---------------------------------------------------------------
© Copyright Михаил Фельдман
From: [email protected]
Date: 12 Sep 1999
---------------------------------------------------------------
Пишу письмо. Душа и мысли врозь.
Я знаю - будет так, как прежде было.
Тогда все отболело и зажило,
А то, что не зажило, то срослось.
И с памятью нам нечего делить -
Разъехавшись, мы больше не соседи.
Темнее бронзы и дешевле меди,
Она годна лишь памятники лить.
Но вот опять, как старый змеелов,
В простор полей, на борозды линеек
Я отпускаю стаю юных змеек
В обличье грозных и бессильных слов.
Другое время. Вымер род Горгон
В моем обетованном Зазеркалье.
Писал Татьяну, думал о Наталье,
Как тот в мундире царском без погон.
Апрель 1999
Ты победила: лавры и Олимп,
печать блаженства и печали нимб.
Возьми с собой лишь крылья и стихи -
твои грехи.
Молвы не бойся, ты идешь к богам,
веселым, грозным, умным, дуракам,
не ведающим лета и зимы.
Совсем как мы.
Напейся неба на крутом крыльце,
спроси дорогу у жука в пыльце,
шагни, как в бездну, в сумашедший май.
Теперь ступай.
Май 1999
Набрось на плечи, царственней которых
Есть только восхожденье водопада,
Пушнину облаков,объять готовых
Смятенье рук столь гибельных для взгляда.
Пусти ручьи в излучины запястий,
И пальцев русла поведи по склонам
Твоих вершин, что боле не во власти
Сдержать раскаты шепота и стона.
Пусть дрогнут и поднимутся ресницы,
Расчертят небо и свершат затменье.
Пусть стихнет ветер и замолкнут птицы,
И прекратится летоисчисленье.
Сойди по стеблю мутною росою,
Впитайся в землю и, зажегши жажду,
Умри и воспари, и стань грозою,
Уйди с дождями и вернись однажды.
Июнь 1999
Я стал хуже видеть и днем жгу свечи,
а ведь мне еще нет тридцати семи.
Окно едва достает по плечи
саду госпиталя Сен-Реми.
В комнате холодно и мерзнут кисти,
на пол падает снег из цветных перьев.
Я кладу их на ветви вместо листьев
черных и фиолетовых деревьев.
Не могу унять эту дрожь в пальцах,
но скоро смирюсь и с этой потерей.
Я вышиваю небо на пяльцах
нитками моих вен и артерий.
Туман занавесил мое оконце,
а, может быть, просто мешает марля;
в твоем же всегда было больше солнца,
когда мы делили комнату в Арле.
У тебя всегда было много женщин -
душистых и крепких, как плод кокоса.
Ты научился любить их как вещи
не нарушающие хаоса,
водил меня за руку по притонам,
где, обижая шлюх, я писал крыши
домов, распахнутые, как ладони
и губы навстречу лону Парижа.
Я не доверял зеркалам и свету,
и тем, кто хвалил за то, что похожи
мои лица на автопортреты,
которые были лишь картой кожи.
Я дарил их друзьям: рты и уши,
надменный взгляд в оправе щетины.
В ответ они слали мне почтой души
распятые на шершавой холстине.
Я развешивал души между небом
в синих бенгальских огнях Мулен-Ружа
и полями беременными хлебом -
моим единственным хлебом на ужин.
Видно, я вызывал у них жалость:
по ночам души шептали молитвы,
днем бранили меня за усталость,
и, разрываясь, стонали под бритвой...
Теперь по утрам над моей кроватью
развязывают кожаные ремни
и руки, уставшие от объятий
сада госпиталя Сен-Реми.
Я ухожу от него по аллее,
оставляя следы на снегу. Я знаю -
это мое отраженье светлеет
в зеркале. К весне и оно растает.
Амстердам, июль 1999
Привет тебе, явившейся извне
Очерченности вздоха-междометья
В уставшее от окриков столетье,
Чтоб научить пространство кривизне,
И рассказать, как двадцать с лишним лет
Жила невозвращенкой за пределы
Своей души, как покидали тело
В сознанье - да и в обмороке - нет.
Привет тебе, надежду на покой
и новую надежду на надежды -
Смирить свои послушные одежды
И развязать их собственной рукой.
Август 1999
Впусти меня в прохладу пустоты,
в пещеры глаз, за суетность зрачков,
где приступы небрежной доброты
скрываются за стеклами очков,
где горизонт нарисовал тоску,
и выше неба воспарила бровь.
Ты слышишь, как к стучащему виску
по мускулам карабкается кровь?
Пророчествам ужасным вопреки,
оставим этот город-монастырь,
и пусть найдут друг друга две руки -
одна - слепой, другая - поводырь.
Пойдем со мной по кладбищу песка,
средь разоренных раковин-могил,
дотрагиваться кончиком носка
до пены волн, что выбились из сил.
Мы скажем много необычных слов,
что прежде было стыдно говорить.
Нам рыбаки покажут свой улов
и объяснят, как нужно здесь ловить.
Входящий в предначертанный удел,
прилив научит терпеливо ждать
и постигать свой собственный предел,
который не обнять и не понять.
Впусти меня в прохладу пустоты,
где все дороги, что ведут назад,
закончатся и разведут мосты
в пределах горизонта, а не за,
где солнце не восходит для броска
на штурм рассудка, чтобы вновь и вновь
на жернова стучащего виска,
как на Голгофу, гнать мою любовь.
Август 1999
Празднуем Дни Независимости
видимого от видимости,
даты от места рождения,
слова от убеждения,
чисел от арифметики,
органов чувств от патетики,
пространства от стен квадрата,
сестры от сестры и брата,
судьбы от тюрьмы и паперти,
пятна от крахмальной скатерти,
сокрытого от дознания,
того и другого от знания,
таланта от дарования,
лестницы от дыхания,
рассвета от сновидения,
желаний от вожделения,
зарплаты от рук бухгалтера,
женской груди от бюстгальтера,
любви от постели и шепота,
инстинкта от тела и опыта,
Камбоджи от рук Пол Пота,
трудов от седьмого пота,
друга от обещания,
смерти от завещания,
лица от его фотографии,
мрамора от эпитафии.
А надо бы - "я" от "все мы",
нерва от нервной системы,
отца от смертельной усталости,
себя от сыновьей жалости,
молитвы от стона и крика,
Его от иконы и лика.
Август 1999
Как мне Вас называть - забор, ограда,
решетка, изгородь? На вкус и нрав времен
друзей не сыщешь. Есть одна отрада
от мысли той, что множество имен
являет многоликость мирозданья.
Но, в тоже время, при избытке лиц
заборы все по сути - отрицанья
миров за частоколом единиц,
расставленных, как знаки препинанья
пространства. И, чем гуще - тем сильней
зловещая угроза вычитанья:
из формулы свободы - степеней,
сторон - у света, севера - у юга.
Оставив два пути - назад и вдоль
по бесконечной внутренности круга,
нас единицы запирают в Ноль.
И в том еще природа огражденья,
что, кроме света, умирает звук.
Бессилье горла, уха, глаз и рук,
как правило, меняет убежденья.
Но полно! Будет сетовать на роли,
сюрпризы и превратности судьбы,
и объяснять издержки слабой воли
комком в груди и фобией борьбы.
Забор, по обе стороны границы
добры ли с Вами нынешние дни?
Или, как прежде, в собственной тени
своих обид листаете страницы?
Былые жизни отряхнув от пыли,
попробуйте, не ростом, так длиной,
припомнить ту, где Вы когда-то были
Великою Китайскою Стеной.
Сегодня Вы грустны, и небо тоже,
под стук неразговорчивых штиблет,
которым и подавно дела нет
до Ваших снов, что так на жизнь похожи.
Простите, ради Бога! Как и люди,
Вы в выборе не вольны и слабы.
Когда б в судьбе имело место "бы",
тогда бы не было и вовсе судеб.
Август 1999
Под утро - время больных и сирых,
в час, когда никто никому не должен,
на одной шестимиллиардной мира
пейзаж до невыносимости сложен
и тверд до окостенения взгляда.
Попытка осмыслить нагроможденье
предметов - мальчишеская бравада
мозга в реакции на отторженье.
Город укрылся простыней пустыни
неба после остановки дыханья.
Поезда метро уходят пустыми
под всполохи искр и скрежетанье.
На иглах рельсов вагоны похожи
на цинковые кубики инъекций,
вводимых в вены тоннелей - под кожу
города с остановившимся сердцем.
Позеленевшая с ума Свобода
тушит в заливе свой розовый факел,
более не различимый с восходом.
И Статуя превращается в бакен,
кричащий homo homini lupus est.
Город, заплеванный, как пол в бильярдной,
просыпается, целуя флаг и крест
на верность моей шестимиллиардной.
Август 1999
Мы жили, обнимая дни,
Разбрасывая звонкий бисер
Движений, взглядов, слов и чисел.
Всегда вдвоем, всегда одни.
С усмешкою учили роль,
Где от предчувствия разлуки
Страдают, презирая муки,
Болеют, ненавидя боль.
Стучались в Вечности врата,
И долго мерзли на пороге.
О, как безумны и как строги
Твои законы, доброта.
В твой теплый и уютный дом
Мы не сгодились в постояльцы.
Дай руку, я согрею пальцы.
Всегда одни, всегда вдвоем.
Я было и есмь! И путь мой означен -
Из чрева Марии в Иерусалим.
Я знаю что ждет меня там, но иначе
Нельзя, ибо зов Его неумолим.
Не ждите меня у дверей синагоги.
Как только зажжется восток на заре,
И первым лучом прикоснется к дороге,
В тот час же покинет душа Назарет.
Мой путь - только мой, не идите за мною.
Найдите прохладу у кромки воды,
Где тополь тенистый спасет вас от зноя,
И тело насытят вино и плоды.
Не ждите меня у дверей синагоги.
Молитвой пустыня иссушит мне рот.
А вас пусть утешат привычные боги
Всех ваших печалей, сует и забот.
Не перебирайте священные свитки.
Премудрость вовек не пристанет к руке,
Ласкавшей, как прелести женские, слитки
И блудниц терзавшей в хмельном кабаке.
Не ждите меня у дверей синагоги.
Чудес не случится. В назначенный год
И Рим венценосный падет вам под ноги,
Как только наступит тому свой черед.
И как не согнутся ливанские кедры,
И дождь не наполнит моря до краев,
Не станет никто от щедрот моих щедрым.
И пустят на ветер наследство мое.
Я есмь и буду! И путь мой означен -
Из чрева Марии в Иерусалим.
О, люди! Ваш плач будет щедро оплачен,
И голод любви ко мне неутолим.
Август 1999
Маленькая поэма
Нельзя судить о ценности предмета
за то, что прост и объясним при этом.
Как часто форма, цвет и назначенье -
лишь результат случайного стеченья.
И, в силу беспричинности чудачеств,
природа в нем скрывает много качеств,
которых мы без должного труда,
быть может, не постигнем никогда.
Но жизнь экономит на предлогах.
Сегодня мы - подобья осьминогов,
в попытках быть в осьми местах и лицах,
осьми забот и на осьми страницах,
порой забыв, что есть один удел
у бесконечной вереницы дел,
и время - царь, и бог, и господин.
И в этом, к сожаленью, смысл один.
Boardwalk - это деревянный настил
вдоль пляжных песков, лежащих без сил,
вдоль улицы с бегающими глазами
автомашин и скорбящими фонарями,
вдоль океана в нью-йоркском заливе,
спорящего в приливе-отливе
с абрисом материка-холерика
именуемого Америка.
Утро на boardwalk'e хмуро и нежно,
ветер-младенец сопит безмятежно.
В камнях прибрежных всплеснется волна -
море вздохнуло и вновь тишина.
В небе высоком бесшумные птицы
ждут появления колесницы
старого Гелиоса, и, наконец,
плавится тусклый небесный свинец,
и возгораются туч эполеты,
и просыпаются тени предметов.
К спящим слетаются души, и вновь
к лицам домов приливает кровь
в час, когда засыпают грабители
и прочищают легкие двигатели
автобусов, пугая собак окрест
перекрестка Серф Авеню и Пятой Вест.
Бодрой походкой вкусивших от древа
на boardwalk восходят Адамы и Евы,
изгнанные когда-то из рая,
пороками тело и душу израня,
дышать испареньями йода и брома
очень полезными от всего, кроме
самих пороков и смутной надежды -
райские снова примерить одежды.
Жадно вдыхают ветер Атлантики
первые бегуны и романтики.
С потной земли подымаются томные
обернутые в тряпье бездомные.
Гаснут огни на фонарных столбах,
тает окружность луны в небесах.
Мрачней и острее становится тень -
над boardwalk'ом затевается день.
Boardwalk скреплен миллионом гвоздей,
по шляпке на каждого из гостей -
пеших или прибывших в сабвее,
русских, латинос и макковеев.
Все испытали соленые доски:
от кресла-каталки до спермы и соски.
Изредка в них прорастают растения
чайкам-хозяевам на удивление.
Будучи во всех отношеньях свободные,
чайки всегда почему-то голодные,
и птичий свой долг - подыматься в небо,
исполняют лишь вслед за корочкой хлеба,
что и доказывает неправоту теории
Дарвина в новейшей истории,
в которой слабейшие, как теперь водится,
получают пособия по беззаботице.
Издавна boardwalk имеет столицу -
на Кони-Айленд идут веселиться.
В парке железном царит кутерьма -
аттракционы и рыбья тюрьма,
в которой двужабрые перед двуногими
с фотоаппаратами и хот-догами,
в тесном аквариумном стакане
разыгрывают коммунизм в океане.
На Брайтоне boardwalk уже заграница -
кафе a la russe на Крещатике в Ницце,
водку здесь предпочитают виски
и оборачиваются на английский.
Здесь часто какой-нибудь бард-буревестник,
попавший в отказ за крамольные песни
сегодня поет про любовь и закат,
имея в виду Петербург и Арбат.
А вечерами на Брайтон-ривьеру
стекается люд поглазеть на премьеру
очередной серии эмигрантской пьесы,
начатой, кажется, кем-то в Одессе.
Каждый сам себе драматург и актер,
зритель и критик, гример, билетер.
Партер-авансцена садится в кафе
и роли играются здесь подшофе:
Моцарт с Сальери - партнеры по бизнесу.
Каждую пятницу, пусть хоть кровь из носу,
с женами-куклами для самоваров
смачно крушат кипяченых омаров.
Глазом краснеющим от натуги,
вмиг отмечают жирок у подруги
и с ужасом этикетку в наряде.
Где уж тут вспомнить о яде?
Рядом с Моцартами и Сальери
сидят воспитанники Алигьери.
Закусывая шашлыком под аджику,
Орфеи разглядывают Эвридику
в деве в передничке и с подносом,
выныривающей перед самым носом
из кухни, как из преисподни,
в дразняще прозрачном исподнем.
Над следующим столиком официанты
вьются шмелями. Два секунданта
поле готовят для вечной дуэли
Гаргантюа и Пантагрюэля.
Стол живописен, как карта Москвы
с парками из салатной листвы,
кварталами блюд, площадями тарелок
и башней "Кремлевской" без стрелок.
На boardwalk слетаются души диктаторов -
генералиссимусов и императоров.
Души подсаживаются за столики
под зонтиками с пивной символикой,
и трепетно ждут августейшие зрители,
вселяясь в присутствующих посетителей,
чтобы на пике накала страстей
кто-то порадовал казнью гостей.
В кафе же на случай ЧП или драки
служат андерсеновские собаки
с глазами-чашками, мордами-блюдцами -
выглядят писаными ублюдцами,
пугая обидчиков и обиженных
мускулами на затылках стриженных.
И из уваженья к атлетике
все нынче помнят об этике.
На лавках галерки по обе стороны
Сидят пожилые синички и вороны,
нахохлившиеся, как шары пернатые,
то ли замерзшие, то ли горбатые.
Ждут, пребывая в оцепенении,
то ли пришествия, то ли затмения,
глядя на прохожие игрища
взглядом ни любящим, ни ненавидящим.
Мимо бредут воспоминанья о Сталине,
о войне, об оттепели и проталинах,
о первых женах и последних любовницах,
о тех и других - очень добрых и скромницах.
Гуляют собаки застенчивей кроликов,
иногда оживают статуи алкоголиков
и кружатся в танце, выписывая плавные
траектории собак академика Павлова.
Гуляют мечты о счастливом билете,
внимательных и устроенных детях,
светилах-врачах и модных обновках,
о все покрывающих в жизни страховках.
Грустнеют глаза, принимая на веру
чужую удачу, в которой все в меру:
здоровье, зарплата, гениальные внуки,
зятья - мудаки и невестки - суки.
Мягко ступая Юнги и Фрейды
обходят эскадру стоящих на рейде
скамеек с роденовскими фигурами
Психей изогнутых под Амурами.
Так же, как и каналы Венеции,
boardwalk полезен для желез секреции
всех категорий местных влюбленных -
как не-, так и о-душевленных.
"Думать, что все мы - потомки Ноя -
антропоморфическая паранойя!" -
с внешностью беглого из СИЗО,
в толпе проповедует Ломброзо,
определяя задатки прохожих
не формой черепа, но цветом кожи
и схожестью черт, что подмечено метко,
с чертами зверей - вероятных предков.
"Смекалку заимствуем мы у макак,
патриотизм - у котов и собак.
Мадонны-подростки из-под ресниц
глядят на младенцев с ухмылкой лисиц,
и даже святые с холстов Тициана,
походят ужимками на павианов.
Если господь нас создал по "подобию",
то от чего у людей узколобие?"
Над океаном, сокрытым во мгле,
небо пронзила, подобно игле,
молния, рвущая темноту
на слепоту и глухоту
глупых рыб и беспомощных птиц,
ныряющих в небо упавшее ниц
на змей, насекомых, и прочих зверей,
у столиков, кресел, окон и дверей.
И пала вода на дощатую палубу,
заглушая скулящих жалобно
тварей, мечущихся меж бортами
с пеной у ртов и ловящих ртами
дикой толпы, потерявшей вождя,
молитву, что чудится в реве дождя.
Boardwalk качнуло гигантской волной
и оторвало от тверди земной.
Все на сегодня. Занавес-ночь.
Летним дождем все разогнаны прочь.
Влажным огнем фонарей загрустил
то ли ковчег, то ли просто настил,
то ли пустынный перрон полустанка,
где ветер катает пустые банки,
обрывки аккордов, смеха и фраз,
которые я напридумал для Вас...
июнь-август 1999
Повезите мою душу в Даун-таун.
Что музеи нынче ей, что зоопарки.
Я уже успел устать от здешних фаун
и от флоры, что скопилась в Сентрал-парке.
Покажите ей откуда правят миром,
как живет наместник Бога в сейфах-трюмах.
Пусть увидит Уолл-стритовских вампиров
и апостолов при бабочках в костюмах.
В чаще железобетонного бамбука
поцарапайте мне душу небоскребом.
Эй, Свобода! Поднимите выше руку.
Пусть ваш факел обожжет глаза и небо.
Прокатите, если можно, мою душу
на пароме, что челночит по старинке.
Я не выбрал еще берег, что мне нужен,
этот - ясный или тот, который в дымке.
Но, боюсь, что все одно - зимой и летом.
Может, кануть в бессезонье на Мальорку.
Пусть решают Статен-Айленд и Манхеттен
сами мое местожительство в Нью-Йорке.
А пока что я живу, играю в куклы.
Иногда - наоборот, они со мною.
Видно, выпало мне обессмертить Бруклин.
Ну да Бог с ним, если Он тому виною.
Август 1999
Отец и мать, их матери с отцами,
их сестры, братья, тетки и дядья
с детьми, родителями, женами, мужьями,
друзья, соседи, снохи и зятья
в тумане глянца смотрят в объективы,
под белый залп бенгальского огня.
Как незнакомы все и как красивы
на фотографиях эпохи "до меня".
Длина портьер разбужена дверями.
Из узких окон боком входит свет,
как яхта в порт, цепляясь якорями
за стулья и запыленный буфет.
Покой взрывается настенными часами,
держащими, как соску, ключ во рту.
И утро ставит чайник на плиту,
и наполняет кухню голосами.
За стенкою соседская девчонка,
такая же рабыня, как и я,
терзает фразой комнат перепонки
из фортепьянной книги бытия.
И снова тишина. Мой брат со скрипкой
на прядь смычка наносит канифоль.
И в комнату пустую, как бемоль,
исходит звук, как стон - густой и липкий.
Вверх! Мимо запахов чужой квартиры,
по лестнице, ведущей на чердак,
под мокрый шифер, под капель скозь дыры,
в изрезанный лучами полумрак.
Скольженье без дыхания по крыше,
на самый край к заборчику. Там ждет
лишь смерть на дне акации, а выше -
летит душа в погоню за дождем.
Август 1999
Популярность: 1, Last-modified: Mon, 13 Sep 1999 04:44:36 GmT