---------------------------------------------------------------
© Copyright Роман Карнизов
Email: [email protected]
Date: 19 Aug 1999
---------------------------------------------------------------
Роман Карнизов. БЕЗ ИМЕНИ (20.7. - XX.XX.XX)
В
хламиде,
побоку света,
красной пелене слов,
сжимая в кулаке конфету,
возник зеленый и с хвостом,
просил, кидал на стол валетов,
танцуя, вскидывался ввысь, играл,
декламировал куплеты, слагал узорные стихи,
стекал и наполнял бокалы своим вином из-под полы.
Он пробовал большим и малым. Он продавал в кредит, взаймы.
Я не искал его учения, принимал таким как есть. Федор
Михайлович опять был пьян. Он вел себя, как ребенок, кривляясь
и ругаясь по-детски. Он выпросил у меня рубль, и, подбрасывая
его вверх, роняя на пол, подбирая, ушел, спотыкаясь, из
гостиной, которая являлась также кабинетом, столовой и
спальней и поэтому выходила прямо во двор, откуда весь день
затем доносилось его пьяное бормотание.
Выкос, выкос, сенокос,
головы с плеч, долой,
тридцать семь, мороз,
протекание упреков,
swop-file, издательство слез,
отрешение от плоти народа,
от краснознаменной идеи,
от выбитой в мозгах затеи,
всех в мясорубку, на биточки,
в ячейки сот, в шестигранники квартир по очереди,
ПМЖ, ЗГТ, отдельная блатхата -
сучи ногами лицедей,
блядей по распределению в комиссариаты,
новые бланки для военкомата,
новую планку на дверь повсеместно,
чтобы вползать в учреждения на коленях,
чтобы передвигаться по ним на коленях,
столы наклонные у клерков,
чтобы лицо завершало путь глаза от пола до верха,
от грязи до лысины и погон,
мне снится ночью шторм -
волны разбивают берег,
камни, шквал, обломки лилий,
размытые общие могилы...
выкос, выкос, сенокос...
Годы в руку,
сон-оползень,
сестра-хозяйка, отопри со своей стороны
дубовую плоскость
или хотя бы кинь полотенце - мокрой чалмой успокоить жар,
не говоря уже о спирте - предел мечтаний моих ран,
нашей - вашей эпохи,
одинаковых слов, кирзовых сапог,
зеленого стертого цвета
и острого ржавого предмета из рукава -
внезапно под ребро,
бумажник хвать,
часы, цепочку, фотографию жены,
потом в канаву головой
и на Приречную в кабак.
Разбери на части мою левую руку,
ладонь и печень заверни
отдельными кусками
в деревянный ящик,
в почтовом отделении за паспорт и штампик
отправляй мне медленно то,
чего хочешь, о чем знаешь,
во что веришь:
свою систему воззрений на мир.
Я положу ее в толстую папку,
в стол, в отдельную комнату,
закрою на ключ, уйду из дома -
никому не нужна будет твоя откровенность,
нагота ощущений,
скальп без лица, без маски.
Мне не нужен дым,
ласточка, рыбка на листе, штрихи.
Я выключу свет, задерну шторы,
лягу в ванную,
отрегулирую приток и отток воды температуры тела,
набью в уши вату,
надену шапку, опущусь на колени,
я уже был сегодня мертвым, когда спал,
теперь наяву - ничего извне,
только в голове работает телевизор,
сначала страх, потом память,
потом удары о железную нежность
родят лишь боль,
сильнее, сильнее - вот настоящая темнота в темноте,
вот оно, вот уродливая звезда,
вот глаз и двери,
пни, руны, девочки на них
в безупречно белых колготках - скелеты.
Мужчина справа и девушка слева
воткните вполсилы мне нож в живот,
дайте нош-пу - слабить будет
кровью и бумагой, обрывками справок,
рвать письмами, склоками, фразами,
голосом:
Вода тебе теперь из колонки.
Воздух из выхлопной трубы.
Женщины - отражения верха в лужах.
Друзья тебе мерные столбы.
Со мной говорила старуха,
пеленала забытые дни,
архивы папок и столетий
листала медленно - я что-то понимал,
был почти спокоен,
по-моему я знал, где нахожусь.
Передник грязный и знакомый,
еще обои и часы - она стояла на своем,
она знала цену слов,
знала мысли человека напротив.
До конца не мог восстановить связь,
поворачиваться было нельзя - вспомнил,
я все время сидел за столом,
а по бокам и за спиной
цвел клубами туман,
редел, густел и зарождался вновь.
В той комнате за спиной
было что-то еще запретное - табу,
куда нельзя было смотреть и слушать.
Бросив назад столовые предметы,
сделал это с расстановкой,
ответы плавали в осколках глины,
алюминиевой посуды - все знаки, символы, вода
и в разных фотоформах -
труп на низком столике из дсп.
Я не ватный, я не тонкий,
не подверженный переменам,
не зависимый, не свободный,
белый мех залил стены, покрыл крыши,
оставил лежать неподвижно кого-то из нас.
В то время - четыре кресла на реке,
уютный мягкий свет,
гостиная в стиле деревни двадцатого века
прямо на воде качалась медленно,
под ней чудовища,
я в ужасе на берегу,
в оцеплении войск и болтовни в рупор
пытался убежать от зверя,
от его игры
по комнатам, сплетеньям старых лестниц -
мне было нелегко заставить удержать
себя на грани сна и смерти.
Художник по костюмам, дождливая дорога,
Дина, руль из твердой резины,
запах озона в салоне, музыка blues,
голос ночного DJ не навязчив,
Ветер нежен и тих сквозь прорезь в окне,
сквозь потоки воды по стеклу
дрожит контур дороги, вырванный фарами клок,
часы в машине сломались, путь не далек,
не долог - он бесконечен
до того, как салон превратится в сон,
до плавного поворота, где на встречной полосе
будет сброшена листва, раздавлена ветка,
где за встречной полосой будет постамент -
гранитный камень тебе, Дина -
тент над оставшимся целым радио.
В ожерелье голых невыспавшихся людей
видно образа непристойно отвергнутых
затей хлеба и вечера,
в предвкушении новых, зачарованных тобой и движением воздуха,
складок на коже, на черном пространстве глаз, на пакете
лиловом
с ударением на предыдущем слоге -
бесят толстые ноги,
рвут исключения из фраз, из забытых слов шутят юродивые
головы,
отвечают мыслями на Любовь, Надежду, Веру - имена
и прочие характеристики личности и смолы черного вещества,
волками можно выдохнуть поверье,
будущее, которым не может испариться
поручень - выдох спиртовых духов:
- Сволочь, куда дела ключ?
- Куда? - отвечала любовь, шепелявила воля и ответ ласковых
слов.
Мой бог, моя ошибка, не ненависть, не ответ, не более чем
кровь,
чем что-то еще, что-то многое, что-то:
- Зачем больше, чем тело.
Чем вера, чем ты, спрашивающая голос,
просящая меня, настаивающая на разговоре.
Новое понял:
нет тебя, ни меня, ни вокруг
никого тоже нет.
Искусственно болит голова,
пора в путь,
пора ложиться назад,
ехать, бегать, платить.
С тобой через силу,
закрыв глаза,
как неизбежное - просто не брезгливый,
просто бесформенный, уступая словам,
даже не твоим, а сверх-я.
Пришла бы в ужас, осмеивала меня,
мою инфантильность, детские страхи.
Ты не будешь моей новой мамой,
скорее оденешься резво, хлопнешь дверью,
скажешь: "Не звони".
Я, впрочем, и не собирался
платить слезами
за расслабление мышц, присутствие
в мокром и скользком сосуде,
задавленным быть грузом твоим,
все нежное уже было - когда в 6 лет
целовал котенка, траву рядом с ним,
звук танца ног жука из-под комка земли,
куда тебе - с накрашенными губами
тяжелыми, обутыми в кожу ногами,
с маской-лицом, прямыми за двести ногтями,
быть, как моя жестокая мама,
быть, как пропахшая одиночеством комната.
Разговор-игра,
мне нужно было бы видеть тебя одетой,
контуры платья скрывают изнеженную кожу
цвета померанца, запаха цитруса, вкуса,
привлекательна внешне,
животный свой дух проявишь позже,
ближе, играя плечом и взглядом,
уверена в том, что не потерять внимание,
не оборвать касание,
я бесконечно опаздываю на свидание со своей памятью:
кто-то бездумный толкает меня во время,
берет за ноги, вытряхивает деньги,
выжимает сок, оставляет мякоть,
ты пытаешься вызвать похоть,
ты танцуешь индийский танец,
я украдкой рассматриваю узоры,
возникающие на переходе кожи и тени,
даже, если ты моя Шакти,
я буду камень,
прижмешься ртом - отнимешь воздух,
буду без тлена смотреть на мосты
порогового сочетания красоты и стиля (танцев),
ты еще спрашиваешь, что прекрасна,
не выгонять же тебя - конечно да,
все это очередная провокация
уйдет без следа, извини, дорогая,
я опять опаздываю, и не спрашивай куда,
в этот вечер, посреди бала
меня в девять ждет она - моя память,
моя злая игра.
Я все-таки ушел на встречу с нею -
вернулся с рыбой и буханкой хлеба.
Поэма без сна,
без притяжения иллюзий,
чего еще ждать от тебя,
от сорванного морем камня,
- У берега реки найди меня, -
шептала вода. - Здравствуй.
Распускала волосы по лилиям,
в кувшинки вплетала руки,
от тела отрывала ручьи,
втыкала их в землю,
как нервы в канале зуба
разветвлялись, поили пойму
поэмы без воли,
без страха,
без притяжения вверенных мне эмоций,
доверенных и прочих мыслей,
шаг за шагом углублялись в болото,
густая вода шептала:
- Снова пришел упиваться
своей выучкой, моей кровью.
Уйди, прошу тебя, не надо смеха,
не надо горя, успеха, порока,
ты не я,
у тебя очерченные ноги,
тулово, поголовье пальцев,
ты слишком громкий, неповоротливый,
ты даже не женщина,
чего же ты хочешь?
Почему опускаешь в меня лески?
Вырываешь вовне мои органы -
патоку рыб, звон их тихий.
Уйди - кричу тебе инфразвучно,
уйди дальше к лесу,
оставь меня, милый.
Ты больше не взрослый,
ты мертвый и суженый
мне ли? Давлению смерти
ответь, кто ты?
Поэму без песни,
без элементов фольклора
не напишешь бедный мыслями.
Я буду спать, впереди у меня
много льда и снега,
отвердевшего тела братья мои по крови,
по вероисповеданию они мне ближе,
через сто дней возвращайся, я буду новая,
молодая, несгорбленная скукой женщина.
Нужен выбор, нужна сублимация,
голос и отработанная ирреальность исхода,
я - здоров, я здоровый - самонадеян и болен.
Ответа нет. Не надо ни звука, ни вскрика,
ни шепота, ни метели -
стань одиноким, стань ненужным,
как люди напротив - что вам в моем лице,
почему все смотрите в мои глаза,
солнце же, так нельзя.
Как нереальна вокруг стена,
как в доме поворот воспринимается,
как тропа направо,
как смуглая кожа лица,
на обуви высохнет вода -
часть твоего утреннего взгляда.
В темноте пятиэтажных,
сминающих крохи внутри
в многослойный пласт
жужжащих, смердящих, разнополых тел
- старт.
Освежевание исходов
нижних исподов белья.
Изволь встать, сделать круг.
Проникновение гру,
грушевидных отростков,
на границу их вытеснение,
смятение толпы,
олицетворение тонкого, усатого предмета.
Иглы?
Финиш?
Красной укутался лентой,
лежащей на земле,
последним поднимал ее высохшее,
истоптанное тело,
потными слезами размазывал грязь
и усталость кросса напряженных лиц.
Остатки водки в хрустальной банке
до следующего раза - спешить.
Спешить лечь спать.
Снова старт.
Гипнотически допивать чай.
Подгонять рабочий день,
спешить домой,
чтобы побиться лбом в стену
(немного: час-полтора перед сном).
Спешить спать.
Финиш.
Зачем я вам, люди-боги,
люди-доллары, кошки-волки.
Ваш привет огнем полоснет,
выдернет руки,
достанет рупии,
будет отсчитывать, слюнявя пальчик
сумму, превосходящую ожидания -
пачки зеленых, синих и красных,
хрустящих и рваных, грязных, кровавых,
вс в рот мне комом,
массой рвотной, заразной.
- Жуй, сука, наши старания,
жуй, сволота, в мелкий порох.
Наш привет полоснет огнем ворох
изгаженной тобой бумаги.
Полутени и солнца след,
на асфальте - полосы,
время после полудня, еду к югу,
сутки подернулись умирающей дымкой,
стена деревьев справа и слева
убегает за спину, в зеркало заднего вида,
приближая меня к месту назначения,
к звукам клавира на ночной волне,
удаляя от надоевшего квадрата квартиры,
измеренного направления мыслей.
Убегая от себя налево,
рождая нового правого,
в болях - наказание
за попытку остановить время,
за глупость бесплодных мечтаний,
за силу смиренных попыток -
вспомнил: вс будет как у Кортасара -
до одинокого платана.
Псевдоцитирование?
Чувствую, что имею право.
Цензор писем,
вымарывай неродные слова,
оставляй пустое место,
оно больше, чем слог,
усталость сюжета -
правдоподобнее, вор.
- Что скажешь в свое оправдание?
- Тремор.
- Выжди момент, улучи его,
запихни за ворот,
пусть бьется одним крылом
судорожно и томно,
как женщина под кожей,
под иглой,
под жестким ультрафиолетом.
На час оставь ее в карете
без лошадей, без связи,
без слуг и веры.
- Что тогда?
- Ничего, - отвечу я,
ничего - я.
- Вс вы, вс за одной фразой:
"Здравствуй, мама,
меня доставят домой двадцать второго мая
в оболочке из цинка с запахом метана".
День отходит.
Косая трещина, шрам от подбородка до глаза
через верхнюю губу акварелью,
неустойчивый цвет - водянистая кровь,
глаза удивленные, немного неловко,
вызвавшее падение неправильное движение.
Счастлив, что он видел меня
малым человеком с большой головой,
синими глазами, словами:
- Мне больше не нужно это,
что ты мне пишешь,
рисуешь, сама не зная,
у тебя на лице не зашитая рана,
не зажившая рана,
стигма перманентного возвращения,
неустойчивого старения.
Раскройщик огня, твой голос
стынет, вянет
и цвет становится мягче.
Еще таблетка, обострение чувств.
Имаго - я. Фейерверк.
- Слышишь, милый, фейерверк.
Опять праздник - повсюду белый цвет,
нищие играют на дудках из тростника,
истерический смех - радостный смех.
Так нельзя.
Ты опять уходишь раньше всех.
- Я должен нарезать бумагу,
пустить разноцветный дым,
подготовить петарды,
тайные образы, кружение возможных ниточек,
палитру ночи и мультиплексный цвет.
Вернусь к тебе, когда будет обед,
когда в доме твоем запах горячего супа
защипет ноздри,
заставит меня потерять след,
почувствовать разницу двух июлей,
достать из кармана плаща пистолет,
приставить к глазу и спросить: "Пули нет?".
Звук резкий, как шампанское,
похож на выстрел.
- Два июля в одном году,
в моем сне, милая,
фейерверк, раскройщик огня
его голос стынет, вянет,
цвета становятся мягче.
Дай еще таблетку.
Имаго - я, женщина-паук.
От веры, чего же еще,
чего ждать от утешения,
от страсти, от боли, от меня
белая женщина - черная вдова
на вокзале лицом вниз,
на куче песка. Убита? Пьяна?
Никому нет дела,
слуги закона отводят взгляд,
я тоже прохожу, уезжаю мимо,
прошу у тебя:
- Не дай мне уснуть
сквозь застежки и толстый драп,
на пути к коже цвета белого песка,
на пути к преклонению, подданная короля,
где-то июль другой, чем у меня,
в чьем-то водопроводе есть живая вода,
в городском морге умоют тебя.
Что я могу делать?
Могу умирать, могу прыгать,
могу раскрашивать цветные мячики,
пылью и грязью по розовой резине,
по упругой коже,
по звону шарика.
Игра на доске с отверстиями
быстро заканчивается,
я могу расставить фишки, заново назвать номер,
рассказать сказку:
- Жил-был пес.
Он умер. Осталась шкура,
ее съели мухи.
Осталась память, кот и ржавая калитка.
Кто проедет теперь мимо?
Кто пнет собаку?
Какой малый дитя кинет камень
в воду, в слякоть
переедет трамвай, хвост на потеху
обрубит пьяный хозяин...
Что еще могу делать?
Могу запоминать и пересказывать факты,
проходить мимо, отбивать такт
правым ботинком, точеной ножкой,
подбирая пышные юбки,
прыгать неуклюже через лужи,
помахивать веером, улыбаться,
хохотать, смеяться, скалить зубы,
искать себе тени, тушь на ресницы,
пыль на губы,
на грудь белую мантию.
Искать воскресения - дня недели,
ждать, лелеять, вырывать карточки,
из отрывного календаря листики,
все время ошибаться и доставать лишний,
вставать и кровью натирать щеки,
подводить ресницы,
вставлять жемчуг в зубы, уничтожать кариес,
сопутствующие заболевания полости рта
и пальцы ломать о белый войлок,
о стены, о лица санитаров,
кричать им в уши:
- Какого хрена.
Я дерево, почему не поливают?
- Поднимите руку. Возьмите со стола карандаш.
- Дайте карандаш. Закройте глаза.
- Подойдите к окну. Достаньте платок.
- Сожмите руку в кулак.
- Откройте тетрадь.
- Возьмите книгу.
- Снимите очки.
- Напишите цифру пять.
- Нарисуйте круг. Закройте тетрадь.
- Что видите.
- В хламиде, побоку света,
Выкос, выкос, сенокос,
годы в разобранной левой руке,
дым, мужчина и девушка по бокам,
старуха говорит мне:
"Не ватный, не тонкий ты".
Художник, костюмы, дождливая дорога,
голые, невыспавшиеся люди,
новая поэма без сна,
сублимация,
крик: "Зачем я вам, люди-боги",
полутени в пять этажей,
цензор дней, раскройщик огней,
Вера, что еще,
что я должен сделать?
- Поднимите руку.
- Возьмите со стола карандаш.
Роман Карнизов. ВЫДЫХАНИЕ
- Может когда-нибудь?
- Никогда.
Через годы только иссушится,
кожа мягкая станет желтой.
Опийные щеки старика-вьетнамца,
ткнешь пальцем - пустота,
брешь в пространстве.
Как тогда выразить прежнее?
Где смысл, заключенный в малом,
в сокращении библейских и прочих истин?
Не быть уже странно нервным,
слившимся в комок мыльной пены,
выжать себя на венчик груди,
упавший волос, прикрывший колени.
Сместиться.
Вдох и выдох повторить дважды.
Повеял в лицо сжатый воздух.
Сломанная горечь - все, что останется.
Сухость во рту, медленное узнавание,
тавтология фраз, повторение образов,
контуры тела, его тяжесть,
вопросительный знак, упоение болью,
речитатив сквозь сжатые губы
в глазах машин - исчезающий свет,
концы лучей - стилет под брови,
ствол мозга вырвет и тогда
открой проржавленные двери,
и в черноту проемов их
ори отрубленной рукой.
Фантом ее в кистях молимых
преобразуется ключом
к еще одной нетронутой могиле.
Сомнительный финт, неумелый бросок,
могу ли высказать я выдыхание воздуха,
вспомнить сочетание фраз,
шелест гармоник моря,
исчезновение следов ног
между вдыханием огня.
Темно. Глаза привыкли видеть:
огни домов не умирали даже ночью.
Пройдет.
Наплыв эмоций, ускорение слов,
пустой шаг,
сбивчивый шепот недзенских слов.
Вся масса звуков рыб,
их низкое вибрато,
текучесть музыки
и спутанность воды в ногах,
под утро - холодно.
Рассвет?
- Новый год?
- Вчера.
- Май. Дождь.
- Новый год.
- Когда?
- Вчера. Я еще поздно лег спать.
- Новый год.
- Когда?
- Сегодня новый год.
- Когда?
- Вчера.
Он выпил и успел разбить,
молчал и перекладывал винты
из банки в шкаф
горстями на бинты
их маслянистые тела.
Они держались за бока, смеялись?
До слез -
резьба ржавела,
сыпались, рыжели,
цвет волос редел.
Поток ослабевал железных тел,
сквозь пальцы тек ручей,
предел его по ширине и силе
равнялся чьей-то смерти.
Выбрал один, подняв за волосы,
воткнул отвертку, сорвал резьбу,
на шляпке оставил морскую звезду.
Сросшийся, вырезанный,
окрашеный в теплые тона.
Температура, голова -
все ветрено вокруг, все чисто
и каплет вверх открытым ртом.
Парацетамол, фенол, укол в дряблое,
пух одуванчиков сметен
с предметного стекла - глаза желтой воды.
Следы - складки вокруг - морщины,
трещины на коже земли.
Теперь круглое в пищевод, мозг,
кровь без инсулина, сахар,
наружное, рвотный рефлекс,
люди в белом - лица Сета,
струны - сухожилия, ноты - адреналин,
купирование боли, кетамин,
выделение из слабого корпуса,
окрашеного в теплые тона,
температура, голова.
Соль на губах горчит.
Море всего лишь наша часть,
песок - твоя левая нога,
мусор на нем моя голова,
часть ночи, часть дня,
еще часть руки, пальцы, поры,
морщинки на сгибах,
цветные фотографии подкожных рек,
мои сгоревшие плечи,
ответь всегда молчавшая леди,
ведь даже когда отступаю назад -
я чья-то, может быть ваша часть.
Ветер меж листьев темнеет зеленым,
пасть на траве - живых фонарей.
Будет время снимать штиблеты,
падать грудью вниз
на стилеты - песчинки в постели
и три часа, что осталось - бредить.
Прикосновения в час мщения,
пройденное время зря,
кофе не даст отступить,
будет чем вцепиться,
луна не солнце, а свет
глазам не даст покоя,
будет сопряжен спокойным волнам звука,
возможно спектру скрипки,
.............меркам
прелесть, запах, сахар воспоминаний,
молоко бывших дней, горечь во рту -
конечный удел всякого одинокого лежания
уже теплой, дождливой ночью
пальца след соединит
две ветки капель на стекле
блестящей порванной чертой.
Не ты вернешься живой с ответом.
Лапы пломбирного мороженого
проткнуты талым лесом.
Колодцы, сваленные плетни -
все по колено в белом.
Уже тепло и мокро,
солнце бьет по голове,
по самому верху,
я вспоминаю два прошедших лета,
птицы с походкой моряка
мне тоже говорят об этом.
Сбоку, сзади, со всех сторон - весна,
просыпается обобщенное чувство тепла.
Застыть бы, умереть так в переходе дня,
остановиться на полпути и прекратить себя
в жаре обездвиженности пыльного лета,
вскрывать вены в июле - плохая примета.
Опять на кончике отставания вылился.
Спала волна,
и ничего не изменилось,
все как было до меня,
до пристрастия к табаку
я прежде пил чай,
грел им руки.
Время неслышно остановилось подле
в одежде, замерло все.
Глоток лился в горло огнем
и опять на кончике языка,
отставая, повисла капля
Краевых ходов удовлетворение,
страх пубертатного скачка,
заражение страстью, ответ на вопросы,
появление новых и старых,
извержение наземь,
на спину опрокинутый валом, скользким льдом,
опрокинутый на ребристые корочки,
пробив кожицу в грязь
лень встать - так тепло,
чем ближе к земле скованной,
кресло красное, красное ярко,
отставив два пальца с сигаретой,
стряхивающая пепел на подставку шея.
Еще день, еще труп
еще одно в липкую смесь,
в варенье прожитых клубничных
и горьких времен - снег,
корочка плесени с зеленым венчиком
грибков - мягких оков опыта,
и невозможность по-новому видеть,
сливаясь со стулом, сидеть у окна,
взывать к пустоте сна, к прожитию дня.
Красного джема сгусток
из-под вытекающих глаз - черные провалы рта.
Весна. Два после ночи. Три до утра.
Еще есть время сдвинуть себя
в сторону дивана - дна,
спи моя рана - вода,
спи подле меня челюсть в стакане.
Два и четыре - две цифры в моем дневнике,
два и четыре на запястье
синим штрихом,
цифры, колонки в моей голове,
минус два и четыре - зрение,
два дня пью,
четыре - трезвею.
Двадцать четвертое марта,
почти равноденствие,
кого винить в том,
что я проспал перед ним
четыре трезвых дня
в плетении ковра,
в однообразии узора,
два глаза, четыре уха,
брюки весны поверх голых ног,
я в гости спешу на пирог.
Ряд, часть сока отторгается внутренним органом.
ТВ, аббревиатура, АБВЕР, АБВГДейка.
Как отказать, не оскорбляя, нет просто помягче.
Но надо помочь, а как?
Вот в чем вопрос. Книга.
Направление стрелки - вниз,
значит ли это движение текста, бровь,
не в бров, а в глаз, бровь - боров, связь.
Утомление металла, наработка на отказ,
слияние прозы и стиха,
пересказ у морга вчерашней байки -
шутки дня,
глаза исподлобья кажут,
лижут издали меня.
Мне завтра километры по полю с ветром,
подняв воротник,
сделав английский вид,
можно пускаться вплавь,
можно пускаться в путь.
Пусть ты не водолаз, пусть не скрипач -
мясник.
Я твой последний глаз,
поводырь и проводник.
Ехал мимо, смотрел на закат,
около чашек лежал мармелад,
горячий кофе жег взгляд.
Кто-то отвечал мне невпопад
и просил улыбки из-под моста
мальчишка малый в рваной кофте.
Ноги грязные бедняка
мне очистили грязь со стенок,
с линз глаз памяти,
глас детства, кто там играет одну ноту ввысь,
кто успевает скрыться от всех.
Зеленое и белое - два цвета
жили вместе, я пробовал на вкус,
кусал губы, слово новое выговаривал с трудом,
обходясь жестами и осязанием кисти,
деньги плавали по воде -
сотни бумажек из кармана трупа,
люди брали свои багры и цепляли
дензнаки себе для уюта,
для водки, для упоения скоростью,
для того чтобы вколоться,
чтобы заплатить за лекарства,
за оттянутое время.
Сижу на стуле, посреди хлама,
дверь в дом заперта. Никого нет.
Кусочком очевидного бедлама
тепла отсутствие, собака наверху,
кот трется о лодыжку, смеркается уже.
Уползает в щель черный коротышка.
Сосед на улице копается в машине.
Дверь заперта.
Может погибли на пути к миру слова,
и люди, с которыми жил,
проматывал годы скуки вперед.
Маленький был - в форточку лазил,
теперь как медведь - не тот.
И не о чем думать, тем более что-то писать.
Когда начинаешь рифмы - стекаешь в прозу,
текст внезапно обнаруживает размер,
безнадежно болен я.
Брат дойдет ли сегодня до дома,
там кот без еды уже три дня.
Пальцы коченеют, синеют от голода.
Как американский бомж - лягу спать в коробку Philips,
60'' по диагонали он.
Послушай, как здесь свежо, когда идут дожди,
постель на полу, без подушек,
головами к окну.
Когда солнце - оно будит нас,
оно подтверждает конъюктивит моих глаз
и тонкую для яркого утра
кожу твоих век,
и почти тихо - разговор за стеной,
шум за окнами внизу
не более чем фон
шуршания простыни,
измазанной, как кровью в нескольких местах
твоей помадой.
Мне неприятны отпечатки губ,
они оставляют след там,
где хотелось быть, как в реке
уйти, не нарушая сюжета,
не ломая стебли и травы ногами,
когда поезд урча подойдет,
раздвинет двери и настойчиво предложит -
ты отказать ему не сможешь.
Под и между бревнами,
в земле и над ней -
голубое море послеснежников.
На сухой земле кубизм,
огородных площадок - примитивизм,
участки аморфного - болота, сухие пни,
небо в тучах в предвкушении солнца светлеет
в проткнутых местах.
За головой, не там где можно обернуться,
а вместо, может быть внутри
болит, болит осколком солнце,
из губ наружу плюет огни,
вызывая бреда приступ, веселья
рвет на части неудержимо капля смеха.
Сок. "Мама" - надписи на листе
по-детски взрослой рукой,
burning violin на верхних этажах
сквозь толщу стен и аккомпанемент собак,
детей, детей собак.
Шершень пушистый на пальцы сел.
Откуда?
Неужели опять весна,
только вчера я видел, как везде
падали листья и желтой бумагой застилали дома,
медленные ноги, тела их были мокры
и сигареты красный глаз их не страшил,
я был куда-то пьян
и в разобщенном теле
висела капля на струне,
как на картине популярного Дали.
Там где прикрыта вязкая земля
на переходе к асфальту - нора,
где я застрял,
параноидальный чувством голода
Ладонь по пальцы в ней - капкан?
Крокус. Крокус. Где твой стебель?
Где лицо? Где руки?
Видно только шар.
Я двадцать восемь - семнадцать в этом туре.
В новом состязании, в старом мире
я сон в прошлом туре,
в сцеплении новых и старых дней,
в заплетении косичек истины
в волосах иллюзий.
Молоко не сон,
это краска белого - зыбкая тревожная смесь,
ротовое отверстие, шея, пальцы рук -
все будет белым,
если нарушить сообщающихся сосудов систему.
Муха на стене, на холсте трещин
в цементе неровного оттенка серого.
Таков мой дом.
Его красота не поддается сомнению,
как и горячая правая рука -
стержень плавится и плохо пишет,
приходится подолгу держать руку в холодильнике,
иногда оставляя там часа на два,
сам в это время отдыхаю, дремлю,
вкушаю ketorol, считаю детские считалки.
Каждый день - лишь день.
тело расположено в средней полосе России,
ухом к земле,
глазами в тетради между двухрельсовой коллеи строк,
пальцами в грунте планеты k...
Л.О. Затем уличение в связи с я,
почему-то старой, седой женщиной.
Может по прочтении Маркеса?
Л.О., которой не видел лет шесть,
оказалась рот ко рту
впритык, вплотную,
ближе,
чем сны-женщины, ближе чем ветер.
Описание реки со слов очевидца.
Смешно, как будто очевидец - я,
как будто чей-то рот
быть может ближе вдоха-воздуха.
Крохи, звонок в прямом эфире,
добрый вечер, известие.
Кто знает, может ответ будет черным снизу
и впредь мне не будет обидно
за наличие стрел в заплечном мешке,
за натянутый лук - мозг -
стиратель мыслей, извращений,
перевранный вклад в иную систему бытия.
Под шубой, свитером,
под майкой, кожей, мышцами, костями -
немного черноты.
Кто с вами?
Кто остался по ту сторону?
Где пространство поделено целлофаном,
где любое движение водяного пара
таит размягченную смерть,
истекающую потом на прозрачных стенках,
на мелких венках.
Он у тебя запрашивает параметры,
спрашивает размеры, примеры платья.
Ломкие, худые запястья, колючие губы,
зубы рвут нити, сукно,
молитвы поют губы, шепчут песни,
утешают детей неуместным смехом
у шкафа с зеркалом
отдают приказы в бег, рысью, вперед,
собаки и звери, коты и дикие звери, трава и воздух
на отрез, на вымер метром неровностей тела,
на росчерк мелом по небу,
исколоты пальцы снегом.
Весной как краской по готовой ткани
по сарафану шаг за шагом таракана
вышивали знаки друидов
птицы с клювами хана, рыбы с глазами женщин.
Других губ холодных прикосновение
долгое, как диффузия серебра в золото
и предлог и связь слов будет разрушена,
речь перестанет быть нужной,
останутся отдельные звуки и жесты,
и черные волосы,
взгляды в никуда, шорох белых одежд
вокруг ты, идентично в зеркале я.
В зеркале круг, в нем знак,
в нем выражение музыки твоих часов,
биения на горле бугорка.
Имя, имя как зовут тебя,
было же имя, записал вчера,
бумажку сунул в рот и потерял
в пространстве шахматной доски
черных и белых зеркал
стер во множественных отражениях себя,
смысл ускользнул в переворотах букв
в прикосновениях других холодных губ.
Сник, вывернув язык
завертелся волчком,
благодарен буду, гораздый ненавидеть,
новоселье, веселье, дым поперек шпал.
И ветром, и подворьем:
- Ку-ку, - хрипатому сторожу,
с оскалом пасти не привык,
двойной подбородок у молодых женщин,
рваная под боком рана,
с кровью набок плевками жир,
с жиром налево сладость,
направо - легкость,
сквозняк взметнул вверх книгу,
разошлась по швам, по листику,
как конфетти кружилась над головой,
как листья толчками ускользали из рук,
хватали в пачки,
мяли нетерпеливые пальцы,
губами тянулись к ним рты.
март - апрель
Роман Карнизов. ВРЕМЕНА РВОТЫ
от природы, от трудовой деятельности человека, от
тела осени -
Осень.
Наблюдения за неживой природой,
за погодой,
в отрывном календаре 23 сентября,
продолжительность дня - половина лица,
не знаю куда исчезает дождевая вода,
когда зажигают и гасят лампы,
на ровной местности вокруг дома,
на поле, в лесу - туманы -
первые заморозки я ощущал
непокрытой волосами кожей.
После первого снега прошел месяц и три дня -
все стало белым, даже пологая сторона пня,
песок и глина, и земля,
лист березы пожелтел 8 сентября -
я видел, как он перестал
искать свет,
как в венах его равнодушно зацвела смерть,
за ним осина, клен, рябина.
В прошлом году в этот день уже падали листья,
я рисовал помидоры, яблоки, фасоль,
ел рябину,
после окончания листопада в этом году
еще я помнил цветущими
астру, георгин, душистый табак,
еще помнил жужжащими
бабочек, мух и пчел,
еще видел, как улетали
ласточки, стрижи, скворцы и утки,
а 22 ноября в три-десять, пятнадцать и
двадцать восемь сотых секунды
я встретился клюв к носу
с красной птицей-снегирем.
Возле дома дядя сделал кормущку для птиц,
для синиц и меня,
на экскурсии я видел реку,
мне дали ее описание в книге:
кувшинки на поверхности воды,
лягушки, рыбы и улитки,
рядом поле, повилика, лебеда, пырей,
овсюг, сок мокрого, сухие злаки
на мягкой земле.
Я читал хвойные ель и сосну,
слышал уборку картофеля с 1 по 12 сентября,
уборку свеклы с 13 по 25 октября,
уборку капусты с 15 по 1 ноября,
на пришкольном участке не было меня.
Западные, северо-западные ветры
держали в своих руках,
дожди, заморозки, снег выпадал,
туманы, холодная земля, холодный воздух,
короткий день, мало светило солнце,
животные попрятались в норки,
сменили шубку,
домашние стали в стойло,
осень прошлого года была суше,
ты была где-то ближе,
где-то рядом - я чувствовал чешуйками век -
темный консул, черный проводник -
ключ к сердечному стальному насосу,
октябри этого и прошлого года
похожи сравнительным количеством навоза.
Я продолжаю наблюдать за погодой,
продолжительность дня отрывного календаря -
семь часов на медленном морозе,
на насте в дырах от дыхания льда.
Гололед на крышах домов, сараев,
иней на кустарниках, сухой траве,
28 декабря - минус семнадцать,
капель с южной стороны,
оттепель и резкая смена погоды - мороз.
Возле дома дядя сделал кормушку
для птиц, для синиц и меня,
добавились чижи и красные птицы-снегири,
приносили зерна, плоды рябины, бузины.
Расчищал снег из двора, на поле производил задержание.
Пасмурных дней было больше,
повышение температуры воздуха,
западные ветры,
Деревья спят
и я,
засунув пальцы меж корней, в норе
и сросшийся с землей.
Шесть, семь часов,
30 марта - первые проталины,
на следующий день вскрылся лед,
потом утонул, разлива не было,
гроза, мать-и-мачеха, ветреница,
ландыш, первая трава, яблоки, ива,
сирень, акация, тополь, бабочка,
пчела - поздняя холодная весна:
грачи, гуси, ветки, пакля, солома, мох,
обрезаны деревья - побелка,
посадка лука, посев редиса,
поливал тюльпаны, подметал двор,
стойловый период затянулся,
снег таял медленно,
влага впитывалась в землю,
падала, растекалась веткой.
Продолжительность дня - 17 часов,
дождь с градом,
липа, картофель,
кувшинки белые, лилии, ряска,
клевер, лютики,
кукуруза, астры.
Коров, коз, телят
ежа, зайца, мышь
видел единственный взгляд,
сажал цветы, поливал их,
пилил дрова, подметал двор.
Весело было.
Плоды репейника, жаркого выдоха,
совокупность отставаний от солнца,
даже в закрытых глазах -
весело было, радостно мне,
весело было - лысому.
Роман Карнизов. В ЛЮБОЙ ОБУВИ
Беседуя, держались за руки,
абсолютно соответствовали описанию влюбленных,
позже отправились на прогулку втроем,
ты сказал, что я уже взрослая,
светловолосая на фоне белой штукатурки стен,
легкое сотрясение мозга.
- Я покидаю вас,
не ждите от меня слишком многого,
справьтесь о самочувствии жены.
Мои волосы красного дерева,
звонок телефона,
наедине со своими мыслями,
на ярком мексиканском пледе,
эфемерная ниточка,
чашечка кофе,
бодрый возглас в просторной гостиной,
на мне черное узкое платье,
клубы табачного дыма,
в свете люстр влажные волосы гостей,
мы не виделись никогда (или очень давно).
На завтрак был чай,
дети играли в саду,
две таблетки после еды,
отсутствие сексуального влечения,
маленькая сухая рука,
сиротка-девушка во-первых
в тот вечер была занята
в отдельном номере в гостинице.
Я ни с кем не хочу говорить,
казалось мы члены одной семьи,
встретились на рождество,
шли пешком,
пытались проникнуть в дом,
заполучить сенсацию,
искренне раскаяться, прервав разговор.
Из сада не доносилось ни отзвука
звонких голосов детей,
крадущихся по лестнице
в шесть часов утра.
Я видела тебя всего один раз,
в голосе сквозила обида,
ты напомнил мне моих братьев
и остался лежать неподвижно,
прижав ладони к затылку,
прикрыв глаза,
наделав кучу ошибок,
работая за небольшую зарплату.
Мне нужно выйти замуж,
одиночество в опустевшем доме,
приняв все меры предосторожности,
у последнего вагона поезда.
Разноцветные надувные мячи,
темная прядь волос на лбу.
- Ты женат?
Кто первый добежит до края земли,
предвестник шторма,
ты думаешь, что сможешь убежать от меня,
потоками хлынул дождь,
стоит ли ему сопротивляться,
со ртом, полным белого вина,
прямо на берегу океана.
От вина слегка кружится голова,
носовым платком вытерла пот со лба,
у вас есть телефон дежурного врача.
Срочно.
Бледное лицо. Старшая сестра.
После наркоза - игра в слова.
- Ты вернулся? Почему так рано?
Выпей вторую чашку чая.
Новый столовый сервиз.
- Успокойся,
в десять будет...
Платье свободного покроя,
составленное тобой меню,
атмосфера этого вечера,
коктейль, усмешка, блеск жирных губ -
мы сидим рядом,
предложишь мне стать женой еще раз.
В течение нескольких дней (с утра до вечера)
с нетерпением ждала возвращения,
требовала тишины и покоя,
предупреждала о своем приходе,
произносила твое имя,
нанимала армию слуг,
дарила небольшую картину,
держала девушку-сиротку допоздна,
вставала в три часа,
разбиралась в своих чувствах,
думала о тебе до утра,
бродила по вокзалу, бредила
девочкой на пятнадцать лет младше меня,
училась танцевать,
слишком много болтала,
о предстоящей поездке в машине,
не оставляла времени на слова.
Защита на первом месте,
операционный стол, я...
Непогрешимая логика,
обоюдное согласие на выходе из кабачка.
Мы можем послушать свет,
подышать воздухом лунной ночи,
слова...
Столик на двоих,
укрепление в намерении,
недоверие на лице.
Здесь станет гораздо светлее,
пустой кабинет,
чьи-то шаги на лестнице,
хохот отца,
я не могла отыскать нужную (фразу?),
не стоило ничего предпринимать,
застать в момент, когда пытался встать,
когда хотелось пойти танцевать.
- Мужчины не умеют болеть и летать.
Кошка свернулась клубком
на пелерине из меха
очень соблазнительно,
аккорды прелестного марша,
пчела, пьющая нектар.
- Ради бога, храни молчание.
Серьезное заболевание, требование объяснений,
не раньше двенадцати
резко повернешься, хлопнешь дверью.
После вчерашней грубости теплее
у камина в гостиной,
бабушкины сказки...
Привидения из углов с опаской
из-за изделий антиквариата,
впереди оставалась еще одна ночь,
ярость и порыв ветра - капли дождя,
намокшая одежда,
я не люблю тебя.
Не ослышалась,
беседуя, держались за руки,
абсолютно соответствовали описанию влюбленных.
Роман Карнизов. Поднятое ветром
---------------------------------------------------------------
© Copyright Роман Карнизов
Email: [email protected]
Date: 24 Dec 1998
---------------------------------------------------------------
Струна разгадала тайну пророка,
кинжал в мехах визжал,
усталый на полу лежал я,
вскормленный жалом ос,
волнующий вопрос про молоко белое,
по губам мелом вытечет
на рану зеркала, а ночь уже идет,
за окном пьяно поют-ревут.
Дико - кого-то сегодня убьют.
Не вернется и больше не будет
с красным лицом тупо смотреть,
делаю глоток - камень велик,
из него места, где возлежат,
он в основе гранит.
Дайте мне поводить баржу,
стремянку - яблоки кусать,
с веток уставшей пипеткой
ласкать глазик - хрусталик ветхий,
бодрствовать, едва выговорил слово,
делаю глоток, обнажаются стенки,
холода нет, курить? Надо идти - дыма нет,
отсутствие сигарет - смиренный образ
красно лежащей пачки возник.
Делаю глоток - стал частить,
время неважно, можно спать здесь,
спина болит, глаза из орбит,
чешется слева, сколько ни отвечать,
а потом ногтями сквозь ткань до тела.
За окном голоса - пойти встать,
и с высоты смотреть смело
на разухабистый шаг бродяг.
Теперь сигарету, стрекозой в газ,
синий в красное - белый дым
пускаю из усталых глаз,
проводник в тамбуре курит один.
Нет сна - есть усталость,
недвижение, покой, лишь веки хлопают
в темные окна, вспоминая твое,
знаки препинания расставлю позже,
может, когда проснусь - цветок
на окне непоеный,
листья к свету - от них толстей,
наливайся терпением, тебе не миг,
а глупость вечности дана,
есть только к свету стремление,
в песне кто-то головой поник.
Свет электрической лампы не греет?
А у меня дотлела -
лежа неудобно дымить,
стряхивать дыхание отравы,
по плинтусам на перегонки
бегают тараканы, ручка лопается,
щеки вдуваю за воротник, на локтях устало,
нет ничего, только прямо,
на краю мухи лежит дымок,
жизнь его качнется, опадет -
желтый обрез белой отравы,
нервно тикая ногой в трамвае,
бессмысленно записываю очередной виток,
ухожу за края листа, влезть бы,
уложиться и успеть подышать,
грязью слева не обмануться,
успеть отвернуться, встать,
выйти через лужи вступая
на место чистое подошвой туфля,
вот рука потянулась к зубьям,
чистить с утра - голова болит,
сладкий запах молока в небе
на языке чем-то горчит.
Я вообще-то не такой уж уродливый,
как видно из чьих-то книг.
Утро туманно, а может и нет,
время не знаю - субботний день,
лежа снимаю кожу будней,
простыней желтой спеленат -
воды свежей, быстрей!
Красное, группами на паласе -
взгляд задержан на миг,
будильник в утробе тумбы пластмассовой
спит, утренний господин,
сны забыты - лишь лежащий образ
кого-то неясного в шляпе.
Нет, теперь уже не вспомнить,
радио ждет щелчка включения -
вокруг информационные монстры
поджидают момента напасть,
опять сквозь меня потоком пестрым
потекут килобайты уродливых фраз.
Вот к концу дня лежу, наполненный,
не в силах даже с кровати упасть.
Почти сплю, в глазах середины тяжесть
параллельные линии сводит в одну,
моргнув, на три разводит,
все, больше не могу,
На глазах скосилась тумба,
телевизор головой о пол упал,
в пять минут закончил дергаться,
пробовал на ощупь встать,
должны подняться сюда люди -
два и один, стаканчик с ними
и на подхвате некий господин.
В заключении его нет особенного
все предупреждено, кровать едет из-под локтя,
голова, покачнувшись, падает
- напротив черного плетения аппарат. Исчез?
Кто-то, как кот, громко облизнулся рядом с ухом,
открыл глаза - никого нет. Сплю?
В списках нет - кто-то стучит,
поздно, не открою и не подойду.
Света нет, фомка скрипит.
Граффити
Смажь зеленкой палец, брось гореть,
верно ли на картины смотреть немея,
крась, по белым сводам води,
осыпай побелку, как хвоистый след
и чем-то, вроде как лесом пахнет,
птица на стене с неровным глазом поет,
размазывает следы влаги.
Ершистый точечный выдох ее окрасил лист
непереваренным небом,
красок других нет - одна лишь зелень
смеется за воротник,
я тоже там, среди цветов,
дятел - палец мой стучит по стене,
зелени много, развести и не смоешь,
только красить придется по новой.
Руки дрожат и мышцы тонкие,
и рвутся нити вокруг костей - там темный,
красный цвет заката и ночных слепней
вьется облаком.
Зеленый с красным - будет ночь,
в ней глаза огней, возьмут и осветят прожекторами,
будут кричать: "Ах ты, подлец". И только кто-то,
усмехнувшись, скажет: "Так им и надо - молодец".
"Эй, вяжи этого ирода", - изловить решая, кинули сеть.
Деваться некуда, палец выставил, сам провалился
в неровный глаз, они только палец измазанный вытащили,
долго решали, куда делся сам. Я сидел, клевал дерево,
глазом плоским со стены косясь.
- Сами вы, я не хам, а дятел, вот смотрите в клюве червяк.
Пальцы от холода - братья,
водят танцы в кармане в кулак,
как странно я прошел в трех шагах от ветра,
он мог меня поднять, немного подержать и бросить.
Всего лишь несколько шагов,
а разминулся насовсем и бросил незлобно
в него звенящим кругляшом монеты,
бессильно, пусто стало на скриплом снегу,
валялись бесхозно брови в чьем-то широком следу.
Собака пробежала, понюхала - шерсть,
мертвая, не живая, побежала дальше,
у нее своя черная, теплая. Не видит никто -
подниму я, на них не вышито имя.
Что ж придется идти примерять,
каждому встречному улыбаться мило.
Может, решат мизантроп, а может дурак.
Вдруг повезет и увижу кого-то,
кто красными пальцами тычет в снег,
глаза прикрывает мокрой варежкой:
"Где ж я посеял природный мех".
"Вот твой мех, недотепа, меряй. Я его нашел,
беззаботно шаря по снегу".
В чашке чая лимон вспух,
рыбой плавает мимо рта-крючка.
Меня поразил внезапный недуг,
в салфетках кто-то нервный умер,
остался лишь засохший крик,
на столе пепел смешан с разломленным хлебом,
выпятив губы, сидит старик.
Спор о нежности со стенами - привык,
один и его двойник, лепной солнцем,
в дождливый пасмурен, словно рептилия застыл,
сник, кровь холодная в мороз замерзает,
счетчик ток считает, грустит -
ему нет дела до пустых мечтаний,
он выдает сколько нагорает
часов за квартал моих сидений под лампой.
Я - бухгалтер, считающий дни, прохожих,
ветер, количество снега.
"Вы метрику сдали?
Нет, вот вам бланк - впишите имя.
А это что за неизвестный предмет?
Сидит на окне с другой стороны,
да еще скалит зубы. Хвост есть - значит, зверь,
тебе полагается бирка и номер.
Куда ж ты бежишь, я еще в бланк не внес
и графу не заполнил.
Ты, что ищешь тепла у людей?
Так запишем, наверное, болен.
Что елозишь, бьешься в окно, скользко на узком -
дождь прошел, не удержался, сорвался и помер.
Для этого есть другая графа,
инвентарный для умерших - особый номер".
Ногу вперед - вывернул руку,
танец такой, выкатив глаз,
бери под руки подругу
и спеши обернуться назад,
кремом белым, помадой не пачкайся,
лучше очисть предварительно кожу,
потом играй и нежно сворачивай.
Будет кричать, говорить об обиде,
не обращай внимания, времени нет -
дыханье частит, глаза закатываются медленно,
уходят прочь из темных глазниц,
ресницы хлопают и замирают включенные.
Теперь твое - ты у меня на руке,
прыгаешь маленькой Дюймовочкой.
Ветрам и жабам доступа нет.
Теперь я дам тебе больше мира,
чем другие бывшие впредь,
- Я - твой джинн, вот тебе лампочка,
когда захочешь - касайся пальчиком,
будет дворец через тысячу лет.
В ванной почти недвижно лежу,
вода или пот - текут по лицу,
застывает капля на носу, щекочет,
требует себя снять - терплю,
не пристало хмуриться - набираюсь покоя,
в парном себя и свою злость топлю,
зеркало вспотело, приходится вытирать - брить,
волос не видно, все равно решил скоблить,
разложил двурукую на две пластины,
острыми краями погладил щеку -
гладко, глаже, чем до этого было,
а если глубже? Порезал одну -
красная нитка прилипла к коже -
не оторвать, набухает бисером, ширится,
провел ладонью и нитка опять.
В общем, понравилась эта забава,
водил, нажимал - стало кружиться
вокруг колесом - ванная, лампа,
полотенце белое закрывает крюк,
куда-то уезжает левая пятка,
скользко: мыло на дне - наступил, упал
и не встал, захлебнувшись жижей,
залил весь этаж и соседей ниже.
Выпей образ своих скал,
пой песню фьордов и летящей
над ними волны серой,
блещущей на рыбе игривой искрой
в сетях старика и сына, который ловил
и плакал ветром соленым о том,
как желтые сваи вбивали в головы,
с глиной мешали кровь и хлеб.
Христа проповедь слушали,
нередко за подчинение - смерть.
Неудержимо ветрам смеюсь, босой и неумытый
по степи хочу, хотел бы пройти редутом
от каменных мостовых, площадей.
Пику алую опустить в воду - дать острию заржаветь,
а потом плясать, как юродивый,
крестом и пугалом лететь, хромой ползи
и безногий животом скользи по земле - плыви,
отними у меня привычки и гонор,
возврати тоску и метель,
дай, пройдусь и сумасшедшим криком
ввинчусь в базарную толпу
пусть вяжут, стреляют:
- Возьмите!!!
Рубаху рву, а внутри горит.
Морозом не схватит - жжет изнутри,
подневоленным был, не пойду в острог,
лучше буду кидать милостыню из рук
чужих на чужой порог.
Чернь - я, один в свете, лампа - фитиль,
время - миг, заключенный в банке орехов,
кислый молочный дух и парик.
Бюст чей-то с густыми глазницами,
выжжен пеплом, неестественный вид,
дымом сотри с меня морщины, разгладь
и смотри, сколько мне лет.
Я ж молод, мне столько,
что с вами бы впору на танцы,
а я тут на паперти
со сворой таких же - барон.
Дай, что лишнее, что все равно выбросишь,
что уже не съешь, что выплюнешь,
дай, это ж будет мне на неделю
приятных впечатлений,
в каждом ухе по звуку,
слева хор, справа свои в разнобой.
Шнур по вене замотанный,
шрамы волосатые под ним.
Борода нечесана, свалена. Грязен, вонюч -
противно смотреть.
"Он такой же", - поет хор.
Он такой же, а ты - мертв,
тебя отпевают - ему подадут
объедки с твоих похорон".
Ласок дай уходящей рукой,
прошедшим ртом, окати плевком,
собаку не тронь - она не злая.
Место не свято, песком заброшено,
я ухожу в марево по гравию,
а под майкой откачанный воздух -
время и жизнь куда-то уходит,
глазом в песок - также слепо,
не видно - только красное буду помнить немного,
в уходящую спину украдкой обернусь,
только не стоять - идти, пока ноги идут,
упасть и спать, только не видеть,
желтые утром поля подсолнухов
и солнце арбузом розовым чуть выше дерева вдали,
бежать, в землю уткнувшись просить:
- Дай, родная, покоя. Дай забыться растением,
умереть не ко времени, пятном безвоздушным,
тыкаясь в траву, хочу ползти, как муравей,
шкурой серой цепляясь за репей,
волком бежать за добычей ночной,
простреленным быть навзничь,
замертво падая желтым глазом,
выкатившимся кроваво в снег,
и оттуда остановленный в упор дырами стволов,
замершим выпустить нежность в руки
свежующему, отпечатком губ подарить
покрасневший зрачок - обмерзший шарик,
склеванный вороной затем на снегу.
В реминисценциях фраз отступление
тоже возможно карается
отсутствием радужного цвета,
и воссоединение слогов
в зыбкой реальности расписанного дня
неровно течет кровью по телу,
местами выходит за стены, пляшет,
гниет на воздухе свежем,
корочкой толстой, защищая себя, верит,
возносит, как шар к нежности
и льется слезами зла,
кропит сукно красным,
алым в молоке зигзагом
марганцовистый цвет тает.
Закрываю все окна и форточки век,
и двери ушей - только провода в коридор,
на концах подушечки пальцев
печатают текст, предложений набор,
западают буквы, наступают на шнур -
дернулся, отвык от боли синеющий всхлип,
разорвал кольцо второе крови,
вылился водным раствором на миг,
исказил смеющиеся брови и негнущийся рот,
остро по краю обрезанной кромкой,
металлической бахромой по грани
палец нежный сотрет, сгладит,
где напильник поранится в кровь,
снегом завалит выброшенную бумагу,
исписанных листов буквы расплывутся
в узоры фиолетово-мокрые
собакам на задних лапах у баков не нужно,
нет смысла в них,
звук тихий должен быть со срывом
скрипка внутри, голос по краю,
песня с окраин, знамя красное
полотнищем хлещет по рядам разнородным,
крики, мотив преступления ясен,
каждый синдромом толпы заражен
и убит, идет со всеми - прыгает вниз,
в колодце томится один
в узком срубе, сгнившем внизу.
У воды, бывшей чистой, запах другой,
холодная и сердце колет,
жить хочется, прятаться негде,
красная материя сверху стелет,
покрывает голову, тяжелеет и топит,
шарики уходят вверх, неприятные звуки -
колодец дубовый глубже, чем есть.
Невесомо, безразлично
неприлично выпитый пир.
Одиноким с волеизъявлением
предстоит уединиться попарно.
Архаично заниматься протыканием тел,
авангардной скульптурой представив себя:
"Похоже на Родена - "Весна"".
Такой же белесой гипсовостью тел,
сосудов с красным и розовым вином,
с мякиной серой под головой,
в абстракции с дичью - душой
предстать на пир эстетствующим гурманам,
украсив духовный обед.
Своим разложением изнутри возвестить залу -
выставка окончена, пора в свет.
Оставьте тьму нам бесстыдно
без покровов лишних на лживых пьедесталах,
напоказ устроивших показ
салонов моды, в кривых глазах
чужих зеркал, во всем ищущих породы.
Как кончился некстати - меня испек пекарь,
другие раскрошили, раскидали птицам,
из-за пазухи край уха скушал звонарь.
Мной закусили, отдали свиньям,
куски обглоданных в столовой пальцев
за завтраком смазали маслом и с чаем
смешали все, превратив в углеводы.
Уронили на землю, чертыхнулись, сняли кожу,
сидели в голодные годы на мне и воде,
рвали из ртов, поднимали и нежно кусали в губы,
засохшую плоть катали в пальцах мякиш сердца
и век обрывки, иногда отворачивались,
сытые кошки презрительно фыркали,
плесневелые с рук сдирали острыми лезвиями,
четвертовали в общепите, писали на карточках имя
меняли на золото, посыпали солью глаза,
обнимали рушником, держали в кокошниках
молодые бабы, улыбались,
пока мне печень вырывали жадно,
мягкую самодовольно разминали в прах,
недоношенных отправляли в брак,
месили зародышей ногами
и рожали с мышами в нутрях,
потом извергали куски моих костей назад.
Отвык, от себя, от своего тела, от ног,
от плеч, зудящей спины, от бога,
которому остался что-то должен,
уже принес на алтарь травы
и коры березовой в костер положил.
Сухая - трещит, вертится от жара
в свитки рукописей сожженных книг.
Строка прыгает, топорщится,
топором ударил - кончился вскрик,
из-под жала плашки на пять попадали,
раскинулись, как топорище язык пригладило,
свернулся в стебель, упал пенек,
сел в траву, разглядывал вереницы жуков
и запах свежепоколотых дров.
Даже без стакана хорошо лежится,
земля вертится от ударов в цевье,
щелкнули, клацнули, поставили к стенке
мной же нарубленных берез.
"Что, браконьер, кончилось время.
Вспомни маму отца и сына,
затянись пару раз и сделай выдох,
и наклонись, чтоб вперед упасть.
Дрова нам на зиму заготовил - мило,
но зачем нарушать законы, гад!
ПИСЬМО СОЛДАТА, ПРЕРВАННОЕ СНОМ, ПОРВАННОЕ ВЕТРОМ
Так зыбко, мягко ветер распахнет окно,
иначе, или так шутя, разрушить может хрупкий образ,
и ощущения бывших дней какой-то вязью перед сном
или в течение ходьбы - все это...
Искаженных лиц, сплетенных в памяти набросков,
толстеют карандашные штрихи,
рождается эскиз из серых линий, сначала плоский,
но закрыв глаза, растет в объем и обрастает кожей.
Не прерывай моей игры...
Инструктор-ветеран из этого мира:
- Мы должны быть остановлены новым.
Еще одна точка на расстоянии руки,
и сразу сказал на неизвестном:
- Перебинтовывай.
- Чувствуешь, как много людей
окровавленные, израненные
от двери к двери,
их мы отдали жизни, чтобы они
оправдали тот серый день,
когда на юге прекратились бои.
- Да, - согласилась она.
- Могла найти. Этот раненый -
не оказалась нежной.
И калекой вновь чувствовал,
как рвется кровь из груди бежевой.
И видимо соглашение между сном.
И видимо, обессилев, упала -
на каждом красовалось нарисованное.
- Может, уйдем вправо?
Часами притуплял ее внимание,
разрывом слов его смягчила.
Все - детские приемы обращения
с кусочком голубого неба.
Между стволами - настигли их,
убили не из мщения.
- Тихо.
Обернувшись, собиралась посетить
его исчезновением -
он начинал терять терпение.
Останавливающихся в себе слов
из ощущения, что могу говорить,
повернулся и упал
на выставленный кем-то штык.
Его обступили солдаты,
сменялись смущением лица,
в светло-зеленых мундирах,
зашнурованных на шеях.
Растертые ноги солнце грело,
задумавшись теперь
передвигалось.
Старинная машина, к отелю подъехав,
беззвучно канула.
Неверные шаги забрезжили в тумане,
застыл высокий силуэт.
Лица укрупнялись - их примут
за плечи, в воду.
- В вашем списке
людей, подобных урагану нет.
Затем она дважды была такой.
- Твое теперь мое лицо,
и кругом все вокруг, -
ответил он, рядом присел,
на ощупь нашел,
на ощупь кожу,
из глаз снова брызнули...
Удержать их куда-то бессвязно,
ласковое утешая.
В белом продолжала стоять
посреди комнаты,
прижал ее и колебался,
что будет кричать:
- Я не пристрелю его, - холодно
шептала.
- Иди к лицу, не разбирая,
кто, что говорит.
Возможно, наткнулись они на него
на запасном пути,
несчастный наконец утомился
и изо всех сил старался держаться -
бесшумно его отвели.
Инструктор-ветеран из этого мира:
- Мы должны были остановлены
ударом новым, шедших к свету,
созданий маленького роста.
- Тихо, - обернулась она -
могла найти зверей опять.
Пытался вновь упасть
повернутым вверх лицом.
- Чтобы сделать это,
даже если будут кричать?
Тогда она рассмеялась,
совсем отказавшись молчать.
Заставили идти вслепую,
ощупывая пол ступнями.
Ее кожа становилась красной -
он считал ее руками.
Команда прозвучала над деревом:
"Быть двуязычными!"
- Пожалуйста, не трогай, меня пристрели.
- Тебя... - повторила она.
Усмехнулся он, вернулся и сидел
недвижно в течение суток.
Останавливаясь, чтобы пить
- медленно шли,
проходили осенние дни.
Под окнами - военные отряды.
Пришло время еще двоих.
Звери вошли. Шел мелкий дождь.
- Ваши сомнения касались
только боли тупой,
и трупы, теряя сознание,
согревались в глине сырой.
Однажды они засыпали, обессиленные.
Прямо в комнату звери вошли -
узорно попадали.
Несколько минут
солнце здесь ждало нас.
- Я больше не вернусь.
- Последний раз мы здесь,
и камни отскакивают от двери,
оставляя длинные следы,
потом отправляемся дальше,
был бы он жив - поступил бы также.
Челюсти сжались в тумане глухо.
И не пытались вступить
в эту историю даже звезды -
холодным тоном говорили уходить.
Она обхватила его слова, и звери
вошли в некотором отдалении -
им нравилось быть везде.
Скрюченные силуэты вынырнули из реальности.
Нога шевельнулась, и был твой выбор:
солдата красная рубашка
приблизилась к груди шепча.
Иногда больным удавалось избежать
встреч ран и болеутоляющей жидкости.
Двое, прикусила губу -
в светло-зеленых мундирах
зашнурованных до... и коричневых сапогах.
- Вы видите, что нам это надо узнать.
Тридцать в пути передвигались медленно,
хотелось есть:
у каждого солдата с собой
лежала фляга и в сумке сухари.
Расспрашивал - на спину повернулся,
и камни с наслаждением впитывали кровь,
открыл один глаз и снова пришлось отползать,
увидев издали отряд.
Но тут сказал он - полчаса перед ним
каждый день, как тень:
- Ты не думал об общем списке
приговоренных людей.
Она смотрела все труднее:
во время сна замерзала.
Повернулся к вентиляционному отверстию,
просунул руки внутрь, заметил краем глаза,
как плечи вздрагивали.
- Может теперь, когда в руках пистолет,
оба научатся чувствовать близость.
Ноги солнце грело, теперь передвигалось,
очень хотелось есть,
но шел дальше и бил прямо, превращая
в бесформенную кровавую массу месть.
Вот и тут палачи ежедневно -
не знаешь, что будешь кричать,
обхватят внешность, крепко обнимут,
заставят тихо вспоминать.
Звук выстрела - он сел.
И замерла она.
Причудливой формы их пути,
ее растертые ноги солнце грело -
передвигались и время секли.
И ветерок, проносясь между ними, загадочный,
и кто мог ответить ему - увидел лишь воздух,
совершенно одинокий в пространстве.
Недавно медленно кивнул и дал знак своим,
проснулся мгновенно, смотрел туда,
куда должна прийти и в лица кричал,
обзывал их - усиливал ее слабый голос,
и пол стал скользким от лежащих тел.
Полоснула ножом по постели
и забылась.
- Не понравилось мне, что может быть
в длинных серых одеждах со шляпой в руках
стою и думаю, как прежде.
Заорал:
- Вероятно, ваш уход от двери был плавным,
соблазнительно привлекательным.
С раны песок - она потерлась щекой,
он в этом тумане был бел.
- Не вынуждай меня, -
беззвучно раздевалась.
- Вероятно, ваш уход от удара и
распухший язык не узнают,
как женщину пытали -
узнать хотели, где огромный сад.
- По-твоему, он не нашел огромный сад,
надежным ждать считал - не думал,
как попавшие в беду.
Шелковистая трава поднималась, обнимая.
- Уже светло, - обернулась.
- Они гибнут, -
бормотал, пил таблетки санитара,
висящего свободно рядом.
Описав дугу, они упали вниз - раздумывали миг.
Удивление: вместо травы под ногами вода,
по крайней мере, не земля.
Так, не сводя нервного взгляда
с жителей этой земли,
лежавших мертво у ограды,
нашел огромный сад.
Сосредоточило на ноги
солнце настоящее горячее,
солнце настоящее горячее,
солнце настоящее горячее,
солнце ласкало своими лучами,
река плескалась за столом.
В этой комнате не говорят о пощаде:
барак был ранеными
битком набит.
Иногда они принимались
лихорадочно вытирать кровь,
чувствуя,
как невольно сближались.
- Ты должен убить их, -
не дала ему слов.
- Их надо убить!
Мог стрелять на ходу,
без неожиданностей ждать,
ее слабый голос
звучал теперь глухо - вдали.
- Да, - согласилась она.
- Скоро рассвет, -
прошептал неизвестный.
Деревья расступились. Он нес ее
на расстоянии вытянутых рук,
что это, и без того она
зябко свернула себя в клубок.
Шел, случайно выстрелил
из стволов в молодые деревья
солдат.
Затем повязки сняли,
и она пыталась медленно
подняться с пола.
- Стань на острые пластины, и опиши
эту местность.
- На краю поляны невидимое в тумане и
костры.
Тяжело на земле лежали.
Взглянув на ноги, очнулся.
- Кто это?
- Я.
Она положила свою маленькую голую
ладонь.
Левее, - подсказала она,
потерлась о ветер.
Офицер и
пистолет в руках,
направленный -
в голове билось одно:
успеть пересечь середину
рек.
Мелкий дождь, наконец в четверг,
она вытирала кровь -
струилась.
В длинных серых одеждах
с наслаждением пили воду
с завязанными глазами.
Тихо сел на носилках,
поставленных на камни. Она села,
зябко обхватив себя руками земли -
на плече его голова болталась.
Отошел от лежащего на полу посыпанном.
- Может начать поиски
с завязанными глазами,
подняв с земли горсть
маленьких камней.
Приступы прекратились,
на пол рушились горечью -
ей иногда согревались.
С болью пришло удивление,
на траву вышел, чтобы умереть
в четверг.
Твой выбор беззвучный:
скользнула рукой и проткнула
все чувства потоком ледяной воды.
Женщины смущенно опустили ресницы лиц.
- Умирая в этой земле совершенно одиноким,
я больше сдерживаться не могу,
выливая всю горечь.
Шепотом спросил, когда она встала,
как падали вниз на траве,
распухший к небу язык прижимали.
Так одиноко оставался труп,
что даже больные заметили
его неряшливый вид.
Мелкий дождь наконец умер,
в четверг осторожно,
тихо уснул.
Мелкий дождь наконец насытился.
Рука запуталась на груди -
длинные черные волосы, спускавшиеся
по шее красной
в местах касания с веревкой.
Струиться из рук и чувствовать запах,
придумавших эти поиски,
с вами медленно идти,
держась за приклад автомата,
в ствол загоняя последний патрон.
Для него оторвался
невероятно острый обломок камня -
коснулся лица.
Он отошел от лежащего -
и выполнил приказ.
И изо всех сил стараясь продержаться,
как она сама когда-то,
на земле лежали, на траве пушистой спали,
расставив руки, удивленно умирали.
- Могу поклясться, что там помогли бы,
схватили голову хоть раз бы,
глаза заботливо прикрыли,
сражающиеся.
Шелковистая трава поднималась,
обнимая жертв, которым следовали.
Затем повязки сняли.
- Допрашивающие,
о Господи, прости нас,
калеками стали наши товарищи.
Луна весь следующий день лежала
на запасном пути.
Едва был слышен на допросе
и, обессилено упав,
запомнил этот день,
как вспышки ярких молний.
- Колени!
Он поднял ее -
рука в руке казалась красной.
Каждый день готов был ударить,
солдата убить не составляло труда:
подойти сзади к нему,
и повалится фигура медленно.
Очень близко иногда они гибнут.
Внизу всколыхнулось ярким светом,
дыханием жарким обожгло.
Удовлетворенный, он таким же старым
стоял перед ней, помнил -
хорошо бы упасть.
Убивали друг друга прекрасные люди
в длинном коридоре, где падали,
разбившись у двери.
Своими лучами река плескалась за спину руками
и осознать себя пыталась.
- Возможно, не выкарабкаюсь,
ты здесь так не всегда -
одинаково хорошо без меня, -
он думал и снова терял сознание.
Его голова болталась
на поверхности изголовья,
и хриплый смех ложился на пол,
мелькало что-то в воздухе.
И просмотрел ее,
любуясь, отошел от окна,
задыхаясь от воздуха.
- Теперь ты слишком хороша в этой
веревке на шее.
Я найду место для обоих,
пока придержу тело нежнее.
Непобежденные сидели на полу
и раны жидкой утоляли болью.
Мелкий дождь наконец умер,
выражение глаз потеряв.
- Горячее солнце вам никогда не увидеть, -
но в тот же вечер оно оказалось нежным
и скованным, оба подползли к окну,
и тихо всхлипнула:
- Как много людей приговоренных.
Мешавшая одежда вдруг упала,
незащищенно перед ними
стояла у петли нагая.
В день спокойный, оплаканный дождем,
она рассказывала мне свою историю,
сбиваясь, забывая родной язык.
Их тела уменьшенного веса
на траве зеленой спали,
не опускаясь до земли.
- Ну, пожалуйста,
не мешай двигаться дальше, -
мы и так шли сколько могли.
Все пять дней,
когда повернутое вверх лицо держал,
не выпуская, на коленях.
Cолдат, неизвестный,
лежавший на соседней койке,
затих.
- Скажи мне, ты понимаешь,
ведь они не нанесут вреда,
неужели ты, не опустишь рук,
наносящих удары.
Была связана,
с нее кровь осыпалась во сне.
Он чувствовал себя "не по себе".
Что делать именно сейчас,
когда на краю поляны невидимое -
в лучшем случае попытаться уйти.
- Кого-то было слишком много,
вы видите, что ночь должна прийти.
Ничто не изменится - волосы,
спускавшиеся на колени.
Во время ходьбы они
перестали считать дни,
считали только трупы.
Ходили по периметру, ощупывали стены
и стоял вопрос:
- Действительно ли видите
людей окровавленных, израненных.
Сколько же их на самом деле?
- В четверг после того
она сидела в красном платье,
с нею необъяснимо я стоял
под ледяными струями дождя.
- Что сделали эти люди? -
обессилев, упала
в шестой раз в руках она.
Лежали - солнце грело свои мысли,
теперь он убил ее, глядя,
с болью пришло удивление
вместо травы - водная преграда.
Скользя в руке небольшой паузы,
четыре раза просыпались холодными.
Как птичья трель,
прозвучала короткая реплика.
Тихо скрипя себе под нос,
в конце коридора открылась дверь.
Ладно, если хочешь слышать:
- В поисках бога теперь ты.
Щекой потерлась - пояснила свое движение.
Опустился на теплую землю,
вокруг лежащей чернотой.
- Погладь мою печаль, как кошку,
разбей, как скорлупу ореха,
там ветер, там тень смеха...
Позвонит телефон колоколом и стены, кареглазый шкаф,
и женщина вбежала, и рука на трубке -
все покрылось блестками, кусочками зеркал,
и искренность, которой так томился в недели пустоты,
была лишь похоть.
Пророков слышал разных - лживых,
и клялся сам себе не самоубивать,
а заменять все малой болью,
которая растет, огромная,
толкает вширь, ломает, требует
открытым ртом прозрачного и черного питья.
Поэтому слушай и верь -
это все совершенная ярость.
Прости, если невозмутим
на собственных похоронах -
я просто захотел определиться -
так много совпадений не бывает,
и именно твою, а не другую
мне ветер притащил со стороны -
ему я верю безрассудно,
старенький, цепляясь за мирок.
- Разбей его, - шептал он злясь.
- Стань щепкой в моих руках,
ведь и я дня через два
буду лишь воздухом в собачьих головах.
Популярность: 1, Last-modified: Tue, 05 Oct 1999 10:49:07 GmT