---------------------------------------------------------------
 © Copyright Борис Михалев, 1999
 Email: [email protected]
 Date: 5 May 1999
 Date: 10 May 1999
---------------------------------------------------------------



     Однажды  мне приснилось,  что  я  умер и попал  в рай.  Вокруг  порхали
ангелы, где-то вдалеке был виден  Бог. По телу, которое, кстати говоря, хоть
и было, но почти  не ощущалось по причине необычайной  легкости, разливалось
блаженство,  никогда  прежде  в  земной  жизни мной не  испытываемое.  Везде
присутствовал Христос,  а о Богородице  и святых можно было лишь подумать  и
тотчас видел. Мысль моя не тяготилась бездеятельностью. Однако, это не  была
привычная расслабленная праздность. То, что в  миру требовало занятий, здесь
достигалось  само.  Внимание  было сконцентрировано ни  на  чем,  в  себе, и
сохранялось  сколь  угодно  долго  без  усилий,  пока  из  недостаточно  еще
освещенных недр не выскакивала серая мышь и я сам не соглашался устремить за
ней взор.
     Шустрый  зверек  не  приковывал меня  к  себе.  Я  в любой  момент  мог
отступиться  и восстановить  прежнее состояние. Такое положение радовало, но
провоцировало   на   опрометчивость,   и   любопытство,   на   миг   прорвав
сосредоточенность,  отодвинуло на  второй  план  вопрос о хозяине  ситуации.
Мысль (соответственно,  и я сам)  отправилась  прослеживать  мышиную тропку,
пренебрегая несильной пока тревогой, чуть щекотнувшей, как будто по условным
внутренностям кто-то  задел,  проходя  мимо,  шершавым предметом,  наподобие
ежика для мытья посуды.
     Атмосфера вокруг стала тяжелее, и вдруг в неприятной близости проступил
из  тумана  огромный  шпиль  готического  собора.  Я  был  сотрясен  испугом
неожиданности, но видимое  оставалось еще в достаточной степени посторонним,
и  волна  чувства не поколебала  глубинного  ядра самоуверенности. Наоборот,
последняя   как-то   неожиданно  раздулась,   и   я   недооценил   фальшивую
декоративность этого мыльного пузыря.
     Между мной и новой действительностью возник энергетический потенциал, и
я перестал  однозначно контролировать изменение формы собственных  оболочек.
Это было как бы сознанием преимущества и возвышенности на всем окружающим.
     Я посмотрел вниз, и  причудливая  махина  здания  опять что-то  суетное
шевельнула во мне. На этот раз преодоление колебаний стоило усилий, которые,
будучи, вроде, успешными, не дали удовлетворения.
     Прежде я знал, что  всякое настойчивое желание, не спонтанно-безличное,
а  удостоенным чести называться моим, непременно сбудется, даже, более того,
не   имеет   шансов   не   сбыться.   Теперь   наряду   с  размытием   грани
принятия/отвержения, качественно  характеризующей возникающие в душе порывы,
явилось  устойчивое, переходящее  в уверенность, подозрение  не  мытьем  так
катаньем  роковой  реализуемости   боязней  и  разростаемости  неподвластных
волевому контролю темных мест.
     Спуск  мой  вдоль  узорных  стен  с неестественной  скоростью  заставил
почувствовать  себя в  Формуле-1  без тормозов. Руль  заскользил  по рукам и
перестал  слушаться. Впервые  для  локализации внутреннего  пожара  пришлось
прибегнуть к использованию внешних предметов. Я машинально стал искать опору
и, твердо встав наконец ногами на землю, испытал облегчение.
     Собор нависал утесом, и  чуть только я взглянул  вверх, он точно поднял
невидимую ступню и распластал меня на брусчатке площади. Захотелось поскорее
отойти к улице и затеряться в домах.
     Усталость  легла  на плечи тяжелой глыбой,  и я отпустил распоясавшиеся
мысли на свободу, присвоив только единственное знание не идентичности себя и
их. Оказалось, что не  сами по себе они  куда-то рвались,  а  тащили меня, и
осиротев,  притухли,  словно  свежий  ветер  ворвался в  прокуренное  душное
помещение. Я сосредоточился и снова стал хозяином всех своих проявлений.
     В это момент навстречу мне вышли люди  в чудных средневековых одеждах и
двинулись  мимо,  синхронностью  напоминая строй  солдат.  В  руках их  были
различные предметы. Поначалу я был слишком занят  собой и не приглядывался к
шествию, хотя отметил бросившуюся в глаза его странность.
     Внушавшие,  было,  тревогу цепные псы  моего сознания, вроде, вели себя
смирно, и я  постепенно успокоился. Почувствовав легкость и силу,  настолько
этому был рад, что не обратил внимание на неполное соответствие достигнутого
состояния  изначальному  райскому.  Тогда  бездействие  не  вызывало  скуки.
Сейчас,  собрав  себя  в  одно  целое, я  ощутил  непреодолимую  потребность
движения.
     Интерес к удаляющейся толпе возрос и  я их догнал. Никто не повернул ко
мне головы, на каждом  лице сквозила озабоченность.  Улица кончилась, и  все
разом как по команде свернули влево на перпендикулярную. Это напоминало игру
в "паровозик", но слишком серьезную, и  тут я  разглядел причину: люди  были
сросшимися  между  собой  -   полтора  десятка  сиамских   близнецов.  Живая
движущаяся масса пульсировала, ее члены  как бы перетекали друг в друга, при
этом   один   становился  меньше,  другой   больше,  затем   наоборот.  Меня
передернуло. Взгляд упал на их руки. Последние были единым  целым с тем, что
держали, никто  не мог  выпустить молоток,  нож  и  пр.,  навстречу  проехал
автомобиль с прилипшим к сидению и рулю водителем.
     В  прострации  преодолев  несколько  кварталов, я  остановился и  сразу
почувствовал  сзади   легкое  прикосновение.  Обернувшись,  увидел  женщину,
которая дотронулась до меня бедром и положила  руку на плечо.  Присутствие в
раю  характеризовалось  значительной  степенью  самодостаточности,  источник
пополнения которой располагался в вертикали, сейчас же фрагментарность жаром
разлилась по ветвям  души, заползая в самые  отдаленные закоулки, заставляла
вскипать ее содержимое. "Я могу дать  тебе полноту,"  -  произнесла женщина,
как бы читая мысли. Другой вектор устремлений открылся во мне - параллельный
земле. То  был  путь  преодоления  частности  посредством  внешнего  облика.
Бессознательное отторжение сработало быстрее, чем ум успел проанализировать,
я  отпрянул,  но плечо и  бедро уже увязли, как в трясине, и  сладкое  тепло
продолжало склеивать  волю.  От отчаянных дрыганий только  терялись  силы  и
быстрей  засасывало.  Но  неотвратимость обхватившего со всех сторон, быстро
сужающегося мутно-красного  шара  нарушал  слабый  просвет. Трудно  подавить
панику  и сконцентрировать усилия  на  единственном шансе,  дальше - все  по
маслу. Отдушиной  - мыслью о высшем, отказом  от принципиальной  надежды  на
горизонтальную  прыть - я воспользовался, и рука  женщины на плече зашипела,
как мясо на  сковородке, запахло жаренным, платье вспыхнуло, и я увидел, как
по обнажившимся ногам  ползли змеи. Из глаз ее хлынула кровь,  красивое лицо
стало съеживаться,  костлявые  когтистые  руки несколько  раз взмахнули,  не
достав до  меня, по телу  прыгнули судороги,  оно изогнулось, скрючилось,  и
отвратительный черт в истерике застучал копытами по мостовой.
     Как будто заноза осталась в  сердце после этого мерзкого случая, корень
рабства - общее  мое со здешними обитателями, удерживающее  меня среди них -
не  был  выкорчеван.  Я имел разные  ориентиры  с  этими людьми,  но  схожие
состояния в  каждый  конкретный  момент  времени,  потешался над  их  целями
(заносчивость  усугубляла тяжесть  и неотрывность от земли),  но не в  шутку
интересовался созиданием и тайно соучаствовал в оргиях.
     Лопнувшее бесовское создание окатило меня фонтаном слизи. Отплевываясь,
я  снял  рубашку, вытер лицо и  руки  ее  внутренней  стороной.  Из трактира
навстречу мне вышел философ:
     - Я знаю, как исполняются желания. Нужно ограничивать себя во многом и,
сконцентрировавшись  на  предмете  хотения,  иметь  как  бы  фоном  ощущение
реальности им обладания.
     Я не  дослушал, прошел мимо.  Надоели  мне эти трактирные  философы,  у
которых отказ от одних желаний есть лишь средство для удовлетворения других.
     -  Это  не  то,  что мы называем  "мечты",  -  увязался он следом - Они
дряблы! Надо волей, словно рукой, протянуться в четвертом измерении и  взять
свое.  Однако,  взять  заслуженно. А-а...,  - заметив мое  кислое выражение,
раздраженно прибавил он шаг и ухватил  за рукав - ты гордишься высотой своей
истины? Но ведь она у тебя тоже растет из похоти!
     - Из похоти высокие истины не растут. Только трактирные.
     -  Извини. Я, может, неточно выразился.... .  Сквозь призму извращенной
сексуальности мир показался тебе отвратительным. В результате из раздражения
и пессимизма явилась теория отрицания жизни.
     -  Я  лишь ставлю  жизнь  на должное  -  инструментальное  -  место. Не
отрицаю, а  отказываюсь иметь  окончательную цель внутри  нее.  Смысл  -  за
пределами движущегося.
     - Если говоришь: жизнь - средство, значит ты ее не любишь. Не  любишь -
следовательно, отрицаешь.
     - "Любишь-не  любишь", "признаешь-отрицаешь" - на разных уровнях нашего
сознания.  Разумное с  неизбежностью  однозначно следует  из  разумного.  Из
эмоционального  оно  может только вытекать. При  чем не конкретное,  а какое
угодно.  Любовь к жизни чревата как признанием  ее,  так и отрицанием. То же
самое - нелюбовь. В этом случае разумное - не самостоятельно,  а обслуживает
эмоциональное,  как  бы оправдывая  его, доказывая  правомерность  страстных
порывов. Это унизительно для человеческого достоинства.
     - Усложняешь излишне! "Следует-вытекает",  "однозначно-неоднозначно". И
все как-то не  по  существу... .Да почему унизительно то? Эмоции свойственны
нашей природе, они - неотъемлемая часть человеческого существа. Без страстей
человек стал бы ущербен и однобок,  разрушилась  бы целостность  его образа,
красота которого во  всей глубине  осознана  и  воспета  великими поэтами  и
художниками.  В  человеке все может  и  должно быть прекрасно, в  том  числе
страсти. Мне лично ни за что человеческое не стыдно.
     - Чем по твоему принципиально отличается человек от животного?
     - Способностью абстрактного мышления.
     - Она -  не сама по себе отличие - только то, что может  вести  (или не
вести)  к  нему - инструмент,  наличие которого  ни  о чем  качественном  не
говорит, лишь о количественном.
     - Опять заумничаешь, - раздражался сильней философ -  ясно, что высокие
возможности сознания требуются для созидания. Человек, в  отличие  от зверя,
может  познавать мир  на  уровне  не явлений только,  а  законов  природы  и
общества.
     - Зачем же познавать?
     -  Что  за  глупые  вопросы!   -   окончательно  вышел  он  из  себя  -
Мудрствования   лишили   тебя   здравого    смысла.    Познавать   -   чтобы
усовершенствовать мир, подчинив его разумной воле.
     - А какова разумная воля?
     - Разумная  воля, - остервенился  собеседник -  такова, чтобы  бедствия
людей снизить, уровень их жизни поднять. Радоваться должны все, для этого  -
прогресс, для прогресса - познание, к познанию инструмент - разум.
     -  Значит вся функция  последнего - в нахождении более эффективных,  по
сравнению с животными, способов удовлетворения плотских потребностей?!
     -   Почему  плотских...  -  несколько  задумавшись   -  разумом  движет
сострадание к обездоленным, желание гармонии в жизни, счастья для всех... .-
он занервничал; ясно было, что на последний вопрос  отвечал спонтанно, фраза
звучала зазубренным уроком - не продуманным  и  не  выстраданным, к концу ее
голос возвысился и выразил болезненное воодушевление - навзрыд.
     - А знаешь ли, что гармония плотской сытости, неосуществима. Чем больше
имеешь благ,  тем их  больше  хочется. Богатые и сытые быстрей вцепятся друг
другу в глотку и нарушат гармонию, чем бедные и голодные.
     - Опять не то говоришь! Забота о плотской  сытости - когда я свое брюхо
набиваю.  Забота  же   о  сытости  чужой   -  совсем,  как  ты  выражаешься,
"качественно" другое дело.
     -  В  зависимости от цели. Эти усилия  ради своего совершенствования  и
ради собственно чужого блага - две  принципиально разные вещи.  Относительно
второго случая  я тебе и высказался,  осуждая  не конкретное сострадательное
состояние потока твоего сознания, а лишь его мировоззренческую подоплеку.
     -  Тьфу на  тебя  с  твоими потоками  и подоплеками.  Зол ты к людям  и
кутаешь  туманом  рассуждений эту  злобу. Отрицание сплошное я вижу  в твоих
словах.  Что  бы жизнеутверждающего  я  не  говорил,  ты  все  опровергаешь,
вопросишки скверные задаешь!
     -  Отрицанием лжи  одновременно утверждается  истина,  бесстрастием  --
высшее достоинство,  божественность "я" (если человек -- лишь нечто  в  ряду
явлений,  искоренение  страстей  --   самоуничтожение).  Нет  разницы  между
отрицательным актом  отречения  от  мира  и  положительным  -  устремления к
истине.  Они  друг  без  друга  не  существуют.  Истина  не  дается  в  руки
неотреченного,  отречение  без  устремления  к  истине  бессмысленно.  Чтобы
проветрить комнату не надо  сначала открыть  окно,  а  потом впустить свежий
воздух - и то и другое осуществляется единым движением.
     - Ну ладно... Что же сам ты думаешь об отличии человека от животного?
     - Оно, по крайней мере,  не в возможности  создания,  орудий труда, как
учил  нас  гнусный  обезьяний  философ,   что  и  ты,  кстати,  в  несколько
облагороженном варианте повторил.
     -  С  обезьяньим философом я не согласен. Он принижает жизнь, угрубляет
ее, лишает красоты. Он кстати здесь неподалеку в борделе ошивается.
     - В аду есть бордели?
     - Если есть трактиры, почему бы  не  быть  и борделям?  Впрочем, они не
те...  .  Он  не может закончить  блуд и уйти.  Ему навеки дано, то чего  он
окончательно по-настоящему желал. Но давай не будем отвлекаться.
     -   Отличие   человека   от   животного   заключается   в   способности
руководствоваться  в  жизни  не  порывами:  "хочу-не  хочу",  а  установками
"должно-не должно", "правильно- неправильно".
     - Так кто-то может решить, что должно убивать и насиловать.
     -  Разумеется.  К  совершенству  нет проторенного  пути  со  ступенями.
Животное идет тропой,  с которой свернуть не может. Человек  же стоит  перед
пропастью, где возможность возвышения лишь угадывается, а падения -  реально
видна,  навязчиво ощутима.  Качественное  отличие  человека от  животного  в
наличии у человека выбора.
     - Между созиданием и разрушением.
     -  Нет. Между целью  внешней и  внутренней. Высшее применение разума  -
осознать абсолютность "я", отделить его от  движущихся оболочек,  вывести за
пределы  ряда явлений. Если этого не произошло, любое, самое  созидательное,
применение  разума  низменно. В  обратном  случае и созидание, и  разрушение
рассматриваются  лишь с  точки зрения их полезности для  совершенствования -
как средство очищения и освобождения личности  от  временно-пространственных
рамок.
     - Ну ладно, ладно! Пошел зазнаваться. - прищурил он брезгливо глаз - Но
согласись  ведь,  что  эта  твоя  "высота" корнями  -  в  потаенной низости.
Питается из нее!
     -  У истины нет корней,  к  которым бы она  была  привязана, от которых
зависит. Будучи достигнута, она становится  самостоятельным - аксиоматически
неопровержимым - элементом сознания, не  нуждающимся  во  внешней  подпитке.
Истина сжигает  за собой все мосты (не важно, каким путем кто к ней  шел), и
наличествуя, уже не имеет источника, является им сама.
     - Как знать, как знать..., - пробурчал себе под нос философ, явно вдруг
потеряв интерес к разговору, и медленно пошел прочь. Я задумался.
     Как  будто заноза застряла где-то глубоко в душе, хотя никаких сомнений
в собственной правоте не возникло. Трактирный циник шевельнул во мне что-то,
кроме презрения.  Разум  стал делать движения, похожие на попытку дотянуться
рукой, чтобы достать что-то со дна бочки.
     Я  его ничем  не лучше. Во мне столько  же низменности. Однако, я ее не
оправдываю, называю своим именем, стремясь к возвышению, страсти понимаю как
якорь. Для него, наоборот, последние - цель, и стыд за  них - препятствие. У
нас с ним в разных  местах "я", при схожих  состояниях  - противоположные их
оценки.
     Но почему ж оправдываюсь?  Надо прекратить думать о себе  в сравнении с
кем-то. Всякая проблема может быть решена только безотносительно других.
     Мои оболочки были затемнены и пока не в  состоянии пропускать  свет. Их
развитие происходило не равномерно. При общей низости души в  одном ее месте
тучи рассеялись, и в брешь проскочил луч. Преграды всех уровней расступились
перед  ним,  и  разумное  ядро жизни подверглось  жестокому воздействию.  Из
мировоззрения были выжжены иллюзии, и между ним и потоком состояний сознания
возникла пропасть. У страстной картины образовался бесстрастный фон. Краски,
наносимые  живописцем,  опровергались  самой  природой  холста.  Хроническая
неспособность, с одной  стороны,  преодолеть мысли и чувства и предотвратить
действия, с  другой  - невозможность  их  оправдать вбили мне  кол в  грудь,
направив  по  странному пути, где  из-за  несоответствия высоты  устремлений
возможностям  по их  реализации  я часто опрометчиво  пренебрегал  мелочами,
которые то и являлись ступенями к настоящему возвышению.
     Истина,  подобно  лекарству, должна вводиться в дозах,  соответствующих
степени болезни, специальным шприцем  и умелыми руками.  В противном  случае
она - яд. Я же  разбил шприц и нахлебался ее без всяких  правил. Я отравился
истиной. Спуститься на более  низкий  уровень владения ею  значило бы от нее
отказаться,  так  как  опровержение  крупицы  истины  равняется  ее  полному
опровержению.  Но и  подтянуть  быстро действительную  чистоту  сознания  до
представления об ее должном уровне - нереально.
     Я вспомнил, что  как то  у Флоренского прочел: "Ни на земле, ни на небе
не находит он пристанища,  ибо  снизу его тянет вверх,  а сверху вожделеется
тленное. Эфирного  не  хочет,  а земное из-за вмешательства эфирного  частью
утекает  незаметно, частью  же горкнет  и  тухнет,  - ибо  все горько и  все
смрадно перед нектаром и амвросией." Тогда я подумал: это не обо мне, ведь я
хочу эфирного. Принципиальная  разница,  действительно,  присутствует,  но в
остальном - схожесть. Земное скисло, небесное не достигнуто.
     Воздействие  во  мне  светлого  ядра  на  внешний  мрак  осуществлялось
рывками. Сразу после каждого из них  тьма редела и  расступалась.  Однако, с
течением  времени  лучи  начинали  ломаться  и   слабеть   (поддерживать  их
постоянную   интенсивность    сил   не    хватало),   чернота    приобретала
агрессивно-наступательную густоту.  В  ходе этого потемнения  высшее знание,
пропечатанное  в   проявленных  слоях,  не  то,  чтобы  уходило,  а  как  бы
съеживалось,  сморщивалось, теряло  тонкие свои элементы,  становясь  грубой
схемой,  неживым уродливым образом истины, свидетельствовать  против иллюзии
не способным. В таком положении у знания было много шансов обратиться в свою
противоположность (заблуждение на пути познания хуже, чем отсутствие знания)
и начать  разрушать  жизнь.  Вынесение  окончательной  цели  за  ее  пределы
норовило  преобразоваться  в неуважение и пренебрежение к ней. Но  некоторый
уровень уже достигнутой чистоты при переходе через определенную грань  мрака
вызывал общий внутренний кризис, требуя решительных усилий ради нового рывка
-  вспышки света, обновляющей  онемевшую  и упростившуюся в сознании истину.
Так, видя  какой-то  архитектурный памятник  издалека, мы  принимаем его  за
каменную глыбу, и только подойдя ближе, можем разглядеть резные кружева стен
и проникнуться величием красоты.
     Продолжив путь, я  долго петлял  по закоулкам, часто возвращаясь в  уже
посещенное  прежде место,  встречал много  самых необычных обитателей ада, и
наконец, снова вышел на площадь с собором, с которой начал свое путешествие.
     "Каким  путем пришел,  таким  надо  и уходить"  -  неожиданно всплыло в
мозгу, как  окно  подсказки в компьютерных  программах.  Я подошел к входу и
потянул за кольцо  массивной металлической двери. Она  со скрипом поддалась.
Нога  моя ступила  на каменный  пол,  смертельный холод  которого, казалось,
чувствовался  сквозь обувь. Шаги гулом  отдавались в огромном пустом здании.
Скамьи были пусты,  лишь вдалеке сидел один человек, на которого я  поначалу
не обратил  внимания. Трубы органа зловеще молчали,  будто  готовясь  издать
звук, от них вовсе неожиданный, резкий, насмешливый. Статуи в нишах смотрели
на  меня   глумливо,  их  лица  не  соответствовали  образам  тех,  кого  им
предназначалось изображать.  Придавленный  молчаливой  угрозой, я сгорбленно
пошел по собору, и поравнявшись с кафедрой проповедника, обратил внимание на
странный прибор.  В стену был  вделан  небольшой монитор, на  котором горело
нечто,  похожее  на  штрих-код,  а  под  ним  --  выемка  по  форме руки.  Я
проанализировал  изображение (черточки  только двух  типов  --  одинарные  и
двойные,  чередовавшиеся без  закономерности),  попробовал  расшифровать  по
принципу двоичного кода.
     "Так что  ты  там говорил про судьбу?" -- вдруг неожиданно  послышалось
сзади. Сидевший  человек не встал и не подошел  ко мне, он сидел как прежде,
только  повернул голову.  Я сам к нему приблизился и не заметил  этого. Лицо
было мне знакомо, но, даже напрягшись, я никак не мог  вспомнить  откуда. Он
был  ничем не примечателен:  пожилой, с длинными седыми  волосами  почти  до
плеч, высоким лбом, тонкими  пальцами в  перстнях, одетый несколько небрежно
-- малиновый свитер, голубая куртка,  зеленые спортивные  штаны -- похож  на
старого иностранного туриста, с фотоаппаратом гуляющего по Москве. Обратился
он  ко  мне тоном  дружественным,  даже фамильярным.  И когда я  замешкался,
разглядывая его, повторил вопрос.
     - Судьба -- совокупность последствий собственных предыдущих поступков.
     -  Раз  предыдущих,  в  настоящий момент ничто  не  может противостоять
обстоятельствам.
     - А зачем им противостоять?
     - Затем, что они определяют поведение, формирующее,  по-твоему, будущую
судьбу. Таким образом, мы имеем бесконечность безволия: совершая, вытекающие
из условий  поступки, получаем  ими  же рожденные новые  условия.  Где тогда
высшее человеческое достоинство?  Для него  требуется способность переломить
обстоятельства,  обратить их на  службу  собственной  цели. Признание судьбы
унижает личность.
     - Я думаю, ее унижает невозможность справиться не с условиями (чтоб они
в  дальнейшем благоприятствовали), а  с  собой, мешающая действовать вопреки
неблагоприятным условиям.
     - Я обо всем сужу из опыта,  -  пропала в  нем напористая серьезность и
мелькнуло лукавство,  как  будто  я коснулся деликатного  --  то, о  чем  ты
говоришь, скорей исключение, чем правило.
     - Достоинство базируется на понятии "должно".
     - Какая  ценность в  должном, но нереальном?  Впрочем... - он оглянулся
назад. Некто хмурый, невесть откуда взявшийся, в позе "чего изволите?" встал
у  него за плечом.  Досадливо  и в то же время победоносно старик указал ему
костлявым перстом на прибор в стене. Тот понуро, покорно как бы попятился  в
обозначенном  направлении  и  положил руку в  углубление для ладони. - ...не
желаешь ли попробовать? -- я отвлекся и  с опозданием среагировал на вопрос.
Показалось: он был обращен не ко мне.
     - Что попробовать?
     -  Утвердить свое  абстрактное  достоинство,  которое  бы  игнорировало
внешние факторы.
     В этот момент раздался звук, похожий на мычание. Я взглянул на человека
у  прибора.  Пол под  его ногами состоял из красных тлеющих углей, поминутно
вспыхивающих в разных местах  язычками пламени. По  монитору скакали значки,
как  в  "одноруком бандите", пахло жаренным. Закончив  работу, аппарат выбил
билет.  Несчастный  схватил  его   и   сошел  с   огненного  островка.   При
соприкосновении с холодным полом ступни  шипели и дымились. Клочок бумаги  в
трясущейся руке  содержал все  тот же, виденный уже  мной прежде,  код.  Мой
собеседник небрежно взял его, надорвал и бросил на пол.
     -  Никто  не сможет покупать или продавать...  .Помнишь,  как там писал
этот ваш... .
     Я нагнулся и поднял билет. В нем были уже не черточки, как на экране, а
непосредственно   двоичное   число:   001010011010.   Таким   образом,   мое
предположение оправдалось.
     - Кто писал, про какую продажу? -- не понял я слов старика.  Но его уже
не было рядом.
     - Тебе надо купить доступ в глобальную Сеть, - сочувственно приблизился
ко мне гражданин с обгоревшими ногами -- иначе здесь  долго не продержаться.
Горящая земля --одиночество. Человек есть часть,  он  патологически  не цел.
Все личности должны  подключится друг к другу, чтобы  общая кровь перетекала
от сердца к  сердцу - из  жил одного в жилы другого.  Только вечное единство
преодолевает  пустоту  и  отчаяние. Связь  мужчины  с  женщиной  -  слаба  и
кратковременна,   она   лишь   заглушает,   но  не   побеждает  одиночество.
Окончательное  совокупление   всех  через   Сеть...   -  он  не   договорил,
захлебнувшись благоговейным восторгом, забыл  про боль -- Но для этого нужно
иметь начертание на правой руке или на лбу.
     Мне стало вспоминаться: "никому нельзя будет ни покупать, ни продавать,
кроме того, кто  имеет это начертание, или  имя зверя, или число имени его".
Содержание   двоичного  кода   разъяснилось.   Однако,   какова   философия!
Вавилонская Сеть! Не  просто необузданное  сластолюбие --  путь к  гармонии.
"Здесь  мудрость.  Кто  имеет  ум,  тот  сочти число  зверя,  ибо это  число
человеческое"...  .   Я  поспешил  удостовериться  в  правильности  догадки.
Закодированное - сумма  активных  значений  (1); справа налево  - увеличение
вдвое:

     2048 1024 512 256 128 64 32 16 8 4 2 1
     0 0 1 0 1 0 0 1 1 0 1 0
     512+128+16+8+2=666

     Пока  я  упражнялся, вокруг  все преобразилось.  Стены  стали живыми --
дышали,  вздуваясь, опадая, от них  шел зловонный  пар, просачивающаяся  меж
размякших камней влага придавала им сходство с кожей пресмыкающегося. То там
то  тут с хлюпаньем образовывалась воронка и из  нее выползала змея, вслед с
аналогичным звуком стена выравнивалась.
     Передо мной  вырос Хирург - я никогда его прежде не видел, но узнал - в
руке  было  докрасна   раскаленное   клеймо.  Сзади  чья-то  мертвая  хватка
зафиксировала меня, и я прочел  нацеленную мне в лоб  металлическую надпись:
29А.  Это,  несомненно,  шестнадцатеричное  представление   того  же  числа.
"Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного" - прошептал тихо и
мгновенно  почувствовал:  железные  объятия  скисли.  Рывком высвободился  и
прописал Хирургу ногой в живот. Она завязла там, как  в пластилине. В рамках
одного  крутящего   движения  корпуса  локтем  правой  ударил  назад,  левой
заблокировал полет руки Хирурга с клеймом. В долю мига (помимо воли, так как
последней мало времени для срабатывания) объектив  глаза ожогом сохранил  на
пленке сознания  волосатую  кисть  с  длинными желтыми ногтями и  витиеватым
перстнем,  которую  я  настолько  детально   потом  помнил,  что   казалось:
разглядывал час.  В  падении  разорвал прилиплость,  кувырком назад  встал и
вытащил  из-под  рубашки  нательный крест.  Хирурга  швырнуло,  как  ударной
волной,  буквально размазав по стене. Голова отлетела  и заскакала по  полу.
Прокатываясь  мимо  меня,  она  попыталась укусить за ногу.  Я  увернулся и,
изловчившись, наподдал ее как мяч.  Тело чмокнуло раз, другой, неестественно
изогнулось  -- по-змеиному,  будто в нем не было костей, бросилось ловить, с
трудом  отделив себя от  камней.  Догнало,  схватило,  поставило на  прежнее
место.
     В этот момент вокруг, точно фотографические снимки, начали  проявляться
фигуры. Очень  скоро  все помещение стало  заполнено, как автобус в час пик.
Стены по  бокам присутствовали, а спереди, где  был вход, толпа простиралась
до самого горизонта. Люди стонали. Земля под их ногами горела.
     Запах жженой резины подошв резко ударил мне в нос, и боль пронзила ноги
до колен  --  я не был исключением. Окружающие крепко хватали  друг друга за
руки.  Это   как  бы   сглаживало  страдание.   Они   на   несколько  секунд
успокаивались, но затем снова в лицах появлялась тревога, быстро сменяющаяся
мукой.
     Высоко  под потолком,  опираясь на колонны, вдоль всего неограниченного
теперь периметра здания висел  балкон. К нему из каждого пролета поднималась
лестница,  ступени  которой были  явно  холодны.  Около начала каждой стояло
существо с  человеческой фигурой и головой ящерицы.  От  затылка до  кончика
хвоста (касавшегося пола) тянулся зеленый гребень,  в  руках с  аналогичного
цвета  кожей и перепонками между пальцев, было копье с  наконечником в  виде
перевернутого  креста. Кулаки - размером с  мою  голову. Изо  рта то  и дело
выскакивал  длинный  хамелеоний  язык с  присоской  на  конце  и ловил  мух.
Насекомых  вокруг   было  видимо-невидимо.  Как  покойников,  они  облепляли
грешников,  мгновенно  надуваясь  в красные шары,  и  отяжелело  отваливали,
рискуя сами быть  съедены.  Иногда они лопались на лету,  брызгая кому-то на
голову.
     Неожиданно  один  несчастный  рывком отделился  от  толпы  и вскочил на
первую ступень лестницы. Человекоящер схватил его за волосы, поднял в воздух
и  выплюнул в  лицо  муху  необыкновенных размеров.  Та пронзила  кожу всеми
лапками,  стала  дергаться  и  издавать  цокающие, шипящие, визжащие  звуки.
Наказываемый  издал дикий  вопль. "Чуть-чуть не дотерпел"  - раздался не  из
одного  источника,  а  со всех  сторон  знакомый  голос. Всем  вокруг  сразу
полегчало  от  чужого страдания, я  также поймал  себя на чувстве некоторого
удовлетворения, но тут же устыдился.
     Возле лестниц появились приспособления, похожие на пропускные  автоматы
в  метро. К ним сразу выстроилась колоссальная очередь. Подходили, вставляли
в   прорезь  билет,  жуткий  монстр-охранник  кланялся  и  жестом  предлагал
подняться.
     Сверху  на  балконе  всех  ждал Хирург. Он  брал  пациента,  как куклу,
вспарывал ему живот,  вставлял туда  один конец толстого шланга (криков боли
не  раздавалось),  вскрывал   вену,  туда  загонял  трубку  потоньше,  затем
проделывал  аналогичную процедуру  с  другим,  наделяя  его противоположными
концами. Каждый оперируемый,  таким  образом,  соединялся  с  двумя,  тремя,
четырьмя  соседями,  образовывалась паутина  (в  центре сидел паук  с шестью
человеческими головами и вбирал в  себя кровь и  фекалии,  устремлявшиеся по
сосудам единого  тела; ушедшее из  крайних восполнялось за  счет  бесконечно
вновь подключаемых) и  повисала под  потолком. Люди,  став ее  узелками, как
будто бы, лишались веса -- их колыхал ветер.
     Пока  я все это наблюдал, избрал для себя  единственный возможный образ
поведения в сложившейся ситуации. Этот паук-сетевик пользуется  человеческим
неверием  в  свою  внутреннюю  целостность.  В  паутину  попадается жаждущий
единства душевного  и  телесного,  закупоривший глубинный  родник радости, в
котором оно  изначально  есть.  Я  должен  перетерпеть  боль. Одиночество --
иллюзорно. Личность не нуждается во внешнем восполнении.
     При серьезной мысли о Боге  мелькнувшие было отчаяние и суета сменились
спокойствием. Нить отождествляющей привязанности "я" к подверженному боли  и
страсти   лопнула,   очищающее   господство  духа,  уподобляющее  движущееся
неподвижному, разлилось по членам. С этого момента начался подъем.
     На  уровне  балкона в колонне я обратил  внимание  на  небольшую  нишу,
достаточно  глубокую, где двигался силуэт. Магической  мощью,  магнетической
силой  потянуло  меня к  находившемуся там.  Движение вверх замедлилось,  но
появиться вектору горизонтальной составляющей я не  позволил.  Почувствовав,
что молчаливая атака провалилась, из мрака ко мне приблизился Заратустра.
     -  Ты  --  такой же приверженец учения  о  мужественности, как и я.  Не
правда  ль!  --  произнес  он, глядя пристально, как бы  используя слова для
чего-то  другого,  нежели  они предназначены,  думая не о  предмете  речи  -
Человек  - не  червь, идущий  на  поводу у земли! Он силен! Ты прекрасно это
доказал! Мы с тобой одинаково  ненавидим трусов, пресмыкающихся перед людьми
и  богами, не  дающих отпор наглым мерзавцам, кладущих вечные  лже-поклоны в
лже-храмах.  Нашими  с  тобой  устами  и  делами  да будет  проклята  всякая
мягкотелость!
     - Трусость гнусна. Но не любое непротивление злу и поклонение  богу  ей
обусловлено. Важны ценности, исповедуемые человеком: ради  чего он падал ниц
или  отступал под напором. Если  мотивировка -- земная, плотская, я  с тобой
полностью   согласен.   Но   смирение   бывает   высшее,   совершенствующее.
Несправедливости против других  всегда благородно противостоять, против тебя
-- заслуга: терпение.
     -  Так  ты вместе с этими  уставшими,  прогнившими  мудрецами, считаешь
грехом любить себя?! Я разочарован... . Ни в ком нет здоровья, утверждающего
священность   "я"!   Всех   съело    самоотрицание,    названное   праведным
самопожертвованием,  "любовью  к  ближнему". Но  это  -- болезнь  вялости  и
беспомощности!  Сластолюбие  разлагает их  личности. Однако, страсти  --  яд
только для унылого и увядшего. Владелец могучей воли находит в них источник,
подкрепляющий  силы.  Сбросивший  хворь   провозглашает  цельное  себялюбие,
включающее в "я" сильную чистую душу и красивое победоносное тело. Маленькие
люди берутся за  страсть дряблой рукой. От этого -- их свинство. Твердость и
бесстрашие избранных делает страсть возвышенной.
     - Всякая страсть  грязна. В случае ее сочетания с бесстрашием, смелость
становится низменна (разбойная удаль).  "Я" - священно. Без любви к нему нет
праведности.   Ради  Него,  а  не  "ближнего",  совершается  жертва  внешним
комфортом (к которой, кстати, относится доведение души с телом до чистоты  и
красоты). Но "я" -  дух, неизменный  по пространству и  времени,  не имеющий
форм.  Кощунство -- включать в  него,  делая объектом преклонения движущиеся
оболочки, сажать слуг на трон рядом с господином. Хотя совершенствование это
и есть  их возделывание,  но в совершенстве  они,  завершив выполнение своей
функции  (освобождение  духа  от  самих  себя)  уже  не  участвуют.  Страсть
свойственна движущемуся, поэтому, примешав  формы последнего к возлюбленному
тобой "я", ты ее и оправдал, поделив на высшую и низшую. Страсти различаются
лишь  степенью (высшая из которых свинство), то есть  только  количественно.
Качественно разные состояния человеческой души -- страсть и бесстрастие.
     - Признак  малодушия - всякие учения о  "бесконечном". Слабость не дает
их  приверженцам,  преодолев страх,  признать,  что  то  из  желаемого,  что
невозможно обрести на земле, более  нигде им не дастся. Мужественный  твердо
смотрит в лицо реальности, будучи всегда уверен в себе, не  прячется от  нее
ни при каком раскладе. Сильный  умеет  не  желать ничего, кроме доступного в
конечном   мире,  чувствовать  себя  в  нем  комфортно  и   гармонично.   Он
предпочитает  реализовываться посредством  действительности, а не прикрывать
фантазиями свою к этому неспособность.
     - Конечный  мир плох ограниченностью.  Истинно  возвышенный  утверждает
принципиальную  нереализуемость  "я"  через   желания,  а  не  указывает  (в
бесконечном) дополнительных мест, где бы их можно было удовлетворить. Каждое
его  мгновение  наполнено  смыслом. Он ничего не откладывает на  потом и  не
надеется на неведомую милостыню, но  остаться навсегда  в рамках конкретного
бытия не согласен. Слишком они тесны! Мой мужественный отличается от  твоего
не отказом  самореализации, а иным  на нее взглядом. Таковых в принципе два:
поиск гармонии в мире  или стопроцентное его использование для нахождения ее
вовне. В первом случае сильный вряд  ли будет довольствоваться данностью. Со
свойственной ему решительностью он  примется  приобретать  в реальности все,
что требуется личности для полноты - чувственные наслаждения (ибо только они
есть  гармония  от  мира  сего). Тогда его безобразие и  грязь  станут  хуже
всякого свинства - бесовством.
     Заратустра  что-то  отвечал,  но  мне  уже  было  не  интересно.   Путь
продолжился.   Преодоление  крыши  храма  Сатаны   далось   с  усилием.  Она
расступалась  туго,  с  каждым  сантиметром  все  уплотняясь,  и моментально
смыкалась  под  ногами.  Это  была   отвратительно  пахнущая  толща   густой
переливающейся сотней  оттенков  жижи,  в  которой  возникали,  кривлялись и
исчезали  различные  образы:   лица,   тела...,  казавшаяся   порой  твердым
веществом, и ее состояние каким-то образом реагировало на мое.
     Уже оставалось совсем немного, сверху  стал пробиваться  свет,  когда в
душе  на миг шмыгнуло сомнение  в  возможности дойти  до  конца. Моментально
голова стукнулась о твердый "потолок", снизу образовался  "пол". Вокруг меня
возникло "яйцо". Снаружи его, наваливаясь на прозрачную "скорлупу", поползли
щупальца, очень длинные, как будто, не имеющие начала (откуда они растут, не
было возможности проследить), и  с шестипалыми кистями человеческих  рук  на
конце. Они вели себя как  удав, готовящийся душить  жертву  -- накручивались
кольцами. Ладони  елозили по разделительной оболочке (мое внимание привлекло
отсутствие  на  них  всякой  хиромантии  --   совершенно  гладкие),  издавая
противный  звук, похожий на скрип надутого воздушного шарика при  похотливом
трении  по  нему  руками. Через  секунду  объем  "помещения" сократился, и я
вынужден был подогнуть ноги. Ощущение мухи, замурованной в янтаре, сменилось
впечатлением попадания под пресс.
     Взявшись  твердой   рукой  за  рычаг  воли,  я  добился   непререкаемой
внутренней концентрации и, перестав присутствовать где бы то ни  было, кроме
точки  без  размеров  и перемен,  но  одновременно, посредством  абсолютного
внимания, присутствуя везде и владея всем, разорвал последний суровый слой.
     Шпиль, уродливо вытянувшийся, словно в бесплодной попытке дотянуться до
неба,  или,  скорей, зацепить его и спустить к  себе, апеллировал ко  мне  с
молчаливой  обидой,  выпячивая незавидную долю  громоздкого, обреченного  на
тщетность устремлений ввысь, сооружения. Прежде величественный  и  пугающий,
теперь  он,  казалось,  раскис и  утратил  монолитную  самоуверенность.  Так
раненный  и  поверженный  хищник бывает  натурально  жалок,  но  искренность
страдания не исчерпывает в  нем глубины порока.  Поэтому упаси кого-либо Бог
от  деятельного соучастия  в судьбе нераскаянных. Жажда  крови  в них только
притупилась от боли, и малейшее облегчение чревато возобновлением бесчинств.
Таким образом  носитель  необдуманных благородных  намерений  может невольно
стать сообщником  монстра.  Чтобы  правильно  разойтись с подобными  типами,
достаточно лишь отсутствия злорадства.
     Как только я окончательно укрепил вокруг себя поколебленную было слегка
мыслями и  чувствами  оболочку,  непреодолимую  для  агрессивной  энергетики
шпиля, меня перестало  волновать как  в плюс, так  и в  минус его состояние,
здание начало уменьшаться, то ли быстро удаляясь, то ли теряя размер. Но это
было  уже не важно. Свобода от блужданий  достигнута! Снова стал виден  Бог,
вокруг  порхали ангелы,  по телу, которое, хоть  и  было, но не ощущалось по
причине необычайной легкости, разливалось  блаженство,  почти забытое. Везде
присутствовал Христос, а о Богородице  и святых можно было только подумать и
тотчас видел.  Мысль  не тяготилась  бездеятельностью. Однако,  это  не была
земная  расслабленная праздность. То, что  в миру  требовало занятий,  здесь
достигалось само.  Внимание  было сконцентрировано ни  на  чем,  в  себе,  и
сохранялось  сколь  угодно  долго  без  усилий,  пока  из  недостаточно  еще
освещенных недр не выскакивала серая мышь и я сам не соглашался устремить за
ней взор.





     Г-н Z. Есть ли зло только естественный недостаток, несовершенство, само
собою   исчезающее  с  ростом  добра,  или  оно  есть  действительная  сила,
посредством  соблазнов владеющая  нашим миром, так что для успешной борьбы с
нею нужно иметь точку опоры в ином порядке бытия?
     Г-н  Y.   Грех  -  сила,  посредством  соблазнов  владеющая  человеком.
Результат  ее действия -- несовершенство.  Добро и недостатки  не изменяются
сами по себе. Их  рост  или падение --  всегда  следствие очистительной  или
загрязняющей  тенденций  в  развитии  личности. Грех  в  обществе  не  живет
самостоятельно,  влияя  на  людей. Он  здесь --  лишь сумма  явлений.  Корни
последних - исключительно в глубине душ.
     Порядков  бытия  существует   множество.  Различаются  они  по  степени
грубости движущегося. Человек  - совокупность наслоений  на неподвижном "я",
система взаимосвязанных изменчивых  форм - начиная  от  самых  наитончайших,
кончая телом. Безличная  среда обитания последнего,  видимо, подразумевается
под "этим",  все  остальные -- под "иным"  порядками бытия. Точка опоры  для
борьбы  с грехом по  такой терминологии, разумеется, расположена на уровнях,
попадающих  под  второе определение.  Однако,  духовно ориентированная  воля
работает только над фрагментами слоев движущегося, принадлежащими личности.
     Миром владеют не какие  бы то ни  было отдельные силы,  а всеобъемлющий
Закон  Божий. Относительно последнего добро  и зло -- фрагменты. Грех -- это
еще не зло. В отсутствии  соблазна нет подвига  по  его преодолению.  Зло --
основанный на отождествлении "я" с оболочками свободный человеческий выбор в
пользу греха.
     Человек  дороже  Богу,  чем  ангелы  (хотя  с  точки  зрения  наличного
состояния ангельская форма существования  совершенней),  он, если  можно так
выразиться, более перспективен относительно реализации Его цели. Если ангелу
бытие  Бога очевидно,  человеку  позволено  сомневаться. Вера  в нем требует
однозначного  решения и  волевого усилия. Для  животных  Бог  бессознательно
принципиально  общ.  Человек  же,  открывший  в  себе дух через  преодоление
связывающей   противоположности,   как   бы   обретает  Его  в   единоличную
собственность, на основе выбора и движения против течения утверждает Его как
себя, интерпретируя Его волю не  как внешнее насилие, а как  зов собственной
глубинной природы,  достигает окончательной цели  -  входит в дом  Божий как
сын.  В  ангельском  существовании есть нечто рабское:  находясь в некоторой
степени отдельности от Него, они при этом имеют Его как данность. Сомнение в
том,  что очевидно  есть бунт, поэтому дьявол  - усомнившийся  ангел. Ни для
какой  личности нет  иного  пути к освобождению, кроме  как через  человека.
Бесстрастие  -  цель.  Но  изначально присутствующее оно  не  несет  в  себе
сыновнего (рождающегося в противостоянии) достоинства. Бог хочет от человека
подвига. Страстность,  роднящая его со зверем,  дана, чтоб  ее  искоренить и
таким образом утвердить себя как Бога.


     Г-н   Х.   Является  ли  война   злом  вне  зависимости  ни  от   каких
обстоятельств, или при определенном их стечении она может быть оправдана?
     Г-н  Y.  Прежде  всего, дадим  определение  злу. Оно  есть  сознательно
избранный  человеком   грех,  то  есть  одна  из  форм  последнего.  Поэтому
правильней было бы исследовать отношение предмета дискуссии к отрицательному
началу целиком, а не к какому-то из его фрагментов.
     Г-н Х. Хорошо. Есть ли война грех при любых условиях?
     Г-н  Y. Эту проблему следует рассматривать  на двух уровнях:  личном  и
политическом --  касательно  рядовых  участников событий  и  государственных
деятелей, имеющих власть. Может случиться,  что для представителей вторых не
вступить во время  в боевые действия станет равносильным соучастию в чьем-то
разбое.
     Г-н Х. Следовательно, война бывает праведной и неправедной?
     Г-н Y. Да. При этом ответственность принимающих решение слишком высока.
Если ситуация на  микрон не дозрела, начинать кровопролитие  преступно,  так
как или  есть шанс его  избежать, или имеет место неготовность к нему правой
стороны, если на микрон перезрела, то усугубилась, и промедление опять же  -
на  совести лидеров. Здесь надо попадать в точку.  Отклонения чреваты тяжким
грехом.
     Г-н Х.  Что же  представляет собой столь точный прицел?  Каков механизм
обеспечения безошибочности?
     Г-н Y. Это не механизм, а качество политиков -- их бесстрастие.
     Г-н Х. Теперь  перейдем к простым воинам. Возможно  ли для них с  твоей
точки зрения  получать  очищающее воздействие, будучи на стороне неправой, и
загрязняющее -- на правой?
     Г-н  Y.  Несомненно возможно. Но я бы заметил, что,  так как война  без
ненависти редко  бывает, судьба предоставляет участие в  ней  людям с сильно
зависимой  от  сторон,  но  в  обоих  случаях  достаточно  высокой  степенью
грешности.
     Г-н Х. А как же великие бойцы, причисленные к лику святых?
     Г-н Y.  Я не берусь обсуждать  конкретные личности. В  действиях Церкви
вижу символ внутреннего преодоления посредством войны, избавления  от обычно
сопровождающих ее  эмоций.  Разумеется, из  всех,  кому выпало  воевать,  на
правой  стороне оказываются наиболее чистые, но  и они подвергаются  большим
соблазнам и очень  запросто могут  озвереть. Крутая  тропинка  вверх  всегда
граничит   с   бездонной  пропастью,   лишь   полого  поднимающаяся   дорога
относительно безопасна.  Участие в неправедной войне -- это накатанный склон
вниз,  колоссально  сложно  на нем  даже  сохранить  первоначальную  степень
загрязненности,  вероятность  совершенствования  здесь  крайне   низка.   Но
человеческие разум способен  прорывать самую плотную пелену греха, а воля --
цепляться за лед,  по которому соскальзываешь,  плыть против течения  горных
рек.


     Князь. Моя совесть находит противным ей агрессию против злодея, пусть и
готового  обидеть  беззащитного.  Надо  думать  прежде  всего о  собственной
внутренней чистоте.
     Г-н  Z.  Моя совесть,  напротив, обязывает  думать  сначала  о  жертве.
Поэтому, если можно избежать убийства негодяя -- хорошо, если нет, требуется
пойти на это, но не ради ненависти, а чтоб любой ценой защитить слабого.
     Г-н Y. Моя совесть частично согласна и  не согласна  с  обоими. Предмет
заботы   --   свой   духовный  облик.   Однако,  личному   совершенствованию
способствует в рассматриваемом случае  обусловленное состраданием вступление
в бой, бездействие же -- деградации.


     Варсонофий. В вере будь тверд  не по страху грехов,  а  потому, что  уж
очень приятно умному человеку с Богом жить.
     Г-н  Y. Не боящемуся грехов - приятней без Бога. Чтобы Его любить, надо
иметь   возможность   видеть   не  слишком  искаженный  образ  Его.  Страсти
препятствуют этому, застилая мутной пеленой духовный взор.
     Варсонофий.  Что  ж,   если  не   бичевать  себя,  невозможно  добиться
прояснения?
     Г-н Y.  Грех  требуется  отделить  от личности,  утвердить как нечто ей
внешнее  и  чуждое,  для  этого  -  сокрушаться  об  его  присутствии.  Если
попытаться сделать вид,  что  его нет, он прилипнет и смешается с "я". Тогда
просветление станет затруднительным, так как  не будет понятно,  где небо, а
где облака.
     Варсонофий.  Основной  грех  -- уныние. А он  то как раз  рождается  от
самоанализа и раскаяния.
     Г-н Y. Нельзя победить  один грех,  оставив без внимания другие.  У них
общие  корни, лишь  выкорчевав  которые, можно избавиться от  загрязненности
сознания  в целом. Уныние  -  обратная сторона  похоти,  жадности и  пр., не
существующая без  них и не поддающаяся отдельной ликвидации. Оно сопутствует
разочарованию  в плотских  наслаждениях,  когда,  тем  не  менее, иного пути
обретения гармонии человек  не  видит. Мировоззренческий тупик образуется  в
результате взаимопроникновения личности и  греха. Беззаботность относительно
последнего есть одновременно небрежение относительно чистоты первой.


     Г-н  Z. "Нравственный порядок", или правда, или  воля Божья,  очевидно,
сами собою в мире не осуществляются.
     Г-н Y. А в чем заключаются они: порядок, правда и воля?
     Г-н Z. Например, в том, чтобы беззащитные не страдали от злодеев.
     Г-н  Y. То  есть в определенных внешних событиях, соответствующих тому,
что с твоей точки зрения должно?
     Г-н Z. Не с моей, а с истинной точки зрения.
     Г-н  Y.  Понятно.   Мое   мнение  следующее:   должного  хода   событий
относительно воли Божьей  нет. Последняя требует только внутреннего очищения
человека.  Что-то,  не  зависимое   от  воли,  происходит  не  иначе  как  в
соответствии  с  законом  судьбы,  который  есть  как  бы  обратная  сторона
совершенствования, его принудительная изнанка, созданная характеризовавшимся
отсутствием  осознанного  стремления искоренять страсть  собственным прошлым
попавшего в  роковые  обстоятельства.  Таким  образом,  действительно,  люди
реализуют волю Божью. Но лишь относительно себя.
     Г-н Z. Это пассивная позиция. Раз спасти другого из беды ты не в силах,
зачем пытаться? Суждено ему пострадать - все старания тщетны. В противном же
случае  и  без  твоей  помощи  закон  судьбы  справится. В  чем  тогда  твоя
безнравственность, если ты не вступился за слабых против сильного?
     Г-н Y. Каждая сформированная законом судьбы ситуация  обращена  разными
сторонами ко всем  ее участникам,  а не  к  одному  только -  попавшему  под
неотвратимый   удар.    Вероятному    преступнику   она   дает   возможность
совершенствоваться посредством отказа от намерений, защитнику  жертвы  - при
помощи противодействия мерзавцу. Добьется ли  бесстрастный бескорыстный воин
успеха - не в его власти (с  духовной точки зрения это  и  не  важно).  Грех
прошедшего мимо бесчинств - в упущении шанса самоочищения, способного  резко
продвинуть его на пути внутреннего восхождения. Подобный поступок - отказ от
активности - становится формирующим фактором судьбы, в которой избавление от
греха лишено добровольности.


     Генерал. В  добрых-то  делах всегда  есть  загвоздка: никак  не скажешь
наверно, по совести, что тут в тебе действует, настоящее ли добро или только
слабость душевная.
     Г-н Y. Внутреннее гнилье снаружи  может проявляться и как  сила,  и как
слабость, аналогично - духовная мощь.



     Г-н Z. Безусловно неправо только само начало зла и лжи, а такие способы
борьбы  с  ним,  как  меч  воина  или  перо  дипломата:  эти  орудия  должны
оцениваться  по  своей действительной целесообразности в  данных условиях, и
каждый раз то из них  лучше, которого приложение уместнее, то есть успешнее,
служит добру.
     Г-н Y. А где поле борьбы со злом?
     Г-н Z. В обществе.
     Г-н Y. Я думаю, что оно внутри человека. Всякие внешние процессы - лишь
проявления, то  есть -  стебель и  листья.  Корень  -  в  душе.  Его и  надо
выкорчевывать,  при  чем,  противостоять  -  греху,  а   не  злу  (второе  -
сознательный  выбор  в пользу первого).  Со злом  справляется только судьба.
Личная воля может побеждать то, что личность хочет  победить. Любое действие
следует  рассматривать как орудие,  направленное по вертикали - внутрь, а не
по горизонтали  - вовне, и оценивать исключительно с точки зрения полезности
для совершенствования его осуществляющих.
     Г-н  Z.  Но  в исторических  процессах  задействованы множества  людей.
Человек  же  обладает  особенностями,  следовательно, и орудие для "делания"
себя  ему требуется неповторимое. Если в  одном и том же деле,  к примеру, в
войне участвуют миллионы, как они могут одинаково эффективно самоулучшаться?
Тогда каждому нужны  были бы собственные события, в которых участвует только
он!...Предполагая  отсутствие у  развития народов самостоятельной  цели,  не
исчерпывающейся воздействием на чей-то внутренний мир, мы закрываем глаза на
все  человеческое  прошлое, которое наполнено  движениями масс,  трудившихся
ради решения единой, как ты выразился, "внешней" задачи.
     Г-н Y. Во-первых, крупное происшествие состоит из мелких обстоятельств.
В них и оказываются разные люди. Во-вторых,  разница  их духовного облика не
означает отсутствие хоть чего-то общего.
     Все личности  от смерти до  следующего рождения проходят  в мистической
плоскости  определенный  путь.  Концом  его является  созревание  к  земному
воплощению в  определенном  облике.  С другой  стороны  живущие зарабатывают
определенную  судьбу.  Таким  образом,  в  каждый момент  времени  действием
указанных двух факторов формируется общая обстановка, способная быть чревата
ситуациями,   подходящими   для  реализации  чьих-то  условий  появления   и
существования.  Кажущееся  самостоятельным,  втягивающим   в  себя   народы,
довлеющим над ними, внешнее историческое движение на самом деле продиктовано
совокупностью изменений  внутреннего качества  живущих на  Земле и тех,  кто
готов  к  приходу.  Никто  никогда не пожинает  плоды  чужих  дел. Все,  что
окружает меня и каким-то образом затрагивает, обусловлено прошлым (в широком
- мистическом понимании этого слова) моим и только моим.


     Г-н Z.  Есть хороший, Христов мир, основанный  на  том  разделении, что
Христос пришел  принести на землю, именно на разделении между добром и злом,
между истиной и ложью; и есть дурной, мирской  мир,  основанный на смешении,
или внешнем соединении того, что внутренне враждует между собою.
     Г-н Y. Если речь о мире политическом, он действительно может быть плох,
когда  стал результатом не победы  белее светлых  сил  над более темными,  а
просто  - страха перед войной самой по себе, вне зависимости от ее качества.
Однако,  я  думаю, что  разделение, принесенное Христом - не между добрыми и
злыми людьми или общественными силами (такое разделение нельзя добросовестно
провести до конца, так как нет ни людей, ни общественных  сил, воплощающих в
себе абсолютные добро или зло), а между истиной и ложью в душе человека.
     Г-н Z. Но  ведь ты признал  существование светлых и темных политических
сил. Значит их противостояние должно же чем-то закончиться.
     Г-н  Y. Оно может заканчиваться чем  угодно. При этом никакой результат
не говорит ни о  победе добра, ни о победе зла. Только о судьбе тех или иных
представителей   различных   сторон.   Действительная   борьба   этих   двух
противоположностей -  внутри  каждого, и  ее  результат  - в мировоззрении -
принятое решение: что есть "я". Дальше уже идет бой не добра со злом, а воли
с грехом или  воли  с внешними  обстоятельствами,  в  зависимости  от победы
истины или лжи соответственно.


     Г-н  Z.   Ежели   голос  совести,   при   всем   своем   значении   как
предостерегателя  и   укорителя,   не   дает   положительных  и  практически
определенных указаний для нашей деятельности и  наша добрая воля нуждается в
уме как служебном  орудии, а между  тем ум оказывается  для нее сомнительным
слугою,  так как  он одинаково способен и  готов  служить двум  господам - и
добру и злу, то значит для исполнения воли Божьей и достижения Царства Божия
кроме совести и ума нужно еще что-нибудь третье.
     Князь. Что же это такое, по-вашему?
     Г-н Z. Коротко сказать,  вдохновение добра, или прямое и  положительное
действие самого доброго начала на нас и в нас. При таком  содействии свыше и
ум   и   совесть   становятся  надежными   помощниками   самого   добра,   и
нравственность, вместо всегда сомнительного "хорошего поведения", становится
несомненною жизнью в самом  добре - органическим ростом и совершенствованием
целого человека.
     Г-н Y. Прямое и  положительное  действие  высшего начала  - абсолютного
бессознательного формирующего фактора  (равно как и загрязненных)  - имеет в
нас место помимо разумной воли. В силу этого  оно не нуждается в специальных
усилиях по его  активизации. Корни  греха и добродетели  лежат за  пределами
проявленного  сознания.  В  нашей  власти  принять  решение,  какой  из двух
противоположных векторов  опирается на "я", и в соответствии с выбором  в ту
или иную сторону сконцентрировать усилия.
     Добро действует само. Его не требуется  развивать и подталкивать.  Надо
только очистить  ему  путь,  освободить  от  обволакивающей,  подавляющей  и
затемняющей   пелены  страстей.   Поэтому,  отрицательное,   согласно  твоей
терминологии, укорительное  и  предостерегающее  действие  совести  является
одновременно  и   положительным.   Совершенствование  победой   над   грехом
исчерпывается.  Если  после ее  достижения  активность не  прекратить,  сила
обратится против света и даст волю тьме.
     На высших стадиях очищения, когда речь - уже  не о борьбе со злом, а об
устранении  микро-остатков  инертного   элемента  в  сознании,  нет  иллюзий
относительно  Царства  Божьего  на  Земле,  состоящего  из множества  людей,
завершивших  делать  себя и приступивших к творчеству в  "обновленном" мире.
Близкий  к абсолютной истине рассматривает внешнее созидание  не  иначе  как
средство для  внутреннего,  последнее  же  -  как  главную цель,  волю Божью
относительно Его созданий.
     "Вдохновение добра" должно  присутствовать не вместо, а после "хорошего
поведения". Они  отличаются не  по  смыслу,  а степенью  одного и  того  же,
являющегося  стержнем  обоих.  Интенсивное вдохновенное совершенствование не
удастся тому,  кто не прошел долгим многотрудным путем кропотливого контроля
за правильностью повседневного поведения.


     Г-н Z. Пока ваш хозяин только налагает на вас обязанности и требует  от
вас исполнения  своей  воли,  то  я  не вижу,  как вы мне докажете,  что это
настоящий хозяин, а не самозванец.
     Князь.  Я по  совести и  разуму  знаю, что требования хозяина  выражают
только чистейшее добро.
     Г-н  Z. Я не спорю,  что хозяин требует  добра от вас;  но разве отсюда
следует,  что он сам добр? Я всегда думал, что доброе качество кого бы то ни
было  доказывается  не тем, чего он от других  требует,  а  тем, что  он сам
делает.
     Князь. Вы требуете от меня  показать  вам собственные добрые дела моего
хозяина, свидетельствующие, что он есть начало добра, а не зла. Ну а сами вы
какое  такое  укажете  доброе  дело  вашего  хозяина,  которое я не  мог  бы
приписать и своему?
     Г-н  Z.  Действительная победа  над  злом в  действительно воскресении.
Только  этим открывается и  действительное Царство  Божие, а  без этого есть
лишь Царство смерти и греха и творца  их, диавола. Воскресенье - только не в
переносном смысле, а в настоящем - вот документ истинного Бога.
     Г-н Y.  Достаточно очищенный  разум  понимает,  что требования  совести
исходят  не  от постороннего хозяина, относительно  сущности которого  можно
задаваться  вопросами,  а  от  собственного  глубинного "я",  тождественного
абсолютному  началу  мира, являющегося творцом  как  "меня" внешнего, так  и
всего, что "начало быть".
     Добро -  в  осознании,  что идти  против совести значит  потерять себя,
отдаться иллюзии. При таком подходе к закону вопрос о честности законодателя
не  стоит.  Он  не  сопоставим  с  человеком.   Фрагмент  можно  сравнить  с
фрагментом,  но  не  с  целым. Добрые  и  злые дела свойственны  проявлениям
личности,  а  не  ей  самой (вершина добродетели и дно порока с  мистической
точки зрения лежат  в одной плоскости, имея  лишь разные духовное качество и
ориентацию). Таким же образом  соотносятся Царство смерти с Царством Божьим.
Дьявол  не  творил первое, а  лишь  попытался замкнуть  нас  в  его  рамках,
убедить, что никакого другого Царства не существует.
     Царство  смерти есть  одновременно и Царство жизни (эти двое - сиамские
близнецы, устранение первого  равняется устранению второго). Оно само творит
себя, опираясь на  Царство Божие  как на  возможность своего существования и
принцип построения. Так рабочий создает машину, основываясь на чертежах.
     Поэтому оба Царства - Божие и жизни/смерти -  всегда были есть и будут,
как зеркало и бесчисленное море осколков, стремящихся снова быть собранными,
максимально   приближающихся  к  своей  цели   (делая  разницу  между  своей
воссозданной совокупностью и первоначальным состоянием бесконечно малой), но
никогда ее не достигающих,  так как  целостность бездонна -  в  ней заложена
потенция всего, а множественность ограничена - содержит только то, что в ней
конкретно присутствует.
     Касательно воскресения - победы  над злом для него  мало. Надо уже став
добрым, еще долго-долго очищаться. Достигнутое совершенство дает возможность
не только воскресать в своем прежнем облике, но  произвольно  манипулировать
формами движущегося. Вопрос - есть ли это цель совершенствования?
     Христос  воскрес  не  в  переносном,  а  в  настоящем   смысле,  и  это
действительно  был  документ  истинного  Бога,  то есть одно  из  проявлений
божественности,  но  не  она  сама.  Абсолютное совершенство характеризуется
самодостаточностью, отсутствием  потребности проявления  "я" в чем  бы то ни
было, оно фиксирует личность в неизменной точке, чье местоположение  везде и
нигде - за пределами времени и пространства.
     Всякое стремление вызвано  недоступностью чего-то. Когда полнота власти
над движущемся  достигнута, ее реализация теряет для личности  актуальность.
Посредством   воскресения   Христос   продемонстрировал   возможность   быть
совершенным как  Отец  наш  Небесный, указал  принцип,  и меньше всего хотел
сосредоточить  чье-то внимание  на самом  факте  возобновления жизни  своего
погибшего тела.


     Г-н Z.  Христос  есть  индивидуальное, единственное  в  своем  роде  и,
следовательно,  ни  на что другое не похожее  воплощение  своей  сущности  -
добра.  Тоже должно сказать и  об  антихристе: это такое  же индивидуальное,
единственное по законченности и полноте воплощение зла.
     Г-н  Y. Никакое воплощение не бывает  законченным. Полнота  свойственна
только  "я"  самому  по себе.  Добро  же  и  зло (характеристики  движущихся
оболочек  личности,  не ее  самой)  - промежуточны. Первое  есть  инструмент
борьбы со вторым. Поэтому, выполнив эту свою функцию, добро исчезает.


     Г-н Z.  Сила  зла царством смерти только подтверждается,  а сила  добра
напротив опровергалась бы.  Есть зло индивидуальное,  есть зло общественное.
Зло физическое в человеке - в том, что низшие материальные элементы его тела
сопротивляются  живой  и  светлой силе, связывающей  их  в прекрасную  форму
организма,  сопротивляются   и  расторгают  эту  форму,  уничтожая  реальную
подкладку  всего  высшего. Это есть крайнее  зло, называемое смертью. Борьба
добра со  злом  ведется  не  в душе только  и в  обществе,  а глубже, в мире
физическом.  Без  веры  в  совершившееся  воскресение  Одного и  без  чаяния
будущего  воскресения  всех  можно  только  на  словах  говорить о  каком-то
Царствии Божием, а на самом деле выходит одно царство смерти.
     Г-н Y.  Нет  двух противоположных  царств  -  жизни и смерти, как  нет,
самостоятельности у  отдельно  рассматриваемых  фактов  отклонения  маятника
вправо и  влево. Есть понятие маятника, включающее в себя обоих. Нет восхода
без заката, прилива без отлива.
     Добро -  инструмент,  приближающий  личность  к  преодолению  не только
смерти,  но  и  жизни. Зло  -  препятствие  к  этому.  Доброе  -  не  значит
желательное мною,  или, пусть даже,  всеми.  Оно  определяется волей Божьей.
Злое  - акт  личной  воли,  поэтому бороться с ним  можно  только в  душе. В
общественном же  и физическом  планах бытия  лишь проявляются результаты его
победы или поражения.
     Крайнее  зло  -  считать  наличие  организма необходимым  условием  для
существования  высшего.  Чает  воскресения и  бесконечной  жизни неспособный
отделить  "я" от движущегося,  поместивший  в него свою  лучшую  надежду  об
окончательном  гармоничном   состоянии   личности.  В  этом   случае   я  бы
констатировал  тяжесть и  приземленность  представлений  такого  человека  о
Царствии Божьем, недостаточную чистоту его мировоззрения.
     В истинном совершенстве - полнота. Происхождение изменений говорит либо
о   незавершенности  состояния,   им   предшествовавшего,  либо   об  отходе
посредством их от совершенства, то есть о потере полноты.

Популярность: 1, Last-modified: Mon, 10 May 1999 18:55:45 GmT