---------------------------------------------------------------
 © Михаил Балашов
 E-mail: [email protected]
 WWW: http://bff.euro.ru
 Сборник стихотворений предложен для номинирования в Арт-Лито-2000
---------------------------------------------------------------


ДВЕНАДЦАТИЛЕТИЕ МЕРТВЫХ РЫБ


сборник стихотворений








* * *

Вот так всегда --
крохотная нежно-тусклая луна
оказалась лишь лампой
на стреле строительного крана.
Весенняя ночь, похожая на
удивленную морду пса.
Проклятие неспособности все учесть до конца.
Проклятие не идущего сна.



Клубы дыма



Секунды не сменятся тиками.
Тихо. Тревожно. Пасмурно.
Январь ледяными веригами
виснет на голых пасынках
предродовых мечтаний --
виснет на бесконечных стадах
человеческих "Лузитаний",
бредущих незнамо куда.

Неприкаянности живая статуя --
я все размышляю о чем-то,
мысли вворачивая в штопор
и вслушиваясь в их вой.
Хотел бы я верить в Бога,
хотел бы я верить в Черта,
да что-то не верится
ни в кого.

Каким-то неведомым
временным обонянием
заранее чувствуя несвободу
завтрашних дней,
от рождения
нахожусь в неустойчивом состоянии,
от рождения
шарахаюсь от огней.

Догадываясь о многом,
не знаю даже самого малого.
Извилинами шевелю,
как в узком месте гребец -- веслом.
Я -- незаузленный узел --
в подвале здания обветшалого
тщетно пытаюсь
смастерить помело.

Я пытаюсь
не терять ни единого часа --
и теряю года,
и раскалываю по рассеянности свои единственные очки,
и беленький шарик из быстрогорящей пластмассы
в резиновом воздухе зала упрямо вычерчивает
мутных парабол
разнокалиберные куски.

Неустроенность жизни --
камнем на шее.
Но я все жую задумчиво
дерьмо, как жук скарабей.
Скажи мне, моя самодельная
компьютерная ворожея:
если я прыгну в пропасть --
что я сломаю себе?

А над градом -- крикливый ветер
и снежных простынь река.
Будто память о глухолетии,
извлеченная из пустырника.

На митинге люди дохнут
медленнее, чем мухи:
слой последних поднялся
до уровня наших вер.
Каркает вещая птица
о грядущей разрухе,
и жалобным скрипом
вторит ей старая дверь.

Я мечтаю проснуться.
Даже во сне я мечтаю проснуться.
Сны удивительно красочны,
но еще более красочна утренняя заря.
Я мечтаю очнуться,
я мечтаю вернуться
из моего промозглого
мономонастыря.



Тугой неподвижный воздух,
скрип коричневатого снега,
мои окоченевшие пальцы
и твоя ледяная улыбка --
лишь в совокупности
все это можно рассматривать.



Тупо уставясь вдаль,
светофор -- озлобившийся, еле живой --
трамваям, вцепившимся в провода,
скользить мешает по мостовой.

Кончится ли
в городе этом зима?
Стает ли
в городе этом снег?
Сколется ли
ледяная эмаль,
череп
сдавившая мне?

Бесполой стужи ржавый стилет
вошел, насмешливо хмыкнув,
в голую суть.
Теплые чувства --
сумеют ли они уцелеть,
успеют ли от острия ускользнуть?

Бледнопоганые думы
бросают густую тень
на способность соображать
и действовать без сомнения --
и снова почти не идет
на дырявом от черканий листе
обескровленных глупостей
окаменение.

Монетка
зачарованным мотыльком
кружится на оргстекле, покрывающем стол.
Падают звезды,
тоску одиночества разбавляя.
Ведает ли
о неведомом крае
букв косящийся частокол?
Ведает ли
о жалких поскуливаниях бездомной любви,
в отчаянье прячущейся в пропахших мочою подъездах?
Ведает ли,
что лапками кверху лежат соловьи,
что и вправду решетками стали диезы?



Хрустя отвратительно сочно
битым стеклом под ногами,
прислушиваясь к заоконному лаю,
я медленно перемещаюсь,
привести не умея в порядок
ни кошмары, ни мечты, ни надежды,
ни списки зарытых собак.

Я медленно перемещаюсь
вдоль высокой трубы, называемой нашей вселенной,
из которой вылетают клубы разноцветного дыма,
рассеянно оседая на желтых зубах,
праздно болтающихся где-то над нами.

Я медленно перемещаюсь
вдоль составляющих меня точек --
их аппликаты
неудержимо стремятся к нулю,
и у меня не выходит что-либо с этим поделать.



* * *

Фили, дожди -- сентябрь,
Фили, дожди -- октябрь,
Фили, дожди -- ноябрь:
Фили -- дождеворот.
Дождями мы умылись,
дождями мы напились
дождями мы наелись
на целый год вперед.





Январь

 наполненная
    когда на тебя
лунным дыханием
    внимательно смотрят

   комната
    трудно заснуть


цифры иссчитаны
книги исчитаны
ручки исписаны


робкий рассвет
извлекает на свет
избитые истины

пора выходить на свободу



Февраль


Результаты столетних раздумий
по причине автобусной давки
не желают втиснуться в схему.



Март

Ехать, бежать, ползти или просто идти
так, чтобы
когда не останется сил держаться на этой земле,
знать,
что кто-то едет, бежит, ползет или просто идет,
думая о тебе.



Апрель

Сквозь предзакатную дымку проникну -- и лаять,
лаять начну я активно, но как-то невнятно,
лаять начну я, как лает сосед на ребенка,
лаять начну я, как лают голодные псы.
Сквозь предрассветную дымку проникну -- и таять,
таять начну я, как снега последнего пятна,
таять начну я, как сна обветшалая пленка,
таять начну я, как тает запас колбасы.



Май

Кладбищенский хряск мертвяков
сопровождается шуршанием тараканов:
снова вышло зеро,
снова мы все проиграли.
Последние деньги ставлю на ноль.



Июнь

За железным забором тополь
раскачивается томно.
Хлопьями молочных мазков
измазано утро.
Будет ли дождь сегодня?

Пипетки сжимаются --
и капли, капризные и ленивые,
заталкивают в подъезд.



Июль

Соломенно-солнечен полуденный сон.
Но
не засыпает незнания боль:
чье вырисовывает лицо
снов горячая соль?

И мутный хаос дремотных картин
в словесную
самоорганизуется боль:
обильно на рану насыпали сны
тревог сонную соль.

На завтра планируется очередная напасть:
град -- каждому передвигающемуся,
каждому плывущему -- шторм.
За исключеньем, конечно же, тех,
кто под солнца сонное колесо
имеет право снова попасть.



Август

Мелким противным дождем
тянулась разлука с домом.
И прошла --
как проходит ненастье.
Но одиночество --
долгожданное одиночество --
пришло
все тем же дождем.



Сентябрь

Сероватой желтизною листья
хрупко обняли кривую тропку.
Одинокий клена листик лисий --
тусклый уголек осенней топки.
Ветер чешет за ухом осине,
ее пальцы кровью наливая, --
и в озерах краткой бабьей сини
доцветает роза огневая...

Но -- четкость черных карандашей,
рисующих обугленные цветы.
Но -- чуткость чужих ушей,
феноменальная до тошноты.



Октябрь

На этой чокнутой планете
добро и зло -- два колеса
двуколки, на которой ветер
шмонается по небесам.



Ноябрь

В окошке оценщика -- решетчатый свет,
девочка -- золото, да оценщика нет.
Девочка с золотом оценщика ждет,
девку с купюрами ждет идиот.

Сидят все и ждут. И не знает никто,
что в это мгновенье оценщик Антон,
забыв про невесту, про грипп и прыщи,
залез на рояль и оттуда кричит:
"Девочкам -- золота! Вина и конфет!"

Девочка -- золото.
Да оценщика нет...



Декабрь

Декабрьское утро похоже на сажу со снегом,
бельмом неумытым сереет фонарь в полутьме.
Забитой дворнягой, уставшей от долгого бега,
приполз мой автобус, но влезть я в него не сумел.

Минуту стою, неизвестно на что уповая,
затем ухожу. И скрипит под ногами декабрь.
Разорванный парус -- я свой воротник поднимаю
и, как черепаха, озябшие руки -- в рукав.

Ну, вот, и метро. Я сливаюсь с безмолвной толпою,
втекаю в вагон, пролезаю к дверному углу.
Какое-то НЕ ПРИСЛОНЯТЬСЯ командует мною,
но я уже сплю, прислонившись щекою к стеклу.

Минуты мои пробегают -- и, не просыпаясь,
всплываю на сонную улицу. Сонная дрожь.
Вдоль серых бетонных заборов скольжу, спотыкаясь,
спешу потихоньку туда, где уже не заснешь.

И день погибает. И вечер затем погибает.
И ночь зажигает осколки разбитого дня.
Мучительно тихо. Лишь звуки собачьего лая
мне напоминают, что есть кто-то, кроме меня.

А каждое новое утро -- чернее и строже.
Декабрь просыпется -- вступит на царство январь.
Январские дни -- на что они будут похожи?
Бесплодные поиски в белых замерзших словах...

Замерзшая стужа сжимает замерзшее слово --
и все происшедшее видится много ясней:
мы каждое утро выходим в начале седьмого,
чтоб разобраться в холодной вселенной своей.





Январь

Неудачей день проколот,
истекает грустью:
раскололся звонкий коло-
кольчик златоустый.
Так заткнись -- и жди ночного,
ледяного плача:
лишь тогда ты сможешь с новой
сжиться неудачей.



Февраль

В моей тишине
зарождается буря:
все более хмурясь,
становлюсь все нежней.
Видно,
скоро что-то случится:
уже зачирикали воробьи,
победе уже не равны две ничьи,
уже я целую твои
обеспечивающие
свободу движений верхних конечностей
непонятно чем пахнущие ключицы.
Целую -- и потихоньку разглаживаюсь.
Но пока еще ничего не случается.



Март

Лень, поддержанная пеньем,
пень, подверженный горенью,
гарь, стремящаяся к свету,
ливень, породивший бег, --
развернули наше знамя,
перепутались со снами
и, скользя за липким ветром,
нас запутали навек.

Эти глупости -- чудные,
неуемные, чумные,
вырываясь на свободу,
вырывают нас весной
из пошарпанного кресла,
из насиженного места
в некультурную природу,
в неприкрытый мордобой.

Ты не бойся -- черт с тобой.



Апрель

На зеленой стене
выключателя белый квадрат.
На зеленой траве
загорает ленивый апрель.
На зеленой струне
играет языческий Лель --
недотепа, чудак,
единоутробный мой брат.



Май

Ты поведай мне, кровь зари,
раскаленное золотое стекло,
кто я -- не отзвук ли
твоих причудливых слов?
Равнодушно умерщвляя глаза,
выжигая безумьем мозг,
ведешь на разрушенный мост.
Я не вернусь назад.



Июнь

Вопли распоясавшихся молний --
аккомпанементом к омовенью
вывернутой с корнем ели.



Июль

Ожиданье повисло клочьями:
на болтовне болтовня.
Девочка, ты, случайно, не хочешь
невзначай окликнуть меня?

Вечер.
Не успел оглянуться -- а с городом
уже целуется вечер.
-- Здравствуй.
-- Приветик...
И расходимся в стороны.

Нарисована тушью,
поднимается чаща;
выпивается чаша,
покушаясь на душу.
До липкости душная,
до удушья густая
ночь.

И мучения длятся
от буйств арьергарда заката
до стерильности авангарда рассвета.
Мы приговариваем в темноте:
"Наша песенка спета",
а на свету:
"Наша песня еще не зачата".



Август

Извечная неоднозначность
покряхтывает на окнах,
желтоватым Арктуром
настойчиво сверлит мозг.

Запах волос твоих смешан
с запахом вечных сомнений,
на мнимую величину
умножающих мои мысли.

Нам, наверно, с тобою
друг друга любить не дано,
но, наверно, пора нам
прибиться друг к другу.



Сентябрь

Жизни нашей, невнятной, раздрызганной, поиск смысла
теоретически сводится к попыткам оптимизации
микро- и макрокосма, рассматриваемых в совокупности,
в условиях ограниченности ресурсов
и нестационарности критериев оптимальности.
Симпатичная девочка,
не занимайся глупостью этой:
она не стоит тебя.



Октябрь

Я уже ухожу.
Я уже на себя не похож.
Я пришел тебя взять.
Я пришел тебя вытащить в мир,
   где тебе ничего не известно, а мне все известно.
Я пришел тебя вытащить в мир,
   где тебе все известно, а мне ничего не известно.
Я отдаться пришел.
Я еще на себя не похож.
Я еще не пришел.



Ноябрь



Вдали -- то ли костер,
то ли мечта о тебе,
кареглазая сказка с распущенными волосами.

Сейчас ты, наверное, спишь,
и твоим рукам,
как всегда,
не хватает пространства.



Солнце в мглу ушло
на покой.
Значит, завтра -- дождь,
долгий дождь...

Да, с утра лил дождь.
Но потом
мокрый этот сон
унесло...

Губы твои сложены
презрительно зло:
"Ах, какая грустная история --
потерялось обручальное колечко.
Муж меня теперь зарежет..."

В волосы мне руку запустила,
рассмеялась хитро
и холодный нос прижала к носу моему.

"Сезон любви" -- на два часа.
-- Пойдем,
   мой Свет?
Молчишь. Но не молчат глаза
твои
   в ответ.

И мы идем, но не в кино --
ко мне
   домой.
Ты два часа побудешь мной,
а я --
   тобой.



Я сегодня очнулся.
Я не ведаю -- нас
трое, дюжина, сотня,
а, может, и хуже?
Неподвижно сижу
у покрытого пылью окна,
смотрю, как астроидный снег
безропотно падает в лужи --
и воскресает водой...



Декабрь

Чем измеряется путь
от совсем не того
к не совсем тому?
В оранжерею попала бомба --
разбила ее, но не взорвалась.
Ты подарила мне радость --
лишь раз.
Я не хотел бы встречаться с тобой еще,
но я помню, что я --
твой должник.





Зима

Блазированной Ло
коленки с приложеньем
воскресным двух газет
с рекламой голоногих
красавиц.
Короткие минуты забытья --
и, неизбежно,
возврат в тональность ту же:
бежит квинтовый круг,
до бесконечности меняя имена.



Весна

Двух молодых китаянок
мне подарил Император.



Лето

По пути в лихое царство,
называемое Божьим,
стоит завернуть в харчевню:
выбредание из леса
на проезжую дорогу
требует больших усилий.
В той харчевне, я надеюсь,
я найду себе тупую
толстопопую милашку.
Синью синь равно надежде.



Осень

Обитые бархатом
бесконечные без надписей двери Астуриаса,
тревожащие пронзительными отражениями,
просачивающимися в замочные скважины.

Жить --
не значит ли это верить, что вместе с тобой
мы сможем открыть хотя бы одну из этих дверей,
верить, что ты, единственная, --
единственный ключ...



Зима

На три с полтиной завесьте цветов --
мне больше не надо.
Моя красотка настолько страшна,
что мне хорошо с ней.





Январь

Мое солнышко мне подарило
пару часов нервотрепки:
десять минут за невзрачность,
сорок -- за неуклюжесть,
семьдесят -- за убогость.
Не возвращать же подарок.



Февраль

Будто размышляет о будущем
луны белоснежный зад.
А под ним -- в лица идущих
всматривается девица-коза.
От холода ноги -- в танце,
от холода фонари еле светят.
Она не уйдет: ей нужно дождаться
единственного придурка на свете.



Март

Веселые льдинки чарующих песен
со звоном вывалились на лунную лестницу,
несъедобное нечто допылало на горизонте --
и ночь, раскрыв дырявый свой зонтик,
откупорила флягу снов.



Апрель

Который день стою и жду.
Кого -- и сам не понимаю.
Я начал ждать в начале мая,
теперь апрель, а я все жду.

На шпиль вскарабкался -- и жду.
Зачем -- и сам не разумею.
Хомут накинувши на шею,
который день стою и жду.

На голове стою -- и жду,
уже мой ум зашел за разум.
Но эту милую заразу
еще немного подожду.



Май

Опоила болью --
и ведешь меня
по весенней голи
вспаханного поля
пасмурного дня.

Ломаной резиной
крыльев голубиных
на мгновенье -- ввысь,
но оттуда снова,
на качелях слова --
вниз.



Июнь

Синкопы ливня встряхивают сердце.
Куда же вы убегаете,
смешливая девушка с искрящимися голубыми глазами?



Июль

Хочется плюнуть, уйти --
но не трогаюсь с места:
продолжается
вселенского цирка
бесплатное представление.



Август

Взгляд, любопытства полный,
ленты, браслет, духи,
локонов белых волны --
я из этого делал стихи.

Над ними ты зло смеялась,
но нежностью розовых щек,
глаз озорных сияньем
просила: еще, еще!

Еще -- и на мягкой поляне
мои губы коснулись руки.
"Дерзкий, глупый землянин,
бездарны твои стихи!"

Вырвалась -- и растаяла
в августовском огне,
на память оставив мне
тайну.



Сентябрь

Всевозможные мысли.
Сегодня они --
как музыкальные инструменты,
одну и ту же берущие ноту.
Всевозможные мысли.
И все они -- о тебе,
равнодушно скользящая взглядом
женщина.



Октябрь

Черное "нет" --
и белый свет
сделался серым.
И отсох язык,
и неслышен крик --
и дьявольский запах серы.

И черная грязь --
как намек на связь
тьмы и прозренья.
Льется бедой,
мертвой водой
ливень осенний.

А я -- как столб,
ставший кустом:
мечты мертвая хватка
заставляет ждать
невозможное "да"
до конца, до припадка.



Ноябрь

Иду к лиловатым туманам,
висящим над сонной дорогой, --
туманы отходят упрямо,
будто смеются.
Горячие губы-розы
дремлющей недотроги
притягивают упрямо --
и не даются.



Декабрь

Взошла на престол луна,
торжественно холодна.

У распахнутого окна
я один -- она
пресекла мой порыв,
заморозила роз букет.

Но как он сладостен -- бред
объясненья в любви...





Зима

Вышел, забытым жаром влекомый, --
и растопилось глупое сердце.
Невзначай, не желая того.
Вышел -- да только смотри:
засветло
возвратиться будет тебе нелегко,
а в сумерках
тебе уже не возвратиться.



Весна

Неразбериха весенней кухни
неутомимо стучит по ушам
веселым потрескиванием
падающих с крыши мартовских капель.
Неделю назад
я еще был с тобой незнаком,
неделю назад
еще стояли морозы.
А теперь --
несусь неизвестно куда.
И мне это нравится.



Лето

В неба разрывах цвет
дурашливо-фиолетов.
Не чувствую: то ли горю,
то ли уже остыл.
Трижды событию быть
не уложиться в лето:
дай-то нам бог успеть
все подобрать хвосты.
Мысли еще не спят,
но уже растеклись по древу,
потрескавшемуся, больному,
сбросившему листву.
Мне, ребенку-Адаму,
подари, женщина-Ева,
кровожадную и жестокую
дочку-сову.



Осень

В круженье белоснежных пятен
языческого мухомора
сольемся ль мы с тобой?



Зима

Удар меча -- и пополам
расколот шлем стальной.
И голова под шлемом тем
уже совсем не та.





* * *

День то жарок и мутен,
то холоден и прозрачен.
Упругие твои груди
бережно разворачиваю,
от матерчатых фантиков
очищаю несмело.
И в локонах белых
не трогаю бантиков --
пусть они зеленеют:
они почти не мешают...



* * *

Эта лапочка -- зверюшка,
неизвестная науке.
Любит трогать то, что трогать
не положено зверюшкам.

Эта лапочка -- свинушка.
Покачивая кружочками незагорелыми,
пачкает меня и смеется.
Навсегда ли хватит мне ее радости?



* * *

Тишина ночная
не дала прохлады
мы сидим на лавочке
жадно губы слив
воздух резко горек
рот твой нежно сладок
до рассвета будем
кушать губы слив.



* * *

Переполняемое энергией
протуберанцев твоих волос,
в безумии несется сердце:
прозрачным шелком золотого платья
ногами кверху перевернут мир...

Неутомимые пары
по полу елозят лихо,
стены и стулья съела
музыки пелена.
Мы высасываем друг друга
без передыху --
предощущение взрыва
раскаляет нас
докрасна.

Минутой проходит час --
и вот уже звезд лес
танцует космический вальс,
рождая бездонных глаз
чарующий блеск.

И скатывается звезда,
запутываясь в волосах
твоих, творящая чудеса
моя золотая беда.

Бумажной паутиной облаков
пришло к нам утро.
И унесло покой.
Тревога
скрипит фиксатором на кухне
и не уходит.

Я завтра надолго уеду.
Взрыв наш --
переживет ли он лето,
перетерпит ли
предосенние заморозки?



* * *

Поставлены четыре подписи --
свершилось неизвестно что:
по номерочку на пальто
я выдан женщине.
Без описи.



* * *

Прошлого года грехи сгорели свечой новогодней.
Что ж, не беда:
в новом году наделаем новых грехов.





Зима

Из мути зимней,
из тьмы дремотной,
почти навстречу --
два серых глаза.
Но -- мимо, мимо.

Уснули звезды.
Лиловый бархат,
неторопливо
скользя вдоль окон,
о чем-то шепчет --
так монотонно,
так безнадежно...

Ребенок ночи --
полночный холод, --
умершей тенью
прижавшись к сердцу,
не умирает.

Пожар небесный
сжигает холод,
и черный пепел --
еще страшнее...

Я паутинкой
с тобою связан
и вечно в страхе,
что оборвется
та паутинка.

Я недостроен,
я ненадежен,
я переменчив,
я перелетен.

Твой хитрый холод,
мой скучный холод --
один к другому:
сугроб к сугробу.

Тебе сказал я:
"Обид не помню".
И ты сказала:
"Обид не помню".
Но все я помню,
и ты все помнишь.

И все сначала --
метелью зимней.
И все сначала --
ночной метелью.

Лиловый бархат
о чем-то шепчет,
скользя вдоль окон, --
и исчезает...



* * *

Заткнуты пылью щели все,
странностью пахнет дом.
Скрипов неясных челюсти
щелкают под столом.
Щетками столомойными
скрябая белый свет,
щелкают под обоями,
щелкают в голове.
Щетками полоумными
щелкают по носам:
девонька-колбаса --
самая умная.



* * *

Меня выгоняют, разрешая вернуться, --
я возвращаюсь, не желая вернуться.
Меня выгоняют снова, снова мне разрешая, --
я, не желая снова, возвращаюсь опять.
Меня выгоняют за то, что не борюсь за место, --
я возвращаюсь за то, что к примиренью годен.



Времена дня



Вечера умирающего нечеткость линий
хватает, ненасытная, двуногих за волосы,
и маслянистые
фар легковушек клинья
разрастаются в ухмыляющиеся полосы.

Плакса, за что на меня ты надулась?
Как мне тебя проткнуть?
В сердцах подхожу к окну --
и выбрасываюсь на улицу.
Всем телом,
всем тем, что принадлежит только мне.
Падаю на спящую лужу,
растапливаю ее теплом своим
и уплываю по ней далеко-далеко.
Но ненадолго.

Плакса, прости меня:
я глуп иногда, сам удивляюсь.
Плакса, милая, не будь дурой,
не обижайся.



Негритяночка звездно-ласковая пришла
и, вставив пружину в двуединый мой глаз,
до истерики теперь целоваться будет с бульварами.
А я
приговорен лежать и лежать,
слушая, как посапывает обиженно
уткнувшаяся мне в бок плакса.
Впрочем, слушать ее даже приятно, маленькую.
Но вот часы эти -- черт бы побрал:
"И-ы-и-ы-и-ы..."
Забываю про плаксу, чертыхаюсь.
Глупышка спросонья: "А?.. Что, милый?.." --
"Спи, плакса, спи,
пока еще ничего не случилось..."



И снова светло.
И снова человек в сто скопление.
Подползает наш фирменный
резиновый страшный троллейбус.
И -- тараканом, упавшим в желток яйца, --
к солнцу,
свесившему свои грязные желтые ноги
с неаккуратно подстриженными ногтями
с еще более грязного желтого облака.
Мы обнимаемся с плаксой долго,
замечательно долго:
общественный транспорт
принудительно сексуален.



А вот и день --
славный костер, пожирающий время и деньги.
Ладно еще, каждый день был бы днем,
а то -- так, деньки:
пустые, как кошелек у моей любимой.

Я и плакса.
Куда-то идем.
Вдруг -- стоп: на горизонте -- вишневое...
Это начало рождения
маслянистых
ехидно подмигивающих клиньев,
это начало нечеткости
хватающих линий...

Плачь, если хочешь, любимая плакса,
плачь, надувайся.
Я не буду тебя протыкать.



* * *

"Счастье в себе мы носим".

"Счастье живет за морем --
за синей-пресиней далью".

"Счастье разбилось, как зеркало
в истории про Снежную королеву,
счастья осколки -- всюду".

"Нету на свете счастья,
сказку эту выдумал Дьявол".

"Да, счастья на свете нету,
но сказку эту Господь придумал".

Поутру в понедельник
мне все безразлично.



Осень

Взрывы краснощеких кленов
ластятся ко мне игриво.
Невеселый запах пруда.



Зима

Я не умею ходить.
Бьюсь, чтобы ты не ушла.
Бьюсь рыбой об лед.





* * *

Ответь, солнышко волоокое, не молчи,
почему с брезгливостью фосфоресцирует злобой
в чудных блюдечках глаз твоих
голубя сизого зелень зоба?



* * *

Хитрая ты или нет?
Глупостями богат,
спрашиваю о том,
ответить на что нельзя.

Твой рот в темноте
становится черным и длинным.

Хочется выбежать вон:
жить, даже вместе с тобой, --
будто ломать,
будто обессмысливать мысль.



* * *

Поскольку ты не смог испить
безумия паденья в бездну --
ты не готов.



* * *

Книжных полок пестрота,
занавесок колыханье
и нетронутость листа,
затаившего дыханье.
Но -- уже -- не продышаться:
мнемонический отладчик
для изделия пять-восемь
съел бренчание на лире.



* * *

Казалось бы --
наше пространство настолько мало,
что боль твоя
не может не отзываться во мне.
Не отзывается.



* * *

Уелись капризы родной стороны,
утихли домашних сражений раскаты.
Мы были свободны, а стали -- распяты,
мы были безроги, а стали -- рогаты.
И задним умом умны.





Январь

Ветви рябины дрожат,
как твое обнаженное тело, --
и рождает глухую тревогу
глухое биение пульса.
Молчаливая стая
невидимых
вымерших чувств налетела.
Я --
хладнокровно слепящие окна --
застывшая улица.

И отчетливо видится:
это не окна --
сама ты хохочешь,
кривляясь, в лицо мне швыряешь
гроши желтоватого света.
Сегодня -- расплата
за наши волшебные ночи.
Сегодня
все кануло в Лету.



Февраль

Наша жизнь бесстрастно бьет
с голубой каемкой блюдца
потому что все вранье
потому что все ублюдство
потому что мы уже
разучились складно думать
потому что наши думы
не смогли на вираже
удержаться...



Март

Был холод.
Холодными были и руки, и чувства.
Холодные были и небыли чуда
существованья.

Грязью хрустели рубахи газонов.
Холод был мокр.
Зима осаждала чуть мутным рассолом
последствия пьянства.

Безмерно печальна
невеликая важность --
цветы перестали однажды
чем-либо пахнуть:

губы скривились
несимметрично и сонно,
и дом с большими колоннами
переполнился грустью.

Губы мои хранят
отваги и страха вкус:
мрамора и огня
колеблющийся союз.

Предощущенье вины
начинается с ловли блох:
чернота желтизны --
трещинами на стекло.
Однажды весенним днем
мир перестал быть цветным.

Пальцы мои -- во все стороны,
но не чувствуют
ни былей, ни небылей чуда
существованья.



Апрель

Жена моя уходит в монастырь.
Но не одна -- с любовником своим.



Май

Прощай, закончен круг, --
крутил ты колесо в часах,
работая с рожденья гончей белкой.
Закончен круг секунд --
и лишь чуть-чуть
продвинулись другие стрелки.



Июнь

Я вывернут, я выскоблен:
мне не хватило разума
для осознанья чуда:
возникло, потопталось,
замерзло -- и исчезло.



Июль

Я невнимателен, почти что слеп:
на письменном моем столе
горят вселенных сорванные вишни.
Я ем их, но не вижу.



Август

Утлую лодку по синему морю
гневные волны несут.
В лодке -- до боли противный мальчишка.
Удачи ему, беглецу.



Сентябрь

Мир неуютно мокр,
и с каждым днем -- все хуже.
Взлохмаченный дымок
резвится неуклюже
над домом голубым,
в котором возле печки
валяются листы --
итог словесной течки.
Мир неуютно тускл.
В углу скребет вуглускр.
Прижавши нос к стеклу,
по лужам -- аки посуху.



Октябрь

Топот дамской обувки
по платформе ночного метро,
скорбный звон сковородки пустой,
попугая скрипенье --
это октябрь, месяц зимний,
месяц мрачных событий.

Пустота в животе
с пустотой в голове подружились,
генератор абстракций
заработал в обратную сторону --
и пятиногая черепаха Москвы
незаметно вбок поползла вместе со мной.



Ноябрь

Потрескавшаяся луна --
тухлым яйцом.
Я заслужил ее смех.



Декабрь

Беспредельна печаль
двух нестареющих статуй,
разделенных замерзшим фонтаном.





* * *

Какой-то чудной разговор через годы.
Ненужный. А может быть, нужный? Кто знает...
Кто знает, как мне от своей несвободы
уйти... Я не знаю. Я -- лишь заводная
игрушка в руках гениальной девчонки...



* * *

Идеал -- лишь как замкнутый подобъект
в некоторой алгебраической структуре:
левый, правый, двусторонний.
И никогда -- как образец,
как высшая цель стремлений.



Явление чуда



Пятнистый тротуар искрится миллионом
алмазиков, рассыпанных совместно
луной новорожденной --
и фонарями,
живущими предолго по причине
неукоснительного соблюденья
режима дня.

Тишина глухая, поживи подольше,
помоги добраться мне до сути
смутных дней, заполненных тревогой,
суетой и ожиданьем чуда.



Мужчины -- в тупой отключке,
в ожиданье коварном -- дамы:
в глухой полночной трясине --
Гигантский Болотный Бал.
Улыбки бутонов чахлых,
очей маслянистых искры,
переливы жуткие смеха.
Как только кого-нибудь грохнут --
будет начало...



Здесь не было зауми --
лишь "Велкопоповицкий козел" да "Вася с зубами".
Здесь все было просто --
из курочки Рябы несложно сварганить сациви.

И вдруг все смешалось,
все стало изысканно новым:
она появилась...
Кто и откуда?

Неузнаваемый запах чужого времени года.
Неузнаваемый шорох чужого буйного платья.
Неузнаваемый вкус чужого запретного плода.

Я ждал ее.
Разве не так?
Как просто заставить себя во что-то поверить...



В ее имени --
поскрипывание гальки,
перебираемой ленивыми языками.
В ее имени --
пробуждение:
ласковое, чуть прохладное.
В ее имени --
лунное бодрствование,
оглушаемое пеньем цикад.

И сладостны были
неритмичные пьесы,
выбиваемые ею
из моего ошалевшего черепа.

И сладостно было смотреть
в ее заводные глаза:
они впитали очарованье восходов морских,
они сумели эти восходы понять,
они научились порождать веселое сумасшествие --
и оно рассыпается ныне повсюду:
в круглых камнях прощанья,
в квадратном солнце надежды,
в острых иглах предчувствий.

В ее с лукавинкой глазах --
искры любых цветов.
В ее распущенных волосах --
голубой цветок.
На сладких ее губах --
желание новых встреч.

Вот и выколот
знак принадлежности.



Но как запутанно все:
от созвездия Ласки
до созвездья Любви
расстояние -- сотни парсеков.

Нежно-нежно
звякнул колокольчик на небе --
и все потихоньку истлело,
и призрак простуженных подворотен
был приласкан пургою.



Раннее, еще улыбающееся солнце,
таинственное, как ее очи,
сменилось бесцветной мутью.

Бесплотные дуновения,
ласковые, как ее пальцы,
сменились оголтелостью шквалов.

Листья мудрого дуба,
упругие, как ее кожа,
сменились хрупкими оборвышами.

И только смех ее -- энергичный и добрый,
спрятавшись во мне,
пока еще никем не погублен.



В неизвестность, которая обручена
со звездами, отражающимися в воде,
мимо дома, в котором жила она,
мимо наивных надежд
прохожу, замедляя невольно шаг.
Не стирается принадлежности знак.



Скрипнула дверь --
это я возвращаюсь в свой терем.
Найти бы свечу.
Но нет в этом доме свечей.
Закрываю глаза --
и ожиданья неслышная музыка
спиралями лилово-оранжевых лент
аккуратно ввинчивается в меня.

Время, лапушко мое, время,
река в тумане, --
много ли утекло, мало ли,
не ведаю, не догадываюсь.

Сижу, уставясь в желтые занавески,
и слушаю омерзительные мотоциклетные вопли,
доносящиеся из другого пространства.





* * *

Ливень -- как лил, так и льет.
Ему глубоко плевать
на злые наши слова,
на сырое наше жилье.

Буйно растет трава,
девушка ждет гостей --
жизнь продолжается: ей
также на все плевать.



Как мертвые рыбы



Улыбка, настойчиво рвущая губы,
призывно чиста.
Сонату бесстрашья -- нахально и грубо --
играем с листа.

Куда не дойдем -- долетим:
над белой скалой, на небе, чистом до слез,
покривившийся крестик отчетливо виден --
это хищная птица.

Книги, слова -- и дальше:
буквы и краски -- дальше:
глупость оттенков -- дальше:
в поисках свежего смысла
непрерывно меняясь местами,
летят пустотой в пустоте
осколки процесса познанья.



Мы не помним начала --
будто и не было никакого начала,
будто наша промозглая вечность --
воистину вечность.
Каждую ночь до утра
скитаемся в поисках слов,
а результат -- мираж,
копеечное барахло.
Бредем по замерзшей реке,
в снегах утопая,
в снах утопая,
рассудок зажав в кулаке.

А ветер кругами гоняет,
на части рвет
из-за пазухи вырванную тетрадь.
Необозримость замерзших вод
велит спать.
Впереди -- лишь метель
да неясная цель,
позади -- лишь метель
да много недель
пути.

Но мерцает далекий свет --
и по лености мягкой глины
и нерешительности камням
мы продолжаем идти.



Пытаемся
о чем-нибудь умном сказать --
лишь чушь
вплетается в чернильную вязь.
Гусеницы закорючек
беззвучно ползут по бумаге --
и поиски единственно верной рифмы
заканчиваются белибердой.

В черт-ногу-сломанном лабиринте
не успевающей перерабатываться информации
идеи рождаются, вспыхивают, крутятся светлячками --
и угасают.
Их энергию
впитывают новые думы:
январская свинцовая пасмурь
перемалывается непрерывно --
безнадежно,
бесцельно.

Меж дремотой и забытьем --
иголочное расстояние,
наполненное кургузыми
курлычущими мечтами.
Мы -- непременно мимо:
оттуда, где дело наше --
пустотелый цилиндр,
туда -- на кудыкину гору.



Веревка, свисающая из тьмы,
свертывается петлей.
Скоро вырастем мы
и станем землей.
Это намек на то,
что семя новые даст семена,
даже если цветок --
белена...

По небу, как мертвые рыбы,
плывут священные горы.
Но к ним устремляются взоры
все реже и реже, ибо
поиски слез безвинных,
которые, в суть проникая,
сплавляют священный камень
из каждой пригоршни глины,
признаны нерентабельными...



А пока
ложь за ложью --
как день за ночью,
как ночь за днем,
с кровью, разбавленной черным и серым.

Все признанья в любви
на толкучке сменяли
на горстку осколков бурь,
проглотили результаты товарообмена --
а эффекта все нету и нету.



И склеиваются глаза --
и сил не хватает открыть их,
вернуться назад,
в пространство прозрачных событий.
Наш маленький плот
течение сна подхватило --
и повело,
с бумаги смывая чернила.

Долго мы будем плыть,
в камни врезаться
между неясным "быть"
и ясным "казаться",
между чернильным сном,
вывернувшим неделю,
и голосов метелью,
пытающейся сбить с ног,
между мучением строчек
и прожорливостью огня,
между всесилием ночи
и бессилием дня.



Плач маленькой девочки,
смешиваясь с криками ее отца,
приказывающего ей заснуть,
просачивается сквозь потолок,
просачивается в сон --
и вырывает из сна...

Вырывает -- и нет никого:
лишь декорации бумажного царства --
изумрудные ящерицы на розовых стенах,
изумрудные ящерицы на плюшевых креслах,
изумрудные ящерицы на оранжевом солнце.

В безлунной ночи
лист исписанный кружит:
вопросов -- ручьи,
ответов -- мелкие лужи.
Черно-белая слизь
бесплотного хищника
оцепенело всматривается
из-за угла...

Наше чахлое плоскогорье
чревато катаклизмами и садами:
мы не готовы к прыжку,
но все же мы прыгнем --
материнское лоно
отпустило нас в лоно земное,
чтобы мы попытались родиться снова.



Черно-зеленые флаги
рваных листов исполина --
то проросло и окрепло
семя пустынного змея.
Шелест чешуй ядовитых
путнику напоминает
о выборе между безумьем
и тщетной надеждой на влагу.



Крошка,
прелестная, как ландышевый колокольчик,
тихонечко плачет.
Но радостью сменяется огорчение --
и смеется глупая крошка.
Но огорчением сменяется радость...

Скрепки, сцепленные в кольцо, --
как символ всесилья
презрительно плоской бумаги.



Луч солнца,
упав на восковое лицо,
слегка растерялся.
И все же мы живы.

На черном фоне --
молочный след далекой молнии,
на запястье чернильные пятна --
как родимые пятна,
абсолют регулярного пространства
всегда экстремально несвязан и вполне регулярен --
абсолют же нормального пространства
не всегда бывает нормальным.



Популярность: 1, Last-modified: Fri, 04 Feb 2000 20:23:13 GmT