Оригинал этой повести расположен в библиотеке "Хромого Ангела"
 http://www.kulichki.com/XpomoiAngel/source/stars/Stars0.htm
 Повесть заняла первое место в литературном конкурсе "TEHETA" 1996


 © Copyright (C)  1997 by Alexroma
 Email:       [email protected]
 Home page: http://www.kulichki.com/XpomoiAngel/
 Date: Feb 1997



                                        Он имел имя написанное,
                                        которого никто не знал,
                                              кроме Его Самого.
                                              Откровение, 19,12




     Одним прекрасным утром я проснулся мессией. Впрочем,  утро
было   отнюдь   не   прекрасным,   а  скорее  пресерым:  низкие
сентябрьские тучи плотно накрыли наш райцентр Углов  грязным  и
влажным  ватным  одеялом,  и  редкий  крупный  дождь  вразнобой
отбивал по желтеющим листьям глухие минорные  ноты.  И  вот  на
фоне  этой  заунывной дождевой сюиты рассыпчатой звонкой трелью
продиссонировал  телефонный  звонок.  Таким  радостным  звонком
могла  звонить  только  Ольга. Не вставая с кровати, я протянул
руку к тумбочке, на которой стоял телефон,  но  лежавшая  возле
стены  Алена, моя жена, неожиданно резким движением перегнулась
через меня и, навалившись грудью на мое плечо, цапнула  трубку.
Алло,  -  проскрипела она простуженным сопрано. Какого хрена! =
недовольно подумал я. - Она ведь только что лежала с  закрытыми
глазами. Притворялась спящей? Зачем?!

     - Это тебя. Какой-то мужик, - она передала мне трубку.

     -  Какой  еще  му... - начал было я, но вспохватился: чего
доброго, начальство звонит. - Да, слушаю!

     - Серый, лети ко мне! - ударил в ухо звонкий  крик  Ольги.
"Лети ко мне!" - и короткие гудки.

     -  Понял,  Георгий  Константинович, - ответил я гудкам для
конспирации, - через полчаса как штык буду.

     - Начальник? - зевнула Алена с недовольным любопытством.

     - У тебя голова есть на плечах?! - Тут сам "Жорж"  звонит,
а ты его "мужиком" называешь!

     -   Прости,   Сержик,   -  лизнула  она  меня  в  небритую
щеку.Мурр...

     - Не подлизывайся. Делаю тебе последнее предупреждение.

    - А дальше?

    - Дальше - удалю с поля.

    - И из постели?

    - Мне не до шуток, - нахмурился я. - Нужно срочно ехать  на
работу.

    - В субботу?!

    -  Я  вчера  забыл сдать на вахту ключи от сейфа, а "Жоржу"
срочно понадобилась какая-то говеная бумажка из него.  Где  мои
трусы?

    -  Ты  их,  наверное,  в ванной оставил, - накинув халатик,
Алена прошла к нашему совмещенному санузлу и постучала в дверь.
- Маман, освобождай свою контору! Сержу срочно нужно побриться.

    -   Дайте   спокойно   посрать   человеку!   -   последовал
традиционный ответ.

    Да,   моя   теща  любит  "все  называть  своими  подлинными
именами", как она сама выражается, но это отнюдь не  мешает  ей
работать  редактором  районной газеты "Вечерний коммунист" (это
нелепое название появилось два года назад, когда печатный орган
райкома  КПСС  "Коммунист"  перешел  с  утреннего  выпуска   на
вечерний).  Представляю,  что  бы  получилось,  если бы она и в
своей газете все называла  "подлинными  именами".  Впрочем,  ее
служебные дела меня мало волнуют, да и сама она меня совершенно
не  волнует...  пока  не  влезает в мою семейную жизнь. Короче,
старая как мир история, поэтому лучше расскажу  о  своей  жене,
тем  более  что к теще я отношусь как к производной от жены: не
было бы жены - не было бы и тещи.

    С  Аленой  я  познакомился  девять   лет   назад,   в   тот
бурно-разнузданный  период  своей  молодости,  когда в девушках
меня привлекала  всего  одна  черта,  та  самая,  продольная...
Количество  я  ставил  превыше  качества и даже соревновался со
своим приятелем Мишкой  Палкиным  в  числе  "забитых  шайб".  А
познакомился  я  со  своей  будущей суженой на праздновании дня
рождения ее подруги Людмилки. Здесь надо заметить  для  ясности
всех  произошедших  впоследствии  событий,  что  именно по вине
Людмилки я отставал на тот момент  от  Мишки  на  две  "шайбы":
никак  мне  не удавалось "раскупорить ее ворота". И вот, на том
самом роковом  дне  рождения  я  решил  проучить  несговорчивую
девчонку:  выбрал из гостей-подружек самую смазливую и, подпоив
шампанским, в которое потихоньку подливал  водку,  завлек  свою
жертву  в  ванную  комнату.  Сначала  все шло как по маслу, и я
быстро стянул с нее  жесткую  джинсовую  юбку,  но,  неожиданно
протрезвев,  она  мне  закатила такую смачную оплеуху, что даже
темнота тесной комнатушки качнулась в моих глазах (много  позже
Алена призналась мне, что у нее "моментально прошел кайф" после
того,  как я ненароком прислонил ее голой ляжкой к "холоднющей"
керамической раковине... брр-р-р!). После  этой  оплеухи  я  ее
как-то  особенно зауважал - стыдно вспомнить! В общем, влюбился
я... Перестал есть, спать и даже вести счет  "забитым  шайбам",
все  только мечтал, чтобы она меня простила (ну не дурак ли?!).
Самое интересное - это то, что попросить  прощение  у  Людмилки
мне  даже  не  приходило в голову. Как бы то ни было, кончилось
все тем, что Алена меня простила, а Людмилка люто возненавидела
нас обоих.

    Через год с небольшим мы с Аленой "окольцевались". Наш брак
можно было бы назвать счастливым, если бы он  не  был  скучным.
Лично  я  вижу в этом две причины: во-первых, Алена оказалась в
меру заботливой  женой,  но  в  постели  проявляла  темперамент
бревна,  то  есть  никакого  темперамента,  как  ни  старалась,
проявить не могла, а во-вторых, но не в  последних,  у  нас  не
было  детей. Чуть ли не с первой брачной ночи мы стали думать о
ребенке и принципиально отвергали всякие там спиральки, свечки,
пилюли и даже "резинки", но наследника (или наследницы:  первое
время  мы  мечтали о мальчике, а потом стало все равно, лишь бы
хоть  кто-то  зачался)  никак  не  получалось.   Многочисленные
осмотры   у  медицинских  светил  и  сопутствующие  им  анализы
показывали,  что  у  нас  все  в  порядке,  но  дело  никак  не
сдвигалось   с  мертвой  точки.  Разуверившись  в  возможностях
официальной медицины,  мы  обратились  за  помощью  к  местному
экстрасенсу,  пользовавшемуся  всесоюзной популярностью: хворый
люд стекался к  нему  со  всей  страны,  даже  из  просвещенной
столицы,   обычно   свысока   поглядывающей  на  провинциальных
чудодеев. Так  вот,  этот  знаменитый  Чумкин,  невыразительный
мужчина  в  потертом  на  локтях пиджачке, поводил трясущимися,
точно с похмелья, руками вдоль Аленкиного тела, будто лапал  ее
на  расстоянии,  и  ничтоже  сумняшеся заявил, что в ее биополе
наблюдается  энергетический   пробой   в   области   влагалища,
известный  в  народе  как  "сглаз".  Мы даже получили на память
своеобразную  диаграмму:  на   листе   в   клеточку   изображен
человеческий  контур,  у  которого  из  промежду ног торчат два
размашистых уса. Вот такой пробой.

    Алена, разумеется, тотчас же вбила себе в  голову,  что  ее
сглазила  Людмилка,  и,  не  успели  мы  выйти  от экстрасенса,
принялась уговаривать меня вместе идти просить у нее  прощения,
чтобы  "снять  сглаз".  Этого  мне  делать  совсем не хотелось,
потому что я считал  себя  достаточно  приличным  человеком,  а
Людмилка к тому времени совершенно спилась, вплоть до того, что
предлагала  себя  за  стакан  каждому встречному-поперечному, и
ночевала  на  вокзале,  в  общем  стала  обычной  привокзальной
шлюшкой.  Алена  уверяла меня, что Людмилка из-за нас "дошла до
такой жизни", но я это категорически отрицал, заверяя свою жену
в том, что ее бывшая подруга - просто слабохарактерный  человек
с  блядскими наклонностями. Кончился наш спор, однако, тем, что
Алена обозвала меня  "циничным  мудаком"  и  гордо  отправилась
просить   прощения   одна.   Вернулась  она  с  головы  до  ног
зареванно-заблеванная и, поминутно  дергая  себя  за  слипшиеся
пряди,  поведала  мне,  что  нашла  Людмилку  в  депо спящей на
угольной  куче.  Сначала  та  наотрез  отказалась  о   чем-либо
говорить,  но  потом  смягчилась  и  заявила, что согласится на
разговор, если Алена  "угостит  ее  портвейном".  Бедная  Алена
помчалась  на  привокзальную площадь, купила у таксиста бутылку
какой-то бормотухи и уже через  десять  минут  снова  стояла  у
угольной  кучи.  Людмилка  высосала  из горла ровно половину, а
остальное заставила  выпить  Алену  и  только  после  этого  ее
выслушала.  Короче,  она  согласилась  нас обоих простить с тем
условием, что я, по ее дословному  выражению,  "проведу  с  ней
ночку".

    Закончив  свой рассказ, Алена серьезно сказала: "Решай сам.
Я не могу тебя заставлять". Я ей на это  резонно  ответил,  что
она  сошла  с  ума  -  она  и  правда  походила  на помешанную:
расхристанная, лохматая и с опухшим от  всхлипываний  носом.  И
все  же  я согласился, потому что имел один довольно подленький
расчет. Дело в том, что  в  нашей  с  Аленой  бездетности  теща
винила, конечно же, не свою родную дочь, а "уважаемого зятя", и
как  раз за несколько дней до описываемых событий "назвала вещи
своими именами" и обругала меня "бесплодным импотентом". Я лишь
рассмеялся в ответ: как это импотент может быть плодовитым?! Но
хоть я и рассмеялся, а оскорбление  и  обида  остались,  и  вот
тогда  я подумал: если Людмилка от меня невзначай забеременеет,
то все обвинения в мой адрес, прямые и  косвенные,  отпадут,  а
если  даже теща ничего не узнает, то я все равно мысленно плюну
ей в  лицо.  Идея  была  крайне  сумасбродная,  тем  более  что
убедиться  в  своей  причастности  было бы для меня практически
невозможно: по слухам, Людмилка могла пропустить через себя  до
двадцати  человек  за  ночь, - но она как раз и понравилась мне
своей удалой сумасбродностью. Видно, я сам рехнулся,  глядя  на
Алену.  Как  бы  то  ни было, я не долго сопротивлялся алениным
уговорам... то есть, она прямо не  уговаривала,  но  невыносимо
смотрела  в  упор слезно-жалобным взглядом. Дождавшись тещиного
отъезда в командировку, мы разыскали Людмилку  и  назначили  ей
день, а вернее, ночь.

    Итак,  накануне  назначенной  встречи  Алена отправилась на
ночлег к подруге под тем предлогом, что вечером  у  нас  морили
тараканов,  а  у  нее аллергия на дихлофос, и ровно в 10 часов,
как было условлено, на пороге нашего дома появилась  почти  что
трезвая  (!)  Людмилка  в  чистом,  хоть и линялом, старомодном
"макси" (кажется даже, это было то самое платье, в котором  она
принимала  гостей  на злополучном дне рождения). Надо отдать ей
должное: несмотря на все излишества своей распутной жизни,  она
ничуть не износилась и была не менее привлекательна, чем в пору
моих  тщетных  домогательств...  я  даже не ожидал! Она заметно
волновалась, и это волнение передалось мне, так  что  в  первую
минуту  я  совершенно  не знал, что ей сказать и как себя с ней
вести, но тут она пришла мне на помощь и стала  экзальтированно
рассказывать,  какой интересной жизнью она живет, сколько у нее
друзей, как ее все уважают и обожают и прочий бред...  Она  все
рассказывала   и  рассказывала,  а  глаза  ее  все  набухали  и
набухали, и я  подленько  так  думал:  когда  же  она,  стерва,
наконец  разревется?!  И  она,  наконец, разревелась и, попутно
поливая меня отборным матом, пожаловалась мне же, что это я  ее
довел  до такой "сучьей жизни", потому что она меня любила, а я
ее предал, и ей ничего  больше  не  оставалось,  как  "лечиться
любовью  от  любви". Я ей поверил и пожалел ее... и не пожалел,
что пожалел, потому что в ту ночь я  с  удивлением  открыл  для
себя  - после не одного года семейной жизни, - что самый что ни
на есть тривиальный  половой  акт  может  приносить  не  только
физическое и моральное, но еще и духовное удовлетворение (бьюсь
об  заклад,  многие  в  это  не  поверят).  Так что я ничуть не
обиделся на Людмилку, когда чуть позже  обнаружилось,  что  она
прихватила  с  собой,  уходя,  мое обручальное кольцо, а взамен
оставила мне триппер. Я ей даже едва  не  благодарен,  что  она
заразила меня триппером, а не СПИДом!


    Простила  ли  нас  Людмилка,  мы  с Аленой так и не узнали,
потому что сразу после этого  случая  она  куда-то  исчезла,  а
ребенка  у  нас  по-прежнему  не  получалось.  Триппер я быстро
вылечил, и мы снова зажили с женой регулярной  половой  жизнью,
но  каждый  раз в самый ответственный момент я закрывал глаза и
представлял   на   ее   месте   Людмилку,   а   иначе   полного
удовлетворения  достичь  не  удавалось.  Вот тогда-то я и решил
завести  себе  любовницу,   чтобы   покончить   с   развившимся
душевно-половым разладом.


    Легко  сказать "завести", но как? Точнее, вопрос состоял не
в  "как",  а  "где".  Единственным  лежавшим   на   поверхности
вариантом  было  соблазнение "Ларька" - молоденькой и смазливой
выпускницы техникума Ларисы, недавно поступившей  на  работу  к
нам  в  отдел  (кстати сказать, я работаю старшим экономистом в
плановом отделе  угловской  карандашной  фабрики  "Колосс").  Я
частенько  отпускал  в  ее  адрес пикантные шуточки, а она мило
краснела в ответ и всеми  своими  прекрасно  развитыми  формами
сигнализировала  в  ответ,  что не прочь встретиться с глазу на
глаз в более укромном месте, нежели оборудованная на лестничной
площадке отдельская курилка. Но сидеть восемь часов  к  ряду  в
одной  комнате  со  своей  любовницей...  Просматривался  также
вариант знакомства на улице, но он  мне  представлялся  слишком
легковесным для того, чтобы найти "девушку своей мечты". Третий
вариант  я  открыл  случайно,  узрев  на  дверях  дома культуры
заманчивый анонс  "Вечер  встреч  для  тех,  кому  за  30",  но
оказалось, что при входе проверяют возраст по паспортам, и меня
не  пустили  - не добрал полгода. От проснувшейся во мне глупой
мальчишеской обиды я  чуть  было  скандал  не  устроил,  смешно
вспомнить.   "Приходите  через  полгода,  молодой  человек",  =
ласково сказала мне старушенция  с  видом  учительницы  младших
классов.  Можно  подумать, через полгода я созрею для их вечера
встреч, а пока "молод ишшо".


    Наконец, я решил прибегнуть  к  помощи  друзей  и  позвонил
институтскому  приятелю Семену Кривицкому по прозвищу "Страшила
Мудрый". В практике он был не особо силен, но в теории  ему  не
было   равных,   и   написанным  им  руководством  "101  способ
знакомства с девушкой" успешно пользовалась вся  мужская  часть
нашего курса за единственным исключением, которое составлял сам
автор руководства. Итак, я связался со Страшилой по телефону, и
он  мне признался, что сам подыскивает себе пару по объявлениям
в  информационном  бюллетене  кооперативной  службы   знакомств
"Гименей".  Последовав  примеру мудрого Страшилы, я приобрел за
рубль гименеевский бюллетень и, запершись в  туалете,  принялся
отчеркивать  красным  карандашом  интересные  варианты.  Кстати
сказать, теща тут же почувствовала что-то неладное и  поминутно
дубасила  в  дверь,  заявляя,  что у нее "кровавый понос", но я
стойко выдержал ее осаду  и  отыскал-таки  одно  объявление,  в
котором "прекрасно сложенная, обаятельная девушка 20 лет хотела
бы познакомиться с серьезным мужчиной спортивного телосложения,
творческой  натурой  и  яркой  личностью".  Честно  говоря, это
объявление привлекло меня не столько описанием поместившей  его
особы,  сколько  тем,  что  в конце не было обычной приписки "с
целью создания прочной семьи". Согласно приводившейся  в  конце
бюллетеня  инструкции,  нужно  было  направить  ответ  в  адрес
"Гименея" с указанием номера приглянувшегося объявления. Что  я
и сделал... В ответе я расписал себя как непризнанного поэта, в
перерывах   между  сочинительством  занимающегося  атлетической
гимнастикой (я действительно кропал вирши  и  активно  укреплял
свое  тело, но... лет десять назад). В конце письма нужно было,
естественно, указать свой номер  телефона,  и  я  долго  думал,
какой   номер   лучше   "засветить":  домашний  или  служебный.
Пораскинув мозгами, я выбрал домашний: если  случится  скандал,
то  пусть уж лучше без участия общественности. Бросив конверт в
почтовый ящик, я тут же сообщил жене и  теще,  что  получил  от
двоюродной  сестры из Мурманска письмо, в котором она сообщает,
что собирается провести отпуск в Сочи (все  это  происходило  в
конце  мая)  и  будет  в  нашем  городе  проездом.  "Но  вы  не
волнуйтесь: останавливаться  она  у  нас  не  будет,  а  только
позвонит с вокзала", - успокоил я их.

    Уже  на следующей неделе моя заочная избранница позвонила в
половине  десятого  вечера  -  теща  как  раз  была   поглощена
программой  "Время",  а Алена принимала душ - и, представившись
Ольгой,  назначила  на  субботу  встречу  в  центре  города   у
памятника   Гарибальди   (еще   при  Брежневе  наш  Углов  стал
городом-побратимом Палермо). Повесив трубку,  я  поведал  своим
домашним,   что   звонил   товарищ  по  работе  с  предложением
записаться в субботу в шахматный клуб. Итак, в теплый субботний
вечер я встретился с Ольгой.  Сразу  должен  сказать,  что  она
превзошла  все  мои  ожидания:  высокая,  стройная,  с  пышными
каштановыми волосами и тонко очерченным контуром лица. Все  еще
не веря такой фантастической удаче - первый попавшийся вариант!
-  я с трудом взял себя в руки и предложил пойти в ресторан, но
она совершенно справедливо  заметила,  что  "там  сейчас  плохо
кормят",  и  сказала,  что  мы идем гулять в Чугунок: так у нас
называют  для  краткости   Парк   культуры   и   отдыха   имени
коммуниста-двадцатипятитысячника Чугунникова.

    Она  сказала,  что  мы  идем  гулять  в Чугунок, и я тотчас
понял,  что  так  оно  и  будет.  Впоследствии  я  окончательно
убедился в том, что Ольга относится к тому типу женщин, которых
бесполезно  уговаривать:  они  либо  сразу уступают, либо сразу
отказывают напрочь. Мы бродили  по  напитанным  свежей  зеленью
аллеям,  и  я  читал ей свои лирические стихи, которые сочинил,
когда мне было как ей 20 лет или около того. Серьезно  выслушав
мои  стихи,  Ольга сказала, что я, конечно же, никакой не поэт,
потому что вслух читать не умею, а,  скорее  всего,  я  рядовой
инженер,  что у меня, судя по моему виду, сварливая жена и двое
детей, но стихи ей понравились, хотя еще не известно,  мои  они
или нет, и лишь поэтому она готова мне отдаться, но только один
раз...  Я  был  просто  очарован  ее  почти  детской прямотой и
непосредственностью! Еще плохо зная ее характер, я боялся,  что
она  передумает,  и,  не  дожидаясь темноты, завел ее на глухую
полянку и без обиняков предложил выполнить  только  что  данное
обещание.  Ольга  сильно  смутилась, на какое-то мгновение даже
растерялась, но характер  быстро  взял  свое:  она  подчеркнуто
неторопливо  стянула  колготки, аккуратно сложила их на пенек и
попросила постелить на землю пиджак. Я был  просто  опьянен  ее
отчаянной  решимостью,  и  все  произошло,  как во сне... Помню
только ее тихий плач да шепот приведенных им в трепет  листьев:
"нир-вана, нир-вана, нир-вана..."

    Когда  мы вышли из парка, было уже темно. Я хотел проводить
Ольгу до дома, но она наотрез отказалась, сказала, чтобы  я  ее
забыл,  впрыгнула  в  подошедший  трамвай  и уехала. Будь на ее
месте любая другая, я бы, не  раздумывая,  бросился  за  ней  в
трамвай,  но  здесь  меня  что-то остановило... Так я и стоял в
роли фонарного столба на  остановке,  провожая  глазами  бледно
светящийся  трамвайный  вагон  с  удаляющейся  в нем загадочной
красавицей, которая не стала ближе и доступнее после нескольких
минут физической близости.

    Целую неделю Ольга не звонила, и я никак не мог решить  для
себя,  плохо  это или хорошо. С одной стороны, это было хорошо,
потому что являло собой хороший конец хорошего приключения,  но
с  другой  стороны,  это было плохо, потому что мне самому было
плохо. Как бы то ни было, я ждал ольгиного звонка,  заранее  не
зная  даже,  как на него отвечу. Да и что я мог ответить, когда
Ольга позвонила в пять часов утра (наверное, не спала  ночь)  и
без  всякого  предисловия  заявила,  что  если я думаю, что она
блядь и готова отдаться под кустом первому  попавшемуся,  то  я
"опасно  заблуждаюсь".  Спросонья  я  сразу  ничего  не понял и
только хрипло пробормотал: "Да, конечно..." К счастью, она  уже
повесила  трубку  и  не  слышала  моего дурацкого ответа. После
такой многообещающей прелюдии я с волнением  ожидал  следующего
звонка, чтобы серьезно объясниться, и вот этот звонок грянул...
Не прозвенел, не прогремел, а именно грянул!


    Через  день,  придя  домой  с  работы,  я нашел свою жену в
невменяемом состоянии: бесформенной массой, как выброшенная  на
берег  медуза,  она  лежала  на  диване  и  беззвучно рыдала. С
большим трудом мне удалось ее немного успокоить, насильно залив
в рот валерьянки, и тогда  она  рассказала,  что  незадолго  до
моего  прихода позвонила какая-то девица и попросила Сергея, то
есть меня, а когда Алена  ответила,  что  Сергея  дома  нет,  и
поинтересовалась  "на  всякий  случай", кто его спрашивает, эта
девица нагло заявила "его любовница".

    Это было уже слишком! С трудом сдерживая  нервный  смех,  я
изложил  бедной Алене экспромтом придуманную историю о том, как
я ее приревновал  к  преподавателю  физкультуры  (совсем  забыл
сказать,  что  Алена работает учительницей французского языка в
школе, поэтому она и  переделывает  все  имена  на  французский
манер),  который звонил нам как-то раз, правда, довольно давно,
и на почве этой своей ревности  я  попросил  одну  девчонку  из
соседнего   отдела   позвонить   моей   жене   и  представиться
любовницей. История эта, конечно, была наивной, но Алена в нее,
как ни странно, поверила и сказала, улыбаясь сквозь слезы,  что
"прощает мавру его жестокость". Бедная добрая Алена!

    В  тот  же  вечер я позвонил домой начальнику и предупредил
его, что немного задержусь с появлением на работе  по  семейным
обстоятельствам.  Наутро  я  приехал  в  "Гименей"  и  с порога
заявил,  что  если  они  мне  через  одну  минуту  не   выдадут
телефонный  номер абонента 1237, то я разнесу в щепки их жалкую
лавочку. Несчастные кооператоры, очевидно,  решили,  что  имеют
дело  со взбесившимся рэкетиром, и тут же, без лишних вопросов,
выдали мне не только телефонный  номер,  но  и  домашний  адрес
этого  самого абонента. Выйдя от кооператоров, я тут же обложил
"абонента  1237"   такими   изысканными   ругательствами,   что
проходившая мимо телефонной будки солидная дама обещала вызвать
милицию, чтобы меня оштрафовали "за оскорбление ушей прохожих".
Итак,  обматерив  Ольгу,  что  называется,  с  двойным  запасом
прочности,  я  облегченно  вздохнул,   надеясь   снова   зажить
спокойной  жизнью,  но  не  тут-то  было... На той же неделе, в
пятницу, она мне снова позвонила: назначила на субботу  встречу
и,  не  дожидаясь ответа, повесила трубку. И все же мой урок не
прошел  даром:  теперь  она  уже  избегала  общения   с   моими
домочадцами  и  просила  своего отца позвонить и позвать меня к
телефону. Кстати, нужно отметить, что родители в Ольге души  не
чаяли - она была их единственным и, к тому же, поздним ребенком
-  и  исполняли все ее прихоти, при этом трепеща перед ней: она
им постоянно заявляла, что "в случае чего уйдет в  банду".  Вот
так,  раньше  девицы  грозились  уйти в монастырь, а теперь - в
банду.

    Три  месяца  продолжались  наши  встречи   в   Чугунке   на
облюбованной  полянке.  Сначала  мы  встречались по субботам, а
потом  и  чаще,  в  зависимости  от  погоды.  Мы  были   готовы
продолжать нашу лесную эпопею до самых заморозков, но в один из
прохладных  августовских  вечеров  нас  в  самый  ответственный
момент облаяла лохматая бродячая псина, и после этого интерес к
природе у нас моментально  пропал.  По  этой  причине  "занятия
шахматного  клуба были перенесены на ольгину квартиру. Обычно я
покупал  ее  родителям  билеты  в  кино,  если  повезет  -   на
двухсерийный  фильм  или  удлиненную кинопрограмму, - и в нашем
распоряжении было целых два часа  или  даже  больше.  Самих  ее
родителей я видел лишь мельком и со спины: они не только делали
вид,  что  меня не существует, но и, казалось, пытались убедить
себя в этом... и всем нам было от этого только спокойнее.  Нет,
все  же они замечательные старики! ---За это время я узнал, что
Ольга работает в райисполкоме секретаршей - как она выражалась,
"девочкой на  побегушках".  Конечно  же,  она  ждала  от  жизни
большего,  "чего-нибудь  такого  этакого".  У нее, естественно,
была армада поклонников и даже отвергнутых воздыхателей, но все
они были "мелкими...  не  в  смысле  размеров,  разумеется".  В
общем,  ей  нужен  был если и не сказочный принц, то, как точно
подметил "Гименей", яркая  личность,  желательно,  к  тому  же,
творческая натура. (Это в нашем-то Углове!). Именно за этим она
и  обратилась  в  службу  знакомств. В ответ на свое объявление
Ольга получила семнадцать  писем,  и  я  у  нее  был  вторым...
"Точнее,  первым, потому что самый первый похотливый старикашка
- не в счет", - сказала она с подчеркнутым  ударением  в  слове
"старикашка"  на  второй букве "а": она любила подражать южному
говору, и это у  нее  очень  мило  получалось.  Таким  образом,
оставалось  еще  15  неразработанных  вариантов,  и Ольга сразу
прямо сказала, что не собирается на  мне  останавливаться.  "Ты
меня  интересуешь  только как "шахматист", Серый", - призналась
она мне. Вот так.  Серый  шахматист...  ничего  интересного!  =
Сказала  бы  уж проще - как барь, - брякнул я с досады. - Пусть
будет так, если тебе больше нравится, милый, - засмеялась она.

    Я ее страшно ревновал к  другим  остававшимся  вариантам  и
даже пытался вырвать из нее обещание, что ни с одним из них она
не  ляжет  в  постель,  по  крайней  мере,  до тех пор, пока не
убедится по-настоящему в  том,  что  это  именно  тот  вариант,
который  ей нужен. Такого обещания она мне не дала, но сказала,
что, может быть, будет рассказывать про них "кое-что". И стыдно
сказать, но  я  искренне  радовался,  когда  очередной  вариант
оказывался таким же "мелким", как и я сам. Как бы то ни было, а
к  тому  дню,  с  которого я начал свое повествование, осталось
всего  четыре  варианта.  Всего  четыре!  Нормальный   человек,
возможно,  не  поймет  моих чувств, потому что к тому времени я
уже не был вполне нормальным - я потерял голову. Да, я влюбился
в Ольгу! Психологи советуют  не  замечать  в  любимом  человеке
недостатков,   а   отыскивать   достоинства,  чтобы  кропотливо
культивировать их, но какая  уж  там  культивация!  Я  принимал
Ольгу  такой,  какая  она есть и не отличал в ней достоинств от
недостатков. Впрочем, один сильный недостаток я в  ней  все  же
замечал: она не любила меня...

    И  вот  этот  странный  утренний  звонок: "Лети ко мне!" Я,
разумеется, полетел, хотя и был слегка озадачен. Никогда еще до
этого она не звала меня к себе утром. Здесь  должна  была  быть
какая-то особая причина.

    Развалившись  на заднем сидении забрызганного мелким дождем
трамвайного вагона, я задремал под мягкий перестук  колес...  И
вот  в  моем мимолетном сне мне явилась моя покойная бабка и, и
по-крестьянски хитро  прищурившись,  спросила:  "А  может,  она
понесла?"  Эти  слова  меня  как-то  всколыхнули,  и  я  тут же
проснулся, но в первую минуту никак не мог взять в толк, что же
хотела сказать бабка. Наконец, до меня дошло:  она  спрашивала,
не  забеременела  ли  Ольга...  А  действительно?  Правда,  она
недавно  поставила  себе  по  знакомству  "фирменную"  японскую
спираль,  но мало ли... Эта мысль меня настолько захватила, что
я проехал остановку кинотеатра "Галактика", где обычно  покупал
билеты  для  ольгиных  родителей.  Ну  да ладно, возвращаться =
дурная примета.

    Дверь мне открыла, как всегда, сама Ольга. Обычно она  меня
встречала  в  будничном  халатике,  но  на этот раз на ней было
блестящее в прямом и переносном смысле слова  вечернее  платье.
"И  на  старуху  бывает  проруха,  -  подумал  я,  заглядывая в
светящиеся торжественно-радостным светом ольгины  глаза.-  Вряд
ли Ольга обрадовалась бы..."

    -  Тебе  не нравится мое новое платье? - удивленно-обиженно
спросила она, с  шутливой  грубостью  заталкивая  меня  в  свою
комнату. - Если не нравится, то я сниму...

    -  Платье  -  то что надо, Диору и не снилось, но раз уж ты
хочешь его снять, то я не против, - улыбнулся я.

    - А ты купил билеты? - Куплю на вечер.

    - Это уже наглость! - Ольга стянула через голову платье  и,
схватив меня за лацканы пиджака, повалила на кровать.

    И  все же я пожалел, что не купил билеты: Ольга так азартно
кричала,  что  мне  было  неудобно  за  нас  обоих   перед   ее
родителями, - и когда мы кончили, я облегченно вздохнул.

    -  Что  же  все-таки  случилось? - спросил я ее, облегченно
откидываясь на спину.

    Ольга  тряхнула  своей  роскошной   каштановой   гривой   и
доверительно   прошептала,   смеясь  сквозь  стоящие  в  глазах
радостные слезы: "Ты - мессия!"



    В конце августа я рассказал Ольге, как моя теща возмущалась
помещением в ее родной газете  "Вечерний  коммунист"  рекламных
объявлений  всевозможных  "говеных  кооперативов".  Речь шла, в
частности, об объявлении  кооператива  "Звездочет",  в  котором
этот,  по  выражению  тещи,  "пережиток  прошлого  и  разносчик
вредных   предрассудков"   предлагал   правоверным    читателям
печатного  органа  районного  комитета  КПСС  узнать по звездам
собственные черты характера и свое жизненное  призвание.  Ольга
сразу  же  заинтересовалась этим "пережитком" и потащила меня в
"Звездочет". Там мы заполнили анкету, указав в ней место,  дату
и время своего рождения, заплатили по десять рублей и удалились
в  ожидании  ответа,  который  нам  обещали выслать по почте на
ольгин адрес.


    И вот ответ пришел.  Ольга  торжественно  вручила  мне  два
листочка,  на  одном из которых был начертан мой гороскоп, а на
другом - ее. Не без интереса,  смешанного  с  удивлением,  а  в
отдельных  местах  -  с недоумением, я узнал, что чертами моего
характера   являются    активность,    напористость,    рвение,
импульсивность,   граничащая  с  грубостью  прямота,  смелость,
энтузиазм и упорство в достижении цели, а  также  что  я  полон
сил,  активен  и  легко  возбудим, часто нетерпим к окружающим,
страстен и беззаботен,  самоуверен,  люблю  риск,  стремлюсь  к
лидерству,  мало обращаю внимания на чувства других и не выношу
никаких  внешних  ограничений.  Ниже  перечислялись  искаженные
качества:    конфликтность,    агрессивность,    беспощадность,
грубость, вульгарность и эгоизм, - и, как  приговор,  жизненное
призвание: "новый мессия". Ни больше ни меньше. Бред какой-то.

    - Бред сивой кобылы, - сказал я вслух.

    -  Почему  же  бред?!  -  возмутилась  Ольга.  - Помнишь, в
"Звездочете" нам сказали, что  результат  выдает  компьютер,  а
компьютер не может бредить.

    -  Значит,  у программиста была белая горячка, - не уступал
я. - Из чего следует, что  я  новый  мессия?  Из  того,  что  я
страстен и беззаботен, агрессивен и вульгарен?! Где же логика?

    -    Во-первых,    человеческая   логика   на   мессию   не
распространяется, потому  что  он  несет  в  себе  божественное
начало, - неожиданно серьезно изрекла Ольга, - а во-вторых, сам
Христос говорил: "Ничто человеческое мне не чуждо".

    -  Откуда  такие  речи?  Тебе,  наверное,  сообщили, что ты
мудрая и прозорливая? - не без издевки спросил я.

    - С моим гороскопом,  между  прочим,  все  в  порядке.  Вот
послушай:  "Эмоциональность в сочетании с серьезностью, чувство
красоты, тонкий вкус, элегантность, обаяние, привлекательность,
сексуальность..." Похоже?

    - Похоже, но только ниже пояса, - рассмеялся я.

    - Пошляк, - рассердилась Ольга. - Можешь убираться!

    - Ну и пожалуйста, - спокойно ответил я, натягивая брюки.

    - И "в шахматы играть" вечером не приходи!

    - Намек понял, приду обязательно.

    Я оделся и побыстрее удалился,  не  дожидаясь,  пока  Ольга
разозлится  по-настоящему.  А звездочетовские листки я все же с
собой прихватил, чтобы повнимательнее просмотреть их на досуге:
хоть и ерунда, но интересно, что про тебя говорят  другие,  тем
более компьютер.

    
* * *


    - Отдал ключи? - спросила Алена, когда я вернулся домой.

    -  Какие...  А,  да, отдал, - вспохватился я, вспомнив свое
утреннее вранье.

    - А почему такой кислый?

    - Кто тебе сказал, что я кислый?

    - Я же вижу!

    - Мало ли, что ты видишь... Я не кислый, а сосредоточенный.

    - Это тебя Жоржик сосредоточил?

    - Да, Жоржик, - ответил  я,  зевая:  как  мне  надоели  эти
разговоры ни о чем!

    - Ты что, не выспался?

    - Кто тебе сказал, что я не выспался?

    - Я же вижу, ты зеваешь.

    - Что мне, зевнуть нельзя?!

    - Ты будешь завтракать?

    - А что у нас на завтрак?

    - Я хотела приготовить салат, но у меня нет помидоров...

    - Что ты этим хочешь сказать?

    - Что было бы хорошо, если бы ты сходил за ними в магазин.

    -  Где это видано, чтобы в магазине продавались помидоры! =
попытался пошутить я.

    - Тебе просто не хочется стоять в очереди.

    - А тебе хочется? По-моему, этого не хочется никому.

    - Вот когда ты  будешь  получать  такую  зарплату,  что  мы
сможем покупать что-то на рынке...

    -  Ладно,  давай  деньги,  я  пойду,  - перебил я Алену, не
выдержав удара ниже пояса.

    В овощном магазине помидоров и правда не было, но  зато  их
продавали неподалеку на улице: стоявшая под привязанным к палке
зонтом  серолицая  девица вдумчиво зачерпывала их пластмассовой
кастрюлей из возвышавшейся над лужей кучи и тут же  брякала  на
весы:   3  рубля  за  кило.  Очередь  была  небольшая,  человек
тридцать. Я встал в конец и приготовился впасть в  обычное  для
долгих  очередей  сомнамбулическое  состояние, запрограммировав
себя на продвижение на два  шага  в  минуту,  но  тут  стоявшая
передо  мной  женщина  в  прорезиненном  плаще  цвета бывшего в
употреблении презерватива развернулась и спросила прямо в лицо:

    - Стоять будете?

    - А что? - отстранился  я  на  всякий  случай  -  мало  ли,
инфекция какая...

    -  За  углом  в  табачке  "Яву"  рублевую  дают - я очередь
заняла, хочу сбегать посмотреть, как продвигается.

    - А большая?

    - Что большая?

    - Очередь за "Явой".

    -  Больше  этой,  но  идет  быстрее:   сигареты   ведь   не
взвешивают...  А  вы  тоже  занять  хотите? Тогда минутку здесь
постойте, я мигом вернусь - и вы отойдете. Ну, я пошла...

    Ловко пробалансировав по проложенной через грязевое  месиво
дощечке,  женщина  срезала  угол  газона  и  смешалась с мокрой
толпой.  Прошло  две  минуты,  три...  пять,  а  она   все   не
возвращалась.  Обругав  ее  про себя полулитературным словом, я
предупредил стоявшую за  мной  бабулю  в  коричневой  куртке  с
капюшоном, что отойду на минуту, и отправился по следам женщины
в  плаще-презервативе.  Вообще-то,  курить я бросил больше года
назад,  но,  как  говорится,  дают  -  бери,  тем  более,   еще
неизвестно,  надолго  ли бросил... Кстати, я заметил интересную
закономерность: когда сигареты есть под рукой,  курить  хочется
меньше.  Год меня совсем почти не тянуло, но как только начался
так называемый "табачный кризис", а проще  говоря,  из  продажи
вслед  за  сахаром  и  мылом исчезли сигареты, у меня стали уши
пухнуть от желания наполнить легкие  дымом.  Вот  я  и  подумал
теперь: "Куплю пару пачек и поставлю в бар, не распечатывая".

    Очередь  в  табачный ларек растянулась метров на пятьдесят,
но шла довольно ходко, да и стоять в ней было веселее,  чем  за
помидорами: небритый мужичок партизанской наружности в насквозь
промокшей   под   дождем  кроликовой  ушанке  потешал  жаждущих
курильщиков тем, что материл почем  зря  "радикалов-мудикалов",
которые  "коммунистов  из советов вып...или, а табачку от этого
не прибавилось". Один солидный  мужчина  с  сигареткой  во  рту
попытался  возразить,  что  "это  коммунистический  саботаж,  а
мужичок в ответ: "Дай  закурить!"  У  солидного  мужчины  сразу
отпала  охота  спорить,  но  хоть он целую сигарету и не дал, а
докурить оставил на три затяжки. Кончилось,  однако,  все  тем,
что  сигареты  в ларьке через пять минут кончились. Мужичок тут
же призвал возмущенную очередь лечь на трамвайные рельсы, чтобы
"дать просраться радикалам", но его никто не поддержал  -  кому
охота  лежать  под  дождем  на холодных мокрых рельсах, - а тот
самый солидный мужчина, что оставил докурить,  даже  обозвал  в
сердцах  мужичка  "большевицким  провокатором".  Но делать было
нечего:  на  нет  и  суда  нет,  -  и  очередь,   пороптав   на
перестройку, самораспустилась.

    К  лотку  с помидорами я подбежал в ту самую секунду, когда
бабуля в коричневой куртке с капюшоном открыла  волосатый  рот,
чтобы сказать продавщице, сколько помидоров ей нужно.

    -  Мне  три кило, - опередил я бабулю, подскочив к грязному
столу, заменявшему прилавок.

    - А рожа не треснет?! - закричал кто-то из конца очереди. =
Ты откуда такой шустрый взялся?

    - Я стоял, спросите вот у бабушки, - парировал я, обращаясь
сразу ко всей очереди.

    - Не стоял  ты,  зачем  врать-то,  -  невозмутимо  ответила
бабуля.  - Дочка, взвесь мне килограммчик покраснее и покрепче,
- повернулась она к продавщице.

    - Как это не стоял?!  -  заорал  я,  взбесившись  от  такой
наглости. - Вы же за мной занимали!

    - Занимать - занимала, а стоять - не стоял. Если все на час
уходить   будут,   то   от   очереди  ничего  не  останется,  =
наставительно ответствовала  бабуля.  -  Иди,  сынок,  в  конец
очереди, постой чуток и отоварься по-честному.

    -   Спасибо,   бабуля,   -   ответил  я  ей,  сплевывая  на
разукрашенный мазутными разводами тротуар.

    Делать было нечего: не солоно хлебавши я отправился домой.

    
* * *


    - Принес? - спросила Алена, едва открыв дверь.

    - Ты что, не видишь? - огрызнулся я.

    - Не вижу!

    - Значит, не принес.

    - Расстроился, да?

    - С чего ты взяла?

    - Я же вижу...

    - То вижу, то не вижу!

    - Ладно, не расстраивайся, хочешь, развеселю?

    - Мне и так весело, - зло усмехнулся я.

    - Вчера в школе в туалете  случайно  подслушала,  как  одна
девочка  другой  загадку  загадывала:  висит-болтается,  на "з"
начинается... Отгадай!

    - Залупа, что ли? - угрюмо пожал я плечами.

    - Я тоже сначала так подумала, -  рассмеялась  Алена,  -  а
оказалось, помидор.

    - А почему на "з"? - заинтересовался я.

    -  Да  потому что зеленый, бестолочь! Возвращай деньги, мой
руки и садись к столу.

    Я полез в карман за неистраченными деньгами и выудил оттуда
вместе  с  помятой  десятирублевкой  два  листка   с   великими
астрологическими  предначертаниями...  Мессия, которому не дали
помидоров - курам на смех!

    - Что это у тебя в  руке?  -  спросила  Алена  без  особого
интереса.

    - Да так... мусор всякий, все выбросить забываю.

    Я  зашел  в  туалет,  чтобы разорвать листки и бросить их в
унитаз... но не разорвал и не бросил, потому  что  в  последний
момент  заметил  одну интересную деталь: гороскоп был отпечатан
на компьютере, а пояснения к нему - на  пишущей  машинке.  Даже
бумага была разная: один лист - тонкий и с желтоватым оттенком,
а  второй  -  плотный  и крахмально-белый. И тут до меня дошло:
гороскоп-то, может, и настоящий, но вот его расшифровка... Ну и
Ольга! Решила сделать из меня мессию, только зачем? Просто  для
смеха  или  еще  с какой-то целью? А я-то чуть было не поверил,
вот остолоп! Сегодня же вечером разоблачу  ее...  Нет,  сначала
надо  выведать,  зачем  она  это  сделала,  а  то  сама вряд ли
признается. Сделаю вид, что поверил, и посмотрю, как  она  себя
поведет. Зачем ей это понадобилось?!

    Заинтригованный   ольгиной   проделкой,  я  спрятал  листки
обратно в карман, вымыл руки и проследовал на кухню,  где  меня
уже дожидались жена и теща.

    -  А  с  помидорами  было  бы  вкуснее,  -  как бы про себя
заметила теща, уминая за обе щеки салат.

    - А с мухоморчиками не желаете? - не сдержался я.

    - Серж! - укоризненно посмотрела на меня Алена.  -  Слышали
новость?  -  попыталась она разрядить атмосферу. - Ходят слухи,
что  к  городу  подошла  десантная  дивизия  в  полном   боевом
снаряжении.  Говорят,  что  военные  хотят  запугать радикалов,
которые обсуждают в советах  вопрос  об  объявлении  Угловского
района зоной, свободной от ядерного оружия.

    - А что радикалы? - заинтересовался я.

    -  Радикалы  подняли  шум,  и по распоряжению из Москвы эта
дивизия брошена на  уборку  картофеля,  но  оружие  сдавать  на
склады она не торопится.

    -  Интересно  знать,  что говорит по этому поводу "Вечерний
коммунист"? - покосился я на тещу.

    - Обычные учения, - невозмутимо пожала она плечами.

    - И кто кого учит? - не отставал я.

    - Все, я сыта, - не удостоив меня ответом,  теща  поднялась
из-за стола и ретировалась в свою комнату.

    -  Серж, я же просила тебя, - обиженно надула щеки Алена. =
Я же просила тебя не спорить с мамой о политике.

    - Во-первых, я не спорил, а  только  задал  вопрос,  -  как
можно спокойнее ответил я, аккуратно складывая на тарелку вилку
и нож, - а, во-вторых, ты сама начала этот разговор.

    -  Конечно,  во  всем  всегда  виновата  я, я одна и больше
никто, - плаксиво констатировала она.

    - Десантная дивизия в город еще не вошла,  а  бои  местного
значения  уже  начались,  -  вздохнул  я. - Как мне надоели эти
споры ни о чем...

    - Конечно, я для тебя - ничто! - по-детски захныкала Алена.

    - Я не тебя имел в виду, - закричал я, не сдержавшись.

    - Ты меня никогда не имеешь в виду!!! - зарыдала она.

    - Дурдом какой-то! - я встал из-за стола и, одевшись, вышел
из дома.

    
* * *


    Дождь все шел и шел... а мне идти было некуда,  потому  что
Ольга  меня  так рано не ждала. Бесцельно побродив под дождем с
четверть часа, я уже начал подумывать над тем, что неплохо было
бы вернуться в сухую и теплую квартиру и как ни в чем ни бывало
усесться в мягком кресле перед экраном  телевизора,  но  в  эту
самую  минуту  проезжавшая мимо машина обдала меня веером брызг
из лужи, а когда я открыл рот,  чтобы  громогласно  объявить  о
своих  чувствах  к  водителю и его матери, из окна злосчастного
автомобиля высунулся мужчина с мегафоном  и  прокричал  в  свой
"матюгальник":  "Не дадим военщине наступить кованым сапогом на
горло демократии! Все - на митинг на площади  Ленина!"  Площадь
Ленина была как раз на полпути к Ольгиному дому, и, стряхнув со
штанины  воду,  я отправился на митинг в защиту демократических
завоеваний.

    На площади Ленина  (сейчас  ей  возвращено  дореволюционное
название  Мясной  ряд,  хотя  мясом  там, как и во всем городе,
по-прежнему и не пахнет) я увидел пестрое  море  зонтов,  среди
которого  возвышался  деревянный  корабль - временная трибуна с
президиумом человек из десяти: председатель  горсовета  Дьяков,
известный  диссидент  Кусков,  не  менее  известный  экстрасенс
Чумкин  и  еще  какие-то  не  столь  известные,   но   с   виду
представительные  люди.  Когда я подошел, выступавший с трибуны
высокий парень в форме лейтенанта  воздушно-десантных  войск  и
глухой   голкиперской   маске   изобличал  планы  генералитета,
направленные  на  дестабилизацию  обстановки  с  целью   ввести
чрезвычайное  положение  и  приостановить деятельность советов.
"Интересно, что здесь делает Чумкин?" - думал  я,  слушая  речь
лейтенанта.

    -  Чумкин  уже  выступал?  -  спросил я стоявшего без зонта
юношу,  по  коротко  остриженной   голове   которого   стекали,
застревая в щетине, мутные капли дождя.

    - Нет, - отрешенно ответил юноша, не поворачивая головы.

    -   А  будет?  -  попытался  уточнить  я,  приглядываясь  к
странноватому парню: казалось, в мыслях он был где-то далеко, и
все  вокруг  происходящее  его   волновало   не   больше,   чем
какая-нибудь назойливая муха.

    - Не знаю, - так же отрешенно ответил он.

    Что-то  было  в  этом  парне  необычное, хотя с виду он был
ничем не примечателен: круглое деревенское лицо, простая,  даже
слишком,  одежда,  немодные  ботинки...  стоп,  а  ботинки-то =
армейскиепарадные, мне такие  на  сборах  выдали,  когда  сапог
нужного   размера   не   хватило!  Пораженный  своим  маленьким
открытием, я огляделся по сторонам и увидел в  своем  ближайшем
окружении  еще  пять-шесть  коротко  остриженных  мокрых голов.
Десантники! Десантники  уже  в  городе,  только  переодетые  и,
кажется,  без  оружия...  Но  зачем  они  здесь? Чтобы опознать
ренегата-лейтенанта  или  с  более   далеко   идущими   целями?
Собравшись с духом, я пошел в лобовую атаку:

    - А что, зонты вам не выдали?

    - Нет, не выдали, - все так же отрешенно подтвердил парень,
но тотчас   вспохватился   и,   медленно   повернув  голову  на
мускулистой шее, окинул  меня  грустным  взглядом.  -  Закурить
есть?-спросил он после долгой паузы.

    - Я не курю.

    "А все же жаль, что не досталось сегодня "Явы", - подумал я
с досадой,  -  если  бы  я  его  угостил,  глядишь, разговор бы
завязался". Я повернулся в другую  сторону  и,  увидев  в  двух
шагах  мужчину  с  "беломориной"  в  зубах,  как можно вежливее
обратился к нему:

    - Извините, закурить не найдется?

    - ?! - мужчина посмотрел на меня так,  будто  я  спросил  у
него столовую ложку икры.

    - Я вам десять копеек дам, - не очень уверенно предложил я.

    -  Ладно, бери так, - мужчина засунул руку в карман брюк и,
не  доставая  всей  пачки,  вытянул  из  широкой  штанины  одну
папиросину.

    -  Спасибо  большое,  -  я  поблагодарил доброго человека и
протянул папиросину десантнику. -Спички есть?

    - Стрелок без спичек  -  что  ...  без  яичек,  -  бархатно
прохрипел  он,  размягчаясь  душой.  -  Два  дня не курил, - он
прикурил и тут же спрятал зажатую между большим и  указательным
пальцами папиросу под ладонь, чтобы дождь не замочил. - У нас в
части  еще  неделю  назад курево из чайной исчезло: все в город
отдали... Замполит говорит, людям курить нечего, а дэшэбэшники,
получается, не люди!

    - Кто?

    - Что "кто"?

    - Кто не люди, ты говоришь?

    - Ну... солдаты  десантно-штурмового  батальона,  -  парень
посмотрел на меня как на неграмотного.

    - А что вы здесь мокнете?

    - Хер его знает, - безыскусно ответил парень, и видно было,
что он не лукавит. - Сказали стоять и ждать приказа...

    - Какого приказа? - попытался выведать я.

    - Ха, какого приказа! - усмехнулся парень. - Этого даже наш
комвзвода  не  знает:  у  нас заранее объявлять не принято, сам
понимаешь.

    - Понимаю, -  кивнул  я,  хотя  на  самом  деле  ничего  не
понимал.

    "Странно  устроен мир, - подумалось мне, - сидишь в тепле и
уюте,  хрумкаешь  огурцы  и  слушаешь  байки   про   мифических
десантников,  до которых тебе, в сущности, нет никакого дела, а
через полчаса один из этих самых десантников стреляет у тебя на
улице закурить и говорит, что ждет сам не знает какого приказа,
а если  еще  через  каких-нибудь  пару  минут  поступит  приказ
разогнать  демонстрацию,  он,  может,  трепанирует  тебе  череп
саперной лопаткой..." Мне даже показалось,  что  левую  штанину
парня   оттопыривает   черенок   заткнутой   за  пояс  саперной
лопатки... Бред какой-то! Бред, бред и бред!!! Но вот стоит  же
передо  мной  совсем  не  мифический,  а  самый  что ни на есть
реальный  десантник;  он,  правда,  не  в  форме,  в  прямом  и
переносном  смысле,  и  думает  осигаретах,  пиве  и  женщинах,
которые его ждут "на гражданке", но кто  его  знает...  приказы
ведь  не  обсуждаются!  И  стало  мне  не то что бы страшно, но
немного не по себе. Я попрощался с парнем, выбрался из толпы  и
направился в кинотеатр покупать билеты ольгиным родителям.

    В  кинотеатре  меня  ждал очередной сюрприз: именно с этого
дня дирекция начинала сдавать по субботам свой очаг культуры  в
аренду  кооператорам для показа видеофильмов на большом экране.
Рукописный анонс, прилепленный на стену  возле  кассы,  гласил:
"Видеосалон "Русское видео" представляет: "Рембо-3" (про Авган)
и   "Эмануель"   (крутая   любовь)".   "Если  взять  билеты  на
"Эмануель", то ольгины родители подумают, чего доброго,  что  я
над  ними издеваюсь", - я почесал в раздумьи нос и попросил два
билета на "про Афган".

    Интересно,  как  встретит   меня   Ольга   после   утренней
размолвки?  "Если  приветливо,  то  она  действительно  затеяла
какую-то игру", - загадал я, нажимая на кнопку дверного звонка.

    -  Заходи,  -  Ольга  открыла  дверь  и   тут   же,   резко
развернувшись,  прошла  в свою комнату... Впрочем, это еще ни о
чем не говорило: она частенько меня так встречала.

    Я стряхнул  на  лестничной  площадке  воду  с  плаща,  снял
ботинки,  одел тапочки, заочно выделенные мне ольгиной мамой, и
прошел  вслед  за  Ольгой  в  ее  комнатушку,  в  которой  едва
помещались  шкаф,  трюмо и полутораспальная кровать (интересно,
кто придумал кровати на полтора человека?). Света в комнате  не
было  - Ольга стояла в сумерках у незашторенного окна, опираясь
на подоконник, и лицо ее терялось  в  плотной  вуали  полутьмы,
только пышная грива просвечивала бледно-серым светом дождливого
вечера.  В ее позе было что-то театральное, но я не мог понять,
на какой эффект рассчитана эта театральность, и  решительно  не
знал,  в каком тоне начинать разговор. "Какого черта она ставит
меня в положение зрителя, случайно оказавшегося на  сцене?!"  =
начал я злиться.

    -  Вот  два  билета  на  "Рэмбо",  - нарушил я тишину немой
сцены, протягивая Ольге билеты.

    Она не  торопилась  их  забирать,  внимательно  разглядывая
меня,  как будто видела в первый раз, и мне стало казаться, что
она собирается ответить: "Иди и отдай сам", - но она,  наконец,
протянула гибкую руку и сказала просто:

    - Спасибо.

    Ольга  отлепилась  от  подоконника и пошла относить билеты,
оставив меня в некотором  недоумении:  никогда  раньше  она  не
благодарила  меня  за  это.  Да  и  за  что  благодарить,  если
разобраться? Это родителям "спасибо" сказать надо.

    Быстро вернувшись, она задернула окно занавеской  и  зажгла
свет,  и я отметил про себя, что на ней было теперь не вечернее
платье, как утром, а простенький байковый халатик на  пуговицах
и пушистый свитер поверх него.

    -  Что ты собираешься делать? - спросила она, поворачиваясь
ко мне на недосягаемом для моих рук расстоянии.

    - Снять трусы и бегать, - улыбнулся я, придвигаясь к ней.

    - Ты все про свое, - вздохнула она.

    - А ты про что?

    - Я - про твой гороскоп.

    "Партизанка! - сказал  я  себе.  -  Устроила  мне  холодный
прием, чтобы не выдать свою игру, но не надолго ее хватило".

    -  Если  речь  идет  об этом, - сказал я вслух, напуская на
лицо гримасу серьезности, - то я намерен избавить  человечество
от  ядерной  угрозы, пандемии СПИДа, разрушения озонового слоя,
кори и свинки. Достаточно?

    Я притянул Ольгу к  себе  и,  осторожно  отодвинув  тыльной
стороной  ладони  шелковистые локоны, сладко пахнущие шампунем,
поцеловал ее в лебяжью шею, целясь при этом в  эрогенную  зону,
но,  видно,  промахнулся: Ольга по-кошачьи выскользнула из моих
объятий.

    - Ты так говоришь только для того, чтобы я тебе в очередной
раз подставилась, - горько вздохнула она, натягивая  свитер  на
бедра.  -  А  в  моем  гороскопе  написано, между прочим, что я
призвана быть спутницей жизни выдающегося человека.

    "Вот оно что! - обрадовался я про себя  раскрытию  ольгиных
замыслов. - Моя очаровательная пассия задалась целью сделать из
меня выдающегося человека. Ну что ж... флаг ей в руки!"

    -  Я  так говорю потому, что я люблю тебя и готов ради тебя
стать хоть мессией, хоть антихристом, - признался я  ей,  зажав
ее в углу между стеной и шкафом.

    - Ты пользуешься моей слабостью, - она положила руки мне на
плечи.

    -  Где  там твоя "слабость"? - засмеялся я, запуская руку в
прореху между пуговицами на ее халатике.

    - Ты не мессия, ты -  подлец,  -  прошептала  она,  касаясь
моего уха чуть влажными губами.

    - Подлез, подлез, - доверительно подтвердил я.



    Через день, в понедельник, я отправился в обеденный перерыв
в кооператив  "Звездочет",  чтобы окончательно удостовериться в
мнимости своего мессианства.

    -  Это  вы  печатали?  -  протянул  я  помятый   листок   с
астрологическими предначертаниями приемщице заказов - блондинке
с круглым лицом, напоминающим лунный диск.

    -  Я  ничего  не  печатаю,  молодой  человек,  -  не  очень
приветливо отозвалась блондинка.

    - Но  это  напечатано  в  вашем  кооперативе?  -  попытался
уточнить я.

    -  Возможно, в нашем, - она уныло покосилась на листок. - А
чем вы недовольны?

    - Я всем доволен, девушка, - ответил я, стараясь не  терять
терпения,  -  но меня интересует, почему сам гороскоп отпечатан
на компьютерном принтере, а  пояснения  к  нему  -  на  пишущей
машинке.

    - Какая вам разница?

    -  Послушайте!  -  я  все  же потерял терпение. - Вы можете
прямо ответить на поставленный вопрос или это ваша коммерческая
тайна?

    - Никакой тайны  здесь  нет,  -  наконец-то  смилостивилась
приемщица,   -   просто   в   компьютер  заложена  американская
программа, и он выдает текст на английском языке, так  что  нам
приходится переводить на русский.

    - А кто переводит?

    -   Студенты,  -  пожала  она  плечами.  -  Заходят  к  нам
подработать, мы им по рублю за листок платим, цена хорошая.

    - И они же печатают?

    -  Печатает  наша  машинистка,   -   вздохнула   блондинка,
показывая всем своим видом, что я ей наскучил своими вопросами.

    -  Последний вопрос - и я от вас отстаю, - пообещал я ей. =
Кто переводил текст для моего заказа?

    - Не знаю.

    - А можете узнать?

    - Не могу. Еще вопросы есть?

    - Где я могу получить более подробные разъяснения к  своему
гороскопу?

    -  Комната  номер  два,  справа  от вас. Платите мне десять
рублей, желательно одной бумажкой.

    - А двумя нельзя?! - нервно усмехнулся я.

    - Давайте две, - устало вздохнула приемщица.

    В  комнате  N  2  меня  радушно  встретил  некий  волосатый
субъект,  который,  казалось,  только  что  спустился с ветки =
темно-серые клоки шерсти выбивались  у  него  отовсюду:  из-под
воротника рубашки, из ушей, из носа и чуть ли не из глаз.

    -  Давайте,  давайте  вашу  мунданную  карту,  любезный,  =
воодушевленно потер он кудрявые руки.

    - Какую карту? - недоуменно переспросил я.

    - Ну... в астрологии так называется гороскоп,  составленный
на дату рождения, - он широко улыбнулся своим мохнатым ртом.

    -  Раз  так,  то  держите,  -  протянул  я ему компьютерную
распечатку.

    - Хм... гм... ага... так, - волосатый астролог  повертел  в
руках  листок  и даже зачем-то посмотрел его на свет, будто там
могли быть  какие-то  одному  ему  понятные  водяные  знаки.  =
Любопытно, весьма любопытно... Ну что ж, поздравляю!

    - С чем? - покривился я, не ожидая ничего хорошего.

    -  Ваш  гороскоп  -  редчайший в своем роде. Видите вот эту
цепочку из шести планет? - он ткнул крючковатым пальцем в левую
часть круга. - Такое редкое сочетание принято называть  большим
соединением.

    - Ну и что? - насторожился я.

    -  Эти расположенные в один ряд планеты связаны между собой
так, что  проявление  каждой  из  них  усиливает  влияние  всех
остальных. Своего рода звездный генератор!

    - И что же он генерирует? - спросил я, нахмурившись.

    -   Гм...   Ну,  судя  по  всему,  он  генерирует  энергию,
позволяющую человеку, в данном случае вам, подчинить свою жизнь
достижению одной великой цели, очевидно, мистической...

    - Почему мистической?

    - Смотрите, мы имеем в этой цепочке Нептун,  Марс,  Солнце,
Меркурий, Плутон и Юпитер. Первым здесь выступает Нептун, и это
предопределяет  мистический  характер  цели. Далее, посредством
большого соединения Нептун и Плутон вовлекают  в  сферу  своего
влияния индивидуальные планеты Марс, Солнце, Меркурий и Юпитер,
находящиеся  в конфликтном взаимодействии с Сатурном, в ведении
которого  находятся  устойчивые  природные  связи,   социальные
структуры,   организации,   бюрократическая   машина,   научные
заведения и органы безопасности. Из всего этого  вытекает  ваша
ориентация   на  разрушение  существующих  связей  и  структур,
создание тайных сект и распространение неортодоксальных идей...
А что выдал компьютер?

    - Почти то же самое, -  замялсяя,  пряча  в  карман  вторую
бумажку, которую до этого вертел в руках.

    - Да вы не стесняйтесь, - заулыбался астролог, - я ведь как
врач... только звездный. Звездный врач, ха-ха!

    -  Я  и  не  стесняюсь,  -  без особой охоты я протянул ему
бумажку.

    - Ого! - он распушил бакенбарды. - Мессия, значит... что ж,
возможно, почему бы и нет?!

    - Скажите,  а  это  небесное  предопределение  -  насколько
жестко  оно  детерминирует  судьбу?  -  попытался  я  уточнить,
стараясь при  этом  говорить  по-научному  (непонятно,  правда,
зачем).

    -  Вы  хотите  спросить,  оставляют  ли вам звезды какую-то
свободу действий?

    - Да, именно, - кивнул я.

    - Это сложный научный вопрос...  да,  да,  не  ухмыляйтесь,
астрология - древнейшая наука, но я скажу вам просто: от судьбы
не уйдешь.

    -  Но может, наверное, случиться сбой в этой самой звездной
программе, - не сдавался я.

    - А что вас смущает? - серьезно спросил астролог.

    - Как что?! Живет обычный человек - и  вдруг  ему  говорят,
что  он мессия и еще черт знает что! - не выдержал я спокойного
тона. - Мне ведь не десять лет и даже не двадцать...

    Вы понимаете, что я хочу сказать?

    - Понимаю, -  сочувственно  покивал  головой  волосатый.  =
Сбой,  конечно, мог произойти, хотя это и маловероятно, но дело
в  том,  что  если  такой  сбой  и  произошел,   то   программа
разладилась  не  окончательно, а на какое-то время, которое для
звезд равносильно одному нашему мгновению, и как только  силами
инерции  дефект будет устранен, программа снова заработает. Это
как если в турбину гидроэлектростанции попадет большая  рыбина:
большая-то  она  большая,  но турбину все равно не остановит...
Впрочем, более вероятным мне представляется  то,  что  никакого
сбоя  не было, а просто программа уже заложена в вас, но еще не
запущена. Представьте  себе,  что  одна  страна  забрасывает  в
другую   своего   агента-резидента:   этот   резидент   сначала
законсервирован - он проходит период адаптации к жизни в  чужой
стране,  а  такой  период  может занять многие годы, - и только
когда резидент обживается и начинает жить обычной жизнью, ничем
не отличаясь от окружающих, он получает приказ  из  "центра"  и
начинает действовать...

    -  Вы,  случайно,  в  разведке  не  работали?  - нетактично
перебил я его.

    - Нет, - заморгал астролог густыми ресницами.

    - Я шучу, - успокоил его я. - Очень хорошо вы знаете работу
резидентов.

    - Так вот, - пропустил он мимо ушей мой "комплимент". -  Вы
можете  жить  спокойной  жизнью обычного человека, пока в вашей
жизни  не  произойдет  какое-то  событие,  которое  приведет  к
запуску  всей  программы...  Может, какой-то стресс, - пожал он
плечами. - Я бы назвал это пусковым фактором.

    -  Спасибо,  -  я  посмотрел  на  часы:  обеденный  перерыв
закончился  десять  минут  назад,  а  я  еще  не  перекусил.  =
Последний вопрос: может, здесь все же какая-то ошибка?

    -  Звезды  редко  ошибаются,  -  покачал  лохматой  головой
астролог.

    - Если редко, то как часто?

    - Практически никогда, - вздохнул он сочувственно.



    И  все  же  мессия!  У меня возникло такое чувство, будто я
выиграл в лотерею черный ящик, в котором неизвестно, что лежит:
драгоценные каменья или пачки динамита с дымящимся  бикфордовым
шнуром.   Радоваться  мне  теперь  или  горевать,  плакать  или
смеяться? А может, плюнуть на все эти гороскопы и спокойно жить
прежней жизнью, сделать вид, будто ничего не произошло, и тогда
пронесет? Ведь на самом-то деле ничего пока не произошло... Ну,
сказали мне, что я призван быть мессией, а что с того?!  Одного
призвания  мало:  надо  что-то предпринимать, как-то утверждать
себя на этом поприще, куда-то  пробиваться,  кого-то  при  этом
отпихивая.  Скучно  все  это... и лень. Главное, конечно, лень,
потому  что  непонятно,  зачем  это  все  надо.  Если  бы   мне
предложили  стать  мессией  в  17  лет,  меня  бы это, может, и
заинтересовало, но теперь...  Ломатьсложившуюся  жизнь  -  ради
чего?  Хотя,  если  разобраться, жизнь не очень-то сложилась, и
ломать ее почти не жалко.

    Так я размышлял над своей жизнью, лежа в теплой постели под
толстым одеялом. Был первый час ночи, но  спать  совершенно  не
хотелось:  я  лежал  на спине с открытыми глазами и развлекался
тем, что на все лады расписывал собственную никчемность, в тоже
время не забывая о своем мессианском призвании и даже  чувствуя
себя в глубине души новоявленным спасителем человеческого рода.
И  в  этот  момент  на меня нахлынуло прохладно-мягкой волной и
пробежало мурашками по спине от затылка и до копчика  ощущение,
будто  нечто  подобное  со  мной  уже  было,  было,  было...  Я
расслабился и стал вспоминать... и вспомнил!

    Теплый день конца лета. Мягкое солнце  лениво  просвечивает
сквозь  пыльные  листья  липовой  аллеи. Мне семь лет. Моя тетя
послала меня за квасом: я иду по аллее с бидоном в одной руке и
с 24 копейками - в  другой.  У  меня  хорошее  настроение  и  я
мурлычу  себе  под  нос какой-то задушевно-возвышенный мотивчик
типа "с чего-о  начинается  Ро-о-одина?"  И  вдруг  -  Они.  Их
четверо,  они сидят на лавочке и соревнуются, кто дальше плюнет
харкотиной. Их нельзя обойти, потому что обойти Их - это значит
Их заметить, а  замечать  Их  нельзя,  это  я  чувствую  каждым
квадратным  сантиметром  своей  детской  кожи.  Нужно  спокойно
пройти мимо  Них,  не  поворачивая  головы,  но  как  мимо  Них
пройдешь, если Их харкотина летит через всю аллею?

    -   Эй,   пацан!   -  кричит  самый  старший  из  Них,  лет
одиннадцати, с круглой, как глобус, веснушчатой головой. -  Иди
сюда.

    Что  делать?  Бежать?  Нет,  это  ниже  моего мальчишечьего
достоинства.

    - Что несешь? - спрашивают Они.

    - Бидон.

    - С пивом? - смеются Они.

    - Пустой, - отвечаю я.

    - Деньги есть?

    - Нет.

    - Не п...и своим ребятам!

    - Нету...

    - А ну попрыгай!

    -  Зачем?  -  спрашиваю  я  с  идиотской  улыбкой,  отлично
понимая, зачем.

    -  А  ну  попрыгай! - один из Них, не поднимаясь с лавочки,
пинает меня ногой в живот.

    Я прыгаю, а они смеются. И мне тоже смешно,  потому  что  я
нахожусь  в  дурацком  положении.  Я  как  бы смотрю на себя со
стороны и смеюсь над самим собой.

    - Как же ты за квасом без денег пошел, мудозвон?

    Они бьют меня бидоном по голове,  а  я  не  злюсь  на  них,
потому  что  чувствую моральное превосходство над ними. У них =
физическое, а у меня - моральное. Они меня унижают,  но  я  все
равно выше, лучше и чище их.

    Откуда   у  меня  взялось  это  чувство  превосходства  над
остальными? Не знаю, как до этого, но в семь лет оно у меня уже
точно было. Неужели, это мое врожденное качество? Но если  нет,
то где и как я его приобрел?

    Нужно  вернуться  к  истокам.  "День  зачатья  не  помню  я
точно",прохрипел неоклассик под блатные аккорды. Какое  уж  там
зачатие,  если  первое  мое  воспоминание  относится  к четырем
годам. Я очень хорошо помню бархатно-яркие цветы, много цветов,
и среди  этих  цветов  лежит  божественно-красивое  существо  с
бледно-прозрачным   лицом,  обрамленным  золотыми  волосами,  в
которыхзапуталась  пятилистная  звездочка   сирени.   У   этого
существа, в отличие от многих других, есть имя: его зовут Мама.
И вот это существо с таким сладким именем опускают в деревянном
ящике  в  землю.  Ящик  закапывают,  а  я плачу, потому что это
несправедливо. Почему другие, не такие добрые и даже  страшные,
существа закапывают мою красивую маму? Зачем?! За что?!

    Короче,  моя  мать  умерла на операционном столе. Я слышал,
что ей что-то вырезали, и мне даже говорили, что именно,  но  я
тут же это забыл, потому что не хотел знать.

    Отца  своего  я  не помню, да и не могу помнить, потому что
никогда не видел. Его вообще никто не видел, даже тетка.

    "Был какой-то",  -  сказала  она,  когда  я  уже  в  зрелом
возрасте достал ее своими расспросами. Прямо непорочное зачатие
вырисовывается!

    После  смерти  матери  меня  взяла  к  себе жить ее младшая
сестра. Позже я узнал, как  это  все  получилось:  на  поминках
матери  была  одна  уже старенькая и бездетная не очень близкая
родственница из Подмосковья, которая  пожелала  взять  меня  на
воспитание.   По   каким-то   причинам  остальные  родственники
недолюбливали эту "не  очень  близкую",  и  это  подвинуло  мою
бедную  тетушку  на  такой  безрассудный  шаг, как громогласное
обещание взять меня под свою опеку.  Я  говорю  "безрассудный",
потому  что  ей  тогда  было всего 22 года (подумать только, на
восемь  лет  моложе  меня  нынешнего,   совсем   еще   сопливая
девчонка!),  и  она  как раз в то время серьезно задумывалась о
замужестве.

    Как бы то ни было, я стал жить у тетки. Относилась  она  ко
мне  хорошо  (когда не нервничала из-за своих женихов), но я ее
не любил, потому что по странной детской логике не мог простить
внешнего сходства со своей мамой. Про это, может, и  не  стоило
бы  вспоминать,  если  бы  мои  отношения  с  тетушкой  не были
непосредственно связаны с одним значительным эпизодом  детства,
а   именно,  с  моим  пребыванием  в  интернате  для  умственно
неполноценных детей.

    Все началось с пустяка. Мне было восемь лет, и в  то  время
по  телевизору часто показывали кинокомедию "Его звали Роберт",
в которой лейтмотивом  звучала  такая  дурацкая  песенка:  "Кто
сказал,  что  дважды  два - четыре? Все не так уж просто в этом
мире..." Короче, в этой песенке прямо утверждалось, что "дважды
два четыре будет пять". Помню, после фильма я несколько дней  с
утра  до  ночи  распевал эту песенку и про себя и вслух - такая
она была привязчивая. И вот когда в школе на  уроке  арифметики
меня  спросили,  сколько  будет  дважды  два четыре, я, даже не
успев подумать, автоматически выпалил, только  что  не  пропел:
"Дважды два четыре будет пять!" Все, кроме учителя, засмеялись,
а  учитель серьезно наморщил лоб и сказал: "Подумай получше". Я
прекрасно знал правильный ответ, и мне стало смешно оттого, что
учитель придает этому такое большое значение.

    - Не смейся, ты не в цирке,  -  строго  сказал  учитель.  =
Подумай хорошенько и скажи, сколько будет дважды два.

    - Дважды два четыре...

    - Так, - кивнул головой учитель.

    - ...будет пять! - вырвалось у меня.

    Класс потонул в хохоте, и учитель выставил меня в наказание
за дверь.   И   вот,   после   этого   случая  я  из  какого-то
непостижимого детского упрямства стал  утверждать,  что  дважды
два будет пять, и только пять.

    -  Почему не шесть или семь?! - кричал учитель в бешенстве,
когда у меня в  энный  раз  ответ  на  задачку  не  сходился  с
правильным.

    - А почему четыре? - бубнил я себе под нос, потупив глаза.

    -  Это  же таб-ли-ца у-мно-же-ния!!! - объяснял мне учитель
по слогам.

    Кончилось все тем, что в конце четверти мою тетю  вызвал  к
себе  завуч  и предложил на выбор: или меня оставляют на второй
год  из-за  хронического   неуспевания   по   арифметике,   или
определяют  в  интернат  для  умственно отсталых, чтобы мне там
"подлечили мозги". У  тети  в  то  время  как  раз  только  что
появился  очередной  "дядя",  а  жили  мы с ней в одной комнате
коммунальной  квартиры,   поэтому   я   создавал   определенное
неудобство  для  тети-дядиных  предбрачных  игр.  Я,  возможно,
рассказываю о своей тетке слишком  цинично,  тем  более,  после
всего  того,  что  она  для  меня  сделала,  но  по-другому  не
получается. Так вот, в один  прекрасный  вечер  тетя  накормила
меня  сладким клубничным вареньем и объявила, что через два дня
отправляет меня в "зимний санаторий".

    Так я и  попал  в  "школу  дураков",  как  тогда  говорили,
сокращенно - ШД. В первый же день моего пребывания в ШД я узнал
от  товарищей  по  палате  и  по  классу,  что  это  никакой не
"санаторий", а Саласпилс - детский концлагерь,  -  но  мне  еще
повезло,   потому   что   концлагерь   этот   не   простой,   а
образцово-показательный.   Теперь-то   я   понимаю,   что   мне
действительно   повезло...  Не  знаю,  конечно,  как  в  других
подобных заведениях, но в нашем "Саласпилсе" было просто как  в
раю:  оценок на занятиях не ставили, а после занятий укладывали
спать,  кормили  полдником  со  сладкими   ватрушками,   водили
кататься  на  лыжах или учили выпиливать лобзиком и выжигать по
дереву (до сих пор не  могу  забыть  пьянящего  аромата  жженой
фанеры)  и  на  ночь  читали  вслух  с продолжением "Волшебника
изумрудного города", а по выходным показывали фильмы про "Армию
Трясогузки", "Неуловимых мстителей" и других героических детей.
А еще помню - сейчас этого наверняка нет - кормили нас  как  на
убой,  и  мне  приходилось  прятать  недоеденные  куски  мяса в
карман, потому что проверяли, кто  сколько  съел.  (Кажется,  у
меня ностальгия по сумасшествию застойных времен!). Правда, эта
идиллия часто нарушалась приглушенными воплями из отделения для
буйных  детей,  но  самих буйных я никогда не видел, потому что
все   отделения   были   надежно    разделены    непроницаемыми
перегородками.

    Но  главное  было  в  том,  что  в  ШД я не чувствовал себя
дебилом,  потому  что  никто  не  обращал   внимания   на   мою
арифметическую  странность. Все ограничивалось тем, что учителя
ласково называли меня "Лобачевским", а  приятели  -  "Пятачком"
(от  слова  "пять").  В  общем,  чувствовал  я  там себя вполне
спокойно: никто  не  дразнил  меня  "недоумком"  и  не  отбирал
фантики  или  еще какие-то детские сокровища. Сейчас я понимаю,
чем была обусловлена подобная доброта моих сожителей:  все  они
были  озабочены  не тем, как с криком "жопу к стенке!" отвесить
пинка проходящему по  коридору  товарищу,  а  какими-то  своими
сокровенными,  более  серьезными,  мыслями.  У каждого был свой
индивидуальный "бзик": один придумывал  фантастические  истории
на  одному  ему понятном языке, второй - безустанно насвистывал
веселые мелодии собственного сочинения, третий -  занимался  на
уроках  онанизмом,  методично  дроча  под  партой,  четвертый =
непрерывно рассказывал один бесконечный анекдот и т.д. Всеобщим
кумиром  был  Сережа  Пушкин,  утверждавший,   что   знаменитый
однофамильный  классик  -  его пра-пра-прадед. Сходства не было
никакого, но все ему верили: уж больно хорошие (на наш вкус) он
сочинял стихи. Из всех его многочисленных произведений я  помню
лишь  четверостишие  из  одной  его  - может, и не совсем его =
поэмы:

    "На стене висит программа:

    срать не меньше килограмма.

    Кто насерит целый пуд,

    Тому премию дадут..."

    Пошлятина, конечно, но и  у  самого  Александра  Сергеевича
тоже,  знаете, разные стихи были. Так вот, днем С.Пушкин кропал
свои вирши, а ночью,  после  отбоя,  зачитывал  их  вслух  всей
палате.Вся  пикантность  ситуации  заключалась в том, что через
две ночи на третью дежурила нянечка по кличке "Гестапо", а  она
не  выносила,  когда  по  ночам  смеются  дети. Не смеяться же,
слушая стихи нашего Пушкина, было нельзя, поэтому мы  буквально
давились  смехом,  затыкая  рот  одеялом  или зарываясь лицом в
подушку.  Когда,  наконец,  кто-то  не  выдерживал,  появлялась
заспанная  Гестапо,  стаскивала  с  кровати "реготуна", как она
выражалась, заставляла его снять трусы  и,  голого  и  босиком,
ставила  в угол в палате девочек. На несколько минут воцарялась
гробовая тишина, а затем все повторялось сначала,  и  на  смену
одному продрогшему и зареванному "реготуну" шел другой.

    Короче  говоря,  на  фоне остальных мой бзик с "дважды два"
выглядел весьма безыскусным.  Осознав  эту  горькую  истину,  я
решил  поменять  свой  бзик. Поменять-то поменять, но на что? И
вот как-то раз тетя принесла  мне  конфет  в  газетном  кульке.
Развернув  кулек,  я увидел в нижнем углу рубрику "Афонаризмы",
под которой печатались  присылаемые  читателями  афоризмы.  Это
было  то,  что  надо,  вот  это  бзик,  так  бзик! И я принялся
сочинять  афоризм,  причем  делал  это  так  усердно,  с  таким
напряжением   ума,  что  уже  на  второй  день  учительница  не
выдержала и спросила меня, почему я витаю в облаках, когда  она
объясняет такой сложный и важный вопрос, как отличие гласных от
согласных.  О,  это  был  мой звездный час! Когда я сказал, что
сочиняю "афонаризм", мой сосед по  парте  перестал  дрочить  до
самого   конца  урока,  и  сам  Пушкин  повернул  ко  мне  свою
гипсово-бледную  голову,  осадив  на  мгновение   быстрокрылого
Пегаса.  Всю  следующую  неделю  меня  только  и спрашивали кто
громогласно, кто шепотом: "Сочинил? Придумал? Родил?" С  каждым
днем  интерес  к  моему  необычному  бзику  все больше и больше
накалялся, и я почувствовал, что должен сочинить  нечто  такое,
от  чего  задрожат  стены  Саласпилса,  а Гестапо прослезится и
разрешит нам смеяться всю ночь. Однако время  шло,  а  афоризм,
Афоризм с большой буквы, мне никак не давался.

    И  вот  когда  я  уже  был близок к отчаянию, нам разрешили
вместо  вечерних  игр  посмотреть  по  телевизору   фильм   про
советского  подпольщика  в осажденном фашистами городе. В конце
этого героического фильма  сталинских  еще  времен  подпольщика
выдает   предатель,   его   арестовывают,  пытают  и  ведут  на
виселицу... Его ведут на виселицу, а он идет, сам идет к петле,
сам просовывает в нее шею. Единственное, что он позволяет  себе
сделать  перед  смертью  -  это  крикнуть:  "Наше дело правое =
победа за нами!  Умираю,  но  не  сдаюсь!"  -  "Как  же  ты  не
сдаешься, когда сам, пусть под конвоем, но своими ногами пришел
на  виселицу?!" - примерно так подумал я. Ему же нечего терять,
раз он должен умереть, почему же он не вгрызется в горло своему
палачу, чтобы убить напоследок хоть еще одного фашиста?  Почему
он не пытается сделать хоть что-то?! Почему люди идут на смерть
так  же  буднично,  как  в туалет для справления нужды? "Нет, =
поклялся я себе, - если я и умру,  то  умру  красиво,  а  перед
самой  смертью  сделаю напоследок что-нибудь такое... такое..."
Что я сделаю, я так и не придумал, хоть и думал  всю  ночь,  но
зато  под  утро в мою утомленную голову пришел откуда-то как бы
извне афоризм, которого  я  сам  в  первую  секунду  испугался:
"Смерть - самое крупное событие жизни".

    -  Ну  что,  родил?  -  задали  мне наутро ставший дежурным
вопрос.

    - Родил, - ответил я невесело.

    - Да ну?! Говори!  Эй,  ребя,  Пятачок  афонаризм  говорить
будет!

    - Не скажу, - помотал я головой.

    - Почему?

    - Не могу, - вздохнул я, пожимая плечами.

    Нет,  все же так называемые дебилы - отличные ребята: никто
не стал выпытывать у меня мой трудновыговариваемый  афоризм,  и
меня  даже  зауважали  как человека, имеющего свою тайну. Более
того, нормальные дети мне просто не поверили бы, что я на самом
деле что-то придумал.

    Вот так я и жил в этом райском уголке, и  не  известно,  на
сколько  я  бы  там еще задержался, если бы не допустил роковую
ошибку. Случилось это примерно через полтора месяца после моего
поступления  "на  излечение".  В  нашу  ШД  внезапно  нагрянула
комиссия  из  самой  Москвы,  из  министерства здравоохранения.
Прямо как в анекдоте: "Приезжает,  значит,  в  сумасшедший  дом
комиссия..."   Так   вот,  всю  нашу  братию  стали  по  одному
обследовать, и когда дошла очередь до меня, чиновный  профессор
из  минздрава,  полистав  мою  историю болезни, задал мне в лоб
провокационный вопрос:

    - Сколько будет дважды два?

    - Пять! - без запинки выпалил я.

    Профессор внимательно посмотрел на меня, будто я  и  впрямь
изрек нечто значительное, и спросил:

    - А два плюс три?

    "Фигушки,  меня  не  проведешь!"  -  быстро  сообразил  я и
весело-звонко прокричал:

    - Четыре!

    - Все  ясно,  -  профессор  рассмеялся  так,  что  на  носу
запрыгали  очки  в  тонкой  золоченой  оправе. - Мальчик просто
путает четверку с пятеркой, это бывает... Позовите следующего.

    - Я... я не просто, - заплакал я от обиды, -  я...  я...  я
еще афоризмы сочиняю!

    - Иди, иди, мальчик, - вытолкала меня за дверь медсестра.

    Пришлось мне вернуться в "родную" школу. Урок профессора не
прошел  даром:  я  смирился с незыблемостью таблицы умножения и
стал как все... Вернее, сам решил "стать как все", это я  точно
помню.   Раздосадованная   моим  возвращением,  тетя  пообещала
содрать с меня семь шкур,  если  я  не  перестану  "косить  под
дурачка"  и  останусь  на  второй  год - вот тогда-то я и решил
затаиться на время. "Я вам еще покажу, - твердил  я  про  себя,
размазывая  по  щекам  брызнувшие  от  теткиных  подзатыльников
сопли. - Вы меня еще узнаете!" На второй год я с грехом пополам
не остался, а начиная с третьего класса и вовсе стал  проявлять
математические   способности,  даже  был  призером  межрайонной
алгебраической олимпиады. Классная  математичка  часто  хвалила
меня, но тут же добавляла свое неизменное:

    -  Из  тебя,  Сизов,  мог бы получиться толк, если бы ты не
решал задачки шиворот-навыворот.

    - Но с ответом-то сходится,  Инесса  Ивановна,  -  виновато
оправдывался я.

    Что  верно  то  верно:  я  бы действительно мог преуспеть в
математике, если бы относился к  этой  науке  менее  предвзято.
Помню,  когда в девятом классе я узнал о существовании "первого
замечательного предела", меня аж затрясло:  первый,  да  еще  и
замечательный!  "Хер  вам замечательный!" - сказал я про себя с
юношеским  задором  и  взялся  за  опровержение.  И   опроверг!
Оказалось,  что  этот предел равен вовсе не единице, как до сих
пор принято считать, а Пi/180. Два дня я проверял свою  формулу
по  тригонометрическим  таблицам  Браддиса: все сходилось! Весь
третий  день  я  думал,  что  мне  делать  со  своим   "великим
открытием",  а  на  четвертый  показал  вышеприведенную формулу
преподавателю, который вел школьный математический кружок. Пока
преподаватель изучал у  меня  на  глазах  доказательство  вновь
открытой    формулы,    призванной   произвести   переворот   в
математической науке и сопредельной ей физике (я уже  явственно
слышал  треск  рвущихся  по  швам  "пифагоровых штанов" и хруст
пожираемого моей  формулой  "ньютонового  яблока"!),  я  сильно
боялся, что этот вечно хмурый ипохондрик вдруг прыснет смехом и
спросит, брызжа мне в лицо слюной: "Сколько будет дважды два?",
-  но  к  моему счастью - и к несчастью математической теории =
преподаватель отнесся к представленному доказательству  излишне
серьезно   и,   найдя   в   нем  формальную,  как  оказалось  в
последствии, ошибку, пообещал мне поверить вто,  что  я  "гений
калибра  Лобачевского",  если  я  эту ошибку исправлю. Ошибку я
исправил в тот же вечер, несмотря, кстати, на то, что тетка  не
в  шутку  пыталась  разбить  об  мою  голову  настольную лампу,
мешавшую ей спать, и, исправив ее, почувствовал себя  гением...
на чем и успокоился.

    -  Ну как, исправил? - поинтересовался через несколько дней
тот самый преподаватель.

    - Почти, - загадочно ответил я,  чувствуя  себя  в  глубине
души  мэтром, которого бестолковый ученик просит объяснить, что
такое синус.

    - Ну-ну, - к моему пущему удовольствию он отечески похлопал
меня по плечу.

    Но  довольно  о  скучной  математике,  давайте  лучше  "про
баб-с".  Хотел  было  сказать  "про  женщин", но разве назовешь
женщиной Лариску,  в  которую  я  влюбился  в  шестом  классе?!
Теперь-то она, конечно, женщина, но тогда нам было по 12 лет, и
все  девчонки  были  для  меня  "бабами", тем более, что в этом
возрасте девочки гораздо крупнее мальчиков.  Так  что  это  для
взрослых  они  "девочки",  но  как прикажете мальчишке называть
свою сверстницу, которая выше его на целую голову?! Моя  первая
любовь  была  вполне трагической: я вздыхал по Лариске, а она =
по моему закадычному приятелю Мишке Палкину и,  узнав  от  него
же,  что  он ведет дневник, предложила мне этот дневник у Мишки
спереть, потому что была уверена, что он в нем что-то  про  нее
пишет.  Ох  уж,  эти  бабские интриги! Вероломно стащив у Мишки
дневник,  я  принес  его  Лариске  и  заявил,  что   отдам   ей
интересующую  ее вещь только после того, как она меня поцелует.
И она меня поцеловала... учебником по голове.  В  общем,  вышел
трехсторонний  скандал,  разрешившийся  договором "дружить всем
вместе".

    Помните школьные дискуссии  на  тему  "Возможна  ли  дружба
между  мальчиком  и  девочкой"?  Мы  вот  дружили, и очень даже
хорошо. Сначала мы играли по  вечерам  в  жмурки  в  ларискиной
квартире: пока один "водил" с завязанными глазами, другой лапал
Лариску,  спрятавшись  с  ней  в  гардеробе  или где-нибудь под
письменным столом. Потом жмурки нам наскучили и мы стали играть
в "допрос партизана": кто-то один загадывал пароль, а остальные
двое при помощи "пыток" (как правило, щекотки) должны были этот
пароль выведать. При этом как-то само собой получалось так, что
роль партизанки почти бессменно играла Лариска.  Кончилось  все
тем,  что  во  время  очередного  допроса бдительная соседка за
стенкой позвонила ларискиной маме на работу и сообщила ей,  что
ее  дочь  вот  уже  десять минут к ряду заливается истерическим
хохотом. Взволнованная мамаша тут же  примчалась  с  работы  на
такси и влетела в комнату в тот самый момент, когда мы с Мишкой
стягивали с расхристанной Лариски колготки, чтобы пощекотать ей
пятки... Комментарии, как говорится, излишни. На следующий день
был  другой допрос, на этот раз - в кабинете у директора школы.
В  присутствии  школьной  пионервожатой   и   ларискиной   мамы
директорша пытала нас с Мишкой, почему мы "проявляем к девочкам
нездоровый  интерес".  В  отличие  от  Лариски-партизанки, мы с
Мишкой не смеялись, а тихо плакали, потому что при  всем  своем
желании  не  могли  выдать  своей  "страшной  военной тайны". И
действительно, почему мальчики проявляют к девочкам интерес, да
еще и "нездоровый"? Думаю, если бы мы с Мишкой  и  знали  такой
термин,  как  "половое влечение", он бы все равно не послужил в
глазах наших мучителей оправданием, скорее - наоборот.

    После того случая за мной прочно закрепилась в школе  слава
"полового  разбойника".  Мне даже дали кличку "Жора" по мотивам
детского стишка "Вот крадется вдоль  забора  половой  разбойник
Жора..."  Вскоре  слава эта переросла в репутацию, а репутацию,
как известно, нужно поддерживать на  уровне...  Как  бы  то  ни
было,  в  15  лет  я уже окончательно разуверился в возможности
дружбы между  мальчиком  и  девочкой.  К  тому  времени  тетка,
которая  устала  со  мной  бороться, сказала: "Чем ширкаться по
подъездам, приводи лучше своих подружек домой, только  чтобы  я
их  не  видела".  Бедная тетя, конечно, полагала, что это будет
воспринято как большое одолжение с ее стороны, но я все  больше
наглел,  и  вскоре  перестал выпроваживать своих подружек до ее
прихода с работы, а одним прекрасным вечером не моргнув  глазом
заявил,  что  "моя  знакомая  заночует  у  нас". В ответ на это
рассвирепевшая тетка вышибла мою "знакомую" из  нашей  клетушки
пинком  под  зад, а меня порывалась выпороть ремнем. Ремень я у
нее отобрал, сгоряча пообещав прирезать ее ночью, если она меня
хоть раз ударит.

    В ту самую "ночь длинных ножей"  случился  эпизод,  который
мне  не  хочется  вспоминать, но и окончательно забыть его я не
могу. В три часа  ночи  я  проснулся  от  громких  всхлипов  и,
прислушавшись,  не без удивления обнаружил, что плачет тетка. Я
говорю "не без удивления", потому что едва не самым главным  из
ее   принципов   было   "не   разводить  сырость".  Спать  было
невозможно, и я стал специально громко  ворочаться  и  скрипеть
матрацем,   чтобы  показать,  что  не  сплю,  но  вопреки  моим
ожиданиям,  тетка  принялась  всхлипывать  пуще   прежнего.   В
раздражении  я  сел  на  кровати  и  посмотрел на тетку тяжелым
взглядом... Ночь была лунной, и матово-белый  свет,  пробиваясь
сквозь  узорчатую сетку тюлевых занавесок, бледно разливался по
ее лицу; я смотрел на нее, не отрываясь, и чем больше я на  нее
смотрел, тем больше ее лицо напоминало мне лицо матери, каким я
его  запомнил...  Бледное лицо на белой подушке, только подушка
была тогда атласной и лежала в изголовьи не кровати,  а  гроба.
Мне  захотелось  поближе  рассмотреть  это  лицо, и я присел на
самый краешек тетиной кровати. И в следующий  момент  случилось
нечто  удивительное:  тетя  перестала  всхлипывать,  и  лицо ее
разгладилось и засияло внутренним светом ярче лунного, засияло,
как сияет лицо женщины,  которая  видит  -  или  не  видит,  но
чувствует, - что ей любуются. Я склонился над ее лицом, и тогда
она  осторожно  подвинулась  к стенке, освобождая место рядом с
собой. Боясь вспугнуть чарующее наваждение, я так же потихоньку
лег рядом с ней. Мою голову как магнитом притянуло к ее  мягкой
и  теплой  груди,  и  я ощутил радость человека, вернувшегося в
родной полузабытый дом после  долгих  многотрудных  странствий.
Так  мы  и  пролежали с ней молча в обнимку до самого утра. Той
ночи никогда не повторилось больше...



    На следующее утро по дороге на работу я перебрал  в  голове
свои  ночные  воспоминания,  и  при  будничном свете дня они не
показались мне столь значительными. Дважды  два  пять?  Обычное
детское  упрямство,  своеобразный  способ  самовыражения  через
отрицание    очевидной    истины.     Опровержение     "первого
замечательного предела"? Похвально, но... не для мессии. Мессия
все-таки  должен  нести  людям  не  спорные научные открытия, а
преображающие человека духовные откровения. Чувство  морального
превосходства  над  остальными?  Банальная попытка преодолеть в
себе комплекс неполноценности, развившийся  на  почве  ощущения
себя  казанской  сиротой.  К моему успокоению, всему находилось
свое рациональное объяснение. Даже ночь, проведенная  на  одной
кровати  с  теткой, стройно вписывалась в пресловутую концепцию
эдипова комплекса, точнее, псевдоэдипова,  потому  роль  матери
выполнял  ее  сабститут.  Если  хорошенько поразмыслить, то все
всегда очень хорошо объясняется. Вот и выходит, что  никакой  я
не  мессия,  а самый обыкновенный "гомо советикус" из подотряда
прямоходящих отряда млекопитающих (пусть  биологи-зоологи  меня
поправят),  со  всеми  присущими  этому типу комплексами. Это и
понятно, ведь не с неба я спустился!

    На  работу  я  прибыл  вполне  умиротворенным,  хотя  и  не
выспавшимся.  Однако  не  успел  я приступить к расчету валовой
прибыли от выпуска нашей фабричной новинки -  30-сантиметрового
карандаша  "Гулливер",  получившего  от  наших  женщин любовное
прозвище "гулин хер", как на моем столе зазвонил телефон.

    - "Когда же Иисус родился в Вифлееме Иудейском во дни  царя
Ирода,  -  неожиданно  услышал я в трубке, - пришли в Иерусалим
волхвы с востока и говорят: "Где родившийся Царь Иудейский? Ибо
мы видели звезду Его на востоке и пришли поклониться Ему".  Ну,
как? - весело закончила Ольга.

    -  Ты где взяла мой рабочий телефон? - прошипел я в трубку,
косясь на записную сплетницу  Митрофанскую,  отиравшуюся  своим
сферическим  задом  об  угол моего стола (тесно у нас в отделе,
ох, тесно!). - Откуда...

    - От верблюда! - перебила она меня. -  Ты  что,  ничего  не
понял?

    - Что я должен был понять? - пробурчал я недовольно.

    - Иисуса Христа тоже вычислили по звездам!

    - Почему "тоже"?

    - Кончай валять дурака, Серый! - потеряла терпение Ольга. =
Прочти лучше Евангелие от Матфея.

    - Ты купила Библию?

    - Взяла почитать в райисполкомовской библиотеке, - съязвила
она. - Прочитаю - тебе дам.

    На  этом  Ольга  повесила  трубку.  Вот так. Угловский царь
Сергей  Сизов.  Смех!  Вздохнув  и   зевнув   одновременно,   я
погрузился в расчет прибыли от "гулиного хера".

    
* * *


    Следующие  три  дня  были  последними спокойными днями моей
жизни, а потом началось... Началось все с того, что  в  ночь  с
пятницы  на  субботу,  где-то  около часа после полуночи, нас с
Аленой разбудил телефонный звонок.  Опередив  жену,  я  схватил
трубку  -  и  только для того, чтобы получить очередную ольгину
директиву: "Посмотри в окно!".

    - Кто это? - спросила Алена помятым со сна голосом.

    - Хулиганы, - ответил я, опуская трубку.

    - Что им нужно? - пробормотала она, снова засыпая.

    - Известно, что, - хохотнул я. - Сложи вчетверо  телефонный
провод  и  засунь себе... куда тебе больше нравится. Пойду воды
попью.

    Я зашел на кухню и,  отхлебывая  воду  из  носика  чайника,
скосил   глаз   в   окно.   За   окно  шел  снег,  первый  снег
осенне-зимнего  сезона.  Горел  фонарь,   темнели   окна   дома
напротив.  И  это  все.  "Интересно,  что я должен был увидеть?
Огненного ангела на бледном  коне?"  -  без  особого,  впрочем,
интереса  подумал  я,  стряхивая прилипшие к подошвам босых ног
колючие хлебные крошки.

    Наутро, воспользовавшись тем, что теща сидела на унитазе, а
Алена мылась под душем в том же совмещенном санузле, я позвонил
Ольге потребовал объяснить ее ночную  выходку,  но  бесполезно:
"Придешь - скажу".

    - Что у нас на завтрак? - спросил я у Алены, когда та вышла
из ванной.

    -  Мясные  талоны,  -  невозмутимо ответила она, расчесывая
спутавшиеся пряди.

    - На что ты намекаешь?

    - На то, что было бы неплохо, если бы ты сходил в магазин и
их отоварил.

    - Как же я пойду в магазин, не позавтракав?

    - А как я приготовлю завтрак? Из чего? Из талонов? Они ведь
только называются мясными, а на самом деле - бумажные.

    - Хватит острить! - оборвал я ее, натягивая ботинки.

    - Вот талоны, а вот деньги, и не кривись, пожалуйста.

    - Я и не кривлюсь, - скривился я еще больше.

    - Я же вижу, - сказала Алена, удаляясь из прихожей.

    - Все-то ты видишь, твою мать! - пробурчал я ей вслед.

    - Оставьте меня в покое! - прокричала с унитаза недремлющая
теща.

    -  Чтоб  ты  провалилась!  -  хлопнув  дверью,  я   натощак
отправился на добычу.

    В одном магазине мяса не было, в другом было, но только для
ветеранов,  в третьем кончилось через полчаса после открытия, и
лишь в четвертом мне повезло:  "выбросили"  печень.  Я  сначала
было усомнился: а мясо ли это на самом-то деле? - но продавщица
сказала,  что  печень  всегда  дают  по мясным талонам. Значит,
мясо. Я тоскливо пробежал взглядом  по  очереди,  извивавшейся,
как  кишка  (интересно,  кстати,  кишки - это мясо?), и встал в
хвост.

    - Слышали новость? -  тут  же  повернулся  ко  мне,  дыхнув
самогонным перегаром, бывший до меня крайним плюгавый гражданин
в обтруханной пеплом шляпе.

    - Слышал, - отворотил я нос.

    -  Ты  еще не спросил, какую, - искренне удивился плюгавый,
сразу переходя на "ты".

    - А я все слышал, - нехотя проговорил я.

    - Все-все... - недовольно передразнил он.

    - Что, война  началась?  -  выдвинулась  из-за  моей  спины
обрюзглая  пожилая  женщина  в  шерстяной  беретке блинчиком. =
Гражданская?

    - Звездная! - развеселился плюгавый. - Про тарелки слыхала,
манда старая?

    - Я тебе дам "старая"! - обиделась пожилая.

    - Вчера в Чугунке летающая тарелка  села,  -  смилостивился
обидчик.

    - А ты видел? - недоверчиво покосилась она на него.

    -  Мы  там  вчера  вечером  с  братаном  в  на стадионе под
трибуной распивали. Вдруг глядь -висит. Здоровая, как падла,  и
по краю огоньки бегают...

    - Чертики там не бегали? - встрял кто-то сзади.

    - А высоко висела? - поинтересовался я.

    -  Да  нет, метров десять... Вся круглая, а из дна какая-то
залупень торчит.

    - Тьфу! - демонстративно отвернулась пожилая.

    - Она - опускается, а мы ноги вставили. Страшно стало...

    - Печенки один поднос  остался,  очередь  не  занимайте!  =
прокричала продавщица.

    - Не хватит - свою отдашь, - послышалось из конца очереди.

    -  Вот  где  страх-то, - пробормотала пожилая женщина мне в
затылок.  -  Может,  хоть  марсиане  помогут  из  этого  дерьма
вылезти.

    И  все  же, несмотря на происки спекулянтов, саботажников и
пришлых гуманоидов (самим жрать нечего!), мне  крупно  повезло:
домой  я  вернулся  с целым килограммом говяжьей печенки. Набив
желудок горьковатой  поджаркой,  я  стал  терпеливо  дожидаться
перед  экраном телевизора пяти часов, чтобы отбыть на "вечернее
заседание шахматного клуба". И здесь  мне  повезло:  по  второй
общесоюзной  программе показывали в записи прошлогоднюю встречу
КВНа. Шутки, правда, были плоские,  но  одна  мне  запомнилась:
"Вопрос.   Почему   главную   дорогу   в   нашем  городе  вчера
заасфальтировали, а  сегодня  перекопали?  Ответ.  Вчера  ждали
высокое  начальство,  а  сегодня  -танки".  Весело,  ничего  не
скажешь!

    Едва дождавшись заветного часа, я полетел  в  кинотеатр  за
билетами для ольгиных родителей, и ровно в половине шестого был
у нее.

    -  Соскучился?  -  рассмеялась Ольга, заметив, что я слегка
запыхался от быстрой ходьбы.

    -  Просто  не  терпелось  расправиться  с  тобой  за   твою
хулиганскую  выходку, - я шутливо схватил ее за ухо и, притянув
к себе, крепко поцеловал.

    - Сначала прочти вот  это,  -  нежно  отстранив  меня,  она
протянула  мне  свежий  выпуск  "Вечернего  коммуниста". - Отец
только что в киоске купил.

    - Учитывая  интересы  молодых  избирателей,  -  прочитал  я
вслух,  -  комитет по делам нравственности угловского горсовета
подготовил проект постановления об открытии в Углове первого  в
Советском Союзе дома свиданий. За умеренную плату...

    -  Ты в своем репертуаре! - отобрала у меня газету Ольга. =
На обратной стороне читай.

    - "На тарелочке с голубой каемочкой"? - уточнил я  название
статьи.

    - С каемочкой, с каемочкой, - закивала она. - Можешь читать
про себя.

    "По  Углову со скоростью звука пронесся слух: вчера вечером
в городе приземлился НЛО, -говорилось в статье. - Но слухи, как
известно,  рассеиваются,  а  факты   остаются.   Так   что   же
представляет   собой  этот  не  вполне  опознанный  летательный
объект: космический корабль внеземной цивилизации  или  обычную
земную  "утку"?  Это  и  попытался  выяснить  наш корреспондент
Г.Овнович  в  интервью  с  председателем   городского   филиала
Всесоюзного  центра  по изучению аномальных явлений профессором
В.И.Чугунниковым.

    Вилен Ильич, насколько мне известно, коллеги  величают  вас
"специалистом    по   тарелочкам".   Так   что,   действительно
"тарелочка"?

    Торопиться с  выводами  рано,  тем  более  что  специальная
комиссия горсовета, в которую по требованию общественности были
включены  представители  всех  зарегистрированных  политических
объединений, только приступила  к  работе.  Комиссия  тщательно
изучит свидетельства очевидцев, запросит мнение специалистов, и
только  после  этого  даст  свое  заключение. Однако уже сейчас
можно утверждать, что мы  имеем  дело  с  аномальным  явлением,
получившим рабочее название "Угловский феномен".

    В чем же заключается этот феномен?

    Буду приводить лишь достоверно установленные факты: вчера в
половине  десятого  вечера  на  футбольном  поле  в парке имени
Чугунникова приземлился объект дискообразной формы,  излучавший
голубое  свечение  по ободу. Примерно через полтора часа объект
поднялся над землей и исчез в западном направлении. После этого
в течении четырех  часов  над  парком  наблюдалось  интенсивное
свечение,  визуально  напоминавшее  северное  сияние.  На  этом
факты, к сожалению, кончаются, и начинаются домыслы.

    Нескромный вопрос: какие чувства вы испытали, когда узнали,
что аномальное явление  произошло  в  месте,  названном  именем
вашего отца?

    Отец  мой был коммунистом ленинского призыва, даже имя сыну
дал Вилен - В.И.Ленин. Думаю, если бы он оказался вчера вечером
на том самом месте,  он  бы  попытался  вступить  в  контакт  с
пришельцами,  чтобы  обратить  их  в свою веру, уж такой он был
человек.

    Так значит, пришельцы все же были?

    Все-таки  вы  поймали  меня  на  слове!   (Смеется).   Двое
подростков  заявили,  что  видели,  как из тарелки ударил яркий
сноп света, и  из  этого  снопа  появились  три  существа:  два
трехметрового  роста,  с  темными  пятнами вместо лиц, и одно =
зеленое и маленькое, чуть выше метра. Эти существа якобы  вышли
со стадиона и скрылись в лесистой части парка.

    А они вернулись?

    Не уверен! (Смеется).

    По  одному  из  слухов,  приземление тарелки в нашем городе
связано с появлением в Углове некоегомессии. Инопланетяне, мол,
искали с ним встречи...

    Про мессию комиссии пока ничего неизвестно, да и несерьезно
это, с научной точки зрения. Хотя... опыт показывает, что очень
часто одно аномальное явление сопровождается другим, на  первый
взгляд  ничем  не  связанным  с  первым. Такие явления получили
название "парных".  Так  что...  чем  черт  не  шутит!  А  если
серьезно,  то комиссия не оставит без внимания ни одной версии,
даже самой неправдоподобной".

    - Странно, - сказал я, дочитав до конца.

    - Что же здесь странного?! -  весело  набросилась  на  меня
Ольга.  -  Инопланетяне узнали о тебе и захотели познакомиться.
Снарядили экспедицию...

    - И за три с половиной дня долетели от  Альфы  Центавра  до
Углова, - закончил я за нее.

    -  Мессия,  а  такой  тупой,  -  покачала  головой Ольга. =
Расположение звезд и планет они могли  вычислить  за  несколько
тысяч лет до твоего рождения.

    -  Нет, мне другое странно, - сказал я, не принимая всерьез
Ольгины бредни. - Сегодня я был в магазине, и там говорили  про
НЛО,   а  вот  про  мессию  никаких  слухов  не  было.  Кстати,
интересно, какая... не при дамах будь сказано, распустила  слух
про мессию?

    -  Я  - ни гу-гу, - поспешила заверить меня Ольга. - Скорее
всего, это  кто-то  из  "Звездочета"...  Да,  слушай,  мне  вот
странно,  почему ты свечения не видел? Ты и в окно-то поленился
посмотреть, наверное.

    - Все очень просто объясняется, коллега, - ответил я  ей  в
стиле  профессора  Чугунникова.  -  Просто  мои  окна смотрят в
противоположную от Чугунка сторону. А теперь  есть  предложение
приземлиться на кровать.

    -  У  тебя  всегда  один  конец,  -  шумно вздохнула Ольга,
послушно раскладываясь на своей "полутораспалке".

    - А тебе что, одного  мало?  -  рассмеялся  я,  расстегивая
штаны.

    
* * *


    Что  же  мне  теперь  делать? - размышлял я, возвращаясь от
Ольги  домой.  -  Всего  неделю   назад   я   тихо-мирно   жил,
довольствуясь   маленькими   человеческими  радостями:  десятью
рублями премии "за выполнение и перевыполнение", стаканом водки
на праздник, изменой жене... А теперь и радость не  в  радость.
Порадуешься   тут,  когда  тебя  неизвестно  зачем  разыскивают
инопланетяне! Кто их знает, может, они хотят меня  отправить  в
свой  зоопарк,  чтобы  потом  показывать любопытным посетителям
редкого представителя земной фауны. Клетка, а на ней  табличка:
"Угловский  мессия.  Выловлен  в  1990  году  в  г.Углов, СССР,
планета  Земля.  Проводятся  опыты  по  приручению.  Руками  не
трогать и не кормить!" Бред, конечно, но какого черта "вечерние
коммунисты" стали писать про мессию в связи с пришельцами?!

    Домой  я приехал в поганом настроении и в твердом намерении
поцапаться с тещей: она все же какой-никакой, а  редактор  этой
скверной  газетенки. Я даже придумал, как ее уколоть побольнее:
"Интересные  вы   статейки   тискаете   в   своем   "Бульварном
коммунисте"!

    -  А  где  "мама"?  - осторожно спросил я у Алены, когда мы
сели вдвоем ужинать.

    - Мама поехала к Овновичу выяснять отношения. Сказала,  что
он без ее ведома дал в газете какие-то "жареные факты".

    -  Интересно,  чем  закончится это "выяснение отношений"? =
спросил я как бы между прочим, набивая рот все той же  утренней
печенкой.

    - А что? - не поняла Алена.

    - Как что?! Ночь ведь на дворе...

    -  Опять  ты,  Серж,  со  своими  пошлостями!  -  пошла она
красно-белыми пятнами. - Меня просто бесит,  и  я  когда-нибудь
сорвусь!

    - С чего сорвешься? - попытался уточнить я.

    - Идиот! - завизжала Алена, убегая в спальню.

    "А  все  же  интересно,  -  подумал я, вылизывая тарелку, =
почему человеку становится лучше, когда он сделает  так,  чтобы
другому  было  хуже,  чем  ему?" Впрочем, в постели мы с Аленой
помирились, и заснул я опять  в  плохом  настроении...  Нет,  в
плохом  настроении  -  это  слабо  сказано: чувство было такое,
будто меня окатили из ушата дерьмом.

    На следующий день сразу после завтрака  я  объявил  жене  с
тещей, что иду доигрывать неоконченную партию, а сам отправился
в  Чугунок  на  стадион,  где договорился встретиться с Ольгой,
чтобы посмотреть на место приземления НЛО.  Оказалось,  что  не
одни   мы   такие   любопытные:   вокруг  оцепленного  милицией
футбольного поля собралось человек двести. Ночью выпал снег,  и
посреди  поля  месили  жидкую  снежную  кашу  несколько  членов
специальной комиссии. Ничего интересного, как я  и  ожидал,  не
наблюдалось,  и  обманутые  в надеждах на встречу с братьями по
разуму земляне от нечего делать обменивались едкими замечаниями
в адрес неуловимых тарелочек.

    - Интересно, у них  там  какой  строй?  -  лукаво  спросила
высокая  и стройная женщина в очках, ни к кому в отдельности не
обращаясь.

    - Известно какой,  -  с  готовностью  откликнулся  стоявший
рядом  прилично  одетый мужчина. -Коммунизм. Иначе бы они в наш
"развитой социализм" за лучшей жизнью не прилетели.

    - Они нашего мессию хотят к себе переманить, чтобы он там у
них капитализм построил, -подхватил  изрядно  датый  подросток,
сидевший на трибуне в обнимку со своей тощей подружкой.

    -  Нет,  мы  ему  своего Умку не отдадим! - боевито заявила
женщина в очках.

    - Кого-кого, вы  говорите?  -  заинтересованно  переспросил
мужчина, на полшага придвигаясь к женщине.

    -  Угловского  мессию,  -  засмеялась  женщина,  польщенная
откровенным заигрыванием.
-    Сокращенно - "УМка".

    Ольга выразительно покосилась на меня, но я сделал вид, что
не заметил ее испытующего взгляда. Умка!  Звучит  как  дурацкая
детская   кличка.   Ольга  продолжала  на  меня  коситься,  как
глупенькая школьница на соседа по парте, и  я  зыркнул  на  нее
строгим взглядом: "Вот только назови меня Умкой - я тебе голову
отвинчу!"

    -  Они  у вас и не спросят, отдадите вы или нет, - встрял в
разговор старичок  со  стянутым  угрюмыми  морщинами  лицом.  =
Отберут - и все дела.

    -  А  я  милицию на помощь позову, - не сдавалась женщина в
очках.  -  Товарищ  милиционер,  вы  меня  будете  защищать  от
гуманоидов? - игриво обратилась она к ближайшему милиционеру из
оцепления.

    -  Я  не  откажусь  -  по простому деревенскому лицу стража
порядка расплылась радушная улыбка.

    - Ваш пистолет против ихнего  пучкового  оружия  -  детская
игрушка! - энергично возразил прилично одетый мужчина.

    -  Вот  я з ими и поиграю,- невозмутимо ответил милиционер,
забывая перевести взгляд с женщины на мужчину.

    - Да нет же, они мирные, мы с ними  подружимся,  -  женщина
попыталась восстановить статус-кво.

    - Ва-а-ай! - неожиданно завизжала тощенькая подружка датого
подростка.

    - Вон он, вон ОН!!! - задорно заорал ее приятель, показывая
пальцем  на заснеженный холм, возвышающийся за противоположными
трибунами.

    Все одновременно посмотрели на вершину холма и увидели, как
с нее кубарем скатилось что-то маленькое, зеленое.

    Сбежав вниз по скамейкам, подросток прошмыгнул между  двумя
зазевавшимися милиционерами и выскочил на поле. Не успев ничего
сообразить,  все,  кто стоял рядом, а за ними и все остальные с
нашей стороны устремились  за  ним.  "Назад!  -  гаркнул  "наш"
милиционер, складывая в гармошку свою широкую улыбку. - Назад!"
-  огрел  он  прилично  одетого  мужчину  резиновой дубинкой по
андатровой шапке. Но было  поздно:  толпа  человек  в  сто,  из
которых  большинство не понимало, куда и зачем бежит, понеслась
через поле.  Увидев  это,  милиция  на  другой  стороне  крепко
взялась  за  руки,  но  неожиданно получила удар в спину: те из
зевак, кто стоял на другой стороне, вообще ничего не поняли  и,
решив,  что  мы  увидели  нечто  необычайное  на середине поля,
прорвали милицейскую цепь и  помчались  на  встречу  нам.  Одна
только комиссия застыла посреди места посадки, не зная, в какую
сторону  ей  бежать.  Был  какой-то  момент, когда обе летевшие
навстречу друг другу толпы замедлили свой бег, почти  достигнув
центра поля и не зная, что дальше делать, но тут с обеих сторон
подоспела  милиция, и, получив новый импульс, как в деревенском
кулачном бою, одна стенка сошлась с  другой.  И  завертелось...
Перед  глазами  все  замелькало,  а  в  уши ударил тугой волной
звуковой шквал, в котором можно было различить тяжелое дыхание,
крики, глухие удары дубинок, шипящие плевки милицейских  раций,
хруст заламываемых рук и снова крики... "Только не упасть, а то
затопчут",  -  заевшей  пластинкой  крутилось  в  голове.  Меня
толкнули в спину, я полетел вперед,  ударился  лицом  о  чью-то
голову,  отлетел  в сторону, и перед самым моим носом мелькнуло
красное  ольгино  пальто.  Извернувшись,  я  схватил  Ольгу  за
меховой  воротник  и,  сбив  с  ног двух человек, выволок ее из
толпы. "Бежим!" - пихнул я Ольгу в пушистый загривок,  отпуская
воротник.

    Выбежав  со  стадиона,  мы  очутились  в  березовой  роще и
побежали по тонкой снежной простыне, оставляя на ней  следы  из
бурых  опавших  листьев. Так бежали мы до тех пор, пока не сели
прямо на снег, окончательно выбившись из сил.

    - У тебя кровь... изо рта, - тяжело дыша,  Ольга  протянула
мне душистый носовой платочек.

    -  Ерунда,  -  прохрипел  я.  Вытерев  подбородок, я провел
кончиком языка по верхним и  по  нижним  зубам.  -  Зубы  целы,
только губа разбита. А у тебя пуговицу от пальто оторвали.

    -  Да еще и "с мясом", - вздохнула она, запихивая пальчиком
в дыру клок ватина.

    - Как на Ходынке...

    - Слу-ушай, - удивленно протянула Ольга, - а  ведь  это  та
самая полянка!

    -  Да, действительно, - оглянувшись, я увидел, что мы сидим
на той самой полянке, на которой  встречались  теплыми  летними
вечерами.

    -  Неужели,  это  то самое место?! - вздохнула Ольга. - Его
теперь  не   узнать,   -   задумчиво   сказала   она.   -   Так
преобразилось... Вроде то же самое, но будто на другой планете.

    - Да-а, - согласился я.

    - Ты меня любишь? - неожиданно спросила Ольга.

    Вместо ответа я нежно притянул ее к себе и поцеловал.

    -  У  тебя губы от крови соленые, - сказала она, жалея меня
тыльной стороной ладони по щетинистой щеке.

    - А у тебя - сладкие, - поцеловал я ее еще раз.

    - Тише, - вдруг испуганно прошептала она, - на нас смотрят.

    - Кто?

    - Не знаю... но я чувствую.

    Я резко  встал  и  увидел,  как  за  припорошенными  снегом
кустами мелькнуло что-то зеленое.

    - С меня хватит! - взревел я, бросаясь к кустам.

    -  Ты  с ума сошел! - закричала в ужасе Ольга. - Сережа, не
надо!

    Но я уже не думал, надо или не надо - в бешенстве я  гнался
за   ненавистно-противным   маленьким   зеленым  существом.  Не
пробежав и двадцати метров, существо  споткнулось  и,  неуклюже
подпрыгнув, плюхнулось на снежный ковер. С ходу я набросился на
него,  чтобы тут же придушить, но существо неожиданно пропищало
испуганным детским голоском: "Дяденька, не  бей!"  Отпрянув,  я
увидел  под собой мальчишку лет десяти, в зеленом комбинезоне и
с намазанным аквамариновой гуашью лицом.

    - Я пошутил, - плаксиво прогнусавил  он,  растирая  кулаком
зелено-голубые слезы.

    -  Я  тебе  пошучу!  -  зачерпнув в ладонь снега, я умыл им
доморощенного инопланетянина. -Сейчас вот мы с тобой в  милицию
пойдем, - схватил я его за шиворот.

    Внезапно  за  спиной  раздался  истеричный хохот - смеялась
Ольга.

    - Что ты ржешь?! - набросился я на нее.

    Воспользовавшись заминкой, мальчишка  вырвался  и  пустился
наутек. Тут мне тоже стало смешно.

    -  Беги-беги,  Фантомас  сопливый! - хохоча, я запустил ему
вслед бледноаквамариновый снежок.



    Всю следующую неделю на работе только  и  было  разговоров,
что  про  тарелки,  гуманоидов,  Угловского  мессию  и массовый
психоз на стадионе. Кстати сказать, тот самый психоз закончился
не столь уж безобидно: одной  женщине  разбили  лицо  дубинкой,
двум  мужчинам  продавили  в свалке грудные клетки и арестовали
пятерых "зачинщиков". Я терпеливо старался не  вступать  в  эти
разговоры,  но когда Митрофанская объявила в четверг утром, что
ночью видела сон, в котором ей явился "мессия в белом  балахоне
и  с  нимбом  над  темечком"  и поведал ей, что он предназначил
угловитян быть своим  богоизбранным  народом,  я,  наконец,  не
сдержался  и  окрестил  Митрофанскую "яснопиздящей". То есть я,
конечно,  выдал  этот  неоматеризм  не  прямо  ей  в  глаза,  а
поделился им с коллегами-мужиками, но в тот же день он шелестом
пронесся,   передаваясь   из   уст  в  уста,  по  всему  нашему
предприятию.  В  ответ  на  это  Митрофанская,   как   истинная
пророчица,  ушла  в  себя, затаив обиду на весь коллектив. Ну и
Бог с ней!

    К  концу  рабочей  недели  я  уже   стал   надеяться,   что
разговорами  все  и  кончится:  пошумят-пошумят и успокоятся, а
там,  глядишь,  Съезд  народных  депутатов  СССР   какую-нибудь
хохмочку похлеще этой выдаст, и про таинственного мессию совсем
забудут.  В пятницу вечером, придя с работы домой, я облегченно
вздохнул: целых два  дня  я  не  буду  выслушивать  этот  бред.
Спасибо  теще  -  она запретила Алене даже вскользь упоминать о
"всей этой недобитой нечисти". Но только  я  было  расслабился,
развалившись на диване перед телевизором, как позвонила Ольга и
поставила  меня в известность, что в субботу вечером мы идем на
день рождения в "один дом, где будет сам  Занзибаров".  Что  бы
это значило?! Никогда раньше Ольга не брала меня в свои "походы
по  гостям",  как она выражалась. А тут еще и "сам Занзибаров"!
Причем, в ольгиных устах  это  "сам-  Занзибаров"прозвучало  не
иначе как "виконт де-Бржелон". Но больше всего меня смутило то,
что  я  понятия  не имел, кто такой этот Занзибаров и почему он
именуется не иначе как с приставкой "сам", а выяснить у Ольги я
не мог, потому что на кухне,  откуда  я  говорил  по  телефону,
вдруг срочно что-то понадобилось и жене, и теще.

    - Звонил председатель шахматного клуба, - сказал я, положив
трубку.  -  Завтра  в  Углове будет проездом сам Ботвинник, и в
клубе устраивают маленький прием в его честь.

    - Смотри не напивайся, Сержик, - предупредила Алена.

    - Когда это я напивался?! -  возмутился  я.  -  Ты  ж  меня
знаешь...

    - Потому и говорю, что знаю.

    Я  лишь  тяжело  вздохнул,  ничего не ответив: в другой раз
точно бы "из искры возгорелось пламя" - пламя  семейной  ссоры,
-но теперь я был слишком озадачен ольгиным звонком.

    
* * * 


    На  следующий  день  в шестом часу вечера мы встретились на
условленной трамвайной остановке и отправились в гости.

    - Куда мы все-таки идем и кто такой этот "сам  Занзибаров"?
- спросил я у Ольги по дороге.

    -  Идем  мы  к моему бывшему однокласснику Юрку, - спокойно
объяснила она, беря меня под руку. - Я узнала, что  у  него  на
дне рождения будет Занзибаров и напросилась в гости. Понятно?

    -  Ничего  не  понятно,  - нахмурился я. - Зачем тебе нужен
этот самый Занзибаров?

    - Лично мне он не нужен, - заверила она меня. - Я хочу тебя
с ним познакомить, вот и все.

    - А мне он зачем нужен?

    - Для далеко идущих целей,  -  загадочно  вымолвила  Ольга,
прижимаясь ко мне.

    -  Все  ясно, - демонстративно зевнул я. - Но кто он такой,
раз он мне нужен?

    - Ты был в театре "На паркете"? - ответила она вопросом  на
вопрос.

    - Кажется, был.

    - Так вот, Юрок выступает в этом театре, а Занзибаров у них
- главный режиссер.

    - Похоже, я имел честь лицезреть этого Занзибарова.

    Я  поворошил  мозговые извилины и вспомнил, как мы с Аленой
ходили прошлой весной в этот  любительский  театрик.  Спектакль
был  по  рассказам Шукшина, но вместо светлой шукшинской иронии
со сцены пер в  зал  беспросветный  экзистенциализм.  В  общем,
впечатление  от  спектакля  осталось тяжелое, хотя в постановке
чувствовалась рука если и не мастера, то знатока  своего  дела.
Помню я еще задался вопросом, хотел ли режиссер добиться именно
такого  эффекта  -  чтобы  зритель  себя  чувствовал сидящим на
собственном дерьме. Когда занавес опустился, на  сцену  выбежал
из  зала крупноголовый мужчина в массивных очках, встал впереди
цепочки актеров и,  сияя  лучистой  творческой  энергией,  стал
отвешивать  в  зал благодарные полупоклоны, как будто слышал не
жидкие аплодисменты, а гром оваций. Было очевидно, что это  сам
режиссер,  и  -  странное  дело  - зал и правда сильнее забил в
ладоши, заражаясь режиссерским энтузиазмом. Короче,  получилось
как в старом анекдоте: "Все в дерьме, а я - в белом фраке".

    -  Надеюсь,  ты  не намерена предложить мне, как начинающей
актриске, отдаться Занзибарову, чтобы получить в  награду  роль
мессии в его новом спектакле? - усмехнулся я.

    -  Занзибаров  больше  не  ставит  спектаклей,  -  серьезно
ответила Ольга. - Теперь он занимается бизнесом и  политикой  и
весьма в этом преуспел. Странно, что ты про него не слышал.

    -  Из  театра  -  в политику! Вполне в духе времени, хотя и
отдает клоунадой, - заметил я не безиздевки.

    - Он - универсал, - заверила  меня  Ольга,  не  сбиваясь  с
серьезного   тона.   -   По   рассказам   Юрка,   он   закончил
политехнический    институт,    получил    степень    кандидата
физико-математических   наук  и  неожиданно  ушел  из  науки  в
творчество: окончив высшие режиссерские  курсы,  практически  с
нуля  создал  свой  театр,  стал  писать  сценарии и ударился в
публицистику. Когда разрешили заниматься бизнесом,  он  учредил
свой  Творческо-экспериментальный  концерн.  Этот концерн скоро
перерос во всероссийский - слышал про ВТЭК? - а сам  Занзибаров
стал первым в Углове легальным миллионером. Кроме того, в марте
Занзибарова  выбрали в совдепы, и теперь он стал "правой рукой"
первого сЦеремонно представив меня  хозяину  квартиры,  как  и
следует    представлять    мессию-инкогнито,    Ольга    сунула
Юрку-имениннику  подарок-сверточек,  чмокнула  его  в  щечку  и
шутливо   предложила  "пройти  в  залу".  Ольгино  волнительное
нахальство передалось и мне, и неизвестно, что  я  бы,  в  свою
очередь,  учудил,  если бы артистическая братия не оказалась на
редкость нечванливой и даже добродушной.

    Самого Занзибарова пока не было, и разговоры шли в основном
на бытовые темы: где можно раздобыть талонов на сигареты, какие
кроссовки лучше, "Найк" или "Рибок", и как  прожить  на  жалкую
зарплату,  не  растеряв  при  этом  последних  крох достоинства
творческой  личности.  Ольга  тут  же  вступила   в   разговор,
присоединившись  к женской половине общества, которая обсуждала
картинки из осеннего выпуска "Бурды", а я расслабленно  скучал,
как  и  подобает  истинному  мессии-инкогнито,  делая  вид, что
внимаю  мужской  светской  беседе  про  цены  на  автомобильные
запчасти,  тем  паче  что автомобиля у меня не было. Водки было
много, но пили мало, и  от  того  разговоры  велись  трезвые  и
невеселые.

    От нечего делать я стал всматриваться в лица актеров из "На
паркете"  и по-настоящему заинтересовался, обнаружив, что в них
есть  нечто  общее,  будто  все   они   приведены   к   единому
знаменателю.  И  действительно:  когда я еще раз обвел взглядом
напаркетовскую труппу, то  обнаружил,  на  всех  них,  даже  на
казалось  бы  смазливеньких  актрисках,  лежит  печать  угрюмой
невыразительности. "Интересно узнать, - подумал я, -  были  они
такими,  когда их подобрал Занзибаров, или он их специально так
"вылепил"  для  своего  экзистенциалистского  (язык  сломаешь!)
театра".

    Но  оказалось,  что  я  поторопился  с выводами: через пять
минут  появился  сам  Занзибаров,  и  на  моих  глазах   гадкие
артистические  утята  превратились в озаренных светом Мастера =
именно так они его называли - прекрасных творческих лебедей.  И
понеслось-поехало...   Кто  читал  монологи,  кто  декламировал
стихи, кто пел песни под гитару, а кто и вовсе  отплясывал  под
хлопки в ладоши. При этом было очевидно, что все они и каждый в
отдельности  стараются  не  для  того,  чтобы как-то выделиться
перед главрежем, к тому же бывшим, а просто из любви  к  своему
учителю.   Сам   Мастеррасслабленно  развалился  на  диване  и,
улыбаясь  всем   своим   крупным   телом,   благодарно   одарял
талантливых  учеников  своей лучезарной энергией. Вместе с тем,
видно  было,  что  он  скромно  и  терпеливо   ждет   окончания
импровизированного  представления, чтобы сказать свое последнее
слово. В завершение  домашнего  концерта  на  середину  комнаты
вышел   худенький  паренек  с  синяками  под  глазами  и,  сияя
отраженным светом  Мастера,  прочел,  обращаясь  к  нему,  свое
стихотворение "из только что написанного":

    "Сон подсказал мне ненароком

    сюжет картины без холста:

    толпа в молчании глубоком

    ждет появления Христа.

    К киноподелкам Голливуда

    померк в глазах их интерес -

    в надежде на святое чудо

    вонзились взоры в синь небес.

    Забросив школьные тетрадки,

    сбежались дети на гостинцы,

    а рядом в боевом порядке

    стоят морские пехотинцы.

    В волненьи смотрит ввысь калека:

    вот-вот приидет Исцелитель,

    и ждет с небес сверхчеловека

    официальный представитель.

    Старушки крестятся украдкой,

    слезами полон тихий взор,

    а между ними с черной папкой

    таится мрачный ревизор.

    Меж тем вдали, на заднем плане,

    молчанье кроткое храня,

    стоит обычное созданье,

    такое же, как ты и я.

    зор всех витает в вышине

    в порыве неземных страстей,

    и только тот, что в стороне,

    с любовью смотрит на людей.

    И прыгает в восторге мальчик:

    "Я вижу!" - маме он кричит

    и тычет влево тонкий пальчик...

    но мама бдительно молчит.

    Ушел мой сон своей дорогой,

    но все же стало ясно мне:

    прав атеизм, нет в небе Бога -

    Он вместе с нами, на Земле!"

    Паренек   кончил   читать...  Все  молчали,  и  он  немного
растерялся: не мог понять, понравилось или нет. Первым  очнулся
Мастер. Порывистым движением он спрыгнул с дивана и, выбежав на
середину  комнаты,  разлаписто  сгреб  паренька в свои объятия.
Грянул гром аплодисментов, юноши  кричали  "браво",  а  девушки
плакали  восхищенными слезами. Поддавшись общему порыву, я тоже
забил в ладоши, но тут поймал на себе восхищенный взгляд Ольги,
говоривший: "Да-да, мой дорогой инкогнито, это про тебя!"  -  и
опустил  руки, спустившись с небес на землю. Когда аплодисменты
стихли, Занзибаров сказал:

    - Я как раз об этом думал, - он сделал долгую паузу,  давая
слушателям  возможность  сосредоточиться.  - Прав ли был Маркс,
принижая роль личности в истории? Вы скажете, не было бы Христа
- был  бы  другой,  тот  же  Савл,  или  Павел,  как  утверждал
Тендряков. Да, в этом есть доля истины: идеи буквально витают в
воздухе,   пропитывая   ноосферу   живительной   влагой   своей
запредельной энергии, но где есть гарантия того,  что  найдется
человек,  который,  как  губка  впитав  в  себя эту влагу, этот
божественный нектар, скажет: "Имеющий  уши  да  услышит!"  -  и
проговорит  вслух  то,  о  чем  остальные  люди лишь интуитивно
догадываются... Или знают,  но  боятся  сказать...  Или  просто
стесняются... "Вначале было слово", известно всякому, но всякий
ли возьмет на себя смелость сказать это первое слово? Это потом
будут  ученики  и  критики,  адепты  и  гонители,  догматики  и
ренегаты, но вначале должно быть слово, Слово с большой  буквы,
соизмеримое  с  тем,  которое  сказали Иисус и Магомет, Будда и
Конфуций, Спиноза и Маркс. И кто знает,  сколько  великих  идей
погибло  в  зародыше  только  потому,  что не нашлось человека,
который, встав во весь рост и сбросив с себя груз  обыденности,
сказал  бы:  "Я есмь Альфа и Омега, имеющий уши да услышит!" Вы
скажете, что для этого мало  быть  человеком  -  надо  быть  по
крайней  мере  полубогом,  но, друзья мои, верьте мне, тот, кто
дерзнет сказать "Я есмь Альфа и Омега, начало и конец", тут  же
и  станет  богочеловеком,  Сыном  Божьим.  В  этом и есть смысл
непорочного зачатия, зачатия духа, а сказка про  деву  Марию  и
ангела - всего лишь мудрая аллегория.

    -  В  чем  же  смысл  всего мною сказанного применительно к
текущему моменту? - продолжил Занзибаров, обведя свою аудиторию
светлым взглядом. - Вы сами знаете, в какое тяжелое для  России
время   мы   живем,  не  мне  вам  рассказывать.  Всюду  грязь,
тлетворный дух разврата, злоба и одичание. Отцы насилуют  своих
грудных   еще   дочерей,  а  матери  выбрасывают  новорожденных
первенцев в мусоропровод! Мы пугаем детей волками, а сами, того
не замечая, стали для них страшнее всякого зверя. И не про  нас
ли  с  вами сказано: "И проклянет плод чрево, его родившее"?! В
чем причина всех наших бед? "В развале  экономики",  -  скажете
вы,  и  будете  правы,  потому  что  человек может голодать без
ущерба для своей психики максимум неделю, но когда он  голодает
или  питается  впроголодь  на протяжении нескольких месяцев или
даже лет,  как  в  нашем  случае,  нормальное  функционирование
клеток  мозга  нарушается,  и  он элементарно теряет разум и из
Венца Творения превращается  в  дрожащую  тварь  с  инстинктами
насекомого,  то есть, в существо,неспособное к восприятию каких
бы то ни было, хоть самых распрекрасных,  идей,  и  озабоченное
лишь  тривиальной проблемой пропитания. Но нельзя винить в этом
человека, потому что суть его есть плоть и кровь, и здесь  тоже
есть свой высший смысл, ибо идея не может существовать в чистом
виде  -  ей  нужен  проводник, а какой может выйти проводник из
полутрупа?!

    - Что же из этого следует? - вопросил  Занзибаров  хранящую
мертвое  молчание  аудиторию.  -Надо накормить народ! А кто его
накормит? Рынок? Нет, дорогие мои, рынок будет держать народ на
голодном пайке, потому что ему важно  диктовать  свои  условия,
свои цены. Подачками рынка сыт не будешь, нужно мощное плановое
хозяйство  на  основе  высокоразвитой  информатики.  А чтобы не
считать бюджет на абаках, нужна широкая компьютеризация...

    - Советская власть  плюс  компьютеризация  всей  страны,  =
усмехнулся я, устав от занзибаровских бредней.

    Несколько  человек повернули головы, удивленно посмотрев на
меня как на  чужеродный  элемент,  а  сам  Занзибаров  ответил,
снисходительно улыбаясь:

    -  Да,  батенька, представьте себе, компьютеризация, но без
советской власти.

    - А как же коммунизм?! - сделал я удивленное лицо.

    - Коммунизм для меня - это метарелигия,  -  серьезно  изрек
Занзибаров.  -  Это  сплав  лучших  идей,  высказанных  лучшими
мыслителями человечества, начиная от Христа и  кончая  Марксом.
Но  ошибка  Маркса заключалась в том, что он спутал божий дар с
яичницей и распространил свою теорию на экономику, а его верный
ученик Ленин - и  того  лучше:  стал  подгонять  экономику  под
теорию.  Но  причем здесь, скажите на милость, экономика, когда
коммунизм - это  учение  о  нравственности.  И  оставим  Кесарю
кесарево!   А   вот  когда  мы  накормим  народ  и  покончим  с
демократами...

    - Неужели, демократы едят больше остальных?  -  перебил  я,
снова задавая "наивный" вопрос.

    -  Представьте, да, - заверил меня Занзибаров, - потому что
они  существуют  на  подачки   ЦРУ,   действуя   по   сценарию,
разработанному в этой щедрой на подкуп организации.

    - Что же это за сценарий? - поинтересовался я.

    - Это сценарий развала Союза.

    - И все демократы подкуплены?

    -  Нет, не все, - терпеливо взялся разъяснять Занзибаров. =
Среди них  есть  и  честные  люди,  действующие  по  ошибочному
убеждению, но сценарий от этого не меняется. А покончить с ними
нужно,  в  первую очередь, не по причине их продажности, хотя и
этого  довольно  с  лихвой,  а  потому,  что  они   проповедуют
плюрализм,  который  действует  на  зарождающуюся  идею  так же
растленно, как сексуальный маньяк на малолетку.

    - А что это за "нарождающаяся идея"? - попыталась выведать,
в свою очередь не выдержав, Ольга.

    -  Хороший  вопрос,  -  одобрительно  закивал   Занзибаров,
откровенно  любуясь  Ольгой.  -  Эта  идея  -  спасение мира от
сползания в  "черную  дыру"  потребительской  бездуховности,  =
объявил он Ольге, глядя ей в глаза.

    -  А может, в этой "дыре" не так уж и плохо? - я предпринял
отчаянную попытку вызвать огонь на себя.

    Занзибаров лишь мельком глянул  на  меня  и  перевел  глаза
обратно  на  Ольгу,  которая,  к  моей  досаде,  начала заметно
розоветь.

    - Плохо, ох, плохо, - сказал он, демонстративно вздохнув. =
Я недавно  побывал  в  Америке,  и  меня  поразила  там  полная
бездуховность,  я бы даже сказал, бездуховность со знаком минус
на фоне забитых товарами витрин и  прилавков.  Духовный  вакуум
засасывает  страшнее любой черной дыры!И вот, когда мы накормим
наш народ и он  проникнется  идеями  неокоммунизма,  он  вернет
Россию  и весь Союз в число мировых лидеров и укажет всему миру
путь  к  подлинным  вершинам  духовности.  В  этом  и   состоит
величайшая миссия русского народа!

    -  Мне понятна ваша идея, - сказал я, стараясь говорить как
можно более спокойно, - но мне непонятно, почему вы вещаете  ее
от имени русского народа, Занзибаров!

    -  Вы,  очевидно,  хотите меня оскорбить, потому что я имел
неосторожность  засмотреться  на  вашу  девушку,  -  Занзибаров
наконец-то перевел взгляд с Ольги на меня.

    -  Я  хочу  вас  оскорбить,  чтобы  вы  спустились со своих
эмпирей на нашу грешную землю, как бы вам это ни было  противно
ввиду всяческой грязи и дерьма, так живописно нарисованных вами
в  вашем  монологе  для  театра  одного  актера,  -  потерял  я
терпение. - А теперь я вам покажу,  что  на  самом  деле  нужно
русским,   -   я   взял   со  стола  едва  початую  поллитровку
"Московской" и покрутил ее в руке,  любуясь  тонко  закрученной
воронкой. - Вы когда-нибудь пили водку из горла, Занзибаров?

    Не знаю, ответил ли что-то Занзибаров на мой вопрос, потому
что в  следующую секунду мне заложило уши клокочущим бульканьем
водки в гортани.

    - Фу-у, горькая! -  звякнул  я  пустой  бутылкой  об  стол,
опрокинув  винный  фужер.  -  Как только коммунисты ее пьют?! =
спросил я и сам же тотчас засмеялся,  вспомнив,  что  пока  что
тоже коммунист, вернее, член КПСС. - А теперь я ухожу. Пошли! =
кивнул я головой на дверь, глядя на Ольгу.

    Ольга  сидела,  не  двигаясь  с места, и даже отвернулась в
сторону.  Выждав  еще  секунду,  я  покинул   немую   сцену   в
собственной  постановке,  оделся  в  прихожей и вышел. Хохоча и
матерясь, я  благополучно  скатился  по  ступенькам  до  самого
первого  этажа  и  собрался  было  открыть  дверь  подъезда, но
промахнулся рукой  мимо  ручки,  упал  и  провалился  в  темную
пустоту. "Черная дыра!" - только и успел я подумать.



    Наутро  я  проснулся  в  твердой уверенности, что мне в рот
нагадили дикие кошки. Но как это получилось? Не открывая  глаз,
я  напряг  память, вернее, ее остатки, и смутно припомнил, что,
выйдя со дня рождения, свалился в подъезде... Подлые подъездные
кошки! Я махнул рукой, чтобы отогнать от  себя  жестко-пушистую
тварь,  но,  разлепив глаза, обнаружил, что лежу на собственной
кровати, упираясь лбом  в  шерстяной  настенный  ковер.  Я  был
озадачен. "Где же кошки? Тьфу, нет, не то... Как я попал домой,
вот  в  чем  вопрос!"  - попытался я сообразить, хватая себя за
волосы, чтобы отлепить голову от стены.

    - Проснулся? - послышался надо мной женский ласковый голос.

    -  А?  -  я  перевернулся  на  спину  и  увидел  над  собой
собственную  жену  со  слезящейся  трехлитровой банкой, доверху
наполненной пенной желто-бурой жидкостью.

    - Пивком не хочешь реанимироваться?  -  протянула  она  мне
своими мягко-белыми руками сосуд с живительной влагой.

    -  Откуда  взяла?  -  прохрипел я, жадно припадая иссохшими
губами к успокаивающе-холодному стеклянному краю.

    - Мама с утра  пораньше  в  пивнушку  сбегала,  -  спокойно
ответила Алена.

    - Кху! - я прыснул на пододеяльник душистыми брызгами.

    Нет,  это  уже  слишком даже и для пьяного бреда! В то, что
жена подает похмельному мужу пиво в постель, еще можно, хоть  и
с  трудом, поверить, но чтобы теща бегала за этим самым пивом в
пивнушку?! Это, пожалуй, и для вселенского мессии многовато, не
то что для угловского!

    - Кх-кх, - только и смог я произнести в ответ.

    - Говорила я тебе, братец Иванушка, не пей  -  поросеночком
станешь! - смеясь, она похлопала меня по спине.

    -   Спасибо,   сестрица  Аленушка,  -  поблагодарил  я  ее,
прокашлявшись.  Затем  я  еще  пару  раз  отхлебнул  и  немного
собрался  с  мыслями,  слизывая  с губ пивные пенки. - Поздно я
вчера пришел? -задал я, наконец, дипломатичный вопрос в расчете
выведать, что же такое великое я сотворил в беспамятстве и  чем
осчастливил жену и тещу до столь невероятной степени.

    -  Пришел?!  -  вскинула  брови Алена. - Да тебя принесли и
сбросили в прихожей, как мешок с кое-чем.

    - С чем?.. Тьфу, бля! Кто? Кто принес?

    - Председатель.

    - ?!

    - Председатель вашего шахматного клуба.

    - Ах, да... ну да, - сказал я, тупо улыбаясь.

    - Оказалось, кстати, мама видела его мельком в редакции  на
прошлой неделе: он приносил статью в "Вечерний коммунист".

    - А про что была статья? - насторожился я.

    - Кажется, что-то про духовные идеалы коммунизма.

    - Все ясно, - нахмурился я.

    -  Мы  с  ним очень мило побеседовали за чашкой чая: он нам
излагал свои идеи духовного возвышения  человека.  Чувствуется,
очень  умный  и  интеллигентный мужчина. Маман от него осталась
просто без ума. Говорит, наконец-то встретила единомышленника.

    - И долго вы с ним... беседовали?

    - Да нет, минут двадцать, а потом он сказал, что его ждут и
раскланялся...

    - Ждут? - снова насторожился я.

    - Что ты говоришь? - переспросила Алена.

    - Да нет, ничего. А про меня он что-нибудь говорил?

    - Про тебя он сказал, что ты обладаешь критическим  умом  и
мог бы далеко пойти, если бы был чуточку сдержаннее.

    - Интересно, - наморщил я лоб.

    Да,  что  ни  говори, а интересная вырисовывалась картинка:
представившись  председателем  шахматного   клуба,   Занзибаров
проникает  в мою "родную берлогу", гоняет чаи с моими домашними
и заряжает... нет,  заражает  их  своей  чудотворной  энергией.
Теперь  понятно,  откуда весь этот спектакль с пивом в постель:
невидимая рука Занзибарова! А вот вопросик поинтереснее, хотя и
чисто риторический: откуда Занзибаров узнал  мой  адрес  и  про
легенду  о  шахматном  клубе?  Хороша же моя пассия - выдала на
корню! Хотя, она не знает моего  адреса...  Никак  не  сходятся
концы с концами, прямо-таки мистика!

    - Мистика, - сказал я вслух, увлекшись своими мыслями.

    - При чем тут мистика? - не поняла Алена.

    - Да нет, это я так, про себя, - ответил я, плотно закрывая
пластиковую крышку на початой на четверть банке. - Пойду подышу
свежим воздухом, а то мутит слегка.

    Выйдя  на  улицу,  я  тут  же  позвонил из автомата Ольге и
потребовал немедленной встречи.Ольга отвечала довольно холодно,
но  от  встречи  не  отказалась  и  назначила  мне  встречу   в
"стекляшке"  -  кафетерии  неподалеку от своего дома. Я взял за
прилавком два заменявших кофе желудевых  напитка  (больше,  как
водится,  ничего  не было), и мы сели за удобный столик у окна,
благо свободных мест было предостаточно.

    - Я слушаю тебя, - сказала Ольга, глядя в окно, за  которым
шло что-то непонятное: дождь - не дождь, снег - не снег.

    -  Это  я тебя слушаю, - сразу же перешел я в контратаку, =
потому что хочу знать, почему ты  бросила  меня  в  невменяемом
состоянии.  Хорошо,  что  я упал в подъезде, а мог бы упасть на
улице и насмерть замерзнуть!

    - Во-первых, ты вел себя как настоящий идиот,  -  удостоила
меня,  наконец-то,  Ольга  сердитым взглядом. - Во-вторых, я не
привыкла, чтобы  со  мной  обращались  как  со  своим  домашним
животным, а ты меня будто за поводок дернул, когда брякнул свое
дурацкое  "пошли".  В-третьих,  ты  не  способен  замерзнуть на
улице, потому что слишком себя любишь. И в-четвертых, я тебя не
бросила, а подобрала и доставила домой. Теперь ты доволен?

    - На чем же ты меня "доставила" и откуда узнала мой  адрес?
- не отступал я.

    -  Твой  адрес узнал Занзибаров через свой концерн - у него
там есть круглосуточная информационная служба - и он  же  отвез
тебя на своей "Ниве".

    -  А  ты  зачем  с  ним поехала? - задал я в лоб вопрос, не
забывая о том, что Занзибарова кто-то ждал,  пока  он  распивал
чаи.

    -  Зачем-зачем,  - смутилась Ольга, не ожидая от меня такой
проницательности. - Просто я беспокоилась за тебя, хоть ты того
и не стоишь. Понятно?

    - Мне непонятно, зачем нужно было рассказывать  Занзибарову
про  шахматный клуб, - развивал я наступление. - И вообще, я не
понимаю, как мог "сам-Занзибаров" опуститься  до  такой  мелкой
лжи?!

    -  Он  не  опускался, - с улыбкой помотала головой Ольга, =
просто  я  его  просила  представиться  твоим   напарником   по
шахматам,   а   он   на  самом  деле  оказался  сопредседателем
городского шахматного общества "Белый конь", представляешь!

    Даже удостоверение показал... И я должна тебе сказать,  что
Занзибаров гораздо честнее и добрее, чем ты думаешь.

    -  Ого!  - вырвалось у меня. - Теперь мне действительно все
понятно: Занзибаров добрый и честный, а я  злой  и  лживый.  Он
великий Мастер, а я - мессия-неудачник!

    В  запале  я  хотел  было  залпом  осушить  стакан горячего
желудевого "кофе", но вовремя опомнился.

    - Ты, кажется, не  совсем  еще  протрезвел,  -  укоризненно
сказала Ольга, поднимаясь из-за столика. - Не провожай меня.

    - Просто я уже успел опохмелиться по милости Занзибарова! =
крикнул я через весь зал вслед уходящей Ольге.

    Нет,  все же в одном Занзибаров прав: сдержаннее надо быть.
Из-за  своей  проклятой  несдержанности  я  не  выпытал  самого
главного:  что  было  потом,  когда  Занзибаров  вышел  из моей
квартиры, в которой я спал мертвым сном, и сел  за  руль  своей
машины, в которой его ждала Ольга. Куда они поехали?.. Какой же
я остолоп!

    
* * *


    На следующий день, в понедельник, я окончательно протрезвел
и твердо  решил  выйти изпартии: хватит с меня коммунистических
экспериментов! Свой рабочий  день  я  начал  с  того,  что,  не
откладывая  дела  в  долгий  ящик,  взял  чистый  лист бумаги и
написал:

    "Секретарю первичной

    партийной организации

    Чертилову В.И.

    от члена КПСС с 1987 года

    Сизова С.Б.

    ЗАЯВЛЕНИЕ

    Прошу исключить меня из рядов КПСС в связи  с  тем,  что  я
разуверился в коммунистических идеалах".

    Получилось  гладко  и  красиво,  но...  какие  там  к черту
идеалы! В коммунизм я искренне верил до десяти  лет,  пока  при
приеме  в пионеры меня не вырвало от торжественного волнения; в
комсомол  я  вступил  за  компанию,  только  потому,  что   все
вступали;  а  заявление  о  вступлении  в партию подал три года
назад,  когда  решался  вопрос  о   моем   назначении   старшим
экономистом:  надо  было  прикрыть  себе  зад.  Скомкав лист, я
достал новый и написал: "Прошу исключить меня из рядов  КПСС  в
связи  с  тем, что я в нее вступал по расчету, а теперь она мне
ничего не приносит, кроме вреда". Поставив дату  и  подпись,  я
подошел  с  этим  своим  заявлением  к  Чертилову,  сидевшему в
соседней комнате. Чертилов молча прочитал,  не  меняя  обычного
для  себя безучастного выражения лица, и жестом пригласил выйти
в коридор, а  потом  -  на  лестничную  площадку,  подальше  от
посторонних уш.

    -  Ты  что,  старик,  оп...енел?!  - спросил он без особого
выражения в голосе - все равно что "который час?", - прикуривая
извлеченный из нагрудного кармана пиджака бычок.

    - А что такое? - на самом деле не понял я. - Чай, не первый
выхожу: полорганизации уже разбежалось.

    - Нет,  ты  мне  скажи,  чего  ты  таким  своим  заявлением
добиваешься?  Честным  хочешь  быть?  -  Чертилов  оглянулся  в
поисках пепельницы и, не найдя ее, стряхнул пепел  в  сложенную
лодочкой  ладонь.  -  А  где  твоя  честность  была,  когда  ты
заявление на прием подавал?

    - Так я ведь и пишу: "по расчету",  -  удивился  я  тупости
своего "партагеноссе".

    -  Слушай, Сизов, мой тебе совет: не мути воду, - задушевно
произнес Чертилов, делая резкую глубокую затяжку.  -  Порви  ты
свое  заявление  к  ебеной  матери,  а если уж хочешь выйти, не
плати взносы, и  мы  тебя  через  три  месяца  сами  тихо-мирно
исключим,  без  твоего  даже  участия.  И деньги съэкономишь, и
нервы.

    - Нет, через три месяца поздно будет, - покачал я головой.

    - Почему поздно? - спросил Чертилов с осторожным интересом.

    -  Боюсь,  коммунистов  уже   завтра   начнут   вешать,   =
доверительно сообщил я, похлопывая его по плечу.

    Чертилов  хотел  сбросить  мою  руку  с  плеча и высыпал из
ладони на свой черный пиджак седую горстку пепла  -  прямо-таки
шитый серебряным позументом эполет! Скривившись по поводу своей
промашки,  он  собрался было стряхнуть пепел с плеча, но тут же
опомнился: заложил руку за лацкан пиджака и  застыл,  не  теряя
собственного достоинства, в позе опального полководца. "Да-а, =
посмеялся  я про себя, - кто бы мог подумать, глядя со стороны,
что Чертилов состоит  в  одной  партиис  Занзибаровым  -  уж  и
сокол!".

    
* * *


    Не  к добру я помянул в мыслях Занзибарова: вечером того же
дня он вновь напомнил о своем существовании, и опять не сам,  а
через тещу.

    - Сегодня я видела в редакции Занзибарова, - сказала она за
ужином. - Он просил вас зайти к нему.

    -  Обоих?  -  задал я уточняющий вопрос, памятуя о том, что
теща  избегает  употреблять  в  обращении  ко  мне  местоимения
второго лица: ни "ты", ни "вы".

    Алена тут же лягнула меня ногой под столом.

    -  Лично  вас,  -  поморщилась теща, делая вид, что обожгла
язык горячим чаем.

    - С вещами? - продолжал я уточнять, не обращая внимания  на
аленины подстольные взбрыкивания.

    - Он хочет предложить вам работу.

    - За харчи, надеюсь...

    -  Прекратите  паясничать! Когда вы посерьезнеете? Тридцать
лет, а все детство в жопе играет! - перешла наконец-то теща  на
свой  привычный  язык.  - Я спать пошла, - она многозначительно
глянула на Алену, округляя для выразительности  глаза:  мол,  я
ухожу, а ты потолкуй со своим муженьком, выправь крен в мозгах.

    -  Ты  тоже  хочешь  отправить меня на "занзи-барщину", как
какого-то крепостного крестьянина? - прямо спросил я  принявшую
серьезный вид Алену, когда мы остались на кухне одни.

    - Не в этом дело, мон шер ами, - задумчиво проговорила она.

    - А в чем? В том, что у меня детство... играет?

    - Нет, - посмотрела она на меня грустными глазами.

    - Тогда не понимаю... И вообще, может, продолжим разговор в
более удобной обстановке? -предложил я, зевая.

    -  Нет,  Серж,  -  не согласилась Алена на постельный исход
переговоров. - Я хочу серьезно поговорить с тобой.

    - О чем? - искренне удивился я проникновенному тону жены.

    - Не о чем, а о ком... О тебе, - посмотрела она на  меня  в
упор.

    -  Ты  уверена,  что  мне будет интересно? - засмеялся я, с
трудом выдерживая ее пристальный взгляд.

    - Я понимаю, что тебе неприятен этот разговор, но я  должна
сказать...

    - Что именно?

    -  Ты  очень  изменился  за  последнее время, и не в лучшую
сторону. Иногда мне даже  кажется,  что  тебя  подменил  кто-то
злой.  Я  ведь помню, каким ты был, когда мы только поженились:
ты был веселым, жизнерадостным, постоянно шутил... А теперь  ты
становишься  все более циничным и... эти твои похабные шуточки!
Нет, я тебя не обвиняю, я ведь понимаю, как тебе тяжело.  Жизнь
становится  все  жестче  и  жестче, и ты ожесточаешься вместе с
ней, но тебе претит эта жестокость - ты добрый, я знаю - и тебе
ничего не остается делать, как ершиться и  выставлять  колючки,
чтобы защититься от агрессивности внешнего мира.

    -  Пожалуй,  ты  права,  -  согласился  я не без некоторого
смущения, - но... причем тут, черт побери, Занзибаров со  своей
работой?! Думаешь, он меня перевоспитает?

    -  Ты  все  прекрасно  понимаешь,  Серж, - ответила Алена с
легкой укоризной в голосе. - Ты сам  не  заметил,  как  у  тебя
развилась плохая привычка представляться глупее, чем ты есть на
самом  деле.  Ты  ведь  умный,  ты  умнее  меня  и не можешь не
понимать, что  все  наши  проблемы  происходят  от  хронической
бедности, которая с повышением цен грозит перейти в нищету.

    -  Но мы и раньше были бедны, однако это не мешало нам быть
"веселыми и жизнерадостными", -заметил  я,  тут  же  с  досадой
отмечая про себя, что Алена была права насчет плохой привычки.

    -   Тогда  мы  воспринимали  свою  бедность  как  временное
явление, - резонно возразила она. - Мы оба были полны  молодого
оптимизма  и верили в наступление лучших времен. И потом, тогда
можно было хоть что-то купить в магазине:  то  же  мясо,  яйца,
молоко,  хлеб...  А  теперь  приходится  либо унижаться, стоя в
километровой очереди с талончиком в кулаке, либо идти на рынок,
а там, сам знаешь, кило мяса - 30 рэ. Мы фактически  стали  еще
беднее, а не сегодня-завтра, как говорят, - отмена госдотаций и
повышение цен в два-три раза... Никакого просвета!

    Человек может переносить свою нищету без ущерба для психики
год,  два,  три... но когда это длиться всю жизнь и нет никакой
надежды на лучшее, он просто звереет!

    "Слова Занзибарова!" - воскликнул  я  про  себя.  -  Воздух
просто заражен его идеями".

    -  Теперь  до  меня дошло, - сказал я, открывая форточку. =
Занзибаров озолотит нас, и мы сразу воспрянем духом. Только кто
тебе сказал, что он намерен положить мне министерский оклад?

    -  Во-первых,  в  его  концерне,  как  я  слышала,  простая
уборщица  получает 600 рубликов в месяц, - воодушевилась Алена,
решив, что я дрогнул, - а  во-вторых...  надеюсь,  у  тебя  нет
иллюзий насчет истинных мотивов предложения Занзибарова...

    -  Я  так  и  думал!  -  стукнул  я  себя кулаком по лбу. =
Занзибаров - педераст!

    - Он не педераст,  а  зоофил,  потому  что  ты  -  осел!  =
неожиданно  зло закричала Алена. - Ты все же вывел меня из себя
и... и... ты просто дерьмо! Если бы  не  моя  мама,  Занзибаров
никогда бы не пригласил к себе работать такого мудака как ты!

    -  Наконец-то  из  твоих уст послышались искренние слова, =
спокойно сказал я, радуясь окончанию  тягостного  разговора.  =
Спокойной ночи, дорогая.

    "Нет, все же Алена в чем-то права, - подумал я, укладываясь
рядом с ней в постель. - Можно и не быть мессией, но если ты не
мессия и к тому же нищий - это просто обидно!".

    -  Ты  права,  -  погладил  я  Алену  по  вздрагивающей  от
всхлипываний голове.  -  Обещаю  тебе  сходить  к  Занзибарову,
только не хнычь.

    Наутро  я,  конечно,  пожалел  об  этом своем обещании - уж
больно противен мне был Занзибаров со своими великими идеями, =
но все-таки решил зайти к нему. "Скажу, что  вышел  из  партии,
потому  что считаю коммунистов мракобесами, - придумал я. - Ему
в концерне, разумеется, не нужны идеологические  противники,  а
совесть   моя  перед  Аленой  будет  чиста:  обещал  сходить  к
Занзибарову - и сходил".

    На работе я полдня  обдумывал,  в  каких  именно  словах  и
выражениях  я  выскажу  Занзибарову  все,  что  я  думаю  о его
грандиозных планах спасения человечества и о нем  самом,  но  в
обеденный  перерыв меня поймал по дороге в столовую Чертилов и,
будто и не было  вчерашнего  разговора,  сообщил,  что  позарез
нужен  недостающий  человек  на дежурство в ДНД. В другой раз я
послал бы его вместе со  своей  дружиной  на  три  незатейливых
буквы,   но   теперь  охотно  согласился,  радуясь  неожиданной
отсрочке встречи с Занзибаровым. А после обеда позвонила Алена:

    - Ты сегодня идешь... куда обещал?

    - Не получается, - вздохнул я. - Меня бросают на  борьбу  с
преступностью - иду в ДНД.

    - Нашел предлог, - сказала Алена после некоторого молчания.

    - А что такое?

    -  Кончай  валять  дурака,  Серж,  - строго ответила она. =
Дружина начнется не раньше шести,  а  ты  кончаешь  работать  в
пять.  У  тебя  есть целый час, так что сейчас же звони Леониду
Георгиевичу и договаривайся о встрече.

    - Кому-кому? - удивленно переспросил я, впервые услышав имя
Занзибарова. Я как-то совсем забыл, что у него должно быть  имя
и к тому же отчество: все Занзибаров да Занзибаров.

    - Я сейчас начну ругаться матом, - предупредила меня Алена.

    - Может, ты для начала скажешь мне номер его телефона?

    -  Засунь два пальца в нагрудный карман пиджака... Засунул?
А теперь вытаскивай  плотный  кусочек  бумаги...  Вытащил?  Это
визитная  карточка  Занзибарова.  Желаю  успеха.  - бросила она
трубку.

    Вот так. Не успел я продаться Занзибарову, как  собственная
жена  перестала  меня  уважать,  хоть сама того хотела. Говорит
материнским тоном, трубку  бросает...  Но  ладно,  разберусь  с
Занзибаровым  -  займусь ее воспитанием! В таких вот чувствах я
набрал номер Занзибарова. "Самого" на месте не оказалось  -  он
был  на  заседании горсовета, - но сладкоголосая секретарша, не
торопясь вешать трубку, переспросила:

    - Как вы говорите, ваша фамилия?

    - Си-зов.

    - Прекрасненько, -  пропела  она.  -  Леонид  Георгич  ждал
вашего  звонка  и просил передать, чтобы вы зашли в любое время
после пяти часов вечера.

    "Леонид Георгич ждал вашего звонка", - повторил я про себя,
словно пробуя на зуб монету: уж больно фальшиво это прозвучало.

    - Как это в любое?! - поддел я секретаршу. - А если я приду
после пяти, но в половине двенадцатого? Кстати, вы  еще  будете
на месте в это время?

    -  Я  ухожу  в шесть, - с едва заметным кокетством ответила
она.

    - Тогда ждите меня с пяти до шести, хорошо?

    - Хорошо, -  прошелестел  в  трубке  умеренно-неофициальный
смешок.

    Итак,  в  5.25  вечера  я  зашел  в  занзибарский  концерн,
размещавшийся  и  впрямь  в  барских  хоромах  -  в  отделанной
мрамором  бетонной  коробке,  выстроенной  для  райкома партии.
Коробку эту, прозванную в  народе  "кубиком  Рудика"  по  имени
бывшего  секретаря райкома Рудольфа Иванова, начали строить еще
при  "архитекторе  разрядки  дорогом  товарище  Леониде  Ильиче
Брежневе"  и  достроили-таки  весной  этого  года, но новоселья
коммунисты  района  справить  не  успели:  в  горсовете   стали
обсуждать  вопрос  о  национализации  имущества  КПСС,  и Рудик
спешно продал свой кубик  Занзибарову...  Продешевил,  конечно:
всего  50  миллионов  взял  с  товарища по партии. Продешевил и
поторопился,  потому  что   вопрос   о   национализации   после
вмешательства  Москвы замяли. Впрочем, вскоре Рудик сам осознал
свою ошибку и  скрылся  со  злополучными  полста  миллионами  в
неизвестном  направлении,  но  это  уже,  как говорится, другая
история.

    В президентской приемной меня ожидал маленький  сюрприз:  в
сладкоголосой    секретарше    Занзибарова    я    узнал    его
"напаркетовку",  стройную  смазливую   девчонку,   которая   на
злосчастном  дне  рождения  выплясывала  перед своим творческим
наставником "Ламбаду".

    - Мы с вами, кажется, где-то встречались, - улыбнулся я  ей
как  старой  знакомой. - Ваш театр переехал в новое здание? Что
вы теперь репетируете, если не секрет?

    - "Десять дней, которые потрясут мир", - засмеялась она.  -
А вы пришли записываться в нашу труппу?

    - Возьмете? - подмигнул я ей.

    -  Думаю,  да.  У  вас  есть  определенные  способности: на
последнем  капустнике  вы  неплохо  сыграли   роль   Сатина   =
бунтующего алкоголика.

    -  Думаю, Казанова у меня выйдет лучше... Надеюсь, шефа еще
нет? - спросил я заговорщическим полушепотом.

    - Ожидается с минуты на минуту, - смущенно  откатилась  она
от меня на кресле на колесиках.

    -  За  минуту  мы  как раз успеем проиграть кульминационную
сцену обольщения молодой графини, - хлопнул я  в  ладоши,  явно
переигрывая.

    -  Боюсь,  здесь  не  тот  антураж,  - поджала она ноги под
кресло.

    За моей спиной ударилась  об  стену  дверь,  и  в  приемную
влетел,  руша  на  ходу  пикантную  мизансцену,  сам  президент
Занзибаров.

    - А, это вы! -  стукнул  он  меня  кулаком  по  плечу,  как
давнего  приятеля.  -  Уже успели затерроризировать Наташу? Ну,
проходите, проходите... Наташенька, сваргань чайку, будь ласка!

    Занзибаров  впихнул  меня  в  свой  кабинет  и   усадил   в
воздушно-мягкое кресло, а сам побежал к столу и схватил жалобно
звякнувшую трубку телефона:

    -  Всего  один  звонок, - затрещал он наборным диском. - По
делу  чрезвычайной  важности...  Егор  Егорыч?  Я  только   что
оттуда...  Плохо,  очень  плохо,  хуже  некуда!  -  вдохновенно
прокричал  он.  -  Белкина  свалить  не  удалось,  как  мы   ни
дрались...     Да,    опять    эти    демократы-плутократы    и
центристы-пацифисты. Нет, Раков не выступал, молчал как рыба: в
последний момент наделал в штаны.  В  кулуарах  радикалы  опять
болтали  о  том,  что  хорошо бы вырезать коммунистов... Что вы
говорите? Да, да, Егор Егорыч, проголосовали и  приняли,  здесь
мы  их  переиграли,  но  радикалы,  экстремисты и необольшевики
грозятся  в  нарушение  моратория  на  митинги  и  демонстрации
устроить  через  десять  дней  свой  стотысячный  шабаш.  Да, в
субботу... Они явно хотят конфронтации, желательно для них
-    кровавой. Они крови хотят, чтобы потом тыкать нас носом  в
дерьмо, вы поняли меня, Егор Егорыч? Да, да, патронов ни в коем
случае  не  выдавать,  иначе  мы сыграем им на руку. ОМОНовских
головорезов запереть в казарме, не то они  сгоряча  таких  дров
наломают,  что  еще  72  года разгребать будем. Что? Нет, это я
так... метафорично. Да,  буду  держать  вас  в  курсе...  Всего
доброго!   Бестолочь,   -последнее   слово  Занзибаров  сказал,
разумеется, уже повесив трубку.

    - Как же это вы так неуважительно о своем партийном лидере?
- съязвил я.

    - Бросьте, ерничать, Сергей, вы же умный парень и прекрасно
все понимаете. Из Проскудина такой же  лидер,  как  из  меня  =
инфузория  туфелька. Да, он честный человек и истинный патриот,
но  без  моих  мозгов  он  бы   действовал   только   на   руку
коммунистофобам. Партии как никогда нужен мозг!

    - Ваш? - уточнил я.

    -   Не  только  мой:  время  теоретиков-одиночек  прошло  =
наступает эра коллективного разума. Для этого я и  создал  свой
концерн,  а все эти шальные миллионы - просто побочный продукт.
У вас, друг мой, острый критический ум, и я хотел бы видеть вас
в своей лаборатории идей.

    - Какую же  роль  вы  отводите  мне  в  своем  политическом
спектакле? - задал я Занзибарову вопрос - домашнюю заготовку.

    -  Роль  пристрастного критика. Вы - типичный представитель
технической интеллигенции, а я питаю очень большие  надежды  на
пролетариев   умственного  труда,  поэтому  мне  небезынтересно
знать, что думает о моих идеях эта категория.

    - Сколько вы мне будете платить  за  правду-матку  о  ваших
мыслительных  испражнениях? -не очень деликатно поинтересовался
я.

    - А сколько вы хотите? - улыбчиво прищурился Занзибаров,  и
мне   почудилось,   будто  онспрашивает:  "Сколько  ты  хочешь,
проститутка, чтобы я заплатил тебе за твою вонючую тещу?"

    - Десять тысяч, - ответил я, не моргнув глазом.

    - В год? - испытующе посмотрел он на меня.

    - В месяц.

    - Хорошо, что не в день, ха-ха-ха! - захохотал  Занзибаров,
хлопая  себя  по  коленкам.  -  Ладно,  договорились, приходите
завтра к 9.30, я вам выделю кабинет.

    "Хер тебе, я приду!" - мысленно ответил  я  ему,  но  вслух
сказал, по инерции доигрывая дурацкую роль:

    - До завтра, хозяин.

    - До завтра, до завтра, - мягко вытолкал меня Занзибаров из
своего кабинета.

    "Идиот!  -  обругал я себя, выйдя из занзибарского ВТЭКа. =
Совсем забыл сказать, что вышел из партии... да и вообще ничего
не сказал из того, что  собирался.  Хотя,  от  Занзибарова  все
равно  просто  так  не  отговоришься: ему нужна моя теща, чтобы
использовать ее газетенку в качестве рупора для  своих  великих
идей,  так  что  его  ничем  не прошибешь... А я и прошибать не
буду, просто не пойду к нему больше, и всех-то дел! А с  Аленой
как-нибудь  разберусь - она у меня отходчивая, долго злиться не
умеет".

    На улице, тем временем, густо  валил,  как  из  разодранной
перины,  крупный  мягкий снег; автобуса было ждать бесполезно =
водители не любят ездить в  такую  погоду,  -  и  мне  пришлось
пройти две остановки до опорного пункта милиции, где собиралась
наша  дружина. В общем, прибыл я на место сбора уже без чего-то
там семь, когда все давно разошлись по постам.

    -  Опаздываете,  -  бесстрастно  констатировал  милиционер,
глядя не на меня, а на только что извлеченную из уха спичку.

    - Обещаю наверстать, - ответил я как бы виновато.

    -  Пойдете  в подкрепление к женщинам, - засунул он снова в
ухо свое орудие, - на бульвар Клары Цеткиной.

    - И много их там?

    -  Две  штуки,  -  серьезно  ответил  он,  поворачивая   на
несколько оборотов спичку.

    "Хорошо  бы  среди  этих  "двух  штук"  оказалась  Ларек, -
подумалось мне. - С ней хоть поприкалываться можно, не то что с
остальными  кикиморами".  И  мне   повезло:   на   бульваре   я
действительно встретил Ларька.

    - Ты здесь одна? - с ходу спросил я ее.

    -  Как  видишь,  -  мило  шмыгнула  она  носиком, поправляя
красную повязку на рукаве белого  кроличьего  полушубка.  -  Со
мной  сначала  Митрофанская была, но она домой греться убежала,
ей здесь рядом, а меня даже не пригласила,  поганка,  одну  тут
бросила.

    -  Убежала  -  и  хрен  с  ней,  - не стал я скрывать своей
радости, - вдвоем нам  веселее  будет,  -  подмигнул  я  Ларьку
обоими глазами.

    - Слушай, - придвинулась она ко мне, понижая голос, - а что
это за типчик с тобой притащился?

    -  Какой  еще  "типчик"? - я оглянулся и увидел у газетного
стенда метрах в десяти мужчину среднего роста в сером шерстяном
пальто и фетровой шляпе со снежным  сугробом  на  полях.  -  А,
этот...  это "хвост", - сказал я как бы безразлично, а про себя
подумал: "Неужели, и правда "хвост"?!  А  если  хвост,  то  кто
приставил? Занзибаров? Инопланетяне? КГБ?"

    - Врешь, Сизов! - Ларек придвинулась ко мне почти вплотную,
любопытно заглядывая в глаза.

    -   Придется   конспирироваться,  Ларочка,  -  доверительно
сообщил я ей.

    - А как? - расширила она глаза, возбуждаясь от любопытства.

    - Будем изображать влюбленную парочку, - я  аккуратно  взял
Ларька  за  пушистые  отвороты  воротника  и,  притянув к себе,
присосался к ее упруго-мягким губам.

    - У-у-у! - возмущенно загудела она полной грудью.

    - Что ты говоришь? - отпустил я ее губы.

    - У меня нос заложен, - отпихнула она меня, часто  дыша.  =
Ты мне последний кислород перекрыл!

    - Тот тип еще стоит?

    -  Стоит, - шмыгнула носиком Ларек, кладя мне подбородок на
плечо и выглядывая из-за моей  головы.  -  А  почему  за  тобой
следят? Что ты натворил?

    - На тебя можно положиться?

    - Это как? - рассмеялась Ларек.

    - В переносном смысле, - успокоил я ее.

    - Тогда можно.

    -  Я  участвую  в  подготовке терракта, - прошептал я ей на
ушко, отстраняя от  губ  выбивающиеся  из-под  вязаной  шапочки
душистые локоны.

    - Вай! - вскрикнула Ларек.

    - Что, уже страшно?

    -  Нет,  пока только щекотно, - засмеялась она. - А что это
за акт?

    - Твое любопытство может тебе дорого стоить, -  предупредил
я ее.

    -  Ой-ой-ой, скажите пожалуйста, какая трогательная забота!
А все же неприятно, что этот пенек на нас все время  глазеет...
Ы-ы-ы, - показала она "хвосту" язык.

    - Будем отрываться, - решительно сказал я.

    - Как?

    - Сейчас мы подойдем к "хвосту", и я сыграю с ним маленькую
шутку, а когда закричу "ноги!" - беги за мной, поняла?

    - А что ты с ним сделаешь? - серьезно спросила Ларек.

    - Не беспокойся, убивать не стану, - обещал я ей.

    Я взял Ларька за руку, и мы направились в сторону "хвоста";
при нашем  приближении  он обошел газетный стенд и спрятался за
вчерашним номером "Правды" - мне только это и нужно было: почти
поравнявшись со стендом, я резко пнул ногой облепленную  снегом
одинокую  березку  и,  крикнув  "ноги!", дернул Ларька за руку.
Вдогонку  нам  послышался  шуршащий  шумок  снежного  обвала...
Проехав с разбегу по заледеневшей луже, мы выскочили с бульвара
и  устремились  в  арку  ближайшей подворотни, а потом дворами,
дворами - и очутились на  параллельной  бульвару  улице.  Ларек
хотела   было   остановиться,  но  я  потащил  ее  к  ближайшей
телефонной будке. Там  мы  присели  и,  спрятавшись  за  глухой
нижней   половиной  стенки,  стали  осторожно  наблюдать  через
застекленную верхнюю половину. Буквально через несколько секунд
из  подворотни  выбежало  на  тротуар,   преследуемое   громким
собачьим  лаем,  забавное  существо  в белых снежных перьях: ни
дать  ни  взять  -  пингвин-альбинос.   Существо   завертелось,
оглядываясь  по  сторонам, но тут на него с рычанием набросился
преследовавший диковинную  дичь  рыжий  дворовый  пес,  и  оно,
коротко  взмахнув  крыльями-руками,  пролетело,  теряя на ветру
перья, мимо нашей будки. "Отстань, сука!" - послышалось  сквозь
лай прощальное курлыканье.

    -   Можете   дышать,   -   разжал  я  рот  Ларьку,  которая
захлебывалась смехом.

    - Ой, мамочки!  -  повисла  она  на  мне,  обессилевшая  от
хохота.

    - Присядьте - вам будет легче, - усадил я ее на заснеженную
скамейку возле трамвайнойостановки.

    -  Слушай,  - сказала она, вытирая перчаткой слезы, - а кто
это был?

    - Как кто?! Я же тебе сказал, - недоуменно пожал я плечами.

    - А если серьезно?

    - Ну... если серьезно, то я  думал,  что  это  твой  тайный
воздыхатель.

    - Нафиг-нафиг, с меня и явных хватает!

    - А меня ты к каким относишь: к тайным или явным?

    -  А  ты  воздыхаешь?  -  моргнула  Ларек  своими  длинными
ресницами.

    - Еще как! - я засунул руку  под  ее  полушубок,  нащупывая
грудь.

    - Ты что, с ума сошел? - мягко сказала Ларек, не шевелясь.

    - А что? - удивился я.

    - Не на остановке же...

    - Зайдем в подъезд? - предложил я.

    -  Отряхни,  -  повернулась  она  ко мне заснеженным задом,
поднявшись со скамейки. - Все? А теперь одерни, а то любить  не
будут.

    Я  одернул,  и  мы  зашли в подъезд ближайшего дома. Там мы
поднялись   на   лестничную   площадку   между   последним    и
предпоследним этажами, и, прижав Ларька к окну, я расстегнул на
ней полушубок и запустил руки под кофточку.

    - Пальцы холодные, - пожаловалась она неизвестно кому.

    - Сейчас нагреются, - утешил я ее.

    - Только лифчик расстегивать не надо.

    - А то что будет? - стало интересно мне.

    - Заставлю застегивать.

    -  Тоды  ой, - сказал я, выпрастывая из-под чашечек лифчика
тугие шары ее грудей.

    - Обожди, - мягко отстранив меня, Ларек  залезла  себе  под
юбку  и,  стянув трусики, попыталась засунуть их в карман моего
пальто.

    - Нет уж, мне таких подарков не надо, - отстранил я ее руку
с зажатой в кулачке тряпицей, - а то еще забудешь.

    - У меня карманов нет,  -  Ларек  озадаченно  поморгала  и,
вздохнув, заткнула трусики за сапожок.

    - Посмотри в окно, - сказал я ей.

    Ларек  понятливо  повернулась  к окну, задрала полушубок до
поясницы и, упершись лбом в стекло, разлепила длинными  тонкими
пальцами   лепестки   набухшего  влагой  бутона...  Не  сдержав
инстинктивного   любопытства,   я   заглянул   в   разверзшуюся
внутренность бутона, край которой напоминал по своему очертанию
кривую  букву  "О",  и  тут  меня  совсем  некстати как молнией
ударило: "А ведь это Ольга просила  Занзибарова  взять  меня  в
свой  концерн  великих  идей!"  И  настолько  эта  мысль, вдруг
всплывшая по какой-то странной ассоциации из подсознания,  была
неожиданной и противной, что я на несколько секунд совсем забыл
про Ларька и про то, что с ней полагается делать.

    -  Ты  что,  Сизов?  -  вывернула  шею  Ларек,  нетерпеливо
взбрыкивая раздвинутыми ягодицами.

    - Сейчас, сейчас, - пробормотал я, в задумчивости  доставая
из штанов повисший сдутым воздушным шариком "прибор".

    - Ты что, импотент? - раздраженно удивилась Ларек.

    Не  помню,  что  я  ответил, да и вспоминать не хочется, но
кончилось все тем, что Ларек одернула шубку и убежала,  оставив
на   морозном   стекле   быстро   исчезающий   островок  своего
горячегодыхания.

    На опорный пункт  я  возвращаться  уже  не  стал,  а  сразу
отправился  домой  и,  запершись  в  ванной,  принялся  яростно
онанировать под  хлещущей  из  крана  теплой  струей,  отчаянно
доказывая  самому себе, что я не импотент. "Проклятый гороскоп,
проклятый гороскоп, проклятый гороскоп!" -повторял я про  себя,
наяривая то правой, то левой рукой.

    -  Серж,  что ты там так долго делаешь? - постучала в дверь
Алена.

    - Х.. дрочу! - в сердцах крикнул я ей.

    - Ты что, с ума сошел?! - испугалась она. - Мама услышит!

    Наконец, я облегченно вздохнул  и,  приняв  душ,  вышел  из
ванной.

    -  Что произошло, Сержик? - тут же подскочила ко мне Алена.
-  На  тебе  лица   нет   -   ты   весь   бледно-зеленый,   как
инопланетянин...

    -  Я  -  инопланетянин! - нервно засмеялся я. - Я пришел из
космоса: на Земле  не  рождается  таких  кретинов,  это  особая
порода, выведенная в черной дыре!

    -  Ты что?! - отпрянула Алена. - У нас и так беда, а тут ты
еще...

    - Какая беда?

    - Мамин  "Вечерний  коммунист"  переименовали  в  "Вечерний
звон", и она в знак протеста объявила голодовку.

    - Будет срать меньше.

    -  Что  ты  сказал?!  -  округлила  глаза Алена, застывая с
квадратным ртом.

    - Я сказал, что твоя  дорогая  маман  будет  реже  выделять
экскременты, - пояснил я.

    -  Животное! - завизжала Алена. - Ты не человек - ты просто
тварь,  мерзкая  тварь,  ненавижу  тебя!  Собирай   чемодан   и
убирайся!

    - Пожалуйста, - пожал я плечами.

    Мне  и правда захотелось уйти, чтобы побыть наедине с собой
и спокойно поразмыслить, что же все-таки со  мной  произошло  и
чем  это грозит обернуться в будущем, тем более что у меня было
такое чувство, будто все эти мелкие неприятности последних дней
-  лишь  внешние  проявления  чего-то  более  значительного   и
страшного, неумолимо надвигающегося на меня.

    Я  быстро  побросал в чемодан свои пожитки, оделся и вышел,
не попрощавшись с рыдающей Аленой.  На  лестничной  площадке  я
выглянул  в  окно, идет ли еще снег, и увидел внизу у соседнего
подъезда  уже  знакомого  мне  "хвоста",  пританцовывающего  на
ночном   морозце.   "Значит,  все-таки  шпик",  -  окончательно
убедившись в слежке, я спустился на первый этаж  и  позвонил  в
дверь алкоголика-одиночки Смиренного.

    - Чего надо? - показалась в двери его сморщенная голова.

    - Дело есть, Смиреный, - сказал я вполголоса.

    -  А,  это ты, сосед, - прищурился он в темноту подъезда, =
ну, заходи.

    -  Чем  это  у  тебя  воняет?  -  закашлялся  я,  пройдя  в
единственную комнату Смиреного.

    - Борис Федорович, - коротко ответил он.

    - Кто? - не понял я, не замечая в комнате никого, кроме нас
двоих.

    -  "БФ", клей такой знаешь? Я его варю, спирт вывариваю, не
хочешь попробовать?

    - Да нет.

    - А чего пришел?

    - Хочу твоим окном воспользоваться.

    - Рубль, - сразу назначил  цену  Смиреный,  как  будто  его
окном часто пользовались и у него уже была твердая такса.

    - Отдам с получки, - обещал я.

    - А ты чего с чемоданом? - спросил Смиреный, открывая окно.

    -  Хм,  я  думал,  ты  спросишь,  зачем я в окно вылезаю, =
хмыкнул я.

    - Это  меня  не  колышет:  заплатил  -  хоть  вниз  головой
выпрыгивай.   Непонятно  только,  чемодан  зачем,  -  отчего-то
подозрительно покосился он на мой чемодан.

    - В Америку эмигрирую, Смиреный, так что не поминай  лихом!
- хлопнул я его по костлявому плечу.

    - Брешешь, как всегда, - недовольно проворчал он в ответ. =
Ладно, вылезай быстрее, а то полную квартеру снегу напустишь.

    Я вылез из окна с противоположной от подъезда стороны дома,
спрыгнул   в   свеженаметенный  сугроб  и,  поймав  выброшенный
Смиреным чемодан, растворился в снегопаде.



    В половине двенадцатого ночи я брел  по  пустынным  улочкам
Углова  и,  меланхолично наблюдая, как на бледный свет неоновых
фонарей слетаются снежные мотыльки,  с  грустью  размышлял  над
нелегкой  долей  провинциального  мессии (хотя, в скобках нужно
заметить, что Христос тоже родился не в столице).

    Картинка вырисовывалась невеселая, но  поучительная:  живет
себе  обычный человек и, ничем особо не выделяясь и не хватая с
неба звезд, доживает до 30 лет... И тут он вдруг, а может, и не
вдруг - 30 лет ведь, своеобразный  рубеж,  полжизни  прожито  =
начинает  понимать,  что  чего-то ему в жизни не достает: то ли
любви, то ли денег, то ли славы, то ли еще хрен знает чего,  но
значительного.   Короче,  такое  чувство,  что  жизнь  проходит
впустую. Но вот случается чудо! С небес раздается трубный глас,
и добрый ангел в обличии  пройдохи-кооператора  приносит  этому
человеку благую весть: он призван стать мессией во имя спасения
человечества.  Восторженные  крики, музыка, цветы, фейерверк...
отменяются, потому что этот человек,  будучи  по  своей  натуре
циником,  не  питает  в отношении себя иллюзий и слишком хорошо
понимает, что из такого дерьмового полуфабриката, как он, ни за
что не сделать, сколько ни  старайся,  конфетку  под  названием
"Мессия".  Более того, вместо восхождения на божественный Олимп
этот самый человек скатывается в такую глубокую яму, из которой
ему  уже  не  выбраться,  иначе  как  наполнив  ее  собственным
дерьмом.

    Итак,  подведем итоги моего двухнедельного "мессианства": я
потерял любимую женщину, был продан  и  вдобавок  сам  продался
ненавистному  мне  человеку,  во мне пропала уверенность в себе
как в мужчине после того, как меня обозвали  импотентом,  и,  в
завершение  всего,  меня  выгнала  из  дома  жена, и теперь мне
некуда и не к кому идти. Разве что обратно к тетке...  Нет  уж,
лучше упасть в ножки к Занзибарову и попросить у него кабинет с
мягким кожаным диваном... Ну и дерьмо же я!

    -  Эй,  папаша,  куда прешь, ведро опрокинешь! - неожиданно
раздался возле самого моего уха окрик.

    Очнувшись от своих мыслей, я обернулся и увидел прямо перед
собой в фонарном свете  спортивного  сложения  парня  в  легкой
курточке. На вид ему было не больше шестнадцати.

    - Нашел "папашу"! - огрызнувшись, я хотел было пройти мимо,
но тут  меня  заинтересовало,  зачем  ему вдруг понадобилось на
ночной улице ведро. - А зачем тебе ведро-то? - спросил я  более
мирным тоном.

    -  Листовки  клею,  - важно сказал паренек, опуская в ведро
измазанную крахмальным клеемплоскую кисть. - Хочешь почитать?

    Я подошел вплотную к столбу и прочитал на еще сыром от клея
листке отпечатанное на машинке воззвание:

    
"ОБРАЩЕНИЕ 


    
ко всем, кому дорога демократия


    Братья и сестры угловитяне! Нас предали:  скрывавшиеся  под
масками  реформаторов партократы приняли в советах антинародное
постановление о введении моратория на митинги,  демонстрации  и
шествия.  Они  хотят  заткнуть  народу рот - не допустим этого!
Нужно показать зарвавшимся законодателям-законопредателям,  что
мы  не  безмолвное  стадо.  Все  -  на  демонстрацию  в  защиту
демократии! ("Кажется, это тот самый "стотысячный  шабаш",  про
который  говорил Занзибаров", - отметил я про себя). На митинге
выступит с обращением к народу пламенный борец  за  демократию,
известный под именем Угловского мессии..."

    "Что  за  черт!  - пробормотал я, перечитывая. - На митинге
выступит... пламенный борец (?!) за  демократию...  под  именем
Угловского  мессии..."  Я  просто  не  верил  своим глазам! "На
митинге выступит..." Да не собираюсь я выступать  ни  на  каком
митинге!  Или это какой-то лжемессия будет выступать? Если так,
то еще куда ни шло...

    - Эй, парень! - окликнул я паренька, который уже  намазывал
клеем следующий столб.

    - Чего? - неохотно обернулся он.

    -  А  что  это  за  "мессия" в твоей листовке? - спросил я,
подходя.

    - Умка, - лаконично ответил паренек, пришлепывая  к  столбу
бумажный лист.

    - Я знаю, что Умка, а кто он такой?

    - Приходи на митинг - увидишь, - зевнул паренек.

    -  Ха,  приходи! - усмехнулся я, но тут же осекся. - Нахрен
он мне сдался!

    - Тогда чего спрашиваешь? - с сонным  безразличием  спросил
он.

    -  "Чего  спрашиваешь?"  А  вот чего! - я стянул со столба,
сгребая в кулак, мягкую липкую бумагу, не успевшую присохнуть к
бетону.

    - Ты чо, охерел?!  -  удивленно  улыбнулся  парень,  быстро
просыпаясь.

    Не  успел  я  ответить  подобающим  образом, как мне в глаз
влетел кулак с зажатой в нем кистью.

    - Сука! - завопил я, отмахиваясь чемоданом.

    В следующую секунду я увидел через щели сморщенных от  боли
глаз,  как  разлетевшиеся  веером  листовки  плавно  опускаются
наподобие гигантских снежинок на куртку  паренька,  лежащего  с
застывшей  на  губах  дельфиньей  улыбкой  вверх  лицом на краю
тротуара. Было тихо. Я смотрел на паренька и  ждал,  что  будет
дальше, но ничего не происходило. "Ты мне чуть глаз не выбил",
-    пробормотал  я не очень уверенно, склоняясь над ним, чтобы
посмотреть,  дышит  ли,...   но   взбесившиеся   снежинки   так
остервенело  грохотали  по  разбросанной  бумаге,  что  дыхания
совсем не было слышно. "Ты мне чуть глаз не выбил", -  повторил
я,  замечая,  что  голова  его  лежит  на голой от снега теплой
крышке канализационного люка, и вода от талого снега в стальных
выемках букв на  крышке  потихоньку  смешивается  с  вытекающей
из-под  снежно-седых  волос кровью,... и сладкий пар от горячей
крови  смешивается  с  кислым   паром   от   подземного   ручья
испражнений. "Ты мне чуть глаз не выбил!" -раздражаясь тем, что
он  не  хочет  вставать, я схватил паренька за жесткие волосы =
снег посыпался с них, как штукатурка с разбитой стены.  Паренек
ничего  не  ответил,  только  продолжал  улыбаться, притворяясь
спящим. "Ты мне чуть  глаз  не  выбил,  сука!"  -  заорал  я  в
исступлении,  сглухим  звоном  прикладывая  паренька  головой о
крышку люка в надежде, что проснется...

    Паренек лежал, не шевелясь,  и  я  затрясся  от  бессильной
злобы:  "Гадина такая, лежит и претворяется глухим, а я тут..."
Но вот новая мысль захватила  меня,  и  я  сам  застыл,  широко
раскрытыми  глазами вглядываясь в отсвечивающее фонарным неоном
матовое лицо паренька:  оно  мне  показалось  вдруг  разительно
красивым, как у мраморной статуи греческого бога.

    Я  осторожно  смахнул  налипшие снежинки с его белокаменной
щеки и чуть отстранился, любуясь, -  и  новое  наваждение:  это
лицо мне было знакомо, как свое собственное, просто до смешного
знакомо,  и  я  без  труда  вспомнил,  где его видел... Гроб на
столе, сказочно красивые  цветы,  сладко  пьянящие  безудержным
ароматом,  и  точно  такое же красивое лицо - точно такое же по
своей    красоте,    проникнутой     холодным     совершенством
потустороннего мира.

    "Ер-рунда!  -  я  передернулся,  как  бы  сбрасывая  с себя
навязчивое  воспоминание  о  похоронах  матери.  -  Просто  все
покойники  на  одно  лицо..."  И  только  тут  до  меня  дошла,
навалившись всей своей тяжестью,  непоправимость  случившегося:
"Он  мертв...  Безвозвратно...  Это я убил его... Надо спрятать
труп... Быстрее... Быстрее! Быстрее!! Быстрее!!!" Трясясь,  как
в  лихорадке,  не  то  от  холода,  не  то от страха, я кинулся
подбирать высыпавшиеся из чемодана тряпки и, зачем-то отряхивая
их от снега, принялся накрывать ими труп, отчетливо ощущая себя
при  этом  гадливой  кошкой,  которая,  прижав  уши,  брезгливо
закапывает  лапой собственное дерьмо... Наконец, я осознал весь
идиотизм того, что я делаю - мне стало  до  смерти  смешно,  и,
прыснув,  как  блевотиной,  истеричным смехом, я быстро побежал
прочь, давясь собственным хохотом вперемешку с морозным ветром.

    Я бежал, но, как в  кошмарном  сне,  мне  казалось,  что  я
бессильно  перебираю по воздуху ногами, не в силах сдвинуться с
места. Наконец, я нашел в себе силы прервать этот кошмар  и  на
самом  деле  остановился...  Место,  в котором я очутился, было
совершенно мне незнакомо, и более того, меня окружали  странные
объекты  и  предметы,  которым  я  даже  не знал имен: какие-то
огромные стоящие торчком параллелепипеды с редкими  светящимися
дырами,  излучающие  свет  узкие  длинные цилиндры, безобразные
корявые создания  с  торчащими  в  разные  стороны  отростками,
колющие  лицо  мелкие  крупицы  белого  вещества... Я попытался
сообразить, где нахожусь, и не смог. Было такое ощущение, что я
только что свалился с неба на незнакомую планету.  Где  я?  Где
я...   и  кто  я?  Не  без  удивления  я  обнаружил,  что,  как
новорожденный  ребенок,  не  знаю   ни   названия   вещей,   ни
собственного имени... Но этого не может быть! Не ребенок я ведь
на  самом-то  деле, а если я взрослый человек, то у меня должно
быть имя и должна быть прошлая жизнь! В полном отчаянии я  стал
биться  головой  о безымянную вертикальную плоскость и усиленно
вспоминать... и вспомнил! Да, я отчетливо  вспомнил  свое  имя:
меня  зовут  Зоровавель. Но одного имени мало... Кто я и откуда
взялся? Я напряг мозговые извилины и попытался  вспомнить  свою
прошлую  жизнь,  но ничего путного из этого не выходило: передо
мной назойливо вставал образ какого-то мелкого лживо-фальшивого
человечка по имени Сергей Сизов, предавшего и  обгадившего  все
на  свете...  И  вдруг  мне  стало  страшно и противно, будто я
увидел перед собой мерзкого насекомого - я ясно осознал, что до
этого самого дня и часа, до этой последней  минуты  жил  жизнью
этого человечка и фактически был им!

    Осознав  эту страшную истину, я вновь обрел четкую память и
увидел, что стою на  краю  центральной  площади  Углова.  Более
того,  я вспомнил во всех деталях, как очутился на этом месте и
все, что этому предшествовало... О,  Боже,  за  что  мне  такое
наказание?!  Разве  может порхающая на солнечной поляне бабочка
отвечать за дремавшего в темном  коконе  червя?!  Бабочке  даже
проще:  ее  никто  не  спутает  с  червем,  а  я унаследовал от
одиозного Сизова его тело, внешность, голос  и  даже  отпечатки
пальцев!  Как  мне  теперь  доказать  людям, что я не бездушный
убийца, а  тот  самыймессия,  который  призван  спасти  мир  от
гибели?! Для всех остальных я тот же Сергей Сизов, и что я могу
представить  в  доказательства  своей невиновности? С души ведь
нельзя снять отпечаток как с пальцев.

    "Я не убивал!" - заплакал я, представив, как наутро  найдут
забросанный  тряпками  труп,  а  рядом с ним - брошеный чемодан
Сизова,  и  будут  разыскивать  свидетелей,   показывая   людям
фотографию   с  моим  лицом.  Когда  меня,  наконец,  найдут  и
арестуют, что я представлю в свое  оправдание?  Гороскоп?  Если
даже   и   поверят   в   мою   искренность,   то   отправят  на
психиатрическую экспертизу, а что я скажу  искушенным  в  своем
деле  эскулапам? Что я - космический мессия, зачатый звездами в
теле Сизова-убийцы?  В  лучшем  случае  меня  ждет  психушка  с
диагнозом  "мания  величия".  О,  ужас,  что  делать?! В поиске
ответа я обратил взор к звездам, но вместо

    путеводного света мне полетели в глаза колкие белые мухи, и
я почувствовал себя потерявшимся в лесу ребенком.

    Поразмыслив, как мне быть, я решил пока что  отправиться  к
старому  надежному  приятелю  Сизова Мишке Палкину. Несмотря на
поздний  час,  окна  квартиры  Палкина  были   ярко   освещены.
"Наверное, пишет", - подумал я, вспомнив, что Мишка в последние
два  года  стал  серьезно  заниматься живописью. И точно: дверь
открыл сам Мишка в замазанном красками синем рабочем халате.

    - А-а, привет, сколько лет сколько зим! - радостно закричал
он, раздвигая  руки  как  для  объятий,  но  в  то   же   время
отодвигаясь  назад.  -  Обнял  бы  тебя, но, сам видишь, весь в
разноцветном дерьме, смотри не вляпайся!

    - А ты что, всегда по ночам работаешь? - спросил я,  снимая
в прихожей пальто.

    - Сегодня просто натурщица Надюша задержалась - никак детей
спать  уложить  не  могла.  Да ты проходи, присаживайся, а я, с
твоего позволения, закончу.

    Я зашел в комнату и увидел в ближнем ее конце мальберт, а в
дальнем, всего в трех метрах, - стоящую на четвереньках задом к
художнику обнаженную женщину пышных форм.  Переведя  взгляд  на
мольберт,  я  увидел  на  нем  холст, на котором был размашисто
намазан маслом розово-желтый квадрат с закругленными  краями  и
вертикальной  коричневой  полосой посередине. Я скосил на Мишку
вопросительный взгляд, мол, что бы это значило?!

    - Картина называется "Окно в Европу",  -  спокойно  пояснил
Мишка, щедро накладывая на холст краску.

    -  Э-э...  -  проснувшийся во мне Сизов, вернее, то, что от
него осталось, хотел было отпустить по  этому  поводу  похабную
остроту, но я тут же осадил его и промолчал.

    - Что ты говоришь? - спросил Мишка, не поворачивая головы.

    - Нет, ничего, кхе-кхе, - откашлялся я.

    -   Скоро   там?   -  недовольно  поинтересовалась  Надюша,
поеживаясь голым задом. - У тебя тут, Палкин, сквозняки - мне в
щель задувает!

    - Сейчас, сейчас, еще парочка штрихов, -  прищурился  Мишка
на свое творение.

    Минут  через  пять он закончил и Надюша, одевшись на кухне,
ушла, даже не удостоив  взглядом  художественную  интерпретацию
своей натуры.

    - Ну что, палкой выгнали из дома? - спросил Мишка, кивая на
мой синяк.

    - Не в этом дело...

    - А в чем?

    -  Как  бы  тебе  объяснить... В общем, считай, что я начал
новую жизнь.

    - В который раз, старик? - серьезно спросил Мишка, вдумчиво
вытирая пестрые руки тряпкой.

    - Представь себе, в первый, - так же серьезно ответил я.

    - Тогда давай за твой день рождения! - достал  он  из  бара
бутылку грузинского коньяка.

    - Давай, - охотно согласился я.

    -   У   тебя   теперь,   может,  и  имя  другое?  -  весело
поинтересовался  Мишка,  зажевывая  коньяк  горбушкой   черного
хлеба.

    -   Да,  другое,  -  подтвердил  я,  -  меня  теперь  зовут
Зоровавель.

    - Любопытно, - пристально посмотрел на меня Мишка, замечая,
что я не шучу. - Откуда такое ангельское имя?

    - Я с ним родился, - многозначительно ответил я.

    -  Однако...  -  в  мишкином  взгляде  сверкнула   задорная
подозрительность.   -   Во   всяком   случае,   звучит  слишком
протокольно, поэтому я буду звать тебя  Зоро,  как  в  детстве.
Помнишь, игра была такая в честного бандита?

    - Как тебе угодно, - пожал я плечами.

    -  Вот  и  ладушки!  -  Мишка  одобрительно хлопнул меня по
плечу, но тут же спросил. - Нет, старик, а если серьезно?

    - Серьезней не бывает, - засмеялся я.

    - Ну ладно, Зоро, так Зоро, - сдался Мишка, - шут с  тобой!
Сейчас саньки придут на "смотрины"...

    - Кто-то? - в свою очередь глянул я на Мишку недоуменно.

    -  Ну...  в Питере митьки, а у нас в Углове саньки - группа
художников такая, называется по  имени  основоположника  Саньки
Куряева.    Держи   картуз,   -   протянул   он   мне   фуражку
железнодорожника, только без кокарды.

    - Зачем?

    - Это у нас атрибут такой, одевай, чтобы лишних вопросов не
было.

    - И что, саньки только по ночам в гости ходят? - спросил я,
нахлобучивая на затылок тесную фуражку.

    - Да нет же, только когда "смотрины" - это  когда  "братва"
на "погляд" собирается.

    - Объяснил! - рассмеялся я.

    -  Короче,  обычай у нас такой: когда кто-нибудь из саньков
новую картину напишет, остальные к нему в час ночи ее  смотреть
приходят.  Это  называется  "когда  час пробьет", - растолковал
Мишка.

    К часу ночи и правда собрались саньки: четыре парня  и  три
девушки,  причем  все парни были в картузах, а девушки - в туго
повязанных вокруг головы ситцевых косынках с узлом на  затылке.
Все  они,  да  и я тоже, с нетерпением ждали назначенного часа,
искоса  поглядывая  на  накрытый  черной  тряпицей  мольберт  с
новоиспеченным   шедевром.   Наконец,   час   пробил,  и  Мишка
торжественно возвестил: "Явление угловского Христа  народу"!  С
этими   словами  он  сорвал  с  холста  тряпицу,  обнажая  свое
творение, и свету  предстало  полотно  с  изображенным  на  нем
длиннющей  очередью,  в  самом  начале  которой дородная бабуля
выталкивала круглой грудью из ряда тупо  скучающих  в  ожидании
неизвестно  чего граждан немощного человечка в белой хламиде до
пят и с жидким ореолом над макушкой. Изо рта  бабули  выдувался
радужный мыльный пузырь со словами "Вас здесь не стояло!".

    - Мощная идея, - достаточно серьезно заметил кто-то.

    - А за чем очередь? - взволнованно спросил я Мишку.

    -  Спроси  уж  прямо,  старик,  "что  дают?", - заржал он в
ответ.

    - А все же? - настаивал я.

    - Ну, скажем... - замялся Мишка, очевидно,  соображая,  как
бы поэффектнее сострить.

    -  За  помидорами,  - подсказала ему высокая девушка в алой
косынке с выбивающимися из-под нее ржаными кудряшками.

    - Почему за помидорами? - спросил  Мишка,  удивляясь  тому,
что это не похоже на остроту.

    - Потому что я их люблю, - просто ответила девушка.

    -  Поразительно!  -  сказал я сквозь общий смех, вспоминая,
как не так давно Сизова действительно  выгнали  из  очереди  за
помидорами.

    Когда  смотрины закончились, Мишка завел древний патефон, и
начались танцы под шуршащие "Амурские волны".  Я  пригласил  на
вальс высокую блондинку - любительницу помидоров.

    -  Как  вас  зовут?  - спросил я, топчась в обнимку с ней в
тесной комнате.

    - Марьяна, - ответила она.

    - Оригинальное имя.

    - Очень! - расхохоталась она. - Всех подружек саньков зовут
так. Здесь все - или Санька, или Марьяна.

    - Не все, возразил я, прозрачно намекая на себя.

    - Да что вы говорите! - весело состроила она мне глазки.

    - Меня зовут Зоро, - сообщил я ей по секрету на ухо.

    - Симпатичное  имя,  -  похвалила  она,  -  только  немного
бандитское...

    "Сизов наверняка затащил бы ее сейчас в ванную, как некогда
свою  будущую  жену,  -  сказал я себе, - но я не сделаю этого,
потому что не хочу опошлять такой чудный вечер". Моя  партнерша
тотчас  почувствовала,  что  я настроен вполне миролюбиво, и мы
очень мило провели с ней остаток ночи, беспрерывно вальсируя  и
болтая  о  всякой ерунде. "Бедный Сизов, - вздохнул я про себя,
засыпая под  утро  в  кресле  в  обнимку  с  обвившей  мою  шею
очаровательной блондинкой, - он не дожил до этого дня, так и не
став ни мессией, ни настоящим человеком".



    Весь   остаток   недели  я  безвылазно  провел  в  мишкиной
квартире, наблюдая за тем, как он малюет свои шедевры,  или  же
просто  сидя  у  окна  и любуясь кружением снежного пуха - снег
вылил, не переставая  ни  на  минуту,  и  уже  весь  город  был
выкрашен  в белый цвет, а улицы вздыбились по обочинам высокими
сугробами,  сахарно  искрящимися  в  пастельно-сиреневом  свете
неоновых  фонарей.  Впервые  в  жизни я ровным счетом ничего не
делал и никуда не торопился, и на душе у  меня  было  спокойно,
потому  что  я  знал,  что  впереди  меня  ждут  великие дела и
грандиозные свершения, но  для  них  еще  не  пришло  время.  Я
наслаждался  тишиной и спокойствием, чувствуя себя полководцем,
который осматривает на заре  поле  предстоящего  сражения  и  с
умилением  вслушивается  в  стрекот  кузнечиков  в забрызганной
росой траве  и  в  пение  жаворонков  в  прозрачно-синем  небе,
слишком  хорошо  при  этом понимая, что через несколько часов в
изумрудном ковре травы будет выжжена бескрайняя дымящаяся дыра,
а небо станет непроницаемо-коричневым от копоти и  смрада...  И
кто  вспомнит  про  несчастных кузнечиков и жаворонков, когда в
грохоте взрывов, лязге стали  и  предсмертных  воплях  сшибутся
между  собой  две  грозные  армии,  готовые биться до победного
конца?! Я смотрел из окна на  передвигающиеся  по  белому  полю
фигурки  людей, и мое сердце наполнялось щемящей любовью к ним,
ибо одному  мне  дано  было  знать  о  готовящемся  на  небесах
сражении  армий  Добра  и  Зла, в котором людям отводилась роль
отнюдь не ратных воинов, а беспомощных в своем непонимании сути
происходящегокузнечиков. О, сколько  их  еще  будет  раздавлено
колесницей  истории! "Господи, будь милостив к ним", - шептал я
про себя, чуть не плача.

    Наконец, сердце  мое  настолько  переполнилось  жалостью  к
людям,  что  в  ночь  с  субботы  на воскресенье я долго не мог
уснуть,  а  когда  уже  под  утро  сознание  не   выдержало   и
провалилось  в темную пустоту, я вдруг увидел на черном бархате
поглотившего меня космоса загорающиеся алмазными искрами буквы:

    ЗЭТАЙММЭЙКАМФОРДУМЗДЭЙКРЭКВЕНШЭДОУЗОФАНБИИНГРАЙЗ...

    и так далее, много букв, которые явно несли в себе какой-то
смысл, но этот смысл был скрыт от меня, и я чувствовал, что сам
я не смогу его разгадать и что мне должен помочь в этом кто-то,
но кто? Я видел эти буквы всего несколько секунд, но они прочно
врезались мне в память,  и,  проснувшись,  я  дал  себе  клятву
хранить  их,  как  в  надежном ларце, в своей черепной коробке,
пока не найду ключа  к  разгадке  их  тайного  смысла,  который
представлялся  мне  чудесным,  так  я был убежден в том, что он
несет в себе великое откровение.

    В воскресенье вечером  я  решился  выйти  на  улицу,  чтобы
подышать  перед  сном  свежим  воздухом.  Мишка одолжил мне для
конспирации свое пальто и шапку и, кроме того, я замотал рот  и
нос  шарфом,  будто  болею  ангиной  и  не могу дышать морозным
воздухом. В таком вот полубандитском виде -настоящий Зоро!
-    я отправился на вечерний моцион.

    Битый час  я  протолкался  на  автобусных  остановках  и  в
очередях,  узнавая  от  случайных  собеседников,  в  основном =
подвыпивших  мужиков,  последние  известия  и   просто   слухи.
Интересовало меня, прежде всего, не слышно ли что-либо о гибели
расклеивавшего   листовки  паренька,  но  никто  ни  словом  не
обмолвился про это, а сам я напрямую спрашивать не  решался.  В
местных газетах об этом случае также не упоминалось, и это было
странно,   потому   что   даже   при  нынешнем  высоком  уровне
преступности убивают в Углове не каждый день, а тут еще  и  сам
собой напрашивался вывод о политических мотивах преступления...
Поразмыслив,  я  пришел  к выводу, что демократы и консерваторы
договорились не раздувать этого дела  до  окончания  следствия:
консерваторы-коммунисты, очевидно, боялись, что и без того злой
на  них  народ  возьмется за топор и пойдет на штурм райкома, а
незакрепившиеся у власти демократы - что их  могут  обвинить  в
"кровавой провокации".

    Как  бы  то  ни  было, про убийство паренька ничего не было
слышно, а говорили в основном про  субботний  митинг,  про  то,
сколько  на  нем  было милиции, которая, кстати, непонятно кому
подчиняется - демократическим "советам" или партийным  органам,
-   про   то,   что  радикалов  не  удалось  спровоцировать,  а
консерваторы заявляют, мол, милиция была  на  высоте,  хотя  на
самом-то  деле  она  просто растерялась, увидев бескрайнее море
народа, и теперь консерваторы добиваются  привлечения  армии  к
обеспечению  соблюдения  моратория на митинги и демонстрации. А
еще я узнал от  одной  разговорчивой  женщины,  что  Угловскому
мессии  не дали выступить на митинге, и теперь он находится под
домашним арестом... Услышав это, я  не  смог  сдержать  улыбки,
ведь я и правда посадил самого себя под домашний арест!

    Я  толкался  среди людей, и меня не покидало чувство, будто
мне в этот вечер предстоит некая волнительная  встреча,  и  эта
встреча  на  самом деле произошла... Уже возвращаясь к Мишке, я
проходил мимо ресторана "Лазурный  берег",  и  с  расстояния  в
несколько  шагов  увидел,  как  из  распахнутой швейцаром двери
вышли  Занзибаров  и  Ольга.  Они  были  немного  навеселе,  и,
очевидно,  в продолжение какого-то игривого разговора, начатого
еще в ресторане, Занзибаров что-то шепнул на  ухо  Ольге  перед
открытой шофером задней дверцей дожидавшейся их черной "Волги",
бесстыже  блестящей своей новизной, а она, прежде чем впорхнуть
в эту холодно  отсвечивающую  заиндевелым  металлом  клетку  на
колесах, прощебетала нечто в ответ, чмокая Занзибарова в пухлую
щечку   и   тутже  стирая  пальчиком  след  от  губной  помады.
"Проститутка!"  -  сказал  оживший  во  мне   Сизов,   провожая
грустно-злым   взглядом  окутанную  в  клубы  углекислого  пара
"Волгу".  И  напрасно  я  пытался  заверить  Сизова,  которого,
казалось,   навечно   похоронил  в  своей  душе,  что  мне  это
безразлично и что это есть в  сущности  ничто  по  сравнению  с
ожидающими меня великими делами, - в ответ на все мои заверения
Сизов твердил лишь одно: "Она - блядь, а ты - мудак!"

    Вернувшись к Мишке, я неторопливо разделся, улегся на диван
и стал  мысленно  препарировать  свои  чувства.  "Нет,  так  не
годится, - сказал я себе, заглушив, наконец, в себе доставшиеся
в наследство от Сизова животные  инстинкты,  -  как  раз  в  то
время,  когда  я  должен  собраться  с  мыслями  и проникнуться
грандиозными космическими идеями, которые  наполнят  мои  глаза
светом  истины  и  дадут  мне неиссякаемую чудотворную энергию,
необходимую для борьбы с силами Зла, от  исхода  которой  будет
зависеть,  быть  может,  судьба  всей  вселенной, рудиментарный
Сизов, как настоящий  дьявол-искуситель,  навязывает  мне  свою
замешанную  на  голой  похоти  ревность, не достойную не то что
мессии, а и простого культурного смертного.  "Это  элементарная
ревность",
-    обращался  я  к  Сизову в попытке урезонить его, но он мне
отвечал в своей манере: "Если бы ты был настоящим  мессией,  то
от  тебя  не  отворачивались  бы  бабы,  потому  что  они любят
выдающихся людей. Вот, скажем, Занзибаров..." - "Подлец!  -  не
выдержал  я.  - Ты мне наносишь удар ниже пояса, пытаясь играть
на моем самолюбии, но знай же, что мне  чуждо  самолюбие,  и  я
немедленно докажу тебе это!"

    Дав  Сизову  достойный  отпор, я схватил ручку с бумагой и,
почти не отрывая пера, настрочил  на  одном  дыхании  следующее
послание:

    "Дорогая Оля!

    Случайно узнав про твою связь с Занзибаровым, я спешу

    тебе  сообщить, что не имею на этот счет никаких притензий,
потому что ты свободный человек и вольна самостоятельно сделать
выбор. Более того, я перед тобой в неоплатном долгу,  ведь  моя
любовь  не  принесла  тебе  ничего,  кроме  страданий.  Не буду
скрывать, воззрения Занзибарова мне чужды  по  духу,  но  он  в
своем  роде  порядочный  человек  и,  возможно,  принесет  тебе
счастье - дай-то Бог! "

    Перечитав свое письмо, я остался им  доволен,  отметив  про
себя,  что  совершенно  убил  им  Сизова,  который  лишь  слабо
пискнул, когда я победно поставил в конце восклицательный знак.
Оставалась,  правда,  проблема  с  подписью...  Если  подписать
"Сергей", то это будет подлог, потому что письмо писал не он, а
я,  хоть  и  его почерком, но если подписаться "Зоровавель", то
адресат останется в полном недоумении.  Почесав  в  затылке,  я
подписал  просто: "Твой друг". Ольга умная девушка, она поймет,
от кого.

    Разделавшись таким вот  образом  с  Сизовым,  я  облегченно
вздохнул  и,  сыграв  с  Мишкой  партию в шахматы, отправился в
постель  и  моментально  заснул.  На  следующий  день,  с  утра
пораньше,  чтобы  не  откладывать  в долгий ящик, я сложил свое
послание Ольге треугольным конвертом и попросил  Мишку  отнести
ей   на  работу.  Мишка  слегка  поворчал  на  то,  что  я  его
эксплуатирую, но отправился-таки на мороз, а я уселся  у  окна,
чтобы  поглядеть  от  нечего  делать  на  улицу, но на этот раз
ничего  не  вышло:  снегопад  прекратился   еще   ночью,   небо
расчистилось, и с его крахмально-белого купола струился прямо в
глаза  ярко-холодный  свет.  Я отошел от окна, потирая глаза, и
остановился  посреди  комнаты,  неожиданно  замечая,  что  меня
охватывает  непонятное  волнение, явно связанное с отправленным
письмом, и напрасно я себя уговаривал, что волноваться нечего и
незачем: волнение мое все усиливалось, и я буквально не находил
себе места, не зная уже точно, кто я есть  в  данную  минуту  =
Сизов  или  Зоровавель. Скорее, я был гимназистом (почему-то не
школьником, а  именно  гимназистом),  подбросившим  соседке  по
парте   записку  с  дерзким  признанием...  Боже,  какая  чушь,
гимназии ведьбыли раздельными! И все  же,  все  же,  все  же...
Наконец, Мишка вернулся.

    - Ну что? - почти набросился я на него.

    -  Замерз,  как  цуцик!  -  заявил  он,  плеская  в  первую
подвернувшуюся чашку коньяк "Самтрест".

    - Отдал?

    В ответ Мишка поднял вверх указательный палец  левой  руки,
мол,  подожди,  будь  человеком,  а  правой  опрокинул в широко
открытый рот пахучее содержимое чашки.

    - Ух, амброзия! - поведал он мне. - Ты не хочешь?

    - Нет желания.

    - Да что  ты  подпрыгиваешь  от  нетерпения,  как  голодный
бобик?!  -  развеселился  Мишка,  отогревшись. - Передал я твою
эпистулу из рук в руки... А девочка ничего,  не  поделишься  по
старой дружбе?

    -  Я  тебе поделюсь, старый развратник! - шутливо отчитал я
его.

    - Ну, извини, - искренне раскаялся Мишка, - не думал, что у
тебя так серьезно... Эх, - вздохнул он,  -  пойду  горячий  душ
приму  с  морозца.  А  ты  пока  свежий "Огонек" посмотри, если
хочешь. Там про "угловские тарелки" статья есть с  фотографиями
столкновения на поле.

    Мишка убрался в ванную, а я взялся за "Огонек", но не успел
отыскать  обещанную  статью,  как в дверь настойчиво позвонили.
Подойдя к двери, я на всякий  случай  посмотрел  в  глазок,  но
ничего не разглядел в темноте лестничной площадки.

    - Кто там? - крикнул я.

    В  ответ  раздался звонок настойчивее прежнего. Первое, что
пришло мне в голову, это "либо милиция, либо грабители",  но  я
тотчас  сообразил,  что  эти  две  категории непрошенных гостей
представились бы почтальоном или сантехником, и открыл дверь...
Я открыл дверь и тут же отлетел к стене  со  звенящим  ухом,  с
удивлением  осознавая, что получил увесистую пощечину. Не успел
я опомниться, как на меня налетел некто взъерошенный и с криком
"я убью тебя!" вцепился острыми ногтями (или когтями?!)  в  мое
горло.  "Х-х-х..."  -  лишь  прохрипел  я,  с  ужасом узнавая в
напрыгнувшем на меня разъяренном звере Ольгу.

    - Что такое? - роняя  пену  с  намыленных  ног,  из  ванной
выбежал на шум Мишка.

    - Х-х-х, - только и смог я выдавить через сдавленное горло.

    На  мое  счастье,  при  виде голого мужчины Ольга несколько
опомнилась и ослабила хватку.

    - Я, кажется, помешал... пардон, мадам, - смущенно сверкнув
голым задом, он ретировался в ванную.

    - Ты меня едва не задушила, кхе-кхе! -  откашливаясь,  я  с
трудом выбрался из-под навалившейся на меня Ольги.

    -  Я  тебя  убью  к  чертовой  матери!  -  совсем  по бабьи
захныкала она, и  по  ее  скривившимся  щекам  обильно  потекли
крупные слезы.

    Мне  стало  жаль бедную девушку, и я хотел погладить ее, но
она брезгливо отдернула плечико и, рухнув на  диван,  завыла  в
полный  голос.  Мне  очень хотелось успокоить ее, но я не знал,
как это сделать, и лишь спросил: "Как ты нашла  меня?"  Ответом
были  громкие  рыдания,  но  я  и  сам  уже догадался, случайно
взглянув  на  "Огонек":  простофиля  Мишка  вынул   из   своего
почтового ящика подписной журнал и не нашел ничего лучшего, как
отправиться  с  ним к Ольге, а эта хитрюга подсмотрела адрес на
обложке.

    - Успокойся, - попросил я ее.

    - Я спокойна, - ответила  она  неожиданно  ровным  голосом,
поднимая  на  меня  зареванное лицо. - Ты даже не представляешь
себе, какой ты подонок,  Сизов!  -  она  шумно  высморкалась  в
платочек.  - Мало того, что ты меня бросил, оставив на съедение
Занзибарову, так ты еще послал в издевку эту жалкую писульку!

    - Я не хотел тебя бросать, поверь мне, -  серьезно  ответил
я.  -  Так  получилось... Может, и не стоило бы говорить, но ты
должна знать правду. Я убил человека.

    - Чем же ты  убил  его?  -  не  поверила  Ольга,  удивляясь
необычной для Сизова манере говорить.

    - Чемоданом.

    - Чем-чем? - не сдержала она глупой улыбки.

    -  Мне не до шуток, - посмотрел я на нее строго. - Это было
так: я ушел из дома и ночью подрался  на  улице  с  парнем.  Он
ударил меня в глаз - видишь, до сих пор синяк, - а я сшиб его с
ног  чемоданом.  Он  упал,  ударился головой о крышку люка и...
скончался на месте.

    - Но ты сделал это не нарочно? - внимательно посмотрела  на
меня  Ольга,  будто  находя  на  моем лице отпечаток той ночи и
рассматривая случившееся, как на фотографии.

    - Я не ищу себе оправдания, - сумрачно  ответил  я.  -  Тем
более, что после того трагического случая...

    -  Скоро вы там... закончите? - донесся, как из бочки, крик
неожиданно деликатного Мишки.

    - Не скоро! - прокричал я ему в ответ. - Надоело в ванной =
посиди в туалете. ...Так вот, -продолжил я  свое  признание,  =
тот случай перевернул все мое сознание: во мне проснулся совсем
другой  человек,  который  с  ужасом  увидел,  что натворил его
прототип. Я теперь - совершенно другой,  ты  понимаешь?  Сергей
Сизов умер, его больше нет ни на этом свете, ни даже на том.

    -  Кто  же  теперь  вместо него? - вздрогнула Ольга, как от
холода.

    Я пристально посмотрел на нее, как бы  спрашивая  взглядом,
готова  ли  она  услышать то, что я скажу, стоит ли говорить, и
она ответила широко открытыми глазами: говори.

    - Меня зовут Зоровавель.

    - Очень приятно. Анна, - она медленно,  как  под  гипнозом,
протянула мне руку, не меняясь в лице.

    -  Ты  с  ума  сошла,  - смущенно пробормотал я, машинально
принимая ее узкую ладонь.

    - Ничуть, - улыбнулась она  какой-то  новой  для  нее  чуть
сдержанной улыбкой. - Я всегда хотела, чтобы меня звали Аней, а
теперь  поняла,  что  меня  так  и  зовут  на  самом деле. Тебе
нравится это имя?

    - Очень! - облегченно рассмеялся я, целуя ее руку. -  Но...
что же нам теперь с тобой, Анечка, делать?

    - У меня есть хорошая идея...

    -  Пора  -  не  пора,  я иду со двора, - появился в комнате
Мишка в банном халате. Этот старый лис, очевидно,  почуял,  что
мы  занимаемся совсем не тем, чем, по его разумению, полагалось
бы.

    - Мой друг детства Михаил, - представил я его.

    - Очень приятно. Аня, - сказала она, хитро  прищурившись  и
наблюдая,  какое  это  произведет впечатление на Мишку, который
знал ее как Ольгу.

    Мишка недоуменно вскинул брови, но лишних вопросов задавать
не стал.

    - Ты говорила, у тебя есть какая-то  идея,  -  напомнил  я,
давая понять, что при Мишке можно свободно говорить.

    - Я хочу похитить вашего друга, - сообщила Аня Мишке. - Как
я поняла,  он  вынужден  скрываться,  а  у меня есть на примете
укромное местечко.

    - Ради Бога! - откровенно обрадовался Мишка, которому я, по
всей вероятности, стал надоедать.

    - Вы не могли бы одолжить Зоровавелю свои лыжи,  если  они,
конечно, у вас имеются, - милоулыбнулась она ему.

    -  Да-да, разумеется, - с готовностью засуетился Мишка, тут
же залезая  в  стенной  шкаф.  -Только  не  знаю,  подойдут  ли
ботинки... У тебя, Сер... кх, Зоро, какой размер?

    - Сорок два с половиной, - ответил я.

    - А у меня сорок три...

    - Ничего, Миша, - успокоила его Аня, - Зоро оденет две пары
шерстяных носков, только теплее будет.

    -  Надеюсь,  меня  не  ждет лыжный переход Углов - Северный
полюс? - засмеялся я.

    - К  сожалению,  мальчики,  мне  нужно  бежать  на  работу:
обеденный перерыв давно закончился, - поднялась Аня. - Жду тебя
в  семь  часов  вечера  у  центрального  входа в Чугунок, - она
чмокнула меня в щеку, привела себя в порядок и убежала.

    - Везет дуракам, - легонько ткнул меня Мишка кулаком в лоб.

    Он был явно уязвлен тем, что Аня  не  сказала  при  нем,  в
какое  место она собирается меня "похитить". Но я и сам пока не
знал этого...

    
* * * 


    Без  пяти  семь  я  подъехал  на  трамвае  к   Чугунку   и,
спрятавшись  от  света  за  неработающие  автоматы газированной
воды, стал дожидаться Аню.  Прошло  десять  минут,  пятнадцать,
двадцать,  а  ее все не было, и я уже начал волноваться, решив,
что в последнюю минуту она опомнилась: вспомнила,  что  никакая
она  не  Аня, а Ольга, и, посмеявшись над собственной блажью, а
заодно и  над  свихнувшимся  Сизовым,  спокойно  отправилась  в
ресторан  с  Занзибаровым,  потому  что он хоть и болтает много
чепухи, но женщины должны себя чувствовать  с  ним  в  надежных
руках.  "Она  не  придет", - сказал я себе в половине восьмого,
уже собираясь возвращаться к Мишке, но тут до меня  дошло,  что
во  мне  опять  заговорил  Сизов,  приревновавший  Ольгу-Анну к
Зоровавелю, и я твердо решил стоять на морозе, пока  не  придет
Аня  или пока я окончательно не заледенею. И я был вознагражден
за  терпение:  в  семь  сорок  пять  на  трамвайной   остановке
наконец-то  появилась  Аня  в  красном  лыжном  комбинезоне и с
лыжами в обнимку.

    - Ты весь белый! - потерла она мне щеку шерстяной  варежкой
вместо приветствия. - Замерз?

    - Ничуть, - успокоил я ее.

    - А я никак не могла из дома вырваться.

    - Что так?

    - Родители долго пытались узнать, куда я собралась на лыжах
на ночь глядя, - вздохнула она.

    -  Их  можно  понять,  -  нежно  поцеловал  я  ее в длинные
ресницы, как бы призывая быть терпимее к любящим людям.

    - И ты туда же! -  шутливо  возмутилась  она,  хлопая  меня
варежкой по носу.

    - Я - туда же, куда и ты, - заверил я ее, смеясь.

    -  Тогда  иди  по  моей  лыжне,  шаг  в сторону - попытка к
бегству, - сказала она, одевая лыжи.

    - И куда ведет эта лыжня?

    - В Египтовку. Это такая деревушка под Угловым, -  пояснила
Аня. - У родителей там дача, я на нее летом летом на велосипеде
через чугунок ездила. Недалеко, километров шесть.

    - Думаешь, нас не найдут на твоей даче? - грустно улыбнулся
я, застегивая лыжные крепления.

    -  Я  не так наивна, - заверила она меня. - Мы будем жить у
моей деревенской подружки, она очень славная, ты увидишь.

    - А как же твоя работа?

    - Она-то как раз в лес не убежит! -  захохотала  Аня.  -  Я
выпросила   у   приятельницы  -медсестры  в  поликлинике  бланк
больничного бюллетеня с печатью, теперь хоть до  пенсии  болеть
можно.

    - Я тебя быстро вылечу, - пообещал я ей.

    - Тогда катись за мной! - весело крикнула она, отталкиваясь
палками.

    И  мы  покатились...  Нам  повезло:  видимо,  днем  в парке
проходил лыжный кросс, и вдоль аллеи в  ровном  свете  бледного
лунного абажура отсвечивали проутюженным снегом две прямые, как
рельсы,  колеи.  Лыжня была что надо, но Аня оказалась неважной
лыжницей, и нам понадобилось минут сорок для того, чтобы только
добраться до окраины  Чугунка.  Но  вот  лесопарк  кончился,  и
нашему взору открылась самая настоящая снежная целина - манящее
своей девственной нетронутостью белое поле.

    - Куда теперь? - спросил я.

    -  Туда,  -  показала  кивком  Аня через все поле, выпуская
облако пара в направлении  высокой  сосны,  чернеющей  на  фоне
иссиня-фиолетового звездного небосклона.

    -  Будем  прокладывать магистраль, - я первым сошел с лыжни
и, ступив на поле, тотчас провалился почти по колено в  пуховый
снег.

    -  Ты - настоящий первопроходец! - подбодрила меня Аня, как
бы благодаря за то, что я облегчаю ей дорогу.

    Снег был легким, но поле казалось бескрайним, и я  порядком
выбился из сил, пока пропахал его от края и до края.

    -  Пахота завершена, - отрапортовал я у цели, поворачиваясь
к подползающей по моим следам Ане. - Можно начинать сев озимых.

    - Фу-у-х! - только и ответила она,  изнеможденно  падая  на
снежную перину. - Нет уж, сначала отдохнем...

    - Прямо в сугробе? - засмеялся я, подавая ей лыжную палку.

    Я   помог   Ане  подняться,  мы  сбросили  лыжи  и  уселись
передохнуть  на   поваленное   дерево.   Минуту   мы   молчали,
восстанавливая  дыхание,  а  потом  Аня  о  чем-то  задумалась,
внимательно рассматривая мое лицо, будто увидела его  в  первый
раз, и спросила:

    - Как ты думаешь, Зоро, Сергей любил Ольгу?

    Я  осторожно заглянул в ее широко раскрытые глаза и увидел,
что в них стоят блестящие слезы.

    - Да, - ответил я Ане, чувствуя, как каждая клеточка  моего
тела  пропитывается  нежностью  к  ней. - Она была единственным
человеком, которого он любил.

    - А ты будешь любить меня так же, как он?

    - Так же и еще больше, -  ответил  я,  промокая  губами  ее
влажные  ресницы.  -  Он любил только твое тело, а я люблю тебя
всю: твое лицо, твой голос, твои мысли, твои причуды...

    - И ты будешь читать мне стихи, как он в первый день нашего
знакомства?

    - Конечно...

    Я на секунду задумался и, закрыв глаза, прочел  вслух,  как
под гипнозом:

    "Твоих губ лепестки
    дышат утренней влагой,
    я под взглядом твоим
    весь налит пьяной брагой:
    если волю мне дать,
    я тебя зацелую,
    чтобы с губ твоих снять
    грез пыльцу золотую".

    - Это ты написал? - спросила Аня в восторженном смущении.

    - Не то, чтобы написал... - замялся я. - Дело в том, что...
эти стихи только что пришли мне в голову. Ты мне веришь?

    - Да, - кивнула она. - А откуда они пришли?

    -  Не знаю, - смутился я. - Наверное, оттуда, - я посмотрел
на  расцвеченное  алмазной  крошкой  звезд   ночное   небо.   =
Понимаешь, это как озарение...

    - А раньше с тобой такое бывало?

    -  Однажды  я  увидел во сне выстраивающиеся в ряд буквы, =
вспомнил я. - Тогда я не  понял  их  значения,  но  теперь  мне
кажется,  что  это  стихи,  только  не  на  русском  языке. Вот
послушай:

    The time may come for Doomsday crack
    when shadows of not-being rise,
    but Life for sure will be back
    to fill with light the sightless eyes.
    Its flame would get to every place
    without singeing soul's shed,
    so each new-come could read in space
    great shining sign THE DEATH IS DEAD.

    Неподвижно  сидя  с  закрытыми  глазами,  Аня   внимательно
выслушала  все  с  начала  до конца, и через какое-то мгновение
проговорила, не открывая  глаз,  лишь  губы  шевелились  на  ее
застывшем лице:

    "Настанет день, и мир перевернется -
    печатью ляжет тень небытия,
    но я уверен: Жизнь еще вернется,
    хоть не вернусь сюда отныне я.
    Она заменит лица и привычки,
    оставив главное, что вечно будет жить,
    и, заключив навечно смерть в кавычки,
    вновь сотворенным будет дорожить".

    -  Да,  это именно то! - вскричал я в восторге. - Но откуда
ты...

    - Все оттуда же, - засмеялась она, очнувшись, и запрокинула
в хохоте голову к звездам.

    - Но это... это просто прекрасно! - сказал я  взволнованно.
-  Мы  достигли  с тобой духовногоединения! Это так хорошо, что
хочется сейчас же умереть...

    - Не надо, Зоро, не надо, милый, - погладила меня  по  щеке
Аня.  -  Нас ждут впереди тысячелетия счастья, ведь наша любовь
даст нам бессмертие, правда?

    - Не говори мне про бессмертие, Аня, - помрачнел я.

    - Почему? - расстроилась она.

    - Как я могу быть бессмертным, если я убил человека?!  Нет,
я не смогу жить вечно, зная, что он умер по моей вине.

    - Успокойся, - дотронулась она до моего плеча. - Может, то,
что я тебе скажу, прозвучит жестоко, но...

    - Говори, - приблизил я к ней лицо.

    -  Это  было  жертвоприношение,  -  серьезно сказала она. =
Иначе Сергей Сизов навсегда остался бы Умкой и никогда не  стал
бы Зоровавелем.

    -  Ты  - умная, ты все видишь и все понимаешь, - согласился
я, - но... неужели, чтобы возвыситься, нужно обязательно  взять
в  руки  топор и убить старуху-процентщицу? Неужели, Богу нужна
кровь?! А если нет, то в чем тогда смысл принесения жертвы?

    - Напрасно ты терзаешься, сравнивая себя с  Раскольниковым,
- покачала головой Аня. - У Роди ведь не было такого гороскопа,
как у тебя...

    -  Да,  -  опять  согласился  я.  - И в этом главная ошибка
Занзибарова: мессией нельзя стать - им нужно родиться!  Но  все
же... здесь есть какая-то несправедливость.

    -  Но  только  с  человеческой  точки  зрения,  - вкрадчиво
добавила Аня.

    - Ох, ты и мудра, моя мудрсна! - рассмеялся я, обнимая  ее.
- А к дереву ты еще не примерзла?

    -  Боишься,  что  придется  оттаивать?  -  захохотала она в
ответ.

    Мы быстро встали и, снова надев лыжи, помчались через  лес,
отпугивая  своим  полетом  лунные  тени. Дорога шла немного под
гору, и нам казалось, что мы и правда летим, и мы действительно
летели, едва касаясь лыжами искрящейся снежной пыли, и  деревья
расступались   перед  нами,  и  ели  махали  нам  вслед  своими
разлапистыми ветвями, стряхивая белую крупу с иголок, и  волки,
поджав  хвосты, провожали нас протяжным грустно-радостным воем,
и нам было жутко весело!



    Лишь в двенадцатом часу ночи мы с Аней добрались до дома ее
подружки.   Собственно,   это   был   даже   и   не   дом,    а
полуразвалившаяся  хибара  с  кое-как  залатанными  дырами:  ее
ветхие  бока,  обшитые   косыми   фанерными   листами,   сильно
напоминали  затертое лоскутное одеяло. Сразу чувствовалось, что
у дома нет настоящего  хозяина.  Дверь  нам  открыла  невысокая
девушка   в  линялом  халатике  поверх  шерстяного  костюма,  с
маленьким и живым беличьим личиком.

    - Приветик! - набросилась на нее Аня, с грохотом бросая  на
пол  лыжи.  -  Это  Альбина, мой Альбиносик, - сказала она мне,
выпуская оторопевшую хозяйку из своих радостных  объятий.  -  А
это - мой друг Зоровавель, или просто Зоро.

    -   А  вы  откуда?  -  ошалело  заморгала  Альбина  мелкими
глазками.

    - Из лесу, вестимо, - пожал я плечами, смеясь.

    -   Однажды   в   студеную   зимнюю   пору!    -    задорно
продекламировала Аня, сбрасывая заледенелые ботинки.

    - Я из лесу вышел... - продолжил я.

    -  Поссать  на мороз, - рассеянно закончила Альбина, но тут
же вспохватилась. - Ой, нет, не то!

    Мы с Аней чуть не упали  со  смеха,  а  несчастная  Альбина
густо  покраснела,  не  зная,  куда  деваться,  но  потом  тоже
засмеялась, хотя и смущенно. Наконец, Аня с трудом остановилась
и,  вытерев  слезы,  изобразила   посреди   комнаты   реверанс,
грациозно придерживая двумя пальчиками невидимое платье:

    - Извините. Забыла представиться. Анна.

    - Ты чо, Оль, переокрестилась, чтоль? - улыбчиво сощурилась
Альбина.

    -  Да,  Альбина,  она  имя  изменила, - неожиданно для себя
сказал я также почти в рифму.

    После этого нашего стихотворно-смехотворного диалога Аня  и
вовсе повалилась на диван и задрыгала от хохота ногами.

    -  Мы  вас  не  разбудили?  -  спросил  я Альбину, пока Аня
исходила на диване захлебывающимся смехом.

    - Да нет, - просто ответила она.  -  Я  книжку  героическую
читала. "Челюскинцы во льдах" называется.

    Услышав  про  челюскинцев,  начавшая  в  себя приходить Аня
снова плюхнулась на диван и схватилась за живот:

    - Ой, счас рожу! - завизжала она.

    - Только не ледокол "Челюскин", - предупредила Альбина. - У
меня и так дом разваливается.

    - А вы всю зиму здесь одна живете? - поинтересовался я.

    - Ну да,  -  ответила  Альбина,  ставя  в  печку  на  плиту
огромный  ядовито-зеленый  чайник с отколотой местами эмалью. =
Только вы меня на "вы" не называйте. Я непривычная.

    - Хорошо, - с готовностью согласился я, - будем на "ты".

    Наконец, Аня просмеялась, и мы сели все вместе за стол пить
чай с медом.

    -  Молодцы,  что  пришли,  -  сказала  Альбина,   по-детски
слизывая  выгнутым  языком янтарный мед с чайной ложки. - Я тут
по тебе скучала, О... о, Аня!

    - Пфу! - прыснула Аня  чаем  обратно  в  чашку.  -  Слушай,
Альбинка,  если  ты  меня будешь смешить, я... я не знаю, что я
тогда с тобой сделаю! - стукнула она кулачком, случайно попадая
по краю блюдца.

    -  Хорошо,  хорошо,  -   выхватила   Альбина   из   воздуха
подпрыгнувший предмет своей утвари.

    -  Вот  так  всегда с ней, - весело пожаловалась мне Аня. =
Просто цирк какой-то!

    - А вы надолго? - спросила  Альбина,  наливая  в  пойманное
блюдце чай.

    - До первого самолета, - заявила Аня.

    -  Вот  если  бы  вы  на всю зиму остались... - мечтательно
отхлебнула Альбина из блюдца. - Я здесь подыхаю  от  скуки:  на
всю  деревню  -  две  старухи  и  один  бывший  зэка,  все меня
снасиловать грозится. Новый год -  и  то  не  с  кем  встретить
будет!

    - Ну... - сказал я. - До Нового года еще далеко.

    - То-то и оно, - опечалилась Альбина.

    - А давайте сегодня Новый год встретим! - предложила Аня.

    - Ты что, мать, с катушек съехала?! - улыбнулась Альбина. =
Какой же это Новый год будет? Африканский?

    - Почему "африканский"? - не смутилась Аня. - Обычный Новый
год,  только  по  другому стилю. Есть ведь Новый год по старому
стилю и по новому, а этот будет по новейшему! Представьте,  что
начинается  новая эра... даже не новая, а Новейшая, и сегодня =
последний день последнего года до Новейшей эры, а завтра  будет
первый день первого года Новейшей эры.

    -  Кажется, он уже наступил, - кивнула Альбина на настенные
ходики, которые показывали 20 минут первого. - Эх, -  вздохнула
она тяжело, - прозевали мы Новейший новый год!

    -  Это  не  беда,  -  поспешил  я утешить ее. - Мы досрочно
переходим на зимнее время, - я поднялся из-за стола  и  перевел
стрелки ходиков на час назад.

    -  Ты  -  гений, Зоро, - подлетела ко мне Аня. - Дай я тебя
поцелую!

    "Вообще-то, переход на зимнее время уже, кажется,  был",  -
вспомнил  я, принимая поцелуй, но вслух ничего не сказал, чтобы
не огорчать девушек.

    - Нам бы елочку еще какую-никакую, - мечтательно  протянула
Альбина.

    -  Да,  действительно,  какой  же  Новый  год  без  елки! =
поддержала ее Аня.

    Обе они одновременно посмотрели на меня с надеждой, мол, ты
славный, Зоро, сделай что-нибудь... Но идти обратно в  морозный
лес и искать там в темноте елку мне не очень-то хотелоь.

    -  Зачем  же обязательно елку? - попытался отвертеться я. =
Это ведь не просто Новый  год,  а  по  новейшему  стилю,  нужно
что-нибудь другое...

    - ?? - задали они дуэтом немой вопрос.

    -  Сейчас,  сейчас,  -  огляделся  я по сторонам. - Да хотя
бы... хотя бы и это!

    Я взял из угла комнаты  метлу  и,  перевернув  ее,  победно
потряс в воздухе торчащими в разные стороны голыми прутьями.

    -  А  что,  очень даже стройная, - похвалила Аня, со смехом
показывая на черенок.

    - И пушистая, - добавила Альбина.

    -  Не  зря  ведь  в  народе  ходит  такое  выражение,   как
"слки-метслки", - заметил я.

    -  "Елки-моталки"! - захохотала Аня, в шутку пиная меня под
зад коленом.

    - Игрушки доставать? - спросила Альбина, оживленно  сверкая
глазами.

    - Валяй! - махнул я рукой.

    Альбина  полезла на чердак за елочными украшениями, а я тем
временем  с  аниной  помощью  пересыпал  из   мешка   в   ведро
заготовленные  на  зиму  семечки  и воткнул в них елку-метелку.
Когда  Альбина  вернулась,  мы  навесили  на  наше   новогоднее
"дерево"    гирлянду   разноцветных   электрических   лампочек,
нацепляли  празднично  блестящих  шаров  и  усыпали   все   это
искрящейся  мишурой и сверкающим "дождиком". Аня зажгла свечку,
Альбина погасила свет, и я включил в сеть  лампочки...  Метелка
словно  ожила, весело и пестро заиграв каждым своим прутиком. Я
украдкой  посмотрел   на   девушек:   их   лица,   расцвеченные
сине-зелено-желто-красными бликами, излучали детский восторг.

    - Альбина, у тебя есть шампанское? - спросил я.

    - Нет, - растерянно-виновато ответила она.

    - А бутылка из-под шампанского имеется?

    -  Сейчас  поищу,  - скрылась она за фанерной перегородкой,
где была ее "спальня". - У меня тут целый склад под кроватью...
Нашла! - подскочила она к нам с пыльной зеленой бутылью.

    - Будем превращать воду в вино, - торжественно  объявил  я,
наполняя бутыль обычной колодезной водой из жестяного бака.

    - Это как? - удивилась Альбина.

    -  Зоро все может, - ответила ей Аня, тем самым подбадривая
меня.

    - Готово! - возвестил я, бросая ковш обратно в бак.

    Я разлил "шампанское" по  граненым  стаканам,  и  мы  стали
дожидаться двенадцати часов -оставались считаные минуты.

    -  А  как же "салют"? - неожиданно нарушила тишину ожидания
Альбина.

    - Какой салют? - не понял я.

    - Ну... когда пробкой выстреливают, - пояснила она.

    -  Ах,  да,  тащи  пробку!   -   распорядился   я,   сливая
"шампанское" обратно в бутылку.

    Альбина  каким-то  чудом тотчас отыскала в ящиках кухонного
стола пробку, и я плотно забил ее в горлышко.

    - А стрельнет? - усомнилась Альбина.

    - Еще как! - пообещала ей Аня,  подыгрывая  мне.  -  Лучше,
Альбинка, сразу бронежилет одевай, а то потом не успеешь.

    В  этот момент ходики хрипло-скрипуче прокуковали 12 раз, и
я, поддев и резко вытолкнув двумя  пальцами  пробку,  возвестил
сим  пробочным  салютом  начало  Новейшей эры. (Выстрел, честно
говоря, получился не очень громкий, так что в  особо  удаленных
районах мира его могли и не услышать).

    -  За  Новый год, - подняла Аня "бокал". - За первый год от
Второго пришествия!

    - А кто пришел-то? - заинтересовалась Альбина.

    - Да вот мы к тебе и пришли, - рассмеялся я, доливая ей  из
бутылки.

    -  Вай,  сейчас  убежит!  -  поспешно  втянула  она  в себя
неизвестно откуда взявшуюся пену. -Кислятина, - сморщилась она,
показывая кончик языка, - и колется, как настоящее...

    - Просто ты, Альбина, привыкла к "Советскому"  шампанскому,
- посочувствовал я ей.

    - А это какое? - удивилась Альбина.

    - Бургундское, Аля, - ответила за меня Аня.

    -   Тогда  молчу!  -  она  с  новым  интересом  возобновила
дегустацию.

    - А все-таки жаль, - с легкой грустью  проговорила  Аня.  =
Жаль, что не будет 2000 года, до него ведь было так близко...

    -  Ничего, 2000-й еще настанет, - поспешил я ее заверить. =
Всего через 20 столетий.

    - Ого! - задумалась  Альбина.  -  Я,  пожалуй,  столько  не
проживу...

    Аня  хотела  ей  ответить что-то в шутливом тоне, но в этот
момент раздался бесцеремонный стук в дверь.

    - Кто там? - встревожилась Альбина.

    - Открывай, ебать-колотить, увидишь! - донесся из-за  двери
громкий крик.

    - Это Грачила! - испуганно прошептала Альбина.

    - Кто?! - переспросили мы с Аней в один голос.

    -  Ну,  этот... деревенский зэка, я ж говорила, - округлила
она глаза. - Все  самогонки  просит,  а  я  давно  отдала,  что
было...

    -  Отпирай,  сучка,  а  то дверь колуном расх..чу! - шаткая
дверь затряслась крупной дрожью под тяжелыми ударами.

    Девушки робко посмотрели на меня, сжимаясь в испуге.

    - Открывай, - сказал я Альбине почти спокойно.

    - Не маши - открываю, - нервной трусцой подбежала Альбина к
двери.

    Она отперла, и  на  пороге  возник  не  очень  высокий,  но
широкий в кости парень с тупоносым колуном наперевес.

    -  Ты  кого  сивухой  поишь, проститня? - сразу приметил он
бутылку на столе.

    - Это мои друзья... Аня и Зоро, - пропела Альбина  дрожащим
фальцетом.

    - Здорово, сб твою мать! - поприветствовал меня Грачила.

    - Здорово, коль не шутишь, - ответил я.

    -  Ха!  -  криво  усмехнулся  он,  удивляясь  моему наглому
спокойствию. - Стакан самогону нальешь за знакомство?

    - Это, между прочим, не самогон, а "Смирновская"  водка,  -
заявил я, словно кто дернул меня за язык.

    - Кому туфту гонишь?! - оскорбился Грачила, чернея лицом. =
Думаешь, я ни разу "Смирновки" не видал?

    - Бутылка из-под шампанского - для конспирации, - пояснил я
как ни в чем ни бывало. -Контрабандный товар. Из Штатов.

    Услышав  это,  Альбина  отвернулась,  сморщившись,  как под
занесенным над головой кулаком, а Аня лишь слабо улыбнулась.

    - Сейчас проверим, - набулькал себе Грачила полный до краев
стакан.

    - Может, первача поискать? - схватилась Альбина с места.

    - Сиди, - процедил сквозь зубы Грачила,  обхватывая  стакан
широкой  ладонью.  -  Твое  здоровье,  шутник!  - проговорил он
недобрым тоном и медленно поднес стакан ко рту, не выпуская  из
другой руки колуна.

    Альбина зажмурилась, видно заранее прощаясь с жизнью, а Аня
опустила   голову   в   брезгливом  страхе,  и  только  я  один
внимательно смотрел на незваного гостя, наблюдая  за  тем,  как
дергается при каждом глотке его поросший щетиной кадык.

    -  Кха!  -  наконец, выдохнул он из себя, аккуратно опуская
стакан на стол. - Умеют буржуи делать! Крепкая, а  пьется,  как
вода... Живи, парень!

    -   Это  тебе  не  "табуретовка"!  -  засмеялся  я,  весело
поглядывая на усомнившихся было в моих чудотворных способностях
Аню с Альбиной, которые теперь облегченно развалились на  своих
стульях.  (В  скобках должен признаться, что "чудо" объяснялось
до смешного просто: пока Альбина открывала дверь Грачиле, а Аня
оцепенело следила за ней, я вылил в  бутыль  из  фляжки  чистый
медицинский  спирт, которым меня щедро снабдил Мишка перед моим
выходом в морозную ночь).

    - А ччой-то  у  вас  какое-то  фуфло  из  ведра  торчит?  =
удивился Грачила, только теперь замечая нашу елку-метелку.

    -  Сам  ты  фуфло! - ответил я, окончательно осмелев. - Это
наша "новогодняя елка". Мы Новый год встречаем.

    - Укололись, что ли? - совсем дружелюбно спросил он.

    - Мы не колемся, - спокойно пояснил я, - просто мы отмечаем
наступление на Земле новой эры.

    - Чего?! - оторопел Грачила, забывая прикурить засунутую  в
рот папиросу.

    -  Сегодня  ночью  наступила  эра  всепобеждающего  добра и
всеобщей любви, - объявила ему Аня.

    Грачила повернулся к ней и застыл в  удивлении,  неожиданно
для  себя  замечая, что перед ним сидит красавица. Углы его губ
дрогнули, что, очевидно, должно было означать смущение: он явно
решил, что весь мир уже знает о наступлении новой эры, и только
один он пребывает в неведении в своей глухой Египтовке,  потому
что  не  читает  газет и не смотрит программу "Время". Он вдруг
потряс нечесаной головой, как бы просыпаясь, а потом  улыбнулся
совсем беззащитной улыбкой и сказал:

    -  Я  тоже добрый. Просто мне сильно выпить захотелось... А
вы что сидите, как на поминках?! Праздник ведь! Альбинк, заведи
мою любимую... ну, эту, ты знаешь... "Миллион алых роз".

    Потрясенная Альбинка  с  трудом  очнулась  и  поставила  на
проигрыватель    заезженный   миньон   Пугачевой.   Грачила   с
неожиданной для него галантностью пригласил на танец Аню,  а  я
пригласил  Альбинку.  Кружась  с  ней  в  танце,  я  смотрел на
Грачилу, который теперь напоминал скорее ручногокролика,  а  не
матерого уголовника, и с грустью думал про себя: "Неужели, люди
не  могут  стать  добрыми без Второго пришествия или объявления
"Новой эры"?! О, Господи,  неужели  нельзя  обойтись  без  этих
спектаклей?!"  В  этот  самый  момент  Аня поймала мой взгляд и
спросила глазами: "Позволишь ли ты мне исцелить страждущего?" Я
едва заметно кивнул ей в ответ, и она потихоньку  увела  совсем
ошалевшего от счастья Грачилу за фанерную перегородку.

    -  Будем  ложиться спать? - спросил я Альбинку, которая уже
дремала, повиснув на мне.

    - Да, ты ложись, - ответила она с полузакрытыми глазами.  =
Я сейчас...

    Альбинка вышла на двор, а я разделся и улегся на стоявший у
стены  узкий  топчан.  Вернувшись  через минуту, она растерянно
встала  посреди  комнаты,  прислушиваясь  к  доносящимся  из-за
перегородки глухим аниным постанываниям.

    - Что с тобой? - спросил я ее.

    - Не знаю, куда лечь, - озадаченно ответила она.

    - Ложись со мной, - просто сказал я.

    - А мы поместимся? - заволновалась она.

    - Там видно будет, - улыбнулся я.

    Альбинка    выключила   свет   и,   раздевшись,   осторожно
пристроилась на топчан с самого края. Минуту мы  лежали  бок  о
бок в молчаливой неподвижности, а потом она спросила тихо:

    - Ты не ревнуешь Аню, что она там... с Грачилой?

    - Все люди - братья, - смиренно ответил я.

    - Но братья ж не ебутся, - робко возразила она.

    -  Это  лишь  одна  из  форм проявления любви к ближнему, =
успокоил я Альбинку, плавно спуская  с  ее  полусогнутых  ножек
мягкий подол ночной рубашки.



    Проснувшись  утром  следующего  дня,  я  с  трудом разлепил
глаза,   будто   накануне   и   правда    запивал    шампанское
"Смирновской",  и  увидел  перед  собой незатейливую картину из
цикла "Будни деревенской  жизни":  Альбина  разжигала  огонь  в
печи,  сидя  на  корточках перед распахнутой чугунной дверцей и
дуя в черный зев с торчащими из него поленьями, а Аня мела  пол
той   самой   метлой,   которая   совсем   недавно   играла  на
импровизированном      новогоднем      представлении       роль
"елочки-красавицы". Постреливали разгорающиеся в печке лучины и
ширкали  по  половицам  прутья,  словно  жалуясь, что их лишили
макияжа...

    - Вставай-вставай, лежебока, хватит спящим претворяться!  =
повернулась ко мне Альбинка с шутливой сердитостью.

    - Притворюшка - дядя Хрюшка, - вынесла свой приговор Аня.

    - Как же я встану, если вы на меня глазеете?! - возразил я,
сладко потягиваясь.

    -  Можно  подумать, мы с Алей твоего богатства не видели, =
рассмеялась Аня.

    "Мы с Алей, - повторил я про себя,  припоминая  подробности
прошедшей  ночи. - Вот вам и первое "великое свершение" мессии:
создание в Египтовке "шведской семьи"! Ну что ж, -  вздохнул  я
украдкой, - в конце концов, я человек, и ничто человеческое мне
не чуждо".

    -  А  где  Грачила?  -  спросил  я, запрятывая в трусы свое
"богатство".

    - Он пошел сдаваться в  милицию,  -  торжественно  объявила
Аня.

    - Куда?!

    - В "ментовку", - по-простому разъяснила Аня. - Под утро он
мне признался,  что ограбил церквушку в соседнем селе, и теперь
его мучает совесть, потому что он обидел Бога. Он  сказал,  что
"больше  пятерика  ему  не  светит",  а  когда  он  выйдет,  мы
поженимся... Что вы уставились на меня, как на дурочку?! Я  ему
поверила,  потому что у него добрая душа, он ведь только с виду
такой грозный, а сам как младенец: положит голову  на  грудь  и
тихо плачет... Я полюбила его! - закричала она с вызовом.

    -  Если  так,  то  ты  на  правильном  пути, - сказал я, не
показывая вида, что сильно озадачен. - Любовь всегда права.

    - Ты все понимаешь, Зоро! - кинулась  мне  Аня  на  шею  со
слезами на глазах. - Ты -замечательный, ты лучше всех, и я тебя
тоже люблю, но... я ему нужна больше, чем тебе, ведь ты умный и
сильный, а он совсем глупый и такой беззащитный...

    Альбина  выслушала  все  это  с  открытым ртом и, когда Аня
обняла меня, покрутила у нее за спиной пальцем у виска:  совсем
рехнулась,  девушка!  Я  хотел сказать Ане что-то в том смысле,
что благословляю ее, но мне помешал громкий стук в дверь, будто
стучали палкой.

    - Твоего жениха за примерное поведение досрочно  выпустили,
- съязвила Альбина. - Сейчас свадьбу гулять будем!

    Все  мы  и  на  самом  деле  ожидали  увидеть передумавшего
Грачилу, но когда Альбина отворила дверь, в дом  вошел,  устало
опираясь  на снятые лыжи, анин папа. В комнате повисла неловкая
тишина, как если бы великовозрастных детей застали за  игрой  в
постыдные  игры. Аня с Альбиной растерянно поглядывали на меня:
"Скажи же что-нибудь!" - но я не знал, что сказать, и  в  тупом
молчании  наблюдал, как по просмоленному дереву лыж сползают на
пол снежные микро-лавины.

    - Здравствуй, Оля, - нарушил он, наконец, тишину.

    - Что ты здесь делаешь? - покраснела в ответ Оля-Аня.

    - Мне нужно переговорить с твоим товарищем,  -  сказал  он,
едва взглянув на меня.

    -  Да,  конечно,  Владимир...  не  знаю  вашего отчества, =
пробормотал я.

    - Константинович, - любезно подсказал он. - Давайте  выйдем
на улицу.

    Я  дернулся к двери, и только тут заметил, что стою в одних
трусах...  Какой  идиотизм!  Пробурчав  под  нос  извинение,  я
наскоро  оделся, и мы вышли на двор. За ночь заметно потеплело,
снег подтаял,  и  в  воздухе  висела  едкая  весенняя  сырость,
норовящая пробраться под кожу.

    - Послушайте, Сергей, - неспеша начал Ольгин отец. - Вы уже
довольно  давно  знакомы  с  моей  дочерью,  но  это наш первый
разговор... Мы и виделись-то только мельком, но я подозреваю  в
вас  интеллигентного  человека,  и, хотя у вас нет своих детей,
надеюсь,  что  вы  меня  поймете.  Думаю,  для  вас  не   будет
откровением, если я скажу, что с самого начала был против того,
чтобы Оля встречалась с вами, и вы сами понимаете, почему...

    -   Да,  я  понимаю,  -  согласился  я,  отмечая  про  себя
складность его речи,  которой  я  от  него  совсем  не  ожидал,
воспринимая его раньше как немого.

    -  Я был против, но... никогда не запрещал ей встречаться с
вами, потому что запрет мог только  все  ухудшить  в  случае  с
таким  избалованным  ребенком.  Да-да,  не  смейтесь,  она ведь
совсем еще девчонка!

    - Я и не думаю смеяться, - ответил я серьезно.

    - У нее ветер в голове еще гуляет, и  она  сама  не  знает,
чего хочет. В общем, я надеялся, что она переболеет вами... Как
и  всякий  порядочный  отец,  я хочу, чтобы она получила высшее
образование, создала семью, нарожала детишек... Я хочу  внуков,
черт побери!

    -  Что  же  вы  конкретно  от  меня  хотите?  -  спросил я,
раздражаясь его правильными речами.

    - Я хочу, чтобы вы оставили мою дочь в  покое,  -  медленно
проговорил он, очевидно, чтобы до меня как можно лучше дошло. =
До   недавнего  времени  я  закрывал  глаза  на  ваши  встречи,
безропотно принимая эти ваши  жалкие  билетики...  Извините,  я
горячусь,  но...  накипело!  Да,  я терпел, но всякому терпению
есть предел, и когда вы  диким  образом  похитили  мою  дочь  и
завезли ее в лес...

    -  А  как  вы узнали, что мы в лесу? - перебил я его, также
теряя терпение.

    - Ну не поведете же  вы  Оленьку  к  себе  домой!  -  почти
развеселился  оскорбленный  папаша. -Ваши друзья, очевидно, уже
солидные люди, им не  до  вас,  поэтому  я  стал  перво-наперво
проверять по олиным подругам...

    - В милицию заявляли?

    - Пока нет, - ответил он, напирая на "пока".

    - Вы хотите, чтобы Ольга вернулась домой, - резюмировал я.

    - Да, - коротко кивнул он.

    - А вы уверены, что она меня послушает?

    - Вас она послушает.

    Я на минуту задумался... Для начала я решил сообразить, что
же меня  так раздражает в ольгином отце, и, покопавшись в своих
мозговых извилинах  и  нервных  узлах,  пришел  к  выводу,  что
раздражает  меня  в  нем несовместимость формы и содержания его
речей: по форме они, вроде, интеллигентские, а по содержанию  =
вполне  мещанские. Но не это меня, главным образом, занимало, а
то, что в его словах просматривалось  зерно  истины...  Правда,
зерно  это  я  видел  совсем  под другим углом, под углом своей
призванности. "Я призван нести добро и счастье  в  мир,  -  так
размышлял  я,  -  но  это  неизбежно  вызовет  противодействие,
вольное или невольное, со стороны людей,  ведь  многие  еще  не
готовы    стать    по-настоящему    счастливыми,   потому   что
довольствуются  всевозможными  суррогатами  счастья:  деньгами,
почестями,  славой, властью... Итак, неминуемо противодействие,
неприятие, сопротивление, возможно даже, гонения,  но  я  готов
взойти  на Голгофу, потому что знаю, на что и зачем иду. Но как
быть  с  Олей-Аней?  Я  готов  принести  свою  жизнь  в  жертву
счастливому  будущему,  но будет ли оправдана подобная жертва с
ее стороны? К тому же она по сути своей простая земная  женщина
со  всеми присущими ей слабостями, и имею ли я право, моральное
право, подвергать ее жесточайшим испытаниям, которые ждут  меня
самого?"

    - Хорошо, я поговорю с ней, - твердо сказал я.

    -  Вот  и  славненько!  -  откровенно  обрадовался Владимир
Константинович.

    Я вернулся  в  дом,  а  он  остался  дожидаться  на  дворе,
сосредоточенно ковыряя рантом лыжного ботинка льдистую корку на
сугробе  возле крыльца. В комнате было тихо, только ходики сухо
разбивали время на секунды и еле слышно гудело  пламя  в  печи.
Аня-Оля  и  Альбинка  неподвижно  сидели на сундуке, как в зале
ожидания, в одинаковых позах - заложив руки между колен.

    - Ну что? - спросила Аня-Оля с кислым любопытством.

    - Тебе нужно вернуться  домой,  -  сказал  я,  стараясь  не
отводить в сторону взгляд.

    - Ты хочешь этого? - еще больше посерьезнела она, вставая и
подходя ко мне вплотную.

    -  Да,  -  ответил я сдавленным голосом. - Так будет лучше.
Для тебя же.

    Она молча  покраснела,  а  потом  вдруг  резко  побелела  и
процедила сквозь зубы:

    - Ненавижу тебя, ничтожество!

    Схватив  в  охапку  лыжи,  она  выбежала  из  дома,  и мы с
Альбиной остались одни. Вдвоем нам сразу стало как-то одиноко и
неуютно.

    - Что же нам теперь делать? - спросила  Альбина  вслух,  но
как бы про себя.

    - Для начала позавтракаем, - ответил я, не глядя на нее.

    Обрадовавшись   подсказанному   занятию,   Альбина   шустро
заварила чай и выставила на стол хрустальную вазочку  с  горкой
карамелевых конфет вперемешку с сушками.

    - Как действительно пошел сдаваться?

    - Кто его знает, - она опустила в чай половинку сушки, - он
ведь  дурной:  то  ножиком  пописать грозится, а то на краденые
иконы молится... А ты поживешь еще у меня? - она посмотрела  на
меня поверх кружки, немного кося.

    -  Мне  нужно уехать из этих мест, - сказал я, чтобы только
она отстала.

    - Правда?

    Я немного поразмыслил и решил, что мне на самом деле  стоит
уехать  куда-нибудь  подальше,  чтобы  немного  прийти  в себя,
спокойно обдумать все происшедшее и  наметить  план  дальнейших
действий - пора ведь и к настоящему делу приступать!

    -   У  тебя  не  найдется  взаймы  полсотни?  -  спросил  я
помрачневшую Альбинку.

    - Только сторублевки... Но ты бери, мне  не  жалко,  -  она
достала  откуда-то  из-под матраса три радужно-дерьмового цвета
бумажки.

    - Мне одной хватит.  Спасибо.  При  первой  же  возможности
верну.

    Я  обнял на прощание Альбинку и, встав на проложенную ночью
лыжню, отправился обратно в город. В лесу было пасмурно и сыро,
и, должно быть от этого, в  голове  стоял  туман.  Первый  день
"новейшей  эры"  явно не выдался... На полпути к Углову я вдруг
со всей для себя очевидностью почувствовал, что  я  в  лесу  не
один, что где-то рядом согревает продрогшие сквозь кору деревья
своими   теплыми  биотоками  еще  одно  человеческое  существо.
Оглянувшись, я увидел мелькающую  меж  рыжих  сосновых  стволов
голубую   альбинину   куртку.  Она  быстро  подъехала  и  молча
остановилась, тяжело опираясь на лыжные палки. Я развернулся, и
мы еще с минуту постояли в тишине, обмениваясь взглядами,  наши
лыжи  -  нос  к  носу. Наконец, я ей грустно улыбнулся уголками
глаз, а она тихонько  вздохнула  в  ответ,  как  бы  соглашаясь
остаться друзьями.

    -  Ты забыл, - протянула она мне перчатки, как будто только
за этим и гналась за мной по мрачно-жутковатому лесу.

    - Спасибо, Аля, -  я  потянулся  за  своими  перчатками  и,
совсем забыв про лыжи на ногах, потерял равновесие.

    Колени  мои криво подкосились, и я рухнул боком в сугроб. В
следующую секунду я попытался встать, опираясь на палку,  но  у
меня  ничего  не  получилось.  Глядя  на  мои неуклюжие попытки
выбраться из сугроба, Альбинка залилась звонким смехом и, ловко
сбросив лыжи, кинулась засыпать меня снегом. "Сдаюсь!" - поднял
я руки вверх, отплевываясь холодным  пухом,  добытым  Альбинкой
из-под  шершавой  коросты  льдистого  снежного пододеяльника. В
ответ она с еще пущим  хохотом  напрыгнула  на  меня  и,  нежно
сгребя  с  лица ладонью снежную маску, покрыла мои глаза, щеки,
нос и рот быстрыми поцелуйчиками с причмокиванием.

    - Спасибо тебе за все, - прохрипел я, еле высвобождаясь.

    - Пожалуйста, - ответила она  с  неожиданным  безразличием,
как бы говоря интонацией: "За это не благодарят".

    На  том мы и расстались. Поднявшись, я продолжил свой путь,
стараясь уже не оглядываться... И не оглянулся .

    Добравшись до выхода из Чугунка, я сел на трамвай и  поехал
на  вокзал,  окончательно  решив целиком положиться на звездное
предначертание и взять билет на первый отходящий  поезд.  "Небо
подскажет,  что  делать  дальше",  -  сказал  я себе, не имея в
голове четкого плана.

    Битком набитый во время летних отпусков, вокзальный зал был
теперь полупустым, и совсем уж  непривычно  бросилась  в  глаза
карликовая  очередь  в  кассу человек из двадцати, да к тому же
без  номерочков,  нарисованных  шариковой  ручкой  на   тыльной
стороне  ладони.  Не  прошло  и  получаса,  как  я  оказался  у
заветного окошка.

    - На какой ближайший поезд у вас есть билеты? -  спросил  я
полусонную  билетершу  с серым лицом, напоминающим свежевырытую
картофелину.

    - 315-й скорый на Москву, - автоматически выдала она ответ,
даже не взглянув на  меня  из-под  тяжелых  век  с  фиолетовыми
краями.

    -  На  Москву?!  -  я  одновременно  удивился и обрадовался
своему везению, восприняв его как хороший знак.

    - Ты что, трехнутый?! -  неожиданно  взорвалась  билетерша,
выстреливая  в  меня  сферическими  белками  выпученных глаз. =
Будешь брать или нет? Сейчас милицию позову! Следующий!!!

    Обрушив на  меня  сразу  весь  свой  стандартный  словесный
набор,   она   снова   отключилась   в  сон,  прикрывшись,  как
покрывалом, толстыми ватными веками. Вежливо  отстранив  плечом
подскочившего  "следующего",  я, ни слова ни говоря, просунул в
окошко сторублевку, и билетерша также без единого слова  выдала
мне билет до Москвы и сдачу, всю до единой копеечки... Нет, что
ни говори, а это было редкое везение!

    До  отправления  поезда  оставалось  чуть  больше часа, и я
подумал,  что  неплохо  было  бы  перекусить  в   привокзальном
ресторане,   но   на   дверях   этого  заведения  меня  ожидало
обескураживающее "меню": "Закусок нет. Пиво "Ячменный колос"  в
разлив - 8 руб. 1 литр". Выпить на голодный желудок кружку пива
за  4  рубля  мне  не очень хотелось, и я собрался было уйти не
солоно хлебамши, но в последний момент заметил через стеклянную
дверь сидящего в дальнем углу почти  пустого  зала  Грачилу.  Я
подошел  к  его  столику  и  без  излишних  приветствий  уселся
напротив своего пьяно-печального вчерашнего знакомого.

    - А-а, это ты, Шутник, - протянул он через  силу.  -  Пивка
холодненького на холявку хочешь?

    - Спасибо, не хочу, - честно ответил я.

    -  Командир,  кружку! - рявкнул он, пропуская мимо ушей мой
отказ.

    Официант  на  удивление  быстро  -  видимо,  Грачилу  здесь
достаточно  хорошо знали - принес полулитровую граненую кружку,
и  Грачила  плеснул  в  нее  до  краев   из   прозрачно-пенного
стеклянного кувшина.

    - Я думал, ты в милиции, - сказал я, отсасывая верхний слой
пены.

    В  ответ  Грачила  резко  мотнул  головой,  будто сбрасывая
запутавшийся   в   голове   мусор,   и   весело-зло    спросил,
осклабившись:

    - Въебать тебе, что ли?

    На всякий случай я ничего не ответил, а Грачила опрокинул в
свою  по-собачьи черную пасть полкружки разом и, остыв, резонно
заметил:

    - На нары я всегда  успею,  -  вновь  наполнив  кружку,  он
помолчал и спросил сипло. - Анька еще там?

    Заглянув  в его пьяные влажные глаза, я с удивлением увидел
в них тоскливый страх... Он боялся  возвращаться  в  Египтовку,
из-за Ани боялся.

    - Ее забрал домой отец, - успокоил я его.

    -  Ну и правильно, - вздохнул он. - Эта девочка не про нас,
Шутник, ей нужен серьезный человек.

    "Интересно, что он понимает под серьезным?" - подумал я, но
вслух уточнять не стал, сочтябесполезным.

    - Ладно, я пойду, - поднялся я. - Прощай, Грачила.

    - А церковное барахло я обратно подложил, - сказал  он  мне
вместо прощания.

    Мне  захотелось тут же обнять его, но я побоялся, что он не
поймет моего восторга, и, хлопнув его по плечу,  отправился  на
посадку.

    Разыскав  свое  купе,  я  увидел в нем еще двух пассажиров,
точнее,      пассажирок:       сухонькую       старушку       с
сосредоточенно-неприветливым   лицом  и  цветущую  девочку  лет
тринадцати, которая  выглядела,  пожалуй,  "на  все  16"  из-за
щедрого  слоя  алой  помады  на  губах  и нещадно размалеванных
тенями и тушью глаз.

    - Добрый день, - поздоровался я с ними.

    Старушка проскрипела с  ответ  нечто  нечленораздельное,  а
девочка совершенно неприлично для ее возраста заерзала на своем
сидении.

    -  До  самой  Москвы  едете?  -  спросил  я их, когда поезд
тронулся.

    - Вы не могли бы выйти? -  ответили  старушка  вопросом  на
вопрос.

    -  Зачем? - не понял я, не ожидая подобной реакции на столь
невинный вопрос.

    Девочка чуть слышно хрюкнула, подавляя смешок,  а  старушка
заявила раздраженно:

    - Вам что не понятно?! Нам нужно переодеться!

    - Ах, да, конечно, - поспешил я выйти за дверь.

    "А  девочка  - ничего, уже можно..." - вкрадчивым бесовским
голоском прошептал мне на ухо Сизов, лишь только я  очутился  в
вагонном  проходе,  задвинув за собой громыхающую дверь купе. =
"Ты ее не получишь, старый развратник! - дал  я  ему  достойный
отпор,  отгоняя  от себя непристойные картинки, которые он живо
рисовал в моем воображении. - Она совсем  еще  маленькая..."  =
"Но  удаленькая!"  -  гнусно  хихикнул  Сизов.  - "Животное!" =
обругав неистребимого Сизова, я  направился  в  вагон-ресторан,
задумав  напоить  его  до такого состояния, в котором он уже не
будет способен ни на какие фокусы.

    - Водка есть? - подлетел я в вагоне-ресторане к официантке.

    -  Есть  вино,   хорошее,   азербайджанский   портвейн,   =
вполголоса  ответила она. - Давай десятку и садись за столик. Я
принесу.

    Сунув ей в карман фартука красную бумажку с портретом вождя
мирового  пролетариата,  я  занял  место  за  столиком  и  стал
дожидаться  сладкой  отравы. Не прошло и минуты, как официантка
выставила  передо  мной  полулитровую   бутылку   с   этикеткой
"Виноградный сок" и спросила как ни в чем ни бывало:

    - Кушать что-нибудь будете?

    - Нет, - лаконично ответил я, наполняя стакан сочно-вонючей
жидкостью.

    "Обожаю  портвешок!" - весело заявил Сизов после первого же
глотка.  -   "Погоди-погоди!"   -ответил   я   ему,   чуть   не
поперхнувшись   от   такой   наглости.  Наконец,  бутылка  была
опустошена, однако, к моей великой досаде, Сизов не  только  не
угомонился,  но, напротив, пришел в состояние повышенной боевой
готовности,  сняв  с  предохранителя  свое  -  и  мое  тоже!  =
"орудие".

    -   Девушка!   -  подозвал  я  официантку.  -  Еще  "сочку"
бутылочку.

    - Больше нет, кончился, - спокойно ответила она,  склоняясь
надо мной выпукло подтянутыми грудями.

    - Как кончился?! - не поверил я, приходя в отчаяние.

    -  Только  что  один  "нацмен"  скупил  оптом всю партию, =
доверительно поведала она мне.

    - А еще что-нибудь крепкое есть? - спросил я с надеждой.

    - Только чай, - обескуражила она меня.

    - Давайте, - вздохнул я.

    Похлебывая чай из стакана в  алюминиевом  подстаканнике  со
звездатой  кремлевской башней, я потихоньку осматривался вокруг
в надежде найти для Сизова замену его малолетней жертве,  чтобы
"отвести  огонь"  от  невинного  создания,  но  как  назло, все
женщины были в  ресторане  в  компании  мужчин...  И  тут  меня
осенило: "Официантка!"

    Дождавшись, когда она скроется в подсобке, я зашел вслед за
ней и  плотно  закрыл  дверь. Без лишних объяснений я подошел к
ней вплотную и, не давая ей опомниться, обхватил ее за  высокие
и пухлые ягодицы.

    -  Ты  что,  "голодный"?  Откуда  тебя  такого выпустили? =
спросила она с любопытством, которое явно  перевешивало  легкий
испуг  от неожиданности, и не очень уверенно стянула мои руки с
моего зада.

    -  Ты  мне  понравилась,  -  признался   я   ей,   неспешно
расстегивая блузку на ее груди. - Как тебя зовут?

    -  Клара,  -  она посмотрела на мои руки и чуть не уперлась
подбородком в свои вздыбленные  груди,  туго  подпертые  черным
кружевным  лифчиком.  -  Я,  между прочим, на работе, - сказала
она, как бы извиняясь.

    - Тебе нужен перекур, - сказал я, а Сизов добавил. - Хочешь
попробовать мою "сигару"?

    Я мягко надавил на ее плечи, и она стала податливо сползать
по мне на свои дрожащие от предощущения колени, но в этот самый
момент из-за двери донесся звон бьющейся посуды, и  она  быстро
опомнилась.

    -  Приходи  после закрытия! - выскочила она из подсобки, на
ходу застегивая блузку.

    - Тьфу, черт! - плюнул я в сердцах.

    Сидеть  в  ресторане,  глядя  на  крутящийся  рядом  объект
вожделения,  к  которому не можешь прикоснуться, было выше моих
сил, и я отправился обратно в купе. "Уже темно,  наверное,  она
спит",  -  тешил я себя надеждой, но напрасно: спали все, кроме
соблазнительной девочки. На  верхних  полках  мирно  посапывали
старушка и еще кто-то, завернутый с головой в одеяло, а девочка
полулежала,  опершись  на подушку, и читала книжку. Я посмотрел
на обложку: "Родителям - о детях: половая  гигиена  девочек"...
Дьявол явно искушал меня в эту ночь!

    -  Это вы у мамы книжку взяли? - дернул меня Сизов за язык.
- Пока она спит...

    - Это не мама, - с готовностью  рассмеялась  девочка,  явно
польщенная  тем,  что  я  называю  ее на "вы", принимая за маму
старушку, которая ей годилась  разве  что  в  бабушки.  Ей  так
нравилось казаться взрослее!

    - А кто?

    -  Это моя учительница музыки, - ответила она, заглядывая с
интересом мне в глаза.

    - На каком инструменте вы  играете?  -  поинтересовался  я,
спрашивая взглядом совсем не то, что вслух.

    -  На  электрооргане, - ответила она не сразу и тоже не то,
точно  мы  говорили   через   переводчика.   -   Мы   едем   на
республиканский конкурс юных исполнителей.

    - И что вы будете исполнять?

    -  Современных  композиторов  и немного Баха, - рассмеялась
она, вроде бы совсем не к месту. - Хотите послушать? Хотите?  =
глаза ее заблестели в полутьме купе.

    -  Прямо  здесь  и  прямо  сейчас? - спросил я, завороженно
изучая  загадочные  переходы  от  резких  очертаний  к  плавным
изгибам в ее юной фигуре, небрежно прикрытой легким халатиком.

    - Да! - смущенно расхохоталась она.

    -  У  вас  есть  орган  на  батарейках? Где вы его прячете?
Покажите...

    - Сейчас увидите, - пообещала она.

    Она извлекла из кармана халатика губную гармошку и села  ко
мне  лицом,  поджав  к  подбородку  плотно  сдвинутые в коленях
ножки, слепящие глаза атласной гладизной.

    - O Gott, du frommer Gott, - объявила она торжественно, как
на концерте, и тут же шутливо перевела, смеясь  глазами.  -  О,
Боже!

    Она  уперлась локтями в коленки и, поднеся ко рту гармошку,
вертикально облизала ее  кончиком  языка,  подготавливая  таким
образом  свой  инструмент.  Я послал ей одобрительный взгляд, и
она начала выдувать  из  себя  музыкальное  обращение  к  Богу,
забавно  раздувая  при  этом ноздри и надувая щеки. Я с великим
трудом сдерживал в себе Сизова, который был  готов  с  урчанием
наброситься  на  нее,  а она тут же почувствовала это и, сделав
вид, что слишком увлеклась игрой (она и правда увлеклась игрой,
но не той!),  стала  медленно  и  плавно,  как  бы  в  забытьи,
раздвигать   свои  атласные  ножки,  с  острожным  любопытством
наблюдая за  моей  реакцией...  К  своему  стыду,  я  оцепенел,
пораженный открывающимся зрелищем: при каждом вдохе выдуваемого
чарующими  звуками  воздуха ее белые трусики раздувались легким
парусом, точно за ними скрывались некие мощные меха...

     Потеряв  остатки  всякого терпения, я протянул руку, чтобы
сорвать с нее этот дразнящий "парус" и  высвободить  ее  "меха"
для  совместного  заключительного  аккорда, и тут вдруг в самый
последний момент  заметил  в  ее  глазах  сверкающий  холодными
льдинками  смех.  "Ты  -  дьявол",  -  сказал я ей тихо, но она
только сдавленно рассмеялась в ответ, бросая в дрожь гудящие  в
гармошке   божественные   ноты.   "Ты   -  дьявол!"  -  коротко
размахнувшись, я врезал ей звонкую оплеуху,  так  что  гармошка
выскочила  из  ее  рук,  а  сама она отлетела в угол, вскрикнув
перекошенным ртом с размазанной вокруг него  густо-алой  губной
помадой.  "Ты  -  дьявол!!!"  - взревел я, догадываясь, что это
вовсе не помада,  а  кровь  невинного  младенца,  которого  она
только  что  сожрала,  искусно  делая вид, что играет на губной
гармошке.

    Я  широко  размахнулся,  чтобы прикончить на месте дрожащую
сатанинскую тварь, но кто-то невидимый прыгнул  по-кошачьи  мне
на  спину  и,  обхватив ногами за пояс, повис на занесенной для
удара руке. Я начал было вертеться, чтобы сбросить со спины эту
мерзость,  но  тут  проснувшаяся  подлая  старуха  протянула  с
верхней полки свою костлявую руку и цепко, по-птичьи, вцепилась
в  мой  скальп  когтистыми  пальцами.  "Сгинь,  нечистая!"  - я
судорожно дернулся, оставив в когтях  старухи  пучок  волос,  и
сбросил-таки со спины мерзкого клеща. Повернувшись, я хотел тут
же брезгливо растоптать его, и увидел, что это... Альбина! "Что
ты  тут  делаешь?!" - заорал я на нее, моментально очнувшись от
наваждения, но и не вполне придя в себя. Альбина  открыла  рот,
чтобы  ответить, но так и не смогла выдавить из себя ни звука и
только мелко затрясла головой от страха  и  волнения,  сидя  на
полу. "Вставай!" - немного остыв к этому моменту, я протянул ей
руку, чтобы помочь подняться, но она шарахнулась от нее, как от
змеи,  и,  отталкиваясь  ногами  от пола, судорожно подползла к
двери... В то же самое время старуха  стала  отчаянно  дубасить
пяткой в перегородку между купе и проходом - какой-то мужчина с
вафельным  полотенцем  через  плечо  отодвинул дверь, и Альбина
вывалилась  наружу.  Перевернувшись  со  спины,  она  пробежала
несколько   шагов   на   четвереньках,   разгоняясь,   а  затем
выпрямилась и понеслась, растрепанная, в конец вагона.

    Я бросился за ней, решив, что  она  обезумела  от  ужаса  и
бежит  в  тамбур, чтобы выпрыгнуть из поезда на полном ходу, и,
видимо, так оно и было, но поезд,  к  счастью,  уже  въехал  на
станцию  и  двигался совсем тихо. Проскочив мимо стоявшей возле
открытой  двери  толстенной  проводницы,Альбина  выпрыгнула  на
перрон  -  я  рванулся  за  ней к дыхнувшему холодом и соляркой
проему, но очнувшаяся проводница  метнулась  мне  навстречу  и,
приняв  удар моего торса массивными буферами грудей, завопила в
самое  ухо:  "На  тот  свет   захотелось?!"   Изловчившись,   я
прошмыгнул  у нее под рукой и спрыгнул с поезда, но приземлился
не совсем удачно и споткнулся о чемодан... Я остро ощутил  свой
бескрылый  полет, но не успел испугаться, как рухнул на асфальт
и вгрызся в него зубами. Чуть не теряя сознания от адской боли,
я тяжело поднялся, подстегиваемый матюками владельца  чемодана,
и побежал, сам теперь не понимая, куда и зачем.



    Я  не  нашел Альбину ни на перроне, ни в зале ожидания, но,
честно говоря, не сильно расстроился по  этому  поводу,  потому
что до меня очень скоро дошла бессмысленность моих поисков: что
я  ей  могу  сказать?  Что  я ей могу объяснить, если сам почти
ничего не понимаю из того, что  происходит  со  мной  и  вокруг
меня?  Чем я ей могу помочь, если сам чувствую себя марионеткой
в руках какого-то расчетливого высшего существа,  преследующего
с  моей  помощью некую далекую цель, известную лишь ему одному?
Что уж говорить, если это существо даже зубов моих не пожалело:
шмякнуло  мордой  об  асфальт  -  и  будь  здоров...  Мессия  с
разбитыми зубами - где это видано!

    Зайдя в привокзальный туалет, я осторожно разлепил разбитые
губы,  спеченные  засохшей  кровью,  и, умывшись, заставил себя
посмотреть в зеркало,  на  котором  почему-то  было  нарисовано
дерьмом сердечко... От двух передних зубов остались лишь кривые
сколотые  клыки, и я теперь больше походил на вурдалака, нежели
на святого. Как я  теперь  явлюсь  народу,  когда  пробьет  мой
звездный  час?!  Меня  охватило режущее по сердцу отчаяние, и я
остро осознал всем своим естеством, что  в  звездной  программе
произошел  непредвиденный  сбой...  Нет, мне совсем неинтересно
было, что произошло за десятки  и  сотни  тысяч  световых  лет,
отделяющих  меня  от  звезд  зодиакальных  созвездий: какая мне
разница, произошел ли взрыв "сверхновой"  где-нибудь  у  Тельца
или  "черная дыра" засосала у Девы "белого карлика", - главное,
что я в результате  раздробил  себе  зубы,  и  все  полетело  и
посыпалось к чертовой матери!

    Да   и   какой  я,  на  самом  деле,  мессия,  если  смутно
представляю себе, в чем заключается моя "великая миссия"?! Все,
на что я способен - это дешевые "чудеса", например, превращение
воды в вино, как в случае с Грачилой... Хотя, если разобраться,
лучше уж такая невинная спасительная шутка, чем воскрешение  из
гроба  мертвых  с размозженными колуном черепами... Вот если бы
подонок Сизов действительно превратился в святого, это было  бы
настоящим чудом - но нет, не дано!

    С горечью осознав свое полное бессилие, я вспомнил об Алене
как о  единственном  человеке, который, возможно, все еще готов
прийти мне на помощь в трудную минуту... Моя бедная  терпеливая
жена   -   сколько  она  вынесла  от  меня:  измену,  нищету  и
оскорбления, - а теперь еще и это злополучное мессианство!

    Разыскав тут же на  вокзале  телефон-автомат  междугородней
связи,  я не без волнения набрал "родной" домашний номер и чуть
не прослезился, услышав в трубке теплое аленино "алло".

    - Это я, - с трудом выдавил я через спертую от  нахлынувших
чувств гортань.

    -  Ты где? - спросила Алена после долгой паузы, заполненной
сухим потрескиванием соединявшей нас линии.

    - Я в другом городе.

    - В каком?

    - Не знаю, - ответил я, сам вдруг удивляясь  тому,  что  не
ведаю, где нахожусь. - Это недалеко, - поспешил я добавить. - К
утру буду дома.

    -  Да,  приезжай,  -  сказала  она  совсем как-то буднично,
словно я вышел из дома на полчаса за хлебом и теперь  звоню  от
булочной на соседней улице.

    - Дома все в порядке?

    -  Все  плохо, Сережа, - ответила она отрешенно. - Про тебя
появилась статья в маминой газете, пишут, что ты не человек,  а
"пришелец  с  далекой  звезды", а саму маму увезли в больницу =
кормят через зонд. Но это еще не все...

    - А что еще?

    - У меня будет ребенок.

    - Ну вот, а ты говоришь, все плохо! - смущенно засмеялся я.

    - Я хотела сделать аборт, но врач сказал, что все сроки уже
прошли, - сообщила она безразличным тоном,  словно  констатируя
отвлеченный факт.


    - Как аборт?!

    - Не будь дураком, Серж! - неожиданно разозлилась Алена.

    На  другом  конце провода послышались короткие гудки. Конец
связи.

    Повесив трубку, я подбежал к кассе:

    - Когда ближайший рейс до Углова?

    - Утром, - последовал лаконичный ответ.

    - А раньше нет?

    - Да вы не волнуйтесь, - успокоила меня кассирша, - билетов
все равно нет.

    - Проклятье! - процедил я сквозь зубы в досаде.  -  У  меня
там жена, понимаете... мне срочно нужно.

    Глаза  в окошке сверкнули интересом: видно, не часто в наше
время встречаются подвыпившие  и  с  разукрашенной  физиономией
мужья, рвущиеся к женам.

    - Если действительно очень нужно, в час ночи уходит автобус
с автовокзала,  - сжалилась девушка в окошке. - Может, повезет,
так возьмете билет из  брони,  за  полчаса  распродают,  только
нужно очередь заранее занять.

    -  Спасибо! - я готов был расцеловать ее, но голова явно не
пролезала в окошко. - А где этот автовокзал?

    Оказалось, нужно пройти всего три  улицы,  и  я,  не  теряя
времени  -  надо  заранее  занять очередь! - направился широким
шагом  на  автовокзал.  Однако  я  еще  не  пересек   слякотную
привокзальную  площадь,  когда  чуть  впереди меня остановилась
"Волга" цвета  белой  ночи,  и  из  приоткрытой  задней  дверцы
показалась крупная мужская голова:

    - Вас подвезти?

    -  Нет,  мне  рядом,  - на ходу ответил я, подумав, что это
"левый частник" зазывает пассажира.

    Но вслед за крупной головой нарисовался квадратный торс,  и
его  жизнерадостный  обладатель  почти  весело пригласил сочным
голосом, выходя из машины:

    - Садитесь, Сизов. Нам с вами в одну сторону. По пути.

    Я заглянул в освещенный салон автомобиля: в нем сидели,  не
считая  водителя, еще двое таких же крепких молодцов, - один на
переднем сидении и один на заднем. "Сопротивление  бесполезно",
-вспомнилась  мне  расхожая  фраза  из  детективных  романов. Я
пролез на середину заднего сидения,придвинувшись  к  неподвижно
скучавшему   мордастому   "попутчику",   а   пригласивший  меня
"жизнерадостно-квадратный" привалился ко мне с другого края  и,
захлопнув дверцу, опустил защелку. Мы поехали.

    -  А  ордер на арест у вас есть? - вспохватился я, с тоской
провожая глазами проплывающую мимо стеклянную коробку с горящей
надписью "Автовокзал".

    - Кто вам сказал, что вас а-рестовали? - коротко зевнул, не
поворачивая головы, седой мужчина рядом с водителем.

    - В таком случае, куда вы меня  везете?  -  спросил  я  как
можно  спокойнее,  физически  ощущая  на  себе тяжелое давление
неизвестности.

    - В Углов, - дернул плечами  седой,  будто  я  спрашивал  о
чем-то совершенно очевидном.

    - Зачем?

    Демонстративно   игнорируя   мой   вопрос,   седой  включил
автомобильный приемник и покрутил ручку настройки.

    - ... ожидаются снегопады, по области - дожди с грозами,  =
бодро известила дикторша.

    - С грозами! - поднял вверх указательный палец седой.

    Трое  остальных засмеялись, будто в ответ на удачную шутку.
"Дебилы!" - обругал я их, но не вслух, а про себя.

    - ...ветер умеренный, западный, - как ни в  чем  ни  бывало
продолжала дикторша - ей-то что!

    Я набрал в легкие побольше воздуху и закричал:

    - Я требую остановить машину!

    -  ... от минус трех до плюс одного! - ударил по ушам вопль
дикторши, так что динамики задребезжали.

    - Что вы сказали? - вежливо  переспросил  седой,  увертывая
звук.

    -  Остановите машину, - потребовал я, не слыша собственного
голоса.

    - А теперь - концерт по заявкам радиослушателей! - взревела
дикторша.

    - Что вы сказали? - вежливо переспросил седой.

    Продолжать "разговор" было бесполезно, и я замолчал,  решив
экономить силы, которые мне, судя по всему, скоро понадобятся.

    Часа  через три мы свернули с шоссе на темную лесную дорогу
и еще через 20  минут  подъехали  к  добротной  зимней  даче  =
двухэтажному кирпичному дому за высоким сплошным забором.

    - Где мы? - спросил я, когда машина въехала через ворота во
двор.

    - В лесу, - ответил седой безо всякой интонации в голосе, в
первый  раз  поворачивая  ко  мне свое мясисто-костистое лицо с
подвижными глазами-буравчиками. - Выходите.

    Я вышел. Седой завел меня в дом,  мы  прошли  через  богато
обставленный  холл  с  камином  и  распятьями медвежьих шкур на
стенах и поднялись по витой  лестнице  на  второй  этаж.  Здесь
седой подвел меня к одной из дверей и почтительно постучал... В
эту  минуту он сильно напоминал учителя, приведшего к директору
школы провинившегося ученика. За дверью не  отвечали,  и  седой
впал  в  тягостное  раздумье:  постучать еще раз или подождать?
"Интересно, кто этот внушающий трепет подчиненным "директор"? =
спросил я себя и сам себе ответил. -  Занзибаров.  Да,  конечно
же,  это Занзибаров, как я раньше не догадался!" Наконец, седой
решился постучать еще раз,  и  тогда  из-за  двери  еле  слышно
донеслось:   "Войдите".   Мне   показалось,   что   это   голос
Занзибарова, но когда мы вошли, я увидел, что в высоком кожаном
кресле  за  широким  письменным  столом  сидит  совсем   другой
человек:  лет  пятидесяти, но моложавый и подтянутый, аккуратно
причесанный на пробор и с тонкими чертами лица,  среди  которых
особо  выделялся рот - он, пожалуй, был слишком тонким и ярким,
ипоэтому казалось, что его обладатель вот-вот не то укусит,  не
то поцелует своего собеседника. "Спасибо, Юрий Палыч", - сказал
он  седому.  Седой  тотчас бесшумно удалился, а хозяин кабинета
приветливо улыбнулся мне, загибая  резко  вверх  уголки  своего
замечательного рта, и сказал, как долгожданному гостю:

    - Наконец-то вы прибыли!

    - Простите, но я вас не знаю, - холодно ответил я.

    Он смущенно поморгал, будто впервые встретил такого чудака,
который его не знает, и сказал:

    - Зовите меня Иван Иванычем.

    -  Очень  приятно.  Зовите меня Петром Петровичем, - в такт
ему представился я.

    - Хорошо, Петр Петрович... Он же Сергей Сизов, он же Серый,
он же Угловский мессия, он же Умка, он  же  Зоровавель,  он  же
Зоро, он же - Джакомо Казанова, - перечислил Иван Иваныч, кивая
головой  при  каждом  новом  имени,  а  последнее особо выделил
размашистым кивком, давая понять, что ему известно про меня  не
только все, но и чуть-чуть больше...

    - Вы следили за мной? - в лоб спросил я.

    - Я?! - рассмеялся Иван Иваныч. - Я - нет!

    - Что вы от меня хотите? - опять напрямую спросил я.

    Иван  Иваныч  моментально сделал серьезное лицо, показывая,
что шутки кончены, и строго сказал назидательным тоном:

    - Я хочу, чтобы вы перестали пьянствовать, превращая воду в
водку, и прекратили соблазнять малолетних восторженных девочек,
покоряя их сердца дешевыми чудесами. Вас ждут большие дела, мой
дорогой Зоровавель, а вы размениваете свой звездный миллион  на
жалкие  гроши!  Я  не собираюсь читать вам лекцию о положении в
стране - вы и сами прекрасно все знаете. Россия стоит на  грани
катастрофы: экономика развалена до основания, людям элементарно
нечего   есть,   нравственность   упала   до  нуля  под  грузом
порнографии,  выдаваемой  за  либерализацию   культуры,   -   а
парализованное  центральное правительство, подобно первобытному
шаману,   врачует   страну    бесконечными    заклинаниями    о
необратимости процессов перестройки и демократизации.

    -  В  чем  же  спасение?  -  осторожно  поинтересовался  я,
чувствуя какой-то подвох.

    - В наведении порядка на местах собственными  силами,  -  с
готовностью  ответил  Иван  Иваныч.  -  Если  не  мы  - то кто?
Одряхлевшая  КПСС?  Мечтающий  прибрать  нас  к  рукам   Запад?
Упражняющийся в словоблудии и краснобайстве парламент?

    - А "мы" - это кто? Мы с вами? - горько усмехнулся я.

    -  Да, и не только мы, - невозмутимо ответил Иван Иваныч. =
Вы знаете, что такое КМС?

    - Кандидат в мастера спорта?

    - КМС - это Комитет местного спасения, - расшифровал он, не
реагируя на мою иронию.  -  Это  -орган,  объединяющий  в  себе
лучших   представителей   своей  Малой  Родины,  ее  честных  и
деятельных патриотов. Пока не поздно, наш комитет должен  взять
в  свои руки всю полноту районной власти. Демократия хороша для
высокоразвитых, благоустроенных, так сказать, государств, а для
спасения падающей в пропасть страны нужна диктатура, ибо только
решительными  действиями,  без  демократических   сусальностей,
можно остановить это падение.

    -  Вы  полагаете,  можно спастись в рамках отдельно взятого
района, когда вся огромная страна падает в пропасть? -  Покачал
я головой.

    -  Наш  комитет  -  это  только  начало, - не смутился Иван
Иваныч. - Главное - подать пример, а затем, я уверен,  подобные
комитеты  станут  образовываться  по всей стране, от Находки до
Бреста, и вот тогда наступит черед  создания  общенационального
комитета спасения. Это будет подлинноедвижение снизу!

    "Нечто  подобное  я  где-то  уже слышал, - задумался я... и
вспомнил. - Занзибаров!"

    - Скажите, Занзибаров тоже входит в этот комитет? - спросил
я.

    - Занзибаров покончил жизнь самоубийством, -  ответил  Иван
Иваныч, скорбно поджав губы.

    - Как? - вылетело у меня от неожиданности.

    - Повесился, - коротко ответил он.

    Это  известие  потрясло  меня. Я попытался представить, как
лучезарный  Занзибаров,  из   всех   пор   которого   струилась
заразительная  жизненная  энергия,  натирает  бельевую  веревку
куском хозяйственного мыла, разящим животным жиром... Нет, я не
мог представить себе этого! Да, с этими КМС-овцами шутки плохи,
если уж они переломили хребет такому зубру, как  Занзибаров  (я
ни на йоту не сомневался, что дело не обошлось без их участия).
Интересно  только,  чем  он  им  не угодил? Может, тем, что был
против пролития крови?

    - Вы, наверное, полагаете,  что  одряхлевшие  коммунисты  и
"краснобаи"  из парламента добровольно сдадут власть? - задал я
вопрос с дальним прицелом.

    - Борьба за власть неизбежна, -  согласился  со  мной  Иван
Иваныч, - но мы не хотим, чтобы в этой борьбе были человеческие
жертвы, поэтому мы и призываем вас на нашу сторону.

    - Не совсем понимаю, - отозвался я.

    -   Народ   успел   разувериться   во   всяческих  партиях,
организациях и движениях. Последняя его надежда - на небо.  Вас
еще не видели в лицо, но уже слагают о вас легенды, описывают в
газетах ваши подвиги - не беспокойтесь, не реальные, - успокоил
он  меня,  -  у вас уже появились последователи, и вашим именем
расписаны все стены домов в Углове.  Всс,  что  вы  ни  скажете
народу,  будет им воспринято как великое откровение, потому что
ваши слова упадут в благодатную почву...

    "Уж не приложил ли свою руку КМС к культивации этой почвы?"
- подумалось мне.

    - Если выступлю я,  -  продолжил  Иван  Иваныч,  -  то  это
приведет  лишь  к расколу населения на враждебные лагеря, часть
будет "за", часть - "против", и о последствиях  такого  раскола
можно  лишь  догадываться. Но если выступите вы, за вами пойдет
подавляющая часть народа, верьте мне.  Каждый  отдельно  взятый
человек  относится к пророкам и мессиям с долей скептицизма, но
у толпы - своя психология, ей нужен вожак, нужен лидер, за идеи
которого и умереть не страшно... Но до этого, надеюсь, дело  не
дойдет, - поспешил он поправиться.

    -  Скажите  честно,  -  попросил я, - вы считаете, что я на
самом деле мессия?

    - Если честно, то меня это не интересует, мой дорогой, - не
замедлил с ответом Иван Иваныч. - Но, по-моему, мессия узнается
по своим делам. Если вы действительно выступите перед народом с
обращением, то вы на самом деле станете мессией!

    - Что же я должен сказать в этом обращении?

    - Все, что угодно, но в конце  не  забудьте  добавить,  что
впредь     деятельность     всех    партий,    включая    КПСС,
приостанавливается,  парламент  распускается   и   вся   власть
переходит к КМС. Всего три пункта. Очень просто.

    - А если я откажусь?

    -   Давайте   говорить  прямо,  -  улыбнулся,  сгибая  губы
подковкой, Иван Иваныч. - На карту поставлено многое, и даже не
наши с вами судьбы и не судьба  Угловского  района,  а  гораздо
шире...  Здесь  уже не до шуток. Я не хочу вас запугивать и тем
более шантажировать, но давайте разберем два варианта.  Вариант
А: вы выступаете с обращением к народу, становитесь, тем самым,
полноправным  мессией,  и  вам  прощаются все ваши человеческие
грехи. Вариант Б: вы  отказываетесь  выступать,  доказывая  тем
самым   лишь   свою   мессианскую   "профнепригодность",   и  с
васспрашивают  как  с  обычного  простого  смертного,  по  всей
строгости закона. А преступления за вами числятся тяжелые...

    -  Тяжелые? - невольно переспросил я, будто и впрямь только
что узнал о своих преступлениях.

    - Попытка изнасилования в поезде  малолетней  Прохоровой  =
это  раз,  -  посмотрел он на меня в упор. - Покушение на жизнь
гражданина Стрельникова - это два.

    - Покушение?! - я чуть  было  не  подпрыгнул  на  стуле  от
радости, узнав, что тот самый паренек жив.

    -  Рано  радуетесь,  -  вытянул  губы  в  прямую линию Иван
Иваныч, сообразив, что допустил тактическую ошибку. - Он, между
прочим,  до  сих  пор  лежит  в  реанимации  в  бессознательном
состоянии,  и  если  он умрет.. а он ведь может умереть, не так
ли? - Иван Иваныч с трудом подавил в  себе  улыбку,  торжествуя
блистательное  исправление  ошибки.  -  Так  вот, если он вдруг
умрет,  вас  будут  судить  за  умышленное  убийство,  а   это,
извините, пахнет высшей мерой наказания.

    При  последних словах Иван Иваныч все же не смог сдержать в
себе легкой улыбки, и во мне возникло  жгучее  желание  вмазать
"крюком  с  правой"  по  его  ярко-замечательным  губам,  чтобы
сложить их в горестную трубочку под правым ухом.

    - Я подумаю, - процедил я сквозь зубы, поднимаясь со стула.

    -  Только  думайте,  пожалуйста,  быстрее,  -  совсем   уже
рассмеялся  Иван  Иваныч.  -  На 12 часов дня в городе назначен
митинг, и я очень надеюсь, что вы на нем выступите.

     Пожелав  мне  "спокойной ночи и приятных сновидений", Иван
Иваныч кликнул караулившего под дверью седого, и тот отвел меня
в  небольшую  комнату  на  том  же втором этаже, всю обстановку
которой составляли кровать  и  тумбочка.  Седой,  не  прощаясь,
вышел, и с другой стороны двери клацнул ключ в замке. Я остался
один взаперти. Что делать? Бежать?  Да,  бежать,  и  как  можно
скорее!  Я  распахнул  окно  и,  глотнув  освежающей  прохлады,
выглянул   во   двор:   внизу   выгуливал   поджарую    овчарку
слоноподобный охранник, кажется, один из тех, с которыми я ехал
в  машине.  Обернувшись  на   шум   раскрытого   окна,   собака
предупреждающе    зарычала,   а   охранник   и   не   дернулся,
демонстративно проигнорировав мои тщетные поползновения. Пути к
отступлению  отрезаны!  Что  делать???  Закрыв  окно, я еще раз
внимательно осмотрел комнату  и  увидел  другую  дверь,  помимо
входной.  Неужели,  черный  ход?!  Но  нет, моя наивная надежда
тотчас лопнула: за  этой  второй  дверью  оказался  совмещенный
санузел. Таким образом, я зашел в тупик и решил сначала принять
горячую ванную, а уж потом - кардинальное решение. Налив  воды,
я   погрузился   в   нее  по  самый  подбородок  и  пустился  в
размышления.

    "Да-а, - сказал я себе, - эти КМС-овцы -  совсем  не  овцы,
они,  похоже,  ребята  не  промах.  Им нужен мифический мессия,
чтобы загрести жар его руками, а в случае провала  своей  затеи
-свалить  на него всю ответственность. "Мессия? Какой мессия? =
сделают они удивленные лица. -Говорил от нашего имени? Нет,  мы
его  не  уполномочивали. Должно быть, это какой-то сумасшедший,
страдающий манией величия. А может, и авантюрист  с  преступным
прошлым..."  Свалить все на "самозванца" - как это выгодно... и
гнусно! Нет, они не дураки, и не случайно  начали  обрабатывать
меня  чуть  ли  не  в последнюю минуту: никто не должен знать о
нашей связи. И, в то же время,  такие  люди  любят  действовать
наверняка, поэтому они не оставили за мной свободы выбора: если
я  откажусь,  они  сделают  свое  дело  сами, хотя и с меньшими
шансами  на  успех  и  с  большими  жертвами,   а   меня,   как
неудавшегося  мессию,  отдадут под суд за убийство (паренек при
таком развитии событий не выживет -  это  ясно),  и  тогда  мне
грозит  расстрел.  Обычно  за  такие  преступления, совершенные
впервые, дают, по-моему, от 10 до 15 лет, но  тут,  опять-таки,
случай   не  совсем  обычный,  ведь  имнужно  убрать  свидетеля
заговора, и это  будет  не  трудно  сделать,  обладая  властью.
Высшая  мера  наказания...  "Высшая!" Это слово как-то особенно
мерзко  звучит  в  сочетании  с  двумя  другими,  будто  кто-то
глумится над обреченным на смерть человеком. Преступника ставят
к  обшарпанной  пулями  стене,  зачитывают простуженным голосом
приговор, целятся в него  мутным  с  похмелья  глазом,  дергают
спусковой  крючок...  И  все  это называется высшей мерой! Я не
хочу такой высшей меры!" - чуть не закричал  я  вслух,  холодея
сердцем в горячей воде.

    "Что   же   делать?"   -  спросил  я  себя  опять,  немного
успокоившись.    Сердце    мое    постепенно    оттаивало    от
смертно-ледяного  холода,  и  я с удовольствием прислушивался к
его громкому и упругому биению. "Может, все-таки принести  себя
в жертву? - пустил я его в галоп. - Нет, не годится, - поспешил
я  осадить  его, - ведь своим отказом от сотрудничества с КМС я
окончательно добью несчастного паренька... Что же делать???"  И
тут  мне  будто  шепнула  вода  из неплотно закрученного крана:
"Топис-с-сь..." Сердце мое тут же встало на  дыбы,  но  я  лишь
больно  хлестнул  его:  "Это выход!" Я торопился, чтобы не дать
себе  времени  опомниться,   но   мозг   мой   работал   четко:
перво-наперво  я  крепко свел пальцы в замок за спиной, дабы не
цепляться инстинктивно за край ванны, затем  я  резко  и  шумно
выдохнул  весь  воздух  из  легких  и с открытым ртом скользнул
ягодицами  по  дну  ванны,  высоко  поднимая  ноги...  В  горло
обжигающе хлынула горячая вода, и я почувствовал, как мой живот
тяжело  надувается,  будто  залитый  водой воздушный шарик... В
следующую  секунду  я  ощутил  в  груди   удушающий   спазм   и
инстинктивно  потянул  в себя ртом, и новый поток воды ворвался
теперь уже в легкие. В ужасе забыв о своих планах, я  судорожно
засучил ногами, одновременно пытаясь разжать руки, но ничего не
получилось:  пальцы  были  придавлены  спиной...  Изо рта моего
безобразно вышел большой неровный пузырь с колышущимися  краями
-вытесненные  водой  из  легких  последние остатки кислорода...
"Это конец", - булькнула вода надо мной, и колышущийся  за  ней
белый  потолок  стал  быстро  темнеть,  покрываясь рябью черных
точек...

...............................................................
...............................................................
...............................................................


    Ощущение смерти. Его невозможно передать, потому что  не  с
чем  сравнить.  Полная пустота... С чем можно сравнить пустоту?
Но это даже и не сама Полная Пустота, а только ее предощущение,
некая нейтральная зона, отделяющая одну реальность от другой...

    Как долго я пребывал в этой пустоте?  Может,  мгновение,  а
может,  и  целую  вечность,  ведь там нет времени... Но вот эта
необъятная   пустота   начала    сокращаться,    сжиматься    и
конденсироваться, и из "ничего" чудесным и необъяснимым образом
получилось  "нечто",  некая  оболочка  пустоты  или  даже некий
символ оболочки пустоты, и я почувствовал мягкий толчок  вверх,
а  в  следующий  момент  неожиданно прозрел, приятно удивившись
тому, что  продолжаю  существовать,  несмотря  на  то,  что  не
чувствую  своего тела. Прозрев, я обнаружил, что окружающий мир
изменился в моем восприятии, став более объемным и завершенным,
и  объяснялось  это  очень  просто:   я   теперь   мог   видеть
одновременно  все  вокруг себя, то есть одновременно все четыре
стены, пол и потолок ванной комнаты, посередине которой я висел
в воздухе.

    Внизу   прямо   под   собой   я   увидел   нечто   особенно
отвратительное  и гадкое - голое тело с раскрытым по-рыбьи ртом
и  выпученными  красными   глазами...   Но   самое   неприятное
заключалось в том, что это жалкое тело показалось мне знакомым,
и  я  не  без  брезгливого  удивления догадался, что вижу перед
собой свою телесную оболочку, свой опустевший кокон.

    Оставив эту мерзость разлагаться в воде - чем  быстрее  это
произойдет, тем лучше! - я легко пролетел через крышу, не задев
ни одного ее атома, и очутился на просторе. Внизу, перед домом,
все   так  же  невозмутимо  прогуливался  охранник  с  собакой.
"Счастливо оставаться!" -крикнул я им, взмывая резко вверх,  но
даже  чуткая собака и ухом не повела... А я поднимался все выше
и выше и летел все быстрее и быстрее, и уже звезды превращались
в светящиеся прямые линии, а скорость все нарастала!

    Когда скорость превысила какой-то предел, само пространство
свернулось вокруг меня в бескрайний  темный  тоннель,  в  конце
которого  забрезжил  яркий,  но не слепящий белый свет, манящий
своим мягким ласковым сиянием.  Свет  становился  все  ближе  и
ближе,  и  его  искрящиеся потоки все плотнее и плотнее овевали
меня,  и  при  соприкосновении  с  ними  я  слышал  чарующие  и
торжественные  звуки,  будто  ангелы трубили в фанфары... И вот
настал тот долгожданный момент, когда я  полностью  окунулся  в
этот уютный светящийся мир, и уже не стало никакого движения, а
были лишь покой и радость.

    Навстречу  мне  вышел  искрящийся  любовью  Занзибаров, и я
тотчас понял, что это уже не тот Занзибаров, которого я знал на
Земле, а "Занзибаров" в кавычках, как бы актер, игравший прежде
роль земного Занзибарова, и  мы  тепло  обнялись  с  ним,  как,
должно  быть, обнимаются после удачной премьеры друзья-артисты,
представлявшие на сцене заклятых врагов. "Пошли, -  сказал  мне
"Занзибаров", - я отведу тебя к Нему". Мне сразу же стало ясно,
что  Он  -  это Он, и я с готовностью пошел за Занзибаровым, не
задавая ненужных вопросов. И я увидел Его... Он  был  в  белых,
сотканных  из  света,  просторных одеждах, и лик Его был озарен
всепрощающей родительской любовью.

    - Зачем ты так рано пришел сюда? - спросил  Он  строго,  но
без упрека.

    - Мой человеческий ум слаб, - признался я. - Я не знал, как
поступить, и решил, что это лучший выход.

    -  Это  последний выход, и потому не лучший, - сказал Он. =
Ты должен вернуться обратно.

    - Я не хочу возвращаться,  -  возразил  я.  -  Там  ложь  и
разврат,  жестокость  и  грязь...  Я  не  в силах исправить мир
людей, и только сам погрязаю в грехе.  И  потом...  я  не  хочу
снова умирать!

    - Ты должен вернуться, чтобы завершить свою миссию, - мягко
настаивал Он.

    -  Но я не могу понять, в чем она заключается... Скажи мне!
- взмолился я.

    - Я не могу тебе сказать, пока ты ее не выполнишь, а  после
ты  и  сам узнаешь, - ласково, как ребенку, улыбнулся Он мне. =
Ты должен сам понять. А теперь  тебе  надо  идти  -  ты  должен
торопиться!

    Он  подал  знак  "Занзибарову",  и  тот  вывел  меня  через
открывшийся в  световом  полотне  проем  в  полутемный  длинный
коридор,  освещавшийся  за счет света, который пробивался через
щели из-за множества дверей.  Ближайшая  дверь,  сделанная,  на
вид,  из  толстого  листа  прочной  стали,  сильно выгибалась и
дрожала, готовая вот-вот сорваться с петель, а  за  ней  гудел,
беснуясь,  мощнейший  световой  ураган, выбивающийся из-под нее
ослепляющим сквозняком, и свет тот внушал  таинственный  страх,
который  мучительно хотелось преодолеть, чтобы узнать Последнюю
Великую Тайну или даже  Великую  Последнюю...  Завороженный,  я
метнулся  к  этой  двери,  но  "Занзибаров" ловко поймал меня и
оттащил, и я вдруг почувствовал облегчение, будто  вырвался  из
смертельной  западни...  "Нужно искать дверь, за которой меньше
всего света", - сказал знающий "Занзибаров".

    Мы пробежали вдоль целого ряда интенсивно светящихся дверей
и распахнули белую  легкую  дверцу,  из-под  которой  струилось
тихим  ручейком  ровное  голубоватое  свечение...  Нашему взору
предстала залитая каким-то  неестественным  светом,  бледным  и
ярким  одновременно,  огромная  комната  без  стен и потолка, в
которой стоял просторный стол, а вокруг стола - прозрачные люди
в зеленых халатах и белых марлевых  повязках.  Я  отшатнулся  в
испуге, и, осторожно закрыв дверь, мы помчались дальше, пока не
остановились  у  массивной  резной двери, под которой трепетала
золотистая полоска света. Мы потихоньку просунули головы в  эту
тяжело  отворившуюся  дверь, и увидели необъятных размеров зал,
слабо освещенный дрожащим светом канделябров. Высокие стенызала
были  завешаны  причудливыми  гобеленами  мягких  тонов,  а  по
украшенному паркетной мозаикой полу передвигались в неспешном и
плавном  танце  под клавесинную музыку маленькие и странные, но
симпатичные   существа:   пухленькие,   с   круглыми   детскими
мордашками и слюдяными крылышками, как у стрекоз.

    -  Пошли  дальше!  -  сказал я "Занзибарову", убирая голову
обратно за дверь.

    - Дальше идти нет времени, - ответил он.  -  Давай  пройдем
через  зал  вон  к  той двери, - он показал на маленькую, точно
потайную, дверцу в боковой стене зала.

    - А если там западня? - усомнился я.

    - Придется рискнуть.

    "Занзибаров" первым вошел в зал, увлекая меня за собой.  Не
успели  мы  пройти  и нескольких шагов, как маленькие подвижные
существа вовлекли нас в свой  танец  и  закружили  в  хороводе.
Свечи разгорались все сильней, музыка становилась все громче, а
мы  с  "Занзибаровым"  все  энергичнее  выделывали замысловатые
па... И тут я с ужасом  почувствовал,  как  у  меня  за  спиной
отрастают  аккуратные  крылышки,  а  сам  я, помимо своей воли,
время от времени  вспархиваю  к  потолку,  чтобы  выкупаться  в
плотном    ярко-золотистом    свете.    Я    отыскал   взглядом
"Занзибарова": его голова, руки и ноги стали совсем крошечными,
и   он   напоминал   теперь   в   своем   увлеченном   порхании
отвратительно-красивую  крылатую  личинку.  Я с трудом выдернул
его из этого заразительного хоровода и протащил,  упирающегося,
к  заветной дверце. Забыв обо всех предосторожностях, я настежь
распахнул  дверцу  и,  ввалившись  вместе  с  "Занзибаровым"  в
открывшийся сумрачный проем, плотно захлопнул ее с облегчением.

    -  Ты  что, сдурел? - спросил я только теперь опомнившегося
"Занзибарова".

    - Извини, увлекся, - вздохнул  он,  обрывая  с  моей  спины
ломкие крылышки.

    Придя  в  себя,  мы  огляделись  и увидели, что находимся в
совсем темном коридорчике, в  котором  была  видна  всего  одна
дверь,  кроме  той, через которую мы вошли. Растворив со ржавым
скрипом эту кованую  железом  дверь,  мы  очутились  на  пороге
клетушки  с каменными стенами и крохотным окошком под потолком,
через которое мягко пробивался пыльный сноп  вечернего  солнца,
окрашивая  грубые шершавые стены в нежный латунный цвет. "Давай
останемся здесь, - предложил я  "Занзибарову".  -  Тут  тихо  и
уютно,  да  и  свет  совсем  не  яркий".  В  ответ "Занзибаров"
выразительно постучал пальцем по виску: дурак,  это  же  камера
смертника!  Меня передернуло, и я поспешно захлопнул дверь этой
ловушки, оставшись в полной темноте. "Занзибаров!" - позвал  я,
ничего  не видя перед собой. Никто не ответил. Я пошарил руками
в темной пустоте и нащупал мягкую,  будто  обшитую  дерматином,
дверь.  Не  теряя  времени  на  раздумья, откуда она взялась, я
толкнул ее  ногой  и  попал  из  полной  темноты  в  абсолютную
черноту.  Мне  стало  страшно, и это был уже не тот возвышенный
страх, который я испытал перед первой ослепительно-таинственной
дверью, а самый обычный животный ужас, ложащийся тяжелым грузом
на сердце и провоцирующий предательское бурчание в желудке...

    "Нет, не может быть, чтобы была абсолютная темнота,  потому
что  нет  ничего абсолютного", -я стал отчаянно всматриваться в
черноту объявшей меня пустоты, и чем дольше и дальше  я  в  нее
всматривался,  тем больше она давила на меня, и я почувствовал,
что это  уже  не  сама  пустота,  а  некий  ее  густой  тяжелый
концентрат  вязко  пропитывает  все мое сознание. В этом черном
концентрате, как в тяжело кипящей смоле,  стали  образовываться
моментальные  прорывы  с  безобразными рваными краями, и сквозь
эти  прорывы,  как  через  мутное  стекло,  я  увидел  полукруг
сведенных  макушками  человеческих  голов.  В  то  же  время  я
неприятно ощутил свое ноющее тело  и  обнаружил,  что  лежу  на
чем-то жестком и колком с закрытыми глазами... Разлепив веки, я
увидел  все  те  же  головы склонившихся надо мной людей. Сам я
лежал совершенно голый на мокром и колючемсинтетическом ковре и
дрожал от холода.

    - Закутайся,  водолаз!  -  бросил  мне  седой  сдернутое  с
кровати одеяло.

    - М-м-мерси, - простучал я зубами.

    - Насилу откачали, - буднично сказал он, закуривая.

    -  Юрий  Палыч,  принесите  коньяку,  -  попросил  его Иван
Иваныч.

    Кивнув на дверь двум своим подручным, седой вместе  с  ними
вышел,   чтобы   всего  через  полминуты  вернуться  с  пузатым
"Наполеоном" и тонкими ломтиками лимона на подносе.

    - Выпейте с нами, - сказал ему Иван Иваныч, имея ввиду  "вы
заслужили".

    Мы  молча  опрокинули  по  стопке, и седой почтительно, как
сценический лакей, удалился.

    - Не ожидал я от вас таких фокусов,  -  пожурил  меня  Иван
Иваныч,  отправляя  в  рот  лимонный  ломтик вместе с коркой. =
Жуйте цедру - это полезно.

    - Какие "фокусы"?! - невольно скривился я, глядя на него. =
Просто заснул и случайно захлебнулся... А вы как узнали?

    - Скажите спасибо Юрь-Палычу  -  он  все  про  всех  знает.
Удивительный  дар  у  человека.  -  Иван  Иваныч мелко пожевал,
тщательно размельчая цедру,  а  затем  спросил,  как  бы  между
прочим. - Вы Занзибарова хорошо знали?

    - Спросите у Юрь-Палыча, - усмехнулся я.

    - А все же? - не отставал Иван Иваныч.

    Я  внимательно посмотрел на него. Мне стало ясно, что перед
тем, как очнуться, я сквозь бред звал Занзибарова, а это слышал
Иван Иваныч, и теперь его преследует шальная для атеиста мысль:
уж не встретил ли я на том свете покойного президента  ВТЭКа  и
не рассказал ли он мне чего-то такого...

    -  Что  вы  себе  вообразили?  -  глянул  я на него в упор,
покрепче закутываясь в одеяло.

    - Я?! - слегка смутился Иван Иваныч. - Я - ничего. А вы?

    - Я - тем более, - опрокинул я вторую стопку. - И вообще, я
хочу спать.

    - Да, да, ложитесь, - поднялся Иван Иваныч. - Вам предстоит
нелегкий день, так что высыпайтесь хорошенько. Спокойной ночи и
приятных сновидений!

    - Спасибо, вы мне это уже однажды пожелали, - усмехнулся я,
укладываясь на кровать.

    Я  сразу  провалился  в  бессвязный  сон,  в  котором  меня
безотрывно  преследовало  ощущение  чего-то липкого и тягучего.
Несколько раз за ночь мне удавалось вырваться  из  плотно-тугой
паутины  сна, и, открыв глаза, я тупо пялился в темноту, словно
искал в ней что-то осмысленное, но это длилось  недолго:  через
несколько   минут   накопившаяся  за  сутки  усталость  тяжелым
бетонным раствором шлепалась мне  на  веки,  вновь  замуровывая
лицо  и  все  тело в тесный саркофаг отключившегося сознания...
Лишь когда  забрезжил  рассвет,  мне  удалось  заснуть  крепким
спокойным  сном,  но он был до обидного коротким: не успел я им
как следует насладиться, а меня уже растолкали.

    - Вставайте, Сизов,  -  раздался  надо  мной  обеспокоенный
голос Иван Иваныча.

    - Что случилось? - хмуро спросил я, морщась от пульсирующей
в черепной коробке боли.

    -  Ничего,  кроме  сильной  оттепели,  -  ответил  он, явно
раздраженный этим неподконтрольным явлением природы.  -  Дороги
развезло, неизвестно, доберемся ли к началу.

    -  Вызывайте  вертолет!  -  предложил я с издевкой, радуясь
надежде на отсрочку своих "великих дел".

    -  Бросьте  валять  дурака!  -  разозлился   Иван   Иваныч,
вытягивая  губы  в  строгую  прямую линию. В этот момент он мне
чем-то напомнил мою, точнее сизовскую, тещу.

    - Не кричите, у меня и так башка разламывается, -  застонал
я, как от пытки.

    - Выпейте коньяку, - посоветовал он. - Полегчает.

    - Я не пью по утрам.

    - Тогда вот это, - он порылся в карманах пиджака и протянул
мне анальгин.  - Сейчас Юрь-Палыч принесет завтрак - быстро его
поглощайте и одевайтесь - выезжаем немедленно!

    - Слушайте, кто здесь мессия,  вы  или  я?!  -  полувсерьез
рассердился я, осмелев от ощущения, что мне уже нечего терять.

    -  Вы,  вы,  -  тихо  подтвердил  он,  не скрывая холодного
пренебрежения в голосе.

    - Тогда какого хера вы мной командуете!

    Я резко вскочил с  кровати,  и  одеяло  спрыгнуло  с  моего
голого   тела...   Иван  Иваныч  машинально  посмотрел  на  мой
приподнятый со сна фаллос и одобрительно покивал головой.

    - Теперь я вижу, что вы главнее, - его  губы  изогнулись  в
масляной улыбке.

    Я харкнул в его масляную рожу, но промахнулся... Он побелел
и дернул  назад правым плечом, явно готовясь ударить меня, но в
этот момент в дверь постучали, и на пороге появился Юрь-Палыч с
ароматно дымящимся подносом.

    - После, - тихо сказал Иван Иваныч как бы  самому  себе,  а
округлившиеся  глаза  его добавили: вот только сделаешь, что от
тебя требуется, тогда узнаешь, сколько стоят твои потроха.

    Сразу после завтрака мы погрузились  в  вороную  "Волгу"  и
поехали... точнее, поплыли, потому что вода доходила местами до
самого  бампера, и машину спасало только то, что дорога была не
обычной для таких мест, а  асфальтированной.  За  рулем  теперь
сидел   Юрь-Палыч   -   лицо   его   выражало  крайнюю  степень
сосредоточенности, но, присмотревшись, можно было заметить, что
он сосредоточенно дремлет: вся  эта  авантюра  была  для  него,
очевидно,  не  более чем рутиной. Рядом с ним надменно хмурился
Иван Иваныч, который очевидно, все еще переживал мой плевок,  а
я  жался  на  заднем  сидении  меж  двух вчерашних бугаев - они
поминутно  молча  соскакивали   в   воду,   чтобы   подтолкнуть
забуксовавшую  в  снежной  слякоти машину, и тогда я чувствовал
затылком, как они матерятся сквозь  зубы.  Машина  беспрестанно
кренилась  влево-вправо,  будто  ее  болтало на волнах, и через
полчаса этой болтанки у меня начались позывы морской болезни. Я
закрыл глаза, и подкатившая тошнотная волна  погрузила  меня  в
полудремотное состояние.

    Через  какое-то  время  до моего сознания дошли заглушаемые
ревом двигателя голоса и крики, но мне  не  хотелось  открывать
глаза,  чтобы разобраться, в чем дело, и я готов был дремать до
конца, пока не растолкают, но  тут  машина  взрычала  так,  что
волей-неволей пришлось очнуться... Продрав глаза, я увидел, что
грозный  рык  исходит  не  от  автомобиля, а от грязно-зеленого
танка, который вытаскивает за трос нашу  "волжанку"  из  месива
проселочной  дороги  на шоссе. Вокруг стояли солдаты в бушлатах
и,  покуривая,  что-то   выкрикивали,   должно   быть,   весело
матерились...

    - Откуда здесь танки? - заволновался я.

    -   Учения,   -   спокойно   ответил   Иван   Иваныч,  едва
поворачиваясь в мою сторону нежно-розовым ухом.

    - Опять учения!  -  я  дернулся,  порываясь  выпрыгнуть  из
машины,  но  двое  моих "попечителей" тяжело навалились с обеих
сторон, плотно прижимаясь мокрыми плащами.

    - Вам-то чего бояться?! - заорал Иван Иваныч,  перекрикивая
взревевший напоследок танк.

    "Ладно, мы еще посмотрим, кто больше испугается, - пообещал
я ему  про  себя.  - Ты хочешь, чтобы я выступил на митинге - я
выступлю!" Я стал лихорадочно думать, что именно скажу людям  =
странно,   но  до  этого  момента  я  совершенно  над  этим  не
задумывался, не веря, очевидно,  что  на  самом  деле  придется
выступать,  уж  больно  все  походило  на  розыгрыш, - но мысли
заикались в мозгу, не в  силах  преодолеть  царивший  в  голове
сумбур,  и  я  так и не смог ничего придумать... "Остается лишь
уповать на небеса, - вздохнул я украдкой. - Не может ведь  Небо
оставить  меня в столь роковую минуту, будь я хоть мессия, хоть
последний подонок. В конце концов, действительно не только  моя
судьба  будет  решаться... Нет, Небо не может не вмешаться, оно
просто обязано подсказать мне, пусть в самый последний  момент,
что говорить!"

    Примерно  через  час  мы  добрались  до Углова и въехали на
задний  двор  городской  библиотеки,  размещавшейся  в   старом
трехэтажном  особняке  XIX  века,  который  выходил  фасадом на
центральную  площадь  города.  Возле  заднего  входа  нас   уже
поджидало  несколько человек, и стоило нам выйти из машины, как
они тут же  бросились  пожимать  руку  Иван  Иванычу,  радостно
вскрикивая: "Заждались, заждались!" - а на меня они поглядывали
с каким-то не совсем понятным подозрительным интересом.

    Вся  эта  развязная  свита ввела меня чуть ли не под руки в
высокий и просторный холл библиотеки, который показался  мне  в
ту   минуту   возвышенным  храмом,  наполненным  низким  гулом,
торжественным и слегка таинственным.

    - Слышишь? - спросил меня Иван Иваныч,  поднимая  озаренное
лицо к явственно гудящему куполу.

    -  Гудит,  -  неуверенно  ответил  я, только теперь начиная
по-настоящему волноваться.

    - Это люди  зовут  тебя,  -  окинул  он  меня  возбужденным
взглядом.

    Я  прислушался  к  рокоту  многотысячной  толпы  за стеной,
отдающемуся под куполом гулким эхом, и по спине прошла  горячая
дрожь   -   я   ясно  различил  в  этом  гуле:  "Зо-ро-ва-вель!
Зоровавель!"

    - Пойдемте на балкон, - сказал Иван Иваныч, увлекая всех за
собой к широкой лестнице.

    Я ступил на ступеньку -  колено  хлипко  задрожало  нервной
дрожью...  "Осторожно!"  - в испуге подхватил меня Иван Иваныч,
будто я был стеклянный и мог разбиться. Мы поднялись  на  самый
верх  и  вышли  на  полукруглый  балкон,  нависший  над людским
океаном: при нашем появлении океан  заволновался,  забурлил,  и
обрушился  на наши головы оглушающим звуковым шквалом... Я едва
удержался на ногах  под  ударом  этого  шквала  и  затрясся  от
волнения,  преследуемый  чувством,  что  все  это  происходит с
кем-то другим, но только не со мной... Наконец, шквал  утих,  и
стоявший  по правую руку от меня Иван Иваныч, коротко кивнув на
микрофон, прошептал мне на самое ухо: "Говори!"

    Я подошел на неверных ногах к показавшемуся  мне  непомерно
большим  микрофону,  бросил  взгляд  на  Небо,  призывая его на
помощь, и сказал: "Люди!" - "Люди!!!" - загремели  динамики.  =
"Люди..."  -  вернулось  эхом  с  дальнего конца площади. Океан
застыл в тишине. Полный штиль. Я открыл рот, но слова  застряли
у  меня  в  горле,  и  я  понял,  что  не в силах нарушить этой
торжественной  тишины,  потому  что  это  было  бы  равносильно
разрушению  величественного  храма... В образовавшемся звуковом
вакууме раздался диссонансом одинокий свист, каркнула ворона на
крыше соседнего дома, и все окончательно  стихло...  И  тут  по
наэлектризованному   тишиной  воздуху  будто  прошел  разряд  =
мгновенная  вспышка,  секундное  озарение,  и  каждый   услышал
чсто-то свое.



    Сразу  после  того  памятного молчаливого митинга вызванные
Иван Иванычем санитары затолкали меня в спецмашину и отвезли  в
психиатрическую  больницу. Однако пробыл я в ней всего два дня,
потому что уже через несколько часов  перед  зданием  "скорбной
обители"  собралась  внушительная  толпа  и  потребовала  моего
освобождения, грозясь организацией общегородской забастовки,  и
меня  выпустили,  правда,  с диагнозом "вялотекущая хроническая
шизофрения" (припомнили  "дважды  два"!).  Еще  через  три  дня
скончалась  аленина мама: оказалось, что у нее рак желудка, про
который она давно знала, но  никому  не  говорила,  даже  своей
дочери,  -  и  сразу  после  ее похорон мы с аленой переехали в
другой город, где у нее нашлись дальние родственники.

    Здесь, в этом новом городе, у нас с Аленой родился ребенок,
славный малыш, которого мы беззаветно полюбили  с  первого  дня
появления  на  свет.  В Углове я больше не рискую показываться,
потому что там теперь бытует  легенда,  согласно  которой  меня
"тайно  четвертовали  в  подвале КГБ", и мое появление в городе
может  быть  воспринято  как  "воскресение"  или  даже  "третье
пришествие".  Единственный угловитянин, с которым я поддерживаю
связь, это Мишка, мой старый верный приятель. Не так  давно  он
прислал  мне  письмо, в котором в ответ на мои запросы сообщил,
что паренек, которому я разбил голову, остался  жив,  и  теперь
даже   входит   в   состав   правления   городского   отделения
демократической партии. С Ольгой тоже все, кажется, в  порядке:
она  вышла  замуж за довольно известного московского писателя и
эмигрировала с ним в Америку. Что касается Альбины, то следы ее
потерялись... По моей просьбе Мишка  разыскал  в  Египтовке  ее
дом, но хибара оказалась совершенно заброшенной, без каких-либо
признаков  жизни.  До  сих  пор  жалею,  что  не смог тогда, на
вокзале, догнать Альбину и попытаться все ей объяснить, но  мне
хочется верить, что с ней не случилось ничего плохого.

    Честно  говоря,  я  усердно  пытался  забыть  обо всей этой
истории и, должно быть, забыл бы, но чуть меньше девяти месяцев
назад меня разыскал каким-то чудом некий  чудак  из  Углова  и,
пробравшись  ко  мне в котельную (я теперь работаю истопником),
заявил,  что  он  намерен  посвятить   свою   жизнь   написанию
"Последнего  Завета"  -  ни  больше  ни  меньше! Он мне показал
черновой вариант этого самого "завета" -  школьную  тетрадку  в
клеточку, мелко исписанную корявыми письменами.

    В этом "Последнем Завете" он красочно живописал "рождение и
земные  деяния  Угловского  мессии  Зоровавеля":  его "звездное
зачатие в космической утробе", сошествие на Землю (должно быть,
на злосчастной летающей  тарелке,  приземлившейся  в  Чугунке),
вселение   в   телесную  оболочку  "развратного  землянина  С."
(спасибо хоть, полного имени не написал), охоту за ним Большого
Красного Дракона, пытавшегося отрезать  ему  серпом  детородный
орган  (не было такого!), бегство в пустыню (если в Египтовку =
то в лес!) и сражение  Михаила  (Мишка,  что  ли?!)  с  Большим
Красным  Драконом.  Попутно  рассказывалось о том, как, зайдя в
одно из селений, Зоровавель превратил воду в спирт  (радуйтесь,
мужики!),  а  затем пожалел "несчастную юродивую" (явный поклеп
на Альбину!) и, переспав с  ней,  изгнал,  тем  самым,  из  нее
бесов.  Далее шло подробное описание победы мессии в битве "при
Армагеддоне" (не знаю, не  участвовал)  и  как  довесок  звере"
(стыдно  вспоминать). Завершался весь этот бред воскрешением из
мертвых  "отрока,  случайно  убиенного  мессией"  и   "явлением
народу". И как венец - сцена "Великого Вселенского Безмолвия".

    Сначала мне было смешно, потом стало грустно, а под конец я
просто  разозлился и, швырнув тетрадку в гудящую пламенем печь,
вытолкал взашей своего  незадачливого  апостола,  пригрозив  на
прощание набить рожу, если он еще заявится.

    После   того   случая  мне  несколько  дней  кряду  снились
кошмарные "сны о несбывшемся": сырые холодные храмы, в  которых
неистово молятся до потери чувства на мои изображения, жестокие
расправы   со   староверами,  не  принимающими  нового  мессию,
обращение в веру, сопровождаемое  нелепыми  обрядами,  изгнание
демонов   моим  именем,  пытки  еретиков  и  кровавые  войны  с
"неверными"  под  святыми  знаменами  нового   Спасителя...   Я
просыпался  и  приходил  в  ужас:  все  это было на самом деле,
только не со мной, но было, было, было... А если было, то может
повториться!

    Устав  от  этих  кошмаров,  я  решил  честно  описать  свою
историю,  ничего  при  этом не приукрашивая, чтобы не оставлять
никаких иллюзий на свой счет  у  возможных  последователей  (не
приведи Боже, чтобы они были!).

    И вот теперь я заканчиваю книгу. Время близится к полуночи,
жена  с  малышом давно спят, мирно посапывая дуэтом, и мне тоже
пора,  поставив  заключительную  точку,  отдохнуть   от   своих
трудов...  Книга закончена, а жизнь продолжается, ведь я еще не
до конца выполнил великую миссию Простого Человека.

    
октябрь 1990 - июнь 1991 


 
Copyright (C)1996 by Alexandre Romadanov


Популярность: 1, Last-modified: Thu, 10 Apr 1997 15:10:48 GmT