--------------------------------------------------
© Copyright Лев Гунин
Date: Ноябрь, 1980.
Home page: http://www.total.net/~leog/
Email: [email protected]
2-я редакция - Март, 1984.
Петербург (Ленинград) - Бобруйск
--------------------------------------------------
Володе Голубу
В солнечный осенний день по проспекту шел человек с матерчатой сеткой,
ритмично покачивавшейся у него в руке. В сетке с краю, на самом верху,
лежала книга румынского писателя Ливиу Ребряну. Рядом покоилось издание
открыток с репродукциями живописи, обернутых обложкой с заголовком, а ниже
дребезжал массивный портсигар, открытый и без сигарет. В углу сетки стояла
недопитая бутылка молока, а на самом дне лежал, скрытый от взоров, невидимый
шестизарядный револьвер.
Человек этот нес свою сетку так, как обычно респектабельные люди носят
супермодерный "кейс" с деловыми бумагами, принадлежностями их фешенебельного
мира. Он был высок ростом, шел прямо держа голову и глядя прямо перед собой.
Возраста он был неопределенного, так как зарос густой черной бородой до
самого верха щек. На носу у него сидели очки с темными стеклами, а волосы
были и аккуратно, и как-то небрежно расчесаны.
Он шел в сторону магазинов, туда, где две девицы в белых халатах бойко
продавали горячие пирожки, где у киоска собралась уже толпа людей,
расхватывающих польские и немецкие журналы, и "Литературную газету", а
торговля в окошечке "Спортлото" шла особенно хорошо.
Часы на стене как раз показали полдень. Он бросил на них взгляд и
прошел под ними во вход одного из больших магазинов. Походив по его отделам,
оставаясь дольше всего в хозяйственном, канцелярском и в отделе пластинок,
он через какое-то время снова показался на улице. Пересек площадь, сквер с
сидящими на скамейках стариками, свернул во второстепенную улицу, и,
оглянувшись, двинулся по ней.
Он шел быстро, но не настолько быстро, чтобы это ассоциировалось со
спешкой, иногда смотрел по сторонам, но, в общем, двигался, глядя вперед -
словно обгоняя свою энергичную, пружинистую походку.
Он приблизился к краю дороги и, теперь не раз оглянувшись, пересек
проезжую часть. Прошел двор, вышел на соседнюю улицу. Здесь начинались дома
с тихими дворами и двориками, засаженными тополями, со скамейками и с
качелями, с аккуратными столиками и с железными не закрывающимися воротами.
На веревках кое-где покачивалось выстиранное белье, по дворам проезжали дети
на велосипедиках, в углах можно было увидеть опрокинутые мусорные баки.
Человек с сеткой прошел несколькими дворами и приблизился к обсыпавшемуся
желтому четырехэтажному дому. Здесь он вошел в подъезд, поднялся на
четвертый этаж и открыл ключом давно не крашеную, старую дверь.
На коридоре квартиры, в которую он вошел, не было ничего, если не
считать холодильника и гвоздя, вбитого в стену. Он вошел, снял обувь, снял и
повесил на гвоздь свою куртку-плащ и прошел на кухню. Здесь он водрузил на
стол недопитую бутылку молока, вынул и стал осматривать револьвер. Затем он
направился в комнату, бросил книгу и репродукции поверх одной из гор книг,
разбросанных по полу, и уселся на тахту.
Комната, в которой он находился, на первый взгляд производила
впечатление полного хаоса. Однако, присмотревшись, можно было с удивлением
обнаружить, что все вещи в ней находятся в определенном порядке; более того,
с математической точностью соотносятся друг с другом. Это было не так, как в
комнатах, какие месяцами не убираются и в каких все говорит о постепенном
разрушении того, что было вначале: нет, наоборот, это было задумано сразу,
целиком, в самом начале, и теперь поддерживалось, или - оставалось - таким
же, в своей геометрически правильной простоте.
На полу, как уже говорилось, лежали горы книг. Они были свалены
стопками, и каждая соответствовала определенному роду книг. У стены, сразу у
входа, стоял небольшой письменный стол, на котором не было ни одной книги.
По стенам были развешены странные предметы: скрипка с оторванным порожком,
картинка, выцветшая и старая, прямоугольного длинного формата, старая
фотография, массивный железный ключ и игрушечный стульчик без одной ножки.
Так же, как их хозяин, который был москвич, хоть родился и вырос в Туле, а
теперь жил в Ленинграде, эти предметы вышли каждый из одного мира в этот
другой, где соседствовали с предметами, вышедшими из третьего мира.
Хозяин комнаты тем временем полулежал на тахте и с глубокомысленным
видом о чем-то думал. Но вот он энергично вскочил, стал, и с решимостью
направился в сторону стола, где принялся рыться в бумагах, лежащих тут же,
на полу. Наконец он, видимо, нашел то, что искал, вытащил этот лист из-под
других и осторожно расстелил на столе. Он долго стоял возле стола, не
шевелясь, глядя в одну точку, очевидно, думая. Наконец, он шевельнулся, сел
боком на стол и принялся писать появившейся откуда-то ручкой.
В комнате стояла полная тишина. Где-то у соседей смывной бачок в
туалете выводил свою однотипную мелодию; какие-то звуки просачивались сквозь
окно со двора или с улицы, но в этой комнате даже стол не скрипел под
навалившимся на него телом.
Ручка бородача, тем временем, совершала по листу бумаги свою неумолимую
прогулку. Лист понемногу покрывался буквами; буквы складывались в слова, а
слова образовывали на листе целые строчки и предложения. Почерк у этого
человека был ровный, строчки без единого отклонения: словно высеченные на
камне. Лицо его оставалось все это время спокойным. Иногда он грыз ручку, но
ни разу не переменил положения тела и не разогнулся.
Окончив писать, он отложил ручку, сложил вчетверо лист и уселся вновь
на тахту. Через несколько минут он встал, оделся, оставив револьвер на
столе, и вышел, заперев за собой дверь.
Через час он вернулся в сопровождении невысокого роста лысого человека,
который был к тому времени уже изрядно "вмазан".
"Сереженька, дорогой - говорил ему этот мужчина с таким видом, с каким
обычно наклоняются целоваться, - ты ведь знаешь, что я... Мы ведь с тобой
всегда были друзьями..." "Сереженька" пропустил его вперед себя, погасив на
коридоре свет, повесив на гвоздь свою куртку, и прошел вслед за своим гостем
на кухню. Лысый уже сидел там, наливая себе из бутылки в стакан, а рядом ним
на столе стояла пустая рюмка.
Бородач подошел к столу, одним залпом осушил недопитое молоко, которое
к тому времени уже начало прокисать. По тому, как обращался к нему его гость
(на вид ему было не меньше пятидесяти), можно было догадаться, что хозяин
младше его раза в два и что ему должно быть где-то лет 26 - 27.
"Мы ведь с твоим отцом... - продолжал между тем лысый человек, на что
бородач искривился. - Ты мне почти как сын... " Собеседник его кивнул и
наклонился к нему совсем близко, словно для того, чтобы лучше услышать, что
тот теперь скажет ему. - Мне как бывшему... Я не имею права ... Меня ведь за
это могут... - и он провел ребром ладони по голове, но тебе - я скажу...Я
тебе скажу кое-что такое..." И он приблизился вплотную к бородачу и стал ему
что-то шептать в самое ухо. Тот сидел прямо и кивал, скорее, не головой, а
какими-то неуловимыми телодвижениями. Вдруг лысый испуганно отшатнулся и
скороговоркой начал: "А у тебя..." - "Пока нет, - отрезал бородач, и это
были первые слова, которые он произнес со времени нашего с ним знакомства.
Некоторое время они сидели за столом молча и курили. Затем лысый обнял
молодого за плечи и принялся наливать себе еще водки. "Ты ведь знаешь, что я
для тебя, - и полез целоваться. Бородатый от него отслонился и долил ему
водки; затем налил и себе. Они сидели так некоторое время, затем лысый
принялся подниматься. Он долго пытался облокотиться руками о стол, пока ему
это ни удалось. "Можете остаться у меня". - "Нет... я пойду, - и грузно
отошел от стола, - и вдруг обхватил Сергея за плечи то ли от избытка чувств,
то ли для того, чтобы не упасть. Тот обнял его за плечи одной рукой и так
вывел-проводил к двери по коридору. "До свидания. - "До свидания. Я вас
проводить не смогу сейчас." - "Не надо, - дверь захлопнулась.
Хозяин квартиры медленно прошелся по коридору в комнату, выключив на
коридоре свет, и сел, обхватив голову руками. Он сидел так неопределенное
время, до тех пор, пока ни поднялся и ни пошел куда-то в угол, вперед. Там
он склонился, и откуда-то достал плоский четырехугольный предмет,
оказавшийся неоконченною картиной. На середине комнаты появился мольберт; на
него и была поставлена эта картина небольшого формата.
На улице начинало сереть, и в комнате бородач зажег "дневной" свет и
принялся за работу. Он писал широкими мазками, затем отходил и смотрел на
свою работу с расстояния двух-трех шагов, после чего подходил снова. Он
писал спокойно, но в его уверенных движениях чувствовалось какое-то
ожесточение. Он сжимал в пальцах кисть, делал два-три мазка, затем подолгу
стоял, глядя на картину, и вдруг срывался с места - и энергично, но твердой
рукой проводил еще два-три мазка, а затем снова застывал, но в напряжении,
которое отражалось в его фигуре, в положении рук, в том, как он стоял и
смотрел.
Внезапно раздался стук в дверь. Бородач несколько мгновений стоял и
смотрел, словно не хотел отрываться от своей работы; затем, как бы
очнувшись, сорвался с места и быстрыми шагами, с кистью в руках, направился
к двери. Он рывком открыл настежь дверь; за ней никого не было. Медленно он
вернулся назад. Став перед картиной, он сделал еще два-три мазка,
одновременно с которыми на его лице проступило страдание. Он сделал еще один
мазок и застыл с кистью в руке.
Затем он принялся быстро, энергично писать, отходя назад, возвращаясь к
картине, до тех пор, пока ни раздался новый звонок в дверь. Он сразу же
пошел открывать. Но и на этот раз за дверью никого не было. Тогда он
вернулся в комнату и продолжал писать, не обращая внимания на звонки и стук
в дверь. Через некоторое время он остановился в двух шагах от картины, с
кистью, опущенной вниз. На его лице отражались недоумение и растерянность. С
кисти - в руке, опущенной вниз, - капала краска. Он положил кисть и сел на
тахту. Его глаза под гривой волос, выше бороды, смотрели пристально и
напряженно. Он поднял голову и, как бы колеблясь, не сразу встал и прошел на
кухню. Оттуда слышался звук льющейся воды; затем он появился в зале с
тряпкой в руках. Он вытер краску, накапавшую на пол, вытер кисть и снова сел
на тахту. Он смотрел на картину так, словно она была одушевленным существом;
наедине с ней он как бы доверял ей что-то, какую-то часть своей души. Он
смотрел нее не так, как мастер смотрит на творение своих рук; в его взгляде
были рабочая уверенность и то спокойствие, какое происходит от уверенности в
силах друга, коллеги. Картина была небольшая, почти квадратного
прямоугольного формата, со светлыми вкраплениями посередине и по бокам. Она
была написана темно-красными, бурыми и зелеными тонами, словно освещавшимися
изнутри и светившими вдаль. Он подошел к ней вплотную и остановился рядом.
Это был портрет девушки.
* * *
Утро вылило на стену напротив балкона, на стены, прилегающие к нему,
свой белый букет.. Сергей проснулся, встал и, посмотрев на часы, натянул
штаны и рубашку. Затем он некоторое время поднимал гантели, отжимался от
пола и потом пошел умываться. Вылив на лицо целый фонтан холодной воды, он
вытерся полотенцем и отправился на кухню. За кухонным окном глухо шуршала
листвой старая липа; внизу дети уже шумели, и оттуда доносились детские
голоса.
Сергей стал одной ногой на табурет и принялся стоя пить молоко. Он
закусил хлебом с творогом, вымыл бутылку и чашку и вернулся в зал. Там он,
сосредоточенно думая о чем-то, оделся и затем вышел, заперев за собой дверь.
Спускаясь по лестнице, он констатировал открытый почтовый ящик, из-за
чего снова поднялся за ключом, и, замкнув ящик, отнес ключ домой; и только
тогда продолжил свой путь. Он вышел из подъезда, оглянулся по сторонам,
засунул руки в карманы и двинулся вперед, прямо держа голову и уже больше не
оглядываясь.
Он миновал уже знакомые нам дворики, сквер, два столба, улицу и вышел
на довольно оживленное место, где толпа, итак многочисленная, начала
густеть, где попадались девушки в супернарядах, где парни в джинсовых
костюмах, пожилые люди в плащах, женщины с сумочками или с большими сумками,
мелькали то тут, то там, сменяли друг друга с калейдоскопической быстротой,
а во всем, в каждом движении, во всех фигурах и лицах, сквозило присутствие
одного определенного, особого ритма. О н смешался с толпой, но его фигура,
его высокий рост, заторможенность и точность его движений в чем-то не
соответствовали ритму толпы, образуя с ней какую-то странную, не поддающуюся
определению, дисгармонию, но только не явственно ощутимый диссонанс. Он не
был столпом, о который разбиваются морские волны, но не был и частью этих
волн; скорее, он мог быть клочком пены, бегущим поверх них: видимо, обладал
определенной способностью к мимикрии. Он шел вдоль улицы, миновал несколько
магазинов и направился туда, где, с огромными буквами, большими окнами и
изображением символов, относящихся к связи, высилось здание почты.
Оглянувшись, он вошел туда; в руках у него была уже знакомая нам матерчатая
сетка.
За заграждением, к которому подошел Сергей... (отчества его пока мы не
знаем), похожим одновременно на стойку бара и на бюро, сидел добродушного
вида старик и писал что-то, блестя очками то в одну, то в другую сторону.
Старик поднял голову, увидев краем глаза фигуру, возникшую у бюро. "Для меня
нет писем? Вот мой паспорт, -- Сергей протянул ему свой открытый документ.
-- "Для вас? -- и старик, почти не глядя в "соты" для писем, продолжил: "Для
вас -- нет". Он в этот момент встал, и на лице его расплылась улыбка. Он
развел руками, показывая этим, что "нет", дескать, "нет". Но в его позе, в
его уверенности-превосходстве, в его выражении лица было нечто большее, чем
просто вежливость: в его глазах светилась глумливая насмешка. Сергей
повернулся и вышел.
Он направился в ту же сторону, что и раньше, продолжая движение, словно
в океане толпы оставался единственной постоянной точкой. Но вот он, видимо,
достиг цели своего движения. Он находился у какого-то представительства, -
нечто вроде того, что за границей называют офисом. Зачем-то нагнувшись, он
вошел в него, оказавшись в небольшом холле, вдоль одной из стен которого
сидели на стульях мужчины и женщины. Пройдя по коридору, он открыл одну из
дверей, из-за которой раздался довольно нетерпеливый женский крик:
"Подождите!" Сергей-художник отошел от двери, став у стены и наблюдая за
дверью, готовой в любую минуту открыться. Ему не пришлось долго ждать. Через
несколько минут из двери буквально выползла огромных размеров дама,
накрашенная, как клоун во время выступления, в очках в роговой оправе; глаза
ее из-за стекол очков смотрели подозрительно и лениво. Художник открыл дверь
и вошел в кабинет. Это была довольно просторная комната прямоугольной формы,
в конце которой у окна стоял письменный стол, и за ним сидела молодая
женщина в очках и держала в руках телефонную трубку.
Голос, выкрикнувший ранее "подождите", принадлежал, по всей видимости,
ей. "Что там у вас? -- она подняла глаза и ручка в пальцах с накрашенными
ногтями повисла в воздухе. -- "Я слышал, что вам нужен художник. Вообще-то
направил меня к вам Максимилиан Иванович". В глазах у сидящей за столом
появилась смешинка, но тотчас же погасла. -- "А вы сбреете бороду?" --
"Возьмете меня на работу -- тогда сбрею. " -- "А вы тогда возьмете -- и не
сбреете." -- "А вы тогда возьмете -- и уволите меня. Идет? " -- "Нет, не
идет! " -- "Ну, тогда придумайте что-нибудь другое! " -- "Послушайте,
ху-дож-ник! Вы сюда о работе пришли говорить -- или о бороде? " - "А это
именно то, что я хотел вам сказать: ведь я пришел -- и вам о работе, а вы
мне -- о бороде! " -- "К сожалению, ваша информация неверна: у нас вакантных
рабочих мест нет." -- "Спасибо." -- "Пожалуйста."
Сергей вышел и отправился дальше - снова по той же улице.
Его путь лежал теперь на телеграф.
За стойкой, за какой на стене висели большие часы, а вокруг кишело
много народу, сидела женщина лет сорока восьми и просматривала бумаги.
Очереди перед стойкой заметно не было, но везде толпился народ; все
отталкивали друг друга и пробиться к стойке было, на первый взгляд,
затруднительно. Сергей подошел к толпившимся здесь и...через несколько
секунд стоял уже перед женщиной -- сотрудницей. "У меня разговор по
телеграмме на сегодня. На пять часов. Вот телеграмма". -- Он протянул ей
телеграмму. -- "Так... Это какое-то недоразумение. У меня тут ничего не
записано. " -- Она подняла глаза. -- "Этого не может быть" -- "Вот..." --
"Этого не может быть!" -- "Вы что, не верите мне? Так..." -- "Где ваш
бригадир? Я поговорю с бригадиром." -- "Ах! Вот! Нашла -- извините,
пожалуйста... Вот так, бывает, засмотришься... Работаешь, работаешь,
посто..." -- "Хорошо! -- Он прошел и сел на один из стульев, которые не были
заняты. -- Время для него тянулось медленно. Он сидел, поглядывал туда-сюда,
наклонял и поднимал голову, сплетал пальцы и снова сидел прямо на стуле. Это
было ожидание волевого человека, который может подавить в себе нетерпение, и
только отдельные его жесты выдают внимательному взгляду, что подспудно в его
душе скрывается клокочущая бездна переживаний.
Внезапно какое-то сообщение по динамику вырвало его из этого положения.
Он встал и быстрым шагом направился к одной из кабин, на которую ему указал
голос. Войдя в нее, он жадно припал к трубке: "Да, я слушаю... Мама! Мама!
Как у тебя?.. Да, я заказывал разговор на вчера, но пришлось отложить - по
твоей телеграмме - на сегодня... у меня вчера не времени... Ну, как у тебя
дела? Все нормально... Да, я приходил... Не забудь написать ему... Если
сможешь... Ну, как там?.. Да, хорошо... Дядя вчера меня посетил... Да, если
сможешь... когда я приходил к Саше... работаю понемногу... Не надо.
Как-нибудь протяну... У меня все нормально... Как ты?.. Хорошо... До
свидания... Ладно... Только, слушай, не забудь написать ему... До свиданья."
И он повесил трубку.
После почтамта Сергей шел более быстрым шагом, чем обычно; руки его
были в карманах; одна из них продета в ручку сумки. Вид его был теперь не
такой суровый, а шаги подчеркивали стремление.
Он смешался с толпой и теперь стал неотделимой частью этих стен и улиц,
тротуаров и уже зажженных огней.
Оглянувшись, он пересек площадь, прошел сквер наискосок преодолел
пространство второстепенной улицы и зашагал дворами, направляясь к себе
домой. Войдя в квартиру, он повесил на гвоздь свою куртку-плащ, снял
ботинки. переместил ноги в тапочки, положил в зале сетку и включил в ванной
свет. Побывав на кухне, он вошел в ванную комнату и устроил стирку.
Раздевшись до пояса и обнажив свои атлетически крепкие мышцы, он принялся
стирать, сгибаясь и, почти без каких бы то ни было видимых усилий, работая
руками. Так проходило пять, десять минут. Выстирав какую-нибудь вещь, он
выкручивал ее и аккуратно развешивал на веревке, которая висела над ванной,
а следующую вешал рядом. Так он три раза разгибался, чтобы повесить
выстиранное, а затем нагибался и снова стирал. Внезапно раздался звонок в
дверь. Держа перед собой, в мыльной пене, руки, Сергей пошел открывать.
Победив жест стремления вытереть мыльные ладони о брюки, он подошел к
двери вплотную и открыл. "А, это ты? 3аходи, - на пороге стоял парень в
импортной куртке, с аккуратно причесанными волосами, и держал руки в
карманах куртки. -- "Можно к тебе? -- В тот момент из-за его спины выступила
особа женского пола в вязаной шапочке и в кожаном полупальто, тоже державшая
руки в карманах, что заставило бородатого Сергея, стоящего полуоборотом к
двери, сменить положение и повернуться снова лицом. В этот момент лицо его
вытянулось, приняв выражение, похожее на смешанное удивление. Он пропустил
их вперед, опустив руки, и пена, которая сначала была отчетливо видна на его
руках, уже потускнела. -- "Я стираю, -- довольно мрачно сказал он; от
недавнего выражения его лица не осталось и следа. -- Проходите на кухню". Он
оставил дверь ванной полуоткрытой и оттуда стали доноситься звуки трения
белья о стиральную доску. Через некоторое время эти звуки, доносившиеся из
ванной, прекратились. Сергей появился на пороге, застегивая рубашку.
Что-то в его лице показывало, что он придавал этому моменту какое-то
осевое значение.
Он прошел на кухню и вдруг молча отобрал у тех стаканы и бутылку,
которая стояла столе. "Ну, что ты?! -- гость говорил с выражением такой
преданной доверительности, с такой чистотой интонации и ровностью в голосе,
что ему нельзя было отказать, а лицо его в этот момент разгладилось, и в
глазах засветилась завуалированная пародия на комсомольское чувство собачьей
честности и искренности. - Мы же только чуть-чуть хотели выпить, -- и он
показал двумя пальцами, сколько чуть-чуть. -- Ну..." -- "Дома будешь пить,
-- оборвал своим басом Сергей, и в голосе у него послышались теперь нотки
металла. Он -- и гость были похожи сейчас по отношению друг к другу на
медведя и шимпанзе. -- "Так что, бля, у тебя даже попить уже ничего нельзя?
-- выражение лица гостя все еще сохраняло застывший слепок неподдельной
собачьей искренней честности. -- "Нельзя, -- уже с напором сказал Сергей.
Глаза девушки смотрели полуиспуганно- полувызывающе. -- "Можешь идти домой
-- и пить". -- "Ну, ладно... " -- Двое за столом закурили. -- "А музыку, я
надеюсь, ты нам поставишь? -- гость в это время стряхивал пепел и редко
моргал глазами, щурясь от дыма. Сергей ушел в комнату и вернулся с
потрепанным, видавшим виды приемником, поставил его на стол. Раздались звуки
музыки. -- "А что, он у тебя только финнов берет? Так.. счас посмотрим, --
гость моргал, глядя перед собой, принимая из рук Сергея приемник. Шумы и
свист приемника перемежались теперь с постукиванием пальца по сигарете,
когда стряхивался пепел. Наконец, зазвучала мягкая музыка, с уклоном к
джазу, вернее, к джаз-року. Они посидели так немного; затем гость, словно
между прочим, спросил: "Слушай, а где мы будем спать? -- и встряхнул
головой. -- "На диване я сплю, -- мрачно отозвался Сергей. -- "Ну, ничего,
мы на полу хорошо устроимся, -- поспешно дернув головой, сказал гость тоном,
каким стараются успокоить грудного младенца.
Постояв еще немного, Сергей без слов вышел и, взяв откуда-то с коридора
охапку какого-то тряпья, вернулся в зал и, с видимой неохотой отодвинув
ногой горы книг, бросил все это на пол... Те двое, решив - то ли не
сговариваясь, то ли успев переговорить, - что 6ольше неудобно сидеть, тоже,
предварительно потушив окурки и бросив их в пепельницу, вошли в комнату и
остановились на пороге. Затем гость, пресекая движение Сергея, поспешно
нагнулся и принялся расправлять лежащее на полу. Хозяин стоял в стороне,
наблюдая. Девушка в этот момент посмотрела на Сергея таким взглядом, как
будто хотела заполучить не гостя, а его. Сергей повернулся и вышел: в ванную
комнату, откуда доносился некоторое время плеск воды.
Вскоре он вернулся в комнату, где гость еще поправлял "постель", а
девушка уже расстегивала платье. Сергей сел на тахту и принялся раздеваться.
Когда девушка осталась уже в трусиках и в прозрачном лифчике, он забрался
под одеяло и отвернулся лицом к стене. Некоторое время было тихо; затем
гость пробрался на кухню и вернулся оттуда с приемником. Приемник тихо
заиграл. Девушка с хихиканьем рассмеялась. Сергей лежал без движения, лицом
к стене. Очень скоро послышалась характерная возня; раздались полусдержанные
смешки. Вдруг гость во весь голос сказал с усилием: "Да что ты в самом деле?
Отпусти мою ногу!" -- "Эй, вы! -- Сергей тяжело заворочался на своей
постели. -- Мне завтра рано вставать. Да и соседи тоже имеют право спать".
Послышался шепот девушки. -- "Ну, ладно, мы теперь тихо. Мы больше не будем,
-- сказал громко гость. Сергей заворочался и затих. Через несколько минут
снова раздались смешки. Кто-то прыснул; отдельные слова прорывались "в
голос". -- "Ну... -- Сергей уже стоял рядом с тахтой, угрожающе положив руки
на бедра. Двое на полу резко повернулись к нему и с испугом уставились на
него. Его огромная фигура устрашающе виднелась на фоне окна. "Так вот, -
сказал он - если вы сейчас же не успокоитесь, Синя, я возьму тебя за шкирки
и выброшу за дверь." -- "Ну, так, ну, мы же тихо, - говорил тот таким тоном,
как будто был не вполне уверен, что Сергей не выполнит своей угрозы. -- Ты
просто не даешь нам лежать." -- "Меня совершенно не интересует, к а к вам
надо лежать, -- сказал Сергей, налегая на слова. --Я сказал, чтоб было тихо.
Все." -- И он опять улегся на свое место. Установилась относительная тишина.
Трудно сказать, сколько часов прошло; Сергей, отвернувшись к стене, по всей
видимости, уже спал, а двое на полу к тому времени уже затихли, когда в
ночной тишине отчетливо раздался зудяще-требовательный звонок в дверь.
Сергей заворочался на тахте, наверное, до того он уже действительно спал.
Сев, он просунул ноги в тапочки и накинул на себя халат. "Кто это там еще
может быть? -- сказал он то ли тем двоим - они полусидели, - то ли самому
себе. Он пошел открывать.
Немного повозился с замком, а, когда открыл, на пороге стоял среднего
роста плотный "мужичек", в болоньевой кутке, за ним девушка. -- "Ну, привет,
Киня... -- Сергей выглядел недовольным, но смотрел на Киню с большим теплом,
чем на своего первого посетителя. Сначала Комар завалил, а теперь вот и вы.
Вы что, сговорились?" -- "А, что, и Синявчик тут? -- Киня обнажил свои зубы,
стараясь заглянуть в зал из-за спины Сергея. -- "Привет лабухам, -- Комар
помахал из зала рукой. Сергей запер входную дверь, запахнул плотнее халат и
пошел в комнату - зал, где намеревался снова улечься. -- "Слушай, -- это
говорил Киня, -- а где мы спать-то будем?" Сергей, уже снявший халат, сидел,
успев поднять одеяло и положить его себе на грудь. -- "На полу спите! --
сухо сказал он, и его бас был в этот момент особенно глубоким. Вместе с тем
лицо его словно отделяла стена, и создавалось впечатление, будто он
"специально" прикрылся бородой. - На "диване" вы все равно все не
поместитесь, а на полу коврик большой -- как раз все ляжете, -- мрачно
сказал он. -- А накрыться халат мой возьмете; куртками накроетесь. - Он еще
не залез в постель. -- У меня тут не "Хилтон". Захочешь кушать, так там
булка и молоко, Киня, -- это последнее он сказал, уже забираясь в постель.
Киня и его подруга начали раздеваться. Вскоре заработал приемник.
Довольно долгое время слышались шаги по деревянному полу. Наконец, и это
утихло. По выжидательной тишине было ясно, что все вчетвером уже улеглись на
коврик. Музыка стихла. Голос диктора на не известном языке что-то говорил
таким тоном, каким обычно объявляют программу. "Ну!.. " -- Смешок. -- "Я
тебе говорю, подвинься." -- "По попке отшлепаю!" -- "Фу, Киня, противный,
отдай мою ногу" -- "Ну, не теперь еще..." -- "А это вот так делается, --
послышался Кинин голос. -- Вот... ну, так что ты убегаешь? Я только хочу
показать, - пол заскрипел, и по всему чувствовалось, что Киня стоит на
коленях. - "Не дам... пошла... ...Вон у Кини возьми, -- это был голос
Комара. - "Ай, не ломай мою ногу!" -- "Слушайте, ребята, давайте потише -
это Кинин голос. -- Все-таки, как-никак, люди спят." -- "Давай и тебя по
головке поглажу." -- "Не трожь Людку." -- "Ага, не досталось, а мне --
досталось, клево -- это был опять фальцет Комара, и Сергей заворочался на
своей постели, осознав, что они едят мороженое: и едят его на коврике и на
простыни, которая на нем. "Ай, дай сюда "одеяло!" -- "А тебе, что, и халата
не хватит?" -- "Да кончай! Что ты делаешь? Порвешь! Порвешь!"
- Так, ребята, -- Сергей перевернулся на живот полуприподнялся на локте
-- Побесились -- и хватит. Хватит... ... ... ...Чтобы больше этого не было.
Можете все, что вам угодно, делать, но чтобы было тихо. Кому не нравится,
пусть уходит. Я не задерживаю...
- Ну, все, -- раздался голос Кини, и он звучал смущенно. -- Теперь
будет тихо. Кочумай! Вот я тебе, -- он замахнулся локтем на Комара. --
Больше ни бум-бум! -- и он зацыкал на других.
Стало тихо. Однако, как только Сергей отвернулся к стене, снова
раздался пронзительный выкрик, кто-то снова ущипнул кого-то. Сергей вскочил.
Он сидел теперь на тахте и угрожающе смотрел в темноту.
- Я ведь уже вам сказал, что шутки кончились. Или не ясно? Вот идите в
ванную - или на лестницу лучше всего, и там шумите. Счас я пойду в туалет,
возьму швабру и буду по одному выгонять. Ну, кому еще не ясно? Киня!
- Мы больше не будем. Мы будем тихо... -- Это был голос одной из
девушек.
Сергей без слов повернулся, забрался в постель и отвернулся лицом к
стене.
Через несколько минут слышалось только тихое бормотание приемника,
слабые стоны, шепот и сдерживаемые вскрики. Слышны были еще и другие звуки,
но они не нарушали покоя соседей, и с ними можно было мириться. Когда стоны
становились достаточно громкими, и когда сквозь шепот различимы становились
реплики, казалось, что фигура Сергея под одеялом лежит напряженно, но, может
быть, это только казалось. Во всяком случае его дыхание довольно скоро
сделалось ровным -- и чувствовалось при взгляде на положение его тела, что
он спит.
Проснулся он от довольно громкого полушепота и от света, бьющего в
глаза. Чувствуя тут какой-то подвох, ожидая, что, в лучшем случае, они
насыпят ему в чайник пурген или вытащат из холодильника последний кусок
колбасы, он, еще не проснувшись окончательно, вскочил и побрел на кухню. От
того, что он был в полусонном состоянии и что целеустремленно направился на
кухню, он в коридоре чуть было не столкнулся лоб в лоб с Киней. Киня был
одет в женские колготки, а на груди у него болтался прозрачный лифчик.
Сергей нагнулся - и неожиданно схватил Киню за ноги, так, что тот полетел на
пол, и принялся вытряхивать его из колготок. Затем он сорвал с него
прозрачный лифчик, и, когда Киня остался в чем мать родила, пинками загнал
его обратно в зал. После этого он вернулся на кухню и, склонившись под кран,
стал с горячностью и поспешно хлебать воду. Вытерев губы тыльной стороной
руки, он повернулся и намеревался уже выйти из кухни, - и вдруг увидел,
притаившуюся испуганно за кухонным шкафом, одну из девушек: как и Киня
теперь, в чем мать родила. От неожиданности он застыл -- и несколько секунд
они стояли так друг против друга: Сергей с его объемной грудью и могучими
бицепсами, -- и девушка, застывшая в напряженной позе за шкафом. Сергей
хотел что-то сказать, но затем повернулся и пошел. Он не успел дойти до
двери, как девушка подбежала к нему и сзади обхватила его за шею, грудью
прижавшись к его спине. Сергей как-то быстро передернул плечами, и руки
девушки мгновенно слетели с них. Затем он резко обернулся, и девушка,
отпрянув, вдруг снова бросилась и прижалась к нему. Тогда он снова резко
высвободился, причем, теперь страдание было написано на его лице. Со стороны
это казалось довольно комичным и неестественным: его огромный силуэт был
панически сжат перед хрупкой фигуркой девушки. В темноте ощущалось, что
девушка улыбается. Сергей обернулся и пошел, зацепившись за что-то на
коридоре, а в спину ему раздался, оскорбительный в некотором роде, смех.
Войдя в зал, Сергей опять зацепился за что-то и упал, неуклюже хватаясь
за край тахты и скользя по полу боком и ногой. - Смотри, - чувствовалось,
что Киня толкает Комара в бок рукой, -- Колос упал. - Все, хватит, -- было
явно, что Сергей говорит в последней степени напряжения, - я предупреждаю и
извиняюсь -- заранее, чтобы никто не обижался: ко мне можете больше так не
приходить. Все. Я сказал. Не буду всем повторять... - Кто это его так
расстроил? Сначала на меня ни за что - ни про что накинулся, теперь вот
опять... Это Вера ему, наверное, сказала что-то, а? - Это Людка что-то
сделала. Я ее знаю.
Сергей лежал, повернувшись лицом к стене. Была суббота.
В воскресенье мы видим Сергея на кухне в голубой майке с короткими
рукавами и в джинсах, и с кофейником в руках. Он выглядит свежим и
обновленным. Вокруг стола - шумная и веселая компания молодых людей. Гости
заняты разговором, а хозяин в это время разливает кофе. ''Авангардизм
никогда не был исключительно молодежным течением и не противопоставлял себя
традициям манифестно, он был, скорее, эссенцией многих вещей, -- один из
молодых людей, отчаянно жестикулируя, пытался довести свою мысль до конца.
- А как же быть со всеми этими бесчисленными манифестами суперматистов
(вспомни Кандинского), символистов, футуристов, и прочих ''истов''? --
вмешалась девушка с прямой, как у коня, челкой. -- Когда открываешь
биографию любого "авана" начала века, так и тянет на мысль, что первое, с
чего каждый из них начинал, это с "манифеста". Конечно, их эгоцентричные,
эксцентричные выпячивания собственного "я" не всегда так назывались, но эти
их "яканья" и титулы, какими они награждали самих себя и друг друга (возьми
Хлебникова - "президент земного шара"): разве не манифесты? И при всем при
этом, однако, весело жили, подлецы! --
- Будешь "сам себе рулевой" -- и ты будешь жить весело... Им же еще
тогда не вдолбили при помощи десятков лет чекистских подвалов и лагерей, что
"партия - наш рулевой"!" --
- А вот насчет "эссенции" -- тут что-то есть... Как и Ренессанс,
Авангардизм должен был все предыдущее вобрать в себя: иначе не мог шагать
дальше... --
- А я вот сам не музыкант, и всегда хотел спросить у музыкантов:
представляет ли собой авангардизм в музыке что-то особенное -- или к нему
применимы основные характеристики авангардизма в искусстве вообще? --
перебил парень, сидящий напротив, на углу стола, и методично простукивающий
ложечкойбутылку из-под шампанского. --
- Это вопрос слишком обширный, но у меня как раз насчет этого кое-что
есть, -- длинноволосый парень встал из-за стола и, загадочно посмотрев на
всех, поднял указательный палец кверху. Он оказался рядом с приемником и,
когда раздался щелчек и зазвучала музыка, он сказал: "Карл Орф. Разве это не
пример многому, о чем сейчас говорили?"
- Ты у нас просто маг, -- длинноволосая девушка-блондинка, сидевшая на
коленях у Андрея, самого первого оратора, проговорила это медовым, ласковым
голоском. --
Тот, который "включил" Орфа, сделал скромную мину и ответил на это:
"Ну, надо же знать, чем заполнен эфир".
- Ешьте блинчики, -- Сергей оказался за головой Васи. -- Что вы так
сидите? --
- Мы так от смущения, -- сказала рыжеволосая девушка в джинсах, которая
примостилась на коленях у Васи и сидела, раскачивая ногой. --
- Если всегда будете так кушать, то от вас останется то, что должно
остаться от блинчиков. --
Все заулыбались и аккуратно застучали ножами. Рыжеволосая девушка
улыбнулась Васе, а он посмотрел на нее чистыми голубыми глазами с выражением
совершенно собачьей преданности.
- Знаете, -- проговорил Андрей, держа в области рта микроскопический
кусок блинчика, -- о н и теперь усилили работу; так что, вполне возможно,
что кто-то среди нас - му-му... --
- Ну. -- Вася изобразил на своем лице легкую тень негодования. --
- Если никому не верить, не доверять друг другу, -- ничего хорошего из
этого не выйдет. Мы просто изолируем самих себя, заставим себя разбежаться
по углам. А разве не этого хотят добиться? --
- Такими вещами не шутят, -- Вася отложил вилку в сторону, и его
честнейшие голубые глаза затуманились дымкой беспокойства.
- А вот кто говорит, что один из нас доносчик, тот вот сам и ... фи-фи,
то есть, му-му.
- Это была длинноволосая блондинка.
Внезапно раздается стук в дверь; Сергей идет открывать.
На пороге перед открытой дверью стоит довольно высокий парень в меховой
шапке с козырьком и в болоньевой куртке, - и улыбается во всю ширь своего
продолговатого лица. У него светлые глаза, острый нос и маленькие, аккуратно
подстриженные, усики. Сергей расставил руки в стороны так, что они касаются
обеих стен, с явным намерением не пустить незваного гостя. -
- А что?.. --
- Ко мне нельзя. --
- Да ты, да ты, что, меня не впускать собрался? -- и вдруг
роскальзывает у Сергея под рукой и идет на кухню. Сергей следует за ним. -
А, привет, -- новый гость обращается к Васе. Тот холодно приветствует его. -
А-а-а , чем вы тут занимаетесь, -- новый гость шутливо грозит пальцем
Сергею. - Но я пришел, собственно, на минутку. - По лицу гостя словно бы
пробегает облако. Сергей с ним направляется в коридор, где уже стоят два
незнакомых парня и с вниманием смотрят на кухню. -- - А это ребята, которые
со мной пришли. - Улыбка у гостя получается такой же блистательной, как и
при его появлении. Сергей смотрит на них пристальным, немигающим взглядом. -
Я к тебе насчет цветов. - Так ты, что: все еще надеешься, что я тебе намалюю
цветы для твоей барышни? - А если я тебя очень попрошу? Твои цветы лучше,
чем всех питерских нон-конформистов вместе взятых.
Сергей смотрит на него таким взглядом, который показывает, что
объяснять бесполезно. - Ну, ладно. Я к тебе еще раз зайду. Когда ты будешь в
лучшем настроении".
И три гостя уходят. Сергей: возвращается на кухню, но прежний настрой
там пропал. У всех испортилось настроение и все сидят молча.
"Какая наглость, - говорит одна из девушек. Остальные поддерживают ее.
Но Сергей молчит. Он задумчиво смотрит в окно. А там, во дворе, трое, что
только что заходили, каким-то странным образом объясняются с еще двумя;
потом подходят к белой "Волге", что чуть виднеется из-за угла дома, садятся
в нее, и она уезжает.
- К т о - то, говорит Сергей сам себе таким образом, что все с
недоумение оборачиваются. Разговор затихает...
Двадцать первое октября. Листья с деревьев успели облететь. Во дворах
типичный осенний красный свет почти что похож на летний, и даже забывается,
что нет зеленой листвы. Но еще больше этот осенний свет напоминает солнечный
свет весенней поры, когда такое же небо, такие же облака и такой же, с
красноватым оттенком, утренний свет на асфальте тротуаров, на успевшей уже
оттаять земле. В этот день мы видим Сергея с чемоданчиком, который
называется у нас "дипломатом", идущим довольно быстро, решительно в сторону
центральных улиц и проспекта из своего района. Вот он миновал одну улицу,
другую, завернул за угол, пересек открытое место, - своего рода миниатюрную
площадь. Он шел уже довольно долго и, если бы пользовался общественным
транспортом, успел бы туда, куда спешил, гораздо быстрее. Но он спокойно
отмеривал шагами пространство, как будто его совсем не волновало, когда он
будет у своей цели и успеет ли он туда вообще.
Наконец, он стал приближаться к Литейному проспекту, миновал две
довольно узкие улицы, пересек третью - и вышел на тротуар перед двумя
проездами во двор. В этот самый момент из одного проезда выскочила на
большой скорости белая "Волга", которая чуть не сбила Сергея. Он проводил
машину взглядом и шагнул в тот же проезд, откуда раньше вылетела машина.
Начиная с этого момента след Сергея теряется. Ни с высоты голубиного полета,
ни с высоты человеческого роста мы не заметили бы, куда он исчез. Прошло
некоторое время - и наш герой появляется в совсем другом месте, у небольшого
кафе. Он галантно открыл дверь и попал вовнутрь. Здесь было почти туманно:
от сигаретного дыма; с разных сторон слышались возгласы, и спорившие иногда
доходили до крика.
"Мы не можем этого допустить, - кричал курчавый прыщавый блондин в
очках, в расстегнутой от ворота до груди белой рубашке, стоя с рюмкой перед
столом. - Нам ничего не остается..." - "Нам ничего не остается, как просто
молчать, - возражал ему молодой человек в клетчатом пиджаке, сидя
подчеркнуто корректно напротив за тем же столиком. - "Наши проблемы не идут
ни в какое сравнение с проблемами народа, с проблемами тех, кто работает на
производстве. Мы можем голодать, страдать, ограничивать себя во всем, идти
на разные муки, но мы знаем, что идем на это добровольно. Они же просто не
имеют выхода - им оставлена одна возможность: жить так, как они живут. И
когда о н и страдают, то страдают не по выбору, но страдают еще и потому,
что никакого выбора им просто не оставлено, а оставлено только это, -
говорил остроносый брюнет, одетый так, как будто все, что на нем, снято с
чужого плеча.
- Нет! - этот возглас перекрыл все остальные и принадлежал крупному
человеку с красным лицом и маленькими глазками, который выглядел в этот
момент как разъяренный бульдог. - Нет, мы не допустим этого. - И он ударил
по столу рюмкой. - Замолчи! Идем выйдем. Тише. - - Не закрывайте мне рот! Мы
не допустим. Не-е-е допустим. - И он еще раз во всеуслышанье стукнул по
столу рюмкой. - Идем, идем, - двое его соседей по столику подхватили его под
руки и повели к выходу.
- В чем дело? Что у вас тут такое? - Портье и швейцар-вышибала уже
стоят в полной боевой готовности, жаждущие побыстрей вызвать милицию. - -
Ничего. - - А кто вам сказал, что у нас что-то произошло? - они уже почти
довели красномордого до двери.
- Они только и ждут, чтобы нас разогнать, -- говорили оставшиеся за
столиком. - Надо, чтобы его больше не было. - Я позабочусь об этом, - сказал
Сергей.
- Ну, а что нам скажет мистер Отшельник? - Сергей смущенно заулыбался,
одновременно с явным интересом наблюдая за тем, кто произнес эти слова. -
Как поживают ваши кулинарные полотна, мой друг? Ведь вы все еще остаетесь
прямым последователем Ренуара и Марка Шагала. - - Кому не нравятся мои
работы, может их не смотреть. Или мне, может быть, натянуть в своем дворе
полотно от крыши до крыши и ходить по нему, поливая его из лейки: а вдруг на
нем цветы вырастут ? - - Вам бы родиться в деревне и пасти быков, а не
разговаривать с интеллигентными людьми. И, кроме того, молодой человек, ваше
сравнение моей манеры с холстом-великаном и лейкой, которое я п-рекрасно
уловил, по-моему, не очень удачно. Скорее, наоборот, почти вульгарно, и, я
бы добавил, может раздаваться только из уст садовника, обремененного своей
ношей закомплексованности и смущения.-
За соседним столиком, с шумом отодвинув стулья, поднялись двое и пошли
к выходу. - Но я хочу - несмотря на то, что вам не понравилось мое сравнение
- попросить замолвить за меня словечко в каком-нибудь офисе, чтобы мне -
подлецу, пастуху и садовнику, а, все же, выпускнику Академии на
Васильевском, в конце концов, дали хоть какую-нибудь работу. - - Я попробую,
но предупреждаю, что в отношении вас это очень сложно, Сергей Владимирович.
Вы сами поставили себя в такое положение... - - Не понимаю: почему, несмотря
на то, что никто - ни ... слева, ни с центра, ни, тем более, за чертой, - не
видит во мне талант, я вызвал к себе такое пристальное внимание; почему меня
так заботливо опекают? Я обыкновенный ХУДОЖНИК... - - Видите ли, молодой
человек, хороших художников мало, гениальных художников ... сами знаете. Вы
или гений, или, наоборот, противоположность ему, из тех, что обманчиво
занимают то же место, отвлекая на себя преследователей - и тем самым
облегчают участь гениальных людей, такая категория... Это тоже своего рода
гениальность. - - Да?- Сергей Владимирович улыбался той своей, с ехидцей,
улыбкой, "из-за'' которой он мог и похлопать по плечу, и ударить. - А вы,
вы, все же, плебей! Пришли сюда не потому, что здесь собирается так много
ваших коллег, а чтобы поискать работы. Одно, конечно, не исключает другого,
но вы иначе бы сюда вообще не пришли. - - Спасибо. -
За столиком через один сидела группа молодых людей, к которым и
направился Сергей. Мы не будем прослеживать все время, в течение которого он
пробыл в кафе; начнем дальнейшее повествование от того момента, когда он
покидал кафе. Он вышел, оглянулся по сторонам и, не успел пройти и двух
шагов, как на него из темноты бросились две фигуры. Чемоданчиком Сергей
ухитрился ударить одного из нападавших в низ живота, в то время как другой
каким-то образом отлетел в сторону. В тот же момент Сергей вошел обратно в
кафе. Весь его вид выражал сильный испуг; веко и правый угол глаза
дергались.
- Что случилось, молодой человек? - Это был тот же мужчина, с которым
Сергей ранее вел беседу. - В чем дело? -- К нему подошли двое парней, к ним
присоединились еще несколько. - Там ... на улице ... махаться стали. -
Сергей выглядел растерянным и, несмотря на окруживших его людей, беспомощным
и одиноким. - - Сколько их было? - Двое. - Они что-то к тебе имели? - Нет.
Напали, и все. - У меня машина; поедешь со мной. - Это был тот же мужчина..
- Поедем немедленно. - Мы проводим тебя до машины. - В этот момент в кафе
вошли двое новых посетителей. Это были мужчины, прятавшие взгляды, вид
которых заключал в себе что-то необычное для этого кафе. Сергей
почувствовал, что это именно те двое, какие пытались его избить. У одного из
них была разбита губа.
Черная "Волга", в которой сидел Сергей со спутником, отъехала от
стоянки возле кафе и медленно двинулась вдоль старой улицы, минуя проезды во
дворы, дом с колоннами и красные кирпичные здания. - Если хочешь, можешь
поехать ко мне, - сказал спутник Сергея, глядя внимательно вперед. - Можешь
вообще пожить у меня. Работать будешь в моей мастерской. Оставь на время все
твои знакомства, и, вообще, не показывайся никуда. - - Нет, спасибо. Я поеду
домой. - - Как хочешь. Я бы на твоем месте поступил так. Подожди - я тебя
довезу. "Волга" прибавила скорости и ехала сейчас среди шестиэтажных желтых
домов с потухшими уже окнами. - 3десь, пожалуйста, если можно, поезжайте
через дворы. - Хорошо, пожалуйста. - Вот сюда. - Так. - Теперь направо -- и
по этой дорожке. Теперь остановите здесь. Это мой подъезд. - - Может быть,
тебя проводить? - Нет, спасибо, Ефим Ефимыч. Я вам очень благодарен. Может
быть, и я вам когда-нибудь отплачу. - Да что ты. Не за что. Я ничего
особенного для тебя не сделал. - И он ухмыльнулся в усы. -
В этот момент во дворе появилась и, подъехав, остановилась неподалеку
белая "Волга". - Ну, мне пора. Это за мной, - Сергей показал глазами на
"Волгу". Ефим Ефимыч помрачнел. - До свидания. - Всего хорошего.
Сергей поднялся к себе на четвертый этаж. В коридоре он никого не
встретил. Открыв ключом дверь, он вошел в коридор своей квартиры и
осмотрелся. Ничего подозрительного; все было на своих местах, все вещи были
расположены так, как он их оставил. Он взглянул на щетку. Эта обувная щетка
висела, когда он уходил, у самой стены, а теперь оказалась уже на самом
конце гвоздя.
Он со своей неопределенной улыбкой двинулся в комнату, осмотрелся,
посетил кухню, туалет, вошел в ванную. Здесь он пустил в раковину воду,
открыв чуть-чуть горячий кран, а сам направившись в зал, стал раздеваться.
Вернувшись в ванную комнату, он снял с себя все и встал под душ.
Его мускулистое тело было правильно сложено, и плечи - неожиданно
довольно покаты. На правом боку виднелся розоватый рубец. Врач мог заключить
по рубцу, что он свидетельствует о прооперированной почке. Внизу живота
белел совсем незаметный рубец, указывающий на произведенное в детстве
удаление аппендикса. Несмотря на мускулистость, его тело не казалось
громоздким, вызывающим отвращение "куском мяса", как у многих "качков", то
есть, тех, кто занимается "боди билдинг". В нем даже ощущалось что-то
безоружное.
Покончив с душем, Сергей, уже в плавках, на ходу вытирая спину
полотенцем, проходит в комнату. Там довольно прохладно. Все вещи создают
своим присутствием определенный колорит. Ночь уже давно вошла в свои права.
В окне - прямо, чуть правее, - угадывался силуэт шестиэтажного дома. Над
ним, выше его, горело множество огоньков. Сбоку, слева, тянулся стоящий под
углом еще один шестиэтажный дом. А еще выше, маня бестелесностью и мировым
огромом, висело черно-синее, далекое звездное ночное небо.
Назавтра мы можем видеть Сергея в его же комнате, стоящим возле тахты и
глядящим вперед. Поперек тахты, вытянув ноги и облокотив голову на подушки,
лежит скромного вида, редкой красоты молодое создание. - Так куда же мы
сегодня ... прошвырнемся - вечером? - А ты куда б хотела пойти? - Знаешь, в
"Меридиане" фильм идет, вроде хороший. Давай сходим туда. - На сколько? -
Надо позвонить и узнать. Часов на девять. Кажется, Люда мне говорила, что
ходила на девять... - А не поздно это? Ты помнишь, тогда? Боюсь, что опять
будет то же самое. - Просто нарвались на каких-то идиотов! И потом - кто ж
виноват, что в вас, мужчин, Создатель вложил такие гены, что вы чуть что -
сразу лупите друг друга? - Я готов следовать своим генам с удовольствием - и
сразиться с любым другим самцом за тебя. Но лезть за зря самому в ловушку,
добровольно давая себя избить... - Тебя - избить? А кто это тебя собирается
избить. Из-за чего? - Не знаю. - Мало ли что бывает? Людям, наверное, делать
нечего, вот они кулаками и машут! - Нет, это не случайность. - Ах, вот как!
Но мне-то ты рассказать можешь, что там у тебя еще такое стряслось?! -
Страшного ничего не случилось. Ждали меня двое: возле кафе. Ефим Ефимыч там
был; он подвез. Но те и сюда потом приезжали. Понаблюдать. В белой "Волге".
В той самой, что Саню-стукача в воскресенье "тусовку" нашу подсматривать
привозила. С ним двое входили, не те самые, но как братья-близнецы. - И ты
их впустил?!
- Саня под руку мою скользнул, и на кухню, где вся компания сидела, я
за ним. А потом иду назад в коридор - там уже двое этих "братьев". Стоят,
глазами зыркают. - Так ведь тусовки-посиделки у всех, не только у тебя. Вот
у меня хотя бы. От Василия - так просто не выходят. У него круглые сутки -
Смольный перед взятием. Или - Зимний перед штурмом. А что от тебя они хотят?
Ты хоть имеешь представление? - Дело мое товарищи мне не показывали. Но
думаю, это все оттого, что я слишком много кистью по холсту водил, в ущерб
политическому самосознанию. И - главное -- наверное, в неправильном
направлении... - Что -- ?.. Ну! Я же всерьез спрашиваю, а ты все шуточки...
- А я серьезно. - Да ну!.. -Я совершенно серьезно... - Так, значит, мазня
твоя кому-то всерьез не нравится? Так надо тебя понимать? Да? - Да.
Совершенно верно. Я занимаюсь живописью и рисованием так... как кое-кому не
нравится. Только розги тут не метод. Все равно им не вернуть меня в огород с
кухни, где видно, для чего нужно то, что на огороде растет. Да и мне самому
уже не заставить себя "образумиться". Я ведь не мальчик, которому достаточно
только розги под нос. Однако, боюсь, что, если не образумлюсь, наедет, к
примеру, на меня белая "Волга", - и будут считать, что вот, образумился,
только, мол, слишком поздно... - Да ты на меня тоску навел! Но, допустим,
что то, что ты мне говоришь, не твои фантазии. Рисуй так, как им хочется. -
А я не умею. - А ты научись. - А вдруг не смогу? - Попробуй. ---- - А как ты
думаешь, это трудно? -- - Мне откуда знать? Я же еще только в училище. На
втором курсе. - Это невозможно! Лучше тогда вообще разучиться рисовать. -
Ты, значит, вот так! Не понимаю, чего это люди, если тебе верить, не могут
поделить какие-то там штрихи на куске мертвой тряпки. Подумаешь,
нарисовал-написал так или иначе! Что бы там ни было, все равно это мертвый
холст или кусок бумаги. Стоит ли из-за них живой человеческой жизнью
жертвовать? -
- Почему одному человеку нужно что-то одно, определенное, то, что он
считает своим правом, и он никак не может этого добиться, а другой, даже не
задумывающийся над тем, что и почему ему надо, имеет все, на что только
укажет его мелкая прихоть? Почему? Почему люди не могут между собой
поделить: права, блага, женщин? Даже если одна сторона уступает, другой все
кажется мало, мало; власть, какой наделяются люди, их привилегированность в
удовлетворении желаний им всегда представляется недостаточной. И не мертвый
холст, как ты говоришь, не идеальная субстанция являются ареной битвы, а
борьба за души людей: за правду - или против нее, за человечность - или
против, борьба одних с насаждением смерти, творением которой являются все
системы подавления, а противопоставлением - жизнь, выраженная в искусстве, -
и борьба других за право и дальше насаждать стереотипы фальши и подавлять
искусство из пушек. Вокруг материальных ценностей дерутся, отпихивая друг
друга, далеко не лучшие люди. И "хороший" капиталист, и "хороший" директор
социалистического предприятия готовы пожертвовать жизнью, здоровьем,
счастьем других людей ради намеченной цели. Иначе бы и не подступились к
арене этой борьбы. То есть, за деньги и власть сражаются друг с другом
только богатые люди. Бедные допускаются лишь к борьбе вокруг духовных
ценностей. Этот суррогат оставлен им, чтобы наполнить хоть каким-то смыслом
их существование. Таков закон жизни. Моя жизнь без живописи - ничто, темный
колодец с бездонной глубиной. Я - выражаясь языком твоего папочки - только
скромный солдат. Но и для меня проекты работ, процесс их создания - то же
самое, что для бизнесмена миллиардные выгодные сделки, управление денежной
империей, его дома, дворцы и яхты. Что могут мне дать взамен наслаждения
писать и рисовать то, что я хочу? Потрясающих женщин? Но что такое секс без
любви, без обаяния? Любовь - это продолжение моих художественных идей, моих
представлений, всей этой насыщенной атмосферы художественного творчества.
Забери его - и вместе с ним не станет любви. А без любви мне не нужна даже
самая потрясающая женщина. Может быть, в порядке обмена меня поставили бы
председателем Ленинградского горисполкома? Но мне это неинтересно. Мне это
ни к чему. Что же мне могли бы дать? Отправку на Запад с миллиардом в
кармане? Ну, хорошо, может, обладание деньгами, удовольствия и праздность
заменили бы мне искусство, а вдруг нет? Вдруг после первых месяцев эйфории я
бы очнулся - и понял, что потерял нечто более ценное, чем деньги. Что мне
оставалось бы делать? Сброситься с Эйфелевой башни? Так что даже
теоретически компромисс невозможен. А на практике, в реальной жизни, никто
меня даже и не подумает вознаградить, если отступлюсь. Любая система, а наша
- в квадрате, действует с позиции силы. Государство "считает", что жизнь -
это подарок, который оно может в любой момент отобрать. А тоталитарное
государство рассчитывается исключительно этим "подарком"... Если бы
деформирующее, уродливое начало убило во мне художника, какой бы оставался
для меня смысл в жизни? Мне было бы еще страшнее жить... А теперь им лишь
остается сражаться со мной извне. Без творчества жизни для меня как бы не
существует. А то, что приемлемо было бы для них - не творчество.
- А тебе не приходила в голову мысль, что ты просто этим оправдываешь
свое отшельничество, отказ от общественной жизни, от внешнего мира, ты
просто заперся - и сидишь тут, наслаждаясь пустотой своей этой квартиры,
думая, что пустота это только то, - что тебя окружает.
- А ты не думаешь, что просто фальсифицируешь ситуацию, хотя должна это
чувствовать? Разве я похож на отшельника?
- Иногда на очень веселого отшельника.
- Да?
- А что тут удивительного? Ты нигде не работаешь, сидишь тут в четырех
стенах, и вот как только покидаешь их, тут сразу же тебя хотят убить - чтобы
ты поменьше выходил из дому... Где уж тут не веселиться! Слушай, а почему бы
тебе не устроиться на работу?
- Меня нигде не берут.
- Неправда. Ты просто не хочешь работать, - вот и все.
- Они готовы (и то не вполне уверен) предоставить мне только такую
работу, чтоб я не смог после нее держать кисть в руках, а мольберт стал бы
мне казаться одним из ящиков, вроде тех, что мне пришлось бы выгружать из
вагонов.
- Опять! "Они"!.. Повторяю: ты просто не хочешь работать. А зачем тебе
работать? Тут у тебя все есть. Тебе надо только сидеть тут и водить кистью,
воображать, что ты великий художник. Да что касается меня, то я в твоей
мазне определенно не вижу никакого проку...
- Подожди!..
- ...Да! И больше тебе ничего не надо. Как будто ты...
- Послушай! Давай оставим эту тему. Ну, пожалуйста. Прошу тебя.
- Он садится на край тахты и берет ее за руку. - Не надо. -
- А я не хочу молчать. - Она вырывает руку. - Ты хочешь заставить меня
не говорить? А я хочу говорить. Ты сидишь здесь как настоящий отшельник -
да, да, отшельник. Как отшельник. Или как зэк. Ха-ха-ха! да ты, Сереженька,
настоящий зэк. Вот и борода! Ты знаешь, ты очень похож... -
Сергей встает и стоя смотрит на нее.
- Ты сидишь здесь как настоящий зэк, а это - твоя камера. Да ты что это
на меня так уставился? Как будто нельзя иначе смотреть! Ты заперся здесь,
словно весь мир ополчился на тебя, как будто ты нашел, как алхимическим
способом делать из твоих холстов чистейшее золото. Думаешь, что станешь
великим художником!.. А что ты на меня так уставился?
- Мне интересно.
- Интересно. Интересно! Что тебе интересно?
- Интересно, что ты можешь так говорить. Вместо того, чтобы отправиться
в кино с кем-нибудь другим. Если женщина - еще и с таким жаром - хочет
вернуть тебя к "общественной жизни", - за это ведь можно все отдать.
Забросить кисти, сжечь холсты, устроиться на работу: а?! Но не могу я душой
кривить. Особенно перед тобой. Знаю, что ... на этих условиях не смогу
сделать тебя счастливой. Если, женившись на тебе, стану работать
каким-нибудь ... плотником в ... похоронном бюро, в душе никогда тебе не
прощу. Жизнь у нас не сложится, вот. Не может сложиться - ... на обмане. Ну,
пошли смотреть твой фильм!
- Не пойду я теперь ни в какое кино. И вообще с тобой никуда не пойду!
Тоже мне, оратор выискался! Видала я в... ввв... видала я таких ораторов!
Искусство! Свобода самовыражения! Все это пустые слова! В мире нет больше
ничего, кроме обустроенной жизни, обеспеченности, финансовой независимости и
крепкой семьи. Остальное - просто кривляние. Все твои друзья - а они все
младше тебя на десять лет...
- Положим, не все, и не на десять...
- Не важно! Так вот, все твои друзья скоро перебесятся, позабудут об
этих выкриках: "свобода!", "совесть!", и побегут по ниточке в отдел культуры
ленгорисполкома зав. секторами работать. Ну, чего опять уставился? Что тебе
теперь интересно?
- Мне интересно, что ты и так можешь говорить. Я и не знал, что ты
умеешь так разговаривать. Ты, наверное, много ... чего умеешь...
- А ты, ты что умеешь?! Мамочка твоя позаботилась о том, чтобы тебя
прописали в Ленинграде, снабжает тебя деньгами, дядюшка, какая-то бывшая
большая шишка в КГБ, выхлопотал для тебя эту квартиру и помогает
бездельничать своему племянничку, который только и знает, что водить кистью
по холсту и не хочет работать...
- 3амолчи!
- И еще. Даже если...
- Вон!!!
Девушка встает и, словно не веря своим ушам, словно ожидая, что Сергей
скажет еще что-то, вернет ее, боком и оглядываясь, идет к двери. Там она
одевает туфли и плащ и выходит, осторожно прикрыв за собой дверь.
После того, как захлопнулась дверь, Сергей так и остался надолго стоять
на том же месте, будто приросший к полу: словно не желая двигаться; затем он
идет в ванную, где садится на край ванны и обхватывает голову руками. Он
застывает в этой позе на продолжительное время, затем со стоном
покачивается, не отпуская рук и не распрямляясь. Он сидит так немыслимо
долго, затем неожиданно вскакивает, схватив левой свою правую руку, и
подставляет голову под кран. Слышно журчание воды; он стоит, склонившись под
кран ни не двигаясь. Затем он выпрямляется; в его глазах можно прочесть
жуткую опустошенность. Он смотрит в зеркало на свое отражение, и его зрачки
в зеркальной глади направлены прямо в его собственный взгляд...
Тот же вечер... Мы видим Сергея снова на кухне со своим дядей; перед
ними стоит начатая бутылка вина.
-- Ты - просто избранник. - Язык у дяди заплетается, но он старается
говорить ясней.
- Ты - Избранник. Ты просто избранник, каких Бог выбирает, чтобы они
мучились. Чтобы мучаться. Иногда за других...Я видел твои работы. Ты
думаешь, что я...Я ведь тоже когда-то... Когда-то... Хотя ты полагаешь,
наверное, что мы... Так вот... Кто ты? Ты не гениальный художник,
Сереженька. И ты не будешь, наверное, никогда гениальным... Ты просто
из-бран-ник. - Он тычет согнутым пальцем куда-то в пустоту и некоторое время
молчит. - Тебе дано бремя - и ты должен его нести до конца. Роль таких, как
ты, и состоит в том, чтобы нести это бремя. Пока другие строят дома, пишут г
е н и а л ь н ы е картины, совершают в е л и к и е открытия, сочиняют в ы д
а ю щ и е с я музыкальные произведения. Ты, ты - хотя не мне бы это говорить
- несешь за них ихнее бремя. И это бремя особого рода. Отличное от всех
других. Ты, конечно, большой мастер. Я кое-что понимаю в этом. Я понимаю, ч
е г о ты добился. Но тебе не суждено быть великим. Твой тип - и быть
великим: несовместимо... - Он смотрит вдаль и облокачивается руками на
колени. Они сидят молча. ------
- Ты прости, что я это тебе говорю... Мы, все же, не чужие люди... нет,
нет... Мы... Мы... с тобой. Ну, извини, извини, Сереженька. Ты обидишься на
меня?.. Ну, извини...
- Сергей мягко успокаивает его и наливает ему в стакан вина. -- Ты
прости, если я что-то не так говорю. Ты понимаешь --- немножко сегодня. . .
Ну, в общем... Но я говорю откровенно... Если что-то не так, то - еще раз -
прости... - Они сидят так еще некоторое время. Затем Сергей говорит: "Дядя,
вы не думаете идти домой?"
- Да, я пойду.
- Я бы собрался вас проводить, но я должен сначала тут подойти в одно
место. Я отлучусь ненадолго, а вы можете пока тут лечь поспать. -
- Да, я, вообще-то, прилягу. Что-то я себя нехорошо чувствую -
- Вы идите туда, там ложитесь на диван. - Сергей прячет за своим жестом
некоторое нежелание оставлять дядю в квартире одного. -Я ухожу: скоро
вернусь. Буквально на полчаса. Ждите меня. Дверь не захлопывается, а
запирается, вы должны помнить. Я тут подойду и с р а з у приду."
Когда он пришел, дядя уже был мертв. Мертв. Он лежал с запрокинутой
головой и открытым ртом, как будто храпел. Лицо его было пунцово-красным.
Почти очевидно, что это произошло только что. Сергей застывает, пораженный.
Он смотрит на тело с изменившимся лицом, с полными ужаса глазами. Затем в
нем происходит как бы толчок. Он выскакивает из квартиры, тщательно запирает
дверь и бежит к телефону-автомату.
"Алло! Валера! Приезжай! Срочно! Ты нужен как врач. Как
врач-криминолог... Да, срочно... Потом узнаешь... Ладно! - и он вешает
трубку. Когда Валера, его приятель, входит в квартиру сквозь незапертую
дверь, Сергей сидит на стуле, спрятав лицо в ладонях. Услышав шаги, он
вскакивает: Вот; сюда, видишь?! - "Ты полагаешь?" - "Да. .." - "Хорошо,
сейчас осмотрю". Сергей выходит на кухню, и слышно, как он там шумно пьет
воду. "Сергей! - Валера не идет к Сергею на кухню, но зовет его в комнату. -
Да. Отравлен. Сильная интоксикация. Через пищу. Сомнений никаких. Кто, ты
полагаешь?.." -- "А т ы что полагаешь?" -- "Сообщить властям? - Валера
задает этот вопрос складывая какие-то инструменты в ящичек, принесенный с
собой. -- "Позвоню я. - Сергей выглядит усталым, очень усталым. При его
мощной фигуре это еще больше бросается в глаза. - Я хочу только, чтобы ты
остался и был тут, когда они приедут." -- "Хорошо, о с т а н у с ь." --
"Спасибо, - Сергей выходит.
Через час (?!) приехала милиция и скорая помощь. Они долго говорили с
Валерой - с Валерием Ивановичем, - не обращая почти никакого внимания на
Сергея. Затем, когда тело уже забрали и они собрались уезжать, майор жестом
подозвал Сергея. - "Почему вы нигде не работаете?" - Сергей стоял перед ним,
пристально глядя ему прямо в глаза. - "Мне нигде - не дают места. Я не могу
устроиться по специальности. Не по специальности я пока что не пробовал... Я
полагаю..." - "Меня не интересует, что вы полагаете... Если вы не устроитесь
на работу в течение самого ближайшего времени, мы вынуждены будем привлечь
вас."
...Новая работа. - Работа, выполненная на одном дыхании, "не отрывая"
кисти... На сей раз и покойный дядя признал бы, что эта работа - незаурядна.
В ней весь Ленинград-Петербург. В ней особенности и атмосфера этого
огромного, великого города. В ней негодование, обида и боль, возмущение и
"голубая" тоска. Эта работа стоит посреди комнаты одна, сиротливая, словно
не сознающая, сколько эмоциональных токов, сколько жизненных сил вложено в
нее, сколько она потребовала напряжения, труда, нечеловеческих усилий и
смелости. Этот изящный памятник непокоренности, материализированный сгусток
воли, энергии, и свободолюбия мягкой влюбленности вобрал в себя все. Это
памятник не одному но человеку, тысячам людей, объединенных одной судьбой,
одним стремлением и одним городом. Одним городом... Эта работа словно
отделена уже от автора, существует сама по себе, покрытая как бы дымкой:
пеленой того времени, в которое она создавалась. Он победил.
Кисть лежит на столе. Сергей поднимается и проходит по комнате, сжимая
локоть правой руки пальцами левой. Его внушительного роста огромная фигура
одна среди стен; в нем как будто сосредоточена колоссальная огромность
пространства, сила, невыплеснутая, которая мучает его. Он победил. А, может
быть, эта та сила, та невыразимая мощь пространства, та сила, что сохраняет
его неудовлетворенность и толкает его на создание новых работ - может быть,
это она победила? Он окидывает пристальным взглядом дворик, тополя с
желтизной, серое ленинградское небо... Его серые, со взглядом, как блеск
стального лезвия бритвы, глаза, не отрываясь, смотрят в условный объект.
Город перед его окном, затаившийся, огромный, существует сам по себе, вне
зависимости от чьей-либо воли, хранящий в себе нерасплетенность покоя,
вместившего порок и добродетель, силу зла и святую любовь... Сергей видит
подспудно пейзаж за своим окном, но перед его внутренним взором - комната
отделения милиции, в которой его допрашивали как свидетеля.
- Ну, что у вас нового? Вы обнаружили мотивы? - Будем искать. Будем
искать... - За толстым лицом этого милиционера словно прячется другой
человек. - Будем искать. - И он добродушно протягивает руку но направлению к
двери, показывая тем самым, что аудиенция окончена.
Звонок в дверь, Сергей идет открывать. "Ты?" Да, это тот самый гость,
появление какого было настолько нежелательно тогда, когда у Сергея собралась
группа молодежи, тот самый, что сел тогда с двумя сопровождавшими его в
белую "Волгу". Он одет совершенно по-другому и его даже трудно узнать. -
"Привет, Сергей. Привет тебе от всех наших знакомых, которые недоумевают,
почему вы, сэр, перестали показываться у нас."
- Проходи, - Сергей неожиданно мягко приглашает его. Гость
останавливается и от удивления замирает. Потом он проходит в комнату, где
уже стоит Сергей. -Я вот шел мимо, думаю, давай зайду, может, застану Сергея
дома... - Он стоит молча, а затем продолжает: "Позавчера была выставка
Василия Ивановича. Ты читал в газетах? Большой успех. -
Сергей, как будто спохватившись, заслоняет спиной мольберт и стоящую на
нем работу. Гость его, словно не замечая этого движения, и, в то же время,
косвенно показывая, что увидел, приближается и обходит вокруг. "Постой,
постой! Что это у тебя там? Новая работа? Покажи... Да ты не скромничай, дай
посмотреть... Так... Ну, поздравляю... Ты очень вырос. Очень вырос. Даже для
меня, профана, это... Да, так как ты насчет того, чтобы сходить в наше
прежнее заведение? Ну, Ирка, Наташка... Развеяться. Ты написал новую
работу... Ну? Ты не думай... Это я так; мне приятно, что у меня друг
художник. Я вот - и вдруг с тобой. Да и тебе, наверное, надоело уже сидеть в
четырех стенах... - -Я не пойду. - Почему? К тебе приходит твой старый друг,
московский друг, и приглашает тебя пойти посидеть... - Разве у тебя нет
других друзей. Да, к тому же, ты знаешь, что твой д р у г нелюдим и не ходит
по разным кафетериям, как те аристократики... - - Ну и что? Я прекрасно
знаю, что тебя не выудишь из твоей этой норы. Но это лишь доказывает, что
без каких-то там эгоистических целей... Нет - от чистого сердца... Я вот
знаю, что ты не пойдешь, - и, все-таки, зову. Почему? Ты знаешь, мне надоели
все эти "табакерки" и "мыльницы"... На-до-е-ли. Я решил вспомнить наши
старые добрые времена. Хочу побыть с тобой. Ну, бывает такое? Ведь бывает...
- Хорошо. А если мы с тобой пойдем, и вдруг мне кирпич на голову упадет.
Ведь я не работаю. Мне больничный не выпишут. Ты меня кормить будешь? -
Кормить? Да... да, я тебя буду кормить. Буду кормить, если надо... Да мы
никуда и не пойдем. Сюда такси ровно через двадцать минут подкатит. А там -
Ирка и Наташка. Я знал, что у тебя буду и сказал, чтобы за мной заехали.
Думаю: зайду сюда - поедешь, значит, с тобой. Ну, а нет, - что ж, без тебя
едем. - - Ладно. Допустим. А деньги? Ты же знаешь, у меня ведь и копейки в
кармане нет. Даже на пол рюмки чая... - Все в порядке. Пусть это тебя не
беспокоит. Ничего... найдем. То есть, это, конечно, плохо. Но я все беру на
себя. Раз приглашаю, то... нет проблем. - Хорошо, едем. Но учти и то, что я
тебе сказал. - Нет проблем. - Да что ты заладил, как попугай! На тебя это,
вроде, не похоже. Ты обычно себя не повторяешь... - Что ты имеешь в виду? -
Абсолютно ничего. Значит, ты действительно хочешь просто со мной посидеть?
Да? - Ну, за кого ты меня принимаешь? Ты разве не знаешь меня? -Я тебя п р е
к р а с н о знаю. Скажи, как там, на улице, что - пиджак или пальто -
одевать?
Гость смотрит с таким видом, как будто от его теперешнего ответа
зависит что-то важное, но затем придает своему лицу выражение безразличия. -
Погода отличная. Можешь прямо так ехать. В пиджаке ты неуклюж. Такси назад
уже заказано. Доставим тебя прямо домой. - Но скажи, зачем я тебе так
нужен... Зачем ты предусмотрел все? И, кстати, по радио обещали проливные
дожди в Ленинграде и Ленинградской области... -Я совершенно искренне. Ты не
веришь?.. Это твое дело. Гость отходит к двери и, кажется, что он боится
нападения со стороны Сергея. Но глаза его смотрят приветливо и дружелюбно. -
Ну, одевай, что хочешь. - Он смеется. - Но давай побыстрей. Осталось, - он
смотрит на часы, - несколько минут.
И гость, и хозяин стоят посреди комнаты; они похожи на китайские
фарфоровые фигурки.
Внезапно раздается сигнал клаксона машины. Сергей выглядывает в окно.
"Это такси, - говорит его гость и первый выходит. Они спускаются по лестнице
и выходят во двор. У подъезда стоит белое такси, из которого выглядывают две
миловидные дамы. Сергей и его приятель открывают дверцы такси, и садятся в
машину. Такси отъезжает от дома.
В помещении, куда они входят, довольно людно. Перемигивающиеся взгляды,
столики, улыбки - будто оттиснутые на лицах. Сергей с приятелем и с
девушками проходят дальше. Там больше людей, словно именно в это место все
стремятся, и только временно задерживаются за столиками. Окна бара. Люди.
Столики. Вертящиеся сидения у стойки. Сергей сидит вместе с приятелями
здесь, перед стойкой бара. Девушка с жемчужными серьгами. Другая, с льняными
волосами. Люди. Их много... Зачем? Что они все здесь делают? Дым сигарет.
Ведь тут не разрешено курить? Все равно дым. Сергей сидит рядом с Наташкой.
Этот свежий воздух на улице слишком подействовал на него. Этот серый сумрак,
когда они вышли из машины... Он сидит рядом с Наташкой; Ира - по его правую
сторону. Он не стремится быть обходительным, элегантным, нет - все
получается само собой; он наклоняется к Наташке и что-то говорит ей. Он с
вниманием ожидает момента, когда его приятель будет платить. Он с интересом
отмечает, что денежные бумажки в руках приятеля не подрагивают; тот отдает
их совершенно спокойно, без малейшего колебания, словно это обрывки
оберточной бумаги, а не деньги. При этом лицо Сергея мрачнеет, и он
наклоняется к Наташе, спрашивает у нее что-то. Она кивает. Барменша наливает
Наташе новую порцию.
В полуподвальном помещении становится все более людно. Лица и улыбки
словно за стеклом, так, как будто что-то общее разделяют все: воздух, этот
свет помещения? Приторные усмешки. Возбужденный блеск глаз. Все четверо
сидят некоторое время молча. Затем Сергей поднимается.
- Ну, мне пора, - он обращается ко всем, и его бас звучит в это время с
металлическим оттенком.
- Ну, ты что? Сережа! Ты что, в самом деле нас покинуть собрался? Да
так не делается... Покинуть дам? Мы ведь только что пришли, пришли, можно
сказать, ради тебя - без тебя бы не пошли. А ты... Да ты что? Серьезно?
- Мне надо идти.
- Ну, на тебя это ведь совсем не похоже...
-Я...
- Ты же...
-Я ведь не обещал, к сожалению, что буду сидеть здесь весь вечер. Я
думаю, что девушки меня извинят.
- Не извиним, - Ира, затягиваясь сигаретой, поднимает голову, и ее
пропитый голос звучит ломко и с вызовом.
- Ирочка, ты тоже о ч е н ь не хочешь, чтоб я уходил? Я очень
обрадован. Но - ребята - мне действительно пора. Что поделаешь? Извините.
Пока! Только ты не обижайся, да, Саня. А? Ладно? - Миша! - Сергей окликает
проходящего мимо них парня с волосами до плеч и с пронзительным взглядом. -
Ты ведь домой? Я по твоему лицу вижу, что ты уже собрался отчаливать.
- Ну, ухожу, - Миша кивает, нервно и глотает слюну так, что его
огромный кадык тяжело поворачивается под воротником рубашки.
- Пойдем вместе.
- А! Хорошо. Только я тут же иду.
- Ну, ладно. Жди на выходе.
- Сергей! - Саня выпил уже порядочно, и чувствуется, что ему с трудом
дается каждое слово. - Если ты уйдешь сейчас... Да как ты можешь?! Если ты
сейчас уйдешь, мы с тобой, - он хватает одной рукой другую в характерном
жесте и поднимает руки над головой. - Вот так. Ты понял? И никаких. Я тебя
не знаю... тогда - и не хочу знать. Я столько для тебя сделал!.. -
- До свидания, девочки, - Сергей наклоняется чуть-чуть вперед. - Адью.
Он идет к выходу, где все время толпится народ. Все, кто стоит здесь, -
околачиваются тут без какой-либо определенной цели. Среди них Сергей видит
Мишу.
- Хорошо, что ты еще здесь. Пошли!
- Сергей, - тот как-то тянет слова, и глаза его бегают из стороны в
сторону. - Ты знаешь, я сейчас на пять минут сбегаю - тут мне надо минут на
пять забежать. На пять минут. Потом я точно приду. Ты меня подожди. Я
сейчас.
- Так ты точно домой идешь? А то могу и без тебя. Просто как-то за
компанию - в общем, вроде как бы веселее, что ли. Еще, говорят, ты кисти
продаешь. Как раз бы и обсудили по дороге. Так ты придешь? - Сергей почти
хватает его за воротник.
- Да-да. Я же тебе сказал. Пять минут - туда и обратно. И, если хочешь
со мной, пойдем домой.
Маленький плюгавый человечек в сером пуловере неожиданно подходит к
Сергею.
- Привет, Серега! Кого высматриваешь?
- Тебя, Сеня!
- Меня?
- Ну, да. Ты кому еще, кроме Бурака - Саши Буракова - говорил, что я
краски левые скупать собираюсь?
- Да я же тебе вроде как помочь собирался... - Он высоко поднимает
бровь.
- Медведь тоже собирался...
- Ну, извини...
- И, кстати: ты слово "аксакал" слышал?
- Да, а что?
- Читал я в одной книжке про то, как один царский генерал тоже кому-то
помочь хотел, отношения человеческие установить, показать, что обычаи
местных как бы уважает. Вот поскакал он к этим то ли казахам, то ли
киргизам, машет шашкой и кричит им: "Эй, вы, саксаулы!" А те вот почему-то
сильно испугались...
- Это что, ты к тому, что меня ... вырубать э... вырубить... хочешь?
- Нет, я к тому, что и я тоже испугался.
Сергей отступает от выхода и возвращается на прежнее место. Ира и
Наташа сидят одни; Саня куда-то пропал.
- Это я. - Сергей садится на свое прежнее место, и их общее молчание
нелепо ощущается на фоне всеобщего разговора.
Приятель Сергея возвращается незаметно. "А, так ты вернулся... Ну и
ладно. Ты не будь на меня в обиде. Не будь. Ну, сказал. Сказал! Плюнь на то,
что я сказал. Мы друзья? Давай выпьем - и не беги никуда. Побудь со своим
старым, лучшим другом".
Сергей поднимает бокал - но не пьет и ставит его обратно на стойку.
Девушки пьют. Наташа, с блестящими глазами, с локоном волос, упавшим вперед,
наклоняется к Сергею слишком близко и чуть не опрокидывает бокал; Ира
выглядит более трезвой и курит, глядя пристальным взглядом вбок.
Подходит еще один их общий знакомый, берет у них спички, затем подходит
к сидящим за столиком их приятелям.
- У меня голова разламывается от вашего гама, - незнакомый Сергею
парень в очках с женственным лицом всплескивает руками и что-то - уже тише -
еще говорит сидящим с н парню с девушкой.
Сергей смотрит на часы и мрачнеет. "Так вот, я же тебе говорил, что
видел выставку Василия Ивановича. Я слышал, вы с ним большие... Ира, я ведь
тебе говорил не стряхивать пепел мне на штаны... Кстати, вы знаете, это наше
давнее, старое кафе, теперь переменило часы работы, да-да... Оно теперь
работает с семи до... двадцати трех - ноль-ноль. Так что, мы сегодня поздние
посетители... Да-да, с сегодняшнего дня... А ты хотел уходить..."
Сергей снова смотрит на часы, а затем посматривает в сторону выхода.
Парень, которого Сергей раньше видел около стойки, теперь входит в дверь и
как-то пристально смотрит на приятеля Сергея и - отводит глаза в сторону. Он
проходит дальше вглубь зала и останавливается у стены.
Внезапно свет гаснет. Гул голосов обрывается, словно его обрезали
ножом; затем возгласы и реплики постепенно усиливаются, как после
возобновления верчения пластинки, превращаясь в невообразимый хаос. Все
что-то кричат, и невозможно понять, что кто и кому говорит - и, все-таки,
все продолжают говорить одновременно. Чья-то массивная фигура пробирается в
темноте мимо Сергея в сторону выхода.
Сергей встает, гул голосов снова затихает. На этот раз затихает
ненадолго. "Я повторяю, - кричит писклявый женский голос, - что по
техническим причинам наше кафе прекратило свою работу".
- Нам тут делать больше нечего, - чувствуется, что приятель Сергея
поднимается, улыбаясь в темноте своей кривой усмешкой. Часть людей
пробирается к выходу, остальные сидят и, к чем ни бывало, продолжают
разговаривать и курить. "Да, у тебя как будто было предчувствие, - реплика,
обращенная к Сергею словно повисает в воздухе, не найдя возможного на нее
ответа. "Ну, что, идем на остановку троллейбуса, или как?" На сей раз и
вопрос Сергея не находит продолжения в ответе, это плохо согласуется с
ролью, играемой его приятелем. - "Я к тебе обращаюсь или нет, Саня?!
- А что ты спрашиваешь у меня? Вот спроси у девочек. Может быть, они
хотят разделиться. - И чувствуется в полутьме, что он прижимает к себе Иру.
- У меня, знаешь, нет больше желания спрашивать...
- Прошу всех освободить помещение! - Тот же женский дискант снова
прорезал воздух.
- Кафе-бар прекращает свою работу.
Все вместе с толпой из кафе - Сергей рядом с Наташей - выходят на
воздух. Атмосфера на улице посвежела, и чувствуется дыхание близкого дождя.
Люди расходятся: по двое, по несколько, случайные прохожие обходят толпу. -
"Такси будет через двадцать минут, - говорит приятель Сергея, глядя на часы.
Ира и Наташа зябко поводят плечами. - "Наташа! Ира! Идете со мной? Так
пошли. Я ждать не буду. Пошли - на троллейбус."
- Мы и не подумаем, - отвечает за всех Ира; Наташа, вопросительно
глядящая на нее, молчит. - Зачем нам куда-то идти, если такси будет?
- Так ты говоришь, такси будет? - Сергей пристально смотрит на
товарища. - А если не будет? -
- Не будет? Да чтоб я так жил! - как говорят в Одессе. Ладно - забирай
Наташу. И можешь идти. Никто тебя не держит. Пошли, пошли... Ну и иди!
Пожалуйста. Если тебе сегодня...
- Так вот, я никуда не пойду, Саня.
- Не пойдешь? - Лицо Сани как-то разглаживается, и в глазах его
появляются новые, смешливые искорки, словно у него пробудился вдруг особый
интерес к Сергею. - Не пойдешь? Ну и стой тут. Я не понимаю, какая мне
должна быть разница... - Саня как-то слишком поспешно затихает и стоит
молча.
- Я никуда не пойду и постою здесь и посмотрю, как приедет твое такси.
-
- Ну, а кто тебе сказал, что оно будет секунда в секунду... Теперешние
таксисты... Не то что... но я же знаю, что такси будет... -
- Кстати, если ты хочешь знать, двадцать минут уже прошли. Вот,
посмотри. Или, может, тебе поближе поднести? -
Теперь только все отметили, что идет дождь. Дождь просеивается длинными
нитями; эти нити холодные и пустые. С каждой минутой дождь усиливается. И
его капли начинают ударять по тротуару с глухим стуком; все более
разъяренно.
-Я же сказал, пошли на остановку.
- Ну, сейчас будет такси! Что ты... х...
- Видал я твое такси... знаешь, где?
- Ну, Ира, - Наташа выглядит растерянной и как бы мечущейся. - Может,
пойдем? -
- Ведь Саня же сказал, что будет такси. Чего бежать? Когда сейчас такси
приедет... -
- Саня сказал, что будет такси. Да? Иван Сусанин тоже когда-то что-то
сказал. Да помер.
- Ну, мальчики, не ссорьтесь, - Ира смотрит своим прямым взглядом в
сторону.
-Я не понимаю, так чего ты стоишь? Иди - пожалуйста, ну, я же говорю,
иди. А ты все не идешь. Два раза уже хотел куда-то бежать, и все не идешь.
Я, что, виноват, да? -
- Ты, мразь!.. Хочешь знать, так я без тебя никуда не пойду. Ты меня из
дому выудил - ты и должен доставить. В подъезд заведешь - и баиньки уложишь.
А раньше этого не пойдет, ясно А?
- Да, не зря это Синя мне говорил, что наш Колосс на глиняных ногах. Я
тебя должен и домой спроводить, и спать уложить? Ах, ты... Нет-нет, я
ничего. Ничего. Я только хочу сказать, что...
- Ребята, - Наташа, отсутствия которой никто не отметил, подбегает; с
волос ее капает вода. - Пойдемте туда! - Она тянет всех внутрь кафе. Саня не
говорит ни слова, но наблюдает за этим со странным выражением лица. Затем,
когда все уже оказываются в помещении, он заявляет: "А кто за такси будет
смотреть? . Такси придет, а мы здесь" . -- "Ну вот ты и смотри, - зло
говорит Ира. - У тебя плащ, ты и смотри. Твое такси ведь..." Тот поджимает
губы и нервно постукивает рукой по стеклу двери. Все смотрят на дождь. Саня
переводит взгляд с проезжей части улицы - на Сергея, с Сергея - на улицу.
- И долго мы будем так стоять? - Ира со слипшимися волосами,
раскиданными по плечам, откидывает голову назад и смотрит в ничейное
пространство.
- Очевидно, пока персонал кафе не закроет это заведение и не выставит
нас на дождь...
- Надо попросить, раз уже они нас впустили, сжалились, пусть вызовут и
для нас такси.
- Такси не приедет.
- Не приедет! Опять заладил. Вот накаркал...
- Послушайте, они же сейчас вызовут все себе такси. А вдруг у них там
будет свободное место - вот мы по двое и уедем.
- У меня нет денег.
- Брось ты, у меня есть.
- Шу-у-ме-ело мо-оре, был рассвет и-и бу-у-ря волны по-о-днимала!
- Саня! Перестань Слышишь?! Нас же сейчас выставят отсюда на дождь.
- Бы-ыл рассве-ет, и бу-у-ря...
- Да перестань ты, ну, перестань, слышишь?
- Ну, перестал, и что?
- Надо отсюда выбираться. Пойду поговорить насчет такси. Может быть...
- Ребятки к ним приближается маленькая, худая, шаркающая ногами по полу
старушка, - ну все. Придецц вам выходить. Ни знаю, куда вы пойдете в такую
погод, в такой дожж. Ну, ничьо не зделать, родимыя. Закрываем, закрываем,
выходиттти. - И они оказываются снова на улице.
Дождь льет вовсю. Струи воды полосой проходят по асфальту - и снова
однообразно шуршит и отстукивает вода. Старушка выходит за ними из двери,
открывает свой дырявый старый зонт. Дождь скрывает ее за пеленой струй; она
словно растворяется в мокром воздухе.
Струи дождя образовывают белые буруны на черном асфальте. На нем,
казалось бы, нет уже ни песчинки. Сергей снимает пиджак и накидывает его
Наташе на плечи. Саня стоит в своем плаще как бы растерянный, не подумав
даже предложить полу плаща Ире. Наконец, он как бы опомнился, и они вдвоем
укрываются его плащом. Подъезжает такси. Четверо работниц кафе садятся в
него - и такси, рявкнув мотором, скрывается за пеленой дождя, окатив четырех
прижавшихся к стене брызгами холодной и прозрачной воды.
Куда им идти? Единственное, самое разумное - в ближайший подъезд, в
ближайший двор; там отсидеться, пока дождь не окончится - пусть даже до
самого утра.
Подъезжает такси. "Вы такси вызывали?" - "Ну, я же говорил! Вот.
Садись, - Саня открывает дверцу перед Ирой и, как ни чем не бывало,
закуривает и весело смотрит на них. - Я ведь говорил, что такси придет... А
вы..." Они выезжают из-за коричнево-белого дома и поворачивают направо.
Такси проезжает улицу с красными кирпичными домами и сворачивает в
противоположную от дома Сергея сторону. "Мы сначала девочек развезем, а
потом уже сами, - объясняет Саня Сергею. - "Девочек развезем? Что-то это на
тебя не похоже... Я тебя не узнаю, Саня. Ты никогда таким не был." -
"Сергей? Я т е б я не узнаю, - говорит Наташа. - "Девочек развезем? Это меня
не устраивает." - "Сергей? - Наташа из-под полуопущенных век смотрит томно и
полным глубинной темноты взором. - "Ты меня высадишь здесь." - "Здесь?
Пожалуйста... Остановите, пожалуйста, здесь." Сергей выходит из машины.
Такси уезжает дальше.
Ванна. Душ. Сергей вытирается полотенцем. Спать, спать... Потом, утром,
проанализировать все, что было, все, что случилось. Все, что д о л ж н о
было случиться именно так... Почему именно так? 3вонок в дверь. Сергей, еще
вытираясь полотенцем, голый, как был, подходит к двери и ждет. "Кто звонит?"
Тишина, нарушаемая его собственным дыханьем. "Кто там?!" Сергей ждет,
чувствуя холодок коридора. Никто не отозвался. Он идет в ванную, залезает в
нижнее белье и затем ложится спать. Потолок, испещренный белыми бликами.
Блик наверху стопки книг. Ваза. Игрушечный стульчик с отломанной ножкой.
Сергей смотрит пристально в эту полутемную отхлань, являющуюся потолком и,
одновременно, границей его напряженного внутреннего взора... Спать... Он
ложится, накрываясь одеялом, и его грудь, как гора, выступает под белеющим в
полутьме пятном пододеяльника. Дыхание его становится размеренным, он
засыпает.
Просыпается он от сильной и резкой боли. Болит все его тело. Он
чувствует слабость и под кожей какой-то огонь. Он открывает глаза. Все тот
же потолок, испещренный трещинками, но уже не тот, что вчера. Сергей
чувствует нахохлившуюся враждебность, источаемую всеми этими стенами. Теперь
это не привычное убежище, но безличная кирпичная клетка, затерянная в
кишащем людьми, наполненном шевелящимися страстями, городе. Солнечный свет,
проникающий полосой из окна, режет глаза, вызывая в них незнакомую боль и
покалывание. Сергей хотел бы снова заснуть, уйти из этой комнаты, не видеть
ее, забыть обо всем. Он чувствует тупую и давящую, словно пресс на его теле,
боль, и вдруг понимает, что болят почки. Мысли уже разбегаются, как всегда
при высокой температуре, а глаза блуждают по стенам, не в силах остановить
бег взгляда. Во рту него пересохло. Он мучительно хочет проглотить слюну,
которой в его горле нет, но не может даже немного напрячь гортань, которая
наполнена резкой, режущей болью. Он уже знает, что это болезнь, но какая
болезнь? Что с ним? Он внезапно вспоминает, что стоял не менее часа под
дождем. Причина? Или мнимая причина, кем-то коварно подсунутая для замещения
настоящей? Новый взрыв резкой боли потрясает им, и Сергей понимает,
насколько серьезно он заболел.
Он встает, намереваясь приготовить себе завтрак, и только тут замечает,
что голова его кружится, а ноги не хотят слушаться и стали как ватные. Огонь
во рту снова показывает ему, насколько это серьезно, а предметы плывут
куда-то, подергиваясь на мгновение голубой дымкой. Он закрывает глаза.
Верчение прекратилось, но каждый удар крови в висках вызывает в глазах,
прикрытых веками, как бы красную вспышку, от которой рождаются расходящиеся
"молнии" стрел. И он отмечает, что с трудом дышит, ему хочется снова улечься
в постель. Он смотрит на часы. Что делать дальше? Все тело болит; комната
кружится перед глазами, как заведенная, обои на стенах чуть подрагивают, и
Сергей чувствует немую угрозу, затаившуюся за ними. Именно теперь
заболеть... Он открывает шкаф на кухне, заглядывает в него и достает
таблетки. С помутневшим взглядом, с дрожащими руками, Сергей выдавливает
четыре из них и наливает себе воды. Поднося первую таблетку ко рту, он вдруг
отводит руку и застывает с этой таблеткой в пальцах. Аптека? Он не дойдет до
аптеки; и, ведь может быть, "даже там?" Он чувствует вои железные бицепсы,
их твердую застылость кожей. Сейчас в них растворена оль. Ему начинает
казаться, что, если бы он не обладал такими мышцами, эта боль была бы
уменьшена наполовину... С каждой минутой эта боль растет. Она оказывается
коварней, чем казалось, она дергает его тело, как щипцами. По сравнению с
этой болью боль, охватившая его в постели в те первые моменты, когда он
проснулся, кажется совсем незначительной. Кровь стучит в висках уже
молотами, каждая клеточка его тела становится враждебной. И еще враждебней
теперь то, что лежит за окном, за дверью, там, снаружи, за пределами его
горящих зрачков, его насупившейся квартиры. Сергей садится на табурет,
сдавливая лоб руками. Он понимает то, что каждая секунда из уходящих теперь
является для него неоценимо важной. "Что делать, что делать?" Мысль, очень
редко посещающая его, бьется теперь у него на виске тоненькой жилкой. "Что
делать?" Такой сильный, с такой мощной фигурой, человек, как он, который
всегда боролся, не задумываясь в общем смысле о том, что ему делать...
Сейчас - ... Сергей встает с табуретки, что дается ему с большим трудом, и с
трудом подходит к двери. Он прислоняется лбом к дверному косяку и стоит так,
чувствуя биение собственного сердца и ощущая холод дерева на своей пылающей
коже лба. Подумав и оценив свое положение лихорадочным движением своего
воспаленного мозга, он принимает решение и выходит за дверь. Он спускался по
лестнице с усилием, не желая, чтобы его кто-нибудь тут увидел, ощущая на
губах солоноватый вкус и отмечая, как красные пятна пляшут перед глазами. Он
спускался с огромным трудом, делая с усилием каждый шаг и хватаясь рукой за
перила. На лбу у него выступили капельки пота; он спустился вниз и
направился за угол.
Стараясь не смотреть на прохожих и захваченный только одной мыслью:
чтобы никто не успел остановить его, он доходит до телефона-автомата. Войдя
в телефонную будку, он прислоняется плечом к стенке и берет трубку. Он
понимал, что в поликлинику или в больницу ему сейчас не добраться;
единственный с для него сейчас шанс заключается в том, чтобы вызвать домой
"Скорую помощь". Он набирает номер, слыша свое хриплое дыхание. Занято.
Короткие гудки в трубке смешиваются с пульсированием бьющейся жилки виска.
Еще раз тот же номер. После того, как он набирает "ноль", номер
"сбрасывает". Он набирает еще и еще. Занято... - длинные гудки, затем
сброс... - сброс... - длинные гудки... - никаких гудков... - занято... Ему
никогда не дозвониться! Кто-то стоит за этими гудками, кто-то зловещий, и
хриплым голосом смеется ему в ухо... "Да! "Скорая помощь" слушает." -
"Пожалуйста, вызов по адресу..." - "Что случилось?" - "Простуда, очень
сильная. Высокая температура. Почки. Очень сильная боль в почках... Почему?
Почему не приезжаете?! " - "Мы к тем, у кого простуда, не выезжаем... Идите
в поликлинику... Все..." - "Подождите! Постойте! Очень высокая температура.
Сорок градусов... до поликлиники не дойдет... Умирает... человек умирает...
Примите, пожалуйста, вызов!.. Кто вызывает? Сосед." - "Говорите адрес." -
Голос в трубке стал каким-то еле слышным... Ватным, приглушенным невидимой
подушкой. Ухо его слышит голос в трубке как будто издалека, а между ними
журчит вода... Он называет адрес, думая о том, что хорошо бы теперь лежать,
и ему вдруг становится легче. Он вдруг чувствует себя так, как будто он не
стоит, а лежит в постели. Ему не хочется никуда идти, он закрыл бы сейчас
глаза и остался бы стоять в телефонной будке; но он знает, что необходимо
идти, он должен идти, идти назад. Он это знает.
Возвращаясь, Сергей чувствует, что может не дойти. Все плывет у него
перед глазами, а некоторое облегчение, которое он почувствовал, кажется ему
на фоне других симптомов зловещим. Поднимаясь по лестнице, он держится за
перила обеими руками, он повторяет про себя какое-то глупое слово, повторяет
десятки, десятки раз: словно от этого что-то зависит и это в чем-то может
помочь.
В доме Сергей понимает, что все безнадежно. Никакой "Скорой помощи" не
будет. Проходит час, полтора; он знает, что еще несколько десятков минут - и
он не сможет больше выйти, даже встать. Боли в почках становятся
невыносимыми. Все его огромное тело представляет собой болевой сгусток; он
не может больше терпеть; эта боль, она убивает его. Невероятным усилием воли
он заставляет себя встать, сесть на постели, и чувствует, как сердце его
начинает работать неровно, появляются сердечные боли. Никакой "Скорой
помощи" не будет. Он умрет - и все. Только этого можно ожидать.
На балконе квартиры рядом или наверху начинает звучать бодрая, веселая
музыка. Это песня в стиле "кантри", которую поет полный жизненной энергии
бас, один из звезд американского "кантри" пятидесятых или шестидесятых
годов. Он поет мощным, наполненным энергией голосом, с твердым, "медленным"
американским акцентом, до пределов заполненным его мужской силой и
уверенностью. Он поет о далеких просторах Калифорнии, о том, как хорошо
жить, о как хорошо ему катить с бутылкой вина, вместе со своим друзьями в
желтом автомобиле и прижимать к себе свою подругу свободной рукой - и это
все он вспоминает, сидя на террасе кафе со своей женой.
Сергей встает и, под звуки этой музыки, почти заглушающей напряженное
биение его сердца, подходит к выходу из квартиры. Он открывает дверь - и
стоит на пороге, оглушенный новым порывом невыносимой боли и внезапно
охватившей его слабости. Он стоит так некоторое время, прислонившись боком,
а затем подходит к соседней двери напротив и звонит. Ему открывает опрятного
вида старушка в очках с ясным и пристальным взглядом.
- Я ваш сосед напротив, - говорит Сергей странным, прерывающимся
голосом. - Я очень болен, - (по его лбу стекают капельки пота), - не могли
бы ли вы... мне ...чем-нибудь помочь?
- Ах, что это вы... - Подозрительно-пронзительная окраска взгляда
старушки не уменьшается, но ее взгляд "теплеет". - Я вижу по вам, что у вас
высокая температура. Идите сейчас же ложитесь! Сейчас же ложитесь! Я только
запру дверь...
Сергей стоит на пороге все то время, в течение к старушка возится со
своей дверью.
- Но почему вы не ложитесь? Идите скорей в постель! Идемте. Да вы ведь
совсем больной... Вам надо "Скорую помощь"
- Подождите... - Сергей трет лоб, словно вспоминая что-то и силясь
высказать; но видно, что не может больше стоять. Сейчас лягу и скажу вам...
- Он ложится и укрывается пледом. - Позвоните по телефону 2-188-897 и
позовите Синю. Скажите... Колосс... умирает... Потом... если вам не трудно,
вызовите "Скорую помощь"... Я благодарен вам заранее...
- Синя... Колосс... Что это у вас там такое? Шайка, что ли? Не буду я
никакого Синю звать...
- Подождите... Посмотрите на меня. Разве не похож я на Колосса?..
Старушка вдруг улыбается, но, видя состояние Сергея, прячет улыбку и
кивает: "Теперь понятно. И такой громадный человек, как вы, должен так
тяжело болеть?.. - И она выходит.
Через двадцать минут приезжают Синя, Киня и Болван, - трое в одинаковых
костюмах с отливом и в одинаковых туфлях.
- Привет Коллосс! Что с тобой приключилось? - Киня вход ит первым и
направляется к тахте, на которой лежит Сергей. - Мы прямо на концерт - и
вдруг... Да ты и впрямь заболел... -
Сергей лежит и ничего не говорит. Его наполненные болью глаза смотрят
умоляюще и бессильно. Тень, которая здесь, в комнате с окнами с восточной
стороны, уже начала пролегать от стены до стены, сделала его лицо каким-то
мертвенным и нереальным. "Ребята! Да тут надо "Скорую помощь" , - произносит
Синя, глядя на Сергея из-за спины Кини, а тот толкает его в бок и заставляет
замолчать. Болван отзывает из обоих в сторону и они о чем-то шепотом
советуются, озабоченно и пристрастно. Киня проходит на кухню и спрашивает
старушку, не вызывала ли она "Скорую помощь".
Тем временем дверь открывается - и в квартиру входят Валера. У него с
собой чемоданчик, который он, войдя в зал, ставит на пол. Он подходит к
тахте и наклоняется над Сергеем, чтобы тот видел его. "Сергей, ты меня
слышишь? Как ты себя чувствуешь? - Валера как бы невзначай кладет ему руку
на лоб и покачивает головой, а затем берет руку Сергея и, очевидно, щупает
пульс. - Да ты, как видно, заболел не на шутку". - "Я не знаю, - голос
Колосса еле слышен и сдавлен. - У меня...почки... невы-носимая боль". - Лицо
Валеры мрачнеет и становится почти серым. "Так... послушаем сердце... - Киня
и Болван поддерживают Сергея за плечища, пока Валера прослушивает его сердце
и легкие. "Какие боли? Резкие? Дергающие? Где болит?" 3акончив осмотр,
Валера достает шприц, разбивает какую-то ампулу и набирает полный шприц
лекарства. "Так, сейчас сделаем укольчик, - Валера делает Сергею инъекцию, и
тот застывает, откидываясь на подушку. - Подожди... Сейчас еще один...
обезболивающее... - И он снова наполняет шприц. Когда Сергей вытягивается,
укрытый пледом и уложенный на подушку, Валера спрашивает, вызывали ли
"Скорую".
- Я вызывала в половине третьего, - старушка силится чем-то помочь,
инстинктивно проводя руками по подолу платья, словно вытирая ладони о
несуществующий передник, хотя видно, что она ничего уже не понимает.
- Так, - произносит Валера, не обращая никакого внимания на нее, словно
ее не существует, углубленный в какие-то мысли. - Значит, прошло уже два с
половиной часа с момента вызова. Похоже, что и не думают ехать...
- Я тоже вызвал. Сразу, как только нам позвонили, - Синя поворачивает
свою голову к остальным. - Правда, Киня?
- Да, мы вызывали. - Киня как бы смущен, он не знает, куда девать свое
тело, свои руки и свой взгляд, уставленный больше в пол, что контрастирует с
его крепко сбитым и выпуклым торсом.
- Чуваки, похоже, что Сергей и сам вызывал - говорит Синя, моргая и
щуря глаза.
- Да он, вроде, то ли говорил, то ли по его тону и поведению понятно
было...
- Итак ... приедут ли вообще? - Валера говорит это медленно и
задумчиво, и по мере того, как говорит это, становится еще более
озабоченным.
- Я пойду позвоню, - Синя бросается к двери, взяв у своего друга Кини
две копейки.
- Там, кажется, есть телефон-автомат... -
- Мы давайте спустимся на второй этаж, к соседке, Марии, у нее телефон,
- говорит старушка, силящаяся хоть чем-то помочь и хоть что-то понять. -
- Ну, так я пошел, - Синя выходит словно не услышав того, что говорит
старушка.
- Витя! - Валера подзывает к себе Болвана и нагибается ближе к нему.
- Надо вызвать его мать.
- Его мать?! Это так серьезно? -
- Да. - Валера отстраняется от Болвана и косится на старушку, которая
перебегает взглядом с одного лица на другое, то и дело поглядывая в сторону
двери.
- Пожалуйста, будьте добры, вскипятите, если вас это не затруднит, воду
и принесите сюда грелку, она нам может понадобиться.
- Да что это такое! - Старушка не выдерживает и срывается. - Как это
"не приедут"? ! Что это такое? Как это они могут не приехать, если человек
... в таком состоянии? Что это делается? Как это так?! - Она размахиваем
руками, и ее нос, покрасневший от напряжения, сильно морщится. - Да хоть бы
он и убил человека. Как вы стоите тут все - а еще, вроде бы, интеллигентные
люди! Надо бежать, звонить, требовать, взять и отвезти его в больницу на
такси, - она кивает на Сергея. - Человеку совсем ... плохо. Так ведь... -
- Успокойтесь, - Валера мягко берет ее за плечи выводит в коридор. - Мы
ведь все это понимаем не хуже, чем вы... Очень вас прошу: вскипятите пока
воду.
Сейчас очень нужна кипяченая вода. Пожалуйста, скипятите воду.
Старушка выходит, странно и пристально глядя на него и прикрывая
ладонью рот.
Валера остается на коридоре один, вытирая пальцами вспотевший лоб и,
облокотившись, прислонившись к стене, как будто его вдруг одолела
неимоверная усталость, как хирурга после особенно тяжелой операции.
- Ребята, - говорит чуть слышно Болван. - У нас через двадцать минут
концерт. Что будем делать? Все смотрят на него так, что он, осекшись,
замолкает.
- Сходи, позвони шефу, - говорит Киня. - Слышишь?
- Да; хорошо, а что я ему скажу?
- Это нас не касается. Скажешь ты. Если позвонишь ты, а не мы, шеф тебе
поверит.
- Да, но что мы скажем людям? Ведь от этого концерта...
- Людям? - Киня отводят его в сторону и поворачивает к стене. - Никто
из них не умрет. А тут... Ты понял, что я сказал?..
- Хорошо, Киня.
- Вот так.
- Ну что, Валера?
- Я не знаю. Его надо срочно госпитализировать. Я не могу ничего
сделать.
- Синя, иди позвони...
- Чего я должен ходить?
- Сходи, позвони, а если через полчаса не приедут, повезем на такси
сами. Если начнется история с географией по телефону, поедем сразу.
- Хорошо. Но я не понимаю, чего мы ждем. Могли сразу на такси...
- Валера лучше нас знает, что делать. -
- Хорошо. - Он выходит. В комнате остаются трое: Валера, Киня и еще
Сергей. Полумрак уже скрывает углы; тени располагаются веером от окна;
сваленные в стопки книги на полу и другие предметы придают всей обстановке
полузагадочный и напряженный вид, как будто из этой комнаты кто-то
выбирается или здесь происходит что-то такое, во что трудно поверить в м и р
н о е время.. Сумрак густеет, загустевает, и у всех троих на лицах, на
пальцах, на плечах ощущается это вязкое вещество - сумрак.
- Я понял! Я все понял! Все, все, все! Я все понял! - это кричит
Сергей. Его крик, скорее, похож на сдавленный полушепот, но в этой тишине, в
этой комнате он становится похожим на выстрел. И этот выстрел раздается у
тех двоих за спиной. -
- Сергей! - Валера вдруг подбегает к ложу своего приятеля, наклоняясь к
его уху и становясь на колено. -Я не знаю, что сказать! Я ничего не знаю! Я
боюсь. И не могу принять решения. Если они приедут, я ничего не знаю. Я не
знаю, слышишь, Сергей? Слышишь?
- Я все понимаю, - говорит Сергей, и новый приступ боли скручивает его,
и он корчится на постели.
- Я ничего не знаю!
- Я все понимаю... - Это какой-то скрип, а не голос, но он не утратил
своего акцента решительности.
- Если они приедут... -
- Я не поеду...Я буду терпеть... Пока я...еще могу... Буду терпеть...
Уходите... Вы не можете оставаться тут вечно... У-хо-ди..те. Уходите...Я не
могу... Если вам нужно, - уходите...
- Ну, что ты! - Валера говорит это уже стоя, он уже овладел собой. -
Ну, аа...
Звонок в дверь. В наступившей тишине отчетливо слышен зудящий звук
дверного звонка. С коридора доносятся голоса.
Валера идет открывать..."Скорая помощь". Входит молодая женщина-врач:
"Что случилось?.."
- Что случилось? Что случилось у вас? -
Она останавливается посреди комнаты, не решаясь (либо не спеша)
присесть на постель больного; она стоит так, держа руки в карманах своего
докторского халата и пристально глядя перед собой. Она говорит совершенно
обыденным голосом; в нем что-то даже более обыденное, чем в обыкновенном
голосе человека...
Валера понимает: это голос врача - но и его на этот раз что-то больно
встряхивает и словно холодным лезвием проводит под подбородком.
Сергей видит ее; но он видит ее как бы сквозь пелену, как-то
расплывчато, он воспринимает все почти без мыслей, и его тело сковано болью.
Он видит белое пятно халата, что-то блестящее у нее на шее, видит ее
пепельные, гладко причесанные
волосы, видит ее лицо - более отчетливо, более резко, чем обычно; свет
режет ему глаза, ему больно смотреть, и он глаза закрывает.
Он закрывает глаза - она поворачивается к нему: после того, как Валера
что-то тихо говорит ей, она поворачивается и подходит... Она садится на
постель; глаза ее внимательно смотрят на больного. - "Вы ему кто, брат?" -
"Нет, приятель". - "Вы врач? - "Да."
- Какая была с р а з у температура, когда это началось?
- Тридцать восемь и девять.
- Так, измерим температуру. - Ее глаза внимательно смотрят на Сергея, а
руки готовы для совершения необходимых манипуляций.
Термометр поставлен; врач "Скорой помощи" сидит на стуле и не
двигается; в комнате стоит почти полная тишина, но в воздухе словно
присутствует особый звук - звук болезни, звук напряженно-мучительного д л е
н и я, звук натянутой струны, физического ощущения боли и чего-то с о в е р
ш а ю щ е г о с я, что указывает на степень серьезности того, что именно
происходит.
- Так... посмотрим... Да, температура высокая... - Валера незаметно
оказывается за спиной женщины-врача, и смотрит на градусник.
Она замечает это и как-то неожиданно и резко поворачивается к нему.
- Ну, что вы, как врач, скажете?
- Не знаю. - Лицо Валеры принимает землистый оттенок; ему не удается
казаться спокойным. Пальцы его правой руки в кармане до боли впились в
ткань.
- Вы делали болеутоляющее? - Валера неопределенно кивает, что может
означать и "да", и "нет".
- Ну, что ж, послушаем сердце... - Она достает трубку и приставляет к
груди больного.
- Дышите. Так... Еще, еще... Еще!.. Ну, что казать? Нужно его срочно
госпитализировать.
- Что бы вы на моем месте?.. - Валера молчит.
- Вы слышали мой вопрос?
- Да, я слышал. Больной в полном сознании, и он сам должен решить,
ехать ли ему в больницу. Никто не имеет права его силой туда доставить...
- Разумеется... Но я думаю, что здесь нет никакого сомнения в том, что
больному требуется срочная госпитализация. Его надо немедленно в больницу.
Вы согласны? Понимаете это?
- Да, да, понимаю.
- Вы поднимитесь сами? Вы в состоянии подняться? Вы сможете в машину?
- я.. я... никуда не поеду...
- Вам нужно немедленно в больницу!
- ...не...все ли равно... Какая разница, где умирать? Я хочу умереть
здесь...
- Что вы хороните себя заранее? Вы будете жить еще сто лет. Нужно
постараться встать, мы вас отвезем, и там вас будут лечить. А тут - что вы
будете лежать? Ни анализов, как следует, ...ни лечить вас, как следует,
невозможно... Ну, нужно одеться и поехать с нами... Ну, давайте же.
- Никуда я не поеду... Делайте мне обезболивающее. Ну, сделайте
что-нибудь, чтобы унять эту боль... Если бы вы знали...
- Ну, что делать с этим больным? Я первый раз вижу такого!
- Валера!.. Есть ли у меня шанс? Скажи! М о г у ли я?!
- Это...очень трудно решить... - Лоб Валеры покрывается капельками
пота.
- Дело в том, что... в общем, не знаю. Могу только...
- Что это за разговоры такие?! Что, в больницу - это так страшно? Как
будто больница - это неизвестно что... Всех лечим и никого не убиваем. Я
говорю, что надо ехать в больницу, потому что знаю, что именно там в
состоянии оказать нужную помощь, дать все необходимое лечение. В таком
состоянии...
- Сережа! Боюсь, что у нас просто нет иного выхода. Это очень серьезно.
Ты должен сам чувствовать, каково твое состояние. Но сделать тут
действительно ничего нельзя. И лечить тебя в домашних условиях, откровенно
говоря, невозможно. Мы можем только надеяться, надеяться со всей силы...
В наступившей тишине слышно только тяжелое дыхание Кини.
Врач из "Скорой помощи" делает Сергею укол.
- Ладно...Хорошо...Я ... поеду... Может быть... это последний шанс.
Надо использовать его. Использовать. Последний шанс... Ладно... Так
получалось... Не волнуйтесь, ребята... Ничего не поделать... Я сам принял
решение. Валера! Я попробую встать... И поеду.
Сергей сел на постели, и Валера помогает ему одеться. Врач из "Скорой
помощи" ждет. Она стоит, облокотившись на косяк двери, и наблюдает. За окном
зажигаются все новые и новые огни близлежащих домов.
И вот Сергей стоит, уже полностью одетый, и Киня с Валерой поддерживают
его. Сергей окидывает последним взглядом комнату, все в ней, и, словно не
торопится уходить, и только по осунувшемуся его лицу, по глубоким теням на
лице можно догадаться, какие муки он терпит.
Внезапно дверь открывается - и в нее входят Синя и Болван. Застигнутые
увиденной сценой, они застывают на пороге. Валера, Киня и Сергей, все трое,
без слов, молча выходят из квартиры, провожаемые безмолвными взглядами
остальных.
Во дворе, у подъезда, стоит " Скорая помощь", машина "'Скорой помощи".
Но что-то в ней кажется странным. Странным представляется в горячей голове
Сергея и то, что эта машина так долго стоит - хотя это закономерно. Ему
просто кажется, что шестым чувством он уловил: вначале была другая машина.
Киня также смотрит на машину - и видит, что она абсолютно чистая внизу, в то
время как тогда, когда он выглядывал в окно, он заметил, что нижняя часть
машины вся заляпана грязью. Двое - Киня и Комар - садятся с Сергеем в
машину; остальные стоят у подъезда. Врач открывает дверцу, чтобы сесть рядом
с шофером. Она уже заносит ногу, но вдруг, дрожа всем телом, отшатывается.
Однако - видя недоуменные лица Валеры и Болвана, готовых поспешить к машине,
- она садится в кабину и захлопывает дверь. Машина трогается.
Боли у Сергея назавтра не исчезают. Он корчится на больничной койке,
его лоб мокр от пота. Медсестры аккуратно приносят лекарства и следят за их
приемом, не уходя до тех пор, пока он их не выпьет. Он пьет все, чувствуя,
что должен пить, что иного выхода нет. Он должен выжить!
Иней за окном появляется на гофрированной жести крыш, на ветвях
деревьев, на подоконниках. Воздух в палате остывает. Утром холод пробирается
под одеяла, покрывает лбы, руки, лежащие на пододеяльниках. Ржавые, давно не
крашенные, секции батарей, облезлые грязные стены с потеками поверху,
заржавленные спинки старых и скрипучих, неприятных кроватей - все, кажется,
излучает холод... Но страшнее холода, страшнее всего - эта тупая,
изматывающая, беспредельно утомляющая боль. Ни суровый, скупой больничный
паек, оставляющий смутное, неисчезающее чувство голода, ни этот холод по
утрам - ничто не может быть хуже этой невыразимой боли.
Тем временем зловещее молчание оттуда, из-за окна; ни один из друзей не
посетил его за время его болезни, никто не шел к нему в больницу. Почему не
приезжает мать, где его двоюродный брат, живущий на Сиреневом бульваре?
Медсестры приносят и приносят лекарства; все повторяется со зловещей
систематичностью.
Эта боль... Тупая, обезличивающая; боль, превращающая не в человека, а
во что-то иное живое человеческое существо. Приступы повторяются со зловещей
настойчивостью. Один, два или даже три приступа утром, до обеда, столько же
вечером. Каждый приступ - это почти что болевой шок. Во время каждого
приступа Сергею требуется болеутоляющее, каждый его приступ приводит в
движение медсестер и врачей. Сергей заметил определенные закономерности.
Неудобная поза, во время которой начинает сводить поясничную область,
движение с усилием - все это ведет к приступу. Потянулся утром, когда
почувствовал себя лучше - приступ. Лежит напряженно, заставляя себя не
дернуться, когда чувствует, что кто-то тайком за ним наблюдает, полагая, что
он спит - приступ.
Оторвался с усилием, от подушки, только мышцами спины - приступ. И
каждое утро, днем и вечером - температура.
На третий день, до обеда, пришел Валера. Он улыбался, но был в
подавленном состоянии. Огромный, с лиловым отливом синяк был у него под
глазом, губа разбита.
И, не успел Валера присесть на край постели к Сергею, как вошла врач,
потребовала, чтобы Валера немедленно покинул палату, на том основании, что
он, мол, пришел в непредусмотренный для посещений день.
- Как в непредусмотренный?! Там ведь, внизу...
- Освободите помещение! Немедленно! А еще врач...
- Я пришел к своему другу и здесь как частное лицо. И потом - я ведь у
Вас еще, кажется, анкеты не заполнял...
- Я вам еще раз говорю: освободите помещение!
- Позовите главврача отделения. Я хочу у него спросить, в чем дело.
- Я к вашим услугам, - входит спокойный худой человек в белом халате, с
графиком для врачебных пометок и ручкой в руках. Совершенно ясно, что он
стоял возле двери и слушал. - Что вы хотели бы узнать?
- Почему меня отсюда выпроваживают, если по расписанию сегодня обычный,
свободный для посещений день?
- Мы для этой палаты сделали особый график посещений. Извините, что не
вывесили еще. Не успели.
- А почему? Вы мне не скажете по секрету?
- В этой палате мы собрали больных с подозрением на один редкий
вирус...
- Какой?
- ... и запретили посещение на сегодня в связи с возможной
контактогеозностью этих больных.
- Ну, это говорите кому-то другому. Бьюсь об заклад, что вот эти два
больных не страдают ничем, кроме почечно-каменной болезни, этот - поступил с
пиелонефритом, а вот этот больной вообще не должен лежать в нефрологии, он
поступил в больницу наверняка только с проблемами позвоночника.
- Если вы, коллега, так сходу способны ставить диагнозы, тогда зачем
нужна вся отечественная медицина? - И стоящая в стороне лечащий врач, и
подошедшая мед.сестра угодливо засмеялись. -
- А вы мне позвольте самому спросить у этих больных, какие им были
названы диагнозы.
- Во-первых, не позволю, во-вторых, вы знаете, что во врачебной
практике то, что называется, не всегда то, что есть...
- Тогда последний вопрос. Если эти больные - носители такого опасного
вируса, тогда почему вы все не в маске, почему наклоняетесь к своим больным
так близко. Вы что, привились перед этим?
- Так, даю вам пять минут на то, чтобы покинуть палату. Мне надоела
ваша демагогия. Если не уйдете - вызову милицию. Это мое последнее слово.
- Конечно, мне придется уйти. Но передайте Вашим шефам - знаете,
откуда, - что это дело получит широкую огласку. У нас есть варианты.
Напрасно Вы полагаете, что обойдется втихую...
- Ничего я не полагаю...
Валера выходит.
А в это время от остановки автобуса к больнице шагает веселая молодая
женщина, напевающая-мурлыкающая энергичную мелодию и покачивающая
миниатюрной сумочкой в такт. Пятна, даже не пятна, а точечки солнечных лучей
прыгают на ее одежде, и лицо ее кажется рябым от них. Лукавое молодое лицо -
и лукавые солнечные веснушки на нем! И вдруг - диссонанс: почти
столкновение. Пружинистый ритм ее легкой походки, приподнятое настроение, ее
почти летящее движение как будто обрезает мужская фигура, слепо
выдвинувшаяся из-за крошечного заброшенного строеньица - то ли ларька, то ли
киоска, - и чуть не сбившая женщину с ног.
- Валера! Ты? Что ты тут делаешь?
- Бегу с поля боя...
- Что это значит?
- Колосс, - Сергей Яковлев - тут, в больнице. - И Валера вкратце, не
вдаваясь в подробности, рассказывает, что произошло. -
- А этот синяк, что он значит? - спрашивает Тамара. - Совпадение? -
- Вряд ли... А ты к кому?
Еще захлебывающимся от воодушевления, приподнятым голосом Тамара
рассказывает, что она получила новую, необыкновенную должность, в
экспериментальном Центре работы с одаренными подростками. Один из ее
питомцев был в школе травмирован, вот его на два дня в больницу. Она идет
его проведать. Тамара хотела бы прощебетать и о том, что отец мальчика,
молодой полковник, вдовец, сделал ей позавчера предложение, от чего она
чувствует себя как будто в новом мире и в новом теле - и прощебетала бы,
если бы не эта невидимая, исходящая от Валеры, сумрачная тень.
- Ну, побегу. Увидимся! Привет вашим! - И Тамара убегает.
Выстукивая своими каблучками по коридорам больницы, Тамара думает о
том, что напрасно не пообещала Валере попытаться посетить Колосса: разве
есть в мире сила, какая ей, такой обаятельной и счастливой, могла бы
отказать? Как это, все же, трогательно: Валера и его друзья, эта рок-группа
"Страна мечты", уже второй год возятся с Сергеем, как с большим ребенком,
хоть он такой огромный - и мизантроп... Ребята из "Мечты..." начинали с
Виктором Цоевским, потом разошлись, но с тех пор с ними все время
приключаются разные истории. В свое время к Виктору клеились два типа из ГБ
конторы, угрожали за независимость, советовали не лезть в их дела,
пророчили, что своей смертью он не умрет, что, например, машина его переедет
или он разобьется на машине... Вот теперь, с Колоссом, они, похоже, снова
вляпались в историю... Но почему вдруг Колосс? Что от него хотят? Бред
какой-то... В душе ее неожиданно появляется та же сумрачная тень, немедленно
омрачающая ее приподнятое, многообещающее настроение, и она просто
отмахивается от всех этих мыслей, как от назойливых мух...
Светлая, солнечная палата, умница-мальчик, который шутит, дурачится с
ней, обаятельная молодая мед.сестра, такая уверенная, располагающая к себе,
возвращают Тамаре ее прежнее, счастливое расположение духа. Только одна
мысль пробегает тенью по ее лицу: полковник просил позвонить ровно в четыре,
а она лишь теперь вспомнила, как будто что-то выбило ее из колеи. Теперь уже
четыре пятнадцать! Скорей на коридор! Боже! Где же тут телефоны-автоматы?
Ах, вот они, у лифта. Но сколько тут людей? Десяток? Больше? Да тут и до
завтра не дождаться позвонить! Вдруг навстречу ей та же молодая, обаятельная
мед.сестра.
- Извините, не могла ли бы я откуда-нибудь позвонить? Мне срочно!
- Понимаю, - мед.сестра улыбается. - Вижу, что вам срочно. Я вас впущу
в кабинет. Только быстро!
- Ой, спасибо огромное!
- Давайте, звоните. Но побыстрее.
- Мне только одно слово!..
И Тамара быстренько забегает в кабинет.
Так... Номер не набирается. Ах, точно! Надо для выхода в город набрать
"9" перед номером! Тамара снова поднимает трубку. Почему-то волнуясь, она
откинула прядь волос и прижала трубку к уху посильней. В трубке была тишина!
Встряхнув головой, Тамара нажала рычажок и снова прижалась ухом к трубке.
Вместо привычного длинного гудка в трубке раздался какой-то щелчок, и
голос с металлическим оттенком произнес: "Да, слушаю". До того, как она
успела в замешательстве набрать воздуху, чтобы ответить, или, наоборот,
положить трубку, другой мужской голос ответил: " Это я". -
- Тебе же было ясно сказано: не из общественного!
- Извините, но дело чрезвычайной важности.
- Так...
- Я из больницы звоню. Сергей Яковлев на поправку пошел. Может
выкарабкаться.
- А кто такой этот Яковлев и какого хрена меня должно волновать его
здоровье?!
- Метод 217, дробь 52 на нем испытывали...
- Ну и что?
- Извините, вскрыться может...
- С каких пор это нас должно волновать - в своей стране?
- Да это... - он замялся, - тот самый вариант. Помните, с редактором
тогда... переборщили, а он оказался кузеном... Скрытым... Комиссию они
создали - по таким... происшествиям...
- Так почему применяли?! Я же сказал: в самых особых случаях, манда ты
кизыл- ордовская!
- Тут и был особый...
- Такой особый, как ты член особый!
- Он в наши дела лез. Интересовался. Всю нашу агентурную сеть раскрыл.
- Запомни, мандавошка! Агентурная сеть - в ГРУ. А у вас... у нас -
паутина на пенисе.
- Так что делать?
- Хорошо, я договорюсь, перевезем его в нашу больницу, на Выборгское
шоссе. Сегодня же. Мотивацию подыщем. И чтобы до того никакой
самодеятельности. Почему слухи о невменяемости не пустили? Почему укол не
сделали? Почему сразу не в нашу больницу?!
- Мы пытались, но...
- Так вот, следить, чтобы никуда не делся! Головой у меня ответишь.
Если что - сам знаешь.
- Слушаюсь!
- Да какого хрена ты сразу с двух аппаратов говоришь?! Кто там у тебя
еще на линии?!
- Никого! Клянусь, никого!
- Что?!
Не дожидаясь окончания разговора, Тамара выдернула шнур из телефонной
розетки, бросила аппарат в сумку и выбежала из кабинета. Так. На коридоре -
никого. Она стремглав бросилась в палату Сергея - по боковой, "черной",
лестнице.
- Сергей, - он открывает глаза, не совсем понимая, где он и что с ним.
Его тело, только-только начавшее отдыхать от неимоверных, страшных болей,
отказывается повиноваться, его мозг не хочет принимать никакого вторжения
извне в его сосредоточенно-успокаивающее, сонное состояние первых часов
облегчения.
- Сергей! - говорит Тамара громче, поглядывая на дверь. - Если можешь
бежать, беги. Они повезут тебя в их больницу. Я случайно подслушала
разговор. Верь мне! Сейчас я должна уйти. Если ты понял, если ты слышишь,
беги! - и она стремглав бросается из палаты.
Сергей приподнимается на локте, оглядывает комнату, садится и встает,
качаясь на непослушных, слабых ногах. Комната кружится перед его глазами,
как бы пульсирует белый потолок, покачиваются стены... Неужели он сможет
идти? Ни о чем не думая, Сергей переступает через прикроватный коврик
(необычная роскошь для советских больниц), облачается в больничный халат и
направляется вперед. Почти сразу после ухода Тамары возле двери палаты
Сергея, как статуя, встал охранник с кобурой на боку. Сергей видит его
профиль через стекло двери; к счастью, охранник не замечает его. Сергей со
всей силы распахивает дверь, так, что она ударяет охранника, и тот, чтобы
удержать равновесие, совершает немыслимые ужимки, одновременно хватаясь
правой рукой за кобуру. Теперь ясно, что пощады не будет. Пристрелят как
щенка. Сергей бросается не на охранника, а к противоположной стене, одним
движением срывает с нее топорик из противопожарного комплекта и швыряет в
охранника. Еще вчера, когда он шел в туалет, он заметил, что дверца
настенного деревянного ящика с этим комплектом без стекла, а топорик не
прикручен специальной проволокой с пломбой, как должно быть. В тот самый
момент, когда оружие уже в руке охранника и тот готов стрелять, топорик
попадает ему в лоб, и он падает замертво. Сергей "ныряет" в дверь на боковую
лестницу. Этаж, еще этаж. На улице наверняка его могут караулить, но если он
успеет во двор, у него еще есть шанс...
И тут снизу, с нижней площадки, навстречу ему поднимается человек. Это
Саня! Он больше не боится Сергея. Теперь это не Колосс, состоящий из одних
мышц, а изможденный, высокого роста человек, еле стоящий на ногах. Первым
побуждением постороннего могло быть броситься поддержать его, так очевидно
было, что этот потемневший и дрожащий от слабости больной вот-вот упадет. Но
только не Саня! Бравируя и намереваясь поразвлечься, Саня становится в позу
карате - видно, обучили ребята из гэ-бу-хи! Он делает выпад, но каким-то
непостижимым образом бывший Колосс, этот полуживой человек, успевает
среагировать и схватить Санину руку за запястье, дернув так, что у Сани
темнеет в глазах. Моментально озверев, понимая, что поразвлечься не удастся,
Саня в ярости группируется и бросается на Сергея в хорошем, профессиональном
прыжке. Теперь уже - убить. Этот удар - смертельный. Но снова происходит
невероятное: Саня пролетает мимо Сергея, но его итак ускоренное движение
теперь ускоряется вдвойне усилием Сергея, захватом руки направляющего его в
ту же сторону. С большой силой Саня ударяется о деревянную решетчатую
перегородку, окружающую шахту лифта, вокруг которой вьется лестница. Саня
проламывает собой эту перегородку и, ничем не сдерживаемый, летит вниз, в
ад, на дно этой шахты...
В подвале Сергей с трудом находит дверь, какая по идее должна вести во
двор, наваливается на нее с трудом - и выпадает в некое квадратное
углубление, возможно, бывший мусоропровод. Здесь, в полной темноте, он
проводит восемнадцать часов, пытаясь выбраться, и, уже на грани
беспамятства, вдруг выбирается во двор. Снаружи стоит яркий солнечный день,
один из самых погожих дней в преддверье зимы. Во дворе - ни души. И только
одна машина. Слишком знакомая, чтобы ошибиться. И слишком знакомая фигура в
ней. Это фигура Ефима Ефимыча. Увидев Сергея, он машет рукой, приглашая его
подойти. Сергей отделяется от стены и падает. Ефим Ефимыч подбегает,
поддерживает и, ничего не спрашивая, волоком тащит его к машине. Несмотря на
тяжелейшее состояние, мозг Сергея работает ясно. "Не верь этим добрым
самаритянам! - сверлит его сознание мысль. Но ни руки, ни ноги не слушаются.
Лежа на заднем сидении, жестоко страдая от тряски даже в этой мягкой машине,
даже на этих ровных улицах, по которым она проезжает, он еще планирует
рывком открыть дверь, выкатиться из машины... Но его сознание медленно
окутывает туман какого-то липкого, красного, как самодельное вино,
полузабытья, он погружается в него все глубже, все безвыходнее. И
необходимость что-то предпринимать, куда-то бежать, отступает, и все, что
вокруг, уже представляется таким малозначительным, таким мелким...
Он приходит в себя от запаха нашатыря и свежепропылесошенных ковров, на
горе подушек в квартире-мастерской Ефим Ефимыча. И сознание его немедленно
работает ясней, чем когда-либо. "Они же через полчаса приедут сюда. - Его
голос не такой беспомощный, как он ожидал. Он может говорить почти
нормально. - Им ничего не стоит вычислить, что это одно из немногих мест,
где меня можно взять". - "Успокойся, - ровно говорит Ефим Ефимыч. - Зря ты
полагал, что мастерская принадлежит мне, Ефиму Ефимычу Солодкину, на самом
деле ее законная владелица - Валентина Николаевна Исаева. И об этом в
милиции не обязательно должны знать". - "Почему в милиции?" - "Да, дорогой,
в милиции. Там уже связали два трупа - сержанта войск КГБ (он в "свободное
от работы" - в больнице - время на зоне строжаков сторожил), и этого, как
там его, твоего приятеля детства, Сани, кажется, - с твоим исчезновением. И
решили: раз третьего трупа не нашли, значит, ты убил. И еще отпечатки
пальцев - на топорике. Твои, предположительно, мне знакомый мент
рассказывал. Вот такой расклад".
"Как же вы решились, зная все? И как оказались во дворе больницы?" - "А
вот этого, друг мой, я тебе не скажу". - "Что же теперь?" - "Откармливать
тебя буду. Чтобы ты дальше смог уйти". - "Куда?" - "Езжай в Москву. Там тебя
не найдут". - "А если откормите меня - и я от вас досрочно сбегу? Это не
входит в ваши планы?" - "В мои планы входит дать тебе выжить - и спасти твои
две последние работы. Так вот". - "Значит, спасти ... в бессрочное
пользование... Или авторство?.." - "А я был, все-таки, прав, что ты плебей.
Обыкновенный разбойник. С топором. С большой дороги. Вот топор и нашелся..."
- "Если бы не нашелся, некого было бы спасать..." - "А умные люди до этого
не доводят. У них в предках по генеалогической линии топоры не числятся!" -
"Конечно, нет. Для ношения оных они к себе в родню только палачей
приглашают..." - "Ну, ладно. Сейчас кушать будем. И вино у меня есть -
столетней выдержки. Такое и мертвого на ноги поставит". - "Я хуже, чем
мертвый, - мрачно говорит Сергей.
Месяц - срок вполне достаточный, чтобы заочно похоронить пропавшего без
вести человека, тем более, если против него выступает самая страшная в мире
организация. Чем больше времени проходит со дня его исчезновения, тем более
невероятным представляется его появление, и даже лучшие друзья теряют
надежду. Поэтому когда незнакомый мальчик стучит в дверь к Валере и передает
записку от Сергея, эта записка представляется либо наваждением, либо
провокацией. И, все-таки, Валера с Киней немедленно отправляются в указанное
место, томимые тоской и нехорошим предчувствием. В необъяснимой спешке,
почти не заботясь о том, чтобы не привести за собой "хвост", они продираются
сквозь город, сквозь его расстояния, сквозь его транспортные артерии. В
конце этой безумной гонки они, наконец-то, приблизились к цели. Когда они
спустились в подвал, Сергей был еще жив.
Его лежащее на рваном матрасе, с почти такими же крепкими, как до
больницы, бицепсами, тело - такое же огромное, как и раньше, но разум его
отсутствует. Он в беспамятстве. При нем они быстро находят маленькую
записную книжку, из которой узнают, что произошло в течении прошедшего
месяца.
На второй день Ефим Ефимыч принес оригиналы двух последних работ Сергея
и потребовал создать копии. За выполнение этой работы он обещал снабдить
Сергея паспортом - "практически не фальшивая ксива, а настоящий" - на чужое
имя, деньгами и даже машиной. Сергей выполнил это требование. Но ни денег,
ни паспорта не получил. В ту же ночь он бежал из мастерской через окно на
набережную Мойки, запасся продуктами недели на две и спрятался в одном
подвале, который присмотрел еще когда учился на третьем курсе Академии. Было
предусмотрено несколько вариантов выживания. Но судьба распорядилась
по-иному. Уже на вторые сутки пребывания в подвале у Сергея начался жар,
отнялись ноги, стало трудно дышать. Это был то ли рецидив, то ли что-то
другое (когда он выполнял копии для Ефима Ефимыча, ему казалось, что краски
имеют какой-то очень странный запах), но не все ли равно? На пятый день в
подвале появился подросток примерно 13-ти лет, еще один (последний ли?)
посвященный в тайну этого помещения. Не было иного выхода, как довериться
ему. И Сергей отправил подростка в аптеку и на базар, в последней надежде
выкарабкаться. На описании встречи с подростком записи в блокнотике и
прерываются. Видимо, последнее, что успел Сергей написать нетвердой рукой,
была записка, которую Валера до сих пор держал в потной ладони. Сергей
умирал.
И только казалось, что за неподвижными мышцами его лица нет больше
борьбы, нет больше коллоссального бремени взваленного им на себя долга. В
глубине его сознания, за какой-то красноватой пеленой, он все еще ощущал
себя присутствующим и даже в какой-то мере слышал голоса двух своих лучших
друзей. Но они доносились до него то как звон маленьких колокольчиков, то
как комариный писк, лишенные своего нормального объема и смысла, какой
отступил и превратился в маленького комарика, несущественно-незначительного,
маловажно-крошечного. Голос, опутанный железными лентами, растягивающий свои
мышцы на обнаженных костях звуков, голос, как раскаленный свинец,
вливающийся в уши и разрывающий всякие реальные представления и ощущения,
этот голос даже не словами, а какими-то знаками-вспышками передавал смысл
еще атавистически звучащей речи. "Приходят люди, и уходят люди, но земля не
переполняется - число людей постоянно растет. То, что они называют жизнью -
короткая вспышка между двумя вечностями, - превратилась в хорошо
отработанный акт, как отрыжка между обедом и ужином. Все меньше живущие
стали задумываться над тем, для чего они существуют, что есть их
существование, кем или чем оно дано. На время этой короткой вспышки - своей
жизни - они становятся примерными исполнителями, потребителями еды,
спиртного, развлечений и секса. Даже ненависти больше не существует, только
злая зависть. Ненавидеть стали коллективно: ушастые носатых,
непокрытоголовые - покрытоголовых, и так далее. Все делается коллективно:
богатые коллективно обирают бедных, бедные коллективно либо хулят, либо
славословят богатых, те, кто между, коллективно обороняются от тех и других.
Творчество иссякает, и рожденные без вдохновения рациональные монстры
технологий вот-вот проглотят все человечество. Но никого это больше не
заботит: кому-то надо существование человеческого рода - иначе бы не
существовал, так вот пусть он и заботится о дальнейшем... В этом мире больше
гарантии умереть естественной смертью, с деньгами в кармане и среди богатой
обстановки, когда не задумываешься о бедах человечества. И вдруг среди этих
нечистот, среди этой насквозь провонявшей помойки появляешься ты, с твоими
мечтами, с верой в абсолютную любовь, скрывая эту веру за суровым лицом и
железными мышцами... Твои детские переживания, страхи, обиды и печали не
умерли в тебе, как в других. Ты так и продолжал остро переживать все, и твоя
жизнь, наполненная бесконечными ощущениями, болью, мечтой, растянутая на
валиках бесконечного мира эмоций, превратилась в вечность по сравнению с
минутным существованием других. Носитель иного хода времени, владелец
альтернативного ощущения жизни, ты стал ненавистен всем им, для которых
десятилетия мчатся со скоростью выпущенной из лука стрелы. Все твое
поведение, все, что ты говорил, все, что ты делал, никак не согласовывалось
с их временем, не совпадало по своей сути, по причинности и природе. Для
тебя каждая минута растягивалась в бесконечную Вселенную, а они ее даже не
замечали. Каждая твоя секунда, наполненная мириадами ощущений-градаций,
распадалась на столько бесконечностей, что в них могли утонуть временные
ощущения жизни всех людей вместе взятых! И все это в тебе зиждилось на том,
что противоположно лжи - иначе оно бы не могло продолжаться. А в мире,
окружающем тебя, все зиждется на лжи, на том, что люди живут одним днем,
одним часом - а потом хоть потоп... Потому и правила их игры тебя не
касались. Даже если бы ты никогда не создал ни одной талантливой по
стандартам общества работы, твоя жизнь сама по себе была самым талантливым и
самым лучшим из всего, что существовало в твое время".
"Почему была?! - красной сигнальной вспышкой мелькнула в сознании
Сергея странная и отчего-то зловеще-прекрасная мысль. Но вместо ответа перед
его глазами возник блестящий металлический предмет, напоминавший цилиндр,
который стал претерпевать десятки превращений-мутаций, с каждой из них
приближаясь к нему и вырастая в размерах. Когда то, что возникло из этого
цилиндра, стало размерами с карету, оно уже мало напоминало цилиндр, а было
покрыто металлической чешуей, десятками металлических складочек и издавало
высокий свистящий звук. Из середины этого объекта выдвинулось что-то
подвижное и живое, как розовый гигантский язычок, а потом трансформировалось
в подобие живого мясистого цветка. Из этого мясистого цветка выдвинулись
щупальца, на концах которых трепетали прозрачные, как ткань, лохмотья. Эти
лохмотья стали опутывать, пеленать Сергея, и он превратился в кокон,
неспособный двинуть ни рукой, ни ногой. Какой-то блестящий сиреневый свет,
исходящий непонятно откуда, вдруг стал срезать- слизывать лепестки-чешую
кокона, оставляя на месте частей кокона страшную черную пустоту. С каждым
срезом пропадали в эту пустоту имена друзей и великих художников, названия
улиц, городов, соотношения пространства и части тела. Последней, прощальной
вспышкой мелькнул великий город на Неве, самый необычный и странный из всех
существующих, но теперь занимавший не более двух сантиметров в диаметре и
похожий на блестящую вязь транзисторной схемы. Потом, когда эта
деструктивная процедура на время прекратилась, из непонятных высот ощупью
проник ослепительно белый луч, страшный и угрожающий, как остро отточенный
для убийства клинок. И тогда с железным грохотом стали падать и разбиваться
где-то внизу огромные блоки слов и ощущений - снова имена, лица, память о
вкусах и запахах, о матери, о теплоте ощущаемого в руке древка кисти, о
радужном сиянии раннего утра, одного из утр, какие сулили надежду и успех,
счастье и необыкновенную судьбу... Один из последних блоков содержал его
имя, и, когда он падал, что-то заклинило, заискрилось, как при коротком
замыкании, и многократным эхом пронесло два слога - "Сер-гей". Самым
последним словом, какое падало совершенно отдельным блоком, вместе с
какими-то совсем микроскопическими червячками чувств, с двумя шевелящимися и
уползающими в темноте глазными яблоками, было слово "ИЗБРАННИК". Оно
мигнуло, просто, как дешевая мигающая лампочка на танцах в деревенском
клубе, и погасло, оставив за собой полную чернильную пустоту. Но и эта
наполненная пустота скоро исчезла, замененная белой шипящей пустотой, совсем
примитивной и ненаполненной. Это была пустота без верха и низа, без
ориентиров и без звуков. В нее время от времени вклинивался влажный огонь,
дрожащий, как пламя свечи, и безнадежный. Из поверхности этого огня иногда
выруливали образы, звуки и лица, превращавшиеся во временную реальность,
когда то, что было Сергеем, вдруг ощущало свое тело, видело себя в каких-то
коридорах, в каком-то реальном пространстве, с другими людьми, в которых
вдруг пыталось узнать - кого? - "не знаю". Но эти редкие проблески
псевдореальности становились все реже и реже, и все заполняла бестелесная,
разряженная и белая пустота...
* * *
Тем же вечером две группы людей в штатском появились в двух разных
концах Ленинграда. Первая группа подошла к двери квартиры Сергея и открыла
ее самым обыкновенным ключом. Двое сняли в коридоре характерные плащи и
повесили на гвоздь. Остальные остались в верхней одежде, только расстегнув
пуговицы. Они расположились в квартире, как у себя дома, и принялись
методично осматривать все, что попадалось им под руку. Пересматривали и
описывали книги, собрали в кучу и сортировали одежду. Один из них "нечаянно"
уронил стоящую на подрамнике маленькую картину и "нечаянно" наступил на нее
каблуком. Раздался треск ткани и дерева. Никто не повернул на этот звук
головы.
Свою работу эти люди делали молча, только изредка обменивались
короткими репликами. В квартире стояла тишина, но тишина, наполненная
шорохами, шагами, редкими фразами и другими вкрадчиво-затаенными звуками. От
этой тишины исходило ощущение зловещей опасности.
Другая группа совершенно одинаковых людей в это время вошла в дом на
Невском, напротив кафе, где Невский пересекается с улицей Рубинштейна. Один
из них приблизился к двери и позвонил. Никакого ответа. "Гражданка Тамара
Смоковина! Откройте дверь!" Как и прежде, отклика нет. "Вскрывай дверь, -
раздается приказ. "Вскрывай" - громко сказано. Не прошло и пяти минут, как
тот, который звонил, открыл дверь, пропуская других, без какого бы то ни
было ущерба для имущества Тамары Гавриловны, просто открыл замок.
В квартире был видимый беспорядок. На полу валялись брошенные сумки,
чемоданы, одежда, белье. Неопытный глаз мог ошибочно предположить следы
грабежа, обыска, но только не незваные гости. Они сразу увидели в этом
маленьком разгроме только то, что было: знак спешного отъезда, даже бегства.
"Едем к полковнику! - почти тепло, по-человечески, выкрикнул один из них. И
совсем скоро они показались возле другого дома, недалеко от канала
Круштерна.
Этот дом был без сомнения богаче. Лепные потолки недавно побелены,
стены - покрашены. Везде царил образцовый порядок, старый лифт бесшумно
опустился к ногам вошедших и остановился. На шестом этаже они уже не
звонили, а, прислушавшись, так же умело открыли дверь. И в этой квартире с
богатой мебелью, с дорогим хрусталем в серванте и коврами на полах был, хоть
и меньший, но очевидный разгром. "Зато у нас его звереныш, - злорадно
выдавил из себя один из них. Другой подошел к телефону и набрал больницу: "Я
дядя Валика Потапова. Интересуюсь его самочувствием. Что?! Как забрали? На
прогулку и не вернулся? Хорошо. Приеду сам".
- Кто сообщит? - сказал главный из них. И, не дожидаясь ответа:
"Василий, звони" -
- У меня голос сорван. -
- Пей меньше. Звони. -
Василий, тот, что открывал дверь, позвонил. Голос в трубке, низкий с
металлическим оттенком - тот же самый, какой слышала Тамара в больнице, -
принадлежит тому же человеку. Он сразу зовет майора.
- Слушаю, - отвечает майор.
- Просмотрите все внимательно. Может быть, найдете какой-то след. Они
еще не могли далеко смотаться.
- А если не найдем? Что тогда?
- А ничего... Пусть армия ищет. Не каждый день полковники на
генеральской должности из армии дезертируют. Если к нам за помощью обратятся
- тогда, пожалуйста! Так что, приступай. А вот что мальца упустили - это
плохо. Кто-то за это должен ответить.
В четвертом доме, на набережной Мойки, Ефим Ефимыч продавал две работы.
Роспись-автограф художника внизу каждой из них уже был аккуратно переписан,
заменен на другой. И от такой своеобразной, не похожей ни на какую другую,
росписи Сергея не осталось и следа. "Работы в розыске, - комментировал он
покупателю. Но онз нал, что и без того предметы частной коллекции этого
человека никогда никому показаны не будут. Даже после его смерти. Он получил
в долларах такую сумму, на которую мог в стране Советов не только безбедно
жить, не работая, всю жизнь, но и купить несколько таких мастерских, как
эта. И только уколы самолюбия омрачали его триумф. Ведь за эти работы
уникальный знаток своего дела заплатил столько, сколько никогда не заплатил
бы за его собственные...
Через четыре часа поезд отошел от перрона, увозя эти работы из города,
существом которого они были, города, которым были вдохновлены и с которым
представляли одно целое. Когда поезд проезжал Павловск, от специального
чемодана, где находились эти работы, заструилось необъяснимое голубое
свечение, которое сначала слегка испугало единственного пассажира купе, но
тот быстро списал его на счет переутомления, несвоевременного питания в
последние два дня, и экзальтации по поводу четырех хорошо проведенных
покупок, и успокоился.
Но там же, в Павловске, в местной общей больнице, два врача обсуждали
состояние недавно поступившей больной, возле кровати которой они стояли. Ее
нашли на перроне примерно полтора месяца назад с сотрясением мозга и
доставили в больницу милиционеры. При ней были документы, деньги, в паспорте
стояла московская прописка. Не исключено, что сотрясение мозга было
осложнено чем-то еще; вскоре после поступления в больницу она впала в
непонятное, полусознательное состояние, и безостановочно повторяла в
полубреду, что ей необходимо срочно в Москву к умирающему сыну... Главврач
принял в ней необъяснимое участие, распорядился об отдельной палате и даже
выписал из Ленинграда какого-то профессора, который дважды консультировал
больную и назначил ей особое лечение, никогда никому до того не
проводившееся. К сожалению, двухнедельный курс этого лечения не привел к
успеху. После него больная впала в глубокую амнезию. Она не помнила больше,
как ее зовут, где она живет, куда она ехала и кто она по специальности.
...Так совпало, что всего лишь за две улицы от этой больницы один
местный графоман и стихотворец делал очередную запись в своем дневнике,
поглядывая на заснеженную площадку со стоящим на ней автомобилем. Он дал
своей правой руке полную свободу писать все, что ей заблагорассудится, и она
неожиданно вывела между прочими такие строки: "... знает, что эти люди
приходят в наш мир как избранные нести его историческую память. Только они в
состоянии так спрессовать время, что века укладываются в несколько тактов их
божественной музыки, в несколько томов их исторической теории, в несколько
строчек стихотворения, в несколько минут самой их необычной, божественной
жизни... Но не века на самом деле стоят за их личностями, а вечность. Не
тысячелетия, а вселенная Времени клокочет в их сознании, в каждой секунде их
бездонного существования. Они не такие, как все. Только благодаря их
пришествию в мир не прерывается тонкая нить истории, ранимое дыхание
человечества. Без них оно бы ни минуты не продлилось, оно бы исчезло,
аннигилировалось, испарилось бы, как если бы его никогда не было. Они - как
лакмусовые бумажки в химической лаборатории - проверяют наше право на
существование, нашу готовность называться людьми. Они зондируют состояние
нашего общества, и, чем больше ран наносит им это общество, тем скорее
настигнут его катастрофы, потопы, ураганы, войны, засухи, землетрясения и
извержения вулканов. Овидий, Бруно, Моцарт, Шуберт, Пушкин и Мандельштам, и
тысячи других избранников обрекались на костры, изгнание, пытки, тюрьмы,
безвестность и преследования. За исключением случайностей и политических
интриг, жизнь приводила в комнаты пыток и на костры инквизиции, в
гитлеровские и сталинские лагеря именно этот тип людей, похожих на них
"двойников", или тех, кто в прошлом или в будущем был или мог стать ими.
Именно они, за редчайшим исключением, составляют население страны
неудачников, а если поднимаются над ним, то их жизнь обрывается еще быстрее.
Но никогда еще правительства так не охотились на этих людей, как на диких
зверей, устраняя их либо физически, либо социально. Современные государства
используют всю мощь своих технических средств, своей тайной полиции,
выдрессированных ими самоцензуры и саморегуляции подвластных им обществ,
чтобы вычислять и методично, безжалостно убивать этих людей - физически или
духовно... Кто знает, где и когда, как далеко отсюда был или будет убит
последний избранник, и какую цепь событий, какую разрушительную кривую
внешне не связанных между собой, но на самом деле вызванных этим убийством,
событий вызовет эта смерть. Какие катаклизмы, какие страшные аномалии и
кошмарные катастрофы зреют сейчас, как гигантские яблоки на ветвях древа
Времени, и какой жуткий конец ожидает человечество за то, что оно ничему не
научилось и никогда не научится..."
Популярность: 1, Last-modified: Tue, 21 Dec 1999 05:36:08 GmT