---------------------------------------------------------------
© Copyright Александр Каменецкий
Email: [email protected]
Date: 19 Aug 1998
---------------------------------------------------------------
Людочкино утро началось с неприятностей. Во-первых,
противно ныл правый бок, и это был придаток. Во-вторых, скисло
молоко из пакета, которое Людочка купила вчера вечером; очень
интересно, когда оно успело скиснуть, если на дворе минус
десять. Эти две неприятности означали, что сегодня работа не
заладится, стало быть, следует ожидать неприятностей новых.
Людочка достала из холодильника свечку "вагилака", погрела ее
дыханием и с большой неохотой заправила куда следует, затем
полежала минут десять, пытаясь собрать остатки дремоты, однако
подумав о скисшем молоке и о том, что останется без завтрака (с
утра Людочка привыкла есть мюсли с горячим молоком), горестно
вздохнула и принялась звонить по телефону.
-- Але, Георгий Автандилович? Да, Люда. Нет, ничего
страшного, маленькие женские неприятности. Расскажу, конечно.
Можно к вам заехать? Да, сегодня. В три? Хорошо. До скорого.
Георгий Автандилович был старым ироничным
грузином-гинекологом, которого Людочка нашла после первого
аборта. Другие врачи не сулили уже ничего хорошего (восемь
недель срока, кровотечение и все такое), но он, улыбаясь сквозь
сталинские усищи, пробормотал что-то о вредной профессии и
целый месяц делал Людочке уколы и спринцевания. Обошлось ей это
в кругленькую сумму, но Георгий Автандилович и так взял едва ли
половину того, что мог бы потребовать за свои услуги.
Все дело, конечно, было в несчастной любви. Людочка нашла
себе одного шведа, уже в летах, из каких-то безвозмездных
экспертов Евросоюза; эксперт был разведен, и она возлагала на
него большие надежды. Целых три месяца все было хорошо, и даже
Кристина Валерьяновна не выступала, хотя и сильно сомневалась в
Людочкиных перспективах, но швед ни с того ни с сего взбрыкнул
копытом и срочно отбыл на родину -- поговаривали, что вместо
того, чтобы помогать строить рыночную экономику, он скупал
здесь по дешевке редкоземельные металлы. Людочка осталась, как
говорится, с брюхом, но поскольку с самого начала специально не
предохранялась и шведу запретила, пенять было не на кого. Ну
ладно, сказала она себе, усаживаясь в такси. Что было -- то
было, а сейчас надо лечиться.
-- Чэм страдаем? -- раскрыл мохнатые объятия Георгий
Автандилович.
Людочка взялась подробно рассказывать, снимая колготки.
-- Что я тэбэ скажу, -- заявил он, закончив осмотр. --
Флора савсэм никуда. И нэлеченая эрозия. Работаешь много?
-- Много, -- честно призналась Людочка.
-- А инструмэнт не бережешь.
-- Не берегу, Георгий Автандилович.
-- Бэзобразие. Куда твое началство смотрит? Пэрсонал
здоровый должен быть, а то что иностранные гости падумают. И
молоко надо за врэдность давать.
-- А у меня молоко сегодня скисло, -- неожиданно
беззаботно сказала Людочка. -- Я не завтракала.
-- Ай-ай-ай, -- покачал головой Гергий Автандилович. --
Повел бы я тебя в ресторан, да больных много. Когда дашь,
красавица?
-- Вам, дорогой доктор, -- хоть сейчас, -- игриво
прощебетала Людочка, делая вид, что снимает юбку.
-- Нэ искушай старика, -- сказал Георгий Автандилович,
выписывая рецепт. -- Вот. Купи и нэ мучайся. Вэк бы тебя нэ
видел.
Людочка поцеловала доктора и незаметно сунула ему в карман
десятидолларовую бумажку. Георгий Автандилович лихо подкрутил
ус и похлопал Людочку на прощание по упругой маленькой заднице.
Эти визиты доставляли ей тихое платоническое удовольствие: в
силу неизвестных причин Людочка не испытывала к Георгию
Автандиловичу никаких сексуальных чувств и любила его
совершенно как отца. Кстати, родной Людочкин папа, отставной
полковник, мирно проживал в Елабуге со своей молоденькой
мегерой, а дочка по доброте душевной ежемесячно спонсировала
их.
Людочке исполнилась 23 года; она успела дважды побывать
замужем, и теперь числилась студенткой третьего курса филфака в
хорошем дорогом вузе. Она завела себе скромную, но очень уютную
квартирку в спальном районе, обставила ее не без удовольствия и
пополняла гардероб ровно настолько, насколько хотелось.
Разумеется, как и всем, ей иногда хотелось бросить все и
уехать, например, в глухое село Буреватово на Алтае, откуда
была родом ее мать; там еще, говорят, сохранилась какая-то
родня, но мама уже пять лет лежит на строгом кладбище н-ского
монастыря и, надо полагать, простила отца, хотя он никогда и ни
в чем себя не винил -- по старой гэбэшной привычке.
Первое, на что Людочка обратила внимание, -- кавалькада
джипов возле "Националя", которые старательно мыли мальчишки
под командованием плечистого дядечки в яркой нейлоновой куртке.
Людочка скользнула в центральный вход и сунула швейцару зеленую
пятерку, на что он деланно улыбнулся и широким жестом пригласил
ее внутрь. В ресторане было шумно и беспокойно: девочки сновали
взад-вперед, едва не сталкиваясь лбами; настроение у всех было
тревожное. Не успела Людочка толком оглядеться, как из-за
колонны вынырнула Кристина Валерьяновна и, уцепившись за
Людочкин локоть, поволокла ее в туалет.
-- Слушай, Людка. В двух словах: сегодня у нас гуляет
Крытый с братвой, ты в курсе, да?
-- Нет, -- просто ответила Людочка.
-- На каком ты свете живешь? -- поразилась Кристина
Валерьяновна. -- Позавчера "Националь" отошел Крытому. Сегодня
он, так сказать, знакомится с приобретением.
-- А как же Муршут Азизович? -- поразилась Людочка такой
чехарде бандитских "крыш".
-- Привыкай, не девочка уже. Короче, так. Будешь работать
ты и Танька. Смотри, чтоб все было чики-пики. Ясно?
-- Кристиночка Валерьяновна, -- взмолилась Людочка, -- ну
почему Таня? Других, что ли, нет?
-- Люда, -- строго сказала начальница, -- ты со мной еще
спорить будешь? Вы у нас лучшие. И вообще, разговор окончен.
Кристина Валерьяновна была слишком испугана и взволнована
неожиданными переменами, а потому обошлась с Людочкой грубо. На
самом деле вся Людочкина карьера и началась с материнской
привязанности к ней Кристины Валерьяновны; та называла ее "моей
девочкой" и по неясной причине считала, что у Людочки есть
душа. Татьяна, первая красавица "Националя" и интимная подруга
Кристины Валерьяновны, обоснованно ненавидела конкурентку; их
нынешний тандем можно было объяснить только тем хаосом, который
творился в гостинице и сердцах населявших ее "ночных бабочек".
Новые хозяева отвели себе центральный зал, откуда по
такому случаю были выдворены все посетители. Людочка с
Татьяной, косясь друг на друга, вошли и направились к столу,
который можно было считать главным. Веселье еще не началось;
присутствующие были трезвы как стекло и чего-то ждали.
Стриженый молодой человек, выпиравший во все стороны из черной
шерстяной пары, перехватил девушек на полпути, по-хозяйски взял
за талии и усадил отдельно от всех. Похоже, намечалась некая
официальная часть.
Людочка внимательно разглядывала бандитов, поражаясь, что
и среди них есть интересные мужчины. На одном она задержала
взгляд: это был интеллигентный брюнет в дорогих очках с
несколько брезгливым выражением на лице. Наметанным глазом
Людочка оценила его дорогой костюм и клоунский гастук --
вероятно, Готье или что-то в этом роде. Брюнет чуть свысока
поглядывал на окружающих, сдержанно демонстрируя свою как бы
непричастность к этой компании. Рожи его соседей были, в
большинстве своем, привычно уголовные: таких среди Людочкиных
клиентов не водилось, но в "Националь" они захаживали часто.
Впрочем, знакомых практически не было: видимо, группировка
Крытого прикочевала сюда издалека.
Наконец, кто-то подал знак, и все взоры устремились к
лысому толстяку с натурально татарской физиономией; видимо, это
и был Крытый собственной персоной. Людочка поразилась, до чего
он походил на Соловья-Разбойника из известного мультика:
раздутое туловище венчала круглая, как мяч, голова с узкими
плутоватыми глазами, а над верхней губой едва различимо
топорщились чернявые усики. Когда он встал и поднял
(точь-в-точь как в мультике) миниатюрную пухлую руку, Людочка
была уверена: сейчас свистнет.
Стало тихо и торжественно, как на партсобрании.
Соловой-Разбойник хмыкнул, прочищая горло, и не успел он
отнести ладонь ото рта, как в ней оказалась налитая услужливым
соседом рюмка.
-- Ну, -- бесцветным голосом сказал он, -- как говорится,
чтобы все у нас было и ничего нам за это не было.
Все почтительно засмеялись. Крытый аккуратно опрокинул
рюмку, сверкнув коронками, и сел, оглядывая зал. Людочка
тихонько прыснула, представив себе, как Соловей-Разбойник мог
бы проводить планерку среди подчиненных ему буйных ветров.
Татьяна немигающим взглядом смотрела перед собой. Крытый пихнул
своего соседа справа, худущего рябого мужика с похмельной
физиономией. Как оказалось, ему была уготована роль
конферансье.
-- Короче, в нашем бизнесе главное -- партнеры. Люди
конкретные и заднего не врубят, в натуре. За это мы их и любим,
хе-хе. Давай, Кривцов, базарь.
Элегантный брюнет, на которого Людочка обратила внимание
уже давно, пружинисто встал и интеллигентским жестом поправил
очки.
-- Как верно заметил господин Штырь, простите, Коновалов,
успех любого дела на все сто процентов зависит от порядочности
в партнерских отношениях. Разумеется, присутствует и фактор
удачи, и иные объективные экономические причины, но нынешняя
наша сделка существованием своим обязана именно соблюдению тех
договоренностей, которые существуют между нашим банком и
уважаемой организацией. Те успехи, которых нам удалось
достигнуть вместе, означают... кха-кха... означают...
-- Хорош умняк задвигать, -- коротко сказал
Соловей-Разбойник. -- Выпьем.
Людочка проводила брюнета сокрушенным вздохом. Похоже, его
прервали на самом интересном месте; он сник и сразу утратил
весь гонор, без интереса налил себе водки, выпил, но уже в
следующую секунду снова обводил толпу брезгливым взглядом.
Вскоре веселье вошло в нормальное русло. По знаку
Соловья-Разбойника тощий, которого звали Штырем, поманил
девушек к столу. Крытый усадил их слева и справа от себя;
Людочка быстро расслабилась, а Таня явно чувствовала себя не в
своей тарелке.
-- Пей, -- ласково сказал Крытый Людочке и протянул
коньяк.
Она выпила, потом еще и еще, и быстро захмелела,
прислонившись к жирному плечу Крытого. Тот оскалился и стал
тыкать в Людочку пальцем. На эстраде заиграла музыка. Лощеный
юноша с подвитыми желтыми волосами аккуратно держал в ладонях
микрофон и, повиливая задом, обтянутым красными блестящими
штанами, игриво напевал:
А в суде ведет защиту адвокатишко-юнец.
Вот те раз, да вот те два --
Усы режутся едва...
Людочка подумала, что он сам похож на этого адвокатишку,
но тут толпа одобрительно загоготала, и ее мысли растворились
во всеобщем гаме. Крытый дослушал песню, ухмыльнулся и поманил
певца. Тот, прислушиваясь, изогнулся со сцены.
-- Сюда иди! -- резко бросил Крытый. Юноша приблизился.
-- Давай, в натуре, что-нибудь для души, -- он уже был
сильно пьян. -- Чтоб вот тут взяло, -- и он постучал кулаком по
видневшейся из-под рубашки безволосой груди. -- Штырь, скажи!
Штырь цепко взял певца под локоть и повел его к эстраде,
то и дело наклоняясь губами к уху. На лице юноши запечатлелась
гримаса страха, но он быстро подавил ее, освободился от объятий
Штыря и начал что-то объяснять музыкантам. Они закивали.
-- Борис Пастернак, -- услышала Людочка. -- Песня.
Называется "Свеча".
Она решила, что ей померещилось, но со сцены уже звучали
знакомые слова:
Мело, мело по всей земле
Во все пределы,
Свеча горела на столе,
Свеча горела...
Бандиты примолкли и разомлели. Соловей-Разбойник мрачно
покачивал рукой в такт музыке. Штырь тупо глядел в пустоту.
Банкир изображал брезгливое изумление, но некому было оценить
всю декадентскую изысканность его гримасы. Таня молча
опрокидывала рюмку за рюмкой. Людочка плакала.
Когда песня кончилась, случилось неожиданное: Крытый
схватил десертный нож, размахнулся и с силой засадил его в
стол. Толпа вздрогнула.
-- Блядь, -- громко и отчетливо сказал он. -- Блядь, как
жить хочется. Жить хочу-у! -- раздался страшный крик, и все в
зале пригнули головы. -- Штырь, скажи им, -- продолжал Крытый,
поводя вокруг невидящим взором, -- скажи им, кто я такой. Да на
зоне... -- здесь он запнулся, почувствовав, что сказал не то.
-- Всю жизнь я к этому шел, человеком быть хотел... Говно жрал,
а в западле не был. Не сломали меня менты. Все у меня есть,
все! -- заорал он, театрально взмахнув руками. -- Жизни, блядь,
только нет... -- он страшно перекосил лицо, как в
эпилептическом припадке, и упал в кресло. Изо рта пошла пена.
Людочка, словно бы почувствовав, что у этого человека
случилось большое горе, вся в слезах бросилась ему на грудь и
зарыдала в полный голос. Таня взглянула на нее с презрением.
Штырь бесцеремонно оттолкнул Людочку и зашептал на ухо
Соловью-Разбойнику:
-- Поехали, в натуре. Самое время. С телками отдохнем. А
этих сук гнать отсюда. Давай, хорош сидеть, они ж все на тебя
смотрят. Западло.
Казалось, Крытый уже ничего не воспринимал, и Штырь
по-деловому объявил за него:
-- Концерт окончен. Всем валить. Завтра работа. До
скорого.
Людочку и Татьяну наскоро одели и затолкали в джип. Скоро
выехали за город, и дорога запетляла среди заснеженных полей.
Штырь вел машину лихо, как ямщик из романса, и девушки только и
делали, что вздрагивали, когда джип, подняв фейерверк ледяных
брызг, преодолевал очередной поворот. Соловей-Разбойник,
казалось, спал, умиротворенно покачивая лысиной в такт езде.
Наконец, показался особняк.
...............................................................
...Веселье продолжилось в сауне. Девушки разделись, и
Штырь довольно грубо втолкнул их в тесную душную комнатенку,
где уже расположился довольный и улыбающийся Соловей-Разбойник
и пара других, незнакомых бандитов.
-- Ну, красавицы, -- похлопывая себя по круглому брюху,
сказал он. -- Кто из вас языком лучше работает?
Девушки переглянулись. Неожиданно Татьяна резко кивнула в
сторону Людочки:
-- Мастер экстра-класса. Ее у нас так и зовут --
Людка-соска. Не пожалеете.
Бандиты загоготали. Людочка опешила от такого наглого
предательства, но, не подав виду, опустилась на колени и
осторожно взяла губами короткий дряблый член Соловья. Он сгреб
ее волосы у затылка и пробормотал:
-- Давай-давай, соси-соси.
Татьяной занялся Штырь, затем к нему подключились двое
других. Бандиты оказались не без фантазии; краем глаза Людочка
наблюдала за происходившим; иногда она встречалась глазами с
полным отвращения взглядом Татьяны. Что же до Крытого, то если
он и был разбойником, то в другом отношении Людочка ничего не
могла с ним поделать: она трудилась битый час, и пальцы бандиты
сжимались у нее на затылке все жестче и жестче. Наконец,
отчаявшись, она подняла на Крытого тревожно-непонимающий
взгляд. В бешенстве он рванул ее за волосы и что есть сил
ударил головой о колено. Людочка успела почувствовать, как лицо
заливает горячая алая волна, и потеряла сознание.
Татьяна настолько резко и неожиданно рванулась вперед, к
Людочке, что ее очередной партнер вскрикнул и согнулся от боли
пополам.
-- Ты че, Людка? -- вскрикнула она, пытаясь привести
Людочку в чувство. -- Что с тобой? Очнись, пожалуйста.
В бешенстве она развернулась к бандитам, но мощный удар
опрокинул ее навзничь. Татьяну били долго и методично; метили в
лицо и в живот; как назло, она долго не теряла сознания и
терпела боль, из последних сил стиснув зубы. Людочка изредка
приходила в себя, но как-то урывками, не успевая ничего понять
и снова проваливаясь в черноту.
-- Хорош, -- наконец сказал Крытый.
Они обе были без сознания; их выволокли во двор и
принялись заталкивать в машину.
-- Ты понял, Штырь, -- безразлично произнес
Соловей-Разбойник, -- чтобы все было чики-пики. Как всегда.
-- Как всегда, -- эхом повторил Штырь. -- А за что ты их
так?
-- Муршут, сука, бабки мне должен. Дозалупается, гад. Я
сказал, для начала блядей порежу, потом его очередь. Давай,
Штырь, вали, действуй.
Джип остановился у самого края лесопосадки. Штырь
огляделся и посветил фонариком. Стояла глубокая ночь; из-за
горизонта доносился еле слышный лай собак. Он выволок девушек
из машины и достал опасную бритву.
* * *
Марфа Тимофеевна прикрикнула на псов и, сгорбившись,
зашагала к церкви. Уже три недели моросил дождь, и Буреватово
медленно погружалось в чавкающую грязь.
-- Запаздываешь, Тимофеевна, -- крикнул ей из-за ограды
батюшка, облаченный в огромные болотные сапоги зеленого цвета.
-- Кончилась заутреня. Запираю храм.
-- Подожди, отец, -- засуетилась она. -- На секундочку
только зайтить надо.
-- Не можешь ты как все люди, -- заворчал поп. -- Мне в
район сейчас ехать. Завтра приходи. -- Ильинична! -- крикнул он
куда-то вглубь церкви, -- гаси, родная, свечи. Не приведи Бог,
пожар.
-- Батюшка Николай! -- взмолилась старуха, холодея от
страшного предчувствия. -- Дай бабке в храм пройти. Нечто ты
изверг?
-- Да что с тобой, Тимофеевна? -- изумился он. --
Захворала, что ли. Ну, иди с Богом, иди, только поскорее давай.
Автобус уйдет.
Старуха, роняя с башмаков комья грязи, быстро миновала
паперть и почти вбежала в храм, сразу метнувшись к Казанской
Божьей матери. Здесь Ильинична еще не гасила свечей, но они и
сами все угасли; оставался один лишь крошечный огарок, тлевший
едва заметным язычком пламени.
-- Успела, -- радостно пробормотала Марфа Тимофеевна, --
слава тебе Господи, успела.
Она торопливо достала из-за пазухи тонкую восковую свечу и
зажгла ее от огарка, затем мелко перекрестилась и шепнула:
-- За здравие... За здравие рабы Божией... Ой, забыла,
грех-то какой... Спаси и сохрани...
-- Ты скоро, Тимофеевна? -- раздался зычный голос батюшки.
-- Уже, родной, уже иду, -- запричитала она и,
удовлетворенно оглядываясь на пламя, пошла к выходу.
* * *
Людочка открыла глаза.
В последнее время у Ильи Ильича открылась поразительная и
совершенно необъяснимая в его теперишнем положении способность
к сложным математическим подсчетам. Сестра так и говорила ему:
"Вам, Илья Ильич, в каком-нибудь банке сейчас цены бы не было",
на что он скорбно, но с затаенной гордостью неизменно отвечал:
"Года мои не те, Ниночка". Кстати, о годах. Именно эта тема
занимала Илью Ильича все сегодняшнее утро.
-- Вот посуди сам, -- обратился он к Железнову,
традиционному и, увы, единственному своему собеседнику, --
посуди сам, Железнов. Сколько у нас, в среднем, живет человек?
Годков 70 протянет, как полагаешь?
Железнов сдержанно кивнул.
-- Мужик, -- продолжал Илья Ильич, -- меньше бабы живет, и
в прессе об этом говорится. Бабе легше. Она, так думаю, и до 75
дотянуть может, а?
Железнов проигнорировал ответ, но Илья Ильич, которого уже
начала одолевать математическая страсть, совершенно не
обиделся.
-- Давайте подсчитаем, -- обращаясь к неведомой аудитории,
сказал он. -- 70 лет -- это у нас сколько дней получается?
Двадцать пять тысяч пятьсот пятьдесят дней. Вот оно как.
Давайте учтем високосные годы: 70 делить на 4 -- семнадцать с
половиной. Ну, половину долой, а так отнимем 17, получается
двадцать пять тысяч четыреста восемьдесят три. Вот так, значит,
дорогие товарищи: отпущено каждому из вас (тут его голос
приобрел торжественное звучание, словно бы Илья Ильич
представлял интересы самого Создателя) 25483 денечка на белом
свете пожить. Имейте ввиду.
Здесь Илью Ильича прервала Ниночка. Она внесла поднос с
двумя тарелками молочного рисового супа, который составлял
сегодняшний завтрак. Илья Ильич наскоро похлебал, а вот
Железнов ел до отвращения медленно, так что лекция немного
откладывалась. Наконец, утренняя экзекуция окончилась, и Илья
Ильич удовлетворенно вздохнул.
-- Давайте рассудим, -- он попытался сделать широкий
круговой жест рукой, как бы приглашая слушателей к рассуждению.
-- Каждый день, сутки то есть, -- это 24 часа. Стало быть, --
он на мгновение наморщил лоб, -- отведено нам с вами э-ээ
шестьсот одиннадцать тысяч пятьсот девяносто два часа. Ого-го,
слышь Железнов, -- и Илья Ильич еще раз торжественно огласил
сумму.
Железнов понимающе закивал.
-- А теперь, дорогие товарищи, сделаем еще кое-какие
несложные вычисления. Каждые сутки мы спим, это понятно. 8
часов минимум. Умножаем 8 на 25483 -- получаем 203864 часа.
Отнимаем -- получается 407728 часов. Бодрствуем мы, стало быть,
столько. Однако пойдем дальше (здесь Илья Ильич даже поразился
смелости своего ума, взявшегося за такую работу). Сколько,
например, мы в жизни своей едим? Ведь еда, если рассудить
здраво, это тоже некий сон сознания, стало быть едим мы три
раза в день, все вместе, допустим, часика два. Сосчитаем:
356672 часа со всеми минусами. Это уже поменьше будет, правда
Железнов?
На некоторое время вычисления снова прервались: Илье
Ильичу принесли утку, от которой он думал отказаться, а затем
как-то жеманно воспользовался.
-- Все рассуждаете, -- задумчиво произнесла Ниночка, глядя
на свет сквозь теплое стекло. -- А вам, между прочим, вредно.
Илья Ильич гордо промолчал и проводил Ниночку холодным,
полным презрения взглядом.
-- Итак, 356672 -- значительная, я бы сказал, цифра,
цифирь, если хотите. Однако и это еще не все. Каждый день мы
проводим на работе восемь часов кряду. Давайте множить. Сколько
это у нас получается? 152808 часов, стало быть. Столько мы, с
позволения сказать, живем. Хм, однако, -- Илья Ильич уловил в
сознании отблеск какой-то неприятной мысли и нахмурился, однако
это скоро прошло.
Некоторое время он лежал молча, перемножая в уме разные
незначительные цифры. Иногда в стройный хор его вычислений
вторгались воспоминания: например, Илья Ильич вспомнил, что сын
с невесткой обещали прийти в среду, а сегодня, между прочим,
пятница, но это с ними часто бывает. Еще подумалось, что
простыня подозрительно влажная, и даже как будто пахнет, но эту
мысль он отогнал как крайне несущественную. Из окна
чувствительно дуло, тем более, что Ниночка как назло неплотно
прикрыла форточку, а уже, между прочим, ноябрь месяц. Чтобы не
поддаваться бесполезным измышлениям, Илья Ильич решительно
обратился к соседу:
-- Вот ты подумай, Железнов, а в чем она, собственно,
заключается, эта наша с тобой жизнь? Не знаешь? Вот и я не
знаю. И здесь, дорогой Железнов, нам поможет математика. Вычли
мы с тобой сон, еду, работу. А что мы забыли? Телевизор забыли,
голубой, так сказать, экран. Эдак часика три каждый божий день.
Считай, Железнов: 76359 часиков выходит. Уйма времени, если
разобраться, жить и жить. Но и тут человек не властен над
судьбой своей.
Железнов попытался было пошевелить головой, но вспомнив,
вероятно, о своем параличе, нечленораздельно замычал и захлопал
глазами.
-- Во-во, -- словно бы разобрав реплику соседа, понимающе
сказал Илья Ильич. -- Одобряешь, значит. Вычли мы, значит,
телевизор. Что осталось: на работу--с работы ехать считай час.
Плюс по магазинам -- еще час. Два, стало быть, часа. Плюс на
херню разную еще часок добавим. И выходит у нас... выходит у
нас... минус 90 часов выходит, или как? В минусах мы с тобой...
Илья Ильич настолько оторопел, что утратил на мгновение
дар речи совершенно как Железнов. Похоже, он основательно
запутался в расчетах, и чей-то строгий голос громко, как на
партсобрании, повторил изнутри: "Запутались вы, Илья Ильич,
сильно запутались. Некому было вас поправить до сегодняшнего
дня, некому, но мы поправим, Илья Ильич, крепко вас поправим".
С ужасом он заметил, что строгий голос раздается совсем не
изнутри, а откуда-то со стороны окна. С трудом повернув голову,
Илья Ильич разглядел две коренастые фигуры в строгих серых
костюмах, стоящие прямо у его кровати.
-- Я, -- залепетал он, -- видимо в цифрах ошибся. Прошу
извинить, неправильные, знаете ли, расчеты оказались, ложные.
Порочащие основную линию. Готов понести ответственность...
-- Ай-яй-яй, -- поучительно сказал голос. -- Стыдно,
товарищ, а еще старый большевик. Нехорошо. Притом в
спецпансионате отдыхаете, на привилегированном положении.
-- Где ж оно, положение-то? -- хрипло проговорил Илья
Ильич. -- Жрать один рис дают, простыни не меняют, холодно.
Медсестра, сучка, хоть бы температуру померяла, что ли.
-- Жалуетесь, значит? -- голос сделался еще строже. -- Это
мы учтем.
Фигура обмахнулась длинным мохнатым хвостом и стукнула
копытом, видневшимся из-под серой брючины.
-- Ты не дрейфь, Ильич, -- вдруг сказал другой, и как-то
доверительно всхрюкнул. -- И не такие проколы случались, верно?
-- обратился он к напарнику.
-- И не говори, -- с легкой печалью ответил он. -- Вишь,
один Ильич просчитался, другой теперь под себя ссыт. И так
целую вечность. Жалко.
Ниночка принесла для Железнова судно, и фигуры почтительно
пропустили ее.
-- А насчет смысла жизни, это ты прав, братуха, -- сказал
хвостатый Илье Ильичу. -- Я и сам не раз задумывался. Сидишь
тут, сидишь -- а жить-то когда? Вроде и не делаешь ничего, все
равно маета сплошная что у вас, что у нас. Ошибся кто-то,
видимо, в расчетах.
-- Так тогда ж калькуляторов не было, -- усмехнулся второй
и, приобняв хвостатого за талию, добавил: -- Пошли. Дельце
есть.
Последнее, что видел Илья Ильич, заключалось в чрезвычайно
выразительном жесте, который сделал один из визитеров, щелкнув
себя пальцем по небритой нижней челюсти.
Как-то раз мы выпивали с приятелем-филологом, и после
очередных ста грамм он поднял на меня затуманенный взор и
спросил:
-- А ты читал Артемьева?
По неграмотности своей я не нашелся что ответить и честно
признался:
-- Не-а. А кто это?
-- Ну ты даешь! -- изумился филолог. -- И как живет на
свете такой человек?
Мы приняли еще по сто.
-- И чего он там написал, твой Артемьев? -- спросил я.
-- Это великий человек, -- торжественно заявил приятель.
-- Можно сказать, гений. Ты должен гордиться, что являешься его
современником.
-- Ну да! А ты гордишься?
-- Горжусь! -- искренне заявил он и закусил огурчиком.
-- Так дай почитать чего-нибудь. В целях рассеяния тьмы.
-- Дык, -- тут приятель запнулся, -- его тексты -- большая
редкость. Их у нас почти не издают, только в Штатах. Есть,
правда, журнал дальневосточный... не помню, как называется --
там опубликовали один рассказ. Такой скандал был!
-- Странно, -- я налил себе еще. -- Это что, порнуха
какая-нибудь? Садомазохизм?
-- Вот ты дурак, -- филолог зарделся. -- Я же говорю тебе:
он гений. Гений с большой буквы.
Таким манером мы поболтали еще пару часов, и мой филолог
окончательно утратил дар связной речи, да и я тоже. Однако имя
Илья Артемьев прочно засело в голове. Через пару дней я
заглянул в книжный магазин.
-- У вас есть Артемьев? -- спросил я миловидную барышню.
-- К сожалению, нет, -- ответила она. -- Разобрали. Всего
пять экземпляров было.
Я прошелся по лоткам, и везде ответ был примерно
одинаковым: нет (или уже нет), разобрали, не привозили,
приходите через недельку. Самое странное, что традиционно
невежественные продавцы знали и с каким-то необъяснимым
почтением говорили об этом авторе. Мистика, подумал я и
заглянул в библиотеку, чего не случалось со мной с
университетских времен -- а миновали они давным-давно. В
каталоге значилось: Илья Артемьев "Избранное". Обождав
положенные полтора часа, я узнал от вежливой старушки, что
книги нет на месте. Может украли или еще что, предположила она
и долго извинялась -- вероятно, по старой интеллигентской
привычке.
Впрочем, я никогда не страдал особенным любопытством, и
скоро поиски загадочного Артемьева перестали интересовать меня.
Но однажды в рубрике частных объявлений одной уважаемой газеты
я наткнулся на объявление: "Продам собрание сочинений Ильи
Артемьева в трех томах. Звонить вечером". Я позвонил, но
телефон был занят и в тот день, и в другие. Что за черт? Эта
мистическая личность задела меня за живое. Как раз в то время у
нас на работе установили Internet, и я ринулся на поиски Ильи
Артемьева в "паутину". Поисковая система выдала три десятка
адресов, но почти со всеми связаться не удавалось. Наконец,
когда я решил уже окончательно бросить морочить себе голову,
чудом наткнулся на небольшую статью: "Илья Артемьев: позор и
торжество русской литературы". Не скажу, что я узнал нее
намного больше, чем из пьяных речей приятеля-филолога. Илья
Артемьев написал несколько романов и повестей, имеются также
пьесы, одну из которых в прошлом году репетировал один
столичный театр. Марк Захаров сравнил автора с Беккетом и
почему-то Теккереем и сомневался, что современный зритель
поймет всю глубину метафор и высокий трагизм произведения. Еще
в статье говорилось, что Илья Артемьев проживает в США на своем
ранчо, в чем прослеживаются аналогии с Сэлинджером. Подобные
аналогии можно обнаружить и в текстах. Впрочем, замечает автор,
глубокое исследование, проведенное писателем в знаменитом эссе
о Кафке, позволяет предположить, что Артемьева вдохновлял
"Замок".
Признаюсь, я не особый знаток литературы, и мое
техническое образование в последнее время все больше действует
мне на нервы. Бог с ним, с Кафкой (вряд ли мне удастся одолеть
во-от таку толстую книгу), но прочесть Артемьева сделалось
просто необходимо. Я решил подробнее порасспросить
приятеля-филолога. Он долго сопротивлялся, а затем по секрету
сообщил, что у них на факультете намечается чуть ли не
подпольная лекция о личности и творчестве Артемьева.
Приглашаются "только свои", но для меня "в силу моей искренней
заинтересованности" может быть сделано исключение.
-- Ты никогда не оценишь этого подарка, -- сообщил
приятель, когда мы плутали по темным университетским коридорам
в поисках нужной аудитории.
-- Откуда такая секретность? -- подивился я.
-- Как ты не понимаешь? -- авторитетно заявил он. -- Это
человек, перевернувший русскую литературу. Procus profani, как
говорят латиняне. Не мечите бисера перед свиньями. Оглашенные,
изыдите.
Я терпеливо выслушивал весь этот бред, пока, наконец, мы
не вошли в маленькую полутемную комнату, донельзя грязную, с
исписанными столами и разнокалиберными поломанными стульями.
Суровый человек в костюме-тройке плотно занавешивал шторы.
Приятель отвел меня в самый дальний угол и велел сидеть тихо.
Понемногу собиралась разношерстая публика. Здесь были и
седовласые, преподавательского вида, дамы, и небритые юноши в
очках с большими диоптриями, и какие-то темные бомжеватые
личности, которые обычно повсюду таскают с собой холщовые
авоськи. Как ни странно, откуда-то взялся здоровенный бык с
золотой цепью на шее и мобильным телефоном.
-- Это что, тоже почитатель Артемьева? -- шепнул я
приятелю.
-- Знание объединяет, -- заговорщически подмигнул тот. --
И мытари, и грешники...
Он не договорил и вытаращился на дверь. В сопровождении
двух внушительного вида молодых людей, облаченных в нечто,
напоминающее рясы (охрана, подумал я), в комнату вошел
сморщенный карлик. Он едва доставал до пояса свои спутникам, и
ужасный горб раздувал его дорогой пиджак. Карлик окинул быстрым
взглядом собравшихся и вскарабкался на трибуну, вытирая пот со
лба огромным белоснежным платком. Аудитория почтительно
замолкла. Карлик промокнул платком багровую, в пигментных
пятнах лысину, водрузил на нос золоченые очки и сделал
невообразимо смешной жест, ткнув указательным пальцем куда-то в
потолок. Вместо того, чтобы рассмеяться, слушатели замерли и
уставились на торчащий палец, словно бы ожидая, что он начнет
источать сияние.
Наконец, карлик заговорил склочно-писклявым голосом,
вдобавок, кажется, по-английски. Один из его спутников начал
переводить, отвратительно коверкая русские слова и явно не
поспевая за лектором. Из своего угла я не разбирал почти
ничего, да и публика, кажется, тоже, однако во взглядах
собравшихся читался немой восторг, словно они созерцали живого
Будду. Речи карлика сводились к тому, что все мы, избранные,
являемся почитателями самого выдающегося из писателей
современности, а возможно и всей человеческой истории. Это
накладывает определенные обязанности. Без разрешения Совета
Читателей никто из присутствующих не имеет права разглашать
тайну теперишнего собрания и вообще вести разговоры о Нем с
непосвященными. Всякое слово, брошенное на ветер, обернется для
Него непоправимой утратой, поскольку Он, творец, раним и
беззащитен, как и всякий гений. Мы обязаны хранить его покой,
чтобы он в очередной раз подарил миру новый шедевр.
-- Каждая Его книга, -- здесь карлик снова воздел палец к
потолку и как-то дернулся, -- изменяет этот мир, и если мы хоть
в самой малости помешаем процессу, может случиться
непоправимое.
Он выдержал театральную паузу, подвигал торчащим пальцем и
заковылял к выходу, искоса любуясь произведенным эффектом.
Свита удалилась вместе с ним.
-- Что это было? -- спросил я, когда мы с приятелем
выбрались, наконец, на свежий воздух и взяли по пиву.
-- А ты не разве не понял? -- изумился он.
-- Похоже на секту. И этот проповедник -- кто он такой?
-- Он -- председатель Востоноевропейского Совета
Читателей. Прибыл к нам по специальному распоряжению Всемирного
Совета.
-- Какого такого Совета?
-- Всемирного Совета Хранителей Творчества Ильи Артемьева.
Как ты не понимаешь, его книги -- это источник нового знания,
которое совершенно особенным образом влияет на процессы
мироздания. Мы, его поклонники и читатели, и есть адепты этого
знания.
-- Странно, -- произнес я, удивившись до такой степени,
что отставил бутылку. -- Но что же такого в его книгах? И зачем
эта таинственность?
Приятель посмотрел на меня с явным сочувствием, как на
тяжелобольного.
-- Ты, похоже, ни разу не грамотный. Возьми, к примеру,
Коран. Что это такое?
-- Как что? Священная книга мусульман.
-- Ничего подобного! Материальный Коран, написанный
знаками и изданный на бумаге -- ничто, жалкое отражение
истинного Корана, который находится в руках Аллаха. Небесный
Коран полностью идентичен земному, и в то же время -- полная
его противоположность. Как говорил Гермес Трисмегист, что
наверху -- то и внизу. Если Аллах изменит хоть одну букву в
своем небесном Коране, в мире могут произойти колоссальные
изменения!
-- И при чем здесь твой Артемьев?
-- Как при чем? Представь себе, что существует великий
писатель, книг которого никто и никогда не читал. Что произошло
бы, если их опубликовать? Дали бы Букера, в идеале --
Нобелевскую премию. Посыпались бы статьи критиков, хвалебные и
ругательные, начались бы пустопорожние споры, дискуссии. Дети
бы в школе изучали. И все. Земной Коран. Ты телевизор смотришь?
-- Бывает.
-- Видал, что мусульмане вытворяют? А все из-за чего?
Небесный Коран преломляется в их нечистом видении таким
образом, что отражает не волю Аллаха, а их собственные грязные
мотивы.
-- Ты хочешь сказать, что небесный Коран каждый читает
по-своему?
-- Туповато, но похоже на правду. Не обижайся, пожалуйста.
-- А тот, кто прочтет небесный Коран так, как его написал
Аллах, сам станет подобным Аллаху? -- воодушевился я.
-- Соображаешь, -- задумчиво и даже с опаской произнес
приятель. -- А я и надеяться перестал. Слушай дальше. Если
прочесть Артемьева так, как он написал свои книги, станешь
подобным Артемьеву. А что это означает?
-- И что же?
-- Станешь простым писакой, который зарабатывает свои
гроши жалкой галиматьей, пьет и таскается по бабам. Вот и все.
Но мы отвергли этот вариант. Мы поклоняемся Непрочитанной
Книге. Книге, которую ни за что и ни при каких обстоятельствах
нельзя читать. Под страхом смерти. Знаешь, что бывает с теми,
кто хоть раз прочел Артемьева?
-- Ну-ну?
-- Они погибают при загадочных обстоятельствах. Исчезают
без следа!
-- Их что, убирает Совет Читателей?
-- Да нет же. Совет всеми силами старается оградить
любопытных от этой печальной участи. Если ты прочел книгу,
которую написал Аллах, станешь Аллахом -- верно?
-- Допустим.
-- А если ты прочел книгу, которой нет, -- что произойдет?
-- Но ведь Илья Артемьев жив-здоров. Пьет и таскается по
бабам.
-- Да ты что -- рехнулся? Это же как Коран в нечистом
видении. Начитался -- и решил угнать самолет. Один видит
беллетриста-пьянчужку, другой видит Ничто. Мы поклоняемся этому
Ничто и ни за что не решимся открыть книгу.
-- А почему карлик сказал, что Артемьев занимается
изменением мира?
-- Да потому, что так оно и есть. Если большое количество
людей уверует во что-то, мир изменится навсегда. И поэтому
каждая буква, написанная Ильей Артемьевым, смертельно опасна.
Мы верим в Неоткрытую Книгу, поскольку в нашем понимании, если
открыть ее, произойдет катастрофа!
-- Но почему тогда все знают о твоем Артемьеве? Почему его
пьесу ставит Марк Захаров?
-- Да никто ничего не ставит, в том-то и дело! Что такое
социализм? Идея. А мы эту идею (невещественную, заметь) строили
70 лет. Нет никакого Ильи Артемьева, и никогда не было. Есть
мысль о том, что он есть, и она объединяет людей. Кстати, скоро
мы соберемся, чтобы обсудить Его новый роман. Если хочешь,
приходи.
Я сильно устал от этих безумных речей и, наскоро
распрощавшись с приятелем, потопал прогуляться. У газетного
киоска голосил пенсионер, требуя себе какой-то коммунистический
листок, а демократически настроенная тетка орала из амбразуры,
что такого дерьма они уже давно не держат. Наконец, пенсионер
утихомирился и, расстроенный, уселся на лавочку, достав из
холщовой авоськи объемистый затрепанный томик. Как-то ненароком
я взглянул на обложку. "Илья Артемьев", значилось там.
"Рассказы и повести". Пенсионер нашел в авоське очки на резинке
и углубился в чтение. Я сел рядом и без зазрения совести
уставился в текст, но не успел прочесть и слова, как старик
захлопнул книгу и развернулся ко мне, вытаращив покрытые
огромными бельмами зрачки. Он был абсолютно слеп. Я вскочил и
бросился бежать не разбирая дороги.
Вечером по телевизору передавали, что новый роман Ильи
Артемьева удостоен Букеровской премии и навсегда войдет в
золотой фонд мировой литературы. Еще говорили, что в Гайане
вспыхнул вооруженный мятеж, но был успешно подавлен
правительственными войсками.
В целом система представляет собой скрытое от постороннего
наблюдателя колесо (вал, ротор), влекущее по замкнутому контуру
череду дребезжащих металлических вагонов. Как правило, вагоны
прикреплены к стальному тросу, его еще называют канатом, --
отсюда и название. Впрочем, семейство канатных достаточно
разнообразно как в техническом смысле, так и в смысле
назначения. По сути, конечно, это назначение (функция, миссия)
ничего не меняет, хотя зачастую сказывается на устройстве
вагонов и стоимости проезда.
Вам, конечно, хоть раз в жизни доводилось пользоваться
услугами этого, с позволения сказать, транспорта. Возможно, в
детстве такое путешествие вызывало больше эмоций, нежели в
зрелом возрасте, но, повторим еще раз, все зависит от цели,
которую в каждом конкретном случае ставили себе создатели этого
медленного, громоздкого, но экологически безвредного
приспособления. Взять хотя бы фуникулер. Эта разновидность
максимально приближена к реальной жизни, протекающей за
пределами безлюдного, как правило, и неудобного для пешей
ходьбы пространства, скрасить которое и призван фуникулер.
Более всего он напоминает трамвай, лишенный, так сказать,
собственной воли: несмотря на внешнее сходство, вагоны
фуникулера непосредственно зависят от прицепленного к головному
вагону каната, влекомого все тем же невидимым колесом. Сходство
усиливается и рельсами, по которым движутся вагоны, но есть
одно отличие, которое не бросается в глаза, однако при
внимательном рассмотрении дискредитирует даже самую идею
сравнения с трамваем. На крыше каждого вагона установлено
небольшое блестящее колесико, которое движется по тонкому
канату; скорее всего, электричество там не проходит (незачем),
и это навершие созерцателю технически необразованному служит
как бы напоминанием о генеральном колесе (роторе, вале),
выступающем первопричиной происходящего. Впрочем, здесь есть
наверняка какой-либо полезный смысл, но вряд ли кто-либо из
пассажиров часто задумывается о нем.
Тбилисский фуникулер -- с него мы, пожалуй, начнем --
обладает одним признаком, который позволяет ему держаться в
стороне от иных, более или менее праздных собратьев. Он берет
начало у подножия величественной и древней горы Мтацминда --
надо ли говорить, что конечной точкой как раз и является ее
вершина. Пока вы проплываете под весьма крутым углом мимо
суровых и торжественных елей на склоне, ум склоняется к
аскетическим мыслям и вечным вопросам; если приглядеться к
лицам попутчиков-туристов, они испытывают почти то же самое.
Разговоры смолкают сами собой; мамы придерживают за плечи
внезапно угомонившихся малышей и сами впадают в некоторое
подобие транса, словно на похоронах начальника или народной
артистки. Это неизбежно, ведь вы приближаетесь к дорогим сердцу
каждого грузина могилам: на Мтацминде покоятся Грибоедов, Нина
Чавчавадзе и еще кто-то, чьи имена забываются сразу же после
того, как фуникулер отчалит обратно. Вообще-то в этом
путешествии есть нечто странное: наверху, где человеческое
сознание помещает блаженные небесные сферы, находятся
усыпальницы. Может быть, Мтацминда недостаточно высока, но если
вспомнить Гермеса Трисмегиста с его "что наверху, то и внизу",
выходит, все правильно. Лично мне видится здесь торжество
цивилизации: с помощью таких незамысловатых средств, как
рельсы, колесо и электричество путник с комфортом и в большой
компании посещает места, откуда, по некоторым сведениям, нет
возврата.
Киевский фуникулер устроен почти так же, но без особой
метафизической нагрузки. Он соединяет речной вокзал и
Владимирскую горку -- даже если вам ничего не говорят эти
названия, можно догадаться, что под таким же острым углом
неутомимое колесо влечет там по склону вереницу вагонов.
Пользуются им и туристы, и местные жители; детям здесь можно
шуметь, а женщинам -- шлепать их, не испытывая внутреннего
дискомфорта. Владимирской горке не придают статуса кладбища;
историк бы возразил, но жизнь берет свое, и поэтому никому не
приходит в голову воспринимать киевский фуникулер как метафору.
В семействе канатных фуникулеры занимают самую высшую
ступень. Они вызывающе безопасны, предназначены для семейного
отдыха и в целом не слишком выделяются на фоне прочих
транспортных средств. То ли дело, например, горнолыжный
подъемник. Здесь все напоминает о риске и романтике: утлое
сиденьице, раскачивающееся над бездной, могучий склон с
миниатюрными фигурками, одной из которых еще совсем недавно
были вы; наконец, предвкушение очередного спуска и подъема.
Впрочем, подъемник достаточно банален: его задача проста и
однозначна и укладывается в хорошо известную схему "любишь
кататься...", напоминающую о каком-то неизбежном возмездии.
Совсем другое дело -- канатная дорога. По правде говоря,
аналогов ей я не встречал, и здесь позволю себе ненадолго
принять патриотическую позу, поскольку если и есть в нашем
городе нечто особо примечательное, так это именно она --
канатная дорога, в миру -- "канатка". Само по себе это
словосочетание странно: оно наводит на мысль о канатоходце и
его незавидной судьбе. Сущность канатки очевидно отрицает
принцип фуникулера: в нашем городе отсутствуют горы, а все
могилы расположены в значительном удалении от нее. Впрочем, и
здесь не обошлось без аналогий: канатная дорога проложена над
глубоким оврагом; ныне там запущенный ботанический сад, а во
время войны здесь кого-то расстреливали; существует даже
памятник погибшим, но к тому пространству, которое охватывает
взор с высоты, это не имеет никакого отношения -- попросту
говоря, кроме разнообразных зеленых массивов, оттуда ничего не
видно. Однако об этом после.
Канатная дорога начинается (если здесь уместно говорить о
каком-либо начале) в цэпэкэио имени пролетарского писателя --
сомневаюсь, что он удостоился войти в нынешнюю школьную
программу. Судя по названию, моим детским воспоминаниям и букве
"цэ" (Центральный) в аббревиатуре, парк знавал лучшие времена;
реформы не коснулись лишь нескольких предметов: едкого чада,
который всегда ассоциировался с блюдами кавказской кухни,
нестареющих бабушек--хранительниц аттракционов и пятен
ржавчины, покрывающих эти самые аттракционы. Ныне цэпэкэио
переживает своего рода промежуточное состояние -- тибетцы
называют его бардо, однако тот сон, который снится парку в
перерыве между так называемыми бодрствованиями, отнюдь не
ужасен: его заполняют привычные детские возгласы, стук домино и
птичьи крики -- как ни странно, на птиц не влияют социальные
катаклизмы. Есть и заметные положительные перемены: например,
платное катание верхом, так что к упомянутым звукам
прибавляется еще и цоканье копыт. Говорят, что скоро цэпэкэио
будет реконструировать богатый концерн, владеющий вещевым
рынком; бардо прервется, и взамен социалистического балагана
построят капиталистический.
Воспоминания о детстве соотносятся, в основном, с
несуществующими предметами: вот здесь стояло то-то, это было
выкрашено по-другому, а вот этого я совершенно не помню, хотя
по виду ему уже лет и лет. То же и канатка. Садясь в вагончик,
вы прочно удерживаете в памяти мысль о "путешествии" -- она
вдохновляла вас в детстве, и вы цепляетесь за нее, пытаясь
вызвать давно растворившиеся ощущения, однако и вкус, и аромат
у этой мысли другой; сия поразительная банальность, тем не
менее, реальна настолько, что ее просто недопустимо
игнорировать. В детстве, например, вы могли позволить себе
путешествие по оврагу под канаткой, наслаждаясь разницей в
ощущениях "там" и "тут" -- теперь "там" и "тут" навевает
совершенно иные ассоциации, и чем дальше, тем не в лучшую
сторону. Самая идея "путешествия" произвольно распадается на
"путь" и "шествие" -- с течением лет вы улавливаете между этими
словами некую прискорбную связь. Впрочем, груз мыслей мешает;
утлый вагончик канатной дороги не приспособлен для перенесения
тяжестей, тем более, что путь недолог -- я подсчитал, всего две
сигареты, а ведь в детстве, скажете вы, -- да, в детстве все
было по-другому, ну и Бог с ним.
Бабушка совсем не постарела; наверное, у нее такая
должность. Здесь, на канатке, мир наглядно демонстрирует
возможности личного бессмертия; какая разница, та это бабушка
или не та: у них одинаковые лица и позы, а что до течения
времени, то с отменой марксистско-ленинской философии наука
доказала, что времени не существует. Об этом сейчас читают
лекции в вузах, а студенты по-прежнему спят, отдавая дань
истине о том, что мысль изреченная есть ложь. Если вдуматься,
то поскольку бабушка осталась такой же, то где-то есть и такой
же я -- но где? Ой нет, кажется, нас занесло...
Вагончик представляет из себя подобие ведра, сильно
сплющенного с боков. Поражаешься его совершенству: ни одной
лишней детали, ничего, что наводило бы на мысль о комфорте и
отдыхе. Две металлические скамейки, отполированные (задами
сидящих, добавите вы) до блеска, скрипучие дверцы,
закрывающиеся сверху на защелку, овальная выпуклая крыша,
приваренная к вагончику четырьмя стальными прутьями, и,
наконец, могучий крюк, намертво впившийся в трос. Идея канатной
дороги, всего того, отблесками которого являются фуникулер и
подъемник, доведена здесь до восхитительной, отточенной
завершенности. С чего бы начать? Да хоть с того, что дорога эта
не имеет никакой явной, выраженной цели. Она никуда не ведет,
поскольку начинаясь (условно, разумеется) в цэпэкэио,
заканчивается в спальном районе, настолько тихом и беззаботном,
что никому с той стороны и в голову не придет осознанно
уплатить рубль за подобное путешествие. Начало и конец
равнозначны; середина тоже не ахти, поскольку зеленые
насаждения сверху гораздо менее интересны, нежели снизу, и зря
говорят, что "там" лучше, чем "тут". К слову, за последние годы
популярность канатки резко упала: глупо, конечно, и это
связывать с реформами, тем более, что после не означает
вследствие.
В вагончик следует прыгать на ходу; скорость невелика, но
этот момент движения, прыжка доставляет скрытое удовлетворение,
как от пойманной за хвост удачи или успешного побега. Прыжок
запланирован самим устройством канатной дороги, и от мнимой
опасности вас ограждает покойная как сфинкс бабушка, но лязгая
дверцей перед тем, как оторваться от земли, вы волей-неволей
безмолвно произносите: "Повезло". Поразительно, что именно
здесь, в качающемся над условной пропастью ведерке, вы очень
быстро принимаете удобную позу и даже пытаетесь расслабиться,
хотя только встав на твердую землю, осознаете, что это не
удалось. Лучше всего путешествовать в одиночестве -- это еще
одна реминисценция из детства, ведь тогда мир за металлическим
забралом дверцы существовал для вас одного. Честно говоря, в те
времена меня не особо смущал очевидный факт моей подвешенности:
весь мир (вернее, тот, кто осознает этот мир) болтался на одном
железном пальце, ухватившемся за трос. Будь я мальчиком с
техническим складом ума, меня, возможно, посетила бы мысль о
невесомости, но теперь более всего хочется, чтобы палец никогда
не разжался. Разумеется, этого не произойдет; более того, на
каждом столбе, поддерживающем канатку, глядит вам в лицо
устрашающий щит, гласящий: "Вагоны не раскачивать! ОПАСНО".
Действительно, раскачивать вагончик совершенно не хочется, тем
более, что он сам без конца подпрыгивает и дребезжит, наглядно
демонстрируя истину, указанную на щите.
Оглядывая окрестности из-за бортов ведерка, вы открываете,
что именно ограниченность вашего пространства, его целостность
и ненарушимость и есть причина тайного наслаждения, влекущего
сюда теперь уже редких пассажиров. Есть нечто шаманское в этом
вибрирующем движении между небом и землей, есть здесь некое
торжество без риска, удовольствие без страха, и наконец где-то
в печенках колышется невыразимый экстаз от ощущения того, что
вы знаете, как и кем устроена эта штука, что она понятна и
безопасна. Лично мне доставляет особую радость некое
постоянство, заложенное в канатной дороге человеческим разумом
-- именно здесь он торжествует над непостижимостью бытия. Жаль,
мы не американцы, и нам не дано (в силу, вероятно,
укоренившейся традиции) наслаждаться еще и тем, что за все
уплачено, а значит, мы действительно занимаем в этой вселенной
положенное нам место. Здесь скрывается повод для особой
гордости, но излишняя приверженность размышлениям в этом деле
только вредит.
Однако путешествие пока еще продолжается, и, вдоволь
насладившись однообразным пейзажем, вы начинаете с любопытством
разглядывать соседние вагончики. Все они пронумерованы;
например, вы можете заметить, что прямо перед вами движется
ведерко номер 13, и испытать радость по поводу того, что вы
благополучно избежали несчастливого номера. 13-й недавно
покрашен в серое и по сравнению с другими, облезлыми, выглядит
нарядным -- вероятно, для того, чтобы заманить в ловушку
незадачливого путешественника. Впрочем, вы, конечно, понимаете,
что ваши шансы и шансы гипотетических пассажиров 13-го
абсолютно равны, однако некоторое сомнение не покидает вас,
пока вы думаете об этом.
Чем занимают себя люди, перемещаясь по канатной дороге из
пункта "а" в пункт "б"? Вот парочка: он набросил ей на плечи
свою куртку (наверху прохладно) и нежно обнимает ее за плечи, а
она рискованно свесилась вниз, и волосы ее треплет ветер. Как
бы не выпала, думаете вы, но гоните от себя эту мысль -- тем
более, что девушкин спутник выглядит весьма надежным. Вот они,
по неумолимому закону канатки, остались далеко позади, а вы все
еще не успели перестать думать о них, как взгляд схватывает
новую парочку. Это иностранцы -- китайцы или корейцы -- и,
вероятно, канатка им в диковинку. Они возбужденно
переговариваются между собой на непонятном птичьем наречии; вы
никогда их не поймете, и на мгновение от этого становится
грустно. Впрочем, о чем они могут говорить и будет ли интересен
перевод этих пиликающих звуков, которые, пока вы размышляли,
затерялись среди настоящих птичьих криков? Ласточки здесь
близко -- по крайней мере, в данную секунду можно причислить
себя к сонму обитателей эфира. С земли доносится лай собак, и
этот контраст лишний раз подчеркивает ваше теперишнее положение
в пространстве.
Один за другим проплывают одинокие вагончики. Вот очень
странный -- весь забран решеткой. О нем неинтересно думать, и
вы переводите взгляд с неба на землю и обратно. Отчего-то
всплывают в памяти китайцы: они называли свою империю
"Поднебесной". Наверное, с точки зрения ласточек это и имеет
какой-то смысл, но здесь, в громыхающем под небесами ведре,
аналогия выглядит неуместной или двусмысленной. На какой-то
момент внизу открывается ровная, устланная мягкой травой
поляна; вагончик движется метрах в пятнадцати над ней, и
отчего-то очень хочется прыгнуть, уткнувшись лицом в ароматные
волны; должно быть, эта мысль также запланирована устроителями
канатки: в соседнем вагончике раздаются крики и призывный смех;
юноша, размахивая недопитой пивной бутылкой, делает вид, что
собирается вниз, а неумело покрашенные в блондинок девушки как
бы пытаются его отговорить. Самое забавное, что прыгнуть
действительно можно (и безопасно), но это будет уже совершенно
другой аттракцион, нарушающий мудрые законы канатки, согласно
которым одного желания "сойти с поезда" уже совершенно
достаточно для успешной, полной впечатлений поездки.
Путешествие занимает немного времени; вот уже виден конец
-- пункт "б", импровизированный вокзал по ту сторону. Вы
различаете фигуры ожидающих своей посадки, неизменную бабушку и
тронутый ржавчиной четырехугольный щит с устрашающей надписью:
"Выход обязателен! ОПАСНО". И здесь щит прав: прежде, чем
принять в себя новых путников, вагоны стремительно погружаются
в черную рокочущую бездну, поименованную табличкой "Машинное
отделение". Именно там, я полагаю, и находится то самое колесо
(вал, ротор), служащее причиной движения пронумерованных
стальных ведерок, уцепившихся за трос стальным неразгибающимся
пальцем, -- туда и обратно.
Бабушка рысью кидается к вашему вагончику: вероятно, ваш
не в меру задумчивый вид встревожил ее. Она молчит, но всем
своим видом дает понять простую истину, запечатленную на щите.
Вы встаете и одним движением (прыжок, побег) покидаете вагон,
наблюдая как медленно он движется в царство, доступ в которое
вам закрыт. И слава Богу!
"Всю ночь во сне я что-то знал такое вот лихое,
Что никак не вспомнить ни мне, ни тебе..."
Егор Летов
За несколько минут до того, как Лиза окончательно
проснулась, она вспомнила нечто очень важное -- настолько
важное, что просыпаться не хотелось вовсе. Она купалась в
полудреме; вокруг кружили желтые облака, внезапно сменявшиеся
отчего-то американскими горками, -- однажды, когда Лиза была
еще совсем маленькой, родители водили ее в чешский луна-парк, и
Лиза с восхищением и ужасом скользила вверх-вниз, отчасти
приближаясь к невесомости. Между тем, это самое, важное,
сопровождало Лизу как ангел-хранитель или, еще лучше, -- как
нечто само собой разумеющееся, настолько очевидное и
прекрасное, что забывать о нем попросту не было никакого
резона. Однако именно в тот ослепительный миг, когда Лиза была
уже на полпути к совершенному пониманию сущности своего знания,
запищал будильник, неопровержимо заявляя о начале нового дня и,
одновременно, прекращении всяческих иллюзий. Когда Лиза
проснулась, она едва не плакала: настолько ясным и
окончательным было знание, которое она ухитрилась полностью
забыть с первыми гудками трехрублевого китайского
приспособления.
Однако и это впечатление вскоре переместилось в область
сна, вернее, воспоминаний о сне; вставая с постели, Лиза
помнила, что несколько минут назад каталась на американских
горках, а все остальное как-то скомкалось. Она поплелась в
ванную, почистила зубы и вымыла лицо американским гелем с
загадочной формулой "пи-аш пять и пять", сущность которой
представлялась Лизе совершенно непостижимой. Говорят, профессия
накладывает отпечаток; Лиза в душе старалсь не соглашаться с
этой парадигмой, обоснованно считая, что тот отпечаток,
наложить который способна должность библиотекаря, отнюдь не
радостен. Так или иначе, но гуманитарное образование начисто
лишало ее способности понять американскую формулу; сквозь
ароматную пену Лиза пыталась раскрыть ее смысл, и он
представлялся ей в виде громадных молекул, похожих на
разноцветные воздушные шарики, связанные в причудливую гроздь.
Разглядывая свое розовое отражение в зеркале, она представляла
себя парящей на этих шариках, и поднималась к небу и желтым
облакам до тех пор, пока, наконец, полностью не проснулась. И
здесь, когда она застала себя за приготовлением яичницы из
последнего оставшегося в холодильнике яйца, Лиза внезапно
осознала, что из памяти вылетело нечто исключительно важное.
Что бы это могло быть, рассуждала Лиза, вспоминая дела,
которым должен был быть посвящен сегодняшний тусклый день. Так.
Отдать Лариске три рубля -- раз (можно, конечно, и попросить
обождать до получки, но у ее Петьки день рождения, и в школу
надо что-то нести), купить свеклы и капусты на борщ -- два,
потом девочки говорили, что в "Дружбе" есть хорошие
прибалтийские трусы (пойти посмотреть) -- три. Что еще? Вроде
все, трезво рассудила Лиза, не любившая, когда посторонние
мысли надолго занимали ее воображение. Однако, допив чай, она
поняла, что все-таки упустила какую-то важную мелочь. Ага --
поставить на туфли набойки! Ой, -- тут Лиза даже испугалась,
вспомнив, что набойки уже поставлены, и быстро сказала себе:
"Перестань сейчас же". Она наскоро собрала сумочку, подвела
губы и с досадой выпорхнула на улицу, которую с утра заволокло
монотонной прилипчивой моросью, необычной для июля месяца.
Двери троллейбуса распахнулись как раз в самую лужу,
оставшуюся после ночного обширного ливня, и Лиза, сокрушаясь,
принялась осторожно искать мелкое место. В этот самый момент
волна освободившихся пассажиров накрыла ее с головой, и Лиза
побежала не разбирая дороги. Инерция вынесла ее прямиком ко
входу в метро; здесь она отдышалась и с тоской изучила
запечатлевшийся на ситцевой индийской юбке фейерверк грязных
брызг. Лиза сдержанно чертыхнулась: настроение было
окончательно испорчено, а когда это происходит с утра, весь
день можно считать прожитым зря. Вдобавок откуда-то нестерпимо
воняло; Лиза подняла глаза и убедилась, что запах исходит от
старика-бомжа, устроившегося на ступеньках. Она затаила дыхание
и как обычно намеревалась было поскорее миновать нищего, как
вдруг услышала протяжный и скрипучий полувозглас-полувздох:
"Дайте копеечку". Где-то в животе Лиза почувствовала, что
старик обращается не в абстрактную пустоту, а непосредственно к
ней, можно сказать, лично -- как к старой знакомой или того
хуже, родственнице. В сердце неприятно екнуло, и она машинально
полезла в сумочку, нашаривая мелочь. Нищий распространял
совершенно невозможный запах, однако чтобы совершить акт
милосердия, Лизе предстояло сделать пару шагов вперед.
Набравшись мужества, она решительно приблизилась к грязной
кепке, небрежно брошенной на мраморные плиты, и опутила туда
пару медяков, сразу же отдернув руку, а затем совершенно
рефлективно поглядела прямо в лицо старику; среди свисающей
клочьями грязной бороды и отвратительных морщин она наткнулась
на пару хитрых внимательных глаз-щелочек. Нищий безо всякого
намека на благодарность смерил Лизу ехидным взглядом и как-то
очень спокойно, непрофессиональным тоном произнес: "И скажите,
который час". "Без десяти девять", -- не задумываясь
пробормотала Лиза, пытаясь бороться с запахом, и вдруг поняла,
что безнадежно опаздывает. Эта мысль окончательно лишила ее
сил.
Бесстрастные библиотечные часы показывали половину
десятого; Лиза схватилась за голову. За ее рабочим столом
торжественно громоздилась Светлана Карповна, машинально
перебирая в пухлых веснушчатых руках стопку незначительных
бумаг.
-- Опаздываешь, Маякина, -- горестным тоном произнесла
она, словно бы Лиза опаздывала на ее, директрисины, похороны.
-- Что ты себе думаешь?
-- Ничего, Светлана Карповна, -- пролепетала Лиза, делая
вид, что поправляет прическу. -- Я... я забыла завести часы.
В эту самую минуту засевшая с утра занозой мысль снова
кольнула где-то в желудке. Лиза поморщилась.
-- Чего рожи корчишь? -- Светлана Карповна сегодня
пребывала в отличном расположении духа, а это означало, что
Лизе придется вытерпеть длиннющий поучительный монолог. --
Проспала, значит?..
Когда экзекуция подошла к концу, Лиза отчаянно рыдала в
уголке, а удовлетворенная директриса с трудом протискивалась
между столами, направляясь к выходу. Сквозь слезы Лиза
наблюдала ее жирную колышащуюся спину, перетянутую, как сбруей,
мощной лентой бюстгальтера, крошечный затылок, увенчанный рыжей
буклей, и от отвращения хотелось плакать еще больше. Наконец,
Светлана Карповна исчезла в дверном проеме, а из-за шкафа
выглянула вечно испуганная Ларискина мордашка.
-- Опять? -- шмыгнув носом, произнесла она. -- Ой, Лизка,
ну не плачь, я тебя прошу. Ну ее в задницу. Мы тут уже все
привыкшие. Ну чего ты, Лиз? Она так всех новеньких дрючит.
Наплюй.
Вслед за Лариской из-за шкафа выплыла Ольга Анатольевна,
бережно неся впереди себя свой пятый номер.
-- Маякина, -- покровительственным басом произнесла она,
-- вытри нюню, подруга. Ну что ты за курица?
-- Это что же, -- всхлипывая и запинаясь, возмущалась
Лиза, -- вот это и есть жизнь? На сто пятьдесят рублей до
потери пульса? От зарплаты до зарплаты, да еще и с этой
стервой? Подумаешь, опоздала. Чем тут вообще можно заниматься.
Целый день, целый день, и так до старости. Я, может, жить хочу!
Кто на меня посмотрит? Вот, -- она провела пальцами по щекам,
-- уже морщины, пожалуйста. Кому нужна библиотекарша? Никому.
-- Да, -- задумчиво пробасила Ольга Анатольевна, -- щас
телки пошли знатные. Вчера одну видела -- знаешь, выходит такая
фифа из "Мерседеса", ну, все при ней: ножки, сиськи, да, и идет
так, знаешь, идет, вроде никого тут кроме нее и нет больше. А
на поясочке, значит, мобильный телефон болтается. Ну зачем ей
мобильный телефон, думаю, сучке? А Ларис, как ты считаешь?
-- Оля, -- укоризненно сказала Лариска, и ее мышиная
физиономия недовольно скуксилась. -- Что ты девочке душу
травишь? Заняться нечем?
-- Вот ты, Лара, -- снова всхлипнула Лиза, -- где ты себе
мужика найдешь, да еще и с Петькой со своим? Мы ж тут все... мы
тут все проклятые!
-- Ну ты загнула, -- с каким-то сомнением сказала Ольга
Анатольевна. -- Вот я, например, -- десять лет здесь как штык.
И ничего, жива-здорова, слава тебе Господи.
-- Ага, -- злобно фыркнула Лариска, -- десять лет без
права переписки. Верно Лизка говорит: кому мы нужны? Что ты,
Оля, майсы мне рассказываешь. Ходишь тут, умничаешь, а сама ж
до сих пор целка -- как тебе только удалось.
-- Пошла ты, -- буркнула Ольга Анатольевна и торжественно
удалилась за шкаф.
-- Все как по нотам, -- безучастно произнесла Лариска. --
Теперь два дня разговаривать не будем. А потом снова -- одно и
то же. Так и живем.
-- Так кому она, жизнь-то такая нужна? -- Лиза вытерла
слезы и разглядывала себя в карманное зеркальце.
-- Никому, наверное. А что поделаешь?
-- Да ничего. Пошли работать.
-- Не, ну вот живут же люди. И смысл какой-то во всем этом
находят. И бабки у них есть...
Лиза молча встала и не дослушав подругу, отправилась
заполнять карточки. Нужно было чем-то себя занять, но как назло
поганая мысль все вертелась в голове. Что же это я забыла,
думала Лиза, записала бы, что ли, на бумажке... На фоне общей
трагедии ее жизни такая пустяковина выглядела совершенно
нелепой, однако по-прежнему не давала покоя и будоражила ум. К
вечеру все утренние разговоры позабылись; осталось лишь это
несостоявшееся воспоминание, все больше и больше забиравшее
Лизу под свое мрачное крыло. Она впала в какую-то тупую
задумчивость -- впала до такой степени, что столкнувшись на
выходе со Светланой Карповной, никак на нее не отреагировала.
-- До свидания, Маякина, -- оскорбленно понеслось ей
вслед, но Лиза была безучастна.
Придя домой, она принялась разогревать вчерашнюю картошку,
но развела слишком большой огонь и картошка сгорела, а кухню
заволок удушливый чад. Лиза швырнула сковороду в раковину и,
включив телевизор, забилась в кресло. Передавали что-то о
загранице; видно было плохо из-за помех, но звук оказался
более-менее различим. Какой-то развязный тип с микрофоном стоял
на людном перекрестке, по которому взад-вперед сновали повозки,
велосипеды и отчего-то коровы; Индия -- догадалась Лиза.
-- Мы ведем наш репортаж из Бенгалии, -- весело сообщил
тип. -- Здесь, в маленьком городке... (тут телевизор зашипел, и
название исчезло в небытии), правоверные индуисты отмечают
очередную годовщину со дня трагической гибели Шри Бхагавана
Сатья -- выдающегося учителя и борца за свободу Индии. Его
здесь почитают как святого, приносят жертвы и молятся об
исполнении желаний....
Лиза от скуки ненадолго вздремнула, а когда открыла глаза,
по экрану снова ездили повозки и ходили коровы.
-- ...местные жители рассказали нашей съемочной группе
прекрасную легенду. Когда тело Шри Сатья было возложено на
погребальный костер, его верная жена, Чандра Кумари, вошла в
огонь и припала к ногам любимого мужа. В это мгновение с небес
раздался голос Шри Сатья: он поклялся, что во всех следующих
рождениях будет искать свою жену. Сати -- самосожжение вдов --
известный в Индии обычай, однако из-за его крайней
жестокости...
Здесь Лиза окончательно заснула. Ей снилось, что она
колотится головой обо что-то твердое -- это была стена или
запертая дверь, -- разбивая лоб до крови. Проснувшись от ужаса
и боли, Лиза поняла, что неотрывно пытается вспомнить то, что
совсем недавно забыла.
-- О Господи, -- пробормотала она, кутаясь в ночную
сорочку, и неожиданно даже для самой себя громко и отчетливо
произнесла: -- Ебанулась.
Тотчас ей сделалось стыдно и противно, а потом заноза
вновь начала сверлить мозг, и стало до того невыносимо, что
Лиза опустилась на пол и в голос завыла. Немного поголосив, она
взяла себя в руки и, пошатываясь, вышла на балкон. С девятого
этажа открывалась мерцающая панорама ночного города: огни,
невнятные силуэты зданий, далекая телевышка. Ветер доносил
аромат липы и лай собак. Лиза заглянула за перила, и тьма
показалась ей родной и знакомой, словно море из детства. Она
встала на цыпочки, и тапки незаметно оторвались от пола.
Побалансировав некоторое время, Лиза приняла решение. Она
уселась на перила спиной к ночи, сбросила тапки и, глубоко
вдохнув набежавшую липовую волну, приготовилась. Внезапно новый
порыв ветра донес знакомую мелодию. Отвлекшись на секунду от
судьбоносного действа, Лиза прислушалась. Ла Тойя Джексон,
пронеслось в голове. Ла Тойя, Ла Тойя... И вдруг заноза в мозгу
взорвалась тысячью обжигающий брызг (Лиза почему-то подумала о
сталеварах) -- Ла Тойя, Ла Тойя -- кто я?! Именно этот вопрос
она безмолвно задавала себе с непонятным упрямством.
Кто я? Кто я?.. Н-да. Лиза слезла с перил и молча побрела
в кухню. Чад почти развеялся; теперь просто немного пахло
жареной картошкой. Она открыла холодильник, нашла пакетик
творога и принялась с жадностью глотать кусок за куском. Кто я?
Ну как же, говорила она себе, давясь творогом, чтобы не сойти с
ума, я -- Лиза Маякина, Елизавета, можно сказать, Петровна,
историческое имя, хотите -- посмотрите в энциклопедии. Я
младший библиотекарь, окончила, если хотите знать, институт
культуры, красный диплом, между прочим, одни пятерки. Зарплата
-- 150 рэ, но зато платят вовремя, без задержек. Вот. Кто я? Ну
как... Здесь Лиза запнулась, словно бы обнаружив невидимую
преграду. Если я, рассуждала она, говорю о себе Лиза Маякина,
то она, то есть Лиза, это уже не совсем я, или как? То есть
если кто-то говорит о ком-то, значит этот кто-то -- не Лиза
Маякина, так я понимаю? Пойдем дальше. Про Лизу мы уже все
поняли, ладно, а я -- то есть кто я?..
Неизвестно, чем бы закончился этот метафизический монолог,
если бы Лиза не упала в обморок и не провела в нем остаток
ночи, однако, придя в чувство, она убедилась, что во сне упорно
и сосредоточенно задавала себе один и тот же вопрос: кто я? Не
в силах больше выносить эту тяжесть, Лиза как была в одной
сорочке выбежала на улицу. Не замечая изумленных взглядов
прохожих, она вскочила в троллейбус, и он выбросил ее прямо в
давешнюю лужу. Лиза отчаянно прыгнула босыми ногами, и холодные
брызги обожгли живот. Нищий у метро смерил Лизу пронзительным
взглядом. Раскинув руки, она побежала к нему и вдруг ни с того
ни с сего выпалила: "Кто я?!!"
Старик осторожно взял ее за руку и чуть потянул к себе.
Лиза повиновалась. Едкий смрад словно бы не касался ее ноздрей,
да и сама она совершенно не отдавала себе отчета в
происходящем.
-- Ты разве не знаешь? -- ласково сказал он. -- Ты -- Лиза
Маякина.
-- Нет, нет! -- воскликнула Лиза. -- Ни за что.
-- А ты уверена? -- старик прищурился и заглянул ей в
глаза.
-- Будь что будет, -- прошептала Лиза.
Старик снял с шеи четки и осторожно, как гремучую змею,
одел на Лизу.
-- Ой! -- шарахнулась она.
-- А теперь как? -- улыбаясь спросил старик.
-- Жжет, жжет! -- закричала Лиза, -- не хочу-у!
Прохожие начали оборачиваться; из-за угла показался
милиционер.
-- У нас мало времени, -- быстро сказал старик.
-- Кто я?! -- из последних сил вскрикнула Лиза.
-- Смотри.
Кругом бушевало пламя, и ничего нельзя было разобрать.
Прямо перед глазами она увидела черные обгорелые ступни. Кожа
на них вздувалась волдырями и лопалась, обдавая Лизу
фонтанчиком кипящих брызг.
-- Помогите, -- прошептала она.
Вокруг начал собираться народ. Кто-то запел песню на
непонятном языке, а еще один человек ритмично ударял в
маленький барабан. "Ом намах Шивайя", -- охнула какая-то баба в
платке. Чернявый карапуз заверещал у нее на руках. Милиционер
сложил руки на груди и поклонился Лизе.
-- Проснулась? -- улыбаясь, спросил старик. Его счастливое
лицо светилось однородным белым сиянием. -- Ну держись! Недолго
осталось.
Толпа приобрела какой-то призрачный вид и понемногу
растворилась в ясном свете, который источало лицо старика.
Постепенно растворялась и Лиза Маякина, уступая место той,
другой, которая уже десять тысяч кальп задавала себе один и тот
же вопрос: кто я? Собственно этот вопрос, обращенный сам себе,
был единственным ответом и объектом в бесконечном сиянии, да и
то, не зная, куда себя девать, исчез.
-- Ясно? -- долетел до Лизы голос старика.
Лиза прыснула и открыла глаза. Часы показывали без
пятнадцати девять. Она медленно дотронулась до них взглядом и
не прилагая никаких усилий, сбросила с тумбочки.
Популярность: 1, Last-modified: Wed, 19 Aug 1998 12:20:38 GmT