---------------------------------------------------------------
 © Copyright Виктор Шнейдер, 1993
 Email: [email protected]
 Date: 18 Aug 1998
 WWW: http://blackalpinist.com/scherbakov/fans/memo/schneider.html
 Повесть номинирована на литературный конкурс "Тенета-98"
 http://www.teneta.ru
---------------------------------------------------------------
                     Гречу

                     Прототипов  ни  у  одного  героя  нет.
                     Все cюжетные линии выдуманы.
                     Все параллели случайны. Вру.
                                      В. Шнейдер







     Глава 1, в начале которой герой осознает себя, а в конце -
и свою творческую задачу
     Глава 2, в которой возникает  новый  персонаж  и  начинает
говорить притчами


     Глава 3, в которой Олег обдумывает им же сочиненное

     Глава  4,  в  которой рассказывается невыду манная история
блудного сына и несколько других, связанных с одним  и  тем  же
лицом


     Глава  5 в которой объявляется еще одно новое лицо, но так
и не объясняет - зачем

     Глава 6, в которой повествуется о судьбе греческой амфоры


     Глава    7,   в   которой   дается   ретроспектива   одной
неправдоподобной, но весьма романтической истории

     Глава 8, в которой герой, наконец,  сам  произносит  вслух
то,  что  переговаривают  все, а также то, чего не осмеливается
произнести никто


     Глава 9, в  которой  говорится  о  качестве  пива,  Божьем
величии и обиде, нанесенной новому Шейлоку

     Глава  10,  трактующая  одно запутанное место Евангелия от
Иакова


     Глава 11, в которой герой знакомится с проявлением Русской
идеи, а читатель также и с ее истоками

     Глава 12, в  которой  говорится  о  внешнем  и  внутреннем
конфликтах Иакова Меньшего


     Глава 13, позволяющая поближе познакомиться с героиней

     Глава 14, в которой радушный хозяин ждет гостей


     Глава 15, в которой Саня декламирует стихи Д.Строцева

     Глава 16, в которой дамы посещают кавалера


     Глава 17, в которой кавалер посещает даму

     Глава  18,  показывающая,  что  и  молитва  Сатане  бывает
услышана


     Глава 19, в которой язычники поклоняются своему идолу

     Глава   20,   в   которой   человек    со    свое-образным
мировоззрением обращается к человеку со своеобразной моралью


     Глава 21, которой заканчивается (ничем) эта повесть

     Глава 22, с которой начинаетсясовременная цивилизация




     С последним чаянием свою
     мечту ночную
     Душа стремится влить в пустые
     формы дня...
              В.Брюсов

     Тело  лежало,  поднятое  над  землей на высоту двух этажей
плюс кровать, и дышало.Молодой этот здоровый, хотя и  несильный
организм  не  был в данный момент отягощен ни единой мыслью, ни
даже сновидением, а потому назвать его человеком было бы так же
странно, как столь же исправно функционирующий будильник у него
в изголовье. Так же размеренно и так же бездумно,  как  сердце,
перестукивались  в  пластмассовом корпусе какие-то шестеренки и
маятник... Но вот, минут без двадцати восемь,  часовая  стрелка
закрыла собой стрелку будильника, пазы на их осях совместились,
и рычажок, сдерживавший до поры молоточек, подался вперед, а уж
тот,   только  дали  волю,  стал  вовсю  колошматить  по  чашке
звонка...  И  тотчас  же,  по  механизму,  кажется,  еще  более
простому,   включилось   в   теле   сознание.  Сперва  оно,  не
разобравшись ни с чем, ничего не зная и не умея  себя  назвать,
развернулось   зачем-то   в   картину  залитой  светом  поляны:
много-много ярких цветов тянется вверх, над ними жужжат  добрые
мультипликационные  жуки, а сзади восходит огромный золотой шар
cолнца и звенит, звенит, звенит все громче, все навязчивее, все
нестерпимее... И уже через секунду или две сознание догадалось,
что никакое это не cолнце, а будильник, и вытерпело свалившийся
на него в считанные мгновенья поток информации  обо  всем,  что
только  существует  на  свете,  и наконец нашло себе имя - Олег
Кошерский.  Пора  было  вставать,  умываться,  бриться,   потом
завтракать, потом... Кошерский - очень талантливый прозаик. Что
бы  он ни описывал - природу, лица, характеры - во всем удается
ему  отыскать  новые  неожиданные  черточки,  все  освещает  он
свежим, отстраненным взглядом человека, который этого не любит.
Но   в   жизни   Олег   никогда  не  пользовался  ни  одним  из
общепризнанных прав талантов, наипервейшее из которых  -  право
на  несносный  характер. Напротив, такого славного, открытого и
дружелюбного  парня  еще   поискать...   И   правом   -   почти
обязанностью   -   молодых   творцов  экстравагантно  одеваться
Кошерский явно пренебрегал. У него, правда, была одна кофта, по
сравнению с которой "фатовская  фата"  Маяковского  -  выходной
фрак, но она уже не первый год невостребованная висела в шкафу.
Пожалуй,  если у Олега в одежде был бы свой стиль, то эта кофта
была бы не в его стиле. Что же до романов - ибо  право  таланта
на  дон-жуанство  часто неоспоримей права на дон-кихотство - то
стыдно признаться: первая  и  единственная  женщина  Кошерского
была все еще им любима и все еще любила его. К ее любви, правду
сказать,  на  третьем  году  романа стало подмешиваться чувство
почти ненависти к Олегу, упорно не  замечавшему,  что  ей  пора
замуж.  А  Олег,  хотя  и обнаружил, когда прошел первый период
любования  собою  влюбленным  и   упоения   своими   речами   к
возлюбленной,  что  его  Джульетта  (ее-таки  звали  Юлькой)  -
существо довольно примитивное, знал это только умом,  душой  же
так,  что называется, прикипел и так привык считать Юльку своей
то ли собственностью, то  ли  частью,  что  и  сам  не  мог  бы
ответить,   почему  так  не  хотел  жениться.  Возможно,  такая
"полуженатость"  лучше  всего   сочеталась   с   его   статусом
"полупризнанности". Но, так или иначе... Олег встал, потянулся,
спародировал несколько физкультурных движений и пошел в ванную.
Болтая помазком в мыльнице, он думал о том раздражении, которое
поползет  опять  по его шее и щекам после бритья и не оставит в
покое часа два,  и  что  хорошо  бы  было  отпустить  бороду  -
писателю  вообще  к  лицу  борода  -,  если бы она росла, как у
Фришберга, а то какими-то дурацкими  островками:  вместо  одной
бороды  получится семь или восемь. Так почему-то Иуду Искариота
изображают. Кстати об Иуде: хорошо бы роман написать про юность
Иисуса...
     Первый урожай  славы  Кошерскому  принесла  в  свое  время
повесть  "Детство  Кащея".  Ну, то есть какой там "славы"... Но
те,  кто  его  заметили,  подобрали,  напоили  и   даже   стали
попечатывать  в  каких-то  полуреальных  альманахах, признали в
Олеге писателя именно за эту рукопись. Раньше как-то  никому  в
голову  не  приходило,  что Кащей Бессмертный должен был сперва
быть ребенком. Сказка била по образам,  сохраненным  памятью  с
детства, и несколько шокировала. Новый замысел попахивал слегка
самоповтором, а впрочем - только в самом приеме... Итак, году в
22-м новой Эры, от силы - 24-м...


     ...Послушай: далеко-далеко, на озере Чад
     Изысканный бродит Жираф...
               Н.Гумилев

     Году  в  3782 от Сотворения Мира, от силы - 84-м в Иудейке
сгорела синагога. Денег на  новую  не  могли  собрать  вот  уже
месяца  три.  Оно  и  неудивительно:  Иудейка  была на редкость
бедным районом, где и проживало-то на тот момент всего  человек
500,  почти все - беженцы из Палестины, за что место и получило
свое  шутливое  прозвище.  Похожие  судьбы  -  родину  покидали
обычно,  обнищав или повздорив с властями, а чаще всего - и то,
и другое  вместе  -  и  общие  проблемы  -  поиск  заработка  и
египетский  язык  -  делали и людей неотличимыми друг от друга.
Так же безлики и однообразны тянулись дни. Поэтому, когда Шимон
услыхал  о  появлении  в  Иудейке  двоих  новичков,  то   пошел
знакомиться, не откладывая.
     Ему  здорово повезло - пришлецы оказались его сверстниками
(тут, правда, и  в  основном  жила  молодежь),  да  к  тому  же
земляками-галилеянами. Один, правда, к приходу Шимона уже спал,
повернувшись  лицом к стене, зато другой - Бар-Йосеф - оказался
на  редкость  словоохотлив.  Он,  как  видно,  изголодался   по
разговору  за время скитания с караванами и теперь болтал почти
без умолку:
     - Точно-точно тебе говорю, базар  на  том  берегу  гораздо
дешевле:  рыба на ассарий дешевле, овощи - тоже... Мы с Меньшим
за сегодня уже все облазили...
     "Меньшой" - троюродный брат  Бар-Йосефа  Яков  -  разобрал
сквозь  сон  свое  прозвище,  повернул к говорящим, не открывая
глаз, свою смешную круглую голову и торопливо произнес:
     - Ничего-ничего. Говорите-говорите. Вы мне не мешаете, - и
опять погрузился в сон. Шимон не сдержал  смеха,  услыхав  этот
высокий  хриплый голос, похожий на голос говорящего попугая, но
быстро сообразил, что Бар-Йосеф может  обидеться  за  брата,  и
почел за благо переадресовать свою веселость:
     - Так  сегодня  же  пятница  была!  У  нас все к празднику
закупались, а на тот базар одни гои ходят - им что Суббота, что
вторник...
     - А сюда какие купцы ездят - не гои, что ли?
     - Да-а, но здесь они  уже  знают,  к  кому  ездят.  Первые
еврейские семьи появились в Иудейке лет 15 назад.
     - А,  точно-точно! Я просто не привык: в тех местах, где я
бывал, или все знали про Субботу, или уже  никто.  А  ты  точно
говоришь - это все нормально.
     - Ты много где бывал?
     Как  сказать,  - Бар-Йосеф улыбнулся сладко, как улыбаются
только воспоминаниям, и открыл уже рот  для  рассказа,  но  тут
Яков  вдруг  издал во сне некий крайне неприличный звук. Улыбка
говорящего превратилась в усмешку. Он торжественно поднял палец
и не сказал, а именно произнес или даже изрек: - Мне указывают,
чтобы я заткнулся, потому что хвастовство - грех,  а  словесный
понос ничуть не лучше...
     Он  даже  не  договорил:  Шимон, старавшийся до того вести
себя потише, потому что жалел спящего, откинулся  на  спинку  и
залился гомерическим хохотом.
     - Зря, между прочим, смеешься, - сказал Бар-Йосеф, смеясь,
впрочем,  и  сам.  - Точно тебе говорю: так оно все и делается.
Это нормально.
     - Но уж очень смешно.
     - А почему бы не посмеяться? Бог,  между  прочим,  смеется
все   время,   точно   тебе   говорю.   Ну,  если  ты  смотришь
представление греков или римлян... Причем с людьми - это еще не
так. А кукольные... Ты где-нибудь видел?.. Так вот - там же все
смешно! И убивают смешно, и умирают смешно.  А  уж  если  кукла
говорит что-то тебе лично... Ты ведь ходишь в синагогу, - Шимон
не  понял, вопрос это или утверждение. - Представь, как смешно,
наверное, ты выглядишь, когда молишься, как колеблются при этом
оборочки... И мои тоже, - поспешил он вежливо добавить.
     - Понима-аешь, - пртянул первое слово гость. Была  у  него
такая  манера  долго  пропевать начало фразы, пока конец еще не
совсем  продуман,  -  вообще,  это  логично:  человек  так   же
примитивен   рядом   с  Богом,  как  тряпичная  кукла  рядом  с
человеком. - Шимон хотел добавить, что представлений  он  таких
не  видел,  но  живо  их воображает - действительно забавно, но
промолчал. То ли из-за того, что это не относится к делу, то ли
просто  самолюбие  мешало.  -  И  во-вторых,   Бог   достаточно
всемогущ... - Шимон заметил, что собеседника, как и его самого,
царапнуло  дурацкое  словосочетание "достаточно всемогущ", хотя
тот  и  не  подал  вида.  -  Да-да,  что-то  вроде   "небольшой
бесконечности"...  Так  вот,  достаточно,  чтобы позволить себе
получать  всегда   только   одни   удовольствия   -   смеяться,
радоваться...
     - ...любить.  Точно-точно  говоришь! И никогда не плакать,
не грустить, не ненавидеть.
     - Да-а... Но уж  очень  это  не  сходится  с  традиционным
восприятием.
     - Традиционное  восприятие  -  вообще  опасная  штука. Как
взгляд из колодца. Надо же смотреть шире - это все нормально...
Или не  колодец,  еще  лучше:  верблюды  и  верблюжья  колючка.
Верблюды  раздирают  о  нее  в  кровь  губы,  пьют свою кровь и
приговаривают: "Ах, какая сочная  травка!"  Их  так  с  детства
учили, что сочная и вкусная. И что горб - это идеал красоты...
     - Для верблюдов - действительно идеал.
     - Да,  но  вот  появляется  мустанг  или  жираф и говорит:
"Ребята! Вы же не сок пьете! Вы кровь пьете!"
     - Какая...
     - Во-первых, они его вообще слушать не станут, точно  тебе
говорю.  Неважно  что  он  говорит:  где  его  горб? Что это за
уродец?
     - Среди верблюдов - и впрямь уродец.
     - Да, но - жираф! И на его взгляд, то  есть  -  нормальный
взгляд...
     - Да кто же...
     Но перебить Бар-Йосефа было невозможно:
     - ...Нормальная  спина  -  прямая.  И  пить надо - воду. И
верблюдам надо воду. Но они этого не знают. И узнать  неоткуда.
Потому  что  жирафа  они  не слушают, а только спрашивают - где
твой горб?! Шимон - где твой горб?! -  Шимон  только  собирался
поблагодарить  за  комплимент,  как уже и получил "в зубы". - А
Шимон им: "Как где? Вот  он.  Я  тащу  багаж  знаний:  история,
философия, традиции, обычаи, обряды, семья, то, это.."
     Все   это   было  произнесено  так  артистично,  весело  и
зажигательно, что  даже  спорить  не  хотелось.  Шимон  спросил
только:
     - Так что же делать жирафу, чтобы его послушали?
     Бар-Йосеф  не  сразу сообразил, что его спрашивают. Он еще
находился под впечатлением собственной речи...
     - Жирафу? А зачем  ему  что-то  делать?  У  него-то  спина
нормальная...  А  вот  верблюдам  -  превращаться в жирафов. По
одному, не боясь, что со всех сторон будут шикать: вот, мол, он
без горба, он странный, он не так думает, он не то думает...
     ...Яков уже не спал. Он  сидел  и  красными  непонимающими
глазами  смотрел  куда-то между братом и гостем. Шимон виновато
посмотрел на него и, вместо очередного аргумента, хотя было что
возразить, и немало, сказал:
     - Ладно, перерыв. Пора идти. Спокойной ночи. Но к этому мы
еше вернемся. Тема интеересная...


     Исторический роман
     Сочинял я понемногу,
     Пробиваясь, как в туман,
     От пролога к эпилогу.
             Б.Окуджава

     Тема интересная. Олег на радостях даже  бритвенное  лезвие
сменил.  Пока, правда, ему представилось - и то только смутно -
место действия и пара самых общих черт героев. Он прикинул  уже
их первую беседу, но она скорее походила на философские диалоги
Спинозы, чем на повесть. Скорее всего, споров вообще никаких не
надо - один голый сюжет, и все. Мешало то, что тема обязывала к
знанию  деталей  быта  двухтысячелетней  давности,  а где же их
взять? Да сами личность и учение Христа... хорошо, допустим, со
времен юности они  могли  еще  сто  раз  измениться,  хотя  лет
двадцать в те века - не такая уж и юность... Все это оставалось
в сознании Кошерского смутным. Зато ясно, как уже напечатанные,
видел   он   критические   отзывы:   "самоплагиат",   "перепевы
Булгакова" (почему-то образ  Иисуса  ассоциируется  у  критиков
всегда  не с Евангелиями, не с Леонидом Андреевым, не с Ренаном
и Ллойдом Вебером, а только  и  именно  с  Булгаковым),  "чужое
амплуа"...  Олег  уже  почувствовал  в груди жжение ненависти к
будущим авторам этих  будущих  пасквилей.  Но  ничто  не  могло
омрачить  его  удовольствия, стоило Кошерскому представить, как
будет   воспринята   добропорядочными   христианами,   особенно
новообращенными,  первая же фраза, с которой войдет в роман его
Иисус: "Истинно, истинно  говорю  тебе,  базар  на  том  берегу
гораздо дешевле..."
     Если  бы  мысли занимали время, Кошерский додумывал бы все
это в автобусе. Но идеи похожи на землетрясение; первый  толчок
застал писателя в ванной, второй - на кухне, во время завтрака,
вслед  за  третьим  по  прогнозам  метеорологов  могло начаться
вулканическое извержение словесной лавы. Этот последний  толчок
настиг  Олега  уже  открывающим  выходную  дверь  квартиры.  Он
неожиданно замер, произнес громко - на всю лестницу разнеслось:
     - Да ну их к черту!  -  не  ту  самую  фразу,  с  которой,
видимо,  стоило  приниматься  за  работу  над романом об Иисусе
Христе, и, с силой хлопнув дверью, вернулся к  письменному  (он
же  и  обеденный)  столу. За ним, не поднимая головы, Кошерский
просидел до того самого момента, пока его не  оторвал  телефон.
Звонил Саня Фришберг (вот ведь вспомни о дураке, он и появится:
только утром же о нем подумал!), просил разрешения зайти.
     - Очень  здорово!  Жду  с  нетерпением  и  ставлю  кофе, -
неохотно сдружелюбничал Олег. Не то  чтобы  его  огорчало,  что
Саня  отвлекает его от работы, но, Боже мой, как не переваривал
Кошерский этого Фришберга! А ведь поначалу тот и ему  показался
милым парнем...


     Это уже по-человечески, Господи мой, Господи!
               2-я Самуил. 7, 19

     - А  ведь  поначалу  он  и мне показался вполне нормальным
парнем, - Борух несимметрично, как позволяла его лежачая  поза,
развел руками. И что у него за манера такая, куда бы ни пришел,
тут же улечься на хозяйскую постель?!
     - А он какой? Ненормальный? - осведомился Яков. При этом в
глазах   его   засияло   любопытство,   а   рот   расползся   в
сладко-довольную кошачью улыбку.
     - Кажется, ты не  питаешь  к  брату  особенно  родственных
чувств, - заметил Шимон, дома у которого, кстати, это случайное
сборище и образовалось.
     Нет,  Яков  не  питал.  Да  и  откуда  им  было взяться? В
детстве, несмотря на дружбу родителей, они почти не общались  -
пять  лет  разницы.  В последние годы старшего носило Бог знает
где,  и  объявился  он,  наконец,   дома   только   в   прошлом
Хашване-месяце.   Дядя   Йосеф   устроил   тогда   праздник  на
пол-Назарета. Йехуда - младший из  Бар-Йосефов  -  даже  сказал
отцу  что-то  обиженное,  вроде того, что "в мою честь, мол, ты
даже на бар-мицву такого веселья не устраивал", за что  получил
две  оплеухи  и короткий окрик: "Будешь мне разговаривать! Ты и
так всегда при мне." Дядя Йосеф, хотя и тяжел на руку,  хороший
мужик,  добрый.  Но  в радости его хватало и показухи - об этом
шушукались по возвращении домой  родители  Якова.  И  кабы  они
одни!  Еще  и  теперь не изгладилась склочная народная память о
том, как уже очень  скоро  после  свадьбы  стало  заметно,  что
Йосефова Мириам на сносях, и слухи ходили самые упорные, что не
от  него.  Никто,  однако  же,  не  мог  бы  обвинить  Йосефа в
пренебрежении  отцовскими  обязанностями,  и  если  сын-пасынок
вскоре и почувствовал себя дома неуютно, дело тут было совсем в
другом,  а  именно  -  в  тех  новых идеях, которых он за время
отсутствия где-то набрался. Они - эти  идеи  -  были  в  основе
своей религиозные, но какие-то странные: не поддерживал их даже
отец,  уважаемый  книжник,  заявив,  что  его  глупый сын решил
переплюнуть в святости Йова  и  Довида.  Любую  мелочь,  каждое
происшествие  -  села  ли  муха  на открытую страницу Торы, или
соседка пролила на пол молоко - не оставлял теперь юный философ
без внимания, считал неслучайным, трактовал и лез к каждому  со
своими  толкованиями,  чем  надоел  всем до смерти. Быт же свой
Бар-Йосеф изменил теперь настолько, в  честь  чего  и  домашним
стал  выдвигать  странные и труднопредсказуемые требования, что
даже тетя Мириам сердилась на сына, хотя и  жалела  его,  начав
подозревать, что ребенок сошел с ума. Короче, неправдой было бы
сказать,  что  Йошуа  Бар-Йосеф  ушел из дома опять, потому что
разругался с родителями, но отношения их были уже на грани...
     В то же время с родителями Якова он  как  раз  сошелся,  и
когда  стало  известно,  что племянник собирается в дорогу, они
сами попросили его взять с собой и мальчика: с  одной  стороны,
сколько  ж  можно  тому  дома сидеть, пора и в люди; с другой -
все-таки под присмотром... Этот присмотр Якова измучил  уже  за
первую  неделю пути, потому что братец, если и не заставлял его
пока выполнять все то,  что  выполнял  сам,  то,  как  минимум,
запрещал  делать  что-либо,  чего  не  позволял себе. Но больше
строгой диеты, на которую посадил со словами: "Тебе  все  равно
надо   худеть",   -   родич  несчастного  Меньшого,  нимало  не
волновавшегося вопросом о Боге и позволявшего себе порой запить
мяско молочком, мучительна была обязанность  убирать  по  утрам
свою постель и чистить после еды посуду... Нет, это раньше Яков
"не  питал  к  Бар-Йосефу  родственных  чувств", а тепрь он его
просто ненавидел.
     Он,  однако,  мотнул  головой  и  произнес  своим  птичьим
голосом:
     - Нет,  почему?  Я  просто хочу знать, почему ты, - он еще
раз мотнул головой, как  бы  проталкивая  застрявшую  фразу,  -
считаешь Святого ненормальным.
     - Конечно, ненормальный, - безаппеляционно повторил Борух.
- Ты слышишь  эти  разговоры?  На  третий  день  по  приезде он
заявляет, что он - гений...
     - То есть как это? - жадно впитывал в себя Меньшой.
     - Ай, ну когда от тебя тогда шли, - Борух, хотя и  отвечал
как   бы   Якову,   обращался   только  к  Шимону,  -  он  стал
рассказывать, что все  эти  сказки,  которые  тогда  читал,  он
написал за два часа...
     - Кстати,   сказки  действительно  обалденные,  -  вставил
Шимон.
     - Да, есть  парочка  неплохих...  Так  Хава  его  в  шутку
спрашивает: "Ты что, гений?" А он в ответ: "Да, я гений".
     - Ну, знаешь, я бы тоже так ответил. И ты тоже.
     - Нет!  Он  без  всяких шуток, совершенно спокойно: "Да, я
гений. И незачем этого стыдиться"...
     - Да ладно тебе...
     - А что ты скажешь про то, что он говорит, что он  Святой?
- подлил  еще масла в огонь Яков. Глаза его светились ожиданием
услыхать еще какую-нибудь гадость или колкость в адрес тирана и
мучителя.
     Ответил ему Шимон. Не  то,  чтобы  Бар-Йосеф  слишком  ему
импонировал, но для его защиты требовалось больше изощрять свой
ум, что и определило сейчас его позицию:
     - А  ты  возьмешься  утверждать,  что  это  не  так?  Если
святость - это выполнение Закона, то тут,  пожалуй,  Бар-Йосефа
не упрекнешь.
     - Так  ты  слушай!  -  Борух  сделал  движение  встать, но
раздумал и только приподнялся на локте. - Сегодня Мойша  назвал
его  Бар-Йосефом,  а он Мойше влепил: "Я не сын Йосефа, я - сын
Бога".
     Борух не получил  ожидаемого  эффекта  от  своих  слов.  В
первую  очередь  потому,  что Шимон знал этим словам цену и то,
что в семи случаях из десяти за ними не стоит вообще ничего.  К
тому же, он нашел красивый контраргумент:
     - Если вдуматься, то мы все - сыновья Бога.
     - Некоторые  -  дочери. - Как раз на этих словах в комнату
вошла  Хава   Яффа,   похожая,   верно,   на   свою   тезку   -
прародительницу  Хаву:  безукоризненно  красивая,  но без капли
женственности в жестах и мимике. То ли,  выйдя  за  Боруха,  не
нуждалась  больше  в  смущенных улыбках и томных взорах, то ли,
скорее, с детства не имела рядом примера для подражания.
     - Как сказал бы Бар-Йосеф, - со смехом сообщил Хаве Шимон,
- то, что ты вошла именно в эту минуту, - не случайно.
     - Ай, для него все не  случайно,  -  отмахнулась  Хава.  -
Борух, пошли обедать. Шимон, есть будешь?
     - Да  нет,  спасибо,  - отрицательно качнул головой Шимон,
умоляя голодными глазами позвать его еще раз.
     - Да что ты ломаешься?! - прикрикнула Яффа. - Пошли есть.
     - Кстати, что этот Святой вытворяет с пищей! -  предпринял
Яков попытку вернуть разговор в прежнее русло.
     - Во  всей  Иудейке больше тем для разговоров не осталось,
кроме  Бар-Йосефа,  -недовольно  проворчала  Хава.  -  Куда  ни
пойдешь - кругом один Бар-Йосеф. Вы есть идете?
     - Да,  так  я  же  не  дорассказал, - воскликнул Борух и с
размаху хлопнул Якова по колену так, чтобы было больно: он  так
шутил. - Сегодня же он рассказал, что он Мошиах!
     - Че-го?!?!?!
     - Вот-вот,   -   неохотно  поддакнул  Яков.  Кажется,  его
расстроило, что не он первый сообщил здесь эту новость.
     - Пока он, правда, поведал это по большому секрету, потому
что, говорит : "Мое время еще не пришло".
     - Мошиах? Ну, это уже...
     - А, скажи? Рядом с этим меркнет даже его обет безбрачия!
     - Он не боится, что его побьют камнями? -  спросил  Шимон,
без  особой,  впрочем,  тревоги:  последний  раз  религиозность
просыпалась в евреях Иудейки, когда  обсуждали,  сколько  денег
потребуется для новой синагоги, и уснула окончательно, когда их
- эти деньги - после обсуждения стали собирать.
     Борух  не  ответил:  ему  интереснее  был вопрос о половом
воздержании Бар-Йосефа, и он стал длинно  рассказывать  о  том,
что  Святой, мол, потому и обходился без женщин, что во сне, по
ночам, он на правах Мошиаха входит  в  гарем  царя  Соломона  и
услаждается  там,  сколько  влезет.  А  по  утрам просыпается в
луже... В течение этой речи Хава несколько раз шумно порывалась
уйти, но все-таки оставалась, как только оскорбленно  замечала,
что   никто  ее  и  не  держит.  Шимон  же  повторял  в  голове
свежевыученную порцию египетских слов,  потому  что  теперь  уж
Борух точно врал, врал, к тому же, безвкусно и не смешно.
     И тут вошел Бар-Йосеф.
     - Аха, - зловеще прошипел он, завидев Якова. - И ты здесь,
демоняра!  Демон,  -повторил  он  окружающим,  не глядя ткнув в
сторону брата. - Точно-точно вам говорю. Вы знаете, что он  тут
учудил?  Сегодня  с  утра  он вздумал просить Бога о том, чтобы
выучить египетский. Я  ему  объясняю:  "Яков!  Подобные  сугубо
материальные  просьбы  скорее  удовлетворит Сатана. Только он и
рассчитаться потом потребует - после смерти." Так я объяснил?!
     - Ну, так...
     - А этот Демон, знаете, что мне ответил? "После  смерти  -
меня  не  интересует,-  и  бегал полдня по дому, кричал: "Слава
Сатане!" Правду я говорю?
     - Ну, правду, - Яков был смущен, хотя и старался не подать
виду, потому что выглядел в этом эпизоде в глазах каждого  хотя
и   по-разному,   но  одинаково  глупо.  И  вдруг  ему  явилась
неожиданная поддержка в лице Шимона:
     - Ну, так все верно, Сатане, конечно же, слава. Как  самой
могущественной личности в этом мире, как преданному слуге Бога.
- Шимон  улыбнулся,  готовый  спорить. Единственное, чего он не
ожидал, ляпнув эту привлекшую его парадоксом фразу,  это  того,
что Бар-Йосеф согласится. Произошло, однако, именно это:
     - Ну,  разумеется!  Разумеется!  Но ведь если бы он славил
Сатану в этом качестве!
     Тут Хава окончательно поняла, что ей все это надоело.
     - Борух! Шимон! Мы уходим, - приказно гаркнула она.
     - Да и нам пора, - фальшиво засуетился Бар-Йосеф. - Пошли,
Меньшой.
     Так в тот день Шимону и не удалось расспросить  земляка  о
его  мессианстве.  А  до  тех пор, пока он это успел, произошла
одна забавная история.





     Во время дружеской беседы
     Воткни булавку в зад соседу.
               Ред Янш

     - ...Забавная  история  с  Сидом,  -  заявил  Саня   тоном
продолжения начатого разговора, хотя до этого речь шла только о
политике.  - На моем дне рождения столкнул его с некой девицей.
Ну, то есть, как столкнул: единственная  "нечетная"  девица  на
единственного  "нечетного"  Сида...  Страшная!.. Чтоб всем моим
врагам...
     Олег глотнул кофе. Ему было интересно,  на  кой  этот  тип
приперся, но он знал, что ответ если где бесполезно искать, так
это  в Саниных словах. Поэтому он не просто пропускал мимо ушей
Санины байки, а нарочно заглушал их мыслями,  более  или  менее
отстраненными.  В данный момент Кошерский думал о том, откуда у
Фришберга эти местечковые еврейские интонации? Ведь он коренной
ленинградец, во втором  поколении  точно,  но  кажется  -  и  в
третьем.  Специально,  что ли, подчеркивает свою инородность? И
бородой этой... А ведь он, конечно, сионист. Как-то никогда  не
приходилось  заговаривать  на  национальную  тему.  Надо  будет
попробовать. Но не теперь же...
     - Но Сид есть Сид, ты ж понимаешь,  он  и  с  этой  шмарой
вполне куртуазен...
     Кстати,  если  убрать  эти  его  канторские  распевы,  ну,
записать, что ли,  его  болтовню  -  она  же  станет  абсолютно
бесцветной.   Вот   Блюмкин   его  -  Кошерского  -  ругает  за
"отсутствие ярких речевых характеристик" (тьфу!). А  какие  тут
могут быть "речевые характеристики" на фиг, если у него в одной
фразе  и  "шмара",  и  "куртуазен",  в  следующей он загнет два
деепричастных оборота и всунет архаизмов штук пять, а еще через
одну станет материться, как шофер ломанного КамАЗа в мороз... А
может не сделать ни того, ни другого.
     - Я ей назавтра звоню: "Галя!  Володя  от  тебя  без  ума!
Умолял  позвонить,  запиши номера"... Через два часа Сид ко мне
прилетает, плачется, бьет себя пяткой  в  грудь:  "Саня!  Как  я
вчера   напился!   Ты   представляешь,   я   этой   каракатице,
оказывается, в любви объяснился, и это бы ладно,  дал  телефон,
причем  не  только  Фонтанки,  - Саня с трудом удерживал хохот,
чтобы глупо не перебить себя, только дойдя до соли шутки, -  но
и своей подруги, который, кроме тебя, вообще никто не знает..."
- теперь  он  дал  волю  своему смеху. Олег тоже усмехнулся, но
другому - самообслуживанию, которое устроил себе Фришберг:  сам
веселит, сам же и веселится.
     - Ну? И чего ты этим добился?
     - Я? Кошерский, ты несносен! Не Вы ли, о досточтимый мэтр,
знамя Авангарда, наследство аборта... Ой, pardon, я оговорился,
я хотел сказать - наследник абериутов, надежда Дядьков...
     - Каких  Дядьков?..  - начал было Олег, но вовремя осекся,
почувствовав ловушку: каким дураком он себя  выкажет,  уточняя,
чья он "надежда".
     - Так не Вы ли ратуете за искусство для искусства?
     - И все-таки? Тебе Сид чем-то насолил?
     - Вообще-то очень смешно слушать увещевания в христианской
любви, - вот уж чего Олег в своих словах никак не заметил! - от
человека,  предварившего  свой  сборник  заверением  читателя в
абсолютном к нему презрении. - Все это Саня говорил,  продолжая
смеяться.  Вдруг  он  без  какого-либо  перехода стал абсолютно
серьезен, даже мрачен, и продолжал: - А  вообще-то,  Олежек,  я
уже  несколько  раз  натыкался:  если  ты к человеку относишься
снисходительно-доброжелательно,  а  потом  вы  вдруг  меняетесь
местами  друг  относительно  друга...  Ну, бывает же?.. то он к
тебе  обычно  начинает  относиться  презрительно-беспощадно.  Я
долго не понимал: почему так? Потом, кажется, понял: они мстят!
Мстят   за  снисходительность  и  не  снис-хо-дят...  Ну,  и  я
перестал...
     - Ты это о Сиде? - спросил Олег. Он  честно  не  понял  не
только о ком, но и о чем речь - больно туманно.
     - При чем тут Сид!..
     - Девица та, что ли?..
     - Да нет. Я совсем о другом, - неохотно ответил Саня.
     И  тут у Олега мелькнула неожиданная мысль, что Фришберг -
просто дурак. Действительно неожиданная, потому что все  кругом
(и  он следом) как-то привыкли считать Фришберга жутко умным. А
он ведь просто притворяется! Он произносит туманные речи  ни  к
селу,  ни к городу, несмешные каламбуры, слепленные по одному и
тому же алгоритму, трубит  на  каждом  углу  о  своих  кухонных
интрижках,  которых  стыдиться  бы,  а  не хвастать, и которые,
кстати, еще неизвестно, подстраивал ли он  на  самом  деле.  Но
из-за  славы этой великого интригана все Саню боятся, а боятся,
как гласит народно-уголовная мудрость, - значит, уважают.
     - Ладно, Кошерский, ле  хитроот,  мне  пора.  Извини,  что
отвлек... Ты сочинял что-то? Можно узнать - что?
     - Труд  научный:  "Рыбы и их теология", - оба рассмеялись,
но сам Олег сильнее,  потому  что  знал,  насколько  его  ответ
недалек от истины.
     - Ну,  почему,  стоит человеку, про которого известно, что
он написал две с половиной строчки, задуматься или  запереться,
как все спрашивают:
     "Сочиняете?"
     "Пишете?"
     "Творите?".
     - Должен  Вас  огорчить,  гоподин сочинитель, в этом своем
монологе Вы не оригинальны. Но должен тебя сразу же и  утешить:
ты  повторяешь,  по  крайней мере, не кого-нибудь, а Пушкина...
Да, я ж чего зашел-то, старый склерот!  Скажи  мне,  Кошерский,
любимец богов, ты пиво пить пойдешь?
     - Сейчас?
     - Вообще. Надо же еще народ поднять.
     Вот   ведь  доморощенный  ученик  Штирлица:  "Запоминается
всегда последняя фраза"...  Только  это  не  к  нам,  Александр
Натанович.
     - Посмотрим.
     И  Фришберг  наконец  ушел.  Олег  видел  в  окно,  как он
перебежал на красный  свет  улицу,  медленно  сделал  несколько
шагов  вдоль  тротуара,  потом будто раздумал, сделал несколько
шагов  в  обратную  сторону,  опять  раздумал  и,  прежде   чем
двинуться  дальше,  стал  озираться,  как  будто  искал кого-то
глазами, остановившись у магазина "Посуда".


     И если правая твоя рука соблазняет тебя...
                   Мт.5.30
     ...пусть левая рука твоя не знает, что делает правая
                   Мт.6.3

     Остановившись у посудной лавки какого-то  грека,  Шимон  с
удивлением  увидал,  что  некоторые сосуды изрисованы фигурками
людей и животных...
     "Что же этот человек - совсем, что ли,  дурак?  -  подумал
он.  -  Или  вообще  не понимает, куда приехал? Ни один еврей в
жизни не купит и не понесет себе домой изображение живого - это
же одна из первых заповедей!". Тем не менее, сам он взял в руки
один из сосудов - с  двумя  ручками,  зауженный  книзу,  чем-то
напоминающий подбоченившуюся женщину - и стал его разглядывать.
Вообще-то,  таких людей, как здесь нарисованы, не бывает. И лиц
таких не бывает, и поз таких,  и  мышцы  станут  раздельными  и
выпуклыми,  разве  что  если содрать кожу. Ну, люди еще куда ни
шло, но животные уже совсем ни на что не похожи. Нет, художник,
расписавший   этот   кувшин,   пожалуй,   не   богохульствовал,
уподобляясь  Творцу  в  создании  обличий живого. Он, наоборот,
только подчеркнул свою убогость рядом с Создателем... И тут над
ухом Шимона раздался знакомый голос:
     - Аха, идолами интересуемся?
     Вопрос прозвучал приветливо и дружелюбно, но уловил в  нем
Шимон  и  нотки  того  злобного  шипения, с каким обличал тогда
Святой Якова в поклонении Сатане. С не слишком довольным  лицом
повернулся он к Бар-Йосефу и, уже начав что-то ему отвечать, не
глядя  попытался  поставить  сосуд  на место... Раздался удар и
звон разбившейся глины, и, прежде чем купец, занятый торгом  за
другую амфору (конечно, без рисунка), понял, что случилось, оба
приятеля уже бежали сломя голову.
     Остановились  они  только  у дверей Шимона и, тяжело дыша,
ввалились в дом, автоматически гладя  на  ходу  мезузу.  Первым
обрел дар речи, хотя и более грузный, Шимон.
     - Пронесло! - Бар-Йосеф, продолжая вытирать рукавом потное
лицо,  утвердительно  кивнул  и  что-то промычал. Но сделав еще
пару глубоких вдохов-выдохов, заговорил и он, как обычно, когда
не впадал в патетику, слегка иронично:
     - Это тебе наказание за интерес к глиняным кумирам.
     Шимон, пожалуй, слишком устал, чтобы сразу подхватить  тон
собеседника, и он ответил просто:
     - Ну, наказание-то было бы, если бы нас успели схватить на
базаре.
     - Ты  точно  уверен,  что тебя не узнает кто-нибудь завтра
или послезавтра?
     - Ну, во-пе-ервых, я не такой дурак, чтобы соваться туда в
ближайшие  дни;  во-вторых,  во  всех  пределах  благословенной
Римской  Империи,-  последние  три слова галилеянин произнес на
плохой латыни и с нескрываемым  сарказмом,-  доказать  чью-либо
вину  может  только  суд,  а  у меня ведь есть свидетель. Но не
успел Шимон договорить этой фразы,  как  в  голову  ему  пришла
довольно  неожиданная  мысль.  Он  подозрительно  прищурился  и
ехидно спросил:  -  Постой-ка.  Реб  Йошуа  Бар-Йосеф,  что  Вы
скажете, если Вас вызовут в суд и спросят про треклятую амфору?
     Святой  прекрасно понял, на что намекает Шимон: на девятую
заповедь - "не лжесвидетельствуй"- или даже  еще  конкретнее  и
применимее  к  этому  случаю: "не произноси ложного показания в
суде". Нельзя сказать, чтобы он растерялся, но в первый  момент
ему  действительно ничего не пришло в голову, кроме посторонней
мысли о том, что такое точно выражение лица, как у этого Шимона
сейчас - хитрое и недоброе - должно быть у Сатаны: так проявила
себя подсознательная обида Бар-Йосефа на  то,  что  ему  задали
слишком  сложный вопрос. Но напрасно напрягать свой мозг Святой
не стал.  Он  искренне  считал,  что  правильный  ответ  должен
открыться  сам,  вернее, ему откроет его всезнающий Дух. Такого
мнения придерживался он не  только  сейчас,  но  и  всегда,  не
только  в  логике,  но  и  в математике, и поэтому всегда плохо
учился. Пока же  Дух  безмолвствовал,  Йошуа,  чтобы  дать  ему
время,  притворился,  что  не  расслышал,  и попросил повторить
вопрос. И покуда Шимон снова говорил про благословенное Римское
право и цитировал  стихи  "Исхода",  хотя  вопрос  от  этого  и
потерял  свою  скрытую  каверзность,  Бар-Йосефу  действительно
пришел ответ:
     - Нужно сказать, что меня там не  было?  Пожалуйста.  Ведь
там и точно было лишь мое тело. Я, как нечто вечное, дух, душа,
не  имел  к  этому  делу  и к этому месту никакого отношения. -
Последнюю фразу Святой не договорил, а  если  и  договорил,  то
одновременно с Шимоном, который досадливо воскликнул:
     - Да нет же! Ты должен сказать, что был вместе со мной, но
никакой амфоры я не бил. - Пожалуй, если бы его все еще в самом
деле волновал  предполагаемый  суд,  первая  версия  Бар-Йосефа
сгодилась бы лучше. Но теперь на  первое  место  вышло  желание
загнать Святого в тупик.
     - Ну,  конечно!  Я  не  видел,  чтобы  разбивался какой-то
сосуд. Точно-точно тебе говорю, не видел.  Я  ведь  это  только
слышал...
     - А если спросят: не слышал ли ты?
     - Ну...  Такого  не  будет.  От  подобных ловушек меня Бог
бережет... А если все-таки спросят... - Бар-Йосеф нахмурился  и
чуть  было  не  признал, что тогда ему ничего не останется, как
ответить "да", но и  тут  поднявшееся  раздражение  на  Шимона,
придумавшего  и  такой, совсем уж невероятный для судьи вопрос,
шепнуло ему подсказку. - Ну, тогда я скажу, что  плохо  понимаю
по  латыни.  А  это  правда  -  даже если этот вопрос я и пойму
целиком - и судье ничего не  останется,  как  спросить  другими
словами, а именно: не видел ли я, как разбилась амфора.
     Шимон   в   восторге   захохотал,  но,  отсмеявшись,  счел
необходимым задать еще вопрос:
     - Бар-Йосеф, а ты не боишься, что о тебе и твоей  святости
подумают, будто...
     - Да плевать мне, что обо мне подумают...


     Она сказала: Не люблю.
     А он сказал: Не может быть!
     Она сказала: Я не пью.
     А он сказал: Мы будем пить.
     Когда же выпили вино,
     Она сказала: Милый мой,
     Задерни шторою окно,
     А он сказал: Пора домой.
                  Автор (мне)
                  неизвестен.

     Плевать  ему  было,  что  о  нем думают. И к Кошерскому он
зашел не от большой к нему любви:  Фришберг  Олега  не  выносил
примерно  так  же,  как  Олег Фришберга и как вообще не выносят
друг друга люди, похожие своими недостатками. Если честно, хотя
Саня и очень не хотел  себе  в  этом  признаться,  он  надеялся
встретить  у  Кошерского  Юльку.  А  еще  лучше - где-нибудь на
подходе. Саня не знал, зачем он этого  хочет.  Точнее  -  точно
знал, для чего он не станет использовать эту встречу... Неужели
он шел тогда тоже к Кошерскому? Нет, скорее всего, просто мимо.
А   во  дворе  на  скамейке  сидела  такая  девушка,  что  Сане
захотелось с ходу упасть ей в  ноги  ниц  или  хоть  на  колени
(перед  скамейкой как раз лужа, так что зрелище было бы в самый
раз) и объясниться в любви. На самом деле Фришберг был  глубоко
убежден, что любви с первого взгляда не бывает. И с непервого -
тоже.  Хотя считать, что это просто фольклорно опоэтизированное
естественное половое влечение  -  тоже  нелогично,  потому  что
остальные-то  биологические  потребности  человека  ведь никому
воспевать в голову не приходит: ни желание  спать,  ни  желания
есть  и пить, ни - наоборот... Но, короче, порассуждать на тему
любви можно, а на самом деле ее,  Саня  знал,  нет  и  быть  не
может. Но сейчас он это как-то забыл...
     На  колени он все-таки не рухнул, а просто подошел и завел
разговор тем самым себе самому противным, неизбывно-насмешливым
и ерническим тоном, от которого был и рад бы избавиться, да  не
умел.  Саня  только  сам  удивлялся раскованности и ее, и своей
речи, будто они сто лет знакомы. Фришберг как-то никогда раньше
не знакомился с девушками  на  улице.  Он  знал  пару  человек,
предпочитавших  именно этот способ, но это особый сорт людей, и
они, говорят, даже узнают себе подобных  в  толпе...  Наверное,
проговори  Саня  с  девушкой еще минут пять сверх тех трех, что
были, и он сделал бы ей предложение. Как диабетическая кома  на
какое-то  короткое  время  превращает  одну  болезнь  в другую,
диаметрально себе противоположную,  так  и  хронический  цинизм
чреват  неожиданными  романтическими  приступами,  и, как и при
диабете, эти моменты - самые  опасные...  Но  тут  из  подъезда
появился Олег Кошерский с таким празднично-хозяйским видом, что
все  как-то моментально встало на свои места, и Саня сообразил,
что это та самая Юля, которая... Он очень плавно и  естественно
продолжил  разговор,  перенося  центр  его  тяжести на Олега, и
ретировался, хотя и скоро, но проблистав  красноречием  все  же
дольше, чем того хотелось бы и Кошерскому, и даме.
     Потом   Фришберг   еще   несколько  раз  заходил  к  Олегу
(проснулись как-то вдруг долго дремавшие дружеские чувства),  и
- ему  везло  -  довольно  часто  заставал  там  и  Юльку. Саня
рассыпал бусы своего навязчивого красноречия, а  сам  любовался
ею,  как  картиной, скульптурой или красивой артисткой в глупом
фильме. Никаких "дурных  мыслей"  на  Юлькин  счет  у  Сани  не
возникало  -  он  и сам удивлялся; просто с первого же момента,
того самого, когда Кошерский вынырнул из подъезда,  стало  ясно
ему  не  на  сознательном уровне, а где-то глубже, что можно, а
иногда чуть ли не нужно  "попользоваться  насчет  клубнички"  в
"огородах"  Сида и нельзя выбивать, как говорят зэки, последний
костыль у человека, у которого и в семье  -  не  в  кайф,  и  в
творчестве  - бездарность все очевиднее, и друзей нет, и вообще
ни фига нет, и даже... даже, что "возлюбить  жену  ближнего"  -
это   грех.   Единственное,   от   чего   удерживал  себя  Саня
сознательно, это, когда Юлька поправляла волосы, или садилась в
машину, или просто голову поворачивала, спросить - неужели  оно
все  у  нее  так само получается, или она часами перед зеркалом
тренируется? Но ведь это соблазн совсем из другой оперы...
     Недели две назад Фришберг встретил девушку Кошерского саму
по себе - идущую не к Олегу и не от Олега, а  просто  откуда-то
идущую. Он увязался рядом, и взбивал, как всегда, языком воздух
в   сметану,   и   ловил   ответы,   стараясь  сверх  внешности
наслаждаться и ими, достраивая в голове до  умных,  а  если  уж
никак  не  получалось  -  до  загадочно-мудрых.  Женское  чутье
подсказывало Юлии, как говорить, чтобы это нравилось  кавалеру.
Но  когда  одна ее фраза прозвучала особенно загадочно, Саня со
смехом обвил Юлькину талию и... даже  испугался,  насколько  не
встретил  сопротивления.  Не  столько  желание,  сколько  страх
выглядеть глупо,  если  он  остановится  на  полпути,  заставил
Фришберга развернуть и притянуть Юльку к себе, и устремить свой
затерявшийся    в   волосяных   зарослях   рот   навстречу   ее
восхитительным  губкам...   Поцелуй   длился   долго-долго.   И
постепенно  из  всех бурливших в Сане чувств (и мыслей! Куда же
от них деться даже в такую минуту?! -  мыслей)  стало  расти  и
заявлять  о  себе  все  явственней одно - скука. Как будто не в
первый раз, а в тысячный, и не с девчонкой,  которой  любовался
вот  уже  несколько  месяцев,  а с партийной соратницей, дурача
ночной дозор жандармов, целовались они,  углубясь  от  силы  на
полшага  в  какую-то  нишу  с  тротуара.  И  еще Саня подумал о
Кошерском. Как-то... Трудно  даже  определить,  как  именно.  С
равнодушным   сочувствием,   если   такое  бывает.  Он  глубоко
выдохнул, отделился от Юльки и, сказав  скорое  "Пока",  быстро
пошел  на  другую  сторону  улицы,  как  обычно,  не  глядя  по
сторонам. Фришбергу повезло:  его  поведение,  все-таки  весьма
странное,  не  выглядело совсем уж необъяснимо дурацким, потому
что тут на остановку высыпал народ из автобуса, а среди  них  -
куда  же  денешься  в  своем районе - знакомые, и можно бы было
подумать, что Саня не хочет компрометировать девушку.
     Ни о каком продолжении этого случая Саня и  не  думал,  но
видеть  Юльку  хотел.  И  вот  сегодня  - не повезло. А может -
напротив, Бог бережет...


     Я - царь,
     Я - раб,
     Я - червь,
     Я - бог.
            Г. Державин

     - Бог бережет? - недоверчиво переспросил Шимон,  -  что-то
не   больно  он  тебя  уберег,  когда,  Яков  рассказывал,  вас
обчистили бедуины.
     - Точно-точно, - согласно закивал Бар-Йосеф и  замялся.  -
Так  и  было.  Да  еще  и  кулаками  неслабо  отходили. Это все
нормально. Пойми, испытания посылаются и  посылаться  будут.  И
более  того,  чем  дальше  -  тем более трудные. Но все-таки не
труднее, чем я могу  преодолеть  на  сегодняшний  день.  Что-то
вроде военной или спортивной тренировки, не более.
     - Я  тебе  могу  привести  примеров  двадцать, когда людям
посылались испытания, ну, совершенно непреодолимые.
     - Всего-то  двадцать?  Не  густо.  Я,   пожалуй,   семижды
двадцать.  Но  это  нормально.  Может быть, это было наказание,
может быть - искупление... Но я - избранный.
     - Тебе нечего искупать?
     - А я чем постоянно занимаюсь? Ты думаешь,  посты,  вечная
пасха, половое воздержание - это все так приятно? Несколько раз
я уходил в пустыню...
     - К ессеям?
     - И  к  ессеям  тоже... Не в этом дело. Ты знаешь, что мне
открылось? Что я - Мошиах. - и сказав это, Бар-Йосеф  посмотрел
на  собеседника  так  удивленно,  как будто тот сообщил ему эту
странную новость, а не наоборот.  -  Точно-точно  тебе  говорю!
Представляешь?  Я  даже  разочаровался  несколько... Ну, я ведь
тоже себе Мошиаха представлял,  как  все  это  будет:  солидный
такой  дяденька,  царь...  Оказывается,  нет.  И все очень даже
просто.
     - Нет, ну царем-то он должен быть,  -  пробормотал  Шимон.
Убежденный тон гостя действовал на него сейчас сильнее, чем все
писание. - Ты хотя бы потомок царя Давида?
     - Да,  -  ответил  Бар-Йосеф,  пожалуй,  слишком  громко и
уверенно. Конечно, он не врал. У Давида было потомство от  семи
жен,  у  одного  только его сына Соломона - от тысячи. Разве за
всеми уследишь? И разве главное - доказательства? Разве главное
- плотское родство? Пускай не было  царской  крови  в  плотнике
Йосефе,  неотесанном  грубом  мужлане,  но  добряке,  пускай не
блещет аристократизмом  провонявшая  рыбой  визгливая  толстуха
Мириам,  Йошуа,  их  первенец, чувствует свое родство с великим
псалмопевцем. Может быть, и не кровное - от  этого  оно  только
выше. Но стоит ли объяснять это другим? Не всегда надо говорить
людям  то,  что  ты понял, надо говорить из этого то, что могут
понять они. Так  сказал  Бар-Йосефу  когда-то  ессей  Егуда  и,
пожалуй,  был  прав. Если Йошуа, пасынок плотника и незнамо чей
сын, верит в свое происхождение от Давида, значит,  так  оно  и
есть. И Бар-Йосеф повторил еще раз:
     - Да, точно тебе говорю.
     - А...  Хм... А не боишься, что камнями побьют? - не нашел
ничего лучшего Шимон, как повторить свой вопрос, заданный вчера
Боруху.
     - Не боюсь, не побьют. Я уже объяснял, почему.
     - Ах, ну да, ну да. Тем более: "Да не преткнешься о камень
(и именно о камень) ногою своей." Постой-ка,  постой!  "Ангелам
своим  заповедает  о  тебе,  и  на  руках  понесут  тебя, да не
преткнешься о камень..." Так?
     - Все так, кажется.
     - И это все о тебе?
     - И это все обо мне.
     - Реб Йошуа Бар-Йосеф, спрыгни-ка  с  крыши.  Тебе  же  не
страшно: тебя ангелы понесут. Спрыгнешь?
     - Конечно,   нет.   (Щурится-то   как,   щурится!  Вылитый
Сатаняра!) Требовать от Бога чуда - по меньшей мере,  наглость.
Это  ведь  я  ему  служу, а не он мне. Вот если бы мне пришлось
прыгать с этой самой крыши или меня бы с нее столкнули,  тогда,
точно  говорю,  Господь  как-нибудь  выкрутился бы. (Чему и нас
учит. Этого, однако, вслух произносить не стоит.)
     - Ангела бы прислал?
     - Скорее воз с сеном.
     - Хм... Ну, а как с царством-то будем? Я боюсь, ни  Ироды,
ни всеблагой император Тиберий такому конкуренту не обрадуются.
     - Посмотрим. Мое время еще не пришло.
     - И  знамений,  хоть каких-нибудь, значит, явить пока тоже
не можешь? Так с чего ты сам взял, что ты мессия? Кто тебе  это
сказал-то? Самому "открылось"?
     Пожалуй,  в его словах тоже была доля истины. Сказано: "не
искушай",  но  сказано  и  "без  нужды".  И  Бар-Йосеф  решился
все-таки  на  эксперимент.  Вместо ответа он пропел сокровенное
имя  Бога,  которое  слышал  только   дважды,   когда   был   в
Иерусалимском   храме   с   родителями   в   День  Очищения,  и
первосвященник произносил то его  имя,  которое  больше  никем,
нигде  и  никогда  произноситься не должно... И молния в тот же
миг не испепелила Йошуа, к собственному его удивлению.



     Земля недвижна - неба своды,
     Творец, поддержаны тобой,
     Да не падут на сушь и воды
     И не подавят нас собой.
     (Плохая физика; но зато какая смелая поэзия!)
                И стихи, и примечание А.С.Пушкина

     К своему удивлению, Саня не нашел в институтском вычцентре
ни Жоры,  ни  Барковского.  Только  Сид  сидел  за  дисплеем  и
разглядывал  на экране с постным видом какую-то порнографию. Он
охотно  согласился  пойти  в  пивную,  но,  прежде  чем   уйти,
распечатал  на  компьютере  Жоржа  подробную инструкцию, где их
искать. Саня не слишком привычными к клавиатуре пальцами  занес
это  послание  в  память  программы, над которой сейчас работал
Жорж, и гордо изрек:
     - Он заметит нашу записку сразу же, как  только  придет  и
засядет за работу.
     - По-моему,  - Сид озадаченно потер подбородок, - он долго
нас не догонит.
     - Почему?
     - Программу стертую восстанавливать будет.
     - Вот ему плохо-то, - произнесли друзья хором  и  вышли  с
вычцентра.
     И  вот  они  сидели  втроем - Саня, Сид и Олег Кошерский -
вокруг  труднообозримого  обилия  пивных   кружек,   постепенно
уничтожали их содержимое и трепались.
     - Страшная штука, - Сид поднес кружку к глазам и посмотрел
сквозь нее на Олега, - Однажды(*) этот, - он чокнулся с Фришбергом
и отхлебнул, - за кружку пива подстроил мне вылет из института,
исключение из федерации у-шу и уже не помню, что еще.

---------------------------------------------------------------
 (*) См. повесть "Акынская песня с прологом и эпилогом"
(авторы: Виктор Шнейдер, Кирилл Гречишкин)
---------------------------------------------------------------

     - Помнишь-помнишь,  -  отозвался  Саня,  но тут же любезно
добавил: - Твой ответный ход - это  тоже  была  красивая  игра,
достойная  описания.  Кошерский, ты чувствуешь, какие сюжеты ты
упускаешь? А? Увы, Олег Михайлович предпочитает  нашим  светлым
образам, Сид, этого лже-мессию, опошлителя иудаизма...
     Олег  уже раскаивался, что сказал. Он признался, что пишет
о Христе, в надежде, что, может быть, у одного  из  этих  двоих
есть  знакомый  богослов  или, еше лучше, историк-специалист по
тем временам, у которого Кошерский мог бы проконсультироваться.
Таких знакомых у этих технарей не нашлось, зато  насмешку  Олег
выслушал  уже  не  одну.  Вообще, зря он с ними пошел. И Юлька,
кажется, обиделась, когда он позвонил и сказал, что придет часа
на два позже.
     - Я и не подозревал, что ты такой фанатичный  и  узколобый
поборник   иудаизма,  -  огрызнулся  Кошерский.  Саня  медленно
перелил пиво из очередной кружки  в  свою  опустевшую,  сдвинул
освободившуюся  посуду  подошедшему "халдею", и только совершив
это священнодейство, ответил:
     - Понимаешь ли, Олежек,  иудей  я,  если  разобраться,  не
только  не  фанатичный, но и просто никакой, а против Христа, в
общем-то, ничего не имею. Был  ли  он  мессией  или  не  был  -
вопрос,  в общем, не принципиальный, исторический, так сказать.
Я даже думаю - был. Но  то,  что  его  учение  распространилось
потому,  что  оно много примитивнее исходного иудейского, - это
несомненно. Народ думать не любит, ограничивать себя в чем-либо
не  хочет.  Конечно,  удобнее  исполнять  10  заповедей,  а  не
шестьсот  с  хвостом.  Да и те не выполнять, потому что заранее
известно, что все твои грехи уже искуплены  заранее:  по-моему,
постулат просто аморальный.
     - Толстого начитался?
     - Вообще  не  читал. Конечно, удобнее зримый человеко-бог,
чем Бог без каких-либо внешних атрибутов...
     - Ты, как  всегда,  подменяешь  понятия:  Иисус  нигде  не
призывает  молиться  его изображениям, так же, кстати, как и не
отменяет  Моисеевых  заповедей.  А  обличение   православия   и
католичества - настолько общее место, что даже грустно слышать,
насколько  ты не оригинален. - Кошерский улыбнулся: наконец ему
удалось  "вернуть"  Фришбергу  обвинение  в   неоригинальности,
брошенное   тем   всего  несколько  часов  назад.  А  Саня  уже
протестующе мотает головой:
     - Ничего подобного! Ни с православием, ни с  католичеством
я  воевать  не  собирался. То есть не стану утверждать, что они
мне нравятся, но нравятся, во всяком случае, куда  больше,  чем
все позднейшие секты: баптисты, адвентисты, иеговисты...
     - марксисты,   дарвинисты,   морфинисты   и  каратисты,  -
радостно дополнил список Сид.
     - Именно потому, - продолжал свой спич  Саня,  -  что  они
честно  возвращаются  к  учению  Иисуса,  как оно есть. А оно в
основе  своей  дилетантское,  отрицающее  изучение.  "Извратили
слово  Божье  преданиями  своими", ну, и т.д. Собственно, в чем
вина пресловутых книжников, как не в том, что они читали книги?
     - Ты передергиваешь.
     - Да, пожалуй, но не  более  того.  И  если  католики  или
православные,  то  есть  наиболее старые церкви, отказавшись от
философии,  порожденной  библейскими   преданиями   в   прежние
времена,  успели  обрасти  своей  -  новой,  то новые христиане
отбрасывают и это. Со своей точки зрения они правы: именно  это
и  завещал Христос, но по мне, если уж на то пошло, религиозная
философия,  возникшая  вокруг  предания,   важнее,   чем   само
предание.
     - Это  почему?  - спросил Сид и перелил Санино пиво себе -
чтобы не выдыхалось, пока Фришберг болтает.
     - Потому что сами по себе - это сказки и  не  более  того.
Твой  любимый  Прапхупада,  помнится,  писал,  что  Махабхарата
написана для не слишком умных людей...
     - То есть женщин и рабочих, - не без удовольствия  раскрыл
это  понятие  Сид, продолжив цитату. Правда, Прапхупада писал в
определенном контексте и в несколько ином смысле,  но  дуэль  с
Саней  ведет  Кошерский,  так пусть он и возражает, если найдет
что.
     - То же самое относится и к Библии, и к Корану.  Верить  в
сотворение  Земли  за  день  до Солнца и Евы из ребра Адама, не
лицемеря, современный человек не может.
     - Буквально! Буквально - не может.
     - А не буквально - это уже философия,  -  с  торжествующим
видом  заключил  Саня  и  только  тут заметил, что все его пиво
куда-то испарилось. - Ну что, по второму кругу?
     - Нет, нет, - запротестовал Олег, - я - пас. Мне к семи  -
как  штык:  дела,  -  и  по тому, как он произнес это последнее
слово "дела", с бахвальством и самоиронией, не  могло  остаться
сомнений, что зовут его дело Юлькой.
     - Да  сиди  ты,  успеешь, - махнул рукой Сид и обернулся к
подошедшему официанту: - Будьте добры, еще два  шашлыка  (Саня,
так  ты  точно  не будешь? Ну как знаешь...) И еще двадцать два
пива.
     "Халдей" ушел, унося в  глазах  почтение  и  удивление,  а
Кошерский  стал  возражать  Сане:- Собственно, веришь ты или не
веришь - тут  что-нибудь  доказывать  глупо,  но  на  отношения
текста   и   комментария  уже  распространяется  логика.  Можно
признавать Тору, но отрицать Талмуд, но никак не наоборот.
     Наставительно-покровительственный    тон    Олега    задел
Фришберга, но он не подал виду.
     - Философия,  как  ты  выражаешься, хотя философией обычно
называется нечто другое...
     - Да ну?
     - ...вещь неплохая, но только как надстройка.  Как  законы
диамата были бы глупы...
     - Они и есть глупы.
     - Не скажи.
     - ...без  материальных  законов:  физики,  химии  и прочих
механик, так и религиозные умопостроения без Божьего откровения
- толчение  воды  в  ступе.  А  подтверждением  того,  что  эти
откровения  не  просто  сказки (лично для меня), служит то, что
они все прекрасно сочетаются друг с  другом  и  дополняют  одно
другое.
     - Еще  бы:  авторы  Нового  Завета прекрасно знали Ветхий,
Магомет - и то, и другое...
     - Да, но Веды-то вещь отдельная.
     - И противоречащая поэтому всем вышеназванным.
     - Наоборот, объясняющая  и  дополняющая.  Вот  смотри:  ты
говоришь,  что за шесть дней Вселенная возникнуть не могла. И я
говорю - не могла. Но теперь смотрим в Веды, что  это  за  дни?
Оказывается,  на Брахмалоке одно мгновение дольше земного года.
Значит, у Брахмы на  планете,  пока  он  все  это  создавал,  -
Кошерский   обвел  взглядом  пивнуху,  -  вполне  могло  пройти
всего-навсего 6 дней.
     - Это  уже  трактовки   и   подгонки,   одним   словом   -
Фи-ло-со-фи-я, - упрямо настаивал Фришберг.
     - Пошли дальше. Библия грозит за грехи адом...
     - Один  из  спорных  моментов.  Примитивизатор  Христос  -
грозит...
     - ... Коран обещает, что правоверные, даже попавшие в  ад,
обретут в конце концов Царство Божие.
     - Неточность: не Царство Божие, а всего лишь рай.
     - Тем  паче.  Екклезиаст пишет, что душа смертна, Даниил -
что бессмертна.
     Саня кивнул. Он устал указывать на неточности, тем  более,
что сам-то прекрасно знал, что они непринципиальны. - А как все
это  объяснить?  Да  пожалуйста:  Веды, учение о Параматме. Две
души:  высшая  -  бессмертна,  низшая  -   наказуема,   грешна,
продаваема  Дьяволу и все прочее. За праведную жизнь - в рай. А
там - опять жизнь. Грешил - в ад. Там еще жизнь:  искупил  -  в
рай.  А думал все время о Боге - в Царство Небесное, куда "узки
врата" и где ты уже и вправду бессмертен.
     - Переселение душ - лажа. А пиво - дрянь, разбавленное,  -
для этого замечания Саня даже не изменил тона, оно так и прошло
в общем богословном потоке.
     - Конечно,   если   душа  вообще  существует,  то  на  нее
распространяется и такой всеобщий закон, как закон  сохранения.
Значит,  вся  душа  или  какие-то  "душевные  атомы" после моей
смерти так же куда-то переходят, как и атомы тела. Но если  эти
мои  элементы  и  достались  мне от какого-нибудь венецианского
дожа...
     - У тебя типичная мания величия  -  не  преминул  вставить
Сид. - В прошлой жизни ты определенно был холопом.
     - Спасибо.  Так  почему  я  должен считать собой того дожа
(или того холопа), от которого мною усвоены молекулы души, а не
эту воблу, белки которой переварятся и тоже  станут  моими?  Ни
память,  ни  условные  рефлексы  -  привычки, то бишь - меня не
роднят ни с тем, ни с этой. Таким образом, заботу о том,  чтобы
в  раю  жил кто-то, может быть даже похожий на меня характером,
но не связанный ни родственными, ни дружескими узами  я  считаю
просто... Переселение душ, Олежек, вещь непроверяемая, а я, как
естествоиспытатель, считаю опыт критерием истины.
     - Какой  ты естествоиспытатель? - скривился Олег. - Бывший
будущий ученый. Три года назад ты пошел в техвуз, потому что не
брали в университет, я понимаю. И неужели ты за столько времени
не осознал еще, что будешь рассчитывать диаметры  трубопроводов
и аппараты с мешалками?
     Он  не  должен  был этого говорить. Фришберг почувствовал,
как напряглись его скулы и подбородок, но из-за бороды этого, к
счастью,  не  было  заметно.  Лицо  Сани  не  обладало  вредным
свойством  краснеть  или  бледнеть от внутренних переживаний, а
глаза - "зеркало души" - он вперил в  видак  в  противоположном
углу  зала.  Так  Кошерский  и  не заметил, как в мгновенье ока
нажил себе врага. Он преспокойно продолжал дискуссию и  добивал
восьмую кружку:
     - В  этой жизни ты не помнишь прошлой, в будущей не будешь
помнить  этой,  но   после   того,   что   кришнаиты   называют
Освобождение из материальных цепей...
     - Из  цепи  материальных  перерождений, - уточнил Сид. - В
материальных цепях сидят осторожники, да и то уже  нет.  Не  те
времена, батенька!
     - Как  тот  бессмертный  духовный  ты будешь помнить и эту
жизнь, и прошлую, и все остальные и воспринимать  их  как  свои
приключения...  Правда, довольно страшные. Короче, воспринимать
себя тобой... в частности, и тобой, только очень счастливым.
     - А что ты скажешь про демографический взрыв?  Народу  все
больше,  а  душ  -  столько  же?  -  Саня выглядел все столь же
поглощенным спором, но говорил, на самом деле, не  задумываясь.
Мысль его рыскала в других дебрях, и как охотник кричит собаке:
"След!  След!",-  так  и  Фришберг подгонял свою мысль хлестким
призывом: "Месть! Месть!" Есть выпады, которых он не прощает...
     - Как ты не понимаешь?! -  воскликнул  Сид.  -  Души,  как
амебы,  умножаются  делением.  Поэтому  в  наше время стало так
много мелких душонок!
     Кошерский расхохотался и зааплодировал, но не  счел  шутку
исчерпывающим ответом:
     - Ты уверен, что поголовье не именно людей, а вообще живых
организмов на Земле стало больше, а не меньше? А если посчитать
еще и  другие  планеты?  Да  и  новым  душам, в конечном счете,
почему бы изредка не возникать?
     - Ты  себе  противоречишь.  Если  новые   возникают   хоть
изредка,  как  ты можешь утверждать, что у меня за спиной хвост
перерождений? Может я и есть такой новоиспеченный?
     - Должна же быть какая-то иерархия  и  путь  к  прогрессу!
Новички, я думаю, начинают с лягушек.
     - Слушай,  если ты во все это веришь, - не без раздражения
сказал Саня, - то почему ты ешь шашлык, пьешь пиво  и  спишь  с
Юлькой?
     На последнем слове, на имени, тон его неожиданно помягчал.
Олег в  душе усмехнулся: слепой бы не заметил влюбленно-глупого
поведения Фришберга в Юлькином присутствии,  и  оно  Кошерскому
льстило - мысль о ревности не приходила в его рабовладельческую
голову. Но сейчас он ошибся. Не из-за того изменился Санин тон,
о чем думал писатель. Охотничья собака учуяла след.
     - Ну,  Саня,  что я могу тебе ответить? Во-первых, мне еще
не надоело кувыркаться в этом мире.  Во-вторых,  выполнять  все
законы  я  все  равно  не  в силах, а выполнять половину или ни
одного - разница непринципиальная.  А  если  уж  на  то  пошло,
почему  ты,  такой  ярый  атеист, не ешь свинины? Шашлык, между
прочим, очень  вкусный,  а  ты  рыбные  кости  уже  третий  раз
обсасываешь.
     - Вообще-то, не такой уж я атеист. Хотя, наверное, был бы,
если б  не заставляли со школы. Просто я уже объяснял, в учение
о шхине я верю охотнее, чем в сказку про яблочки  из  Эдема,  в
учение  о  параматме  -  готовнее, чем в пасущего коров Бога, в
учение о непротивлении злу - больше, чем в то, что  распятый  и
проткнутый чувак еще что-то... Слушай, - прервал вдруг Саня сам
себя, - у тебя есть телефон Юзика Раскина?
     - Нет, откуда?
     - А, жалко... А Аньки Юсуповой?
     - А ее вообще не знаю. Ты с чего вдруг?
     - Разве не знаешь? А Жоржа?
     - Сейчас, погоди, посмотрю в записной книжке.
     - Я так помню! - встрял Сид. - Пять-пять-три...
     Но  тут  он  почувствовал  на  своей  ноге  тяжелый каблук
Фришберга и растерянно потер подбородок. - Хм... Дальше  забыл.
Старость - не радость.
     - Дай  я  сам  посмотрю. - Жестом, не терпящим возражений,
Саня вытянул из рук Олега книжку и стал ее листать.
     - Ты где смотришь?
     - Как где? На "Ю": Юрий.
     - Он не Юрий, а Георгий, во-первых, и я записываю всех  на
фамилии.
     - Ах,  вот оно что, - удивленно произнес Саня, перелистнул
страницу, мельком глянул в нее и вернул книжку хозяину. Незнамо
с чего, он весь светился радостью.
     - А зачем тебе вдруг? - спросил Олег.
     - А черт его знает... Может, забегу после пивной... А  что
до  свинины, то это требование, конечно, Талмуда, но именно тот
случай, когда оно не религиозное, а философское.
     - Враки, это требование Торы.
     - Да, но объясняет его только Талмуд. Знаешь как?
     - Не помню. Мусульмане - те в  память  о  какой-то  войне,
когда вся их армия потравилась.
     - Правильно.  У иудеев - интереснее. Запретить, говорят, с
тем же успехом можно было говядину, а свинину разрешить. Просто
человек должен осознавать свое отличие от животного хотя  бы  в
том,  что  он может есть не все съедобное, точнее может не есть
все съедобное, которое видит.
     - Не убедительно.
     - Пусть  так.  Тогда  выдвигаю  еще  одну  причину.  Когда
кришнаиты, к которым ты сегодня примкнул... Кстати, зачем тогда
писать о Христе?
     - Вот если бы я был истым христианином, тогда бы я о нем и
вправду не смог писать.
     - А, ну-ну... Так вот, когда они предлагают пищу Богу, или
когда  хасиды читают браху, физиологический процесс пищеварения
обретает какой-то духовный смысл. Пойти  в  публичный  дом  или
переспать  с любимой девушкой - физиологически одно и то же, но
до первого я никогда не опущусь, а второе считаю высшим  кайфом
в жизни... Почти.
     - Почти?
     - После  кайфа  победы,  -  хмыкнул  Саня,  как обычно, не
слишком членораздельно. - То же с едой. Но  говорить:  "Любимый
Кришна,  похавай  щей",  я  не  могу  -  слишком скептичен. Мне
смешно. Я знаю, что никто на самом деле моих щей есть не будет.
     - Что, такая гадость? - осведомился Сид.
     - Из богов, идиотина. А забота ежедневно трижды-четырежды,
не считая перекусов  в  институтской  столовке  или  здесь,  не
съесть бы то, что мне бы и не вредно, и вкусно, по единственной
причине   -  Богом  запрещено,  почти  заменяет  молитву.  И...
возвышает, что ли. Слушай, Олег, я не знаю, как это  объяснить.
Вот  есть  у меня знакомый... Кстати! - заорал вдруг Фришберг и
хлопнул себя ладонью по лбу, - ты же просил богослова!  Поехали
немедленно!
     - Ты  что?  -  забеспокоился  Олег. - А завтра нельзя? Мне
через полчаса вылетать, как пробка из бутылки...
     - Завтра он  уезжает.  Будто  ты  не  можешь  позвонить  и
извиниться?  -  Саня уламывал писателя долго и горячо. Романист
Кошерский прекрасно  понимал,  что  без  этой  встречи  ему  не
обойтись,  но  Кошерскому,  которого  ждала  Юлька, было трудно
решиться. Пусть творческой его фантазии не хватало представить,
как она ждет его к четырем, потом ждет с  четырех,  наряженная,
накосмеченная,  приготовившая  специально  к его приходу что-то
такое удивительно вкусное, и как будет потом весь вечер  реветь
от  обиды,  пусть  воображение  Олега  простиралось  только  до
телефона-автомата и рисовало один только разговор -  спокойный,
почти  веселый: "Я не обижаюсь... Нет-нет... Конечно-конечно...
Я все понимаю...", но этого было более  чем  достаточно,  чтобы
сковать всю решимость Кошерского.
     Но  тут  в разговор вмешался Сид. Вдруг отбросив шутовскую
маску, он даже в голосе, кажется, переменился:
     - Олег, я не стану тебя убеждать.  Ты  сам  все  прекрасно
знаешь. Только скажи: тебе дей-стви-тель-но на-до ехать?
     Саня никогда не мог постичь метод Сида. Почему то, что он,
Саня,  вынужден  хитро выведывать, Сиду люди охотно выкладывают
сами? Почему то, что сделать Саня вынуждает  людей  с  огромным
трудом,  употребляя  всю  свою  силу и изворотливость, для Сида
делают просто так? Почему на его, Санино, красноречие Кошерский
не клюнул, а после простой, как топор, фразы Сида  пробормотал:
"Да,  ты прав",- и понуро побрел звонить Юльке. В любом случае,
спасибо ему за поддержку.
     - Чего вы с ним не поделили? -  спросил  Сид,  как  только
Олег  вышел  и  вышибала закрыл за ним на засов дверь с вечной,
ничем не обусловленной надписью:  "Мест  нет".  Не  участвуя  в
споре  и  даже  не слишком к нему прислушиваясь, он разглядывал
все это время лица собеседников.
     - Длину окружности на диаметр, - отшутился Саня.
     - Получается пи.
     - Ха! Не просто пи, а полный пи...
     Олег вернулся быстро, расстроенный результатом  разговора,
но довольный, что он уже позади.
     - Ну что, пошли к твоему богослову?
     - Погоди,  допьем.  Так  ты говоришь, все религии едины, -
постарался вернуться Фришберг  к  прежней  теме.  -  А  я  тебе
говорю...  Вот,  взять хотя бы... В Библии всюду: Бог один, Бог
един, первая же заповедь... А в Ведах? Бог...  Боги...  Брахма,
Шива, Чандра, Индра...
     "А  он изрядно нализался", - подумал Кошерский. Себя он со
стороны не видел.
     - Заповедь:  "Не  поклоняйся  другим  богам  подле  меня".
Подле!  Это  не  значит, что их нет. Скорее - наоборот. А Гита,
кстати, тоже о том, что - не поклоняйся.
     - Не выдергивай из контекста: "Не поклоняйся другим  богам
подле меня, потому что они все - мертвые боги".
     - Я  не специалист по ивриту, не знаю, есть ли там деление
на  глаголы  и,   следовательно,   причастия   совершенного   и
несовершенного  вида,  но  ты уверен, что в первоисточнике было
"мертвые", а не "мрущие", то бишь - "смертные"?
     - Мы, Олег Михалыч, в отличие от Вас, филфаков не кончали,
нам бы  аппарат  с  мешалкой  рассчитать,  а  совершенный  жид,
несовершенный жид... тьфу, то есть, вид... Понимаешь, я не вижу
принципиальной  разницы  между  Кришной и Зевсом. Если Бог - не
единственный, а верховный, то это называется язычеством. Если у
него есть руки - две или четыре, или восемь, есть голова - одна
или четыре и все прочее, то я вижу за этим  портретом  фантазию
автора,   не  слишком  богатую.  Если  Бог  провозглашает,  что
представитель каждой касты должен заниматься своим делом  и  не
роптать  перед начальством, то, хоть я и не марксист, я не могу
не думать о классовой подоплеке...
     - Моисей тут постарался куда больше Кришны...
     - Да я же не отстаиваю Библию!  И  не  топлю  Веды!  Я  за
ком-мен-та-рий.   За   Прапхупаду,  за  Рамбама,  за  Владимира
Соловьева.
     - Подожди-подожди, - замахал руками Сид. -  Я  не  успеваю
выпить!  Это  же сразу три тоста: За Прапхупаду - раз, за этого
твоего Рембо  -  два...  Я  вообще  не  понимаю,  о  чем  спор.
Совершенно ясное ведь дело, что всех придумал Жорж...
     - Ой,  ребята,  я  же должен ему позвонить! Хорошо, что ты
напомнил. Я сейчас, - и Саня неуверенной поступью направился  к
выходу. А Сид продолжал:
     - Он  так всегда и говорит: "Я вас всех придумал. На самом
деле, кроме меня, ничего не существует. И меня  не  существует.
Себя  я  тоже придумал. На самом деле я - мыслящая точка". И он
прав!
     - Но почему тогда он, а не я?
     - Правильно! Именно так... думают примитивные умы. И он, и
ты - ведь точка-то одна. Но она, скажем так, шизует. Устраивает
себе комнату смеха,  королевство  кривых  зеркал.  Все  зеркала
разные,  и в каждой Первичный Жорж отражается по-своему, каждое
поэтому считает себя центральным Жоржем.  Но  и  все  остальные
зеркала,   отражения   и   отражения   отражений   в  нем  тоже
преломляются по-своему. Поэтому каждый видит свой  мир.  Многие
зеркала  пообтесались  друг  к другу, как кубики, в одно целое.
Вот тебе и Брахман. Остальные... Вот взглянул Первичный Жорж  в
него  -  оно  заискрилось, вообразило себе время, пространство,
отразило все вокруг, отразилось во  всем  вокруг...  Отвернулся
Жорж  -  смерть. Взглянет еще - вот тебе и новая жизнь, но если
взглянет с другой точки, то и отразится иначе, значит -  другое
перерождение.  Может  -  взглянет,  может  - нет. Так что новая
жизнь не так уж и гарантирована. Но  у  каждого  малого  Жоржа,
пока  он  там  в  себе отражается, есть способность менять свою
форму.  Вот,  как  ты  прожил,  так  и  изменилась   оптическая
проводимость, коэффициент преломления...
     - Зачет по оптике давно сдавал?
     - Вчера. А что?
     - Чувствуется...     Ничего-ничего.    Продолжай.    Очень
интересно.
     - Превратиться из отражения в Первичного Жоржа ты, как  не
крути,  не можешь. Что можешь, так это стать из кривого зеркала
- прямым и хоть не преломлять окружающее,  а  воспринимать  его
таким,  как  есть.  Если  правда  про ад и рай, то, значит, чем
преломленней - тем хуже, а прямой мир - это кайф из кайфов.  Но
тут  Жорж  мне  ничего не обещал, и, видимо, прав Фришберг, что
про награду и наказание в следующих жизнях - это воспитательные
сказки  для  младшего  обслуживающего  персонала.  Пусть  будет
достаточной  наградой  и  то,  что ты приближаешься к истине, к
истинному пониманию вещей. Может быть, в прямых  зеркалах  Жорж
отражается  постоянно,  тогда  это  и  есть  долгожданная жизнь
вечная, независимая от прихоти: взглянет - не взглянет...
     - А теперь, если заменить "Жорж" на "Кришна", то получится
именно то, во что ты веришь?
     - Да, пожалуй, - усмехнулся Сид. - Что-то Сани долго нет.
     - А он уже  здесь,  -  подошел  Фришберг,  и  Кошерский  в
очередной раз подумал про "вспомни о дураке". - Значит, я очень
извиняюсь  и  сваливаю. Приятелю своему я позвонил, он ждет вас
через час. Сид, ты проводишь Олега к Коляну Ржевскому?
     - К кому?!  -  Сид  не  смог  скрыть  удивления.  Вот  так
богослов!  Но  он  быстро  взял себя в руки и ответил просто: -
Конечно, провожу, о чем разговор. Кошерский, не сомневаюсь, что
тебе будет интересно.  Он,  правда,  несколько  странный,  этот
Колян...
     - Ну,  знаешь!  Как  там  у  любимого  Олегом фольклорного
героя? "Истинно, истинно говорю тебе, жираф в  среде  верблюдов
слывет  уродом,  но  уродливы  верблюды,  а  жираф  -  красив".
Точность цитаты не гарантирую. Кажется, Евангелие от Иакова, но
и в этом не ручаюсь.
     - Действительно  оно.  Но,   ох,   не   доверяю   я   этим
неканоническим   писаниям:   "Завещание   Аарона",   "Страдания
Иеремии", "Евангелие от Иакова"...
     - Эх, Олежек, я и каноническим-то не  доверяю.  Хотя  тут,
действительно,  много  путаного.  Взять  хотя  бы  ту "блудницу
именем Эсфирь", которая "вопрошала его: "Равви, дозволительно ли
иметь детей?" И ответ его какой-то не по  теме,  и  у  блудниц,
по-моему,  проблемы  обратные... - и Фришберг прощально кивнул.
Уже в спину ему послал Олег свою запоздалую фразу:
     - Ну, это-то несложно объяснить...



     Девочка красивая
     Лежит в кустах нагой.
     Другой бы изнасиловал,
     А я лишь пну ногой.
               О.Григорьев

     - Ну, это-то несложно объяснить, -  пожал  плечами  Шимон,
выслушав  рассказ  Якова об очередных знамениях, чудесах, якобы
совершающихся с его братцем. - Голубь к нему подлетел в надежде
получить какую-нибудь еду. Он же не знал, с кем имеет  дело.  А
голуби тут вообще наглые. Собака зарычала тоже не от содержания
его слов, а потому что он, когда говорит, постоянно размахивает
руками.  Тут  не  только  собака  испугается.  Ну,  а  что этот
склеротик Мойша оговорился и вместо "Йошуа  Назир"  сказал  ему
"Йошуа Навин", так даже не считая того, что он выжил из ума уже
тогда,  когда  мы  с  тобой  еще  не  родились,  но  это же так
естественно - оговориться и вместо незнакомого имени произнести
привычное, да к тому же созвучное.
     - Ну вот, - мотнул головой Яков якобы разочарованно, а  на
самом деле радостно и злорадно. - А он говорит, это все - Бог.
     - Он  много  что  говорит.  И  имей  в  виду,  то,  что он
последние дни расхаживает по домам, рассказывает всем  о  своем
мессианстве  и  распевает  кому  и где ни попадя имя Божье, еще
может ему аукнуться.
     Тут Яков согласиться не мог. Ему нравилось ходить в  гости
вместе  с  Бар-Йосефом  и  слушать  его рассказы, из которых он
пусть и много не понимал, но старался побольше запомнить.  Хотя
бы  для того, чтобы пересказать потом Шимону с Борухом и вместе
посмеяться. К тому же в гостях  обычно  угощали.  Святой  почти
всегда   отказывался:  даже  в  домах  правоверных  он  не  был
застрахован от того,  что  при  готовке  в  еду  попала  крошка
закваски  или капелька крови. Меньшой был куда менее разборчив,
тем более, что со всеми братовыми постами  и  ограничениями  он
ходил  вечно  голодный.  А  некоторых  слушателей было и просто
интересно понаблюдать. Вот и вчера...
     - Вчера мы были со Святым у этой  шлюшки  Эстер.  -  Шимон
прекрасно  знал  Эстер.  Она  жила  неподалеку  и  вряд ли была
распутнее других, скорее  как  раз  наоборот.  Но  именно  это,
наверное,  и  заставило  многих  злословить.  Часто Шимона даже
забавляло, как мужики, которым не удалось переспать с женщиной,
торопятся прокричать на всех углах, что она  проститутка.  Кого
из  хорошеньких  обитательниц Иудейки миновала подобная участь?
Разве что Хаву Яффу, потому что за нее Борух может  пересчитать
ребра.  Ну,  так ее именуют стервой и на греческий лад Мегерой.
Но в Якове говорила даже  не  собственная  обида  -  он  просто
повторял  чьи-то  слова. - Вот. Святой пел, как всегда, что-то,
рассказывал.
     - Он разве и среди женщин проповедует?
     - Он говорит, что для него нет различия  между  полами.  -
Яков  выжидающе  посмотрел  на  слушателя, не отпустит ли он по
этому поводу какой-нибудь шутки, но Шимон молчал.  -  Ну,  вот.
Рассказывает он что-то про закон, ругает фарисеев...
     - Хвалит себя...
     - Ну да.
     - А бедненькая Эстер все это слушает?
     - Сначала  она спросила его: "Ты действительно святой?", а
потом постоянно перебивала вопросами: "А как тебе нравится  мой
браслет?"...  "А  как  тебе нравится моя новая прическа?"... "А
как тебе нравятся мои греческие сандалии?"
     - Интересно, и  что  же  он  отвечал?  -  Яков  сам  хотел
рассказать  всю историю от начала и до конца, да так еще, чтобы
получилось  и  интересно,  и  весело,  как  это  получается   у
старшего,  когда  он того хочет, но у него никак не выходило, и
Шимон вынужден  был  ему  помогать  после  каждой  фразы  своим
следующим вопросом.
     - Он  отвечал,  что  нравятся.  Про сандалии сказал что-то
вроде: "Не сандалии украшают ноги, а ноги - сандалии".
     - Ого!  Наш  Святой,  оказывается,  способен  еще   и   на
комплименты, да к тому же весьма скользкие.
     - А  когда  он  договорил, она вдруг потупилась, смотрит в
землю и спрашивает: "А  как  у  вас  насчет  деторождения?  Это
можно?"
     Шимон так и покатился со смеху.
     - А что же Святой?
     - А он ей: "А что? Есть какие-нибудь предложения?" Ну, она
сразу  покраснела,  смутилась.  Вот. А Святой потом всю ночь по
кровати  метался,  -  злорадно  заключил   свое   повествование
"Меньшой",  очень довольный, что ему удалось рассказать смешную
историю, и, значит, врет Йошка - никакой он не косноязычный.
     А Шимон все веселился:
     - Ай да Эстер! Ай да Эстер!
     - Представляешь,  вот  ведь  шлюха!   Так   открыто   себя
предлагать...  -  Яков понял, что сказал что-то не то. Так, как
сейчас Шимон, последний раз смотрел на  него  Бар-Йосеф,  когда
Меньшой спросил, был ли Адам евреем.
     - Да  ты  что, серьезно? - Оказывается, он не с чужих слов
повторял, а сам делал выводы! От силы- на пару с братцем, таким
же большим  знатоком  женщин.  -  Да  она  же  просто  над  ним
издевалась!
     - Ты  думаешь?  -  недоверчиво  переспросил  Яков. Он даже
несколько расстроился, но потом прикинул, что история все равно
ему удалась, да и Святой выглядит в  ней  еще  глупее,  что  ни
говори.



     Выпьем за Бога, за меня,
     за Отечество!
                Любимый тост Петра I

     Что  ни  говори,  а этот Фришберг - это же просто какой-то
идиот! Олег  сидел,  развалившись  в  кресле,  ругал  про  себя
затащившего  его  сюда  Саню  и  разглядывал  сидящего напротив
"богослова" с желтым нервным лицом. На поверку этот  "богослов"
оказался  заурядным славянофильствующим студентом, кричащим про
православие, но мало в нем  смыслящим,  да  к  тому  же  еще  и
антисемитом.  Но,  хотя  в его деле этот Колян пригодиться и не
мог, Кошерский, раз уж пришел, не спешил ретироваться, так  как
сам  по  себе  этот  тип  и  впрямь,  Сид  прав,  был  довольно
интересен.
     Коля Водомесов с ранних лет проявлял большие  способности.
Придя  в  первый класс, он не только читал и писал, но владел с
равным  успехом  и  старой  дореволюционной  орфографией.   Дед
постарался.  От него же первого Коля услыхал, что дедушка Ленин
не такой уж был добрый, а дяденька царь - не такой уж  и  злой.
Колины   родители   ругались  со  стариком,  объясняли,  какими
неприятностями может аукнуться любая фраза мальчишки, брошенная
тем на уроке. Но старый маразматик не слышал или не понимал,  а
может  быть,  только  делал  вид,  что не слышит и не понимает.
Впрочем, по-советски умный ребенок  уже  соображал,  где  можно
болтать,  а  где нет, тем более, что как царь, так и Ленин были
ему мало интересны. Вот то ли дело мушкетеры, прекрасные  дамы,
красивые  одежды, красивые лошади... Водомесов был прирожденным
художником и подходил ко всему с меркой эстетизма,  хотя  и  не
знал еще этого слова. Рисунки его выставлялись в доме пионеров,
а  однажды пришел какой-то дяденька и пригласил его в изостудию
при Академии художеств. Коля  отказался:  и  ездить  далеко,  и
математикой надо заниматься, а то двойки сыплются. Настоящей же
причиной, которую, может быть, не осознал он и сам, явилось то,
что   дяденька  из  Академии  был  на  редкость  некрасивым:  с
маленькими глазками и плоским  носом...  Классе  в  пятом  Коля
попал  на выставку гусарских костюмов, и мушкетеры были забыты.
Разве может сравниться похожий на простыню плащ с этими чудными
ментиками  и  доломанами,  расшитыми  шнурками  и   украшенными
аксельбантами?!  Потом  была  еще  выставка  карет, и Коля стал
монархистом.  Он  перечитал  горы  литературы,  относящейся   к
дооктябрьскому периоду. И если в превосходстве русского мундира
над  наполеоновским  он  усмотрел причину поражения французов в
1812 году, то победу красных оборванцев он мог объяснить только
как  победу  носорога  над  Сократом...  А  картины  получались
почему-то  все  хуже  и хуже. Всю технику, которую мог ему дать
Дом пионеров, он уже получил, а без  новых  навыков  не  шло  и
дальнейшего  прогресса. Все уроки он, глядя на доску, выводил в
тетради гусарские профили и накладывал тени на шары и кубы,  но
чувствовал  сам,  как то главное, что должно быть в художнике -
свое особое  видение  -  уходит,  теряется.  Он  вспомнил,  как
записывал   когда-то   на  магнитофон  с  одноклассником  Саней
Фришбергом "Симфонию бьющейся посуды": раздается тонкий  всхлип
рюмки,  потом  глухой  -  тарелки,  потом  резкий - поллитровой
банки, то наслаиваясь по двое, по трое, то  поочередно,  и  как
утешал  себя  после отцовских побоев тем, что искусство требует
жертв; вспоминал, как увлекся одно время рисованием шаржей,  но
не  на  лица,  а на предметы - столы, стулья, утрируя в них все
нелепое  и  некрасивое...  А  теперь  стоило  ему  взяться   за
карандаш,  и,  даже  не  глядя,  он  выводил  только  идеальный
греческий профиль в кивере и  с  эполетом.  Классу  к  девятому
Колян,  получивший  уже к тому моменту за пристрастие к царской
армии кличку  "поручик  Ржевский",  стал  совершенно  несносен:
талант  исчез  окончательно,  зато сопутствующие ему странности
укрепились и расцвели  в  полную  силу.  Но  однажды  Водомесов
сделал  открытие. Вернее, то, что он открыл, ему было, конечно,
известно  и  раньше,  всегда  было  известно,  но  как   что-то
отвлеченное. Теперь же тот простой факт, что православные иконы
пишутся  по  строгому  канону  и  никакой отсебятины не терпят,
приобрел  для  "Ржевского"  особый  смысл.  Так  Колян   нашел,
наконец, применение своему безглазому изобразительному ремеслу.
Когда  же  на  выпускном  вечере  он  увидал, как эта еврейская
обезьяна  Фришберг  целуется  с  девчонкой,  за   которой   он,
Водомесов,  безрезультатно  ухаживал  весь  год,  тут к Колиным
православию и монархизму присоединилась и народность.
     - Я вовсе не антисемит, - втолковывал  он  гостю-писателю,
тоже, между прочим, с характерными ушами и разрезом глаз. - И в
школе  моим  лучшим  другом  был всегда наш общий знакомый Саня
Фришберг. Но представь, когда человек  живет  русским  прошлым,
царским  прошлым,  и  однажды  узнает, что все это разрушили, в
общем-то, пришлые инородцы...
     - Я другого не понимаю, - счел за  благо  переменить  тему
разговора  Кошерский,  а точнее, вернуть его в прежнее русло, -
как может современный  человек  всерьез  говорить  о  монархии?
Нельзя  же назначать директором завода сына прошлого директора,
если он по натуре - не коммерсант, а, скажем, музыкант,  только
за  то, что его отец был хорошим управленцем. А может и отец не
был хорошим, а только пра-прадед.
     Колян  внимательно,   не   перебивая,   выслушал   доводы,
слышанные  им  уже  миллион  раз,  и  даже  выдержал паузу - не
добавит ли Олег еще  что-нибудь,  и  только  после  этого  стал
возражать.  Правитель, объяснял он, тем более, такой огромной и
могущественной Державы, да и любой, пожалуй, представляет  лицо
своей  страны  в мире. Он должен знать языки и, как минимум, не
путать ударения  в  своем  родном,  знать  культуру  других  и,
естественно, своей страны, безукоризненно владеть этикетом. Все
это  прививается  с  детства.  Поэтому  не  только  царь,  но и
дипломатический корпус, а также строевые  офицеры  -  ведь  для
пехоты  особых  способностей не требуется, а воспитания, ох, не
хватает -  все  эти  категории  должны  готовиться  с  детства,
буквально  с  младенчества.  А  так  как ныне правящие, выбирая
смену из новорожденных, то есть все равно  еще  никак  себя  не
проявивших,  вправе  предпочесть  своих детей чужим, дворянское
сословие  образуется  само  собой  по   естественным   законам.
Конечно,  доступ  к  горнилу  власти  не  должен  быть закрыт и
способным людям из народа, но так оно всегда и было.  Меньшиков
- самый затасканный и далеко не единственный тому пример.
     - Да,  кукла  для официальных приемов, как в Англии, может
выращиваться и с детства, - замахал руками Олег. -  Но  это  же
ничего не имеет общего с реальной властью!
     - А  зачем  станут  деловые  люди  - президенты, канцлеры,
министры - тратить  время  на  встречи  с  куклой,  не  имеющей
касательства к власти?
     Это  все  было  неверно.  Так  же неверно, как то, что он,
Кошерский, отвечает за то, что Троцкий устроил им революцию.  И
как  же русский народ себя не уважает, если считает, что кто-то
другой  им  может   что-то   сделать:   революцию,   переворот,
семидесятилетие  социализма.  Так  же  и  тут зарыто где-нибудь
деление на  ноль,  иначе  не  было  бы  Кровавого  Воскресения,
поражения  в  первой  мировой,  да  и во всех других странах не
свергли  бы  своих  монархов...  Но  Олег,  похоже,  еще   туго
соображал после пива и не знал, как возразить на речи Коляна.
     - Ну,  а это-то ты зачем рисуешь? - без всякой связи задал
он вопрос, махнув рукой в сторону  книжных  полок,  уставленных
иконами - доделанными и еще нет. - Ведь сказано же: "Не сотвори
себе  кумира.  Ни  из  дерева..."  С  этого  начинается: "Ни из
дерева".
     Но на эту тему спорить не хотел уже Водомесов.
     - Это, видимо, не из Нового  Завета?  Я  такого  места  не
помню.
     - Ничего  себе  богослов!  Интересно,  о  чем  думал Саня,
призывая его к этой  встрече.  Круглый  дурак!  И  зачем  такая
срочность?
     - А ты что, правда, сегодня-завтра куда-то уезжаешь?
     - Я? С чего ты взял?



     А тот, который во мне сидит
     Изрядно мне надоел...
              В.Высоцкий

     - Я?!  С  чего ты взял? - пытался оправдаться Яков, но его
поникший вид подтверждал, что обвинения обоснованы.
     - Да у тебя до сих пор этой гадостью изо рта разит! - орал
Бар-Йосеф. - А почему постель опять с утра не убрал?!
     - Я посуду вымою, - неуверенно пообещал Меньшой.
     - Что ж мне тебя, благодарить за это? Это же твоя посуда!
     - А если моя, - постепенно и Яков перешел на  крик,  -  то
твое  какое  дело? Хочу - мою, хочу - нет! Хочу - стелю, хочу -
нет! Что захочу, то и буду есть, и пить тоже!
     Гроза, так долго собиравшаяся, наконец  разразилась.  Если
поначалу  Меньшой  не  признавал  требований  Йошки ни умом, ни
сердцем, но выполнял их из страха и послушания, то  постепенно,
чем  больше  голова  Якова  соглашалась  со Святым, тем сильнее
давал о себе знать тот Второй, в нем живущий.
     Это старший ему  объяснил  в  свое  время,  что  в  каждом
человеке  живут  Двое,  которые  постоянно воюют, и теперь Яков
почти физически ощущал их в себе. Верхний,  занявший  голову  и
грудь,  говорил,  думал  и,  собственно,  называл  себя Яковом.
Нижний не такой тщеславный - не называл себя никак, но  зато  в
нем  была  сила.  Наверное,  потому,  что вся еда и вся энергия
доставалась именно ему. Ощущение этой раздвоенности,  не  самое
приятное,    проходило    только    во   время   тихих   бунтов
пересмешничанья и обжорства  откровенной  трефниной  за  спиной
Святого,  да  еще  когда они с братом ругались, что происходило
теперь все чаще, а сегодня конфликт был уже третий.
     Но  в  промежутках   Нижний   бесновался,   ему   хотелось
кого-нибудь  убить, в первую очередь, конечно, Бар-Йосефа, но и
не обязательно  только  его,  он  рвался  переломать  мебель  и
изорвать  всю  одежду  в  доме...  Сначала только в присутствии
родственника, а потом уже и  никого  не  стесняясь,  Яков  стал
рычать, лаять, скрести ногтями каменные стены. Причем наступали
такие  моменты совершенно неожиданно, во время умного разговора
или приятных раздумий:  это  Второй  бушевал,  чувствуя  измену
Верхнего.  Святой быстро научился приводить Меньшого в чувство:
одного удара в  нос  обычно  было  достаточно,  и  вся  Иудейка
смотрела  с  ужасом  на Бар-Йосефа, доведшего бедного родича до
сумасшествия и продолжающего над ним издеваться.
     - Аха? Точно говоришь. - Тон Йошуа  вдруг  опять  стал  на
удивление  спокойным. - Хочешь жить как скот - живи. Но уж коль
сам по себе, так изволь, готовь себе сам,  на  базаре  все  сам
закупай и до Шабата найди себе, желательно, другое жилье.
     - Ты  считаешь,  что  я  без тебя не проживу? - запальчиво
спросил Меньшой. Сам-то он так и точно считал. -  Только,  вот,
давай все денежки пополам делить.
     - Да,   конечно.   Это  нормально,  без  проблем.  Все  до
последнего Зуза... Может, тебе еще и Разводное Письмо  дать?  -
съязвил  Бар-Йосеф.  И  Яков,  так как не нашелся, как ответить
остроумно, ответил надменно:
     - Я не обижаюсь.



     Ты - женщина, и этим ты права.
                    В.Брюсов.

     - Я не обижаюсь... Конечно-конечно... Я все понимаю.
     Юля опустила трубку, метнула ненавидящий взгляд в  сторону
кухни, где она проколдовала, наверное, час, и на зеркало, перед
которым  провозилась  не меньше. Зачем, спрашивается?! Нет, она
действительно не  обижалась.  Даже  не  обижалась.  Она  просто
устала.  Потому что так будет всегда. Он всегда будет назначать
ей  свидание  на  четыре,  потом  звонить   и   переносить,   и
извиняться, что "никак не может отложить очень важную встречу",
и обещать прийти завтра. И никогда не женится. Зачем ему? Она и
так  всегда,  как  верная собачка... Комок подкатил к Юлькиному
горлу... А  он...  Она  попыталась  заставить  себя  ревновать,
представить, что он ей врал, а сам звонил от какой-нибудь бабы.
Вообразила  себе  и  эту  бабу:  старую - лет тридцать, худую -
ребра торчат и... Нет, глупо:  с  такой  Олег  ей  изменять  не
станет...  Да и ни с какой не станет. Никакого сомнения быть не
может, что он действительно до упора сидел над своими дурацкими
талантливыми творениями, а потом  был  вынужден  встретиться  с
этим   дурацким  умником  -  богословом.  И  сам  переживает  и
расстраивается больше нее, что не приехал. Он ее любит... Комок
откатил обратно... Любит... А она? Сама не знает. Детские мечты
о прекрасном, конечно, не принце, но сорванце, главаре и  грозе
всех-всех  мальчишек  во  дворе,  который  будет  всех  за  нее
колотить, постепенно видоизменялись, но ни в каком виде и ни  в
каком  возрасте так и не воплотились... С шестого класса за ней
ухаживали самые примерные и самые неинтересные мальчики, и  все
почему-то  евреи.  Даже  странно.  Олег  ведь тоже еврей. Может
быть, он потому и не хочет на ней жениться,  что  она  русская.
Правда, когда она однажды высказала свое подозрение вслух, Олег
сильно  и  откровенно  обиделся.  Больше  Юля  старалась  о его
национальности  не  вспоминать,  как   не   обращала   она   по
возможности  внимания  и  на все остальные недостатки Олега. Но
сейчас все прежние  претензии  и  обиды  выплыли  сами  без  ее
просьбы.  Он  эгоист.  Он  совершенно  о  ней не думает. Ну-ка,
Олежка, какого цвета платья предпочитает носить твоя Юля? Любит
ли сласти? Нравится ей  больше  Моцарт  или  Пресли?..  Да  ему
плевать,  она  рядом  с  ним  или другая. Он потому только и не
изменяет, что ему кажется глупым тратить силы и  время  на  то,
чтобы  овладеть  женщиной, если у него уже есть одна. Лучше она
была бы у него не первой, а восемнадцатой.  Лучше  бы  изменял.
Да-да-да,  лучше! Лучше! Потому что тогда он бы знал, насколько
она не только красивее, но и умнее, и нежнее, и внимательнее  к
нему,  и  домовитей,  и деловитей других баб. И нашептывая, что
она "самая замечательная", он не банальность бы говорил, а  то,
что  думает.  А  так  на третьем году романа она для него всего
лишь та же чарующая незнакомка, что и в первый день знакомства.
     Первый день? Вообще-то, она не возьмется припомнить точно.
Он теряется, верней, рассыпается на череду каких-то  вечеринок,
дней рождений, сборищ по поводу и без, когда она была на первом
курсе,  а  он  - на четвертом. Знаменитость, тогда еще - только
университетская, изо всех сил увивающаяся за Юлькой. И тогда  -
вот эту, буквально, минуту она помнит четко - Юля сказала себе,
что  хватит  ждать, как Ассоль, алый парус и придуманного тобою
героя под ним. Надо постараться влюбиться в то, что существует,
и существует рядом. В этого самого Кошерского. Но как же он был
непохож на придуманный образ! Слабый физически, да и  морально,
сутулый,  с  привлекательными,  но  никак  не красивыми чертами
лица.... И не сразу согласилась Юлька  не  только  умом,  но  и
сердцем, что снобизм, чувство юмора, феноменальная начитанность
и,  главное,  конечно,  талант  Олега  ничуть не менее достойны
любви, чем книжное джек-лондоновское мужество  ее  вымышленного
героя...Как  гордилась она, когда он выступал в Дубовом Зале! А
когда какие-то девицы обступили его потом,  брали  автографы  и
болтали, как ревновала! И от этого только сильнее любила...
     Телефон?   Неужели  опять  Кошерский?  Сколько  времени-то
прошло с его последнего звонка? Минут десять,  наверное,  никак
не    больше...    Оказывается,   полуностальгически-лирические
воспоминания ничуть не  ослабили  обиду.  Ну,  если  он  теперь
скажет,  что передумал и идет к ней! Надо будет ответить, что у
нее тоже изменились планы. Пусть  подергается.  А  лучше  всего
бросить  вскользь какой-нибудь намек, чтобы еще и поревновал...
Все это Юлька передумала между  первым  и  вторым  звонком.  На
третий она уже сняла трубку.
     - Алло... Санек, это ты? Ну конечно, узнала...
     Этот-то балбес чего звонит?! И где только номер ее взял?..
Пронырливый народ, что ни говори...
     - Как ты говоришь? Ха-ха-ха-ха!
     Дурак! И шутки твои плоские сейчас ни к селу, ни к городу.
Хотя ты, конечно, не виноват. Ты и не знаешь, как оно бывает...
     - Конспекты?   Но  ведь  ты  в  другом  институте...  Нет,
математика, конечно, та же. Программа другая...
     Конспекты  тебе  понадобились.  Ищи  дурочку.  Зайти  тебе
понадобилось.  Поклеиться тебе понадобилось. Юлька поморщилась,
вспомнив свою последнюю встречу с Фришбергом, как он бросил  ей
"Пока!",  а  она  осталась  в растерянности: неужели она повела
себя  в  чем-то  не  так?   Послать   бы   тебя   после   этого
подобру-поздорову...
     И  тут  взгляд  хозяйки остановился на плите. Она ведь так
долго готовила. Неужели никто так и не  оценит  ее  трудов?!  И
косметика с лица еще не смыта.
     - Ну, как знаешь... Зайти? Часика через пол?
     Сказать  просто "да", а потом встретить "хлебом-солью"? Ну
вот еще! Решит, что это она засуетилась в  честь  его  прихода.
Обойдется.
     - Ой,  погоди,  я  выключу,  у  меня  тут подгорает... Ну,
конечно,  заходи...  Да-да-да.  Заодно  и  попробуешь...  Н-ну,
пока...
     Глаза  бы  ее  тебя  не  видели.  А  Олег... Если все-таки
позвонит. И даже если  завтра...  Сказать  что-нибудь  такое...
Чтобы поревновал?!?! Боже, какая же она дура! То есть наоборот,
какая же она умная!!!



     Тот, кто следует разуму, - доит быка.
     Умник будет в убытке наверняка!
     В наше время доходней валять дурака,
     Ибо разум сегодня в цене чеснока.
                  Омар Хайям

     - Какая же она умная, эта Тора!
     Шимон на это откровение Святого презрительно усмехнулся.
     - Свежее открытие.
     - Точно-точно  тебе  говорю,  все это не так просто! Взять
хотя бы первую главу. Ведь это ключ ко всему Танаху,  не  поняв
его,  нечего  и браться дальше. Обычно же это как воспринимают?
Ну, история. А вот Змей хотя бы. Сказано: "Положу вражду  между
ним и тобой". (Речь о женщине.) - Шимон кивнул подтверждающе. -
"Ты  будешь  поражать  его  в  голову,  а  он  тебя в пятку." -
Произнеся это, Бар-Йосеф  посмотрел  на  собеседника  так,  как
будто  в  этом  изречении  и  был  скрыт  ответ  на все мировые
загадки.
     - Ну и что?
     - А то, что Змей - это я уже понял -  это  член.  -  Шимон
шумно  выдохнул. Его уже достала зацикленность Святого. Похоже,
за долгое время аскезы бедняга так натерпелся,  что  мысли  его
постоянно  съезжали  на  одно и то же: древесные стволы, звери,
залезающие в нору, хвосты и башни, особенно если по три  -  все
ассоциировалось у Бар-Йосефа с одним и тем же.
     - Ну змей-то чем похож?
     - Женщина   поражает   его  в  голову,  то  есть  не  дает
подниматься, ослабляет, и отбирает энергию... Это все  точно...
Вопрос   другой:   почему   в  пятку?  Может  быть  в  пятке...
находится...  образуется...  заложено...  -   Бар-Йосеф   начал
мямлить  что-то невнятное, как нерадивый школьник, выдумывающий
на ходу заново невыученный урок, который его спросили. Конечно,
он ломится в  открытую  дверь.  Гораздо  более  ученые  люди  в
Иерусалиме  давным-давно  уже  обсудили  каждую букву Писания и
выяснили, что она значит. Все изыскания и  откровения  Святого,
конечно,  идут  от  полной  его  необразованности,  просто-таки
девственной. И глупости. Вот и опять:
     - Вчера  мне  снился  сон,  и  он  указывает  мне  путь  к
истинному ответу...
     Ну  разве  умный  человек  станет  доверять  снам? Недавно
Святому, как он любит говорить, "открылось", что  он  не  Назир
(назаретянин),  а  Назорей (подвижник) - по созвучию. Он вообще
помешан на этих созвучиях и случайных совпадениях. Прочтя слово
наоборот,  переставив  половину  букв  или  переогласовав,   он
утверждает,  будто  открывает  истинный  его  смысл... Когда же
Шимон заметил, что тогда и Яков - Назорей,  Бар-Йосеф  ответил,
что  Меньшой  скорей  Нахир (язычник). Остроумно, конечно, но с
логикой, мягко говоря, напряженка.
     С другой стороны, кто сказал, что Исайя или Иеремия не был
глуп? Мудры были Соломон  и  Иосиф  Прекрасный.  Обоих  святыми
назвать трудно.
     Критический  ум  ни за что и никогда не решит, что то, что
тебе приснилось или привиделось, есть нечто большее, чем просто
сон и видение, а если и решит, то станет метаться в  сомнениях:
от  Бога  ли слышит слово или от хитрого Дьявола, да так никому
ничего и не скажет.  Чтобы  о  каждом  пригрезившемся  тебе  от
голода  и  зноя  чудовище  кричать  на всех базарах, необходима
наивность, граничащая с идиотизмом... Правда, такая же, если не
б(льшая, должна быть и у народа, иначе пророк так  и  останется
"гласом  вопиющего  в пустыне", как переделали ессеи знаменитое
высказывание Исайи. А люди теперь - не то что  раньше:  кто  от
греческих   циников   ума   поднабрался,   кто   -  от  римских
легионеров... Так что не  светит  Йошуа  Бар-Йосефу  продолжить
своим именем перечень книг Пророков...
     - А  ко  мне  сегодня Эстер обещала привести какую-то свою
подружку  послушать.  Святой  сказал  это  небрежно,   как   бы
мимоходом,  но  в  тоне  его чувствовалось почти ликование, что
кто-то ходит его слушать, и интересуются все  новые,  и,  может
быть,  таким  путем  Господь  и  подарит ему с дюжину настоящих
учеников.
     - Постой, разве ты продолжаешь общаться с Эстер? А кто  ее
демоном обзывал и падшим ангелом, и пауком хищным?..
     - Точно-точно  тебе  говорю: раньше в ней говорил Демон, а
постепенно пробуждается спавший в ней Ангел. Пробуждается  Дух.
Ты  бы  видел,  с каким интересом и вниманием она меня слушает,
какие вопросы задает...
     - Часто приходит?
     - Иногда приходит, иногда я захожу. Так ты бы видел...
     Видел. Тогда, правда, она слушала не Бар-Йосефа, а Шимона,
и интересовалась, столь же искренне, не  возрождением  духа,  а
конструкцией  военных  машин.  Но  разве  важно,  чем "искренне
интересоваться"? Важно - кем.
     Борух в свое время хотел купить проститутку и подослать ее
Святому. Идея застопорилась потому, во-первых, что  денег  было
жалко, а во-вторых, они бы все равно зря пропали...
     - А что подружка?
     - Пока не знаю...
     - Чего ты это стал так активно проповедовать именно дамам?
Причем,  мягко  говоря,  не самым праведным. Разве они не самые
падшие и все такое?
     - Я не выбираю, - развел руками Святой. - Точнее,  выбираю
не я. И ты же прекрасно понимаешь, кому нужнее врач - здоровому
или больному.
     - Обоим.
     - Ну,  разумеется!  Разумеется!  Но  кто  больше  к  врачу
обращается и скорее его послушает?
     - А по-моему, тебе просто доставляет наслаждение  ощущение
собственной  праведности и сознание того, что даже это общество
тебя не пятнает.
     - Ну, вот, в чем только не обвинят. А что делать?
     - А  еще  ты  ловишь  кайф  от   того,   что   производишь
впечатление на девушек. Психологический, так сказать. Сильнее и
длительней, чем я - телесный.
     - Уже   нет,   -   совершенно   серьезным  тоном  объяснил
Бар-Йосеф. - Раньше - да, точно.
     - И скоро эти девицы к тебе прийти должны?
     - Да вот-вот уже.
     - Если ты не против, я их, пожалуй, подожду.


     Я имя трамваю задумал
     "трамвай"
     (и т.д., см.ниже)
               Дима Строцев

     - Пожалуй, подожду троллейбуса: все  быстрее,  чем  пешком
топать,  -  решил  Саня,  но, дойдя до троллейбусной остановки,
остановился в нерешительности. Нет, а и пьян же он! Даже адреса
не спросил! Ну, и куда ехать? Хотя раз  первые  цифры  телефона
такие  же, как у дяди Гриши, значит, перво-наперво надо ехать к
нему, заодно, кстати, стрельнуть гитару и  оттуда  перезвонить.
Хорошая  идея.  Если  только  у  дяди Гриши есть гитара. Должна
быть! Играешь ты или нет, а в каждом приличном доме должна быть
гитара.  Саня  повторил  эту  свежую,  но  утешительную   мысль
несколько  раз,  не  чтобы  запомнить,  а  просто так, и строго
погрозил  пальцем  фонарному  столбу,  который,  кажется,   был
несогласен.
     Троллейбус  подошел  не  сразу - по Саниному ощущению, так
вечности через две-три. Но вид этой  рогатой  телеги  показался
Фришбергу  таким  уморным,  что сердиться на его медлительность
просто не было сил. Пассажиры тоже были на  редкость  смешными.
Смешны  были  их одежды, жесты, разговоры. Но особенно комичной
выглядела нарочистая серьезность  на  всех  лицах.  Каждый  как
будто  пытался  изобразить себя аккумулятором народной мудрости
или народной скорби.  Но  Фришберга  обмануть  было  не  так-то
просто: он по себе ощущал сейчас ту звенящую легкость полушарий
под  черепом,  которую должен был чувствовать, конечно, и любой
другой  в  этом  троллейбусе,  только  почему-то  стеснялся  ее
выразить.  Первым  порывом  Сани  было  развеселить этот народ,
расшевелить: ну, спеть им какую-нибудь веселую  песенку,  фокус
показать,  рассказать  о  чем-нибудь  захватывающе  интересном,
например, о вторичных мессенджерах у растений. Но он  прекрасно
понимал  безнадежность  затеи  и  сел  обреченно на ступеньку у
выхода.
     - Грязно ведь,  -  сказал  кто-то  рядом;  фраза  не  была
обращена  ни  к кому конкретно, но относилась, видимо, к Сане и
ступеньке.  Фришберг  оглянулся  на   говорившего,   постепенно
продвигая  взгляд  от импортного туфля вверх к лицу человека не
только не пьяного, но явно и не пьющего, одним словом - чуждого
духом...
     - Грязь внешняя лучше грязи внутренней,  -  нравоучительно
изрек  Саня, помолчал и спросил, - А Вы и есть то человечество,
ради которого жертвовать?
     Никакой реакции не последовало. Тогда, не  отрывая  своего
взгляда   от   непьющих   глаз,   Фришберг  стал  декламировать
прочитанное где-то на днях:
     - Я имя трамваю задумал -" трамвай",
     Он будет, задумал, по рельсам ходить,
     По городу станет маршрут совершать,
     Поэтому имя такое - трамвай.
     Читал Саня громко, но нечуткая к лирике публика  никак  им
не  заинтересовалась.  Только  одна  старушка,  чувствуя себя в
относительной безопасности в другом конце троллейбуса,  сказала
что-то о милиции и хулиганстве.
     Автобусу имя задумал другое.
     Автобусу имя "автобус" задумал.
     Он будет маршрут совершать автономно,
     Но тоже удобный общественный транспорт...
     Народ  безмолствовал.  Трезвый  тоже.  Но и не отвернулся:
стоял, смотрел Сане прямо в лицо и слушал.
     - Вот!  А  троллейбус   что?   Гибрид?   Автоэлектрический
полукровка?  Кентравр  -  Минотавр?  -  и  сочтя,  что  Трезвый
морально уже повержен, Фришберг умолк и вышел не на  нужной,  а
на  ближайшей  остановке,  тем  более,  что  после  пивной  его
особенно манила укромная подворотня напротив.
     Пробыв там минут пять, не больше,  Саня  пошел  через  два
троллейбусных перегона пешком к дяде, а еще через четверть часа
стоял с гитарой под мышкой у Юлькиной квартиры.
     - Выкристаллизовывался конвергенциальный неоколониализм, -
пробормотал  Фришберг  себе  под нос. Получилось отчетливо, без
единой оговорки, - Хм, не так уж и пьян, - и позвонил в дверь.


     После определенного пункта повернуть
     назад становится невозможным.
     Но  достигнут  ли  уже  этот
     пункт, узнать нельзя.
                 Ф.Кафка

     В  дверь  постучали,  и  Бар-Йосеф  бросился открывать. На
пороге стояла Эстер, а вторая гостья -  в  меру  симпатичная  и
совсем  незнакомая (видно, только на днях приехала) - пряталась
в  ее  тени.  Эстер  совершенно  машинально  протянула  руку  к
дверному   косяку  и,  не  нащупав  на  обычном  месте  мезузу,
удивленно округлила глаза.
     - Все нормально, заходи. И ты, - скомандовал Святой  новой
посетительнице,  тоже  подозрительно  косившейся  на  косяк.  -
Мезуза мне уже не нужна. Но по  крайней  мере  радует,  что  вы
вообще заметили ее отсутствие.
     Шимон  знал, как все произошло; и даже, можно сказать, был
виновником: именно он, входя, так сильно  хлопнул  дверью,  что
плохо  закрепленный  на  прогнивших  дверях  футляр  отвалился.
Правда,  Святой   стал   искать   символический   смысл   этого
происшествия,  по  своему обыкновению, сразу, но то, что гостям
он представляет отсутствие мезузы уже  как  что-то  умышленное,
говорило скорее в пользу его ума, нежели глупости.
     - Свиток  Закона  на  дверях должен напоминать входящему в
дом о Боге. А если я и так помню о Нем всегда, то  зачем  нужен
зримый символ?
     - Действительно, - согласилась Эстер. - Ведь все внешнее -
это пережиток язычества.
     - Для  начала,  -  возразил  Бар-Йосеф  с  видом  учителя,
довольного ответом, но  спешащего  продемонстрировать  все-таки
свое превосходство над учеником, - совсем неплохо и это. Нужно,
обязательно   нужно  пройти  стадию  внешнего,  чтобы  от  него
отказаться. Это нормально. А ты  как  считаешь?  -  спросил  он
вдруг   новую  гостью.  Конечно,  ничье  мнение,  кроме  своего
собственного, Святого не волновало, но по-человечески  неудобно
было бы не уделять ей внимания и дальше.
     - Я хотела тебя послушать.
     - Что  же  именно  тебе  интересно?  - спросил Бар-Йосеф и
покосился в ту сторону, где Эстер примостилась  очень  уютно  к
Шимону  и  начала  о чем-то активно с ним перешептываться. Нет,
нескоро у этих двоих дойдет до истинного духовного прогресса...
     - Ты, говорят, можешь предсказывать судьбу?
     - Это не главное. Но хорошо, попробуем. Ведь ты из  людей,
похожих  на  тростник.  -  В  глазах  слушательницы  выразилось
удивление, но больше интерес: как понимать этот  образ?  Почему
тростник?  Потому  что  он гнется, или пустой внутри, или густо
растет? Но Святой не стал объяснять ничего, а пошел  дальше,  к
способностям,  проявлявшимся  в детстве (кто же их в детстве не
проявлял?), и сильным внутренним переменам, произошедшим лет  в
11-12.  - Возможно, были тогда же и внешние, - вскользь заметил
он, но не увидав никакой реакции на лице, оставил этот тезис  и
заспешил  дальше,  к  туманным  словам "искупление", "эгоизм" и
"космос". На взгляд Шимона все, что говорил Бар-Иосеф было либо
совершенно банально,  либо  безнадежно  запутано  и  скрыто  за
необъясняемыми  какими-то  дождями  и посевами. Эстер старалась
придать лицу такое выражение, чтобы  Бар-Йосеф  прочел  на  нем
внимание  и  интерес, а Шимон - скептичную надменность. Подруга
же ее действительно пожирала говорившего глазами  и  поражалась
точности  каждой  фразы.  Как остроумно назвал он посевом ту ее
ссору с родителями, которая только теперь  дает  "урожай",  как
деликатно  упомянул, но не стал вдаваться в ту историю, которая
была у нее как раз лет в 12, от силы - в 13... И ведь знать ему
обо всем действительно неоткуда...
     Шимон, чтобы не отвлекать Святого своим шепотом,  протянул
руку  к  валяющейся  рядом  восковой дощечке и нацарапал на ней
всего одно слово: "Блефует?"
     Эстер поглядела на  профиль  своей  подружки  и  дописала:
"Мириам  -  девочка  впечатлительная".  Пожалуй, это можно было
считать ответом, и скорее всего положительным.
     - Ты любишь прятаться от непогоды  за  каменную  стену,  -
продолжал  тем  временем  Бар-Йосеф. - Но сама стен не строишь.
Трудно представить улитку, прячущуюся  в  чужую  раковину,  или
черепаху - в чужой панцирь, но это - про тебя.
     Мириам беспомощно глотнула воздух.
     - Она  говорила,  что видела вокруг головы Йошуа сияние, -
шепнула Шимону Эстер: то ли не доверила доске, то ли лень стало
писать. Святой расслышал свое имя и повернулся всем  телом  "на
звук". Но речь свою не прервал, а логично продлил:
     - Вот  кто  любит  возводить стены собственоручно, так это
этот. - Непонятно, чего было больше в жесте проповедника и  его
словце  "этот":  дружелюбия,  презрения  или страха. - Настроит
себе,  настроит.  Точно-точно  тебе  говорю,  не   просто   вал
оборонительный  сложит, а стену дворца: философия, история, то,
это - все, замуровался, и фигу кто  достанет.  Но  это  не  так
здорово.  Зря улыбаешься. Я тебе говорю: все премудрости только
мешают найти истинный путь. Легче всего детям. Точно-точно: они
как просто верят, так же просто войдут и в Небесное Царство.
     - Тогда - и дураки, - подал голос Шимон. - Дети и дураки.
     - Дураки дуракам  рознь.  -  Святой  развернулся  опять  к
Мириам.  Он говорил сейчас только с ней. - И те умники, которые
весь свой ум тратят на то,  чтобы  обеспечить  свой  завтрашний
день  -  точно-точно тебе говорю: ни за что не войдут в Царство
Божье. И я скажу этим умникам: зачем вы столько думали о еде, а
о душе не думали? Где же ваш ум, если обеспечили себе  немногие
дни  до  смерти  и  не позаботились о многих - после? Так скажу
этим умникам. А фарисеям скажу: что же вы молитесь  так,  чтобы
все  видели?  Что  за  праведность  ваша,  о которой вынуждаете
говорить  весь  город?  Разве   купец   получает   когда-нибудь
вознагражденье  за  свой  товар дважды? За показную праведность
все вас почитают теперь уже, так, значит, не  получите  награды
посмертной.  И  зелотам  скажу:  для  чего делаете вы из Закона
помело? Разве затем дан вам вечный  Закон,  чтобы  использовать
его  для сиюминутной политики? Не путайте Божий дар с яичницей:
отдавайте римлянам то, что принадлежит им, и Богу  -  все,  что
принадлежит  Ему.  И ессеям скажу: почему прячете свою науку от
других в пустыне? Почему не несете ее  всем?..  Никто  не  прав
теперь  в своей вере. А я тебе говорю: чтобы попасть в Небесное
Царство, праведности мало. Тут  святость  нужна.  Каждый  еврей
делает  вид,  что  выполняет  все  заповеди, и каждый десятый -
действительно выполняет. Но можно выполнить так, что  лучше  бы
вообще  не  выполнял.  Если ты постишься в срок, но ходишь весь
этот день с унылым и голодным видом, чтобы все знали и  видели,
что  ты постишься, для кого ты это делаешь? Для Бога? Нет - для
людей. То же самое и в остальном: сказано "не  убивай".  Ну,  а
если  я  ругаюсь,  кричу:  "Убью!",  -  и не делаю этого только
потому,  что  боюсь  тюрьмы  ,  это  же  ненормально.  Или  "не
прелюбодействуй".  Ну, он и не прелюбодействует - держится, так
сказать. А каждую  встречную  женщину  взглядом  -  точно  тебе
говорю: раздевает...
     - А  что  же  ему  делать?  -  теперь  голос подала Эстер.
Веселый задор ее вопроса мило украшали нотки  смущения.  -  Что
делать, глаза-то у него видят, и, ну... Ну, нравится ему...
     - Тяжело.   -   резюмировал   Бар-Йосеф,   опять   же,  не
поворачивая даже головы. - Но - точно тебе говорю: лучше вообще
глаз тогда себе вырви. Что лучше тебе - одного  члена  лишиться
или всей погибнуть?
     - Ты  серьезно? - В вопросе Мириам ни шутки не было, как у
Эстер, ни подвоха, как у Шимона, а один ужас. И  это  был  ужас
покорного:  неужели  ей  придется  это  сделать? Серьезен был и
Бар-Йосеф:
     - Время шуток  прошло.  Время,  которое  наступит  теперь,
будет уже действительно веселым, но иначе. Глаз, конечно, никто
тебя  вырывать  не  просит.  "Оторвать" ты должна будешь другие
вещи,  а  именно  -  свои  привычки:  пить  вино,  есть  трупы,
встречаться с парнями...
     Он  перегнул  палку.  Девочка, секунду назад еще согласная
принести на алтарь любую часть своего тела, не способна была на
жертву пусть куда меньшую, но не моментальную, а постоянную.
     Святой  и  сам  это  почувствовал,  попробовал  пойти   на
попятную,   сказать,   что   для   начальной   стадии   это  не
обязательно... Но было поздно. Ведь ясно  уже  прозвучало,  что
рано  или  поздно  эту  жертву  принести  все  равно придется и
приносить ее ежедневно, ежечасно, ежеминутно.
     Но сама Мириам не поняла, что  ее  отпугнуло  именно  это.
Просто в течение двух последующих фраз весь интерес в ней угас,
и она подумала, что, в общем, он говорит глупости.
     Что до Шимона, то ему - понравилось. Бар-Йосеф определенно
растет,  и  не по дням, а по часам. Ведь не больше двух месяцев
прошло с их знакомства и забавного, но  туманного  разговора  о
красоте и вкусах верблюдов... Особенно хорошо удалась часть про
"этому   скажу",  "тому  скажу".  Хотя,  конечно,  сказалась  и
неравная осведомленность, и слишком большая симпатия к  ессеям.
Пожалуй,   стоит  с  ним  ненавязчиво  обсудить  эту  тему  без
"зрителей", и тогда другой раз он сможет уже привлечь  не  одну
Эстерову  подружку  и  не  на полчаса. Вообще, из Святого - он,
Шимон, был не прав сегодня - может выйти толк, но  только  если
за  его  спиной  будет  стоять  еще кто-нибудь, отнюдь не такой
одержимый, но с трезвой головой и хоть какими-то  знаниями.  Но
сегодня,  даже несморя на нулевой результат, к чему Бар-Йосефу,
впрочем, и не привыкать, он был определенно "в ударе".


     И взял масла и молока и теленка при-
     готовленного, и поставил перед ними
     а сам стоял подле них под деревом.
     И они ели.
                Быт. 18.8

     Сегодня он был определенно "в ударе" и чувствовал  в  себе
азарт  шахматиста.  О Юльке он думал сейчас исключительно как о
спортивном противнике, представил ее лицо  -  смазливое,  но  и
только,  веснущатое,  простоватое  - и усмехнулся сам своей еще
такой недавней реакции восторженного подростка. Теперь в сердце
была ледышка, почти  осязаемая  физически.  Что  ж,  тем  легче
продолжать играть влюбленного...
     Итак,  шахматы.  Сложные  неожиданные  ходы,  как  всегда,
откладываются на потом. А для начала разыграется, конечно, одна
из традиционных партий. Е2-Е4:  он  случайно  захватил  гитару.
D7-D5:  она  случайно  приготовила  ужин.  Ход  конем на С3: их
прошлая встреча. С7-С6: ни слова об Олеге...
     Фришберг нажал кнопку звонка еще раз, и  Юлька  выпорхнула
ему навстречу...
     Нет,  не  гром  среди  ясного неба поразил Саню. Два грома
одновременно.
     Во-первых, не смазливой была  она,  как  нарисованный  его
памятью  портрет,  а все так же парализующе красива. И не лед в
груди чувствовал Фришберг, а горящую  головешку.  Но  что  было
самое  ужасное,  это  внутренний голос: "Нет ничего пошлее, чем
отбивать девушку, в которую  ты  влюбился.  Это  не  называется
местью,  не  называется Игрой. Зачем же себя обманывать? Ничего
постыдного ведь  нет:  в  животном  мире  борьба  за  самку..."
"Молчать!  -  прикрикнул  на  внутренний  голос  Саня. - Я знаю
правила Игры. Искусство - для Искусства. Как только я  заставлю
ее  бросить  Кошерского,  и  тем самым выбью у него пресловутый
последний костыль, я брошу ее и сам... Как бы мне ни было жаль.
Я не мародер..." "Это жестоко. Не только к нему, но и к ней," -
одобрительно  резюмировал  внутренний  голос.  "А  к  себе?"  -
дополнил похвалу Саня и звонко чмокнул Юльку в щеку:
     - Привет!
     - Привет. С гитарой?
     - Да, я просто по дороге из гостей иду.
     - А,  ну-ну.  -  "Под  мухой" он и вправду заметно. - Есть
будешь? А то я тут ждала к ужину... кое-кого... а он не придет.
     Вот как? Ход конем сделал  не  он.  Это  несколько  другая
партия, чем он ожидал. Тогда и про гитару надо было иначе... Но
страшно  не  это.  Тот  самый  "Второй Гром", рядом с которым и
первый - детство, гремел все ближе и уже прямо над его головой.
Еще с порога почувствовал Саня  запах,  ставший  непривычным  и
поэтому  кажущийся  резким. Свинина! И отказаться нельзя. Сразу
нельзя  было,  потому  что  если  ты  отказываешься  от  повода
задержаться,  то ну и бери свои конспекты в зубы и вали отсюда.
А после такого приглашения и совсем никак. За  столько  времени
общения  с  Олегом  Юлька,  вне всякого сомнения, волей-неволей
заразилась его дурным символизмом. Не просто ужинать его зовут,
а спрашивают: хочешь ли ты есть вместо Олега? после  Олега?  за
Олега? И все похолодело в Сане, когда он беззаботно отвечал:
     - С превеликим удовольствием. Я, если честно, голоден. Как
и всегда, впрочем.
     - Я не знаю, понравится ли тебе... - Не только кокетство и
ревность  хозяйки,  которой  очень хочется, чтобы ее похвалили,
была в этой фразе.  Мягким  ударением  на  "тебе"  Юлька  опять
вызвала  безымянную тень. Ну что же, Неназывемый, раз так хочет
Дама Сердца, я дам тебе бой. Сане пришла в голову шальная мысль
пересказать сейчас шутку Сида про мелкие душонки  и  упомянуть,
что  Олег  смеялся  громче  всех.  Ведь  Саня  -  из  гостей. А
Кошерский, конечно, объяснил Юле по  телефону  все  про  важные
дела  и  богослова...  Нет,  не  то.  Зачем  заставлять девочку
ревновать? Ревнует - значит, любит.
     - А почему ты почти не ешь? Не вкусно?
     - Ну что ты, Юлька. Потрясающе! Клянусь, что  года  два...
Да,  точно, года два уже такой вкуснятины во рту не держал. - И
он ел. Ел. Это было невыносимо. Но действительно вкусно...
     - А теперь - пой, -  капризно  приказала  королева,  когда
наконец  поверила  Саниным  уверениям,  что  он  уже "больше не
может".
     - Петь? Что ты, Юленька, я и не умею почти.
     - Как же. Так и поверила. Все говорят, одна я не  слышала.
Давай-давай, пой.
     - Да? Ну, ладно, свет тогда большой погаси, а зажги свечу.
Для создания  интимной  обстановки.  -  Кажется,  он высказался
несколько иначе, чем имел ввиду, но, как и обычно о  сказанном,
не  жалел.  Саня  взял  гитару и быстро стал перебирать в мозгу
свой богатый репертуар. Ну, Неназываемый, ты заставил меня даже
свинину жрать, но теперь мы вышли на мой плацдарм. И,  вспомнив
один стишок, Фришберг стал на ходу превращаь его в песню.
     Я только рыцарь и поэт,
     Потомок северного скальда...
     А муж твой носит томик Уальда...
     Неприспособленная  для  пения  глотка  дребезжала,  струны
сошли с ума  от  хаотически  переставляемых  аккордов  и  почти
плакали, но Юлька слушала со все возрастающим интересом.
     А муж твой носит томик Уальда,
     Шотландский плед, цветной жилет -
     Твой муж презрительный эстет.
     Слушательница прыснула: Похоже...
     Не потому ль надменен он,
     Что подозрителен без меры?
     Нет, не потому. Он не ревнивый.
     Следит, кому отдашь поклон.
     Это правда. Шутливо, незлобно, но отмечает всегда...
     А я... Что мне его химеры?
     Сегодня я в тебя влюблен.
     Ах, вот как! И что же, только сегодня?
     - Это  Александр  Блок,  -  торопливо пояснил Саня, как бы
пугаясь "случайной" параллели, но тем же самым ее и признавая.
     - В такую любовь нельзя не поверить, -  кокетливо  изрекла
слушательница.
     - И  очень  зря, - неожиданно заявил Фришберг. На этот раз
Юлька не "состроила  глазки",  а  округлила  их  от  искреннего
удивления:  что ж ты отказываешься, глупый? А Саня продолжал: -
В любовь писателя вообще верить нельзя. Ну, поэта еще ладно.  А
прозаики - они же рассказчики, а это талант стариковский.
     - Вот уж не сказала бы...
     - И  зря.  Любая  бабушка  и  любой  дедушка готовы часами
травить байки о своей молодости, ну, не хуже Шукшина. Что, нет?
- Юля пожала плечами.  Скучные  россказни  ее  бабки  лично  ее
только раздражали. - А у многих молодых язык подвешен?
     - Нет.
     - Так   что  же,  ни  один  косноязычный  не  доживает  до
старости? Скорее, эта способность дается  с  возрастом.  Ну,  а
тот,   кто   становится  рассказчиком  к  двадцати,  -  значит,
состарился раньше. Бывает,  -  Саня  развел  руками.  Ну,  что,
Неназываемый? Получил? - Ну, а любовь - как раз наоборот, "дело
молодое", стилизованно проокал он.
     Поразительно самоуверенный нахал! Собственно, она могла бы
и обидеться  за  Олега.  А  может,  и  наоборот  -  не заметить
подтекста:
     - Эта теория для тебя не очень-то выгодна.
     - Для меня? У меня всего лишь подвешен язык. Но историю  с
завязкой  и  развязкой,  сюжетом  и моралью я сроду сочинить не
мог. Ну, разве что лет в 16 стихи писал. Но потом хватило вкуса
их оценить и прекратить...
     - Ты писал стихи? Ой, как интересно! - Юлька  в  очередной
раз отряхнула с себя его руку, но та, описав дугу, вернулась на
прежнее  место.  Наглый!  Пьяный... Настоящий мужик! Не то, что
Олежка... И Юля перестала воевать с нахальной рукой.
     - Честно  тебе  говорю:  ничего   интересного.   Вот   что
интересно... Ты слышала, кто послезавтра в СКК выступает?
     - Угу.
     - А пойти хочешь?
     - Ой! - взвизгнула Юлька в восторге. - Туда же не попасть?
     - Я же волшебник.
     - Чернокнижник?
     - А  как  же!  -  Билеты  он  действительно достанет. Хоть
чудом, хоть воровством. Так как необходимо форсировать события.
Не из-за Кошерского - месть можно  отложить  на  год,  хоть  на
пять:  обид  он не забывает никогда и в этом может быть за себя
спокоен. А вот привязаться  к  Юльке  -  честно  опасается.  И,
значит, надо все закруглить в ближайшие дни.


     - Почему бог создал удава? - спросил
     Король кроликов.
     - Не знаю, может, у него плохое настроение было...
                  Ф.Искандер

     Ближайшие дни были для Бар-Йосефа несчастливыми. И хотя он
четко  осознавал, что, значит, так надо, но никак не мог понять
- для чего? Пропало стило, подаренное ему  больше  года  назад,
которое он хранил как память. Потерялось сестерция два денег. С
Мириам  -  этой  подружкой  Эстер  - он после первой их встречи
говорил еще, сумел снова увлечь, и она  оказалась  на  редкость
способной, даже видения, слушая в исполнении Бар-Йосефа псалмы,
видела.  Но  испугалась,  что  придется  менять  свою  жизнь, и
прекратила со Святым какой-либо контакт. Даже не  поздоровалась
при  встрече, как будто он перед ней в чем-нибудь виноват. И из
другого дома его тоже выгнали. Очень вежливо сказали:  "Знаешь,
Йошуа, не приходи сюда больше, пожалуйста. Раздражаешь".
     Причем  он же ничего обидного в тот раз не говорил! Иногда
случается   сказать   человеку   что-нибудь   неприятное,   что
поделаешь.  Но  тут  он  только попробовал проанализировать тот
факт, что ленты у Хавы того же  цвета,  что  камень  в  перстне
Мойши... А его выгнали.
     С  Эстер  происходят  совсем  уж  интересные  вещи. То она
обиделась на него вообще без всякого повода и  на  его  вопросы
отвечала что-то типа: "Сам подумай". То пришла и говорила с ним
- все нормально, и вдруг начала плакать и убежала. Он-то знает,
в  чем дело: это не Эстер обижается на него или плачет. Это бес
в ней стонет. Пусть поплачет, голубчик. Бар-Йосеф, естественно,
не только не стал ее утешать, но  и  выразил  всем  видом  свое
удовольствие  от  происходящего...  Все разбегаются, и, значит,
так надо. Но если так, когда же найдут его те Двенадцать  и  те
Семьдесят,  которых он видел во сне, и, значит, они точно-точно
будут?..
     Во время этих-то невеселых мыслей и зашел Меньшой.
     За две недели, которые он живет отдельно, жрет все  подряд
и   не   стелит   постели,  его  отношение  к  Святому  заметно
улучшилось. А  тут  пришел  пожаловаться  на  такой  случай:  в
поисках  языковой  практики познакомился он на базаре с местным
богатым, по крайней мере на вид, купцом. Тот оказался  на  диво
словоохотлив  и  дружелюбен.  Даже  пригласил  Якова в гости. А
когда Меньшой пришел... Тут рассказ стал особенно  невнятным  и
бестолковым.   Но  ясно  было,  что  купец  пытался,  и  весьма
настойчиво, склонить его к содомскому греху, и бедняга еле унес
ноги...
     Яков если чего и не  ожидал,  так  это  восторга,  который
вызовет  у брата его рассказ. За пять минут до того мрачный как
туча, теперь Бар-Йосеф светился весельем и радостью и,  активно
жестикулируя, почти кричал:
     - Аха! Так вот оно как произошло! Объяснить тебе? Объясню!
Ты Сатане молился?
     - Я?  -  искренне  удивился  и полуужаснулся Яков. Теперь,
когда надобность противостоять вечному давлению Святого отпала,
вместе с душевным покоем к нему вернулась  и  естественная  для
любого еврея бытовая религиозность.
     - Ты,  ты! Кто кричал "Слава Сатане!" буквально на этом же
месте?! Аха, точно вспомнил?
     - Причем тут?.. - робко спросил красный, как рак, Меньшой.
     - Как при чем? Тебе языковая  практика  нужна  была?  Вот,
говорит  тебе Сатана: бери, пожалуйста, пользуйся. Может, еще и
деньжонок перепадет. Ты же богатства тоже просил? -  Нет,  Яков
не  просил  у  Сатаны  богатств.  Только  - овладеть языком. Но
возражать не посмел. Тем более, что мало ли о чем он не молился
вслух? В душе-то разбогатеть кому не хочется... - Вот,  говорит
Сатана,   Яков,  и  язык  держи,  и  деньги.  Дарю,  как  могу.
По-другому, извини, не умею.
     Якову  показалось,   что   интонацией   и   жестами   брат
передразнил   сейчас   не  Дьявола,  а  кого-то...  кого-то  из
знакомых. И похоже, а все равно как-то не  сообразить  сразу  -
кого...
     Тут в дверь постучали, и всунулась голова Шимона:
     - Можно   войти?  -  задал  он  свежевыученный  египетский
оборот. И Яков,  обычно  тихий  ребенок,  но  позволяющий  себе
иногда чудовищно хамские выпады, видимо, не понимая их хамства,
властно отрезал своим птичьим голосом:
     - Зайдешь через четверть часа.


     В этом есть что-то не то
                 БГ

     Через  четверть  часа  после  объявленного начала концерта
сцена, как и следовало ожидать, оставалась пуста. Так  что  они
зря  боялись опоздать. Ловцы "лишнего билетика" все еще рыскали
в радиусе двух остановок метро. Толпа безбилетников безуспешно,
но  упорно  продолжала  штурмовать  двойное  оцепление  милиции
вокруг  стадиона.  Их рвение можно было понять: кумир, два года
проторчав за океаном, вернулся,  чтобы  дать  один-единственный
этот концерт и умотать обратно.
     Но прошло еще десять минут, а сцена все пустовала. Это уже
смахивало  на  неуважение  к  публике,  и  последняя - довольно
бесцеремонная,  перенесшаяся  сюда  большой  частью  прямо   со
ступенек  Казанского  собора:  хипы,  панки, блудные студенты -
свистом и топотом принялась выражать свое  недовольство.  Да  и
слушатели   более   высокого   уровня   (в   том   числе  и  по
местоположению,  так  как,  придя  на  дефицитное  зрелище   из
престижа, сели подальше, где звук потише и вид помельче) начали
беспокойно  аплодировать.  Прошло  еще  пять  минут.  Никто  не
появился. И среди  зрителей  -  тех,  что  устроились  на  полу
поближе  к сцене, и тех, что в мягких креслах от нее подальше -
стало расти беспокойство. Уж не случилось  ли  чего?  Вдруг  он
заболел?  Вдруг  концерт  отменен?  Хипы  уже  не  топали  и не
свистели. Жалобно и призывно скандировали они  имя  того,  кого
ждали,  кого  любили, кому верили, как Богу, и даже звали почти
так же.
     И он появился,  окруженный  апостолами  -  музыкантами,  с
электрогитарой  на  шее,  совсем  не такой, каким его ожидали и
привыкли видеть. Он опять сменил имидж. После всех  превращений
никто уже не упомнит, как он выглядел, во что одевался сначала,
но  никто,  кроме него самого, не задастся и вопросом: а как же
он выглядит на самом деле? Ведь хаер - то длинный, то короткий,
то крашеный, то нет, и  прикид  -  то  оборванный,  то  излишне
элегантный  -  это  все  маски.  Сколько лет он поет, столько и
маскируется. Непросто было убедить, что ты  свой,  и  гаванскую
шпану,  и  снобов-интеллектуалов,  и  диссидентов,  и партийную
власть.   Непросто   было   выставить    свою    безызвестность
подпольностью,  а  каждую  свою  неудачу  и  откровенную лажу -
неподготовленностью  и  неразвитостью  публики.   Сколько   раз
сжималось   сердце,   когда   заимствовал  мотивы  у  классиков
западного рока: ну, меломаны, что-то же вы должны были слышать,
кроме Кобзона? Сейчас кто-нибудь  завопит:  "Стянуто!  Это  Боб
Дилан!"-  или  что-нибудь в этом роде... Но нет, до этой страны
чужие звуки сквозь железный  занавес  не  долетали.  У  нас  не
глубинка,  у  нас  глубина.  Просто-таки  Марианская впадина. А
теперь - пускай орут. Теперь он сам классик и патриарх русского
рока,  чуть  ли  не  его   отец,   Создатель   и   единственный
законодатель.      Поэтому,      чтобы     подчеркнуть     свою
"патриархальность",  он  к  этому  концерту  отпустил   бороду,
покрасился в седой цвет и отказался от молодежно-легкомысленных
одеяний.  Поэтому  же  прогнал  из группы всех профессиональных
музыкантов, с ним начинавших и его, по сути дела,  "сделавших".
Новые, хотя и зеленые еще, и играть толком не умеют, и даже как
раз  именно  поэтому, будут не затмевать, а оттенять его... Вот
он появляется из-за кулис : прожектора - на него, все  глаза  -
только  на  него.  Вот  он  подходит  к  микрофону  и слышит со
стороны, вернее, со всех  сторон,  многократно  усиленный  свой
блеющий тембр и приблатненно-ласковую интонацию:
     - Добрый  вечер!  -  Толпа  под ногами взрывается, визжит,
орет его имя. Кажется, вверх вскидываются руки  и  выставленные
пальцы, но из света в темноту видно плохо. Вообще, весь стадион
похож  на  античный цирк. И яма с дикими зверями под ареной. Но
тогда гладиатор - он? Ну что ж, пусть так. Тогда надо как можно
быстрее отбиться, отпеть и - прочь с  "арены".  Он  ударяет  по
струнам,  и  вся  команда  подхватывает.  Во  втором  же  такте
соло-гитарист фальшивит, а скрип от  елозенья  его  пальцев  по
струнам  заглушает,  кажется, всю песню. Конечно, все не совсем
так, и парень играть умеет, но по сравнению с тем, который  мог
хоть  спиной  к  гитаре,  хоть зубами... Но все правильно: двум
медведям в одной берлоге не зимовать...
     Усилители оказались достаточно хороши, чтобы всем заложило
уши даже на большом стадионе. После этого петь  связные  тексты
было  бы  просто  расточительством.  Тем  более, что в сплошном
песенном потоке ни мотивы, ни темы  отдельных  вещей  запомнить
невозможно. Не слишком веселые, не слишком грустные, не слишком
быстрые,  не  слишком  медленные,  не  слишком свои, не слишком
передранные мелодии сливаются в один бесконечный блюз.  Что  же
до  слов,  то  шанс врезаться в память имеет максимум афоризм в
три слова. Такими-то и начинил  Оракул  свои  песни,  вовсе  не
заботясь о том, чтобы связать их по смыслу.
     На  сцене  этот  посол  рок-н-ролла  в  неритмичной стране
держался, как хорошо в ней ассимилировавший. Хотя  отчасти  его
парализовало  чувство собственной гениальности, особенно, когда
какую-то истеричку милиционеры  выволокли  из  зала.  В  голове
Патриарха  мелькнула  шальная  мысль,  что  хорошо  бы  на  его
концерте, как на Пинк-Флойдовском, кто-нибудь покончил с собой.
Это сделало бы ему рекламу в Америке, где за два  года  у  него
так ничего путного и не вышло....
     ...Мелодия  замедлилась.  "Садитесь! Садитесь! - передался
по толпе шепоток. Присев на корточки или по-турецки, все  стали
класть  руки  на  плечи  друг  другу и этой огромной запутанной
человеческой цепью раскачиваться в такт музыке. "Как  здорово!"
- подумала  Юлька.  Она искала глазами кого-нибудь из знакомых,
но не могла разглядеть. Кажется, мелкнул в толпе Сид, но  когда
он   одевается,   как   хиппи,  то  становится  совсем  от  них
неотличимым...
     Юлька наклонилась к Саниному уху и шепнула игриво:
     - Саша, а как ты относишься к тому, что я обнимаюсь сейчас
не только с тобой, а одновременно со всем, - она нахмурила лоб,
вспоминая странное слово - пиплом?
     Саша относился положительно. К форме постановки вопроса  -
особенно... И это лишь третий день их ежедневных встреч.
     Отпев   положенное   время,   музыканты   побросали   свои
инструменты на сцене, и, не говоря ни слова, удалились.  Слегка
ошарашенная публика посвистела и поголосила еще некоторое время
и  разошлась.  Все, включая Саню, остались от концерта в полном
восторге.
     Многие выкрикивали Его имя. И где-то  в  глубине  стадиона
кричал (но уже не так восторженно) на бедолагу соло-гитариста и
осветителя сам гладиатор...


     Друг-кунак вонзает клык
     В недоеденный шашлык.
     "Раз чучмек, то верит в Будду."
     "Сукой будешь?" "Сукой буду."
              И.Бродский

     - Сам  гладиатор  Туний  спонтовался перед этим кулаком! -
хвастливо вопил, потрясая  ручищей,  пьяный  уже  до  посинения
вольноотпущенник,  один  из тех, кого и в нищей Иудейке считали
за подонков.
     - Завязывай, Сильный, - то ли  попросил,  то  ли  приказал
мужик  с  уважительной  кличкой  "Легат"  и позорным несводимым
клеймом на лбу. - Так чем он тебя обидел? - обратился он  снова
к Эстер.
     - Я,   конечно,   сама   виновата:   не  надо  быть  такой
легковерной...
     - Ну,  в  принципе-то,  -  неопределенно  вставил   Легат,
реагируя на незнакомое слово.
     - Он  же  слывет за Святого. И я ему по секрету много чего
порассказала о себе: ну, он гадал, предсказывал...
     - Да  ты  гонишь!  -  завопил  опять  угомонившийся   было
вольноотпущенник. - Какой в Иудейке Святой?
     - Сильный! Заколебал в доску! Продолжай, Ривка...
     - Я не Ривка, я Эстер..
     - Ой,  извини. Но в принципе-то... Так что этот Святой? Он
тебе что-то сделал?
     - Еще как! - Эстер побелела бы еще  сильнее  от  гнева  на
Бар-Йосефа,  если бы было, куда бледнеть. Оскорбил ли он ее? Да
все ее мировосприятие строится и  строилось  на  том,  что  все
мужики  -  от раба до первосвященника - в сути своей проще, чем
медный динарий, и хотят только одного. Все их науки и ремесла -
только средства привлечь к себе, как перья у  птиц.  Вот,  даже
этот  страшный  Легат, которым пугают детей полпобережья, готов
не только убить кого угодно, к этому-то ему не привыкать, но он
ведет себя и говорит почти как  римский  патриций  в  честь  ее
присутствия  и  ради  ее  улыбки...  А  этот  Святой  как будто
специально взялся ей доказать, что Идея может привлекать мужика
куда больше, чем Она! В конечном счете,  он  хочет  перевернуть
весь ее мир с ног на голову... Но сказала она несколько другое:
- Он растрепал мою тайну всем знакомым.
     - Падла.  -  Легат  был  возмущен  искренне. Какая-то своя
мораль, коверканная, уродливая, но весьма и весьма  жесткая,  у
него была. - Мы с ним разберемся.
     - Да  ну  его  на  фиг,  Легат,  со Святыми связываться, -
резонно заметил Сильный.
     - Ты мозги не крути! Пойдешь со мной эту гниду коцать? Или
на понты сел?
     - Никакого "коцать"! - строго сказала Эстер. Только  этого
не хватало! - Проучить, и только!
     - Ну, да. В принципе-то... Это уже наши разборки.
     - Я сказала.
     - Да не дрейфь ты, - покровительственно заверил Сильный. -
Мы его так только...
     - Ну,  хорошо.  -  Легат  показал  жестом,  что это вопрос
решенный. - Только ты тогда его нам как-нибудь покажи. Мы ведь,
в принципе-то, даже не знаем, на что он похож.
     - Хм... - Эстер ненадолго задумалась. - Ну, хорошо. Завтра
молиться будут в доме у Мойши. Знаешь?
     - Да все мы знаем!
     - Сильный, тебя не спросили!
     - Так когда они выйдут и пойдут по  домам...  Я  пойду  им
навстречу,  и...  И тот... И тот, кого я в качестве приветствия
поцелую в щеку...
     - Ништяк! - воскликнули оба громилы в один голос.


     Я не знаю слова Liebe
     Если чувство к кому-либо
     У меня в душе и есть,
     Это только ненависть.
              А.Фришберг

     В один голос раздались  мамин  призыв  с  кухни:  "Володя!
Ужинать!" - и телефонный звонок.
     - Черт-те  что,  -  пробормотал  Сид.  - Пожрать не дадут.
Алло, Саня?
     - Привет, Сид. Как дела? - И не дожидаясь ответа, так  как
точно  знал,  что  никаких новых "дел" у Сида за те пару часов,
что они не виделись, появиться не могло, Фришберг продолжил:  -
Представляешь, какой облом? Захожу я тут к Кошерскому...
     - А,  ну-ну.  Он  тебя не убил за "богослова"? Мне страшно
было  его  туда  даже  провожать.  Хотя  по  дороге  мы  весьма
интересно побеседовали.
     - Что, и этот душу изливал?
     - Что-то типа.
     - Ну-ка, расскажи?
     - Ладно, давай ты первый. У тебя новости свежее.
     - Новость  одна,  но убийственная: Кошерский послал на фиг
Юльку!!!
     - Что-то я не вижу тут для тебя особых причин убиваться, -
Сида честно изумил Санин  возбужденно-расстроенный  тон.  Ведь,
казалось  бы,  не  дружеской  ли  ему,  Сане,  услуги  ради  он
исподволь помог Олегу тогда,  по  дороге  к  Коляну,  прийти  к
выводу,  что  с Юлькой ему надо расстаться. К выводу, который и
так сидел уже у того в душе, но, может быть, помедлил бы  выйти
на поверхность еще полгода или даже год. Только немного энергии
извне потребовалось, чтобы Кошерский сказал себе сам, что Юлька
- это  не  то, что ему надо, и что он не женится на ней в самом
деле потому, что боится, что она перестанет изображать из  себя
то,  что  по  ее  -  правильному - мнению должно ему нравиться,
сдерживать недостатки и в считанные дни  превратится  просто  в
другого  человека.  А раз так, нечего тратить время: если он ее
не любит - свое, а если любит - ее. Ей ведь и в самом деле пора
замуж... Но что же расстраивает Саню? Когда недели две назад он
увидал эту парочку в  СКК  на  концерте,  у  него  не  возникло
впечатления,   что   Фришберг   печется   именно   о   семейном
благополучии Кошерского.
     - Ты идиот! - шепелявила телефонная  трубка.  -  Я  сделал
все-все!  -  чтобы  она  от  него  ушла.  Клянусь  тебе, что не
сегодня-завтра это бы уже произошло. Не далее, как этим вечером
я собирался ставить вопрос ребром: я или он, и,  клянусь  тебе,
результат  был бы однозначен... Ты понимаешь, какую игру он мне
обломал?
     - Ах, игру!.. - теперь до Сида дошло все.
     - А оказывается, когда я вчера у нее  в  ногах  валялся  и
сказки  про любовь рассказывал - такие, что сам чуть не поверил
- он ее уже два дня как бросил!
     Сид представил эту картину Юлькиными глазами. Да, Фришберг
выглядел в ней, пожалуй, и впрямь жуть глупо. А ведь это именно
то, что страшнее для Сани всего на свете.
     - Ну, ладно, - неуверенно  утешил  он  друга.  -  В  конце
концов, тебе осталось неплохое наследство...
     - Ты что, думаешь, мне нужна эта твоя?.
     - Моя-то с какого боку?
     - Да  в  гробу  я  ее видел! Я и смотреть на нее больше не
смогу! Это же постоянное напоминание, что я ПРО-ИГ-РАЛ!
     - Кому?
     - Обстоятельствам.
     - По крайней мере, достойный противник.
     - Ладно, - Саня, кажется, несколько успокоился.  -  Так  о
чем тебе-то "вещий Олег" рассказывал?
     - Да,  так,  ничего  особенного. - Теперь пересказывать их
разговор не просто не хотелось, но могло быть чревато тем,  что
Саня  выльет  свою  обиду  на  виновника,  пусть неумышленного,
своего фиаско.
     - А все-таки?
     - Теперь это уже неактуально.
     - Тем интереснее. Давай-давай, - стал уже настаивать Саня,
почуяв в Сидовых отговорках что-то неладное.
     Ну, про книгу его говорили...
     - Так, Зернов, ты мне не хо-чешь говорить?
     - Да.  Так  как  это,  -  ляпнул  Сид  первое   попавшееся
обоснование,  -  Тайна  исповеди,  и Олег, зная, что мы друзья,
специально  оговорил,  что  именно  тебе   просит   ничего   не
рассказывать. А тебе это действительно неважно.
     - Ну,  как  хочешь,  уломал,  - беззаботно ответил Саня. -
Пиво-то пить когда пойдем?

     Итак, Сид что-то скрывает. Ну ладно же. Теперь ему,  стало
быть  предстоит  не игра, а настоящая война: ведь и противником
будет не какой-то там щелкопер, которого если что и волнует, то
только его неправдоподобные Иисус Бар Иосиф и Симон.


     ХУДОЖНИК: Я - Художник!
     РАБОЧИЙ: А по-моему, ты говно.
     Художник тут же побледнел, как полотно,
     И как тростинка закачался,
     И неожиданно скончался.
     (Так  новая  идея   огорашивает   человека,   к   ней   не
     подготовленного)
                Д. Хармс

     Бар-Йосеф  и Шимон шли несколько отдельно от общей толпы и
продолжали,  активно  жестикулируя,  сразу  два  начатых  ранее
разговора.
     Точно-точно  тебе говорю, - горячился Святой, - у Меньшого
духовный процесс пошел - просто поразительный.
     - Прекра-асно. Но торгуют ведь не собственно в храме, а  в
пристройках Ирода Великого.
     - И  дай  Бог  здоровья  покойничку.  Это,  можно сказать,
другая комната того же дома. А сказано:  "Дом  Мой  -  весь!  -
домом молитвы назовется..." Точно? Это мы с Меньшим тут на днях
наткнулись... Я, когда буду в Храме, потребую остановить чтение
Торы до решения вопроса о купцах. Он же очевиден.
     - А чего твоего Меньшого двинуло, только когда ты перестал
его тянуть?
     - Значит,  так  надо. Чтобы каждый сам дошел. Он же и мяса
не ест, и - что меня еще больше поразило - посуду  у  себя  там
моет,  постель  каждый  день  стелит и подметает. Молиться стал
чаще, чем я...
     - А я бы не советовал  тебе  идти  здесь  путем  традиции:
останавливать  чтение  и  т.д. Если ты хочешь говорить от имени
того, кто выше, то не ставь свои идеи на  обсуждение  тех,  кто
ниже.
     - Ну, а как же?
     - Разыграть гнев. Перевернуть лавки, может быть...
     - Глупо...  Да  и  когда  это будет... Так Меньшой говорит
мне...
     В этот момент появилась Эстер. Она подбежала с  возгласом:
"Привет,  мальчики!"-  "слету"  чмокнула Йошуа в щеку чуть выше
его жидкой бороды. На лице Святого отразилось почти  страдание.
Все муки многолетнего обета прозвучали в его вопросе:
     - Ну, зачем?
     - Привет,  Эстер!  -  сказал  Шимон  и  тоже приветственно
поцеловал ее в ухо... И  тут  появилось  еще  двое.  Первый,  с
клеймом  каторжника, грубо отпихнул взвизгнувшую Эстер и двинул
Бар-Йосефа в  переносицу.  Тот  взмахнул  беспомощно  руками  в
воздухе,  но  не успел упасть, так как другой жлоб встретил его
кулаком в ухо и в тот же момент ударил Шимона ногой  куда-то  в
живот...
     Их били. Йошуа попытался заслониться от очередного удара в
челюсть,  но не успел. И тут-то в голове его и возник новый, ни
из каких книг не почерпнутый тезис:
     "И если кто ударит тебя в правую щеку - подставь левую."
     Затекающим кровью  глазом  он  видел,  как  рухнуло  рядом
бесчувственное шимоново тело.

     Многое и другое... Но если бы
     писать о том подробно, то,
     думаю, и самому миру не
     вместить бы написанных книг.
                  Иоан. 21.25

---------------------------------------------------------------
     Конец.

     12/IV - 10/VII 1993




обмен e-mail-ами богословского содержания между
А. Фришбергом и О. Кошерскийим

К.> Я преемник всех идей,
К.> Я потомок Авраама,
К.> Я наследник всех людей.
К.> Харе Кришна, харе Рама!

Ф.> Тяжело тебе, бедняге,
Ф.>Веры бороздить, как реки,
Ф.> Конвертант из грек в варяги,
Ф.> А из них обратно в греки.

К.> Не сотвори себе кумира
К.> Из незнакомства с внешним миром.

Ф.> Я иду своей дорогой,
Ф.> Мне твоя не по душе.
Ф.> Нету бога, кроме Бога
Ф.> И пророк его Моше!

К.> Никак ты метишь в Царство Божие?

Ф.> Куда, с моей еврейской рожей?
Ф.> Благая весть евангелиста,
Ф.> Что от жидов хоть небо чисто.
Ф.> Мне импонирует идея:
Ф.> ...Пред Богом нет ни иудея."

К.> Федя, ты не прав:
К.> All you need is love.

Ф.> Я не знаю слова Liebe.
Ф.> Если чувство к кому-либо
Ф.> У меня в душе и есть,
Ф.> Это чувство - ненависть.

К.> И после этих слов, скотина,
К.> Ты корчишь из себя раввина?
К.> Твоя дорога - прямо к аду,
К.> И звать других с собой не надо.

Ф.> Врата на небо, ходят толки,
Ф.> Не шире ушка от иголки?

К.> Вот в этом я, каюсь,
К.> Слегка сомневаюсь:
К.> Едва ли пролезет в игольрое ушко
К.> Лягушка-квакушка и мышка-норушка...

Ф.> ...Старушка - царь-пушка..." - умерь аппетит:
Ф.> Плодовая мушка, и та не влетит.
Ф.> Но ты все радеешь о собственной туше,
Ф.> Тогда как на небе бесплотные души.

К.> Ужели наши души так ничтожны,
К.> Что и диаметра измерить невозможно?

Ф.> Подобными данными ведают Веды.
Ф.> Так мы воротились к началу беседы,
Ф.> А коли беседа замкнулась в кольцо,
Ф.> То быть по сему, да и дело с концом.

Популярность: 1, Last-modified: Tue, 09 Jan 2001 14:19:15 GmT