---------------------------------------------------------------

 Мнения и отзывы присылайте по адресу [email protected]
 Date: 9 Aug 1998
---------------------------------------------------------------



           Быть может, был праздник, не знаю наверно,
           Но только все колокол, колокол звал.
           Как мощный орган, потрясенный безмерно,
           Весь город молился, гудел, грохотал...
           И понял, что я заблудился навеки
           В слепых переходах пространств и времен.
           А где-то струятся родимые реки,
           К которым мне путь навсегда запрещен...
                                  (Н.Гумилев )

     Однажды  погожим  майским  днем,   аккурат   в   годовщину
празднования  дня Победы, в одном калифорнийском аэропорту, где
необъятных форм дамы щеголяют в майках и коротеньких  шортиках,
а  выставленные  напоказ  кривоватые  волосатые  ноги некоторых
представителей сильного  пола  наглядно  демонстрируют  родство
человека   с  гориллой,  появился  странный  человек.  На  фоне
всеобщей раскованности и летней полуобнаженности  он  выделялся
подчеркнутой официальностью и консервативностью. Сан Саныч, так
звали  этого  человека, хоть в душе и ощущал себя странствующим
художником, бредущим по свету под дырявым зонтиком, однако счел
должным появиться в Америке одетым  в  строгую  черную  тройку.
Такие  тройки  раньше  носила  европейская  интеллигенция, да и
сейчас  они  не  редкость  в  профессорско-преподавательских  и
научных  кругах  России.  Итак,  костюм  выдавал принадлежность
нашего героя к научному миру.  В  девяностых  годах  российские
ученые   получили   возможность   бесконтрольного   общения   с
зарубежными коллегами  и  беспрепятственных  поездок  по  всему
земному   шару,   чем  кандидат  (а  по-американски  -  доктор)
биологических  наук  Драгомиров   Александр   Александрович   и
воспользовался.
     Утомительный  двенадцатичасовой  перелет  из  праздничной,
гуляющей, салютующей ветеранам Москвы  над  хмурым  архипелагом
заснеженных  островов  Северного Ледовитого океана благополучно
сменился  солнцем,  дробящимся  в  радужную  пыль  в   фонтанах
аэропорта   Сан-Франциско.  Россия  с  ее  светлыми  слезами  и
хмельным весельем осталась далеко  позади  за  мрачной  пеленой
студеного  океана,  и теперь перед взором Сан Саныча лежала еще
не открытая им  Америка.  Душа  Сан  Саныча  ликовала  и  пела,
прокручивая   по   кругу  привязчивую  мелодию  шлягера  "Hotel
Сalifornia", а сам он едва заметно  пританцовывал.  Безусловно,
Сан  Санычу  хотелось  веселиться  и  прыгать,  как  делал  это
вырвавшийся  на  свободу   из   деревянного   собачьего   гроба
эрдельтерер,  проскуливший  весь  полет  в  багажном  отделении
самолета, но, считая себя человеком положительным  и  солидным,
Сан Саныч не мог себе этого позволить.
     Калифорния    не    была   конечным   пунктом   следования
Драгомирова, в этот же день он должен был добраться до Аризоны,
где готовилось открытие конференции "Человек, Земля, Вселенная"
и где на завтра был назначен его доклад. Самолет до Аризоны Сан
Санычу бронировали американские коллеги из Университета и,  как
это  водится,  выезжая  поездом  из  Санкт-Петербурга в Москву,
Драгомиров не знал не только  каким  рейсом  и  в  какое  время
должен  будет  покинуть Сан-Франциско, но даже - какой компании
самолет доставит его в Аризону. Для снятия  этих  вопросов  Сан
Санычу  надо  было  совсем  немного  -  сделать один телефонный
звонок, однако все оказалось не так-то  просто.  Еще  не  успев
адаптироваться  в  новом  и странном мире с бесшумно скользящим
дорожками длинных  коридоров,  с  ползающими  по  мягкому  полу
переходов   всегда   счастливыми   американскими  детишками,  с
удивительными скульптурами, собранными как будто  из  заводских
заготовок, Драгомиров безнадежно запутался в лабиринте входов и
выходов  аэровокзала,  так  непохожего на нормальный компактный
российский аэропорт,  с  ожидающими  вылета  сидящими  плотными
группами пассажирами, со столь популярной шваброй на веревочке,
являющейся  пультом  дистанционного  управления, со звучащей со
всех сторон привычной русской речью. Сан Санычу пришлось  долго
бегать  с чемоданом наперевес сначала в поисках телефона, потом
в поисках окошечка, где любезная девушка продавала  таксофонные
карты,  без  которых  телефон  не желал работать, и, наконец, в
поисках нужной авиакомпании. Основательно выдохшийся Сан  Саныч
добрался  до  выхода  к  самолету  в  тот  самый  момент, когда
пассажиров уже приглашали на посадку.
     Лайнер, ревущий сердито, как огромный потревоженный шмель,
вырулил на взлетную полосу. От него по полю сотнями  фиолетовых
светлячков   разбежались  сигнальные  огни.  Самолет  готовился
взлетать. Надрывно жужжа, он набирал  обороты,  но,  видно,  не
добрал. Беспомощно опустив закрылки, под огорченный выдох сотни
пассажиров   лайнер  покатил  к  аэропорту.  Командир  экипажа,
пытаясь  шутить,  объяснил,  что  главное  -  не  взлететь,   а
благополучно  приземлиться.  Несомненно,  в чем-то он был прав.
Через  гофрированную   кишку   трапа   пассажиров   вернули   в
распластанное блюдце аэровокзала.
     Воспользовавшись непредвиденной паузой, Сан Саныч помчался
к телефону.
     - Hello. - Приветливо ответила трубка.
     - May I speak to Karina, please.
     - This's me.
     - Здравствуй, я приехал...
     - Ну,  наконец-то... Это просто здорово. Я ужасно рада. Ты
где?
     - В аэропорту, я сейчас улетаю в Аризону на конференцию.
     - Уже улетаешь? Сейчас?
     - Да. Извини, что не предупредил заранее. Как  всегда,  до
последней  минуты  не  был  уверен,  что вырвусь сюда. Не хотел
давать ложной надежды. Да я ненадолго  в  Аризону,  через  пару
недель вернусь к тебе.
     - Да,  да,  конечно,  да...  Я помашу тебе вслед. Из моего
окна видно, как они взлетают и садятся.
     - Хорошо. Не грусти, я уже здесь, я  скоро  вернусь  и  мы
поговорим.
     - Поговорим...  Только  знаешь,  я тебе сразу скажу, чтобы
это не было сюрпризом. Я... Я не уверена, что хочу возвращаться
в Россию...

     В глубокой задумчивости возвращался Сан Саныч к  самолету.
Нежданно   -   негаданно  перед  ним  встала  проблема  выбора.
Нелегкого выбора между  Настоящим  и  Будущим.  Два  темнокожих
униформиста  с  белозубыми  улыбками  играючи  драили  огромные
прозрачные окна-стены аэропорта, за которыми круто  взмывали  в
небо  один  за  другим  самолеты.  Экипаж  досконально проверял
работоспособность  всех   приборов   самолета,   информируя   о
результатах  своих  действий  пассажиров.  Невольные  слушатели
замирали,  задерживая  дыхание,   при   звуках   трансляции   и
радовались  вместе  с  командиром  экипажа  очередному исправно
работающему узлу.  А  перед  взором  Сан  Саныча  между  хищным
двуглавым имперским российским орлом и белоголовым американским
сипом  стояла проблема выбора. Нелегкого выбора между Настоящим
и  Будущим.  Выбора,  над  которым  жестким  диктатом   нависло
Прошлое.
     Прошлое   Сан   Саныча,  его  родной  город  долгое  время
официально просто не существовал. Это был город-призрак. Есть в
России такие города-призраки  с  многотысячным  населением.  На
картах,  даже  самых  подробных,  вместо положенного кружочка -
леса, болота,  система  озер,  речка,  вытекающая  через  дамбу
демидовских  времен,  пара  мелких  деревушек  -  и все. И если
жители окрестных городов в ясный день видят на  противоположной
стороне   озера   белоснежные  корпуса  новостроек,  они  могут
справедливо полагать, что это  мираж,  другими  словами,  такой
оптический   обман.   Видимый  город-невидимка.  Государство  в
государстве. Маленькое такое искажение пространства и  времени.
На  карту  посмотришь  -  города  нет, глаза откроешь - вот он,
городок, смотрится в озеро. А уж если с людьми поговоришь - еще
хуже получится.
     - Любезный, куда ведет эта дорога?
     - В Челябинск.
     - Бог с вами, Челябинск - за сотню с хвостиком  километров
отсюда и в противоположной стороне. А эта дорога куда ведет?
     - В Челябинск.
     - Вы что-то путаете, мы едем из Челябинска целых три часа.
Это не Челябинск.
     - Да нет, это вы что-то путаете, это Челябинск. Спросите у
кого хотите. Вам всякий подтвердит...
     И действительно, подтверждает. Тут уже наступает искажение
мозгов.
     Вот    в    таком   несуществующем,   скрываемом   завесой
таинственности и пеленой недосказанности, овеянном легендами  и
вымыслами городе Сан Санычу довелось родиться. О нем и написана
эта книга.





             Мерцательные тикают пружинки,
             И осыпаются календари.
             Кружатся то стрекозы, то снежинки,
             И от зари недолго до зари...
             Как чувствуешь чужой души участье,
             Я чувствую, что ночи звезд полны,
             А жизнь летит, горит, и гаснет счастье,
             И от весны недолго до весны.
                          (Владимир Набоков)

     Почти  за  год  до  своего  визита  в  Америку, с которого
началось  это  повествование,  Сан  Саныч  ездил  к  родителям.
Сороковка   -  город-миф,  город-легенда  -  уникальный  город,
который для всего мира существует  как  бы  в  иной  призрачной
реальности. Отмеченная пунктиром на картах проселочная дорожка,
волшебным   образом   превратившаяся   в  асфальтовое  шоссе  с
нескончаемыми вереницами машин  в  обе  стороны,  за  поворотом
упирается  в  два  ряда  колючей  проволоки, с автоматчиками на
вышках и  уходящими  по  склону  холма  пограничными  нарядами.
Говорят,  лет  тридцать  назад  на юных уральских следопытов из
каслинской школы, пожелавших пройти нехоженными тропами,  чтобы
открыть  край  непуганых  зверей  и  птиц, этот пейзаж произвел
неизгладимое впечатление. А  потрясенную  учительницу  чуть  не
хватил  истерический  припадок,  когда режимный отдел зоны стал
рассматривать невинный турпоход как шпионскую  вылазку.  Внутри
этой   ощетинившейся   колючей  проволокой,  хорошо  охраняемой
секретной  территории  в  самом  сердце  России   и   находится
Сороковка.  Раньше  въезд в Зону разрешался только посвященным,
то есть людям надежным,  тщательно  проверенным  и  обязавшимся
хранить  государственную  тайну.  Они, как члены масонской лиги
или средневекового клана  рыцарей  крестоносцев,  прошли  обряд
посвящения  и  разве что только не кровью подписали договор. По
собственной воле попасть в число посвященных  было  практически
невозможно,  случайных  людей Зона не пропускала. Сан Саныч был
посвященным по  рождению,  и  как  только  он  получил  свободу
самостоятельного  выезда  из  Зоны, сразу стал ощущать за своей
спиной карающую  длань  режимного  отдела.  Однако  шло  время,
порядки сменились, а Зона осталась - как память о прошлом и как
щит,   охраняющий   покой   жителей   города   и   сдерживающий
разрушительный натиск внешнего мира.

     В  караулке  у  проходной,  в  которую  упиралось   шоссе,
отмеченное  на  местных  картах  как грунтовка, за покосившимся
столом, положив тяжелую, гудящую голову  на  сцепленные  замком
руки, в полудреме забылся старший лейтенант Перетятько. Час был
немыслимо   ранний,   еще   только-только  рассвело,  и  вторая
бессонная ночь подряд давала себя знать. Заканчивая с  отличием
училище,  Перетятько  мечтал  о  службе  на границе, о нарядах,
поднятых по тревоге, но по злой воле рока попал в эту, тьфу ты,
прости господи, глухую дыру, где по чьей-то  придури  наставили
столбов,  да обнесли их колючей проволокой. И какой дурак будет
через эту проволоку карабкаться? Да и зачем? От этой  проволоки
до  объектов еще как минимум два ряда проволоки и не менее трех
постов вооруженной охраны. Иностранцев на объекты  в  последние
годы  возят  разве  что  не  автобусами...  А ты служи здесь...
Столбы да заставы. Граница. Тьфу ты, прости господи... От скуки
и безделья пограничники искали  приключений  на  свою  задницу,
однако  шишки  сыпались  на  головы  офицеров,  и  расхлебывать
приходилось почему-то тоже им.  Очередной  скандал  возник  как
будто из-за пустяка два месяца назад, но именно сейчас механизм
разборок  набрал  максимальные  обороты  и  лишил  сна старшего
лейтенанта.
     А дело было так. На вверенной Перетятько  заставе  солдаты
прикормили  лося. Приучили рогатого зверя приходить за дармовой
горбушкой хлеба. Лосю радость, а служивым  развлечение.  И  все
было  бы  хорошо,  если  бы  однажды... Не дождавшись рассвета,
разодрав в кровь ноги о звенящий весенний наст,  изголодавшийся
лось  решил  навестить  родную  заставу.  "Стой,  кто  идет?" -
Услышал он издали. Слышал он такое и раньше,  однако  продолжал
двигаться,  шумно  дробя ледовую корку уставшими ногами. "Стой,
кто идет?" - Испуганным голосом  продолжал  вопрошать  часовой.
Лишь шумное дыхание зверя и приближающийся треск ледовой крошки
были  ему  ответом.  А  когда  из  плотного  тумана  показалось
большое, лохматое, страшное - солдат нажал на спусковой крючок.
Ну не умеют лоси отвечать  на  вопрос:  "Стой,  кто  идет?"  Не
умеют.  Как за это с бессловесных тварей спросишь? Неужто сразу
стрелять? Однако факт нарушения  границы,  повлекший  за  собой
применение  караулом  табельного оружия, свершился. Доложили на
заставу,  там  доложили  по  инстанциям  и  закрутился  маховик
проверок и разборок... Лося освежевали, мясо засолили... Так бы
и   забыли   о  бесславно  погибшем  из-за  своей  доверчивости
животном,  если  бы  пограничники  не  решили  отправить  кусок
грудинки на анализ в промлабораторию.
     В  промлаборатории  в это время болталась одна проверяющая
дама из Москвы. Долгое время город  подчинялся  непосредственно
Москве,  будто  бы являясь одним из ее районов, вплоть до того,
что  Москва  проверяла  школьные  экзаменационные  сочинения  и
утверждала   оценки  (этакая  Высшая  Аттестационная  Комиссия,
только на школьном уровне). Так вот, приехала, значит, в  город
проверяющая  москвичка.  А  в  промлаборатории,  кроме прочего,
занимались определением  количества  радиоактивных  изотопов  в
продуктах.  Пробоотборщик  мотался  по  городу  и окрестностям,
закупал  в  разных  местах  мясо,  молоко   и   другие   всякие
употребляемые  в  пищу продукты, в которых затем и определялось
количество радиоактивных примесей. В этот раз,  после  утренних
бестолковых выстрелов на заставе, разжился пробоотборщик парной
лосятиной,  приволок  такой  отменный  здоровый  кусок. Ну, как
водится, грамм сто или двести от мясного великолепия  отрезали,
в  вытяжной  шкаф  поставили,  сжигать  начали, это чтобы потом
обработать и определить, сколько там чего лишнего.  Однако  еще
немало  мяса  осталось - пограничники не пожадничали. Переходят
стрелки часов за полдень. Москвичка смотрит на мясо и  грезится
ей сочный поджаренный кусочек с хрустящей корочкой, так что все
чаще и чаще слюнки сглатывать приходится...
     Инструкция  дотошно  объясняет, что делать с пробой, когда
она доставлена, но совершенно умалчивает о том, что же делать с
остатками. Видимо, эта инструкция писалась в те времена,  когда
черную  икру  еще  грузили  бочками  и  в  каждой  бочке по два
килограмма полагалось на утруску и усушку к радости  продавцов.
Немного  подумали, вспомнили о законах гостеприимства и решили:
отчего же не пожарить. Покопались в  столах,  раздобыли  масла,
соли,  луку - что где было припрятано - и пожарили здесь же, не
выходя с работы, правда, в соседнем вытяжном шкафу.  Получилось
совсем то, о чем мечталось москвичке. Разделили человек этак на
пять и перекусили.
     И  все  бы  хорошо,  но  самый  цирк  начался, когда после
всяческой обработки довели пробу этой  лосятины  до  измерения.
Батюшки  святы,  приборчик-то  чуть  ли не зашкаливает. Мясо-то
"грязное"  оказалось.  И  где  это  мерзкое  животное   столько
радиационных отходов откопало и зачем оно, бестолковое, столько
их  сожрало?  Или  решило  смертью  за  свою смертью отомстить?
Доложили начальству, то сообщило  по  инстанции,  и  закрутился
очередной маховик разборок.
     Люди поохали, повздыхали и разошлись было по своим рабочим
местам,  но  тут  вдруг  увидели,  что  москвичке совсем плохо.
Покрылась бедная  дама  крупными  каплями  пота,  побелела  как
погребальный   саван.   Вот   она  уже  физически  ощущает  как
распадаются  радиоактивные  йод  и  цезий  в  ее  желудке,  как
распадается   сам   желудок   и   вот  как,  наконец,  начинает
распадаться она сама по атомам,  по  молекулам,  растворяясь  в
воздухе. Но Господи, как хочется жить. Смертельно хочется ЖИТЬ.
     - Рвотного   мне,   слабительного  мне,  -  вдруг  молнией
сверкает в ее полуразложившихся от  страха  мозгах,  и  несется
московская  дама  со  всех  ног  по  лестницам  и  коридорам на
тоненьких шпильках, рискуя свернуть шею, в  соседний  корпус  к
медикам.  Никто и никогда на таких шпильках и с такой скоростью
по этим коридорам больше не бегал.  А  наутро  санитарка  тетка
Нелли,   прозванная   за   свой  шумный  и  крикливый  характер
Барбанель, убирая места  общего  пользования,  на  весь  корпус
высказывалась о том, что она думает о москвичах в частности и о
Москве в целом.

     Ненастным  летним утром Сан Саныч подъезжал к Сороковке. У
вертушки    контрольно-пропускного    пункта,    подстраховывая
уставшего   Перетятько,   тоскливо   глядя   в   окно,  дежурил
сверхсрочник. Из-под лихо сдвинутой  на  бок  фуражки  смотрели
чуть  раскосые  глаза,  солдатиков  в  Зону почему-то старались
присылать   из   Средней   Азии,    наверное,    чтобы    после
сорокаградусной   жары   они  на  собственной  шкуре  в  легком
солдатском обмундировании ощутили,  что  такое  сорокаградусные
морозы.  Левый  глаз  сверхсрочника все время как-то болезненно
щурился, и создавалось впечатление,  что  солдат  рассматривает
всех  через винтовочный прицел. И если на гражданке этот взгляд
доставлял ему много  неприятностей,  то  на  пропускном  пункте
прищуривающийся, оценивающий взгляд оказался столь уместен, что
многие новобранцы даже стали копировать его.
     За  окном из серых, низких, брюхом цепляющихся за верхушки
деревьев, туч мерно и монотонно моросило. Из-за поворота дороги
показалось мутное пятно, которое по  мере  приближения  приняло
очертания   вишневых   "жигулей".   Скрипнули  тормоза,  машину
протащило  юзом  по  мокрому  асфальту.   Дверца   со   щелчком
распахнулась,  и  наружу  выкарабкалась  нескладная  долговязая
фигура, причем обе ноги в добротных ботинках попали точнехонько
в самую середину лужи.
     - Ах,  черт,  кто  же  так  останавливает?   -   Раздалось
незлобивое ворчание.
     - Неужто  попал?  Извини,  старик,  совсем  забыл,  что ты
всегда попадаешь.
     - Да ладно уж...
     Тщательно выбирая  место  для  ног,  человек  не  торопясь
выбрался   из   лужи.  "Истинный  журавль,"  -  всматриваясь  в
неудачника, усмехнулся  сверхсрочник.  "Журавль"  оглянулся  на
лужу  и  на  машину: "Действительно, мог бы и обойти, и как это
меня угораздило? Ну да видно, если уж не везет, то не везет  во
всем."   В   предательски  хлюпающих  ботинках  он  двинулся  к
проходной. Полы его длинного незастегнутого  пальто  беспомощно
болтались,  а  длинные  тонкие  пальцы  нащупывали  документы в
хлопающей о бедро сумке.  Отрешенный  взгляд  был  направлен  в
задумчивую  даль, и было видно, что все мысли Сан Саныча, а это
был именно он, витают где-то там в неземных пределах.
     Отличительной  чертой  Сан  Саныча   было   то,   что   он
существовал как бы сразу в двух мирах. Его земная, материальная
часть безусловно находилась в обычном, нормальном, земном мире,
в  то  время  как  его  душа  или какая-нибудь иная субстанция,
определяющая сущность человека, в виде  бесприютного  пилигрима
достигала немыслимых высот или забиралась в бездонные глубины в
поисках  чего-то  такого,  только  ей и понятного. Вот вроде бы
сидит человек за праздничным столом в компании родственников, а
внимательнее  присмотришься  -  человека-то  и  нет.  То   есть
несомненно,  Сан  Саныч сидит, и ест и пьет, и даже отвечает на
вопросы, как правило, с запаздыванием и невпопад. Кажется,  что
вопрос,   достигнув   его   ушей,   затем   совершает  какой-то
долгий-долгий путь до того  блуждающего  во  вселенских  мыслях
пилигрима,   который  и  ответит-то  только  затем,  чтобы  его
оставили в покое, а не  отвлекали  ерундой  по  пустякам.  Если
проявить настойчивость, то можно попробовать собрать Сан Саныча
по кускам, то есть заставить пилигрима вернуться к праздничному
столу, но, как правило, долго удержать его в таком состоянии не
удается.  Складывалось впечатление, что у Сан Саныча мозг живет
своей особой,  не  поддающейся  контролю  извне  жизнью.  Порой
друзья  заставали  Сан Саныча за странным занятием: он мысленно
разговаривал  сам   с   собой   и   при   этом   едва   заметно
жестикулировал.  На  легкое  подтрунивание  Драгомиров  отвечал
старой шуткой, что, мол,  всегда  приятно  поговорить  с  умным
человеком. Мозг Сан Саныча работал днем и ночью вне зависимости
от наличия или отсутствия мирских дел. Аналогично компьютеру он
брался просчитывать задачи, правда, не численные, а научные или
жизненные, и дальнейшего вмешательства человека практически уже
не  требовалось. Если Сан Санычу удавалось заинтересоваться тем
или иным вопросом, то можно  было  быть  уверенным,  что  через
определенное   время   странствующий   в   море  идей  пилигрим
подготовит нужное решение или сообщит о том, что для  получения
результата   данных   явно  недостаточно.  Самое  смешное,  что
пилигриму было совершенно безразлично, на какой  вопрос  искать
ответ.  Очередная загадка могла относиться к чему угодно, то ли
к проблеме зависания арочных протуберанцев в солнечной  короне,
то  ли  к  вопросу  взаимоотношений  в  рабочем клубке друзей и
серпентарии  единомышленников,  то  ли  к  работе  итальянского
кофеварочного  автомата  в условиях российской инфляции... А то
бывает  же  такое:  в  самый  разгар  инфляции   поставили   на
железнодорожном   вокзале   автомат,  наливающий  чай,  кофе  и
капуччино при опускании монеты. Но мы же не в Италии живем.  На
какую  монету  его  можно  запрограммировать,  если  российский
монетный двор не успевает штамповать деньги с той скоростью,  с
которой  они  обесцениваются?  Эта загадка решилась сама, когда
Сан Саныч подошел поближе к иностранному  автомату.  Оказалось,
что  не  надо запихивать монеты в щель, чтобы получить желаемую
чашечку. Рядом с этим импортным детищем прогресса стояла баба в
платке, которая принимала деньги и после  этого  сама  нажимала
нужную  кнопку.  Ну  что  тут  после этого скажешь... Итак, Сан
Саныч, как типичный ученый, умудрялся существовать сразу в двух
мирах, поэтому, как правило, по  земле  ходил  некий  биоробот,
автоматически  стереотипно  реагирующий на все земное. Основная
же, главная часть Сан Саныча болталась где-то там, в  неведомой
дали.

     Вдаль  по склону холма вдоль вспаханной полосы, обнесенной
стеной колючей проволоки, в серую плотную пелену тумана  уходит
пограничный  наряд. Сгорбленные силуэты в мокрых, лоснящихся от
влаги плащ-палатках медленно петляют по тропинке между валунов,
сереют и таяют  в  мутной  хляби.  Нервный  свист  стоящего  на
разъезде  поезда перекликается с ленивым перебрехиванием собак.
Не  ко  времени  разбуженный  старший   лейтенант   рассерженно
вглядывается  воспаленными глазами в тоненькие трепещущие в его
грубых руках бумажки, выискивая нужную фамилию.
     - Дра, Дра, Дра, Драго, Драгонравов, - беззвучно шевелятся
губы, подобные двум  ленивым  гусеницам.  Вдруг  тень  сомнения
мелькает  в  его  воспаленном мозгу и мутный взгляд упирается в
раскрытый паспорт: - Тьфу ты, напасть...  Драгомиров  Александр
Александрович.  Чтоб  тебе  пусто  было...  -  Непонятно к кому
адресуясь,  выругался  он  сквозь   зубы.   -   Драго,   Драго,
Драгомиров...  -  и  бумажки  опять  беспомощно затрепыхались в
непослушных пальцах.
     Сан Саныч  покорно  ждал  решения  своей  участи,  стоя  у
вертушки  под  неусыпным  прицельным наблюдением сверхсрочника,
вспоминая, как в последний раз прощался с мамой через два  ряда
железной  сетки,  разнесенной  на  пару метров. В его последний
визит Зона выпустила его, но не пропустила ее, поскольку бедная
старушка в суматохе сборов впопыхах взяла не тот документ.  Сан
Саныч  даже  не  смог  обнять ее на прощание. Сожаление об этом
долго заставляло болезненно сжиматься  сердце.  Какая  странная
штука  -  жизнь,  между людьми существуют невидимые нити, порой
неощущаемые,  порой  мучительно   вибрирующие,   особенно   при
расставаниях.   Сан   Саныч  углубился  в  странное  ирреальное
состояние раздумий и размышлений, спрятавшись, как  гусеница  в
кокон,  от  всего  белого  света.  Ему  стало  безразлично  все
окружающее, и  даже  липкая  холодная  сырость  мокрых  ботинок
казалась лишь досадным недоразумением.
     - Пропустить,  - скомандовал Перетятько, метнув враждебный
взгляд как на  визитера,  так  и  на  ни  в  чем  не  повинного
сверхсрочника.
     Инструкция требовала дотошного изучения документа не менее
одной  минуты,  поэтому  сверхсрочник  придирчиво  рассматривал
паспорт Сан Саныча и его самого. Сверхсрочник  отметил,  что  в
облике  Сан  Саныча  было  что-то  шведское, напоминающее о тех
временах, когда скандинавские  племена  Северной  Руси  еще  не
перемешались  ни  со  славянами,  ни  с  татарами. Шевелюра Сан
Саныча, еще не сильно поредевшая от тяжелой умственной  работы,
была  белой  со  слегка  золотистым  отливом,  как  у  северных
мутантов. Ведь известно, что первобытный человек слез с  пальмы
у  экватора  и при этом имел карие глаза и черные, как вороново
крыло, волосы. Светлые волосы и глаза  приобрели  люди  Севера,
возможно,  чтобы лучше маскироваться в зимних снегах. Глаза Сан
Саныча, так нравящиеся  окружающим  его  женщинам,  были  цвета
недозрелого крыжовника. Толстые стекла очков делали их большими
и  выразительными. Одно время Сан Саныч носил контактные линзы.
Однако однажды его семилетний сын умудрился выпить  раствор,  в
который  на  ночь  погружались  эти  линзы.  Сан  Саныч  ужасно
перепугался за здоровье ребенка и с тех пор стал носить  только
очки. Драгомиров был высок, неплохо сложен, в нем чувствовалось
что-то мощное, северное, но любовь к сидячей работе сделала его
сутуловатым,  а  витание  в  неведомых  сферах  добавило  в его
движения некоторую заторможенность  и  нескладность.  Если  Сан
Саныч  наливал  чай,  то  последний  всегда норовил просочиться
через крышку кому-нибудь на колени. Или если на  сухой  дорожке
существует   только  одна  небольшая  лужа,  то  не  приходится
сомневаться,  что  Сан  Саныч,  идя  мимо,  обязательно  в  нее
попадет, причем так, что умудрится забрызгать всех окружающих.
     Сверхсрочник придирчиво сличал черты фотографии Сан Саныча
с чертами  оригинала.  Как  ни  странно  - они совпадали. В это
время оригинал представлял собой нечто совершенно отрешенное от
этого мира и чуждое всему земному.  Его  открытое  лицо  своими
довольно  правильными  неброскими  чертами  немного  напоминало
застывшее  изваяние,  однако  сверхсрочнику  удалось  в  глазах
увидеть  тщательно  скрываемую  боль,  боль смертельно раненной
души. От сквозняка хлопнула дверь, Сан Саныч вернулся  с  небес
на  землю,  и  его лицо осветила приятная улыбка, непробиваемой
ширмой закрыв от посторонних взглядов внутренний мир.
     Сверхсрочник пролистал паспорт от корки до  корки,  изучил
прописку,  семейное  положение,  количество  детей  и военкомат
приписки, глядя через винтовочный  прицел  своих  глаз.  Ничего
криминального не обнаружил.
     - Ну  что,  похож?  Все  в  порядке?  Можно идти? - Слегка
осипший голос раннего визитера звучал весело, и  саркастическая
улыбка мелькнула под пшеничными усами.
     Солдат,  кивнув, сурово вернул документы и нажал на педаль
глухо заскрипевшей вертушки.
     - Извините  за   причиненное   беспокойство,   прощевайте,
бывайте  здоровы,  -  Сан  Саныч  картинно расшаркался, хлопнул
дверью и петляющим зайцем, прыгая через  лужи,  побежал  к  уже
перебравшейся внутрь Зоны ожидавшей его машине.
     "И  черт  поймет этих столичных пижонов,- размышлял, снова
погрузившись в тишину, сверхсрочник, - еще минут пять  назад  я
был  уверен,  что  он сегодня удавится, ан нет, уже кривляется.
По-моему,  если  тебе  плохо,  так  лучше  уж   плачь,   а   не
пританцовывай.  Хотя..."  Усилившийся  за  окном  дождь  дробно
застучал в карниз окна.
     Мотор взревел, и машина рванулась с места,  подняв  стеной
выше  ветрового  стекла  застоявшуюся  на дороге воду. "Ну вот,
наконец-то и  дома...  -  думал  Сан  Саныч.  -  Я  вернулся...
Здравствуй, Сороковка."

     Жизнь вернулась так же беспричинно,
     Как когда-то странно прервалась.
     Я на той же улице старинной,
     Как тогда, в тот летний день и час.
     Те же люди и заботы те же,
     И пожар заката не остыл,
     Как его тогда к стене Манежа
     Вечер смерти наспех пригвоздил.
                 ( Борис Пастернак)

     Сан  Саныч был почтительным сыном и довольно часто навещал
родителей, однако этот его приезд в Зону  сопровождался  такими
странными   и  непонятными  событиями,  что  Драгомирову  порой
казалось, что все это происходит не с ним, а с  кем-то  другим.
Таинственное видение возникло в первую же ночь.
     Сонная  тишина  стояла  вокруг,  когда Сан Саныч проснулся
внезапно, словно  от  толчка.  Последние  дни  Сан  Саныч  стал
регулярно  просыпаться  в это бестолковое время. Наверное, этот
передутренний час Всевышний выделил ему  для  покаяния.  Однако
Сан  Саныч  не  торопился каяться и лишь охульно корил судьбу в
черствости и жестокости. Настенные часы хрипло прокуковали  три
раза, и кукушка со стуком захлопнула за собой дверцу. Сан Саныч
встал,  стараясь  не  шуметь,  открыл окно. Мучительно хотелось
курить.  Драгомиров  сел  на  подоконник,  закурил.   Тоненькой
струйкой дым потянулся к звездам.
     Неземная  тоска  нахлынула на Сан Саныча. Очередной раз он
ощутил себя нелепым одиноким  путником,  бродящим  по  Земле  в
поисках  смысла  бытия  и  не находящим оного. Долгое время Сан
Саныч жил как все, не задумываясь: учился, женился, работал. Но
жизнь  стала  меняться,  и  тысячу  раз  правы  мудрые  древние
китайцы,  полагая  самым  страшным  проклятием пожелание жить в
эпоху перемен. Долгожданный  ветер  перемен  всей  мощью  своей
обрушился  на  Россию,  крушащим  ураганом  прошелся  по людям.
Наступило  Межвременье,  которое  погребло   Сан   Саныча   под
обломками  рухнувших надежд и рассыпавшихся миражей... Он успел
получить блестящее, котирующееся во всем  мире,  образование  и
стать  уникальным специалистом, но у разоренной России не стало
средств на поддержание науки. Когда на  стол  Президенту  легла
бумага  за  подписями  тридцати  академиков, что науку в России
надо  спасать,  что  столь  мизерные  выделяемые  науке  деньги
ввергают  ученых  в  нищету,  президент  вернул ее подателям со
словами: "Я этого не видел..."... Если раньше, при  социализме,
жилье  раздавалось администрацией города в порядке очередности,
то Межвременье поставило точки над "i" и в квартирном  вопросе.
Перестройка  началась  слишком  рано,  Сан Санычу для получения
квартиры не хватило всего лишь одного года,  а  теперь  он  уже
твердо  знал,  что  не  получит  квартиры  никогда.  Бесплатная
приватизация  жилья  довершила  состояние  абсурда  в  жилищном
вопросе.   В  результате  нее  одни  получили  в  собственность
квартиры стоимостью в сотни тысяч долларов, а другие  -  жалкие
комнатки в коммуналках. При этом и у тех и у других ежемесячная
квартирная плата оказалась практически одинаковой.
     Окончательно жизнь потеряла для Драгомирова смысл минувшей
зимой  в канун седьмого года перестройки, когда распалась семья
и  сын  Сан  Саныча  стал  называть  папой  другого   человека.
Драгомиров ожидал, что этот другой окажется бритоголовым бугаем
в  малиновом  пиджаке  с  золотой цепью на шее, разъезжающим на
белом  "мерседесе".  Но  он  ошибся.  Этот  другой  зарабатывал
немного,  был  щупленький,  маленький  и плюгавенький, гордился
своей   стопятидесятилетней   родословной   от    императорских
форейторов   и,  что  самое  важное,  был  владельцем  неплохой
квартирки  в  центре  города.  Сан  Саныч   пытался   осмыслить
ситуацию,  понять  как же все это так случилось, как произошло,
но все его  размышления  упирались  в  шекспировское:  "Зову  я
смерть.  Мне видеть невтерпеж достоинство, что просит подаянья,
над  простотой  глумящуюся  ложь,   ничтожество   в   роскошном
одеянье..."  Ту  самую  злополучную зиму Сан Саныч не собирался
пережить, но судьба распорядилась иначе.

     К Рождеству вьюга выбелила Город,  и  восхищенные  деревья
тянули белые пальцы в ажурных перчатках к дрожащему серпу Луны.
Пепельный  зыбкий  лунный  свет,  искрясь, невесомым серебряным
дождем  стекал  на  подвенечное  убранство  земли,  на  звонкие
ледяные  оковы  рек и плывущие айсберги домов. Светлый праздник
бродил по Городу,  подмигивая  вечерами  из  окон  разноцветьем
елочных огней, дразнил ожиданием нового доброго и радостного.
     Долгие, неимоверно долгие студеные ночи господствовали над
полуночной   страной,  кружили  черной  тенью,  закрывая  мглой
небесный  свод,   скрывая   низкое   холодное   солнце.   Жизнь
пробуждалась  задолго  до  рассвета  огоньками, загоравшимися в
одиноких квадратиках окон, обиженным скрежетом первых трамваев,
потревоженных в самый сладкий предутренний  час  рождественских
грез.  Иномарки  вереницами возвращались в спальные районы, а в
глубинах  кварталов  начиналась  странная,  шуршащая  возня.  В
предрассветной  мгле  темные  пугающие  силуэты  с  ободранными
сумками  склонялись  над  мусорными  контейнерами,  обтрепанные
бесформенные  фигуры  утренним  обходом  прочесывали площадки и
прощупывали мрачные углы.  Размытая  тень,  почти  сливаясь  со
стеной,  застыла  над  подвальным  окошком - известным притоном
одичавших, но вполне,  говорят,  съедобных  котов.  Город,  как
впрочем и вся страна, впал в грех и нищету. Москва хорошела, не
жалея   средств   строила   "обжорные  ряды",  возрождала  храм
Христа-Спасителя и расширяла зоопарк, надеясь  пиром  во  время
чумы  и  именем  Христа  обеспечить  безмятежное  существование
редкостных животных, а заодно и правительства.  А  страна...  В
ней   по   очереди   бастовали   шахтеры,   учителя,  служащие,
транспортники...  Астрономические  суммы  их  зарплат  миражами
таяли,  растворяясь  в  загадочной сиреневой дали на бескрайних
просторах России, не достигая места назначения. Задержка  денег
в  ряде мест перевалила за полугодие, и счастливые, дожившие до
зарплаты люди покупали к Рождеству "ножки Буша" (так прозвали в
народе американские куриные окорочка) на деньги, заработанные в
июне. "И как вы еще живете? И на что живете? И при этом  еще  и
на  работу ходите?" И полное недоумение в глазах иностранцев. И
в ответ устало - извиняющееся: "Это Россия".
     Тем не менее  Светлый  праздник  бродил  по  Городу,  даря
улыбку  новогодним  снам  и  вселяя надежду в сердце. Сан Саныч
привез к Максу, своему единственному, по гроб жизни,  двуногому
другу,  своего  пса  по  кличке  Принц,  единственного, по гроб
жизни, четвероногого друга. Он  уже  все  решил,  но  мохнатого
друга  предать  не  мог.  С  Максом Сан Саныч не виделся ужасно
долго, почти полгода, и Макс еще не знал о разводе.  Сан  Саныч
просил  Макса приютить на время пса, и врал, что из-за собаки у
него конфликт в семье. Макс видел, что его друг врет.  Он  даже
видел, что Сан Саныч видит, что Макс видит, что он врет, однако
стеснялся спросить об этом прямо. Замечательный, все понимающий
друг,  тактично не лезущий с распросами. Сан Саныч говорил, что
Лизавета велела убрать пса из дома,  и  при  этом  поведал  ему
старую   мистерию.   Такую   чудную   и   нелепую,   наивную  и
неправдоподобную,  что  тогда,  когда   Лизавета   ее   впервые
рассказала,  он  даже  не  воспринял  ее  всерьез, а вот теперь
вспомнил и почему-то задумался.
     Вот она, эта мистерия. Давным-давно Лизавета,  теперь  уже
бывшая  жена  Сан  Саныча,  рассказывала:  "Нагибаюсь под низко
висящей веревкой балкона, делаю шаг в комнату, поднимаю глаза и
вздрагиваю:  передо  мной  напряженный,  сверлящий,  пытающийся
проникнуть  внутрь,  добраться  до самой моей сути взгляд. Этот
непонятный, неведомо какими силами вырывающийся на  свободу  из
каких-то  запредельных  сомнительных глубин небытия винтовочный
прицел  черных  глаз  я  вижу   не   впервые.   Он   появляется
непредсказуемо,  появляется,  когда  его меньше всего ожидаешь,
всегда дерзкий и пугающий.
     Только что на балконе все было прозаически  буднично.  Как
вчера,  как  обычно,  как  всегда... Палящее полуденное солнце.
Огромный город, плавающий в июньском мареве, распластавшийся  у
моих ног. За нагромождением крыш и башенных кранов новостроек -
шпиль  Петропавловки,  призрачный  силуэт  загадочного Спаса на
Крови, опоры прожекторов стадиона,  что  на  Крестовском,  и  в
дымке   за   ними   наползающие   друг   на  друга  многоэтажки
Васильевского. Справа - волнами к заливу лес. Ясными  вечерами,
когда  горизонт  парит,  отсеченный  от  земли  расплескавшимся
блюдцем тумана, над заливом - свет:  то  ли  Кронштадт,  то  ли
корабли идут в Неву.
     Как  вчера,  как  обычно,  как  всегда... Стирка закончена
двумя рядами белья. Ныряю под веревку и... передо мной  настежь
дверь   в   мир   иной.   Два   глаза   -   сквозящий  холод  и
беспристрастность - взгляд карающего верховного  судии,  и  нет
надежды,  нет  милости  в  приговоре.  Два глаза - безжалостная
изучающая внимательность и неподвижность -  взгляд  измученного
голодом удава перед решающим броском на окаменевшую жертву. Два
глаза  -  две  Черных Дыры, две засасывающие воронки, способные
проглотить весь Мир. Взгляд Бездны.
     Меня   охватывает   ужас.   Хочу   исчезнуть,    скрыться,
раствориться  в  воздухе...  Отступать  некуда...  Шаг, второй,
третий... Бездна  нехотя,  с  колебаниями,  словно  сомневаясь,
схлопывается.  Все  опять  как  всегда.  Не вставая с места мне
виляет обрубком хвоста мой  пес.  Теперь  это  действительно  -
просто  мой  пес. Что же это было? Что? Несколько секунд назад?
Что я видела в собачьих глазах? Неужто безумие? Мое безумие или
его?... Нет ответа.
     Пес лениво  встает,  выгибая  стриженую  рыжеватую  спинку
дугой,  потягивается.  Белые  пушистые лапки, косматая голова с
большими    подрагивающими    мохнатыми     черными     ушками,
очаровательный   мокрый  нос  и  добрые  карие  собачьи  глаза.
Преданные собачьи глаза... С громким хлопаньем проносятся  мимо
балкона голуби. Вздрагиваю. Нервы шалят, что ли?
     Моя  загадка  -  пес  по  кличке  Принц - живет с нами уже
третий месяц  из  своей  трехлетней  нелегкой  собачьей  жизни.
Соседи  разбежались,  жилье и мебель поделили, осиротевшего пса
делить не стали.
     Принц. Какой же это  принц  -  маленький  пушистый  шарик,
забавно подпрыгивающий на четырех тоненьких ножках.
     Принц.  Храбрый  и  безумно  бесстрашный,  молча бросается
навстречу собаке  любого  размера.  От  его  отчаянного  напора
овчарки   ошалело   замирают,   а  королевские  мраморные  доги
изумленно уступают дорогу. Карликовый кавказец - окрестили  его
соседские   пацаны,   опасаясь   его  сурового  нрава.  Кажется
нелепостью сей гордый дух в столь жалкой оболочке. Как  бы  мне
хотелось,  чтоб и мой сын был столь же независим перед сильными
мира сего... Пес - сын... Сын - пес... Странная аналогия...
     Лапы мокрые, только что омытые серебристой утренней росой,
подобрал  под  себя,  устраиваясь  спать  в  кресле.  Прогоняю.
Обиженно  гнездится  на  половичке,  сгребая  последний в кучу.
Через пару  минут  вижу:  два  клубочка  сладко  посапывают  на
кровати:  наружный  - сын, внутренний - пес. Удивительно похожи
два лохматых друга. Приходилось ли вам видеть собаку, которая к
тарелке с мясом подходит боязливо  бочком,  а  при  виде  блина
визжит  и  лезет  из  кожи  вон  так,  что бабушка в электричке
стыдится окружающих. "Они же не знают,  что  не  я  эту  заразу
воспитывала и что вообще этот зверь не мой"... Пес - сын... Сын
- пес... Кружится в голове сопоставление.
     Пес  ласков  и  доверчив.  После  долгой  разлуки громко и
заливисто повторяет снова и снова, как невыносимо одиноко  жить
на  свете в разлуке с любимыми, с нежной преданностью смотрит в
глаза, словно пытается прочитать в них обещание, что больше его
никогда ни на минуту  не  оставят.  Оставшись  один,  скулит  и
плачет  как  ребенок  -  вся  мордочка  мокрая от горя... Пес -
сын... Сын - пес...
     - Позолоти ручку, брильянтовая. Все скажу тебе, красавица.
Что было - скажу, что есть - скажу,  и  что  будет  -  скажу...
Спасибо,  золотко  мое,  теперь  слушай.  Два  сына, два сокола
ясноглазых у тебя...
     - Ошиблась ты, цыганка... Не два, один...
     - По судьбе - два, яхонтовая... Один восьми,  другой  трех
лет...
     - Сыну восемь, а трехлетнего-то нет...
     - Должен   быть,   изумрудная...  Ты,  поди,  его  еще  не
знаешь...
     - Что ты говоришь? Как так может быть?
     - Значит,  наперекор   судьбе   пошли...   Невинную   душу
загубили...
     Нелепая  мысль  пронзает мозг... Сын - пес... Пес - сын...
Прочь, абсурд,  не  может  этого  быть...  В  памяти  всплывает
небрежно   брошенная  кем-то  когда-то  фраза:  "Душа  будущего
ребенка поселяется в теле матери за три месяца  до  зачатия"...
Сын - пес... Пес - сын...
     - Принц, несносная псина, мохнатая твоя морда, не может же
быть так, что ты - мой нерожденный сын?
     Мгновенно   вспыхивает  в  собачьих  глазах,  включившись,
Бездна.  И  сквозь  волчий  оскал  мелких  белоснежных   клыков
прорывается сатанинский хохот... Кто-то безумен..."
     Нависла пауза, после которой Макс спросил:
     - Ты  че,  кореш,  совсем  тронулся, что ли, веришь в этот
бред воспаленного ума?
     - Может быть, и не  верю,  но,  в  общем,  пусть  он  пока
поживет  у  тебя.  Он  хороший... Знаешь, кто у нас дома первый
просыпается от будильника?
     - Лизавета, поди.
     - Ты че,  -  передразнивая  Макса,  с  той  же  интонацией
ответил   Драгомиров,   -  мы  будильника  не  слышим.  Первыми
просыпаются блохи. Они начинают завтракать, то  есть  кусаться,
Принц начинает чесаться, а потом идет будить меня.
      - Ты  че,  в  натуре,  мне  еще  и блохастого притащил? -
возмутился Макс, ласково почесывая пса за ухом.
     - Ты че, - парировал Сан Саныч, - блох мы повывели, в  два
захода.
     - Че  ты  грузишь?  Че грузишь? Блох вывести - это тебе не
попой ежиков давить, - наставительно сказал Макс.
     - Ну, в первый  заход  полили  его  какой-то  гадостью  из
баллончика.  Мало  того,  что  пес  при  этом орал и чуть ли не
кусался, все блохи с него слезли и стали по квартире шастать. С
утра встаешь, опускаешь ноги на пол - сразу дюжина блох в  тебя
впивается.  И  с  каждым  шагом их количество увеличивается. Не
жизнь, а песня. Потом ошейник противоблошиный навесили и забыли
про блох.
     Всю  ночь  напролет  Сан  Саныч  с  Максимом,  веселые   и
хмельные,  трепались.  Папиросный  дым клубящимся облаком витал
над головами, пока они  вспоминали  прошлое,  выискивая  в  нем
самое теплое и смешное, всего остального хватало в настоящем.
     - А  помнишь:  "Чи  брыкнусь  я  дрючком  пропертый"...  -
спрашивал Драгомиров.
     - Стоп,  стоп...  Это  будет  -  "Паду   ли   я,   стрелой
пронзенный"? - подхватывал Максим.
     - Да, в вольном переводе на украинский. А помнишь Генкино:
"хороните  где  угодно,  но  только  не  в  моей  могиле"...  -
продолжал Сан Саныч.
     - Чи брыкнусь я... Тут чуть не чибрыкнулся. Не рассказывал
еще? Дичь полная. Затеяли наши и  американцы  морские  маневры.
Может, и не американцы, а НАТО. Пес их разберет. Россия-матушка
поскребла  "по  амбарам  да  сусекам",  и наскреблось горючего,
ну-ка прикинь, на сколько кораблей? Правильно: только-только на
один. Ну, сам понимаешь, нищая держава, откуда в России нефть и
нефтепродукты? Ну, не суть. Вышел наш крейсер на учения один, а
с их стороны - целая эскадра. Те говорят: "Мы по вам  сейчас  с
самолета  с  двадцати  километров  учебную  ракету запустим. Вы
должны ее обнаружить и уничтожить." Нам  потом  трепанули,  что
аккурат   перед  этими  маневрами  итальянская  ракета-болванка
грохнулась  на  американский  эсминец  и  кого-то   в   лепешку
раскатала. Был большой хай...
     Представь,  стоит среди моря крейсер-одиночка, как пень во
чистом поле, а вокруг него  полукругом  -  эскадра  противника.
Вдруг радары засекают, что на пятнадцати километрах, это вместо
обещанных  двадцати,  самолет  заходит  на боевой разворот и от
него отделяется ракета... И все, больше ничего не видно: сигнал
исчез... "Вражеская" эскадра разом врубила шумовую завесу... Ну
что делать? Капитан, классный мужик,  не  растерялся,  выставил
всю  команду  на  палубе  -  ракету  высматривать...  На  шести
километрах - увидели, на четырех - сбили... Потом  наш  крейсер
поднимает   боевые  флаги,  то  есть  объявляет  ВОЙНУ.  Как  в
стародавние времена: "Иду  на  Вы"...  А  бес  этих  полудурков
знает,  учебная  болванка  летела или боевая ракета... Начинаем
готовиться к бою... Американцам уже не  до  смеха,  уже  адский
огонь  припекает  задницы,  а  грешные души того и гляди белыми
мотыльками понесутся к облакам...  Кто  этих  чокнутых  русских
знает,  им-то терять нечего, вломят по дурости, потом разберись
- кто прав, кто виноват? И в этих рассуждениях  они  в  чем-то,
конечно, правы... А крейсер уже идет полным ходом на эскадру, и
орудийные   расчеты   только   команды  ждут...  Прикинь,  один
одуревший,  взбунтовавшийся  крейсер  пошел  войной  на   целый
флот...  Те флажками замахали, мол, ошибка вышла. Ну понимаешь,
этакая досадная случайность... Хамелеоны заокеанские...
     Макс начал раскуривать сигарету, и Сан Саныч заметил,  что
пальцы  его  слегка подрагивали. Чтобы отвлечь друга от тяжелых
воспоминаний, Сан Саныч плеснул водки по стаканам и спросил:
     - А помнишь, как мы пили китайскую  водку,  настоянную  на
змее?
     - Ага,  -  ответил  Макс.  -  Отец  недавно  опять в Китай
катался, привез еще бутыль.  Бутыль,  как  бутыль,  а  на  дне,
прикинь,  лягушка  дохлая.  Говорит, что помогает сразу от всех
болезней. Естественно, при регулярном  потреблении.  Че  ржешь?
Дак  отец  через эту бутыль столько водки пропустил, что бедное
животное совсем прозрачным стало.
     - Че твой отец в Китае забыл?
     - Да че, опять  уникальную  разработку  китайцам  продают.
Наверняка  за  бесценок. А то че их там, в Китае, чуть ли не на
руках носят? Хвастался: обеды - из  тридцати  блюд,  экскурсии,
то-се,  пятое-десятое... На Великую стену возили. Дождь пошел -
зонты купили. Дождь кончился, наши зонты  пытаются  вернуть,  а
китайцы не берут - подарок... Вот так.
     Макс разлил остатки водки и просто сказал:
     - За нас, значит, и чтоб новый год был лучше старого.
     Разговор  вился веревочкой в сизых клубах дыма, и душа Сан
Саныча уже почти  оттаяла,  согретая  добрыми  ладонями  друга.
Однако  водка  кончилась,  и  Максим  отлучился до ларьков. Вся
горечь и боль последних недель нахлынула на Драгомирова с новой
силой и жизнь опять потеряла смысл...

     Ни страны, ни погоста не хочу выбирать.
     На Васильевский остров я приду умирать.
     Твой фасад темносиний я впотьмах не найду,
     между выцветших линий на асфальт упаду.
     И душа, неустанно поспешая во тьму,
     промелькнет над мостами в петроградском дыму,
     и апрельская морось, над затылком снежок,
     и услышу я голос: - До свиданья, дружок...
                         (Иосиф Бродский )

     В темноту дворов от мерцающих  переливов  реклам  и
движущихся  манекенов  витрин возвращался Максим, втянув голову
по самые уши в защитной раскраски курточку, пытаясь укрыться от
задувающего  за  воротник  ветра.  Его  ноги  в  высоких   туго
зашнурованных  ботинках  попеременно  соскальзывали  с горбатой
тропинки,  стиснутой  с  двух  сторон  сугробами.  При   каждом
неверном шаге что-то обезоруживающе звонко позвякивало в сумке,
предательски раскрывая цель утренней вылазки.
     Снежинки    падали    невесомым   серебряным   дождем   на
громоздящиеся сугробы, на тропинку, на счастливое  лицо  Макса.
Он  представил,  как  сейчас  расскажет  другу о своем недавнем
приключении в  московском  поезде...  Максим  спал  на  верхней
полке,  а внизу ехали знакомиться с родителями невесты кавказец
и молоденькая девчушка. В дороге молодые ни с того, ни  с  сего
начали  выяснять  отношения,  финалом  же  оказалось  решение -
вернуться назад. Среди  ночи  несостоявшиеся  супруги  сошли  с
поезда  на  какой-то промежуточной станции. А утром Макс вместо
своего правого ботинка обнаружил помятый  левый  кроссовок  (от
слова  кроссовки, когда их два) кавказца. Делать нечего, Максим
обулся, чертыхаясь и поминая молодожена всеми словами,  которые
были  в его, вообще говоря, богатом лексиконе. В адаптированном
виде смысл его причитаний заключался в  следующем:  "Ну  это  и
чудо  ходячее,  эко  умудрился  на свою 45-го размера пятку мой
42-го размера с другой ноги ботинок  натянуть,  да  так,  чтобы
этого даже и не заметить. Тебе бы только золушку играть, дубина
стоеросовая."
     Подойдя  к дому, Максим не переставал улыбаться, когда его
взгляд, скользящий по изгибам хрупких веточек вверх  к  низкому
облачному,  абрикосового  цвета небу, вдруг зацепился за что-то
необычное, неправильное, до глупого нелепое. На перилах балкона
стоял  человек.  "Мой  этаж",  -  обожгло  сознание,   -   "Мой
балкон"...  "Мой  друг..."  Человек  стоял  на перилах, держась
левой рукой за кирпичную стену, лицо его было поднято  вверх  к
этому неправильного цвета абрикосовому небу. Казалось, что он о
чем-то  с  кем-то  говорил,  активно жестикулируя правой рукой.
Максим  оцепенел  на  мгновение,  мозг  перебирал  варианты  со
скоростью  компьютера, обгоняя секунды, в поисках единственного
правильного решения, но... Человек сорвался с балкона.
     - Сашка! - Заорал Максим, и вороны с  тревожным  карканьем
поднялись в воздух.
     Безжизненное тело грохнулось с высоты девятого этажа прямо
на голые  кусты  сирени...  А снег все сыпался и сыпался сверху
невесомым  серебряным  дождем.   Когда   через   полтора   часа
наконец-то примчалась трижды вызванная взбаламученными жильцами
скорая,  Сан Саныч уже почти сровнялся с окружающими сугробами.
Метель заботливо накрыла его погребальным саваном.
     Однако в машине сознание к нему вернулось.
     - Самоубийца, ну что же ты? - стиснув зубы,  сквозь  слезы
юродствовал  Макс.  -  Сломал такой дивный сиреневый куст. Мама
его посадила, когда мне было пять лет, а ты его - в  лепешку...
А как он цвел по весне ослепительно желтыми цветами...
     - Желтыми? - спросил самоубийца, едва ворочая губами.
     - Желтыми - желтыми, как огонь.
     - Значит, одуванчики.
     - Ты   че?   Сирень   с   гроздьями   из   одуванчиков?  -
подозрительно переспросил Макс. - Это неслабо. Но  пусть  будет
так... Как ты хочешь... Клюква развесистая...
     - Склизкий.
     - Склизкий? Кто?- спросил Максим.
     - Балкон у тебя больно склизкий, особенно перила.
     - Ты  знаешь что, в следующий раз уж предупреди заранее. Я
тебя очень прошу. Хорошо? Я почищу. Обязательно почищу. Чего не
сделаешь ради друга.
     - Хорошо, - улыбка слегка тронула губы, - и  куст  у  тебя
кривой из одуванчиков... Впрочем, у тебя так всегда...
     В больнице врач выдал заключение быстро:
     - Ну  что  тут  можно  сказать,  голубчик. Случай конечно,
н-да...
     - Жить будет? - задал вопрос в лоб Максим.
     - Жить? Вопрос этот не по адресу, голубчик. То есть вопрос
открытый. Это ж  надо  так...  Н-да-а...  С  какого  этажа,  вы
говорите?  С  девятого?  Н-да... У меня, конечно, были больные,
сигавшие с моста с петлей на шее, чтобы в полете  застрелиться,
но такого... Это ж надо...
     - Так что с ним? - с мольбой в голосе произнес Макс.
     - Сколько  лет работаю, такого не видел. Н-да... И полтора
часа на снегу пролежал? Н-да... Ну в общем, голубчик, дела наши
таковы: существенных повреждений пока  не  выявлено,  кроме,  я
думаю,  скорее  всего перелома бедра... Возможно еще воспаление
легких, но это попозже выясним, попозже, да. Ну что еще сказать
вам, голубчик: не судьба ему, видно, умирать, не судьба. Ну а в
больнице подержим, подержим. Посмотрим еще.  Это  ж  надо...  Я
думал, это только по телевизору бывает, чтоб младенец с шестого
этажа  свалился  и  испугом  отделался, а подгузники и ползунки
разлетелись в клочья... Н-да... Оказывается, и у  нас  подобные
чудеса  бывают...  Вот  такие  вот  дела,  голубчик.  - И седой
реаниматор удалился, озабоченно почесывая затылок.
     - Самоубийца, ну что  же  ты  делаешь?  -  В  исступленном
восторге орал Макс через дверь палаты реанимации другу. - Ну не
умеешь,  так не берись! Какого черта людей пугаешь... Не умеешь
- не берись!!! Понял? Пенек ушастый...

     Злополучную зиму Сан  Саныч  пережил,  оставив  в  тяжелой
задумчивости  седого реаниматора и, в его лице, всю современную
медицину. С  младенцем  медицина  еще  как-то  разобралась  или
просто  смирилась:  это еще куда ни шло - косточки мягкие, он и
спружинил. А вот с Сан Санычем - никак. Сан Саныч-то вроде  как
не младенец. В общем, чертовщина какая-то. Этого не может быть,
потому что этого не может быть никогда.
     На  память  об  этой  зиме у Сан Саныча осталось две вещи.
Во-первых, справка  о  постановке  на  учет  в  психдиспансере,
поскольку  нормальные  люди,  по  мнению медиков, добровольно с
девятого   этажа   не    прыгают.    Сан    Саныч    попробовал
поинтересоваться  у  этих  медиков: на каком же этаже кончается
нормальность? Если прыгнешь с первого этажа -  безусловно,  еще
нормальный.  А  если  со  второго? Ответа Сан Саныч не получил,
вероятно, его просто не поняли...
     А во-вторых, Сан Саныч стал  ощущать  какой-то  постоянный
посторонний   контроль  над  всеми  своими  действиями  и  даже
мыслями. "Если какая-то сила не позволила мне покинуть сей мир,
- рассуждал Сан Саныч, - значит, я  в  этом  мире  еще  кому-то
зачем-то  нужен.  Но  кому?  И  зачем?" Его роль в чьей-то игре
казалась тайной за семью печатями. Порой в  голове  Сан  Саныча
непонятно  откуда  стали возникать абсолютно несвойственные ему
суждения таинственного Некто. И до падения мозг Сан Саныча  был
достаточно  независим,  однако это выражалось только в том, что
он обрабатывал ту информацию, которую хотел обрабатывать, и Сан
Санычу требовалось приложить усилия, чтобы направить свои мысли
в  нужное  русло.  Теперь  же  возникло  какое-то   постороннее
участие,  как  будто  к линии связи Сан Саныча со странствующим
пилигримлм подсоединился еще кто-то, контролирующий и временами
высказывающий неожиданные  суждения.  Которые,  впрочем,  порой
были  не  лишены  оригинальности...  Может  быть, действительно
чертовщина?

     Итак, вернемся в  Сороковку  к  Сан  Санычу,  сидящему  на
подоконнике  и  рассматривающему  до  боли  знакомый  с детства
пейзаж. Перед ним был  спящий  город.  Окна  домов  слепо,  как
черные  очки  на  невидящих  глазницах,  отражали свет одиноких
фонарей, стоящих на самой  середине  бывшего  проспекта  Берии.
Долговязые  липы  черными тенями жались к домам. Густая тягучая
темная волна листвы,  отталкиваясь  от  домов,  смешивалась  со
светло-зеленым  радостно-ажурным  в свете фонарей кружевом крон
кленов  у  середины  дороги  и  перекатывала  на  ту   сторону,
постепенно  растворяясь  во  мраке слабо освещенного двора. Над
этой светящейся полосой, протянувшейся во всю длину  проспекта,
построенного  благодаря  стараниям  одного  из  величайших злых
гениев шестой части суши, из бездонного мрака веков, подмигивая
колючими  глазами,  напоминая  о  бренности  земной  славы,   о
суетности  всего  земного,  светили  звезды,  яркие  и  чистые.
Переполнявшая Сан Саныча боль  выплеснулась  и  бурным  потоком
понеслась  вверх  туда,  к Всевышнему: "Прошу, объясни, как мне
жить дальше - и главное: за что? За  что,  о  Господи,  ты  так
жестоко  караешь  меня?"  Наполненные слезами глаза ловили свет
далеких звезд, но в них не было ответа. "Всевышний, -  в  немом
крике  звенело  на  всю Вселенную: - Умоляю тебя всеми святыми,
заклинаю всем живым на этой грешной Земле, объясни: за  что  ты
проклял меня? Клянусь тобой же, пытка Христа была легче моей. В
его страданиях был смысл, в моих - его нет. Мне невыносимо жить
на Земле. Я безумно одинок даже среди родных и друзей. Я устал,
я  смертельно устал от бессмысленности и одиночества. Я не вижу
выхода. Умоляю, убей или воскреси..."  Далеко  за  городом,  за
озером,  над  горами  полыхнула зарница, и Сан Санычу почудился
странный шепот: "Ты должен жить..."
     С  натужным  жужжанием  по  проспекту  ползла  поливальная
машина.  Струи  воды  упруго били в густую зелень крон, веселым
дождем стекали на асфальт. Деревья стали мыть после аварии,  да
так  постепенно  и  привыкли к этому. Между скачущими каплями в
свете фонаря Сан Саныч увидел резвящегося лунного кота, то есть
действительно какого-то ирреального  светящегося  в  серебряном
сиянии  кота.  Он был молод, силен и грациозен как пантера. Его
прыжки, сначала маленькие и легкие, постепенно становились  все
длиннее и длиннее, выше и выше, пока не превратились в ужасающе
гигантские  полеты.  Так  не  могла,  не  должна  была  прыгать
нормальная кошка. Лунный неправильный кот прыгал подобно мячику
в детских разбаловавшихся  руках.  Внезапно  он  остановился  и
посмотрел  прямо  на  Сан  Саныча,  его мышцы напряглись, как у
охотника,  увидевшего  дичь,  глаза  недобро  сверкнули,  и  он
крадучись   медленно  двинулся  к  распахнутому  в  ночь  окну.
"Кривоногий убийца", - почему-то решил про себя  Сан  Саныч,  с
любопытством  наблюдая  за  лунным  зверем.  Однако  вскоре его
любопытство сменилось крайним удивлением и наконец  -  испугом:
лунный  кот двигался все быстрее и быстрее, с земли неслось его
заунывное  предупреждающие  мявканье   с   длинным   угрожающим
завыванием  в  конце  фраз,  потом  прелюдия  кончилась и зверь
молниеносно взлетел по дереву на  уровень  третьего  этажа.  Он
стоял  на  ветке,  конец  которой  фактически достигал окна Сан
Саныча и на фоне горящего уличного фонаря стал угольно  черным,
а  глаза  метали нелепые малиновые искры. Кот подобрал под себя
упругие лапы, готовясь к прыжку. Сан Саныч  с  шумом  захлопнул
окно.   Лунный  кот  сразу  довольно  расслабился,  отвернулся,
встряхнув  шкуркой,  рассыпал  феерической   пылью   сверкающие
брызги, точным прыжком взмахнул на верхнюю дугу фонаря, там лег
на  брюхо  и  стал  лениво  передней  лапой  ловить захваченные
каплями воды звезды, причем Сан Саныч мог поклясться,  что  кот
временами искоса поглядывал в его сторону.
     - Что с тобой, сынок? - Появилась разбуженная шумом мать.
     - Да  что-то  не  спится,  ма,  хотел окно открыть, но там
прохладно слишком и комары...
     Сан Саныч осторожно покосился на улицу - лунный кот исчез.

     Утром,  как  только  Сан  Саныч  открыл   окно,   красивый
длинноногий  кот  впрыгнул  в  комнату. Был он дивного серого в
полосочку окраса с белой  грудкой,  белой  мордочкой  и  белыми
носочками  на  лапках.  Кот  потянулся,  как после долгого сна,
зевнул,  свернув  колечком  розовый  язычок,  вытянул  передние
лапки,  растопырив аккуратные когтистые пальчики. Сан Саныч сел
от неожиданности на кровать, а кот  вскочил  ему  на  колени  и
ничуть   не   стесняясь,   занялся   своим  утренним  туалетом.
Возмущенной таким нахальством, Сан Саныч взял зверя за  шкирку,
намереваясь  выбросить  его  с балкона на улицу, но передумал и
вышел в соседнюю комнату.
     - Пап, ты случайно не знаешь: это что за зверюга?
     - А, этот обормот  -  соседский  кот.  Ну,  нашего  соседа
снизу.  Да  ты  вспомни.  Он  нам садовые яблоки ведрами носил,
когда ты с сыном приезжал. Хороший мужик... Говорят, он кому-то
рассказывал,  как  в  молодости  лежал  в  охранении  Берии  на
пригорке за вокзалом... А с этим котом - целая история... Зимой
к нам мыши забирались. Ну, возможно, запах и остался. Вот кот и
приходит...  Ну  что,  морда  усатая, катись домой, пока я тебе
хвост не открутил. Ишь  взял  моду  по  гостям  шляться,  потом
отвечай за тебя.
     Во   время  разговора  кот,  со  свистом  рассекая  воздух
кинжальными когтями, выкрутился из рук Сан Саныча и оказался на
полу.  Он  презрительно  смерил  окружающих  своими   раскосыми
желтовато-зелеными   глазищами,  тяжело  вздохнул,  взлетел  на
подоконник  и  принялся  там   вылизывать   помятую   нехорошим
человеком Сан Санычем шкурку, временами выкусывая что-то в ней.
Затем, закончив свой туалет, свернулся клубочком на подоконнике
на  мюллеровском  англо-русском  словаре,  презрительно  свесив
хвост в сторону людей.
     Возбужденный   ночным   чудовищным   котом   с    глазами,
высекающими  малиновые искры, мозг Сан Саныча судорожно пытался
найти этому хоть какое-то разумное объяснение и не находил.  Ну
не  бывает, не должно быть в природе таких прекрасных и в то же
время кошмарных животных. И опять же эта  зарница,  как  сигнал
высшей  воли, и нелепый шепот: "Ты должен жить..." Кому должен?
Зачем? И опять же это ощущение непонятного контроля, когда  так
и подмывает спросить: кто здесь? кто ты?.
     - Ты плохо кушаешь, сынок. Что-то не так? Может, ты болен?
     - Да  брось  ты,  ма.  Все прекрасно, - ответил Сан Саныч,
наматывая  на  вилку  макаронину   длинной   приблизительно   в
полметра.  Кончив  мотать,  он  понял, что в рот это все скорее
всего не влезет. Отец удивленно поднял, подцепив вилкой, белого
червяка аналогичной длины и спросил:
     - Мать, и как это ты умудряешься такие длинные варить?
     "И главное, ты спроси,  спроси  -  зачем?"  -  Заскрежетал
внутри  Сан Саныча ворчливый голос. "Опять явился, что-то давно
тебя не было" - отметил про себя  Сан  Саныч.  "Меня  восхищает
твоя  безмерная  радость  по поводу моего прихода," - парировал
Некто.
     - О,  это  особая  технология,  -  с  радостью  поделилась
секретом   мама,   -  опускаешь  концы  в  подсоленную  воду  и
потихоньку, потихоньку их  по  кругу,  по  кругу.  Чем  длиннее
макароны,  тем больше счастья в доме будет. Так китайцы считают
или итальянцы. Что-то я не помню, кто из них.
     "Много, много счастья будет, будет у тебя, вот погоди ужо,
лапушка." - Опять услышал  Сан  Саныч,  но  решил  не  обращать
внимания и спросил:
     - Слушай, ма, а это что?
     - Яичница  глазунья,  помнишь,  как  Виталик просил: "Хочу
яичницу с глазом"?
     О господи, лучше бы она  этого  не  говорила.  Сердце  Сан
Саныча  болезненно  сжалось. Вспомнился сын. Дитя компьютерного
века. Он глотал книжки килобайтами:  "Вот  дочитаю  еще  десять
килобайт   и   пойду   спать".   Любил   дурачиться,   распевая
"пока-пока-покачивая  веслами   на   шляпах"   и   заразительно
смеялся...  Теплой  волной всколыхнулось все внутри... "Но нет,
только  не  сейчас..."  -  подумал  Сан  Саныч,  встряхнулся  и
продолжил разговор:
     - Помнить-то помню, но почему желток в глазунье твердый?
     - Такая   "глазунья"  получается  после  пятнадцати  минут
упаривания  под  крышкой.  Нас  по  радио  Искрицкая   запугала
сальмонеллезом,   и   теперь  люди  в  городе  яйца  термически
обрабатывают не менее четверти часа, - прокомментировал отец. -
Да ты ее помнишь, ты же с ее дочкой вместе в школе учился.
     - Помню-помню. Она тогда курила как паровоз  в  то  время,
как  вела  по  радио беседы о вреде курения. Так это опять ваше
местное радио? Ваш любимый "голос подземелья"?
     - Ну должны же мы быть в курсе местных  событий,  -  стала
оправдываться мама.
     - Ма,  пусть  я помру от сальмонеллеза, но в следующий раз
сделай мне, пожалуйста,  "глазунью"  нормальную,  эту  же  есть
невозможно.
     - Хорошо, хорошо, как скажешь. Ты что-то грустный сегодня.
Хочешь - съезди порыбачь. В парке лодки дают. Помнишь, когда-то
давно вы с сыном ужасно любили на лодках кататься?
     Сан  Саныч помнил. Помнил, как сынишка говорил: "Погоди, я
сейчас,  только  гребло  положу."  У  него  тогда  слова  легко
путались. В зеленоватой воде отражалось небо с облаками, черный
нос  лодки,  растрепанные  волосы  и искаженные водной рябью их
лица. Их счастливые лица. Виталик только начал ходить в  школу,
но уже многого там поднабрался, поэтому на все попытки взрослых
его   воспитывать  реагировал  шутливо:  "Что  наехал?  Наехал?
Пипикать надо, когда наезжаешь". И оставалось только  улыбаться
в  ответ. "Не спорь ты с ним, - умоляла Елизавета, - а то опять
начнет кишки родителей  на  люстру  мотать."  Вспомнил  сынишку
голопятого, косматого, еще тепленького после сна с улыбкой шире
лица.  Где  ты, малыш? И опять тоскливо зазвенела потревоженная
нить,  протянутая  сквозь  время  и  пространство  между  двумя
любящими сердцами, разлученными злой волей. Собственной же злой
волей...
     - У  Антонины Степановны Вася каждое утро к обеду полведра
рыбы приносит, - тем временем привела пример мама, - А  у  Юлии
Владимировны сын на раков ловушки ставит.
     "Ну, этот ничего в дом не приносит, только выносит, но все
равно пример, достойный подражания," - почему-то подумалось Сан
Санычу.
     - Да  вон  и  солнце для тебя выглянуло, - поддержал отец,
опасаясь,  как  бы  ненароком  советы  заботливой   матери   не
превратились в ворчание любящей жены.
     - Хорошо, хорошо, - согласился Сан Саныч, по личному опыту
зная,  что  просто  так ему не отвертеться, - схожу прогуляюсь.
Мам, ты только  папе  макарон  еще  добавь,  да  подлиннее.  На
счастье.

     Сан  Саныч  сидел  на  самом  краю трехметрового обрыва, и
озеро неспокойно шумело внизу. Он опять ощущал себя странником,
одиноким бесконечно уставшим странником, неведомо какими силами
заброшенным в этот убийственно прекрасный мир.  Сан  Саныч  был
гостем  на  этой нелепо великолепной планете, гостем, готовым в
любую минуту покинуть ее и продолжить свой бескрайний путь  вне
времени и пространства. Душа рвалась куда-то прочь от земли, но
какая-то   посторонняя   сила   удерживала   его  здесь.  Сизые
всклокоченные облака толпами неслись над свинцовыми  прыгающими
волнами.  Сквозь облачные разрывы били столбы солнечного света,
рассыпаясь золотом по воде. Где-то там, вдали, у  теряющихся  в
тумане  гор,  изменчивый  полог  неба соединяется с беспокойной
озерной гладью и создает некую замкнутую  прозрачную  сферу.  В
центре  этой  сферы  на маленьком островке, связанном с большой
землей лишь узеньким перешейком, на  покрытом  колючей  травкой
каменном лбе сидит жалкий измученный клочок вселенского разума,
и  Вечность распростерла свои хищные рваные крылья над ним. Все
здесь  было  таким  же  и  тридцать  тысяч  лет  назад,   когда
поселились  здесь  первые  люди,  когда  еще не было ни золотых
куполов на том берегу озера, ни часового с автоматом за спиной.
Все здесь будет таким же и потом, когда уже  не  Сан  Саныч,  а
какой-то   другой   осколок   всемирного   разума,   называемый
человеком, вот так же с болью в душе и  бурей  в  сердце  будет
искать  успокоения  в  этой суровой уральской красоте, в дивной
неповторимой гармонии  жизненного  огня,  невесомости  воздуха,
живительной силы воды и защищающей надежности земли.
     Ветер   крепчал,   волны   с  глухим  ворчанием  бились  о
рыжевато-бурые камни под обрывом, золотистый изогнутый  стволик
сосны,   держащейся  самыми  кончиками  тоненьких  корешков  за
скальный грунт, зябко  вздрагивал  под  студеными  порывами,  и
жиденькая   крона   сжималась,   словно  пытаясь  закутаться  в
сквозистую  шаль.  Стало  холодно,  Сан  Саныч  встал  и  начал
спускаться  с  холма.  Навстречу по склону поднималась такая же
нелепая  в  своем  одиночестве  фигура  пожилой  женщины.   Она
подслеповато сощурилась на Сан Саныча, затем произнесла:
     - Саша, Александр Драгомиров? Здравствуй, Сашенька.
     Сан Саныч остановился, всматриваясь, механически кивнул. И
вдруг  узнал,  да, конечно же, это была его классная, Валентина
Семеновна, Вээсса. Все та же  высокая  прическа  белых  взбитых
волос,  прикрытая  пуховым ажурным платком - "божий одуванчик",
все те же внимательные, обрамленные морщинками глаза.
     - Ну, как живешь? Как дела в столицах? - спросила  Вээсса.
- Рассказывай. Давненько ты у нас не был.
     Сан  Саныч  начал  рассказывать.  Неторопливо они брели по
лесной дорожке, где зимой школьники катаются на лыжах. Вдруг от
дробного приближающегося топота завибрировала земля.  Прямо  на
них  неслись прекрасные животные. Головы их цеплялись за нижние
ветки деревьев, с губ клочьями срывалась пена, а мощные корпуса
лоснились от  пота.  Лошади,  бешено  кося  черными  ошалевшими
глазами,   пронеслись   мимо,   промелькнули   концы   длинных,
стелющихся по ветру  хвостов.  Две  маленькие  хрупкие  детские
фигурки управляли этими исполинами.
     - Опять  юннаты  носятся  не  разбирая  дороги,  - сказала
Вээсса. - А как у тебя дела, Сашенька? Как работа?
     - Да  все  нормально,  -  Сан  Саныч  прикинулся  баловнем
судьбы, которому море по колено, а все неприятности отскакивают
от  его  толстой  бегемотовой  кожи  как горох: - Защитился уже
давно, был начальником  лаборатории,  потом  надоело,  разогнал
лабораторию  к чертям собачьим. Ездил в Америку на три месяца -
не  понравилось.  Ощущение,   что   живешь   в   лесу,   шишкой
причесываешься.  До  ужаса  уныло  и  одиноко.  Я  привез  им в
качестве презента открытки с видами  Петербурга  -  не  поняли.
Зачем им классицизм и барокко, у них маленькие уютные домики, с
бассейнами,  машины, газончики стриженые. Мещанство полное, как
сказали бы у нас ранее. Какой там Эрмитаж и Петропавловка? Кому
нужны наши пыльные, загазованные, экологически опасные шедевры?
Там здоровье человека - превыше  всего,  а  собственный  уютный
домик  -  предел мечтаний. Нация, которая добровольно борется с
курением... Это невозможно. Предлагали остаться -  отказался  и
до сих пор не жалею. А так в остальном все нормально.
     Боль  с глухим стоном шевельнулась внутри - кому нужна эта
бравада, когда человек смертельно одинок в этом нелепом мире. В
глазах Вээссы мелькнула  горькая  ирония.  Как  и  прежде,  она
безошибочно  отделяла  зерна  от  шелухи, видела суть проблемы,
поэтому  к  словам  своего  бывшего  ученика  отнеслась  как  к
бряканью  пустых  консервных банок. Сан Санычу даже показалось,
она знает о нем слишком много. Тут он  вдруг  вспомнил,  что  у
Вээссы  никогда не было семьи. Ее после института, не спрашивая
и не советуясь, распределили в этот  ненормальный  город  учить
детишек,  и  родная  московская  школа так и не дождалась своей
новой исторички. Тот, кто был в институте  другом,  как  прямой
потомок   графа   не   захотел  добровольно  лезть  за  колючую
проволоку. Да и не смог  бы,  Зона  не  принимала  бывших,  она
отбирала только настоящих, с безупречной анкетой.
     Легким  сверкающим  в лучах солнца потоком сверху сыпались
семена берез, ветерок укладывал их  вдоль  тропинок  аккуратной
золотистой  каемочкой.  Навстречу  по  этим золотым обласканным
солнцем  нитям  самозабвенно   вопя   топали   два   малолетних
горлопана:
     - Шла   кукушка  мимо  леса,  а  за  нею  два  балбеса.  -
Бесконечно повторяли  они,  захлебываясь  смехом  после  каждой
удачно произнесенной фразы.
     "Кукушка",  идущая  поодаль,  безуспешно  пыталась сделать
вид, что эти как две капли воды похожие на нее отпрыски  к  ней
не имеют ни малейшего отношения.
     - Т-сс,   -   произнесла   вдруг  она,  и  "два  балбеса",
наконец-то  умолкнув,  припали  ушками  к  коричневым  шершавым
пластинкам ствола сосны, на верхней сухой ветке которой долбил,
старался дятел.
     - Звенит,  - шепотом, широко распахнув глаза от удивления,
сказал один из малышей.
     Сан Саныч из любопытства тоже приложился  ухом  к  стволу.
Дерево  пело,  звонко  откликаясь  на  каждый удар барабанящего
клюва. Тишина вокруг, и только пульсирующим звоном поет сосна.
     - Так  же  среди  мирного  покоя  пульсирует  твоя   беда,
достигает резонанса и искажает реальность... Резкая боль в мире
покоя и тишины, - почему-то сказала Вээсса...
     Сан  Саныч ничего не ответил, но ему опять показалось, что
она знает о нем то, чего не знает никто.
     - Сосна поет, - продолжала Вээсса. - Ты никогда не слышал,
Сашенька, что камни сами могут передвигаться. На десятки метров
в день?
     - Читал что-то про выползающие за ночь на берег валуны, но
как-то не верится.
     - Согласно мистической философии,  в  Раю  звери  понимали
человеческий язык, а камни были живыми, - сказала Вээсса.
     - Они что, прыгали как лягушата?
     - Может быть и прыгали, не знаю.
     - А  может  быть,  слова  "живые камни" имели какой-нибудь
другой смысл? Это как у  нас  на  празднике,  одна  молоденькая
аспирантка задает вопрос сорокалетнему ведущему сотруднику: что
для  вас  важнее:  мужской  ум  или мужская сила. Тот почему-то
смущается и начинает краснеть, лаборатория от смеха давится,  а
аспирантка наивная еще, ничего понять не может, только к вечеру
до  нее  дошла  вся  бестактность  вопроса. - Тут до Сан Саныча
дошла вся бестактность этой шутки: -  Простите,  ради  бога,  я
прервал Вас.
     Он ожидал бурной негативной реакции, но ее не последовало.
Сан Саныч удивился.
     - Мы  все  меняемся  со  временем,  Сашенька,  - как будто
прочитав его мысли,  произнесла  Вээсса  и  странные  малиновые
искорки мелькнули в ее глазах.
     Сан  Саныч  согласился, но сомнение усилилось. "Тут что-то
не так? Что скажешь, любезный мой?" - задал  Сан  Саныч  вопрос
тому,  кто рассуждает в чужих мозгах. И получил странный ответ:
"Ты  прав.  Это  твоя  беда  достигает  резонанса  и   искажает
реальность."
     - Так  вот,  - продолжила Вээсса, - Человек когда-то жил в
Раю, вместе с ним жили  звери,  которые  понимали  человеческий
язык,  и  птицы,  его окружали кормящие и укрывающие растения и
живые камни... И не задавай дурацкого вопроса: прыгали  или  не
прыгали, квакали или не квакали. Я не знаю. А первый человек, я
думаю,  и  сам  этого  не  понимал,  ведь для него это было так
естественно... Однако посмотри на себя, человеку всегда чего-то
не хватает. Даже когда и дети, и семья, и дом  -  полная  чаша,
если он - Человек, его тащит куда-то, выбрасывает из привычного
круговорота  неведомая, древнейшая бессознательная сила... Змей
совратил слабую женщину. Чушь полная,  вечное  мужское  желание
все  свалить  на другого, во всем искать виноватого. Кто в этом
мире лезет куда ни попадя, кто вечно сует нос в чужие секреты и
забирается  на  чужие  заборы?  Аккуратные  девочки?  Неправда,
девочки  здесь  совсем  ни  при  чем... В общем, так или иначе,
вкусив плоды познания,  человек  из  веселой  большой  обезьяны
вдруг сделался по разуму подобен Богу.
     - Ну  и  почему  Человека  изгнали из Рая? Жил бы он там и
жил, умный как бог и красивый как бог,  и  зверье  говорящее  и
деревья заботливые и камни подскакивающие...
     - Кому-то  это  не понравилось. Человека из Рая выгнали. А
всех прочих сместили на одну ступень иерархии.  Тогда  животные
перестали  говорить,  деревья  двигаться, а камни умерли. И вот
теперь во искупление человек мучается и  ищет  потерянный  рай.
Если  он  все-таки  когда-нибудь  оправдается перед Всевышним и
поднимется на уровень Бога, то камни опять  оживут.  Кстати,  в
той  же  черной  и  белой магии обращаются к духам воды, земли,
огня и воздуха. А если что-то имеет дух, то это  что-то  скорее
всего все-таки живое, чем мертвое.
     - А  мне  казалось,  что  потеря  Рая  связана  с  великим
оледенением. Если  у  нас  здесь  в  средних  широтах  когда-то
плескалось теплое море, кишащее всякими съедобностями, качались
высокие пальмы, росли бананы, ананасы, кокосы, девочки бегали в
фиговых  листьях  или  вообще без них, ну что еще надо простому
человеку, а потом вдруг  после  какого-то  катаклизма  остались
лишь  елочки да сосенки, да колючие ежи, да зима на полгода, да
злющая окоченевшая от холода жена, тут уж  обязательно  взвоешь
про потерянный Рай.
     Они  снова  вышли  к  озеру.  У  берега  скользил  мотыль:
туда-сюда, туда-сюда, создавая ощущение легкой рябой  сети  над
поверхностью.  Мелкие  рыбешки,  выскакивая  из  воды,  хватали
мотыля  на  лету.  После  их  всплесков  концентрические  круги
расходились по озерной глади, пересекая друг друга.
     - Кто  знает,  кто  знает,  Сашенька. Но девочки в фиговых
листьях, фи... Вы же солидный человек, Александр.  -  В  голосе
Вээссы  слышался  насмешливый  укор.  Эти слова соответствовали
прежней  Вээссе,  но   звучали   абсолютным   диссонансом   для
настоящей.  Сан  Саныч  чувствовал какой-то подвох, но никак не
мог понять, что же его все время настораживает.
     - Боюсь, что нам  друг  друга  не  понять,  -  с  деланным
сожалением произнес он.
     - Да  уж.  Кстати, у меня к Вам есть дело, если позволите,
Сударь. Надеюсь, это отвлечет вас от всяческих мрачных  мыслей.
- Она обратилась к Сан Санычу подчеркнуто высокопарно, так, как
это  звучало в старом школьном спектакле, где он играл Великого
Потенциометра. Спектакль был самодельный  и  назывался  "Дохлый
шмель лежал в кастрюльке."
     - Несомненно,  Ваше Величество, повелевайте. - Ответил Сан
Саныч, сделав несколько реверансов и подскоков, как это  делают
в  фильмах  придворные  вельможи  при приветствиях. Надев маску
скомороха, он снял свою изрядно уже надоевшую маску  довольного
жизнью   человека.   Они   вместе   рассмеялись,  и  Сан  Саныч
почувствовал,   словно   что-то   тяжелое   и   мучившее    его
растворяется, растекается, расстается с ним. "Меня еще помнят и
любят, - думал Сан Саныч: - Значит, стоит еще жить на земле."
     - Вот  теперь  я  верю,  что  у  тебя  будет все хорошо. А
теперь, сударь, позвольте перейти к делу...
     Они шли по камням вдоль самой кромки  воды.  Слева  стеной
нависал   скалистый   берег.  Где-то  высоко  мелькали  черными
стрелами ласточки, вверху были их гнезда.
     - Поднимитесь, сударь, на этот камень,  там  в  трещине  в
скале  кое-что  должно  быть.  Будьте  так  любезны, достаньте,
пожалуйста.
     - А что там может быть? - спросил Сан Саныч.
     - Вы любопытны,  сударь,  это  грех.  Там  страшная  тайна
призрачного  замка,  зловещая  и пугающая, - ответила Вээсса, -
хотя с виду вполне безобидная.
     Сан Саныч, цепляясь за уступы обрыва, добрался до трещины,
вытащил из нее несколько камней. Под ними действительно нащупал
что-то гладкое, какой-то сверток. Сан Саныч потянул его за угол
с деланным любопытством, словно  надеялся  увидеть  там  чью-то
отрезанную  голову.  Посыпались каменные крошки, сверток нехотя
поддавался. Наконец Сан  Саныч  достал  его.  Сверток  оказался
маленьким  и  плоским,  что  говорило об отсутствии отрубленной
головы. Сан Саныч сразу потерял к нему интерес и отдал  Вээссе.
Она  стала  разворачивать,  и  из-под  слоев предохраняющего от
сырости материала показалась старая, уже слегка  покорежившаяся
тетрадка. Вээсса аккуратно сдула с нее пыль, любовно, как дитя,
прижала к груди.
     - Что это за тетрадь? - спросил Сан Саныч.
     - Возьмите,  сударь,  -  сказала  печально  Вээсса.  - Вам
следует это прочитать. Время пришло. Вам суждено разобраться  в
прошлом.
     - Мне суждено?
     - Да. Я знаю это.
     - Откуда? - задал нелепый вопрос Сан Саныч.
     Она промолчала.
     - Прощайте,  сударь, - в глазах Вээссы мелькнула грусть, -
Я рада, что мы встретились. Прощайте, и да хранит Вас Господь.
     Сан Саныч мог поклясться, что  глаза  Валентины  Семеновны
наполнились  слезами.  Она  повернулась  и пошла своей дорогой,
гордо неся копну когда-то белых, а теперь уже совершенно  седых
волос.  Сан  Саныч остался в полном недоумении, хотелось задать
еще так много вопросов, но он не смог, не посмел удержать  свою
старенькую уходящую учительницу.

     Долго шли зноем и морозами,
     Все снесли и остались вольными,
     Жрали снег с кашею березовой
     И росли вровень с колокольнями.
     Если плач - не жалели соли мы,
     Если пир - сахарного пряника.
     Звонари черными мозолями
     Рвали нерв медного динамика.
                (Александр Башлачев)

     Вечером  Сан  Саныч внимательно рассмотрел найденную таким
странным образом тетрадь. На ней была мягкая  кожаная  обложка,
по   углам  исколотая  каким-то  острым  предметом,  словно  бы
покусанная котом. Сан Саныч держал  ее  в  руках,  рассматривая
покоробленые временем страницы, когда появился отец.
     - Какая занятная книжица. Откуда она у тебя, сын?
     - Валентина Семеновна дала почитать.
     - Ваша классная? Ты ее видел? И как она?
     - На вид нормально. Как и прежде, только постарела слегка.
     - Что-то я давненько ее не видел.
     - Кого? - Появилась на звук голосов мама.
     - Валентину Семеновну. Саша встретился с ней сегодня.
     Глаза  у  мамы  расширились,  она  схватилась  за лоб и со
стоном вышла из комнаты.
     - Тебе плохо? - Участливо засеменил следом отец, а в мозгу
Сан Саныча начали  возникать  и  роиться  какие-то  образы,  то
слабые  и  невнятные, то яркие и узнаваемые. Однако он стряхнул
наваждение и начал читать.
     "Июль 1957 года.
     Мне стукнуло полвека. По этому поводу  секретарши  сделали
грандиозный  банкет.  Целую  неделю  была  пыль  столбом  и дым
коромыслом... Полвека назад я появился на свет. За эти  полвека
я  достиг  вершины.  Вам  такое  и  не  снилось.  Я, сын нищего
армянского сапожника, вхожу  в  сотню  наиболее  могущественных
людей  страны...  Я  помню свое полуголодное детство. Постоянно
хотелось кушать. У матери нас было шестеро, я  последний.  Отец
умер,  когда  мне  было  пять.  Я  бегал в девчоночьих платьях.
Другой одежды в доме  не  было.  Соседские  мальчишки  дразнили
меня.  Что  может  быть  позорней? Я дрался, дрался беспощадно.
Именно  тогда  я  поставил  себе  цель,  и  я  добился  своего.
Мальчишки  дорого  заплатили  за  обидные  слова годы спустя. Я
ничего не прощаю. Не  способен  прощать.  Мать,  спохватившись,
пыталась  водить  меня  в  церковь.  Но было уже поздно. Я стал
лидером молодых бойцов революции.  Мы  с  богом  пошли  разными
дорогами.
     На  банкете  произносили льстивые заздравные речи и разные
славословия.  А  я  вспоминал   долгие   трудные   годы   моего
восхождения,  множество мыслимых и немыслимых препонов, которые
я преодолел. Я достиг вершины власти. И я одинок, в целом  мире
никому  не  нужен.  Так много я понимаю. Если меня расстреляют,
вот  прямо  на  этом  банкете,  сотни  и  сотни   людей   будут
радоваться,  я  знаю.  И  только  человек пять моих верных псов
искренне огорчатся. Огорчатся не  потерей  меня,  а  тепленьких
местечек и надежной крыши. Я им дал эту крышу. Сегодня читались
поздравительные  телеграммы.  Я же видел между строк то, что не
вошло  в  бравурный  барабанный  треск  речей.  Все  они,   эти
лицемерные ораторы, боятся и презирают меня. За то, что к своей
вершине  я  шел  напролом  и по головам и, если требовалось, по
трупам. Я кланялся и пресмыкался, разделял  и  властвовал,  был
хитрее,  умнее,  коварней  их.  Я  знаю  их  отношение  ко мне.
Секретарша  донесла,  подслушав  из-за  двери,  что  говорят  в
кулуарах:
     - Вы   помните?   У   начальника  через  неделю  юбилей  -
секретарша обзванивает  всех  насчет  банкета.  Нам  тоже  пора
готовить поздравление.
     - Да.  По  этому  поводу  можно сказать только одно. Самый
счастливый человек на свете - Римский Папа.
     - Папа Римский? Почему?
     - Потому, что  он  каждый  день  видит  своего  начальника
распятым на кресте...
     Почему  меня так не любят? Я здесь с самого начала, в этом
сердце "уранового проекта". Лучшие годы я отдал  этому  городу.
По   заданию  Партии  я  был  глазами,  ушами,  руками  и  всем
остальным, конкретнее - личным  представителем  Берии  на  этом
объекте.  Курчатов  официально  заявил,  что  без Берии атомной
бомбы в России не было бы. Значит, и я  прожил  не  даром  свою
жизнь.  Я  отдал  этому городу все, я сроднился с ним. Только я
знаю, что мы породили  здесь,  в  уральской  глухомани.  Какого
неуправляемого джинна выпустили из бутылки.
     Не  знаю,  не  могу дать отчета: зачем я решил писать этот
дневник. Однако верю, что эти записи пригодятся тем, кто придет
после  нас.  Тем,  кто  попытается  разобраться  в  истории.  В
действительно происходившем на этом комбинате и в этом странном
городе..."
     Сан   Саныч   задумался.  В  рассуждения  хозяина  тетради
вкралась какая-то логическая ошибка. Тот, кто шел по головам  и
трупам  в  начале карьеры, вдруг задумался о тех, кто придет на
эту землю после него. Что же могло настолько изменить человека?
Какое потрясение? Что случилось с генералом КГБ в этом странном
городе, стоящем на бочке  пороха?  И  о  каком  это  джинне  он
упоминает? Ответа не было, и Сан Саныч стал читать дальше.
     "Итак,   май   1945   года,  конец  войне,  Великой
Отечественной.  Всеобщее  ликование.   Моя   победная   эйфория
довольно быстро кончилась. Я получил новое назначение.
     - Учитывая  ваши  заслуги  перед  Партией,  ваше  активное
участие в подавлении литовской  контрреволюции,  вашу  решающую
роль  в  вывозе  в  казахские  степи крымских татар, чеченцев и
ингушей, мы  решили  подключить  вас  к  работе  над  "урановым
проектом."  Общая картина атомного ГУЛАГа уже ясна. По плану на
объектах атомного проекта будет занято 15 лагерей.  А  это  100
тысяч  заключенных. Большая часть - на урановых рудниках. Война
кончилась. Мы должны все силы  бросить  на  это.  Бесперебойный
поток  людей  в  лагеря  мы  обеспечим.  Вы же направляетесь на
строительство  объекта  по  производству  атомной   бомбы.   На
строительство  отводится  всего  два  года.  Будете  там  нашим
представителем  со  всеми  полномочиями...  С   неограниченными
правами  на  использование  как  материальных,  так  и  людских
ресурсов... Ваш объект будет  расположен  вот  здесь.  Севернее
этой точки город Свердловск, южнее - Челябинск."
     Сан  Саныч  живо  представил,  как чубук дымящейся трубки,
обсосанной  долгими  бессонными  ночами,  втыкается   в   карту
характерным,    отработанным   за   затяжную   войну,   жестом,
впоследствии многократно воспроизведенным  в  кинофильмах.  Или
это  был  пухленький  палец с криво-обгрызенным ногтем главного
приспешника Отца Народов?
     "Лето  1945  года.  Железная  дорога   дотягивалась
только  до  Кыштыма, дальше нас подбросили на танке. Чтоб враги
советской власти тряслись в этой грохочущей  посудине  тридцать
километров.  Танк  заваливался  на  валунах  и  увяз по брюхо в
болотине.  Это  не  представить  и  не  передать.  Я  набил   с
непривычки   десяток   шишек,   пока,  наконец,  вылез  и  этой
консервной банки. В голове звенело. Словно мне  надели  большую
кастрюлю на голову, и озорной мальчишка побарабанил по ней пару
часов...  Тем  разительней показалась тишина. Абсолютная тишина
вокруг.
     Началась  геологическая   разведка.   Созрела   земляника.
Рабочие  ходили  по  перезревшим  ягодам.  Их  кирзовые  сапоги
становились красными от подавленных ягод. Так же было в  Литве,
но  от  пролитой  крови.  Нам  кричали:  "У  вас  руки в крови,
христопродавцы..."  А  мы  же  выполняли  задание  Партии...  У
некоторых святых тоже руки в крови. Мы, как и они, действуем во
благо страны, во благо будущего... Может, нас тоже надо сделать
святыми?
     На  стройку  пригнали десять батальонов Советской Армии по
тысяче человек каждый. Дрова и стройматериалы возили на танках.
Танки  тонули  в  болотах.  Пришлось  заменить   их   лошадьми.
Доставили  тысячу  голов.  Я распорядился, что за гибель лошади
виновник платит ее стоимость в троекратном  размере  или  несет
уголовную ответственность. Порядок прежде всего.
     Зима  1945-1946  года была снежная и студеная. Хлеб
привозили из Кыштыма. В дороге буханки промерзали,  приходилось
их  рубить  топором.  Лес  заготовляли  в  Тюбуке, подвозили по
железной дороге. До станции бревна тащили по снежному  коридору
и стены достигали четырехметровой высоты. Солдаты валили сосны,
обрубали  сучья.  Если  кто  со  ствола  срывался  в  снег,  то
проваливался  в  него  с  головой.  То   и   дело   приходилось
вытаскивать.
     Техники  практически не было, все работы на стройке велись
вручную. Даже распиловку бревен  на  доски  делали  при  помощи
дедовских приспособлений и инструментов. Работа кипела. Строили
ветку железной дороги, бараки, лежневки и линии электропередач.
     Страна  только  начала выкарабкиваться из разрухи, и к нам
шли и шли эшелоны с различными грузами со всех  ее  концов.  Из
Челябинска  и Свердловска, Ленинграда и Москвы, из Хабаровска и
Иркутска, из Баку, Башкирии, Новосибирска, Горького,  Ташкента,
Куйбышева,      Николаева,     Харькова,     Гусь-Хрустального,
Ставрополя... В стройку века, не зная об этом,  включилась  вся
страна.
     В  августе  1946  года  начали  копать котлован под
первый промышленный атомный реактор -  объект  "А".  Его  потом
окрестили  "Аннушкой".  Первые  метры копали вручную, лопатами.
Грунт вывозили на тележках - грабарках. Копали в две смены  три
тысячи  человек.  Старые  экскаваторы  не справлялись с тяжелым
грунтом. Распорядились применять  направленные  взрывы  большой
мощности.    Землю    вывозили   десять   машин:   американских
"студебеккеров"   и   советских   "ЗИСов".   Машины   постоянно
ломались."
     Сан  Санычу подумалось, что по иронии судьбы машины бывших
союзников, американские "студебеккеры", работали  на  советской
стройке.  Стройке,  которая  самим возникновением своим обязана
абсурдному противостоянию Союза и Штатов.
     "Мы делали все  возможное  для  выполнения  предначертания
Партии  и  лично  товарища  Сталина,  который  сказал:  "Победа
Советского  Союза  над  фашизмом,  завоеванная   в   тяжелейших
условиях,   наглядно   показала   всему  миру  всю  мощь  СССР.
Фактически Советский Союз превратился  в  сверхдержаву.  Теперь
США  вынуждены считаться с позицией СССР по всем принципиальным
вопросам международной жизни. Однако, опасаясь наших притязаний
на  мировое  господство,  Америка,  купив  европейских  ученых,
разработала  атомное  оружие. Гарри Трумэн считает, что атомная
бомба может напугать нас. Поэтому мы должны в кратчайшие  сроки
ЛЮБОЙ ЦЕНОЙ создать атомный щит страны. Мы должны поставить США
на место, и мы поставим."
     До  конкретных  исполнителей этой задачи была доведена вся
важность их работы. Строители жили в ужасных условиях, в наспех
построенных щитовых бараках. Стены их жилья ночами  покрывались
льдом.  С  крыш  текло.  За ночь не удавалось просушить одежду.
Работали в условиях нескончаемых авралов по десять часов в день
без  праздников  и  выходных.  Питались  скудно.  Однако   люди
понимали,  что  только  своим самоотверженным трудом они смогут
остановить   возможную   агрессию   капиталистического    мира.
Понимали,  что  в  их  руках  не только безопасность, но и само
существование страны.
     Работала политика кнута  и  пряника.  Всячески  поощрялись
успехи  в  труде.  Было  организовано стахановское движение. За
выполнение нормы на 125% полагалось одно дополнительное блюдо к
гарантированному пайку.  Если  150-175%  -  два  дополнительных
блюда  и  двести граммов хлеба, более 200% - три дополнительных
блюда и двести граммов хлеба. В качестве поощрения были  ордера
на  покупку  сукна,  сапог,  часов, шапок, галош. Всего этого в
свободной продаже не было. У меня сохранились записи: на  одном
участке на 400 военных строителей за месяц потратили 150 литров
спирта,  200  килограммов  табака  и  500  килограммов мясных и
рыбных консервов. При  карточной  системе  послевоенных  лет  в
жестких  условиях  тотального  дефицита мы находили ресурсы для
поощрения людей, для поддержания  в  них  боевого  и  трудового
настроя. Это с одной стороны, а с другой нагнетался страх перед
суровым  наказанием за любую провинность, не говоря уже о срыве
сроков работы. Люди помнили процессы о краже трех колосков  для
голодных детей, когда матери на годы попадали за решетку. Знали
о  лагерных  последствиях  опозданий  на  работу  и самовольных
отлучек с нее. В местах заключения даже за  недоносительство  о
готовящемся  побеге  добавлялось  по  десять  лет  к имеющемуся
сроку. Порядок должен быть. Вопрос  "кто  виноват?"  срабатывал
безоговорочно.  Люди  выкладывались  максимально  и  жертвовали
собой в экстремальных ситуациях. Было множество примеров этому.
Вот лишь некоторые из них.
     1) В морозы отказал один из насосов. Грунтовые воды  стали
заполнять  котлован.  Пришлось прекратить работы и эвакуировать
людей. Еще даже не было произнесено пресловутое "кто виноват?",
как механик объекта разделся догола и нырнул  в  ледяную  воду.
Под  водой он исправил запавший клапан и насос опять заработал.
Я не помню, поощрили механика как-то или нет, но думаю, что  не
наказали за простой.
     2)  Строили  заводскую  трубу.  Был мороз и сильный ветер.
Строители поспешили с подъемом опалубки. Бетон еще  не  застыл.
Трубу  накренило.  В  результате  несколько человек сорвалось с
высоты более 100 метров и разбилось  насмерть.  Один  повис  на
руке.   Руку  защемило  металлоконструкциями.  К  нему  подняли
хирурга.  Хирург,  рискуя   жизнью,   отпилил   руку   и   спас
пострадавшего.  Устранять  аварии никто не хотел. Вольнонаемные
отказывались.  Тогда  мы  пообещали  заключенным  свободу   вне
зависимости  от срока наказания. Только такой ценой авария была
ликвидирована.
     3) Строили бассейны насосной станции. В  них  образовались
раковины,  через  которые  вода  из озера заливалась в машинный
зал. Положение критическое. Я дал сутки, после  которых  обещал
принять  меры  к  виновным.  Тогда  строители  решили заполнить
раковины смесью песка, быстро схватывающегося цемента и жидкого
стекла.  Этой  раскаленной  смесью  на   расплавленном   стекле
заделывали  раковины  вручную.  Сгорала  до мяса, отрывалась от
ладоней сожженная кожа, висела лохмотьями. А  люди  были  рады,
что  смогли  быстро  и  без  тяжелых  последствий ликвидировать
невольную оплошность..."

     Сан Саныч  больше  не  мог  читать.  Великое  послевоенное
противостояние  двух  сверхдержав  казалось  таким  никчемным и
нелепым с высоты конца века.  Мировое  господство,  власть  над
планетой,  мировой  диктат... Стервятники, бьющиеся из-за куска
падали... А следствие? Сороковка - насильственная изоляция  для
безвинных.   Зализывающая   нанесенные   войной   раны  страна,
вкладывающая бешеные средства в производство атомного оружия. И
люди,  люди,  люди,  люди.  И  боль,  боль,  боль  за  них.  "В
кратчайшие сроки ЛЮБОЙ ЦЕНОЙ создать атомный щит страны..." Что
может  быть  чудовищней?  Было  пушечное  мясо,  стало  атомное
мясо... Такие мысли бродили  в  голове  Сан  Саныча.  Вернулась
боль, опять железными тисками сдавила сердце. Казалось, что это
единственное   свойственное   ему  теперь  состояние.  Но  боль
одиночества начала  растекаться,  вбирать  в  себя  чужую  боль
близких без вины наказанных людей.
     Сан  Саныч  думал,  а в соседней комнате родители о чем-то
говорили, и до него долетел раздраженный мамин шепот:
     - Конечно, ты ничего уже не помнишь,  а  я  сама  была  на
похоронах Валентины Семеновны.
     Комната  закружилась  в  странном  танце,  поплыли  белыми
пятнами лица, а над ними скорбные глаза, то ли  матери,  то  ли
богородицы.  В  комнату  лился  отраженный от стоящего напротив
дома желтый солнечный свет и липы шелестели на ветру...
     Однако хватит предаваться воспоминаниям о визите в  родные
пенаты, вернемся к нашему герою, оставленному в Америке по пути
на конференцию.





     "Prophet!" said I, "thing of evil! - prophet still,
         if bird or devil!-
     Whether Tempter sent, or whether tempest tossed thee
          here ashore,
     Desolate  yet all undaunted, on this desert land enchanted -
     On this home by Horror haunted - tell me truly, I  implore -
     Is there - is there balm in Gilead? - tell me - tell me, I
           implore!"
     Quoth the Raven "Nevermore." *
                       (Эдгар Аллан По)


     _____________
     *"  Пророк!  -  сказал  я,  - злосчастная тварь, птица или
дьявол, но все-таки пророк! Будь ты послан  самим  искусителем,
будь  ты  выкинут,  извергнут  бурею, но ты неустрашим: есть ли
здесь, на этой пустынной, полной грез  земле,  в  этой  обители
скорбей,  есть  ли  здесь, - поведай мне правду, умоляю тебя, -
есть ли здесь бальзам забвения? Скажи, не скрой, умоляю!" Ворон
каркнул: "Больше никогда!"



     Боинг, подрагивая крыльями на  вираже,  понес  Сан  Саныча
прочь  от благодатного побережья Калифорнии. Разворачиваясь над
заливом, самолет взял курс на восток -  в  глубь  Американского
континента.  Боинг помахал крыльями погружающемуся в сон городу
и людям, живущим в нем, с ревом пронесся над  идущими  в  океан
нарядными  белоснежными  лайнерами,  сверкнув серебром обшивки,
послал привет дальним холмам. Возможно, именно там, на  холмах,
в  маленьком  двухэтажном  домике  над  оврагом живет Карина, и
сейчас оттуда с любовью и слезами следят за самолетом печальные
глаза,  провожая  его,  Драгомирова,  как  нескладный   осколок
России, когда-то родной России.
     Солнце  скатилось к горизонту и раскаленным шаром качалось
между океаном и огненной кромкой облаков.  Сан  Саныч  думал  о
том, что в своей предыдущей жизни, если она, конечно, была, он,
должно   быть,   был   солнцепоклонником  или  жрецом  в  храме
бога-Солнца. Иначе чем объяснить его странный  душевный  трепет
перед  магическим  зрелищем восходящего или заходящего светила.
Как-то раз Сан Саныч видел солнцепоклонника.  Белый  как  лунь,
худощавый и невесомый, длиннобородый старец с крючковатым носом
каждый  день  перед  заходом  Солнца  выбирался  на обшарпанный
балкон такого же древнего,  как  и  он  сам,  дома,  садился  в
дряхлое  угрожающе-потрескивающее  плетеное  кресло  и ждал. Не
отвлекаясь  ни  на  секунду,  в  трепетном  благоговении   этот
странный  жрец  несуществующего  храма  с  безмолвной  молитвой
провожал уставшее за день светило на покой. Говорили, что  этот
загадочный  ритуал  повторяется год за годом, месяц за месяцем,
день за днем уже в течение полувека. Полвека,  вне  зависимости
от  погоды,  власти  и  всего  остального,  щелочки  глаз, едва
видимые под седыми мохнатыми бровями, следят  за  торжественным
погружением сверкающей божественной колесницы за горизонт.
     - Бабушка, как он видит солнышко, ведь тучи кругом?
     - Он  не  видит,  внучек, - он слепой... Солнце лишило его
зрения... Он знает, где оно.
     - Он знает... что не видно? Как?
     - Ты  спрашиваешь,   разве   можно   знать   невидимое?...
Наверное, можно...

     Вдруг над ухом Сан Саныча прозвучал мягко-картавящий голос
на столь неуместном здесь русском языке:
      - Если Вы не против, вернемся к нашим баранам...
     Сан   Саныч   этого   даже  и  не  услышал.  Он  припал  к
иллюминатору, словно к  святому  распятию,  пытаясь  слиться  с
кроваво-красным   закатом   -   прощальным  приветом  солнечной
Калифорнии... Каждой клеточкой тела он жаждал ощутить  единство
с  огненным величием своего Бога, и непонятная пьянящая радость
возрождения  переполняла  его.  Сан  Санычу  вспомнилось,   что
когда-то  давно,  полжизни  назад,  юные  и  счастливые,  они с
Кариной  погружались,  растворялись  в  закате  вдвоем,  крепко
держась за руки. Уставшее солнце садилось за горы, и прощальные
его  лучи  червонным  золотом  рассыпались  в  ее  волосах. Как
немыслимо давно это было.  Мир  казался  огромным,  надежным  и
добрым.  Наивные и доверчивые, они не верили, не хотели верить,
что жизнь жестока и  беспощадна.  Прошло  всего  лишь  каких-то
неполных  два  десятка  лет - и разлетелось в прах все, что Сан
Саныч любил, берег, во  что  верил.  Сказочный  закат  сменился
мучительным ожиданием рассвета...
     - Итак,  вернемся  к  нашим баранам, - настойчиво и нелепо
круша что-то дорогое и светлое, диссонансом настаивал  шутливый
голос.
     Сделав  над  собой  усилие,  Сан  Саныч покорился, сбросил
навеянную закатом ностальгию и вернулся с небес на землю:
     - Слушаю вас. Мы знакомы?  -  спросил  Сан  Саныч  и  стал
внимательно разглядывать собеседника.
     В   пустовавшем   рядом   кресле  расположился  мужчина  с
массивной бульдожьей нижней челюстью и многочисленными  мелкими
складочками  под  плохо  выбритым  подбородком. Снизу складочки
подпирались   воротником   ядовито-лимонного   цвета   рубашки,
прячущейся   под  темно-синим  пиджаком.  Добротно  пошитый,  с
ослепительно-желтыми блестящими пуговицами стильный  пиджак  не
соответствовал  фигуре  и  сидел на ней, как лапоть на собачьей
ноге: непослушно  топорщился  на  груди,  морщил  под  мышками,
создавая   ощущение  общей  помятости.  Легкая  помятость,  как
оказалось потом,  была  неотъемлемым  спутником  попутчика  Сан
Саныча,   она   являлась   печатью  давления,  оказываемого  на
маленького  человечка  громадным  городом,  где  в   ежедневных
поездках   на  работу  в  трамваях  ему  умудрялись  не  только
оттоптать носки, но и отдавить пятки. Возможно, из-за этого  он
смотрел вокруг себя немного виноватым небесно-синим взором.
     - Я  извиняюсь,  что осмеливаюсь навязывать свое общество,
но здесь абсолютно не с кем  поговорить.  Я  плоховато  понимаю
американский.
     Собеседник   скромно   умолчал,  что  английский  язык  он
понимает еще хуже.
     - Мы с вами как бы немножко знакомы, - продолжил он  после
короткой  паузы,  -  вы  не удивляйтесь. Мы встречались летом в
Москве как бы на конференции. Там я вас и запомнил...
     Он протянул свою ладонь, склонив крупную голову, как умная
собака, слегка на бок и произнес:
     - Энгельс Иванович.
     Его  шевелюра  под  воздействием  жизненных   передряг   и
сварливой   супруги   изрядно   поредела,   образовав   широкую
проплешину,  однако  макушка  головы  была   искусно   прикрыта
длинными  седыми  прядями,  простирающимися  от левого виска до
правого уха. При наклоне головы любопытная лысина выглянула  на
белый свет как будто сквозь нитяную канву ткацкого стана.
     - Драгомиров  Алексей  Александрович,  -  представился Сан
Саныч, пожав его широкую пухленькую руку.
     - С  хорошим  собеседником  и  дорога  как  бы  короче,  -
застенчиво улыбаясь, сказал Энгельс Иванович.
     Было  видно,  что  ему  надоело  скучать  в дороге. Будучи
по-природе  человеком  страшно  болтливым,   Энгельс   Иванович
практически не выносил одиночества. К несчастью для Сан Саныча,
дорога у них была одна - на конференцию.
     - Я,  конечно, извиняюсь за мое настойчивое любопытство...
- сказал Энгельс Иванович. При этом слова извинения  прозвучали
странным  пустым  звуком,  поскольку  выскакивали с легкостью и
треском сухого гороха, рассыпавшегося со стола на пол.
     "Более чем настойчивое..." - подумал Сан  Саныч,  глядя  в
его  по-детски открытые изумительной синевы глаза. Или это небо
так бездонно отражалось в них? "Господи, за что это  наказание,
и  кто он вообще такой," - машинально задал сам себе вопрос Сан
Саныч и лишь слегка  вздрогнул,  как  обычно,  с  ходу  получив
ответ:     "Алисовский     Энгельс     Иванович     -    доктор
физико-математических  наук,  руководитель   группы   из   трех
человек, однако не стесняется за рубежом представляться большим
боссом, возглавляющим всю физику северо-запада России. Является
бараном  в  кубе."  "Это  как?"- поинтересовался Сан Саныч. "По
европейскому гороскопу - овен, по китайскому - коза, а  жена  -
Барашкина. Он орет на подчиненных и начальство, но пресмыкается
перед машинистками. Имеет склонность нравиться женщинам, однако
остается   принципиально   верным  своей  дражайшей  супруге  и
подчиняется ей беспрекословно, так что приятели шутят: "Маша  -
суровая женщина, после банкета она увела Алисовского в стойло."
Страдает  полным  отсутствием  чувства  юмора, однако распираем
неуемным желанием острить. Его шутки  уникальны.  По  институту
ходит  крылатая  фраза Алисовского: "Статьи писать - это вам не
детей  рожать!!!"  Достаточно?"  "Пока   хватит,   спасибо   за
беспокойство."  "Всегда к вашим услугам," - насмешливо закончил
Некто.
     - Я случайно узнал, что вы как бы родом из Сороковки... Не
тот ли это скандально известный  таинственного  типа  город,  в
котором  ковалось  атомное  оружие,  вернее, как бы атомный щит
когда-то  великого  и  могучего  Союза?  -  на  лице   Энгельса
Ивановича  читалось  удовольствие от того, что он, не способный
родить даже таракана (а кто  возьмется  утверждать  обратное?),
хотя  и  написавший более сотни печатных работ, смог выразиться
так высокопарно.
     - Это как бы к вам летел в шестидесятых агент  ЦРУ  Пауэрс
на разведывательном самолете типа "U-2"?
     - Вы  удивительно  проницательны,  -  сказал  Сан  Саныч с
легкой иронией, которой Алисовский даже не заметил.
     - Кстати, а знаете ли  вы,  молодой  человек,  что  первая
ракета, выпущенная по Пауэрсу, разнесла в клочья преследовавший
его   наш  самолет  и  только  вторая  как  бы  оторвала  хвост
американцу?
     Сан Саныч удивился, вероятно, это отразилось на его  лице,
потому что Алисовский, удовлетворенно потирая руки, продолжил:
     - Это я не к вопросу о меткости наших военных, бог с ними,
а типа о забвении героев, честно выполнивших свой долг. Мы ведь
даже не  знаем  фамилии  погибшего  летчика...  Я  читал, что в
Америке  Пауэрс  был  изгоем,  т.к.  отказался  принять  яд   и
"опозорил"  страну.  Однако  похоронили  его  как бы на элитном
кладбище. Будь Пауэрс нашим гражданином, он бы не выжил,  такое
в Союзе не прощалось.
     - Вы  правы,  в России всегда был странный выбор героев, -
согласился Сан Саныч.
     - Что вы имеете в виду?.. Вам чай со  льдом  или  пиво?...
Juice,  please.  - С ходу переключился он на проезжавшую мимо с
тележкой стюардессу.
     - Мне кофе, пожалуйста.
     Получив в руки горячую пластиковую  чашечку  со  странной,
лишь  отчасти  напоминающей кофе жидкостью, Сан Саныч продолжил
свою мысль:
     - Вы  слышали,  конечно  же,  о   больнице   имени   Софьи
Перовской?  Мы-то  как-то уже притерпелись к этому сочетанию, а
тут финны приезжали, спрашивают: "Софья Перовская  -  это  ваша
российская святая?" "Нет, - говорю,- не святая. Она участвовала
в  заговоре против царя." "Так не хотите ли вы сказать, что это
больница имени убийцы?..." Финны долго не могли  опомниться  от
изумления. "Это Россия," - только и смог добавить я.
     "Между  прочим, Софью Перовскую очень ценил Блок, - возник
Некто, - ценил даже выше, чем декабристов. Она  хотела  счастья
народу  и  ради  этого  пожертвовала  жизнью... Эх, Россия... И
когда же вы наконец-то разберетесь в собственной истории?"
     Энгельс Иванович погонял льдинки в опустевшем  стаканчике,
пошипел, высасывая соломинкой последние капельки, и сказал:
     - Это  как бы не только Россия. Во всем мире так. Возьмите
Гагарина. Вся Земля носила  его  на  руках  -  человек,  первым
поднявшийся в космос. Типа символ космической эры Человечества.
     "Торжествуйте,   человеки.   Свершилось.  Посланец  Земли,
рожденный ползать,  взлетел,  сделал  несколько  витков  вокруг
Земли  и  не  увидел  не  только  Бога,  но  даже  не обнаружил
престола, на котором тот восседает. Это ли не чудо? Еще  в  XVI
веке   великий  и  ужасный  Мишель  де  Нотр  Дам  по  прозвищу
Нострадамус предсказал проникновение Человечества в космос."  -
С пафосом произнес Некто только Сан Санычу и слышимое.
     - Известно, что он рисковал, садясь в ракету. Было типа 50
на 50, вернется он или нет, - продолжал Алисовский.
     "Первый  человек,  заменивший  последнюю  собаку,"-  опять
проник Некто в  мозги  Сан  Саныча.  "Ну  ты,  брат,  хватил,"-
мысленно  возразил  тот. "Ну хорошо, хорошо, не собаку, морскую
свинку," - нахально парировал Некто.
     - Однако, - не унимался Энгельс Иванович, - как бы  не  он
вывел  Человечество  в  Космос.  Гагарин  только  символ, пусть
символ типа  целой  эпохи.  Но  символ.  Символ  -  это  ничто.
Верхушка айсберга, пена на кромке океана. Я как бы не возражаю,
что он достоин героя, я только не могу понять следующее. Вместо
Гагарина  мог  бы быть любой другой деревенский парень, от него
же  совершенно  ничего  не  требовалось.  Желающих,   способных
рисковать  50  на  50,  я  думаю, в одной России как бы десятки
тысяч найдутся. А вот не будь Королева, вместо Гагарина  вполне
мог быть какой-нибудь Джон или Ганс и еще неизвестно, насколько
позже.  Так почему же одного весь мир носит на руках, а второго
как бы и рассекретили-то только через много лет, да и то  после
смерти?
     - Вы считаете, что это несправедливо? - спросил Сан Саныч.
     - Я  типа  не  взываю  к  справедливости,  я просто как бы
что-то  не  понимаю  в  сотворении  кумиров.  Это  выше   моего
разумения. - продолжал Энгельс Иванович. - Лошадь перескакивает
пропасть, а лавры пожинает уцепившийся за гриву таракан...
     "Не  понимаю,  как таракан мог попасть на лошадь? Ну блоха
еще куда ни  шло,"  -  подумал  Сан  Саныч.  "Очень  просто,  -
прозвучало  в  ответ. - Вспомни, когда ты жил на Комендантском,
на кухне были громадные тараканы, ночью они сыпались с  потолка
на  пол  со  стуком  падающих  слив.  Если  бы  на кухне стояла
лошадь..." "Да-да, которая потом прямо с кухни  сиганула  через
пропасть..." - подытожил Сан Саныч.
     Между тем Алисовский говорил:
     - Я  как  бы  очень  хорошо  отношусь  к  Гагарину,  вы не
подумайте. Однако к гению Королева - лучше. А обидно только то,
что  Россия  никогда  не  ценила  свои  мозги,  а  зря.  Вот  и
разбегаются,  расползаются ученые по всему земному шару. Вот вы
уверены, что года через два не будете считаться в  долгосрочной
зарубежной  командировке? Вот то-то, что не уверены. Эх, будь я
помоложе...

     Вот понеслась и зачертила -
     И страшно, чтобы гладь стекла
     Стихией чуждой не схватила
     Молниевидного крыла...
     Не так ли я, сосуд скудельный,
     Дерзаю на запретный путь,
     Стихии чуждой, запредельной,
     Стремясь хоть каплю зачерпнуть?
                   ( Афанасий Фет)

     Подобные гигантским кондорам  самолеты  Америки  почему-то
летают  низко, под кромкой облаков. Наверное, чтобы было видно,
куда падать или  приземляться.  В  иллюминаторах  -  скалистая,
пустынная,   чужая,  странная  земля  Аризоны.  Убитая  солнцем
растительность   на   многие   и   многие   километры   вокруг.
Нагромождение   голых,   каменистых,  абсолютно  безлесых  скал
выпирающими  зубьями  до  горизонта.  Разрастающиеся,  длинные,
змеящиеся  по  холмам  закатные тени. Высохшие извилистые русла
мертвых рек. Какой-то ирреальный марсианский пейзаж.  Выжженная
солнцем коричневато-серая, со множеством оттенков от желтого до
фиолетового  скалистая пустыня. В долинах между горных кряжей -
редкие  строения   и   крошечные   желтовато-зеленые   лоскутки
возделанной  орошаемой  почвы.  Вокруг  на  многие  километры -
только голые скалы. Солнце погрузилось за  горизонт,  и  черной
тенью  ночь  упала  на  землю.  И  из  разлившегося  под крылом
самолета  мрака  вдруг  возникает  город.   Радостно   сверкают
миллионы   огней,  а  ущербный  месяц  резвится,  отражаясь  во
множестве блюдечек - бассейнов. Самолет садится как бы в кратер
вулкана:  аэродромное  плато  стиснуто  плотным  кольцом   едва
видимых, смутно угадываемых гор.
     Несмотря  на задержку рейса, Сан Саныча встретили, усадили
в машину и повезли. Алисовский тоже увязался следом.
     - Ты не поверишь,  Сашка,  ужасно  рад  тебя  видеть.  Как
живешь?  Как там? - спросил Артем, крутя баранку пижонски одной
рукой. Вторая по локоть свешивалась наружу, и  встречный  поток
пузырил  рукав рубашки. Пурпурный "форд", мягко шелестя шинами,
рассекал чернильный сумрак южной ночи.
     - Не спрашивай... Веселого мало. Прорвемся... May be...  А
как  ты  здесь в Америке? Попривык? Домой не тянет? - вопросами
на вопрос ответил сидящий рядом с водителем Сан Саныч.
     - Лучше не спрашивай, - тряхнул головой Артем.
     Утонувший в мягких подушках  заднего  сиденья,  оглушенный
динамиками  Алисовский  в  разговор  не  вмешивался.  Он сидел,
закрыв  глаза,  расслабленно   откинувшись,   а   озорник-ветер
топорщил его волосы, пытаясь создать над лысиной хохол панка.
     - Да, кстати, - усмехнулся Артем, - Славка уже два дня как
приехал.  Растолстел,  брюшко  отрастил,  как  пивной  бочонок,
австралиец хренов.
     - Что ты его с собой не взял?
     - Устал...  Понимаешь?  У   него   рот   двое   суток   не
закрывается.   У   меня   уже   уши  в  трубочку  свернулись  и
отваливаются.
     Сан Саныч подозрительно покосился на уши Артема.
     - Что,  не  похоже?  Это  я   тебя   слушаю,   поэтому   и
распустил...  Славка мало того что болтун, ахинею несет такую -
волосы дыбом. Он родную мать продаст  за  унитаз  с  обогревом.
Балбес.  Гордится  тем,  что  уже  может себе позволить не есть
корочку  у  пиццы...  Представляешь?...Чего  ржешь?  Я   говорю
дословно... Да бог с ним... Ты его еще наслушаешься, он рядом с
тобой жить будет.
     Теплый  воздух  упругой  струей врывался в салон и вылетал
прочь,  разнося  по   дремлющим   окрестностям   такое   родное
наутилусовское "Гуд бай, Америка..." Изумленно провожали машину
белыми   тарелками   цветов   пятиметровой  высоты  кактусы  на
разделительной  полосе,  а  разлапистые  агавы  махали   своими
бесцветными метелками вслед.
      - Как дома, как дети? - спросил Сан Саныч.
     - Нормально,  насколько  нормально  может быть. Понимаешь?
Работа у  Аурики  грязная  в  клинике  с  кровью,  анализами...
Начальница цветная... Половина зарплаты на садик уходит. Мелкий
наш по-русски почти не говорит, да и вообще у наших детей жизнь
какая-то  другая...  Представляешь?  Уроки  в  школе не задают,
потому что старшеклассники ходят в школу вооруженные, а учителя
жить хотят. Хорошие школы - платные, нам не по карману. Анекдот
был. Пытались устроить  детей  в  хорошую  школу  для  цветных.
Понимаешь?  Не  взяли,  цветом  не  вышли. Аурика после клиники
приходит, заставляет детей  уроки  делать,  потом  пытается  им
что-то  по-русски  втюхать,  чтоб  помнили,  кто они. Да они не
очень-то  воспринимают...   Понимаешь?   Они   уже   в   России
адаптироваться  не  смогут, а мы, боюсь, никогда и не привыкнем
здесь. И домой возвращаться вроде смысла нет - там мне детей не
прокормить. И здесь... Вот такая круговерть. - Артем  замолчал,
закурил.
     Скорость  бесшумного  хода  машины, невероятный мрак южной
ночи время от  времени  прерываемый  фейерверками  проносящихся
мимо  огней,  близкое  бриллиантовое  мерцание  дрожащих звезд,
причудливые  кактусы,  привидениями  выскакивающие  из  тьмы  к
дороге,  выхваченные  фарами  нашей  машины, и растекающиеся по
этой  бескрайней  аризонской  ночи  слова  до  боли  российской
тоскливой  песни  прощания  с  Америкой  -  все  это составляло
великолепный, восторженный, дурманяще-пьянящий  коктейль,  ради
которого стоило лететь за тысячи верст.
     - А  так  здесь  неплохо, - продолжил Артем. - Прокатились
месяц назад на недельку по городам да весям. Видели  Львиный  и
Большой  Каньоны.  Не  передать!  Грандиозное зрелище. Это надо
видеть. Представляешь? Узкая и  глубокая  пропасть  в  горах  и
полосатые  раскрашенные  природой  во  все  цвета  радуги стены
высотой до километра, а  внизу  еле  движется  такая  маленькая
слабенькая речка. Проезжали Долину Смерти. Как тебе названьице?
Типичная пустыня с пустынными горами, песчаными дюнами и сухими
солевыми  озерами. Природа здесь дикая, враждебная, не привыкну
никак. А люди хорошие, доброжелательные. Наверное  потому,  что
жизнь  спокойней.  В  России природа более мягкая, лиричная что
ли... Здесь уж если гроза, то  на  сутки,  если  уж  обрыв,  то
километровый,  если  уж  кактус,  так  в  его  тени  спрятаться
можно... Грандиозность и масштабность. Если  уж  яблоко,  то  с
кулак  тяжеловеса,  а то, что вкуса нет, так это ерунда. Однако
чего-то нашего неброского, спокойного, вольного  не  хватает...
Так  что  вот,  прокатились  по  паркам да заповедникам. И дети
остались довольны, и мы с Аурикой.
     Город кончился. Мерцание  огней  за  окнами  прекратилось.
Машина  стрелой,  выпущенной  из  лука, неслась в непроницаемую
южную ночь. Свет фар  лизал  узкую  полоску  асфальта  впереди.
Ущербный  месяц куда-то завалился, и только звезды качались над
головой. Свет фар переплетался с музыкой  и  уносился  вверх  к
танцующим  звездам.  Казалось, что дорога тоже идет все вверх и
вверх, поднимается все выше и выше, и вот уже звездный  хоровод
окружает машину. Или это машина кружится среди звезд?
     - Мы   сейчас   едем  кратчайшей  дорогой  через  одну  из
индейских  резерваций,  -  сказал   Артем,   убавив   громкость
динамиков,  - их немало в Аризоне. Абсолютно пустынные площади:
ни городов, ни людей, ни  деревьев,  абсолютно  ничего.  Очень,
очень   редко  встречаются  маленькие,  очень  старые  и  очень
разрушенные дома, два или три вместе, и опять же ничего вокруг.
Представляешь? Почти все  люди  покинули  эти  земли,  остались
только надписи вдоль дорог.
     При этих словах о заброшенных землях у Сан Саныча возникло
какое-то  странное  непонятное ощущение. Где-то он уже встречал
что-то подобное. Но где?
     "В Сороковке", - подсказал Некто  и  ворчливо  добавил:  -
"Память твоя девичья."
     Действительно,  Сан  Саныч  вспомнил,  в  Сороковке... Эта
надпись встречается уже в самом конце пути из аэропорта,  после
поворота   у  седьмой  опоры  высоковольтной  линии  с  трассы,
соединяющей  Екатеринбург  и  Челябинск,  после  многочисленных
поселков и деревенек:
     "ВНИМАНИЕ!
     Государственный заповедник.
     Вход и въезд категорически запрещен!!!"
      И  в  подтверждение  вышесказанного висит "кирпич". Такой
знакомый  дорожный  знак  -   стандартный   белый   кирпич   на
запрещающем  красном  фоне.  Асфальтированная дорога все так же
зовет вперед, и, несмотря на надпись и на запрещающий знак, все
также стремительно мчится вперед машина.  Только  мотор  слегка
увеличил обороты и пространство за окнами движется со скоростью
чуть   быстрее,   чем   оптимальная,   столь   любимая   отцом,
крейсерская, да окна закрываются наглухо, несмотря на духоту  в
салоне.   Это   было   бы  невероятно,  что  отец  Сан  Саныча,
досконально соблюдающий все правила,  инструкции,  циркуляры  и
предписания,  которые  в  невероятном количестве встречались на
его жизненном пути, вдруг проигнорировал запрет.  Это  было  бы
неправдоподобно,  что  его  отец,  который  за  семнадцать  лет
вождения не имел ни одного прокола в водительских правах, вдруг
самовольно решился ехать под запрещающий знак.  Это  показалось
бы  невозможным,  если  бы  Сан  Саныч  с детства не помнил эту
странную неправильную дорогу.  С  двух  ее  сторон  запыленные,
чахлые  из-за  неимоверной  густоты березки и осинки подступают
стеной, мучительно тянутся вверх, стремясь сомкнуться  кронами,
создавая полумрак в начинающих густеть сумерках.
     - Слушай,  пап, а чем лес после этой дощечки лучше леса до
нее, что здесь заповедник сделали? - спросил тогда Сан Саныч.
     - Погоди, смотри внимательней за дорогой,  особенно  возле
поворота, чтобы кто не выскочил.
     - А кто тут может выскочить?
     - Олень  или  лось.  За  тем  поворотом когда-то сразу три
оленя стояли на пригорке. Однажды я видел, как лося  на  дорогу
вынесло.  Водитель  передо  мной  тормозил  так, что чуть сам в
канаву не вылетел, а я чуть ему в  зад  не  въехал...  Говорят,
наезд  на  лося  равносилен наезду на бетонную стену. Ты хочешь
влепиться в бетонную стену на приличной скорости?
     - Нет.
     - И я нет.
     - Так почему здесь заповедник? И березы такие же, и осины,
и ничего красивого тут нет.
     - А причем тут красота. Здесь радиационный язык.
     - Что-что?
     - Ну  такой  шлейф  от  аварии.  Радиационную  пыль   сюда
вынесло... Взрыв был на комбинате. Большая часть облака здесь и
осела.
     - А как определяли границы заповедника? Дозиметром?
     - Нет.  След  был  виден  сразу.  Березки стояли голые без
листьев. А у сосен иглы порыжели и  отпали.  Эту  территорию  и
сделали заповедником. Говорят, короткоживущие изотопы уже почти
распались,  но  лучше  окна  держать  закрытыми. Береженого бог
бережет... Вон за тем лесом эта авария произошла...
     После паузы отец продолжил:
     - Что интересно. Вокруг заповедника  таблички  стоят,  что
опасная  зона  и  нельзя  грибы  и ягоды собирать. И каждый год
местных ловят. Прямо у табличек собирают. На них чуть не матом:
"Вам что? Жить  надоело?  Читать  не  умеете?"  А  те  дураками
прикидываются  или  и впрямь такие: "Так мы же не за табличкой,
мы только перед ней собираем..."
     На заболоченных прогалинах  среди  высокой  травы  торчали
кучками  ведьмины  метла  -  кривые,  неправильные,  как  и сам
заповедник, растущие сразу ветками из корня березки.
     - Говорят, лосей да оленей здесь много развелось, они  эти
березки  и  объедают  на  корню.  Поэтому  такими раскоряками и
растут... - сказал отец.
     - А чего это ты скорость увеличил? - спросил сын.
     - Да так, опять же говорят, что в заповеднике у лосей рога
светятся в темноте...
     - Это смотря чем фотографировать?
     - Смотря чем...

     Сан Саныч очнулся от воспоминаний.  Уже  рассвело.  Дорога
петляла   по  одноэтажному  с  плоскими  крышами  американскому
городку. Артем уменьшил скорость. Домики разительно  напоминали
крымские  строения  -  приземистые,  вытянутые,  со  множеством
входов, только вот с  одной  разницей  -  с  кондиционерами  на
крышах.   В  глаза  бросалось  полное  отсутствие  газонов  как
таковых. Площадки перед домами походили либо  на  клумбы,  если
хозяева  не ленились их ежедневно поливать, либо были аккуратно
присыпаны песком. Деревьев было наперечет,  зато  кактусы  всех
видов и расцветок царствовали полноправно.
     - Вон  около  тех  гор  находится  гостиница.  Там и будет
проходить конференция,  -  сказал  Артем.  -  Кстати,  утреннее
заседание уже через пять часов.
     - Разрешите   поинтересоваться,   -  проснулся  на  заднем
сидении Алисовский, - здесь кроме кактусов  что-нибудь  растет?
Типа чем здесь коров-то кормят? Неужто колючками?
     Его  вопрос  был  навеян тем, что они как раз проезжали по
мосту через высохшее русло реки. Воды в реке  не  было  вообще,
даже  маленького  ручейка, а на каменистом речном ложе зеленели
вездесущие кактусы.
     - Мне тоже так думается, что только колючками бедных коров
и кормят. - ответил  Артем.  -  У  них  от  горя  и  молоко  не
сворачивается.   Аурика   на  днях  собралась  творог  сделать.
Представляете?  Семь  дней  на  жаре  молоко   держала   -   не
свернулось.   В  результате  из  пять  литров  молока  получила
столовую ложку белого осадка. Славка утверждает, что американцы
сначала весь жир из молока убирают, потом все белки, после чего
в него кальций добавляют. И вот Аурика именно  этот  кальций  и
умудрилась выделить... Хотя врет, наверное...

     Сан  Саныч  зарегистрировался в оргкомитете, получил ключи
от номера, предназначенного ему для проживания, и отправился  к
своему  домику  по  тенистой  дорожке.  Отель представлял собой
некий   оазис   в   каменистой   пустыне,    покрытый    буйной
растительностью.  Среди  пальм  и  непроходимых  зарослей  лиан
прятались маленькие домики, соединенные тропинками  из  плиток,
было  несколько  бассейнов  и теннисных кортов. В пышной зелени
деревьев  на  все  голоса  орали   птицы,   создавая   ощущение
уединенности,  даже  какой-то  первобытной  изолированности  от
суетного, шумного, пыльного человеческого мира.
     В  номере  был  прохладный  полумрак.  Сан  Саныч  включил
телевизор.   Америка   жила   своей  жизнью.  Обсуждала,  пела,
танцевала,    спорила    и    рекламировала,     рекламировала,
рекламировала. Сан Саныч заинтересовался криминальной хроникой.
Из  речи  диктора  он  понял,  что  Америка захлебнулась волной
детской преступности. Два пацана четырнадцати и тринадцати  лет
открыли  у  школы  пальбу,  в  результате  чего четырех человек
подстрелили. Дебильного вида тринадцатилетняя девица стреляла в
учительницу за то, что та  поставила  ей  неправильную  оценку.
Один  десятилетний  маленький  ушастенький  угнал  родительскую
машину и заставил  кучу  людей  за  ним  гоняться.  Полицейские
сумели  ему все четыре колеса прострелить, а он после этого еще
пятнадцать километров со скоростью 80  миль  в  час  на  ободах
проехал, остановиться боялся. Удалось даже заснять этот эскорт:
спереди  полицейская машина с мигалкой, по бокам машины и сзади
хвост из санитарных машин.
     Во время показа этого  эскорта  появился  Алисовский.  Его
определили соседом к Сан Санычу.
     - А  я  к вам. Простите, а что это показывают? Кого везут?
Ребенок за рулем? - спросил Алисовский, с ходу  подсаживаясь  к
телевизору.
     - Да,   это  полицейская  хроника.  Он  угнал  машину.  По
американским законам полиция  не  имеет  права  применить  меры
задержания - ребенок за рулем.
     - Ну  и  законы...  Ну  и  страна... А что, что они теперь
говорят?
     - Говорят, что этот младенец  даже  в  садик  умудрился  с
пистолетом прийти, чтобы воспитательницу пристрелить. Она его в
угол поставила... Если я правильно понял.
     - Ну и страна... Дикая страна... Однако номер нам достался
замечательный, - сказал Алисовский, осматриваясь по сторонам, и
направился   в   душ,   где   стал  плескаться,  покряхтывая  и
притоптывая.
     Сан Саныч только решил начать готовиться к докладу, как  в
номер ввалился Дон - седовласый американский профессор. Шумно и
весело  он  приветствовал приезд Сан Саныча, бурно выражая свои
чувства    на    несносном    американском,    совершенно    не
воспринимающемся  русским  ухом. Вслед за Доном появился Артем.
Видя, что Сан Саныч мало что понимает, он перевел:
     - Поехали пообедаем, а потом надо будет продукты закупать,
здесь все жутко дорого.
     Когда Дон вышел на улицу, Сан Саныч сказал:
     - Что-то я Дона совсем не понимаю.
     - Да ты не переживай, - ответил  Артем,  -  даже  я  начал
понимать  Дона  уже после того, как год проработал с ним. А эту
неделю он сам не свой, до потолка подпрыгивает, у  него  внучка
мальчика родила. Об этом особый разговор будет, погоди...
     - Какой? - спросил, собираясь, Сан Саныч.
     - Да  там  увидишь.  Дон всех приглашает видеопленку родов
смотреть.
     - Как видеопленку? Что же они там снимают?
     - А все.
     - Ты что, видел?
     - Не-а, еле отбился. Ну ни малейшего желания  смотреть  на
чьи-то роды.
     Из душа вылез Алисовский, мокрый и счастливый, и тут же по
обыкновению влез в разговор:
     - Чьи роды?
     - У  Дона правнук родился, и они видеозапись этого явления
всем демонстрируют.
     Алисовский открыл рот и сел  на  кровать.  Сделал  он  это
настолько  картинно, что в первую минуту зародилось подозрение,
что  он  просто  придуривается.   Алисовский   похлопал   ртом,
демонстрируя,  что дар речи у него тоже пропал. Через несколько
секунд  Алисовский  преодолел  изумление  и  обрел  способность
говорить.
     - То-то-то есть как? - спросил он.
     - А  так, исторический день. Свадьбу снимали - снимали, ну
вот и рождения теперь снимают.
     - И всем-всем-всем показывают? - спросил Алисовский, и  на
лице  его  отразилось  плохо скрываемое желание во что бы то ни
стало увидеть эту пленку.
     - Похоже, что всем, - ответил Артем.
     - А акт зачатия они тоже  уже  засняли?  -  довел  все  до
логического абсурда Алисовский.
     - Не знаю, не спрашивал.
     - Ну и страна... Дикая страна...

     Вечером Сан Саныч получил послание от Карины, доставленное
электронной  почтой.  В  нем  была  радость, пожелание успеха в
делах и надежда. Ни мало ни  много,  надежда  на  счастье.  Сан
Саныч расстался с Кариной почти три года назад. Она должна была
улететь  в Америку раньше, чем он успевал вернуться из отпуска.
Их  последний  телефонный   разговор   получился   коротким   и
натянутым,  он  состоялся  за час до отъезда Сан Саныча в Крым.
Виталик никак не  мог  отыскать  грузило  для  удочки,  хоть  и
перевернул  вверх дном весь дом. У Лизаветы что-то не влезало в
чемодан, и она злилась на весь белый свет и особенно  на  мужа,
что  он  позволяет  себе  висеть  на  телефоне. А Сан Саныч? Он
слушал милый бессвязный лепет Кари о  коте,  чихающем  на  всех
окружающих,  о  цирке на Елагином, о колючках дикобраза и лысом
хвосте ондатры, о несмешном стареньком клоуне с красным носом и
красными же кармашками на коленках. Сан Саныч  чувствовал,  как
мучительно  тяжело  дается  Карине хрупкое душевное равновесие,
что  достаточно  одного  неаккуратного  вопроса,   и   ласковое
щебетание захлебнется в потоке немых, горючих слез. Он понимал,
что  ужасная  гримаса  отчаяния  исказит  ее  лицо,  и  от слез
померкнет в глазах, как только трубка упадет на телефон. Карина
умоется горючими слезами потом, а сейчас пытается  скрыть  боль
от  него,  чтобы  не  дай  бог не добавить Сан Санычу проблем в
жизни, в которой он  так  безнадежно  запутался.  Однако,  если
абстрагироваться  от  всей этой бессвязной чепухи, то без труда
можно было  уловить  между  строк  в  переплетении  их  голосов
прощальное  "не  грусти без меня, единственный мой", "да хранит
тебя бог, любимая".
     Алисовский что-то говорил  и  говорил,  Сан  Саныч  что-то
механически делал, иногда кивая в ответ. Вместе они отправились
к бассейну, по пути здороваясь с людьми и обмениваясь ничего не
значащими приветственными фразами. Сан Саныч был вроде бы рядом
с  Алисовским,  но мысли его витали где-то там, в тех невидимых
волшебных сферах, где правят бал Вера, Надежда, Любовь.
     Вода бассейна,  после  жаркого  дня,  оказалась  теплой  и
приятной,  когда  Сан  Саныч  окунулся  в  нее. Они неторопливо
проплыли, болтая и пофыркивая,  несколько  кругов,  после  чего
пошли греться в бурлящем клокочущем джакузи. Мир был прекрасен.
Над ними, подсвеченные иллюминацией теннисных кортов, дорожек и
бассейнов, подобно летающим тарелкам, медленно кружили какие-то
неузнаваемые  птицы.  С гор слышался заунывный с подтявкиванием
вой койотов. Жизнь тоже была прекрасна. Сан Саныч  ощутил  себя
младенцем, окруженным добрыми заботливыми руками матери. Здесь,
в  этой  стране,  которая  десятилетиями являлась врагом России
номер один, он почувствовал  себя  спокойно  и  защищенно,  как
давно не чувствовал себя дома.
     Россия... Призрак Коммунизма, бродивший некогда по Европе,
вернулся  в  свой  оплот  жуткими  привидениями невинных жертв,
взывающих к отмщению.  Сломав  все,  что  можно  было  сломать,
страна   дорвалась   до   Свободы   и  отшатнулась,  увидев  ее
"недетское, злое лицо". В экстремальных  условиях  перестройки,
ставящих  под  вопрос саму возможность выживания, исчезли ранее
господствовавшие  в  стране  спокойствие  и   умиротворенность,
заменились  на  деятельное  хваткое  возбуждение  или отчаянный
страх за завтрашний  день.  Но  это  теперь  было  где-то  там,
далеко, за горами и океанами. А здесь была атмосфера комфорта и
покоя, да к тому же где-то рядом витала надежда на счастье.
     - Это  же  элементарно, Ватсон, - бесконечно повторял свою
любимую  фразу  каким-то  чудом   оказавшийся   рядом,   словно
сконденсировавшийся из воздуха Славка. - Самая хорошая страна в
мире  - это Австралия. И у России, и у Америки руки по локоть в
крови. Вы никак с Чечней и Афганом не разберетесь, Америка тоже
лезет то в Европу, то на Ближний Восток, то в Азию.  И  что  им
там  надо?  В  Ираке,  например.  Меня  шокировал тот факт, что
семьдесят процентов американцев  высказались  за  нанесение  по
Багдаду бомбового удара. Семьдесят процентов... Багдад угрожает
интересам   Америки,   -   произнес  он  с  иронией.  -  Совсем
свихнулись.  Америка  теперь  претендует   на   роль   мирового
жандарма.  Брали бы пример с Австралии. Это же элементарно. Она
имеет мудрость  никуда  не  соваться,  вести  абсолютно  мирную
политику.  Именно поэтому Австралия и процветает. А Россия тоже
хороша...
     - Слушай, Славка, ты сам всего лишь четыре года  назад  из
России свалил...
     - И не жалею, представляешь, совершенно не жалею.
     - Ой,  врешь. Ходили слухи о твоем страшно ностальгическом
послании, которое ты отправил основательно надрамшись.  А  если
учесть, "что у трезвого на уме, то у пьяного на языке"...
     - Это была минута слабости... - сказал Славка.
     - Затянувшаяся на четыре года, - продолжил Драгомиров.
     - Как можно мечтать вернуться в страну, которая вкладывает
бешеные  средства  в  войну  в  Чечне,  которые  потом чудесным
образом аккумулируются в банках на Западе? И это при том, что в
этой же самой стране резко повысилась смертность от  истощения.
Вы  сидите по уши в дерьме и будете сидеть еще не знаю сколько.
Только твой  сын,  дай  бог,  будет  жить  нормально.  Уехав  в
Австралию я, по крайней мере, сохранил семью...
      "Мужья  всех  баб,  с  которыми имел дело Славка, считали
своим долгом предлагать мне  свои  услуги",  -  напомнил  Некто
слова  Славкиной жены на проводах, более напоминавших похороны.
В шумной  компании  после  этих  слов  на  несколько  мгновений
воцарилась  мертвая тишина, в которой было слышно, как смущенно
вымучивал улыбку Славка.
     "Ты даже сам не понимаешь, как ты прав, Славка, -  подумал
Сан Саныч. - Семью мне сохранить не удалось..."

     Мой спутник был желтый, худой, раскосый.
     О, как я безумно его любил!
     Под пестрой хламидой он прятал косу,
     Глазами гадюки смотрел и ныл.
     О старом, о странном, о безбольном,
     О вечном слагалось его нытье,
     Звучало мне звоном колокольным,
     Ввергало в истому, в забытье.
                    (Н.Гумилев )

     Память  Сан  Саныча  помимо  его  желания  вернулась в тот
вечер, милый домашний  последний  вечер,  когда  все  еще  были
вместе,  когда  он  еще  был  кому-то  нужен.  Огонь змеящимися
горячими язычками танцевал в открытой изразцовой печи,  дробясь
в  хрустале  бокалов  накрытого  стола  и  отражаясь в морозных
узорах окон и ледяных наростах на подоконнике. Золотые всполохи
жадно  лизали  последние  доски  старого  шкафа,   постреливали
горящие  угольки, перекликаясь с хлопками новогодних ракетниц и
петард на улице. Празднично возбужденные мальчишки  восторженно
сжигали  в  печке старые тетрадки, спасаясь от холода в доме, -
едва теплые батареи отказывались греть.
     - Пятерки горят, красиво горят.
     Огонь перелистывал странички, загибая обуглившиеся уголки.
     - Русский горит и немецкий горит, а математика  гореть  не
хочет.
     - Смотри, какие черные барашки.
     Малиновыми  пятнышками  в  черной  пене трепыхалось пламя,
подбадриваемое движением закопченной кочерги.
     - Зачем ты вбок пошел, сейчас будет такой вонизм.
     - Давай, давай, помешивай, не зевай.
     И глубинное расплавленное золото обдавало жаром.
     - Не делай факела, а то вывалится... Мама ругаться  будет,
- и украдкой через плечико взгляд - где там взрослые.
     Листочки   покрылись   последней  жаркой  волной  и  стали
осыпаться прозрачной, похожей на паутинку золой.
     Сан Саныч достал  со  шкафа  три  охапки  бумаги,  и  дети
запрыгали от восторга, запихивая листы в печь.
     - Ты  решил  сжечь  свою  докторскую?  - сухо осведомилась
Лизавета.
     - Да,  неудачный  вариант,  надо  начинать  все   сначала.
Ничего, на компьютере все сохранилось.
     Сан Саныч ожидал услышать, как и прежде, бурю протеста, но
не услышал ничего, кроме обрадованно запевшей, загудевшей печи.
Огонь  весело  взвился, и белые листы, изгибаясь в предсмертной
судороге,  быстро  стали  такими  же  черными,   как   когда-то
написанные  на  них буквы... Тепло печи, одновременно с запахом
готовящейся к полуночи утки, растекалось  по  квартире,  вселяя
надежду  на то, что следующий год будет более спокойным и более
удачным, чем уходящий. С последним  боем  курантов  под  грохот
хлопушек  и  искры  бенгальских  огней с брызгами шампанского и
пепси-колы все дружно впрыгнули в Новый Год, оставив все беды и
тревоги в прошлом. Так,  по  крайней  мере,  Сан  Санычу  тогда
казалось... Но беда приходит, когда ее совсем не ждешь.
     - Александр,  нам  надо поговорить, - сказала Елизавета, и
суровая складка обозначилась у нее между бровями. - Я  даже  не
знаю,   с  чего  начать.  Все  как-то  так  быстро  решилось  и
внезапно...
     - Начинай  с  главного,  -  не  ожидая  почему-то   ничего
хорошего, посоветовал Сан Саныч.
     - Я  думаю,  ты все поймешь... Мы с Виталиком на следующей
неделе переезжаем. Мне не хотелось портить всем праздник, но ты
должен знать... Мы расстаемся навсегда.
     Чашка кофе лишь слегка дрогнула  в  руке  Сан  Саныча,  но
что-то  с  неслышным, но крайне болезненным звоном оборвалось у
него внутри.
     - Почему ты молчишь?
     - Какой  реакции  ты  ждешь?  Выражения  восторга,  что  я
наконец-то свободен? Свободен от твоих капризов и моего сына?
     - Но  мы  так  долго  шли  к этому. Я думаю, что так будет
лучше для всех.
     - Возможно, ты права... Возможно...
     Праздничный новогодний фейерверк за окном  раскрасил  небо
всеми  цветами  радуги,  и  колючая  украшенная  елочка  весело
подмигивала ему из угла гирляндой крошечных огоньков.
     Как cтранно и нелепо все в жизни. Вот живут люди в мире  и
согласии.   Счастливы.  И  вдруг  в  их  отношениях  появляется
трещина. Сначала маленькая и  незаметная,  потом  она  ширится,
ширится  и  превращается  в  страшный  ужасающий провал, а они,
удивленные,  стоят  на  разных  берегах  пропасти  и  не  могут
постичь,  что  же  произошло. Любовь умерла, они просто друзья,
добрые товарищи, но они уже не  составляют  единого  целого,  и
бессовестно  врет  попугай,  надрывно крича по утрам: "С добрым
утром, любимая." И уже ничего нельзя  изменить,  ничего  нельзя
исправить.  С  болью  и звоном рвутся нити, невидимые, незримые
нити,  связывающие  людские  души.  Рвутся  нити,   разлетаются
судьбы, остается боль и гулкая пустота...
     От   тягостных  воспоминаний  Сан  Саныча  отвлек  Славка.
Складывалось ощущение, что все эти  четыре  года  он  провел  в
одиночном карцере и вот теперь на неделю выпущен на свободу. Он
никак  не  мог  наговориться.  Сан  Саныч помнил, что временами
Славик бывает невыносимым, но таким занудой его  могла  сделать
только  Австралия. В студенческие годы его хвастовство рано или
поздно разбивалось вдребезги, когда случайно попадало в область
чьей-то компетенции. Со временем появился даже чисто спортивный
интерес - уличить Славика  во  лжи.  Теперь  же  он  оперировал
убийственным  аргументом: "Как ты можешь судить, ты же не был в
Австралии."  Против  этого  было   сложно   что-то   возразить.
Австралия,  по его словам, была раем для утомленных российскими
дрязгами душ. Славик любил  в  ней  все,  от  законов  кенгуру,
запрещающих   оставлять   детей   без  присмотра  взрослых,  до
уникального климата Барьерных  рифов,  дающего  ровно  тридцать
градусов  по  Цельсию  и  днем,  и  ночью.  С  пеной  у  рта он
доказывал, что  Америка  -  жалкая  падчерица  по  сравнению  с
Австралией. Чего уж говорить про Россию...
     Славика понесло, и он уже просто не мог остановиться:
     - Конференция организована погано, полчаса ходил из угла в
угол,  пока  все  оформили.  А  у нас, в Австралии, все четко и
быстро. И отношение к людям в Австралии лучше, чем  в  Америке.
Мы  там  живем особой русской общиной, дети по выходным ходят в
русскую школу, проходят сразу две  программы:  австралийскую  и
российскую.   В   австралийскую  культуру  несем  свежую  струю
русской.
     Он не собирался униматься:
     - Тебе никогда  не  хватит  денег  решить  в  России  свою
жилищную  проблему.  Социальные  программы схлопнулись, а чтобы
накопить на квартиру, тебе  надо...  -  Славкины  шестеренки  в
голове  со  скрипом  завертелись,  -  тебе  надо шестьсот твоих
месячных окладов. А если я не  ошибаюсь,  конечно,  твой  оклад
даже  ниже  прожиточного  минимума.  Так  что ты обречен жить в
одной комнате в коммуналке. А я  вот  все  думаю:  из  скольких
спален  квартира  нам  нужна,  с гостевой спальней или нет. Вот
сначала решим, в каком городе будем жить, а уж потом и квартиру
купим.
     "Этот  враль  все  фантазирует,  он  пока  еще  не   может
выяснить:  оставят  его  на  этой  работе  или  придется искать
другую. Срок контракта скоро истекает. Однако через пару лет он
действительно  купит  себе   домик,"   -   сообщил   внутренний
информатор Сан Саныча.
     - У вас в стране еще не начали выдавать кредиты под жилье?
- с деланным участием между тем спрашивал Славик. - Жаль, жаль,
право  жаль.  А  у  нас  дают...  -  И  он раздувался фазаном в
курятнике от осознания собственного превосходства. -  А  как  у
тебя  с  английским? Бедненький, ты ведь, наверное, половины не
понимаешь. - С фальшивой заботой и легким сожалением  продолжал
он.  -  В  командировки  сейчас легко пускают? А если демократы
провалятся на выборах? Опять все кончится? Опять будут кататься
только партийные функционеры?
     В его словах была правда, жестокая правда нашего  трудного
российского  времени,  от  которого  счастливый  человек Славик
теперь  был  совершенно  независим.  Однако  Сан  Саныч   вдруг
почему-то  завелся  и сам изумился этому. Жизнь в эпоху перемен
не баловала, и он стал гораздо  терпимее,  мягче  относиться  к
людям. Это может подтвердить каждый. Но тут Сан Саныч выдал:
     - Слушай,  Славик,...  иди  ты  со своей Австралией знаешь
куда? Или уже забыл, как  это  звучит  по-русски?  Так  я  тебе
напомню. ... Австралопитек чертов.
     Так звучала только цензурная часть достаточно длинной речи
Сан Саныча.  Он вылез из бассейна, завернулся в одеяло и улегся
на  шезлонге,  вперив  взгляд  в  печальное,  удрученное  своей
бесполезной   красотой,  разукрашенное  драгоценными  каменьями
небо.
     "Что ты от него хочешь?  -  прозвучал  внутри  Сан  Саныча
голос.  -  Для  него Австралия - свет в окошке. Он всегда будет
стоять на том, что сделал правильный выбор. Ежели ты зародишь в
нем сомнение - он ведь просто повесится. Со знанием правды  ему
не   выжить."  "А  какого  черта  он..."  -  возразил  все  еще
возбужденный Сан Саныч. "Патриотизм в нас взыграл, -  захихикал
Некто,  -  что-то  новенькое.  Славик убеждает в первую очередь
СЕБЯ, что может  жить  без  России.  Пожалей  ты  его  бедного,
убогого.  Будто  бы он что-то новое сказал. Вспомни свою первую
заграничную командировку. Вспомни дурдом подготовки к  отъезду.
Если  бы  тебе тогда представилась возможность не возвращаться,
ты бы вернулся? Вспомни, как,  все-таки  возвратившись,  сам  в
течение  недели адаптировался к ней, родимой, до боли знакомой,
до жути грязной и пьяной. Вспомни этого алкаша с желтой слюной,
у которого капало из носа, что сидел напротив тебя  в  автобусе
по  дороге из "Шереметьево". Да вспомни заодно и аэрофлотовский
самолет по дороге ТУДА и ОТТУДА... Небо и земля... "
     Возразить  было  нечего.  Сан  Саныч  помнил  тот  кошмар,
предшествовавший  его  первой  заграничной  командировке, время
которой совпало с легким приподнятием железного занавеса  после
семидесятилетней изоляции. Все было настолько эфемерно и зыбко,
настолько  неправдоподобно  и чревато срывом, потребовало столь
колоссальных  затрат  психической  энергии,  что,  можно   быть
уверенным,  никогда  не  сотрется из памяти. И сейчас Сан Саныч
иногда видит это все как бы со стороны, будто и не  с  ним  это
все происходило...

      Когда угасает свеча надежды,
     Вселенский холод стекает на Землю...
     Промозглая стужа внезапно пронзила город в начале октября.
Ранний  иней выбелил облезшие, залатанные крыши, выгнутые дугой
перила  мостов,  покосившиеся  флюгера  на  башенках.   Стылые,
безжизненные  лучи  осеннего  солнца выплеснулись на коченеющую
землю скользящим, холодным светом, дробясь  радужными  брызгами
на  гранях  стекол. Один из лучиков странным рикошетом добрался
до резной двери здания Министерства  иностранных  дел,  что  на
набережной  Невы,  желая  проникнуть  внутрь.  И  именно в этот
момент дверь с тихим позвякиванием открылась, выдавив  из  себя
человека  в  длинном  черном  плаще,  черной велюровой шляпе, с
черным металлическим дипломатом в руках.  Это  был  Сан  Саныч,
тогда  еще тридцати с небольшим лет, руководитель лаборатории в
одном из институтов Российской Академии наук.
     Нетвердой  походкой  продвигающегося  во  мраке   лунатика
человек  двинулся на мостовую наперерез несущимся с двух сторон
вереницам машин. Взгляд темных упрямых глаз  был  неподвижен  и
прикован  к  свинцовой,  шевелящейся,  чешуйчатой  спине  Невы.
Человек пересек оживленную магистраль набережной, мало  обращая
внимания  на  истеричные  сирены  иномарок,  и остановился лишь
ударившись коленом о гранитную плиту закованной в камень  реки.
Красивая  рука с изящными длинными пальцами привычно скользнула
в карман плаща, вытянула "Беломор". Человек,  пряча  огонек  от
ветра,  покашливая,  закурил.  Кончики  пальцев, пожелтевшие от
табачного дыма, слегка подрагивали, однако  с  каждой  затяжкой
взгляд  становился  все  более  и более осмысленным. Любопытная
чайка, уже несколько минут в  упор  разглядывавшая  несуразное,
задумчивое  двуногое  существо,  наконец-то  встретилась  с ним
взглядом. В этих глазах она увидела что-то такое, что заставило
ее с громким криком броситься головой вниз с высокого  парапета
набережной в студеную воду.
     Как  только  человек  окончательно вернулся в этот мир, он
почувствовал холод, неимоверно безжалостный космический  холод,
мгновенно  пронзивший его до самых костей, словно это не чайку,
а его кто-то, злобно пошутив, окунул в невской воде. Волны реки
мелкой рябью суетно копошились  у  каменного  спуска,  подобные
скользким,  гладким,  кишащим  неведомым  существам, безнадежно
пытающимся взобраться на мокрый  щербатый  гранит.  Сан  Саныча
бросило  в  дрожь,  и  он, отшатнувшись, двинулся вдоль реки, с
трудом переставляя вдруг отяжелевшие ноги.  Воздух  промерз  до
земли,  стал  гулок  и  прозрачен,  замерзший  человек медленно
перемещался  в  хрустальной  пустоте  пространства,  окруженный
бездыханным  великолепием исполинских домов и дворцов, отжившим
струящимся золотом Летнего сада. Сан Санычу казалось, что и сам
он стал так же гулок  и  прозрачен,  как  окружающий  мир,  что
где-то   внутри   него   по  хрупким  прозрачным  сосудам  вяло
пульсирует  едва  теплая  кровь,  разгоняемая  еле   движущимся
измученным  сердцем. Студеный северный ветер злорадно дунул под
поля шляпы, пытаясь  сбросить  ее  в  пыль  мостовой,  закружил
черные  полы плаща, придавая им сходство с бьющимися о дипломат
крыльями черной птицы...
     На работе так же холодно,  как  и  на  улице,  центральное
отопление   не  согревает  просторный  кабинет,  не  спасает  и
журчащая под ногами масляная батарея. Однако жизнь  идет  своим
чередом,  неутомимо  надрывается красный, словно раскалившийся,
телефон  на  заваленном  оттисками  и  распечатками  столе,   и
визитеры идут один за другим бесконечным неиссякаемым потоком.
     - Сан Саныч, вы обещали докончить эти две программы. Вы же
сами понимаете, что кроме вас этого не сделает никто...
     В  голосе  слышны  то ли слезы, то ли мольба. "Но когда же
кончать? -пульсирует в висках Сан Саныча. - Будь  в  сутках  48
часов, и то не успеть..."
     - Александр  Александрович,  там  у  Подопригоры что-то не
стыкуется, надо бы вам туда съездить или хотя  бы  позвонить...
Заказчики все-таки.
     "Сами разберутся, балбесы, пусть описание читают..."
     Настойчиво, требовательно:
     - Александр   Александрович,   крайне   желательно  решить
вопросы по реорганизации лаборатории до отъезда.
     "Елкин пень. Если уж уверен, что  не  вернусь,  так  зачем
реорганизовывать?  Расформировывать  придется.  Ну давай-давай,
вали все до кучи..."
     - Сашка, ты не поможешь мне провести исследования, мне  бы
хотелось  общаться  со шведами, уже имея результаты... Может, в
выходные?... Ты же понимаешь: без тебя никак.
     "Здесь никак, там никто... Я что, змий дюжинноголовый? "
     Дальше-больше, как снежный ком:
     - Сан Саныч, вы  еще  не  подготовили  материалы,  которые
повезете с собой... Времени осталось крайне мало.
     - Саныч,  еще  надо... еще хотелось бы... не забудьте...Вы
обещали...
     И среди этого спасительно-интимное:
     - Сашок, мы тут чай согрели, тебе сюда  принести  или  сам
вырвешься?
     - Да, сейчас постараюсь.
     - Саныч, необходимо было заранее отправить письмо...
     Мир  перед  глазами куда-то уплывает, начинает кружиться в
нелепой дьявольской пляске, повторяются слова, подобно болтовне
одуревшего  от  скуки   попугая,   пространство   фантастически
искажается,   мелькают  неведомые  лица,  размалеванные  маски,
звериные морды с умными глазами, фигуры  в  балахонах.  Вопросы
становятся  двузначными,  линзы  очков - двояковыпуклыми, глаза
посетителей - двугранными, а  телефон  на  столе  -  двугорбым.
Тягучая  боль  стылой  пустоты  удваивается,  и вдруг откуда-то
рождается резкий странный звук, Саныч слышит звенящий  крик  до
боли знакомого голоса:
     - Довольно!... Хватит!
     Мгновенье  - и гнетущая тишина. И удивленные, растерянные,
обращенные на него взгляды. И с запозданием приходит  понимание
- мой крик, и испуг: что это со мной, что это делается со мной?
И уверенно-спокойное:
     - Я  вернусь.  Вернусь  через две недели. Ну почему нельзя
отложить большую часть дел всего на две недели?
     Не верят. Видели. Знают. И снова давят, наседают, торопят,
как будто с его отъезда для них начнется время страшного  суда,
и  все  они,  мелкие  грешники,  стремятся  закончить, привести
вверенные им на Земле  дела  в  порядок.  Мутный  зыбкий  туман
окутывает  сознание  Сан  Саныча,  он  механически  отвечает на
вопросы,  что-то  обсуждает,  что-то  советует,   ощущая   себя
обессилевшим  распростертым  телом,  которое пинками заставляют
подняться и куда-то идти, делать что-то неимоверно тяжелое.  Из
каких-то   потаенных,   неведомых   глубин  сознания  выплывает
крамольная мысль, она медленно ползает по изнывающим извилинам,
растекаясь, расплываясь, набирая силу. "Гори  все  огнем!  Гори
МИД   со   всеми  непредсказуемо  множащимися  бюрократическими
проволочками... Гори работа, со всеми этими бесконечными давай,
давай, давай, давай... Гори вся эта  страна,  с  ее  глобальной
необустроенностью   и   незащищенностью,   которая  методически
размеренно выбрасывает, выжимает из себя людей, словно пасту из
тюбика..."
     - Сан Саныч,  между  нами  говоря,  тебе  нельзя  в  таком
состоянии   ехать,  ты  там  сорвешься,  и  полетит  все  вверх
тормашками. Пока есть немного времени, лег  бы  в  клинику  под
капельницу,  либо возьми путевку, да с какой-нибудь бабой махни
отдохнуть...
     Холод, галактический холод царит  в  кабинете,  еле  греет
батарея   под   ногами.   Калейдоскопом  мелькают  картинки  на
компьютере, с трудом удается фиксировать внимание.  Не  хочется
двигаться,  думать, писать, не хочется ничего. Мозг заторможен,
и Сан Саныч как будто бы  растворился  в  пространстве,  исчез,
перестал  существовать.  Словно  это  вовсе и не он сидит перед
терминалом,  закутанный  пледом,  протянув   тощие   ноги   над
нагревателем,  словно  это  не  его  пальцы виртуозно бегают по
клавиатуре,  словно  это  не  его  изъезженный  мозг  работает,
напрягается,  пытаясь  доделать, докончить, довести до конца...
Какая-то мутная пелена обволокла, опутала, отключила  сознание,
ноги  обледенели,  пространство  сконцентрировалось  и  плотным
коконом окутало, облепило изможденную фигуру,  словно  младенца
завернуло в одеяло.
     Сигнальное  пиканье  компьютера  -  на  часах полночь. Сан
Саныч торопливо собирается - успеть бы на метро. Ночь  безлунна
и  черна,  над  слабо  освещенным  переулком - сверкающая лента
звезд. Колющие иглы лучей  впиваются  в  глаза  и  лишь  слегка
трепещут,  как  отблески  на  зрачках невидимых глазниц. В этом
вихре звездных лучей теряются  последние  крохи  тепла,  и  Сан
Саныч   ощущает,   что  холод  проморозил  его  насквозь,  сжал
студеными  пальцами  сердце,   безжалостно   острыми   ледяными
кристаллами сковал разодранную в клочья душу.
     Дома  холодно,  мучительно  холодно,  как  и  везде в этом
неласковом,  нелюбящем,   недоверчивом   мире.   Девятиметровая
комната  на  троих, теснота, неустроенность, неуютность. Десять
лет коммуналок позади, беспросветная безнадежность впереди... В
доме все спят. Одинокий, остывший ужин скрашивает  когда-то  не
допитая  бутылка  коньяка,  и долгожданное тепло разливается по
телу, слегка оттаивает израненная душа.
     Дом погружается во  мрак,  сквозь  оконное  стекло  льется
звездный свет, чарующей бездной манит Вечность. И в который раз
возникает вопрос:
     - Если холод, одиночество и беспросветность являются всем,
что уготовано  нам в этой жизни, то кто сможет объяснить: зачем
же нужна эта жизнь?

     Это все было с Сан Санычем давно и в студеной  России,  но
стало  зябко  ему в аризонской ночи. Сан Саныч начал одеваться.
Славик с фырканьем  вытер  голову  полотенцем  и  устроился  на
соседнем шезлонге:
     - А  у  нас  на  небе  Южный  Крест виден, а ночи такие же
темные... Слушай, у меня такое ощущение, что ты никак не можешь
для себя уяснить: как такое недоразумение, как я, может жить на
Земле.
     - Ладно, замнем,  -  Сан  Санычу  было  неудобно  за  свою
несдержанность.  -  Мы же с тобой уже давно живем даже в разных
полушариях. Когда ты уезжал, я ни сном, ни духом не чувствовал,
что мы встретимся. И где? В Америке.  "Место  встречи  изменить
нельзя".
     - Ты прав. Абсурд полнейший. Как там в России? Как наши?
     - Да  ничего, работают. Димкина фирма разрослась - снимает
целый этаж института. Надежда вышла замуж за  немца.  Пожила  в
Германии  и вернулась назад. В результате и она и немец страшно
довольны.  Немец  получил  такие  налоговые   льготы   с   этой
женитьбой,  что обеспечивает и ей в России полное содержание, и
себе  еще  оставляет.  Лена  защитилась,  тоже  по   заграницам
шарахается. Топиковы в том году из Техаса приезжали. Летом жара
была  жуткая. Анька все страдала, что машина без кондиционера и
дома духота. Правда, мы даже не встретились,  все  недосуг.  По
телефону  поболтали.  Да  и  говорить-то особенно не о чем, нам
друг друга не понять. Как сейчас с тобой... Хочешь анекдот, как
Сашка в Японию ездил? Японцы ему  приглашение  оформили,  денег
переслали  на  билеты,  квартиру в Токио заказали, ну, в общем,
все сделали, ждут. Месяц проходит, второй начинается, Сашка  не
едет.  Знаешь  почему?  Весна, батенька, весна, ему огород надо
копать. Пока не вскопал, так и не поехал. Димка острил, что  за
сотую  часть  тех денег, что он привез из Японии, ему бы огород
на три метра в глубину перекопали. Но Сашка есть  Сашка.  Вовка
лекции студентам по-прежнему читает. Да я его сто лет не видел.
А  больше  в  городе-то  и  нет никого, а от разъехавшихся - ни
слуху, ни духу.  Украина  теперь  заграница,  а  "запорожец"  -
иномарка.   В   Казахстане   русским  тоже  не  сладко,  не  до
писем...Ты-то в Россию собираешься?
     - Да чего собираться, - заранее обиделся Славик, -  к  вам
за  тысячи километров притащишься, а вы даже не соблаговолите в
гости заехать. Друзья называются. - Он выпятил  нижнюю  губу  и
сразу стал похож на обиженного бегемотика, каким его изображают
дети.
     - Ты сначала приедь, а потом переживать будешь.
     - Да,  через  год всего приеду, чай не в пробирке родился.
Ты-то своих родителей давно видел?
     - Как раз год назад ездил.  Думал,  будет  как  в  сказке:
припадешь  к родной земле, а она тебе силу даст... А получилось
- чуть навсегда там не остался, еле-еле выкарабкался...  Абсурд
какой-то    получается.    Родители    шестые-седьмые   десятки
разменивают, а мои ровесники умирают. За два  года  -  четверых
мне  знакомых  людей не стало. Или это все так видится в черном
цвете и это вполне нормальная статистика сейчас по России? Пока
не понял. Но что-то в этом несомненно есть...
     Сан Саныч опять мысленно вернулся туда, на свою  уральскую
Родину, какой она предстала ему год назад.




            ...Поверь, мы оба небо знали:
            Звездой кровавой ты текла,
            Я измерял твой путь в печали,
            Когда ты падать начала.
            Мы знали знаньем несказанным
            Одну и ту же высоту
            И вместе пали за туманом,
            Чертя уклонную черту.
                         (Александр Блок) 

     Конусами янтарных лучей пробивалось закатное солнце
из-за  фиолетовых  спин  набухших облаков в тот странный вечер,
когда Сан Саныч опустился на скамейку  над  обрывистым  берегом
озера.  Драгомиров  любил сидеть у воды. Возле этого огромного,
находящегося в вечном  движении,  трепещущего  покрывала  легко
думалось.  Мозг  Сан Саныча напряженно работал, пытаясь понять,
объяснить, связать в единое целое все эти невероятные  явления,
произошедшие  с  ним в последнее время: появление лунного кота,
тетради с историей то ли города, то ли чьей-то жизни, внезапное
воскрешение Валентины Семеновны. Это все безусловно можно  было
бы  причислить  к  разряду  галлюцинаций,  если  бы не тетрадь.
Тетрадь была  вполне  реальная,  настоящая,  материальная.  Сан
Саныч  знал  по  работе,  что  галлюцинация  -  это явление, не
поддающееся  объяснению.  Достаточно   попаданию   в   организм
нескольких  молекул  галлюциногенов,  чтобы  вызвать сильнейшие
галлюцинации.  Однако  ранее  никогда  с  Сан  Санычем   ничего
подобного  не  происходило.  Сейчас  он  пытался и не мог найти
причину,  вызвавшую  галлюцинации.  Сан  Саныч  ничего  не  мог
понять.  Всплыла оброненная Вээссой фраза: "Твоя беда достигает
резонанса и искажает реальность..." "Моя беда... Может быть,  я
болен?  Или  у  меня  поехала  крыша?-  подумал Сан Саныч. - Но
тетрадь,  она  существует,  она   вещественное   доказательство
реальности всего происходившего. Тогда что, что это все значит?
Что  происходит  со  мной?"  Вспомнилось,  что Вээсса предстала
знакомой, узнаваемой, но какой-то иной, странной. Словно  бы  с
нее слетела свойственная женщинам легкомысленность и заменилась
мудростью, какой-то неземной мудростью. Разумного объяснения не
находилось,  и  Сан  Саныч  опять  почувствовал себя игрушкой в
чьих-то руках, бильярдным шаром, который беспорядочными ударами
пытаются загнать в нужную корзину. Он  опять  ощутил  контроль,
неусыпный   пугающий   навязчивый   контроль  за  всеми  своими
действиями и  даже  мыслями,  ощутил  себя  бабочкой,  накрытой
невидимым    прозрачным   колпаком,   за   которым   скрывается
препаратор, готовящийся вот прямо  сейчас  посадить  трепещущее
насекомое на булавку.
     А  между  тем янтарный закат растекался по легкому серебру
воды. Сан Саныч с удивлением отметил, что птичий гомон смолк, и
над озером, над лесом  нависла  тишина,  настороженная  и  даже
враждебная.  Еще  минуту  назад  у  самой кромки воды с криками
носились ласточки - под крутым обрывом были их гнезда. Внезапно
все они исчезли, растаяли в воздухе, словно  их  и  не  бывало.
Какая-то   тревожность  чувствовалась  вокруг.  Противоположный
берег дрожал в зыбком летнем  мареве  и  показался  Сан  Санычу
похожим  на  прилегшего  у  воды дракона. Вдруг почудилось, что
дракон вздрагивает, глотками всасывая в себя воду. Легкий озноб
пробежал по спине  Сан  Саныча,  он  встал  и  только  собрался
уходить,  как  земля  закачалась  под его ногами. Дракон на том
берегу поднял и повернул к Сан Санычу свою чудовищную, лохматую
от вековых сосен голову. С подбородка капала вода, а  в  глазах
плясали   недобрые  малиновые  искры.  Побоявшись  скатиться  с
обрыва, Сан Саныч ухватился за перекладину скамейки и сдавил ее
так, что побелели костяшки пальцев. Внезапно что-то до холодное
обжигающей струей потекло по его спине.
     Леденящая  струя  подействовала  отрезвляюще.  Мир   сразу
перестал  качаться,  кошмарный  дракон  улегся  на свое прежнее
место и снова принялся пить воду, слегка вздрагивая.  За  своей
спиной  Сан  Саныч обнаружил трехлетнего малыша. Он забрался на
скамеечку и не придумал ничего более  умного,  чем  вылить  Сан
Санычу  за  шиворот  ведерко  еще не прогревшейся озерной воды,
причем, как вскоре почувствовалось, в воде  были  и  песочек  и
камушки.  Сан  Саныч  мучительно  соображал, что же ему следует
делать: благодарить карапуза или отшлепать. С одной стороны, он
спас от кошмарного видения,  а  с  другой  -  вода  уже  успела
добраться до ботинок, и Сан Саныч ощущал себя сам подобно этому
малышу в определенной и не самой приятной ситуации. Однако если
для  малыша подобное состояние было делом обычным, то Сан Саныч
за последние  лет  тридцать  уже  успел  от  него  отвыкнуть  и
почему-то ощущал дискомфорт.
     - Есть  ли на свете детище хуже тебя, несносный мальчишка?
- раздался рядом  возмущенный  голос,  -  Ведь  только  вот  на
секундочку  отвернулась...  И  как это тебя угораздило? И когда
только ты успел так нагадить? Ну как тебе не стыдно.  Посмотри.
Посмотри, что ты с дяденькой сделал. Будь я на его месте...
     Что-то  до  боли знакомое и родное почудилось в интонациях
рассерженной  мамаши,  Сан  Саныч  повернулся   и   застыл   от
удивления.
     - Веня? Вероника, неужто это ты? - спросил он.
     На  него поднялись удивленные, такие же карие с золотистым
вкраплением, как у Карины, глаза,  такие  же  разметавшиеся  по
плечам  каштановые  волосы. Сан Санычу так нравилось, когда они
струились между пальцами, такой  же  упрямый  излом  бровей,  и
только сеточка морщинок прибавилась в уголках глаз.
     - Саша? - не сразу узнала Вероника. - Вот так встретились.
     Она смутилась. А Сан Саныч стоял и улыбался, глядя не нее.
Господи,  до  чего  же она похожа на сестру. Такие же маленькие
ладони чуть располневших рук, такой же округлый локоток и такой
же жест, отбрасывающий волосы  с  лица.  Как  странно,  он  все
помнил,  как  будто  это  было  вчера.  Помнил, словно когда-то
пытался вылепить Карину из гипса, чтобы  навечно  сохранить  ее
милый   образ.   И  сохранил,  а  казалось,  что  у  ничего  не
получилось.
     "Всевышний, наверное, свел нас," - подумал Сан Саныч.
     - Как странно, - сказала  Вероника,  -  именно  сегодня  я
думала о тебе, Карина спрашивает, не слышно ли чего.
     - Карина? Как она?
     - По-моему, ждет... может быть, и тебя...
     Солнце вывалилось из-за тучи, расплескав янтарное тепло, а
в душе  Сан Саныча в затянувшемся мучительном ожидании рассвета
блеснул  слабый  лучик  надежды,  той  самой  надежды,  которая
умирает  последней и которая способна творить чудеса, отводя от
края беды и помогая  найти  опору  в  этой  сумбурной  и  порой
невыносимо-тяжелой жизни.
     - Саш,  ты прости, - сказала Вероника, кивнув на карапуза,
- понять не могу, и как его угораздило.
     - Да ничего страшного, - сказал Сан  Саныч  и  тут  что-то
шевельнулось у него под рубашкой. - Слушай, а что у него было в
ведерке?
     Глаза Вероники округлились и она прошептала:
     - Раки.
     Сан  Саныч  тут  же  кожей  почувствовал, как рассерженные
клешни мертвой хваткой вцепляются в  него,  и  судорожно  начал
вытаскивать  рубашку из брюк. Веня помогала, и ее тонкие пальцы
скользили по спине Сан Саныча, стряхивая песок.
     Негодный мальчишка с видимым интересом наблюдал за ними.
     - Ну посмотри, что ты наделал, - ворчала на него  мама,  -
как теперь дядя домой пойдет, такой мокрый и грязный.
     - А ему нвавится, вишь, он улывается, вишь? - оправдывался
начинающий бандит.

     В  конце  дня,  уединившись  на  кухне  перед  открытым  в
грозовой мрак  окном,  Сан  Саныч  открыл  заветные  коричневые
корочки. Вечерняя мгла, ранняя и тревожная, окутала город. Там,
где   еще   недавно  ласково  голубело  небо,  сурово  бродили,
сталкиваясь и сгущаясь, чернильные тучи. Далеко за  озером  над
горами  змеились  сполохи,  но  раскатов не было слышно. Ветер,
холодный и сильный, сорвался  с  гор  и  полетел  над  волнами,
срывая  с них белую пену и швыряя ее рваные хлопья в запоздалые
лодки и  зазевавшихся  чаек.  Все  залило  чернильно-фиолетовой
тьмой,  все  живое  спешило укрыться от надвигающейся непогоды.
Временами по мостовой быстро-быстро  щелкали  тонкие  каблучки,
отчетливо    печатая   торопливые   шаги.   Излучающие   тепло,
спокойствие и уют желтые  окна  домов  гасли  одно  за  другим,
оставалось  лишь  слабое  мерцание телевизоров. Близилась ночь,
грозовая, дождливая. Последние дни, словно  по  заказу,  ночами
шли  ливневые  дожди,  а утром солнце мячиком выпрыгивало из-за
горизонта, наполняя ласковым светом умытый город  и  напоенную,
благоухающую землю.
     Сан Саныч начал читать.
     "Август 1957 года. 
     Мне  еще  не  так  много  лет.  Я полон сил, желаний. Но я
опоздал. Чувствую, что опоздал. Мой поезд уходит. Я не  успеваю
за  ним. Я знаю. Уже спущен с цепи хромоногий убийца и мечется.
Мечется в поисках моего следа. Уже точит топор нелюдимый палач.
Топор, тоскующий по моей шее... Я чувствую приближение  смерти.
Человек  слаб и беспомощен перед ней. Даже самый великий. Перед
костлявой все равны. Все превращается в  прах...  Сталин  умер.
Берия  расстрелян. Я уцелел чудом. Меня спасло только то, что я
успел кое-что предпринять. Я всегда жил  по  золотому  правилу:
резкие  телодвижения  надо делать в согласии с линией партии. И
на этот  раз  это  правило  меня  опять  не  подвело.  Жизнь  я
сохранил,  пока,  но  мой звездный час прошел. Мою власть резко
ограничили.
     Как раз перед юбилеем я осознал, что я чудовищно одинок. В
соседней комнате умирает моя жена. Я ее никогда не  любил.  Нас
свела  вместе  случайность.  Я был студентом. Она на тринадцать
лет старше, третий раз замужем. От меня хотела только  сына.  Я
поразил  ее  своей неутомимостью. Ночи нам было мало, но с утра
надо было на работу. Она забеременела. Я сказал жестко:  своего
ребенка  не  отдам.  Она  сделала аборт, второй. Я принял меры,
написал докладную. Ее муж, паршивый интеллигент,  перебрался  в
мир  иной.  Она  до  сих  пор  не знает, что это дело моих рук.
Безутешная вдова стала моей женой. Брак не принес мне  счастья.
Она  извела  меня  ревностью. Настоящий кошмар. Она подозревала
меня со всеми, от секретарш до жен директоров заводов.  Звонила
непрестанно.  Высчитывала  где,  когда и с кем я был. Она часто
была права. Но она не понимала  главного:  я  презираю  женщин.
Чувство  привязанности  мне  незнакомо.  Пользуясь  властью,  я
всегда мстил всему женскому роду за то платье, которое носил  в
детстве. Жена меня изводила. Мне хотелось только спокойствия. Я
убеждал  ее,  что  дамы  меня не интересуют. Тогда она пришла к
выводу, что я "голубой".
     У  меня  всего  одна  любимая  дочь.  Бедная  девочка.   В
тринадцать  ее  рассудок  помутился. Тринадцать лет - проклятое
число. В тринадцать лет мою мать взял в жены тридцатилетний мой
отец. Она была молодой и глупой. Он мучил ее, заставлял  рожать
детей.  Сначала  мертвых, потом живых. Потом преставился. У нее
осталось шесть детей на руках. Младшему, мне, не было и  шести.
Глядя  на  тринадцатилетнюю веселенькую мою дочь, я представлял
ее в роли бабки. Но моей вины нет в том, что она сошла  с  ума.
Потом  я  выдал  дочь  замуж  за  одного  из  моих верных псов,
мечтавших породниться с сильными мира сего. У меня  два  внука,
но  жена  и  дочь  не  подпускают их ко мне. Чего они боятся? Я
просто не понимаю. Формулировка их чудовищна: "Не  подходите  к
деду - он заразный." Ребятки слушаются."
     Сан  Саныч  вдруг  поймал  себя  на  мысли, что испытывает
жалость к этому  никому  не  нужному  в  целом  мире,  убогому,
проклятому   людьми,   презираемому   даже   родными  человеку.
Человеку, продавшему душу дьяволу, чтобы добраться до вершины и
получить неограниченную власть. Лукавый обещание исполнил  и  с
сатанинской   ухмылкой   исчез.   Времена  сменились  и  бывший
властелин,  разъезжавший  на  черном  лимузине,  начал   ходить
пешком,  а  те,  кто раньше становились во фрунт или отвешивали
поклоны в пояс, стали плевать  вслед.  Вокруг  не  осталось  ни
одной  доброй  души, способной пожалеть этого сирого и убогого.
Да и разве достоин жалости палач?
     Строчки тетради витиеватым письмом бежали одна за другой:
     "Долгое  время  я  был  охотником.  Но  Фортуна   жестока.
Внезапно,  в  одночасье  со  смертью  Сталина,  я превратился в
объект охоты. Вот уже шесть лет в полнолуние я слышу сигнальный
рог облавы. Я ощущаю себя волком. Следом - свора собак. Я слышу
их шакальи голоса.  Недавно  они  подтявкивали  мне,  теперь  с
заливистым  лаем  идут  по  следу. Я могу бежать по коридору из
кроваво-красных флажков. Но этот путь рано или поздно  приведет
меня  к  засаде.  Я  могу  встретить  гончих псов лицом к лицу.
Собаки трусливы, каждая  слабее  меня.  Ни  одна  не  осмелится
напасть на волка первой. Первой - смерть. С первой я справлюсь.
Только  эта  задержка  на одно мгновение. Свора разорвет меня в
клочья. Но я трус. Я давно понял это.  Поэтому  я  бегу.  Бегу,
петляя как заяц. Бегу, покуда хватит сил.
     Однако  они  уже  идут.  Я  слышу их шаги по коридору. Все
ближе, ближе, ближе..."
     На  этой  странице  запись  обрывалась,   и   Сан   Санычу
почувствовал    в   воздухе   какое-то   странное   напряжение,
предгрозовую тревожность или что-то еще. Показалось, что легкая
тень мелькнула в бездонной пустоте окна, захотелось куда-нибудь
спрятаться по крайней мере до утра. По иронии  судьбы,  детство
Сан  Саныча  прошло  в  квартире  сталинского  дома  на  бывшем
проспекте Берии. Ему вдруг  почудилось,  что  за  спиной  стоит
кто-то  чужой,  неизвестный и опасный. И если бы Сан Саныч смог
признаться себе,  что  испугался,  что  находится  в  состоянии
страха,  обыкновенного  человеческого  страха, он бы несомненно
закрыл тетрадь и отправился спать. Однако Сан Саныч  не  сделал
этого.  Наоборот, разогнав все опасения, гнездившиеся в голове,
он перелистнул страницу.
      "Итак, 1947 - тяжелый предпусковой год. Окруженные
автоматными  дулами,  люди  жили  и  работали.  Работа   велась
круглосуточно. Строителей держали в диком напряжении. Требовали
полной  самоотдачи.  За  десятичасовой рабочий день выжимали из
них  все,  что  могли.  Я  понимал,  что  сроки   строительства
нереальные,  невыполнимые.  Однако  на  этих  сроках настаивали
Сталин и Берия. Значит, выбора, варианта нет.  Я  формировал  у
руководителей  чувство  вины  за  срыв графика ввода и освоения
объектов. Постоянно переставлял  людей  со  словами:  "Если  не
выполнишь  задание,  детей  своих  больше  не увидишь." На моих
совещаниях всегда  сидели  два  полковника  госбезопасности,  и
временами  они  брали  под  стражу кого-нибудь из руководителей
стройки прямо здесь же, в моем кабинете.
     Под жестким контролем  были  ученые.  Курчатов  возглавлял
научную часть проекта. Он уже изучил три тысячи страниц текста,
заботливо  предоставленного  советской  разведкой. Это избавило
нас от десятилетней кропотливой лабораторной  работы.  Курчатов
прекрасно  понимал  свое  дело,  но до чего хлипкие эти ученые.
После  разноса,   устроенного   Берией,   у   Курчатова   стали
подрагивать  руки.  Берия  сам несколько раз приезжал в Зону. В
июле  1947  года,  убедившись  самолично,   что   сроки   ввода
нереальны, Берия и устроил тот жуткий разнос всему руководству.
     Берия смотрел вперед. По его приказу были созданы закрытые
факультеты   в   крупнейших   институтах   Ленинграда,  Москвы,
Свердловска,  Горького,  Томска,  Новосибирска,  Тбилиси.   Там
началась   подготовка   специалистов   для  уранового  проекта.
Студенты заманивались высокой стипендией.
     В Зоне  с  теми  или  иными  заданиями  крутились  десятки
генералов.   Генералитет  действовал  устрашающе  на  нерадивых
директоров  заводов.  Были  такие,  кто   осмеливался   халатно
отнестись  к поставкам оборудования. Допуски не те, качество не
то. Подумаешь, какой-то там почтовый ящик номер два. Мои ребята
брали их прямо на  рабочем  месте.  Везли  в  этот  злополучный
почтовый   ящик   персональным   самолетом.   Потом  на  черном
автомобиле. А уж когда выгружали перед генералитетом с золотыми
нашивками - почтовый ящик номер два был  для  них  уже  номером
вторым   после   Кремля.   И   в   кратчайшие  сроки  прибывало
оборудование безукоризненного  качества.  Часто  бывал  в  Зоне
генерал-полковник по культуре и цензуре. Тогда в уральской дыре
мы видели новые фильмы раньше Москвы.
     На  железной  дороге ввели "шестидесятисемитысячную" серию
вагонов. Эти вагоны доставляли грузы для объекта.  Под  угрозой
сурового  наказания  обеспечивали  скорость  передвижения  этих
грузов не менее четырехсот километров  в  сутки.  Предоставляли
паровозы даже для одиночных вагонов.
     Уран  везли из оккупированной Германии, где его и добывали
на шахтах на границе Саксонии и Богемии. Первая шахта, открытая
в октябре 1945 года, называлась нелепо "Святой  Урбан".  Святой
покровитель  медленной  смерти? На германских рудниках работали
наши и немцы, и даже бывшие эсэсовцы.  В  то  же  время  полным
ходом,  под  жестким  контролем  Берии  шли  работы по поиску и
разработке собственных запасов урана. Недалеко уже был тот час,
когда  первые  килограммы  урановой  руды  в  Табошарах   будут
спускать  с  гор  в  мешках  на  ишаках. Следом за Табошарами -
Эстония,  Иссык-Куль,  Уч-Кудук,  Шевченко,  Заравшан,   Навои,
Колыма...   Очевидцев   не   остается.  Смертники  работают  на
сверхсекретных рудниках...
     Нелепость: первые запасы радиоборита открыли в СССР еще  в
1929  году  в  Майли-Сай  в  Ферганской  долине. Они были столь
незначительны, что туда пустили американцев. Басурмане  вывезли
весь металл до килограмма. Он и пошел на первую ядерную бомбу."
     Очередной  раз  своими  руками Сталин вложил оружие в руки
того, кто в одночасье из союзника превратился во врага. Атомный
меч в  руках  Америки  оказался  выплавлен  из  урановой  руды,
вывезенной из Советского Союза. И возможно, что в ядерном грибе
Хиросимы  вспыхнуло  урановое  солнце Ферганской долины. А СССР
начал ковать свой атомный меч из руды  предыдущего  вероломного
союзника.  Союзника, дерзнувшего завоевать мировое господство и
в результате бесславно разбитого, поверженного. Все в этом мире
взаимосвязано и взаимозависимо, история повторяется, охотники и
жертвы в угаре бешеной гонки меняются местами, однако,  как  ни
странно, все еще находятся желающие повторить печальную историю
третьего рейха, мечтающие стать властителями мира.
     Так думал Сан Саныч, глядя в чернильную предгрозовую ночь.
А бесстрастные записи тетради продолжали зловещую повесть:
     "Уинстон  Черчилль  произнес речь в маленьком американском
городке Фултон.  Тогда  он  был  уже  бывшим  премьер-министром
бывших  союзников.  Эта речь очередной раз напугала Сталина. Он
увидел предупреждение о готовящейся ядерной войне.  Сталин  был
вне себя. Он помнил 22 июня 1941 года, день начала войны. Новой
войны нельзя было допустить.
     Берия возглавлял разведку. Один за другим сыпались доклады
о разработке  все  новых  и  новых планов атомной бомбардировки
советских городов. Сталин нервничал. Он панически боялся  новой
войны,  все  время  торопил со сроками. А всем стало очевидным,
что обещание закончить строительство завода  к  7  ноября  1947
года  выполнить  не удастся. Зная Сталина, зная его жажду крови
головы терять не  хотелось.  Надо  было  что-то  придумать.  И,
предвосхищая  события,  я  поднял  вопрос  о  смене руководства
объектом."

     ...Только... Я вижу все чаще и чаще
     (Вижу и знаю, что это лишь бред)
     Странного зверя, которого нет,
     Он - золотой, шестикрылый, молчащий.
     Долго и зорко следит он за мной
     И за движеньями всеми моими,
     Он никогда не играет с другими
     И никогда не придет за едой...
     ( Николай Гумилев ) 

     Странный звук заставил Сан Саныча вздрогнуть, словно рядом
зубья отточенной пилы напоролись на ржавый гвоздь.  На  карнизе
открытого  окна  стоял  "лунный"  соседский кот. Спина его была
выгнута дугой, хвост, подобный полосатому  милицейскому  жезлу,
торчал   вверх,   причем  самый  кончик  его  был  согнут,  как
вопросительный  знак,  в  широко  открытых  глазах   малиновыми
искрами  отражался  свет лампы. Несмотря на то, что зверюга был
просто великолепен, Сан  Саныч  покрылся  липкой  предательской
испариной.
     - А ну-ка брысь отсюда, нечистая сила, - сказал он, затем,
вспомнив  что-то,  ради  интереса перекрестил кота. Кот остался
невредим.
     - Тебе говорю: пошел вон, мохнатая морда.
     Однако мохнатое, очаровательное  животное  преспокойненько
устроилось  на  подоконнике,  свернувшись  колечком,  сверкнуло
малиновыми искрами глаз, лениво зевнуло, опустило  мордочку  на
свешивающуюся  с подоконника лапку и принялось наблюдать за Сан
Санычем в узкие прорези прищуренных глаз. Сан  Санычу  хотелось
взять  незваного  гостя за шкирку и выбросить в окно, но что-то
останавливало, то ли высота третьего этажа, то  ли  мирный  вид
зверюги,   который   так   спокойно   вытянулся,   сразу   став
домашним-домашним. "Что случилось?  -  спросил  Сан  Саныч  сам
себя,  - Ничего не случилось. Подумаешь какая-то жирная скотина
в гости пожаловала. Надоест  -  выгоню  за  дверь."  Сан  Саныч
успокоился и продолжил чтение.
     "Очередной   раз   Берия   приехал  на  Базу-10  (одно  из
многочисленных названий  этой  Зоны)  в  ноябре  1947
года. Сроки сдачи мы провалили. Руководящий состав сменили.
Ждали  кары.  Берия  был  взвинчен.  Это  была одна из наиболее
черных полос в  его,  да  и  моей  жизни.  А  тут,  как  назло,
неприятности  сыпались  одна  за другой. Уже наступила холодная
уральская зима. Для Берии, непривычного к морозам, худшей пытки
придумать  было  нельзя.  Как  на  зло,  в  гостинице  под  ним
развалилась кровать."
     Сан  Саныч  живо  представил,  как  тихо ненавидевший зиму
Берия,  еле-еле  отогревшийся  чаем  с  коньяком,  укладывается
спать.  А  кровать  не  рассчитана на отъевшихся на кремлевских
харчах чиновников,  поэтому  она  с  легкостью  рассыпается  на
множество  мелких  кусочков,  и  массивный,  грузный, не в меру
упитанный великий проходимец с грохотом валится на пол, а потом
начинает орать противным, по-бабьи визгливым голосом.
     "Утром заведующая гостиницей стояла с узелком в руках. Она
приготовилась отбыть в места не столь отдаленные. Но Берии было
не до того. Его беспокоила собственная  голова  на  плечах.  Он
даже  не  обратил  внимание  на  заведующую. В мороз не завелся
правительственный  "кадиллак".  Берию  пришлось  запихивать   в
машину,  плохо  соответствующую  его  габаритам.  Заледеневшая,
ухабистая дорога сильно отличалась от расчищенных московских. В
конце ее Берия сказал шоферу: "Первый раз ты меня  везешь,  как
голой ж... по стиральной доске!"
     Городок  рос  не  по  дням,  а  по  часам.  Стали набирать
специалистов. Страна имела богатейший опыт в создании  тюремных
лабораторий.  Согласие  завербованных никого не интересовало...
Партия сказала - надо... До Кыштыма люди добирались поездом.  В
Зону  людей  доставляла  "коломбина" с зашторенными окнами. Она
стояла на горке у церкви.  Богомольные  старушки  уверяли,  что
"коломбина"  возит людей на подземный завод, где делают атомные
корабли. Многие испытывали шок, когда  "коломбина"  въезжала  в
Зону.   Оказавшись   на   охраняемой   территории   за  колючей
проволокой, люди паниковали. Они думали, что арестованы и  едут
в  лагерь для заключенных. В какой-то мере они были правы. Зона
пропускала в одну сторону. Из нее запрещалось выезжать  даже  в
отпуска.   Люди   кожей   чувствовали   колючую   проволоку   с
автоматчиками  за  спиной.  За  нарушением  внутреннего  режима
следовали   тщательные   проверки  с  письменными  ответами  на
многочисленные  вопросы:   куда,   как,   зачем...   длительные
разбирательства."
     "Куда,  как,  зачем..."  За  окном  исподволь, потихоньку,
начинаясь  с  легкой  капели,  и  постепенно   разрастаясь   до
барабанной,   учащающейся   дроби   с   переходом  в  сплошной,
нарастающий гул, хлынул теплый летний ливень.  Небо  прорвалось
сплошной  завесой  дождя.  Мгновение - и по дорогам заструились
широкие бурные  потоки,  увеличивающиеся  по  мере  сбегания  с
пригорков.  В  детстве  в  сильные ливни мы с бешеным восторгом
носились по двору по колено в  воде,  поднимая  фонтаны  брызг.
Помню  расплющенные,  белыми пятнами лица, с улыбкой смотревшие
на  нас  из  окон,  испуганные  крики   родителей,   восхищение
девчонок.  В сильные ливни в городе отключалось электричество и
отменялись рейсы автобусов,  проходящие  по  низинным  улочкам,
которые  затоплялись  несущимися  сверху  мутными,  кружащими в
водоворотах реками, как заливные  луга  в  половодье.  С  улицы
донесся  радостный визг застигнутых дождем на полпути прохожих.
Парень с  девушкой,  держа  в  руках  обувь,  закатав  брюки  и
подобрав   платье,   шли   по   самой  середине  проспекта  под
обрушивающимися на них, ревущими, как  водопад,  струями  воды.
Молодости  все  нипочем.  "Лунный"  кот,  брезгливо отряхнув со
своей  дивной  шкурки  случайные  залетевшие  в  окно   брызги,
перебрался под укрытие затворенной рамы.
     "В  ядерном  котле  заваривалась  ядерная каша. К весне
1948 года Сталин окончательно потерял терпение. Я ежедневно
докладывал о ходе работ  в  Кремль.  В  конце  апреля  возникло
максимальное   напряжение.   Учитывалась   каждая   минута.  За
четырехчасовой  простой  монтажников,  возникший  в  результате
развала графитовой кладки, виновников сняли с работы и примерно
наказали. Я проследил.
     "Начальники  смен!  Предупреждаю,  что  в случае остановки
подачи воды будет взрыв, поэтому ни при  каких  обстоятельствах
не  должна быть прекращена подача воды... Необходимо следить за
уровнем воды в аварийных блоках и за работой насосных станций,"
- написал  огромными  буквами  Курчатов.   Последнее   дни   он
физически  ощущал  дыхание  смерти  за  спиной. Я хорошо к нему
относился. Он "случайно" узнал о двух пакетах документов. Я  их
заготовил   по   приказу  Берии.  Мы  должны  были  учесть  все
возможности. Один пакет - на случай успешного завершения работ.
Второй  -  на  случай  провала.  Тот,  кому  в  случае  неудачи
уготовлен  расстрел,  в  случае успеха получит Героя Советского
Союза. Кому максимальное тюремное заключение - орден  Ленина  и
т.д.  Все  просто: либо слава, либо смерть. И никакого права на
ошибку."
     Кровавая пелена поплыла перед  глазами  Сан  Саныча.  Эхом
отозвалась  в  нем эта гениальная простота. Либо слава, либо
смерть. И никакого права на  ошибку.  Кто  не  стоял  перед
подобным выбором, тому трудно представить ощущения людей, когда
в конечном продукте в первом плутониевом растворе долгожданного
плутония  почему-то  совсем  не оказалось. Как крысы, забегали,
забегали выдрессированные, натасканные  цепные  псы:  "Саботаж,
измена,  всех  под  трибунал."  И резкая боль в груди, и рваные
перебои в надсадно стучащем сердце. И у кого-то вдруг  внезапно
блестящая  спасительная мысль - осаждение в трубах. Конечно же,
в этих длинных подводящих трубах, по которым змеился раствор. И
сразу  расчеты,  и  обнадеживающее  -  вероятность  велика.   И
подозрительные, вынюхивающие, алчно ждущие, жаждущие отличиться
туповатые  лица  (только-только  слюна  с  клыков  не  капает),
открыто следящие за каждым шагом. И тревога, тревога вокруг.  И
спасительным  подтверждением  - плутоний в следующих партиях. И
отпустило, отлегло, вот только перебои в сердце остались.
     "Итак, победный  1948  год.  Неимоверными  усилиями
досталась  победа.  Результат:  в  центральной газете маленькая
заметочка  в  несколько  строк,  что  в  стране  пущен   первый
промышленный  атомный  реактор.  Эти скупые строчки не заметили
люди  Союза.  Но  они  вызвали  панику  и  колоссальный  бум  в
сопредельных  и заокеанских странах. Активизировались импортные
резиденты. Мне пришлось ужесточить  контроль  на  объектах.  Со
схемы  на  щите управления убрали номера аппаратов. Аппаратчики
стали работать вслепую. У всех входов и выходов,  фактически  у
каждой  двери  поставили  часовых. Часовые требовали пропуска и
спрашивали имя, отчество  и  фамилию  у  всех  проходящих.  Это
повторялось    многократно    за    смену.    К   концу   смены
женщины-операторы впадали в состояние истерии.
     И вот тут-то началось. Я подошел к самому  главному.  Пуск
реактора  привел  к тому, что зародился ядерный фантом, ядерный
Принц, еще невидимый сороковский монстр.  Другими  словами,  из
ничего  возникла некая разрушающая сила. Как будто по-над Зоной
поселилось чудовищное создание, способное фактически  проникать
в людей. Его щупальца в постоянном движении опутывают все новые
и  новые  жертвы,  которые  он уносит в мир теней. Монстр оплел
весь город липкой паутиной и радуется каждому новому  попавшему
в   ядерную  ловушку  человеку.  Он  еще  невидим,  но  он  уже
существует. Уже недалек  тот  час,  когда  его  увидит  сначала
страна,  а  уж  потом  и  весь мир. Ядерный принц претендует на
мировое господство и только  ждет  своего  часа.  Необъявленная
война,  холодная  война  продолжается.  Скоро,  скоро  весь мир
содрогнется, увидев плоды этой войны."
     Сан  Саныч  задумался,  вспомнились  газетные  публикации,
разговоры  с  людьми.  Выстраивалась  странная нелепая цепочка.
Беспрецедентная гонка вооружений, недоверие,  вражда,  истерия,
нагнетаемая  средствами  массовой информации, породили зло. Две
сверхдержавы, как чугунноголовые исполины, встали  друг  против
друга,  поигрывая  бицепсами.  Они обкладывали себя все новым и
новым оружием, обкрадывая народы жестокими  военными  поборами.
Всеобщее  глобальное зло трансформировалось в фантом, маленький
такой сгусток враждебной людям энергии, который начал  расти  и
набирать  силу.  Пока  он  лишь немного развлекался, сея смерть
вокруг.  В  его   помощниках   была   людская   неопытность   и
бесценность,  вернее, обесценивание человеческой жизни. Реактор
работал. Раскручивалась ядерная карусель, дьявольская карусель.
Обогащались, очищались, облучались, синтезировались,  дробились
тяжелые  трансурановые  ядра,  разлетались по всем направлениям
альфа-, бета- и гамма-излучения, сея преждевременную,  нелепую,
досадную смерть среди хрупких девушек в лабораториях, инженеров
и рабочих на оборудовании реактора. Великая цель оправдывает
средства. Потери восполнялись с легкостью - страна большая,
людей достаточно, специалистов набирали из лучших вузов страны,
а согласие завербованных никого не интересовало. Жестокое время
было ко всем жестоко.
     Авария  следовала  за  аварией.  Ядерный  Принц кидал свои
пробные смертоносные шарики. В  лаборатории  произошло  событие
невероятное, немыслимое, только теоретически возможное: удалось
наклонить  банку  с раствором так, что началась цепная реакция.
Этакая небольшая включившаяся атомная бомба в  ладонях.  Чудак,
создавший  эти  нелепые  критические  условия,  как ни странно,
выжил, правда, оставшись без кистей  обеих  рук.  Но  это  было
только  начало.  Непонятно почему, неясно отчего при проведении
стандартной операции - растирании  осадка  -  прогремел  взрыв.
Загорелся   вытяжной   шкаф.   Раскаленные   частицы   вещества
разлетелись по всему помещению, покрыв зеленым  налетом  стены,
потолок,  головы работающих. Излучающий осадок собирали вручную
с  помощью  фильтровальной  бумаги,  предохранив  лишь   органы
дыхания с помощью противогазов. Пришлось сжечь несколько бачков
этой  бумаги, чтобы из золы извлечь бесценный продукт. Дальше -
больше.  На  работающем  реакторе  без  видимых  причин  начали
спекаться урановые блоки с графитом и советские камикадзе во
имя  мира  на  Земле  жертвовали своими молодыми жизнями, в
безумных полях излучения вручную разбирая эти "козлы".
     Смертельная игра. Кошки - мышки, мышки - кошки,  чей  ход,
чей черед, кто следующий?

     Гроза  за  окном  приблизилась, и раздались один за другим
несколько оглушительных ударов, так что стекла зазвенели. Вдруг
"лунный" кот одним  прыжком  вскочил  на  ноги,  в  его  широко
открытых  глазах  сверкал  ужас,  чуткие  уши  двумя раструбами
зондировали пустоту за  спиной  Сан  Саныча.  Кот  молниеносным
движением  сиганул  в  ночь  и растаял в тревожной тьме, только
липы качали перед окном мокрыми лапами.  В  коридоре  раздались
шаги.  "Однако  они  уже идут, я слышу их шаги по коридору. Все
ближе, ближе, ближе..."- пронеслось в голове.
     Шаги приблизились.
     - Ты чего не спишь, Александр? - спросила мама.
     - Ну, знаешь ли,  бессонница  замучила,  -  не  стесняясь,
соврал Сан Саныч.
     - А  меня гром разбудил. Как вдарит "бабах", а потом еще и
еще, ты слышал? Нет, ты слышал?
     - Слышал, слышал. У меня лампа как  подскочит  "бабах",  а
потом еще и еще...
     Мама посмотрела на сына с укором.
     - Господи,  и  что за балбеса я вырастила. Вот так, всегда
так, растишь, растишь - и получаешь..
     - Ну  почему  балбеса,  мам?  Ты  посмотри  сама.  В  меру
упитанный,  в  меру воспитанный, по-моему, все, что надо. И чем
ты опять недовольна? - сказал Сан Саныч, выпятив грудь.
     - Вот  ты  уже  неделю  как  приехал,  а  мы  даже  и   не
поговорили.
     - Да  о  чем  говорить,  ма, все нормально, - ответил тот.
"Ну, ща ты получишь по первое число,"- потирая лапки,  произнес
знакомым  голосом,  слышимым  только  Сан Санычу, гипотетически
трансформировавшийся в червяка Некто.
     - Ну как не о чем. Ты - сам по себе, а Лиза с Виталиком  -
сами по себе. Я как вспомню, так сон как рукой снимает.
     - Чего  ты беспокоишься, когда-нибудь-то они вернутся, - с
деланным равнодушием сказал Сан  Саныч.  А  внутри  его  что-то
заныло:  "К тебе они не вернутся никогда, ты же сам знаешь." На
это червяк с лапками  зашикал:  "Ты  что,  хочешь  проблемы  на
хрупкую женщину переложить? У нее же сердце больное, бессонница
и  мало  ли  что  еще.  А  если  дубу даст бедная старушка? Кто
отвечать будет? Так что молчи уж и жизнь не отравляй, без  тебя
тошно."
     - А  если  и  не  вернутся, - готовя почву, чтобы смягчить
удар следующего известия, произнес Сан  Саныч,  -  так  что  ж,
научимся  жить  самостоятельно.  Ну  чего  ты от меня хочешь? -
Оправдываясь,   мучительно   оправдываясь    в    несовершенном
преступлении, оправдываясь неизвестно зачем, продолжал он.
     - Господи,   и  почему  тебе  в  жизни  так  не  везет,  -
запричитала мать. - И что ты у меня такой невезучий?
     "Ну это уже свинство,  -  взвыл  в  голос  червяк  (создав
подозрительное  ворчание в животе Сан Саныча). - Ты еще виноват
и в том, что сделал ее несчастной. Да это же мазохизм и  садизм
в  одном  лице. Я бы на твоем месте, да я бы на твоем месте..."
"Ну что ты бы на моем месте?" - спросил укоризненно Сан  Саныч.
"Ну  что, у тебя выбор, что ли, есть? Терпи... Родители, они же
всегда правы. Даже в своей безрассудной любви, доводящей других
до потери рассудка... Ты  же  сам  знаешь,  для  нее  не  важна
возможность при встрече с подружкой этак вскользь бросить, что,
мол,  у  тебя  уже  двухэтажный  особняк  в  черте  Петербурга,
шестисотый мерседес такой, знаете ли, цвета  испуганной  нимфы,
жена  красавица,  детки  отличники..., ну что, ну что еще, чтоб
подружка позавидовала,  и  чтоб  никогда  впредь  не  гордилась
своими  никчемными  отпрысками. Нет. Ей просто хочется, чтобы у
тебя все было не хуже, чем у других вполне нормальных и в  меру
счастливых людей."
     - Да брось, ма. Не бери в голову. Все утрясется.
     - Вы развелись?..
     - Да,  мам,  -  после зловещей паузы произнес Сан Саныч. -
Она свободна, как ветер. И  я  тоже.  -  И  тут  почему-то  его
понесло.  -  Между прочим, я был женат уже дважды, а ты об этом
даже не знаешь. Представляешь, в загсе во время второго развода
я  не  смог  вспомнить  отчество  моей  супруги.  При  этом   у
инспекторши  глаза  стали больше очков, я не могу передать, это
надо было видеть. Она минут пять слова  не  могла  произнести."
"Между  прочим,  -  задушевно  сообщил червяк, - у твоей матери
глаза сейчас не меньше, чем были тогда у инспекторши.  И  слова
сказать  теперь  она  не сможет аж целых полчаса, я думаю." "Ты
что,  дырочку   просверлил?   Или   из-за   воротника   рубашки
подсматриваешь?"  -  вежливо  осведомился Сан Саныч у червяка и
продолжил:
     - Да ты не пугайся,  я  же  тебе  писал,  что  мы  комнату
купили. А в то время оформить можно было только через фиктивный
брак.  В  паспорте  на  штампе только инициалы поставили, дак я
почем помню. Инспекторша, когда ожила, поинтересовалась: отчего
память такая короткая. Пришлось все объяснить. Мы с ней  еще  и
цену  комнаты  обсудили, и денежный вопрос. Так что не пугайся.
Все это ерунда. Все именно так и должно было  случиться.  Я  не
мог ничего изменить, даже если и хотел...
     - У  тебя  кто-то  был?  Нет,  ты  мне  скажи. У тебя была
другая?
     - Ну, если хочешь, - да.
     - Ну тогда все понятно, почему  Елизавета  от  тебя  ушла.
Тогда все понятно.
     - Ну  если  тебе  все  понятно,  тогда  спокойной  ночи, -
сдерживая бурю внутри, ответил Сан Саныч.
     Когда кухонная  дверь  закрылась  за  матерью,  Сан  Саныч
подошел   к   окну,  достал  папиросу  и  закурил,  сломав  три
незагоревшиеся спички. Когда говорят, что человек  -  властелин
своей судьбы, это бред, полный бред. У них с Елизаветой не было
выбора,  они  и  так  упирались,  как  могли, пять лет, пытаясь
спасти  распадавшийся  на  осколки   брак   ради   сына,   ради
спокойствия  их  сына... Судьба своенравна и капризна. Сюрпризы
ее неожиданны. Даже сейчас, оглядываясь  на  прожитое,  светлой
радостью  являлись  Сан  Санычу  эти безрассудные, безнадежные,
обреченные на разлуку мгновенья счастья с Кариной. После  всего
кошмара  жизни  втроем  в  девятиметровой комнате в коммуналке,
когда  на  кухне  вечерами   у   четырехкомфорочной   плиты   и
единственного  на  всю квартиру водопроводного крана, еле-еле с
перебоями дающего воду,  собираются  все  одиннадцать  жильцов;
после   полной  беспомощности  перед  советскими  законами,  не
оставлявшими ни малейшей возможности вырваться их этой западни,
появление в жизни Сан Саныча этого светлого,  похожего  на  сон
дурмана он расценивал как выражение божественной милости.
     Карина, еще школьная подруга Сан Саныча, после многолетней
разлуки  возникла  в  его  жизни  как по волшебству. Как свет в
конце туннеля, как ответ на вопли мятущейся души, которой вдруг
стали тесны привычные рамки, надоели повседневные оковы.  Когда
готов полцарства отдать за глоток свободы. Когда готов разнести
все, лишь бы вырваться из замкнутого круга, в котором, как пони
в  зоопарке,  изо  дня  в  день  тянешь  и тянешь по кругу свою
нелегкую ношу, а жизнь  проходит  где-то  там,  и  все  мимо  и
мимо... Сан Саныч окунулся в этот любовный омут с головой и был
счастлив,  как  не  был  счастлив  никогда  за  всю  его  такую
бестолковую жизнь. И пусть он осознавал, что все это напоминает
последний глоток вина перед распятием,  последний  вздох  перед
жестокой вечной тьмой, Сан Саныч не мог отказаться. Он поставил
на  карту все. Самое странное, что и сейчас Сан Саныч не жалел,
по-прежнему упорно не жалел ни  о  чем.  "Жизнь  -  чередование
полос,   состоящих   из   сомнительных  запретных  быстротечных
радостей  и  жестокой  расплаты  за  них,"  -  размудрствовался
червяк.  "А  я бы на твоем месте лучше помолчал, рассудительная
ты червоточина,"- возразил Сан Саныч. "Сам такой некрасивый."
     Дождь кончился, вышел на  охоту  мерцающий  "лунный"  кот.
Грациозно  воздушный, словно легкое облачко искрящейся пыли, он
передвигался невесомыми лунными  прыжками  по  мягкому  темному
налету   размытых   газонов,  принесенному  недавно  бушевавшим
потоком. На  черной,  как  уголь,  раскисшей  земле  его  следы
светились,   да   не  просто  светились,  а  излучали,  подобно
маленьким  звездочкам.  Под  густыми  кронами   лип   рождалось
отражение  неба,  очистившегося  от  туч,  бездонного звездного
неба. Нелепый мерцающий лунный  кот  творил  зеркальную  бездну
внизу  под  ногами.  И  фундаментальная, надежная земная твердь
начала светиться  как  небо  странными  созвездиями  и  широкой
лентой бесконечного млечного пути.
     Мягкие,  теплые  и  такие  надежные мамины руки обняли Сан
Саныча за плечи, а на макушке, совсем как в детстве, он  ощутил
поцелуй.
     - Ничего,  сынок.  Не  грусти, все утрясется. Ты же у меня
лучше всех. Может, она еще вернется и все уладится?
     - Нет, не вернется, ма. Я ее потерял...
     Мамина щека прижалась к затылку Сан Саныча.
     - Не надо, сын...
     Она, обняв  Сан  Саныча  за  плечи,  слегка  покачивалась,
словно  баюкая,  и он понял, что самый трудный разговор позади,
что можно и дальше пускаться в  плавание  по  бушующему  океану
современной  жизни,  а  самый  первый,  самый  надежный,  самый
проверенный порт в той  бухте,  которая  зовется  отчим  домом,
всегда  будет  готов  принять его, даже с пробоиной в борту и с
разбитой вдребезги мачтой.
     - Слушай,  ма,  -  начал  Сан  Саныч,   пытаясь   развеять
вселенскую  грусть,  -  а  почему  вы  с  отцом  нам никогда не
рассказывали про комбинат?
     - Время такое  было.  За  излишние  разговоры  можно  было
лишиться работы, это в самом лучшем случае.
     - Отца когда списали с завода?
     - Он  только год там и проработал, на самом грязном первом
реакторе. Из четырех сменщиков сейчас он  один  живой  остался.
Правда,  и  здоровье  там  все  потерял.  Я так полагаю, что он
нахватал больше, чем летальная доза. Хоть никто и не мерил.
     - Почему не мерил? Говорят, были индивидуальные датчики.
     - Были-то были, но был и приказ  лишать  премии  тех,  кто
превысил  норму  облучения.  Хоть  тогда норма суточная была не
многим   меньше,   чем   сейчас   чернобыльская    пожизненная.
Естественно,  норму  никто не превышал - прежде чем лезть в это
адово пекло, счетчики снимали... Именно поэтому  никто  никогда
не узнает, какую дозу схватили те, кому удалось выйти живыми из
этой  "мясорубки".  Они  сами  ее  так  называли. С завода отца
списали пожизненно. Через тридцать лет во время обследования  у
него в костном мозге что-то опять обнаружили. Врач заявила: "Вы
должны  быть  уже давно совсем здоровы, однако ваш костный мозг
показывает обратное... Но все-таки  определенно,  вы  полностью
здоровы."  "Тогда  пошлите меня опять на завод," - заявил отец.
"Нет, только не это, это исключено, абсолютно  исключено."  Так
что врут и не стесняются.
     - Разве  отец не понимал, что радиация опасна? Мог бы и не
лезть.
     - Там беда была в том, что рабочие тоже понимали, что  это
смертельно,  а  он  ведь  никогда  никого  заставить  не мог. А
спрашивалось-то с него, вот сам в самую  грязь  всегда  и  лез.
Выбора  не  было.  Был  в  то  время  случай.  Инженер отправил
рабочего какой-то  болт  завернуть,  а  сам  не  захотел  лезть
проверять. В результате - суточная наработка раствора оказалась
вся на полу. Разбираться не стали. Инженера, насколько я помню,
в  лагеря,  там  след  его  и затерялся. А рабочего заключенные
насмерть  забили...  Так  что  права  на  ошибку  не  было.   И
халатность каралась жестоко.
     - Слушай,  я  не  понял,  а  почему папа опять просился на
завод?
     - Там зарплата выше. А  сейчас  и  условия  работы  вполне
безопасные. Ладно, сынище, пошли спать, утро вечера мудренее.
     - Еще скажи: перемелется - мука будет.
     - Будет,  будет.  Скоро  рассвет  будет,  балаболка ты моя
любимая.
     Чернильная синь на востоке уже была  готова  расступиться,
сплошной  звездчатый  ночной  полог уже начинал приподниматься,
готовя    выход    отдохнувшему    за    ночь,    свежевымытому
божественноликому   светилу.   А   когда  ослепительно  сияющий
древнейший и могущественнейший  из  богов  наконец  появился  в
своей  огненной  колеснице, запряженной горячими неудержимыми в
бешеном беге конями, Сан  Саныч  уже  спал  крепким,  спокойным
сном.

     Над пучиной в полуденный час
     Пляшут искры, и солнце лучится,
     И рыдает молчанием глаз
     Далеко залетевшая птица.
     Заманила зеленая сеть
     И окутала взоры туманом,
     Ей осталось лететь и лететь
     До конца над немым океаном...
                  (Николай Гумилев)

     Времена  изменились,  реакторы позакрывали, заводы встали.
Без  работы  остались  специалисты-ядерщики.   Теперь   Америка
боится,  что  они побегут в Среднюю Азию, создавать новую волну
Великого Противостояния. Однако город продолжает жить. Странный
город. Красивый город. Город на бочке с порохом. И все  так  же
живут  в нем люди, добрые приветливые люди, невольные заложники
Ядерного принца. Один из одноклассников затащил  Сан  Саныча  в
гости,  где  в  очередной  раз  с  Сан Санычем начало твориться
что-то непонятное, немыслимое.
     Как  водится  в  России,  праздник  начался  с   обильного
застолья.
     - Я  вас  умоляю:  ни слова о политике, - весело дребезжал
голосок  хозяйки   дома.   -   Между   прочим,   погода   нынче
замечательная,  не  правда  ли? Мы с утра в сад ездили, там уже
огурцы первую завязь дали, а у помидоров каемочка коричневая на
листочках образовалась. Сырость, видите ли,  гниль.  А  вот  за
Вишневыми  горами  уже,  говорят,  чернику  берут,  правда, там
дороги развезло.
     Сан Саныч наелся до того, что стало трудно дышать. Да и не
мудрено  -  стол  был  накрыт   на   славу.   Взять   хотя   бы
здоровеннейшую  рыбину с длинным ухмыляющимся рылом, обложенную
зеленью  и  дольками  лимона,  возлежавшую  посередине.  Вокруг
рыбьей головы, вылезающей за край блюда, как, впрочем, и вокруг
свешивающегося  хвоста,  среди салатов и закусок, в хрустальных
разноцветных графинчиках стояло  множество  наливок  и  настоек
домашнего приготовления.
     Хозяйка  развлекала  гостей, читая сказочку, сочиненную ее
умненькой дочуркой:
     - А  когда  нападали  враги,  он  грозно  стучал  о  землю
тяжелыми  челюстями  и  первый  кидался в бой. Это был свирепый
муравей-воин. Основным его сообщником в любого рода делах  была
улитка-беспощадная...
     Сан  Саныч  поймал  себя  на  мысли,  что  в  этом городе,
странном и каком-то совсем не российском городе, жизнь идет  по
каким-то  никем  не  писанным своим законам, и все семьи чем-то
похожи одна на другую. Здесь считается неприличным в 26 лет  не
иметь  машину,  считается  ненормальным отсутствие дачи. Люди в
большинстве своем одеваются либо в  джинсово-кожаную  униформу,
либо   поражают   уникальной   изысканностью,   соответствующей
последнему писку модных журналов. Во всем, абсолютно во всем  в
городе  чувствуется  достаток  и  комфорт.  Раньше,  когда  еще
искренне верилось в сказки о грядущем светлом завтра, казалось,
что этот город  -  прообраз  города  будущего,  единственный  в
стране  образец  коммунистического  города,  в котором все люди
довольны и счастливы и  им  на  блюдечке  с  голубой  каемочкой
подносится  все, что только они могут пожелать... Тогда мы даже
не догадывались о цене этих жизненных благ...
     Утопая в плюшевых подушках дивана, заедая гуся  в  яблоках
конфетами  с  птичьим молоком, Сан Саныч вдруг подумал, что, не
вернувшись на родину после института, он что-то потерял. Что-то
надежное, стабильное и прочное, подобное гарайтийному талону на
благополучие. Затем подумалось, что  это  все  чушь,  эфемерный
дым.  Дело  не в благополучии, и чувство потери чего-то гораздо
более существенного,  близкого  и  родного  опять  резануло  по
сердцу. Сан Саныч вышел на кухню перекурить. Огонек папиросы не
хотел  разгораться  и предательски дрожал в его пальцах. Следом
вышел хозяин:
     - Ну что, старик, говорят тяжко у вас? - участливо спросил
он.
     - Говорят. Но ничего, главное  -  мы  живы  пока  что,  мы
встретились, и у вас все так замечательно. Ты не представляешь,
как  это здорово. У нас тоже иногда праздники бывают. Под новый
год дома на елке  шишка  с  хвостом  выросла.  А  сын  какой-то
недоверчивый  стал.  В  то,  что Дед Мороз в форточку залетает,
больше не верит, а пару лет назад еще  верил.  И  про  шишку  с
хвостом  мне  битый  час  доказывал,  что  это ананас. Будто бы
ананасы каждый день ест.  А  однажды  кокос  купили  в  финском
магазине,  так веришь ли, не смогли придумать, как его вскрыть,
а потом вкус его оказался, как у дешевой парфюмерии...
     Сан Саныч нес всякую  чушь,  болтал,  боясь  остановиться,
словно   стремился   словесным   потоком   загасить  начинающий
разгораться  пожар  беды,   заставить   нечто   жгущее   внутри
замолчать, хоть на время уйти в забвенье.
     Хозяин  еще  что-то  спрашивал,  Сан Саныч что-то отвечал,
пока хозяйка не заставила их вернуться к гостям.
     - Гитару сюда, гитару! Сашка, сыграй...  Просим...  Ну  не
упрямьтесь, как копеечный пряник, ну пожалуйста!
     Гитара  каким-то  чудом оказалась в руках Сан Саныча, и он
начал  откровенно  хулиганить:   пел   песни   с   сомнительным
подтекстом,  в упор глядя в чьи-то восхищенные глаза, дурачился
и откалывал номера, вызывая бурю восторгов,  развлекал  всех  и
вся  и  пытался,  опять  пытался  обрести  то  шаткое  душевное
равновесие,  которое  гарантирует  спокойствие.  Но  все   было
тщетно.
     В разгар всеобщего веселья в комнате вдруг появился крайне
странный  человек.  Его  лицо  было тщательно забинтовано, лишь
оставлена узенькая прорезь для глаз.  Сан  Саныч  с  удивлением
отметил,  что  кроме  него  никто  на  забинтованного  никак не
прореагировал. Спросить, что  все  это  значит,  Сан  Саныч  не
решился  и  воспринял  все  как  должное.  Беситься надоело, он
вернулся  за  уставленный  именинными  свечами  стол,  где  ему
услужливо налили рюмку амаретто. Застолье продолжалось.
     - Я  в  командировке  в  Челябинске  на днях был. - сказал
хозяин. - Там нам  рассказали,  что  лет  двадцать  назад  одна
актриса,  неплохая актриса, умерла после гастролей в Сороковку.
Я всю обратную дорогу думал, как это могло произойти, и вот  до
чего додумался. Слушайте. Мне видится это дело так...
     Во  время  гастролей  вышеупомянутой актрисы один шофер из
местных  получил  разнарядку  на  вывоз  рыбы.  Рыба  эта  была
отловлена  в озере Кызылташ. Озеро в меру "грязное" и, конечно,
не столь скандально  знаменито,  как  Карачай,  куда  сливались
радиоактивные  отходы реакторов начиная с 1951 года и который и
сейчас содержит 120  млн.  кюри  бета-активных  изотопов.  Весь
Чернобыль,  если  вы  помните,  50  млн.  кюри.  Воды Кызылташа
использовались для охлаждения реакторов, поэтому на  протяжении
десятилетий  это  озеро не замерзало даже в суровые зимы, когда
бывали морозы и за  тридцать  градусов.  Рыба  в  теплых  водах
развелась  невиданных  размеров.  И  вот  умные  головы  решили
использовать эту рыбу для выведения  рыбной  молоди.  Жалко  же
смотреть,  как  добро  без  дела пропадает. Построили где-то за
городом рыбзаводик, стали отлавливать в  Кызылташе  неимоверных
размеров рыбу, из ее икры в артезианской воде разводить мальков
и  выпускать  на  вырост  в  чистые  озера.  Хоть  сама  рыба и
радиоактивная, но из икринки в чистой  воде  получается  вполне
нормальный  малек  -  лучше  и  придумать нельзя... Так и стали
делать. Родительскую же, донорскую  рыбу  из  Кызылташа,  после
нереста распорядились свозить в отвалы и там закапывать. Короче
говоря - выбрасывать. Все предусмотрели, обо всем подумали, вот
только  на  автоматчиках  -  конвойных сэкономили. Не учли, что
советского человека жизнь приучила не проезжать мимо того,  что
плохо  лежит,  и  тем  более  не упускать того, что само в руки
плывет.
     И вот представьте,  едет  шофер,  хозяйственный  советский
человек,  с  полным  кузовом  свежей  рыбы огромадных размеров,
мозолистой руками вертит баранку, и думает, думает,  думает.  В
конце-концов  он  понимает, что категорически не согласен везти
рыбу в отвал. "Разве ж дело  такую  рыбу  выбрасывать?  За  всю
жизнь  такой  здоровенной  не  видывал. И что значит "грязная"?
Зараза какая, что ли, к ней сверху прилипла или наглоталась она
чего? Вон корова у сеструхи  как  чего-то  нажралась,  так  две
недели  маялась,  пока  не  забили.  Здесь  же  видно, что рыба
здоровая: хвостами лупит - аж  борта  трещат...  Темнят  что-то
городские, рыбу для народа жалеют... К сестре, что ли, заехать,
пусть рыбу поросятам скормит, раз людям нельзя. Чего ж добру-то
пропадать."
     Заехал,  добрая  душа, к сестре, сгрузил ей полтонны рыбы,
остальное повез в отвал, авось не заметят. Наказал рыбу не есть
и чтоб детям ни-ни, уж  больно  городские  сурово  убеждали.  А
сестре  его  наказ  еще более чудным кажется. Рыба-то на диво и
огромна, и жирна. Свеженькая, на солнышке чешуей  играет,  сама
на  сковородку  просится.  Свинюшки с радостью сожрали, пятачки
из-за загородки выставили - еще хотят, взвизгивают, ошалели  от
одного только рыбьего духа.
     - И  куда  я  эту  рыбу  уберу?  Ведь  сколько  наворотил.
Протухнет. Надо бы  в  подпол  перетаскать,  -  решает  сестра.
Сложила сколько рыбы влезло в тазик и пошла.
     А  тут,  как  на  грех,  заезжие  гастролеры  из  Зоны  на
автобусике  катят.  Отоспались   до   полудня   после   удачных
концертов,  собрались,  да  и  отправились восвояси. Глядь, а у
забора на зелененькой травке да рыба чуть  ли  не  полуметровая
лежит. Вот это да!
     - Эй, Семен, тормози. Рыбки с собой возьмем.
     Высыпали из автобуса, на рыбу любуются.
     - Где хозяин? - орут. - Почем рыба?
     Хозяйка тут выходит с тазиком:
     - Брат, мол, не велел рыбу продавать, сказал, свиньям...
     - Как  так,  такую  отборную  рыбу  - и свиньям. Да это же
произвол. Да такую рыбу только на царский стол. Да не бойся, не
обидим, заплатим... - И  деньги  из  кошельков  вдруг  полезли.
Видно, неплохие дал концерт сборы.
     А  хозяйка-то  всю  жизнь  в  деревне  прожила  и, что ли,
сробела пред такой шумной труппой или небо в червонцах увидела,
кто знает, только продала она эту рыбу залетным гастролерам...
     Результат оказался трагичным. Поклонники долго еще  носили
цветы к ранней могилке актрисы, ушедшей в самом расцвете своего
таланта.  И  долго  бродил  по театру злой слушок, что отравили
радость нашу, гордость нашу злопыхатели...
     Этот рассказ навеял на всех невеселые воспоминания.
     - У Мишки вот тоже сестра недавно умерла, да, так  вот,  -
сказал  один  из  гостей,  -  еще  сорока ей не было. И где что
подцепила?
     - Да, у нас здесь  немудрено  напороться...  -  согласился
второй.
     - Помните?    Верину    дочку?    Трехлетняя   умерла   от
белокровия... - добавила  гостья.  -  Говорят,  последние  дни,
такая  кроха,  поняла, что умирает, и все твердила: "Мама, я не
хочу. Мама, я не хочу..." И все ручонки к матери протягивала.
     - Все мы под богом ходим. Анне вот тоже уже лет пять назад
поставили диагноз. Предрекали - года не проживет.  Слава  богу,
пока нормально, - сказал хозяин.
     - Только  давайте  не  будем  об этом, - прервала грустную
тему хозяйка. - Живым - жить и веселиться...
     Забинтованный покружился, покружился  по  комнате,  и  Сан
Саныч  не  очень-то удивился, увидев, что он пристроился рядом.
Как  только  забинтованный  сел,  хозяева  и  гости,  почему-то
взявшись  за  руки,  как в хороводе, цепочкой вышли из комнаты.
Сан Саныч попытался встать и последовать за ними,  но  какая-то
сила  властно  удерживала  его.  В  это  время  человек в маске
наливал себе бокал. Руки у него тоже были  забинтованы,  причем
каждый  палец  отдельно,  и  в  одном  месте  между  бинтов  на
мгновение показалось что-то темное.
     - Они  пошли  смотреть  новую  компьютерную   игрушку,   -
каким-то  знакомым,  успокаивающим  голосом  произнес человек в
бинтах. - Она есть на твоем компьютере. Твое здоровье, - сказал
он, приподняв бокал и кивнув Сан Санычу. Не дожидаясь ответного
жеста, понес бокал к забинтованному рту. "Интересно, и  как  он
будет  пить через бинты,"- подумал Сан Саныч. Однако незнакомец
как ни в чем не бывало немного отпил  и  продолжил:  -  Там,  в
компьютерной  игрушке, еще есть такой ублюдочный убийца. У него
пистолет, ружье, лазерная пушка. Бегают быкоподобные и летающие
монстры всякие и горы трупов валяются. Мерзопакостное  зрелище,
смею заметить.
     Голос  забинтованного  не  понравился  Сан  Санычу  сразу.
Вернее не сам голос, а манера говорить. Сан  Саныч  терпеть  не
мог  этого  слегка развязного тона, будто бы говорящий считает,
что он знает все и что на все вопросы в мире существует  только
одна  единственно  верная  точка зрения. При этом забинтованный
почему-то еще и говорил голосом  уставшего  человека,  которому
надоело  произносить прописные истины. "Самоуверенный болван,"-
подумал Сан Саныч, однако, возможно,  что  произнес  эти  слова
вслух,  поскольку  незнакомец повернул к нему прорезь для глаз.
Из-за темноты глаз видно  не  было,  и  Сан  Санычу  почудилась
вместо  них зияющая пустота. Комната освещалась неровным светом
только одной свечи, которая  горела  на  противоположном  конце
стола. Забинтованный как раз и располагался между Сан Санычем и
светом. Сан Санычу почему-то стало зябко. Незнакомец отвернулся
и снова отхлебнул из бокала.
     - Зря  ты так, - наконец нарушил он затянувшееся молчание:
- Я же ради тебя пришел. Объясни мне, пожалуйста, если сможешь,
- последние слова прозвучали с издевкой. -  Что  ты  делаешь  в
этой великолепно скучной компании добропорядочных граждан? Даже
слепой увидит, как тебе тошно.
     - Мне вообще тошно жить, - как-то невольно вырвалось у Сан
Саныча.  -  Перед  отъездом  сюда  видел  на  Невском  у  метро
воззвание белых братьев, предвещавшее скорый конец света,  так,
веришь ли, обрадовался - недолго мучиться осталось.
     - Ну  и  дурак...  Прости, я не хотел тебя обидеть. А если
вдруг смерть не конец, и если снова воскрешение,  и  ты  опять,
беспомощный и глупый, как свеженародившийся младенец, наделаешь
в  жизни миллион ошибок, не отдавая себе в этом отчета, и шишки
снова посыплются на тебя?
     Сан Саныч удивленно таращился  в  сторону  забинтованного.
Вероятно,  вид  у  него действительно был глуп, как у младенца,
поскольку  Сан   Санычу   почудилась   усмешка   под   бинтами.
Забинтованный  допил  свой  бокал  и  добавил  глухим серьезным
голосом:
     - Ты можешь, если захочешь, воскреснуть сам и  сейчас,  ты
уже  достаточно мудр и осторожен, и судьба будет благосклонна к
тебе. Однако ты  сам  уже  предостаточно  навредил  себе.  Враг
человека  -  только сам человек. Уже полгода ты, своими мыслями
методически убиваешь в тебе жизнь.  Ты  сейчас  как  улитка  на
склоне.  Может  быть,  выкарабкаешься  из ямы наверх к солнцу и
травке, а может быть, и скатишься на дно в вечный мрак.  Однако
я прошу, выкарабкайся. Я столько времени убил на тебя и мне так
не хочется все начинать заново. Ты еще не прошел свой путь. Еще
не сделал главного.
     Он опять "смотрел" на Сан Саныча, и указательный палец его
правой руки был характерным жестом поднят вверх.
     - Кто  ты?  - В Сан Саныче зародилась смутная надежда, что
вот, наконец, у него появился шанс  разрешить  нелепую  загадку
бытия,  которой  он  мучился  всю  свою  жизнь. Решить проблему
одинокого странника, блуждающего по миру в поисках его  смысла.
Однако  незнакомец  резко встал и стремительно покинул комнату.
Сан Саныч же сидел, словно пригвожденный к месту,  и  только  и
мог повторять:
     - Кто ты? Кто ты? Кто ты?
     - Самоуверенный болван, - донесся шепот в ответ.





            ...И так прозрачна огней бесконечность,
            И так доступна вся бездна эфира,
            Что прямо смотрю я из времени в вечность
            И пламя твое узнаю, солнце мира.
            И неподвижно на огненных розах
            Живой алтарь мирозданья курится,
            В его дыму, как в творческих грезах,
            Вся сила дрожит и вся вечность снится...
                         (Афанасий Фет )

     Конференция,   организованная   аризонским  университетом,
успешно  близилась  к  своему  завершению.  Ученое   сообщество
бурлило  и  гудело, как растревоженный пчелиный улей. Сан Саныч
утонул в  море  докладов,  запутался  в  невероятном  множестве
произношений   одних  и  тех  же  слов  с  японским,  немецким,
китайским  и   всеми   остальными   акцентами,   во   множестве
американских  говоров,  которые  столь же напоминают английский
наших учебных пластинок, как  ишак  -  арабского  скакуна.  Ему
безоговорочно  удавалось  понимать  английский только в русском
варианте, а доклад Алисовского просто привел в восторг. Энгельс
Иванович  не  утруждал  себя  нюансами  произношения,   поэтому
"кривая" в его интерпретации звучала как "курва", а "рисунок" -
как  "фига",  и  изобилующий "курвами" и "фигами" доклад вызвал
веселье у всей русскоязычной части  аудитории.  Для  солидности
Алисовский,    как   заправский   американец,   после   каждого
предложения произносил О'кей, то ли уговаривая  себя,  что  все
замечательно,   то   ли   окружающих.   Вообще   "ОК"  -  самое
распространенное  слово,  употребляемое   в   Америке,   причем
удивительно  заразное. Хватает недели пребывания в этой стране,
как ты замечаешь, что по делу и не по делу, и в английском и  в
русском разговоре, и даже в телефонном звонке родителям из тебя
так и прет это несносное ОК. Может, поэтому у них все и ОК, что
они только и говорят ОК?
     Сан  Саныч  много общался с коллегами. Как ни странно, ему
удавалось находить с ними общий язык. Обнаружилась удивительная
закономерность. Оказалось, что свобода  общения  на  английском
языке   у  Сан  Саныча  возрастает  пропорционально  количеству
выпитого спиртного.  После  банки  пива  он  сходу  в  самолете
по-английски  написал  свой  доклад,  а после бутылки водки был
готов общаться хоть с королевой Англии.
     Чернильным южным вечером американский профессор Дон собрал
под пальмой в  уютном  дворике  своего  дома  интернациональную
компанию.  Одинокая  лампа,  свешивающаяся,  как удав с пальмы,
создавала над столами узкий конус света, в  котором  сверкающим
роем   порхали  мотыльки.  На  столах  было  пиво  в  небольших
бутылочках, бокалы с вином и  чипсы  цветом  от  золотистых  до
фиолетовых.  Славик  утверждал, что фиолетовые чипсы сделаны из
мякоти кактусов, но остальные, скорее по привычке,  ему  как-то
не   верили.  Вокруг  столов  за  плотными  кронами  цитрусовых
деревьев стояла ночь с гирляндой  из  разноцветных  лампочек  в
распущенных волосах.
     Разговор  на  том  конце  стола,  где сидела русскоязычная
компания,  все  время  сбивался  с  английского   на   русский.
Конференция  заканчивалась,  близилась  разлука.  И если немцы,
японцы, китайцы дружными группами разлетались по своим странам,
то  русские  разлетались  по  одному  и  в  разные  стороны:  в
Австралию,  Италию,  Японию, Калифорнию... Велика ты, Россия, и
по  всему  миру  разбросаны  дети  твои...   Удастся   ли   еще
когда-нибудь  свидеться?  А  если  и  удастся,  то  где? Печаль
близкого прощания уже витала  вокруг.  И  как  бы  напоминанием
того,  что это не Россия, над небольшим профессорским домиком и
густо заросшим садом начал кружить патрульный вертолет. Его луч
то скользил по машинам, плотной группой стоящим у кустов  вдоль
газона,  словно  пересчитывая  их,  то пытался пробиться сквозь
густую растительность над головами людей. Убедившись, что все в
порядке, вертолет полетел дальше, и шум его мотора затих вдали.
     - Хотите хохму? - сказал погрустневший Славик.
     - Валяй, - подбодрил его Артем.
     - Всем внимание... - начал дурачиться  Славка.  -  Господа
присяжные поверенные, граждане судьи, рассматривается дело Льва
Зайцева.   Он   обвиняется   в  неуважении  к  окружающим.  Это
совершенно  немыслимое   дело,   однако   он   позволяет   себе
утверждать,  будто  родится в деревне под названием... Медвежья
ж..., Псковской области.
     - Что-что? - переспросил кто-то в надежде, что ослышался.
     - Медвежья ж...
     - Ж... - это как?
     - Обыкновенно, задняя часть медведя,  ну  та,  что  пониже
спины, - наглядно показал Славик.
     - Попрошу  не отвлекаться, - учительским тоном произнес он
и продолжил, якобы обращаясь к незадачливому Льву.  -  Вы  что,
нас дурачить вздумали, молодой человек?
     - Да   нет,   на  самом  деле  в  Пскопской  Губернии  уже
черт-те-сколько лет есть деревня Медвежья ж... - сказал  Славик
за обвиняемого, - и я действительно умудрился там родиться.
     - Молодой  человек, вы не в театральный поступаете, нечего
благонамеренную публику веселить и  нечего  нам  лапшу  на  уши
вешать, враки все это. Не может этого быть, потому что не может
быть никогда.
     Публика веселилась все более.
     - А  может,  он  действительно из Медвежьей ж..., он же не
виноват, - заметил кто-то.
     - А давай пари на два доллара,  что  не  существует  такой
деревни?
     - Да нет, правда, что ли?
     - Правда.  Существует. У меня даже фотография этой надписи
есть. Мы в тех местах в экспедиции были - случайно наткнулись.
     - А почему ее не переименовали?
     - Говорят, пробовали еще  до  войны.  Но  когда  в  райком
партии  легла  бумага:  "Просим переименовать деревню "Медвежья
ж..." в "Путь Ильича"..."-  директора  совхоза  куда-то  как-то
вызвали,  и  он  почему-то  исчез...  Насовсем. Больше желающих
переименовывать не нашлось...
     Когда к Артему подсел Дон, разговор автоматически  перешел
на  английский.  Сан  Саныч  очередной раз отметил, что общение
людей со всех уголков  земного  шара  было  доброжелательным  и
непринужденным,  и  уже в который раз задумался над тем, что же
правит миром и людьми, какие законы. Как могло  случиться  так,
что люди, делающие свое дело, влюбленные в свое дело, прекрасно
понимающие   друг   друга   и  отличающиеся  фактически  только
территорией  проживания,  в  течение  своей  жизни   умудряются
становиться  то  друзьями,  то  врагами,  фактически  не  меняя
отношения друг к другу?
     Двадцатый век, жестокий век, нелепый век войдет в  историю
как  пример всеобщего безумия. Именно в двадцатом веке весь мир
сошел с  ума,  все  перепуталось,  переплелось,  исказилось  до
абсурда.  Вчерашние  союзники,  победители  во  Второй  мировой
войне,  вместо  того  чтобы  почивать  на  лаврах,   становятся
злейшими  врагами. Ученые, десятилетиями работавшие бок о бок в
мире и согласии, по  чьей-то  дурацкой  прихоти  оказываются  в
разных  лагерях  и  занимаются  программами,  направленными  на
уничтожение  друг  друга.  И  крайняя  степень  бреда:  надеясь
запугать  Россию,  Америка  раздолбала,  разгромила, расплавила
Хиросиму и Нагасаки, два ни в чем не повинных  мирных  японских
города.  Тысячи жизней, оставив лишь призрачную тень во времени
да горсточку пепла в пространстве, перестали существовать.  Эхо
ядерной  бомбардировки  всколыхнуло  планету,  подняв вопрос об
ответственности ученых перед грядущим. Не потому ли  так  легко
получил Союз пресловутые 3000 страниц текста, избавивших страну
от  долгих  научных исследований и ускоривших создание ядерного
заряда РДС-1 (Россия делает сама).
     В ходе разговора выяснилось, что  хозяин  домика  и  сада,
Дон, в 1945 году был бравым морским офицером. После злополучной
атомной бомбардировки в знак протеста он покинул Военно-морской
флот  США,  исходил  геологом  вдоль и поперек Мексику и только
потом  стал  профессором  в  университете.  Боец  по  натуре  и
по-призванию,   он   вплотную   занялся   вопросами   экологии,
утверждая, что даже самые светлые головы бывают столь  безумны,
что ставят под угрозу само существование Жизни на Земле.
Оказалось,  что  Дон  знает о Сороковке, затерянной в уральских
горах, а в его лаборатории  измеряются  пробы  грунта  из  реки
Теча,  что  вытекает  из  Зоны.  В эту реку с 1949 по 1952 годы
сбрасывались отходы радиохимического производства, и сейчас  их
след  тянется на сотни и тысячи километров, вплоть до Северного
Ледовитого океана. Для Сан Саныча  оказалось  неожиданным,  что
зловещая  тень  Ядерного Принца уже проникла даже на бескрайние
аризонские просторы.

     Расслабленный  и  удовлетворенный,  вернулся   Сан   Саныч
вечером в номер отеля, где его ждал странный сюрприз.
     - Садитесь, - суровым шепотом произнес сосед Сан Саныча по
номеру  Алисовский,  указывая  ему  на  одно из кресел, стоящих
возле журнального столика.
     Алисовский  плотно  закрыл  жалюзи,  наглухо  прикрыл   их
шторами.  Сан  Саныч  с  любопытством  наблюдал  за ним. Затем,
обнюхав  и  осмотрев  все  подозрительные  нижние   поверхности
столов,  кроватей,  стульев и кресел, Энгельс Иванович выдернул
из розетки телефон. Сан Саныча  начала  удивлять  его  странная
деятельность.   А   после   того,   как   Алисовский  обесточил
кондиционер и холодильник с баром, Сан Саныч начал подозревать,
что у соседа не все в порядке с головой.  Когда  же  Алисовский
закрыл  входную дверь на все защелки, припер ее холодильником и
выключил  свет,  Сан   Саныч   окончательно   удостоверился   в
обоснованности своих опасений.
     Алисовский  ощупью  добрался  до  кресла  и произнес тихим
шепотом:
     - Я знаю, тут все за мной следят...
     "Кому этот балбес здесь нужен", - возник  Некто  в  голове
Сан  Саныча.  Вообще Сан Саныч заметил, что Некто просто на дух
не переносит Алисовского. Сан Санычу вдруг на  ум  пришло,  что
точно  так  же,  впадая в бешенство при одном только появлении,
его  безмозглый  пес  лаем  реагирует  на  хозяина  овчарки  из
соседней  квартиры,  считая  эту  овчарку своим злейшим врагом,
поскольку никак не может поделить с ней  территорию  лестничной
клетки.  А хозяин и виноват-то только в том, что это именно его
овчарка выводит каждый день на веревочке проветриться на улицу.
     "Еще одна подобная аналогия, и мы  с  тобой  поссоримся,"-
сердито заявил Некто. "Извини, вырвалось непроизвольно, не могу
же я свои мысли контролировать,"- подумал Сан Саныч.
     - Дело в том, - продолжил Алисовский, - что пару лет назад
я написал  книгу-справочник  по  жестким  излучениям. Это очень
ценная книга.
     "Если тебе еще  интересно,  -  все  еще  ворчал  Некто,  -
ценности  не  представляет, поскольку материал надерган из пары
сотен статей, однако сам автор не в силах разобраться и в сотой
доле написанного. Передрал, навыдергивал цитаты,  и  получилось
лоскутное одеяло, а не справочник."
     - Этой книге предшествовала долгая и кропотливая работа. Я
рассчитывал воздействие излучения ядерного взрыва на атмосферу.
     "Он  пытался  оценить  параметры  атмосферы  после первого
множественного ядерного удара,  чтобы  спланировать  возвратный
удар...  Дупло.  После первого удара планировать на Земле будет
некому."
     - Она крайне необходима НАСА. Книга стоит  больших  денег.
Однако  никто за нее платить не хочет. У меня есть обоснованное
подозрение, что эти жулики-американцы просто украдут ее...  Ну,
переведут втихаря, а я останусь ни с чем.
     "В  России  он устраивал облавы на иностранцев, бывающих в
институте, все пытался всучить им свою книгу, однако  никто  не
прельстился.  Тем  более,  что  и  перевести-то сам не может, а
денег жалко."
      - Поэтому я очень прошу вас. Если вы  или  кто-нибудь  из
ваших друзей ну вдруг случайно столкнется или что-нибудь узнает
о  незаконном  переводе моей книги, пожалуйста, сообщите мне...
Жулье, кругом жулье... Я вам оставлю свои координаты...
     В темноте Алисовский начал шарить в  поисках  ручки  -  не
нашел.  Попытался включить лампу - попытка оказалась напрасной:
в процессе подготовки он умудрился вытащить вилку  из  розетки.
Розетка  располагалась  под  столом  на полу, и по шуршанию Сан
Саныч понял, что Энгельс Иванович  сполз  с  кресла  на  пол  и
пополз  под стол... Ему вспомнилось почему-то, что сынишка тоже
любили ползать в темноте на четвереньках, правда, он делал  это
наперегонки с друзьями...
     По невнятному ворчанию, несущемуся из под стола, Сан Саныч
уяснил,  что  проклятущая  розетка  куда-то запропастилась. При
попытке встать  Алисовский  зацепил  шнур  телефона,  при  этом
последний с веселым звяканьем грохнулся на его голову. Взвыв от
боли  и  неожиданности,  Энгельс  Иванович  начал  метаться  по
комнате, он шарил по стене в поисках выключателя и наскочил  на
угол  стоящего не на месте низенького холодильника. После этого
терпение  Алисовского  иссякло,  и   он   высказался   длинной,
трехэтажной  художественной  непечатной  тирадой. "Обычно дома,
когда он  в  таком  состоянии,  Энгельс  Иванович  благоразумно
выскакивает в чем есть на улицу и трижды обегает вокруг дома, в
противном  случае  начинает  бить  посуду,  швыряя ее в сторону
жены, но крайне редко  попадает.  Что  поделаешь,  косоват,"  -
прокомментировал   Некто.   Алисовский,   сдвинув  холодильник,
добрался до двери,  достаточно  быстро  справился  с  замком  и
энергичными  шагами гордо удалился в пижаме и домашних тапочках
в   звенящую   кузнечиками,    трещащую    цикадами,    шипящую
потревоженными  огромными  кубинскими  тараканами  ночь.  К его
приходу телефон уже  снова  стоял  на  своем  месте  на  столе,
настольная  лампа  изливала  мирный  зеленоватый свет, а сквозь
открытые жалюзи подглядывала круглолицая луна, и пятна  зыбкого
ее  света блуждали по одеялу Сан Саныча, скользили по его щекам
и путались в раскинувшихся на подушке волосах. Сан Саныч же был
далеко от Америки, перенесясь через пространство и время  в  то
незабываемое  лето  1993  года - весну его с Кариной отношений,
которые были сильнее любви, сродни безумию. Во  сне  Сан  Саныч
чувствовал,   как   когда-то   Карина,   что  его  жизнь  тает,
уменьшается, словно лед под солнцем, и осталось-то  этой  жизни
только двадцать четыре часа...


     Предчувствую Тебя. Года проходят мимо -
     Все в облике одном предчувствую Тебя.
     Весь горизонт в огне - и ясен нестерпимо,
     И молча жду - тоскуя и любя.
                     (Александр Блок)

     Небо  плакало  о  чем-то грустно и безутешно всю неделю, и
лишь к  концу  пятницы  сквозь  сизые  растрепанные  лохмы  туч
показалось солнце. Полыхнувшая теплая волна обдала долгожданной
лаской  людей,  дома  и  мрачные  каменные бастионы крепости. И
надоевшая унылая серость вмиг сменилась сверкающей многоцветной
палитрой мокрых и чистых красок. Благодарно заблестели  золотом
шпили  и  купола  на  фиолетовом  фоне  расползающихся туч, а в
разрывах уже виднелась безмятежная  голубизна  небес.  Брызнули
сочной  зеленью  деревья и газоны, окруженные оранжевым пожаром
еще не просохших особняков и  дворцов.  Закачались  под  легким
ветерком, брезгливо стряхивая последние капли утомившего дождя,
малинового   бархата   розы.  Озарились  тысячами  улыбок  лица
жителей,  вырвавшихся  из   подземной   толчеи   метрополитена,
освободившихся  от  душной давки автобусов и трамваев. Много ли
человеку  надо:  пригрело  солнышко  -  и  сердца  растаяли  от
счастья...
     Растаяли.  А  у  Карины  беда.  Она ощущает, что хронометр
запущен, ей отведено лишь двадцать четыре часа, ровно  двадцать
четыре  часа жизни... Человек может около месяца обходиться без
еды, около недели - без воды, считанные минуты -  без  воздуха.
Кто-то и дня не может жить без книг, кто-то - без телевизора, а
для  Карины  той  весной  была  смертельной разлука с любящим и
любимым даже на сутки. Редко, но еще рождаются на  земле  такие
нестандартные  натуры,  способные  жить ради любви, сгорая в ее
пламени, жертвуя и разумом и самой жизнью в погоне за эфемерным
счастьем.  Они,  как  мотыльки,  жаждут  света  и  тепла  и  не
задумываясь бросаются на пламя свечи.
     Брызги   фонтанчиками   вылетают   из   под  колес  машин,
серебряными рыбками блестят на солнце, радужным облачком встают
над плещущимися в лужах голубями. Волны света  теплом  струятся
по   телу,   придавая  никчемную,  ненужную  легкость.  Впереди
Смольный собор - насыщенная синева осеннего  неба,  обрамленная
белизной нетронутого снега и выплеснутая высоко вверх навстречу
солнечным  золотящимся  лучам.  Сколько  раз я буду смотреть на
тебя, столько раз буду падать ниц в прах  земной  перед  гением
зодчего  твоего...  Лишь  бы  довелось видеть тебя... Тик-так -
настойчиво  считает  таймер,  возвращая  к  реальности.  Карина
чувствует  это  биение  несуществующих  часов.  Падают  одна за
другой, перетекают, сыплются сквозь пальцы песчинки, отсчитывая
секунды, минуты. Сыплются, неотвратимо приближаясь к тому часу,
когда небесная лазурь стянется в жалкую точку,  в  овчинку,  не
стоящую выделки...
     На  чудо  надеяться не приходится, однако оно происходит -
собор открыт. С трудом поддается громоздкая, тяжеленная дубовая
резная дверь, внутри - гулкая пустота. Выставка "Гжель". Касса.
Едва-едва наскребается мелочи на билет.
     - Это что, теперь все будут с железом ходить?  -  кассирша
молодая,  высохшая и согнутая, как гороховый стручок, с косящим
глазом. Она никак не может привыкнуть к  внезапно  обрушившейся
очередной волне денежной реформы.
     - Вы хотите старыми?
     - Нет. Но это что, теперь все будут с железом ходить?
     Белая  крутизна  стен сходится где-то там, пугающе высоко.
Иконостаса еще  нет.  На  его  месте  полуостровом  -  трибуна,
полукругом  -  деревянные  сиденья,  хватит  на полуроту. Собор
холоден и мертв, как только что принятый комиссией  дом.  Запах
ремонта. Отсутствие чего-то важного, чье определение ускользает
от понимания, но что неизбежно должно быть в храмах, на капищах
и  у  жертвенных  алтарей,  что подобно сфокусировавшимся лучам
вселенского  пронизывающего  света,  что  соединяет  тленное  и
вечное, земное и небесное, человеческое с божественным...
     Гжельский  фарфор.  Синева  глубоких зимних теней на белом
сахаре снега... Хочу, хочу такую печь в  изразцах  от  пола  до
потолка,  хочу  такое  зеркало,  такие  часы, телефон, кувшин с
пьющими чай фигурками. Хочу, хочу, хочу,  но  все  это  не  для
меня.
     Вокруг   собора   топорщатся   ежиком   стриженые  газоны,
почтительно  склонили  головы  старые  деревья  перед  высокими
вытянутыми  удивленными  глазами  монастырских  окон.  Громадой
высится собор, монументальный и  величественный,  надо  мной  -
одинокой  песчинкой  в мутном водовороте жизни. Затягивает небо
безрадостная  серость  облаков.  И  невероятной   кажется   эта
близость,    это    соприкосновение   жестокой   реальности   с
торжественной помпезностью  веков...  Падают,  падают  одна  за
другой   звездным   дождем   бесшумные  песчинки  секунд,  моих
драгоценных секунд. Крупитчатая дорожка переходит  в  крапчатый
асфальт  -  из  небесной  канцелярии потекли слезы. Одиночество
легкой  тенью  скользит  рядом.  От  него  не  спрятаться,   не
скрыться,  оно относится к тому, что по странной прихоти судьбы
всегда со мной, только иногда бывают недолгие  минуты  счастья,
когда о нем забываешь.
     Дома  -  аспирантское общежитие. Равнодушие. Пустота. А за
окном - нудный непрерывный дождь. Капли шлепают о подоконник  в
такт  тиканью  хронометра. Время - мой враг - словно специально
торопится, движется неумолимо и необратимо, сокращая срок.  Оно
подобно  веселому  язычку  пламени,  который  хлопотливо спешит
дорваться  до   веревки,   удерживающей   глыбу   над   головой
смертника...  Кручу диск телефона. На том конце детский звонкий
голос спрашивает в глубине: "Мама,  папа  дома?"  Затем  мне  в
трубку: "Его нет." Одиночество расправляет плечи, заглядывает в
глаза.   В   глазницах   -  зыбкая  пустота.  Пытаюсь  отогнать
наваждение, звоню еще раз, еще и еще. К телефону не  подошел  -
действительно  дома  нет.  Одиночество  кружит  в жутком танце,
сопровождаемое боем настенных часов, подгоняя летящие  стрелки.
Хватит  кошмара,  с  головой  под одеяло - спать. Только сон на
время отключает мой беспощадный хронометр.
     Утро не приносит облегчения. Вечерний  кошмар  затаился  в
углах,  в  воздухе тревожность, ощущение грядущей беды. Попытки
дозвониться безрезультатны. Прочь, прочь из  ветшающей  пустоты
казенного дома.
     У  сберкассы  толпа  гудит  рассерженным  роем - кончается
последняя неделя смены денег. Доллар уже  какой  год  неуклонно
ползет вверх, а замусоленные пятерки и трешки с каждым днем все
опускаются   и   опускаются,   падают  в  цене.  Монетный  двор
захлебываются от работы, печатая и печатая купюры, которых  все
равно  не  хватает на огромную, хоть уже и достаточно урезанную
страну.
     - Неслыханное безобразие... -  Стандартная  ситуация...  -
Шоковая  терапия... - Пора бы привыкнуть... - Коммунисты вам не
нравились... - Прекратите, хватит. Дома, в своей коммуналке  на
кухне обсуждайте. А здесь нечего...
     По рукам ходит список. Записываюсь. Номер пишут на ладони.
     - Это когда приходить?
     - Ну  так  дней  через  пять.  Сегодня идут те, кто неделю
назад в пять утра записался...
     - Но ведь срок...
     В ответ неопределенное пожатие плеч. Кровь волной  ударяет
в голову: опоздала, опять опоздала, половина недавно выданной с
трехмесячным опозданием аспирантской стипендии, и так-то равной
третьей  части прожиточного минимума, через три дня превратится
в ворох ненужных бумаг... Однако в моем  нынешнем  состоянии...
Все  это  ерунда... К чему волнения, если мне осталось-то всего
ничего - дожить до заката...  Учащенно,  в  такт  ритму  крови,
пульсирующей   в   висках,  колотится  хронометр.  Не  в  силах
сдвинуться с места стою, слушаю.
     - Сколько меняют? - До ста любыми, а  по  десять  тысяч  -
неограниченно.  -  Это  как? - Значит, можно больше ста? - Нет.
Любыми, по десять тысяч неограниченно, но все до  ста.  -  Чушь
какая-то... - Спроси милиционера...
     - У    нас   таких   денег   нет.   -   И   подозрительный
оценивающе-завистливый взгляд в сторону говорящих.
     Старушонка сгорбленная в шляпке, модной полвека  назад,  в
кокетливом   пальтишке,  видевшем  лучшие  времена,  застенчиво
теребит за рукав кого-то с краю толпы:
     - Будьте любезны, не подскажете,  на  книжке  деньги  тоже
надо менять?
     - Что?
     - Сержант, до скольких работаем?
     - До восьми, если денег хватит.
     - Может не хватить?
     - Спрашиваешь...
     - Милок,  -  не успокаивается старушка, - деньги на книжке
надо менять?
     - Какие деньги, бабуля?
     - Ась? - старушка  прикладывает  сухонькую  ладонь  к  уху
рупором.
     - Какие деньги? - орет в "рупор" "милок".
     - На книжке деньги-то у меня ведь старые.
     - Да никаких там денег нет.
     - Как  нет?  -  старушка  в испуге достает из потрепанного
ридикюля трясущейся рукой сберкнижку. - Вот. Смотри. Три тысячи
двадцать шесть рублей. Как же нет? - нижняя челюсть у нее  тоже
начинает подрагивать. - Столько лет на похороны откладывала.
     - Да в кассе-то эти деньги не лежат.
     - Не слушай его, мать. Не надо эти деньги менять. Захочешь
взять - получишь новыми.
     - Конечно новыми, совсем задурил старуху.
     - Да,  мать,  на  похороны-то тебе теперь таких денег и не
хватит... - негромко, так, чтобы старушка не услышала, замечает
кто-то.
     - Никак не хватит... - cо вздохом подтверждают окружающие.
     - Точно не надо? - все еще сомневается старушенция.
     - Сходи,  сама  спроси.  Эй,  там,   впереди,   пропустите
бабушку, ей не надо менять, только спросить.
     - Пусть идет.
     Очередь,   уплотнившись,  с  трудом  расступается.  Следом
пристраивается торговка в синей кофточке.
     - А ты куда прешь?
     - Мне только одну, - крутит та над головой  четвертным.  -
Сама  не  заметила,  как  подсунули.  Неужели из-за одной такую
очередь стоять?
     - И мне тоже одну...
     - Всем одну, - подводит итог толпа, оттесняя торговку.
     - Сержант, куда смотришь, даром зарплату получаешь.
     Моя  тревожность,   наглотавшись   отрицательных   эмоций,
многократно  усиливается.  Озверевшее одиночество вырывает меня
из плотной жужжащей людской массы и гонит  прочь  сквозь  строй
враждебных  уродливых  деревьев.  Дома  стоят  плотной стеной и
следят  за  каждым  моим  шагом,  злобно  сверкая   зеркальными
стеклами  окон.  Даже  солнце  в  своей  кроваво-красной мантии
закуталось в черный шлейф дыма. Тик-так,  тик-так  -  бьется  в
висках  время.  Срываю  ручку телефона-автомата, набираю номер.
Зуммер зубной болью пульсирует в  трубке  и  тонет  в  глубинах
мертвого  покоя.  Время  течет  ручейком  сквозь пальцы, и я не
могу, никак не  могу  остановить  его  поток.  Судорожно  кручу
телефонный диск еще и еще раз - гробовая тишина в ответ.
     - Где  ты?  Где ты? Где ты? - кричу я серым тучам и черным
столбам  дыма  над  водой,  простирая  руки  к  небу,   пытаясь
ухватиться  за  него  скрюченными  пальцами,  словно беспомощно
цепляющийся корявыми ветвями за воздушную пустоту  подрубленный
под  корень  дуб.  Мной овладевает страх. Страх, что я не успею
найти тебя: у меня осталось так немного времени. Я люблю  тебя.
Я хочу тебя слышать. Я не могу жить без тебя...
     - Где ты? Где ты? Где же ты?...
     Бессмысленно   мечусь  по  городу,  шарахаясь  от  оживших
каменных исполинов  и  узловатых  дубоголовых  уродов,  пугаюсь
гневно  вспухшей между гранитными опорами моста реки и случайно
попадаю на представление какой-то заезжей знаменитости.
     В  зале  умиротворенное  шуршание,   возня,   перемещение,
передвижение.  Приземистая  женщина  с  кисейным  шарфом в виде
шлейфа, тянущимся по полу, снует по  сцене,  где  подвешивается
нечто  среднее  между  коромыслом  и  дугой  лошадиной упряжи -
странная пародия на что-то русское народное. Громкие  завывания
регулируемой  аппаратуры.  В  углу сцены копошатся индусы, а их
руководитель с несоразмерным "беременным" животом ассоциируется
в моем сознании почему-то с китайским мандарином. Перед  сценой
- коврики,  тряпочки,  косынки, полиэтиленовые пакетики, сумки,
туфли,  кроссовки  и  люди  в  позе  йогов,  излучающие  покой.
Вожделенный  уголок надежной земли в бушующем море человеческих
страстей... Состояние  умиротворенности  этих  людей,  сумевших
отбросить  суету  и  суетность внешнего мира, передается мне, и
хронометр замедляет свой бег.
     Внезапно возле кресел раздается плачущий голос, который  с
нежностью взывает:
     - Братья и сестры, одумайтесь, опомнитесь. Зачем вы здесь?
Эти идолы и шарлатаны, как вампиры, заберут вашу энергию. Зачем
они вам,  когда  на  землю пришел сам Господь Бог в образе бога
живого...
     - Уходи... - раздраженно несется с мест.  -  Надоели...  -
Нигде покою от вас нет...
     Кто-то   пытается  спровадить  молодого,  ужасно  молодого
проповедника в белой одежде.
     - Смотрите, что они делают. - без  гнева  продолжает  тот,
раздавая листовки с жизнеописанием бога живого.
     Из  чистого  любопытства  беру,  читаю и вдруг натыкаюсь :
"розги - плети со свинцовыми шариками на концах." Ой ли, что-то
не верится. В России розги всегда росли на кустах,  их  резали,
ломали,  вымачивали,  распаривали,  чтобы  придать гибкость, но
никогда не плели, да еще  и  со  свинцовыми  шариками.  Ой,  не
русский писал эту бумажку. Тогда кто? И, главное, зачем?
     После  сорокапятиминутного  опоздания, игнорируя ожидаемые
извинения, некто с  акцентом  на  сцене  начинает  говорить  об
очищающей  энергии любви, о России - единственной из всех стран
мира, еще сохранившей невинность. Лакейская  лесть  или  маневр
лазутчика?  Падает  бутафорская береза в толпу сидящих, заедает
проектор. Смех, легкий переполох. Индусы на сцене поют,  как  в
классических   индийских   мелодрамах...   Мой   таймер   почти
нейтрализован... В зале напряженное ожидание появления  Матери,
дарящей  людям  Любовь. Ожидание затягивается. Со сцены несутся
хитроумные голосовые упражнения.  Среди  сидящих  бегают  дети.
Вышагивает  полуторагодовалый косолапый карапуз, мать ловит его
костлявой рукой. Зажигаются свечи. Черная кошка, хвост  трубой,
что-то  лакает  на  сложенных штабелем щитах хоккейной коробки.
Наконец - вот оно, дождались: опираясь  предплечьем  на  чьи-то
услужливые   руки,  перешагнув  и  одну,  и  вторую,  и  третью
ступеньку на сцену поднялась солидная фигура в белом с  прямыми
черными  волосами  на заплывших, едва угадываемых плечах. Дойдя
до кресла, Мать  почти  упала  в  него  и  расплылась,  подобно
студню.
     Запели  какие-то наши, по одежде напоминающие безземельных
и безлошадных. Это было  местное  приветствие  Матери,  которая
возлежала   в   креслах,  напоминая  пчелу-матку,  отирая  лицо
скомканным платочком, а вокруг бегали на полусогнутых  какие-то
фигурки, подкладывая ей под бока подушечки. Мать говорила долго
и медленно, постоянно откашливаясь и попивая какую-то жидкость.
Она   не  сказала  ничего  нового  и  заставила  зал  выполнять
упражнения, после которых легкость  наполнила  меня.  Вероятно,
Мать  действительно  знала  некий код, позволявший, оставаясь в
сознании, смывать все мысли и проблемы,  переходя  в  состояние
девственно  чистого  листа  бумаги,  с которого чудодейственным
составом стерты все ранее обременявшие его письмена.  Даже  мой
хронометр отключился, правда, ненадолго.
     На  улице  ощущение близости конца возвращается. Солнце за
плотным слоем серых туч неумолимо катится  за  горизонт.  Время
течет  мутной  рекой, размывая берега, круша все на своем пути.
Быстрее ветра бегу домой. Сердце готово выпрыгнуть,  его  удары
подобны  сыплющимся  глыбам,  какая-то  неведомая сила рвется и
мечется во мне, пытаясь уничтожить последнюю преграду, прорвать
плотину, еще сдерживающую натиск беды, и я, цепенея  от  ужаса,
боюсь  услышать  грохот  обвала.  Одиночество  крепкими тисками
сжимает  меня  в  объятиях,  а  страх,  бессознательный   страх
загнанного  животного  переходит  в  отчаяние.  Отчаяние  - это
последняя ступень. Я знаю. Уж я-то знаю.
     С обреченным усилием поворачивается диск телефона.
     - Нет дома.
     Как нет? Набираю  опять,  опять  и  опять.  На  том  конце
провода  полное  непонимание.  Река  времени  ширится, кружит в
водоворотах смытые, вырванные  с  корнем  деревья,  разметанные
обломки   строений,   с  победным  плеском  выворачивает  камни
плотины. Плотина еще держится, пока  еще  не  конец,  но  конец
близок.  Скоро меня не будет, совсем не будет. Отчаяние одержит
верх, и тогда...
     Голова  идет  кругом,  за  окном  бушует  ураган,  как   в
гигантской  кофемолке,  молниями  сверкают стальные ножи, круша
все на своем пути. Сквозь плотную стену дождя я вижу, как  дома
рассвирепевшими  великанами  швыряют булыжники и кирпичи, круша
башни и осыпая балконы. А вот и последняя черта: река  времени,
превратившись  в  ревущий  водопад, раскалывает плотину - напор
беды неиссякаем и неуправляем. Я сдаюсь, жить уже незачем...
     Вода в стакан. Горка таблеток на  ладонь.  Выключаю  свет.
Выкуриваю  последнюю сигарету. Все... Это конец... С кровати со
звоном падает  телефон...  Последний  шанс,  последнее  желание
приговоренного... Набираю номер:
     - Ты... ты...
     Горло  перехватывает спазм. Веселыми горошинками заскакали
по  полу  таблетки.  Накопившаяся  боль  горючим  потоком  слез
извергается наружу. В истерике меня колотит крупная дрожь, но я
слышу  его  голос,  он словно бальзам успокаивает разодранную в
клочья душу, мою истерзанную одиночеством душу. Я нужна ему. Но
Бог мой, как он нужен мне...
     Мы говорим час, полтора, два. Все люди уже давно спят, его
ужин давно  остыл,   но   это   ерунда.   Жизнь   продолжается.
Сбрасывается  на  ноль  мой хронометр, а я все говорю и говорю,
боюсь остановиться. Конец разговора - начало  нового  срока.  И
опять  24 часа, всего лишь двадцать четыре часа... Ночь смотрит
в мое окно печальной  тишиной.  Мирно  дремлет  город,  укрытый
зыбким покрывалом тумана. В свете одиноких фар чарующие силуэты
петербургских   кварталов.   Неподвижны  скрипучие  флюгера  на
башенках крыш.  Еще  один  день  миновал...  Еще  один  день...
Значит, будем жить...
     Сан   Саныч   растекался   в   сонных   видениях,   когда,
набегавшись,  вернулся  Энгельс  Иванович.  Мечтая   продолжить
разговор,  Олисовский потряс Сан Саныча за плечо. Сан Санычу не
захотелось  видеть  продолжение  приступа  шпиономании,  и   он
притворился крепко спящим. От огорчения Олисовский полез в душ,
где   начал   шумно   плеваться,  притопывая  и  покрякивая  от
удовольствия. На этом шпионские страсти в Америке закончились.

     Жара, тягучая и густая, как  растопленная  смола,  волнами
струилась на Землю, растекалась по поверхности, обволакивая все
своими  раскаленными  щупальцами.  Над  расплавленным асфальтом
воздух  вибрировал  зыбким  перетекающим  маревом.  В  дрожащей
невесомой субстанции плавали дома, люди и растения, цепляющиеся
корнями  за  раскаленный  песок.  Вся  жизнь  казалась зыбкой и
нереальной  после  месяца  такой  жары  при  полном  отсутствии
облачности  и дождей. Беспощадное в своей стареюще-роковой сути
время шаг за шагом, минута за минутой  продвигалось  к  летнему
солнцестоянию.  Солнце  рано  просыпалось  и  мучительно  долго
огненным шаром  катилось  по  выцветшему  от  зноя  небосклону,
испуская  невыносимый,  убийственный  жар.  Однако юркие машины
весело утюжили асфальт расплывающимися  шинами,  и  можно  было
видеть,  как  дорожные рабочие лихо ковыряют лопатами траншею у
обочины. И в этот мертвый для  всего  живого  сезон,  наперекор
всему  разумному,  забившемуся  в  норы  и  щели,  рождали свои
нежные, огромные бело-розовые цветы-однодневки  колючие  дубины
кактусов.
     Я  надеюсь,  у  вас  хватит  воображения  представить себя
влезающим в  машину,  полдня  простоявшую  на  солнце  при  110
градусах  по Фаренгейту (это, как говорят, выше сорока градусов
по Цельсию). Артем  открывал  ее  виртуозно,  не  прикасаясь  к
металлическим частям, чтобы не обжечься. Забравшись внутрь, он,
прежде  чем  ухватиться  за  раскаленную баранку, надел кожаные
перчатки.
     - Ты знаешь, у меня  неприятность  случилась.  Кондиционер
сломался.
     - Где?  -  в  состоянии  легкого  ужаса,  но  еще не теряя
надежды спросил Сан Саныч.
     - В машине, - спокойно ответил Артем. - Я бы  отвел  ее  в
ремонт,  но боюсь, что его могут не починить до твоего отъезда.
А мне бы хотелось самому отвезти тебя в аэропорт.
     Сан Саныч понял, что состояние  сауны,  которое  уже  было
присуще   пространству   внутри  машины,  скоро  превратится  в
состояние  духовой  печи,  когда  машина   тронется.   Опасения
оказались небезосновательными, и промотавшись полдня по городу,
они  выкарабкивались  из  машины распаренные, словно цыплята из
микроволновой  печи.  Физиономия  Сан  Саныча  на  жаре   имела
свойство принимать цвет вареного рака, однако он остался крайне
доволен   поездкой.   Америка   в   который   уже  раз  удивила
доброжелательной приветливостью людей, продавцов в магазинах  и
на  мексиканском базаре, официантов в кафе. Слыша русскую речь,
американцы не стеснялись интересоваться происхождением  гостей,
причем Россия многим ничего не говорила, но все знали Советский
Союз.   Американцы   улыбались   и   желали  удачного  дня  при
расставании.  Все  контрастировало  с   образом   непримиримого
противника, который и у нас, и у них насаждался годами. В одним
здоровенном   магазине-ангаре  встретился  продавец,  изучающий
русский язык. Было что-то фантастическое  в  том,  что  в  этом
адском   пекле  аризонской  жары  среди  многочисленных  полок,
заваленных  всяческими   шнурами,   розетками,   выключателями,
микросхемами,  батарейками  и  другой  полезной  мелочью кто-то
может заучивать русские слова и фразы.
     Ближе к вечеру в вызывающе надвинутых на глаза сомбреро, в
белых рубашках и черных  джинсах  с  видом  заправских  ковбоев
Артем  и  Сан  Саныч ввалились в ресторанчик, куда их пригласил
все тот же, лихой армейской выправки,  американский  профессор.
Официант  со жгучими мексиканскими глазами предложил им меню на
русском языке, переведенное каким-то  местным  художником.  Там
встречались  такие деликатесы, как "Медальон Камбалы", "Шницель
Хозяина",  "Тайник  Рыболова",  "Баранина   из   Виноградника",
"приправа  Дьявола" и многое другое. Сан Саныч отметил странную
особенность: на обед а Америке принято подавать одно блюдо, это
вместо  наших  привычных:  салатик,  супчик,  горячее,  десерт.
Довольный  официант, получив заказ, сверкнув белозубой улыбкой,
удалился. Вскоре он вернулся с тремя пол-литровыми  запотевшими
стаканами пива.
     Американский профессор произнес ставший традиционным тост:
     - За дружбу между Америкой и Россией.
     Наверное,  их  тоже  здорово  пугали  диким  неуправляемым
русским  медведем,  раз   этот   тост   стал   классическим   в
русско-американских  компаниях.  В школе мы, как помнится, тоже
верили в жестокость  зажравшихся,  эксплуатирующих  все  и  вся
капиталистов,  цистернами  выливающих  молоко  в  канавы, но не
желающих отдать его голодным. А в институте, досконально изучая
материалы съездов партии, неимоверно  потешались,  обнаружив  в
начале речи генерального секретаря, что "капитализм загнивающий
и  разлагающийся", а в конце нее же, что "наша задача догнать и
перегнать капитализм".
     Дон, Артем и Сан Саныч говорили обо всем, в разной степени
понимая друг друга. Артем  переводил,  когда  видел,  что  суть
ускользает  от  Драгомирова.  Взгляды  американского профессора
оказались гораздо ближе к коммунистическим, чем у  выходцев  из
России      после      отмены      обязательности      изучения
марксизма-ленинизма. Дон до сих пор искренне считает, что ежели
богатый богатеет, то только за счет обирания бедных.
     - Это потому, что ему не довелось жить, вкушая плоды этого
учения, - сказал Артем Сан Санычу. - Вообще  Дон  очень  хорошо
относится к русским.
     Счастливо улыбаясь, официант принес заказ. То, что заказал
Сан Саныч,   оказалось   куском   отварного  мяса,  по  размеру
соответствующим дневному рациону взрослой овчарки, к нему  одна
крупная   запеченная  картофелина  в  мундире,  пара  соусов  в
пластиковых расфасовках, чисто символические булочки размером с
куриное яйцо и литровый кофейник с кофе, хоть Сан Саныч  мечтал
о маленькой чашечке кофе с магическим ароматом.
     Дон  принялся  обсуждать  вопросы  эмиграции, находя в них
много забавного.
     - Раньше все было просто, - говорил он. - Все  упирали  на
угрозу   жизни   для  несогласных  с  режимом  коммунистической
диктатуры. Однако диктатура как бы кончилась, а желание  уехать
в Америку - осталось. Славик, до того как влюбился в Австралию,
просился  в  Америку  и поразил Дона следующим аргументом: "Мне
приходится  вставать  в  четыре  часа  утра,  чтобы   заправить
машину..."
     - Это похоже на Славика, - сказал Артем, - для него встать
в четыре  утра  -  смерти подобно. На практике в Апатитах его в
восемь часов чуть ли не пинками поднимали. Да и  то  иногда  не
могли добудиться, он тогда и на работу не ходил.
     Сан  Саныч  в это время тихо веселился, видя, что картошку
американцы  едят  ложечкой,  аккуратно   доставая   рассыпчатую
сердцевину из под растрескавшейся кожуры.
     - Дон  говорит,  -  переводил  Артем,  -  что во время его
круиза по России Славик катал  его  на  свою  дачу,  которая  и
размером  и  площадью  участка  превосходит  дом  американского
профессора. В общем, Дон не понял, чего еще Славику в России не
хватает.
     Сан  Саныч  подумал,  что  Славик  катал  на  дачу  только
иностранцев,  его же не свозил ни разу... А еще другом вроде бы
считался...   "Крайне    жмотистый    молодой    человек,"    -
прокомментировал Некто. Сан Саныч вынужден был согласиться.
     - А  одна  российская  девица,  - сказал Артем, - во время
московского путча 1993 года бегала по  университету  и  вопила,
что  она убежденная коммунистка и что ее расстреляют демократы,
когда она вернется домой. Доверчивый Дон ей поверил...
     - Путчи, перевороты, местные войны,  как  это  все  должно
быть ужасно, - обратился Дон к Сан Санычу.
     - Как  раз  в  день  путча,  -  ответил  Сан  Саныч,  -  я
возвращался из  своей  первой  заграничной  командировки  через
Москву.  Проехал  ее  поперек,  от  аэропорта  "Шереметьево" до
Ленинградского  вокзала.  Хоть  бы  какие   признаки   волнения
обнаружил.
     - А  в  августе  1991  года,  - добавил Артем, - ты должен
помнить, - обратился он к Сан Санычу, - всех детей из лагеря на
неделю раньше срока с воем сирен доставили.  Говорят,  лагерное
начальство перетрусило, узнав о возможном вводе танковых частей
в   город  из-под  Выборга.  Перебаламутили  детей  и  напугали
родителей.
     - А танки до города так и не дошли, - сказал Сан Саныч,  -
да и шли ли? Хотя баррикады у телецентра тогда были, это точно.
     Баррикады  и  вой  сирен  - наша новейшая история. И опять
резвые кони памяти с воем сирен перенесли Сан Саныча в  далекое
прошлое, оживив одно из наиболее ярких воспоминаний детства...

     Безвозвратная, вечно-родная,
     Эти слезы, чуть слышно звенящие,
     Проливал я, тебя вспоминая.
     Поглядел я на звезды, горящие,
     Как высокие скорбные мысли,
     И лучи удлинялись колючие,
     Ослепили меня и повисли
     На ресницах жемчужины жгучие...
                  (Владимир Набоков )

     Как  утверждалось,  Сороковка,  не  существующий на картах
город, на американских военных схемах был помечен крестиком как
один из первых объектов ядерного удара. Не реже двух раз в  год
сирены   воздушной   тревоги   взвывали  над  улицами,  домами,
площадями с громкостью,  рассчитанной  на  поднятие  с  постели
спящего  глухого. От этого истошного, истеричного, срывающегося
на  визг  звука  стаями  взмывали  в  небо  воробьи  и  голуби,
осоловело   метались   перетрусившие  собаки  и  кошки.  Диктор
замогильным голосом вещал из радиоприемников и эхом  гремел  на
улицах:  "Воздушная  тревога, воздушная тревога, все в укрытие,
все в укрытие." Сан Саныч помнил, как без  шума  и  паники  они
парами  выходили  из  садика,  прощались с ласковым солнышком и
спускались в черный холодный полумрак бомбоубежища. Самый яркий
контраст детства: между светом и тьмой, жизнью в бомбоубежище и
возможной   смертью   под   открытым   небом.   Бедные   повара
перекладывали  недоваренную  кашу в бидоны и фляги и спускались
следом. Ставить в известность, что тревога учебная, вышестоящие
считали необязательным. Пусть население находится в  постоянном
напряжении,  пусть  почувствуют  себя  под  вражеским колпаком.
Наглухо  задраивались  тяжелые  металлические  двери,  завывали
моторы  -  убежище переходило на автономное снабжение воздухом,
проходящим через множественные фильтры. Сан  Саныч  запомнил  в
школьные   годы,  как  глотала  таблетки,  борясь  с  перепадом
давления, историчка-фронтовичка и сосала корвалол географичка.
     - А если бомба попадет на нашу крышу, она выдержит?
     - Не выдержит...
     - А если упадет рядом? Мы пойдем смотреть?
     - Не пойдем... Если упадет рядом, мы не выйдем  отсюда  до
особого распоряжения.
     - Даже через три часа?
     - Даже через день, неделю или месяц.
     - Что же мы будем кушать?
     - Не волнуйся, в городе запасов еды на два года.
     - А если нас засыплет землей?
     - Откопают.
     - Как же они узнают, что мы здесь?
     - Помолчи немного. Когда ты говоришь - сжигается кислород.
Нам скоро нечем будет дышать...
     Все  это  с  трехлетнего  возраста  дети  воспринимали как
вполне  естественное  и  нормальное.  Маленький  человек  верит
всему,  поэтому  и место Всевышнего в нашем сознании, благодаря
чуткому руководству, было засижено  добрым,  лысым,  картавящим
дедушкой с бородкой клинышком...

     - За  кого  вы  будете голосовать на выборах призидента? -
спросил Дон.
     Как ни странно, этот  вопрос  довольно  сильно  интересует
американцев.   Более   того,  они  ЗНАЮТ,  за  кого  мы  ДОЛЖНЫ
голосовать.
     - Понимаешь ли, Дон, - сказал Сан  Саныч,  -  по  мне  что
коммунисты,  что  демократы - все едино. Вот только бы фашистов
не хотелось. Россия - это такой огромный корабль  со  сломанным
рулем,  который  несет  мутное, глубинное течение. От того, кто
будет у штурвала, конечно, что-то зависит, но не сильно... Если
бы в 1917 году  не  было  Ленина,  ход  истории  не  сильно  бы
изменился.  Место  вождя занял бы Зиновьев или Троцкий. Сталин,
наконец.
     - Бухарин, - добавил Дон.
     - Бухарин, - согласился Сан Саныч. - Это Россия...  Плывет
по  течению,  куда  кривая  выведет, и не особенно важно, кто у
руля...
      Выходя из ресторана, Дон начал  рассказывать,  как  много
лет  назад  при строительстве городской магистрали они, как Дон
Кихоты, отстояли этот пятачок земли.
     - Здесь находится историческая реликвия, - сказал Дон.
     Пройдя  мимо  плетня  из  колючих  стеблей  молочая,   они
остановились  у полированного камня с выгравированной надписью.
В Америке любят колючие изгороди. Например, загородка из  живых
кактусов. Это будет покруче, чем из кустов шиповника.
     - Давным-давно,  когда  город еще только-только зародился,
на этом  самом  месте  было  совершено  преступление.  Трагедия
любви. Это площадка оставлена здесь как памятник.
     Сан  Саныч с Артемом превратились в слух, надеясь услышать
что-то аналогичное печальной повести о Ромео и Джульетте.
     - Во времена первых поселенцев, - рассказывал Дон, -  одна
замужняя леди завела себе любовника-мексиканца. Однако муж этой
леди  нанял  людей,  которые  подстерегли  идущего  на свидание
мексиканца и на этом самом месте его убили.
     Тщетно Сан Саныч с Артемом ждали продолжения истории - она
кончилась.
     - Сколько здесь живу, не устану поражаться американцам,  -
сказал  по-русски  Артем.  -  В  Европе  бы  потребовали, чтобы
вдобавок к этому муж собственноручно убил и жену, или, наконец,
она отравилась сама, и несчастных любовников стенающие граждане
похоронили бы вместе. Либо чтобы в могиле оказались все трое: и
обманутый муж, и любовники. А тут - наемные убийцы  разобрались
с  мексиканцем,  а  муж  с  женой  после  этого  жили  долго  и
счастливо...
     - Да, какой-то нелепый конец, - согласился Сан Саныч. -  А
памятник  кому?  Мексиканцу?  Который  был так безрассуден, что
предпочитал ночевать в чужой кровати?
     - Или мужу, который сберег честь жены?
     - Итак, что об этом говорят века? - спросил Артем у Дона.
     Дон продолжил:
     - На это место родственники тех, кто  служит  в  Югославии
или в других горячих точках планеты, приносят и зажигают свечи.
Существует поверье: пока горит свеча - солдат неуязвим.
     Действительно,  у  глухой  каменной стены стояло множество
зажженных свечей. Сан Санычу  подумалось:  "Неужели  так  много
ребят  из  городка,  затерянного  в  аризонской  пустыне, могут
служить  где-то  на  другом  полушарии  Земли."  Горящие  свечи
внушали  уважение,  хоть  в  цепи  логических умозаключений Сан
Саныча и не хватало звена между убийством мексиканца и  службой
в  Югославии.  Потом  в  мозгах  Сан  Саныча  прорезался Некто:
"Зачем? Ты подумай. Зачем Америке это надо? Что  они  делают  в
Европе?  Чего  они  хотят в Ираке? Зачем Америка опутала своими
воинственными вооруженными до зубов щупальцами весь мир?  Зреет
новый  диктатор?  Новый  жандарм  Европы?  Дон  утверждает, что
Америка чеченской войны бы не допустила, что в  Америке  сильно
общественное  мнение,  что люди бы вышли с протестами на улицы.
Но  мы   проходили   политику   одурачивания   масс.   Человеку
свойственно  верить.  Его  легко  обмануть, запутать, подменить
одно другим. Даже создавая смертоносное оружие, тысячи и тысячи
людей в обеих странах просто честно выполняли  свой  долг.  Они
добросовестно  работали на вверенных им участках во имя мира
на Земле. В результате создали столько ядерных  боезарядов,
что  Землю  можно  превратить в зараженную пустыню. Однако если
после американских бомбовых ударов на пораженной территории еще
возможна будет жизнь, то там, куда попадут российские  снаряды,
жить  уже  не  придется никогда." Сан Санычу подумалось,
что, наверное, в Америке уже начала  проводиться  эта  политика
одурачивания  масс,  иначе  чем  объяснить  тот факт, что более
половины населения выступает за нанесение  бомбового  удара  по
Ираку. Вопросы, вопросы, вопросы... и нет ответа.




                Без трех минут - бал восковых фигур.
                Без четверти - смерть.
                С семи драных шкур - шерсти клок.
                Как хочется жить! Не меньше, чем петь.
                Свяжи мою нить в узелок...
                Мы - выродки крыс. Мы - пасынки птиц.
                И каждый на треть - патрон.
                Лежи и смотри, как ядерный принц
                Несет свою плеть на трон.
                             (Александр Башлачев )

     Россия  и  Америка  -  разные  страны, разные миры, разные
ценности. В Канзасском университете есть скульптура  -  упавший
Икар.  Икар,  поднявшийся  к  Солнцу и опаливший крылья, здесь,
перед  американским  Центром  космической  технологии,   служит
напоминанием  живущим  -  опасайтесь залетать слишком высоко. А
там, с другой стороны  такого  маленького  и  хрупкого  земного
шарика,  в  Сороковке, над городом, заплатившим тысячами жизней
за  создание  российского  атомного  щита,   поставлен   Данко,
вырвавший  из  груди свое сердце и поднявший его, пылающее, над
головой,  чтобы  осветить  дорогу  людям.   Предостережение   и
жертвенность.   Америка:   "Берегите   жизнь,   она   наивысшая
ценность!"  И  контрастом  Россия:  "Нет  ничего  прекрасней  -
умереть во имя жизни других".

     Вернемся,  однако,  в  то  загадочное лето в Сороковке - к
скупым строчкам дневника странного человека:

     "Сентябрь 1957 года.
     Возмездие приходит внезапно. Возмездие приходит  нежданно.
Но  почему у него образ прекрасной женщины? Долгое время в моей
жизни я не думал,  а  делал.  Все  было  однозначно.  Приказано
делать  -  значит,  надо  сделать  любой ценой. Неоднозначность
появилась после смерти Сталина. Именно тогда то, что  я  считал
добром,  назвали  злом,  а  то,  что  я считал работой, назвали
преступлением.  Именно  тогда  все  стало  с  ног  на   голову.
Заклеймили  позором  Сталина,  расстреляли Берию, но продолжали
петь дифирамбы  Ленину.  Как  будто  не  он  приказал  вырезать
богатое  казачество?  Как  будто  не  при нем эшелонами вывозил
золото из России для  победы  мирового  пролетариата?  То  было
оправданно, а это - нет? Нас рассудит история. Она еще покажет,
кто прав, кто виноват. Мы созидали, а не разворовывали.
     На  излете  жизни  я  влюбился.  Возмездие  пришло  в виде
очаровательной женщины. Должно быть в мире равновесие: кому  от
природы  достался  ум,  кому красота. А здесь природа ошиблась.
Эта  женщина  получила  всего  за  троих.   Таких   больше   не
существует.  Я впервые в жизни полюбил - и я отвергнут. Впервые
в жизни я готов отдать женщине все. Я готов стоять на  коленях,
готов  проползти на четвереньках проспект Берии во всю длину, я
готов даже луну с  небес  достать,  а  в  ответ  лишь  вежливое
презрение. Возмездие пришло. Я задумался, я мысленно просмотрел
всю  свою жизнь. Всю, шаг за шагом. Я посмотрел на мою жизнь ее
глазами и ужаснулся, сколько же в моей жизни было  зла.  Только
сейчас я понял это. Порой мне кажется, что я сошел с ума. Когда
человек,  уже почти пройдя свой путь, вдруг оборачивается назад
и смотрит назад чужими глазами, глазами других людей, он  может
увидеть  такое,  что  сходит  с ума, как Ленин, или у него едет
крыша, как у Сталина. Меня начали мучить кошмары и  бессонница.
Кошмары  наяву. Вечером с нелепым колокольным звоном - в городе
нет церквей - ко мне является привидение. Оно  заставляет  меня
переживать  свою жизнь вновь и вновь, проходясь по самым жутким
ее страницам..."
     Сан Саныч представил, что как только солнце  склоняется  к
горизонту  под  набатный  звон  взорванных  в  тридцатых  годах
церквей, из  воздуха  синтезируется  забинтованный.  Сан  Саныч
видит  укор  в  бездонном  мраке его умных глаз и сардоническую
усмешку в черном провале рта.
     "Итак, 1949 год... Наконец, преодолев  все  и  вся,
получен первый кусок плутония. Вещества, себестоимость которого
оказалась в миллионы раз дороже золота. Ядерный принц продолжал
развлекаться.  Первые  куски плутония, как и осадок в растворе,
продолжали взрываться, вернее, не взрываться, а самопроизвольно
разлетаться на куски. Лежит образец на столе, остывает.  Вокруг
люди  смотрят  на  него.  Вдруг  ни с того ни с сего - хлопок и
куски со свистом во все стороны. Люди в ужасе - и на колени  на
пол.  Все, от лаборанток до академиков, ползают на четвереньках
- собирают   осколки.   В   миллионы   раз   дороже   золота...
Складывалось  ощущение,  что существует некая сила, разрушающая
целое, не  допускающая  слияния  взрывоопасной  материи.  Сила,
пытающаяся предотвратить то, что уже невозможно предотвратить.
     После  пуска  реактора  прошло всего лишь несколько долгих
месяцев  до  первого  испытания  на  семипалатинском  полигоне.
Именно  тогда  начали  рваться  первые советские атомные бомбы.
Именно тогда явился миру Ядерный принц..."
     Перед Сан Санычем видением мелькнуло застывшее напряженное
лицо Сталина. И вот, наконец-то: "ЖАХ!"  -  вспышка  и  атомный
гриб  над семипалатинским полигоном. Знай наших, бойся наших. И
"ЖАХ!" - взрыв резонансом по всему  земному  шару,  по  странам
ближним  и  удаленным,  и  замаячил призрак над Европой, Азией,
Африкой, Америкой -  "русские  идут!"  И  понеслась,  закружила
призрачная  ядерная  метель. И липкий страх пополз по Земле. Мы
их или они нас? И поднялась  во  весь  рост  над  тенью  страха
холодная  война,  несущая  раздоры  и  ненависть, требующая все
новых и новых жертв. Однако еще более страшное ЖАХ - и судорога
по коже матери-Земли, усиливающимся эхом по нутру, и  спазм,  и
метастазы.   И   отторжение  или  рождение  того,  чему  еще  и
определения нет в языке, этого фантастического  монстра,  плода
воспаленного человеческого разума... Ядерного Принца...
     "А  город жил своей жизнью. Каждый день утром и вечером по
его улицам под конвоем, в  сопровождении  натасканных  лагерных
овчарок,  двигались колонны заключенных на строительство жилья.
Строили проспект Берии. Возникла этакая зона в  Зоне  -  столбы
колючей  проволоки  и  охранные вышки располагалась вдоль всего
предполагаемого проспекта... Умышленно поддерживались  слухи  о
том,  что  в  городе могут находиться шпионы. Под запретом были
демонстрации в дни революционных праздников.  Даже  если  бы  в
город  проник  вражеский  разведчик,  он  не  смог  бы по числу
демонстрантов узнать численность работающих  на  объектах.  Раз
демонстраций нет, то и демонстрантов нет. Все гениально просто.
Однако были и сюрпризы.
     Среди   заключенных   свирепствовал   туберкулез.   Медики
настаивали на лечении туберкулезных больных вне зоны,  в  более
подходящих  условиях.  Но  есть  приказ  -  из  Зоны  никого не
выпускать. Приказ должен выполняться неукоснительно. Не удается
вылечить - дорога известна, путь  на  кладбище  всегда  открыт.
Однако  медики  взроптали.  Из  госпиталя  под  черным флагом к
Каслинскому КП вышла демонстрация..."
     Сан Санычу показалось  в  этом  нечто  символическое  -  в
ядерном  городе  первая  демонстрация  прошла под черным флагом
смерти... Это потом жители города и он с родителями, веселые  и
счастливые,  два  раза  в  году  будут  шествовать по проспекту
Сталина-Ленина  мимо  чугунноголового  гения  с  транспарантами
"Миру-мир!" и "Нет войне!" И всеобщее ликование будет вокруг. И
красный  флажок и воздушный шарик будут в детской руке. Все это
будет позже...
     "Начало пятидесятых. Жесткие условия  почти  полной
изоляции  от  Большой  земли.  Просматривалась вся выходящая из
Зоны корреспонденция, отсутствовало  право  выезда.  Окруженные
колючей  проволокой  и  дулами автоматов, люди продолжали жить.
Игрались свадьбы, рождались дети. Создавались  детские  сады  и
школы.   Даже   открыли  первый  театр.  Город  разрастался.  В
магазинах многого не хватало.  Заботливые  родители  с  Большой
земли  присылали  детям  даже подушки, изумляясь при этом: "Вот
так инженера'". Умельцы  сами  мастерили  детские  кроватки  из
подручного   материала.  Потом  при  входе  в  комнату  счетчик
захлебывался и зашкаливал - трубы у кроватки  с  завода,  разве
что  только  не  светятся.  А в кроватке - спящий младенец. Ему
недолго мучиться на этом свете.
     На объекте тем временем  творился  чудовищный  бред.  Была
запущена гигантская "мясорубка". Все крутилось, как в кошмарном
сне.  Подобных  аналогов,  я  думаю,  не знает история. Даже на
урановых рудниках смертники были в  лучших  условиях,  чем  эти
молодые  ребята,  угодившие  сюда  сразу  после  армии.  Они  и
освоиться-то толком на  работе  не  успевали,  как  попадали  в
клинику   Института   биофизики.   Однако   долго   и   там  не
задерживались. Дорога была исхоженной и наезженной  -  прямиком
на  стремительно  растущее,  распухающее  кладбище. Официальная
норма облучения составляла  30  бэр  в  год.  В  случае  аварии
допускалось  25 бэр за 15 минут. Я ежеквартально получал сводки
по количеству  только  зарегистрированных  переоблучившихся.  В
некоторые кварталы эта цифра превышала восемь с половиной тысяч
человек.  Я  докладывал  обо всем Берии, а тот ответил дословно
так:  "Если  эти  облучатся,  пришлют  других.  Людей   у   нас
хватит..."
     Я  помню войну. Видел смерть совсем рядом. А в Сороковке я
столкнулся с ужасом, который не имеет ни названия, ни смысла. В
этом городе на этих самых плутониевых заводах, где ковался  щит
от  коварного агрессора, произошло нечто гораздо более значимое
и катастрофичное. Человек потерял контроль над  природой.  Или,
говоря  иначе,  природа  вышла  из  повиновения. Тот, кто будет
читать  эти  строки,  может  считать  меня   безумным.   Пусть.
Возможно, я сам испугался своего безумия. Дай-то Бог, чтобы это
было  просто  безумием...  Мое  безумие  меняло  формы и смысл,
словно  кто-то  или  что-то  пыталось  достучаться   до   моего
рассудка...
     Я  не  берусь  сказать,  с  какого времени этот, созданный
человеком, или скорее всего не созданный, а освобожденный волей
человеческого разума монстр сам стал вмешиваться в игру.  Когда
человеческий  разум  не  ведает,  что творит, - наступает хаос.
Хаос в целях, хаос  в  понимании,  хаос  во  взаимозависимостях
вещей..."
     В  голову  Сан  Саныча  полезли  одна  за другой мысли, до
странности связанные с тем, что написано в  тетради.  Ему  даже
показалось,  что если допустить, что голова - это компьютер, то
кто-то, нахально подсоединившись, начал самовольно перекачивать
в голову Сан Саныча информацию.
     "Добро и Зло. Где что? Где граница? Ради  жизни  на  Земле
тысячи   и  тысячи  людей  куют  смертоносное  оружие.  Оружие,
способное  стирать  с  лика  Земли  целые  страны  и  народы  в
одночасье.   Куют  оружие,  чтобы  потом  вложить  его  в  руки
самодержавному тирану, кровавому диктатору,  который,  на  горе
себе  и  всем, и сам не ведает, что творит. Миллионы и миллионы
людей считают, что  атомная  бомба  в  руках  России  -  благо,
гарантия  стабильности  в мире и невозможности атомной войны. С
другой стороны, миллионы и миллионы людей считают это все злом,
гарантией скорой смерти и уничтожения планеты как таковой.  Все
перепуталось,  переплелось  во  всех  сферах.  То, что является
добром для одних, оказывается злом для  других.  Добро  и  Зло.
Возмездие  и Справедливость. Нет Согласия, нет Гармонии, полный
Хаос. И результат - Природа вышла из повиновения. Человек  стал
игрушкой в ее руках.
     С   детских   лет  нам  доказывают,  что  Человек  -  царь
Вселенной. С детских лет нас  убеждают,  что  Человек  способен
покорить  природу, может заставить повиноваться окружающий мир,
может постигать его законы. О мой Бог, какая  нелепость,  какая
самоуверенность в жалком "комочке перьев", зовущемся человеком.
Радиус  ядра Земли - тысяча километров. Две тысячи километров -
мантия. Тридцать километров - земная кора. На самой поверхности
земной коры, освоив жалкий слой в сотню метров, сидит плесень и
рассуждает. Это ты, Человек. Ты, выпустивший ядерного джинна на
свободу и смеющий верить, что  джинн  подвластен  тебе.  Святая
наивность.  Природа  не  терпит  покорения, не терпит насилия и
ставит свои препоны, вывешивает свои предупреждающие  знаки,  и
горе  тому,  трижды  горе тому, кто не способен этого увидеть и
понять. Джинн играет  с  людьми,  как  кот  с  мышами,  а  люди
искренне  недоумевают,  что  же,  что  же такое происходит, что
творится вокруг? Чем вызвано беспрецедентное распухание  урана?
С  чего  это  вдруг  произошла  обширнейшая  коррозия,  ставшая
причиной зависания блоков, затрудняющая их нормальную  выгрузку
и препятствующая свободному проходу охлаждающей воды? Что могло
привести  к  спеканию  урана  с  графитом, давшему в результате
твердейший карбид  урана,  с  трудом  поддающийся  механической
высверловке?   Чем   вызвано   замачивание  графитовой  кладки,
вызвавшее  снижение  реактивности  и   возникновение   объемных
перекосов  мощности?  И,  наконец,  почему  это все чаще и чаще
реактор выходит из-под  контроля,  ведет  себя  непредсказуемо,
неправильно, опасно, смертельно опасно?"
     Золотая  колесница  бороздила  небо весь день, сопровождая
людей,  машины,  поезда,  поэтому  к  вечеру  лик  Бога  Солнца
приобрел  красный оттенок усталости. Лучи стали короче и уже не
жгли полуденным жаром, а несли  приятное,  ненавязчивое  тепло.
Сан  Саныч  смотрел  на закат, на город, в котором живут умные,
добрые люди, близкие его сердцу люди города на пороховой бочке.
Перед его глазами огненными  закатными  буквами  стояли  строки
дневника,   прочитанные   за   полчаса   до   этого   дежурного
родственного визита:
      "Фантом рос и  набирал  силу.  "Бред"  усиливался.  Число
аварий  множилось.  Людям  приходилось лезть в немыслимые поля,
составлявшие три тысячи микрорентген в секунду. А  в  аварийное
время  они  производили  демонтаж  систем  в  полях до миллиона
микрорентген в секунду. "Людей у нас хватит..."
     Одно из заводских зданий сровняли с землей. Там  произошло
превышение  предельно допустимой нормы по аэрозолям плутония аж
в сто тысяч раз. Определили это  не  сразу,  поэтому  оказалось
актуальным следующее интервью на городском кладбище: "Вот здесь
лежит  моя  первая  бригада...  Вот здесь похоронена моя вторая
бригада... Вон там, у березки, - третья... А вот  здесь  четыре
исполняющих   обязанности   директора,   а  вот  и  сам  первый
директор..."
     Сан Санычу казалось, что город залит не вечерним светом, а
потонул в кровавых реках  прошлого,  что  не  солнце  играет  в
отсвечивающих  окнах  новостройки,  а  жадное  пламя лижет дома
дивного города, такого любимого им города на  пороховой  бочке.
Закатные  облака  окрасились  оранжевым  со  сверкающей золотом
каемочкой, затем в них появилась сине-фиолетовая муть,  которая
постепенно  расплывалась  и  расползалась,  гася  и перемешивая
насыщенные, полные жизни и огня тона. Покоряясь, закат бледнел,
появлялись какие-то нелепые светло-зеленые и малиновые оттенки,
а с востока опускался, приближаясь, черно-звездный полог ночи.
     - Ну что, пора чай пить,  -  сказал  брат,  появившись  на
балконе. - Солнце село - представление окончено.
     В  маленькой  уютной  кухне  с  югославской  мебелью цвета
утренней зари мигал всеми цветами радуги  корейский  переносной
телевизор  и  ожидал  гостей  накрытый  к  чаю  стол. Разрезали
черничный пирог и разлили индийский чай по хрупким, германского
фарфора, просвечивающим чашечкам, завязался обычный родственный
разговор,  неторопливый  и  спокойный,  о  бесконечно  растущих
ценах,  о  колорадских  жуках  на  картошке, о рекламе, которая
"задолбала" 150 миллионов человек. Однако  постепенно  разговор
перекинулся на свое родное, наболевшее.
     - Разговор  был,  что  в  школах  детишек  целыми классами
крестят. Не слышали? - спросила мама.
     - Ну правильно, - густым басом откликнулся тесть брата.  -
Атеизм  кончился.  А  церкви  в  городе  нет.  Уже  до анекдота
доходит.  По  сотне  человек  за  раз  крестят,   только   знай
отмахивают.
     - Ну,  ты,  пап,  как  всегда  преувеличиваешь,  - сказала
хозяйка. - Сотнями - не сотнями, а  в  детских  садах  группами
крестили...
     - А  священники  грызутся между собой - чей это удел. Мзду
поделить не могут... - добавил брат.
     - Тем летом к  вам  президент  приезжал.  Что  интересного
было? - спросил Сан Саныч.
     - У-у-у,  это  целый  анекдот,  -  ответил брат. - Даже на
действующий  реактор  ходил  смотреть.  В  санпропускнике   его
заставили переодеться. А пока раздевался - бравая президентская
охрана  в  чем мать родила, но с пистолетами под мышкой шныряла
по санпропускнику, совала нос во все  щели.  Незабываемое  было
зрелище. Окружающие покатывались, на них глядя...
     - Вот  вы,  молодежь,  не помните, - сказал тесть, - а вон
отец должен помнить, как в 1949 году, в том же  санпропускнике,
требовалось   после   принятия   душа   пройти  дозиметрическую
проверку, затем перед дежурным офицером открыть  рот,  показать
уши,  наклонить  голову,  взъерошить волосы и сделать два - три
приседания, вытянув руки  вперед.  Это  чтобы  дежурный  офицер
убедился, что ты ничего с собой не выносишь.
     - Серьезно? И что, приседали? - спросил брат.
     - А куда ты денешься?
     - Сейчас заводы все стоят? - спросил Сан Саныч.
     - Да   нет,   работают  по  мелочам,  -  ответил  брат.  -
Короткоживущие источники в  Англию  продают.  Америка  закупает
плутоний  для  космических  нужд.  Иностранцы ездят. Быт наш их
слегка шокирует, а на производстве они удивляются.  Все  у  нас
тик-так. Такого даже у них нет. Работать мы умеем. До недавнего
времени отходы радиационные из Европы остекловывали и хоронили,
да эти "зеленые"... Добились запрета, мол, и так грязи хватает.
Как узнают, что радиоактивный груз идет - под поезда ложатся. А
результат?  Хоть  какие-то  деньги  в городе были на Карачай, а
теперь и их нет. Реакторы остановили, уровень воды  повышается.
А там грязи на несколько Чернобылей.
     - Ходят  слухи, что правительство какие-то мизерные деньги
на засыпку Карачая выделило,  но  до  города  дошла  только  их
десятая   часть,   остальные   где-то   в   Москве  крутятся...
Разворовывают на лету, - добавил тесть. - Да и нынешние болтуны
хороши. Это ж надо додуматься. Где-то в интервью ляпнули  цену,
по   которой   поляки   отходы  нам  сплавляют.  Тут  уж  финны
возмутились. Правильно, с них-то за это же  брали  раза  в  три
больше.
     - Да ну их всех, довели страну... - сказал брат.
     - Ну  вот,  ты  опять  разволновался.  Хочешь,  я тебе еще
пирога отрежу? - заботливо предложила жена.
     Мелкий черный длинный кот, примечательный только тем,  что
к  нему недавно в гости на девятый этаж по вентиляционной шахте
забралась уличная кошка, замяукал под столом.
     - Я лучше еще  маслят  маринованных.  Удались  грибочки...
Мурзавец,   что   ты   на  меня  лезешь,  -  обратился  брат  к
забравшемуся на колени коту, - ты тоже грибков хочешь? Ну,  на.
На, ешь. Для тебя ничего не жалко, друг хвостатый.
     Кот с готовностью засунул нос прямо в салатницу.
     - Ты  бы  хоть  ему  в  миску  отложил, - с укором сказала
хозяйка, - может, еще кто из гостей  надумает,  а  после  этого
зверя только ты один и сможешь есть.
     Кот  не  стал  долго  принюхиваться,  запустил в салатницу
черную лапу с выпущенными  когтями,  ловко  поддел  масленок  и
вывалил его прямо на брюки хозяину.

     ...Отражаясь в воде, колокольчики звезд
     Непонятно звенят, а над морем
     Повисает горящий, змеящийся мост,
     И как дети о прошлом мы спорим.
     Вспоминаем порывы разбрызганных дней.
     Это больно, и это не нужно...
     Мы идем, и следы наших голых ступней
     Наполняются влагой жемчужной.
                 (Владимир Набоков )

     Уже   стемнело,  когда  Сан  Саныч,  посадив  родителей  в
автобус, остался один. Ему захотелось пройти  вдоль  полусонных
кварталов,  мимо  домов,  скверов  и площадей города, в котором
пронеслось, промчалось, пролетело светлое, беззаботное детство.
Город,  являющийся  заложником,  ядерным  заложником   когда-то
могучей, а ныне разоренной и нищей страны, изменился не сильно.
Сан Саныч шел по нему, его ровеснику, по единственному месту на
нашей  многострадальной  российской земле, беспощадно терзаемой
уже который год ураганом перестройки, где улицы, как и  прежде,
чистые  и  тихие,  где  по  весне  разливаются из конца в конец
душистым цветом яблони перед школой, где до сих пор на  клумбах
высаживаются   цветы,   где   каждый  выходной  летом  в  парке
устраиваются праздники, где жизнь, на первый взгляд, течет  так
же  уверенно  и спокойно, как это было давным-давно, еще в той,
детской, прежней жизни. После северной  столицы,  ощетинившейся
решетками  коммерческих  магазинов, одетой в бронежилеты ОМОНа,
вооружившейся до зубов автоматами  армейского  образца,  где  в
институтском  коридоре чуть ли не ежемесячно обновляется сводка
о сотрудниках, пострадавших и безвременно  погибших  на  мирных
петербургских   улицах  и  в  подъездах  собственных  домов,  в
Сороковке  ощущается   удивительный   покой   и   стабильность.
Стабильность   во   всем,   от  бесплатных  уличных  телефонных
автоматов  и  бесплатного  проезда  в  строго   по   расписанию
следующих  автобусах  до  городских  дотаций  на хлеб и молоко,
включая и праздничную  выдачу  продуктов  пенсионерам.  В  этом
городе  нет полупьяных попрошаек, нет просящих подаяние калек и
оборванных беженцев, от  которых  стонут  большие  города.  Нет
витающего  в  воздухе состояния всеобщей человеческой трагедии,
нет людской боли в потерянных, отрешенных,  беспомощных  глазах
детей,  взрослых и стариков, с которыми приходится сталкиваться
каждый  день,  проезжая  через  роскошно-нищий  центр   Питера.
Атомный оплот страны падет последним.
     Сан  Саныч шел по городу детства, и фонари качались в такт
его неторопливым шагам.  Стайками  бродили  мальчишки.  Укрытые
вечерней  тьмой,  прогуливались  влюбленные. Сан Саныч вспомнил
последний школьный вечер, после  выпускного  бала.  Сбежав  ото
всех,  они  с  Кариной бродили до рассвета. И волны шептались у
ног, когда он целовал ее, и шелестела пена по камням, когда она
обнимала его,  прижимаясь  каждой  клеточкой  тела.  Сан  Саныч
вспомнил взгляд ее глаз, карих ясных глаза, когда она спросила:
"Ты  вернешься...  Ты  вернешься ко мне?" Тогда Сан Саныч думал
долго, или ему только так казалось. В соснах шумел ветер. Туман
столичного университета уже стоял перед ним, и он  точно  знал,
что  не вернется, но ее глаза так молили и надеялись, так ждали
и верили, что он только молча качнул ресницами.  Он  ничего  не
сказал,  но  ее  лицо  озарила  мгновенная  вспышка радости. От
хмельного поцелуя все поплыло  в  газах,  закружилось  и  стало
падать,  и  теплая  ночь прикрыла их звездным пологом. А волны,
набегая,  перекатывали  песчинки,  повторяя  не   произнесенные
слова: "Да, конечно да."
     Фонари   радостно  закивали  Сан  Санычу,  ветви  деревьев
обмахивали  его,  словно  сказочного  принца,  а   окна   домов
принялись  вдруг загадочно подмигивать. Сан Саныч снова услышал
шепот волн и шум береговых сосен на  ветру,  и  туман  прошлого
поплыл  у  него  перед  глазами, правда, теперь в нем кружились
какие-то нелепые кровавые пятна. Внезапно мир стал черно-белым,
как негатив  в  фотографии,  а  затем  и  совсем  померк  перед
глазами,  и  Сан  Саныч  почувствовал  с  ужасом,  что  куда-то
проваливается. Очнулся он от слепящего света автомобильных фар,
над Драгомировым  склонились  два  человека  в  новой  какой-то
странной серовато-белой милицейской униформе.
     - Похоже, что не пьян и вроде целый, - сказал один.
     - Бледен, как смерть, - добавил второй. - Скорую вызывать?
     - Давай   уж   сразу  в  больницу  подкинем,  похоже,  это
очередной...
     Сан Саныч с трудом  осознал,  что  разговор  идет  о  нем,
поднялся на ноги. В голове лишь слегка шумело.
     - Не надо в больницу, лучше до дому, старики испугаются, -
хриплым, чужим голосом проговорил он.
     - В  больницу-то,  конечно, нужнее... - загадочно глядя на
Сан Саныча, произнес первый.
     - Однако оно  всегда  успеется,  -  сочувственно  заключил
второй.
     У  Сан  Саныча  зародилось подозрение, что они знают о нем
что-то  такое,  о  чем  он  пока  даже  не  догадывается.   Это
подозрение усилилось, когда Сан Саныч оказался дома. Уже лежа в
постели  и проникнувшись к этому миру удивительным равнодушием,
он слышал, как родители о чем-то долго и тревожно  шептались  в
соседней  комнате. Когда легкая дремота уже смежила его веки, в
комнату вошла мать, и Сан Санычу показалось, что он видит,  как
она напряженно всматривается в его лицо.

     Утром,   когда   незваные   солнечные   посланцы  устроили
иллюминацию в комнате, просвечивая через раскачавшиеся на ветру
липы, Сан Саныч открыл глаза. Вставать не хотелось, и он  решил
дочитать записи в тетради.
     "Вот  оно.  Я  чувствовал,  что  это произойдет. Еще месяц
назад чувствовал. Я ждал этого. Расплата пришла.  Монстр  вышел
из  своего  убежища.  Несколько дней назад, в конце сентября
1957 года он продемонстрировал всему миру  свою  недюжинную
силу.  Как уже установили - взорвалась банка на объекте. В этой
бетонной банке было 80 тонн жидких  радиационных  отходов.  Они
загорелись,  и  произошел  взрыв.  До  сих  пор  все теряются в
догадках -  из-за  чего  они  загорелись?  Чем  был  вызван  их
сильнейший  разогрев?  В  чем  суть? Где причина? Нет причин. И
только я знаю - это дело рук Ядерного принца. Пришло  время,  и
он  вышел, подняв вверх километровый столб белой пыли. На банке
стояла  многотонная  бетонная  крышка,  которую  кран   еле-еле
поднимает.  Мы замучились, когда ее устанавливали. Крышку эту с
этой банки сорвало и на сотню метров  отшвырнуло,  как  пушинку
какую.
     Я  был  в  километре  от  завода,  когда  прогремел взрыв.
Посыпались стекла в казармах. Я решил, что это диверсия, что мы
что-то где-то проворонили. Я  выбежал  из  здания  к  машине  и
увидел  Его.  Я  встретился  глазами  с Ядерным принцем. Он был
совсем рядом в столбе дыма и пыли,  мерцающем  оранжево-красным
цветом.  Я видел своими глазами, как он извивался, вырываясь на
свободу, сбрасывая земные  оковы  и  поднимаясь  во  весь  свой
чудовищный  рост.  В  белесом столбе, закрывшем собой солнечный
свет, Ядерный принц корчился, подобно  громадному,  наделенному
неимоверной  разрушающей  силой  безумному  великану.  Я  тогда
понял, что он тоже слепое орудие в  руках  судьбы.  Он,  как  и
человек,  не  ведает, что творит, и не властен что-либо менять.
Этот громадный монстр, как и человек  -  порождение  материи  и
проявляется  при  тех  или  иных  условиях,  он  тоже игрушка в
чьих-то руках. Но мой Бог, в чьих?
     Его плащ полоскался на ветру, длинным шлейфом протянувшись
над землей. Ядерный принц послал мне свой смертельный воздушный
поцелуй, и на моем челе появилось клеймо  смертника,  очередной
жертвы,  попавшей  в  капкан.  От поднявшейся к небу тучи стало
темно. Солдаты охраны объекта  побежали  в  оружейный  парк  за
оружием.  Часовой  у  ворот, молодец, прыгнул в канализационный
колодец и занял оборону. Его потом еле нашел дежурный офицер. Я
приказал офицеру собрать людей в казарму, закрыть чем ни попадя
выбитые окна, налить на пол воды и ждать помощи. Сам же  поехал
в  город  организовывать  спасательные  работы.  Я  понял,  что
произошло, и знал, что мне нечего терять.
     Более суток выпадали радиационные отходы. Сначала крупными
кусками, потом похожими  на  снег  хлопьями.  Ночью  в  округе,
вплоть  до  Челябинска,  видели  уникальное  явление  -  корону
Ядерного принца - северное сияние над Южным Уралом.  Астрономы,
если  б  они  здесь  существовали, отказались бы поверить своим
глазам, поскольку сполохи  были  малинового  цвета,  как  глаза
Ядерного принца."
     Комната  поплыла  у  Сан  Саныча  перед глазами, он лежал,
пораженный странной догадкой. Малиновые глаза нелепого дракона,
малиновые блики в глазах  воскресшей  Вээссы,  неужто  это  все
как-то   взаимосвязано?  Эта  внезапная  потеря  сознания.  Эти
окружающие его недомолвки и недосказанность. Неужто  он  болен?
Неужто и его уже поймал в свои смертельные сети Ядерный принц?
     "И  понесла и закружила по земле ядерная круговерть. Город
не попал под  черное  крыло  ядерного  плаща  -  в  отличие  от
близлежащих  Каслей.  Однако  радиоактивная  грязь  поползла по
земле, цепляясь  за  колеса  машин.  Скоро  главные  магистрали
начали фонить и щелкать. Город отмывали и днем, и ночью. Именно
с  тех  пор  ежедневно  поливаются  газоны и моется каждую ночь
листва деревьев. Ядерный плащ покрыл смертельно  опасной  пылью
несколько  деревень,  жители  даже  не догадывались об этом. Мы
собрали  в  центре  сел  людей  и  объяснили,  что  авария   на
химзаводе,  что переселять их будут и что вся живность подлежит
уничтожению. Автоматчики пошли по дворам."
     Сан Саныч внезапно услышал, как  заголосили  бабы,  рваным
ритмом  застучали,  загрохотали  автоматные  очереди и разнесся
предсмертным воплем рев забиваемой  скотины,  которому  вторили
истошные  птичьи  крики. Долго-долго продолжалась эта кошмарная
какофония и долго-долго эхо билось, плясало по лесам  и  полям,
пока,   утомившись,   не   осело   вечной   памятью  в  сердцах
переселенцев.
     "На  месте  радиоактивного  следа  сделали  заповедник   и
создали  опытную  станцию,"-  читал Сан Саныч, а сам думал, что
запретный плод сладок и представлялось:
     - Фрось, а Фрось, у меня ягод - завались, и  одна  крупнее
другой, иди скорей.
     - Нет, Мань, лучше ты ко мне, здесь видимо-невидимо.
     И  святая  наивность  в  лицах,  и  усмехается  из ягодной
корзинки Ядерный принц: "Эх ты, простота, деревенщина."
     В грязных озерах с кристально чистой водой рыба вымахала -
каких сроду не видывали. Само идет в  руки  такое  добро,  а  в
остекленевших на воздухе рыбьих глазах опять смеется малиновыми
искорками сороковский ядерный джинн...
     Радиация: ни вкуса, ни цвета, ни запаха...
     "Вот,  наверное,  и  все, о чем я хотел рассказать, одно я
знаю, я понял твердо: этот  дивный  город  породил  чудовищного
монстра.   Я   не   могу  четко  определить,  что  он  из  себя
представляет,  но  с  уверенностью   могу   сказать,   что   он
существует.  Более  того,  он  набирает  силу  и  множится.  Он
крепнет, забирая силу у каждого, попавшего в его сеть.
     Странно  другое,  оказавшись  в  липких  ладонях  Ядерного
принца,  я соприкоснулся с другой неведомой реальностью. Я хочу
сказать, что я ВИЖУ его посланников. Хотя, может быть, это и не
его посланники. Я могу сказать  только,  что  они  не  являются
жителями  материального мира. Это они вынуждают меня дописывать
этот дневник.
     Я боюсь, что читающий эти строки сочтет меня  сумасшедшим.
Этого  я  боюсь  больше всего на свете и не знаю, как доказать,
что мой мозг, как никогда, светел и  ясен.  Я  ВИЖУ  их  скорее
всего  потому, что во мне уже живет, нет, не живет, а находится
убивающая частичка этого монстра. Я  смертельно  болен,  и  он,
живущий  во  мне,  является  моим палачом. Получается замкнутый
круг: пока человек не соприкоснется с монстром, пока он  здоров
- он  беспечен и считает подобные рассуждения глупой шуткой или
бредом сумасшедшего, а когда смерть стоит у тебя за  плечами  -
нет  времени  для  познания.  Человек - уникальное существо, он
может анализировать только то, что видит или может измерить, за
этой гранью НИЧТО для него не существует. Человечество  подобно
стрекозе,  которая  своими  сотнями  глаз  не  может  понять  и
охватить склонившегося над ней мальчишку, и берется утверждать,
что мальчишки в принципе не существует, даже когда он  пытается
наколоть  ее  на булавку. Я утверждаю, за гранью наших ощущений
существует НЕЧТО. Однако боюсь склониться к мысли, что все  это
относится к разряду непознаваемого, как мальчишка для стоглазой
стрекозы...

     Я  кончил  писать  дневник и я понял, наконец, зачем я его
писал. Это все  ради  нее.  Ради  невыносимо  любимой  женщины,
ставшей  моим  возмездием... Я сижу на работе с раннего утра до
поздней ночи, мой кабинет - мой дом. И я все жду, жду, что  она
придет  ко  мне. Жду, что она простит меня. Я прожил жизнь, как
умел. Да, я делал зло, но ради  великой  цели.  Жестокое  время
было  беспощадно  ко  всем.  Я  -  не  исключение. Но неужели я
недостоин прощения?  Одинокая  лампа  светит  мне  весь  вечер,
настенные  часы отбивают каждые четверть часа. А я все жду, жду
и жду..."

     ...Я вам поведал неземное.
     Я все сковал в воздушной мгле.
     В ладье - топор. В мечте - герои.
     Так я причаливал к земле.
     Скамья ладьи красна от крови
     Моей растерзанной мечты,
     Но в каждом доме, в каждом крове
     Ищу отважной красоты.
               (Александр Блок )

     Сан Саныч кончил читать, мысли, как полусонные реки, текли
по извилинам, его мозг обволакивала мгла  вечного  спокойствия,
он  отказывался  что-то понимать и о чем-то думать, кроме того,
что болен и, по-видимому, болен  смертельно.  Вспомнились  лица
вчерашних милиционеров и родителей, полнейшее согласие со всеми
его  действиями  и  исполнение  всех  капризов.  Сан  Саныч мог
захотеть жареных ананасов и уверен, что его бедный отец  кряхтя
потащится  куда-то  их  искать.  Когда  человек  в доме болен и
окружающие  знают  это  -  жизнь  становится  невыносимой.   Из
разговоров сразу исчезает какой-либо намек на будущее. Его нет,
его  вырезают  в  мыслях  и  словах,  потому что невинная фраза
"давай махнем на побережье следующим летом" звучит  кощунством,
следующего   лета   может  и  не  быть.  Исчезают  разговоры  о
необходимости покупать одежду, о заготовках на зиму, о  ремонте
машины, вообще о чем бы то ни было, что может иметь продолжение
в  месяц  или год. Вместе с ними исчезают разговоры о ком бы то
ни было, ибо если с этим некто все хорошо -  это  тебя  уже  не
порадует,  а если все плохо, то и говорить не следует. Остаются
разговоры только о погоде и еде, и  мир  сужается  до  размеров
кровати...

     Белый   кафель   стен   матово   вздрагивает  в  полутьме,
освещаемый  неровными  всполохами  грозы.   Тугие   крахмальные
занавески  мертво,  словно уродливой формы изваяния, застыли по
краям окна. Вспухла исколотая  рука,  редкие  пузырьки  воздуха
побулькивают  в  кровавом растворе капельницы. Спинки кроватей,
растворяясь в нереальности,  плывут  и  плывут  перед  глазами.
"Если  я  жил,  то зачем?" - всплывает из недр памяти вопрос...
День закатился, иссяк поток посетителей. Здесь, внутри клиники,
в отделении обреченных, они играют  несвойственную  им  роль  -
пытаются  казаться  веселыми  -  и  не  могут.  "Если я жил, то
зачем?" - спрашивает сам себя  Сан  Саныч.  Он  балансирует  на
зыбкой  грани  между  жизнью  и  смертью,  между  сиюминутным и
вечностью, он уже отрешен от реального мира - и одной  ногой  в
небытии.
     Змеятся   молнии   по   фантастической  формы  занавескам,
беспорядочно мерцает кафель стен, канонадой грохочут удары. "Ты
должен жить," - странным шепотом прозвучало рядом.  "Ты  будешь
жить,"  -  еще  уверенней  произнес кто-то. "Ты обязан, обязан,
обязан. Ты будешь жить!!!" - зазвенело в  ушах  Сан  Саныча,  и
громовые   раскаты  вторили  этим  непонятно  откуда  возникшим
словам.
     Испуганные посетители торопливо разбегались по домам, и на
поднятых  к  небу  лицах  читалась  печать  страха...  Какие-то
воспоминания  промелькнули  в мозгу, Сан Санычу показалось, что
он это уже когда-то видел. И белый кафель стен,  и  сполохи  за
окнами,  и  боль  и страх в глазах. В смотрящих на него глазах.
Это все уже было. БЫЛО. Но когда?
     - Это было во время твоего рождения. В то самое мгновение,
как ты явился в этот мир, Ядерный принц предстал перед  людьми.
Он  был виден и в городе. Акушерка повернулась к окну на грохот
взрыва и это было первое, что ты увидел.
     Одно из изваяний,  сформированных  крахмальной  занавесью,
вдруг   шевельнулось,  и  у  своей  постели  Сан  Саныч  увидел
человека. Удивляться у него не было сил.
     - Это не случайность. Ты меченый, - произнес он, садясь на
постель в ногах Сан Саныча.
     - Меченый? - переспросил Драгомиров. - Как это? Что...
     - Ты должен жить, - перебил человек.
     - Кто  ты?  Объясни,  объясни,  что  происходит?  Это   ты
кошмарными видениями являешься мне? Ты контролируешь мои мысли?
Ты  подсовываешь  мне  эту  тетрадь?  Ты  не даешь мне спокойно
умереть? Ты...
     - Да, это все я, - с какой-то усталостью в голосе произнес
незнакомец. - Ты прав,  я  уже  однажды  спасал  твою  жизнь...
Хочешь,  я расскажу тебе притчу? Старую глупую притчу. Когда-то
давным-давно, еще в доисторические  времена,  Всевышний  послал
своего  Гонца на Землю. Тогда Земля была еще совсем иной, юной,
гораздо теплее и обильней. Был в ту пору рай на Земле. А в  это
время во вселенной какой-то скандал произошел. То ли Прозерпина
от  горя  взорвалась  и  разлетелась  на тучу астероидов, то ли
Фаэтон, то ли гиганты начали ледяными глыбами швыряться друг  в
друга,  я  уж  и  не помню. Всевышний как-то узнал (как узнал -
никто не знает, то ли ангел, то ли демон  ему  доложил,  то  ли
карты  подсказали),  что  Земля с чем-то столкнется. С каким-то
роем то  ли  комет,  то  ли  астероидов,  то  ли  еще  каких-то
космических  тел.  А  на  Земле  уже  жизнь  была, бегали такие
человечки беззаботные и веселые за всякой прыгающей и  летающей
пищей. Жалко их вроде. Посчитал Всевышний, прикинул, или кто-то
за  него расчеты сделал, или на кофейной гуще погадал, неважно.
Так и так: ждет Землю всемирный  потоп.  Как  в  песне  поется:
"...А  над нами километры воды, а над нами бьют хвостами киты."
Послал Гонца. "Объясни ты, - говорит,  -  людям,  чем  все  это
обернется.  Пусть корабли строят, да к плаванию готовятся, кому
повезет - выживут."
     Прибыл Гонец на Землю, а что  делать  -  не  знает.  Начал
людям  по  одному являться, а те то открыто в глаза смеются, то
отмахиваются, то за оборотня его  принимают.  Умаялся  весь,  а
толку...   Эта  задача  аналогична  той,  чтобы  вот  сейчас  в
преддверии атомной катастрофы найти дураков, которые будут  для
своей   семьи   бомбоубежища   с  запасом  еды  на  десятилетия
строить... Я, конечно, не имею в виду  Сталина.  Он  и  не  сам
строил,  и  не  на  свои деньги... Были, однако, и в те времена
люди, кто поверил. Но из этого не вышло проку. В миру  их  кого
сумасшедшими  окрестили,  кому  взбучку  устроили, мол, смотри,
дубина, до чего пьянство доводит, кого в шарлатанстве,  кого  в
сношении  с  бесами  обвинили  да на кострах в назидание другим
пожгли. Помыкался  Гонец,  помыкался,  из  края  в  край  Землю
обошел,  да  только  одного  и  нашел чудака, Ноя, который свой
исторический ковчег строить собрался.
     Тем временем приблизилось  это  самое,  непонятно  что,  к
Солнцу,   распустило   огненный  хвост.  Вот  тогда-то  кое-кто
вспомнил про Гонца и испугался не на шутку. Решили, что  дракон
сейчас  Солнце  съест,  а  потом  и на Землю нападет. Облетевши
светило, эти космические пришельцы  направились  прямехонько  к
Земле.  А  потом  это  непонятно  что,  этот вселенского холода
огромный снаряд  влепился  в  Землю,  да  так,  что  все  пошло
вразнос.  А может, и несколько ударов было, кто знает. В теплые
джунгли, где жили мамонты, налетели ураганные  студеные  ветры,
бедные  звери даже траву дожевать не успели, как их заморозило.
А может, и не было всего этого. Может быть, просто в  атмосфере
эти космические пришельцы сначала развалились на куски, а потом
их взрывами разнесло в пыль. Неважно. Суть в том, что атмосфера
запылилась,  и  этот  пылевой щит закрыл солнечный свет плотной
завесой. Настала на Земле ночь, так  как  весь  солнечный  свет
отражался  пылью  обратно  в  космическое пространство. День не
видит Солнца Земля, два не видит -  остывать  начала.  Внешнего
тепла  не  стало,  а  внутреннее  -  плохо греет. Первой остыла
атмосфера, и потекла из нее на Землю, как небесные слезы, вода.
И если раньше над теплой Землей  все  время  бродили  мохнатыми
толпами  облака,  то  с  похолоданием  все  они начали вытекать
дождями. С дождей и начался Всемирный потоп. В то  время  Земля
была  еще круглая, ровная, как апельсин, еще не было ни высоких
гор,  ни  глубоких  океанов,  поэтому  озера  с  морями  начали
выходить из берегов, смывая все на своем пути.
     Прошло время, пыль развеялась, и удивленное Солнце увидело
вместо   тепленькой,  зелененькой  Земли,  купающейся  в  белой
плотной пене облаков, сверкающий  в  некоторых  местах  ледяной
шарик   с   тоненькой   прозрачной   атмосферкой.  Естественно,
потребовалось много времени, чтобы растопить  льды  и  обогреть
Землю.   Льды   таяли,   вода  все  прибывала,  и  земная  кора
прогнулась, образуя океаны, и вулканическими вершинами из  воды
полезли  горы.  А  может,  и  не  так все было, но это неважно.
Счастливый Ной вылез на горе Арарат и возопил, что Господь спас
его, как единственного послушного из всех людей. А тем временем
в  безвременьи  Всевышний  отчитывал  Гонца  за  столь   погано
исполненное   задание,  втайне  соглашаясь  с  Ноем,  поскольку
все-таки любил послушание.
     Мораль сей притчи проста:  что  же  делать  Гонцу  теперь,
когда сами люди запускают планету вразнос...
     В  голове  Сан  Саныча  все  смешалось  от нелепых мыслей,
догадок и предположений. Он совсем запутался и  только  и  смог
доверчиво спросить:
     - Ты и есть гонец?
     Однако  пришелец предпочел не расслышать вопроса и встал с
явным намерением исчезнуть.
     - Объясни, почему ты явился  ко  мне?  -  с  ударением  на
последнем слове заторопившись спросил Сан Саныч.
     - Видишь  ли,  можно  строить  ковчег,  а можно уничтожить
астероид на подлете к Земле. И ты мне где-то  в  чем-то  можешь
помочь. Скажем так, не вдаваясь в деталь, - ты мне нужен.
     - Но  зачем  ты всучил мне эту тетрадь? Кто ее хозяин? При
чем здесь я? - засыпал его вопросами Сан Саныч.
     Пришелец спокойно ответил:
     - Ты хочешь знать, почему к тебе попала эта тетрадь и  где
ее  хозяин?  Отвечу.  Его  хотели  расстрелять вместе с Берией,
однако не расстреляли. Он умер сам где-то через месяц  или  два
после твоего рождения.
     - Но при чем здесь я?
     - Ты - его сын. Точная биологическая копия, у вас даже все
хромосомы  одинаковы,  по крайней мере были изначально до твоей
встречи с Ядерным принцем.
     - Но этого не может быть. С чего ты взял? И ты еще хочешь,
чтобы я поверил тебе?
     - Ты спросил - я ответил... Если ты боишься правды,  зачем
спрашиваешь?
     - Ты можешь доказать? И вообще, кто ты такой? - заорал Сан
Саныч,  но  таинственный гость уже исчез, растворился, слился с
причудливой формы занавеской  у  окна.  Только  всполохи  грозы
змеились  по  ее  изгибам  да вздрагивал при каждом ударе грома
матовый кафель стен.

     Под утро Сан  Санычу  приснился  странный  сон.  В  зыбком
предутреннем  забытьи  ему грезилось нечто непонятное, какое-то
смутное тревожащее воспоминание  или  предупреждение  о  чем-то
грядущем.   Он  ощущал  себя  в  великолепном,  непревзойденной
красоты  городе.  Скованная   холодом   река   обнимала   город
заснеженными  леденящими пальцами, и дома в страхе тесно жались
друг к другу, сбивались в  кучу  плотными  монолитными  рядами,
причудливо громоздились змеящимися отростками внутри кварталов.
Лениво   выплывшее   к   полудню  солнце  скользило  лучами  по
купающимся  в  роскоши  дворцам,  вздыбленным  спинам   мостов,
изящному  кружеву  старинных  решеток и оград, играло поблекшим
золотом шпилей и куполов. В каком-то неведомом танце проплывали
напряженные  спины  вставших  на  дыбы  коней  и  переполненные
неземной  тоской глаза мраморных и бронзовых богов, наместников
и богинь редкой красоты. Печально скалили морды каменные львы с
парапетов набережных и грустно-грозно смотрели на  них  львы  с
фасадов домов. Великий город был мертв, неподвижен и прекрасен.
Ненормальная  пустота  зимнего полдня тревогой нависла над ним,
вселяя ощущение неестественности, невозможности. Город, который
помнился Сан Санычу шумным  и  многоголосым,  в  пустоте  своей
казался  призрачным,  заколдованным,  подобным  нелепому миражу
морозного  зимнего  дня.   Удивленно   застыли,   подняв   свои
журавлиные   шеи   к  золотистым,  медленно  ползущим  облакам,
портовые краны, и холодными белыми сугробами стояли  на  вечном
приколе   океанские   лайнеры.   Одни   только  вороны,  словно
срубленные головы, торчали на вершинах  деревьев,  обрамляя  их
траурной  каймой,  и  хриплым карканьем беспрестанно повторяли,
что это все-таки не сон и не мираж. Из зыбкого тумана  прошлого
в  призрачный ирреальный город спускались ожившие воспоминания.
Вспомнилось, что когда-то Сан Саныч  был  счастлив  здесь...  И
вдруг  нахлынуло,  закружило  сладостное  ощущение  нарушенного
покоя,  его  кровь  снова  бурлила,  бунтовала,  захлестываемая
неудержимой  волной  счастья.  Помнилось,  что он жил когда-то,
любил, верил безгранично и  ждал  каждой  встречи  как  первого
глотка  после  перехода  пустыни  или  последнего  глотка перед
вечной разлукой. Счастье  было  слишком  огромным,  чтобы  быть
долгим.  Легкими  тенями наполнился город, они скользили мимо и
растворялись, размытыми до боли знакомыми силуэтами.  Город  не
вынес   пустоты,   "призрачный   город  туманов"  стал  городом
призраков.  Силуэты  растворялись  в  студеной  зыбкой  пелене,
оставляя только ощущение прошедшей, прощальной радости...
     Сан  Саныч  открыл глаза, липкий пот капельками выступил у
него на лбу.  Жидкость  в  капельнице  кончилась  и  прозрачные
трубки казались Драгомирову его продолжением, словно Сан Саныча
непонятно  зачем  как-то нелепо вывернули наизнанку и он видит,
что по венам уже не течет кровь, что они пусты  и  безжизненны.
Сан  Саныч  нажал  кнопку  для  вызова медсестры, однако вместо
сиделки появилась Карина.
     - С добрым утром? - ее ласковые руки отерли пот с  лица  и
убрали иглу капельницы.
     - Как  ты  здесь?  - спросил Сан Саныч, боясь, что она вот
сейчас исчезнет, растает, как тень в призрачном городе.  И  она
растаяла, превратившись в свою сестру.
     - От  Карины тебе привет, она ждет тебя там, в Калифорнии.
Выздоравливай - и вперед. Я верю, ты выкарабкаешься.  Ты  нужен
ей, Сашка, очень нужен...
     Возможно,  это  счастье пригрезилось Сан Санычу. "Я обещал
вернуться и вернусь к тебе, Кари." Он наконец-то ощутил желание
жить и выжить. Зачем и для чего следует жить,  Драгомиров  пока
не понял, но понял, что что-то еще держит его на этой грешной и
прекрасной  Земле.  Может быть, кровавые закаты над безмятежной
гладью озера... А с  обратной  стороны  такой  маленькой  нашей
Земли,  со  спящего  материка, затерянного в просторах укрытого
сиреневой тьмой океана, спешило к Сан Санычу  Карино  послание:
"Только ты не исчезай... Пожалуйста, не исчезай... Я боюсь... Я
так боюсь потерять тебя..."

---------------------------------------------------------------
     Примечание:  Исключительными правами на данную рукопись
обладает    Гладышева О. Г.
    ([email protected]; [email protected]).

Популярность: 1, Last-modified: Mon, 10 Aug 1998 07:29:12 GmT