---------------------------------------------------------------
© Copyright Виктор Волков
From: [email protected]
Date: 29 Jul 1999
Фамилия "Волков" -- псевдоним, автор, человек поживший, и повидавший на
своем веку (он с 1936 г.) немало. Кое-что он оформил в виде таких вот
рассказов. Предлагаемые рассказы публиковались в местной (г.Иркутск) газете
несколько лет назад.
---------------------------------------------------------------
Солнце загородилось неровным гребнем гольцов, окрасив их сахарные
головы в малиновый цвет. По вершинам деревьев шумел ветер. Донимали комары и
гнус. Накомарники и репудин помогали мало.
Поужинали. Закатили в костер неохватную лиственичную чурку, добавили
комель с раскидистыми корнями. Теперь хватит до утра. Устроились вокруг.
Курим. Короткие обсуждения дневных дел и планов на завтра. Наступает золотое
время для любителей почесать языки.
Мужики собрались битые, в основном бездомные скитальцы. Да и кто, кроме
них, пойдет на эту ломовую работу -- копать шурфы и разрезы геологам в
глухомани. Только нищие инженеры в отпускное время. Вроде меня.
До ближайшей деревни день верхом, пешком без ночевки не дойти. Есть
вертолетная площадка, но вертолет для экстренных случаев и большого
начальства.
Ныли все мышцы, жгло ободраные ладони. Завхоз Папа Коля не пожалел
облепихового масла, обшил марлей. Полегче, но марля не родная кожа. Заживет.
Не впервой.
Треп в самом разгаре. Главная тема -- зона. Подвиги на воле, которые и
привели в зону. Главный герой -- рецидивист, проведший почти всю жизнь в
клетке. Редко кто вспоминает женщин, а если вспоминает, то ужасную грязь.
Хорошо говорят только о матерях, да и то не все.
Не выступаем только Папа Коля и я. В зоне я пока не был, а другие темы
предлагать не осмеливаюсь, боюсь не поймут. Но Папа Коля мужик бывалый, вся
буйная компания готова для него носом разрезы копать. Горячих спорщиков,
готовых взяться за ножи, Папа Коля охлаждает жестом. Силой не обижен и
характером не слаб. Спокойно выслушивает все предложения по любым вопросам и
короткими репликами подводит к нужному решению. Все убеждены, что решили по
своему, а он только одобрительно буркнет в бороду.
Время шло.
Втянулся в работу, подружился с ребятами. Нормальные мужики. Бедолаги,
вот и петушатся, а Папа Коля для них действительно Папа. И Мама тоже.
Кормежка хорошая, столовая под навесом, чисто. В балке телевизор на
аккумуляторах, радиоприемник. Палатки с двойным навесом, не текут. Кровати,
постели нормальные, белье каждую неделю свежее. В деревню на стирку возим.
За личной одеждой следить приходится: дыры и грязь вызывают осуждение Папы
Коли. Как же от теплого дома и заботы уйти? Опять по грязным подвалам и
вокзалам скитаться?
Кончался хлеб. Папа Коля приготовил мешки, проверил вьючные сумы,
копыта лошадей. Почистил пистолет и винтовку. Обьявил, что утром пойду с ним
я.
В деревню приехали под вечер. Но за дела взялись сразу и к полуночи все
вьюки были упакованы, а мы успели попариться в бане.
На рассвете пошли обратно.
Во главе колонны шел я. Тащил тяжеленную винтовку и за повод караван из
четырех навьюченных лошадей. Папа Коля замыкал шествие. Дорога шла в гору,
петляла между валежником и здоровенными каменными глыбами. За вершины
деревьев цеплялись низкие серые облака.
У ключа напоили лошадей, пожевали хлеба с колбасой. Костер не
разводили. Папа Коля спешил добраться до прошлогоднего табора пока не
начался дождь. Там навес и балок.
Успели. Сложили вьюки под крышу. Привязали на отстой под навесом
лошадей, развели костер. Поварничал Папа Коля. Я на подхвате.
Чай и похлебка готовы. Лошади пасутся. Комары пристают не сильно. По
крыше навеса барабанит дождь. Готов и стол.
-- Папа Коля! Давай выпьем помаленьку, -- я достаю одну бутылку из
вьюка.
-- Давай, сынок! -- соглашается Папа Коля. К моему удивлению в его
голосе послышалась веселая нотка.
Выпили по полстакана. Поели. Попили чаю. Я закурил. Молчим. Недалеко
слышно лошадей. Фыркают, топочут, хрустят травой. Потрескивает костер. Шумит
ветер, шуршит дождь.
-- Папа Коля! Ты давно на этой работе? -- не выдерживаю я.
-- Восьмой год.
-- А раньше?
-- Механик я. Инженер.
-- Чего же сюда пошел? За романтикой? Или за деньгами?
-- Тогда я больше получал. А романтика только в кино. Здесь работа. Вы
за день наломаетесь, поесть и отдохнуть нормально нужно. Я должен
обеспечить. Иначе работы не будет.
-- Здорово ты мужиков зажал! Пьют мало, не буянят. Только рассказы у
них кошмарные, будто ничего кроме дряни и не видели.
-- Где ж им хорошее увидеть? В тюрьме? В городских подвалах? Или на
вокзалах? Только первые желтые листья появляются, на них тоска нападает:
опять скитаться до весны как псам бездомным. Я их не жму. Они после лихой
зимы здесь отдыхают от людского бездушия. А рассказы, чтож, это грязь из них
выходит.
-- Сам-то зимой что делаешь?
-- В деревне технику ремонтирую. В город езжу, в билиотеку, в музей,
иногда в оперу хожу. К весне опять заботы на лето.
-- Ты один живешь?
-- Один. Ребята однокурсники приходят. Мальчишники устраиваем. Они
больше любят в деревню ко мне приезжать.
-- Чегож не женишся. Мужик ты видный, хозяйственный. Любая тетка за
тебя пойдет.
-- Мне любую не нужно. Да и женился я. Больше не хочу.
-- Одному-то не сладко. Сильно тебя какая-то красавица наказала.
-- Наказала, верно. Не одна она наказала. У меня душа болит, но я сам
себе хозяин. А ей хуже. Катит жизнь по грязи, сил у нее нет из этой помойки
вылезти. Поломали ее.
-- Поломали! Ты-то где был, раз у тебя душа по ней болит?
-- В той же помойке и был. Почти три года. Надеялся вытащить. Дерьма
хлебнул много. Только зря. Не вышло.
-- Плохо старался.
-- Плохо. Одному всегда плохо. Против моих стараний столько
доброжелателей было! Меня убеждали с ней не связываться, ее со мной.
-- Другой был, видно. Или жениться не хотел?
-- Замуж ее брал. К ней переезжал, она ко мне тоже не раз перебиралась.
Но не на долго все это было. Не могла она уже жить как все. А другого,
одного, не было. Она для всех была.
-- Твоя и многих бывшая жена?
-- Моя и многих. Меня, хотя и не смешивает со всеми, но считает
несовременным за возражения против этих многих. Говорит, что весь мир так
живет, а я, темнота, передовых идей не воспринимаю.
-- Потаскушка. Стоит ли горевать из-за нее.
-- Потаскушка. Верно. Только есть в ней что-то, чего я в других не
встречал. Редко эта золотинка в ней сверкает из-под грязи, но ради этой
золотинки я готов ее от дерьма языком вылизать. И лизал. Да я-то один, а в
грязь ее компания тащит. Когда хором кричат, одного не слышно.
-- Увези ее сюда.
-- Увозил. Приехала счастливая, по хозяйству хлопочет, на машинке шьет,
цветов натащила, везде порядок навела. Договорились к нам на работу ее
взять. Только напрасно я радовался. На второй неделе пыл прошел.
Затосковала. Устроили мы застолье. Вдвоем. Выпила она крепко. И начала
перечислять с кем она в городе любовь крутила и как это делается. Пытаюсь
остановить, но ее понесло. Я, говорит, для любви создана, а ты один хочешь
мной пользоваться, не выйдет. Такой грязи наговорила, что ударил ее.
Поревела на постели, опять за стакан. Помирились.
По пьянке и рассказала, как ее, после смерти мужа, его товарищи
утешали. Сначала по одному. Потом приучили в компании со всеми по очереди.
Стали под нужных людей подкладывать. Пошла баба по рукам. Вдолбили ей в
голову, что это и есть настоящая жизнь, как за бугром. Стала она дежурной
подкладкой на застольях. Семейные подруги приглашают только на пьянки, когда
гость без пары. А так дружить брезгуют.
-- Платят, видно, хорошо. Сейчас у баб самая древняя проффесия в
почете.
-- Да не видно по ней, чтоб сильно платили. Копейки считает. Похоже,
что за идею в грязи живет. Хотя не исключено, что на ней кто-нибудь навар
имеет.
-- А ты ждешь, когда ей надоест?
-- Уже не жду. Но и забыть не могу. Умом понимаю, что зря, а сердце
болит. Вот свою любовь на наших бедолаг трачу. Кто их согреет?
Костер догорал. Дождь утих. Лошади собрались у костра, обмахивались
хвостами. Я подкинул в огонь сырых сучьев и они, благодарно помахивая
головами, перешли на подветренную сторону, под дым.
Папа Коля принес со стола по полстакана водки. Протянул мне.
-- Чего приуныл? Или у тебя тоже неладно в семье?
-- Пока не замечал. Да ведь мужья об изменах узнают последними.
-- Давай выпьем за то, чтоб ты никогда не узнал об измене любимой.
-- Не узнал или чтоб не изменяла?
-- Разве есть разница для тебя? -- он прикоснулся к моему стакану и,
капнув в огонь, выпил.
Ночью мне снились кошмары на любовные темы. Я просыпался, вспоминал
горький Колин рассказ, засыпал. Во сне заставал в постели рядом с женой
гостя. Выяснял отношения.
Утром светило яркое солнце. Навстречу дул легкий ветерок, отгоняя
крылатых кровососов. К середине дня пришли на место. Мужики уже успели
пообедать. Весело таскали пакеты и мешки из вьюков, с сожалением отнесли к
сейфу бутылки с водкой.
Через неделю я получил расчет. С караваном из четырех лошадей добрались
до деревни. Помог упаковать вьюки. Сходили в баню. За ужином распили бутылку
на прощанье.
Утром проводил ребят до тропы. Николай пригласил на следующий сезон.
Достал из вьюка пакет и коробочку.
-- Премия. Тебе верблюжий свитер, а жене цацки, они как сороки, любят
блестящее. Цветы сам купи.
Покурили.
Они ушли вверх по тропе. Я спустился в деревню. Подошел автобус.
Жена встречала на вокзале. Цветы покупал при ней. Уговаривала не
тратить зря деньги, но, обняв букет, расцвела сама. Дома долго крутилась
перед зеркалом, примеряя гранатовое ожерелье и серьги.
На следующее лето поехать в ту партию не удалось, а зимой на вокзале ко
мне подошел небритый тип в засаленом пальто и стоптанных валенках. Один из
Колиных рабочих в позапрошлое лето. Рассказал, что к Папе Коле приехала этим
летом красивая веселая баба. Привезла ящик коньяку. Устроили они с Колей в
деревне прощальный ужин и уехали. Никто не знает куда.
К неудовольствию жены я пригласил вестника в гости. Отмыл его в ванной,
одел в свой тренировочный костюм, отстирали его замызганное барахло и
устроили вечер воспоминаний.
К моему удивлению тюремных рассказов не было. Был только Папа Коля, его
забота о бедолагах. И сожаление о хороших временах.
Утром гостя не обнаружили. Жена бросилась проверять вещи. Все было на
месте. Мои трикушки сохли после стирки.
Жена надела Колин подарок, долго и тихо стояла перед зеркалом,
перебирая гранатовые зерна.
Я тоже прикоснулся к камню. Тепло!
Коля сумел надолго согреть мертвый кристалл.
Мы разошлись на работу. Опять пошли будни.
(с) В.Волков, 1995
Когда зэки закончили мостить своими костями железку Тайшет-Лена, за
ненадобностью прикрыли Ирзолототранс. Я там год после курсов шоферил. На
"Захаре". Всего досталось, но заработки были богатые и начальство работало
на шоферов. Там водила самый главный был. Вся Якутия от наших колес
зависела. Речники тоже старались, но на Лену из Иркутска грузы на наших
колесах приходили. Да и сезон у речников, а мы круглый год гоняли. Я после
дальних рейсов никак не мог в городе крутиться.
Отец моего дружка работал в то время главным инженером в таксопарке.
Предложил мне на двадцать первой без спарщика работать. Согласился. План
тогда был плевый -- тридцать пять рэ в смену, но и проезд по гривеннику с
километра. Платили водилы всем: диспетчерам, слесарям, механику, мойщицам,
смазчику. Короче везде хоть рэ, но дай. А я с клиентов не мог брать, стыдно
было. Молодой да еще после настоящей работы. А у главного идея была -- с
поборами покончить. Мне наказал не давать никому и ни под каким видом. Нажил
я там кучу врагов. Хорошо хоть машина новая. Но пакостили каждый раз. То
клапана раскрутят, то баллоны спустят. Изобретали как могли. Я уже
настроился уходить. Не выходило из меня таксиста.
Послали по заявке в аэропорт клиента отвезти. Оттуда сел ко мне дедок.
Чистенький такой, отмытый до невозможности и бесконечно вежливый. Подвез я
его к "Сибири", а он мне за рамку счетчика четвертной всунул и попросил
подождать пока он с номером все устроит. На счетчике двух рублей не
настучало, а тут четвертак! Жду. Он вскоре вышел, устроился поудобнее и
говорит:
-- Как тут насчет девочек?
Я рот открыл от удивления. Посмотрел на него, думаю шутит, но нет.
-- Я еще доплачу вам. А ей отдельно.
Поехали мы на Подгорную. Там потомственные профессионалки жили.
Убежденные в правоте и нужности своего дела. Но не повезло -- все в расходе.
Не нашел я в центре никого. Пришлось ехать в студгородок. Я хотя и знал, что
там верняк, но старался туда клиентов не возить. Девчонки с голодухи собой
торговали. Жалко мне их было. Комендантша заказ приняла и тут же девицу
вывела. Как из-под юбки достала. Молоденькая, первокурсница видно. Одета
бедно, но сама прямо чудо какая славная. Уселись они на заднем сиденье. Он
ее сразу лапать начал, за пазуху полез. Я изредка в зеркало поглядываю.
Попросил за город увезти. Выскочил я на Байкальский тракт, а после Разводной
на проселок в сторону аэропорта. Ехал пока дорога не кончилась. Лес уже
золотой стал, середина сентября, но тепло. Они ушли за кустики, а я за книгу
взялся. Минут через двадцать подошли они к машине. Девчонка помятая,
испуганая, слезы на ресницах. А ресницы-то длинные да густые. Он сердито
толкнул ее на сиденье и сел сам. Поехали обратно. Опять они суетятся сзади.
Я уж не подглядываю. Противно стало и девчонку жалко. Вижу что она не знает
как вырваться из отмытых рук.
Дедок вдруг просит остановиться. Глянул я в зеркало, а у нее глазищи
испуганные, вот-вот закричит. На меня умоляюще смотрит. На тракт еще не
выехали, помехи маловероятны, но девица сейчас моей помощи запросит.
Придется выручать, но тогда дедок в бутылку полезет, рекламацию предьявит за
некачественное обслуживание, он-то деньги платил да и вряд ли на такую
соплячку-дебютантку расчитывал. Скандалить с дедом не хочется, но и ей в
помощи отказать не смогу.
Остановился.
Дед просит меня погулять. Я повозился в машине - ждал ее призывов, но
она молчит. Вынул ключи из замка, топчусь рядом. Дед вылез, мне стольник
протягивает и отталкивает подальше. И тут двчонка заорала сколько сил было:
-- Не-е-е-е-т!!! Миленький! Я с тобой сколько хочешь и как хочешь! Что
скажешь, то и сделаю, но только не с ним! И потом буду, когда позовешь!
Бесплатно! Тошнит меня от него, или его убью, или на себя руки наложу! -- и
заревела. Трясется вся.
А дед в меня уже двумя руками уперся, за кусты заталкивает, и стольник
его у меня в руке, как уголь из костра пальцы жжет. Перегорели у меня все
предохранители разом, такая на меня черная волна накатила, только дедову
злую морду с трясущимися губами вижу да каплю слюны на подбородке.
Сунул я ему стольник в нагрудный карман и от души врезал по переносью.
О слюнявый подбородок противно было пачкаться. Дед в куст залетел и не
шевелится. Я за баранку и выпрыгнул на тракт, он в полусотне метров
оказался. Едва под грузовик не угодил сгоряча. Остановился остыть, и про
деда вспомнил.
Испугался -- вдруг убил? Мужик я тогда был в самой силе, кулаки и не
таких дедов могли до смерти ушибить. Ну, думаю, слепил я мокруху. Вышака не
дадут, а на хозяина долго пахать придеться!
Оставил я девчонку в машине доплакивать, а сам к деду вернулся. Дед на
месте. Так и лежит в кусте и, вроде, не дышит. Я его на руки взял. А он
легкий, как мешок с ватой и косточки тонкие под руками гнуться, переломать
боюсь. К уху его прижал - слышу серце бьется. Полегчало мне и, вместо
злости, такая жалость к нему накатила, что слезы выступили. Что ж я, кретин,
такого облезлого воробушка своей кувалдой шарахнул? У него, бедняги, дней-то
на этом свете осталось -- на пальцах сосчитать, а я таким способом
воспитывать взялся. И эта стерва! Она-то что думала, когда соглашалась на
такой промысел? Что ее по головке погладят да в щечку поцелуют?
Принес его к машине.
Девка опять истерику закатила. Ляпнул ей по щеке. Замолкла, в угол
зажалась и на меня уставилась. Велел ей на переднее сиденье сесть, положил
деда на заднее. И опять плохо мне стало: у него вместо лица сплошной почти
черный синяк, даже глаз не видно, и не шевелится. Как положил, так и лежит!
Куда его везти? В травмпункт? Там меня сразу в браслеты нарядят.
Потоптался вокруг машины, покурил. Девка на меня боязливо зыркает, а
морда у нее симметрию потеряла и пятерня моя на щеке горит. Вот это
образцовое обслуживание клиентов! Всех обслужил!
И тут вспомнил про соседку! Она же хирург! Поскакал в город. Стал наших
ребят свободных высматривать. Нашел, прошу девку в студгородок отвезти, а
она без денег. Отдал ей дедов четвертной, наказал водиле лишнего не брать.
Пусть хоть на несколько дней у нее на жратву будет.
Привез деда к соседке, та чуть в обморок не упала. А дед все в
отключке. Кольнула его чем-то.
-- Кто ж его так?
-- Я.
-- Мне ведь надо милицию вызывать, а то дело пришьют. За что ты такого
хилого убил?
-- Да живой он пока! Не каркай.
-- Пока да, но, боюсь, не надолго. Позвоню я.
-- Как хочешь, но может подождешь?
-- Герка! Бугай бешеный! Сам за решку лезешь и меня тянешь!
Тут дед голос подал.
-- Сам я виноват, дочка. Ты не зови никого, не надо мне позора на весь
мир. Не буду жаловаться, только сделай, что нужно, худо мне, плывет все.
Врачиха помахала ладонью у деда перед глазами, пощупала пульс. Задрала
рубаху и поводила по хилой дедовой груди фонэндоскопом.
-- В больницу надо, у него сильное сотрясение мозга. Покой нужен. И
переносицу ты ему сломал. Но в больнице о таких травмах доложат в милицию.
Сгорел ты, Герочка!
-- Да это я поскользулся и на камень лицом упал, -- дребезжит дед.
-- Ну, дело ваше, только меня не подводите. Ты на своей?
Отвез я их в больницу. Деда санитары на носилках уволокли, а меня
пытать начали -- где такого нашел? Что знаю про это дело? Я сильно не
отклонялся, только о происхождении травмы умолчал.
Дед не подвел. Так на камне и стоял. Три недели лечился. Я каждый день
к нему ездил. Подкармливал, книжки таскал, газеты. Неплохой дед оказался.
Воевал в разведке, трое взрослых детей, пятеро внуков, бабку сильно хвалил.
Семдесят три года, до сих пор работает. Главным архитектором города. А в
Иркутск он в отпуск приехал. Во время войны раненый в госпитале лежал, хотел
на те места посмотреть, по городу погулять. Короче - молодость вспомнить.
Я еще госпитальных воспоминаний ему добавил. И о молодости напомнил.
Когда обратно его в аэропорт отвез, он спросил как мне на такси
работается. Признался я ему, что не очень.
-- Вот и я смотрю. Не твоя это работа. Не мучайся зря.
Он протянул на прощанье прозрачную руку, грустно улыбнулся еще желтым
лицом и ушел на посадку. О красавице-потаскушке ни разу не говорили. Я на
следующий день уволился из таксопарка. Расчитали меня к вечеру. Надоел я им
здорово и расстались к взаимному удовольствию. Больше я за казенные баранки
не садился.
(с) В.Волков, 1995
Виктор ВОЛКОВ. СТРАШНАЯ МЕСТЬ
Жили мы тогда в пригороде Иркутска, на берегу Ангары. Обычная старая
деревня. Раньше там монастырь был, а когда большевики власть захватили --
монахов разогнали, церкви голову свернули и клуб сделали, а на горке вместо
монастыря отгрохали элеватор, чтобы издалека было видно размаха шаги
саженьи. Из откосов там долго гробы торчали. Многие рылись в изгаженных
могилах, мертвецов беспризорных грабили. Я тоже раз попробовал. Притащил
домой орден какой-то и кольцо золотое. Ожидал похвалы, а батя аж затрясся и
глаза у него побелели. Он в этот момент кнут мне делал -- коз пасти. Вот на
мне его и обкатал. Я неделю рубцы маслом мазал, а сошло все только через
месяц. Но это случилось сразу по приезде, в пятидесятом. Мы тогда дом начали
строить, ну и скотину держали, время-то голодное было. Не помню я сытого
времени, разве когда на мясокомбинате слесарил, да и то лишь на работе
досыта ел.
Так это позже случилось, в шестидесятых. На самом берегу, чуть выше по
течению от искалеченой церкви, стоял ряд домов. Один мой приятель невесту в
крайнем высмотрел. Поженихались да и поженились. Он в приймаки пошел, жил-то
в общаге. Года не прожили, пошли нелады. Он несколько раз кочевал из
тещиного дома в общежитие и обратно, а потом завербовался куда-то, напился
на аванс и устроил им шухер на всю деревню. А когда его наш участковый
уводил, пообещал скоро приехать и такое им показать, что они волосы на себе
от раскаяния рвать будут.
Через три года он и прикатил в деревню на "Волге". Весь в новье, костюм
из темносинего бостона, пальто кожанное, ботинки на толстом белом каучуке,
белая рубашка, кремовый галстук, а на галстуке коричневая обезьяна с красным
задом на зеленой лиане повисла. Жара, а он форс держит, в кожане преет.
Машина просто чудо: черная с никелироваными цацками, стекла синевой
отливают, а на капоте прыгающий олень летит.
С утра повел нас в "Голубой Дунай", так у нас тогда забегаловка у
недоделанного стадиона называлась, она и правда голубая была. Выпили хорошо,
он нас покатал. По нашим лужам машину удрызгал и решил выступить перед своми
бабами. У ихнего крайнего дома проезд к отмели выходил. Вот он и решил к
вечеру под тещиными окнами свою тачку помыть. Смаху в воду и влетел. Но за
время его скитаний отмель вычерпали, дорогу до города по нашим плывунам
отсыпали, и нырнули мы в шикарной тачке метров на шесть. Хорошо хоть все
окна открыты были. Повыскакивали мы из воды, как черти из бочки, выплыли на
берег, выжимаемся. А он вдруг про кожан жалеть начал -- скинул когда плыл.
Мы на него уставились: кожана ему жалко, а тачку нет. Но тут и до него
дошло.
Забегал он по берегу в семейных трусах, мотня болтается, мокрые трусы
сползли с пуза, ниже колен висят, рожа несчастная, в воду лезет машину
доставать, а сам едва до берега доплыл. На нас с кулаками бросаться начал,
будто мы ему нарочно про ямищу не сказали. А мы и сами-то вспомнили про нее,
когда искупались. Тут и теща с его благоверной на лавочку уселись. Орешки
грызут и сквозь смех советы выдают. Молодуха сбегала во двор и грабли ему
принесла. Машину доставать. Он поначалу начал обезьяний галстук к граблям
привязывать, потом зашипел как змей и врезал молодухе по пятой точке
граблями. Грабли пополам, молодуха заголосила, вцепилась в него, физию
ногтями чешет. Мамочка на помощь прилетела. Свалили они бедолагу, ободрали
когтями, пинков надавали. Теща в раж вошла -- схватила ручку от граблей как
рогатину и острым расщепленным концом ему в брюхо целит. Мы бросились их
разнимать. Вчетвером едва растащили.
Бабы на лавочке. Он на песок уселся и плачет, кровь с грязью и слезами
по роже размазывает. Немного погодя встал и к воде пошел. А у него от трусов
одна опояска с лоскутом на боку. Видно бабы хотели его инструмента лишить,
да не успели. Ржали мы до изнеможения: весь в крови и грязи, глаз подбит,
главный инструмент тоже травмирован и лоскут от трусов на правом бедре как
нож висит. Он на нас оглянулся. Развел руками и тихо так, скорбно:
-- Чтоже теперь-то? У меня все там. И деньги, и документы.
Оглядел он себя, перетянул лоскут на место фигового листа и осторожно
забрел в воду.
Смех у нас прошел. Мы были с ним весь день, пили и ели на его деньги,
катались на его машине. Все было так здорово! Действительно -- человек
вернулся на белом коне, в золотой кольчуге, яркий летний день, старые
приятели, лихие расказы о севере и длинных рублях. И вдруг такой поворот!
Белого коня утопил, золотую кольчугу -- тоже, старые приятели смеются как
над клоуном в цирке.
Стала собираться толпа. Пошли расспросы и советы. Местные острословы
изощрялись в комментариях к уникальному происшествию и горячо обсуждали
внешний вид главного героя. Мы выдрали его из толпы и отвели к одежде. Он
натянул мокрые брюки, сел на бревно. Подпер голову руками и безнадежно
уставился на воду, где скрылась его мечта, заработанная трехлетним каторжным
трудом.
У него опять не было ничего кроме грязного мокрого костюма.
Подьехали на лодках двое рыбаков, пошарили в воде шестами, но дна не
нащупали. Кошки натыкались на что-то, похожее на машину. Мальцы принесли с
отмели раскисший кожан. Мы обсуждали разные варианты спасательных работ, но
ничего путного не выдумали. Он безучастно сидел, глядя в воду. На голой
спине устроились раздувшиеся комары, но он не сгонял их.
Теща молча собрала мокрые шмотки, также молча взяла поверженного
триумфатора под руку и увела в дом.
Триумф не удался. Спектакль окончился. Толпа стала таять. Солнце
повисло над горизонтом. Мы так ничего и не придумали.
Но на наше счастье приехал на мотоцикле один умелец и предложил достать
машину за пятьсот рублей и даже доставить ее куда нужно . По тем временам
это были хорошие деньги, но выхода не было. Умелец через полчаса прикатил на
тракторе, достал из кабины акваланг, одел его, обвязался фалом и попросил
рыбаков подстраховать его с лодок. Затащил в воду трос, сбросил невиданное
нами снаряжение и трактором выволок злополучную тачку. Мы нашли в машине
деньги, умелец прилепил мокрые бумажки на сиденье и укатил.
Через неделю машину привели в порядок и бедолага несколько дней катал
своих теток. Только невесело выглядел, да и следы родных когтей на лице
слишком выделялись.
А потом он исчез. И больше я о нем ничего не слышал. Молодуха пару раз
сходила замуж, похоронила мать и тоже исчезла.
Ангара намыла новую отмель на месте украденой у нее. В доме жили другие
люди. У них над головами протянули новый мост через Ангару. Сгорел "Голубой
Дунай". Недостроенный стадион зарос травой и там стали пасти скотину.
О триумфаторе-неудачнике вскоре забыли.
(с) В.Волков, 1995
Виктор ВОЛКОВ. ПЕЧАЛЬНАЯ СКАЗКА
Пригласили меня на свадьбу. Приятель сына женил. Ехать далековато -- в
другой город, но жених приглашение лично привез. К тому времени дом, где мои
дети родились и выросли, чужим для меня стал. Холодно мне в том доме было.
Поехал с удовольствием -- хоть на чужое счастье порадуюсь.
На свадьбе, чтоб не скучал, подсадили к симпатичной тетке.
Познакомились. Тетка бойкая, стройная, выпить и побалдеть мастерица, красоту
еще не всю промотала. Вдовушка. Двенадцать лет стаж. Двое детей. Дочка при
маме институт заканчивает, а сын, ее кровиночка, в Москве учится. Умница! И
учится хорошо, и на бизнес время находит. Ее в дело взял. Когда на каникулы
приезжает, то мама только ему и угождает, а уедет в Москву она с
поставщиками и покупателями здесь дело ведет, дочка иногда помогает.
Не знаю как родителям и молодым, но мне свадьба очень понравилась.
Особенно вдовушка. Весь вечер только для нас двоих была музыка и веселье.
Свадьба кончилась, мы с ней начали приют искать. Дома у нее дети, я в
чужом городе, в гостях. Она к подруге. Устроились. До рассвета оторваться
друг от друга не могли. Она убежала домой, а я опять в гости.
Уехал. Да и забыл про нее. Мало ли одиноких баб гусарит.
Через полгода звонок. Межгород.
Она!
У приятеля телефон взяла, решила напомнить. В гости позвала. И начали
мы, старые дураки, мотаться через Байкал на свидания. Нам тогда на двоих
ровно сто лет было! На мою долю побольше приходилось, а у нее самый зной
бабьего лета.
Закружило нас!
Предложил жениться. Сыну эта идея не понравилась: увезу маму в другой
город -- налаженные связи пропадут, бизнес пострадает. Не стала она
кровиночке перечить.
Однако ухаживать продолжаю.
Летом пригласил ее пару недель на Байкале отдохнуть. Открутилась она на
работе и удрали мы на побережье.
Мой приятель заказником командовал. Купили кое-что в магазине, посуду и
спальники взяли на месте. Отвезли нас на катере, избу показали. Хозяин
клятвенно заверил, что пока мы здесь -- никто сюда не покажется. Через две
недели катер заберет. Харчей хватит. Дрова напилены, топор в сенях.
Мы остались одни!
Устроились в избе, выпили за все хорошее, Бурхана угостили -- пусть о
нас заботится. Чай пошли к костру пить.
Она все это как впервый раз видит -- ахает и от восторга визжит. Да и я
в городе засиделся, забывать стал как природа выглядит.
Байкал зеркалом лежит, у кромки едва шевелится. Лунища громадная висит,
звезды янтарем горят на лазуритовом, припудренном золотой пылью небе. И вся
эта прелесть повторно из Байкала смотрит. Тихо-то как! Только лес чуть
слышно шепчет. Даже комары притаились.
Сидим мы на бревне, обжигаемся друг об друга как малолетки на первом
свидании, бормочем ласковые глупости. Несколько раз в избу на спальники
бегали, сил уже нет, а нам, старым дуракам, все мало.
Роса осела, от воды прохладой потянуло, зеркальное чудо белой вуалью
закрылось. В лесу птицы переговариваться начали.
Вынесли мы спальники на песок, покрутились каждый в своем, потом в один
втиснулись. А одежду всю в другой сложили, чтоб места зря не занимала и не
разделяла нас.
Проснулись от жары. Мокрый вкладыш не выпускал из обьятий.
Одеваться не стали: тепло, одни, и поглядеть друг на друга при ярком
солнце интересно.
Она стояла в профиль, прикрыв чуть обвисшие груди руками и нерешительно
поглядывала то на меня, то на одежду. Одеваться ей явно не хотелось, но
привычка к одежде удерживала на месте.
Я унес одежду в избу, развесил на сушилах спальники, пошел купаться, но
замер на откосе.
Оцепенение прошло: она стояла лицом к воде, замкнув руки на затылке.
Черные прямые волосы стекали через сцепленные пальцы на сошедшиеся лопатки.
Не расцепляя рук, потянулась, закинула голову назад. Прогнулась еще по
девичьи стройная талия, подтянулись ягодицы, шевельнулось родимое пятно на
левом бедре, дрогнули икры на длинных стройных ногах, сверкнули капельки
воды на коже. Хороша тетка! На бедрах только лишний жирок нарос, но он
добавил пышности ее стройному телу.
У кромки воды стояла красивая и желанная продолжательница рода, уже
родившая детей и готовая рожать еще. Сбросила городскую шкуру из тряпок и
условностей, смыла драгоценную заграничную косметику и расцвела. Словно
сказочная лягушка превратилась в царевну.
Она впитывала в себя окружающую красоту, как раскрывшийся цветок
вбирала солнце, бесконечный голубой простор, пила лесные ароматы и радостные
крики чаек. Золотой песок нежно обнимал ее ноги, отдавая ей свое тепло и,
накопившуюся за долгие века, память о многих поколениях предков, живших на
этих древних берегах. От нее шли почти видимые волны радости и горячий,
терпкий любовный призыв.
Эта волна обожгла меня. Я слетел с откоса и повалил богиню на песок.
Она насмешливо прищурилась на меня и хохотнула:
-- Долго ты сил набирался! Я уже помочь хотела.
-- У тебя глаза на попе?
-- А родинку забыл?
Забыл! Забыл про все! Только тебя! В тебя!
Мы стонали, кусали друг друга за плечи и губы. Ее трясло мелкой дрожью,
обхватив меня руками, она рвалась навстречу моей страсти, постанывая в такт
моим стараниям забраться глубже в ее горячую, трепещущую, безумно желанную
плоть. Весь мир замкнулся только на ней.
Грозовой разряд прошил нас одновременно.
Она вскрикнула, до хруста сжала кольцо обьятий, уперлась затылком в
песок, выгнулась мостиком и обмякла, раскинув руки и ноги.
Мы долго лежали на горячем песке, держась за руки и глядя в небо. Чайки
удивленно косили черные бусинки глаз, непонятно обсуждали наше поведение
звонкими голосами. Осуждали? Хвалили? Нам было не до них.
Мы были вместе и вокруг никого. А чайки нам не мешали.
-- Ха! Ха! Ха! -- грубо засмеялась над нами ворона.
Мы повернулись к нахалке. Ворона сидела на крыше избы и осуждающе
глядела на нас. Ее вид обещал лекцию о хороших манерах. Она поправила
нагрудник, почистила лапой клюв и еще раз проверила голос. Но мы встали и
пошли в воду. Ворона обругала нас и полетела искать другую аудиторию.
Плавали, бегали по теплому мелководью, валялись на песке, насыщаясь
друг другом, снова купались.
У меня внутри стала разливаться звенящая хрустальная пустота. Вокруг не
было ничего кроме ласковой воды, горячего мягкого песка, яркого солнца и
моего узкоглазого, длинноногого, хмельного счастья.
Наскоро поели, подремали в тени и пошли бродить по берегу.
Песок хранил четкие крестики птичьих лапок, точки мышиных следов с
непрерывной черточкой хвостика, обрывки сетей и вдруг грозно показал нам
свежий медвежий след.
Она испуганно прижалась ко мне, одной рукой обняв за плечи, а другой
постаралась прикрыть свою наготу.
Медвежий след выходил из леса, шел в сторону избы, петлял по берегу.
Медведь переворачивал камни и коряги, копался в песке, жевал обрывок кожаной
сумки. А здесь сидел, глядя в сторону избы.
-- На нас смотрел! -- прижалась еще плотнее.
Во мне снова полыхнул огонь.
-- Он же здесь! Нападет! -- попыталась столкнуть меня.
-- Пусть здесь! Не нападет. Он один. Ему просто завидно.
И опять мы забыли про все, опять глядели на нас чайки.
Может быть из леса смотрел одинокий медведь, удивляясь людской
глупости: кто же занимается любовью просто так, не собираясь рожать детей?
Он не выдал себя ничем. Не хотел мешать чужому счастью? Или по его медвежьим
понятиям моя голокожая радость вовсе не красавица? Или ему просто не
интересно и он ушел по своим делам?
Нам и без него хорошо!
Вечерами сидели на бревне у самой кромки воды. Смотрели в темносинюю
бесконечность, искали бегущие точки спутников.
Спали на песке в одном спальнике.
Хрипло будила нас ворона.
Звонко приветствовали чайки.
Купались, бродили по берегу и по лесу, ловили корабликом хариусов и
сорожку, жарили на рожнах пойманую рыбу и найденные в лесу грибы.
Забыли про одежду.
Забыли обо всем.
Загорели до черноты, у меня облупился нос.
-- Вот видишь! -- смеялась она, -- твой большой нос только в городе для
рекламы хорош, на природе лучше с таким!
Трогала пальцем свой, прижавшийся к лицу носик, щурила и без того узкие
щелки чудесных черных глаз, трясла блестящей на солнце гривой. Ее загоревшие
груди манили сосками.
Она привыкла к наготе, не пыталась закрыться или отвернуться. Свободно
сидела, засыпая горячим песком раскинутые ноги.
А я все не мог наглядеться на нее. Впервые видел ее такой беззаботной,
простой и полностью доверившейся мне. Она перестала стесняться и заполнила
меня до краев своей зрелой красотой, постоянной готовностью угодить мне,
милыми хлопотами в нашем нехитром таборном хозяйстве.
Ее тонкие загорелые пальцы крепко зажали мое сердце.
Загар проявил на ее животе мелкие шрамы, оставленные выношенной
дочерью.
-- Сколько Юля весила?
-- Когда родилась? Четыре шестьсот пятьдесят. А что?
-- Она постаралась? -- я прикоснулся к животу.
-- Она. И бандаж не помог. Первая. Растянула. Сыночку-то просторно было
расти.
И вдруг я увидел на лице веснушки. Не замечал до сих пор.
-- Опять выступили? -- прикоснулась к щеке.
-- Откуда они у тебя? Ведь не должно так быть.
-- Кто-то из твоих предков-разбойников постарался, своих женщин за
Уралом бросили, а кровь-то кипит, не всегда ж воевали, для любви тоже время
находили. Тебе вон скоро шестьдесят, а ты, как пионер -- всегда готов.Две
недели только едим да любимся, а у тебя, как у мальчишки, все палка торчком.
Смотри не сломай! Как одеваться будешь? Трусы порвешь! -- бросила в меня
горсть песка.
-- Одежду нужно найти. Сегодня за нами приедут. -- потянулась и
печально глянула на меня.
-- Иди ко мне скорей! А то прикатят не во время.
Потом мы разыскали забытую одежду.
Готовили обед для гостей.
Пришел катер.
Выпили на прощанье бутылку водки.
Не забыли Бурхана. Хорошо охранял. Никого не пустил к нам и с погодой
просто чудо устроил.
Поели, поболтали о деревенских новостях.
Все! Нужно уезжать.
Когда теперь будет горячий золотой песок, теплый голубой Байкал,
громадная луна, темная синева ночного неба с яркими звездами, хриплая
побудка нахальной вороны, приветственные крики чаек?
И только для нас двоих!
А моя богиня?!!!
Как же я теперь без нее буду жить?!
Кольнуло сердце.
Сказка кончилась.
Мы сложили в катер нехитрые пожитки, постояли на родной полоске песка и
уехали.
Уехали в деревню.
Уехали в город.
Уехали друг от друга.
Навсегда.
Сын.
Ее кровиночка.
Сдал в аренду пустующюю папину кровать иногородним коллегам по бизнесу.
В маминой спальне.
Не посмела кровиночке перечить.
А в груди застряла горячая песчинка с того золотого пляжа и жжет мое
старое, глупое сердце.
Жжет?
Или греет?
(с) В.Волков, 1995
Популярность: 1, Last-modified: Thu, 29 Jul 1999 06:32:07 GmT