правда, как в любой сказке, и здесь
крылась  известная  западня: Золушка  знала, что все это великолепие лишь до
полуночи,  матушке ж говорили, что "в  народе хотят Правителем Бенкендорфа".
Она  же  не  придала  сему  большого  значения,  решив,  что  сие  -  пустая
местечковая блажь и люди, подумавши, с радостью примут племянницу Екатерины.
     И  поначалу все так  и  выглядело. Как гласит  народная мудрость, - "по
одежке встречают". Рига -- мрачна.  Матушкина привычка носить  черное (почти
монашеское) одеяние с единственным украшением  в  виде золотого  креста дико
выглядела в  модном,  чуточку  франтоватом  Санкт-Петербурге.  В  Прибалтике
строгость одежд --  признак вкуса,  а  столетия  религиозной  вражды сделали
ношенье креста -- жизненной необходимостью. В столице матушка в ее  одеяниях
всегда выглядела этакой белой (а верней -- черной) вороною, в Риге же -- она
оказалась такой же, как -- все, и  этим очень приглянулась  согражданам. Муж
же ее, хоть и  родился в мрачной Риге, но вскоре был увезен матерью, ставшей
Кормилицей  Наследнику   Павлу.  Кристофер  Бенкендорф  сызмальства  рос   в
столичном  кругу и одевался  так,  как  ему было привычнее --  на  столичный
манер. На фоне  рижан он теперь выглядел, как павлин  в стае ворон. А вороны
-- бьют  чужаков. А еще -  в известные годы русские армии  плохо вели себя в
наших краях и люди этого не забыли.  Дядя мой считался внуком Петра и  этого
было  достаточно для большой к нему неприязни. Напротив, матушка  в народных
глазах была немкой. Все в открытую говорили, что охотно  признают  над собой
Власть "Госпожи Баронессы".
     Имея такую поддержку,  матушка за пару лет обратила Лифляндию в одну из
самых успешных,  развитых и богатых провинций Империи.  Казалось,  - все,  к
чему  не  притронулась  бы ее  рука  --  возрождалось  и обращалось в чистое
золото. Лютеране -- разве что не боготворили  ее, но после  всех славословий
они  странно куксились  и  робко  задавали  вопрос:  когда  матушка родит им
"природного господина"? По ее  словам это  напоминало какую-то стену, - люди
будто  закаменевали,  шепча,   что  "все  хорошо,  но  -  мы  ждем  рождения
Господина..." Тогда она пришла  в  Домский  собор  --  на  исповедь к  главе
лютеран, - Архиепископу Рижскому:
     -  "Скажите,  - хороша  ли я  для  Ливонии? Что  я  должна предпринять,
чтобы... Я не могу родить от фон Бенкендорфа. Что делать?"
     - "Родить от Бенкендорфа", - улыбнулся святой отец. Матушка показалось,
что над  ней  издеваются, но прелат  предостерегающе поднял  руку, - "Что вы
думали  услыхать от Святой Церкви?! На епископском  совете мы уже  обсуждали
этот вопрос и сочли, что вы, дочь моя, - лучшая правительница для всех  нас.
Вы не только  племянница  Государыни,  но  и прекрасный  политик,  банкир  и
администратор. Наша Церковь горою за вас, Баронесса... Но...  Все, что можем
мы  посоветовать, - это  родить от Бенкендорфа.  Власть дается нам -- не  от
мира сего",  - с этими словами Архиепископ провел маму в молельную и там она
обомлела,  увидев что на Алтаре под Распятием стояли раскрашенные гравюры --
на манер русских икон. На гравюрах были изображения Бенкендорфов! Клирик же,
указывая на них, объяснил:
     - "Много веков назад в эти земли пришли крестоносцы, верившие, что есть
Земля  Обетованная  и  Гроб  Господень, и  есть Владенья Нечистого и Великий
Алтарь. А раз Земля Обетованная  среди жарких  пустынь, владения  врага рода
нашего  они искали  у  нас, -  средь  сырых,  холодных  болот...  Они  нашли
языческое капище на слиянии Даугавы и Ридзини, истребили его и  на месте том
заложили  собор. Вот этот вот -  Домский собор. (Случайно ли "Dome" созвучно
русскому "Дом", славянскому "домовина" и  германскому "Doom"?!) Они  верили,
что... "тот, кому принадлежало древнее капище  останется  под  землей до тех
пор, пока стоит Dome". Они учили этому  латышей. Учили, не ведая, что темный
народ  понял так,  что тут -- в Домском Соборе жилище их покровителя.  Того,
кого ненавидели и боялись пришлые  крестоносцы. А  раз есть тот, на кого нет
управы у немцев, он не может не стать знаменем латышей...
     Так вот, - тот, кого латыши зовут "лесной брат", - Braalis, по народным
поверьям   и   есть  истинный  повелитель  и  покровитель  этой   страны.  А
Бенкендорфы...
     Так  повелось,  что  крестоносцы  для   нас  --  почти  всегда   немцы.
Бенкендорфы  же  шведского  корня. "Birkenbeiner" в  переводе  со  шведского
значит -- "березовоногий",  а проще -- "лапотник". Барон с такою фамилией --
не барон и уже  на людской памяти они переиначили ее  на  немецкий манер. Но
люди помнят,  что  Бенкендорфы по  крови  --  из  простых  шведов-наемников,
добившихся  всего  "своим  горбом".  Поэтому  народ  верит  их  "своими",  -
"природными господами" в отличие от "пришлых немцев".
     В наших церквях под Распятие всегда ставят лик кого-то из Бенкендорфов.
Вот это -- Тоомас, - первый рижский бургомистр. Он изгнал немецких баронов и
назвал Ригу -- Вольною...  Не  будь его,  -  даже я был  бы сейчас латышским
рабом,  а не  --  архиепископом... При  жизни  латыши  звали его воплощением
Braalis-а...
     Это внук его -- Карл. Основатель первого банка и Биржи. Не будь его, мы
бы никогда не  были столь богаты! Все  рижские  деньги берут  свое начало от
Карла. Биржа  его начиналась с торгов  свиным мясом, щетиной и шкурами  и за
это Карла в народе кличут "Царь-Свинопас". Кстати, - другое имя Braalis-а --
Велс.  "Скотий  Бог".   Он  покровительствует  Учению,  разведенью  скота  и
торговле.
     А вот  внук Карла -- Карл  Иоганн.  Святой. В дни Ливонской  войны наши
земли  были  поделены  меж  русскими и поляками. Русские --  православны,  а
поляки  --  католики. Многие...  Почти все  приняли в  те  дни православие с
католичеством...  Тогда  юный Карл  Иоганн увел наших  предков на север -- в
леса и болота и кормил их крапивой, улитками, да лебедой почти двадцать лет.
А когда  умерли  Иван  Грозный  и  польский  король, лесные  братья  Иоганна
истребили в Лифляндии всех, кого  они знали предателями. Люди жаждали этого,
-  они  зовут  Braalis-а  Богом  Смерти.  С  той  поры --  любой  католик  и
православный для нас, - враг, иль предатель, ибо все  мы  - потомки тех, кто
ушли в леса с Иоганном... (Прости его, Господи!)
     Карл  Юрген Мученик -- внук  Карла Иоганна. В прошлом веке  были долгие
годы бескормицы и  шведский король пытался обратить нас в рабов -- за долги.
Тогда Карл Юрген  поехал просить за народ, хоть и знал, что  шведский король
не в себе и подобную просьбу примет, как Бунт.  Я ношу этот перстень. На нем
-- Мертвая Голова. Народ  верит,  что сие  --  Мертвая  Голова Карла Юргена,
казненного в Швеции за всех нас... Без перстня сего меня не пустят  на порог
к умирающему,  ибо сие --  символ  Braalis-а, - Бога  Осени и  Прощаний, как
верят все  латыши. Удивительная  Судьба, - на плахе умереть за  народ, чтобы
люди целовали твое изображение перед Смертью... Прости его, Господи...
     Свекор ваш -- внук Карла Юргена. Он поднял  мятеж против Бирона и Анны,
выгнав из Риги католиков. Люди носят теперь образ  его на груди, почитая его
оберегом от сабли  и  пули. А еще он был известным любовником и люди прощали
ему, ибо для них он был Богом Любви -- Braalis-ом, коему латыши поклоняются,
чтоб гусыни неслись, коровы телились,  свиньи  бы  - поросились,  да латышки
рожали крепеньких мальчиков... Да... Много  крепеньких мальчиков произвел на
свет свекор ваш... (Прости его, Господи!) Власть  дается нам --  не  от мира
сего.  Ежели  вы  хотите  быть нашей Правительницей, вам придется родить  от
Бенкендорфа. Вы понимаете?"
     Матушка  вспоминала,  что  к концу объяснения  ноги  -- не держали  ее.
Надежды на будущее обратились в ничто! И больше со зла она выдавила:
     - "Что ж муженек-то мой -- таким  уродился?! В таком  роду да -- не без
урода!"
     - "Латыши верят, что Braalis вселяется в Бенкендорфов. Причем, согласно
поверию, - Braalis не бывает в двух лицах! Так вот,  -  в роду  Бенкендорфов
великие правители родятся  только  через поколение! Ни разу еще  ни  один из
великих правителей нашей страны не дожил до рождения внука. Великого  внука.
Поэтому народ верит, что Braalis умирает и возрождается в собственном внуке,
чтобы   снова  править  страной!  Поэтому  все  и  просят  вас  подарить  им
"Природного Господина"! Люди верят в "Лесного Брата". В того, кого они зовут
Богом Любви, Смерти и Осени.
     Сказывают,  что когда свекор  ваш  был  еще  в колыбельке,  к нему  уже
приходили молодожены  со Свадьбы и просили, чтобы он благословил их  союз...
Сейчас они  верят, что Braalis спит и все, что ни делать  до его воскрешения
-- лишено Благодати! Они теперь даже не крестят новорожденных! Со дня смерти
вашего свекра  (упокой  Господь  его  душу!) латыши  не  играют свадеб  и не
отпевают покойных. Сходите-ка на погост, - там полно безымянных  крестов. Но
уверяю  вас,  что  имена  появятся  в  тот  же  день, как  вы подарите людям
очередное воплощение Braalis-а!
     Вы говорите, что не можете родить от  Бенкендорфа? Стало быть у нас еще
долго  не будет ни  Свадеб,  ни Похорон..." --  от этих слов по  матушкиному
рассказу  у нее потемнело в глазах, а вернувшись домой, она написала  письмо
моей бабушке, в  коем  просила  развести  ее с мужем, и  "избавить от  всего
этого".
     В ответ прибыл нарочный с приказом прибыть к Государыне.

     Матушку  вводят в  спальный  покой.  В комнате жарко и  душно, - кругом
тяжкий запах жасмина и парафина. На  улице утро, но здесь --  полумрак из-за
плотных занавесей  и мерцанья десятков свечей. Добрую долю  спальни занимает
альков с исполинской постелью, окруженный шкафчиками с туалетными столиками.
Впрочем,  постель едва  смята,  а Государыня сидит  за столом в другой части
комнаты. Стол завален бумагами, а корзинка под ним  забита грязными перьями.
Императрица, сверяясь с какою-то книжкой  и не переставая писать, спрашивает
у лакея:
     - "Сколько времени?"
     Старый холоп еле слышно бормочет:
     - "Утро, Ваше Величество. Дозвольте, мы приберем".
     Государыня  с видимым  сожалением отрывается от  бумаг,  слепо щурится,
затем встает с кресла, подходит к окну и раскрывает его. Комната заполняется
свежим утренним воздухом. Венценосица с наслаждением дышит:
     - "Скажи моему лекарю, чтобы что-то придумал.  Опять всю ночь  глаз  не
сомкнула. Клевать мне носом на вечернем Совете! Кто там?!"
     Матушка  идет  ближе, Государыня  со  свету  прикрывает глаза, узнает в
гостье племяшку и машет слугам рукой:
     - "Завтрак нам на  двоих", -  затем подзывает лакея,  -  "и позови  мне
давешнего латыша. Пусть обождет", - слуги бесшумными тенями наводят порядок,
а царица неприязненно говорит, - "Я прочла твою просьбу. Что-то не так?"
     - "Что вы, Ваше Величество!"
     - "Тогда почему ты бросаешь меня? Какие у тебя оправдания?"
     - "Я не смогла родить маленького. Все меня обвиняют..."
     - "М-да... Дикий народ... Недаром предки устраивали  крестовые походы в
эти края! Но, согласно Указу Петра, Лифляндия -- скорее союзное государство,
чем часть  Империи.  Вплоть  до  того, что в Риге  может  сесть  только  фон
Бенкендорф".
     - "Почему Империя не властна над столь малой и дремучей провинцией?"
     - "Россия  может продавать лишь сырье. Лес,  зерно, меха, деготь.... Мы
привязаны к сплаву. А сплавной порт у меня - твоя Рига! По Неве-то с  Ладоги
могут приплыть одни бревна... А  с твоей Даугавой -- другая беда. Один берег
-- наш, другой же -- курляндский. Курляндцы  хотят от нас сплавной  пошлины.
Полвека  лишь за счет этой  пошлины их доход  превышал  доход всей  Империи!
Наконец,  в 1777  году  свекор твой беззаконно занял берег противника. Я его
отругала... И  сразу произвела в генералы! Рига теперь дает мне львиную долю
выручки  от  торговли и  я  не  могу разводить тебя с  мужем, - хотя бы ради
памяти твоего свекра. Я ему Честью обязана".
     - "Я понимаю вас, Ваше Величество..."
     Государыня  усмехается  и ведет племянницу к  алькову. Там она сдвигает
одну из занавесей. Она скрывает за собой книжный шкаф. В нем - Энциклопедии,
сочинения Вольтера, журналы химических обществ... Бабушка раскрывает один:
     - "Лавуазье. "Получение нитратных солей  искусственным способом"... Вот
послушай-ка, - "главной  составляющей  порохов  на  сегодняшний день  служит
селитра,  добываемая из мочевины. Если бы удалось получение нитратных  солей
иным  способом,  порох  стал бы  дешевле сто  крат,  а  огневая  мощь  армий
стократно повысилась"... И  далее -- "в результате окисления аммиака в едком
кали  наблюдается  выделение кристаллов нитрата калия,  то  есть -- калийной
селитры..." - Государыня на миг замирает, - "Скажи-ка, милая.... Насколько я
поняла - это теория  получения  порохов! Это значит, что завтра огневая мощь
Франции возрастет в сотни раз!  И это значит, что  французские  армии начнут
чаще стрелять!"
     - "Я служила при Комитете по  нитратной проблеме. Комитет создали после
того, как прусский король прочел эту  статью и  выделил нам  на  работы  сто
тысяч марок, едва  осознал  сие сочинение! В  России  ж,  похоже, о нем и не
слышали".
     - "Мы -- слышали. Особенно нас  заинтриговал  тот момент,  что одну  из
лучших  ученых  отставили  прочь.  У  короля  долги  перед дедом ее, а тут -
объявили еврейкой  и  отказались платить  по счетам.  Мы  мечтали  накоротке
поговорить с той еврейкою. Теперь проси все, что захочешь. Взамен - пустяки.
Искусственную селитру, да -- порох. Das ist keine Problem, na ja?"
     - "Одной мне -- не справиться! А в России  не так уж много ученых. Была
я на днях в Академии, -- решила, что на поэтическом вечере..."
     -  "Я не хуже тебя  понимаю и  знаю.... Вывозила  я из Саксонии дельных
ребят. Через неделю один попал под телегу, а другой свалился  в канал. С той
поры  мои  академики - все по виршам.... Жить-то хочется", -  бабушка  вдруг
озлобляется и  сквозь  зубы  цедит,  - "Когда  мы  в  России  начнем  делать
паровики, искусственный порох, станки -- токарные, сверлильные, фрезерные, -
друзья  в Европе сон потеряют. А враги -- и подавно. А пока  бессонница -  у
меня..."
     Бабушка закусывает  губу,  и годы  сразу  проявляются на  лике  ее. Она
морщится, словно от зубной боли и как будто выплевывает:
     - "Англия не продала  мне патент на  паровую  машину.  Пруссия не  дала
токарный станок! А ведь это -- кузены мои! Хотят оставить меня в  лаптях, да
- с дубиною....  Вот такие у нас  с тобой родственнички..."  - Государыня  в
сердцах машет рукой, а потом манит маму к себе, - "Я понимаю все это так,  -
мы  как  будто  на  скачках.  Французская  лошадь  уже  далеко.  За  нею  --
британская. Чуть сзади -- прусская. А моя еще... Даже и -- не на старте!" --
Государыня  замолкает и только тяжкие желваки проявляются  вдруг  на  обычно
пухлых щечках ее. Государыня мрачнеет, как туча и рассеянно  листает  работу
Лавуазье. Затем смотрит на матушку:
     - "Что ж... Не поздно. Пока --  не поздно еще. Мне доложили -- Австрия,
Турция, Польша, да иные наши соседи  -- в ус не дуют. А стало быть  -- можем
успеть.
     Англия с Пруссией -- кузены мои, так что от них бед ждать вроде нечего,
а  между нами и Францией --  вся Европа... Успеем.  Ежели сейчас,  - сегодня
начнем", -  движения Государыни становятся быстры и решительны.  Она достает
из  шкафа карту Прибалтики, расстилает ее  на столе и говорит, - "Я  не смею
затевать такого в России. При прошлой Государыне  была война с Пруссией, так
что ежели про планы  мои пруссаки проведают -- напугаются и первыми нападут.
Не посмотрят на наше родство! А  у них с искусственным порохом большой задел
против нас. Тайный приказ мне докладывает -- полтораста-двести зарядов у них
против  моего   одного!  В  крови  ведь  утопят,  родственнички...   Поэтому
производство и все работы я  хочу  открыть у тебя.  В немецкой провинции. На
"своих",   -  на   немцев  Пруссия  не  попрет  --   общегерманского  мнения
испугается...  Вот здесь, - в твоем Дерпте  старая шведская крепость. В  ней
заброшенный шведский пороховой завод и старая лаборатория. Там я  и думаю --
все это открыть.
     Представь, что ты объявила Герцогство, скажем, Латвийское. На словах ты
готова  Восстать против нас. В этом случае --  ни Пруссия, ни Англия на тебя
не накинутся, - ведь ты им родня, да и обижать маленьких перед всем миром --
грешно. Ведь  тогда  все  крошечные немецкие государства объединятся  против
обидчиков! А до  Франции (коей на  немцев плевать!) --  далеко. Смотри-ка --
что получается, - я неспроста тебе распиналась про значение  Даугавы. Если в
Риге -  мятеж,  я - разорена. Поэтому мне не выгодно на  тебя нападать, -  я
утешусь и тем, что ты продолжишь платить налоги в казну -- пусть и в меньшем
размере. Лучше -- полушка, чем -- вообще ничего! Но и ты не сможешь Восстать
-- Герцогство твое слишком мало,  чтоб тягаться с русским медведюшкой. Но ты
попросишь  английскую  и прусскую родню помочь тебе с производством.  Помочь
делать... Да хотя бы -- искусственный порох! А пока...
     Свекор твой  захватил даугавские  земли, но они по  сей день  считаются
землею  Курляндии.  Воевать  с  Курляндией я  не  могу --  за  нею  Швеция с
Францией.  Но  ежели  банды  каких-нибудь  протестантов  чуток  постреляют в
католиков, открыв  тем  самым  путь  для моих  кораблей,  я, как  Государыня
Православная - не вмешаюсь во вражду католиков с протестантами..."
     Бабушка берет со стола чашечку кофе и с наслаждением ее выпивает:
     -  "Вообрази:  низкие налоги,  свобода  торговли,  послабления простому
народу...  Недурные  оклады  заморским  ученым... Ведь для  работ  в  Дерпте
понадобятся инженера, да  -- ученые! В России таких, увы, -  нет, так проси,
чтоб их прислали тебе -- наши английские, да  немецкие родственники!  России
они  -- ничего не дадут, а вот крохотной Латвии...  Можно рискнуть! Или мы с
тобой не потомки  Рейнике-Лиса?! Плачь,  канючь, унижайся,  но  уговори  их,
доченька!
     Я ведь -- не сама  все это придумала. Бельгия когда-то была французской
провинцией,  но  живут  там не французы, и  Бельгия вечно глядела волком  на
Францию. Затем во Франции рассудили, что насильно  мил не будешь, так что --
пусть их. И за все эти годы бельгийцы ни разу  не предали Франции - при всей
своей  Независимости...  Зато им помогает чуть ли не  вся  Европа  -- против
Франции!  Низкие налоги,  свобода торговли - Бельгия приносит Франции больше
прибыли, чем  своя  экономика...  Немецкие бароны,  да  твои латыши не любят
славян... Так чем их через колено ломать, может -- пусть их?"
     Мама по иезуитской привычке невольно поднимает вверх руку:
     - "Но как обеспечить лояльность будущей Латвии?"
     Бабушка лукаво грозит племяннице пальцем  и та,  чуя, что гнев сменился
на милость, пытается приласкаться в ответ. Государыня же ее обнимает:
     - "Лояльность Бельгии равна родству ее королей с королями французскими.
В Бельгии правят  потомки  племянницы  французского  короля. Ежели  в Латвии
Власть закрепится за  домом моей племянницы  и  этот дом будет  верен внукам
моим, я за французами повторю -- пусть их! И пусть ругают Империю!"
     Матушка  слушает старческий шепот, нос ее  заостряется, а глаза странно
блестят. Тетка  с  племянницей вдруг становятся очень похожи,  и в их облике
проступают черты Рейнике -- предка фон Шеллингов.
     Маленькая  лисонька приласкивается  к  седой,  мудрой лисе  и  тихонько
воркует:
     - "Но,  Ваше Величество...  Я не могу родить от Бенкендорфа. Вы же сами
сказали,  что верность Бельгийского дома равна их  родству с  домом Франции.
Пока у меня нету первенца, все это -- умозрительные прожекты".
     - "Мы не можем  нарушить лифляндских обычаев,  а по ним Рига передается
меж Бенкендорфами. К счастью, у  твоего  свекра -- много  детей. И вот среди
прочих...  Боюсь ошибиться  и обнадежить, но...  Один из них болен.  Дети от
него  рожаются  мертвыми.  Проклятие  Шеллингов...  Правда,  он  --  обычный
латыш..."
     В первый миг матушка молча раскрывает  и закрывает рот, силясь что-либо
вымолвить,  и  алые  пятна  затопляют  ее лицо. Но  вскоре лицу возвращаются
обычные краски,  кулаки разжимаются,  и матушка  начинает беспокойно  ходить
взад  и  вперед.  Вскоре  походка  ее  успокаивается.  Взгляд  ее  все  чаще
задерживается  на  отражении  в  большом  зеркале.  Наконец,  она  замирает,
поправляет  воротничок и быстро  взбивает короткие волосы.  Мама протягивает
руку  к  теткиной  пудренице,   вопросительно  смотрит  на  Императрицу,  та
благосклонно кивает, и матушка чуточку пудрит нос:
     - "Но как Вы это себе представляете? Как я могу..."
     Тетка  смеется, подводит  маму  к  окну  и, поднимая  тяжкую  занавесь,
говорит:
     - "Я велела муженьку твоему ехать в  Крым, на  переговоры с татарами. В
тех краях спиртное запрещено, - пусть  чуток протрезвеет...  А в  Ригу  тебя
повезет вон тот молодой человек. Его зовут - Карлис. Звать?"
     Карлис был  чуть  пониже  Кристофера,  но  шире в плечах, коренастее  и
по-мужицки  - плотней генерала.  А  в  остальном... Обычный латыш. Когда его
вызвали,  он робко встал в дверях,  не зная  что делать --  то ли  подойти к
ручке,  то ли -- не сметь. Веснушчатое лицо его покраснело и было видно, что
раздумья  о том  поглотили его "с головой", а  матушка достала лорнет, чтобы
лучше  разглядеть латышского "деверя".  Потом  она чуть  кивнула  и  бабушка
улыбнулась.

     Я родился  в субботу 24 июня 1783  года по русскому  календарю. В  День
Летнего Солнцестояния... День Лиго. День Braalis-а.




     Я выучился читать года в три. Однажды моя глупая бонна застала меня  за
вырезанием букв из маминых книг. Меня наказали, - но  когда пришла мама, она
удивилась -- на что мне нужны были буквы.
     - "Он из них пытался выложить слово".
     Матушка не поверила. Мне  вернули все мои  буковки и просили что-нибудь
написать. Первое сознательное слово мое было - "Mutti".
     Матушка обняла меня, расплакалась и  задушила  в объятиях. Всхлипывая и
утирая  нос кружевными  платочками, она просила написать еще что-нибудь. И я
выложил:  "Dotti".  (Моей  сестре  был  ровно  годик.)  Третьим  же  словом,
выложенным мною в тот день, было - "Karlis".
     Я любил  отца и знал, что он меня  тоже  любит, поэтому "Карлис" на всю
жизнь заменило мне слово "Vater". Разумеется, мое отношенье к нему... В Риге
жили латыши, евреи и немцы. Немцы правили нашей страной,  у евреев скопились
несметные средства, а латыши... Ну, - что латыши...
     Тем  временем быстрый рост товарного оборота привел к тому,  что рублей
серебром более не хватало. И тогда рижский рынок и Биржа стихийно перешли на
более  доступный всем  гульден. Но как  с  каждого рубля  есть доход в казну
Российской Империи, так и с гульдена он идет в казну Амстердама... Россия не
имела серебра для чеканки новых рублей, но и голландских денег на свои рынки
не жаждала. В русском правительстве  на  сей  счет столкнулись  два  мнения:
бабушка верила,  что  для  экономики  в  целом  желательно любое  увеличение
товарооборота,  а чем  оно обеспечено  -- вопрос  мелкий.  Ее  же противники
полагали, что важней -- поступленья в  казну, ибо на  росте рижского оборота
наживались  исключительно  иноземные  компании,  да  инородная знать. Ведь в
русскую  казну шли  доходы от таможенных пошлин,  а  не роста торгов  внутри
Риги! (Вот если бы на Бирже денежным средством был русский рубль...)
     В отсутствие серебра кое-кто предложил выпускать ассигнации, - бумажные
векселя, обеспеченные казной Российской Империи. Подобные уже выпускались во
Франции  и  чуть-чуть не появились в  Британии. В Англии против них выступил
юный банкир по имени Дэвид Рикардо. Бабушка оценила его и настроилась крайне
против любых ассигнаций. Обычно  бабушка  умела  настоять  на своем,  но тут
оказались  затронуты интересы  слишком  многих чиновных,  лишаемых  лакомого
куска. Сами они не смели  пикнуть, но живо настроили Наследника Павла. Тот с
радостью стал болтать, - будто бабушка защищает интересы немецких  банкиров,
обижая тем  самым русских!  Ему  грезилось, что такими  речами  он  заставит
мать-"немку" уступить ему русский Трон.  Ведь ему  рукоплескали при этом все
"Патриоты Империи".  (Многие из них станут злейшими казнокрадами в правление
Павла...)
     И бабушка уступила. В  расстроенных  чувствах  вызвала она  к  себе мою
маму:
     - "Вообрази, и это  --  мой  сын! "Немка"!  Я  для него выходит что  --
"немка"! А  сам он стало быть - "русский"! Ah, mein  Gott! Um Himmels willen
-- mein Sohn ernannt mich "die Deutsche"! Das ist heller Wahnsinn!"
     Матушка,  как  могла,   ее  успокаивала.  Но  бабушка  была  вне  себя.
Неизвестно  о  чем  они там  договаривались, но  Государыня дольше  обычного
провожала  матушку  в  Ригу. На какую-то долю  -- дольше положенного сжимала
руку  ее при прощании.  А затем, целуясь  в  последний  момент,  еле  слышно
произнесла:
     - "Помни же то, что  я -- Государыня только  лишь потому, что  меня  --
немку пожалела Императрица  Елизавета --  полячка по матери.  Обычно  поляки
ненавидят нас -- немцев. А я так скажу, - для нашей с тобою Империи: латыши,
немцы, да русские разнятся разве что в речах моего сына. "Русского".
     Ну, с Богом... Все, как уговорились..."
     Ассигнации  прибыли в  Ригу  одновременно с  жалованной  Грамотой моему
дяде.  В грамоте  сией он  признавался  "Романовым". Радость его была  - без
границ!
     Ассигнации же роздали  по  рукам, как солдатское  жалованье, и  бумажки
"пошли на рынок", а менялы сперва растерялись, ибо не знали по  какому курсу
их  ставить.  Известие,  что  "Хозяйка  не  знает  сиих  бумаг",  привели  к
возбужденью умов и  когда  солдатам отказались продать  какие-то булки, а те
заспорили... Правда, служивые смогли сбиться в кучу и вырвались, но волнения
охватили весь город.
     Рижане во всем винили солдат, а командовал ими -- Кристофер Бенкендорф.
Рассказывают, что  дядя в тот день  был трезв, холоден и суров.  Он выстроил
офицеров перед зданием комендатуры:
     - "Господа,  все  вы -- рижане и... ежели кто подаст рапорт,  я дам ему
отпуск. Прочих же прошу готовиться к серьезной осаде. Если бунтовщики на что
осмелятся -- стрелять. Мы  -- дети Петра и не дадим им потачки. Готовьтесь к
осаде, братцы мои... Я уже послал за казаками. Подмогу жду к ночи".
     Большинство подали рапорта. Остальным в  итоге пришлось  убыть из Риги.
(Даже не из-за  себя, но  -- ради близких.) Но  дядя  мой  с того  дня  стал
"русским" не только для нас, но  и -- русских. На это и рассчитывали матушка
с бабушкой. Рижанин Бенкендорф стал  бы на нашу сторону. Внук  Петра  обязан
был в такую минуту "стать русским". Лишь ради этого  бабушка и  признала его
-- внуком Петра!
     Волнения же  шли  своим  чередом. Правда, бунтовали --  не  все. Бароны
приносили Присягу Империи и  не в наших обычаях -- против своего слова идти.
Да, нам не нравились русские, но выходить на улицу ради этого?! Дурной тон.
     Банкиры, да гешефтмахеры не были  связаны  Словом своим,  но их гешефты
зависели от русского сплава. Так что любой бунт бил их же - по кошельку!
     Так у "русских казарм" остались  лишь латыши. Темные, обиженные тройным
гнетом, забитые мужики, коим выпало раз в жизни счастье покричать на господ.
С ними  могли говорить  только пасторы. И под  их уговорами  толпа принялась
успокаиваться. Тут прибыли  две казачьи  сотни из  Двинского гарнизона.  Они
увидали  толпу  народа,  человека что-то  им говорившего, а обозленные  люди
что-то кричали в ответ. Один атаман  (потом  объясняли,  что он был с пьяных
глаз) поднял коня на дыбы и бросил его на священника. Тот лишь перекрестился
в ответ и был сразу срублен... Раздался крик, -  люди бросились на  казаков,
те стали рубить...
     Бойня стала началом волнений по всей стране. Если б убийца был русским,
его вздернули б, чтоб не сдавать своего латышам.  Те пошумели бы, но дело на
том и - кончилось. Но убийца оказался - казак. Да не просто казак, но атаман
из  "низовых", а уроженцы  Нижнего  Дона всегда были белой костью в казацкой
среде. Дело стряслось сразу за подавлением Пугачева и казаков не трогали. Не
смели тронуть. Это знали все латыши. Они принялись стрелять  казакам в спину
-- исподтишка. Те ответили...

     Рижская бойня совпала по времени с началом Шведской войны. (Может быть,
- она ее спровоцировала.)  Вольтер сказал: "Россия -- очень большая страна с
очень маленьким  кошельком.  Хотите  побить ее --  бейте по  кошельку!" Рига
давала  пять  шестых  доходов от  экспорта в  Российской  Империи. Сплав  по
Даугаве сравнивали с кровотоком по сонной артерии. И шведский волк, нападая,
конечно же, принимал в расчет волнения в Риге и целил именно в эту артерию.
     В день нападения меня разбудили  крики и топот  множества ног. На улице
кто-то  истошно кричал и я  слышал,  как откуда-то издалека  -  будто  через
подушку, что-то глухо бухает со стороны моря. Тут к нам в детскую прибежали,
стали одевать  нас,  а  мама сказала,  что  рижане хотят видеть Наследника в
такой  час. Мы выбежали на улицу, матушка по-мужски запрыгнула на коня,  мой
отец, служивший при матушке чем-то средним  меж секретарем и конюшим, усадил
меня  на луку своего  седла,  обнял меня и мы  поехали на  южные бастионы. Я
запомнил  лишь  смертельно   бледное  лицо  моей  матушки,  коя  то  и  дело
оглядывалась на нас и ее маленькую, почти мальчишескую фигурку в  офицерском
костюме и тонких,  ослепительно начищенных сапогах. Мама  дома была с нами в
туфельках  и надевала сапоги  - "на работу", так что  именно сапоги для меня
связались  в сознании с Властью. Зрелище сапог  моей мамы  так захватило все
мое  внимание и воображение, что я просто не помню, что  происходило вокруг.
Детские воспоминания бывают странны - на первый взгляд.
     В тот день я любовался моей матушкой -- ей очень  шел офицерский мундир
и я был поражен увидать ее  без парика  в  одной треуголке. Она была по пояс
окружавшим  ее мужикам, а сапоги  ее  столь  малы, что  больше  походили  на
детские, и я, разумеется, воображал,  что когда капельку вырасту, я смогу их
носить и меня  станут слушать.  Восторг охватывал  меня  при виде  того, как
офицеры слушали мою маму!
     Мама  была -- не воякой, но у нее были знания и много  здравого смысла.
Наши думали драться по-старому, но от  мамы они узнали, что шведы только что
закончили перевооружение войск, что теперь у них уставы английского образца,
а у  шведских унтеров...  нарезное оружие (правда --  скверное), зато они не
меряют порох, заранее фасуя его вместе с пулей в  этакий бумажный "Стручок",
-- Hulsen. И эта  "Хюльза" позволяет им достичь невиданной прежде  плотности
прямого  огня. Шведы очень надеялись  на внезапность, фактическое  восстание
латышей против русских и то,  что мы не знаем о новом оружии.  Но видно всех
нас в этот день сберегли мамины знания, да -- Божий Промысел.
     Мы прибыли  на  бастионы и откуда-то принесли рельефную  карту  Риги. Я
тоже подошел к карте,  мне было интересно потрогать ее, матушка  велела меня
занять и мне дали подзорную трубу. И вместо того, чтоб  глядеть на шведов, я
разглядывал родную Даугаву, птичек  в небе -- я был дитя. Тут за моей спиной
забили в барабаны, застучали копыта  и я  увидал  дядю на  огромном  жеребце
впереди русских.  Он спешился, мама  подбежала  к  нему  и стала  на пальцах
что-то ему объяснять. (Они говорили вполголоса и лишь потом  выяснилось, что
матушка  заклинала его немедля  увести славян от греха. Мол, - "пока вы тут,
латыши видят вас оккупантами, а мне для обороны нужен -- единый народ"!)
     Дядя выслушал, снял треуголку,  перекрестился, оглянулся, увидал кресты
кирхи и перекрестился еще  раз.  Потом он приметил меня, подошел и подбросил
так, что дух захватило, прижал к груди и сказал громким голосом:
     - "Остаешься за старшего. Матушку береги. И сестренку".
     Отдал меня  на  руки Карлису, вскочил  на  коня  и  приказал  открывать
ворота, кругом  закричали... Обычно кричали "Виват"  и  "Хох", но на сей раз
раздалось только  жиденькое  "Ура!" Дядя  замер в  своих  стременах.  За ним
следовала лишь русская часть гарнизона. Бароны ж из  Вермахта  единой стеной
стояли  за  спиной  моей  матушки. Дядя  мой  побледнел,  потом  усмехнулся,
подкрутил ус и сказал:
     - "Желаю удачи вам, -  господа! Я пытался быть своим среди  вас,  но --
видать не Судьба... Смотрите же, как подыхает русский Ванька-дурак!"
     Матушку  затрясло  от сих  слов,  она  невольно схватилась  за  поводья
дядиной лошади,  но тот мягко, но верно разжал ее руку, а  потом подмигнул и
вроде бы как шутливо приложил палец к губам. И мама опомнилась...
     Он посадил людей  в седла (благо появилось много пустых), велел  играть
верховую атаку и, одною рукой взяв русский стяг, возглавил свой малый отряд.
Шведы не ждали от нас такой  наглости. Они приготовились к баталии  с жаркою
перестрелкой (латыши  не любят ездить верхом) и  лихой конный  натиск застал
несчастных врасплох. Разумеется, первый же залп пробил  бреши  у русских, но
перезарядиться  шведам не удалось. Люди, одушевленные дядиным подвигом, даже
не дрогнули и вражье  каре просело под натиском. Инфантерия побежала и к ней
на  помощь появилась шведская конница. Наши заломили и  этих  и понеслись за
утекающими -- добивать. Вдруг  поле боя осталось за нами, а гулянка унеслась
куда-то  в  Курляндию.  Кто-то  на  бастионе  стал  радоваться,  но  матушка
оборвала:
     - "Что  за притча?  Да неужто шведский король затеял войну столь малыми
силами?! Я думаю, - сие удар отвлекающий. Это надобно обсудить".
     Обсуждение было  недолгим.  Северные  бароны были недовольны  Россией и
матушкой.   Ее  убоялись  за  необычайную  популярность  средь  священников,
банкиров и бюргеров. Забавно, но сплошь и рядом  бароны любой страны обожают
не дельных и сильных, но  --  напротив, - слабых, бесталанных  правителей. В
обычное  время  богатая,  многолюдная Рига  могла  не бояться горстки  нищих
баронов,  но беда была в том, что мы готовились  к Войне  с Польшей и  новые
бастионы   строились   на   южной   окраине.   Северные   ж   бастионы    не
восстанавливались, - Россия не жаждала, чтоб мы отстраивали редуты в русскую
сторону! Но  делать нечего, - не защитники выбирают  с  какой  стороны будет
приступ!  Поехали  с  южных бастионов на северные. На  мосту  через  Даугаву
матушка останавливает коня, слезает с него и,  прихрамывая сильнее обычного,
ходит по мосту взад-вперед. Порывом ветра с нее срывает армейскую треуголку,
и кто-то бежит ее вылавливать из реки, но матушка машет рукой, садится прямо
на грязные доски моста и неожиданно плачет.  Потом она  объяснила, что вдруг
убоялась. На бумаге-то все всегда - просто...
     После  инспекции бастионов  выяснилось, что обороны в них не получится.
Тогда мама приказала ударить в набат на Ратушной площади, и  люди сбежались,
как  на  пожар.  Им  объявили,  что Швеция  напала на  нас и  многие  бароны
переметнулись  к  врагу в  обмен  на  подтверждение прав на всех "беглых". А
потому матушка призвала "Граждан вольной  Риги - к  оружию!" Рига -- Вольна.
Любой "беглый", прожив год в Вольном городе,  становился - свободен.  Рижане
знали, что с ними  будет,  возьми  город  приступом их прежние господа. Дело
дошло  до   того,  что   матушка  велела  раскрыть  камеры  и  обратилась  к
преступникам  с речью, обещав прощение и пересмотр дел, ежели они встанут на
защиту  исконных  Вольностей.  Порукой же  в том  было  их  - Честное Слово.
Закоренелые воры  с  убийцами  плакали  и крестились, когда им давали в руки
оружие со словами: "Спасайте сами себя -- и всех нас".
     Вчерашние вор,  да грабитель, плотник, да каменщик, торговец, или рыбак
- слабы  против  профессиональных  вояк,  но  как говорил  Вольтер: "Бог  на
стороне больших армий". Разумеется, если  б  шведы навязали  нам  регулярную
битву, они бы нас -- легко перерезали. Но  ливонские немцы никогда не идут в
регулярные битвы.
     Мы -- ливонцы по имени ливов, - финского племени, жившего в этих краях.
Земли  здесь  тощие, а море  --  бедно,  поэтому  ливы  жили  только охотою.
Неведомо как, но  эта охота выработала в них  особую меткость ценой "ливской
ночной слепоты". Это -- сравнительно малый порок в сравнении  с  меткостью и
вскоре  ливонские  арбалетчики  стали  главной  огневой  силой  в  любой  из
германских армий. Ливонцы не  любят ни пеших  сшибок,  ни  конных  атак,  но
всегда пристреливают врага. Но это все --  днем. Ночью же мы больны "куриною
слепотой".
     Шведы тоже  знали про "ливскую слепоту".  Поэтому они и начали Войну  в
Новолуние. Ночью луны естественно не было и шведы пошли на штурм в кромешной
тьме. Они, конечно, догадывались, что в дозорах будут стоять одни латыши. Но
сии сонные мужики  -- обычно будто стадо без пастыря. В маминой Крови нет ни
единого  лива и поэтому  она  не страдала "куриною слепотой". Она  смеялась,
рассказывая, как  ходила меж латышей  и ободряла  их  перед битвой. Немецкие
офицеры постарше сказались больны и  разошлись по домам. Одной маме  было не
справиться, и,  чтоб  ее слова  казались весомее, с  ней ходили два офицера:
Витгенштейн -- двадцати лет, да Винценгерод -- семнадцати. Оба шатались, как
пьяные, и пытались ногами нащупывать под собой, а матушка вела их обоих  под
руки и отчаянно делала вид, что это они ее ведут - по Ночи.
     Впрочем,  латыши, счастливые раздачей оружия, не замечали странностей в
поведеньи господ и бросались пред ними, преклоняя колени и лобызая баронские
руки. Но и  адъютанты были  не  промах. Витгенштейн,  выйдя в  круг факелов,
сразу  же приободрился и  сказал столь горячую речь,  что латыши одушевились
необычайно  и сразу признали  его своим  вожаком. Он  стал во  главе  правой
колонны, Винценгероду досталась левая, а в центре была  моя матушка. Так они
и встретили шведов.
     Той  ночью  погибло много  рижан. Шведы ударили в штыки  именно  против
матушкиных  воров,  надеясь,  что  она  --  женщина,  а  воры  --  нестойкие
ополченцы. Они думали,  что при  возможности те --  побегут, а  баба  их  не
удержит...  А когда  поняли свою  глупость  -  было уже слишком  поздно.  Их
колонна  отборнейшей  инфантерии  безнадежно увязла в  горах  наших  трупов.
Трупов людей - не святых. Не самых лучших для общества, но - Свободных. "Они
- бежали  в  Ригу  за  своею Свободой.  Они умерли за нее". Так  сказала  на
панихиде по  вчерашним ворам  моя матушка.  Сказала и бросила горсть  земли,
приказав "карать всех изменников". Тут-то и выяснилось, что карать - некого.
Похороны состоялись на утро. То самое утро, когда северные бароны вылезли из
своих  замков, узнали о разгроме десанта и немедля собрались бить шведа. Как
бы ни было, матушка ни  разу не спрашивала, - на чьей стороне были той ночью
северные бароны. А они отплатили ей Верностью и безусловной приязнью. С того
утра отношения меж баронами и моей матушкой быстро пошли на лад.

     Интереснее  вышло  у русских. Вскоре они попали в засаду  и  окружение.
Дядя  дрался, как лев, но был вскоре  ранен и команду  принял его адъютант -
Михаил Богданович Барклай де  Толли. Лишь через месяц  вышли они в Витебскую
губернию. Дядя  был,  скажем так - не стратег,  Барклай  отличался известною
нерешительностью.  Теперь один  все  придумывал, а  второй  "железной рукой"
проводил планы в жизнь.
     В те же дни на Россию напали и турки, и как  бы ни сильна казалась наша
Империя, -- война  на два  фронта даже для  нас великое  испытание.  Бабушка
поразмыслила  и  решила,  что если  уж латышские  мужики получили  оружие  и
обернули  его  против  шведов --  пусть их.  По  ее  приказу  задним  числом
создалась лютеранская Первая армия, а прочие русские силы назвались  Главной
армией. Так и повелось:  Первая  армия  --  стрелковая (егерская) с огромной
огневой  мощью,  но  --  медлительная. Главная  же  --  конная  (казачья)  и
стремительная, но -- слабая по огню. Именно в Главной и оказался дядя мой --
Кристофер фон Бенкендорф.
     Бабушка  втайне  надеялась,  что дядя ляжет под турецкою  пулей, иль --
навлечет позор на  себя.  Дядя же изменился разительно.  До  сего дня он был
пьяницей, трусом,  капельку  дураком и, конечно же, - подлецом. Теперь же он
строго судил каждый шаг, чтоб  не было Бесчестья  ему и его великому предку.
Он перестал пить и стал разборчивей в женщинах, опасаясь хоть чем-то бросить
тень на Петра! А в сражениях он стал безрассуден и, обращаясь к солдатам, не
иначе как говорил:
     - "Иль вы не -- дети Петра! Не посрамим же Чести родителей!  Делай, как
я!"
     Считалось, что он провинился, не удержав в руках Ригу, и дядю поставили
во главе штрафников. Он  командовал первой колонной, шедшей на стены Очакова
и  получил  от Суворова Георгия  за  то,  что первым  поднял  стяг  над сией
крепостью. Впрочем, армия восхитилась им  не за  то. Будучи штрафником, дядя
сложил людей меньше, чем иные в обычных частях! Сам Суворов обнял великана и
произнес:
     - "Не ждал... Спасибо за мужичков... Давно тебя  надо было в  штрафные!
Так -- вот тебе моя рука  и  спасибо, но... как штрафной, отныне - ни капли!
Хоть плачь!"
     -  "Не могу принять от  вас полной Чести, ибо в успехах моих заслуга за
моим адъютантом -- Мишей де Толли. Прошу вас, - наградите его так  же, как и
меня".
     Суворов рассмеялся в ответ, погрозил дядюшке, подозвал Барклая, обнял и
расцеловал юношу, а затем, обернувшись, сказал:
     - "Да тебя,  милый друг,  будто бы подменили! Раньше -- "Я, да -- Я", а
теперь гляжу - ты вполне  русский!  Раньше надо было тебя в штрафники! Много
раньше!"
     В итоге Барклая отметили младшей наградою, а дядя заслужил в  армейской
среде  полное уважение.  Одно его  появление  солдаты  стали  приветствовать
кликами,  а подчиненные  невольно вставали, когда дядюшке случалось  зайти к
ним в компанию. Говорят, в такие минуты дядя  каменел вдруг  лицом, а потом,
выходя от людей, вроде бы украдкой смахивал с глаз слезу -- он и поверить не
мог, что его так полюбят!
     Но дядю полюбили  не только в  армии.  Родство  с ним  стало почетным и
тогда дядины  родственники (читай  -- Левенштерны) настояли на  том, чтобы у
нас  с Дашкою родился брат. Дядина любовница родила ему сына и появились два
завещания, по коим матушкино имущество после смерти ее делилось между мною и
Дашкой, а дядино -- шло его сыну Косте.

     Мои сознательные поступки пошли после Шведской.  В тот год Шимон Боткин
изобрел  средство  от сенной  болезни. Начиная с конца  апреля и до середины
октября я мог выйти на улицу только ночью -- чтоб успеть добежать до кареты,
коя перевозила  нас  с  Доротеей из дому в  дом. Мало того,  что у  нас была
сенная болезнь, - мы - весьма светлой масти. Наша кожа такая же розовая, как
у наших хрюшек, и  по  сей  день мы с Доротеей и наши  дети гораздо  сильней
"обгораем"  на  солнце, чем вся наша родня.  Возможно,  это и стало причиной
моего дурного отношения к лету. Другим  сезоном,  заслужившим мою  нелюбовь,
стала зима.
     Если  Шеллинги  страдают  от  сенной  болезни  и  проклятия  Шеллингов,
Бенкендорфы больны --  куриною  слепотой. И  на нас  с сестрой свалились обе
напасти. Во тьме я шарю руками перед собой и могу двигаться только ощупью. Я
не люблю зиму, потому что зимой длинные  ночи,  а ночью  я все равно что  --
слепец. Так что радуюсь я Природе лишь  весною, да -- осенью.  И если весной
сильно грязно, да сыро от прошедшей зимы, осенью... Я люблю ливонскую Осень.
В детстве по осени матушка уезжала на Биржу  и  мы с Дашкой оставались одни.
Без матушки нам скучно было сидеть взаперти и нас сажали на маленьких пони и
мы ехали в лес -- слушать улетающих птиц. А еще на берег Балтики -- смотреть
на ряд набегающих волн, дышать свежим морем. Помню, как хрупали льдинки  под
копытами моей крошечной лошади, как шел из  моего  рта  пар, если  подуть на
дашкины  ручки.  Она  носила  маленькие  перчатки  с  гербами Бенкендорфов и
Шеллингов и так как она всегда их теряла, бонна связывала их тонкою бечевой,
кою  пропускала  под  дашкиной курточкой.  Перчатки были  из тонкой  кожи  и
совершенно не  грели.  Тогда сестрица сбрасывала  их и они  висели забавными
тряпочками... Мы с сестрой любим Осень.
     Пилюли доктора Боткина были ужасно горьки на вкус и после них рот жгло,
как  крапивою. Но... Они  делали  свое дело.  Первый опыт  удался и  матушка
осыпала Шимона  золотом. Но где гулять?! В свое время дед отбил у курляндцев
"даугавские  земли".  Они   еще  числились  за  Курляндией,  и   католиками.
Осторожные бароны не селились на них. На свободные места устремились богатые
латыши. Лютеране.
     Наша  История такова: Тоомас Бенкендорф  был сыном эстонки, женился  на
ливке, а невестка его была из  латышек. Эстонка, ливка, латышка... А за сиим
стальная поступь Орденских армий, постепенно утюживших мою Родину с финского
Севера на  балтский  Юг. А навстречу  нам маршировали  поляки. Даугава стала
природным барьером, разделившим германские  и славянские армии. Да, по обеим
сторонам  Даугавы  жили,  конечно же -- латыши.  Но в жилах северных латышей
теперь текла и немецко-финская Кровь. Кровь протестантов. А в жилах южных --
Кровь поляков с литовцами. Кровь католическая.
     Ранним летним  утром 1791 года нас - совершенных молокососов,  вывезли,
наконец, нюхнуть пороху. Матушка в тот день была в Риге, ну, а Карлис только
спал и думал,  как  бы быстрее нас  с  его сыном  Озолем приучить  к  ратным
подвигам. Всю ночь пред походом мы точили ножи и надраивали кремневые ружья.
Нам было  запрещено  раньше  времени заряжать  их и лишний  раз баловаться с
зарядами, но ружья зарядились как бы сами собой задолго  до выхода и здорово
мешались  на марше  и переправе. Добавьте к сему сырой туман, клубившийся от
безымянного ручейка  на чужом  брегу Даугавы. (Здесь все  казалось  другим и
опасным.) Война была совсем непохожа на  веселую увлекательную игру, как она
выглядела из сытой Риги.
     Сейчас я не  могу вспомнить точно, как  это  именно произошло  - то  ли
хрустнул   сухой   сучок,  то   ли  чем-то  пахнуло   (у   меня  чуткий  нос
"Рейнике-Лиса"), но что-то заставило меня глянуть чуть в  сторону.  В клубах
тумана двигалась какая-то тень...
     Я,  ни  задумываясь ни на  миг,  прицелился и  как  только  уверился  в
правильности  всех моих действий  -  тут же нажал на курок. Враг упал, затем
тут  же вскочил и побежал, покачиваясь, на заплетающихся ногах прочь от нас.
Я сразу понял,  что  попал  в цель, выдернул нож из голенища и закричал  что
есть сил:
     - "Не стрелять!  Он мой!" - и бросив  уже  ненавистное, оттянувшее руку
ружье, побежал за  "добычей". Мои друзья  тоже  бросили  ружья и кинулись на
несчастного, как стая гончих. Тот  пробежал  шагов пятьдесят и упал еще раз.
Он  пытался  молиться... Пуля моя  вырвала  у  него  кусок  горла  и  теперь
несчастный только лишь булькал кровью и хрипел что-то вроде "доминуса", да -
"Кристи".  Ежели  б  он просто  лежал, или молил о  пощаде,  мы  б, наверно,
смутились, но мерзавец молился латынью, выказывая себя католиком, и мы сразу
ожесточились. Я  подошел к упавшему, встал поудобнее, а затем всадил нож ему
под ухо,  под самую челюсть - туда где проходит сонная жила. Католик дрыгнул
ногами, захрипел и я понял что - зарезал его. Я тут же выдернул нож из  раны
и отскочил подальше, чтобы меня не  обрызгало, а  товарищи стали тыкать тело
ножами, чтобы тоже считаться мужчинами.
     Потом мы, пьяные от запаха крови... В памяти сохранился лишь миг, когда
кто-то из мужиков тронул  меня  за  плечо и сказал, что  нельзя  так  сильно
давить на штык - он сломается. В  этот миг  я  вдруг осознал, что расстрелял
все  три  моих заряда  и почему-то  держу в  руках  неожиданно легкое, почти
ничего не весящее ружье, хотя очень хорошо помню, как бросил его за полсотни
шагов от  этого места. Лишь в тот миг я и разглядел того парня.  Лица у него
уже не было, но по всему остальному - несомненный мальчишка. Ручки и шейка -
тоненькие, грудка --  щупленькая...  И  странное дело -  думалось  мне,  что
должна была у меня к  нему проснуться то ли ненависть, то  ли - жалость.  Но
ничего так и не было. Случайный  парень. Случайно мы его кончили. Не  сказал
бы он на  латыни - остался бы жить. Дома нас отвели в баню, а  затем напоили
пивом до совершенного изумления.
     Матушки, как я уже говорил, в тот день дома не было.  Вечером она нашла
меня пьяным  и, памятуя  о  пьянстве Кристофера, испугалась, что  и  я стану
пьяницей. Когда  же матушка поняла истинную причину  моего опьянения, она...
Наутро у нее вышел долгий разговор с Карлисом, а вечером я тихонько постучал
к маме.
     Матушка сидела за столом рядом с Дашкою, читала ей сказку и делала вид,
что  не ведает  обо мне. Дашка же глянула  на  меня, наморщила носик  и всем
видом показала,  - как она мною брезгует. Я подсел к ним, хотел приластиться
к мамочке, но она - будто  окаменела. Я... Я не знал, не понимал - почему! Я
-- мужчина и ходил на  охоту!  Мама сама  призвала меня - бить католиков!  Я
пролепетал что-то... Мама оторвала взгляд от книжки и я не забуду -- с какой
болью глянула  она  на меня. С минуту она не могла ничего выдавить, а  потом
даже не прошептала, а -- просипела:
     -  "Твой Долг -- защитить  Веру  и  Родину!  Убивать  ради них!  Но  не
ребенка! Не женщину...  Ты...  Ты  мою  мать  только что  пытал  в  прусской
тюрьме... Господи..."
     С того самого  дня  прошло более  полувека... Я убил  многих.  Но -- не
детей, и -- не женщин. И еще - я с того дня ни разу не глумился над трупами.
Убил и -- убил.

     Вскоре  я впервые узнал, что такое  - УБИТЬ. Был у меня  пони  по имени
Венцль с  белой  лоснящейся шкурою и подстриженной гривой. Я всегда укалывал
об нее руки. Я был без ума от Венци. Он у меня был такой умный и - вообще...
Но  однажды он захворал. Он погрустнел и стал  худеть  на глазах,  а  шерсть
отваливалась прямо клоками. Никто из ветеринаров не знал, как помочь (верней
знали, но  боялись  сказать)  и,  наконец,  кто-то  из  них посоветовал  мне
обратиться  к Давиду Меллеру - лучшему  из рижских лошадников. Ко мне пришел
голубоглазый и светловолосый  дяденька небольшого росточка. Он долго смотрел
на Венци, а потом вытащил пистолет, зарядил его и вложил в мои руки:
     - "Это твоя лошадь и ты сам должен убить  ее. Она - неизлечимо больна и
заразна. Чем  дольше она стоит  в этом  стойле, тем выше  опасность заразить
иных лошадей и тогда прочие мальчики будут плакать по их любимцам. Ты - внук
моего командира, я не должен объяснять тебе -- Долг твой!"
     Он сказал  эти страшные  слова и ушел, а  я впервые обратил вниманье на
то, что соседние стойла с  моим Венци - пусты. А еще - пусты стойла далее по
проходу,  - тех лошадей чаще  прежнего  стали уводить  на  прогулку,  причем
открыли дальние двери и  теперь лошади не проходят мимо стойла моего верного
друга. Господи, как же я плакал в тот день... А Венци стоял рядом, будто все
понимая и лишь губами будто целовал, да облизывал слезы с моих мокрых щек. А
потом  я вложил ствол пистолета  в  его мягкое ухо  и... Венци упал... Сразу
откуда-то вышли люди... Я выронил из ослабелой руки  пистолет и, не разбирая
дороги,  пошел  на  выход.  Там меня поймал Давид Меллер,  он  хотел  что-то
сказать, но я оттолкнул его,  наговорил всяких гадостей  и  убежал  не помню
куда,  забился  в какой-то там уголок и  долго  плакал. А  потом  мне  стало
совестно,  что  я оскорбил человека,  коий осмелился объяснить, что я должен
делать в  такой ситуации. И я пошел в расположение Рижского конно-егерского,
сказал, что мне  нужно Меллера и  меня  - пропустили.  Я нашел  дядю  Додика
сильно  пьяным. Он  сидел в своей комнате за столом,  на  коем стояла пустая
бутылка из-под шнапса и пустой стакан. Я подошел к нему:
     - "Господин офицер, простите меня!"
     Пьяный  капитан на глазах  протрезвел, затянул  верхний  - единственный
расстегнутый  крючок на его форме, встал и  убрал  бутылку  со  стаканом под
стол:
     -  "Господин будущий офицер, Вы -- прощены!" - с  этими словами он чуть
обнял меня  и  куда-то  повел,  приговаривая,  -  "Жизнь -  штука долгая,  а
лошадиный  век  - короток.  Тебе  еще не раз  придется  прощаться  с верными
лошадьми. Ты  - почти  офицер, -  тебе нужна  настоящая лошадь, не - пони. У
меня замечательное событие. Нынче лучшая  из кобыл ожеребилась и важно, чтоб
малыш привык к хозяину  с первого дня. Близко мать тебя не допустит, но надо
же -- с чего-то начать!"
     Он говорил мне эти  слова  и мы  шли по  казармам и дядя  Додик казался
трезв,  если бы  на поворотах  его не  пошатывало  и глаза его не были столь
багровы и  маслянисты.  Я увидал  моего  будущего коня, против всех  обычаев
настоял, чтоб  его звали - Венцлем,  а  потом кобыла так доверилась нам, что
даже взяла  из моих рук корочку хлеба с солью, а маленький Венци стоял рядом
и  прядал ушами,  приглядываясь  ко мне.  Но я  уже был достаточно взрослым,
чтобы не поддаться моменту и протянуть руку - приласкать малыша. Матушка его
меня бы не поняла.
     Потом  мы  сидели на  скамеечке  у конюшни  и  дядя  Додик  рассказывал
множество самых изумительных историй про лошадей, а я настолько ими увлекся,
что и не заметил, как настала глубокая ночь и  около нас переминается с ноги
на  ногу моя  глупая,  старая бонна.  Наконец, сам  дядя Додик  обратил  мое
внимание на поздний час и предложил прийти завтра, обещав показать, как моют
и вычесывают лошадей.
     "Приходи чаще. У меня самого где-то растет такой же вот сорванец...
     Приходи завтра. Я разрешу помыть лошадь и даже -- потом ее вычесать!"
     Когда в 1812  году я  стал генералом двадцати  девяти лет  от роду, я в
сердцах написал на оборотной стороне приказа,  что из меня  генерал, как  из
быка -  балерина, а вот  настоящего генерала - военного Божьей милостью, так
до шестидесяти лет и продержали в полковниках. В  ответном письме отвечавший
за производства  граф Беннигсен  отвечал мне в том  духе,  что мол  --  жиду
довольно было и полковника, в Пруссии-то он так и помер бы капитаном. В этом
граф был, разумеется, прав...

     Осенью  1793  года  до  Санкт-Петербурга  дошло предсказание:  "В  День
Летнего  Солнцестояния (Лиго) родится тот, кому суждено истребить того,  кто
явился  на Рождество". Так написано  в  древние  времена  на  стене Домского
кафедрального собора  у нас в Риге. Я  родился в день Летнего Солнцестояния.
Мой царственный  кузен -- Александр Павлович на Рождество.  И, конечно же, -
нашлись  те  кому  были  на  руку  трения  "меж Санкт-Петербургом и  Ригой".
Наследник  же  Александр с младых лет был склонен к  мистике  и окружил себя
"мистиками", кои стали вдалбливать ему мысль, что "юному Бенкендорфу суждено
убить вас"! И -- чем ждать, не лучше ли успеть первым?! Принц послал наемных
убийц, а тех случайно арестовали...
     Когда матушка узнала об этом, она в ужасе написала письмо моей бабушке,
чтобы та отпустила меня на обучение в Вюртемберг. В ответ фельдъегерь привез
маме устный совет Государыни не спешить: "Обучение  дело долгое, а  Германия
славится дурным  климатом.  Я так дорожу  любым внуком,  что  страшусь их до
времени потерять. Простуда же, согласись -- дурной тон".
     От такого ответа у  мамы случилась  истерика и очнулась  она в своей же
карете, где меня с ней везли на аудиенцию к бабушке. Я не очень хорошо помню
Екатерину Великую.  Она представляется  мне  этаким  белым  облаком  жира  с
жасмином, кое сразу же поползло в нашу  сторону, стоило нам войти в кабинет.
У облака был дрожащий от старости голос, необычайно сильные  и цепкие руки -
морщинистые  и узловатые на запястьях с белыми,  будто  точеными, пальцами с
длинными  ногтями  -   будто   когтями  неведомой   хищницы.   Эти  ужасные,
мертвенно-холодные пальцы придвинулись к моему лицу,  впились в  мои щеки, и
откуда-то из глубины облака заскрипело:
     - "Покажи-ка мне внучка. Хорош. Хорош...", - она так больно сдавила мне
щеки  и  так царапала  их  ногтищами, что  я  не  вытерпел.  Я так испугался
заплакать перед царицею, что  почел меньшим злом взять  ее  когтистую руку и
отвести от себя:
     - "Простите меня, Ваше Величество, - Вы делаете мне больно".
     Воцарилось  молчание, матушка задержала  дыхание,  а Государыня...  Она
оторвала руку от  моего лица и даже отступила на шаг.  Затем медленно, стуча
клюкой, обошла  меня кругом,  а  потом - пригнулась ко  мне и я помню  смесь
запахов вкусной помады, жасмина и стареющей плоти, коими пахнуло на меня.  А
еще я увидал  глаза Государыни - у этого ходячего трупа были  молодые глаза!
На  меня смотрела если  не  юная  озорная  девушка,  то  смешливая,  веселая
женщина! Она подмигнула мне, и один из ее лучистых, серовато-голубых глаз на
миг закрылся сухим,  морщинистым,  пятнисто-старческим веком и мне стало так
жаль ее - это несправедливо... Несправедливо, что тело старится быстрее души
и я, чтоб утешить царицу, сказал:
     - "Зато Вы ни о чем не жалеете, правда?"
     Мои  слова  прозвучали так  нежданно-негаданно, что  бабушка  прыснула,
будто  монетки просыпала, сразу  закашлялась  и  побагровела.  Матушка  даже
бросилась  к  ней  в опасении худшего.  А  Государыня,  насмеявшись вдоволь,
сказала мне:
     - "Позабавил ты меня, внучек, ой - позабавил. Мне уж на погост -- вроде
пора,  а  ты все  --  про старое! Позабавил.  Скинуть  бы мне годков  сорок,
тряхнула бы я  стариной! Хочешь орешков? Вкусные,  медовые, нарочно для тебя
приготовила".
     Протягивает мне горсть  орехов в меду, а  у меня, - "сенная" именно - к
меду!
     -  "Простите, я  переел  сладостей  и у  меня болит зуб! Спасу нет, как
болит..."
     -  "Зуб  -  болит!  Ты  молись,  что  я не Петр  Алексеевич,  он  любил
придумщикам  зубы драть. Ему  от  чужой боли  слаще  жилось, - и сынок мой в
него! А ты - мой. Наша кровь. Gott im Himmel, - es liegt ihm im  Blut! Учить
тебя надо. Слышь, Шарлотта, надобно учить  его - жаль такие задатки упускать
для Империи!"
     В матушкином горле что-то пискнуло и она упала на колени перед бабушкой
и стала обнимать  ее  за  ноги,  говоря,  что  я еще мал для учебы, не  знаю
русского  (она  тут   слукавила),   и  --   лютеранин.  Лютеранских  школ  в
Санкт-Петербурге в те дни еще не было, и для инородцев преподавали католики.
А  с ними у нас -- давние счеты. Бабушка же поковыляла назад в свое кресло и
отвечала, что надо же -- с кого-то  начать и не дело, когда подданные учатся
за  тридевять  земель  от  Империи!  Мама  плакала  о  вражде  католиков   с
протестантами, бабушка отвечала:
     - "Где же  мне воспитывать детей, как не у меня на глазах?! Офицеры мои
с молочных зубов должны Верой и Правдой жить для России. Отныне я  не отпущу
ни   одного  лютеранина   учиться  в  Германию!  (Из  тех,  разумеется,  кто
чего-нибудь  стоит!) Ich bin  die Kaiserin.  Das  ist -- mein  Recht,  nicht
wahr?"
     Но матушка не  уступала и бабушка  надолго задумалась,  а  потом искоса
глянула  на  меня  и  жестом  повелела  мне  отойти.  Так  они  и  шептались
вполголоса,  а я стоял все  время навытяжку,  ожидая  решения участи.  Когда
женщины кончили торг  и позволили мне подойти,  бабушка снова потянула руку,
чтоб лучше  меня разглядеть (к старости она почти что  не видела),  но вдруг
отдернула ее и я вздохнул с  облегчением. Я понимал, что бабушка плохо видит
и, чтобы помочь, я нарочно подошел к свету, и она долго стояла у самого окна
и рассматривала меня, будто не могла наглядеться:
     - "Коль угодишь в беду - говори, что ты -- мой внук. Ты -- первый внук,
что мне перечил, и пожалел меня - бедную, а этого я - не забуду".
     На том моя единственная встреча с бабушкой и закончилась. Нас вывели из
покоев Ее Величества. Вслед  за нами вышел лакей с совком, полным сладостей.
Я  спросил,  -  неужто  Государыня так озлилась,  что  приказала за нами все
выбросить, но мама покачала головой и с торжеством улыбнулась:
     -  "Сие - испытание. Все  фон Шеллинги не едят меду. У самой Государыни
от него до крови свербит. Но все Романовы  любят медовые пряники и сын Павел
- любит. И внуки  любят - так что у нее много медовых орешков,  да пряников.
Ты первый из внуков, кто выказал к ним фамильную неприязнь. Поздравляю".
     Ясным  январским   днем   1794   года  мы   с   нарочным   офицером  из
Санкт-Петербурга поехали в Иезуитский Колледж. Помню, отец на прощанье обнял
меня что есть силы и шепнул на ухо:
     - "Держись...  Ты...  Не сдавайся  католикам... Я...  Люблю  тебя. Даст
Бог..."
     -  "Pal'dies, teevs",  -  (в первый  и  последний  раз я сказал ему  --
"отец").
     Потом мы поехали со двора и отец мой все  шел за санями, плакал и махал
рукой  вслед,  а я  не обернулся  ни разу  и  лишь... Помню,  мой провожатый
смотрел на меня, не выдержал, и не проговорил, а будто сплюнул:
     - "Что вы  за  народ -- немцы?!  Не сердце, а --  камень..."  - а потом
выругался совсем непотребно, прибавив, - "Волчонок..."
     Так кончилось мое детство.

     Когда меня отправляли в  учение к  русским, я  не хотел уезжать.  Тогда
отец вывез меня на болота и показал простой камень. Он сказал:
     - "Знаешь ли ты -- что есть этот Камень? Это -- Дар Божий!
     Когда человек мал и неопытен, он  жаждет, чтоб  Господь послал  ему Дар
Божий. И понимает сие, как -  кусок Золота, иль - красивую девку, а может...
Да мало ли что! Но... Вместо этого Господь шлет нам одни только камни. Камни
растут прямо из земли по весне и убивают наши и  без того крохотные  наделы.
Камни сии надобно убирать, разбивать, строить из них дома, изгороди,  или --
мостить дороги. И юный латыш проклянет Господа за такой Дар, ибо он приносит
лишь тяжкий труд, да всякие тяготы.  И лишь на краю жизни старый латыш вдруг
поймет, что Господь -- Любит его.  Ибо Камень и есть -- важнейший Дар Божий.
Самый его Ценный Дар. Ибо истинную Цену  Камня может понять лишь  лифляндец.
Уроженец топких болот..."
     Прошло много лет с того дня. Но где бы я ни бывал, чем бы ни занимался,
я всегда  возвращаюсь домой -- на  родные болота и  дюны.  Я  люблю сесть на
камень  и  слушать пение  птиц, шум прибоя, да ветер в соснах. В голове моей
сами собой вспоминаются  слова моего  ученика  и воспитанника Феди  Тютчева,
учившегося когда-то у нас в Ливонии, в "Эзель Абвершуле":
     "Через ливонские я проезжал поля,
     Вокруг меня все было так уныло...
     Бесцветный грунт небес, песчаная земля -
     Все на душу раздумья наводило..."
     Это и есть - моя Родина. Унылая  страна болот  и камней. Я люблю ее.  Я
люблю наблюдать, как прямо из сердца топких болот -- растут ливонские Камни.




     Я прибыл  в Колледж среди  дня  и со всеми мне пришлось только ужинать.
Любой  ужин  у  иезуитов  начинается  с  Мессы,  читаемой  по-латыни.  Вдруг
воцарилось  молчание.  Ко  мне подошли  отцы-надзиратели и  встали  за  моею
спиной:
     - "А ты почему не молишься вместе с Братией?"
     - "Vater Unse..." - кто-то сразу же схватил меня за рукав:
     - "Ах ты, еретик! Проклятый маленький протестант!"
     Ребята обрадовались:
     - "Еретик! Схизматик! Бей протестантов!"
     Еще миг  назад я мог бы молиться на их манер... Мой живот свело от всех
вкусных запахов, когда я, перекрикивая всех, заорал:
     -  "Вы  убиваете  -- лютеран.  Я  не  преломлю  хлеба с  убийцами  моих
братьев!"
     В столовой повисла гнетущая тишина. Потом Аббат произнес:
     -  "Молодой  человек, вас  прислала  Ее Величество  и я...  Потрудитесь
пройти, пожалуйста, в карцер".
     Я  "потрудился пройти". Пара ржаных сухарей, да кувшин, полный льда, не
спасли  меня от мук голода, а охранники принялись греметь ложками, да вонять
тушеной  говядиной  с подливой  из  слив. Они подходили к двери и стучали по
котелку:
     - "Эй, лютеранин! Поди сюда, скажи молитву и кушай!"
     Так они развлекались всю ночь -- а я сидел, съежившись, и  думал -- что
чуял дедушка,  когда  католики  решили  его "в масле варить"?!  Каково  было
предку  моему Иоганну  съесть первого слизняка, ибо  "хлеб"  из  полыни,  да
лопухов  полагался  лишь  детям,  да  женщинам?  Я сидел и  мучил себя  сими
вопросами, когда  мне пригрезилось, что  стены карцера  разошлись и  ко  мне
пришли предки: и Карл Иоганн Святой, и дед мой -  Освободитель, и несчастный
Карл Юрген Мученик, и Карл Свинопас. Они сели со мной и рассказывали, - чего
стоило:  кому  воевать  со всесильной  Курляндией,  кому прокормить народ на
болотах,  а  кому  и  --  перед плахой не  сподличать... И  с каждым  словом
Родителей голод и холод не так томили меня.
     Когда  наутро отворили дверь  карцера, иезуиты писали, что  "глаза  его
стали необычайно  покойны  и холодны".  Я  был  бледен, но уже при параде, -
готовый стоять хоть всю жизнь на часах. Говорят, Аббат Николя, увидав меня у
столба, произнес:
     -  "Надо чтоб Государыня не разгневалась, что мы морим тут ее  внука. С
этим надо что-то решать!" -  вместе со мной в Колледж записали  брата  моего
Константина, племянника  жены Наследника  Павла Адама  Вюртемберга и братьев
Орловых  -- Михаила и  Алексея. Эти лютеране  моложе меня и пришли в Колледж
позже.  Но для Наставников мое появление значило, что прежним порядкам конец
и надо ждать более жестоких столкновений детей из-за  Веры. Так что  иезуиты
задумались -- что делать? Пока они думали, прошли занятия,  обед, "свободное
время", прогулка и ужин. После каждого часа стояния на ветру мне дозволялось
десять  минут погреться, посидев в караулке. Ежели в первый раз "дядьки"  из
русских даже не шелохнулись, чтоб пустить меня к печи, ближе к обеду один из
них подвинул  мне  кусок  сахара  и ломоть  хлеба  с  маслом. Слезы едва  не
навернулись мне на глаза и с той поры я верю  русских -- самыми  отзывчивыми
из людей.
     Ближе  к  ужину  русские мужики нарочно грели мне  чай и  сластили его.
Тайком от начальства они наварили картошки и  я потихоньку жевал ее с маслом
и солью  -- божественная еда! Пару раз они советовали: "не переть на рожон".
Я же отвечал им, что сие -- "Вопрос Веры". Они сперва злились, но к вечеру я
застал их  за спорами  -- почему  на Руси  все  не  так? И самые злые из них
ругали себя:
     - "Немцы вон -  почитают  Веру Отцов,  а мы? Православные християне,  а
служим  католикам!  Тьфу,  пропасть!"  --  и кляли  себя --  "скотиною",  да
"Иудами". (Меж  ними не  обошлось  без  доносчика и двоим самым злым иезуиты
дали  расчет.  Я  написал о  том  матушке и  вскоре  их  прислали  назад  --
"лютеранам прислуживать".)
     Страшное началось ближе к  ночи, - ко мне подошла группа выпускников. Я
не  видел  лиц  по причине  моей "слепоты" и от  сего стало  страшно  -- они
уговаривались  лишить меня  Чести  на содомский манер. Я уже хорошо  понимал
польскую речь  и  по построению фраз чуял, что сие -- шляхта. Все в Колледже
крутится вокруг них. Они сразу  постановили,  что насиловать будут -- ребята
из русских. "Москали это любят!"
     Смертный холодок пробежал у меня по спине. Что я мог, -- малыш с толпой
хамов?! Когда поляки  ушли, я стоял и трясся, как  заячий хвост. А  потом  я
узрел моих Предков и они глядели на меня осуждающе... И я опомнился.
     В руках у меня был мушкет без штыка и без пуль, но -- нет силенок, чтоб
размахнуться им, как дубиною! И самое главное - я ослеп. Но...
     Во время нового перерыва  я попросился до ветру, а клозет стоял рядом с
карцером. Там я доложил, что мне велели одеться -- мол,  приказ дежурить всю
ночь.  В  моих сумках я взял фамильный кинжал.  Нож не  считается дворянским
оружием, но матушка  говорила: "Мы живем в век  Греха и  Разврата. Кинжал --
вот последний Оберег Чести!" Я вложил нож в голенище левого сапога, а еще --
закрепил ливонскую "миску". Конвойному у сортира я объяснил, что Аббат велел
через  охранников  карцера повесить фонарь у моего столба.  Мол, он  желает,
чтобы мой позор --  все увидели. Так на столбе  появились целых два фонаря и
слепота моя - отступила.
     Содомиты прибыли  по отбою. Их было пятеро и  они заблажили,  - как мне
будет сейчас  хорошо  и прочие  гадости, а по  мерцающим  огням из  казарм я
почувствовал, как прочие смотрят в окна и радуются. Это входило в мой план.
     Я прижался  спиною к столбу, скинул с плеча мушкет, ухватился за ствол,
показав,  что  хочу  ударить им,  как  - дубиной. Сам  же  --  в  тайне  для
нападающих, - вытянул плечевой ремень из оружия. Когда же по лицам я увидал,
что  они вот-вот  бросятся,  я кинул мушкет  им под ноги. Один оступился и я
пустил по снегу петлю, захлестнув  ею ногу другого - споткнулся  и  он, зато
третий налетел на меня и со всей дури -- пнул промеж ног! Я верил, что миска
лучше бережет мое достояние, но удар был такой, что у меня  - искры из глаз,
а подлетел я с удара - чуть ли не до небес! Но врагу  пришлось хуже -- миска
имеет шипы, об кои содомит сломал свои пальцы!
     Но и я рухнул наземь.  На меня бросились два оставшихся. Первый прыгнул
и его вопль услыхали в покоях Отца-Настоятеля! Я целил ему ножом в глаз, ибо
там кость -- много тоньше,  но  -- не попал. Мысль про  то,  что я  начну их
резать в ответ, не забредала подлецам в головы. Им приказали -- они и пошли.
Из  них на  ногах стоял лишь один.  Здоровый и  сильный. Но -- последний  из
всех, а стало быть  -  трус. Он  взглянул мне  в  глаза, охнул,  обернулся и
побежал. А  я  знал,  что если  он убежит --  придут  новые и  добьются-таки
своего. Поэтому я заплел ему ноги и бросился с ножом на него. Я бил в живот,
но попал в кость и рука моя на миг онемела -- настолько сильно  отдало в нее
от  кости. Раненый закричал и в  крике его было что-то --  этакое, - от чего
прочие бросились наутек.
     Со всех  казарм к нам  бежали, кто-то грозил  мне,  но...  Я  знал, что
обязан преподать всем  урок! Я потянул его за  ворот и отчетливо увидал, как
медленно  разлетаются  в  разные стороны крючки  на шинели  наемника,  а сам
мальчишка молча разевает рот и смотрит -- не на меня, на мой нож неторопливо
опускающийся на него вниз, и люди плывут к нам по воздуху...
     Кругом была ночь,  и вид сиих плывущих во тьме людей часто грезится мне
во снах.  Я  вижу  их  беззвучные  рты  и вокруг меня какая-то удивительная,
покойная тишина. Нож мой  все  идет  вниз, а  навстречу ему летят оторванные
крючки. Под ними белая рубаха и глаза, впившиеся в опускающийся нож, и очень
медленно поднимающаяся мне навстречу рука, коей вроде пытаются...
     Потом страшный грохот и -- тишина... Крик несчастного оборвался и стали
слышны  прочие  звуки  --  кто-то  забормотал  молитву,  кто-то  из  младших
мальчиков всхлипнул, а  я... На белой рубахе как-то  очень  нехотя  расцвело
что-то темное  и паренек странно дернулся... Я потянул кинжал на себя и нож,
с легким чавканием, вышел из тела. Я хотел положить его обратно  в сапог, но
он весь был --  точно  черный  и я, не знаю сам -- почему, - аккуратно обтер
клинок  полой  шинели  убитого  и  лишь  после  этого  вложил  его  назад  в
голенище...
     Ровно неделю я сидел в моей  камере. На второй день там поставили новые
нары и печь,  а через неделю двери узилища растворились и Аббат вывел  меня.
На  улице в две шеренги  стояли мальчики в лютеранских  цветах  --  черное и
зеленое. Я пошел мимо строя и на меня смотрели -- родные милые лица. Я отдал
им Честь и они выдохнули в ответ, - "Хох! Хох! Хох!" - нары в карцере стояли
в три яруса по семь коек и, считая со мной, нас стало -- двадцать один!
     Оказывается, у матушки случилась чуть -- не истерика, когда ей доложили
про события  в  Колледже.  Она тут  же созвала  баронов и просила  подобрать
ребяток "полютеранистей". Такое определение вызвало бурю веселья среди нашей
знати, но -- все ее поняли. Ребята  подобрались разного возраста -- но  все,
как  один, страшно уважали меня: каждому доводилось уже убивать, но в бою --
под  аффектом. Убийство ж в здравом уме  и  рассудке (да в  моем  возрасте!)
поразило их воображение  и  по сей  день сии  костоломы смотрят мне в рот. В
первый  же  день  была драка  -  мы против  всех.  На  другой  день  побоище
повторилось. Затем -- в третий... Ежели б Колледж  был  казармой, неизвестно
чем бы все кончилось (меж  русскими есть истинные богатыри). Но... В Колледж
до того дня брали ребят поумней, и поэтому наша крохотная, но тупая компания
быстро  навела страх на славянское большинство. Аббат  Николя был опечален и
даже  написал в  Ригу  матушке:  "Я знал вас ученицею Ордена  и ждал, что вы
пришлете детей  умных и развитых.  Вы же пригнали  мне тех, кого я не решусь
назвать даже людьми..."  На это матушка отвечала:  "Я  не забыла  Долга пред
Орденом и пришлю  тех, за кого мне не стыдно.  Но  сейчас  середина учебного
года и таланты  будут  у вас, как  положено -- в сентябре. Пока ж я прислала
тех,  коим не важно --  где,  когда и чему  учиться, и - учиться  ль вообще.
Прошу не гнать их, ибо сыну моему скучно без родных лиц и товарищей".
     Вскоре  после прибытия "родных лиц и товарищей" один из покушавшихся на
мою Честь был изнасилован и повесился. А может быть -- был повешен.
     Наутро затеялось следствие. Увы, преступление произошло  ночью, а у нас
-- слепота! Вот и зашло дело в тупик, да так из него и не выбралось.
     Лишь недавно -- один из бывших  русских  воспитанников на смертном одре
исповедался, что -- кое-кто подошел к нему ясным днем и велел... Поп  так  и
не добился от умирающего, - кто же заставил его  совершить сию гадость? Даже
при смерти слизняк страшился тех, кто пригрозил ему: "Oder -- oder!"
     Впрочем,  -- всю нашу шатию взяли  под подозрение.  Мы  теперь  даже до
ветру шли строем!  Только  уроки, построения и -- на весь день  под  замок в
общий  карцер. У  нас  была  теперь огромная  печь, но на бревнах поутру все
равно висел иней. Зато печь раскалялась и мы не смели  заснуть, ибо  боялись
угореть ночью.
     Сперва мы думали дежурить  по очереди, но выяснилось, что один дежурный
легко  засыпает  и тогда мы решили  развлекаться  всем  классом  -  пока  не
прогорят угли.  С куриною слепотой  мы  были,  что слепые  котята  с  утра и
поэтому нам дозволили спать до свету. (А рассвет зимой в Санкт-Петербурге --
не ранний!)
     Зато вечерами мы в кромешной тьме лежали на нарах под тремя одеялами, и
глядели  на раскаленную печь. Тут-то и пригодилась  моя любовь  к  чтению. Я
рассказывал родным и  товарищам о бароне Мюнхгаузене, путешествиях Гулливера
в Лиллипутию и  Бробдингнег... А еще - все сказки братьев Гримм и германские
саги с преданиями. У меня оказалась хорошая  память и  я перевирал историю о
Рейнгольде и вспоминал, как лесные эльфы пляшут вкруг  ночных  темных огней.
Удивительно, но ребята не знали - ничего этого и фантазия моя разыгралась...
Так  появились  байки  про  Верного  Хагена,  Голландца  Михеля  и  Холодное
Сердце...
     Теперь казармы в училищах  строятся так, чтобы дети могли ночью  видеть
огонь  в  печи.  А  средь  ребят  всегда есть  рассказчики,  кои повторяют и
перевирают мои самые первые байки, кои я слагал родным и товарищам. А прочие
поправляют из темноты, ибо сказки сии сплелись в этакий неразрывный канон.
     Львиная доля детей у нас теперь - русские, но по-прежнему стоят кровати
в три яруса и долгими  зимними вечерами докрасна  топится печь.  Тут...  Все
важно! Лютый холод в зимней ночи, темнота вокруг малышей, их уютные норки из
трех слоев одеял, тепло от костра средь пещеры, и даже -- мистическая пляска
язычков пламени -- все это будит нечто забытое внутри нас!
     Причастность к общей пещере. Племенному огню. Племени, готовому драться
за любого  из вас. А самое  главное -- к  Истории, Традиции и Обычаям Наших.
Поэтому -- забытая сказка... Легенда... Миф... Тайна.
     Повзрослев, ребятки  мои умирают, но спасают "паленых" товарищей, а сие
-- отличительная черта "русских". Начинается ж она -- с совместного слушанья
сказок и  сопереживания  наших учеников. Сия методика появилась случайно, но
будем мы прокляты, ежели откажемся от столь эффективного... Да черт с ним, с
методом! Главное, что мы учим ребят быть друг другу -- родными товарищами!
     Что до прочего... Я впервые оказался  в казарме. Если вы живете в общей
землянке с товарищами, то нельзя съесть больше других, иль, к примеру --  не
умываться. Именно в ту зиму я впервые узнал, что люди - пахнут и с  той поры
каждый день умываюсь до пояса. В конце недели -- любой ценой баня. Я приучил
себя -  самому  надраивать  свои сапоги.  Если это делает кто  для меня, мне
кажется,  что  они  --  дурно вычищены.  И каждый  вечер я сам  себе  стираю
портянки.

     А тем временем матушка захватила Курляндию. Был в Англии Уатт. Придумал
он  паровую машину. Жили в Пруссии - мастера. Они научились делать резцы  из
особого сплава и точить, сверлить, да фрезеровать оружейную  сталь. Завелись
в Швеции  дельные  кузнецы. Выдумали, как "поддать жару", да плавить  особые
сорта бронз  и сталей. Когда  все  это собралось в  Риге,  на  свет появился
нарезной штуцер с картонною гильзой... Вот что сделала моя матушка!
     Первое массовое  применение штуцеров и случилось  весной  1794 года. Мы
взяли Курляндию, потеряв только семь человек! Немудрено, - несчастные  имели
не больше шансов, чем  индейцы против Кортеса! В мае 1795  года мамины егеря
за день захватили католическую Литву... В день моего возвращения на каникулы
из Колледжа, друзья предложили  мне поглазеть на девиц. В те дни наша Первая
армия размещалась в Литве, а Главная -  заняла Польшу. По всем дорогам к нам
гнали пленных... Был жаркий день  и я взмок, сидя на лошади, а девочек гнали
по раскаленной пыли и вид у них был самый жалкий.
     Одна из девчушек отстала.  Я обратил внимание, что рядом с нею ехало аж
двое охранников, грозивших ей плетками. Впрочем,  они не били  ее и  я понял
так, что  они  не могли портить шкурку, надеясь на барыши. Девочка  хромала,
припадая на правую ногу -- так же, как это делала при ходьбе моя мама. Это и
привлекло  меня. Я указал хлыстом и мы  к ним подъехали. Теперь я узнал, что
литвинка  -  боса  и  ноги ее  - стерты в  кровь.  Деревенские  нимфы  ходят
исключительно босиком  и  с  детства у них  возникает род  панциря, коему не
страшны  ни камни,  ни стерня.  Так что пузыри на  ногах  говорили о хорошей
Крови!  После разбитых ног шло драное  платье  из красного бархата. Под  ним
рубашка - белая тонкого  полотна, - порвана спереди, а правого рукава просто
не было. Посреди разрыва виднелся золотой крест...
     Выше  рубашки  начиналась белая  шея с почернелыми  пятнами  от чьих-то
пальцев. На шею спадали  локоны грязных,  спутанных темных волос. Они копной
закрывали лицо и  кто-то из нас, не слезая  с  коня,  хлыстом поднял  голову
пленницы, чтоб я  мог  лучше ее рассмотреть.  У нее были прекрасные зеленые,
покраснелые от слез,  заплаканные глаза и  я, увидав  их, шатнулся - такая в
них была  ненависть! Неведомая  сила бросила  меня  с  лошади,  велела снять
куртку и закутать в нее  литовскую девочку. Волна ярости на  весь  мир ни  с
того,  ни  с  сего  захлестнула  меня и  я,  с  трудом сдерживаясь, чтобы не
накричать, процедил:
     - "Деньги!  Третий кошель...", -  мне выдали кошелек с  гульденами  и я
бросил его охранникам со словами, - "Хватит ли вам?" - они  тут же уехали. А
я легко поднял девочку, влез с помощью друзей на кобылу и шепнул пленнице на
ухо,  -  "Ты не  плачь,  теперь тебя  никто здесь  не тронет.  Ты только  не
плачь..." - а девочка вдруг прижалась всем телом, обхватила меня и заплакала
в  три ручья. Да так горько, что я сам  чуть не расплакался! Больше мы в тот
день не катались.
     Когда мы вернулись  домой, мама из окна  нас заметила и вышла на улицу.
Она была в раздражении и  мое явление  с пленницей вывело  ее из  себя. Лишь
через много лет я узнал,  что мама в те дни не спала, думая -- как ей быть с
покоренной Литвой. Егеря в массе  своей были  преступниками,  выпущенными из
тюрьмы  в  день  Рижской  битвы.  Обычные  ополченцы  вернулись  к привычным
занятиям, а давешним ворам служить  егерями понравилось! И вели  они  себя в
Литве -- сами знаете как. На каждого егеря приходилось по полста разъяренных
литовцев, а сама Литва по своей площади превосходила Лифляндию в восемь раз.
Было от чего появиться бессоннице!
     Матушка  остановила меня и  не  припомню ее точных слов, но что-то  она
спросила про то  - на  что мне рабыня, в  двенадцать-то лет? И ежели я  беру
пример с кого-то еще -- не рано ли я  решил  беса тешить?  При  этом все сие
говорилось  безразличным,  оскорбительным тоном,  а вид  у матушки был самый
отсутствующий.
     Я покраснел и смутился, не зная, что отвечать, а затем выдавил из себя,
что никого  не  брал в рабство. Я  заплатил  лишь  за то, чтоб...  отпустить
несчастную! Матушка, по-прежнему глядя куда-то сквозь нас, резонно заметила,
что отпускать девчонку вроде бы -- некуда,  ибо вся  Литва нынче во власти у
егерей, а те -- балуют.  При этих словах матушка раздраженно махнула рукой и
впервые  взглянула на  пленницу. Мамин  взгляд скользнул  по драному платью,
следам пальцев  на шее  и ее лицо  исказилось. Если бы не свидетели, она бы,
наверное,  выругалась.  Уходя,  матушка  через  плечо  спросила,  как  зовут
девочку. Я не  знал, а пленница промямлила, - "Эгле". "Эгле" (Яля), или "Ель
-- Королева Ужей"  --  жена  небесных  братьев: Braalis-а с Lietuonis-ом,  -
Прародителей  латышей и литовцев. Согласно народным обычаям,  столь  громкие
имена можно давать лишь прямым потомкам сих Прародителей.
     Матушка  уже  шла  от  нас,  когда...  Она  вдруг  остановилась.  Затем
обернулась  и  стала пристально вглядываться в пленную  девочку. В ее драное
красное  платье из дорогого английского бархата,  побитые ножки,  изнеженные
белые  ручки с  ухоженными ноготками...  Мама  чуть не побежала, прихрамывая
назад, и стала лихорадочно шарить по Ялькиному платью что-то выискивая, а та
стояла  безучастная  ко  всему  и  была  просто рада, что  не  надо  брести,
подгоняемой плетками. Наконец,  когда мама разыскала родовой герб, вытканный
у Яльки на рукаве, ее голос дрогнул:
     -  "Ты...   Ты  --  Дома   Радзивилл?!  Ты...   дочь  литовского  Князя
Радзивилла?!" --  девочка безучастно  кивала в ответ. Матушка  же прошептала
благодарственную молитву,  подхватила  Яльку на руки и  понесла  ее  в  дом,
говоря, - "Врача, быстрее врача! Эй, кто-нибудь -- вызовите скорее врача!"
     Через  пару дней после этого матушка  встречалась с князем Радзивиллом.
Они  обнялись, да  поцеловались  на кумовий  манер,  а затем  матушка  стала
просить  у  него  для  меня  руки  его  дочери.  Ситуация  была не  та, чтоб
отказывать. Старый Князь был рад сыскать хоть  какую-то партию дочери  после
того, что произошло.
     Венчание было народное, - то есть  без каких-либо обязательств с  обеих
сторон, но что для литовцев, что -- латышей оно значило, что владетели обоих
краев  породнились и  подданные их не  смеют более ссориться. Поэтому  после
венчания  Князь с  моей матушкой в присутствии наших пасторов, да  литовских
ксендзов сели обсуждать границу меж Литвою и Латвией. Вопрос был больной, но
так как вожди по общему мнению породнились между собой -- не  болезненный. В
итоге  уговорились,  что  возобновлена  историческая  граница  меж Литвою  и
Орденом и -- ударили по рукам. А все плененные нами литовцы были отпущены...
     Моя  языческая женитьба  на Яльке привела  к завихрениям  политическим.
Вдруг  возник   союз  католиков  с  протестантами,  многотысячных  литовских
рекрутов  с  нашими  паровыми  станками и  штуцерами.  А  самое  главное,  -
замирились две инородных провинции - обе крайне настроенные против России  и
русских.
     Не прошло и  недели, как пришло  письмо за подписью Александра, в  коем
тот... Называл  мой  брак  -- Заговором  и сулил лютые кары, ежели  у  нас с
Ялькою появятся отпрыски. В первый миг матушка не поняла причину столь лютой
ярости, но ей  разъяснили,  что  Александр - слабосилен. Семя его было почти
что  -  безжизненно  и  дети  у   Наследника   могли  появиться   только  --
теоретически. Причиной сему стал наследственный сифилис. Заразу сию подцепил
голштинский принц Теодор, - для нас Петр Третий.  Его единственный сын Павел
уже  страдал  сифилисом, но  как  и положено  его поражения были -- внешними
(малый  рост, разрушение  носа, колченогость и прочее). Во втором  поколении
проявились и внутренние симптомы сей напасти -- бездетность,  неустойчивость
поведения, возбужденья нервические...
     Россия поздней других стран познакомилась с этаким и русские  оказались
к нему восприимчивы, - люди, подцепив "шанкр", сгнивали за  год! Самый яркий
пример --  история  Иоанна  Грозного. Из  первых  рук  доложу,  что  Грозный
подцепил бубон от прелестницы, прибывшей на Русь среди польских послов. Года
хватило на то,  чтоб  он помер, а  Ливонская война  кончилась к безусловному
польскому   торжеству!   Я  не  могу  никого  обвинять   --  дело  старое  и
доказательств у  меня  никаких, но...  На месте  поляков я сделал  бы  то же
самое! Так вот, - не вдаваясь в подробности, доложу,  что - не  все просто с
историей зараженья несчастного Петра Третьего.
     Как  бы   ни  было,  -   Александр   Павлович  столкнулся  с  проблемой
наследников. Другой бы  побежал по врачам,  иль стал бы уговаривать младшего
брата чтобы  тот -- дал Империи свежих царей, но Александр... Вскоре  к маме
пришло приглашение бабушки -- кое-что обсудить. На словах  посыльный сказал,
что Императрица застала на днях Наследника Константина и у нее был удар. Что
именно видела  она -- всем неведомо, но... Главе Синода царица поведала, что
не  может  передать  престол  своим  внукам.  О  Константине  она   говорить
отказалась, а про Александра сказала так:
     "Он  --  умен. Он  необычайно умен. Он сам толкнул  брата  к ужаснейшим
мерзостям, а когда достиг своего, мне на брата наябедничал".
     Церковный  иерарх  пожелал  знать  подробности  и  бабушка  ему  что-то
поведала. Неизвестно -- что  именно  узнал Глава  Русской Церкви,  но с  его
ведома бабушка собственноручно разодрала  завещание,  в коем желала передать
престол  через  голову Павла -- Наследнику  Александру. Из  этого проистекла
лютая ненависть Александра к Святой Русской Церкви  в  начале его правления.
Оно перешло в желание каяться  и  молить у Бога прощения за грехи -- в конце
его царстия.
     Прежде чем рассказать о встрече мамы и бабушки, я доложу о моей встрече
с Константином в Москве в 1802 году  на масленицу, когда тот прибыл  в город
новым  московским  Генерал-Губернатором.  Мы  стоим  в  зале   Кремля,  ждем
Наследника с его свитой. Ввиду холодов церемонию вручения ключей от города и
хлеба-соли  решено  провести  в помещении --  дабы не  поморозить  дам. А те
разоделись,  как  на  первый бал! Их уши и шеи  чуть не трещат  под тяжестью
украшений,  коими  девицы  украсились,  надеясь  обратить  на себя  внимание
будущего Государя - Наследника.
     - "Его Высочество московский Генерал-Губернатор - Константин Павлович!"
- по обществу пронеслось вроде молнии и запахло грозой, - все вытянули шеи к
дверям, а дамы забыли трепыхать веерами и тут...
     Появился Наследник. В  обнимку со своим любовником - генералом  Бурном.
Вид у обоих был самый что ни на есть радостный. Видно поэтому они украсились
накладными мушками и павлиньими перьями. Грудь Наследника закрывала шелковая
кисея. На голове был затейливый паричок золотистого  колера, от которого  за
версту разило дорогими духами из Франции. Если не считать паричка и кисейной
манишки,  в  остальном вид  нового  Генерал-Губернатора был... Почти  что  -
пристоен. Ежели не считать мушек на лице (дабы скрыть  огромные венерические
бородавки), да павлиньих перьев,  торчащих  откуда-то  из-за воротника. Ну и
необычайно  обтягивающих зад кожаных лосин принца.  Гробовое молчанье Москвы
нарушил только выпавший из рук одной дамы костяной веер.
     Самое забавное, что Константин с  его  присными  так и не заметили сиих
столь многозначительных признаков. Наследник с Бурном подошли  к московскому
градоначальнику,  продолжая обниматься  и  над чем-то  хихикать.  Константин
отломил от хлеба-соли кусочек и пошутил по-французски:
     -  "La Russe pain  de menage donne la bas-passion  a moi!" - надо знать
отношение русских к  хлебу,  чтобы  понять, как затряслись руки  несчастного
градоначальника и налились кровью его глаза. (Во фразе был двойной смысл,  -
непристойности мы опустим,  а в главном значении получалось, что  Наследнику
не  нравится  русский  хлеб!)  Лишь  его  почтительность  к  "господину"  не
дозволила старику  швырнуть блюдо с хлебом в  рожу  "охальника"!  Он лишь  с
горечью и страданием посмотрел на меня, я  же сочувственно покачал головой и
развел руки.
     Да что градоначальник! Все девицы вдруг зашевелились, явно переступая в
сторону моего угла, и  мило  заулыбались  мне и  товарищам. Дамы  (как бы не
свободны были их нравы!) вдруг осознали, что быть фавориткой сего безобразия
можно  только -- мужского пола, а это значило, что  их придворная будущность
при таком господине равнялась нулю. Следующий  поступок Наследника бросил ко
мне московских мужчин. Получив  импровизированный  ключ от города, Наследник
обратил внимание  на  молоденького караульного. Он многозначительно похлопал
его по  заднице и,  плотоядно облизываясь, показал как  поворачивает  ключ в
воздухе, будто бы открывая некую замочную скважину.
     Тут уж московские дворяне нахмурились  и  закаменели,  хотя  по этикету
должны были пойти к ручке нового господина.  Пауза неприлично затягивалась и
когда  превратилась  в открытое оскорбление, несчастный сделал вид, что  все
идет,  как задумано, и  пригласил  всех  к столам.  Лишь  тогда  я  вышел  к
Наследнику и преклонил перед ним колено. Все, зная лютую неприязнь меж нами,
так и  ахнули.  Константин же, необычайно  ободрившись, подал  мне руку  для
поцелуя, сказав:
     - "Я доберусь до тебя - жиденок!" - этим он хотел показать мою Кровь.
     - "Увы, у меня -- иные любовные предпочтения..."
     Раздался  общий  смех.  Наследник с  яростью обернулся.  Оказалось, что
кто-то осмелился  назвать его по-французски  "петухом с павлиньими перьями".
("Cochet" - переводится  как "петух", но  с другой стороны это мужская форма
слова "Cocotte", что переводится как "курочка", и -- "кокотка".) Шутка пошла
по  рядам,  -  женщины  пересмеивались, мужчины  сдержанно ухмылялись.  Пока
Наследник  оглядывался,  я  поднялся  с  колена  и  встал  рядом  с  ним.  Я
унаследовал  мамины черты лица и меня изображают жеребцом, и - стервятником.
Но - и лошадиная челюсть, и хищный вид в  сто крат лучше - безносого профиля
Константина.  В  глаза  москвичам  бросилась  моя  стрижка  ежиком  рядом  с
золотистым паричком моего визави, да ворот, затянутый на все крючки, рядом с
видимой сквозь кисею титькой Наследника. Для политических деятелей внешность
дело десятое, но ежели с  той поры Константина в Москве звали  не иначе  как
"бородавочником", да - "пернатым", моя выходка удалась.
     Прямо на  вечере я написал комические куплеты, в коих описывались стати
и  наряды  противника  и вытекающие  из  них  --  бредни  его  политические.
Александр, коего  в народе звали  "масоном", да "Государем  чиновников", был
непопулярен.  Этим  пытался  воспользоваться  его  брат  --  Константин.  Он
требовал  созыва  "Сейма" -- Парламента  и Конституции,  передававшей Власть
"народным  избранникам".  Сам Константин мечтал стать  Главой Сейма  и  хоть
таким способом получить Власть.
     Стоило  мне  сесть  за  рояль  и пропеть  первые  строки,  вокруг  меня
собралась  толпа, коя тут же стала комментировать мои вирши и менять их  для
большего благозвучия. То,  что вышло, свойства - совсем непечатного и мне по
сей  день  стыдно,  когда  меня  называют  автором этих  необычайно  злых  и
неприличных стишат.
     Стихи разошлись по  Империи и вскоре  в умах  "Конституция" рифмовалось
лишь с "Проституцией", а полученное из "Сейма" "сеймиты" с - "содомитами". С
той поры членов польского Парламента - Сейма в Империи называли не иначе как
"содомиты" и искренне  верили, что содомия  - отличительная черта либералов.
Таково было -- Явление Константина его новым подданным!
     Сие -- цветочки. Ягодки вызрели к 1803 году. Дела в Москве у Наследника
не заладились и он весьма быстро отошел от всего. Скука и дурные наклонности
побудили его  занять  свободное  время  содомскими  мерзостями  и  подобными
развлечениями.  В  свите его состояли одни  лишь мужчины, если их можно было
так называть, московские  ж  барышни сторонились  сего, как черт  -  ладана.
Наследника это обидело и как-то раз... До него дошел слух, что некая купчиха
Араужо  дозволяет  греческую  любовь  во  избежанье  беременности.  Из  дела
следует, что Наследник стал приставать к женщине с известными предложениями,
-  именно   так  говорила   несчастная   подругам  и   плакалась,   что   от
генерал-губернатора нету  спасения! Сама  она наотрез  отказывалась от таких
радостей и однажды обещала кончить с  жизнью в случае очередного насилия. На
время от нее отступились...
     Но запретный плод сладок  и Наследник,  обкурившись гашишем, как-то раз
приказал...  Женщина сопротивлялась  отчаянно  и  содомиты  быстро  утратили
людской  облик. Лишь  потеря  сознания  Араужо,  принятая ими за смерть,  их
отрезвила. Наследник  приказал  вывезти истерзанное,  окровавленное тело  за
черту Москвы и бросить его  там в канаву. Но Араужо пришла в себя и нашла  в
себе  силы доползти до ближайшего дома  и... умереть  на  руках  обывателей.
Реакция   москвичей   была  неописуемой.   Они   штурмом   взяли   павильон,
принадлежавший Наследнику. Купчины  и батюшки  в одном строю  с шляхтичами и
ксендзами громили альковы  с розовой кисеей, крича -- "мужежены  навлекут на
нас Кару Божию"!
     Наследник же, надев дамское платье, удрал из Москвы и  лишь так  спасся
от  несомненной расправы. Москвичи написали  петицию  Государю  со  словами:
"пока  брат  ваш не  осужден, ни  одна женщина не может быть уверена в своей
Чести,  а  ваш  подданный  в  Правосудии".  Но  Царь   только  лишь  пожурил
"баловника",  - тот не смел теперь заикнуться о Власти,  а народ... Государь
сказал:  "Собаки лают --  ветер носит". Слова  его стали известны  не только
Москве, но и -- всей Империи. Люди обиделись.
     Мы не знаем,  что именно увидала  Государыня,  "застав Константина", за
семь  лет до этого -- в 1795 году. Но мы  можем  догадываться.  Вряд  ли она
представляла,  что  через  восемь  лет  старший внук  ее  отказом  в  начале
следствия по  делу брата поставит под угрозу саму идею монархии.  И вытекшее
из того нежелание русских воевать за царя. Вряд ли она угадывала, что именно
непопулярность внуков  ее обнадежит Антихриста и подтолкнет того  напасть на
Империю! Но она что-то чуяла...

     Поздний  вечер, бабушка не спит  в  ее Царском Селе, - она постанывая и
покряхтывая ходит  по спальне, тяжко вздыхает, крестится и все стучит-стучит
своей теперь уже неизменной подругой - клюкой.  Потрескивая  горят  свечи, и
неверные  тени,  отбрасываемые  ими  на стены,  все  время  пляшут  какую-то
страшную пляску. Стучат в дверь. С поклоном входит фрейлина:
     - "Прибыла - Госпожа Бенкендорф".
     Государыня вздрагивает, быстро и  часто кивает,  затем идет  к  креслу.
Хочет опуститься в него,  но передумывает  и, принимая  величественную позу,
встает среди спальни. Двери распахиваются. В комнату  входит матушка. Вместе
с нею врываются запахи летней ночи, ароматы ночных цветов, свежего воздуха и
недавно отгремевшей  грозы. Матушка  стремительна  и  решительна, ее  сапоги
начищены и звенят шпорами. Сегодня мама будто и не прихрамывает и без платка
с  чередой  -  спасения от сенной  болезни.  Императрица  в ночном капоре  с
усилием подымает голову, чтоб посмотреть в глаза гостье:
     - "Как добралась? Тебя больше не мучит твоя сенная болезнь?"
     - "Проехала  всю дорогу,  не присев ни  разу в седле! Генералы мои меня
радуют - вот я и в форме! У тебя как?"
     - "Да, -  так как-то все... Совсем расхворалась я. Да ты, поди с дороги
--  садись, в  ногах правды  нет.  Сейчас  на  стол  соберут.  Эй, кто  там!
Подайте-ка ужин!"
     Появляются безмолвные слуги с  подносами. Матушка  снимает перчатки для
верховой  езды,  пропитанные  запахами  грозы  и  конского  пота,  армейскую
треуголку,  подавая  их  ожидающему  лакею,  а  затем  подходит   к  зеркалу
Государыни. По  устоявшемуся  средь двух  женщин  обычаю  она  вопросительно
смотрит на тетку и та благосклонно машет рукой. Матушка берет теткину  щетку
и начинает причесываться. Государыня опускается в кресло за стол с ужином на
двоих и ждет...
     Женщины  за  столом  обсуждают  качество крымских  вин a  la Champagne,
выдержанных по методе эмигрантов  из  Франции, и возможности распространения
Революции.  Мамина Рига стала  спасением  для  французского  капитала.  Но в
отличье от знати, коей пришлось уехать, или же -- умереть, у  этих на родине
осталось  много  знакомых  и родственников. А кому  им  докладывать,  как не
"Госпоже Баронессе", коя  "приютила и накормила, став вместо  матери"?!  Это
возвысило маму до уровня фактического главы разведки Империи.  (Как раз умер
начальник Тайного Приказа  -- Шешковский, а слуги его  не имели ни  ума,  ни
интуиции умершего.)
     Государыня  внимательно слушает мамин  доклад,  но  взгляд  ее  немного
рассеян  и  видно, что  позвала она племянницу не ради того. (Матушка и  так
еженедельно шлет ей подробные отчеты  о  положении у противника.) Государыня
то и дело вроде бы собирается о чем-то сказать, но...  Наконец племянница не
выдерживает:
     - "Ты не ешь почти ничего. Опять плохо с печенью?"
     Государыня в первый миг не знает, что на это  сказать, а потом.... Лицо
ее искажается, но сразу же -- царица сникает:
     - "Печень...  Да,  печень. Шпики  твои живут  разве что  не у меня  под
кроватью, -  уж  со мной  бы не лицемерила! Печень... Я ж  к  тебе  как -- к
племяннице. А ты -- печень..." - Государыня резко встает из-за стола и по ее
лицу  видно --  насколько тяжел для  нее разговор. Мама  поднимается следом,
подходит к тетке и берет ее за руку. Царица кусает губу:
     - "Помираю я! Сил моих нет.  В глазах все темнеет, да из рук валится...
Умираю я.  Да и сама  уж готова, а  -- не могу!  На кого  все  оставлю?!  На
Павлушу-то я уж давно рукою  махнула... На место свое -- внука, - Александра
воспитывала. А он...
     - "Сына -- раньше надо было  учить, а внук --  больно умный... Какой бы
ни был твой сын, а все равно -- сын..."
     - "А как же казна  моя, как Империя...  Ведь  по крохам же собирала,  а
он..."
     - "А что  он? Невелика казна, да велик казенный расход... Сумеет в  нее
деньги добыть, будет царствовать. А не сумеет -- на все Воля Божия.
     Оборотные средства у меня,  доходы с торгов  --  в моей Риге. Платить с
доходов в казну буду  по законам Империи. Отдам ему ровно столько же, как --
тебе. А попробует лишку взять... Не получится. И временщиков сынка твоего --
на порог не пущу... То, что для тебя -- вся Империя, для  меня -- мои земли.
Не обессудь.
     Да, и -- еще... Я уже написала духовную. Все, что наживу за свой век за
пределами  лютеранских  земель,  после смерти  моей  --  внукам  твоим  мной
завещано".
     Государыня  чуть   кивает,  ее  голова  трясется,  видно   -  как   она
расчувствовалась. Она обнимает племянницу, потом то  ли промокает свой глаз,
то  ли -- смахивает  с  него невидимую миром соринку... Затем ее  лицо вновь
мрачнеет:
     -  "На что ж  это  все, коли  внуки  мои...  Сашка  с  фрейлинами  лишь
целуется,  а  как до дела  --  не может  он...  Костик  же... Друг  у  него.
Красивый... Бурном звать. Швед, -  из пленных.  Бурна того Костику Александр
подарил. Подарил, сказав, что с пленными можно  все, что --  захочется.  Вот
Костя  на  фрейлин  теперь  и  не  смотрит...  Что  ж  проку  завещать им --
Семейное?! Все равно же - все прахом пойдет!"
     Повисает  молчание.  Мама  подходит  к  зеркалу  и начинает  поправлять
кружевную   манишку,  открывая   теткину  пудреницу.  Государыня,  наблюдая,
почему-то бледнеет, а  затем грузно  опускается  в свое кресло.  Матушка  же
медленно взбивает тампоном пудру и еле слышно спрашивает:
     - "Что дороже тебе, - правнуки, иль - Империя?!"
     В  ответ  -- тишина...  Матушка,  продолжая  возиться  с  пудрой,  чуть
усмехается и с видимой горечью говорит:
     - "Если бы я смогла родить для Кристофера, - все у нас с ним было бы --
по-людски. Не Судьба... Зато у Империи теперь и -- искусственный порох, и --
первые штуцеры. Скоро на заводе в Дерпте начнем серийное производство..." --
она медленно пудрит  свой нос перед  зеркалом, -  "лет двадцать  назад ты не
задумывалась, - что важней: я, иль -- Империя... Зачем же сегодня ты позвала
меня?"
     Из кресла ледяной голос:
     - "Подай-ка мне -- пудреницу. Что ты имеешь в виду? У нас с моим мужем,
в отличие от свекра твоего нет побочных детей..."
     Матушка протягивает  царице  пуховку, и  та  торопливо  прижимает ее  к
глазам. Когда она отнимает ее, глаза Государыни сухи и покойны:
     - "Это -- немыслимо. Мой сын болен".
     -  "Речь не  о Павле. У  невестки твоей есть  возлюбленный. Дозволь  ей
родить от него и признай дитя -- сыном Павла..."
     Государыня обмякает, валясь в кресло, и пуховка выпадает из ее рук. Она
сидит, крепко зажмурив глаза, пальцы ее впились в подлокотники:
     - "Мне не сказали... Сие -- вздор! Нет у нее любовника! Откуда взяла?!"
     Матушка, потирая в воздухе пальцами правой руки, шепчет на ухо тетке:
     - "Я уже купила весь твой Тайный Приказ. Мне, а не  тебе - сообщают все
пикантные слухи твоего двора!"
     Женщины  говорят  по-немецки  и  видно,  насколько каждое  новое  "Du",
обращенное к тетке, коробит русскую Государыню. Но  последнею фразой матушка
видимо пересекает некую невидимую черту.  Бабушка  плачет навзрыд, а матушка
сперва стоит рядом и - улыбается. Женщины любят сводить старые счеты.  Потом
улыбка  как-то линяет и племянница  садится  прямо на  пол в  ногах у кресла
своей  былой  покровительницы. Затем  она  вдруг обхватывает руками  коленки
дряхлой  старушки и обе  женщины плачут  вместе.  Они  обнимаются, целуются,
бормочут  друг другу мольбы о прощении и, наконец, успокаиваются во взаимных
объятиях:
     - "Кто он? Верные ли у тебя соглядатаи?"
     Матушка странно смотрит на венценосную  тетку, а потом на большие часы,
стоящие на полке не растопленного камина:
     - "Обещаете ль вы, что никого не накажете?"
     Государыня с подозрением и хитрецой ухмыляется и говорит:
     - "Конечно... Ну, разумеется!"
     На улице  хорошо  пахнет  грозой, свежим воздухом  и  нежными листьями.
Старуха с усилием ковыляет, поддерживаемая  сильной племянницей, и  клюка ее
теперь качается в  воздухе, будто  --  усики  огромно-неповоротливого  жука.
Сперва она полна решимости  идти на край света, чтоб узнать --  кто любовник
ее  невестки, и даже не замечает, что  вышла  из дома  в  домашних тапочках.
Затем...
     Затем  она вдруг замирает, прислушиваясь к чему-то слышному только  ей.
Потом она медленно идет по тропинке  меж древних берез на все громче слышные
голоса... В летнем павильоне кто-то играет на клавесине:
     "... Ach, Madchen, du warst schon genug,
     Warst nur ein wenig reich;
     Furwahr ich wollte dich nehmen,
     Sahn wir einander gleich. ..."
     Поют  на два голоса:  мужской --  низкий  и  сильный будто поддерживает
высокий  голос женщины.  А тот  рвется  под небеса и  так  и  давит слезу  у
незримого слушателя... Сложно  не узнать  в сием пении моего дядю и  Великую
Княгиню -- жену Наследника Павла.  Но бабушка  почему-то  не спешит прервать
старинную песню и разоблачить безбожных любовников...
     Сгустился  ночной туман, иль это  капли сыплются  с листьев от недавней
грозы  --  лицо Государыни  мокро.  Она стоит в мокрых  домашних  шлепанцах,
закрывши  глаза и вцепившись  рукой  в  плечо любимой племянницы. Потом  она
подносит палец к губам и почти что не слышно шепчет:
     - "Я ничего не слышу. Я ничего не вижу... Бог им Судья..."

     Это --  конец истории,  середина  же ее  такова, - не доезжая  Царского
Села,  мама  отделяется  от  кавалькады  и  одна несется  сквозь  дождь.  На
перекрестке  незаметных тропинок ее ждет всадник  в плаще. Матушка и всадник
спешиваются и откидывают капюшоны. Неизвестный оказывается моим дядею...
     - "Мадам, я прибыл сюда по вашему зову. Я  благодарен вам за  протекцию
-- быть Начальником Охраны Наследника  -- синекура. Но вы же знаете Павла, -
ему  в любой миг что-нибудь  взбредет  в голову, а я уже стар, чтобы спать в
бивуаках..."
     - "Вы сегодня встречаетесь с Великой Княгиней в беседке у южных ворот?"
     - "С чего... Откуда вы знаете?"
     -  "Сегодня  там будет  стоять клавесин.  Не  спрашивайте --  откуда  и
почему. Пусть ваши  друзья не  оставляют вас тет-а-тет.  Если что-то  пойдет
вдруг не  так, - мы  должны иметь много свидетелей, что во  встрече сией нет
ничего предосудительного.
     Вы садитесь  с Княгинею за клавесин и  занимаетесь чем  угодно, пока по
тропке не пробежит мой человек. Его увидят  и ваши спутники. Поэтому  он  не
пойдет  к вам, но только он пробежит по тропе, -  вы начинаете играть "Nonne
und Graf". Я слышала,  что вы оба знаете и любите петь сию песенку... Спойте
ж ее так,  чтоб  ангелы  на небесах  опечалились! Тогда  --  может  быть,  -
исполнятся ваши желания!"

     Это -- середина  истории, а вот  как она началась, - когда мама была на
сносях,  она приехала к бабушке. Встретившись, они гуляют по берегу Финского
залива -- маме прописали прогулки на воздухе, а бабушке нравится выезжать из
душного, большого дворца, в  коем даже у стен растут уши. Оставив  за спиной
роскошные  санки, они бредут  по дорожке  с расчищенным  снегом по  высокому
берегу  моря,  а под  ними расстилается  белая гладь... Сверкают  снежинки и
мягко  хрустят под ногами, воздух прозрачен и свеж,  а солнце сияет так, что
даже  дыхание женщин искрится в его лучах. Тетка снимает перчатку, подбирает
снег с  небольшого  сугроба,  скатывает из  него  снежок и идет, подбрасывая
комочек в руке. Она вдруг улыбается:
     - "У нас в Штеттине снегу, наверное, намело... Я любила снежки..."
     Матушка берет из  рук  Государыни твердый снежок и... почему-то  нюхает
его:
     - "Я тоже любила  снежки. Мы играли в них с дедушкой. Меня  на выходные
выпускали  из  монастыря,  я   ехала  к   нему  в  гости,   вывозила  его  в
кресле-каталке в сад к  большому  сугробу  и...  Мы с ним кидались, пока  не
помирали со смеху. Он очень любил снежки! Иной раз я поднимала его снежок, а
он пах камфорой -- я растирала  ему  культю  камфорным спиртом. У нас  с ним
руки всегда пахли камфорой..."
     - "Дедушка... А вот Павлуша-то мой -- никогда б не назвал его дедушкой.
Как же, - меня в грехе с мамой прижил, да еще -- воевал против нас. Опять же
-- Немец!
     Как  он  жил  без  ноги? Мы  с  отцом переписывались,  но  всего  ж  не
напишешь".
     - "Говорил,  что  --  гордится.  Говорил,  что после  Русской  кампании
прусский офицер без ранения, -- что старая дева! Смеялся..."
     - "Болтун. Такой же, как и все -- мы, Шеллинги... Боже, какой болтун...
Ты его помнишь, наверное, - стариком.  Безногим калекою. А я  видела, как он
танцевал... Gott im  Himmel, - как же  он танцевал! Знаешь,  - ты похожа  на
него не только  внешне.  Ты такая  же...  Работящая. Когда  я впервые пришла
посмотреть  на тебя, я подумала, -  мы с тобой одной  Крови. Я  увидела твои
пробирки, реторты,  да ступки  и припомнила,  как  отец занимался  алхимией.
Говорил,  что  Рейнике-Лис  в  былинные  времена   и   впрямь  знал   секрет
Философского  Камня,  обращающего все  -- в  золото. Вот отец и  корпел  над
пробирками,  -  надеялся разбогатеть... Я как в  первый раз увидала тебя  --
детство вспомнила. Как отец у нас в замке все -- золото добывал! Смех..."
     - "Вы тоже много работаете. В чем ваш Философский Камень?"
     Государыня ухмыляется, замирает, оглядывая застывшую в снегу красоту и:
     - "Вот он -  мой Философский Камень. Империя.  Мечтаю я, что страна моя
будет счастлива,  богата  и  просвещена.  Хочу,  чтобы  все, к  чему  она не
притронется,  обращалось  бы в  чистое  золото.  Отец  мой так  и не  открыл
Философского камня, зато мы с прусской теткой твоей... А теперь и ты начнешь
открывать секрет Рейнике в своей Риге. Сумеешь открыть, - все в  руках твоих
обратится в чистое золото...
     И  еще... Никому  не рассказывала,  - доверюсь тебе, как племяннице.  Я
Павлушу  в  те дни родила, как пошла война меж Россией и Пруссией. Меня, как
немку,  посадили под  домашний  арест,  а  Павлушу моего -  отняли. Не  дали
единого разика -- грудью его покормить! (Корми своего  малыша только грудью!
Чем дольше, тем лучше. Меня с тобой грудью кормили и мы с тобой -- толковыми
выросли, а  Павлуша  мой...  Что  с  него  взять --  материнской  грудью  не
кормленный!)
     Слонялась я по  дворцу  --  никому  не нужная,  всеми  забытая. И вдруг
однажды --  слышу кто-то поет  "Nonne und  Graf". Когда  отец был  вместе  с
матушкой, они всегда  пели "Монашку и Графа". Я тайком подошла. Офицер стоял
на посту и пел себе под нос. У меня отобрали  всех  моих  немцев и в  охране
стояли лишь  русские...  Средь них  никто  не  мог  знать  сию песню! Слушая
офицера,  я невольно шумнула и  он услышал меня.  Он  сразу прекратил петь и
вытянулся по стойке. Я подошла ближе...
     Гриша был настоящий  красавец, - кровь с молоком, гренадерская стать...
У меня аж сердце в пятки ушло. А на уме -- "Я родила им. Теперь я никому  не
нужна. Государыня  при  первой  возможности пострижет меня  в монастырь. Так
чего же теряться? Последние дни  на свободе хожу..." Я сказала, - "Ваш голос
-- хорош. Где вы услышали сию песню?"
     Он щелкнул  мне  каблуками,  -  "Моя матушка любила мне ее  петь  перед
сном!"
     "Ваша матушка?! А откуда она ее знает?"
     "Моя матушка -- урожденная баронесса фон Ритт! Это  по отцу я -- Орлов.
Григорий Орлов -- к вашим услугам!"
     Я обомлела.  Я и представить себе не могла,  что в  моей свите - немцы!
Ну... Хотя бы наполовину. Я не знала что и подумать, и побежала за советом к
садовнику.  Он был англичанин, а я знала, что англичане  -- мне  не враги. Я
спросила его, - что он думает на сей счет? И тогда он, поклонившись, сказал:
     "Мадам, вы еще слишком молоды и не понимаете поступков людей. Вы можете
сердиться на  Елизавету, но в сущности это -- очень добрая женщина. Истинная
полячка. Мать ее -- полька Марта Скавронская.  И пока Елизавета была мала из
ее  друзей  убирали  поляков. Боялись, что шляхта настроит  ее на свой  лад.
Вплоть до  того,  что девочке запрещалось петь  польские колыбельные -- так,
как пела их ее матушка. И девочка сего не забыла. Теперь она - Государыня.
     Воронцовы,  Чернышовы, Шуваловы,  Шереметьевы...  Это  все --  польская
шляхта  с  примесью русской крови.  Чистых же поляков среди них нет, ибо тех
когда-то повывели и Государыня привыкла жить среди "русских"...
     Государыня может быть строптивой и необразованной женщиной, но у нее --
доброе  сердце. Все  ваше  окружение --  русское, но с обязательной примесью
родной вам  Крови. Государыня настояла на том. Она как-то произнесла,  -  "Я
сама прошла  через  весь  этот ад  и, как добрая  христианка,  не хочу, чтоб
невестка моя так же мучилась!  Я слишком ожесточилась, а  Катарина не должна
жить в такой злобе..."
     Как только я поняла это, я зажила в мое удовольствие. Потом пришел день
и  мои  люди вышли на  улицы (их не пустили на  войну с Пруссией за немецкую
Кровь), сделав  меня Государыней. Пока за тобой  нет  хотя бы горстки людей,
готовых ради тебя на все тяжкие -- Власть твоя не стоит и пфеннига!  А Людей
невозможно завлечь чем-нибудь, кроме Идеи, Веры и Крови. Ваших с ними  Идеи,
Веры и Крови.
     Поэтому я и отдала  тебе  Ригу.  Она,  конечно  -- немецкая,  но  самое
крупное  и влиятельное там меньшинство... Ведь ты  же  успела хоть  немножко
пожить  среди Торы, мацы, да  и  --  шахмат... Знаешь  почему  у тебя  столь
огромный успех?  Потому что -- кроме как на тебя,  тем, кто с детства учился
игре  в шахматы, надеяться не на кого!  Я не хотела говорить это раньше... Я
всегда  мечтала добраться до  заветных кубышек  рижан,  играющих  в шахматы.
Сегодня я вижу, что кубышки сии -- сами раскрылись ради тебя. И Слава Богу!"

     Бабушка услыхала пение Бенкендорфа в августе 1795 года. С того дня дела
меж Россией и Латвией  пошли на поправку и  "былые подруги" (жена Наследника
Павла  училась в пансионе  при том самом иезуитском монастыре, где  жила моя
матушка) возобновили "старую дружбу". (По матушкиным рассказам в детстве все
было совсем  не так. Вообразите "дружбу" Принцессы из  Вюртемберга  с дочкою
"какой-то казненной жидовки"!)
     Как  бы  ни  было,  "подруги" теперь сидели в  обнимку  и  посмеивались
чему-то своему  - девичьему. Сам Павел был  весьма счастлив - такой веселой,
по его же словам, он не видал жену со дня свадьбы. Однажды он пришел в гости
к  жене и  обнаружил, что дядя рассказывал ей с матушкой пикантные анекдоты.
Наследник хотел  побыть с  ними,  но...  Дядя был  не  в  ладах с русским, а
немецкого  не  знал  сам  Наследник!  Тогда  Павел  приказал  говорить  всем
по-русски и веселье сразу же кончилось. Бенкендорф не мог долее веселить дам
по незнанию языка, а те со зла стали говорить гадости на чистом русском. Так
что  Наследник  выбежал  из покоев жены  взбешенным,  а вслед  ему  раздался
дружный смех. Вот такая идиллия.
     Разумеется, Наследник осознавал  "кое-что"  и обвинял  во всем матушку.
(Ну,  не  моего ж  простоватого  дядюшку  и не  собственную  жену  было  ему
обвинять!) Это его раздражение все время искало выход и как-то раз...
     Осенью  того  года  в  Колледж  прибыл  вестовой  с  приказом прибыть и
просмотреть репертуар заезжего театра из Риги. Ну, не надо и говорить, какое
у  нас  началось оживление.  Казарма она  и  есть  -  казарма и  там  не  до
развлечений. В театре  давали "Гамлета" - у столь позднего дебюта Шекспира в
России  прозаическое  объяснение:  Шекспир  творил  при  дворе  протестантки
Елизаветы.  Когда  же Елизавета  перешла  в  мир иной,  пришедшие  к  власти
католики  выкинули Шекспира на улицу. Через много лет на  английский престол
взошли наши  родственники.  Они-то  и  вымели  со  сцены  всех  католических
драматургов, сдунув пыль  с  уже забытого протестанта - Шекспира. С того дня
Шекспир стал культурным знаменем протестантов. Именно этим и объясняется его
бешеная популярность  в Англии,  Пруссии,  и  моей  - Риге. Россия  же долго
дружила с католиками, а на русских подмостках играли французские  пасторали.
Пока во Франции  не грянул  Террор...  Бабушка сразу вызвала из Риги труппу,
играющую Шекспира, чтоб показать ее дружбу с протестантскими, монархическими
режимами и -- вражду к буржуазной, католической Франции.
     Пикантный момент, - матушкины актеры не знали русского и спектакли  шли
по-немецки. Но языком русской знати в те дни был язык Вольтера -- "злостного
якобинца"!   Поэтому  всех,  кто   не  знал  Шекспира,   сыщики  писали  как
вольтерьянца со всеми  вытекающими отсюда последствиями. Надо ли  объяснять,
что спектакли смотрели, затаив дух,  с замиранием сердца и занавес опускался
под безумства с овациями.  Актеры  потом со слезами на глазах  признавались,
что  в России  самый  понимающий и читающий  зритель!  С  той  поры в  любом
губернском  театре идет  хотя  бы  одна пьеса  Шекспира  и  по ней  судят  о
"благочинии"  всей губернии. Хорошо хоть  -- "благочиние" проверяют у нас на
Шекспире, а не чем-то еще!
     Бабушка  была уже  очень больна. После  уничтожения завещания в  пользу
Александра,  все прочили на престол Наследника Павла. А тот любил изобразить
из себя фигуру  непонятую. В  Шекспире ему  очень нравился Гамлет и он,  где
возможно, намекал на свое духовное родство с принцем датским. При этом он не
чурался  глухих  угроз  в  адрес "преступной матери,  ради  Власти и  похоти
сгубившей  датского  короля"  и  выпадов в адрес "Англии, куда меня бы хотел
кое-кто вывезти, чтоб убить"!
     Пригнали нас  в театр,  рассадили  и  началось  представление.  Вдруг в
царской  ложе  поднялся шум.  Оказалось,  что  среди  "Гамлета"  Павел вдруг
вскочил с места:
     -  "Гамлет картавит! А он  не  мог быть  жидом!  И почему  они  говорят
по-немецки?! Здесь Россия, а не -- Германия!  Пусть говорят по-русски, - как
все!"
     Сперва царило молчание, а потом Государыня наклонилась к моей матушке:
     -  "Он  не  знает немецкого  языка...  И  французского. И  английского.
Поэтому вместо того, чтоб следить за мимикой, жестами, или - походкой, он --
слушает. И,  как видишь  -- слышит... У него -- слух  на  картавых... А  что
картавые говорят,  ему, вроде как -- ни к чему...  Неужто жесты,  или мимика
Гамлета  так изменятся,  ежели  их  картавить?!  Неужто  есть разница, чтобы
плакать над погибшим отцом -  на русский,  еврейский, иль  немецкий  манер?!
Объясни ему. Я язык обмозолила!"
     - "Не смей меня оскорблять! Шарлотта -- то, Шарлотта -- это! Учись, как
надо управлять  у Шарлотты!  А я -- не  дурак!  Я же ведь  понимаю, что  она
хорошо  сидит  только лишь потому,  что  сосет все соки  из  нашей  Империи!
Надобно  отнять у нее Ригу, а  всех немцев  --  выслать в Сибирь! Все зло от
них,  они пролезли на  все посты, народ  ополчился на  иноземцев,  а ты  тут
устроила немецкое зрелище!"
     Многие отшатнулись от  матушки  и  в  ложе  появилось пустое  место.  А
посреди  него - мамин стул и  кресло обессилевшей Государыни. Тишина повисла
такая,  что  даже  на  сцене  все  замерли.   Наконец,  моя  бабушка  громко
произнесла:
     - "Тяжело с  ним. Весь в отца. Не думает ни о  выгодах, ни кредитах, ни
своей голой заднице... Самое гадкое -- не думает об Империи. Все... Слышишь,
- все, что  такими трудами  я нажила, все -- по ветру  пустит, паскуда...! О
таких вещах как: "спрос -- предложение", "простой продукт", иль -- "товарные
дефициты"  не  знает и даже знать не  пытается! То, что мы с тобою торгуем с
нашими прусскими,  голландскими, английскими родичами  -- нам же и  ставит в
укор...
     Хорошо.  Пусть  не торгует. Пусть  вышлет немцев.  Где после  этого  он
кредит хочет брать, или с кем торговать - не возьму в толк! Ведь кроме нашей
родни, всем,  слышишь -- всем он в Европе чужой... Кто ж, кроме нашей родни,
его ждет - там, дурака?! Голштинская  деревенщина?! Так и те -- вроде как, -
немцы... Стало быть и в них он плюнул у всех на глазах!"
     В ответ Наследник картинно всплеснул руками и закричал:
     - "Те, кто любит меня -- за Россию! Ура, за мной!! За Россию!!!"
     Добрая половина двора бросилась  вслед за будущим Императором, а прочие
сдвинули стулья ближе к бабушке с моей мамой и трагедия - продолжалась.
     Двор  раскололся  практически  надвое.  По  возвращении в  Колледж  нам
сообщили, что  и  нам  -- пора разделиться. Некто,  надеясь подстроиться под
новые  веяния,  издал  циркуляр, согласно  коему  русских детей  могли учить
только русские. Под циркуляром стояла подпись Наследника Павла. Из документа
не   следовало,  что   все  иноземцы  обязаны  оставить   Колледж,   но   им
предписывалось  "нижайше просить  у Великого  Князя  дозволения  на  учебную
практику". Иезуиты обиделись и ушли к моей матушке. Для нашей части Колледжа
она выстроила "Эзель Абвершуле" -- на безлюдных Эзельских островах.  Матушке
(в  отличье от Павла) не  столь было важно  вероисповедание, как Учительские
таланты Наставников. Орден  был благодарен ей  за такое  к нему отношение  и
учили нас не за Страх, но - на Совесть.
     Именно "Лютеране Иезуитского Ордена"  (в самом имени заключен известный
сарказм!)   и  создали  нынешнее   Третье  (Тайное)   Управление  и  русскую
жандармерию. Забегая  вперед, доложу, что павловский Иезуитский Колледж  был
им же  разогнан  в  первый  же год его царствия. А "Эзель  Абвершуле" отныне
называется "Специальной Школой  при Академии Генерального  Штаба  Российской
Империи".

     19  мая 1796  года жена  Павла разрешилась от бремени.  С  первого мига
после  родов придворные  дамы стали шушукаться,  что теперь у Династии - все
хорошо. Роды были очень тяжелыми - мальчик родился  крупней своих братьев, -
Александра  и  Константина.  А  ноги его  родили  истинный  анекдот,  -  они
оказались   настолько   длинны,  что   повивальная   дама,   при   виде   их
перекрестилась, сказав:
     - "Наконец-то! Теперь есть кому носить ботфорты Петра!"
     Тут в дверь постучали - Павел пожелал  знать о здоровье  жены  и статях
новорожденного. Дама передала мальчика на руки  помощницам,  а сама вышла  к
Наследнику, коий стоял в окружении свиты:
     -   "Это  мальчик,  Ваше  Высочество!  Истинный  богатырь,  вырастет  в
гренадера! Я  приняла много  родов и  сразу скажу, что выйдет из маленького.
Мне  часто приходится  кривить душой,  но сегодня мальчик удался на славу. А
ножки у него, - несомненно мальчик будет... будет... носить... ботфор..."  -
тут несчастная  мертвенно побледнела и упала... Верней, не  упала.  Ее успел
подхватить генерал-лейтенант гренадерского роста - Кристофер Бенкендорф.  Он
стоял  рядом с Павлом  и последние слова впечатлительной  дамы были обращены
скорее к  нему.  Верней,  не  к нему,  но  его сапогам  - огромным,  тяжким,
надраенным  до  зеркального блеска ботфортам.  Любопытна реакция  Павла.  Он
гордо сказал:
     -  "Это  - неудивительно.  Ребенок  настолько  велик,  потому что  мать
переносила его  в своем чреве. Представьте, она  носила моего сына десять  с
половиною месяцев! Вот он и вымахал таким богатырем. Ничего удивительного!"
     О  "ботфортах" судачила половина Империи и  люди не  знали, - смеяться,
или  рыдать  им  от этого. Лично  я  (когда  впервые услыхал  про  десять  с
половиною месяцев) ржал до болей, до визга, до колик!
     Сегодня мне  стыдно за тот  смех,  - из архивов я понял,  что Наследник
чуть  ли  не с  первых дней знал,  что  жена  ему изменяет. Люди  - странные
существа, и я никогда не любил Павла. Но он... любил собственную жену. Любил
до  того, что искренне жаждал, чтоб ее  сын  стал  Царем.  Много ли найдется
мужчин,  кои бы любили жен  до  сей  степени?  На  нем  же лежало ужаснейшее
проклятие, - его не любили. Его не любила  мать, его не любили  жены, его не
любили любовницы. Ужаснейшая кара, кою можно вообразить...
     Сегодня  я  пытаюсь понять, какое  нужно было  самообладание  для того,
чтобы  не учинить скандал в тех условиях, чтобы не объявить невинного малыша
--  незаконным!  Ради чего?!  Сущего пустяка  - вашей Любви  к неверной  вам
женщине. Люди бывают  со  странностями.  Даже курносые, колченогие  карлики,
способные  одним видом вызывать  лишь презрение.  Никогда  не  смейтесь  над
"странностями". Вы можете просто не знать кой-каких пустяков...




     Над  мертвым  Королем-Солнце  потешалась  вся  Франция. Пока не  пришел
Робеспьер с  его гильотинами.  Глумилась Британия  за гробом Елизаветы. Пока
Кромвель  не  просушил языки.  Хохотали над тем,  как Карл Великий подавился
сардинкою.  От Филиппа  Кровавого  было  всем  -  не  до смеха.  Я  не  хочу
вспоминать, как умерла моя бабушка, и что о ней говорят после этого. Великие
познаются  в  сравнении. Но сегодня "Великих"  на  Руси  двое --  Петр,  и -
бабушка.  Сегодня  про них говорят:  "Из  Десяти  Государей  только  Двое  -
Великие". Увы, - Двое... Из -- Десяти!
     Бабушка чуяла растущую угрозу от Франции. Я уже доложил, как относились
к нам  наши  союзники, и все ж  таки... Что-то ей продавали.  Гешефт есть --
гешефт.  Все  купленное отправлялось  в  Тулу,  да -- на  Урал.  Ради пушек,
мушкетов, да  --  на строительство  новых  шахт. Знаете почему  нам это  все
продавали?   Потому    что   бабушка   заключала   разорительные   договора,
приговаривая:
     -  "Дорого яичко к  Христову  дню! Сегодня я  покупаю  жизнь  солдат --
завтра!"
     Союзникам сие было выгодно (они отдавали дешевые для них паровые станки
за горы леса, да пушнины с пшеницею), а бабушка  шла на все жертвы, создавая
военную мощь  Российской Империи. (Жиды говорят: "Встретились  на рынке  два
дурака,  -   один  продал  дерьмо  втридорога,  другой  купил  нужное  -  за
бесценок!")
     Павел   увидал  сие,  возмутился,  крикнул  "нас  грабят!"  и   написал
знаменитое письмо  Георгу III.  Он всегда  не  любил  англичан,  считая  тех
соучастниками  убийства  его отца  и  воцарения ненавидимой матери. Так  что
злоба  его нашла выход. Привожу  текст, - "...Корень бед -- жидовские козни.
Ваши жиды сговорились с  моими жидами  и тянут соки, как из нас, так и -- из
Вас. Вы же в своем слабоумии  (в  письме буквально  -- "as  feeble-minded"!)
потакаете им, а они и без этого уже отняли у Вас - Вашу Америку. Я требую (в
письме буквально -- "demand"!) от Вас покончить с этим Безумием (в письме --
"Madness"!), или  Вас  назовут "жидовской  марионеткой",  а страну  Вашу  --
"Королевством Жидов"  (в  письме  --  "United Kingdom  of  Great Britain and
Jews")!" Там  было еще что-то подобное,  но и этого хватило, чтоб английский
король  впал  в  очередное безумие. Видите  ли, - он и вправду был "slightly
mad", причем  врачи поставили ему диагноз "feeblemindedness". Поэтому письмо
Павла  было  принято   английским  двором,   как  поток  грязи,   специально
написанной,  чтоб  больнее  унизить несчастного  короля.  Георг  по преданью
сказал, - "Да, я  болен и сознаю  сие --  не  хуже других. Штука  эта  чисто
наследственная  -- сие не вина моя, но -- беда!  И  не  дело русскому дураку
называть меня Сумасшедшим!"
     Сказано   --  сделано.   Вся   английская  пресса  тут  же  наполнилась
карикатурами,  да памфлетами  против Павла,  а британская  пропаганда  стала
кричать, - "Покупаешь у русских -- такой же дурак, как и  Павел!" На сем сей
вопрос в  Англии  был  исчерпан, а Россия  оказалась в  жесткой  торговой  и
политической изоляции.
     Убив внешнюю  торговлю  Империи,  Павел принялся за внутреннюю. Он убил
банки. Здесь надобно пояснить, что такое Кредитный Банк.  Первый  российский
банк возник  в годы Анны с  легкой руки Бирона.  Русские дворяне, разоряемые
бироновщиной,  продавали  имения  за  долги.  Тогда  Анна  с  подачи  Бирона
предложила им кредитоваться, "чтоб не продавать землю". Хитрость Бирона была
в том,  что он  получал  проценты  не  в рублях,  или  - русской  землей, но
принуждая помещиков платить ему "натуральным продуктом" - по смешным русским
ценам,  продавая  пшеницу  в Европе  -- по цене  европейской. Это  оказалось
выгодней  явного  грабежа,  да  и  русские  не  расстраивались,  не  зная --
насколько жестоко их всех обманывают.
     Затем он выказал еще больший ум, вовремя "простив всем долги", и сбежал
восвояси  -  в   Курляндию  еще  пока  была  жива   Анна.  Обрадованные  сим
"прощением",  необразованные  помещики   подписывали  "отказные  листы"   по
претензиям к банку и когда  бироновщина закончилась, выяснился поразительный
факт: награбивший больше всех  в России Бирон  был уже "прощен" деревенскими
олухами,  а  под дубину  народного гнева  попали  сошки  помельче -- навроде
Остермана, да Левенвольде.
     По всем мыслимым,  да -- немыслимым законам  Бирон выглядел  чист,  что
впрочем не помешало народному мнению назвать именно его "главным вором". Как
бы ни  было, - Бирон дожил до седин и умер курляндским  герцогом в окружении
детей с внуками в  самых роскошных  дворцах, какие  себе  можно  вообразить,
когда  "подельщики" его попали на  каторгу. А ограбленные помещики  навсегда
получили  отвращение  к  любым  кредитам и банкам. Сам  же Кредитный  банк в
глазах  русских  выглядел  бездонной  кубышкою,  куда  при  Бироне  ухнулись
несметные  средства.  Из  этого в  русской  среде  укоренилось  удивительное
отношение к  банкам,  как...  К  чему-то  среднему  меж  бездонной  дырой  и
бесплатной кормушкой.
     Бабушка  умерла  в  ноябре  1796 года, а уже  в  декабре  Павлу  подали
петицию: "Кредитный Банк  Российской Империи отказывает в  кредитах  русским
потому что  те  --  русские!" Павел вскипел.  Он  вызвал к  себе  казначея и
директора   Кредитного   Банка.   Проверка   банковских   записей   показала
удивительную картину, -  русские не отдавали долгов.  (Что, учитывая  урок с
Бироном, - неудивительно.) Иное дело --  поляки. Эти  в  огромном количестве
появились в России уже после Бирона при Елизавете Петровне.
     По Уставу Банка исправный  должник получал льготу в увеличении кредита.
При невозврате  должника не наказывали, но и -- отказывали в новых займах. В
итоге те  же московские магнаты Кесьлевские к весне 1812 года брали в  Банке
кредит на два миллиона рублей и успели вернуть его до Войны --именно потому,
что начиналась Война и поляки Кесьлевские боялись, что русские заподозрят их
в желании не  отдать под шумок! В  то же самое время - с 1810  года  ни один
русский  помещик Московской  губернии  не мог  получить денег в кредит,  ибо
должен был Кредитному Банку  по прошлым счетам. Это и называется -- разницей
в деловой репутации. А верней, - разном историческом опыте участников рынка.
Кого  винить за сие? Бирона?! Павел не знал, что ему делать. А потом  собрал
тех, кто подал ему сию ябеду, и спросил:
     - "Почему вы долга не платите?"
     - "У нас -- недород. У нас -- обстоятельства! Грабят нас инородцы!"
     Тогда Павел расчувствовался:
     -  "Коль  русским у  нас в стране плохо, плохо и всей Империи. А  может
быть  и  --  всему  Миру", - после  чего уволил Директора  Банка и казначея,
приказав выдать денег всем русским помещикам под их Честное  Слово. (Полякам
же велели больше не давать и копейки!) На русский рынок обрушился невиданный
дождь  дешевых рублей. Это при закрытии "Ливонской границы", бойкоте русских
товаров средь "лютеран" и очередной Войне на Кавказе...
     За 1797 год  рубль обесценился в восемь раз. Серебра  не хватало  и его
стали  заменять простой медью. После  этого от  рублей стали отказываться  в
любой стране, любой меняльной конторе, и на любой Бирже... (И года не прошло
со  дня смерти моей  милой  бабушки.) Но даже столь дешевые рубли в Банк  не
вернули  и с  такою  инфляцией!  Так русская казна  начала  свое  неуклонное
движение в бездну, а Павел - к могиле. В конце 1800 года Россия окончательно
обанкротилась,  - первым  рухнул  Кредитный Банк  под грудой  невозвращенных
долгов... С  октября 1800  года в русской  армии  перестали  платить  всякое
жалованье. И это стряслось в той самой стране, коей бабушка оставила казну в
тридцать миллионов  рублей  серебром!  Да не в павловских  "медяках", но  --
бабушкиных "полновесных серебряных"!
     Так  уж   повелось,  что  русская   знать  средства   свои   хранила  в
недвижимости. Никакая инфляция была ей не  страшна. Беды с рублем обрушились
лишь на тех, кто занимался финансами, да был приглашен работать в Империи. В
бабушкины времена многие европейцы стремились попасть на русскую службу, ибо
оклады  у нас были больше, чем "европейские". Другое дело,  что из Европы  в
Россию ехали именно те, у кого не  было недвижимости! Именно они и принялись
спасать свои средства.
     Павлу доложили о вывозе золота за границу, он стал просматривать списки
всех выезжающих, обнаружил, что те - одной и той же Крови и... скажем так, -
принял "превентивные меры". Возник Указ,  согласно  коему все имущество всех
людей с такою же кровью было конфисковано в пользу Империи. Просто и ясно.
     Указ вызвал повальное бегство.  "Инородцы" бросали дома, производства и
лавки,  хватали в охапку детей  и любою ценой --  бежали в  Прибалтику. В ту
страшную зиму в Ливонию "по нарвскому мосту" ушло столько  народу, сколь  за
все  прежние  годы - прибыло из Европы!  Такой  наплыв беженцев к нам вызвал
голод  и матушка  обратилась за помощью к своим  родственникам. Несмотря  на
декабрь  и  льды,  в  Ригу пошли корабли с продовольствием.  Корабли  шли по
мерзлой воде, прорубаясь сквозь лед, а когда Балтика "встала", по льду пошли
санные поезда...
     Помимо еды, беженцам  нужен  был  кров. Тогда матушка  на личные деньги
стала  строить  большие дома на южном  -- бывшем курляндском берегу Даугавы.
Так в Риге стал расти Новый город, застроенный "муниципальным" жильем. Плата
за  такое жилье  была  символической и матушку  с той поры  принято почитать
среди нас. И до нее было много богатых людей, пекшихся о сородичах, но никто
до сих  пор  не  готов  был  "платить за  евреев вообще".  Пример  сей  стал
заразителен,  - уже шла  Война меж Россией и Францией и  французские  богачи
нашей Крови, не могли нам помочь, опасаясь обвинения в сговоре с русскими, а
их бедные не  смели  ждать от нас помощи. Поэтому с  1799  года  французские
богачи стали строить  жилье для тех, кто лишился всего, проживая во Франции.
Когда ж Павел в 1800 году объявил войну Англии, такое же жилье стали строить
и наши английские сродники.
     Иные считают, что Возвращение в Землю Обетованную дозволено лишь  после
того, как Богом избранные всего мира ощутят себя, как единый народ. Пока сие
-  вопрос  отдаленного  будущего.  Но любопытно,  что  Павел,  боровшийся  с
"всемирным заговором", в реальности -- подтолкнул нас в объятья друг друга.

     Зима была холодна. Вплоть до января шли шторма, а потом ударил мороз...
Я потом  часто спрашивал дядю  Шимона Боткина, -  как же это  все произошло?
Почему  он  не сберег  мою  матушку? Великий  доктор  конфузился, отвечая, -
матушка  была из той породы людей, что как лошади, - работают до упаду. А уж
когда упадут...
     Нужно было  поселить, накормить,  обогреть сотни  беженцев.  Сперва они
покупали, снимали жилье, но Рига переполнялась, цены на жилье росли быстро и
вскоре многие из  прибывших оказались на улице.  Много  ли иной мог  спасти,
когда его  с семьею "потрошили"  павловские  сыскари?  Да, многие (из первой
волны)  везли  с собой  золото и драгоценности, но цены на них  упали, когда
обнаружились  размеры   бедствия.  Бездомными  оказались   гешефтмахеры,  да
профессоры, факторы, да врачи...
     Тогда матушка сдала под бесплатное жилье -- недвижимость  Бенкендорфов.
В  доме рижского бургомистра поселили  детей. Через много лет я встречу  уже
взрослых людей, кои помнили,  как жили они в нашем  доме,  и  что в  мамином
кабинете была даже временная школа -- ешива, а совсем малыши спали в маминой
спальне. Ни один не припомнил, что  видал  маму спящей... Вспомнят, -  еще в
дни  Шведской  войны на  нее  было  более десяти  покушений, поэтому  она по
привычке не снимала кольчуги. Стальной  нательной кольчуги на пронизывающем,
сыром балтийском ветру...
     Она  слегла сразу  после того, как были  построены  первые дома в Новом
городе.  Открылось  кровохаркание. Из  Англии,  Пруссии и  Голландии  к  нам
прибыла  родня из дома Шеллингов. Они  привезли  с  собой  лекарей и доктора
объявили:  "Неизлечимая  форма  грудной  чахотки.  Божья  Воля". Послали  за
юристами, мною и Дашкой...
     Юристы составляли матушке  завещание, кое бы спасло нас с моею сестрой.
Мама просила: "Я хочу обменять мои  деньги на будущее для сына и дочери". Ей
было что  обменять,  -  в день  смерти она оказалась самой богатой в Европе.
Согласно ее знаменитому завещанию, - мамины деньги делились на три части и в
равных  долях  доставались Николай Павловичу, его жене и сыну --  Александру
Николаевичу. Nicola в  эти  дни было девять месяцев от  роду! Деньги  он мог
получить лишь -- если: до достижения двадцатипятилетнего возраста женится на
любой из моих  кузин дома Шеллингов; родит сына, назовет того Александром; я
стану крестным отцом цесаревичу,  а  сестра моя --  крестной  матерью. После
получения  сего  чудовищного  Наследства Николай  обязывался  отдать  мне во
владения  "лютеранские земли", а сестре моей -- государственный пенсион  вне
Империи. Матушка  не хотела складывать яйца в  одну корзину и наказала нам с
сестрою жить порознь. Кроме того, матушка оговаривала: "Ежели Александр, или
Доротея к моменту появления сына Николай Павловича перейдут в мир иной,  все
деньги  переходят к роду фон Шеллингов". До этого  дня никто  не мог тронуть
"основной  капитал",  но проценты с него делились меж  мною, Дашкой,  Марией
Федоровной и всеми ее детьми -- Павловичами.
     Процентов  получалось так  много  (и были  они  в иностранной  валюте -
поэтому никакие  павловские причуды не влияли на них), что никто из царского
дома ни  тогда, ни  впоследствии не пытался посягать  на  основной  капитал.
Нарочно  для  наблюдения за  матушкиными  деньгами  из Ганновера  прибыл наш
родственник:  граф Леонтий  Леонтьевич Беннигсен.  Его малейшее  удаление из
России  тоже  должно  было  повлечь  лишение  Николая  --  всех  этих денег.
Получалось, что для  нашей  родни  было  лучше, если бы  мы с Дашкою быстрей
умерли, а спасение наших жизней было на  руку самим Романовым. В их глазах я
стал  выглядеть сиротой,  за  коим денно и  нощно  охотятся "иноземцы",  ибо
смерть моя несет им  огромные выгоды. Эта постоянная "тень Беннигсена",  всю
молодость нависавшая надо мной, сделала меня в глазах русского двора  больше
"русским", чем что-либо.  В  то же  самое время -- Беннигсен  мой троюродный
дядя,  а  в  доме  фон  Шеллингов  ни  разу  еще  никто  не поднял  руку  на
родственника. Разумеется, если бы Леонтий Леонтьевич вел себя по отношению к
нам, как добрый  дядюшка,  такого  впечатления бы, конечно, не создалось, но
мама нарочно выбрала именно  его. Графа Беннигсена впоследствии прозвали при
дворе "мрачным Кассием", - тот был нелюдим  и относился ко мне с сестрой так
же,  как и ко всем прочим смертным -- с явною  неприязнью. Другое  дело, что
все воспринимали ее, как желание завладеть нашими деньгами. Верней -- отнять
их у Романовых. У меня была очень мудрая матушка.
     После маминой смерти  правителем Риги снова  стал Кристофер. Но  на что
ему  Рига, когда он жил рядом с  Государыней в ее Павловске?! Поэтому вместо
себя он прислал своего адъютанта -- Барклая, а сам остался жить в Павловске.
Павловск...
     Когда меня спрашивают, - каков  был тот, или иной Государь (а я пережил
четыре разных Правления!), я отвечаю:
     - "Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Увидать же любого царя
очень просто. Каждый  из нас целиком отражается в наших поступках, желаниях,
мыслях, а самое главное -- в тех вещах, что нас окружают.
     Любой дворец любой из монархов  строит по своему  собственному образу и
подобию. Или  --  не строит.  Хотите увидеть  Петра  Великого?  Смотрите  на
Петергоф. На все его  фонтаны, террасы  и  парки. На эти  бесконечные потоки
воды, гроты и портики и самое главное -- вид на море. Это и есть образ царя,
всю жизнь мечтавшего "ногою твердой стать при море"!
     Ни Петр Второй, ни Екатерина Первая не создали дворцов. Что они создали
для Российской Империи? Случайно ли, иль именно отсутствие их дворцов тоже о
чем-нибудь  говорит?  Чем   запомнилась  Анна  Иоанновна?  "Ледяным  домом".
Ужасным,  мерзким  строением, где  ледяную баню топили  ледяными дровами,  а
шутов заставляли  ложиться в ледяную кровать. Но -- вышло солнце и дворец ее
-- сгинул, как не бывало. Так же, как и все ее ненавистное народу Правление.
     Что создала Елизавета Петровна? Про ее дворец сказывали, что там всегда
было столь жарко натоплено, как будто в бане, и  людям нечем было дышать. На
первый взгляд -- дикость, но не забудьте, что в эту жару страна переехала из
"Ледяного дома"! Елизаветинским подданным сия жара  нравилась, - они мечтали
"отогреться"  от ужасов прежнего царствия! Все  Правление Елизаветы стало --
заботливым,  материнским  отогреванием замерзшей  --  чуть  ли  не  насмерть
Империи.
     Хотите  узнать  мою  бабушку?  Посмотрите  на  Царское  Село.  Огромные
просторы, пространства наполненные светом и воздухом, а  за ними --  Империя
округлившаяся при  нее чуть ли не вдвое! Золотые орлы... Кругом золотые орлы
с подписями: Орлов, Потемкин, Суворов, Ушаков...  Вот оно -- Правление  моей
бабушки! Вот оно -- Правление Екатерининских Орлов!
     Хотите лучше понять Императора Павла? Попробуйте попасть в Гатчину.  Вы
найдете длинный несуразный дворец,  с нанизанными  на  бесконечный коридор с
обеих сторон  комнатами. Но не это самое важное.  Главное  в  Гатчине --  ее
плац.  Идеальный.   Отшлифованный  тысячами  сапог.  У   плаца  удивительная
особенность,  - дворец как бы огибает сей знаменательный плац и в годы Павла
с этого бесподобного плаца... некуда  было выйти. С плаца нужно было попасть
во  дворец, иль пройти через  казармы охраны, или же --  служебные флигеля и
лишь  после этого вы попадали  на  улицу.  Теперь вообразите, что  по  плацу
маршировали  целым полком. А потом весь этот полк прямо с занятий  заходил в
собственную казарму. А из казармы -- на плац.
     Представьте себе,  что  в  той же Гатчине  начались бы волнения, или --
возле столицы высадился бы вражий десант.  Солдатам Лейб-Гвардии пришлось бы
бежать  по этому бесконечному коридору внутри дворца, чтобы выбраться скорее
на  улицу.   Вообразите  обычную   солдатню,  бегущую  внутри  всего  дворца
Императора. Вот таким и стало Правление  Павла. Сперва долгий, бессмысленный
марш по  кругу,  а затем -  грозный топот  убийц, бегущих напролом по цареву
жилью.
     Но не  это  самое любопытное. В  эпоху Павла  в  Империи  появился иной
дворец.  Павловск.  Жилище  жены  Императора   Павла  --   Государыни  Марии
Федоровны.  Сегодня  Павловск  считается вторым по  значенью  дворцом  после
Царского Села, -  перед Петергофом. Тем более удивительно, что обитательница
его -- никогда не была "Самовластною Государыней". Откуда  же сей "Имперский
стиль"?!
     Павловск  начал строиться  еще в Правление  бабушки,  а  закончен был в
конце Царствия Александра. Любопытно, что Александр не строил своего дворца,
хоть Павловск именно в его годы и -- строился.
     "Александровский стиль" можно наблюдать в окрасе зданий, - согласно его
Указу дома  в  столице  могли  окрашиваться  только в  сочетания --  белого,
желтого,  или --  серого.  Когда  будущая жена Императора  Николая, прусская
принцесса Александра  Федоровна впервые увидала  Санкт-Петербург, первая  ее
реакция была обычною для иностранцев: "У вас -- что, - вся страна окрашена в
цвета "желтого дома"? Мне  сказывали, что любовь ко всякому цвету что-нибудь
значит, - желтый  значит безумие, а серый -- тоску! И кто  ж такие цвета для
всей  страны  выдумал?!" Слова  сии  были доложены  Императору и  меж ним  и
невесткою возникла вражда на долгие годы.
     Внутренняя суть Николая хорошо видна в чертах дворца в Ливадии, а тот в
целом  повторяет  очертания дворца  в  Павловске.  Младшие Павловичи целиком
находились  под  влиянием  матери,  коя  в свою  очередь  любила  их отца --
Кристофера  Бенкендорфа.  Само  имя  "Ливадия"  -- от сокращения на немецкий
манер сочетания "Ливонская  Аркадия". Этим Государыня  желала почтить Родину
своего фаворита.
     Но это произошло  много  позже, а в  1798 году  Мария Федоровна  жила в
Павловске вместе  с детьми - младшими Павловичами. Охраной дворца командовал
дядя Кристофер, а вот Государь и старшие Павловичи  здесь не бывали. Старшие
дети,  очень  любя свою мать,  не  прощали  ей  ее  любовного  увлечения,  а
Государь... Для Императора  Павла в  Павловске не было  плаца,  а  по его же
словам:  "На  что  мне  летний  дворец,  ежели  я  не  смогу  в  нем  солдат
муштровать?"

     В 1798  году я  кончил Абвершуле,  получил по выходу  чин унтер-офицера
Лейб-Гвардии Семеновского  полка, и стал служить часовым внутри Зимнего. Все
тогда  говорили,  что  Мария  Федоровна  --  лютеранка, чью  страну  обижали
католики и поэтому она набирает  молодых лютеран  к  себе  в  свиту.  Трудно
передать -- какие надежды вспыхнули в моем сердце. Но Марии Федоровны весьма
долго не было, ибо она только что родила Михаила --  самого младшего из всех
Павловичей.
     Наконец, где-то уже в  начале зимы -- в декабре Мария Федоровна прибыла
со всем своим двором из Павловска. Я нарочно вытягивался стрункою  при одном
виде  Марии Федоровны,  "ел ее глазами" -- согласно уставу тех пор, и следил
за тем,  чтобы в форме моей все было  --  без  сучка и  задоринки. Я знал, я
видел, я  чувствовал,  что Государыне по сердцу мое рвение и она всякий раз,
проходя мимо меня -- одобрительно улыбается.
     Под самый Новый 1799 год Ее Величество, проходя мимо меня, остановилась
и поманила  меня  к  себе пальцем. Государыня  заговорила  со мной  на очень
певучем,  льющемся от  фразы  к фразе "Hochdeutsch",  обычном  для уроженцев
Вюртемберга.  Она  протянула  мне   плотный  конверт  с  сургучной   печатью
Императора Павла, я дрожащими руками  вскрыл его и  -- внутри  был Приказ  о
присвоении мне офицерского чина прапорщика с  назначением флигель-адъютантом
самого Императора. Тогда Государыня спросила меня:
     -  "Знаешь ли ты свои  нынешние  обязанности?  У  Государя в помощниках
адъютанты.  Они,  конечно,  постарше и  чином --  повыше. А флигель-адъютант
служит кому-либо из окружения Императора. Готов ли ты  служить мне  -- своей
Государыне?!" - я был счастлив.
     В тот же день Государыня забрала меня в свои комнаты и я познакомился с
малолетними Nicola и Miki. Служба же моя с  этого дня, по словам Государыни,
заключалась  в  том,  чтобы  -- охранять детскую,  при  случае  -  играть  с
малышами,  и  во   всем  слушаться  моего  командира  --  Начальника  Охраны
Императора  Павла генерала Кристофера Бенкендорфа. В тот  же день я встретил
своего "начальника". Генерал крепко, по-мужски обнял меня и сухо сказал:
     - "Хорошо служишь, прапорщик", - так обрел я Родителя.

     Я получил  чин 31 декабря 1798 года. 1 января 1799  года  минул "полный
банковский год"  со дня смерти моей милой матушки  и появления ее завещания.
Согласно  нему  --  с  основного  капитала  каждый  банковский год  набегали
проценты, которые делились между мной, моею  сестрой, Марией Федоровной и ее
детьми - Павловичами. Беда была в том, что "основной капитал" размещался вне
пределов  Империи  и  проценты  по  нему  начислялись  в  фунтах,  марках  и
гульденах.  В России же бушевала инфляция и русский рубль был  вообще снят с
торгов  на  всех биржах. Теперь вообразите,  что члены  царского дома начнут
отовариваться в иностранной валюте! Да и как объяснить Павлу, что даже члены
его же семьи уже явно предпочитают монеты не с его профилем?!
     Государыня  нашла  выход в том, что  сделала  меня  своим Интендантом и
Квартирмейстером,  послав "за покупками". Сама  она не хотела, чтоб Государь
прознал о сием и поэтому не желала писать -- ни рекомендательных, ни заемных
писем,  а без них -- под Честное Слово деньги  могли выдать только лишь сыну
моей  милой матушки.  Единственное, что  она сделала --  Государыня написала
длинный  список на десять листов  с указанием цен,  что именно ей нужно было
купить.  К  списку прилагались детальные  мерки на одежду,  обувь, белье для
самой Государыни  и ее  малышей. (Я  мог тратить  только лишь мои с  сестрой
деньги, деньги Марии Федоровны и  ее  "младших" отпрысков.) Мария  Федоровна
послала меня  в Австрию,  кою  верила образцом  моды  и  вкуса тех  лет. Она
наказала мне:
     "Австрия, только -- Австрия! Все вещи для моего гардероба и обновки для
малышей должны быть пошиты только у  венских портных. И запомни, - в Вене  и
только в Вене -- делают самые лучшие колодки для обуви!" - бывает ли  лучшая
похвала для  австрийских  товаров, чем  из уст вюртембержской принцессы, чья
Родина на протяжении всех времен боролась именно с Австрией?!
     Матушкиными партнерами  в  Вене был  банковский дом Зюсс-Оппенгеймеров.
Меня принимал сам старый Зюсс,  коий  долго  расспрашивал  про  смерть  моей
матушки  и дела  в Российской Империи. Мне было пятнадцать и  я шибко робел.
Тогда мудрый жид спросил меня,  - хорошо ли я знаю Вену и  у кого  собираюсь
что-либо покупать?  Вены  я --  вообще не  знал  и  с радостью  ухватился за
предложение  Зюсса, когда он  обещал отдать мне не деньги, но уже -- готовый
товар. Заказ должен был  быть  готов  через десять дней, так что я  поспешил
исполнить другое  поручение  Марии  Федоровны, ибо  от Вены до ее  Родины --
рукой подать. Родные Государыни меня тепло  встретили, я  отдал  им "русских
гостинцев"  -  черную  икру, да собольи  меха  и письма  от Государыни,  они
послали со  мною пару ящиков  вин и  я отбыл назад --  в Вену. Там меня ждал
неприятный  сюрприз.  Зюсс показал мне давешний список, где  половина  вещей
была вычеркнута:
     - "У вашей повелительницы плохие  шпионы, но -- хорошая память. Это все
цены -- двадцатилетней давности. С тех пор Австрия проиграла чересчур  много
войн! Австрийская  марка  -- не  та,  что была  лет двадцать назад... На  ту
сумму, что  дозволили  вам потратить,  вы сможете приобрести только половину
заказанного!"
     В голове у меня зашумело. Я представил себе неудовольствие Императрицы,
когда я не привезу ей всего. Поэтому я сразу выпалил:
     - "Я -- заплачу! На себя я не тратился! Возьмите из моих денег! У  меня
есть -- деньги, я -- заплачу!" -- старый жид рассмеялся и произнес:
     - "У нас старый банк. Желание клиентов для нас -- Закон. Стало  быть, -
вы просите меня записать остальные расходы на Ваш счет!"
     - "Да, я прошу! Разумеется!" -- я не знал, на что я напрашиваюсь.
     Путь из Вены  в Санкт-Петербург -- неблизкий и поэтому покупки служащие
Зюсса упаковали на  совесть. На упаковках  стояли клейма, где  было сказано,
что при нарушении печатей дом Зюссов за  сохранность товара  ответственности
не несет. Мне  и в  голову не пришло, чтоб что-нибудь распаковывать!  Но  по
возвращению в Санкт-Петербург на доброй половине покупок обнаружился ярлычок
с  моим  вензелем,  а  во  вложенных  чеках  значилось,  что  такая-то  вещь
приобретена на мой счет и ежели я буду чем-либо недоволен, я могу обратиться
в любой банк, принадлежавший Зюссам и Оппенгеймерам, и мне все поменяют, или
же оплатят  стоимость неудачной покупки. С одной  стороны --  правильно. А с
другой -- я доложил  Государыне, что все ее пожелания выполнены -- точно и в
срок.  Государыня  тщательно  подобрала все чеки,  подсчитала потраченное  и
пришла в ярость. Она вызвала меня на ковер:
     - "Ты купил все вдвое, втрое дороже обычного! Тебя обманули, обсчитали,
- поди прочь -- больше ты не смеешь быть моим Интендантом!" - так шипела она
и "Dummkopf", и  "Schwachsinn" так и сыпались из  ее рта.  Я был отставлен с
военной службы и с горя  поступил  на обучение  в  мамин Дерпт  студентом на
химический факультет. Равно, как  и  мама, я  для себя  решил,  что если  уж
придворная карьера не для меня,  я пойду  вслед  за Эйлерами  --  по научной
стезе. Но в  октябре  в студенческую каморку  мою  постучали, и  фельдъегерь
вручил мне пакет с приказом не медля прибыть в Павловск. Там же  лежал Указ,
коим   я   был  произведен   в  подпоручики  и   подтвержден  Интендантом  и
Квартирмейстером  Ее  Величества.  Я  чуть  не  умер  от  счастья,  -  опала
кончилась. По  прибытии  в Павловск Государыня протянула мне новый список  и
бумаги с мерками, произнеся:
     - "Завтра же выезжай снова в Австрию. Похоже, у тебя недурные отношения
с... этим. С Зюссом. Купи у него. Свои деньги не  трать", - я не знал, что и
думать.  Потом она  подошла  ближе  и спросила меня, - "Ты зачем  купил моей
матери новые башмаки? Откуда ты знал про ее размер?"
     - "Когда я  отдал икру вашей матушке, она спросила -- не привез ли я ей
новые башмаки. Я не знал, что сказать и соврал, что забыл их в Вене у Зюсса.
Тогда  она послала за ними. Я  не знал,  что  вы скажете  по сему  поводу  и
поэтому  купил  башмаки на свой счет. Простите, что  не доложил сразу  же --
Ваше Величество".
     Государыня как-то странно глянула на меня и спросила:
     -  "Ты  --  хороший ездок. Быстро смог обернуться. Я  давно  не была  у
родителей. Как... Как наш родовой замок? Что ты думаешь про их замок?"
     - "Ежели  бы у ваших родителей были деньги, это был бы -- ваш Павловск.
А без денег, это... Гатчина".
     Государыня вздрогнула, отвернулась, а  затем, так и  не  поворачиваясь,
движеньем руки  отпустила  меня.  На  другой  день  по моему  отъезду  Мария
Федоровна задержала меня, вложив в руку листок. Она сказала:
     - "Там  указана сумма,  кою ты  обязан  потратить  из  моих денег, чтоб
родители  мои хотя б конец дней прожили --  будто  в  Павловске. Мой  бывший
пестун пишет мне, что я прислала своей матери чудесные башмаки, - она на них
не нарадуется. Ты  видел все  своими  глазами, - на этот раз я пришлю им  не
икру, но  именно то, в чем  они  и  --  нуждаются. Ты выказал  себя недурным
Интендантом. Не подведи меня и на сей раз".
     Надо сказать, что  я удивился. По-всему выходило, что в прошлый раз я и
впрямь  -- переплатил,  а тут -- "недурной Интендант". Объяснение я получил,
встретив Зюсса. Когда банкир  раскрыл  лист с заказом, он  странно хмыкнул и
произнес:
     - "На сей раз тут не указано цен. Что  вам угодно: хороший товар, как в
позапрошлый  раз  --   вам,  или  дешевый,  как  в  прошлый  раз  Наследнику
Константину?"
     Я растерялся,  но из разговора выяснилось, что за время моей опалы сюда
приезжал Константин (в банке Зюсса был самый приятный  процент  и Государыня
от него не хотела отказываться), который с  порога  сказал, что  ему некогда
бегать  по  городу  из-за  покупок для матери,  но  он  не хочет,  чтобы его
обсчитали -- так же, как и меня. Тогда Зюсс показал ему весь прейскурант цен
и  Наследник сам выбрал то,  что счел нужным. По цене его покупки вышли чуть
ли не  в  два раза дешевле, чем у меня. Но... Их  не  упаковывали  с тем  же
тщанием и  на  сей  раз  на этикетках служащие Зюсса не  писали, что  готовы
обменять товар по первому требованию покупателя.
     Не  знаю,  как  Государыня  приняла  то,  что прислал  ей Наследник. Но
забегая вперед доложу, что по  возвращении с чувством огромного удовольствия
я нашел, что Государыня и младшие Павловичи резвятся именно в купленных мною
вещах. Теперь я знал, почему в глазах Государыни я -- "недурной  Интендант".
Как  бы ни было, я  решил, что мудрейшего из  банкиров -- не перехитрю  и во
всем ему сразу доверился:
     - "Меня  отругали, сказав, что все -- слишком дорого. Но раз уж я снова
здесь, -  полагаюсь во всем на Ваш вкус и опыт, считая,  что для  Государыни
Российской Империи дешевизна  нарядов --  худшее зло, чем их большая цена. А
вот  повседневное для грудных  детей может быть и - дешевле. Но повторяю,  -
все на Ваш вкус".
     Тогда Зюсс вызвал секретарей и велел им:
     -  "Подготовьте  все,  согласно  этому списку, памятуя,  что  мы  имеем
Счастье обслуживать Русскую Государыню. Да, и не забудьте  про то, что  дети
ее -- никогда  не  появятся на публике ранее шестнадцати лет.  Государыня --
практичная  немка и я бы не хотел пугать ее размерами счета.  Таких клиентов
надо беречь... Возьмите с собой этого юношу и объясните -- чем один материал
отличается  от  другого  и  какой  фасон  сейчас  моден,  а от  какого лучше
держаться -- подальше".
     Он уже почти отослал нас, когда... Его зоркий глаз приметил, что что-то
мучит  меня. Жестом руки  он просил секретарей  выйти  из комнаты, и тогда я
сказал:
     -  "Не  знаю, как  благодарить  Вас,  но у  меня  еще  одно  поручение.
Государыня велела истратить некую сумму на ее родных в Вюртемберге, приказав
купить им  --  все,  что  нужно. Я не знаю их размеров  и  мерок, а  нарочно
спрашивать я -- не смею..."
     - "Сколько готова истратить Ее Величество на отца с матерью?" -- вместо
ответа я показал ему листок с цифрой. Зюсс лишь присвистнул, - "Это... Такой
любви  к  родителям  можно  лишь  позавидовать!  Мой вам  совет, - дозвольте
истратить две трети, а еще лучше -- не более трети из этих денег. Государыня
уже, наверное, сожалеет, что  у нее был сей благородный порыв.  Сохраните ей
хотя бы часть этого и она отнесется к вам  с огромною благодарностью. А  что
касается мерок... За такие деньги я найду что придумать. Вам же лучше пройти
за секретарями  и узнать о женских фасонах, -- думаю,  что для Вашей карьеры
это сейчас -- самое важное".

     Государыня не отругала  меня. Ни мускул  не дрогнул на ее лице, когда я
сказал,  что  не  смог  истратить всех  дозволенных  средств.  Но она  очень
внимательно   проверила  все  привезенные  мною  счета.  Еще  она  пару  раз
спрашивала, - почему я  привез ту, или иную вещь из  того материала, а не из
этого, и  я, благодаря в душе моих учительниц -- венских модисток,  объяснял
ей. Государыня вслед за мной щупала ткань, смотрела ее на свет  и делала для
себя  неведомые  мне  пометки  в  своем  дневнике.  Когда все  покупки  были
просмотрены, Государыня так  и не улыбнувшись и ни разу не поблагодарив меня
-- сказала, что я -- свободен.
     Я не знал, что  и  думать. А  через  два  дня  Император  под  влиянием
Государыни написал внеочередной Указ, производивший  меня в  чин поручика. А
еще  через день я был назначен Инспектором, следившим за  ценами и качеством
продукции во всех ателье и обувных мастерских столичного округа. Указ о моем
производстве в поручики был подписан 28 ноября 1799 года.
     До Нового года  оставалось  чуть больше месяца и  Служба моя началась с
того, что я должен был принять продукцию к новогоднему торжеству. Из  сорока
шести  поставщиков  павловского  двора  я  принял  продукцию лишь  шести,  к
одиннадцати  у  меня  возникли  претензии, кои производителем были  сразу же
устранены. Еще  предприятий десять -- не  смогли устранить свои недочеты, от
услуг восьми я рекомендовал отказаться, а на прочих просил открыть уголовные
дела, как на явных преступников. Докладная попала на стол  Императора,  коий
увидав  подпись, осознал,  что я -- сын  моей матушки, к коей он питал лютую
неприязнь, и -- взбесился.
     Меня вызвали к Императору. Тот сперва  топал ногами, да брызгал слюной,
требуя объяснений. Я пошел к разложенному перед Государем шитью и стал рвать
его, указывая, что в  сопроводительных документах  на  них указано,  что они
новые, а я написал в докладе, что это -- гнилье, вот тут -- плесень, вот тут
--  грибок и так далее. Государь шел за мной и первое  время кричал, что все
хорошо, но  приглядевшись, утих и стал  -- соглашаться: да, действительно --
плесень.  Да, и  вправду --  грибок. Я  же, перейдя от  образчиков  явных  и
вопиющих, стал указывать на примеры того, что кожа для  сапог была  записана
от молодого теленка, а на деле -- от старого хряка, да к тому же попорченная
червем. Государь не поверил. Тогда я  стал ему показывать приметы при помощи
большой лупы и для сравнения -- кожу действительно молодого теленка.
     Павел был человек увлекающийся. Моя лекция ему необычайно понравилась и
он  по  своей   воле  принялся  разглядывать  прочие  образцы,  требуя  моих
разъяснений  и особых примет,  по  коим  можно  было бы определить  качество
материалов. По его  лицу было  видно, что мои  объяснения оказались понятны.
Разговоры  о  составе сталей, иль  производстве  пороха,  а  тем более такая
заумь, как  "простой  продукт",  или  "сложный  процент"  приводили Павла  в
неистовство. Но  вот качество сукна, или кожи -- то  есть то, что можно было
разглядеть, да -- пощупать,  а самое главное  осознать, оказалось ему весьма
по душе.
     К тому  же -- Душа Императора жила в Гатчине.  Душа Гатчины -- ее плац.
По  плацу  маршировали  солдаты.  Каждый  из них должен был носить идеальный
мундир  и  лучшие сапоги.  Вопросы военной стратегии, финансов, да экономики
для  Государя  были  --  пустой звук.  Качество мездры на  голенищах  сапог,
различия меж "спилком"  и "губкой" и мои понятные разъяснения по сему поводу
-- растрогали его сердце. Под конец  моей лекции Государь шел, обнимая меня,
и подзывал своих фаворитов, объясняя им с лупой в руках -- откуда видно, что
у бывшей свиньи была в свое время чесотка и почему из ее шкуры  не получатся
дельные  сапоги.  Под конец Павел пожелал знать, откуда я все это выведал. Я
не решился  докладывать ему  про Зюсса  (ненависть  Государя  к  "инородцам"
вовремя остерегла меня от такой глупости):
     - "Бенкендорфы исстари -- лучшие свиноводы Прибалтики.  Нам ли не знать
про кожу и обувь?! А про ткани я узнал в Дерпте. Я там учился на химика".
     Государь  обернулся,  ловя  взглядом  сыскарей из Тайной  полиции  и те
кивнули в ответ.  Да, -- свиноводы. Да -- учился на химика. Павел расцеловал
меня и сказал:
     -  "Хорошие свиноводы. Хорошо выучился. Хорошо  --  служишь!  Создай-ка
Комиссию  по качеству работы  всех  ткацких,  да  кожевенных мастерских. Без
твоего патента  с этого дня -- ничего не приму. Всех кого уличишь, - сразу в
Сибирь!  Набирай  штат",  -  так я сделал первый  мой  шаг на пути  к  моему
нынешнему положению.

     Мне было шестнадцать и я имел чин поручика, но подписанный мной  патент
означал для кого-то диплом "Поставщика  Императорского Двора", а  отсутствие
моей подписи  -- разве что не Сибирь. Теперь на меня охотились гешефтмахеры,
зазывая на обеды и ужины, да норовя познакомить  с собственными содержанками
и дочерьми.  Я  впервые  узнал, как дают взятки.  Прожженные  хитрецы искали
такие "подходы"  ко мне, чтобы я не  смог  отказаться и любыми путями --  но
взял.
     Среди взяток больше всего поразила -- чернильница моего прадеда Эйлера.
У  меня  руки  дрожали, когда  я  ее  сдавал  под  расписку  каптенармусу  в
Павловске. Негодяи  поняли  --  чем меня можно пронять... Да, с  того  дня я
узнал, что имели в виду под "искушением" в древние времена! Укрепила же меня
помощь Начальника артиллеристского ведомства - дяди моего Алексея Андреевича
Аракчеева.
     У  моего  прадеда Президента Академий России и Пруссии  Леонарда Эйлера
было несколько сыновей и дочь -- моя бабушка Софья. Кристофер  (Леонардович)
Эйлер прославился дельным баллистиком  и поэтому  стал директором оружейного
завода  в  Сестрорецке. В адъютанты он избрал  родовитого татарина - Алексея
Андреевича  Аракчеева.  Потом Алексей Андреевич  удачно  женился  на  дочери
своего патрона и благодетеля, войдя в весьма  влиятельный  в  военно-научных
кругах клан Эйлеров, к коему принадлежала  и моя матушка.  Так началось  его
возвышение.
     Алексей Андреевич был человек деловой и практический. Пока я был просто
мальчиком,  я --  не  существовал  для него. Войдя  в фавор к  Императору, я
выказал (по мнению Аракчеева)  известный талант и способность самостоятельно
выкарабкаться  при  дворе.  А  с   такими   людьми   он,   будучи  человеком
практическим, предпочитал не враждовать, но  -- дружить. Тем более, что мы с
ним были -- родственники.  Сразу в день моего триумфа Аракчеев вызвал меня к
себе и с порога сказал:
     - "Я знал твою мать. Она -- кузина моей жены. Стало быть мы с тобой  --
не чужие.  Хочешь  перейти  ко мне в полк?" - я в первый миг  растерялся, но
сразу  сообразил, что, как  адъютант Марии Федоровны, не могу ничего  решать
без нее.
     Дядя  не  стал  настаивать, кивнул понимающе и  с места  в карьер  стал
объяснять -- все  выгоды, недостатки, соблазны и мышеловки моего назначения.
Говорил  он  по-армейски  прямо  и четко, называя вещи своим (порой грязным)
именем  и  рассуждая  обо  всем  крайне цинически. Павел не мог  и  не  умел
заниматься Империей, поэтому он со скуки дневал на плацу, да любил проверять
собственных  фаворитов. Дядя  предупредил,  что  львиная  доля взяток  будет
приготовлена  сыскарями  из  Тайной  полиции  и  Государь  самолично  начнет
проверять, не  утаил ли  я от  него!  Аракчеев  посоветовал  все  подношения
передавать каптенармусу дворца в Павловске. Я туда был приписан и поэтому --
там  отчитывался.  Сдача  подносимого  в иные места означала  бы,  что я  не
понимаю "субординации" и вызвала б -- недовольство царя.
     Аракчеев советовал просить в помощь лишь четверых  моих однокашников по
Абвершуле  --  Орловых  Михаила  и   Алексея,  моего  брата  Костю  и  Адама
Вюртемберга:
     - "Государь  не даст  Государыне  создать полноценную службу, опасаясь,
что служба сия  сможет стать против  него ядром  заговора.  То, что при этом
столь малая служба не сможет работать вообще -- для него не столь важно. Еще
менее для  него важно,  что в  Империи  нужен кто-нибудь,  кто следил бы  за
Качеством.  Поэтому  от  моего ведомства  к  вам будут  приписаны  прочие --
остальные выпускники Абвершуле, коих мы запишем -- студиозусами,  изучающими
работу таможни".
     Так  и  сделали. Я следил за качеством сукна,  полотна, или  кожи. Леша
Орлов  ездил  к Зюссу и  венские мастера  показали ему, -  чем  хороший  лес
отличен от порченного.  Миша Орлов опять-таки у  мастеров Зюсса  узнал,  как
отличить доброе зерно от  пустого. Адам Вюртемберг изучал, как солят икру  и
чем пахнет рыба. Мой брат Константин --  спиртные напитки.  Все они  --  мои
однокашники и стали самыми первыми жандармами Российской Империи.

     Разумеется, я понимал,  что -- не Мария Федоровна и не Аракчеев  больше
всех сделали для меня. Не будь  месяца усердной зубрежки с  натаскиванием по
образцам кож и тканей на венских складах мудрого Зюсса, бледно б я выглядел!
Поэтому в  мой  очередной приезд в Вену  при  встрече  с  Зюссом я  искренне
поблагодарил его за мой карьерный  успех. Банкир вместо ответа усадил меня в
кресло перед горящим  камином  (дело  было  в феврале 1800  года),  сам  сел
напротив:
     - "Я -- банкир. Я -- гешефтмахер. Для  меня жизнь это -- рынок, на коем
все продается и покупается. Однажды отец рассказал мне историю...
     Жил пастор  в  городе  Базеле.  Однажды  добрые жители  решили избавить
Базель от тех,  кого они звали "чумою египетской",  а этот  глупец начал  их
отговаривать. Напоминал им, что все мы от Адама и Евы и поэтому -- Братья...
Но  хитрые  жители  Базеля  сразу  спросили  его,  -  а  может,  он  сам  --
обрезанный?! Тогда молодой, глупый пастор сказал:  "Пусть  я --  обрезанный.
Это что-то меняет? Ведь я  --  пастор ваш! Я учил детей ваших..." Но  добрые
жители Базеля,  не дослушав, убили его.  Верней,  не  только  его. Они убили
вообще -- всех тех, кто им был не по нраву.
     Ночью некие люди стали  искать  живых средь  убитых. Из  всех  покойных
спасители  нашли  лишь  одного. Он  лежал  в сточной  канаве, тело  его было
прострелено  в трех местах,  а голова разбита, -  так  что Эйлер должен  был
умереть. Но он выжил. А  когда его принесли  в ванну, спасители с изумлением
обнаружили,  что  юноша  -- не  обрезан!!!  (А почему  он  --  потомственный
лютеранин, должен был  быть обрезан?!) Эйлера спросили -- он-то  чего  забыл
меж евреями? Довольно спустить штаны и показать кое-что, чтоб избежать всего
этого.
     На сие  глупый  пастор  сказал: "Это  лишь на первый  взгляд  просто, -
спустить пред скотами исподнее  и  признаться себе, что  ты  с  ними, а не с
теми,  кто остался в  штанах".  Да  разве  ж можно  в наше время  быть таким
глупым?
     К счастию,  его  лечили  --  умные  и он  --  выжил. Ежели  не  считать
припадков падучей  и всего  прочего, называемого им "музыкой горних сфер". А
еще --  Господь избрал его  и так  как  бывший пастор не  мог  теперь быстро
ходить, или  -- долго стоять, у  него открылся  дивный дар в математике.  Не
прошло и двух лет, как Русская Академия избрала его своим  Президентом. А он
женился  на умной девочке, дочери самого первого рабби в Российской Империи.
Все надеялись, что он -- поумнеет.
     Но тут одно Правление кончилось и народ стал бить немцев, кои и  впрямь
к той поре в России напакостили.  Все пытались попрятаться. Но бывший пастор
так и  остался  -- тем глупым пастором.  Он вышел к толпе и спросил у добрых
русских: "Кого  вы здесь ищете?!" Ему отвечали,  -  "Всех немцев,  батюшка".
Тогда глупый академик сказал, - "Так вы их нашли. Я -- первый  немец". И его
убили еще  раз.  И на сей раз все обошлось. Ему  лишь выбили  правый  глаз и
сломали руку. Но он -- выжил.
     Его вывезли на  сей раз в Германию,  где немцам понравилось,  что он --
горд тем, что он - немец. Господь настолько отметил его, что и здесь он стал
Президентом Академии в Пруссии. Самым видным из всех математиков... Но когда
прусский король  объявил кой-кого -- "саранчою египетской", в бывшем пасторе
опять  взяла верх  его глупость. С трибуны академии  он усомнился в том, что
"арийская раса хоть на гран, хоть в чем-нибудь лучше семитской. Иль в чем-то
-- хуже".
     Доброму королю  речь сия не понравилась.  Он  велел  вырывать дураку по
зубу  в  день,  пока тот  не передумает. Но  дурак  не  унялся когда  и зубы
закончились... Добрый король придумал  привести дочь того дурака и делать  с
ней Бог весть что, пока тот не одумается. Тогда  Эйлер лишил себя последнего
глаза, ибо дочь его -- умерла у него на глазах... Лишь тогда король отпустил
его. Вот такую историю рассказал мне отец -- старый Зюсс".

     Помню, как сидел я перед горящим камином в кабинете  мудрого Зюсса и не
знал,  что  сказать.  Матушка  говорила,  что  мать  ее замучили в  прусских
застенках, но никогда не объясняла как и -- за что. Сложно объяснять малышу,
- почему  отец дал убить свою дочь... После долгого молчания  старый  банкир
откашлялся и сказал:
     - "Мой отец  сказал мне, -  "Все в  этой жизни продается  и покупается.
Если  бы не этот дурак, люди нашего короля пришли б --  и  за мной... В Торе
сказано: "Око за око и зуб за зуб!" Этот глупец лишился глаз и зубов, теперь
ты -- юный  Зюсс  должен ему. Ты должен  ему -- оба глаза и зубы, и пока  не
расплатишься -- Долг на тебе перед Господом!" Я спросил у отца, - как же мне
без  глаз и зубов?  На что  отец отвечал мне: "Так -  выкупи их! Все в жизни
продается и покупается.  Во сколько ты ценишь глаза  и зубы свои, юный Зюсс?
Ровно столько и стоят они перед Господом! Именно во столько Он тебя  и будет
ценить!"
     Прошли  годы  и однажды  ко мне  пришли и сказали: "Одна  госпожа хочет
открыть кредит в  вашем банке". Я  открыл бумаги и сразу  же  увидал, -- кто
пришел ко мне за кредитами.  Я сказал  себе: "Боже ж мой, боже ж мой  --  не
внучка ли это  того самого  Эйлера, о коем мне когда-то рассказал папа-Зюсс?
Да, по всему выходит,  что  это -- она. Я должен выкупить у нее мои  зубы  с
глазами, но  -  как?  Что есть  у бедного  Зюсса,  кроме его  процентов,  да
пфеннигов?" Я еще раз просмотрел бумаги и увидал, что  ей нужно. Я  подумал:
"Может быть, эта девочка  -- умная?  Она поймет, что скидка  на пол-процента
кредитной ставки, это все, что может ей дать бедный Зюсс. Тогда я расплачусь
с ней за зубы и глаза ее дедушки!"
     Девочка  оказалась умна. Да  и не один Зюсс с ней расплачивался. Вскоре
она стала  самой богатой девочкой мира  и я уж и  впрямь  решил,  что она --
умная. Но оказалась, что она такая же, как - ее глупый дед! В одну  долгую и
холодную зиму  она вышла на улицу и принялась строить дома  для всех Зюссов,
бежавших из вашей  страны. Какое  дело было ей -- Госпоже Баронессе до  всех
беглых Зюссов?! Но она построила дома им и умерла.
     И я сказал  себе: "Все в  этом  мире  продается  и покупается.  Девочка
сделала дом  для такого же  Зюсса, как я, когда  он не  мог заплатить, стало
быть я -- в долгу и должен с кем-нибудь расплатиться за жизнь этой девочки".
Не успел я подумать, как ко  мне  постучали, сказав: "Там один мальчик хочет
снять  деньги со  счета  его  умершей матери. Той самой  матери..." Я сказал
себе: "Боже ж мой... Господь милостив, - он  дал мне шанс самому расплатится
с долгом в целую жизнь!"
     Я пришел  и увидел,  что мальчик  еще  слишком  мал,  чтоб  быть умным,
поэтому я подумал чуток за него. Я сказал себе: "Если мальчик сможет выучить
то, что ему нужно выучить в столь малый срок, стало быть он -- умен и примет
от меня то, что я сочту уплатою моего долга!"
     Ты  выказал  себя  умным  мальчиком.  Так  за  что  ж  ты  меня  хочешь
благодарить?  Я -- банкир. Я  -- гешефтмахер. Я знаю, что все продается и --
покупается. Это я тем  учением выкупил у тебя долг мой. Я  рад, что тебе оно
пригодилось".

     Я  доложил, как выдвинулся на службе у  Государыни,  но  боюсь, что мог
рассказом  сиим  создать  неверное  впечатление. Да,  Мария  Федоровна  была
скуповата, но --  очень добра  и  практична. Мы --  пять  особых выпускников
Абвершуле состояли при  ней  --  личной  свитою  и обязаны были сопровождать
Государыню  всякий раз, когда она  была  в Зимнем. Наша работа в  Экспортном
комитете  отбирала у нас  много  сил, но  к счастью мы быстро  научили всему
"родных  лиц и  товарищей"  и  львиную долю  ревизий с  проверками  вели  --
"студиозусы" из ведомства Аракчеева.
     Мы  же,  будучи "личной Охраною Государыни", больше занимались тем, что
стояли на часах,  наблюдая  встречи  августейшей  четы. Павел  вечно  чудил,
поэтому на  обедах  в день встречи,  Государыня  начинала  ему выговаривать.
Павел не понимал,  - что же  именно он  натворил и Мария Федоровна  в слезах
убегала из-за стола. Все беседы их состояли в том, что Государыня плакала, а
Государь так сильно любил Государыню, что готов был стоять часами на коленях
у ее ног, лишь бы она -- не рыдала. Сердце у Ее Величества было отходчиво, и
ссоры приводили  к тому, что она просила у Павла -- так больше не делать,  а
он во всем соглашался. Она говорила:
     - "Ах, Пауль, ах, милый Пауль, пожалуйста перестаньте глупить, ибо вы в
такие минуты очень  похожи на моего отца. Он разорил мой  родной Вюртемберг.
Россия больше Вюртемберга и разорять ее можно дольше, но...
     Мы должны жить по средствам. У России их больше, чем  у Вюртемберга, но
и они -- не безграничны. С этого дня мы живем -- основательно и практично".
     Государыня говорила эти слова,  не  понимая самого важного. Когда Мария
Федоровна волновалась, она, не замечая того, переходила на плавный и певучий
"хохдойч" ее юности.  Речь  ее текла, как ручей,  без запинки  и остановки и
понять  ее мог  только лишь человек, талантливый  к языкам, или тот,  кто  с
детства говорил на  "хохдойче". Павел был -- ни тем, ни -- другим. Он просто
любил свою "Марихен", хотел ее успокоить,  и ему  дела не было до того,  что
она там -- бормочет.
     В  такие  минуты  Государь,  как  большой послушный щенок,  устраивался
поудобнее  головою на животе  Государыни и  был похож на  большого слюнявого
мопса, млевшего от одних звуков речи хозяйки, но -- даже и не пытавшегося ее
понимать. Он даже вздыхал в моменты, когда Мария Федоровна замирала, набирая
в  грудь  больше воздуха,  чтобы  выдать очередную фразу из быстрых, певучих
слов и этим -- совсем уподоблялся дремлющей, домашней собачке.
     Может  быть,  поговори они хоть  раз  по душам,  дело и не  дошло бы до
худшего. Но  у  государыни было одно достоинство, обращавшееся при общении с
Павлом  в чудовищный недостаток. Государыня была  очень начитанна. Она  была
без  ума от  любимого  ею  Гете, часами могла читать наизусть  шекспировские
сонеты  и обожала  француза Расина. От этого,  как у  всякого  образованного
человека, речь ее была  очень красивой  -- изобилующей эпитетами и  эзоповым
языком. В общении с  Павлом всегда  получалось, что Государыня  говорила ему
все  "красивою, народною  речью",  а  тот не  мог  понять  --  ничегошеньки.
Государыня  говорила: "Мы будем жить практично и основательно". В реальности
же звучало: "Quadratisch und praktisch". Перевести это дословно -- ни за что
не получится. Что значит - "квадратно"? Тут надо знать, что в Южной Германии
слово  "квадратный" --  антипод  слова "круглый",  а  "круглыми"  там зовут:
дураков, мужеложцев, либералов, фантазеров, рассеянных и вообще -- людей, не
вызывающих  никакого доверия. (Именно  поэтому я перевожу "Quadratisch", как
"основательный", хотя это и не передает все истинные  нюансы.) Что значит --
"praktisch"? Я перевел сие, как  "практичный", но... В том же Вюртемберге на
мясной  лавке  можно  увидеть: "практичная колбаса". А  на  сдаваемом  доме:
"практичные  комнаты".  Еще  можно встретить "практичные цены",  "практичные
развлечения" (в том числе и в борделе!) и даже... "практичные деньги". Слово
"praktisch" недаром считается одним из наиболее употребляемых и многозначных
слов немецкого языка.
     Теперь  поймите,  что  я  привел  один  --  весьма  понятный  пример  и
вообразите,  что  Мария  Федоровна  непрерывно  сыпала  такими  оборотами  и
сочетаниями, что... Попробуйте перевести на немецкий:  "С  суконным  рылом в
калашный ряд"; "Попал, как кур во щи";  "Утро вечера -- мудренее". Даже если
вы и найдете  точное  соответствие,  благовоспитанный  немец, мягко  говоря,
изумится  --  неужто  существуют  куриные  щи,  и  что  имеется в  виду  под
сочетанием  "суконное рыло"?  Но любой  русский, любящий и чувствующий  свой
язык и правильно вставляющий в свою речь подобные  обороты, вызовет у любого
русского  --  невольное  уважение. Это  -- своего  рода  талант: правильно и
красиво  говорить на  родном  языке. У  Марии Федоровны был  сей талант,  но
Павел, увы, не понимал немецкого языка!
     И  вот однажды  произошло  то, что  должно было когда-нибудь произойти.
Государыня в очередной раз просила "милого  Пауля" хоть чуток  образумиться,
тот согласно поддакивал,  потихоньку  засыпая  на  теплом и  уютном  женином
животе, когда Мария Федоровна зачем-то подняла его голову и увидала в глазах
Императора... Девственную пустоту. На дворе был февраль 1801 года. Я никогда
не забуду отчаянный  крик  Государыни.  Она  сбросила  голову  Императора со
своего  живота, стала как-то брезгливо  отряхиваться  и смотрела при этом на
Государя, как усталая домохозяйка на старого шпица. Затем она вышла, а Павел
побежал за ней следом. Мы еще долго стояли навытяжку, когда Леша Орлов вдруг
изрек:
     - "Он все-таки умудрился разбить ее доброе, но -- практичное сердце", -
Павлу оставалось жить меньше месяца. Но погиб он не из-за ярости Государыни.

     Обесценивание рубля больней всего  ударило армию. Павел, якобы сберегая
казну, не  желал  увеличить  "армейскую  пайку"  и  к  1800  году  месячного
солдатского  жалованья не  хватало на половину буханки черного  хлеба. Среди
служивых поднялись  волнения  и  Павел решил "выпустить пар", послав людей в
Итальянский поход. Что происходило в этом походе -- много раз всеми описано,
для  нас же важней всего  то, что девять десятых армии остались в  горах. Не
из-за  того, что  в них стреляли французы. Из-за холода с голодом.  Впрочем,
Суворов оставался Суворовым и даже в  этих  условиях вывел людей. Павловская
администрация  была  столь  рада сему, что всех участников  перехода осыпали
орденами,  а  Суворова  произвели  в  генералиссимусы.   Наши  были  уже   в
австрийском Тироле, когда... Когда совершенно непостижимым образом Наследник
Константин  угодил в плен. Самое страшное было в том, что Суворов командовал
армией и -- не уберег цесаревича. А все знали -- насколько Павел любит своих
сыновей... Тогда Александр Васильевич умер.
     Когда в столице узнали об этом,  Государь напугался,  что его обвинят в
этой  смерти  и  сделал  вид,  что  Суворов  -- жив.  Карета  с  якобы живым
Александром Васильевичем проехала по России и пару суток стояла перед Зимним
Дворцом.  При  этом   ее  натерли   молотым  чесноком  и  обрызгали  литрами
французских духов, но... трупный запах все равно расходился по площади. Люди
с ужасом смотрели на эту карету и только крестились, говоря меж  собой: "Это
за Курносым прибыла -- Курносая". В конце визита Павел вышел на ступени пред
Зимним,  и обратился  к  безмолвной карете  с речью,  прославлявшей Суворова
и.... Ежели Суворов был жив, как получилось, что  его карета два дня  стояла
перед  Дворцом,  а  Государь  только  сейчас  вышел,   чтобы  приветствовать
полководца?! Авторитет Павла в армии стал попросту отрицательным! В  войсках
говорили: "Все мы -- смертны и даже если Александр Васильевич и погиб, нужно
было похоронить его со  всей  Почестью,  а  не томить тело  без  погребения!
Государь мстит за сына Александру Васильевичу!"
     По понятным причинам Церковь  отказалась хоронить Суворова в освященной
земле,  а  Павел  не решился  брать  грех Суворова  на душу. Карета с  телом
покойного  еще раз проехала  по Империи и гарнизонные командиры тех городов,
где ползла сия колымага, давали временный  отпуск своим  офицерам. Так что к
концу пути  карету  несли  на руках. В родовом  поместье Суворова  процессию
ждала  целая делегация из высших духовных  чинов Русской Церкви, кои на свой
страх и  риск отпели покойного и - освятили могилу  его. Освятили  они ее на
том  основании, что против официальных похорон выступил Павел, принявший сан
Главы Мальтийского Ордена.
     Орден сей католический, а по Указу Петра, Император Всея  Руси -- Глава
Православной Церкви.  Стоило  Павлу  стать во Главе  Мальтийского  Ордена, в
глазах Церкви он стал  Еретик, и какой бы  Грех ни был за Суворовым, большим
Грехом  в глазах Церкви было "идти на  поводу у католиков".  И  это в  столь
религиозной стране, коя  сама себя  зовет  "Святой  Русью"!  Потом говорили:
"Погребальный  Колокол по  Суворову  звонил  Императору Павлу,  а тот --  не
расслышал сего..."
     Дальше  --  больше. Наполеон  приговорил пленного Константина к  казни.
Представьте отчаяние несчастного Павла! Государь имел "ахиллесову пяту" - он
истово любил  жену и  ее сыновей.  И  Антихрист этим воспользовался...  Дата
казни  все время  переносилась и  всякий  раз  Павел  разражался  отчаянными
мольбами в письмах  Наполеону  --  о  пощаде Наследнику. Тот поломал немного
комедию, а  потом...  потребовал  денег и  военного  союза  с  победительной
Францией.
     Военного  Союза... С точки зрения Чести -- требование немыслимое. Никто
средь войны не переходит из одного военного лагеря  -- в объятья противнику.
Слишком много дворянок, да простых баб на Руси уж выло на похоронах по своим
мужикам, чтобы требовать этого. Но Павел разорвал  слишком много договоров и
нарушил  союзов. Бонапарт рассудил,  что  такому  можно  сие предлагать.  Он
писал:  "Вся  вражда  меж  нашими  странами из  злых  козней  вашей  матери,
погубившей вашего батюшку". И Павел, обещавший, что "все отныне будет не как
-- при матери",  перешел  с  Империей на французскую  сторону. Константин "в
искупленье грехов" принужден принять католичество и отпущен на Родину, а вот
с контрибуцией...
     Да Бог бы  с  ней -- с контрибуцией! Как  я уже  доложил, -  наша армия
потеряла  в Альпах девять  из десяти  человек.  И  в то  же самое  время,  -
выжившие  истово верили, что они -- победили Антихриста! Ведь Суворов  вывел
их,  - вывел несмотря ни на что!  И вот,  - союз с теми, кто убил  девять из
десяти  их  товарищей.  Вот  --  выплата  контрибуции. Согласно  традиции, -
контрибуцию платит проигравшая сторона.
     В дни Альпийского похода наши взяли у якобинцев с десяток пушчоночек --
в три  раза  легче, да меньше наших.  Так  вот --  эти пушечки били дальше и
точнее  обычного.  Так простые солдаты тащили через перевалы  их на руках...
Дохли  с голоду, но --  тащили. Тащили и говорили  между  собой: "Надобно их
домой донести, - пусть умные люди на них посмотрят -- авось, отмстят за всех
нас  антихристам!"  А  наши пушки --  бросали.  В  Дерпте трофейные  пушечки
распилили на  железные бублики и растворили в  щелочах, да  кислотах. Так  в
Империи началось то, что теперь называют анализом. Прошел  срок и мы создали
пушки из той же стали, что -- якобинские.  Дядя мой Аракчеев велел уцелевшие
от опытов  пушки  поставить на постамент и выбить на нем:  "Безымянным детям
своим от Благодарного им Отечества". Сегодня я вожу  будущих офицеров к этим
двум крошечкам и говорю:
     - "Господа, -  сие корень  Побед нашей  армии. Я не о пушках, но тех --
кто  ценой  жизни  нес  их  на  себе!" -  и  Ученики  мои обнажают  головы и
преклоняются.
     Богатыри -- не мы. Плохая им досталась доля... Государь Император после
того, что они для всех для нас сделали -- уплатил контрибуцию.
     Армия вслед за  Церковью поднялась  на  дыбы. Опасаясь военного мятежа,
Павел заперся  с  семьею  в  Михайловском замке. Он заперся  в  неприступной
крепости  средь столицы. И тогда пошли разговоры  о том, что  правый в такие
минуты  выходит  к  народу,  а  прячется тот,  кто --  виновен. А в  Писании
сказано:  "На виновного -- Бог!"  По  всем  гарнизонам офицеры  принялись  о
чем-то шептаться, да уговариваться, а деревенские попики запели с  клиросов:
"Царю Ироду,  Обидчику  Нашей  Матери  - анафема!" (Они имели в виду Русскую
Церковь, но паства слышала -- "Екатерине"!)

     Неизвестно, сколько  разговоры оставались бы разговорами,  но Павел сам
все ускорил. Он обязался уплатить  контрибуцию, но казна оказалась пуста,  и
Павел,  как  всегда, "решил  сам  во  всем  разобраться".  "Разбираясь",  он
наткнулся на бумагу  с просьбой Суворова о  предоставлении пособия в размере
трехсот  тысяч рублей,  помеченную датой... через месяц  после его смерти  в
Альпах.   Это   прошение  было   удовлетворено,  а  за   полученные   деньги
расписался... Суворов (sic!).
     Мало  того,  -  армия,  отрезанная  от  дома  горами,  лесами и морями,
исправно получала довольствие.  А  затем  в течение  суток  в ней  погибло -
девяносто  три  процента  состава! Хлеще  того,  - в ней служили  не  только
убиенные, но и -- не родившиеся. Выяснилось,  что  стало традицией создавать
вымышленных офицеров, и, учитывая фантастические скорости производства,  кои
стали нормою в  те времена (из-за массовых  отставок офицеров -- нерусских),
эти  бестелесные создания  проделывали  карьеры  - головокружительные. Павел
взбесился  и  объявил  следствие  по  "армейскому  воровству".  То,  что  на
существовавшие  те дни армейские  жалованья  невозможно было прожить,  опять
ускользнуло от внимания Императора.
     На  Руси армейскую недостачу принято покрывать из господского кошелька.
Когда у того же  Кутузова спрашивали, - запускал ли он в "годы Павла" руку в
"государев карман", он, не моргнув глазом, всегда отвечал:
     -  "Разумеется! У  меня под  началом тысячи  человек.  Всякого я обязан
накормить, напоить, да в тепле -- спать положить. А денег -- шиш. Ну и... Вы
лучше спросили б меня, -  сколько я из  "скраденного"  в карман положил!  Ни
полушки -- вот вам истинный крест! А что воровал -- да, воровал. И за сие, -
отвечу Господу моему".
     В  юриспруденции  сие зовут  --  чистосердечным признанием. Но за  годы
правления Павла состояние  Кутузова  (да и прочих обвиняемых в армии) только
уменьшилось. В то же самое время зафиксированы огромные личные траты того же
Кутузова на  овес, да ржаной хлеб... 26 января  1801 года Государь объявил о
решении начать  следствие, а 15 февраля произошло первое слушание.  И на нем
впервые звучат  имена:  Беннигсен,  фон Пален, Гагарин, Кутузов и  прочие...
Павел  обещал казнь с конфискацией всем,  кого  уличит.  Куда  было деваться
"армейским ворам"?
     12 марта Павла не стало. Среди убийц - начальник штаба армии Беннигсен.
Заведующий  кадрами военного  ведомства фон Пален.  Вышли они на убийство из
дома  уже арестованного князя Гагарина, отвечавшего  за денежные отправления
вне России. Двери замка им открыл сам комендант Михайловского, - Кутузов...
     Следствие показало, что убивали  Государя придворные, да офицеры его же
охраны.  Тот сопротивлялся и громко кричал... Следствие пришло к выводу, что
Павла  не убивали, но -- просто били. Как  жандарм,  я  давно осознал, что у
громких  смертей слишком  много  причин: кому-то  нужно кормить солдат,  а в
казне  --  ни полушки, другому  --  мстить  за  Обиду, за  смерть  Суворова,
третьего -- разорили отказом в деньгах по дурацкому поводу. Посмотрите-ка на
убийц -  "немец",  "татарин", "поляк",  "русский",  "армейский", "духовный",
"чиновный"...  Огромная толпа и каждый норовит ударить, пнуть, или хотя б --
просто плюнуть. В 1826 году в докладе моем о причинах гибели Павла сказано:
     "Нами не обнаружено каких-либо следов  заговора, иль -- преднамеренного
мятежа. Убийцы действовали под влиянием минуты  и большого аффекта. Действия
их случайны,  бессмысленны  и  импульсивны, -  из этого  мы  заключаем,  что
Император погиб  "Природой  Вещей"  и  никто не виновен в  сей гибели, кроме
самого убиенного".
     Верно  сказано, - не дай Бог  узреть  русский бунт --  бессмысленный  и
беспощадный.  И чем мы  - дворяне отличны от наших же мужиков?!  У них -- их
ненавистные господа, у нас -- Наш...

     Как бы ни было, в ночь  убийства при дворе шли события удивительные. Мы
с моими друзьями были вызваны  к Государыне и стояли  у  нее на часах. Когда
прибыл  фельдъегерь,  сказавший,  что  Государь  уже умер, Государыня сперва
растерялась, а потом с облегчением выкрикнула:
     - "Теперь я буду царствовать на манер Екатерины Великой!"
     Ее  сразу же  оборвал дядя мой Беннигсен, коий в большей степени  был в
курсе происходящего. Он грубо схватил Государыню за руку, сухо сказав:
     - "Quatsch! Немедленно прекратите комедию, Ваше Величество!"
     Государыня на  минуту потеряла дар речи от изумления.  Беннигсен обычно
был мрачен и молчалив, - то, что он  "ожил", да еще в такой грубой форме,  -
было для нее даже большим потрясением в ту ночь, чем известие о смерти мужа.
Беннигсен же чуть ли не силком оттащил ее  в сторону, чтобы объяснить весьма
деликатную вещь.
     Шеллингам было выгодно, чтоб престол получил именно Александр, а вместе
с престолом --  титул  "Отцеубийцы", "масона"  и "путаника". Государыня ж  в
таком случае оставалась бы с чистою репутацией, на  нее не прилипла бы кровь
убиенного Павла.  Это  при  том,  что Александр, не умеющий  править, -- все
равно бы обратился за помощью к своей матери. За помощью и -- деньгами.
     Именно это в весьма грубой, вульгарной форме и объяснял Марии Федоровне
Беннигсен.  Вскоре он стал Начальником Генерального штаба армии притом,  что
Государь  знал - какого о нем Беннигсен мнения. Но именно Леонтий Леонтьевич
лучше всех мог в понятной и доходчивой  форме объяснить Государю -- что надо
делать в той, или иной ситуации. Стоило  всем уйти из покоев Марии Федоровны
(извещать Александра о том, что он -- Царь), как Миша Орлов сказал:
     -  "Господа,  сегодня  я  слышал, как  говорят Огромные Деньги. Речь их
грязна,  жестока  и проста,  но  все  ее слушают. Ибо  Деньги говорят --  по
существу!"

     Так на еще не остывшее место Павла взошел его  сын --  Александр. Через
много лет в бумагах погибшего Пушкина я найду:

     "Властитель слабый и лукавый, -
     Плешивый щеголь -- враг труда,
     Нечаянно пригретый Славой,
     Над нами царствовал тогда..."

     Лукавство  нового  Государя  для  нас  --  пятерых  членов  Экспортного
Комитета не заставило себя долго ждать.

Популярность: 1, Last-modified: Thu, 28 Feb 2002 06:01:59 GmT