---------------------------------------------------------------
© Copyright Александр С. Шленский
Email: [email protected]
Date: 23 Dec 1998
Home page: http://skyscraper.fortunecity.com/quadra/778/
---------------------------------------------------------------
В один из ненастных осенних вечеров, мрачных, как профессия
патологоанатома, в Курпянском Государственном Медицинском Университете
(который в советские времена, как и многие другие учебные заведения,
назывался скромнее, и был просто Курпянским мединститутом), читалась лекция
по организации и тактике медицинской службы для преподавателей -- офицеров
запаса. Большинству из присутствующих было не более сорока лет, и они
окончили этот же Курпянский мединститут лет десять или пятнадцать назад,
ухитрившись всеми правдами и неправдами прибиться к какой нибудь кафедре,
вместо того чтобы лечить в провинции пролетариат от трудовых увечий (из
которых главным несомненно было хроническое отравление суррогатами
алкоголя). Сидевшие в аудитории, конечно же, помнили друг друга еще с тех
советско- комсомольских времен, когда они были веселыми и неунывающими
раздолбаями-студентами. Хотя все давно уже остепенились, то есть, завели
себе или солидное брюшко, или бородку, или костюм-тройку, или просто
кандидатскую степень -- очень часто промелькнувшее выражение лица или
вырвавшееся, еще незабытое прозвище, или даже интонация в голосе заставляли
вдруг почувствовать себя конспиратором, скрывающим нечто сугубо тайное, не
подлежащее разглашению. И вот теперь, сидя поздним вечером в небольшой
аудитории на военной кафедре, каждый вспоминал свое студенческое прошлое.
Начавшись со случайной, неясной ассоциации, воспоминания неожиданно
крепли, становились реальными, объемными, цветными и почти осязаемыми, как
будто все происходило только вчера. Но странное дело -- чем ближе подступали
воспоминания, чем реальнее они становились, тем дальше они отодвигались, как
остатки взволновавшего душу сна, который еще помнится до мельчайших деталей,
но уже никогда не приснится во второй раз. Непрошенные кадры из свежих
событий, которые еще не утряслись в голове, вдруг прорывались между
воспоминаниями юности и беспощадно показывали -- на фоне себя еще юного --
себя уже теперешнего, совсем другого -- другого даже не столько снаружи,
сколько изнутри. И тогда становилось неотвратимо ясно, что ощущение вечности
навсегда ушло из внутреннего "я", что звездная пыль в душе растаяла тихо и
незаметно, и от этого между нынешним "я" и тем недавним "я" из студенческих
воспоминаний вырастал неприступный барьер, от которого уже никогда не
избавиться.
Как все-таки странно устроена жизнь! Вроде, ничего и не изменилось, и
постареть еще не успели, а что-то уже не так. Можно, конечно, выпить с
друзьями как прежде, можно иногда в меру и попошлить, и схохмить, а
все-таки, так как раньше уже не покуролесишь. Ах, как много становится
недосягаемым без этой волшебной звездной пыли в душе!. И это не потому, что
нельзя делать того что раньше, так как делал это раньше. Даже не потому, что
будет это выглять "глупо и не по летам", -- а потому что радости, такой как
раньше, это уже не принесет. Жизнь ушла вперед, и юность сдана в архив.
А вот запах в аудитории стоял все такой же, и лекционные скамейки почти
не изменились -- они все так же были исписаны, изрезаны и изрисованы
счастливыми и не ведающими своего счастья обладателями юных душ и тел, вот
только надписей на английском языке значительно прибавилось. Падение
железного занавеса ознаменовалось приобщением молодежи к иностранной
культуре, в результате чего часть непатриотично настроенной молодежи сменило
родной "еб" на импортный "fuck". Странно, но наивные рисунки наиболее
важных, с точки зрения студентов, частей человеческого тела и
соответствующие надписи под ними оказывали магическое действие на сидевших:
непристойные граффити дергали в душе какие-то струны, как-то помимо воли
оживляли память, плавно и незаметно отрывали от действительности и
переносили в то незабываемое время, когда комплект из двух бутылок дешевого
портвейна, ласковой подружки и ключей от пустующей квартиры давал сутки
абсолютного и беспредельного счастья, которое еще можно было немного
продлить и пережить во второй раз, рассказывая в курилке друзьям о самых
трагических или ударных моментах недавно пережитой нирваны.
Конечно, никто не отменял ни секса, ни алкоголя для тех кому за
тридцать или за сорок, и действовали они еще вполне благотворно, но,
опять-таки, совсем не так, как раньше. Что-то неведомое и недоброе произошло
в организме. Пропала бескрайность чувства, исчезло ощущение полета среди
звезд в таинственную и манящую бесконечность. Подносишь ко рту яблоко, и
вдруг, еще не сделав первого укуса, понимаешь, что оно, в сущности, уже
съедено, и ясно представляешь себе огрызок. Вкус яблока остался прежним, но
невольно думаешь о том, сколько их еще осталось в твоей личной корзине.
Раньше таких мыслей не было. Как точно выразился чей-то больной, прежде чем
перейти из трепетных рук врача в надежные руки патологоанатома, "все уже
посчитано".
Вообще медицину нельзя назвать точной наукой, но считать в ней
приходится очень много. На задней скамейке описываемой аудитории сидел,
скучая, старший преподаватель кафедры анестезиологии/ реаниматологии Валера
Юмашев, который однажды привел в шоковое состояние партийное руководство
института, посчитав число дыханий выступавшего по телевизору К.У.Черненко и
заявив вслух, что по всем медицинским канонам, жить генсеку осталось два
понедельника.
Между тем, первый час подходил к концу, и майор Лосев мрачно
рассказывал о том, какими осложнениями грозит России вступление Польши в
НАТО. Я слушал лекцию в четверть уха, и у меня никак не выходил из головы
вновь поступивший больной, которого я демонстрировал студентам как случай
болезни Паркинсона, но интуиция мне говорила, что что-то в нем не так, и не
худо бы завтра же сводить его к Диме в отделение нейрохирургии -- исключить
новообразование. Майор Лосев тем временем уже говорил о том, как трудно в
нынешние времена сохранять в войсках дисциплину и боеспособность. Потом,
взглянув на часы, майор объявил: -- Перерыв! Товарищи офицеры запаса,
распишитесь в журнале. В течение следующего часа я расскажу вам...-- тут
голос его пресекся, он кашлянул, помотал головой, старадальчески опустил
углы рта и неожиданно пробормотал,-- э... да что я вам не расскажу, все
равно сидим мы все в глубокой жопе! -- Майор устало вынул сигарету и
зажигалку, сунул сигарету в зубы, поправил китель и ссутулившись вышел из
аудитории. Федя Апраксин, проктолог, сделал обиженный вид.
-- Ну почему, как что-нибудь возвышенное, так говорят непременно про
сердце, а как дело дрянь, так обязательно поминают жопу! -- с большим
сердцем произнес Федор.
-- Федя, не кипятись, вообще не принимай это на свой счет -- сказал я,
-- Ты -- специалист не по "жопе", а по прямой кишке.
-- А что-же тогда такое "жопа"? -- спросил кардиолог Алеша Панюшкин,
крутя в руках вотчаловский фонендоскоп на манер нунчак,-- В чем разница,
кроме названия?
-- Не могу сказать точно, но в чем-то разница есть -- сказал
преподаватель философии Вадик Мирошников, выпускник МГУ. Может быть, в
размере -- в "жопе", как видите, может сидеть вся Россия, а в прямой кишке
-- только разная медицинская мелочь вроде глистов или геморройных шишек.
-- Вадим Викторович прав,-- вмешался травматолог Коля Прокопенко.
Разница даже больше. Вот тут, где я сижу, написано "Кильдей, иди ты в
жопу!". Видите, в прямую кишку идти нельзя, а в жопу, как ни странно --
можно! Так що ж це таке -- "жопа"?
-- Давайте подойдем к вопросу научно,-- сказал Вадик,-- прежде всего
нужны точные дефиниции. Например: "Жопа -- это анатомическое образование,
блабла-бла..."
-- Леня, светоч ты наш науки, проснись, это к тебе! -- произнес басом
нейрохирург Дима Трибунский. Он уже вынул свою трубку и табакерку и собрался
было идти в коридор, но при последних словах задержался. Леня Райбман
подскочил и протер глаза, в которых на краткое мгновение мелькнуло выражение
испуга, впрочем, вполне понятное -- я сам когда-то засыпал на лекциях и
просыпался от окрика преподавателя. У Лени был трудный период в жизни: днем
он преподавал нормальную анатомию, а ночью помогал жене нянчить
шестимесячную дочь, поэтому он дремал всегда, когда обстановка не требовала
бодрствовать
-- Что такое, в чем дело? -- засуетился Леня, пытаясь прогнать остатки
сна.
-- У нас тут небольшой консилиум возник,-- сказал я. Закончи,
пожалуйста, формулировку: "Жопа -- это анатомическое
образование/орган/система и так далее".
-- Ребята, я что-то вас не пойму! Вы что, в детство ударились?
-- Леонид Моисеевич, не выебывайся!-- пророкотал Дима, поколачивая
трубкой по ногтю большого пальца. -- тебя как специалиста просят дать точное
определение предмету.
-- Да нет такого предмета в курсе нормальной анатомии! -- решительно
сказал Леня.
-- То есть, как это нет? -- спросил кто-то из мужиков из дальнего угла.
Послышались еще голоса, чувствовалось, что вопрос начинает волновать уже
многих.
-- Да вот так, нет и все тут! -- ответствовал Леня,-- Вам что,
нормальную анатомию надо уже заново читать? Прямая кишка есть, есть ягодицы,
есть промежность, есть, наконец, анус, а "жопы, как таковой" нету, и вам это
не хуже моего известно.
-- Ну так, может быть, надо ввести в нормальную анатомию новое
определение: Жопа -- это система органов, состоящая из ануса, прямой кишки,
ягодиц и части промежности?
-- Почему только части?
-- А потому что другая часть наверняка относится не к этой вашей
"жопе", а к гениталиям, в их вульгарном понимании, -- ответил Николаю Леня,
который, похоже, начал включаться в научный диспут, -- А все-таки, мужики,
вы с ума посходили, нашли тоже тему для дискуссии...
-- Это не мы, это товарищ майор тему определил, сказал я, сделав
невинно-стыдливое лицо, -- у меня это выражение хорошо получалось и, кстати
говоря, оно очень нравилось девушкам.
Дерматовенеролог Саша Беседин вдруг оживился и тоже подал голос:
-- У меня недавно больной балагурил в курилке: "Колька! От пизды до
жопы сколько? Спроси у Верки! Она знает все мерки!" Это что, мужики,
подсознание работает?
-- Конечно, подсознание, -- сказал Вадик., вся страна к этому идет, да
вот все никак мерки не определит...стоп! Не канает!
-- Что не канает? Почему? -- спросил Алеша.
-- Да потому, что мы сужаем понятие, а это недопустимо,-- Жопа -- это
не просто анатомическое образование, это гораздо более широкое понятие.
-- Ну, это у кого как,-- хохотнул Шура Беседин.
-- Саша, я имею в виду не ширину жопы, а широту понятия,-- терпеливо
объяснил Вадик.
-- Это для тебя жопа -- понятие, потому что ты философ. А для Федора
жопа -- это просто жопа, -- не сдавался Саша.
-- Саша, ты ошибаешься, -- сказал Федя. Это для тебя жопа -- просто
жопа, а для меня это хлеб насущный!
-- Я тут недавно сыну книжку купил, -- вдруг подал голос реаниматолог
Валера. Автор -- француз кажется, Луи де Бройль, название забыл. Короче,
физика для чайников. Решил сначала сам почитать. Так вот, там написано, что
была некогда среди физиков большая распря по поводу электрона -- частица это
или волна.
-- Ты это к чему? -- спросил Коля.
-- Помолчи, Перелом_Дюпюитрена, вдруг вспомнил старую кличку Шура
Беседин, -- дай Валере досказать.
-- Электрон ведет себя то как частица, то как волна, ну вы помните, по
физике учили,-- продолжил Валера,-- И из-за этого физики чуть не
передрались. Так вот, Нильс Бор решил тогда помирить мужиков и предложил
принцип дополнительности. То есть, в зависимости от обстановки, можно
рассматривать электрон то как частицу, то как волну, но не как то и другое
сразу. Дошло?
-- Валера, ты гений! -- воскликнул Вадик. Давайте попробуем применить к
жопе принцип дополнительности, как Бор применил его к электрону.
-- Так це ж не электрон, це ж жопа,-- сказал Коля с мягким, убеждающим
украинским акцентом.
-- Так и ты, Коля, не Нильс Бор, -- сказал я.
-- Логично,-- согласился Валера.
Мне вдруг показалось, что меня изнутри укусила неизвестно откуда
забежавшая бешеная змея, причем укусила прямо за мозг, и он в ответ изверг
фонтан мыслей и слов. Я говорил и при этом как бы глядел на себя со стороны,
не понимая, откуда берутся эти мысли и слова:
-- Ну что, вроде, все получается в масть!,-- начал я ,-- Можно прямо
хоть сейчас основать квантово-анально-релятивистскую анатомию и физиологию с
комплексным применением принципа дополнительности. Куда там электрону до
жопы! Жопа, хотя и округлая, но гораздо многограннее электрона. Вот
смотрите: когда мы говорим "иди в жопу", то имеем в виду большую прямую
кишку повышенной эластичности, в которую может поместиться отдельно взятый
человек, свернувшийся во внутриутробную позу. Когда мы говорим "дал по
жопе", то имеем в виду крестец с копчиком, ягодицы, вобщем человеческий зад.
А когда мы говорим "сидеть в жопе", то жопа -- это уже нечто другое,
огромное и ужасное. Представьте себе наглухо запертую пещеру, в которой
сплошь лежат экскременты, дурно пахнет, отсутствует мебель, не работает
телефон и горячая вода, и никто не дает ни выпить, ни закурить, и некому
пожаловаться. Вот это и называется -- "сидеть в жопе". Или еще вот -- когда
мы говорим "эх ты, жопа!" или "здравствуй жопа Новый год!", то жопа мыслится
не просто как жопа сама по себе, а как наиболее выразительная
противоположность голове, своего рода антипод головы, такой же округлой
формы, и ягодицы напоминают отвислые щеки, а анус можно принять за рот, но
открывается этот рот только, чтобы испортить атмосферу, а не выразить мысль.
С задних рядов зааплодировали, а Дима сказал цитатой:
-- Хорошо излагает!
-- С другой стороны,-- продолжал я с воодушевлением,-- жопа -- это еще
и некий приниженный эквивалент человеческой жизни, как живот, только как-то
уж совсем трусливой и неблагородной жизни. Вот мы говорим про героя с
пафосом, "положил за родину свой живот", а с другой стороны, мы говорим про
труса "спасал свою жопу". Понятна разница? А еще жопа -- это наиболее
уязвимое место, что-то типа ахиллесовой пяты. Ведь не просто так говорят
"взять за жопу" или "поймать за жопу". И вот мне еще непонятно, когда
человеку предложили что-то, что ему не нужно и при этом его разозлили, то он
часто говорит "засунь это себе в жопу!". Почему именно засунуть в жопу, а не
просто выкинуть на хуй?
-- Миша, так то ж очень просто,-- ответил мне Коля. Выкинуть на хуй --
это ведь так, чисто фигурально, это не угроза. А вот засунуть в жопу... Мне
пару лет назад пришлось на дежурстве лечить одного грузина, которому
какой-то добрый человек засунул в прямую кишку литровую подарочную бутылку
армянского коньяку Ереванского разлива, пять звездочек, представьте себе,
полную, еще не откупоренную. Представляете, каково было ее вынимать, не
вывернув при этом кишечник наизнанку?
-- Ну и что?-- спросил я, немного придя в себя после неожиданного укуса
и собственного выступления.
-- А вот то, что засунуть вещь в жопу означает доставить человеку
двойную неприятность -- одновременно и как владельцу вещи, и как владельцу
жопы,-- разъяснил Вадик,-- Как ты думаешь, Миша, пил потом тот грузин свой
коньяк?
-- Не пил,-- ответил за меня Николай. Он потом бутылку отмыл в туалете
и оставил так скромненько на подоконнике. А нам принес из машины другую. Я
забыл сказать, что он к нам с этой бутылкой в заднице приехал на своей
Волге, и при этом сам сидел за рулем. Редкостных размеров был мужчина. Ну,
мы чистую бутылку в ординаторской оприходовали, потом показалось мало,
послали гонца в туалет...
-- Дааа, не брезгливый народ -- врачи! -- заметил Алексей, и
фонендоскоп в его руке описал косую линию, со свистом разрезав воздух.
-- Да только бутылки той там уже не было -- больные сперли,-- закончил
рассказ Николай.
Помолчали. На задних рядах кто-то натужно закашлял. Скрипнула дверь, и
в аудиторию вбежал Борька Мелешин с кафедры ренгенологии -- он вышел
покурить еще до начала нашего дурацкого диспута. Борька быстро вбежал на
кафедру и помахал рукой, привлекая внимание:
-- Мужики, у меня жопа стряслась -- позвонил жене, а она плачет в
трубку, мол как кстати ты позвонил, какая-то сволочь сбила замок в гараже.
Украли новую резину для Москвича и электродрель вместе с трансформатором.
Хорошенькое "кстати"! Так что я поехал -- надо милицию вызывать, протокол и
так далее. Борька протопал к выходу и исчез, хлопнув дверью.
-- Вот! Это то самое, то что у меня вертелось в голове всю дорогу! --
сказал Андрей Тюренков с кафедры спортивной медицины. Ведь жопа -- это не
только предмет или вместилище, а еще и...
-- Сералище,-- подсказал Шура Беседин.
-- Не сералище, а верзалище,-- поправил Дима.
-- Да нет,-- сказал Андрей,-- Жопа -- это еще и скверное событие или,
вернее, даже не просто событие, а скверный поворот дел. Сами слышали, только
сейчас человек сказал. Когда говорят "Жопа стряслась" -- это похуже, чем
просто порезаться бритвой с похмелья.
-- Смотря как порезаться,-- заметил Коля. У меня мужик чуть не умер от
кровопотери после такого пореза. Полтора литра крови, пришлось в него влить.
Правда, ему жена помогла порезаться.
-- Это как это она ему помогла?
-- Да как, очень просто. Пока мужик брился и похмелялся одеколончиком,
она собрала вещички и говорит: все, мол, пей дальше один, я к матери ухожу и
детей забираю. Ну, он с бритвой -- и на нее, а она говорит, вот и хорошо,
лучше сразу убей, чем так дальше жить. Ну он долго не думал, да и резанул
себе вгорячах.
Я подумал и возразил:
-- Ты понимаешь, Николай, это все-равно не "жопа". Мужик еще и
испугаться не успел, и уже либо выжил, либо помер, а хуже уже не будет.
Разве только шрам останется, да кого этот шрам волнует.
-- Миша прав,-- поддержал Вадик. "Жопа" -- это не просто скверное
происшествие, а целая цепь нехороших событий, когда одно скверное событие
закономерно влечет за собой другое, еще более скверное, и при этом
обстоятельства таковы, что ни предотвратить, ни убежать -- короче сделать
ничего нельзя. Только ждать и молиться, если в Бога веришь.
-- А если не веришь? -- спросил я?
-- Ну, тогда материться, -- сказал Николай,-- многие мои больные только
тем и спасаются.
-- Молиться или материться -- это, вобщем, одно и то же,-- задумчиво
сказал Вадик. Я тут прочитал пару книжек по психологии. Так автор
утверждает, что психологический механизм почти идентичен. Клясться,
ругаться, молиться... Да, так вот, про цепь событий, чтобы закончить. "Жопа"
страшна не теми событиями, которые уже произошли, а тем, что ты принужден
сидеть и ждать, пока произойдут последующие, еще более скверные вещи,
которые ты бессилен предотвратить.
-- Дамоклов меч,-- тихо произнес я вполголоса, сам не зная почему.
Откуда-то вдруг выплыла эта аллегория.
-- Можно и так сказать,-- ответил Вадик, -- с той лишь разницей, что
меч падает один раз, и тебе крышка. То есть, Дамоклов меч -- он как
одноразовый шприц. Ну ты сидишь под ним, потеешь от страха и ждешь, что он
вот-вот, но пока он не упал, с тобой ничего плохого не происходит. А вот
Дамоклова жопа сваливается на тебя постепенно, частями, и придавливает тебя
все сильнее и сильнее, пока либо не задавит совсем, либо ты в нее не сядешь,
в том самом смысле как Миша это красиво описал про ту пещеру с дерьмом.
Дамоклов меч убивает сразу, а "Дамоклова жопа" -- постепенно, так чтобы
сперва помучиться.
-- Ишемическая болезнь сердца и повторный инфаркт миокарда,--
пробормотал вдруг Алексей, крутанув фонендоскопом в воздухе, совсем как Брюс
Ли.
-- При чем тут ишемическая болезнь?-- не понял Вадик.
-- А это иллюстрация этой вашей Дамокловой жопы,-- ответил за него
Валера,-- Когда эта жопа еще только висит над головой или падает частями,
больной лечится у Алексея, а когда она свалилась и придавила как надо -- тут
уж больной попадает ко мне, в реанимацию, Алеша, не в обиду тебе будь
сказано.
-- А где наш товарищ майор?-- вдруг спросил Валера, посмотрев на свои
карманные часы -- наручных он не признавал,-- Миша, ты там ближе всех к
выходу, поди узнай.
-- Я поднялся и прошел в преподавательскую комнату. Когда я открыл
дверь, мне в лицо ударил резкий сквозняк и запах осенней прели. Майор Лосев
сидел на подоконнике перед раскрытым настежь окном, с расстегнутым кителем,
и дышал хрипло и тяжело. Лицо у него было неестественно бледного цвета, а по
лбу, несмотря на осенний холод, сбегали крупные капли пота. Одной рукой
майор подпирал голову, а другой пытался растирать себе грудь. На его лице
застыло выражение растерянности и испуга. Я всегда ношу с собой пачку
сигарет для хулиганов и для девиц, любящих стрельнуть сигаретку, а для
хороших людей таскаю в кармане нитроглицерин в капсулах. Я вынул капсулу из
коробки, положил ее под язык майору, который уже начал терять сознание,
стащил его обмякшее тело с окна, уложил на пол и пулей полетел обратно в
аудиторию.
-- Леха! Быстро в преподавательскую! Дима, у тебя сотовый в кармане --
вызывай спецов!
-- Кого именно?
-- Кардиологов. От линейки толку уже не будет.
Ребята ломанулись в дверь, я пошел следом, достав на всякий случай свой
неврологический молоточек. Когда я зашел в преподавательскую, Алеша с
Валерой уже освободили майору грудную клетку и лихо делали непрямой массаж с
искусственным дыханием. Я свернул из кителя тугой валик и подложил его
майору под затылок.
-- Анатолий Константинович, вы меня слышите?,-- проорал я майору прямо
в ухо.
-- Брось, Миша!-- сказал Валера, утирая пот рукавом,-- В грудной клетке
тишина. Либо фибрилляция, либо асистолия, он сейчас уже с ангелами
разговаривает.
Дима ходил по коридору, выразительно помахивая часами и посматривая на
дверь лифта. Наконец дверь открылась и спецы в ядовито-зеленых халатах
вывалились в коридор, волоча с собой положенный спецам боекомплект. До чего
все-таки полезная штука дефибриллятор! Без него запустить остановившееся
сердце -- это все-равно как открыть консервную банку без ножа. Спецы
попались опытные: они в мгновение ока подключили аппаратуру, виртуозно ввели
адреналин внутрисердечно и запустили сердце с первого же разряда. Майор
начал потихоньку оживать, лицо его чуть-чуть порозовело. Алексей держал в
руках пленку с его кардиограммой и вскоре объявил нам, что там сравнительно
небольшой инфаркт межжелудочковой перегородки, и прогноз для жизни, вобщем,
благоприятный. Пока майора погружали на носилки и уносили в лифт, кто-то
успел рассказать, что у майора застрелился друг, с которым они проучились
бок об бок все годы в военном училище. Позвонила его жена, вернее уже вдова
и сказала, что мужу не выплачивали жалование в течение семи месяцев, а потом
объявили, что часть расформировывают, а офицеров, скорее всего, уволят в
запас, и что она нашла его с пистолетом у виска, и рядом лежала записка, в
которой он просил у нее прощения за малодушное решение всех жизненных
проблем. У майора Лосева был в кармане билет на поезд, он собирался отчитать
положенную лекцию и ехать на вокзал, чтобы утром быть на похоронах. И вот,
вместо этого, чуть не угодил на собственные похороны. Николай с Димой пошли
помогать спецам заносить майора в машину. Мы остались стоять в коридоре.
Никто больше не вспоминал наш нелепый диспут. Прежде чем разойтись, мы
пожали друг другу руки и переглянулись. У всех в глазах мелькала одна и та
же мысль, но никто не решился высказать ее вслух.
Я ехал домой, и троллейбус выл мотором, как раненный зверь. Сердце
глухо ударяло изнутри по грудной клетке, как это бывает в первый раз перед
прыжком с пятиметрового трамплина. Я время от времени крутил шеей, пытаясь
освободить ее от чьей-то жестокой хватки, но хватка не ослабевала. Когда я
зашел в квартиру, жена Люся уже спала. Я выпил стакан компота, не включая
света, разделся и забрался в постель. Люся свернулась калачиком и, не
просыпаясь, прижалась ко мне теплыми и мягкими филейными частями. Я
повернулся на бок, обнял Люську за талию, и почувствовал, как будто у меня
внутри чья-то милосердная рука выключила сигнал тревоги. Страшная Дамоклова
жопа, державшая меня за горло всю дорогу домой, понемногу отступила и
исчезла в бескрайнем пространстве, и это пространство все ширилось,
расступаясь до самых дальних уголков радиогалактик, а сам я как-то незаметно
потерял возраст и вес, оторвался от земли и плавно полетел в нескончаемую
даль, и вокруг меня закружилась, заискрилась и засверкала до боли знакомая
звездная пыль вечно юной Вселенной.
Один человек залез на высокую гору и стал думать о том, как устроен
мир. Он бросил камень, и камень упал вниз. Человек сел на берег океана и
снова стал думать о том, как устроен мир. Чайка вытащила из воды рыбу и
съела, и человек стал думать о причине всех вещей. Но мысли разбивались, как
волны о берег. Человек залез в глубокую яму и опять стал думать о том, как
устроен мир. Но тут из земли вылез червяк и завился в узел. Человек подумал,
что причина всех вещей для человеческого разума недоступна, и выбрался из
ямы. Он забрался на пыльный чердак и стал смотреть вниз на каменную
мостовую. Тут пролетела птица, весело и звонко, и человек стал думать о
смысле жизни. Он еще немного подумал, открыл грязное окно, замахал руками и
полетел. Пока он летел, он понял, как устроен мир, в чем смысл жизни, и что
есть причина всех вещей. Потом человека уложили в маленький деревянный ящик
и унесли за забор, а из-за забора вышли уже без ящика. И никто не подумал,
что в этом ящике находится смысл жизни и причина всех вещей.
Взгляд остановился. Остановился совсем. Остекленевшие зрачки неподвижно
уперлись в пространство, как тупые сверла в бетонную стену, и безнадежно
застряли. Обычно взгляд блуждает по сторонам и выискивает непорядок. Непорядка
много, и поэтому взгляд постоянно перебегает с периметра в центр,
и с центра на периметр, шарахаясь от бликов, царапая предметы и слизывая
цвета. Куда ни падает взгляд -- всюду непорядок: громоздятся предметы, раскачиваются
световые пятна, пространство извивается в конвульсиях с периметра и до
центра, с центра и до периметра. А там, за периметром, ближе к затылку,
пространства вообще нет, там все ровного, отвратительно гадкого черно-коричневого
цвета. Непорядком это назвать нельзя. Это -- форменное безобразие. И в это
безобразие превращается весь тот непорядок который уходит за периметр.
Теперь взгляд остановился, и периметр постепенно съеживается в точку, а
безобразие вылезает из-за затылка и поглощает замызганное пространство,
как чернила, заливающие тетрадь двоечника. Уши набиты обрывками случайных
фраз, скрежетом и треском ломающегося бытия, фальшивыми мелодиями чужих
неоконченных драм и неудовлетворенных страстей. Эти звуки бесконечной чередой
носятся по бескрайним лабиринтам внутреннего уха, отражаются, сливаясь,
блекнут и умирают. Все это как бы снаружи. А внутри тихо клокочет липкий,
вязкий клей подсознания, и пузыри мыслей силятся вырваться наружу. Каждый
пузырь кажется очень важным и значительным, пока он ворочается в клею,
но вырываясь из него, тут же лопается, оставляя лишь легкий пар беспокойства,
да невесомые слова. Слова парят в сознании, как пушинки одуванчика, пока
их не подхватит пронзительный ветер бытия и не унесет прочь. Он расшвыривает
пушинки слов куда попало, и несется дальше один, расталкивая небесные тела
и волнуя мировой эфир. Чистый и свободный, с необыкновенной легкостью проникает
он за ту неприступную стену, которая отделяет суетный мир быстро меняющихся
дрожащих теней от мира вечных и совершенных вещей. Эти вещи, должно быть,
правильной формы, хотя нельзя сказать, какой именно. Они все светятся изнутри.
Все, кроме одной, которая глубокого черного цвета и вбирает в себя свет
всех остальных вещей. Они располагаются частично одна внутри другой, но
это нисколько им не мешает. Периметра там нет. Нет и движения. И внутренний
свет этот не холодный и не теплый, он не резок и не ласков, но он ровный,
постоянный, идущий изнутри, из самых недр мироздания, никогда не угасает
и не меняется. Тщетно пытается взгляд пробуравить неприступную стену, отделяющую
его от этого мира. Но ему никогда это не удается. Гадкое ползучее безобразие
застилает беспомощный взгляд. Оно цвета врожденной тупости, цвета затылочного
зрения, цвета колготок старой девы, злобствующей на весь мир. А может,
вовсе и нет никакого такого безобразия, а есть только непреходящее человеческое
бессилие и усталость... Наконец взгляд не выдерживает и начинает дрожать,
а потом вновь обреченно пускается привычным путем -- от центра к периметру,
от периметра к центру. Безобразие с неохотой уползает на свое место, ближе
к к затылку и там затаивается до поры. С грохотом захлопывается котел подсознания
с кипящим клеем, и лишь изредка из-под крышки вырывается пар. Привычный
ритм жизни вновь пускает в ход бесчисленные винтики и колесики, двигающие
взгляд туда и сюда, и так будет продолжаться до тех пор, пока однажды,
в единый и неуловимый миг он не остановится совсем и не погаснет. Тогда
быстротечный ветер бытия налетит и понесет его сквозь все преграды, чтобы
однажды легко и просто зажечь его вновь, но где и когда -- неизвестно.
Не все привычные вещи так просты, как кажется привычному уму. Вот
только представьте себе: реактивный лайнер летит строго на Север, и его 120
пассажиров и 47 членов экипажа неплохо себя чувствуют. Авиадиспетчер следит
за полетом с земли и, ему ничего не стоит поймать радаром его координаты. А
вот большая навозная муха. Она тоже летит строго на север. С земли за ней
следит серый пушистый котенок, но поймать ее он не может и только зря машет
лапой по воздуху. Муха, конечно, не самолет, но ведь и котенок -- не
авиадиспетчер! С другой стороны, если самолет может лететь строго на Север,
то почему муха не может себе этого позволить? В самом деле, никто и ничто не
может запретить мухе лететь куда угодно. Муха -- сама себе и пассажир, и
экипаж. Ей не нужны ангары и аэродромная обслуга, и заправляется она чем
угодно -- сначала кусочком дерьма на заднем дворе, а потом еще и каплей
вишневого варенья с вашего блюдечка. Муха садится на любую поверхность и
ползает по оконному стеклу вверх и вниз. Лайнер садится только на бетонную
полосу, а по оконному стеклу ползать вообще не умеет, да и летает хуже, хотя
и значительно быстрее. В данный момент он пролетает на рекой, вдоль
фарварера которой летит утка-кряква, как ни странно, тоже строго на Север.
Утка летит медленнее, чем самолет, зато плавает гораздо быстрее. Посудите
сами -- за то время, пока утка проплывет 100 английских ярдов, самолет не
проплывет и половины, и скорее всего, вообще утонет. Самолет, кроме того, не
умеет нырять, дробить ил, ловить червяков и лягушек и щелкать клювом. Хотя
утка тоже не умеет щелкать клювом -- это аист умеет. Можно предположить, что
аист научился щелкать клювом у некоторых людей мужеска пола, которых ему
приходится посещать по долгу службы. Бывает так, что мужчина расслабится и
разевает клюв, в который затем попадает муха, и возможно даже не одна. И вот
тут-то, в конце концов, появляется зловредная длинноногая птица с вопящим
свертком в зубах. Ах ты, господи, -- восклицает жертва -- это что же, я уже
папа? Ну да, конечно! Не надо было клювом щелкать! И уж тем более не след
садиться на самолет и лететь строго на Север. От алиментов далеко не
улетишь! Впрочем, мы отклонились от темы. Итак, самолет плавает хуже, чем
утка, но ездит по земле безусловно лучше. У утки даже и колес нет в помине.
Впрочем, и у мухи колес тоже нет, зато есть лапы -- целых шесть, и на каждой
сидят микробы, что доставляет людям немало досады и неудовольствия. Если
разобраться, то у самолета на колесах микробов гораздо больше, чем у мухи на
лапах, но почему-то людей это никак не беспокоит. Возможно, это потому, что
самолеты не садятся на лицо и не ползают по тарелкам и чашкам. Зато
некоторые самолеты сбрасывают бомбы и ракеты, на которых нет никаких
микробов, но почему-то людей это никак не успокаивает. Самолеты сбрасывают
бомбы и ракеты, тараканы сбрасывают коконы с тараканьими яйцами, а атомные
станции сбрасывают радиоактивные отходы. Никто ничего хорошего не сбрасывает
-- это уже проверено: сбрасывают всегда какую-нибудь гадость, а все хорошее
держат при себе. И когда все это достанет так, что терпеть уже невозможно,
пытаются улететь от всего это подальше. Разбегаются, спотыкаясь и падая,
мучительно взлетают и летят, поджав лапы, трепеща крыльями, жужжа моторами,
заткнув уши и нос, со скорбным и болезненным выражением лица, и надеются,
что там, куда они прилетят, будет лучше. Лучше не будет, будет только хуже,
и они это прекрасно понимают, но все-равно летят, сбрасывая по дороге всякую
гадость на голову еще не взлетевшим собратьям. Летят потому что не лететь
нельзя, потому что пока летишь, есть надежда, потому что само чувство полета
окрыляет, и можно хотя бы на время забыть, что для того, чтобы взлететь,
приходится всю жизнь заправляться дерьмом, в надежде однажды взлететь и
долететь до своего заветного блюдца с клубничным вареньем, которое ждет не
дождется на далеком и прекрасном Северном Полюсе.
Размышления над дыркой в стене
Профессор математики Фриц Гросскопф допоздна задержался в лаборатории,
готовя очередной кафедральный отчет. Он не доверял компьютеру и пересчитывал
некоторые формулы на своем калькуляторе, которому доверял всецело. Время от
времени он доставал из кармана платочек, легонько сморкался в него, а затем
протирал уголком платочка очки. При этом он каждый раз ронял калькулятор на
пол. Нагибаясь в очередной раз, чтобы поднять с пола упавший калькулятор,
Гросскопф обратил внимание на дырку в стене, которую просверлили днем
служащие, разводившие в помещении локальную сеть. Он сунул в дырку палец,
немного помедлил, вынул палец и зачем-то пересчитал на пальце суставы.
Получилось целых три -- как-то даже слишком много. Профессор поколебался, он
не был уверен, относится ли ближний к ладони сустав к пальцу или к самой
ладони, и надо ли поэтому было его считать. Потом взглянул на калькулятор.
Калькулятор показывал корень из трех. Гросскопф поразмышлял, как получилось
это число, и пришел к выводу, что, это результат падения прибора на пол. Тем
не менее, число ему понравилась, и он решил вставить его в отчет. По крайней
мере, хуже не будет -- решил профессор. Потом он еще немного подумал и
повернул голову к соседнему столу:
-- Франсуа, скажите мне, как физик, из чего, как Вы думаете, сделана
дырка в стене?
Из-за дисплея на соседнем столе показалась копна черных с проседью
волос. Профессор Лефевр встал, подошел к стене и с полминуты изучал дырку.
-- Ну, я физик, а не химик, но могу предположить, что преимущественно
из азота, затем кислорода, углекислого газа, еще можно обнаружить гелий,
аргон и ...
-- Не трудитесь продолжать, коллега. Я понимаю -- из воздуха.
-- Ну да, из воздуха, а в чем, собственно, дело?
-- Да нет, ничего, я тут просто подумал: вот эта дырка, она сделана из
воздуха. А стенка сделана из дерева. Так?
-- Ну, предположим, и что из этого следует?
-- Как что? Ведь стенка -- это не дырка, да? А дырка -- это не стенка.
Стенка -- из дерева, а дырка -- из воздуха. Стенка и дырка, стало быть --
это две разные вещи. Значит, мы можем иметь стенку без дырки. Ведь можем?
-- Ну да, можем! Ну так и что?
-- А теперь ответьте, Франсуа, можем ли мы иметь дырку без стенки?
-- Скажите, Фриц, а можем мы иметь улыбку без Чеширского Кота?
-- Кстати, Франсуа, о коте. У меня дома живет кот, жена принесла его
еще котенком. Его никогда не выпускали из дому, он землю ни разу даже не
нюхал. Так вот, представьте себе, мой Герман всегда пытается закапывать
лапой свои экскременты. Вы знаете, Франсуа -- ведь это феноменально!
-- И что же тут феноменального? Моя кошка делает то же самое.
-- Ну хотя бы то, что у кота где-то в голове есть дырка в земле, хотя
он самой земли-то никогда не видел. И заметьте -- у кота в памяти заложена
именно дырка, а не сама земля. Сама земля как структура для него негативна,
она для него как бы не существует, а вот дырка, которую в ней можно выкопать
-- дырка вполне очевидна! Земля мертва, а дырка живет и детерминирует
поведение животного!
-- И Вы, Фриц, сейчас будете доказывать мне, что дырка -- это
универсальный способ хранения знаний, и что многие наши знания -- это тоже
своего рода дырки, а саму землю-то мы до сих пор и не видели?
-- Все не так, Франсуа. То есть, все может быть совсем наоборот. Может
статься, то, что мы считаем самой что ни на есть землей -- на самом деле и
есть не что иное как "дырка", а "земли" -- в привычном ее понимании --
вообще нет! Может быть именно дырка-то и первична, а вовсе не земля!
-- Простите, Фриц, но я не понимаю...
-- Сейчас объясню. Ну вот, представьте себе, что эта стена не имеет ни
начала, ни конца, что она вечна, бесконечна, всеобъемлюща и однородна. Может
ли такая великая вещь быть просто стеной?
-- Да нет -- то, что Вы мне описали -- это не стена, это какой-то
атрибут вечности или что-то такое, религиозно-мистическое. Это даже не
математический объект, потому что на нем никаких операций не может быть по
определению.
-- Правильно, коллега, правильно, черт возьми! Значит стена -- это не
все, что вокруг! Это только что-то в чем-то еще большем. Вы сами сказали
мне, что дырка в стене сделана из воздуха. Значит, я вправе считать, что
стена -- это дырка в воздухе, сделанная из дерева. А наша Земля -- это дырка
из земли в Космосе. Интересно, а Космос -- дырка в чем?
-- Послушайте, Фриц! Что вы несете? Как может быть дырка сделана из
дерева?
-- Если дырка может быть сделана из азота, гелия и аргона, и вы с этим
согласны, и сами выдвинули эту гипотезу, то почему не может быть дырки из
дерева?
-- Фриц! Вы когда-нибудь видели такую дырку?
-- Сколько угодно! Вот, например, древесные корни в асфальте на дороге.
С точки зрения дерева -- это не дырка, потому что там есть дерево. А с точки
зрения асфальта -- это дырка, потому что асфальта-то там -- нет!
Лефевр взлохматил и без того лохматую шевелюру и нахмурился, отчего у
него на переносице прорезались две глубокие вертикальные морщины. Он смерил
Гросскопфа взглядом сверху вниз, потом снизу вверх, потом обвел глазами его
фигуру по контуру.
-- Тогда объясните мне пожалуйста, Фриц, такую вещь: Вы-то сами --
дырка в чем?
-- Вот это-то, Франсуа, и есть для меня главная загадка! Там, где есть
Вы -- нет меня, значит, я -- частично дырка и в Вас. Соответственно, Вы --
частично дырка во мне. Вы не пугайтесь: ведь стена -- это тоже дырка из
дерева в воздухе, который сам, в свою очередь частично -- дырка в стене, так
что все вполне допустимо. Для меня непонятно другое. Ведь я настолько мало
знаю о том, как и что я знаю, и стало быть, я сам неоднороден, то есть, в
некоторых частях меня нет меня.
-- То есть, Вы, коллега, являетесь дыркой в самом себе!
-- Да! Да! Если хотите, тысячу раз да! Именно это я и имел в виду.
Причем поймите, Франсуа, дырка -- это неравновесное состояние, это баланс,
это процесс, это, если хотите -- начало жизни, точнее, вся жизнь, ее
первооснова! Я есть дырка, пока я живу, пока я живой. А как только я умираю
-- я перестаю быть дыркой в чем бы то ни было. Я растворяюсь, и меня больше
нет. Все! Конец! Дырка исчезает. Зарастает, если хотите, как пуповина после
рождения ребенка. Когда меня нет, я не могу быть чем-то в чем то другом, в
том числе и в себе самом.
-- То есть, вы хотите сказать, что ваше тело...
-- И мое тело, и ваше, и тело любого человека, как мы его видим -- это
всего лишь слабенькая копия той дырки, которую наше действительное "я"
прорезает в окружающей реальности. Это даже и моделью "я" нельзя назвать.
Так, ерунда на постном масле, психофизический параллелизм. Настоящие теории
возникают в чистом разуме, который не что иное как дырка неизвестно в чем,
практика только подталкивает к их открытию, но никак это открытие не
предопределяет. Разум -- это дырка, порождающая теории, вот так!
-- Фриц, вы когда-нибудь были на лекциях Чезаре? Помните, как он
толковал про эпифеноменальность психики? Что, мол -- тело отправляет все
функции, а психика, субъективная реальность -- это всего лишь слабое и
неполное отражение этих функций. Теперь вы все ставите с ног на голову!
-- Франсуа, я ничего и никуда не ставлю, я просто засовываю весь этот
беспредметный спор туда, куда положено -- в дырку. Вообще, дорогой Лефевр, я
не в ответе за всех своих коллег. Наш профессор Спинелли -- добрейшее
существо, но он живет, не просыпаясь, и читает свои лекции, не приходя в
сознание. Но если у Чезаре в голове пусто, как в бутафорском гробу, то это
не значит, что...Ну подумайте, Франсуа, подумайте головой! Если тело
первично, а психика эпифеноменальна, то как объяснить явление смерти?
Тело-то не исчезает, оно только перераспределяется в пространстве. Все те
атомы углерода, кислорода и прочая, с позволения сказать, гадость -- она
протухает, испаряется, но отнюдь не исчезает!
-- Ну да! Материя не исчезает, изменяется лишь форма...
-- А что такое, по-вашему, форма, а, Франсуа? По-моему, форма -- это
скорее не материя, а дырка, но не просто дырка, а набор дырок, и не просто
набор, а ориентированный набор. Понимаете, Франсуа, я ничего нового не
изобретаю, я лишь пытаюсь немного перевернуть этот застарелый картезианский
взгляд на вещи. В объяснении устройства мира можно идти от предмета, но
можно идти и от дырки. И обе точки зрения, я считаю, одинаково равноправны!
-- Вы знаете, Фриц, возможно, Ваша теория вполне логична, но
представьте, как Вы будете объяснять это студентам? Представьте, вот я приду
домой и начну объяснять своей Лоретте, что согласно научным выкладкам она --
всего лишь дырка. Ведь она, наверное, надает мне оплеух и подаст на развод!
-- Ну, согласитесь, ведь в каком-то смысле, она действительно дырка. А
Вы, Франсуа -- тот, кто ее периодически заполняет. Но с другой стороны,
Франсуа, и вы сами тоже...
-- Послушайте, Фриц! Я не гомосексуалист!
-- Да нет, Франсуа, Вы меня не поняли! Я имел в виду все то же: что
первично. То, что мы считаем не дыркой, может быть именно как раз дыркой. То
есть, ничто не запрещает рассматривать предмет, даже остро торчащий,
наименее похожий на дырку предмет, своего рода антипод дырки, как дырку.
-- Фриц! Позвольте Вас спросить, Вы и стоя над писсуаром так считаете?
Лефевр вложил в свой голос немало яда, задавая этот вопрос. Гросскопф
расстегнул брюки и внимательно осмотрел то, что держат над писсуаром, как
будто видел его в первый раз.
-- Вы знаете, Франсуа, я об этом раньше уже думал, правда несколько в
другом контексте. Но как ни смешно -- отчасти это действительно дырка. По
Вашему -- откуда, как не из дырки, берется струя, бьющая в писсуар? Дырка --
она всюду, решительно везде, где есть жизнь!
-- Хорошо, Фриц, замечательно, Вы меня почти убедили. Но ответьте мне
еще на такой вопрос. Является ли церковь дыркой в Боге? Ведь если она не
является, то Бог никак не может знать о тех, кто в ней молится, и церковь --
бесполезна, как любые молитвы или вообще любое обращение ко Всевышнему. Если
же Бог допускает наличие в себе дырок, то значит ли это, что дальше Бога
дырок не бывает, или это значит, что Бог -- сам, в свою очередь, является
дыркой в чем-то другом. Интересно знать, в чем?
-- Ну, по-видимому, можно предположить, что Бог является дыркой в самом
себе.
-- Фриц, Вы уже раньше говорили, что это человек является дыркой в
самом себе. Выходит, что постулат о том, что Бог сотворил человека по своему
образу и подобию, получает теоретическое обоснование: Большая дырка в самой
себе образовала в себе некоторое количество меньших дырок, также являющихся
дырками самими в себе. А являются ли они при этом все еще и дырками в Боге?
-- Да! Без сомнения, да, хотя они могут это не осознавать. Это
очевидно. Вера в Бога интуитивна, и человек волен проецировать образ Бога
куда угодно -- на небо, под землю, в Космос. И при этом человек будет
одинаково прав. Но обратите внимание -- человек может найти Бога,
соединиться с ним духовно, лишь найдя его внутри себя, то есть, там, где они
совмещаются. А ведь это как раз и есть первооснова любой веры. Совместив
себя с Богом полностью, человек сам немного становится Богом, скажем, на
величину той дырки, которой он является.
-- Вы хотите сказать, что Иисус -- это всего лишь дырка в самом удачном
месте...
-- Или в самом неудачном -- зависит от того, как смотреть на вещи...
Кто вообще доказал, что полное совмещение с Богом -- это очень хорошо?
Человек -- дырка в самом себе, потому что знание его некогерентно, он не
представляет себе всех последствий своих действий. То же самое можно сказать
и о Боге -- только масштабы совсем другие. Полное совмещение с Богом не
просто опасно, а крайне опасно! Вы только подумайте -- человек, совместив
себя с Богом, невероятно увеличивает масштаб своих деяний. Ошибка вождя --
это гибель племени. А ошибка Мессии -- это гибель рода человеческого. Вы
посмотрите -- как быстро сориентировались евреи, молниеносно устранили
катастрофу, правда несколько грубовато сработали. И сколько вреда было, тем
не менее, причинено -- посчитайте число жертв религиозных войн и
преследований, число зомбированных прихожан. Маленькая теория вырвалась из
небытия и гуляет по земле, эдакий информационный вирус, заражающий всех
подряд. Люди сами передают этот вирус по наследству, зомбируя своих детей.
Нет -- соединение с Богом крайне опасно! Это неуправляемый процесс. Мы можем
получить от него вовсе не то, что нам нужно...
-- -- Постойте-ка, Фриц, ведь по-вашей теории получается, что Иисус --
не единственный прорыв, Выходит -- второе пришествие, или по-вашему,
совмещение, имеет реальную основу? Или вообще -- Бог и человек -- это, в
принципе одно и то же?
-- Нет, Франсуа, не совсем одно и то же -- устало промолвил Гросскопф,
--
-- Масштабы несопоставимы. Многое, даже самое близкое, недостижимо для
человека, но вполне достижимо для Бога. Вот смотрите: я не знаком с вашей
женой Лореттой, Вы мне ее так и не не представили на пикнике, где я видел ее
единственный раз. Может ли для меня Ваша Лоретта являться дыркой... да не
сжимайте Вы кулаки, Франсуа, я же совсем не это имел в виду! Я хотел
сказать, что человек -- это дырка не только актуальная, но и виртуальная,
или вернее, потенциальная дырка. Но не то и другое одновременно. Человек --
это маленькая дырка из кое-чего кое в чем, далеко не во всем. А Бог -- это
дырка из всего во всем. Разница только в количестве и в осуществимости. Ваша
Лоретта для меня достижима лишь потенциально, а реально, скорее всего,
недостижима. А для Бога достижима и дева Мария, и ваша Лоретта, и любая
другая дырка. Для человека -- дырка или есть, или ее нет, а для Бога -- это
все равно. Бог -- это все дырки, которые были, есть и будут, он сам их
создал, они -- его часть, и они в полном его распоряжении.
-- Тогда, Фриц, мы может быть, когда нибудь все-же поймем Бога?
Профессор Гросскопф сложил калькулятор в карман, достал платок,
легонько сморкнулся и протер очки уголком платка.
-- Нет, Франсуа, это исключено.
-- Почему?
-- Да потому, что Бог -- это еще и все те дырки, которых никогда и ни в
чем не было, нет и не будет! И для него нет разницы между теми дырками,
которые есть в реальности, и теми, которые только могли бы быть, но их не
было и не будет никогда! Вы это понимаете -- никогда!!!
Последняя фраза почему-то прозвучала очень трагично. Ученые надолго
замолчали.
-- Застегните штаны, коллега -- сказал наконец Лефевр и снова тяжело
замолчал, опустив голову на грудь.
Гросскопф внимательно осмотрел то, что все это время свисало из его
расстегнутых штанов, и зачем-то решил пересчитать на нем суставы. Суставов
не оказалось вовсе, и профессор разочарованно застегнул штаны и молча уселся
на стул. Лефевр, тоже не говоря ни слова, сел за свой дисплей. Гросскопф
вернулся к своему компьютеру и выхерил из отчета корень из трех -- он ему
почему-то перестал нравиться.
Назавтра в лабораторной стене дырки уже не было, На этом самом месте
висел аккуратный хаб в сплетении проводов и хитро, чуть-чуть интимно
подмигивал неоновыми лампочками. Профессор Гросскопф склеил из бумаги
маленькую ленту Мебиуса, повертел ее перед очками и раздумчиво сказал:
-- Вот смотрите, Франсуа, лента Мебиуса -- односторонняя поверхность, а
дырка в ней все же имеется. То есть, эта лента -- дырка сама в себе. Ее
можно рассматривать как простейшую модель субъективного мира человека и даже
как модель Бога. Что вы думаете по этому поводу, коллега?
Профессор физики Франсуа Лефевр угрюмо отмолчался: сказать ему было
решительно нечего.
Французский метр завоевывал европейский континент, не пощадив даже
Британии с ее пинтой. Альберт Эйнштейн к тому времени еще не родился, и
поэтому некому было образумить французов и сказать, что результат измерения
зависит не от размеров измеряемого объекта, а от от намерений измеряющего
субъекта . Сократ же к тому времени уже умер, успев только сказать, что
человек есть мера всех вещей, но не сказав самого главного -- как укладывать
человека при измерении вещей: вдоль вещи или поперек. Люди того времени были
очень конкретны, и метр представлялся им не абстрактной единицей измерения,
а шершавым деревянным бруском с делениями, нанесенными химическим
карандашом. Простой польский крестьянин и вовсе не мог представить себе
метр, ибо его душа состояла всего приблизительно из тридцати сантиметров --
тридцати неструганых занозистых брусочков, большая часть которых была
привязана к дому и к натуральному хозяйству. И только два, пусть еще
нескладных, суковатых метра величественной души польского ученого Николая
Коперника располагались на крыше в любую погоду, где он разглядывал солнце,
луну, звезды и другие небесные тела в примитивный телескоп, построенный из
дождевой трубы и бычьего плавательного пузыря. Он думал о прошлом, настоящем
и будущем, о том, что настоящее -- это всего лишь место, где будущее
затаптывает следы прошлого, и от этого пыль поднимается столбом и заслоняет
небесные тела от взоров ученых. В это самое время другие ученые роются в
этой пыли, выкапывают окаменевшие кости доисторических рептилий и по ним
точно восстанавливают место, время и детали исторических событий, таких как
распятие Христа, взятие Бастилии и Трафальгарская битва. Другие ученые
выкапывают нехитрую утварь прошлых столетий, такую как золотые украшения,
гробницы, мумии, скафандры пришельцев, ковбойскую шляпу Мономаха, фрески,
свернутые в пыльные рулоны, и многое, многое другое. Коперник вспомнил, что
так и не побывал на докладе группы археологов, нашедших прекрасно
сохранившуюся противотанковую мину. Доклад не состоялся в связи с тем, что
ученые не смогли сохранить бесценный экспонат. Стоя на крыше, Коперник
поеживался от холода и утешал себя тем, что ему не так жарко как коллеге
Джордано Бруно. В то время как одни ученые по костям и черепкам пытались
восстановить прошлое, а политики -- склеить его с настоящим, Коперник
вычислял по траекториям небесных светил будущее планеты Земля, и ничего
хорошего в этом будущем не находил, что впрочем, совпадало с исследованиями
археологов, согласно которым от древних рептилий остались одни лишь
окаменевшие кости, от Трои -- золотые украшения, от Помпеи -- пепел, а от
многого чего другого и вовсе ничего не осталось. Все это доказывало, что
французы изобрели свой метр в высшей степени зря, потому что что им не
меряй, все равно оно от этого никак прочнее не станет и дольше на Земле не
продержится. Впрочем, французы всегда были вздорными людьми, не в пример
англичанам, которые изобрели пинту не по вздору и не по праздности, а по
здравомыслию, потому что надобно же человеку знать, сколько ему положено
выпить, чтобы не думать о мрачных перспективах и ждать своего конца весело,
с удовольствием, ну и не без пользы, конечно.
Я больше не летаю во сне, и наверное никогда не полечу. В детстве я
летал во сне очень-очень часто, почти каждую ночь. Мои полеты почему-то
всегда происходили в какой-то школе, не в нашей, но очень похожей на нашу.
Эта школа была совершенно пуста, и когда я шел по ее коридорам, всюду
порхало и трепетало эхо от моих шагов. Я летал по пустым рекреациям, по
актовому залу, залетал порой в спортзал, где был высокий потолок, и на этом
огромном потолке были вкривь и вкось прилеплены грязные светильники с
пыльными люминесцентными колбами, а еще висели деревянные кольца, похожие на
большие бублики, и толстые лохматые канаты. Нет, сначала, наверное, надо
рассказать, что я делал, чтобы взлететь. Это было не очень просто. Надо было
поджать что-то в животе и осторожно и плавно начать двигать ногами, не
совсем так, как на велосипеде, но похоже. И даже не так: дело было не во
внешней сути движений, а в их пластике, в их внутренней наполненности. Мне
никогда не удавалось повторить этих движений наяву. Иногда я и во сне не мог
выполнить движения правильно, и тогда я не мог взлететь. Уже сравнительно
недавно я ходил к китайскому мастеру заниматься ушу, и один раз на занятии я
понял, что некоторые движения из тех, что мы разучивали, напоминают мне о
моих детских полетах. Так вот, я начинал делать эти движения, и мое тело
каким-то образом повисало в воздухе, не теряя при этом своего веса. И если я
правильно и скоординированно двигался, то я успешно взлетал под самый
потолок. Почему-то я почти всегда летал по совершенно безлюдной школе. Наяву
я иногда писал на школьных стенах всякую ерунду, но почему-то я ни разу не
додумался во сне, что можно писать на потолке. Я обследовал все, что было
наверху -- лампы, вентиляционные решетки, датчики пожарной сигнализации,
слуховые окна и прочие штуковины, которые принято помещать под потолком.
Очень часто я цеплялся за эти предметы, иногда ударялся, не больно, но
неприятно, и в конце концов мне это надоедало, и я ужасно хотел вырваться
наружу и полетать там, высоко и свободно. Но я никогда не находил выхода.
Примерно раз в месяц мой ночной полет был поистине ужасен. В школу вдруг
приходили все те, кто в ней учился, и устраивали на меня большую охоту. Меня
гнали всей школой вдоль меловых потолков и уродливых стен, покрашенных
коричневой половой краской с пупырышками. Я спасался от своих мучителей,
летя впритирку к потолку, прячась за колонны, обдирался в кровь о верхние
перекладины высоченных дверных проемов. Меня настигали, в меня летели
грязные тряпки из туалета, жеваная бумага и просто плевки, меня пытались
достать ручкой от швабры и багром с пожарного щита. Мне стоило бешеного
напряжения удержаться в полете и избежать юных линчевателей, гнавшихся за
мной с искаженными от ярости и от зависти лицами. Я пытался улететь от них,
улететь вон из этой проклятой школы, я лез в какие-то маленькие окошечки и
не пролезал, я пытался отодрать вентиляционные решетки, но они не
поддавались. Окна и двери были почти все закрыты, а если я видел открытый
выход, -- дверь или окно -- то там уже стоял один из загонщиков, готовый
схватить меня и держать, пока вся стая не подбежит и не растерзает. Однажды,
уже совсем взрослый, я ловил синицу, запертую в вагоне электрички. Из этой
маленькой птицы исходило столько страха и отчаяния, что я неожиданно
вспомнил свой давно забытый детский ночной кошмар. Я поймал синицу и
выпустил в воздух, пронизанный железнодорожными гудками и грязный от
тепловозного дыма. Глядя, как она в панике улетает прочь, я вдруг до боли
ярко вспомнил свои детские полеты и понял, что эта синица уже никогда не
будет прежней беззаботной синицей, какой она была до этого рокового вагона.
Мои детские ночные полеты прошли вместе с детством, и я уже начал
забывать, как это делается. Но однажды мне вдруг, уже совсем взрослому,
опять приснился летучий сон. А потом еще и еще, и вскоре я опять начал
летать с завидной регулярностью. Теперь я летал над открытой местностью, вот
только отрываться от земли стало сложнее. Очень часто я зависал на метр от
земли и не мог подняться выше. Случалось, что меня вдруг поворачивало в
воздухе, и я очень мягко и плавно опускался спиной на землю, но ни разу не
ударился больно. Иногда мои полеты были восхитительны. Как правило, мне
снился незнакомый или почти незнакомый городской район. Это всегда был район
новостроек с многочисленными пустырями, усеянными битым стеклом, ржавой
проволокой и прочей дрянью, с черными оконными проемами недостроенных
зданий, с длинношеими кранами и деревянными переносными заборами,
отгораживавшими строительные площадки. Погода всегда была солнечная, и
солнце стояло довольно высоко, как будто было где-то 11 или 12 часов утра.
Нет, солнце не просто сияло, оно было ослепительным, оно брызгало из битого
стекла, вкрапленного в кучи строительного мусора, его лучи плясали по
неровному асфальту, отражались в редких оконных стеклах, отблескивали в
провисших проводах и тускло вязли в черных котлах, где топилась смола для
крыш. Я шел по этому бугристому асфальту, цепляясь ногами за деревянные
обломки, щебенку и ветошь, щурился на солнце, смотрел на недостроенные
многоэтажки снизу вверх, и вдруг что-то говорило мне: пора! И я мягко и
осторожно взлетал, обычно не выше шестого этажа. Я никогда не смотрел сверху
на весь район, и не мог представить его себе с высоты птичьего полета. Как
правило, мое внимание было приковано к близлежащим объектам, мимо которых я
пролетал: верхние этажи строящихся зданий, краны, верхушки деревьев. Я часто
смотрел вниз, выбирал небольшой участок улицы или двора и изучал его сверху
так и эдак. Удивительно, но в районах, над которыми я летал, никогда не было
ни людей ни машин. Да что там! Не было даже кошек и собак. Я был там
совершенно один. Если мне и удавалось заметить машины, то это всегда были
неуклюжие грузовики и самосвалы, и они всегда печально стояли со сдутыми
шинами и разбитыми фарами. Очень редко мне удавалось увидеть сверху людей.
Это всегда были строительные рабочие, и они спали мертвым сном на лежащих
навалом досках, а рядом валялись опорожненные бутылки из-под водки и пива.
Так продолжалось долго, и хотя летать было очень приятно, все-же под конец
полета, наряду с радостью свободного парения в воздухе, возникало ощущение
тоски, пустоты и незавершенности, бесцельности моего полета. Мой полет
никогда и никуда меня не вел, и район этот все никак не достраивался. Но со
временем в него стали забредать люди. Неизвестный организатор моих ночных
бесплатных полетов стал пускать на мой полигон случайных прохожих, и они шли
по замусоренному асфальту, обходя выбоины и ямы и размахивая руками и
сумками. Они никогда меня не замечали. Тщетно я пытался обратить на себя
хоть малейшее внимание. Я делал виражи над их головами, я нагло пролетал
перед самым их носом. Все было бесполезно. Ни разу ни одна голова не
повернулась в мою сторону. Постепенно я все больше и больше приходил в
отчаяние. Прежде чем уснуть, я тщательно обдумывал, что я буду сегодня
делать, чтобы привлечь к себе хоть какое-то внимание. Я пробовал кричать, но
мой нелепый крик был слаб и тонок, и вибрирующий воздух хлестал меня по лицу
и заглушал мой крик. Иногда меня подмывало купить в спортивном магазине
большой матюгальник-мегафон и положить его себе под подушку. И если я его не
купил, то не потому, что осознал всю глупость и несуразность этой затеи, а
только потому, что побоялся, что в нужный момент он мне все-равно не
приснится. Неведомый устроитель моих ночных полетов делал, видимо, то, что
считал нужным. Он явно хотел мне что-то сказать, быть может, предупредить о
чем-то, но я никак не мог понять, о чем. Однажды он раздобрился, и я часа
полтора летал над неизвестным украинским хутором, с мазаными известкой
стенами изб, цветущими яблонями, уютными плетнями и деревянными скамеечками.
Сияло яркое солнце, и на неасфальтированных улицах блистали лужи, отражая
кусочки неба. Один раз мое внимание привлекла высокая голубятня, обтянутая
мелкой сеткой. Я облетел ее несколько раз и все слушал, как внутри
переговариваются голуби. В руках у меня была головка спелого подсолнуха, и я
лузгал на лету сырые семечки и сплевывал кожуру вниз. Проснувшись, я никак
не мог понять, как же это успел созреть подсолнух, если яблони еще даже не
отцвели. Потом меня вновь вернули на мой строительный полигон. Он стал
заметно чище. Здания, в основном, достроились, и по улице теперь всегда
ходила густая толпа народа. Машины, правда, еще не ездили. Но меня
по-прежнему не желали замечать, хотя я несколько раз ухитрился довольно
громко завопить, даже и без матюгальника. Все было напрасно. И однажды,
ложась в постель, я твердо решил: будь что будет, но сегодня ночью я наконец
улечу из проклятого микрорайона с равнодушными к моим полетам обитателями. И
я действительно улетел из него, я летел над незнакомой частью города, где
ездили машины и трамваи, ходили люди, бегали кошки и собаки, и чувствовал,
как счастье буквально распирает меня. Вырвался! Свободен! Я снизился и
победно пролетел над оживленной улицей, но и здесь никто, решительно никто
не желал замечать летящего гражданина, как и всегда. И тогда я решился на
последнее средство. Я решил влететь через окно в первое попавшееся здание и
приземлиться у кого-нибудь прямо под носом. Пусть только попробуют тогда
меня не заметить! И я влетел в это первое попавшееся окно. Это было очень
большое окно, и оно мне показалось странно знакомым. И зал, в который я
влетел, был тоже не маленький. Я не мог не узнать его. Ну конечно, это был
спортзал той самой школы моих давних детских полетов, и все мои гонители
были в сборе. На мгновение давно позабытый ужас объял меня. Но все стояли
спокойно, и никто меня не замечал. Ужас мой прошел, и я вспомнил, что я
давно уже взрослый, что я умею постоять за себя, и я спустился вниз, к ним,
чтобы помириться с ними, простить им все прошлые обиды и спросить, не стал
ли я летать хуже, чем раньше. И вот, я спустился, и помотрел им в глаза и
... не увидел глаз. У всех у них, у всех, без исключения, на глазах были
ужасные бельма, а у некоторых вместо глаз были чудовищные заросшие шрамы. Те
же, у кого глаза были на вид нормальные, невидяще уставились перед собой.
Боже мой! Все они были слепыми! И там, на стройплощадках, мне никогда не
приходило в голову внимательно взглянуть людям в глаза. Но даже еще не
проснувшись, я уже понял, что то, что мне показали мне во сне, как глаза
этих людей, на самом деле это были их души. И теперь, наконец, мне стало
ясно, что хотел мне сказать мой неизвестный руководитель полетов. Я понял,
что пока я только уходил в отрыв, меня еще видели и пытались остановить на
взлете, чтобы подровнять под всех, чтобы навсегда выбить из меня способность
и желание летать. А когда я оторвался от слепой стаи достаточно далеко, я
уже не смог к ним приблизиться, и меня просто перестали замечать. Вот я и
летал во сне все прошедшие годы, так же как и жил наяву -- в полном
одиночестве. С этой мыслью я проснулся, сел на кровати и понял, что я теперь
все понял, что он, наконец, сказал мне все, что хотел сообщить, и что мои
полеты, следовательно, закончены. И я не ошибся. Вместе с окончанием полетов
во мне исчезло желание бескорыстно познавать мир, тратить силы на
интересные, увлекательные, хотя и бесполезные вещи. Исчезло очарование
миром, исчезла романтика, умерла часть моей души. Я больше не летаю во сне,
и наверное, никогда не полечу. Впрочем, нет. Иногда, бывает, мне снится
самолет, в котором я лечу вместе со всеми остальными, и он никогда не может
толком взлететь, он скрежещет по уличному асфальту и путается в
троллейбусных проводах. Часто нам всем приходится выпрыгивать из салона
прямо на мостовую и толкать наш самолет или тащить его по улицам, переулкам
и проходным дворам. Особенно трудно протаскивать его сквозь арки домов --
очень мешают крылья. Но это уже совсем другая история.
"Во многой мудрости много печали". Наимудрейший наш Создатель делится с
нами, его творениями, своей безмерной печалью гораздо охотнее, чем своей
безграничной мудростью, и к сожалению, мудрость приходит к нам гораздо
позже, чем печаль. Вернее даже, что Создатель разговаривает с нами на языке
радости и печали, только печали неизмеримо больше чем радости. А мудрость
добываем мы сами, пройдя через все печали. И моя душа в том не исключение, и
твоя тоже, а если ты считаешь, что твоей души это не коснулось и не коснется
никогда, то ты, должно быть, еще толком ею не пользовался. А может быть, ты
не миновал еще той счастливой поры, когда все дается даром, когда сердце
радуется солнцу, ветру и юным забавам и мучается от неясных и
неудовлетворенных желаний, душа созерцает вечность, а ум всерьез считает,
что стареют и умирают только согбенные, морщинистые и скучные люди, имя
которым -- старики. Но вот юность уступает дорогу молодости, вечность и
безмятежность навсегда покидают душу, а прежние радости не становятся так
желанны как раньше. Ты продолжаешь суетиться, спешишь жить, но все больше по
инерции, и чем дальше, тем больше искушает тебя желание остановиться и
подумать о смысле всего с тобой происходящего, о том, что это за странный
мир, в котором ты живешь, о том, что это за странный мир, который внутри
тебя, желаниям и капризам которого ты служишь.
Ну что же, значит пришло и твое время переступить черту, и ты однажды
остановишься на минуту, закроешь глаза и подумаешь о судьбе и о душе своей.
Наступит миг странного просветления, и ты поймешь, что молодость твоя
прошла, а если не прошла, то пройдет совсем уже скоро, и ты успокоишься. Но
в успокоении не найдешь ты радости, а в радости -- успокоения. Дела твои,
казавшиеся столь интересными и значиnтельными, покажутся тебе пустыми
хлопотами муравья, пытающегося вырваться из-под стеклянной банки. Ты вновь и
вновь оглядываешься, мечешься, ищешь пути и тропинки, идешь по ним, расходуя
время и силы, но в конце пути натыкаешься все на то же стекло. Ты
возвращаешься в исходную точку помудревшим, но время твое тает. Ты накопил
опыт, и опыт твой дает тебе возможность быстрее и легче идти. Да только куда
и зачем тебе идти, если ты знаешь уже наверное, что в конце всюду одно и то
же? Счастлив муравей, суетящийся под стеклянной банкой, который не понимает
и не знает, на ЧТО он наткнулся своими усиками и лапками. Но ты не муравей,
и, к сожалению, поймешь это довольно быстро. И тогда застынешь ты в
оцепенении и обнаружишь поразительное сходство мира наружного, того, что
призрачно существует под невидимым стеклянным колпаком, и мира внутреннего,
реального мира твоей утомленной души. Действительно, ведь так же
путешествуешь ты и по своей душе как и по миру -- то на машине с открытым
верхом, то в закрытом наглухо лимузине, то на трескучем мотоцикле, то на
самолете, а то и пешком наудачу. Ты ищешь интересные места, исследуешь их,
наносишь на карту, и наконец, поразвлекшись на славу, возвращаешься домой.
Так же как все, рано или поздно ты обнаружишь, что не все в порядке у тебя
дома, что в нем стало скучно и неуютно. Так же как и все, ты тогда вновь
покинешь неуютный дом и побежишь искать забвения в места былых утех. Но что
это? Оказывается, что и там все странным образом изменилось. Города
обезлюдели, и ты стучишься в запертые двери мрачных домов, но никто тебе не
открывает. Только магазины все как один открыты, но продавцы прячут от тебя
глаза, и лица их мрачны и неприветливы. Раньше тебе приходилось здесь все
покупать, и ты радовался каждой покупке. А теперь тебе предлагают товар
бесплатно, но он кажется тебе таким серым и убогим, что ты не хочешь ничего
взять. Ты обращаешь взор вверх и видишь, что пропало солнце и облака, и небо
стало ртутно-свинцового цвета. Исчезли цветы и зелень, заржавели рекламные
щиты. Некогда бившие фонтаны сухи и забиты пылью. И легкомысленные
легковушки с мотороллерами пропали с дорог и улиц. Остались лишь угрюмые
грузовики, которые несутся, лязгая и громыхая. Они взметают за собой пыльные
смерчи, и смерчи эти кружат обрывки писем от тех, кто тебя любил. "Прощай,
прощай навсегда" -- написано на этих обрывках. Ты слышишь с небес рокот и
жужжание. Это завис на тобой громадный черный вертолет, и динамики его
разносят голос: "Покинуть, немедленно покинуть зону бедствия!". Вертолет
спускается все ниже, голос из динамика все громче и настойчивее, и лопасти
со свистом и грохотом рассекают воздух. И тогда ты в страхе поворачиваешься,
как в страшном сне и бежишь -- бежишь со всех ног из столь странно
изменившихся, некогда веселых и гостеприимных мест своей души обратно домой,
надеясь найти там защиту и надежное прибежище. Но не тут то было. Пока ты
отсутствовал, в твой дом тоже пришла беда. Орудия скорби во всю хозяйничают
в том месте, где ты вырос и провел свою юность. Приземистый темно-зеленый
экскаватор роет в твоем дворе бесчисленные траншеи, а высоченный серый
бульдозер безжалостно сносит надворные постройки, каждый гвоздик которых был
тебе как родной. Все это на твоих глазах превращается в дрянной сор, и
бульдозер сбрасывает его во рвы и траншеи, закапывает и уминает гусеницами.
Ты мечешься взад и вперед, пытаясь остановить ужасные машины, но наконец
усталость и безразличие одолевают страдание, и ты заходишь в опустевший дом,
садишься у окна и уже отчужденно смотришь, как экскаватор выворачивает из
твоей души обрывки ржавых труб и обветшавших проводов, а бульдозер сваливает
в образовавшиеся рвы хлам и всякую дрянь. Но вот ты не выдерживаешь, ты
высовываешься из окна по пояс и исступленно кричишь из последних сил:
"Прекратите это! Я не хочу! Я не могу этого видеть! Прекратите
немедленно!!!". И безжалостные механизмы вдруг разворачиваются со своими
ковшами и ножами и обращают к тебе тупые удивленные морды, пахнущие железом
и гарью. "Как?" -- удивляются они -- "Разве не ты сам нас вызвал?". "Нет!",
-- отчаянно орешь ты в их металлические хари -- "Я не делал никаких заказов!
И я ничего не платил за вашу работу!". "Да, ты не не заказывал нашу работу",
-- уныло и печально соглашаются они, сопя выхлопными трубами. "Но ты сделал
все, чтобы мы пришли. И вот мы пришли. Мы не могли не прийти. И ты уже
платишь за нашу работу". И жуткие механизмы разворачиваются, чтобы пойти в
последнюю атаку и смести без следа опустевший дом твоей юности, в котором
еще не выцвели фотографии и не истаяли до конца запахи твоих возлюбленных.
Вот он и настал, момент истины. Только теперь ты поймешь правду жизни
сполна. И ты вдруг, неожиданно для себя перестанешь кричать и суетиться. Ты
выпрямишься, развернешь плечи и сделаешь спокойный глубокий вдох. "Дайте мне
пять минут", -- попросишь ты железных монстров торжественно и печально, и
они покорно отойдут, чтобы дать тебе попрощаться. И тогда ты сложишь
последние пожитки и любимые фотографии в тощий рюкзак, посмотришь в
последний раз на то, что ты так крепко любил и так мало ценил, и отправишься
странствовать по дорогам трезвого опыта, скучного расчета и горькой зрелости
души. Найдешь ли ты где нибудь приют? Расскажешь ли кому-нибудь свою
грустную повесть? Вернешься ли еще когда-нибудь на родное пепелище? Может
быть, долгий путь закалит тебя, и ты вновь обретешь утраченную вечность? Что
ж, возможно. Только не спрашивай меня, когда и как она к тебе явится. Я ведь
и сам еще не прошел по этой дороге до конца, и ничего об этом не знаю.
Тело встает в 7 утра, спотыкается о простыню, елозит зубной щеткой по
кислому рту, глотает скудный завтрак и бредет на работу, не разбирая дороги.
Душа просыпается на середине пути и испуганно таращится спросонья. Ей
страшно и противно. Опять ее тащат неизвестно куда и неизвестно зачем. И так
каждый день, кроме выходных. Тело приходит на работу и начинает говорить
слова. Душа пытается понять, есть ли души у тех, кто слушает. Убеждается,
что они вроде бы есть, но находятся примерно в такой же кондиции. Слова
вскоре иссякают. Тело погружается в чтение бумаг, потом втискивает лицо в
монитор и начинает барабанить пальцами по клавиатуре. Душа скучает, и
зябнет. Завернуться бы в плед, но укрыть некому. Душа вспоминает, что кошка,
наверное, спит сейчас на своей любимой подушке, уютно свернувшись калачиком
и обернув нос хвостом. Душе завидно и тоскливо. Двери открываются и
закрываются. Кабинет наполняется людьми и опять пустеет. Потом опять
наполняется и опять пустеет. Наполняются папки для бумаг. Наполняется
мусорная корзина. Звонит телефон. Тело говорит в пластмассовую трубку
бесцветные слова. Какие -- душа не вникает. Надоело. Душа мучается и
тоскует. Потолок белый и ровный. Ах, если бы в нем была хоть одна щелочка! В
нее заглядывало бы солнышко, а иногда капал дождик. Телу это вряд ли бы
понравилось. Ну и что? Да плевать на него, как ему на меня, в конце то
концов. Когда-то жили весело и дружно -- душа в душу, или вернее, душа в
тело, а теперь, как разведенные супруги, которым некуда податься и
приходится поневоле делить жалкие метры. День тянется бесконечно, но
проходит с неимоверной быстротой. Постепенно замолкает телефон, бумаги
убираются в столы. Тело чему-то радуется. "Странно, как это оно одно, без
меня научилось", -- думает душа. Ах, да, понятно. К шефу не вызвали. Значит,
нагоняй не дадут. В крайнем случае, завтра... А может, и вообще забудет.
Раньше так уже бывало... Ну ладно, радуйся, тело. Душа начинает размышлять,
отчего это ей так мерзко и жалко, когда тело трясется на пороге, прежде чем
зайти к шефу в кабинет, и пытается понять, чего ей больше -- мерзко или
жалко. Пожалуй, поровну, или, точнее, когда как. Тело начинает поглядывать
на часы, затем прибирает стол, одевается и выходит за порог. Тело несется
домой с удивительной энергией, сбивая с ног прохожих и небольшие киоски.
Тело не замечает времени года и чахлой городской природы. Оно замечает
только температуру, скорость ветра и наличие осадков. Когда надо, открывает
зонт или поднимает воротник. По дороге тело заходит в магазины и наполняет
сумку банками, свертками и пакетами. В них лежит еда. Из-за нее тело и
встает с утра и идет на работу, не разбирая дороги. Ну что ж, и ему нелегко,
и его понять можно. Душа, впрочем, так давно некормлена, что голод ее уже не
мучит, а только тоска. Последний раз тело сводило ее в консерваторию пять
лет назад, а в театр -- наверное, уже лет десять с гаком. Тело приходит
домой, сжирает обед без вкуса и толка, и рухает на диван стремительным
домкратом. Тело расслабляется, а душа по-прежнему как в тисках. Душа с
ненавистью смотрит на пульт дистанционного управления и с тайным вожделением
и печалью -- на книжный шкаф. Но нет -- раздается щелчок, и тело начинает
пялиться на разноцветный экран. Ну вот, опять реклама. Душу сводит жестокая
судорога. Телу тоже ненамного лучше. Оно кривится, ерзает, наконец
задремывает. Душа, напротив, понемногу просыпается и оживает. Вспоминает,
что когда-то вокруг был широкий мир, пели птицы, дул упругий ветер, и облака
неслись по небу сами по себе. Появляется вдруг надежда, просыпаются неясные
желания. Все кажется вполне поправимым -- стоит только захотеть! Но тут тело
на минуту просыпается, чтобы постелить несвежую постель и уснуть
окончательно. Мечты обрываются, тело швыряет на пыльное кресло майку и
трусы, гасит свет и со стоном засовывает голову под подушку. Душа осторожно
вылезает из-под одеяла и садится у изголовья. Долго и укоризненно смотрит на
тело. Наконец, услышав переливчатый храп из-под подушки, ненадолго отлетает
в мир грез -- единственное, что у нее еще осталось.
Диверсия на военном складе
Выдержка из Устава караульной службы:
"Стоя на часах, часовой должен смотреть впереди себя, в направлении
нападения вероятного противника, и не моргать или моргать как можно реже.
Стоя на часах, запрещено курить, распивать спиртные напитки, играть на
музыкальных инструментах и одалживать табельное оружие посторонним лицам.
Часовому не рекомендуется справлять большую и малую нужду без необходимости.
В случае возникновения настоятельной необходимости, необходимо перед
временным оставлением поста подать условный сигнал ракетой, используя
цветовой код, соответствующий ситуации. В случае малой нужды используется
ракета желтого цвета, а в случае большой нужды -- темно-коричневого".
Рядовой Тюрбанов стоял на часах. Часы пробили двенадцать раз. После
двенадцатого удара рядовой Тюрбанов вынул из кармана маленький косячок и
закурил. Сзади подполз диверсант и ударил рядового Тюрбанова по голове
телефонной трубкой, заранее срезанной с телефона-автомата. Рядовой Тюрбанов
взял трубку и сказал "алло" на ломаном русском языке. Диверсант споткнулся о
бродившую рядом свинью и уронил в грязную лужу зажигалку, которой он
собирался поджечь важный военный склад. Рядовой Тюрбанов сказал в трубку
"есть, товарищ полковник!" на ломаном русском языке и повесил трубку между
бровей диверсанта. Диверсант сказал на чистом русском языке "ты что ж
делаешь, сука!" и упал рядом с зажигалкой.
Выдержка из Учебного курса диверсанта-вредителя:
"Диверсант должен чинить противнику всяческий вред при каждом
удобном случае. Необходимо не оставлять никаких следов своего присутствия,
так чтобы у противника сложилось полное впечатление, что ущерб понесен в
результате его собственного головотяпства. В последующем руководство
противника накажет и отстранит от руководства наиболее организованных и
боеспособных командиров, что по статистике составляет 94.5% действительного
ущерба, нанесенного диверсантом. В случае опасности обнаружения и
разоблачения, диверсант должен быстро упасть на землю, слиться с окружающей
поверхностью, и незаметно для противника быстро уползти в неизвестном
направлении".
Рядовой Тюрбанов подобрал зажигалку и, докурив косячок, плюнул мимо
окурка и бросил его прямо в важный военный склад. Вскоре из склада пошел
густой дым. Диверсант очнулся, посмотрел на дым и пополз докладывать о
выполнении задания. Рядовой Тюрбанов тоже посмотрел на дым и попятился
назад. Пятясь, он споткнулся о бродившую рядом свинью, и упал, ударившись
головой об телефонную трубку. Свинья тем временем забралась в важный военный
склад и почухалась об огнетушитель, стоявший в заднем проходе. Диверсант
увидел, что дым из склада перестал идти и пополз назад выполнять задание.
Диверсант дополз до лужи, но зажигалки там не нашел и решил, что ее съела
свинья. Вражеский секретный спутник-шпион сделал рентгеновский снимок
свинячьего желудка, но зажигалки также не обнаружил. Рядовой Тюрбанов
очнулся, поднял телефонную трубку и на ломаном русском языке попросил
диверсанта позвонить в пожарную часть.
Выдержка из Методического пособия по пожаротушению и спасению
пострадавших из огня:
"Длительной практикой пожаротушения установлено, что наиболее
благоприятным моментом для тушения пожара и спасения граждан из огня
является тот момент, когда загорание еще не произошло. При этом сохраняется
большая часть материальные ценностей, а число пострадавших минимально. Ввиду
плохой прогнозируемости будущих загораний, адрес для выезда пожарной бригады
выбирается заранее наиболее авторитетными служащими Управления пожарной
безопасности открытым голосованием, на основе прямого большинства. Выезд
пожарных бригад организуется в форме учебной-боевой тревоги. Все пожарные и
спасатели проходят обязательный курс основ рукопашного боя, для снижения до
допустимого минимума неизбежных травм, связанных с попытками граждан не
допустить пожарных и спасателей в зону предстоящего пожара и сопротивляться
при их эвакуации. ...Коммерческие предприятия могут избежать эвакуации
сотрудников и операций по пожаротушению в зданиях и на прилегающей
территории, заранее переведя оговоренную сумму в рублях или в иностранной
валюте на один из счетов Управления. ...Управление пожарной безопасности не
несет ответственности за порчу или пропажу материальных ценностей и денежных
средств в зоне пожаротушения".
Диверсант позвонил в пожарную часть и попросил зажигалку на чистом
русском языке. Рядовой Тюрбанов вынул из кармана зажигалку и маленький
косячок. Он закурил косячок и отдал зажигалку диверсанту. Диверсант упал на
четвереньки и пополз поджигать важный военный склад. Проползая в дверь он в
темноте ударился головой об огнетушитель, который опрокинула свинья, и
выронил зажигалку, которая упала и провалилась в половую щель. Диверсант
пополз искать телефонную рубку, чтобы позвонить и попросить срочно сбросить
ему новую зажигалку со спутника. Трубка ответила, что спутник сошел с
геостационарной орбиты, попал в радиотень и на вызовы не отвечает. Диверсант
догадался, что это произошло после того, как об спутник почухалась свинья, и
решил что животное специально натренировано для охраны важных военных
объектов, и потому надо ее зарезать. Пока диверсант думал о жареной свинине,
свинья удрала за забор и утащила с собой телефонную трубку. Рядовой Тюрбанов
докурил косячок и бросил окурок, не гася, за забор. Из-за забора раздался
визг и запахло паленой щетиной. Диверсант выполз из дверей склада, пролез
под забором и пополз докладывать о выполнении задания, волоча за собой
телефонную трубку.
Популярность: 1, Last-modified: Wed, 23 Dec 1998 10:12:13 GmT