---------------------------------------------------------------
© Copyright 1994-99 Michael Vorobiev
Email: [email protected]
Date: 17 Feb 1999
---------------------------------------------------------------
Счастлив тот, кто рванулся упругим крылом
И вознесся к полям, излучающим свет!
Тот, чьи мысли легко, словно стаи стрижей,
К небесам направляют свободный полет,
Кто как бог, воспарив вдохновенно прочтет
Откровенье цветов и безмолвных вещей!
Шарль Бодлер.
Сегодня мне приснился удивительный сон. Что будто бы я сплю и вижу сон,
в котором мой сон -- вовсе не сон, а реальность.
В начале был я. Весь. Целиком. С именем Экш. Затем табачный дым и серое
пятно окна. Затем имена и лица для них, выполненные в карандашном эскизе.
Затем родились звуки и мне стало смешно. Захотелось рисовать. Мне дали
мелки. Кажется это пастель. Люблю. Люблю рисовать. Чиркнул желтым мелком по
пустоте, в глаза ударил свет. Припудрил его небом и спрятал в проеме окна.
Теперь хорошо. Хочется кричать. Рисую пену, чтобы снять напряженность.
Радость рвется, хлопая пробкой.
Андрюша, скрюченный над бутылкой шампанского, вдруг дернулся, вскинув
острый подбородок вверх, и пена ударила в потолок. Визг девчонок подавил
хлопок вылетевшей пробки. Бутылка вздрогнула и вырвалась из неловких рук,
окатив содержимым обои и мебель. Затем упала на пол и закрутилась юлой, пока
не была схвачена вновь.
-- Тоже мне, специалист, -- заливаясь смехом, выдохнула Мила. -- Дай
мне! Я умею. Ну вот и дали. Полбутылки разлил.
Другой смутился бы, но только не он. Андрюша вытаращил глаза на Милу и
пробурчал недовольно: Что же не поймала то ?!
Смех усилился и достиг наивысшей границы. В нем переплелись харканье и
писк, хохот и резкие всхлипы, слившиеся в единый шумовой поток
невостребованного счастья.
Митя смеялся почти беззвучно. Он просто дрожал всем телом и вытирал
слезы, выступившие на глазах. Для того, чтобы сделать это, ему пришлось
снять очки. Забавно! Лицо стало непривычным. Без стекляшек глаза
подслеповато щурились и казались меньше. Он надрывно выпускал воздух через
нос, при этом в такт оголяя зубы. Более оскал, чем улыбка... Мила просто
смеялась, откинув голову назад так, что в открытый рот можно было накидать
кучу фантиков от конфет. Она смеялась, как умела. Свободно. И это получалось
у нее хорошо... Катрин прикрыла рот левой рукой, и сквозь пальцы вырывались
быстрые и короткие "хо-хо", которые превращались в более или менее
продолжительные очереди приглушенного смеха. Она смеялась и как бы
стеснялась этого. И глаза выше прижатой к губам ладони просили простить ...
Андрюша не смеялся. Он просто строил рожи. Но не так как клоун на сцене, в
зрительный зал. Он склонил голову на бок и приоткрывал рот, как бы выражая
кому-то под столом свое полное понимание шутки.
Смеялись и другие. Кто? Не знаю. Мне жалко тратить мелки.
Шампанского хватило не всем. Зато от него набухли обои и тапочки
прилипали к паркетному полу. Я налил себе красной жидкости из бутылки с
надписью "Портвейн". Андрюша посмотрел на меня с неодобрением и сообразил
себе рюмку водки. Стол дрожал от посуды, которую насиловали более десятка
рук.
-- Тост! -- Мила схватила бокал, в котором болталось озерцо
шампанского. Даже Дюймовочке оно было бы по колено.
-- Тост! -- повторила она и уставилась на меня. Желание не уподобляться
алкоголикам и производить возлияние спиртного культурно, с соблюдением
правил и этикета понятно. Но почему тост говорить должен я? Попробуем
отмазаться. Я уставился на Милу, стараясь передать выражение ее глаз.
Смотрел и молчал. Это смутило ее. И она отступила.
-- Катя! Тогда ты.
-- Почему я?
-- Ну. Как ни как, а собрались мы у тебя.
-- Ну и что?
-- Ну и то! -- подключился Андрюша.
-- Нет... Потом. Я сейчас не готова. Вот потом... Тогда может быть.
-- Ну это не серьезно! -- обиделась Мила. -- Тогда ты, Андрюша.
-- Чо?
-- С тебя тост.
-- Угу. Сейчас! Разбежались.
В комнате воцарилось неловкое молчание. Мила держала в руке бокал и
испуганно моргала глазами словно дирижер, который взмахнул палочкой, а
музыканты в ответ показали ему свои языки и кукиши.
Все чего-то ждали.
Так было всегда. Сколько раз мы не садились за стол, эта история
повторялась. Пока все были трезвы, не у кого не хватало смелости сказать
что-нибудь вслух и громко. Не шутку, конечно. А что-нибудь по-настоящему
хорошее ... может быть даже красивое. Боялись выглядеть глупо. Выглядеть
дураками. Боялись...
Я не стал портить вечер и добавил в свой стакан с портвейном огня
розовым мелком.
-- Хорошо. Тогда я. Как всегда лирическое, немного помпезное,
сентиментальное и глубоко наивное.
Все молчат. Все.
Почему молчат сейчас?
-- Я пью за тех, кому наделено судьбой
Смешать живую кровь с хрустальную слезой.
Я пью до дна кровавый этот грог,
Рожденный от любви в очаровании строк.
Все смотрят на меня. Я чувствую это. Все. А я смотрю в окно. Там небо.
Много неба. И оно убегает в даль.
Я вспоминаю, как родились эти строки. Как они всплыли из мутного омута
бессознательного. Всплыли, как пузыри на ровную гладь пруда. Всплыли и
всхлопнулись, обдав брызгами мои мысли, потревожа их рифмой. Я вспоминал,
как сидел за столом, уподобившись статуе. Сидел, погруженный в гипнотический
сон. Вокруг мелькали тысячи слов, неугомонным роем кружась вокруг меня,
стараясь укусить. Я отмахивался от них руками, боясь жалящей боли.
Отмахивался так, что вспотел. Вспотел. И услышал запах. Запах сладковатый,
терпкий. Не так чтоб приятный, но терпимый... Запах возбужденного тела.
По этому запаху я понял, что пришли стихи.
Глупо... До смешного глупо... Чтобы вот так ... с таким запахом
отождествлять свое озарение. Но так было. Рождение новой строки вызывало у
меня безграничный восторг, который пробивался капельками пота через
мельчайшие поры моего тела и заставлял его благоухать. Именно благоухать.
Потому как этот терпкий запах ассоциировался у меня с торжеством, триумфом.
С победой. Я вдыхал его полной грудью, Вдыхал с любовью. С исступлением.
Стараясь попробовать на кончике языка его приторно-карамельный аромат. Чтобы
продлить блаженство, упиваясь своим гением... Я пристрастился к нему. Я
нуждался в нем. Я был покорен им. Очарован... Ибо именно в эти моменты
(пусть лишь в короткие мгновения) я ощущал праздник. Праздник внутри себя.
Не во вне, а внутри. Праздник, который в редкие минуты сменял унылую
монотонность пресных, как осенний дождь, дней.
За эйфорией наступала смерть. Поэтический траур. Действительность ...
отрезвляющая ... загоняла меня в депрессию, загоняла в дальний угол моего
внутреннего мира, и я сидел там забитый, потрепанный, созерцая таяние
волшебства рожденных стихов. Сидел бездомным сиротливым щенком и ронял
слезы, оплакивая увядающую красоту строк, которые теперь мне казались
простыми, обычными, слабыми зарницами великолепных мыслей, уже сотворенными
задолго до моего рождения.
Я проклинал себя. Терзал. Но всегда находил упокоение, вспоминая тот
запах, который приносил мне чудо, который давал мне почувствовать себя
творцом, по-дружески предлагая примерить корону гениальности, ощутить ту
радость и ту тяжесть, которые несет в себе эта ноша.
-- Экш, это ты сочинил? -- тихо, с кошачьей нежностью в голосе спросила
Мила.
-- Я.
-- Очень красиво, -- так же мягко и тепло.
Андрюша ухмыльнулся под стол.
Наверно он не верит. Или еще хуже -- ему все равно.
Мне стыдно за себя. Я залпом выпиваю вино и сажусь, чувствуя как кожу
горячит румянец. Немножко больно, но гораздо легче. Я исполнил свою
повинность. Руки дрожат, и чтобы как-то успокоится я занимая их работой.
Немножко салата, пара ломтиков колбасы, сыр. В пустой стакан наливаю вина.
-- Что-то ты круто начинаешь, Экш. Чует мое сердце, что будешь ты
сегодня проверять акустику в унитазе.
Смех. Обстановка разрядилась. Шарик с водой лопнул. Хорошо, когда все в
дураках!
-- Ладно уж, Андрюша, -- заступилась за меня Мила. -- Вспомни лучше
своих раков.
Андрюша вспомнил. И недовольно хмыкнул. Но без тени стыда.
На одной из таких вечеринок он сильно переиграл со спиртным. Да так
сильно, что помимо еды, которая хлестала из него бурным потоком, он подарил
раковине еще и свой рассудок. Правда не надолго. Но достаточно, чтобы
запереться в санузле, включить душ, залезть в ванную, не снимая одежду, и
кричать на любой вопрос: "Раки! Кругом раки!"
Дальше пошло, поехало. Всем почувствовали хмельную легкость и
наслаждались этим. Вовик встал и произнес:
-- Я не я, но у Омарыча есть две сучки. Пока они грызут тапочки, а
когда вырастут, то станут бульдогами.
-- Да ну-у-у? -- передразнил его Андрюша и тут же схлопотал по шее.
-- Я те сказал? Значит так оно и есть!
Затем вино. Много вина. Улыбки стали шире. Уже можно разглядеть пломбы,
которые едва держатся от смеха. Кто-то уронил стакан. В глаза ударил
табачный дым.
-- Ой, мамочки! Я юбку измазала.
-- Хорошо не трусы.
-- Андрюша, я сейчас обижусь!
Визг стула. Тени мелькают на периферии зрения. За стол садятся. И
выходят из-за стола.
-- Экш! Пойдем курить!
-- Не хочу.
-- Да ладно тебе, пойдем!
Я встаю и иду за Андрюшей на кухню. Он худой как собачья кость. Ребра
видны сквозь рубашку. Голова маленькая. С два кулака.
Казалось бы, невзрачный паренек. Сразу и не приметишь. Но с
удивительным талантом -- способен заставить понравиться. Непроизвольный
гипноз. Завораживает чем-то, заставляет доверять каждому его слову. Вызывает
на откровение. Околдовывает тебя, впитывается в тебя, заставляет ворошить
память и чувства. Свои. Чужие. К себе. К другим. Подобен вампиру. Но
безобидному.
Вот и сейчас. Курим и болтаем с ним. С другим, может быть, и не о чем
было бы говорить. Но только и не с ним. У него всегда есть тема, которая
увлечет тебя, которая заставит тебя быть внимательным собеседником. Разговор
сам по себе может быть и неинтересен, но словами Андрюши он преображается,
становится иным... Это всегда ему удается... А еще он очень чуток...
Не в моих силах описать эту его особенность. В этом кроется нечто
нежное, хрупкое, подобное воздушному кружеву, выполненному из паутины
плавленой сахарной нити. Дотронешься рукой -- сломаешь. И я не трогаю.
Боюсь. И потому ограничусь лишь одним словом, но наиболее точно описывающее
свойство, так присущее ему. Это слово -- Душа... Поэтому и имя его созвучно
натуре... Андрюша... Душа... Андрюша...
Курим. Разговариваем. Смеемся. Тлеющий табак упирается в фильтр --
гасим сигареты. Он уходит. Плечи опущены. Спина сгорблена. Я остаюсь на
кухне. Прикрывая дверь.
Облокачиваюсь спиной на стену. Холодная. Поворачиваюсь. Это не стена, а
окно. За ним дождь. Смотрю вниз. Там люди. Как муравьи, но ленивые и с
зонтиками. Огни в коммерческих ларьках. Белые шапки цветов. И в такую
погоду!.. Люди суетятся, ходят далеко внизу, копошатся. Пытаюсь понять их
возню. И курю. Курю. Курю. И моросит дождь. Свет на шершавом асфальте.
Сейчас бы раздавить их всех ногой. Всех. И не будет возни. Будет покой. И я
смогу думать. О них. Но только пусть они не суетятся. Пусть полежат.
Отдохнуть. За них буду думать я. И курить, курить, курить.
-- Экш! Ты что тут делаешь? -- за спиной.
Оборачиваюсь. Это Мила. Опять она.
-- Смотрю в окно.
-- Зачем?
-- Почему ты не спрашиваешь, зачем я дышу?
-- Не понимаю... О чем ты?
Смотрю ей в глаза. Да, действительно. Она не понимает. И не поймет.
Может быть, это и хорошо. Будет вот так смотреть и не понимать.
-- Мил, ты можешь полюбить газовую плиту?
Я буду считать до пяти, потом она ответит.
-- Не знаю. Не пробовала.
Она приняла правила игры.
Значит любовь плиты тебе равнодушна?.. Ей грустно и хочется плакать от
этого.
Я подхожу к плите и открываю духовку. На противне сгоревшие куриные
окорочка. Я отламываю себе кусочек и запихиваю его в рот. Соленая корочка
скрипит на зубах.
-- Так мило, -- ее лицо улыбается. Святая простота.
-- Так больно, -- отвечаю я. -- Ей больно.
За окном скребется дождь.
Дым костра съел листву плотным облаком грез .
За окном. за окном. За окном. За окном. За окном.
Я отламывая себе еще кусочек курицы.
Мила молчит. И смотрит на меня. Она готова слушать. Хорошо, говорю я
себе и начинаю лепить образы в голове. В начале я делаю это нескладно, слова
нелепы. Они льются с моего языка и я жонглирую ими не совсем умело, так, что
иногда роняю их на пол. И не могу поднять, боясь рассыпать остальные. Так
было всегда. Но хмель как замазка уничтожает все изъяны моей речи. И вот я
уже поэт (или прозаик -- не важно). Главное - меня слушают, а я наслаждаюсь
этим. И пусть ерунда все, что я говорю, пусть все это бред, который
выветрится с утренним похмельем, но говорю то я от души. Пусть и неловко,
как настоящий мастер, но на пределе чувств.
-- Красота умирает. Остается грусть. В нее можно играть, но ...
-- Вы тут! -- дверь приоткрыта, в щель просовывается голова Мити. Глаза
совсем маленькие и блестят, как кусочки слюды. На них можно поскользнуться и
упасть. Я отвожу свой взгляд. И молчу. Мне лучше молчать.
Митя смотрит больше на Милу, чем на меня и тоже молчит.
Лучше опустить глаза.
-- Ну ладно, -- Митя уплывает в коридор, закрывая дверь. Я никогда не
мог его понять. Наверное, это правильно, ведь понять -- значит упростить.
Мила смотрит на меня просяще. Еще слов. Но я вижу, что она устала.
Устал и я. Надо отдохнуть. Голова как чугунный котел с шариками. Они
перекатываются там, трутся боками и высекают звуки: хрум-хрум-хрум... Когда
пьян - нет ничего лучше, чем выпить. Я хватаю ее за руку и тащу в комнату,
где слышна музыка.
Там мало света. Так мало, что его надо хватать руками и притягивать к
себе. Я промахнулся и не поймал его. Однако поймал в свои объятия Милу.
Музыка из магнитофона нежна и знакома. Пары танцующих качаются, как яхты при
легком призе. Я прижимаюсь к Миле и отдаюсь движению волны. Волосы бьются в
глаза и нос. Запах духов и парного молока. Теплое дыхание в шею.
Слишком много всего, чтобы быть правдой.
Я отталкиваю ее и включаю свет в комнате.
-- Ну что?! Мы пьем или едем?!
В начале в лицах недоумение. Затем злость. Я нарушил привычный ритм.
Прервал спокойное движение. Должен быть наказан... Но зеленый змий
побеждает. Несколько рук тянуться к бутылкам.
Булькает жидкость в бокалах. Звук не приятен, как и вкус вина. Но это
только в первый момент. Потом оно проскользнет по пищеводу в желудок и
заснет на время, умасленное бутербродом с ветчиной.
-- За то, чтобы лето не кончалось, -- охрипшим голосом прокричал Митя.
Я опять вижу его глаза. Обида утонула в хмельном угаре.
-- Чтоб оно за нами мчалось, -- подхватываю я.
Все пьют. Может быть не все. На мелки пролили воду из кувшина. Теперь
это акварель.
-- В общем, за тех, кто в этих беляшах --, резюмирует Андрюша,
откусывая от пирожка с мясной начинкой.
Я смеюсь, чуть ли не до тошноты. Временами мой смех переходит на
фальцет, и тогда я тогда я больше визжу, как поросенок. Это продолжается
вечность. Пусть даже если она длинной в двадцать секунд.
-- Танцуют все, -- заплетающимся языком изрекает Вовик и нажимает
клавишу "PLAY".
Танцуют все. Это tribe dance. Жесткий, бешеный ритм беспредела. 150
ударов в минуту. Двойной человеческий пульс. Жизнь в ускоренном ритме. Свет
лампы дает тени на тюлевой занавеске окна. Пляшущие человечки. Кто-то
смотрит бесплатный спектакль в доме напротив.
Пол дрожит под ногами. И только прерывистый ритм электронных ударных...
Если на Земле еще осталась жизнь, то она в этой квартире.
Много вина.
Когда жизни надоело беситься, накатила ночь.
Спальных мест только два. Нас пять раз по столько. Я лег у окна и тут
же заснул. Мне приснился ... мне приснилась зима. Я сижу на балконе в
шерстяных кальсонах и белой майке. Грызу черствую горбушку. Посасываю ее
пригорелый бок. Во рту горько. И сладко. Немного холодно и на язык падает
снег. Крупный, как кукурузные хлопья. Таит и кипит. Пар трется о спину. Эй,
пивная, еще парочку ! В ответ смех. Легкий и свежий, как утренняя роса. И
обидно знакомый.
-- Слушай, ну а Экш? Кто он? -- шепот.
-- Гомо.
-- Нет.
-- Зоо.
-- Тоже нет. Не подходит.
-- Моно.
В ответ знакомый смех.
-- Точно! Моно! Всегда один и независим... Посмотри на него. Даже когда
спит. Серьезный... Смотри! Такое впечатление, что обнимает себя руками.
-- Ага.
Опять тишина. Только внизу, во дворе лает собака.
-- Что-то есть хочется...
-- Консервированной пингвинятины.
-- Чего? Не слышу.
-- Я говорю -- тушку минтая бы сейчас.
-- Кого? Тушку мента?
Смех. Дуэтом. Это Мила и Андрюша.
Я опять забываюсь. Ухожу в сон. Улетаю сквозняком в форточку окна. Там
пыль и ужасная сырость. Болтаюсь в взвешенной грязи пока хватает сил.
Хочется всплыть и набрать полные легкие чистого воздуха. Отталкиваюсь ногами
и возвращаюсь в ночь. У окна.
-- Мил.
-- Что?
-- Хочешь я тебе живот сделаю?
-- Как сделаешь?
Пауза. Темнота краснеет от стыда. Маленькие иголочки тыкаются: "как?
как? как?"
-- Ну как все...
-- Нет, Андрюша. Спасибо.
Теперь полная тишина. Разговор иссяк. Песочные часы остановились. Их не
кому перевернуть.
Я ложусь на другой бок и пробую заснуть. Меня тошнит. Кто-то недовольно
урчит в животе. Голова. Болит. Мозг застыл, затвердел. Можно постучать по
нему карандашом.
Все равно пытаюсь заснуть. Мочевой пузырь с баскетбольный мяч.
Встаю и иду в туалет. Нет сил стоять перед унитазом. Сажусь на него.
Тут же забываюсь.
Акварель подсохла на кисточке. Окунаю ее в воду. Беру зеленый и рисую
степь. Рука дрожит неровным горизонтом. Степь без конца. Не единого дерева.
Только трава. Хочется выть от тоски. Лошадь подо мной задремала. Но! Я бью
ее шпорами в бока.
Унитаз звякнул, но как-то глухо. Только в пятки ударила боль. Встаю,
застегиваю ширинку. От резкого подъема темнеет в глазах. Опираюсь на стену;
жду, когда из глаз уйдет коричневая мгла.
Только теперь чувствую, что меня тошнит. Значит отравился спиртным.
Хорошо, что спит Мила, а то бы сказала: "Ну вот, опять!"
Выхожу из туалета; меняю его на ванную комнату. Свет не включаю. Это не
нужно. Главное - здесь я и моя боль.
Надо освободить желудок. Два пальца в рот... Твикс... Или как там
говорит Андрюша... у тебя полный рот и нос кислого "Алы-Башлы".
Помогло... Ныряю с семиметровой вышки. За мной ныряет Ниагара. Вода
гудит в ушах. Пульс лихорадит за сто. Бум... Давление -- камень на груди ...
и тяга ... тянут за голову и ноги. В разные стороны. Желудок судорожно
дергается в спазмах. Еще. И ЕЩЕ...
Свобода! Глотаю воздух воспаленными губами. Утираю сопли. Умываюсь.
Холодная вода успокаивает и растворяет слезы. Делаю несколько быстрых
глотков. Теперь в желудке есть новый заряд. Для очистки.
Прыжок повторяю снова и снова.
Наверное, прошел час. Может быть два. Трудно думать. Устал до смерти.
Чуть живой. Выхожу из ванной и иду спать. Но застываю перед входом в
комнату. Глаза давно привыкли к темноте и это не обман зрения. Мила спит.
Андрюша спит... И только его рука вяло копошится под одеялом в области тела
спящей королевы смеха. Она спит... Но она согласна, чтобы ее трогали!
Пошло! Почему-то пошло!
Я просто стою и смотрю. Меня не замечают. А я смотрю. Весь разбитый.
Помятый в неравном поединке со своим здоровьем. Контуженный и больной. Но с
эрегирующим членом.
Я не животное. Я просто человек.
Долго падаю в никуда. Сон, как отвар из ромашки.
Утро. Я лежу на диване, вымотанный, как грузчик после бессонной ночи.
Андрюша сидит за столом. Рядом полная рюмка. С усмешкой смотрит на
меня.
-- Ну как, Экш? Здоровье не хочешь поправить?
-- Да пошел ты!
-- Ну как хочешь. А я выпью. А то во рту сто пятьдесят мышей насрали.
Выпивает и морщится. Хорошее лекарство всегда горькое. Хватает ломтик
сыра и кидает его в рот.
-- Ну вот, гораздо лучше. Экш! Что ты такой, как сама смерть?
Скрюченный стручок. Ты чо? Правда выпить не хочешь?
-- Слушай, Андрюша, отстань ты от меня. Без тебя тошно.
Входит Мила и Катенька.
-- Смотри на него, -- обращается к ним Андрюша. -- Пить не хочет. У
самого на лбу пацифик, пить не хочет.
-- Какой пацифик? -- удивленная Катя.
-- Да глянь на его лоб!
Все смотрят. Потом начинают смеяться. Один за другим. Потом все вместе.
Я смотрю на них, как на идиотов и не могу понять, почему они смеются.
Что такое они увидели? Встаю и еду к зеркалу в прихожей. Разглядываю свой
лоб. Ухмыляюсь. Затем смеюсь. Ржу. Давлюсь от смеха.
-- Ну ты гад, Андрюха! Ну ты скотина!
От давления на моем лбу вздулась вена. Ветвящееся как река с притоками
на географической карте. Как куриная лапка. Похожая на знак пацифистов.
Сложившись от хохота в двое едва-едва добираюсь до кровати и плюхаюсь
на нее. Смех рвется через губы. Даже больно. Кровь стучит в висках. Наконец
смех начинает утихать. И ни какой обиды. У меня на него. Он рожден, чтобы
подкалывать людей, но так, чтобы ни кто не ушел обиженным...
Хочется курить. Залезаю в карман брюк. Достаю пачку. Пуста. Ни хрена.
Вот в падлу!
-- Андрюш! У тебя курить есть?
-- Опух что ли? Я весь вечер у тебя стрелял.
-- Митька где?
-- Жрет, анафема, на кухне. Весь салат, что остался с вечера сожрал. И
корытце с окороками.
-- Ну в этом то я ему еще вчера подмогнул.
-- С них и блевал...
-- С чего ты взял, что я блевал?
-- Да ладно, Экш! Я аж проснулся, когда ты в ванной ежиков пугал.
Ну гад! А мне то как стыдно. Стыдно. Хоть под стол лезь.
Входит Митя. Слава богу! Можно выйти из положения.
-- Мить, дай сигаретку.
-- Киски съели.
-- Что?
-- Нет, говорю.
-- Что?! Вообще нет?
-- И вообще и в частности.
-- Вот, блин! Что делать то будем?
-- Ты что? Первый день как родился? -- усмехнулся Андрюша. -- Для таких
случаев и строят лестничные площадки. Пойдем, Митя. Бычар пошукаем.
Я не очень понял о чем он. Но промолчал, чтобы не быть в дураках. К
тому же в голове завывает, как метель в вьюжную ночь.
-- Иди один, -- нехотя отозвался Митя.
-- Ты чего? Курить не хочешь?
-- Хочу.
-- Ну тогда пойдем.
Идут к входной двери. Одевают ботинки на носки с грязными пятками от
пролитого вина и раздавленного зеленого горошка.
-- Катрин! Иди сделай, чтобы дверь не закрывалась. Мы сейчас придем.
-- Когда вернетесь -- тогда позвоните.
-- Ну и хрен с тобой. Пойдем! -- уже обращаясь к Мити.
Уходят.
Я лежу и смотрю в потолок. Он как старый снег. Спекшийся и грязный.
-- Экш! У тебя глаза ввалились. Как ты себя чувствуешь? -- Мила смотрит
на меня, склонив голову немного на бок.
-- Дерьвомо. Ну неужели это не заметно? -- вспылил я. Всегда
раздражаюсь из-за пустяков.
-- Тебе плохо, да? -- Катя.
-- Я же сказал -- не плохо, а дерьмово.
-- Тебе не надо было пить вчера так много.
-- Я и не пил ... много.
Мила что-то хотела сказать, но осеклась. Осеклась, словно побоялось
обжечься... Я же такой вспыльчивый, когда мне плохо (дерьмово).
Они уплыли и оставили меня одного. Теперь стало еще хуже. Закрыл глаза
и стал считать до десяти. Раз, два, три... Эй, Экш, наливай! Четыре, пять...
Да ты тут самый трезвый!.. шесть, семь, восемь... Смотри не проблюйся!
Смотри! Ты слышишь меня? Ты! Рой голосов в голове взорвал мое терпение. Я
встал и подошел к стеклянной балконной двери. Несколько кирпичных домов и
густой туман. Такой густой, что не видно телебашню, которая совсем рядом.
Только тень. Может быть просто рябит в глазах. Покурить бы сейчас.
Звонок в дверь. Катя прибежала из кухни и открыла. Ввалились веселые
кладоискатели.
-- Да, сегодня с бычками ну просто облом. Едва отыскали два. Зато
королевских. Экш, курить будешь?
-- Буду.
-- Я оставлю тебе добить.
-- Окей.
Он открывает дверь и выходит на балкон. В его руке полураздавленный
окурок, на котором явно проступают протекторы чей-то подошвы. Прикуривает и
сладко затягивается, словно это "PALL MALL".
-- А что, лучше ни чего не было?
-- Иди и поищи. Эти то за радость.
-- Тогда я не курю.
-- Тебя ни кто не заставляет. Нам больше достанется, -- Это Митя. Уже
тянет своего уродца, так, что дым чуть ли не из ушей. Я стою и смотрю на
них, как дурак. Потом подхожу к дивану и опять ложусь
-- Смотри не помри, -- с балкона.
-- Иди к черту!
В комнату возвращаются Катя с Милой. Всего нас в квартире пятеро.
Остальные ушли. Уехали. Расползлись. Растаяли, как краски под сильным
дождем. Остался только грифель карандаша. И тот скоро кончится. Чем буду
дальше рисовать?..
-- Андрюша прикрой дверь, а то холодно.
-- Да ладно тебе! Смотри. Видишь, какая Москва кругом.
Ленивая...
Мила подходит к окну.
-- Действительно! Ленивая... как не выспавшийся ребенок, под пушистым
одеялом... он не хочет из под него вылезать.
-- Ты меня понимаешь. Люблю такую Москву. Так бы вот сидел здесь, на
балконе, и, не отрываясь, смотрел бы на город.
Я лежу и смотрю на них. Вот так! Все просто! Ленивая Москва... Сказал
легко. Случайно. Между прочим. Запросто. Не надо напрягаться, переживать,
вынашивать, как ребенка, мысль, а потом в муках рождать. Не надо. Достаточно
вот так просто кинуть пару слов... Вот она -- самородная красота. Наивысшей
пробы... Я так не могу.
Раз, два, три... Эй! Эй, ты! Ты! ТЫ!
Надо меньше пить.
Надо меньше пить.
Надо меньше пить.
-- Знаешь, она еще спит. Ее не разбудили, -- Андрюша.
-- Забыли разбудить, -- Мила.
-- Да, забыли, -- Андрюша бросает докуренную сигарету и входит в
комнату. За ним молчаливый Митя.
Катя убирает со стола.
-- Погоди, я тебе помогу, -- Мила подходит к ней.
-- Вы чего это? -- хитрость. Хитрость -- вот что в глазах Андрюши
частый гость.
-- Со стола убираем. Сейчас посуду мыть будем.
-- Зачем?
-- Что зачем?
-- Зачем посуду мыть? Все равно жрать из нее будем.
-- Как это?
-- А мы, по-твоему, водку не закусываем что ли?
-- Андрей, хватит! Нам уже пора собираться. Скоро Катины родители
вернуться. Ты что, не понимаешь? -- Мила делает вид, что обижена.
-- Ну и что? Разве мы им не нальем? -- и начинает ржать, широко
раскрывая рот и харкаясь утробным "га-га-га". Вторыми голосами ему помогаем
мы с Митькой.
-- Дураки! Ну ей богу, дураки!
-- Дураки -- не дураки, а после стакана закусываем.
-- Ну хватит уж! Подурачились и будет, -- теперь Мила действительно
обижена.
-- Да не обращай ты на них внимание, -- успокаивает ее Катя. -- Пусть
дурачатся.
Убирают со стола.
Андрюша чувствует, что проиграл. Это его не расстраивает. Он хватает
полупустой пузырь "Русской", взбалтывает и с возгласом: "... и вновь
продолжается бой!" залпом выпивает до дна.
Я отворачиваюсь к стене и рыгаю, чтобы сдержать позывы желудка. Ну и
здоровье! Луженая глотка!
"Эй, вставая мужик! Пропивает, что есть!" -- завопил из динамика солист
"Сектора газа". Андрюша включил магнитофон.
-- Эй, братва! Все за стол! Бухать будем! -- хватает стул и садится к
недопитой бутылке "Лимонной".
-- Кури-бухай! -- рядом садится Митька и тянется за стаканом.
-- Экш! А ты что? Мама не разрешает?
-- Здоровье.
-- Ну и мудак! -- резюмирует Митек.
Я встаю и иду на кухню. Второй "и-вновь-продолжается-бой!" я уже не
выдержу...
Сижу. Пью воду из стакана. Приходят девчонки с посудой. Начинают мыть.
-- Кать! Ну ты хотела рассказать, что случилось, пока мы с Экшем на
кухне сидели вчера.
-- А, ну да! Представляешь, они выпили с Вовиком еще пол-литра на троих
и начали играть в мушкетеров.
-- В мушкетеров?
-- Ну да. Только на ножах. Чуть не порезали друг другу руки! Слава
богу, послушали меня и остановились...
-- Не упоминай имя господина своего небесного в суету земной, --
вставил я. Вылетело случайно. Взбрехнул, как старая собака.
-- Что?
-- Да не обращай ты на него внимание. Дурачится, -- Мила одарила меня
взглядом, как королева своего фаворита. -- А дальше что?
-- А потом пошли на балкон... Смеху то было!.. Двумя этажами ниже стала
лаять собака с балкона. Так они, дураки, весь сервелат ей перекидали. Ладно
бы собака все съела, так больше половины теперь в цветниках лежат.
Представляешь себе, какая-нибудь бабуля выходит полить свои цветочки или
лук, а там зеленые кусочки копченной колбасы.
Обе засмеялись. Одновременно. Как будто репетировали. Если бы у меня
остались силы для смеха, я заржал бы на предложение раньше -- шутки не
объясняют.
-- Ну что, упыри, по домам? -- Андрюша ежится от холода в своей легкой
не по погоде куртке.
-- Нет я к Роману на дачу, -- отвечаю лениво.
-- Ну ты конкретный типан! От спиртного уже кишки наизнанку, а опять
бухать едешь.
-- Да нет. Просто посидеть. Там у него сейшн крутой. Поприкалываюсь
малость.
-- Ехай, ехай... Что ты передо мной оправдываешься. Только я завтра
вечером за подготовкой по лабе заеду. Будешь дома то?
-- К вечеру буду.
-- Что опять за подготовкой? -- улыбается Митя.
-- Да, -- улыбаюсь в ответ. -- Приезжай тоже, если хочешь.
-- Не... Не могу.
-- Ну ладно. Давай прощаться, -- Андрюша протягивает руку, дрожа в
ознобе.
-- Так нам же по пути. Ты сам сказал, что домой поедешь.
-- Домой то, домой. Да вот только в чей?
-- И куда же ты?
-- Военная тайна.
-- Да ладно тебе, кончай прикалывать.
-- Да так. К одному типу надо заехать. Часы передать. Он их у меня по
пьяни забыл еще месяц назад. Только на прошлой недели вспомнил. Протрезвел
наверное.
-- Ну, давай!
-- Давай!
И разошлись, как в море корабли.
С Митькой ныряем в метро. Вагон гудит и сотрясает мое нутро, так что
опять тошнит. Еще народу битком. Преимущественно старухи. Не одной тощей
старухи. Все как сардельки. Ну почему в Москве все бабки, как пончики. А
говорят жрать нечего. Что они с голоду пухнут?
Опять злой, как черт. От того, что болит все. Не терплю себя таким...
Больным... Слабый, как сопля. Сам себе ненавистен.
Наконец, наша остановка. Поднимаемся на верх. На вокзал.
-- Ну, что? По пивку? -- предлагаю я.
-- Хорош! Мне утреннего хватило. До сиз пор закуска в горле плавает, --
морщится Митек.
Покупаю "Жигулевского". Оборачиваюсь -- Митьки нет. Вот зараза! Хоть бы
окликнул, предупредил, что отойдет. Всегда так!..
Увидел его -- в коммерческом ларьке сигареты покупает. Подходит. В руке
-- "CAMEL". Любит шикануть. А в кармане денег то осталось, наверное, до дому
доехать... До стипендии еще две недели. Как живет -- не понимаю. Странный.
Он добрый -- как то сказала Мила.
Я знаю.
Залезаем в вагон. Не топят. Холодно, как в рефрижераторе. Кроме нас еще
человек десять. До часа пик еще далеко. Потягиваю свое пивко и смотрю в
окно. Грязное. Немытое. И от этого небо, как лед, посыпанный песком.
Отворачиваюсь. Закрываю глаза. Поезд трогает. В желудке хорошо от пива.
Грифель скрипел-скрипел, да и сломался. Я сижу и смотрю на бумагу, где
незаконченный пейзаж. Что делать -- не знаю. Плюю с досады. Слюна жирная,
как подтаявшее сливочное масло. Свет забирается в слюну. Ему там удобно.
Свет расщепляется в цвета, обогащая спектр. Теперь у меня есть масляные
краски. Буду писать ими. Ерунда, что нет кисти. Сойдет и палец.
Толкают в плечо.
Где мой маленький город? Где розовые слоны и клоуны с улыбками до ушей?
Их нет? Почему?! Посмотрите, у дяденьки кровь на правой щеке! Что?.. Ах, да!
Простите... Это малиновый сироп.. и май... Май. МАЙ! My life.
Толкают в плечо.
Я открываю глаза. Митя встает и протягивает мне руку. Жму.
-- Смотри, не проспи. А то уедешь в Голутвин.
-- О'кей.
Протираю глаза и смотрю в окно. Митька вышел из электрички. Посмотрел
на меня. Махнул рукой. Достал сигарету и склонился прикурить. Стекло
забрызгано грязью. Видно. Плохо. Вдруг щелкнула зажигалка "Zippo". Этого не
должно быть. Двойные рамы не пропускают таких звуков с платформы. Тем более,
что работает компрессор. Но я явно расслышал щелчок. И это щелкнула "Zippo".
Только у нее такой характерной звук. Клацкл... Пожалуйста, посмотри на
меня... клацкл... Мы движемся...
Скользим!
Качаем нефть из скважин!
Нефть теплая и скользкая как вазелин.
Чудо! Я чувствую чудо!
клацкл...
Поезд дернуло. Платформа поехала. Вместе с Митькой. его сгорбленной
фигурой. И дымком, который уже заструился между ладоней.
клацкл...
Люди спускаются в подземный переход. Рюкзаки и цветы. Рядом. Кто-то
несет рейки и большой лист фанеры. Очень большой. Большой... Хорошее слово
-- БОЛЬШОЙ.
Знание пришло бурно, будто бы его выдавили из тюбика. Колпачок был снят
и на пузатое тельце нажали с силой. Знание ринулось в меня вязким потоком и
поднялось от желудка по пищеводу к голове. Там остановилось. Успокоилось.
Потеряло свою страсть к движению.
За окном курил Митька и холодная осень уплывала на платформе вместе с
ним. Все быстрее и быстрее. В следующий год. Где Митю ждут... Летом --
молодая жена. А осенью...
Тогда, когда гниют опавшие листья.
Ты ведь не будешь есть их?
... а осенью -- дочка... В нагрузку.
-- О! Какие люди! И без охраны! -- Роман разводит руки в стороны,
надеясь, что я кинусь ему в объятия.
-- Привет.
-- Заходи Кудрявый! Гостем будишь.
Прохожу в комнату. Там знакомые лица. Кроме одного.
-- Роман! Познакомил бы с дамой.
-- Экш, это Ася. Ася, это Кудрявый, -- представляет меня вместо Ромы
Важненыч. Вообще его фамилия Важненко. Но так получилось, что мы зовем его
Важненычем. А еще мир-дверь-мяч-затейником (переведи на английский).
-- Дама со мной, -- предостерегает он.
-- Не волнуйся, -- улыбаюсь я. Знаю, что сегодня мне не до баб. Я играю
здесь роль добровольного шута. Буду веселить народ.
Здороваюсь со всеми. По очереди. Важненыч. Борода. Ириска.
Борода -- это Володя. Сосед по даче. Сколько ему лет не знаю. Но с
бородой около сорока. И еще красный нос как у деда Мороза. Ириска -- это
Лариса. Так называет ее Роман. Почему? Трудно сказать. Но... хозяин --
барин.
Сажусь за круглый стол и оглядываю комнату. С прошлого раза мало что
изменилось. Только вместо стекла в одном из окон прибита фанера.
-- Что случилось? -- киваю в сторону окна.
-- Да это я виноват, -- смущается Борода. Смущается... Значит еще не
пили. Во время приехал... Черт! А ведь выпить то опять хочется. Вот
организм!
-- Нет, серьезно, я виноват, -- продолжал Борода. -- Ко мне пришел
один... друган. Ну, мы выпили с ним. А он значит, дурак такой, как выпил,
так поехал головой немного. Говорит -- клад давно ищу. Чую, говорит, где-то
рядом с твоим домом клад, значит. Я ему объясняю, значит: дурак ты! Нет тут
никакого кладу. Здесь одна голь живет. А если кто и побогаче дом держат, то
щас клады на дачах не закапывают. Так ему говорю. А он все свое - клад, мол,
здесь, клад рядом. Ну я ему и дал в зубы. Рассердился, значит, и двинул в
хлебало. Раз, другой. Потом вытащил на улицу и пинок ему в зад отмерил. Иди
-- говорю. Отсюда. Потом пришел и лег спать.
-- А эта зараза, вернулся, разбил окно и в комнату чуть не залез.
Зацепился курткой и повис на оконной раме. Мудак! Дверь пальцем открыть
можно -- замок старый. Дуешь -- развалится. Так нет, гад! Окно надо было
разбить, -- Рома говорит со злостью в голосе. Но с малой злостью. Ведь сам
он такой мягкий и пушистый. Как плюшевый мишка. Такой не может быть
по-настоящему злым.
-- Ну вот и я о том, -- опять Борода: -- Слышу шум. Выхожу во двор.
Смотрю из романова окна ноги торчат. Я их хватаю и тащу. А он, хрен
моржовый, матерится аж уши вянут. Ну я его, когда вытащил, так обработал
конкретно, что он от меня домой на брюхе пополз.
Я покивал головой. Мол, понимаю. Сочувствую. А у самого глаза по углам
рыскают: где бутылки, что пить будем?
-- Что, выпивку ищешь, халявщик?
Оборачиваюсь. Роман курит и улыбается, прищурившись от сигаретного
дыма.
-- Нет. Клад!
Смеемся.
-- Дай сигаретку! -- говорю я.
Дает. Подносит горящую зажигалку. Вспоминаю -- у Митьки нет "Zippo". У
него обычная, как у Ромы, газовая зажигалка.
-- Кудрявый, ты что?! У тебя глаза как два будильника...
-- Ерунда, -- смотрю на Рому, а самого сердце стучит, как отбивной
молоток.
-- Ну так что, может начнем? -- Борода аж ерзает от нетерпения. --
Время пить Херши!
Рома идет на кухню, которая одновременно является прихожей. Залезает в
холодильник и гремит посудой. Оборачивается к нам. С тремя бутылками водки и
ликером. Декламирует: "Мы славно поработали! А теперь всем по бокалу
Амаретто де Сароно! С водкой."
-- Иди сюда, мой маленький -- радуюсь выпивке. -- Поцелуй своего
папочку!
-- Ну началось! -- смотрит на меня благосклонно. -- Теперь весь вечер
прикалываться будешь.
-- Еще сынуля не вечер. Еще только пять часов дня.
-- Все равно, -- расставляет бутылки на столе.
-- Предлагаю первый тост за прекрасных дам, -- говорю я. В этой комнате
тосты можно расклеивать как ярлыки. Все просто и легко.
-- Огонь! -- командует Важненыч и мы опрокидываем свои рюмки в
раскрытые рты. Водка, разбавленная Амаретто, проскальзывает в пищевод.
-- Гуд! -- смакую напиток. -- Высший бал по шкале Рихтера.
-- А ты думал, -- смотрит на меня Рома, закидывая ногу на ногу.
-- Я не думал, я пробовал... Так! Что у нас закусить?
Окидываю придирчивым взглядом стол. Помидоры в банке. Пара тарелок
салата. Колбаса. Даже есть буженина. Соленые огурцы и кастрюля горячего
картофельного пюре с тушенкой. It's very nice.
Жрем. Пьем. Бухтим. Смеемся. Кидаем анекдоты через стол.
Через час на столе погром. В пустых тарелках тушим бычки. Кастрюлю с
пюре кто-то закинул в угол. Содержимое вывалилось на пол. Очень похоже на
свежую блевоту.
- Не пойти ли нам подышать? - предлагает Рома.
- Что? Мочевой пузырь гудит? Сам до туалета дойти не можешь?
- Дурак ты, Экш. И не лечишься! - Вступается за Рому Ириска. - Правда,
ребята! Пойдем, погуляем!
Выходим из дома. Один за другим. Как пингвины. Всех покачивает. Впереди
идут Ириска с Бородой. За ними - я. Смотрю на нее сзади. На вид - подросток.
Ну, максимум - лет восемнадцать... Совсем не подумаешь, что ей двадцать
пять, она уже мать и ее из дому выгнал муж. Теперь она и живет в этой
конуре. В одном деревянном домике с Бородой и Ромой.
Дело в том, что этот большой бревенчатый дом разделен на три части. В
одной живет Борода. В другой - дача Романа. В третьей живет теперь она.
Борода и Ириска о чем-то болтают. До меня доносятся только обрывки
слов. Что-то о лесопарке, в который мы идем. О том, как там опасно ночью. Об
изнасилованиях. О чуреках.
Я догоняю их.
- А вы знаете, почему все кавказцы так любят русских женщин?.. Все
очень просто, - я закатываю глаза и на повышенных тонах начинаю вещать.
- Они - дети гор. Гор больших, высоких. Таких высоких, что на их
вершинах лежит ослепительно белый снег. Каждый кавказец желает добраться до
этих вершин. Добраться и умыться этим чистым снегом, тем самым прикоснувшись
к заветной мечте. Но это невозможно... И тогда они едут в Москву. Продавать
помидоры - мамидоры, да? - Говорю с акцентом. - И любить наших женщин. Кожа
которых также белоснежно нежна, как и вершины их гор. Ну, а если она
блондинка...
Борода смеется. Ириска смотрит на меня удивленно, хлопая ресницами.
Затем тоже начинает смеяться.
- Ну ты и романтик, Экш, - говорит она сквозь смех.
- Обижа-а-ешь, - растягиваю слово, как резиновый жгут.
Нас догоняют Рома и Важненыч с Асей.
- О чем это вы тут?
- Экш тут целую теорию выдал, почему хачики к нам в Москву едут, -
Ириска все смеется, поглядывая на меня игриво. Это замечает Рома.
- Экш, ты кончай моей девушке мозги пудрить. На грузина ты все равно не
потянешь. Хоть ты и смуглый, да носом не вышел.
- Кончают у стенки или в постели, подкалываю я.
- Фу! Экш! Что за пэхэпс?! - Ириска в шутку ударяет меня в плечо.
- Все. Молчу-молчу, - делаю виноватое лицо.
Подходим к лесу. Не знаю почему, но меня всегда притягивал этот лес.
Даже не просто лес - сосновый бор. Чистый и сухой. С запахом
бабочки-капустницы и смолы. С нежным ароматом истомы.
Идем по главной аллеи. Пробуем шутить. Но стволы деревьев отталкивают
слова. Теперь больше молчим. Или подшучивает друг над другом, но в
полголоса. И курим. Чтобы забить выход для фраз.
Сворачиваем с асфальта и садимся на скамейку. Не на саму скамейку, а на
ее спинку, потому что доски сырые и пропитаны холодом. Сосем пиво и любуемся
природой. Для этого занятия нет лучшего места.
Смотрю вверх. Сосновые лапы машут мне печально и цепляются за серые
тугие облака.
Машут. Значит прощаются. Со мной? Или с облаками?... Если со мной, то
надо помахать им в ответ. Сказать - до свидания... Или нет. Точнее -
прощай...
Прощай, детство. Доброе, далекое и выжитое теперь, как лимон. Прощай
время. Ненужное, пустое. И все от того, что в душе - сквозняк. Прощай...
прощай все... И самое ужасное, самое пугающее - некому (и нечему) сказать:
Здравствуй!
- Экш! Что молчишь? Сморозил что-нибудь.
- Лень...
Сижу и смотрю вверх. Не могу опустить голову... а то из глаз выльются
слезы.
Час как вернулись с прогулки. Свежий воздух немного выпарил хмель и
теперь мы с новой силой принимаемся за спиртное. На этот раз водка. Чистая
как слеза.
,, Бьется в тесной печурке мужик,
На коленях слеза как смола..."
Опрокидываем ее за воротничок. Маленькими стопочками. Чтоб наварило
сильней. Рассматриваю лица за столом: Борода уже в дугу, Важненыч держится
молодцом, хотя мимика лица, как у резиновой куклы. У остальных улыбка до
ушей. Входим состояния релаксации. Кидаю им пару шуток, чтоб не забывали
давиться от смеха.
Наливаем и пьем. Пьем и наливаем. Пошла масть. Водка как вода. Море,
горы, города...
Ириска приглашает всех к себе. Танцевать. У нее там магнитофон.
Выползаем из-за стола и как гуси, след в след, перекочевываем к ней.
Музыка. Старая попса. Хватаю Ириску за талию прежде, чем к ней смог
подойти захмелевший и от этого похотливый Рома. Средним пальцем как
восклицательным знаком знаменую свою победу. Знаю, не обидеться. Он привык к
таким моим шуткам.
- У тебя красивые глаза, говорит она мне.
- Я знаю, - улыбаюсь в ответ. Нет ничего постыдного в том, чтобы
поиграть с куклой в магазине, зная что никогда ее не купишь.
- Ты мне нравишься...
- И это знаю.
- Нет, серьезно! Просто нравишься... А Рому я люблю.
Я молчу. Мне нечего сказать. Если только сказать, что Роман не любит
ее. Но, думаю, ее этим не удивить. Она слишком помята жизнью, для того чтобы
удивляться и обижаться. А сердце все равно остается сердцем. Женским.
Прижимаю ее к себе, чтобы ощутить тепло. Она делиться им. Ей не жалко.
Может быть поцеловал бы ее сейчас. Только не привык. Не научился.
Целоваться. Вот так. Без любви.
А вокруг нас кружиться комната. Холодильник, сервант, стол, софа с
ковром. Медленно. В такт неназойливой мелодии.
Музыка кончилась. Плюхаюсь на софу и смотрю на остальных. По глазам
вижу, что будут пить еще.
Ночь. Холодная, как вода в колодце.
Оставили Рому с Ириской у нее. Бороду довели до коморки и бросили на
кровать.
Теперь нас осталось двое - Важненыч, Ася и я. Только сейчас замечаю,
что Ася практически не пила. Или держит себя так. Наливаю по бокалу
"Салюта". Вдруг вопрос. Неожиданный. Как осиновый кол в спину.
- Экш, почему у тебя такие грустные глаза? - в первый раз за вечер
заговорила со мной. Важненыч молчит. Не шутит. Боится. Слишком уж серьезно
спросила, чтоб шутить.
- С чего ты взяла?
- Я вижу. Тебе плохо?
Растерялся. Дожил! Меня стали жалеть! Да еще люди, которые видят первый
раз в жизни.
- Нет. Возможно у меня грустные глаза от того, что все слишком хорошо.
Так хорошо, что и скучно. А может быть просто устал.
Смотрит на меня. Вижу, не верит. Но молчит. Они оба молчат. Она - не
верит, ему - все равно. Выпивая свой бокал. Хватаю сигареты и спички.
- Пойду покурю на воздухе.
Выхожу и иду в сад. Надо прийти в себя от нокдауна.
Совсем темно. Звезд не видно. Свет из окна подсвечивает ветви яблонь,
скрюченных в ознобе. Весь мир замерз. Только за окном жизнь. Ася сидит и
смотрит на свой бокал, зажатый в ладонях, а Важненыч что-то быстро и
энергично говорит. Похоже, что журит за что-то. Может быть за этот разговор.
Хотя, много для меня чести. Для него я -ничто. Важненыч говорит,
жестикулируя правой рукой: указательный и большой пальцы вместе - то
опускаются, то поднимаются, взмывают... клацкл...
Щелчок "Zippo".
Я съежился. Впился руками в шершавый ствол яблони. Под ладонью
холод...клацкл... Только не плачь. Ну прости меня, дурака!...клацкл... Не
надо плакать! Ну хочешь, я на колени перед тобой встану?!
Хочешь?...клацкл... Я не хотел. Прости. Прости меня. Только не плачь. Не
могу я смотреть на это... клацкл... Закрой свою пасть! Не реви! Не визжи,
сука! Заткнись!... клацкл... Вух!
Эй, ты! В шлюпке! Не гони
волну! Суши весла.
клацкл.
Я прижался к дереву. Захотел вжиться в него. Все, что я хочу, так это
уйти в него. Отсюда.
Я стою и дрожащей рукой утираю слезы. Ни от того, что теперь Знаю. А от
того, что Стал это знать.
Ася все сидит и смотрит на дно своего бокала. Важненыч говорит ей без
умолка всякую чушь... На второе лето он, будущий муж, ударит ее наотмашь по
лицу. И сломает челюсть. Она уйдет от него. Может быть на всегда.
Возвращаюсь в комнату. Молча ложусь на кровать.
- Спать будем, - говорю хмуро.
Они удивлены. Но не возражают.
Засыпаю быстро. Под скрип софы за стеной. У Романа ночная смена.
Свет стучится в ресницы. Белый. Но не как порошок из мела - матовый, а
как алмазная пыль - горячий, с искрой. Я приоткрываю глаза. Понимаю - это
утро.
Высокий потолок. Такой высокий, что можно играть в баскетбол, если
повесить корзины на противоположных стенах. Высокий... Такой только на
Роминой даче. Значит, я на ней.
Нехотя присел на кровати. А голове заколыхался кисель. Обвел глазами
комнату. Важненыч с Асей еще спят. Как и Рома с Ириской, за стеной. Как и
Борода. Не сплю только я.
Сходил на кухню. Поставил чайник на плиту. Во рту - дерьмо. Надо
сполоснуть рот хотя бы чашечкой кофе. Закурил сигарету. Натощак курить
всегда не приятно. Но надо же чем то себя занять. Вернулся в комнату и
присел на стул - держать себя на ногах после попойки - хуже нет наказания.
Вот так сижу и думаю. О чем-то. Например, о том, что было вчера. О том,
как пили. О том, как смеялись. О том, как играли в радость... Сижу и
вспоминаю. Вчерашний день. Почти такой же, как и позавчерашний. Ну, может
быть, чуточку другой. Не лучше. Скучнее.
Затушил бычок. Проковылял на кухню. И заварил себе желанный кофе.
Заварил себе кофе... И еще заварил новый день. И загадал, чтобы отвар был
отменным. Чтобы в нем было счастье... И еще много-много всего... и счастье.
Почти полдень. Солнце по-летнему припекает макушку. Иду по улице в
сторону автобусной остановки. Посвистываю. Настроение хорошее. Значит день
впереди замечательный. Может быть набросаю несколько строк. Про осень... Да,
несколько строк.
Впереди поворот.
Из-за поворота резко выскакивает ярко-красная "Вольво". На короткий
лишь миг. Но достаточный, чтобы сквозь лобовое стекло разглядеть водителя,
вытаскивающего из пачки сигарету. На пачке две буквы - "L" и "M". И между
ними знак объединения - "&". Он похож на малыша. Сидящего на попке в
песочнице. С головкой крохотной. И ручонками между ног... Милого малыша.
Трогательного. Смешного. С высокими, громадными родителями по бокам: L и M .
Водитель достает сигарету из пачки, придерживая баранку руля левой
рукой. Подслеповатая машина летит прямо на меня. Нет времени уйти с ее пути.
Освободить дорогу. Пропустить смерть. Нет времени... Совсем нет.
А ведь это значит, что сегодня у меня не будет вечера. Не будет
Андрюши, который придет за подготовкой к лабе. А значит не будет откупорена
очередная бутылка портвейна. Не будет хмельной беседы, которая соединит
вечер и ночь. Значит не будет ночи. А за ней нового дня. А потом еще не
будет тысячи дней... И не будет малыша. Так, чтоб моего. От любимой... И
любимой тоже не будет. Так, чтоб по-настоящему. Всерьез... А времени в
обрез. И оно уходит с нарастающим гулом разогретого мотора. Уходит, как
последние крупицы в песочных часах. Так, что и не успеваешь пожалеть себя.
За то, что все позади. А позади так мало. И в себя не успел поверить... И в
бога не успел... А хотелось ведь простого житейского счастья. Чтоб любовь
была. Чтоб было, кого любить... И чтоб можно было писать стихи... про осень.
Для своего ребенка. Который может быть когда-нибудь там, где меня уже
никогда не будет. Мог бы вот так запросто играть в песочнице, сидя на своей
пухлой попке. И держать ручки между коленок, упираясь ими в мягкий песок...
И чтобы стихи. Мягкие такие. Как песок. Для малыша. Про осень... И чтоб
чуточку красивые:
Мохнатая тучка упала с небес,
Весь мир изменился: и горы, и лес...
Простуженный ветер, сердито сопя,
Верхушки деревьев задел, унося
Ворчанье осенней увядшей листвы,
Тоскливые мысли и серые сны.
Машина совсем рядом. Можно дотронуться до нее рукой. Погладить. В
машине - водитель. С сигаретной пачкой в руке. С малышом, заколдованным в
этикетке... Моим малышом. Который теперь остался там. За окном.
Клацкл...
Сегодня мне приснился удивительный сон.
Апрель, 1994 год.
Популярность: 1, Last-modified: Wed, 17 Feb 1999 18:08:03 GmT