--------------------------------------------------
© Copyright Лев Гунин
Date: Весна, 1975. Бобруйск.
--------------------------------------------------
Солнце не спеша покрыло гардину и сиреневый футляр для очков. Виктор
Антонович встал и поёжился от утреннего холода, заполнившего комнату. Он
посмотрел на часы. Двадцать минут седьмого, а мне так не хочется одеваться и
куда-то идти, - подумал он. Он взял с тумбочки ручные часы, накрутил
миниатюрный кружочек и посмотрел в окно. Солнечный свет полоской лежал на
земле, а от противоположных строений пролегала по тротуару длинная синяя
тень.
Виктор Антонович постепенно облачился в свою каждодневную одежду и,
причесавшись перед зеркалом, открыл дверь из комнаты, служившей ему и
спальней, и кабинетом - всем.
В коридоре его даже одетого пронизала дрожь от холода, скопившегося
там. Батареи, остывшие за ночь, еле теплели, и прибитый к стене малиновый
термометр показывал семь. На кухне Виктор Антонович зажёг газ, но не смог
найти, что же на нём греть; наконец, он поставил на плиту чайник, а затем
застыл за столом в изломанной, ожидающей позе. Но, собственно, чего ему было
ждать? Пока чайник закипит? Но этого ожидать было не нужно : чайник всё
равно закипит.
Виктор Антонович налил себе закипевший чай и потом пил его вприкуску с
сахаром, забирая двумя пальцами белый рафинад и кладя его себе прямо в рот.
Поискав в кухонном шкафу, он нашёл завалявшийся с предыдущей поездки в Минск
кусок колбасы, разрезал его ломтиками, и, положив на хлеб, принялся лениво
жевать. Безвкусно! И безвкусной была его жизнь. Каждый день подъём в шесть
часов, гремящее радио, стакан чая с чем придется, - и снова школа, ученики:
дети, которых он любил и которые иногда над ним подшучивали, иногда
доставляли ему приятные минуты, но которые были его обузой, заслоняя от него
и без того заслонённое что-то главное для него в жизни.
Вода в ванной из недокрученных кранов слабо лилась, и он пошёл туда,
поднявшись с табурета - докрутить. Он вспомнил вялые с утра, немного
заспанные хмурые часто на первом уроке лица учеников в школе. Они - так же,
как и он, - хотели только одного: поскорей дождаться звонка с последнего
урока, дождаться того момента, когда они, вольные и повзрослевшие, будут,
наконец, свободны, выйдут из дверей школы в этот огромный, сулящий столько
неожиданностей и поворотов, настоящий и загадочный мир. Виктор Антонович
подумал и о том, как уже со школьной скамьи все места в этом мире
распределены, всё подлежит строгому учёту и решенность людских путей
вытекает уже отсюда. У детей из более обеспеченных, занимающих более твёрдое
общественное положение, семей, как правило - лучшие оценки; для таких детей
дома держат репетиторов, кто-то из учителей (обычно из преподавателей более
"важных" предметов) является их консультантом, ставит им лучшие оценки и
благоприятно настраивает других учителей... Об этом и знают, и не знают, а
он должен смотреть и молчать, смотреть и молчать....
Голос диктора по радио напомнил ему, что ему уже пора выходить, но он
всё возился, счищая кожу с колбасных кружочков и бы медлил. Выпив последний
глоток чая и поставив чашку с ложкой в ней прямо в раковину, Виктор
Антонович, дожёвывая колбасу, направился к вешалке, надел своё старое пальто
с ворсистым воротником, шапку, взял в руки портфель и вышел.
Вот уже два года, как он развелся с женой. Трудно сказать, когда он был
более одинок. Его бывшая жена, недалёкая женщина, думающая только о тряпках,
неуютная их квартира, вся полностью состоящая из хрусталя, в е щ е й и
мебели, до которой воспрещалось дотрагиваться, длинный итальянский диван, на
котором они с женой проводили свои ночи, дети, его дети и не его: не такие,
какими он бы их хотел видеть, эта жизнь текла, двигаясь как маятник и не
переходя границы своих крайних отклонений.
Он шёл теперь по улице Советской, осматриваясь по сторонам и кутаясь в
свой, успевший изрядно уже поредеть, воротник. Прохожие попадались ему
навстречу всё чаще и чаще, теперь он чувствовал, что окружён толпой и
двигается в каком-то ином пространстве..
Зайдя в школу и неожиданно узнав от новой технички (которой сделал
комплимент по поводу её норкового пальто), что школа закрыта, что в ней
из-за эпидемии гриппа объявлен карантин, и он может идти домой, Виктор
Антонович оказался снова на улице, - свободный, имеющий возможность пойти,
куда хочет, впервые за несколько лет (потому, что по воскресеньям он вёл
кружок - и выходной был этим испорчен), - получил возможность о б л а д а т
ь временем.
Он сначала п р о с т о пошёл, не задумываясь о том, что делать; прошёл
два квартала, и только потом задумался над тем, куда он идёт. Он осмотрелся.
Белые колонны кинотеатра "Товарищ", перекрещивающиеся и расходящиеся
троллейбусные провода говорили о том, что он идёт по направлению к его
теперешнему жилищу. Что дальше? Неужели его единственный за четыре года
выходной день будет испорчен лежанием на тахте, поглядыванием на потолок или
верчением ручки настройки старого приёмника, который время от времени хрипел
или издавал какой-нибудь совсем непонятный эфирный звук.
Виктор Антонович замедлил своё движение. Куда же пойти? Не найдя ответа
на свой мысленный вопрос, Виктор Антонович решил просто походить по улицам,
наслаждаясь этим солнечным, ярким днём и глядя на всё, что он мог бы увидеть
непривычное в это для него необычное время и в том качестве, в котором он
был впервые за несколько лет. Сделав вид, что он к у д а - т о идёт, так же,
как все идущие о т к у д а - т о и к у д а - то, он зашагал в обратном
направлении, мимо магазина "Военная книга", мимо "круглой площади" в
миниатюре, мимо кактусов, что стояли в окне дома, перед которым он проходил.
Солнце раскладывало свою мозаику из светлых, розовато-палевых пятен: на
стенах, на обрамленьях оконных проёмов, на земле под ногами. Виктор
Антонович шёл, разглядывая каждого и стремясь побольше и получше увидеть. Он
думал о том, что каждый, кроме него, куда-то нацелен, куда-то торопится, то
есть, ограничен в своём пространстве, а он, Виктор Антонович, не идёт никуда
к о н к р е т н о, а один, возможно, среди всех, прогуливается удовольствия
ради. Так он незаметно дошёл до продовольственных магазинов с витражами и
подумал, что идти ему дальше не хочется. Здесь был для него самый центр.
И действительно (продолжался ход его мыслей), у всех встречных вид
куда-то спешащих, целеустремлённых людей, а он один, несмотря на свою мину,
кажется случайным на улице.
Виктор Антонович остановился напротив магазина и, сделав вид, будто он
кого-то ждет, прислонился к невысокому, по пояс, заборчику. По другой
стороне улицы прошли мимо него две женщины - одна за другой; первая была с
огромной сумкой, а вторая несла в сетке бутылки молока. Виктор Антонович
подумал о том, что около года не пил молока: молоко в магазины привозили
утром, когда он работал, а иногда не завозили совсем, а к обеду от молока в
магазинах не оставалось и следа. Он вздохнул. Ровно два года - а он помнил
об этом сроке по времени развода с женой, - как с продуктами стало гораздо
хуже. Таких продуктов, как творог, голландский сыр, не говоря уже о колбасе,
которую в начале семидесятых можно было "взять" в любое время дня, постояв в
небольшой очереди, не было и в помине. Не стало сметаны, яиц, масла, крупы -
да мало ли чего не стало? Список исчезнувших куда-то продуктов можно было
продолжить. И только в больших городах, подальше от вокзалов, можно было
прикупить чего-нибудь.
Стоя, Виктор Антонович почесал ногой об ногу и призадумался, глядя на
куполообразную крышу гостиницы.
Каждый день на протяжении этих двух лет он фактически недоедал, и
теперь понял, что, в значительной степени не от того, что жил один, а от
того, что ему не из чего было себе готовить... Он мог бы, конечно, обедать
хотя бы в столовой, но после каждого её посещения у него начинался приступ
живота, а затем ещё дня три в желудке его что-то сумрачно бурлило и ныло.
Школьные обеды были, конечно, немного лучше, но с этого года учителям в
школьных обедах стали отказывать, и, по распоряжению директора в школьной
столовой они больше не ели.
Виктор Антонович посмотрел на часы и увидел, что только десять - самый
разгар утра. "Белые" люди сейчас только-только просыпаются, - вяло подумал
он и представил, как за стенами гостиницы где-нибудь в одном из шикарных
номеров ловкая женская ручка тянется за халатиком, сползают с постели ноги,
всовывая себя в тапочки... Нет, надо гнать прочь такие мысли! С тех пор, как
он развелся с женой, он фактически в душе всё равно считал себя её мужем, и
вообще, он за это время не был ни с одной женщиной.
Два офицера прошли по противоположной стороне, и один них, зачем-то
заглянув в окно магазина (как будто сквозь него можно было что-то увидеть),
потянул затем другого вовнутрь. Какой-то мальчик остановился у края тротуара
неизвестно зачем; мимо него всё шли и шли люди, а он стоял и не сходил с
места.
Виктор Антонович поглядел на него, и мальчик такого возраста, бесцельно
шатающийся по улицам в такое время, напомнил о том, что во многих школах
сейчас карантин и что мальчик, так же, как и он сам, торчит здесь без дела.
Это заставило его с новой силой отчётливо подумать о том, что сегодня у него
выходной и что этот солнечный светлый день - это и есть его первый выходной
и, наверно, единственный за долгое время.
Проехал троллейбус, блестя стеклами, покрытыми инеем, и напомнил
Виктору Антоновичу о его одиночестве. Парень с девушкой, в импортных
куртках, в джинсах, и с "фирменными" пакетиками напомнили ему о чём-то
другом, отдалённом, и он хотел уже п о г р у з и т ь с я в тот мир, как
именно т о т с а м ы й, но потом подумал и сплюнул: разве мир заключается
импортных тряпках и даже в благополучии, сквозящем в выхоленных фигурах и
лицах тех, что прошли?
"Спички ессь?" - "Нет, я не курю". - "А если по морде съежжу? - человек
в клетчатом пальтишке, немного моложе Виктора Антоновича, в полосатой,
надвинутой на глаза, кепке, смотрел на него зло и жадно. - "Да ты, что, у
меня..." - "Ну, ладно, мразь!.. Крутишься тут... Ладно, живи, - и он пошёл
дальше прыгающей походкой.
Всё произошло слишком быстро, и Виктор Антонович не успел ни
испугаться, ни задуматься о том, что ему грозило, но когда т о т удалился,
его охватили обида и возмущение. "Как он смел так со мной?!" Виктор
Антонович тут же стал воображать, как бы он расправился с обидчиком, нанеся
ему пару ударов в область живота и головы, но, одновременно, словно испытал
благодарность за то, что тот его оставил в покое.
Солнце уже теперь освещало верхнюю часть балкона, а за балконной дверью
и окном успели уже отдёрнуться шторы.
Виктор Антонович стал в более удобную позу и теперь отметил, что,
несмотря на небольшой мороз, тело его под нетёплым пальто словно покрыто
коркой холода и что ноги его в осенних кожаных сапожках замёрзли. Он и
вообще не хотел больше стоять, ему надоело смотреть на столпотворение у
входа в магазин, на веснущатых девушек, возможно, сестёр, разговаривающих с
двумя улыбающимися парнями, - и он оторвал заднюю часть своего тела от
ограды - заборчика, доходившего ему до пояса, и пошёл на угол. Там он увидел
остановившееся такси и вылезшего из него молодого человека с дипломатом и в
очках. Бросив на него взгляд и дёрнув голову, Виктор Антонович направился
вдоль улицы Гоголя, дошёл до кулинарии и вошёл в неё. Через пару минут он
разобрался, что был тут единственным мужчиной.
Здесь стояли в очереди женщины помоложе и постарше, две толстушки, а
остальные - умеренной полноты, и две женщины между собой разговаривали.
Слушая их разговор, Виктор Антонович пристроился в хвост очереди, а за ним
вскоре встали двое молодых парнишек. Прохожие за окном кулинарии шествовали
выше подоконника по тротуару, и все, почему-то, в одну сторону.
Виктор Антонович подумал о том, как их часто зимой посылают "на ветки".
Под предлогом неурожая двух последних лет администрация, решив
использовать дешёвый, а то и вовсе бесплатный - почти рабский, - труд, стала
посылать людей на сельхозработы. Рабочие с предприятий ездили в сельскую
местность во время своего трудового дня, причём, зарплата их сохранялась, а
учителей заставляли работать в свободные от их трудовой деятельности дни, то
есть, в выходные, и ничего им за это не платили.
Интенсивно использовался также принудительный детский труд, запрещённый
советскими и международными законами, Декларацией прав человека и другими
конвенциями. На сельхозработы посылали учащихся шестых, седьмых, восьмых,
девятых и десятых классов общеобразовательных школ, принудительно отправляли
их в сельскую местность с проживанием, отрывая от семьи на две-три недели, а
то и на месяц-полтора. В деревнях, где царили неразбериха, беспорядок и
развал, где их размещали в лучшем случае в школах или в сельских клубах,
дети становились лёгкой мишенью алкоголизма, разврата, воспаления лёгких и
клопов. А на территории сельских районо, на пронизывающем ветру и в холоде,
на уборке картофеля заставляли работать по шесть-семь часов в сутки также
учащихся первых - пятых классов сельских школ, то есть детей от шести - семи
лет.
Всё это Виктор Антонович знал, и знал он также и то, что их, видимо,
завтра же отправят на рубку ветвей деревьев - самую неприятную работу: когда
нужно работать по пояс в снегу, на любом морозе. Происходит это в лесу, где
ничем не согреешься, кроме ста грамм, да, причём, им дают ещё и выполнить
норму; а что касается оплаты, то это им не оплачивается.
Виктор Антонович снова вздохнул. Так живут все. И закрывают на всё
глаза, как будто ничего особенного не происходит. Интересно, почему это о н
вдруг перестал включать себя в это условное понятие "все". Или, может, ему
показалось?
Подошла его очередь, и он, не успев обмозговать последнюю мысль, купил
себе пирожок и снова вышел на улицу. Пребывание в помещении согрело его; ему
больше не было холодно, а правая рука (левой он держал пирожок) была в
кармане пальто.
Не задумываясь над маршрутом, он сначала возвратился назад, а затем
пошёл ещё дальше, дойдя до здания, где находился ЗАГС, затем свернул налево
и попал на площадь.
Какая у него, всё-таки, неинтересная жизнь! Днём школа. А потом планы,
планы... И сколько же это всё может продолжаться? Неужели такой он мыслил
свою жизнь?
Около ГУМа продавали обои, и там скопилась большая очередь. - "Ах, чтоб
тебя, - кричала там какая-то бабка. Две женщины друг напротив друга с
оскаленными ртами, словно примериваясь, как лучше схватить друг друга за
волосы. "Сейчас не её, а вот её очередь, - спокойно рассуждал какой-то
мужчина. - "Ты видел, ты был ТУТ!!! Её О-че-ре-дь!!! Я стояла тут, когда ещё
ни-ко-го не было, - вопила всё та же бабка.
Виктор Антонович вдруг почувствовал, что он как бы лишний тут; впервые
за многие годы он как будто смотрел на все со стороны, и мысли его скользили
в одной-единственной плоскости. Он как будто давно был исключён из этого
места, из этого времени, и присутствие его здесь было каким-то
противоестественным. Он удивился. Все это было таким неожиданным для его
сознания, что он не знал, радоваться или огорчаться и принимать ли все эти
свои настроения всерьёз.
Солнце всё так же сквозило из облаков; всё было покрыто красным,
малиновым цветом; но теперь всё словно так и должно было быть, и Виктор
Антонович воспринимал это как должное: как будто не было тех предшествующих
двух с половиной недель, в течение которых солнце почти не показывалось.
Точно так же он уже привык встречать и шикарно одетых женщин, которых не
встретишь ни позже - днём, - ни даже вечером, когда одежды тех шикарных
женщин, каких можно встретить в ресторане, становятся кричащими и
вызывающими. Он шел по направлению к улице Пушкинской, но там остановился и,
повернувшись, пошел назад. Теперь его походка была более импульсивной, а шёл
он всё быстрей и стремительней.
Миновав один киоск и другой, Виктор Антонович остановился и, посмотрев
по сторонам, стал недалеко от угла улиц, сделав вид, будто он ждёт
троллейбуса. День, который раскручивался, как пружина, раскручивал что-то и
у него внутри, и это "что-то" говорило Виктору Антоновичу стоять именно
здесь.
Из одного из дворов, разделенных белыми хрущевскими шестиэтажками,
проход которого с большими железными воротами был ближним к месту, где стоял
Виктор Антонович, вышли мужчина в сером демисезонном пальто и в шапке с
опущенными ушами, и женщина с девочкой, которые, похоже было, представляли
собой одну группку. Мужчина вдруг пошатнулся - и женщина, потянув за собой
девочку, торопливо отступила на шаг, а, если бы она этого не сделала,
мужчина налетел бы на неё и на девочку. По следующим действиям женщины с
девочкой Виктор Антонович понял, что она не может быть женой пьяного, а
мужчина в этот момент снова пошатнулся и упал на бок. В обеих руках он нёс
части разобранной детской кроватки; он был худющим, даже тщедушным, и было в
нём что-то от человека, никогда или почти никогда не напивавшегося.
Поднявшись, облокачиваясь о стену дома, мужчина пытался поднять части
детской кроватки, но не удержал равновесия и снова упал, всё ещё сжимая в
руках один из элементов кроватки. Тогда он, с кажущейся большей
сосредоточенностью, опираясь о стену спиной, поднялся и, согнувшись, смог
взять свою ношу и пойти. Виляющей, заплетающейся походкой он прошёл ещё
несколько шагов - и снова упал. В этот солнечный зимний день, на освещенном
желто-красным треугольником падающего из проёма двора на противоположной
стороне солнечного света тротуаре, казалось, какая-то неведомая сила
поднимает, встряхивает человеком с снова бросает его на землю. И, казалось,
что этот пьяный мужчина как бы видит сам себя со стороны, как призрак, и сам
не может с собой справиться.
Глядя на эквилибристические ужимки и уловки мужчины с кроваткой, Виктор
Антонович подумал (вернее, ему подумалось), подойти и помочь пьяному. С
другой стороны, что-то удерживало его от этого шага. В общем, он понимал,
что помочь тут ничем не сможет, и даже, вызовись он проводить его, трудно
предугадать реакцию пьяного человека на предложенную ему помощь. Солнце,
между тем, всё так же светило, и пьяный всё так же упорно - посреди
двигавшихся мимо него людей - отвоёвывал метр за метром и два раза еще упал:
один раз издав спиной о землю такой стук, как будто был не человеком, а
скелетом. Наконец, он скрылся с видимой медлительностью за углом, а Виктор
Антонович, стоя у стены, настолько вообразил, что он ждет троллейбуса,
идущего в противоположную от его дома сторону, что дажене обратил внимания
на то, что в животе его уже давно что-то бурлило и урчало. Когда подошёл
троллейбус, он хотел уже направиться через проезжую часть улицы к остановке,
и только тогда вполне осознал, что голоден. Он подумал о том, что хочет
кушать, одновременно с мыслью, что бывшая его супруга живет где-то там, куда
поехал троллейбус. Там новые районы, более благоустроенные квартиры и
огромные высотные дома.
Часы на руке Виктора Антоновича показывали обеденное время, и он,
потоптавшись на месте, всё думал, что делать дальше, где и как ему пообедать
и, одновременно, не уходить отсюда, из этого мира, от этих людей, которых он
увидел другими и по-новому, от этих зданий, подсказавших ему, что у него не
просто есть где-то дом, но что вот это всё -всё это - может быть его домом.
Виктор Антонович двинулся по улице и, уже найдя соломоново решение,
прошёл этот квартал, затем пошел по следующему и так приблизился к
ресторану.
Коричневая, из полированного дерева, дверь сначала остановила его, но
затем, подумав, он всё-таки поднялся по ступенькам и вошёл. Дородный, в
расшитой золотом ливрее, гардеробщик бессловесно принял у него пальто, дал
ему номерок и показал рукой на дверь.
Войдя, Виктор Антонович осмотрелся, выбрал столик и сел за него. В зале
было почти тихо. Кроме Виктора Антоновича, здесь обедали ещё (всего!)
шесть-семь человек. Они все буквально растворялись в этом огромном зале, и
создавалось впечатление, что здесь никого нет. Недалеко от Виктора
Антоновичи сидели две девушки в одинаковых синих платьях; чуть подальше
обедали поляки, иногда
взрывавшиеся громкой речью или смешком, а далеко впереди из-за колонны
виднелись черная и прилизанная женская голова.
Виктор Антонович открыл меню и стал его листать. Бифштекс: один рубль,
пятьдесят копеек; куриный бульон - пятьдесят пять; гуляш - восемьдесят. И
это еще только дневные цены! Если бы Виктор Антонович каждый день обедал в
ресторане, у него бы ушла его зарплата в течение семи-десяти дней. А если бы
ужины и завтраки, к тому же, пришлось бы, понятно, постить, то убыток от
такого питания исчислялся бы не только деньгами. Где ему было бы взять денег
на вторые пол месяца, оставалось вопросом, ответа на который в меню написано
не было. Против всех блюд подешевле было написано шариковой ручкой "нет", а
против блюд, стоящих прилично, ничего написано не было.
Виктор Антонович смотрел на цену какого-нибудь блюда, и в сознании его
рисовался красный шарф, который он собирался купить вместо этого, уже
обносившегося, старого, или новый пиджак, нужный для замены данного, с
образовавшейся на локте протертостью, новое пальто, или, наконец, смывной
бачок в туалет. Протёртости, которые были его небольшим бичём,
образовывались у него не только на одежде, но главным образом затрагивали
его бюджет. Подошла официантка и бестембровым, бесстрастно-плоским голосом
начала говорить. Виктор Антонович смотрел на неё, и ему казалось, что она,
как рыба, только открывает рот, а звука не издаёт, но смысл её слов, всё же
каким-то туманным образом докатывался до его сознания. "Рыбный суп, гуляш с
гарниром и два кусочка хлеба".
Четыре года назад, когда цены ещё не начали так баснословно расти, его
зарплату можно было бы назвать сносной. "А впрочем, - подумал Виктор
Антонович, - какое это имеет значение?" Для того, чтобы не умереть с голоду,
для того, чтобы перезимовать тёплую бобруйскую зиму, для того, чтобы влачить
какое-то существование, ему хватило бы, получай он и на двадцать рублей
меньше. Он посмотрел в окно. Золото солнечных лучей с наружной стороны
лежало на снегу, на подоконнике, а в помещении появилось на краю колонны:
как будто неизвестным образом прилепились к ней свежие и пахнущие древесиной
стружки. Виктор Антонович ещё глубже погрузился в какие-то думы. Эти думы
мелькали у него в голове, и он уже не чувствовал ни радости, ни огорчения,
ни досады - ничего определенного, - словно всё - всё абсолютно - прошло, а,
может быть, ничего и не было. Всё стало для него новое, а жизнь рисовалась
ему белым пятном. Виктор Антонович не мог определить, хорошо ему или плохо,
только чувствовал: что-то изменилось, но не мог ни оценить, ни понять этой
перемены.
Получив заказанное им первое, Виктор Антонович погрузил ложку в суп и
вдруг почувствовал, что голова его как будто не та, а стены и колонны словно
подрагивают, став будто неопределенней и одушевлённее. Виктор Антонович
усмехнулся своим собственным ощущениям. Одушевленными предметы и даже целые
помещения казались ему в далёком детстве, когда он сидел перед окном долгими
осенними вечерами, но это уже давно безвозвратно прошло. И вдруг он как
будто услышал запах. Это был сильный и конкретный запах тонких духов... И
косметики; запах первой девушки, которую он любил. Тогда, в то время, ещё
мало у кого можно было обнаружить французские духи, а т а к и х французских
духов, возможно, не было ни у кого. Они вызывали в нем ощущение каких-то
скрытых желаний,невыразимых эмоций, и всё это тонкое, покрытое вуалью, но, в
то же время ослепительно яркое, заставляло его дрожать. Вот и сейчас,
вздохнув, он внезапно ощутил в себе дрожь - и ещё какую-то: другую,
глубокую, нараставшую в нём. Виктор Антонович выпрямился, и глаза его были
направлены вперёд, на невидимую точку. Так проходила минута за минутой. Суп
остывал, а ложка, застывшая в руке Виктора Антоновича, как по мановению
волшебной палочки сделавшаяся неподвижной, была полупогружена в суп.
От т о г о времени его отделял период супружеской жизни с другой
женщиной, и вообще, по отношению к тому прошлому будто было совершено им
какое-то насилие (предательство?), и потому он не мог быть допущен в него, а
на всём последующем лежала как бы печать какого-то вымученного поцелуя.
Виктор Антонович вдруг спохватился и принялся есть чуть тёплый суп,
неожиданно чувствуя его примерные вкусовые качества, находя его необычно
пикантным и смакуя каждую порцию с несказанным наслаждением. Почему всё так
сразу изменилось? Или, может быть, не сразу? Ведь это с самого утра, как
только он встал, он чувствовал себя необычно, и неожиданный выходной,
наверное, дал только толчок?.. Который же теперь час?
Виктор Антонович смотрит на часы и глаза его удивлённо расширяются.
Большая стрелка отсчитала уже полтора оборота от того времени, как он сюда
зашёл. Сколько же он уже здесь! Время мчится быстро. Что-то новое, снова
другое, поднимается в душе Виктора Антоновича. Он чувствует, что ему будто
бы что-то мешает. Ресторан стал наполняться людьми. Та обстановка камерности
и уюта начала улетучиваться. Но этот зал был согрет его, Виктора Антоновича,
эмоциями. И что-то ему родное продолжало для него храниться в этом зале.
Жил ли он все эти годы? Было ли для него что-то, что подсказывало, что
он жил? Или, может, он не "живёт" сейчас, в данный момент? Может быть,
именно сейчас он словно спит и этот сон отбрасывает тени на то, что было
тогда. Т о г д а? Когда это "тогда"? Откуда взялась эта грань?
Пустая тарелка, в которой только что был гуляш, стояла как-то особенно
на белой скатерти, и Виктору Антоновичу она напомнила, что сейчас подойдёт
официантка, он должен будет рассчитаться - и уйти. Уйти... И он, чувствуя в
себе это новое, чувствуя, как время пробуждает в нём ощущение к новой жизни,
застыл так, колеблемый полууверенностью и полусомнением. Солнечный свет
исчез с высоких колонн, и там, где углы, пролегли синие тени. О Викторе
Антоновиче будто забыли; никто не подходил к его столику, не выписывал счёт,
и та официантка, что обслуживала его, больше не появлялась поблизости.
Он смотрел на посетителей ресторана, на головы, клонящиеся друг к
другу, на руки, берущие меню или перекладывающие разложенные на столе
салфетки. Во всём этом, особенно в жестах рук, была какая-то магия: так не
присуще было обычным людям, посторонним, культивировать сотни всех этих
отработанных, профессиональных жестов, манер и условных знаков. В этот вечер
оркестр не играл, и поэтому здесь в такой день собрались именно те, что были
постоянными завсегдатаями ресторана. Они отличались от всех других и, днём
затерянные среди множества других, вечером, в ресторане, становились самими
собой.
Мягкий, словно ватный, сумрак, сгущался в менее освещенных местах.
Однако, электрический свет всё ещё не зажигали. И от этого создавалось
впечатление какой-то временности, непостоянства этого момента, и хотелось
продлить и продолжить это состояние. Виктору Антоновичу казалось, что он
находится в другом, совсем другом и каком-то "не таком" мире. И ему странно
было подумать, что этот мир находится здесь - в Бобруйске. Колеблемый
сумраком, свет отступал, прятался, жался к белесоватым полоскам, пролегающим
от окна, к истонченному, отступающему свечению потолка, к огромным гардинам,
закрывающим большие, высокие окна.
Всё здесь походило на трюм солидного, но впол-существующего корабля, и,
когда вспыхнул свет, этот корабль поплыл, закачался, и Виктору Антоновичу
показалось, что он различил даже двигающиеся снасти этого корабля.
Как только загорелся свет, о Викторе Антоновиче вспомнили, и официантка
без промедления подошла к его столику. Он сразу оплатил всё и, забыв про
свой бюджет, заказал ещё двести грамм водки, закуски и сказал принести ещё
сигарет. Официантка удивленно посмотрела на него, но они тут привыкли ко
всему, и у неё в глазах тотчас что-то погасло, и воцарялось смутно
безразличие.
Теперь, сделав какой-то выбор, Виктор Антонович как бы ощутил, что
нечто наподобие тени скользнуло по нему, и он подумал, что, возможно, сделал
не то.
Его охватило то состояние, какое охватывало его в дни юности и ранней
молодости, когда он так жестоко переживал своё одиночество. Всё, что бурлило
вокруг, что казалось ему недоступным, резче выделяло его, вновь и вновь
заставляло проходить через муки отверженности, собственной ненужности и
незначимости.
Горькое чувство, охватывающее его наподобие судорожной гримасы,
заставило Виктора Антоновича скорей ощутить горечь водки, и, выпив, он
совсем не искривился, а только был упоён тем огнем, которым водка обожгла
ему язык и гортань. Он закусил хлебом и посмотрел вперёд. После второй рюмки
тепло разлилось его телу; его затрясла быстро прошедшая дрожь - и ему стало
спокойно и даже хорошо. Но снова что-то чуждое вторглось в его сознание. Он
увидел по-новому окружавшие его лица. Что-то наподобие удара часов
прозвучало возле него. Он снова был выделен из общей массы; перед его
глазами видением пронеслась его комната, школа, его бывшая жена и улица,
которой он ходил каждый день на работу. Что-то гнетущее и разъединяющее
охватило - и понесло, понесло его, а ров, который был только что выкопан и
отделял его от его прошлого и, в некоторой степени, и от настоящего, стал
быстро и пугающе самозасыпаться.
Виктор Антонович взял сигарету, хотя три года уже не курил, спички и
жадно, с лихорадочностью, затянулся. Дым заклубился и вызвал к жизни именно
то, тот образ и то время, наполненное состоянием экзальтации.
"Молодой человек п о ч е м у такой грустный? - Это произнесла юная
девушка или женщина в белом, подошедшая к столику. Она наклонилась к нему, -
так, что он увидел близко ее светлей, чем каштановые, волосы, - своей
незажженной сигаретой дотронулась до его сигареты и прикурила.
От этого прикосновения к его её сигарете и даже от того, что пепел при
этом осыпался, падая на белую скатерть, в нём изнутри словно прокатились
незримые волны, так, как будто кто-то провёл чем-то влажным по его душе. "А
вы знаете, что курить здесь запрещено? - мило улыбаясь, спросила она, без
спросу садясь за столик. - "Знаю, - сдавленно и хрипло ответил он, без
отрыва в упор глядя на неё. - "Вы мне нравитесь ... этим своим ответом".
-"Вы, возможно, кому-то тоже." - "Это ... кому же?" - Он молчал. -"Валя! ты
к нам идёшь? - 3а спинкой его сидения рядом с их столиком вырос мужчина,
этакий бог красоты, аполлончик, - со светлыми, голубыми глазами, изысканными
жестами, худощавый, подтянутый и с редкостно красивым и оригинальным лицом.
Волосы его были зачёсаны назад, открывая высокий, чистый, словно мраморный
лоб. Нос его был прямой, без малейшей горбинки, словно высеченный из
мрамора, и мраморными были его красивые белые руки. - "Так ты к нам не
идёшь, - спросил он, одной рукой дотрагиваясь до спинки её стула. Глаза его
в то же время насмешливо смотрели на Виктора Антоновича. Он обращался к ней,
но Виктор Антонович чувствовал, что этот его вопрос каким-то образом
направлен и на него, - и под этим насмешливым взглядом молодого человека на
вид тридцати-дридцати-двух лет Виктору Антоновичу стало как-то неуютно; его
овеяло чем-то ледяным. - "Пока нет, - ответила юная фея, затянувшись и
стряхивая пепел с сигареты. А молодой Аполлон, сказав "ладно" и бросив ещё
один - беглый - взгляд на Виктора Антоновича, с достоинством удалился.
"Ну-с, так куда мы пойдём? - спросила собеседница Виктора Антоновича, ещё
раз затягиваясь, и он увидел в её светлых, словно хрустальных, глазах
туманное отражение вьющегося дыма его сигареты.
После этого он наливал ей водки и, как ему казалось в нетрезвом
ошеломлении последующей ночи, будто бы заказал ещё.
Когда они вышли в холл - она держала его под руку, - они остановились
там перед большим зеркалом. "Валюша, привет! - помахала рукой его спутнице
какая-то белоголовая дама. "Пока, Валя, - прокричала, пробегая, другая.
Виктор Антонович посмотрел в зеркало.
Оно отражало их обоих, не скрывая и не приукрашивая их черт. Он
посмотрел на себя. Довольно широкоплечий, выше среднего роста, человек стоял
перед ним в зеркале. Глаза этого человека смотрели на Виктора Антоновича
испуганным, растерянным, печально-вопрошающим взглядом. Начавшие появляться
морщины намётками прорезали его нижнюю часть лица. "Неужели этот, с
появившимся брюшком, начавший лысеть человек - это я, - подумал,
отшатываясь, Виктор Антонович. Может быть, он - только Призрак? Да, он всего
лишь какой-то Призрак. А я - это я. Да! - подумал он, неожиданно и странно
для себя открывая рядом со своим отражением в зеркале эту молодую, пышущую
желанием, женщину. Там, за условно-невидимой гранью, в зеркале, просто стоял
кто-то другой, Призрак. Он был похож на Виктора Антонович - чертами,
жестами, может быть, даже взглядом, - но он был не он, а другой, появившийся
потому, что Виктор Антонович его увидел.
"Я сейчас вернусь, - проговорил он, наклоняясь к своей подруге, на
последнем слове внезапно переходя на громкий, оглушающий шёпот. Она
понимающе улыбнулась или даже засмеялась, кивнув ему. Он отошёл от неё - и
быстрым шагом направился в туалет.
Там он прикрыл за собой дверь, подошёл к окну, открыл его и вдохнул два
глотка освежающего, морозного воздуха. Затем он выпрыгнул из окна и, не
думая о своём пальто, оставшемся в гардеробе на вешалке, перепрыгнул через
забор - и побежал. Бежал он быстро, задыхаясь и выбрасывая зачем-то далеко
вперёд правую руку; с каждым шагом внутри у него что-то прояснялось, и
вертящиеся в нем колесо заменялось покачиванием реи.
В этот вечер прохожие видели человека, в одном костюме и без шапки,
бегущего куда-то по улице в сторону театра, и одни тревожно шарахались в
стороны, в то время как другие, оглядываясь, с нездоровым любопытством долго
смотрели ему вслед.
Популярность: 1, Last-modified: Tue, 21 Dec 1999 20:47:30 GmT