---------------------------------------------------------------
© Copyright Алексей Ланкин
Email: [email protected]
Date: 13 Oct 1999
---------------------------------------------------------------
Зворыкин - это мой приятель.
Лет десять назад мы с ним работали в военной организации. Колька
Зворыкин был в двадцатом отделе, а я - во втором. В курилке Колька пыхал
"Беломором" и посмеивался, слушая, как его коллеги по Двадцатому ругают гг.
Горбачева, Ельцина и Ко. Зворыкинские сослуживцы были все больше флотские
отставники, и насчет новых порядков у них выходило заковыристо и сочно.
Колька в споры не встревал и, докурив, удалялся, метким плевком загасив
окурок. Его прощальной ухмылки разгорячившиеся мореходы не замечали.
В учрежденческой столовой мой приятель делал глазки девицам из отделов
обработки данных и отрывисто комментировал:
- Вот смотри: Наташка с третьего этажа... Да-да, вон та, в джинсовой
юбке. Все-таки ноги у нее толстые. Ляжки ничего, а на икрах мяса многовато.
Может, она спортом занималась да лишку хватила?
Тут Наташка подходила ближе и Зворыкин, оборвав себя на полуслове,
спешил с приветствием:
- Здравствуй, Наташенька!
При этом он очень мило и даже застенчиво улыбался.
Наташенька в ответ расцветала.
Зворыкинская застенчивая улыбка немало способствовала его успехам. Его
романы как в стенах учреждения, так и далеко за его пределами были
многочисленны, блистательны и скоротечны. Своих бывших возлюбленных он
целовал при встрече в щечку, а в день рождения дарил им цветы. Его
истрепанная записная книжка наполовину состояла из дней рождения Ир и Марин.
При этом Иры и Марины, становясь "бывшими", на Кольку нисколько не обижались
и даже друг к дружке его особенно не ревновали. Как это у него получалось -
не знаю. Наверное, в улыбке дело.
Еще Колька Зворыкин переплетал книги. Глядя, как он неторопливо
управляется с самодельным очень толково устроенным прессом, сторонний
человек ни за что бы не поверил, что перед ним отъявленный повеса и
разгильдяй. Взяв в руки переплетный нож, Николай сразу делался вдумчивым и
степенным. Кстати, нож он тоже смастерил сам - кажется, отковал где-то на
заводе из старого подшипника. Сведенное в осиное жало лезвие тонко звенело,
когда Зворыкин щелкал по нему ногтем. "А вот ножа-то не дам!" - ехидно
щурился Колька, хотя никто у него ножа не просил.
Переплеты выходили из его рук крепкие, плотные и ровные. Нитки ниоткуда
не торчали, тетради не расползались, клей каплями не наплывал. Одна
неприятность - когда он переплетал толстые журналы, корешок получался
настолько тугим, что перелистывать страницы было сущей мукой. "А ты
фантазируй," - советовал Зворыкин. - "Читай что ближе к краям, а где к
середине разворота не подлезть, там додумывай. Еще и интереснее."
Сам Колька Зворыкин был такой же крепкий и плотненький, как его книжки.
Росту невысокого. Руки в бицепсе круглые, в запястье аристократически
тонкие. В груди и в плечах парень опять же кругл, охватист, но талия узка -
хоть в балет. Пегие усики всегда подстрижены ровной щеточкой. Глаз у Кольки
Зворыкина светлый и смотрит прямо в душу. Только у законченных мошенников
бывает такой открытый, чистый и немного смущенный взгляд.
Времена менялись.
Из военной организации Колька ушел на месяц раньше меня. Он плавал под
флагом - то есть под иностранным флагом. В первый рейс сходил матросом,
потом, тряхнув дипломом "Макаровки", быстро дорос до второго помощника на
довольно большом танкере. На родину мой приятель всегда возвращался через
Германию или через Голландию и всегда за рулем чего-нибудь большого и
сверкающего. Покатав питерских дамочек на подогретых велюровых подушках, он
быстро и удачно продавал очередную машину и уходил в очередной рейс.
Очередная возлюбленная провожала его в "Пулкове-2". Щедро оплаченное
Николаем такси поджидало даму у зала вылета. Дама смотрела на моряка
печальными, но сухими глазами - возлюбленные никогда не плакали, расставаясь
со Зворыкиным - и вздыхала: "Пиши". "Запросто," - бодро заверял Николай.
Никаких писем он потом, конечно, не писал, но иногда звонил из самых
экзотических мест: например, на подходе к Буэнос-Айресу. Звонки по
спутниковой связи обходились ему в огромные деньги, но что поделаешь, если
день рождения у девчонки пришелся на такие координаты? А потом прекращались
и звонки, и только в записной книжке против номера телефона оставалась
лаконичная запись: "Света. Девятнадцатое марта." Или: "Виктория. Двадцатое
января". Сама книжка уже не была книжкой с подклеенными липкой лентой
страницами, а была целым карманным компьютером с настоящей клавиатурой и
экранчиком.
Однажды Зворыкин решил, что торговать автомобилями можно и на суше:
совсем не обязательно в промежутках по полгода смотреть кино про море. В
последний рейс он пошел старпомом на обшарпанном российском "Волго-Балте" за
грошовый, по его понятиям, заработок. Зато рейс был завершен в родном
Санкт-Петербургском порту и старпом выгрузил на причальную стенку Первого
грузового района не одну, а целых четыре машины: два широколобых "Мерседеса"
и два скалящихся "БМВ". Так бесхитростно и непринужденно Колька Зворыкин
ввинтился в коммерцию.
Дело пошло. Появилась своя фирма. Появилась на Гапсальской улице
контора, которую Зворыкин почему-то не любил называть английским словом
"офис". Очень много появилось связей. Николай Зворыкин мог по самой
дружественной цене доставить клиенту любой автомобиль, от
"Пассата"-четырехлетки до нулевого "Линкольна". Николай Зворыкин брался
растаможить покупку так, чтобы родное государство не оставило на боках у
клиента саднящих следов. Кажется, для друзей он даже оформлял паспорта
моряков с пропиской по судну, так чтобы хороший человек мог сам прийти в
Роттердам или Гамбург и там найти свою единственную машину, собственными
руками подержавшись за толстенький руль и собственной задницей поерзав по
мягкому сиденью.
А времена все менялись.
Когда благодатное солнышко моряцких таможенных льгот стало потихоньку
закатываться и на горизонте замаячило свинцовое облако пяти ЭКЮ, Николай
Зворыкин уже и сам подумывал о перемене курса. Автомобильный бизнес ему пока
не успел наскучить; он по-прежнему любил автомобили, и в особенности
научился ценить благородство линий и надежность немецкой породы. Но Зворыкин
твердо знал две вещи. Первое: какие бы новые законы ни отчеканила Дума, он
сумеет проскользнуть между ними и выжить. Второе: от рутины любого
налаженного дела он ускользнуть не сумеет. А рутины Колька Зворыкин не
любил.
И потому, не перекладывая круто руля, Николай постепенно свернул импорт
автомобилей и несколькими рассчитанно-крупными дозами впрыснул накопленный
капитал в новое дело. В том же здании на Гапсальской были арендованы еще три
комнаты. У соседей удалось сманить трех-четырех опытных ребят, всё старых
приятелей господина Зворыкина. Долго решалось, делать буквы на новой
бронзовой вывеске литыми или накладными на клею. В конце концов Зворыкин
своею властью приказал заказывать клееные: на вид не отличишь, зато дешевле.
Каменщики ломали старые перегородки и возводили новые, и от кирпичной пыли
невозможно было продохнуть. Потом на помещения набросились электрики,
штукатуры, маляры, - и, как венец многих трудов и забот, на угловое место в
общей комнате было водружено кожаное директорское кресло. Господин директор
любил доглядывать за своим народом, но не любил, чтобы забывали о его
руководящем достоинстве.
Наконец, незадолго до Нового года морское сообщество узнало, что вновь
открытая агентирующая фирма начинает свою деятельность в городе Питере, в
связи с чем уважаемого господина такого-то имеют удовольствие пригласить на
презентацию. Борт теплохода такого-то, Адмиралтейская набережная,
одиннадцать часов. R.S.V.P* .
Город кутался в синие сумерки. Багровое солнце медленно уходило под лед
Маркизовой лужи. Солнце так остыло, что лед не таял. Презентация прошла
успешно, и некоторых из приглашенных пришлось сводить по сходням под руки.
Раскрасневшийся, в расстегнутом пальто, с бутылкой водки на палубе у
ног, но в остальном почти трезвый виновник торжества стоял на корме и
глядел, как леденеют вечерние силуэты Васильевского острова. Он уже проводил
почти всех гостей. Уже расплатился с экипажем судна. Уже раздал стюардам
остатки заморской выпивки из своих запасов. Осталось запустить руку в карман
за мобильным телефоном, набрать номер таксопарка и вызвать две... нет, три
машины на Адмиралтейскую набережную.
Но Зворыкин медлил. Ему почему-то хотелось мерзнуть и разглядывать
синеватые очерки кранов Балтийского завода. Хотелось забыть череду
перекошенных пьяных морд и потных нечистых рук. Завтра эти восставшие из
преисподней хари снова провалятся туда, и их место займут обыкновенные
человечьи лица, некоторые из них довольно приятные. Но сейчас Зворыкин
радостно дышал льдистым январским воздухом. Стужа вымораживала из него
свежее воспоминание о том, как он заглядывал в заплывшие жиром, налитые
кровью глазки нелюдей и, притворяясь пьяным, клялся им в вечной дружбе и
взаимной выгоде. Мороз был градусов двадцать. Если за ночь не нагонит туч,
то к утру похолодает и до двадцати пяти. И слава Богу!
- Николай... - ЫК! - Николаевич! - окликнули его.
Зворыкин обернулся.
Из двери почему-то машинного отделения выглядывала одна из нелюдских
харь - та, которая завтра превратится в простоватое, но в общем милое лицо.
Откуда же Зворыкин с ним знаком?!
Лицевые мышцы господина Зворыкина сократились, привычно устраивая
счастливую улыбку, и хозяин презентации взволнованно заорал:
- Кореш! Да мы же с тобой еще не выпили.
- На... посошок, - твердо заявил кореш, отчаянно цепляясь за дверной
комингс.
- На посошок, на посошок, - радостно засуетился Зворыкин и, подхватив
стоявшую у ног бутылку, бросился выпивать с дорогим другом. Назвался
груздем...
В январе же, но не в мороз, а в оттепель, я как-то выбрался в центр
города и запарковался на Большой Морской. Я чертыхался, возясь с
неподатливым замком, когда к моей заляпанной грязью и от этого еще менее
презентабельной "Ниве" подлетел и стал как вкопанный заляпанный грязью, но
от этого не менее элегантный "Мерседес". Водитель "Мерса" погрузил сияющие
лаковые башмаки в снежно-грязную жижу, небрежно хлопнул дверцей и прижал
кнопочку на брелке. На чудесной машине, как на новогодней елке, замигали
огни, ласково зажужжали механизмы центральных замков. Я пожал плечами и
нагнулся было к своей дверце. Владелец дорогого коня сунул ключи в карман и
повернулся было, чтобы уйти. Так бы мы, каждый наособицу, и канули в недра
нашего немаленького города, если бы меня не толкнуло бросить еще один взгляд
на круглое, крепкое лицо невысокого ростом водителя "Мерседеса". Знакомое
лицо, да... только вот раньше не было этой модной маленькой бородки. А усы -
да, усы те же. Пегие, аккуратно подстриженные.
- Колька, - негромко позвал я.
Тот остановился на полушаге и, застенчиво улыбаясь, принялся меня
оглядывать. Наконец он просиял, хлопнул себя ладонью по слегка лысеющей
голове и гаркнул:
- Кого я вижу!!
Мы обнялись. За большим двойным кофе в кондитерской Вольфа и Беранже мы
начерно рассказали друг другу о своем житье-бытье за прошедшие годы, а в
ближайшую пятницу, за пивом у Тинькова, рассказывали уже набело. Через
неделю мы с женой пошли в гости к Зворыкину, а еще через две недели Зворыкин
пришел к нам, но без жены. Жены у него до сих пор не было.
Мы пили пиво и виски, смотрели на видеомагнитофоне Копполу и Бюнюэля. Я
посмеивался над Колькиным неистребимым разгильдяйством, которое прекрасно
уживалось с его "Мерседесом", "Ролексом" и дорогими сигарами, как раньше с
"Беломором" и старыми кедами. Колька трунил над моею страстью к оружию. Он
все повторял, что если бы половину денег, вбитых в ружья, ножи, специальные
сейфы и прочую дребедень, я бы потрудился с толком вложить в дело, то давно
бы уже был богатым человеком.
В моей коллекции, правда, есть стволы стоимостью не меньше моей
видавшей виды "Нивы". Надеюсь, что со временем в ней появятся экземпляры,
стоящие столько же, сколько Колькин нестарый "Мерседес". Я из числа тех
охотников, которые любят не столько стоять на тяге или шататься по лесу,
сколько почистить и заново смазать ружье, в тысячный раз заправить нож на
мокром оселке, просто открыть оружейный ящик и полюбоваться тусклым блеском
черненой стали.
Колька Зворыкин величал меня Следопытом. Я дразнил его новым русским.
Однажды мне позвонили довольно поздно.
- Привет-как-дела-это-я, - выпалили в трубку единым духом.
- А кто "я", позвольте полюбопытствовать?
- Николай. Зворыкин. Видишь, ты даже не узнал.
- Так немудрено! Ты сбежал откуда-то, или за тобой гонятся?
- Нет. То есть по телефону не объяснить. Скажи, у тебя супруга дома?
- Да, а что?
Колька помолчал.
- А ты не мог бы встретиться со мной минут через двадцать? Там рядом с
тобой на углу есть такая забегаловка - ты не можешь туда выйти?
Я пожал плечами в телефонную трубку и сказал, что приду.
Зворыкина словно подменили. Он ерзал по стулу, нервно оглядывался,
кусал губы и беспрерывно играл чашечкой из-под кофе, которую он осушил одним
глотком. Спросив, как у меня дела и не дослушав ответа, он схватил меня за
рукав:
- Слушай. Не удивляйся. Скажи просто, да или нет.
Я опять пожал плечами.
- Мне нужен ствол. Калибра шестнадцатого. Лучше двенадцатого. Скажем,
твоего "ИЖа"-вертикалку. Можешь одолжить? И картечи.
- Ты что, спятил?
- Хрен его знает, может быть. Так да или нет? Говори просто.
- Да зачем тебе ружье? Отстреливаться?
- Понимаешь, - тут Зворыкин взял себя в руки и снова ненадолго стал
похож на себя самого: корректен, почти спокоен и почти весел. - Понимаешь,
врать я тебе не хочу, а если скажу правду, то ты и впрямь решишь, что я
рехнулся. Может быть, я на самом деле рехнулся...
- Похоже на то.
- Похоже, - кивнул Зворыкин. - Криминала тут нет. Если бы был криминал,
я бы не к тебе пошел. Но я к таким делам не касаюсь. Это мой прницип.
Воровать - одно дело. Людей убивать - другое.
- Тогда зачем тебе ружье, если ты никого убивать не собирался? А потом,
неужто у тебя одного-другого ствола своих нет?
- Нету. Принципиально. Я с оружием не связываюсь. Ну его. Но я тебе
говорю: ствол достать не проблема. Хоть чистый, хоть паленый, хоть со
спиленными номерами. Дело не в этом. Одолжи мне ружье ненадолго, и я его
тебе верну буквально на другой день.
- Нет, Коля. Извини. Если тебе помощь нужна, куда-нибудь поехать - это
можно. Но о стволе забудь.
- Я понял. - Зворыкин спокойно кивнул, помолчал, и вдруг глаза его
снова забегали.
- Коль, тебе еще кофе взять?
- Не, - отмахнулся он, а сам так и шарил взглядом по всем углам кафе.
- Ты кого-то ждешь? Или кого-то потерял?
- Не, - снова нетерпеливый жест.
Я пожал плечами, сходил к стойке. Заведение было непритязательное -
кофе подавали в пластмассовых одноразовых стаканчиках - но чистенькое. У
электрического самовара с чаем добродушно бубнило радио. Два солидных
посетителя неспешно трудились над бутылкою водки. С этою мирной и бедной
обстановкой плохо вязалось Колькино пальто от Hugo Boss и Колькин взгляд
затравленного зверя.
Бог с тобою, решил я. Захочешь - сам скажешь. И я допивал свой
стаканчик не спеша, тем самым давая ему возможность откровенно высказаться.
А там и домой пора. У меня дома много дел, а завтра, извините, вставать на
работу. Это Зворыкин - бизнесмен, понимаешь! - может себе позволить спать
сколько влезет. А у меня режим жесткий - в шесть пятнадцать на ногах, в
восемь тридцать на посту.
Тут же я и упрекнул себя за несправедливость. Кто-кто, а Колька - это
было прекрасно мне известно - хлеб свой ел не даром. Он был из породы тех
трудоголиков, чей рабочий день никогда не кончается. Ему можно было
позвонить в двадцать три часа тридцать минут тридцать первого декабря и
сказать, что к часу ночи необходимо сколотить бригаду, а к двум - быть с
бригадой в порту и до утра окалывать лед на готовящейся к отходу барже. И
Колька немедленно оседлал бы телефон, и обзвонил бы своих старых и новых
корешей, и никак не позже десяти минут второго доложил бы, что люди - да,
готовы, один только немного навеселе, да за рулем все равно сидеть не ему,
так что сойдет. Ломы и пешни ребята прихватят свои, но вот горячим питьем их
не худо бы обеспечить. За работу надо будет заплатить аккордом по стольку-то
баксов. Только после этого Зворыкин подступил бы к вопросу о своем
собственном гонораре - и, будьте уверены, мало не запросил бы. Но была
какая-то чарующая сила в его голосе, так что ему вы с легкостью всегда
отдавали вдвое против того, о чем с другим торговались бы до хрипоты. Но уж
к шести утра, как договорено, палуба баржи будет идеально чиста и даже
прометена, и только кое-где, лишь подчеркивая качество работы, будут
поблескивать отдельные вполне безобидные льдинки.
Неудивительно, что при таком образе жизни зворыкинский мобильный
телефон звонил не переставая, отчего общение с ним становилось порою
невыносимо. Телефон моего приятеля, как все его вещи, от носовых платков до
автомобиля, был всегда самой последней модели, самый дорогой, самый удобный
и вообще самый-самый. В описываемое время он завел такую, знаете, финскую
штучку с блестящей никелированной крышкой поверх клавиатуры - а сама вся
плоская машинка теряется даже на небольшой зворыкинской ладони. Литиевых
батарей хватает черт знает на сколько, количество функций не поддается
счету... Правда, ломается часто, так что и не поймешь, чего тут больше -
удобства или форсу.
Так вот что еще было странно и даже зловеще странно в этот вечер в кафе
на углу: зворыкинский телефон не звонил. Мы просидели в кафе минут двадцать,
и за это время никто не возымел нужды в моем товарище. Невероятно. Ни с чем
не сообразно. Уже поднимаясь уходить, я поделился своим удивлением с
Николаем.
- А у меня нет с собой телефона, - отвечал тот, глядя на меня
исподлобья.
Так скрипач на гастролях может заявить, что у него нету с собою
скрипки. Так солдат на посту ответит начальнику караула, что у него нет
автомата. Так слесарь, подступившись чинить автомобиль, признается, что у
него нет ни отвертки, ни ключей.
Но я лишь поднял брови и пожал плечами. Я понял, что Зворыкин больше
ничего мне не расскажет. Несмотря на его дикую просьбу в начале разговора,
несмотря на еще более дикое отсутствие сотового телефона, даже несмотря на
беспокойный взгляд, у меня не было ощущения, что ему грозит опасность. Во
всяком случае, опасность привычного рода. Бизнесмен, которого решено убрать,
обычно знает об этом - и не столько даже в глазах его, сколько в обвисе
плеч, в понурости головы - непременно проступит безнадежность жертвы.
Зворыкин не был похож на жертву. Скорее на охотника, отчаявшегося
выследить свою дичь. Я звал его переночевать у меня - он отказался. Я
предложил - так уж и быть, придется утром объясниться с женою! - засесть в
кабачок и заняться пивом - он только рукою махнул, не потрудившись даже
произнести свое обычное, застенчиво-улыбчивое: "За рулем". Что ж, была бы
честь оказана. Я пожал ему руку, пожелав "не брать в голову". Только когда
он скрылся за порогом кафе, я понял, как глупо это звучало. Я ведь
представления не имел, что такое он может взять в голову или не взять.
Акт следующий - кабинет следователя.
На передней панели стола вырезано:
Зачем
Лягавые
Обидели.
Я ухмыляюсь про себя: ведь следователь никогда не видит стол с моей
стороны. Браво неизвестному остряку!
- Вам знаком этот предмет? - спрашивает следователь.
- Да.
- При каких обстоятельствах и когда вы его видели?
- У моего товарища, Николая Зворыкина. Много лет назад. Это его
переплетный нож.
- Сколько именно лет назад вы видели этот нож последний раз?.. В чьих
он был руках?..
Следователь задает еще много таких вопросов. Он примерно одних лет со
мной. Кожа его бледна, как у человека канцелярского. Костяшки пальцев красны
и вспухли. Его тяжелый взгляд почиет на моей скромной персоне. Он убежден,
что я виновен. В чем виновен? Я еще не знаю.
Наконец:
- Когда вы в последний раз видели Зворыкина Николая Николаевича?
Я пожимаю плечами.
- Позавчера.
Следователь просит рассказать подробнее. Я рассказываю. Он, как бьет с
разных сторон, задает еще несколько быстрых недоброжелательных вопросов -
все с явною целью поймать меня на противоречии. Я утомляюсь. Я с самого
начала решил: говорить правду и ничего не скрывать. Таить мне нечего. И вот
еще один тяжелый вопрос, как прямой удар в челюсть:
- Почему именно вам последнему Зворыкин звонил со своего мобильного
телефона?
- Не знаю. Не знаю... - я ошеломлен. - Странно. Он мне звонил, да. Но я
был уверен, что он звонил не с трубки.
- Почему? - настораживается следователь.
- Он сам сказал, что трубки у него с собою нет.
Опять череда тягучих вопросов. Опять я отвечаю под мутно-тяжелым
взглядом следователся. Я не злюсь на него. В конце концов, у него такая
работа. И на мне не написано, что я не преступник. Только - если преступник,
то в чем?
- Ваш номер, - почему-то считает нужным объяснить следователь, - был
записан в памяти его телефона как последний набранный.
Я ухватываюсь за возможность что-то узнать самому.
- Так что все-таки случилось? Что-то со Зворыкиным?
- А вы не знаете? - с глубоким сарказмом переспрашивает он.
- Представления не имею.
- Вашему так называемому товарищу, - следователь наваливается локтем на
стол. На кулаке его отчетливо выделяются красные набитые костяшки, - вчера
рано утром вот этим ножом нанесли пять колото-резаных ран.
- Его ножом? Да кто?!
Следователь долго смотрит на меня. Веки наползают ему на глаза, и лицо
мало-помалу приобретает сонное выражение. Сонное - и в то же время
остро-недоверчивое.
- А вы как думаете? Кто мог?
- Да без понятия. Колька... прошу прощения, Николай Зворыкин, конечно,
бизнесом занимался и все такое, но чтоб его кто-то взял - и так вот ножом...
Не представляю себе.
Следователь дарит меня еще одним долгим взглядом из-под полуопущенных
век. Я ничуть не удивлюсь, если он сию секунду переведет меня из разряда
свидетелей в разряд обвиняемых и прямо на месте арестует. Наконец, он
приходит к какому-то выводу - относительно меня ли, относительно ли Кольки
или кого-то еще. И опять берется за свое:
- Кто, по вашему мнению, мог это сделать?
Я опять пожимаю плечами:
- Не имею ни малейшего представления.
Меня тянет пуститься в рассуждения относительно того, как я не знал
врагов Зворыкина и как вообще смутно представлял себе суть его бизнеса, но я
делаю над собою усилие и замолкаю. Чем меньше скажешь - тем меньше у него
поводов придраться.
Тогда следователь, совсем уж неожиданно, ухмыляется и оказывается вдруг
простым и даже симпатичным парнем. С таким бы и пивка пошел попить. И
следующий вопрос он задает тоном шутки, которую я обязательно оценю:
- На ноже - свежие отпечатки пальцев. Может - у вас снимем? Для
контроля?
За этот час в кабинете следователя я столько раз пожимал плечами, что у
меня скоро сведет ключицы:
- Снимайте.
Я стараюсь казаться равнодушным. Это удается тем легче, что мне и
впрямь уже все равно. Хотят изводить на меня черную краску - пусть.
Ухмылка следователя ползет все шире, открывая крупные, но не очень
здоровые зубы.
- Не будем мы с вас отпечатки снимать. Дело в том, что отпечатки с
рукоятки ножа уже идентифицированы.
Я молчу. Я не даю ему удовольствия видеть мое любопытство. Поэтому он
вынужден продолжать сам:
- Это отпечатки Зворыкина.
Еще не меньше часа следователь продержал меня в своем кабинете.
Наконец, уверившись, что я-таки не знаю, как Зворыкин мог нанести сам себе
пять ударов, держа нож при этом так, будто бил кого-то другого - он заставил
меня подписать протокол и отпустил. Протокол, кстати, был составлен довольно
толково.
Еще через час я был в больнице. Завидев меня в дверях палаты, Колька
попытался вскочить, но его перекосило от боли. Он побледнел, сморщился и
встал медленным, осторожным движением.
- Лежи-лежи, - замахал я на него руками, боясь, как бы не открылось
кровотечечение.
- Належался, - процедил он сквозь зубы. - Пойдем в холле посидим.
- Однако ты не похож на самоубийцу, - заметил я, оглядев его
осунувшееся, но в остальном прежнее лицо.
Зворыкин криво усмехнулся:
- Я вижу, ты с властями уже пообщался?
- Было дело.
- Врач на "Скорой" идиот. У них там правило такое - при холодных
ранениях заявлять в милицию. При свидетелях оформили, по полной схеме. Я,
как очнулся, сказал им, чтоб они придержали лошадок, да поздно было. Идиоты.
- Погоди-погоди. Так что там, собственно, было?
- Да ничего не было. Видишь, я живой. Ни печенки, ни селезенки не
задел. Брюхо подлатали немного, да и все.
- Колька, - сказал я. - Кончай врать. Если ты сам себя попырял, то это,
в конце концов, твое дело. Ты мне только вот что скажи: когда ты у меня
ружье просил, то для того и просил, что потом ножом сделал?
Зворыкин посмотрел мне прямо в лицо прозрачными светлыми глазами, и тут
я понял, чту в нем изменилось. В его взгляде больше не было ни улыбки, ни
застенчивости. Он смотрел, как сверлил, и неуютно и холодно было перед ним
просверленному.
- Дурак, - сказал он жестко.
И, заметив, что я оскорбился, добавил:
- Впрочем, извини. Просто боли еще донимают.
А началось с малого: директор агентирующей фирмы господин Зворыкин
уступил коллеге на вечер свой мобильный телефон. Михаилу Дмитричу спозаранку
предстояло везти на судно комиссию, то бишь представителей пограничной и
таженной служб; на ходу, возможно, решать оперативные вопросы - без
мобильной связи нельзя. А его собственный телефон, как назло, сломался.
Судозаходов в тот день было невразгрёб. В большой дежурной комнате
агенты вставляли в свои трубки сменные батареи - похоже, как офицеры перед
боем вбивают в пистолеты свежие обоймы. Все разбегались, всем нужна была
связь. И только директор, всегда самый занятой, всегда не могущий от дому до
работы проехать несколько кварталов, чтобы не перехватить звонка - как раз в
этот вечер не ждал ничего чрезвычайного и с легким сердцем расстался со
своею никелированной игрушкой. Агент просто взял с собою директорский
телефон с вставленой в него директорской же карточкой-мозгом, пообещав
переадресовывать звонки шефу домой либо в контору, смотря по времени суток.
И действительно, не успел Николай Николаевич снять в прихожей пальто и
сунуть ноги в тапочки, как в квартире его раздался звонок обыкновенного,
домашнего телефона.
- Чего хулиганишь? - загудел в трубке рассерженный голос. - Другие по
чужим телефонам балуются, а ты по своему?
- По какому своему? - изумился Зворыкин, с трудом узнавая в звонившем
однокашника еще по училищу, а ныне делового партнера, некоего Гермаша. - Что
ты несешь, я только что в дом вошел.
- Я тебе на трубу три секунды назал звонил - ты что мне ответил? Не
отпирайся.
- На трубу ты мне звонить не мог. Труба сегодня у моего агента.
- Да отстань. Что я, голоса твоего не знаю, что ли?
Зворыкин не стал спорить. Повесив трубку, он просто набрал номер своего
мобильного телефона.
- Алло, я слушаю, - бархатно пророкотал в ухо его собственный,
зворыкинский голос, а вовсе не скрипучий угрюмый бас Михаила Дмитриевича.
- Ты...
Больше Николай ничего не нашелся сказать.
Зато голос в трубке был по-всегдашнему, по-зворыкински, мягко-напорист
и уверен:
- Я-я, весь к твоим услугам. Чувствую, что у тебя есть что мне сказать.
Прошу не стесняться.
Николаю показалось, что он спит и не может проснуться. Одновременно
горло перехватило спазмом - ни вдохнуть, ни выдохнуть. Паскудное ощущение:
вот-вот задохнешься, а руки свободны, и нет петли, чтобы убрать ее с горла.
Позевав, как рыба на песке, он ухитрился-таки набрать в грудь воздуху,
перевел дух и прохрипел:
- Ты кто такой?
- Да полно, пора бы узнать, - весело упрекнула трубка и тут же легко
представилась: - Зворыкин, Николай Николаевич. Тридцать пять лет знакомы.
Прошу любить и жаловать.
Колька помолчал, соображая. Первое дело - не дать сопернику ухватиться
за меканья и эканья. Хочется ему заполнить паузу - пусть заполняет. А нам
надо анализировать и принимать решение. Мгновенно.
Но тот, в телефоне, паузой вовсе не тяготился. Не сопел в трубку, не
вздыхал. Благожелательно и настойчиво молчал - совсем как вел бы себя
Зворыкин.
У Кольки между тем анализ не ладился и решение не принималось, и
спросилось теперь уж и вовсе глупо:
- Ты что, в телефонной карте сидишь?
В трубке сердечно рассмеялись:
- У тебя друзья-программисты есть? Поговори с ними, они тебе скажут,
можно ли человека в телефонную карту закатать. Памяти-то, брат - не хватит.
- Какой же ты, на хрен, человек? Ты телефон и больше ничего. Тебя нет,
зараза ты такая.
- Это меня нет? С таким же успехом и тебя нет уже тридцать пять лет. А
хочешь убедиться - давай хоть у Смирдина встретимся, кофе попьем.
Это, по видимости столь здравое, предложение так глубоко уязвило
Зворыкина своею издевательской пошлостью, что он снова беспомощно захватал
ртом воздух и, кривясь от отвращения, шваркнул трубку на рычаг.
Спал он плохо - всю ночь пробродил среди каких-то ледовых торосов и
снеговых полей - и проснулся разбитый, с отчетливым сознанием, что жизнь
промотана безвозвратно. Не наверстаешь.
На следующий день, принимая от Михаила Дмитриевича свой телефон,
поглядел с подозрением: не он ли разыгрывал?! Но одного взгляда на
удлиненное лицо и лошадиную челюсть старого трудяги было достаточно, чтобы
отбросить сомнения: кто-кто, а этот не способен.
- Звонил мне кто-нибудь, Михал Дмитрич?
- Гермаш только звонил, Николай Николаич. Вчера вечером. Да я его тебе
на домашний и переправил сразу.
Бред.
Загадка не прояснилась, но задвинулась куда-то за спины повседневных
забот. Судозаходов против вчерашнего еще прибавилось. В дежурной комнате -
совсем как в штабе фронтовой части. Агенты вкладывают мобильные телефоны в
чехлы-кобуры, цепляют их к штанам, как на портупеи. На стенах - карты с
налепленными магнитиками судов. На столах - современные компьютеры и
традиционные УКВ-радиостанции. Постоянная вахта на шестнадцатом канале,
постоянная вахта на двадцать втором. Во дворе здания на Гапсальской агенты,
как по боевым машинам, рассаживаются по авто. В Лесной порт! В Угольную
гавань! К Гутуевскому ковшу! Взревывают двигатели. Взметываются лучи фар.
Вперед, бойцы!
А господин Зворыкин над вами - генерал.
Генерал без погон.
К вечеру и совсем грубо сказалось, самому себе: генерал хренов.
Пока ехал Николай Николаевич до дому, в машину ему кто-то на мобильный
позвонил. Поговорили. Приехал домой, полез в душ - кто-то уже звонит на
домашний. Хорошо, у Николая Николаевича отдельная линия в ванную проведена.
Так и говорил, намыленный.
Вылез из душа - никто не звонит.
Ах ты! Не вытеревшись как следует, прошлепал Зворыкин мокрыми ногами в
спальню. Сел на кровать, держит на ладони блестящую никелированную штучку,
совсем уже не похожую на пистолет, а скорее на прибор из дамского несессера.
Не звонит мобильный телефон. Надо же!
Тут Николай Николаевич вот что придумал: до домашнего телефона
дотянулся, набрал номер своего мобильного. Мобильный запиликал канкан -
вечерами Николай Николаевич заряжает его на легкомысленную музыку, чтобы
развлекал. Прижал Зворыкин зеленую кнопку: "Алло!" И в трубке домашнего
телефона слышит свой голос: "Алло!" Вот и поговорили.
И тогда страстно, на когтяной разрыв груди, захотелось Николай
Николаичу Зворыкину снова услышать голос того телефонного. И - грубо ему
приложить, совсем грубо, хоть по-русски матом. И ни к какой женщине его,
вечно влюбленного, никогда так не жгуче не влекло, как сейчас - к голосу
телефонного. Телефонным он уже мысленно называл своего двойника, как в
старину нечисть величали домовыми и лешими.
И следующим же вечером, cочинив, что трубка его забарахлила, Николай
обменялся ею с тем же Михаилом Дмитриевичем: дескать, проверю, как твой
телефон в моем доме ловит. Расчет его оказался верен. Оказавшись в руках
чужого человека, Телефонный немедленно ожил и на звонок Зворыкина ответил с
радостной готовностью:
- Вот и ты, вот и ты. Ждал. Как поживаете, господин Зворыкин? Бизнес
еше не прискучил?
- Твое ли это дело? - искренне поинтересовался Николай Николаевич.
- Не грубите, молодой человек. Вы рискуете, что вашу грубость примут за
бессилие.
- Хорошо говоришь. Что ж. Бизнес не прискучил. Напротив, увлекателен
как никогда. Работы прорва. Сплю по три-четыре часа в сутки.
- Это когда с девочкой завозишься?
- Нет. Когда с девочкой - обычно совсем не сплю.
- Верю. Насчет девочки - верю. А насчет увлекательности - позволю себе
усомниться. Сочувствую я тебе, господин хороший. Жизнь твоя лишена стержня и
по сути - пуста.
- А пошел ты на ..., - Зворыкин с удовольствием указал Телефонному
дорогу.
Тот развеселился.
- Что же ты, Николай Николаич, сам мне звонишь - и сам же отсылаешь так
неблизко?? Я ведь обидчив. В следующий раз могу и на звонок не ответить.
- Ответишь. Куда ты, на ... , денешься? - еще одним сочным
ругательством Зворыкин точно еще на вершок приподнялся в понимании того, что
связь его с Телефонным - не случайна, не скоротечна и глубоко взаимна. Пусть
ему от Телефонного легко теперь не отделаться, но и Телефонный к нему
привязан - не разорвешь.
Наутро Зворыкин снова с пристрастием расспрашивал Михаила Дмитриевича:
кто да кто звонил, да почему домой не перезванивали - так что М.Д. в конце
концов обозлился и прямо сказал шефу, что не он, не М.Д., затеял дурацкий
обмен телефонами - не с него и спрос.
Собравшись к конце дня уходить из конторы, Зворыкин оставил мобильный
телефон в ящике конторского стола, а для верности запер стол на ключ. Дома,
кое-как швырнув пальто на диван, бросился к квартирному телефону, набрал
опять номер мобильного - но ответом был лишь пустой гудок. Обмануть
Телефонного не удавалось.
Следующий вечер прошел опять впустую. Телефонами-то Зворыкин еще с
одним коллегою поменялся, но тот вспомнил, что вечером ему должны часто
звонить - и придумал переставить из телефона в телефон карты-чипы.
Зворыкинский номер в итоге так и остался при нем, а значит - Телефонный на
звонки не отвечал. Зворыкин, который всегда засыпал, едва донеся голову до
подушки, в эту ночь долго ворочался, скручивая в жгут мокрую от пота
простыню, скрежетал зубами и то и дело бегал на кухню пить. Засыпая, он
отчетливо видел себя самого опять среди ледяных торосов, и с сотовым
телефоном у уха, и солнце, багрово остывая, уходило в синюю снежно-ледяную
даль.
Проснулся невыспавшимся, но злая устремленность в груди не спала -
подпирало горячим под горло, гнало вперед, не давало есть. Лихорадочно
хватаясь за дела дня, Зворыкин не переставал упорно думать, думать - а когда
придумал, решение оказалось до обидного простым. У все того ж
многострадального Михаил Дмитрича мобильный телефон был другого стандарта,
чем у Зворыкина - а стало быть, поменяться карточками они не могли. В
течение дня Зворыкин позаботился о том, чтобы на телефонном счете Михаил
Дмитриевича было достаточно денег - а перед уходом с работы, подгадав, чтобы
в конторе кроме их двоих никого не было, вновь подступился к Дмитричу: дай
телефон! Мне, мол, еще в Угольную гавань ехать, а оттуда звонить по
международному - а денежек на счете тю-тю!
Но объяснений на Михаил Дмитриевича можно было не тратить. Тот
безропотно протянул директору свою громоздкую - даже не на пистолет, а
скорее на автомат похожую - старомодную трубку, и посмотрел при этом как-то
странно. Так посмотрел, как - Николай готов был поклясться - этот
старательный недалекий работяга смотреть просто не умел.
Заподозрил что-то? Да плевать! Главное сделано - телефон удалось
подложить в чужие руки. От автомобильной стоянки до дому Колька то шел, то
подбегал. В квартире модное пальто щеголя и педанта Зворыкина уже привычно
полетело на диван. Стаскивая с ноги ботинок, Николай выбивал на клавишах
домашнего телефона барабанную дробь номера. Неплохо бы и в туалет заглянуть
- да некогда, не терпится, потом!
А разговор с Телефонным на сей раз вышел тягучим и нудным. Тот то
принимался длинно - до того длинно, что сам зевал - поучать Зворыкина все в
пошлейших общих местах. То сбивался на прежний свой язвительный тон и
задирал Николая - да сводилось опять все к одному: что Николай тупица и
серость, а вообразил о себе невесть что. А что повезло господину Зворыкину
несколько раз в денежных оборотах - так это ничего не значит. Тьфу, пшик! В
могилу с собой ни "Мерседес", ни джакуззи не возьмешь.
Зворыкин бесился: нелепо, до чего нелепо это все! И неправда же. Деньги
для него - всегда дело второе. Он дело любит, судовое и агентское дело!
Отними у него порт, отними ежедневный пробег по причальной стенке,
легконогий взлет по сходне над грязною мазутной водой - он же помрет с
тоски, хоть и купайся в деньгах. А фирма - фирма ж ему как дитя родное, ему
и отпуска не надо, он и в командировку едет - а сердце из всех этих
гамбургов, бергенов и пиреев летит на Гапсальскую улицу. Что это, ради денег
все? Да и плевать на деньги. А если любит он хорошие машины и добротные вещи
- так где в том грех? Велика беда! - сладкое тоже в детстве все любят.
Но с Телефонным об этом толковать не будешь. И несколько раз Зворыкин
порывался бросить трубку - да каждый раз разговор вдруг поворачивал, и,
несмотря что тягуч, снова будил надежду и любопытство: а вдруг разойдется?
Но снова нарастало глухое раздражение против ментора-Телефонного, и снова
хотелось грубо оборвать его на полуслове - но когда внезапно связь
перерезало и в трубке заныл отбой - Зворыкин едва не застонал. Точно по
живому полоснули.
Принялся перебирать номер - бесполезно. Утром оказалось, что Михаил
Дмитриевич переадресовал звонки на зворыкинский домашний телефон, отключил
зворыкинский мобильный и улегся почивать. Ну не гад ли?!
Так прошла неделя, пошла другая. Дни, людей, судозаходы - Зворыкин
перестал замечать и различать. День для него был время обдумывания, как и
кому всучить свой телефон. А вечер и ночь определялись успехом или неуспехом
дневного планирования, разделившись во все еще упорядоченном мозгу Николая
на два вида. Успешный вечер - это занудный, или раздраженный, или
озлобленный разговор, а после - всегдашняя неудовлетовренность и долго не
отпускающее возбуждение, и потом бессонница. Неуспешный - это долгое
кружение по ночному городу в безнадежных уже попытках оставить телефон в
чьих-нибудь руках, возвращение домой далеко за полночь, долгое созерцание
собранных в сверкающие горы огней. И опять же бессонница под мысли о том,
какой разговор может все-таки состояться завтра или послезавтра.
Круглые щеки Николая подтянуло, глаза смотрели злее и жестче. Однажды,
захлестнутый никогда раньше не ведомой ему слепою яростью, он кричал на
безропотного и ни в чем не виноватого Михаила Дмитриевича. Кричал и еще раз
- по телефону на Его Величество Судовладельца. Перед Михаил Дмитриевичем
Зворыкин, остыв, извинился, в списке же клиентов одним именем поубавилось. В
глазах сотрудников Зворыкин стал замечать тревожный вопрос, и от этого
ярился еще больше.
Как-то, собравшись вбить в доме гвоздь, Зворыкин замер с молотком в
руках, пораженный простым открытием: что если вынуть из телефона карту-чип,
пристроить хотя б на балконные перила да молотком расхлестать-растрепать?
Вот и конец Телефонному.
Минут пять вертел карту в руках, молотком примеривался и так и этак -
но разбить не решился. Слабу.
Телефонный между тем, почуяв свою силу, глумился над Николаем раз от
разу изощреннее. Как давняя идиллия вспоминались недельной давности беседы,
когда он добродушно насмехался над зашедшею якобы в тупик зворыкинской
жизнью. Как и сам Зворыкин, он стал озлоблен и резок, и бросал звонившему
обвинения все более тяжкие. Ловкий софист! - послушав Телефонного, Николай
почти убеждался, что он, Николай - не обыкновенный человек из мяса и костей
и с теплою кровью в жилах, но носитель и проводник корневого в мире зла, и в
соприкосновении с ним умирает и обращается в прах все живое и доброе.
"Нажива!" - восклицал собеседник его собственным, зворыкинским голосом,
и в горячке Зворыкин уже путался, трубка ли телефонная кричит ему в ухо, сам
ли он кричит на себя. - "Ты не только поддался ей. Всех, кто к тебе
приближается, ты заставляешь ей же служить. И стократ мерзее и опаснее, что
ты служишь ей не уродливо. Видя тебя, люди обольщаются надеждой, что можно
не быть бандитом, который не может связать двух слов, и не быть новым
русским, у которого щеки видно из-за спины - более того, можно оставаться
почти так называемым интеллигентным человеком - и при этом жить в роскоши,
предаваться утонченным видам разврата, и, по видимости ведя деятельную
жизнь, по сути оставаться великолепно-праздным!"
"Ты идиот,"- угрюмо цедил Зворыкин. - "Посмотрел бы ты на роскошь и на
разврат, какие они на самом деле бывают - ты бы меня в праведники записал."
"Еще одна ложь!" - вдохновенно негодовал его судья. - "Так может
говорить двуногий, не ведающий ничего, кроме телесных наслаждений. И ему
простится. Но ты, познавший и открывший жизнь души и духа - и закрывший
ведущую туда дверь - ты преступник! И стократ преступник, когда идущие за
тобою в безумии воображают, что дверь эта не закрыта!"
"Тьфу, заладил,"- взрывался наконец Зворыкин и добавлял несколько
ругательств. Но и забористая брань ложилась на язык без вкуса, и разговор
вновь и вновь заканчивался ничем.
Когда все-таки удавалось заснуть, он часто видел все тот же снежный и
ледовый сон. Теперь во сне стало появляться вмерзшее в лед судно, и иногда
удавалось подойти к нему поближе и разглядеть, что это - небольшой
пассажирский теплоход, как бы разъездной, белый на фоне белых снегов - и
палубы непорочно опушены белизною. И тут же белое становилось неотличимо от
сумеречного синего, и в синеву снова и снова уходило холодное солнце.
Нерастрезвленным остатком сознания Николай ухватывал, что так - длиться
не может. Напряжение неминумо разрешится, а уж в какую сторону потом
посыплются обломки - решит либо случай, либо чья-то воля.
Но бизнесмен и моряк не будет же ждать, пока судно выбросит на берег! В
эти дни всплыло в памяти и не раз потом приходило на ум любимое присловье
последнего зворыкинского капитана, с "Волго-Балта": "Быть ближе к
опасности". Идти на опасность - а не избегать ее. И долгими вечерами - стоял
в Питере ненастный слякотный ноябрь - обдумывал Зворыкин еще новый план. И
от этого определенного, хотя и безумного по сути своей дела легчало и
откладывало, и не так уж глух казался тупик, в который они с Телефонным друг
друга затащили. И по утрам, заводя автомобиль, Зворыкин бодро ворчал,
вспоминая бешеные филиппики своего двойника-самозванца. Роскошь! Тоже мне.
Одно слово, что "Мерседес", а машине семь годов, и за ходовой частью уже
глаз да глаз. Шаровые опоры вот заменил: за каждую денег столько отдал, что
иному на машину не на машину, а на мотоцикл так и хватит. Да впрочем, по
питерским-то дорогам хоть на "Роллс-Ройсе" езди, все равно ходовую
разобьешь. Так вот.
Новый план Зворыкина, помалу обороняя его от Телефонного, высвобождал
внимание, чтоб хватало оглянуться и на других людей. И пристальнее -
всмотреться в тех, кто хоть раз брал с собою на ночь зворыкинский телефон. И
уж прямо под микроскоп положить - Михаил Дмитрича, которому с этим телефоном
досталось ходить больше других. И в них во всех, а больше всего в Михаиле
Дмитриче, стал Зворыкин замечать некую особенность. Сразу и не понять было,
какую. Да вот хотя бы: все коллеги последнее время косятся на Николай
Николаича с опаскою, так и ждут от него сумасшедшей выходки - а Михаил
Дмитриевич ровен и невозмутим. Может, то от невеликого ума? Трудяга Михаил
Дмитриевич, безобидный муравей. О таких сказано: кто везет, на том и едут.
Занят всегда едва ль не больше самого директора - да тот в последнее время и
прыти поубавил - вот и некогда ему за родным шефом странности примечать.
Но не приучен был Зворыкин верить безобидным трудягам. Ему всегда проще
было с теми, кто явно опасен: там по крайней мере видишь, откуда ждать удар.
А тут удлиненное лошадиное лицо, крупные по-лошадиному же запястья... Нет,
смирные и безответные тем и страшны, что сами не знают, куда и в какую
сторону их прорвет.
Так думал Зворыкин, изучая коллегу - и остро ощущал, что играть тому,
вместе с другими временными пользователями зворыкинского телефона, видную
роль в вызревающем плане. Неясно пока, какую.
И вот настал вечер, когда Зворыкин в меру покричал на своего
телефонного двойника, чтобы тот не заподозрил чего. А там, продолжая
огрызаться - Телефонный был в ударе и наседал бойко - вывел разговор
мало-помалу на то, с чего началось их знакомство. Дескать, Телефонный
никакого права не имеет на него, Зворыкина, наезжать, потому как его,
Телефонного - нет. Скачут электроны по золотым канальцам микросхемы - вот и
весь Телефонный. И не ему живого человека обличать в смертных грехах.
Телефонный с маху еще поразорялся: не сметь Зворыкину уходить от
разящей истины! - но быстро понял, что собеседник уперся в свое "нету", как
баран рогами. Да позиция у него безвыигрышная, ничего не стоит сокрушить. И
предложил: встретиться.
Зворыкин внутренне возликовал. Не смел он надеяться, что Телефонный
купится так легко. Стало даже обидно за свою многоразветвленную подготовку,
за систему отточенных аргументов, ходов и контрходов: если он так, то я так
- а потом вот так. Рассчитывал он на противника самое малое равного себе - а
нарвался на простака? Тоже странно.
- Встре-е-етиться? - скептически протянул Николай. - Да чего мне с
тобой встречаться?
- Изволишь убедиться, - последовал ответ, - что я на самом деле есть.
- А мне это надо? Хм. Хотя... - Зворыкин выдержал достойную паузу. - А
где ты предлагаешь?
- Угол Гороховой и Малой Морской - знаешь? Вот прямо сегодня и подходи.
Нам никто не помешает, а заведение открыто до утра.
- Ха! Вот ты, брат, как завернул. Мой разврат клеймить горла не
сорвешь, а сам готов за один вечер в кабаке растрясти - ух! - да средняя
питерская семья месяц на столько проживет.
- Силен! - засмеялся Телефонный. - Мозг еще салом не зарос. Так где
тебе будет удобно?
Уговорились - в полночь, на пустыре против растворного узла. Зворыкин
ждал возражений, но и тут сошло гладко, телефонная трубка ему только что не
покивала. А сколько было бряцаний интеллектом - мама дорогая!
Нет ли тут подвоха?
Но мы будем ко всякому готовы.
Оружие. Всю жизнь Николай избегал иметь его, убежденный, что ему ходить
по иным стезям. А вот теперь понадобилось. Как человек, делающий бизнес в
неулегшейся от смуты стране, Зворыкин, разумеется, знал одну-две личности,
которым свистни - добудут хоть пистолет, хоть автомат и вопросов задавать не
станут. Но, во-первых, меньше чем через сутки вряд ли кто-то из них
обернется. Во-вторых, с т а к и м стволом идти на Телефонного - грех.
Никогда не был Николай Зворыкин образчиком нравственности, но есть вещи,
которых он делать не станет. Убить Телефонного, который ему почти родня, он
готов. Застрелить его из грязного ствола - никогда.
И Зворыкин придумал вызвонить Следопыта, как он в глаза и за глаза звал
старого своего приятеля. Звал больше в насмешку: какой он следопыт, какой
охотник? Домосед, педант, вечно забьется в угол к верстаку, возится с
надфилями-пинцетиками. Себя самого, например, Зворыкин ощущал куда больше
охотником и бойцом. Однако ружей у Следопыта много и много боеприпасов, и
все всегда в идеальном порядке - заряжай и бей. К нему!
Но Следопыт ружья дать не пожелал ни в какую. Зворыкин и дыхания не
стал тратить на уговоры. Такие вот тихие да с виду мягкие если упрутся -
оглоблю переупрямят. Чем-то Следопыт напоминал Зворыкину Михаила
Дмитриевича.
Скоро пора было и выходить на встречу. Что ж, Николай заехал домой,
огляделся в чуланчике: взять ли монтировку? Молоток? Тут взгляд его упал на
ящик с переплетными принадлежностями. Когда-то, давным-давно, не было ему
желанней развлечения, чем прошить хорошенько тетради, ровно обрезать блок
под прессом - и потом, ладя твердые обложки, любоваться тугим и увесистым
плодом трудов своих. Подумывал и о том, чтобы работать с кожей, и
замахивался на золотой обрез. Времена те канули в Лету. Агентские да
директорские занятия заменили Зворыкину книжки, которые он когда-то
переплетал, и книжки, которые он читал - давно ведь не читает ничего, кроме
газет да деловой переписки, - и семью, которой у него не было никогда. Но
переплетный ящик - вот он в углу, забытый да не разоренный. Нож торчит на
своем месте, загнанный в щель между двумя дощечками.
Вот и решение. Что лучше переплетного ножа? Не длинный и не короткий,
руке привычен. Нет уса, который защитил бы руку, но и на то умные люди
придумали средство: держать клинок не вертикально, а плашмя, чтоб даже
соскользнувшие пальцы поехали не по лезвию, а по полотну.
Подправив нож на оселке, Зворыкин воткнул его вместо ножен в большую
картофелину - и бегом к машине. Кровь билась в горле, как перед свиданием с
давно желанною женщиной.
Полночь на носу.
В оперативных сводках Главного управления внутренних дел эта ночь не
была отмечена ничем особенным. Правда, три или четыре происшествия могли бы
обратить на себя внимательный профессиональный взгляд, не будь они разнесены
по разным строкам статистических таблиц и не утрать свой неповторимый облик,
усыхая в отчетах на долгом и непрямом пути с самого низа, из протоколов
участковых милиционеров и дежурных следователей в отделениях милиции.
Итак, некто Михаил Дмитриевич Н**, сотрудник агентирующей фирмы в
Морском торговом порту, был убит в собственной постели ударом короткого и
сравнительно широкого ножа в грудь. Удар сам по себе не был смертелен, и
жертва скончалась от потери крови при полном отсутствии посторонней помощи.
По всем данным, Михаил Дмитриевич в момент совершения преступления находился
в квартире один. Ни окна, ни входная дверь не носили следов взлома и были
тщательно заперты изнутри. При этом орудие преступления в квартире найдено
не было, а траектория удара позволила с самого начала отвести версию
самоубийства. "Мало мне, блин, мертвяков," - злился следователь, заполняя
первые страницы безнадежного дела.
Еще несколько сотрудников той же самой фирмы в ту же ночь и в тот же
час получили каждый по колото-резаной ране опять-таки очень похожим коротким
широким ножом. Всем им была вовремя оказана достойная первая помощь, и все
они довольно быстро встали на ноги. Никто из них не смог дать внятных
показаний относительно того, кто нанес эти раны или хотя бы кто их мог
нанести. Это бьло тем более странно, что все они были ранены не со спины, а
в грудь или в живот - и при этом не могли даже двумя-тремя приметами описать
своего преступника. Каждый из них на допросе у следователя мямлил что-то
относительно мелькнувшей перед ним смутной тени - при том что у всех, кто
физически мог находиться рядом с жертвою в роковую минуту, было самое
непоколебимое алиби. Толковый следователь, сопоставив все эти очень похожие
показания, мог бы живо выйти на правильный след - но увы! Сопоставить
показания было некому по той простой причине, что преступления были
совершены в разных районах города и допросы проводили разные следователи,
понятия не имевшие о существовании друг друга.
Наконец, директор все той же злополучной фирмы Николай Николаевич
Зворыкин в то же самое время получил пять ран, совершенно схожих по
конфигурации с теми, что были нанесены всем пострадавшим его сотрудникам,
включая несчастного Михаила Дмитриевича. В отличие от остальных случаев, нож
с отпечатками пальцев самого Николая Николаевича был найден рядом с его - на
удивление, не мертвым - телом. Кроме ножа, был найден мобильный телефон
финского производства. Этот нож, по утверждению сведущих людей оказавшийся
переплетным, и почему-то этот телефон заставили следователя усомниться, что
покушение связано с коммерческою деятельностью господина Зворыкина. Оставив
версию заказного убийства про запас, следователь вплотную приступил к личной
жизни раненого - тот, кстати говоря, оказался живуч, как таракан, и в
больнице залеживаться не собирался. После долгого допроса некоего гражданина
- последнего, с кем Зворыкин разговаривал по мобильному телефону, -
следователь остался в твердом убеждении, что разгадка лежит где-то рядом. Он
просто никак не может на нее набрести, а все мечется вокруг да около.
Несомненно, следующим шагом этого на редкость въедливого детектива был бы
разговор с сотрудниками Зворыкина, и тогда неизвестно каких
головокружительных результатов добилось бы следствие. Но в этот самый момент
пришел долгожданный приказ о переводе следователя с повышением из номерного
отделения милиции прямо на Литейный. Преемник, оказавшийся личным врагом
дотошного следователя, внимательно выслушал его пожелания и напутствия и
поступил точнехонько наоборот: именно, вместо того чтобы с пристрастием
опросить всех сотрудников пострадавшего, убрал дело подальше с глаз как не
имеющее перспективы.
Таким образом, если кто-то и владел полной информацией об этих весьма
схожих преступлениях, то это были сами сотрудники агентирующей фирмы,
включая уцелевших жертв и в их числе - директора. Однако сотрудники,
особенно из пострадавших, были как на подбор молчаливы и не пожелали
делиться соображениями о странных происшествиях даже друг с другом, не
говоря о посторонних. Некоторые из них проявили такую осторожность, что не
явились даже на похороны старейшего своего коллеги Михаила Дмитрича.
Что же до их генерального директора, то он на похороны тоже не смог
прибыть, но по совершенно другой причине: как наиболее серьезно раненный, он
в этот день еще в полубредовом состоянии лежал на больничной койке под
капельницей.
В последующие дни, быстро поправляясь, он столь же быстро собирал
сведения о недавних происшествиях. Те, кто знал его хорошо, могли бы
отметить, что, внимательно слушая и задавая короткие вопросы, он смотрит не
так, как всегда. Не было в его взгляде мягкой застенчивости, всегда так
располагавшей к нему людей и так способствовавшей его успеху в делах. Глаза
Николая Зворыкина были светлы и холодны и смотрели сквозь собеседника ни во
что.
Хорошо зная Николая, я в больнице поразился не столько его бледному
осунувшемуся лицу - без трупной зелени, и слава Богу - сколько, как уже
сказал, его новому жесткому и светлому взгляду. От этого взгляда мне
делалось все больше не по себе, да к тому ж я обиделся, когда Николай
обозвал меня дураком, так ничего толком и не рассказав о случившемся с ним.
Хотя он тут же и извинился, я все-таки минут через пять поднялся уходить.
Зворыкин не стал меня задерживать, но в последнюю минуту окликнул:
- Постой.
- Да?
- Ты знаешь, - он на мгновение замялся, но тут же вновь посмотрел прямо
и жестко, - у меня мобильник барахлит. Хочу проверить с удаленного абонента,
что с ним такое. Ты его не возьмешь у меня на денек-другой?
20.7.1999
* Rйpondez sнl vous plaоt - просьба ответить (франц.)
Популярность: 1, Last-modified: Wed, 13 Oct 1999 06:54:03 GmT