© Copyright Михаил Король. Израиль
 Email:          [email protected]
 Home page: "Маленький творческий Мук" Михаила Короля
 Date: 7 Feb 1997

---------------------------------------------------------------
24 марта у Михаила Короля день рождения.
http://www.jointnet.org.il/dialogue/iton/editor
---------------------------------------------------------------





Выйди из строя, Гумбезия, черт шоколадный!
Шапку-поганку поправь и на кухню ступай поломоем,
Царь этиопский, колено пропавшее... Ладно...
Шут ускакал на резинках. Сегодня откроем
Тайны стреляющей дурочки, масляной янки,
Черной убийцы в узенькой юбочке (с Узи не путай!)...
...Нет, мы не будем кататься сегодня на танке, -
Выйди из строя, Петров любопытный. Минутой
Жертвуем ради дурацких вопросов Петрова Абрама.
Шапку-поганку поправь и на кухню плетись к этиопу.
Может, у вас на двоих наскребется хотя бы полграмма
Серых извилин, кудрявых нейронов... К потопу,
Башне Бавельской такие вот монстры готовы,
Цдом и Амора скучают без вас... Ох, уж эти
Репатрианты! Мифической красной коровы
Рожки да ножки не вам заворачивать в белый пакетик.
Впрочем, научим... Впрочем, напомним. Не все мы
Дети Арона, левиты, красавцы, служители Храма.
Впрочем, халявщики, вновь уклонились от темы.
Вот перед вами изящная чертова дама.
Просьба любить и лелеять, не расставаться, а ночью
В спальный мешок - только вместе. И целоваться
Можете сколько угодно и прочее, и прочее...
Имя запомните Эм или номер шестнадцать.
Вот ты и станешь тридцатилетний в шапке-поганке
Стражем Израиля, недосыпающим, чуть жлобоватым...
Будешь потом, озираясь, ходить на гражданке,
Шарить со страхом и тремором, с потом и матом -
Где же, ну где же, куда подевалась паскуда,
Тварь голенастая, шлюха с ремнями, невеста,
Данная, кажется, ангелом с неба, откуда
Видно твое плоскогорное, падшее место...




Ах, за что же любить петуха-кайфолома?
В три час уж не сон и не ступор, а кома.
Отвяжись, лейтенант, со своей подготовкой...
Можешь тело забрать мое вместе с винтовкой
И воздвигнуть на рампе ночной изваянье.
Вот стоит истукан без души и дыханья.
Можешь вырезать, Карло, себе Буратино,
Только выключи, папа, прошу, муэдзина.
Забодал он меня в этом диком Шомроне,
Может, больше, чем маленький въедливый Рони,
Командирчик очкастый, школяр светлощекий
(Он обкусывал ногти, готовя уроки,
И старательно пальцем водил по тетрадке...
Никогда не поймет, почему не в порядке
Внешний вид и повадки его резервистов.
Он как Овод воспитан и граф Монтекристо.
Он краснеет за нас. Мы ему неприятны,
Но реальны, увы, как родимые пятна,
Волосатые, сизые...). Или вот Йоси,
Шварценегер восточный. Такого в Родоссе
Точно взяли б в натурщики для монумента.
Рожей зверской доводит до ручки клиента,
Рыжерукого Альтмана из Могилева.
К сожалению, Альтман не смеет ни слова
Произнесть по причине незнанья иврита.
Только после отбоя шипит он сердито:
"Если это еврей, то тогда я селедка".
И с ботинками в спальник вставляется кротко,
Указанью согласно. А в три часа ночи
Мы все вместе, безумные, потные, вскочим
От спирального воя в соседней деревне.
Тени скачут по базе. Очухался древний
Великан из долины, ведущей к Геене.




Я уснул на посту. Безобразие просто.
Мне приснилась Эстония-тюня,
Остров Кихну, зеленое пиво и
Дохлая рыба на досках. Шестого июня
На мопеде старушка как черт полосатый народный,
К промтоварному центру в траве потемневшему скачет.
Там секаторы черные в масле, и пьяница Лийв
Представляет советскую власть, но не верит в удачу.
И ни слова по-русски! Так вот где закопан барбос!
Вот где недра поэзии, блин, и ее уголок медицинский.
А на остров похмельный я будущим летом вернусь...
Так и сплю на посту. Ни ку-ку. Клаус Кински
Не пугает меня ни оторванным ухом, ни сном
С пятизубым кастетом, ни светом за сопкой, ни свистом.
Заместитель сержанта ни в чем не ущучит меня.
О, искусство великое - быть при луне похуистом.
Может быть, послезавтра поедем на сутки домой.
Будет дуло в автобусе трогать колени у сучки...
Но, пожалуй, про это не надо показывать сон,
Ибо здесь не сбываются сны. На ажурной колючке,
На заборчике жидком, потомке ужа и ежа,
Пляшет кукла ночная и крыльями вертит, гангрена.
Все давно развернулось, и сдвинута с места луна.
Покурить (это тоже нельзя) - и постов перемена.




Себя, любимого, аксоном, тонкой жилой
Нигде не чувствуешь, как в армии, шмудилой.
Все эти тряпочки, резиночки, железки,
Корявой юности обрезки и довески,
Заполнили мне жизнь до половины.
Веревочки, прищепки, карабины,
Все это ценишь, прячешь от другого,
Соседа ближнего. Из-под родного крова
Палатки трепетной со всей своей добычей
Выходишь в строй. Шмудилово обличье
Рождает уваженье командира.
Он опытен. Его картина мира
Немыслима без хитрых атрибутов,
Приспособлений самопальных, будто
Обратно в хаос врежешься со стоном,
Не упакуй фамилию с жетоном
В брезентовый чехольчик на цепочке...
О, время резервиста! На кусочки,
На составные части раздробили
Тебя, ленивое. К утру на суахили
Заговорю, рехнувшись от заботы
Где спионерить крем почистить боты
До блеска эфиопова надбровья.
О, время травянистое, коровье -
Загон Шомронский, пастбище в квадрате.
Число шестнадать. Эм шестнадцать. Это в марте.




Да уж, Гаврила Романыч, птицы твоей, снегиря,
В наших краях оперенье - редкость такая... А зря!
Впрочем, логично, что звуки вражеских голеньких флейт
Ревом своим заглушает Зигмунд Шомронович Фрейд.
К маме эдиповой нежной будешь ты послан в поход
Потный и в полном прикиде - каска, винтовка, эфод.
Песни военные, кстати, тоже иначе звучат.
Ибо и смерть тут другая. Тянется из-за плеча,
Но без косы, без хронометра, etc. без особых примет.
С ней, некурносой, флиртуем. С ней, ненаглядной, на свет
Близких селений взираем. Топаем древним путем
Через Себастию в Наблус. Так и не вспомним о том,
Что барабан был когда-то, флейта и бедный снегирь.
Камнем по кумполу - здрасьте - вот и упал поводырь.
Вот и пестреют цветочки с именем злым маккавей.
Впрочем, их ночью не видно. Тоже логично. Так бей,
Бей, суррогат барабана, флейты подобье, свисти!
Нет ничего за холмами, что не могло бы свести
Тридцатилетних подростков с белого в пятнах ума...
Да уж, Гаврила Романыч, - тьма палестинская, тьма.




"Сегодня было жарко. Командир
Не доставал нас, умница. В палатке
Лежали час и два, и три, и всё бананы -
Не фигли-мигли - поглощали. Шоколадки
Амхарским нас ругательствам учили.
Ни слова не запомнилось. А жаль.

Привет при встрече пламенный мой Вилли
И Плоткину. Скажи, что не печаль,
Не скука мною движет, а безделье.
Так час без получаса любовался
Лиловым словом "бля", что на брезенте
Фельдмахер рисовал, и вспоминал -

Вчера был снег. И командир
Не доставал нас, умница. Арбузы
Мы с кухни прикатили. И в палатке
Трещали корки час, другой... Французы
Ругательствам парижским обучали.
Ни слова не запомнилось. А жаль.

Вот и живем без пламенной печали.
И скука нас преследует едва ль.
Безделие - сплошной кинематограф.
Позавчера Фельдмахер размечтался,
Как слово "бля" напишет на брезенте.
Сегодня слово есть. Пора начать

День завтрашний. С того, чтоб командир
Не доставал нас, задница. И пьянки
Излишни в нашем кайфе. И погоду
Любую любим и полюбим. Янки
Преподнесет уроки йельской брани.
Ни слова не запомнится. А жаль.

Мои поклоны незабвенной Тане
В чухонскую туда пошлите даль.
Но можно не рассказывать: Фельдмахер -
Моя иммагинация - погибнет.
А мы, лиловым "бля" обнесены,
И мы лиловым "бля" обнесены."







в начале августа
завидую всему июлю.
соблазн доступный -
дослать лишь в патронник пулю.

затвор чирикнет
воробьем сирийским.
под языком, конечно,
нет ириски.

но пасть наполнится
слюною сладкой.
мрак повиснет
над нашей палаткой.

луна безобразную
рожу скорчит.
и упадет за бугор.
там трактат "О порче"

будут долбать по строчке
забытые поселенцы.
пот с ума вытирая
ни тряпочкой, ни полотенцем.

бородищей дикорастущей
с корнями в ручьях Хермона.
(ни хера не поймут,
как и требует буква Закона.)

а свинья, кабан, сиречь,
захрюкает на границе.
ощущая шашлык,
голубые засветятся лица.

андрогенов из штаба ООН
за соседним оврагом.
и звезда упадет.
или выпадет медная фляга.

из на лифчик пародии
глупой моей портупеи.
пронесется в пыли,
на изгибе пути свирепея,

экспонатный скелетик
патрульного джипа.
оставляя на память
лишь харю недобрую типа,

что приклеен на час
к пулемету жевачкой.
указательный палец
поманит собачку.

та послушно вильнет
жестким черным обрубком.
и коротким огнем
уравняет волшебная трубка

все дни лета, патруль с дорогой
овраг с ООНом,
сирийца с птичкой, луну с жевачкой,
свинью с Хермоном.




После коктейля кошмарного,
в коем треть бренди, две трети пиво,
Абу Ясир, коллега мой, ожил.
Он расцветает как слива,
Санта-Роза, царица сортов.
Перламутровым майским мерцаньем
озаряются скулы его, украшая
ночную долину. Инь-яни
проступают в блудливых зрачках
и резвятся по кругу.
Черный живчик за белым
никак не угонится. Другу
Абу Ясиру явно не нравится
этот процесс оживленья.
Он за рацию держится,
чтоб не упасть на колени.
Арахмудин ва масмуах -
подобное что-то такое
он в коробочку черную,
смерти подобную, ноет,
проклиная жену, государство,
Баптиста Ивана,
серых змей, город Наблус
и букву Корана.
Он восходит на черные пики
такие Парнаса,
что уже не достанут его
ангелята с мечами Хамаса.
Абу Ясиру там хорошо
и спускаться не будет он к прозе.
Полный грусти и мудрости взгляд
посылает в кусты, где бульдозер
свой причал меж побегов каперсника
три, может больше, недели
оставлять не желает.
И пыльное это изделье
есть не просто объект сторожения,
слабый источник дохода,
но воронка, в которую
смерть и любовь, и свободу
затянуло навек -
до конца бесконечного лета.
Вот и нет Абу Ясира больше
однодневного в мае поэта.
Впрочем, что нам рыдать,
мы сидим на своей половине
и гадаем весь день,
из чего в предрассветной долине
образуется пар, покрывающий
склоны туманом.
И с ума мы не можем сойти,
потому что, наверное, рано.




Кишащая змеями
духами
богатырями
пророками
комарами
анисом
каперсником
ланями
осами пылью великанами и прочая
долина еще и солнце в себя всосала.
Бригадир по имени Шуки Дуду Шмулик
Нури Рами и прочая уже запустил чесало
по локоть в пруды лиловые братьев Левис.
Так ловись и ловись, лосось, идя на нерест.
Благословенно будь застывшее выраженье
параксизма ловитвы над золотым украшеньем
в виде толстой лапы пятипалой.
Вот висела твоя звезда и упала.
Волосатый сумрак закрыл долину -
то ли грудь праотца, то ли на морде щетина.
Бригада с лиан спустилась, залопотала.
Вот висела твоя звезда и упала.
И не ты, и не ты загадал желанье;
так и сиди в долине своей, где духи да лани,
да каперсник, да пара дурных пророков.
Вот сиди и смотри на звезду на цветную Морокко,
Курдистана, России, Алжира, семьи народов.
Не тебе весь бетон этот, сваи... Таких уродов
золотой не отметят лапой, не примут в стаю.
Без тебя, дорогой, лишь долина твоя пустая.
Так сиди и гляди, или этого тоже мало?
Вот висела твоя звезда и туда же упала.




Руки дрожат (впрочем, и мы -  не в Мацесте).
Раздражает и то, что луна не стоит на месте.
А значит, и время проходит, и кофе стынет,
Уголь мутнеет, и рядом уже пустыня,
Та, в которой наш склеп, пантеон фамильный -
На ступенях обкуренный сторож. И червь наргильный
От губы простуженной тянется к медной вазе,
Как само совершенство причинно-следственной связи.
...Как погано и то, что нельзя задержать дыханье
До утра, до кофейных разводов в стакане,
По которым предсказано все: и тюрьма, и дорога,
И любовь, и война, и жена, и тревога -
В общем, братская, дружная, в целом, могила
В той пустыне, где папа - финджан и мама - наргила.



Ростан, Незнайка, Армстронг и граф а эн Толстой,
И на чугунном шаре, и инженер простой,
но гумманист отменный, и ты, поганый черт,
и ты, румяный хлопец, как прусаки на торт,
все на нее стремились, делили на куски.
И мы, милитаристы, от злобы и тоски,
захватчики и звери, душители детей,
в шнурованных сапожках, с пиф-паф на животе,
и мы туда ломились за лживую черту -
на время - от прицела до сухости во рту.

                           Михкель Кунингас




Пейзаж, хоть и Голаны, - мелок, сер.
Выходят трое: Цвика - офицер,
Табабу Талэ - бывший эфиоп
(на баклажан его похожий лоб
лоснится, как закатный небосклон,
и третий, то есть я, там отражен).
И бункера, где сутки провели,
они выходят - так из-под земли -
все мускулы колечками напряг -
в дождливый день является червяк.

Мы заступаем на вечерний пост.
Обряд приготовлений, впрочем, прост:
количество проверить сигарет
и у кого в кармане семечек пакет;
на рыло каждое еще сто пятьдесят
патронов полагается. Висят
на шеях амулеты партизан.
Такие вот урочища. Тарзан
скрестится с Рембо - да и то слабо!
Рембо им не хватает и Ли Бо.

Уже темнеет, но еще видны
сосок Тель-Фареса с антеной и страны
враждебной минаретов редкий лес,
уже не достигающий небес.
И вот оттуда, из гаремных ласк,
кунжутных запахов, из города Дамаск
чуть позже нас является она -
медаль за доблесть "Полная Луна".




Цвика молчит, он суров, как и местность, про бабу
Даже ни слова, зубами скрипит, а Табабу
чешет мочалкой ничейной лопатку приклада.
То ли предсмертные хрипы, то ли кошачья рулада,
то ли крысиная свадьба - рация, сволочь, в работе.
Сунуть в нее бы гранату... Впрочем, о крови и поте,
как и о прочем и прочем думать уже надоело.
Мертвую точку покоя ищет военное тело.
Или иных развлечений. Скажем, травить анекдоты,
где вместо чукчи - Табабу, или до тошной дремоты
сравниввать яркость свеченья этих и тех поселений...
Или по теням пытаться лис, кабанов и оленей
определять на несчастной, тонкой колючей границе...
Или в бинокль позырить, что на Луне там творится?
Так с любопытством кретина, сжатого в душном просторе,
ты увлечен созерцаньем гнутого "о" инфузорий...
Зрелищ и семечек, Цвика! Будет ломать супермена!
Ты посмотри в окуляры: кратеры, реки и пена -
плод Средилунного моря, а из нее на лимонный
берег выходит такая... Ты, патриот из Холона,
все бы забыл и забросил мифа рождения ради
нового... Слушай, Табабу, хватит, наверное, гладить
столь откровенно, ритмично, задницу глупой винтовке,
лучше отдайся Селене - стройный, отважный и ловкий.
Хочешь, дитя воздержанья, к ней, кругложопой, слетаем?
Вот и каникулы в жилу между Дамаском и Раем.




Собака белая, ну что ты тут несешь?
Дерьму подобная и образная ложь
из-под усов твоих на бороду течет.
Но не тебе обидеть мой народ,
самой Бат-Шевы, может быть внучат,
не то что вашего пророка Ильича...

Ты усмотреть не можешь в темноте
неясных ужасов приметы. Это те
теней извивы, что по нам сейчас ползут
и превращаются за бункером, внизу,
там, где качается чужой антены жердь,
в короткую заточенную смерть.

А ты сказал такое - ну и ну! -
мол, полетим сегодня на Луну.
Ты врешь, собака, как же полетим:
она не ближе, чем Ерусалим.
Собака белая, скажи, что брешешь, да?
Она ведь площе, чем сковорода.
К тому для троих она мала,
А для Табабу чересчур бела...

Собака бе...




Ты посмотри, что там творится, ять твою меб!
Верный доносчик, серый бинокль знает работу, но чтоб!
Так извратится, цейсова сволочь - ну и даешь!
Будто на шее солдата-сирийца высмотрел вошь.
Вот от Земли отвалившийся райский запущенный сад:
Тут и Пишон, и Гихон, и Хидекель, и Прат.
По берегам их и власть, и богатство, и кайф, и мораль,
Оникс и золото лучшего качества, медь и хрусталь.
Все без присмотра, все в запустеньи, ангел с мечом
Огненный умер или беднягу поймали на чем...
Может быть, спал на дежурстве, крыло как подушка, и вот,
Может быть, кто-нибудь снова наслушался змея и плод
Дерева странного слопал цинично и прячет в кулак,
Будто в одежды из шелковой ткани, наглый елдак.
И по причине повторного бреда уволен был страж.
Рай отлетевший, тонкий твой вижу контур пропаж.
Шепчет изгнанник вслед за прадедушкой: "Ять твою меб!"
И на погоны ляжет мне новый тряпочный гроб.
Крылья сырее, серее брезента... Нам хорошо,
Там, где Гихон, и Хидекель, и Прат, и Пишон.


V

В соответствии с инструкциями Армии Обороны
стороны горизонта цветами помечены оными:
запад - синий (озеро, море, девки - уссаться!);
а север - белый (для утверждения незыблимых ассоциаций);
юг - зеленый (покоренная пустыня, тоска, Кадаффи);
красный - восток (по законам политгеографии).

и
ты разучилась смягчать этот звон в черепной коробке,
ты вообще разучилась туда проникать за фигурные скобки,
проползать по pars petrosa в поисках малинового звука,
оставляя влажную длинную память, цефа моя, гадюка.

то есть
в соответствии с вышеупомянутой иструкцией
на все стороны света и на все случаи жизни придутся:
синему - пулемет бельгийский и средства связи,
белому - пулемет бельгийский, ржавый до безобразия,
зеленому - миномет в бюстгальтере, ящик снарядов,
красному - оружие легкое, тряпочка для приклада...

а также
я разучился бесится от последствий этого звона,
мигрень - подруга детства моя - в отчаяньи, как Иона
бил ногой по скользким выступам в тунцовом желудке,
так и она, подружка моя, бунтовать пытается - но уж дудки!

потому как
в соответствии с графиком ночной охраны объектов
по всем этим точкам, цветам, сторонам разбросаны некто:
синий - черный, что и в темноте различимо,
белый - белый, смотрит прямо, а все-таки мимо,
зеленый и красный, в сочетании вызывающие раздражение, -
тип сомнительный, бородатый, лежит уже без движения...

ибо
может, Луна все время не в той, не в нужной нам фазе?
А иначе как объяснить... Мы разучились, забыли гимназий
парты, столы зеленые... Или это все-таки новый
финт ушами любви нашей, угрюмой, злой, бестолковой?

и вообще
без всяких инструкций, отчетов и смет отмечено:
на пути к Эль-Кудсу в лунном кратере были встречены
три фигуры в военном покрое, идиотского вида -
не обращали внимания ни на туристов, ни на смуглого гида,
лежали себе так, будто мир - сиречь спокойствие и совершенство.
И у каждого мертвеца - на физиономии - блаженство.






Великан - на расколотом камне белом.
Жук ползет по ключице. Давид над телом

Моим навис. Вот и конец июля.
На лбу, у меди, изрядная гуля.

Что ж он медлит, детина простоволосый...
Ах, плевать. Сбежали мои барбосы.

Никто не спасет маленького Гольата.
И не вспомнит иладший старшего брата.

Что ж он медлит, любуется что ли мною?
Не тяни - ведь не плачу еще, не ною.

Жук уже переполз по плечу на шею.
Такой неприятный. Всё, что имею

Возьми себе,удалой Давидка.
Что ты смотришь? Жук это, жук, не улитка,

Не фаланга, не уховертка. Кожей
Это чувствую. Ну, не медли. Что же,

Тружно тебе по-чапаевски вытащить шашку
И отсечь от больного тела сию букашку,

С головой шестьдесят шестого размера вместе,
В которой, увы, ни ума, ни чести,

Ни эпохи, ни совести отроду не водилось?
Сотвори же такую, дружок мой, милость:

Отдели сейчас голову от основы;
Кудри, а затем и кожные покровы

Все сними и кость открой аккуратно;
Изучи содержимое; это весьма занятно.

Ты приблизишься к истине эмпирической.
(Да, за рифмы прости.) Героической

Личности надо знать содержание,
Содержимое подвига первого. Это знание

Даст тебе, юному поющему чорту,
Моя разлюбезная caput mortuum.

Что ж? Готов? Насекомое (видишь?)
На губе. Мит цвей экн а штекн - на идиш.

Ду форштейн? Не задерживай, парень, тело.
Мой привет кисло-сладкий пошлешь как-нибудь Данателло.

И еще. Передай Гиберти
Наше с кисточкой. Мир Вам, пределы смерти!

Поклон Вам, ангелы с серебряными локтями.
Я с рождения с вами в лиловой яме

Бултыхаюсь. Я тоже из падших вышел.
Вот и был на пару локтей всех выше.

Ах, Давидушка, знаешь такая эра
Открывается нонче. Красавец херов,

Будь готов, пионер, к операции в Эфес Дамиме!
Кость открой и прочти на извилинах гибкое имя

Ратоборца, которому жестко на камне белом.
Жук на гуле свинцовой. Давид над телом.




Десять воинов, качков этаких,
Надрываясь, но все же прокатили
По долине Изреэльской мой глобус,
Череп мой драгоценный. Или
Все я выдумал после агонии,
Смерти собственной, но нарицательной,
Поднаврал от полной безысходности.
Или - нет. Герой отрицательный -
Я ищу бугорок кульминации,
Шарю лапками по физической карте.
Горы Иудейския! Вы же видели,
Как жлобы Сауловы в азарте
Перли ценный груз по перевалу,
Как он вырвался однажды, круглотелый, -
Восемь воинов калеками остались
И от страха обосрались те, что целы...
Но когда подъем преодолели,
Ах, какие же представились пейзажи,
Даже мертвые глазницы увлажнились,
Кость височная (испорченная) даже
Затрещала и заныла. Медленно
Надвигалась яма нам навстречу.
Хорошо, что тела нет упрямого,
Медного, любимого, без речи...
Вот она все ближе, средиземная
Яма погребальная. Кораблик,
Ну куда же ты? Смотри, как прыгает
Заколдованный младенцем - крибле-крабле -
Шарик мой любимый, бородатый.
Ну куда же ты? Живыми парусами
Не крути, постой еще в заливе,
Полюбуйся мертвыми устами.
Я вернусь ужо к медузам палестинским,
К ракушке сиреневой, к сардинам.
Голова профессора Гольята
Занимает место в середине
Мира теплого, позрачного, с песчинкой,
Лилипуткой, карлицой обмана,
Той, которая, незрелая, избрала
Перламутровое веко великана.







Кто такие были эмы, зузы в Аме и хорийцы?
Говорят, что троглодиты, великаны и убийцы.
А рефеи-исполины, эморийцы, эмолеки?
Говорят - весьма дурные обезьяночеловеки.
Говорят, а я-то знаю, это я, Кедарлаомер,
Побеждая мерзких чудищ, чудом, может быть, не помер.
Мне двенадцать лет служили эти мрачные созданья,
Доминантной, саблезубой, поросло тяжелой шерстью
(Челюсть нижняя квадратом) и не знает, сколько шестью-
Шесть получится. А просто - набиваю крепко пузо
И гоню к едреной фене ненавистных ныне зузов.
Поражаю в Хацацоне эморийки стан вертлявый
И царям в долине Сидим объясню, как на халяву
Издеваться над Эламом. Ну и что, что волосами
Изнутри покрылось ухо! На себя взгляните сами,
На асфальтовые рожи, что торчат из серной ямы.
И кричите - не кричите - рядом нет несчастной мамы,
В муках вас производившей. Никого не будет, кроме
Папы вашего позора. Это я, Кедарлаомер.




По утрам вода в реке - нет, не серая от трупов,
Нет, не красная, как днем. Просто грязная. Как глупо
Руки в этой речке мыть. Легче с тела скинуть кожу.
Не свою, а Шинеава. Берегись, бля, уничтожу!
Растворившееся зло из кривой и длинной фляги.
Это Родины предел, за которым Шенеевер,
Бира, Бирша, Шинеав... Знал бы, так еще во чреве
Всех бы их передушил за Гальгаль, за землю Гоим,
Пейте, пейте, как вино, - ничего не жаль героям
Мне пожертвовать с утра, донный ил с костями даже -
Набирайтесь ратных сил на сыром протухшем пляже.
Не пройдет и две луны, как железо покраснеет
Не от ржавчины густой, не от крови Паранея.
От того, что до сих пор не торчит из шеи Бирши
Острие клинка и нет выраженья страха выше
В двух обкатанных рекой кругляшах из аметиста...
Пейте. Будем воевать. Тут, "у речки тихой, чистой".




Воюйте, ребята, воюйте, а я помогу из Шинара
Оружие, жрачку, одежду и много другого товара
Доставить в кратчайшие сроки на место потешных сражений
Без пошлины и без налогов, без прочих ненужных лишений,
Со скидкой и низким процентом, что очень и очень неплохо.
Воюйте, ребята, кукуйте, а мы с куманьком Ариохом
Привет из Двуречия вышлем, как только оказия будет,
Солдатам поставим красоток - такие упрямые груди
Служили для наших папашек в строительстве башни причиной
Избрания форм восходящих и долга всегда быть мужчиной
При горьком исходе затеи. И я обещаю: увидим -
Великие реки сольются победно над камнями Сидим.
И я обещаю: построим - ну, если не башню вторую,
То дом ветеранам-героям. И слезы, как надо, утру я...




Ах, вы, нервы, вы - стервы, оставьте в покое колено.
Ни стоять, ни лежать, ни сидеть не могу. Непременно
Слугам сам изуродую тяпкой коленные чашки,
Чтоб они разделили со мною страданья, бедняжки.
Дерьмоедами станете вы, дармоеды, собачие блохи,
О здоровом хозяине, прежнем своем Ариохе
Вы еще ох как вспомните, в рабство попав к Шинеаву,
Сниться будет вам прошлое с принципом "всё на халяву".
А скорее всего - не во сне - и не вспомните - и не рабами,
А дессертом могильных жуков в неглубокой, искусственной яме,
А скорее - в обычном овраге, - удел ваш, нечуткие слуги!
Ваш хозяин больной, а ведь луки, как прежде, упруги,
И ножи - не остры ли? Так нет ведь! Я корчусь от боли;
Чтоб ее заглушить - не на вас ли попробовать что ли
Силу стрел, топоров и ножей? Репетицию гибели нашей
Мы устроим в шатре. Ненамного Курносая старше
Мясорубки учебной, и встретим старуху без плена -
Каждый первый ко мне! Подставляйте, уроды, колено...





Ты получил территорию площадью в 183 дунама.
Тут имеется: корпус жилой, бассейная яма,
пищеблок с мышами, футбольное поле,
пустырь, дорожки, имени ибн Гвироля
библиотека, ворота зеленые, будка сторожевая.
И учти, во всем этом - душа живая,
инфернальное воплощение, инкарнация.
Отсюда, учти, и выползла наша нация.
Вот место ее пустое, хоть и святое тоже,
не менее красивое, чем змеиная кожа,
с кудрявой кличкой "источники винограда".
Хорошо сторожи все это и будет тебе награда:

в столовой вонючий суп,
скамеек садовых пять,
в бассейне, естественно, труп,
а в общежитии - блядь.

И бдителен будь. Коварнее всех - дремота.
Следи, чтобы зеленые заперты были ворота.
Никого не пускай, ни за так, ни за плату.
Да, не сторож ты своему брату,
а сторож площади в 183 дунама,
и на все часы стороженья ты ей папа и мама.
В ситуацию темную внести полагается ясность.
Смысл всей жизни твоей ночной - безопасность
места пустого, густого, до безобразья святого.
Для трудов твоих кислых оно уже в целом готово.
Каждый час после полночи не забывай про обходы,
собирай дары нашей маленькой местной природы:

а) из книжки вырванный лист,
б) у будки привратной - сор.
Под утро гости: баптист
из нижней часовни и вор.

С этими поступай по собственному усмотренью.
Но стрелять запрещается. В завершение
распишись на этом зеленом бланке
и к черту катись в свою зеленую будку.




На восемьсот и каком-то сбился, считая шаги.
Ну и хрен с ними. Значит, такие у нас пироги,
караваи с котятами, ужас какой ужины.
До чего же шаги мои мелкие так однозначно нежны.
У княжны...
У княгини, пардон, давшей дуба при родах, тянулась губа
к носопырке облупленной. Видимо, это судьба
Все пыталась принюхаться, выкрасть секреты беды...
Вот и сбился со счета, но вышел к хоромам еды.
В синем свете сократовски блещет ебальник котла.
В этом зале, конечно, по-прежнему будет светла
что печаль, что тоска. Но, кто сбился со счета, тому
что за дело до глазок лучистых малютки Муму,
нет, Мими, нет, Мари... Но уже увлекает дуга
в те поля прибассейные, где золотая нога
за дневные часы исстрадалась, по травам суча.
Но, увы, не досталась ей лысая кожа мяча.
Все спокойно. Теперь, не считая шаги,
но читая Тарасова в этом событии или Айги,
можно к будке подать утомленные мной телеса
и удрючить, замучить до комы еще полчаса.




На дне бассейна мертвецы зеленые
раскарячились, уши соленые.
Блюдце крутят на экране для медитаций,
вызывая души,
ходящих по суше,
аки по морю, то есть, в прострации.

А по суше мимо бассейна ходящие,
как не настоящие,
в тухлой воде отыскать пытаются причину
от нее исходящего сияния
и своего состояния,
косясь на хлоркой присыпанную пучину.

А в бассейне детском мертвецы веселые,
изумрудные девки голые,
в кристалл, подержанный на том свете,
пальцем тычут,
удивляясь добыче.
И право, сколько можно сидеть на диете?

А на суше службу дурную несущие,
дурни сущие,
вспомнить пытаются имена портвейна
и детство попутно,
подозревая смутно,
что никогда не проснутся на дне бассейна...




Во-первых, в стихах год назад помянутый, он мне надоел.
Во-вторых, Олоферна и Голиафа хватает, блистательный их удел
Отличается в корне от бороды от праведной на блюде на золотом.
Видеть его не желаю! Наблюдать полезнее мне за котом,
Ловцом золотых мальков-мотыльков под ненужным здесь фонарем.
Но он уже в ворота стучится. Фиг мы ему отопрем!
Во-первых, нельзя. Во-вторых, не хочу. В-третьих, не зван.
В-четвертых, смотри в начало, несчастный Баптист Иван!
Скучна беспардонная тень твоя, не омрачай ожидание дня...

- Отворяй, страж, калитку зеленую, ибо для музея имени меня
Принес я дары, экспонаты бесценные. В предсердиях дрожь
Вызывают они. Пусть на них изучает моя молодежь
Иерархию ценностей. Дай же войти, посмотри -
Это святые породы деревьев, которых три,
А пень был один. А это - в баночке - волос куделек
С виска моего. Хоть и копия, но не поблек,
Такой же каштановый, вьющийся. Оригинал
Седее и хуже. А это... Не щурься, падла, никак узнал?..

На черно-белой картонке восемьдесят пятого тысяча девятьсот
Года выпуск, и все они - староста тут, сексот,
Ле Суан Чонг и Ле Суан Хыу, и Буй Нгок Квинь,
Хайке Брандт, Алиска... И дон-дон-динь,
Но не Динь Ван Доан из компании выше, а вязкий звон
Из часовни нижней. Инжир в нем сварился. Вон
По усам течет, Иогану за шиворот, потом на живот.
А иначе, с чего он так дергаться начал? И вот
Вслед за старым знакомым, седым и всегда молодым,
Распадается ночь, разлагается, стынет Виргинии
(любимой моей, в зеленых пачках которая)
дым.




Противной усталости и нанизанных на нее частей тела,
шашлыка никудышного, противней, пожалуй видение
юной бляди, которая выспалась (бля!) и - бля! - захотела
проветрить (здравствуй, племя!) подмышечное цветение,
освежиться в долину стекающим автобусным светом,
прополоскать подкорку запахом запревшего инжира,
высосать из доверенных мне источников остатки лета
и умереть на скамеечке у западного сортира,
между бассейном и библиотекой имени Ибн Гвироля,
в мое приключение вкрасться, в страницы книги...
А пошли вы все! И ты, сестренка Оля,
И ты, Иоанн Креститель. Гниющие фиги -
вот что воздух питает, а заодно и соки
сонной жизни охранника вечночужих иллюзий.
Ах, как все это быстро всасывается в глубокий
пах обрубка железного с кличкой кошачьей Узи.
Не ленись, прогуляйся, юная блядь. Долина
приведет тебя, рано ли, поздно, к разрезу
с вытекающей струйкой. Легенда номер один - Магдалины,
легенда номер два - беспокойной тетки Терезы.
А уж я разберусь как-нибудь со своим распиздяйством,
обойду все дунамы по треьему с фигой кругу.
Хотя бы лениво подумаю: вот, бля, хозяйство;
Ноги - на запад, а все остальное - к югу.




Финский нож, кофейник, браунинг "Чезетта",
Газета с программой, матрац надувной, и эта
Фотографическая группа с лицом уже незнакомым,
Часы без кукушки, крошки, орешки, ключи не от дома,
И всё прочее, а также и куст розмарина,
Инжир в деревьях, полная дряни корзина,
Пищеблок с мышами, футбольное поле,
Пустырь, дорожки, имени ибн Гвироля
Библиотека, ворота зеленые, будка сторожевая -
Всё украдено. Всё. Даже душа живая,
Всегда хладнокровная, она, жаба, даже
Всколыхнулась от сих объёмов пропажи.
Дрожь пробралась в её золотое сечение.
Сторож тоже дрожит. И это конец приключений,
Под вопросом существование которых,
Ибо всё, повторяю, всё скомуниздили воры.
Но откажемся от повторного перечисления
Накануне всеобщего Дня искупления,
Когда прощение приблизит тебя, Боже,
К упомянутой выше душевной дрожи
Тела голого. В городе Твоем стояло
Оно, стоит и будет - патетически, вяло,
Подставкой для ангелов, наподобие адмирала,
Чей череп с единственным глазом уже засрало
Крылатое тоже, но тоже пижонское племя.
Благодать, не иначе, просверлит чугунное темя,
Повредит всю систему аккамуляции и трансформации
(Но не надо вдаваться в херню эту даже вкратце),
Пяту уязвит и всосется в надгробные плиты.
Так и будем в конце уходящего год квиты
С территорией, площадью в 183 дунама,
Со светлой памятью, хранящей "Агдама"
Образ сладкий, как имена вьетнамца,
С крестителем, шлюхой и этим засранцем,
Всколыхнувшим под утро источники винограда
И с телом, пока еще теплым, без пятен яда.



Популярность: 1, Last-modified: Sun, 16 Mar 1997 08:11:09 GmT