Fb2.zipEpubСодержаниеFine HTMLPrinted versiontxt(Word,КПК)Lib.ru html
Морган Робертсон. Тщета, или крушение "Титана"

---------------------------------------------------------------
     Morgan Robertson "Futility, Or the Wreck of the Titan",  1912
     © 2010 исправленный перевод с английского Дмитрия Митюкова (bigud(at)rambler.ru)
     Date: 30 Apr 2010
---------------------------------------------------------------

Введение.

     "Тщета"  Моргана Робертсона -- катализатор и анализатор фантастического
творчества.

1
     Первоначально настоящий перевод "Тщеты" (первый полный русский перевод)
размещался  без  предисловия,  учитывая  обилие  информации  о   личности  и
творчестве  Моргана Робертсона  в интернете. К  тому же,  впереди 100-летний
юбилей параллельных рассмотрений судеб "Титана" и "Титаника". Однако слишком
велик спрос на  "Тщету",  как катализатор фантастического творчества. Только
напрасно   ждать  от  прозрения   Робертсона  одного  стимулирования  свежих
прогнозов, скорее  эти прогнозы  оборачиваются  пародированием "Тщеты".  Вот
образцовый рассказ  Валентины  Журавлевой "Некий  Морган Робертсон" (см. Сб.
научной фантастики. М., 1980. Вып. 22, с. 103 -  128), согласно  которому  в
1988 г. сталкиваются пассажирский атомоход с  супербалкером, и радиоактивное
загрязнение  влечет за собой гибель около 4000 человек.  Предусмотреть такое
событие  сумел некто  Клиффорд Весси  (он  же  Робертсон-младший)  благодаря
унаследованным   им   математическим   формулам,   верность   которых   была
удостоверена катастрофой  "Титаника".  Легко догадаться, что  эта немудреная
выдумка оказалась бы мертворожденной без личности Моргана Робертсона,  но В.
Журавлева  с  его  творчеством  было  знакома  довольно  смутно. Думать  так
заставляет  следующий отрывок  из  ее  рассказа,  напоминающий  прозаическое
изложение "Столетий" Мишеля Нострадамуса:
     "Было  время,  когда   о  Моргане  Робертсоне  знал  каждый  мальчишка.
Робертсон  нашел издателя, и  в  1898  году на  прилавках книжных  магазинов
появился роман  "Тщетность". Роман о  морской катастрофе.  В Англии построен
огромный  корабль  --   "Титан".  Самый  большой,  самый   роскошный,  самый
быстроходный...  Билеты на первый рейс через Атлантику доступны только очень
богатым людям. На борту "Титана" собирается высшее  общество, корабль должен
поставить  рекорд  скорости   и  завоевать   "Голубую  ленту",  приз  самому
быстроходному  лайнеру.  В Северной Атлантике  поздняя и холодная весна, но,
стремясь в кратчайший срок преодолеть расстояние до берегов Америки, "Титан"
идет полным  ходом -- и темной  апрельской ночью  сталкивается с  айсбергом.
Насосы не успевают откачивать воду, спасательных шлюпок не  хватает, большая
часть пассажиров  и  команды  обречена на гибель... Морган Робертсон не  был
великим писателем. Он не  был даже просто профессионалом. Но  в книге  --  я
читал ее дважды -- немало сильных страниц.  Катастрофа меняет людей. Точнее:
заставляет  показать свое подлинное  лицо.  Один  из героев  романа, молодой
финансист,  отнимает у  своей возлюбленной  спасательный  пояс.  Ее  спасает
старый врач, уступающий ей место в шлюпке..."
     Сегодня  почти  любой мальчишка скажет, что в "Тщете" абсолютно  тщетно
искать  не только "молодого финансиста"  и "старого врача",  но и откачанной
насосами  воды, а также обстоятельств распределения  спасательных шлюпок. Не
говоря  о том,  что  Робертсон, едва завершивший  свои  исследования годовых
отчетов  Ллойда,  находился  в  толпе,  провожавшей  "Титаник".  Как  видно,
недаром, поскольку:
     "...совпали даже  мельчайшие  детали. Взять хотя бы  описание "Титана":
длина 260 метров, водоизмещение 70 тысяч  тонн, мощность двигателей 50 тысяч
лошадиных  сил,  скорость  25  узлов,  четыре  трубы,  три  винта.  Реальный
"Титаник":  268  метров, 66  тысяч  тонн, 55  тысяч лошадиных сил, 25 узлов,
четыре трубы, три винта..."
     В.  Журавлева  не  уточняла, что в "Тщете"  1898  г.  издания  мощность
двигателей  "Титана" равнялась  40  тыс. л.с.  (в издании  1912  г. мощность
увеличилась  до  75  тыс.  л.с.,   благо  число  дымовых   труб   оставалось
неизвестным),  тогда как мощность  двигателей  "Титаника" --  46  тыс.  л.с.
Конечно,  это  было  неуместно,  коль  скоро  "за  три  недели  до  отплытия
"Титаника" Робертсон говорил с Эндрюсом, конструктором корабля." Увы, Эндрюс
только  рассмеялся. Однако Робертсон пережил Эндрюса только на четыре  года,
погибнув на  войне  и не успев опубликовать  свои  новые  прогнозы. На самом
деле,  Робертсон скончался 24 марта 1915  г. в мирном городе  Атлантик-Сити,
где с переживавшим  творческий кризис писателем случился сердечный  приступ.
Но это уже ничтожная подробность из биографии человека, сводящегося в могилу
и  воскрешающегося по воле лиц, желающих  признания за  собой  литературного
таланта.

2
     Естественно,  сильнейшим катализатором  фантазий является "Титаник",  и
тем большее внимание  мог  привлечь роман ""Титаник"  плывет" (2001)  Марины
Юденич,  основанный  на  пророчестве   самого  Нострадамуса.   У  последнего
оставалось выведать рецепт спасения -- умилостивить богов постройкой другого
"Титаника", направив корабль через девяносто  лет в тот  же  день  и  час по
прежнему маршруту. Судьбоносный 2002 год истекал довольно благополучно, но в
октябре случился террористический акт в Москве на спектакле "Норд-Ост". Хотя
обещавший  многолетние аншлаги  мюзикл еще продолжался, Веронике Долиной  не
трудно  было оценить его жизнеспособность:  "Что  может чувствовать  капитан
"Титаника"? Или человек, который на правах хозяина принимает тысячу  человек
на борту  корабля,  который сам построил  и спустил со стапелей.  И  корабль
терпит  страшное бедствие.  Или его  захватывают  пираты.  И  убивают  твоих
гостей. Что он чувствует? Я думаю, он чувствует личную ответственность. Я не
знаю, как он будет жить после всего" (см. "Новая Газета" от 31.10.2002).
     Судьба "Титаника"  вспоминается  всякий  раз,  когда разрушается  нечто
вполне  благополучное. Тем  легче манипулировать символом  тщетности надежд,
недаром образ "Титаника" сразу облюбовали всевозможные пропагандисты. С явно
пропагандистской целью снимался  германский художественный  фильм  "Титаник"
(1943 г.), разоблачавший ничтожность притязаний британо-америанцев  на успех
в мировой войне. В СССР к тому времени этот  прием был уже известен, судя по
"Поэме  о  хлопке"  (см.  Г.  Санников.  Избр.  Стихи.,  М.,  Художественная
литература, 1937, с. 89.),  сочиненной  в 1932  г.  в связи  с разоблачением
заговора против политики обеспечения хлопковой независимости:

     На ташкентской улице, в центре города
     Всем, как дом коммунальный, знакомо
     Железобетонное, огнеупорное,
     Монументальное зданье Хлопкома.
     С парусиной зонтов и широкими тентами
     Это -- корабль океанского плаванья,
     Нагруженный доверху интеллигентами,
     Диаграммами, сводками, планами.
     Курс на запад от средазберега,
     Широта, долгота по Сталину,
     Догнать, перегнать Америку
     И под шторм пятилетки далее.
     У руля капитан, председатель правления --
     Генеральная линия с точным учетом, --
     А за картою штурман при ордене Ленина
     И другие, другие, их много еще там:
     Штурмана и радисты и шип-механики
     Словом полный штат корабельный
     И глядит это здание таким "Титаником"
     Среди пыльной ташкентской зелени.

     У Г. Санникова здание,  будучи социалистической новостройкой, пришло на
помощь   кораблю.  То  есть  жертвами  ташкентского  "Титаника"  стали  лишь
вредительские  элементы,   а  учреждение  спасли   сотрудники  ГПУ,  которые
оперативно  "смахнули  правление"  и  "переменили  градусы". Но  оперативное
управление не всегда возможно,  и легче было упразднить понятие "Титаник" --
нежели, как Ильф и Петров,  назвав этим  словом  контрабандный краситель для
волос, пускать в оборот  мрачные афоризмы:  "спасение утопающих --  дело рук
самих утопающих" и "в этом флотском борще плавают  обломки кораблекрушения".
Негласное табу  отражало только растущий  потенциал системы, благо  развитие
СССР  долго казалось превосходным в  сравнении с  уровнем  1913 г. При таком
мировоззрении  катастрофа 1912  г. иной раз  удостоверяла  и пороки  другого
мира, например в фильме "Новые приключения капитана Врунгеля" (1979) корабль
"Беда" столкнулся  с жертвой "Титаника" в лице глупого американского недруга
(в  "Приключениях капитана  Врунгеля" А. Некрасова "Титаник" не упоминается,
зато "Беда" застряла в нежданно встреченном айсберге.)
     Как  следствие, из-за усугубившейся неповоротливости  системы она стала
управляемой лишь в режиме долговременного планирования. Между тем, четырежды
издавался Советский Энциклопедический Словарь, где -- равно как и в  Большой
Советской  Энциклопедии  --  отсутствовала   статья   "Титаник".  Упоминанию
катастрофы нашлось место  в Словаре 1989 г. издания, т.е. уже после крушения
в  августе 1986 г.  парохода "Адмирал  Нахимов", пробитого тяжелым  балкером
"Петр  Васев".  Как  выяснится, долгое  "расхождение"  судов  под  контролем
навигационной  автоматики  закончилось  сумбурным   маневрированием,  крайне
осложнившим  ситуацию.  Хотя  почти  совпадали  моменты  крушения  "Адмирала
Нахимова" и "Титаника" (соответственно, 23 ч.  12  мин. и 23 ч. 40  мин.), а
также доли спасенных людей  (34%  и 32%),  тревожные сравнения исключались в
силу  хронического беспамятства.  Впрочем,  тогда уже  начиналось осмысление
причин   неуправляемости  Чернобыльского  атомного  реактора,   обернувшейся
внесением в политическую повестку лозунга: "спасайся, кто может!"

3

     За последние  20 лет читательская  память улучшилась настолько, что уже
режет слух выражение: "некий Морган Робертсон". В то же время, речь идет  об
одном  из  второстепенных последствий  катастрофы  "Титаника"  даже на  фоне
только литературной реакции. Несмотря  на истечение срока авторских  прав  в
1998  г., "Тщету" до сих  пор обходят своим  вниманием российские  издатели.
Поэтому в 2008 г. мне казалось, что достаточно разместить ее  полный перевод
в  интернете, и удовлетворятся все, кого  она интересует. Ожидание оказалось
преждевременным,  ибо   каталитический  потенциал  "Тщеты"  еще  далеко   не
исчерпан.  Импульс к искушение давался моим переводом, судя  по  аннотации к
книге  "Тщетность, или гибель  "Титана""  в  переводе Анастасии  Колосковой:
"Русскоязычная  версия   повести   "Тщетность"   появилась   в   электронных
библиотеках  Рунета  пару  лет  назад.  Но поскольку этот текст представляет
собой почти подстрочник, я решила разместить на своей  страничке  куда более
профессиональную              версию              перевода"             (см.
http://zhurnal.lib.ru/k/koloskowa_a_w/tshetnostxiligibelxtitana.shtml ).
     Моя  критика  А.  Колосковой не  имеет целью  дискредитировать  ее  как
профессионала.  Я  лишь  порицаю   ее  небрежность  к   смысловой  структуре
оригинала,  которую переводчики  должны  ценить  больше  своего  рейтинга  в
Рунете. Здесь  это  структура комикса,  явившегося в  современных  формах на
цветной полосе январского 1894 г.  номера  газеты  New York World. В "Тщете"
соблюдены три условия, обеспечивающие  принадлежность к комиксу: 1). имеются
одна  или   несколько  серий   последовательных   сцен   --  статических   и
квази-статических; 2). сцены лаконичны и выразительны (в одной главе "Тщеты"
около 1000 слов,  описывающих  причину  текущего  действия  с  его  главными
следствиями) 3). во всех сценах активны  лишь 2-3 персоны (Робертсон сначала
изгнал пассажиров  обреченного  судна  с палубы, а затем  одновременно лишил
жизни  почти  всех   обитателей   гигантского  парохода).  Автор   соблюдает
последовательность, не допуская чрезмерно красноречивых действий в каждой из
16-ти  картин. Этому  особенно заметно помогает одинаковое имя женщины и  ее
ребенка,  то есть сколь  бы своевольной ни была  девочка Мира, снова и снова
видится ничтожность ее поступков.
     Переводчики  "Тщеты" могут выбирать: либо  поддерживать связанный  с ее
структурой  баланс  смысловых оттенков,  либо усиливать  наиболее  эффектную
тенденцию. Я  иду  первым  путем, доверившись чувству меры М. Робертсона. А.
Колоскова  оправдывает  творчески  авторизованную  версию  перевода,  и  вот
примеры того, как далеко заводит этот многообещающий путь.

     Глава 1.
     А.  Колоскова:  "служба  стюардов оставила  бы  далеко  позади персонал
любого  первоклассного  отеля". Возможно, если забывать о  расширенном круге
обязанностей корабельных стюардов  (в т.ч. в  составе  экипажей спасательных
шлюпок).  "Большая скорость  позволит "Титану" быстрее преодолевать  опасные
районы." Заметим, что Робертсон говорит о  быстроте  сворачивания с опасного
курса  ("more easily steer out of danger"), ради чего кораблю  и придавались
маневренные формы.

     Глава 2.
     А.  Колоскова:   "в  утробе  гигантского  судна  заработали  три  малых
двигателя,  предназначенных для  пуска  основных турбин".  Возможно, турбины
эффектнее машин тройного расширения с их кривошипными механизмами, но в этом
случае  машинисты  могли  бы   и   не  прислушиваться  к  размеренному  гулу
вращающихся деталей. "Он  посмотрел  на  свою  дрожащую, запачканную  смолой
руку, пересеченную  в запястье красноречивыми рубцами." Джона  Роуланда  эти
рубцы  украсили   бы  больше,  чем  театральный  макияж   балерину.   Однако
переводчику не  к  лицу  быть красноречивым за счет измышления  суицидальной
истории главного героя.

     Глава 3.
     А.  Колоскова: "С  одного из этих  обломков, на котором все  еще  горел
фонарь,  освещавший  мостик,  заглушив какофонию  ломающегося  дерева, воды,
рвущейся  в  трюм тонущего судна, и  отчаянных человеческих воплей,  донесся
отчетливый крик: Хладнокровные убийцы!.. Да покарает вас Бог!.. И вас, и ваш
закованный  в  металл  мясницкий нож!"  В  оригинале речь  идет о  маленьком
светильнике  для  нактоуза  и  ноже  для  сыра  ("cheese-knife"),  поскольку
действительно угрожающая обстановка возникнет на роковой  для "Титана" сцене
встречи Роуланда с капитаном.

     Глава 4.
     А.  Колоскова: "вы  были  в  "вороньем гнезде",  когда  произошел  этот
злосчастный конфуз". Буквальный перевод выражения "unfortunate collision" --
"злосчастное   столкновение",  который  обнаруживает  скрытую   в  главе   1
маневренность  "Титана". В  конце этой главы  Робертсон остается с  бутылкой
виски,  покуда  судовой врач  готовил наркотик. Неопределенное  выражение А.
Колосковой "более сильное  средство" может употребляться кем угодно,  только
не моряками, обязанными говорить точнее.

     Глава 7.
     А. Колоскова: "Непотопляемый "Титан" с большей частью своих пассажиров,
тщетно пытавшихся выбраться на  палубу  по  вздыбившимся полам  и лестничным
пролетам,  ушел на  дно." У  Робертсона зрелище тщетно  пытающихся  спастись
людей исключено  упоминанием  только  полов  и  потолков  ("unable  to climb
vertical  floors and ceilings").  Лестниц на оригинальной  картине нет, дабы
сократить продолжительность агонии..  "Если, конечно, они  до сих пор живы."
Положение  героев  определялось  словом  "deserted"  (оставленные),  которое
удерживает от смутных предположений.

     Глава 8.
     А. Колоскова:  "  -  Назад,  малышка,  прячься!  -  закричал  Роуланд".
Картинность слова "прячься" была бы  приемлема,  не вступай оно в конфликт с
данным в главе  5 уроком Роуланду  -- этот ребенок,  играя  в прятки, скорее
наживет неприятности.

     Глава 10.
     А. Колоскова: " - Пгаотец Агаам, это таки окончательно погубит меня!" (
"Father Abraham," be  muttered;  "this  will ruin me."). Усугубляя еврейские
особенности  Мейера, переводчик словно  отыгрывался  за  свои неудобства  на
предыдущей, ледяной сцене.  Даже если Мейер  произносит  на английском: "Oh,
mine good God",  звучит "О, майн Гот!",  чтобы горбоносая и  картавая фигура
досаждала  любому,  кто  ступает за  порог  штаб-квартиры  Ллойда.  Остается
удивляться  аляповатому антисемитизму в центре Лондона спустя 300  лет после
премьеры "Венецианского купца" Шекспира, где требуемый Шейлоком "фунт плоти"
даже на  сцене  того  времени был  предметом не  столько  эффектным, сколько
баснословным.

     Глава 14.
     А.  Колоскова:  "Ибо  на  этот  раз  ему противостоял  противник  более
свирепый  и  беспощадный  --  современное  цивилизованное  общество."  Слово
"stultifying" значит "тщетный", "абсурдный", "дурацкий", что в данном случае
подчеркивает  ироничность Робертсона. А  это едва ли уместно  после названия
"Титана" орудием мясников и тому подобных  средств драматизации "Тщеты". Ибо
комикс --  это  курьезное отражение  цивилизации,  сдерживающей человеческий
произвол  железом, бетоном,  наручниками  и  т.д. Столкновение  с  айсбергом
подогревает  в  спасшихся  надежду  на  лучшее,  обременяя  в  то  же  время
физическими  и  душевными   страданиями.  Произвольные  изменения  смысловых
оттенков здесь неуместны, даже если вносить их последовательно.
     Что  касается  моего  собственного перевода, внимательное  рассмотрение
смысловой структуры "Тщеты" благотворно отразилось  на нем (кроме  того, что
улучшения переводов  почти неизбежны с течением  времени).  Читатели  смогут
также воспользоваться обновленными примечаниями, раскрывающими и уточняющими
смысл некоторых понятий и выражений.



Морган Робертсон. Тщета, или крушение "Титана". 
     ---------------------------------------------------------------
     Morgan Robertson. Futility, Or the Wreck of the Titan. © 1898, 1912
     перевод с английского и примечания  Дмитрия Митюкова ([email protected])
     © 2008, 2010
     ---------------------------------------------------------------

Глава 1.
     Этот   корабль   был   крупнейшим  плавучим   средством   и  величайшим
произведением человеческих рук.  В его постройке  и обслуживании  участвовал
весь арсенал цивилизации --  все  отрасли науки, все профессии и ремесла. На
его мостике были офицеры, которые, будучи  цветом Королевского Флота,  сверх
того сдали строгие экзамены по всем предметам, связанным со знаниями ветров,
приливов,  течений  и  морской  географии. Они  были не просто моряками,  но
учеными.  Профессиональные  навыки  того  же уровня  обнаруживали  работники
машинного отделения, а коридорные своей  выучкой сравнились бы с  персоналом
отеля высшего класса.
     Два  музыкальных   ансамбля  духовых   инструментов,  два  оркестра,  и
театральная компания развлекали пассажиров во время их бодрствования. Корпус
врачей смотрел за тленным, корпус капелланов  -- за духовным состоянием всех
людей  на  борту.  В то же  время,  великолепно  обученная  пожарная команда
развевала страхи  мнительных пассажиров,  а ежедневные упражнения с пожарной
машиной вошли в число судовых развлечений.
     От его величественного мостика тянулись  невидимые телеграфные линии --
к  носу,  кормовому машинному отделению, "вороньему гнезду"  на фок-мачте, и
всем ответственным отсекам судна. Каждый провод присоединялся к циферблату с
разметкой  и подвижным  указателем, изображавшим  знаки  каждого  приказа  и
ответа, необходимые для  управления  тяжелым  корпусом  в  доке или в  море.
Благодаря  этому почти  вышли  из  обихода пронзительные, нервирующие  крики
офицеров и матросов.
     Поворотом рычага на мостике, в машинном отделении  и еще в дюжине  мест
на  палубе  в  течение  полуминуты  закрывались  девяносто  две  заслонки  в
девятнадцати  водонепроницаемых   отсеках.  Эти  заслонки   работали   также
автоматически в случае доступа воды.  При  затоплении девяти отсеков корабль
оставался  бы на  плаву, а  так  как  в  любом  известном морском  инциденте
невозможно  затопить  такое  их  количество,  "Титан"  считался  практически
непотопляемым.
     Будучи весь стальным, и только для пассажирских  рейсов, он не содержал
груза,   чреватого  разрушительными  пожарами.  Благодаря  этой  особенности
конструкторы  избежали  плоского, как у чайника,  днища  грузовых  судов  --
отчего с устремленными ввысь от самого  киля  бортами паровой яхты  он  имел
лучшие мореходные  качества. Его длина  была восемьсот  футов, водоизмещение
семьдесят тысяч тонн, мощность семьдесят пять тысяч лошадиных сил, и в своем
испытательном  плавании он  шел  на  скорости  двадцать  пять  узлов  в час,
невзирая на  все ветра, приливы и течения.  Иными словами, это  был плавучий
город,  за стальными  стенами которого  было все, что уменьшает  опасности и
неудобства Атлантического плавания -- все, что полезно для жизни.
     Непотопляемый  --  то  есть  неразрушимый  --  он  оснащался  столькими
спасательными   шлюпками,  сколько  полагалось  по  закону.  Эти  шлюпки,  в
количестве   двадцати   четырех,  содержались  для   надежности  укрытыми  и
привязанными за  полуклюзы  к верхней палубе, готовыми  при  спуске  на воду
плавать с  пятьюстами человеками. Он не имел громоздких спасательных плотов,
однако, согласно законам, один пробковый жилет приходился  на каждую из трех
тысяч коек  в  отделениях для  пассажиров,  офицеров и экипажа. Кроме  того,
около двадцати спасательных кругов размещались вдоль ограждения судна.
     Учитывая абсолютное превосходство "Титана"  над любым  другим кораблем,
судоходная  компания  ввела  применительно к  нему такой  порядок  плавания,
который, хотя  соблюдался  еще не  совсем открыто некоторыми  капитанами, но
целиком одобрялся. "Титан" мог идти на всех парах в тумане, в шторм, в ясную
погоду, на Северном Пути  [1],  зимой  и  летом.  Мотивы  такого  решения были
достаточно вескими.  Во-первых,  "Титан" может быть ударен другим судном, но
благодаря   высокой   скорости   ударная   сила   распределится  на  большей
поверхности,  отчего  другой   корабль  понесет  больший  ущерб.  Во-вторых,
агрессивный  "Титан"  разрушит  другое  судно  даже на  убавленной скорости,
ограничиваясь повреждением своего  носа; на полной  же скорости  он разрежет
судно надвое, с  ущербом  для себя  не более, чем на  слой  краски. Так  или
иначе,  меньшим  из  двух  зол было повреждение  меньшего  корпуса.  Третьим
соображением  было то, что на предельной скорости можно скорее уклониться от
опасности.  В-четвертых,  рассматривался  айсберг  -- единственный  плавучий
объект, который  непобедим. Айсберг вдавит нос корабля, но лишь на несколько
футов дальше при полной, нежели малой скорости, и водой заполнятся в крайнем
случае три отсека -- что приемлемо ввиду еще шести свободных.
     Следовательно, была полная уверенность  в том,  что при полной нагрузке
машин "Титана" его пассажиры смогут высаживаться на удалении три тысячи миль
с быстротой и регулярностью железнодорожного поезда. В своем первом плавании
корабль уже  побил все рекорды, однако  вплоть до  третьего  обратного рейса
время движения между Песчаным  Крюком и Страшной Скалой [2] еще не сократилось
до  пяти  дней. Оттого  среди  двух  тысяч  пассажиров, принятых на  борт  в
Нью-Йорке, гулял слух о намерении совершить для этого решающее усилие.
     ---------------------------------------------------------------

     Примечания.

     [1]  Северный Путь  (Northern  Lane  Route) -- наименование, связанное  с
трудами  Мэтью  Мори (Matthew-Fontaine Maury),  американского гидрографа.  В
1839  г. Мори первым  усмотрел возможность сокращения времени плавания судов
за  счет попутных ветров и течений (для данного  пути это Гольфстрим), и уже
первые  данные для  Северной  Атлантики позволили сократить  почти в 2  раза
переход парусных судов из Нью-Йорка к экватору. Упорядоченное таким способом
мореплавание обещало уменьшить также сопутствующие риски. Британский  "Акт о
морском страховании" 1906 г. трактует термин "морские  опасности" (perils of
the  seas)  как относящийся  только к  случайным  происшествиям и несчастным
случаям, т.е.  не подразумевает ординарного действия  ветров  и  течений. На
этом  же  основано  соглашение 1898 г. между трансатлантическими пароходными
компаниями о пути регулярного движения в  Северной Атлантике (North Atlantic
Track    agreement),     заключенное    по     инициативе    Военно-Морского
Гидрографического Управления США.  Между  линиями  движения  на  запад и  на
восток устанавливался  промежуток  безопасности шириной 50-100 миль.  Тем не
менее, если путь увязывается с направлениями ветров и течений, то вероятными
остаются  столкновения кораблей с объектами, блуждающими и  дрейфующими теми
же путями.
     [2] т.е.  между плавучими маяками  на мысах Sandy  Hook близ  Нью-Йорка и
Daunt's Rock близ Куинстауна в Ирландии.

Глава 2
     Силами  восьми  буксиров  огромный корабль вывели  на  середину  реки и
развернули  носом  вниз  по течению.  Когда на мостике лоцман что-то сказал,
первый помощник дал  короткий свисток и  повернул рычаг.  Буксиры  подобрали
свои  тросы  и  отошли.  Из  внутренностей  судна  послышался  запуск  малых
двигателей, открывавших дроссели трех главных машин. Завертелись три гребных
винта и  гигант,  по колоссальному корпусу которого пробегала частая  дрожь,
медленно двинулся в море.
     Восточнее  Песчаного Крюка  лоцман был  высажен и началось плавание.  В
пятидесяти  футах  ниже  палубы,  среди  адского  шума,  жары, света и тени,
помощники  кочегаров катили в тачках отборное топливо из бункеров к топочным
отверстиям, и полуобнаженные кочегары с чертовски измученными лицами швыряли
его  в  восемьдесят  прожорливых  раскаленных  горнил.  Смазчики   машинного
отделения  с  масленками и  ветошью  двигались туда-сюда  среди  порывистой,
крутящейся, сверкающей  стали под присмотром  людей, улавливавших  фальшивые
ноты  в  смешанном  звуке  нагруженного  подшипника  --  нескладное стальное
щелканье,  производимое  ослабленной   шпонкой  или  гайкой.  Тем  временем,
палубные  матросы  установили  на  двух мачтах треугольные паруса, обещавшие
рекордную  скорость, а  разбредшиеся пассажиры  нашли  себе  более или менее
общие занятия. Некоторые, хорошо укутавшись,  погрузились в  кресла  -- ибо,
несмотря на апрель,  соленый воздух  был холодным. Другие  гуляли по палубе,
осваиваясь с "морскими  ногами", другие  слушали оркестр в музыкальном зале,
иные  читали  или писали в библиотеке. Некоторые остались в своих койках  по
случаю морской болезни, вызванной легкими качаниями судна на донной волне [1].
     После очистки палуб вначале полуденной вахты возобновилась нескончаемая
уборка,  которой  моряки  на  пароходе   уделяют  столько  времени.  Бригада
матросов,  возглавленная  боцманом  шести  футов  роста,  по  правому  борту
направилась  к  корме  с  ведрами  и кистями,  и люди заняли  свои  места  у
ограждения.
     "Шлюпбалки [2] и пиллерсы  [3], ребята, забудьте о леере [4]", сказал боцман.
"Дамы,  вам  лучше немного  отодвинуть  назад  свои  кресла. Роуланд, слезай
оттуда -- не  то  упадешь  за  борт. Забери вентилятор  --  нет,  ты  краску
разольешь  -- убери  ведро  и возьми  у старшины  наждачную  бумагу. Работай
внутри, пока не протрезвеешь."
     Матрос,  к  которому  он  обращался  --  обыкновенного  вида  мужчина в
возрасте  около  тридцати  лет, здоровую  энергичность которого  выдавали бы
черная борода и бронзовый загар, не будь водянистых глаз и неверных движений
--  оторвался от поручня и потащился вперед со  своим ведром. Сравнявшись  с
дамами, которых остерегал боцман, он  остановил  взгляд на  одной -- молодой
женщине  с золотистыми  волосами и  глазами морской голубизны, --  вставшей,
когда он  приблизился. Он  вздрогнул и отшатнулся в сторону, словно  избегая
ее, и прошел дальше, слегка подняв руку в смущенном приветствии. На удалении
от боцмана он прислонился к рубке и красил, прижав к груди свою руку.
     "Что  это?",  утомленно  пробормотал  он;  "возбуждение  от  виски  или
прощальная  дрожь  угасшей  любви.  Уже  пять лет  -- и один ее взгляд может
остановить  в  венах  кровь   --  может   вернуть  всю   страсть  и  чувство
беспомощности, ввергающие мужчину в безумие -- или это." Он взглянул на свои
дрожащие  руки,  все  в шрамах  и смоле, пошел дальше и вернулся с наждачной
бумагой.
     Молодая женщина также была взволнована этой встречей. На ее миловидном,
но слегка  усталом лице  промелькнуло  выражение,  смешанное из  удивления и
тревоги.  Не отвечая на  его  беглое  приветствие,  она  схватила  маленькую
девочку,  стоявшую  за ней  на  палубе,  и, повернувшись  к  салонной двери,
заспешила в библиотеку. Там  она опустилась  в  кресло  рядом  с  господином
военной  наружности,  который поднял глаза  от книги и  заметил: "Привиделся
морской змей, Мира, или Летучий Голландец? Что случилось?"
     "Ох, нет, Джордж...", возбужденно ответила она. "Здесь Джон  Роуланд --
лейтенант Роуланд. Я его видела только что... он так изменился... он пытался
заговорить со мной."
     "Это...твой мятежный поклонник? Ты знаешь,  что я его никогда не видел,
и ты сама мало рассказывала о нем. Что он -- в первом классе?"
     "Нет, он  скорее всего простой матрос, он работает, и у него поношенная
одежда... такая грязная. Похоже, он опустился... очень низко. А  все оттого,
что..."
     "Потому,  что ты отвергла  его? Но ведь  здесь ты не виновата, дорогая.
Если  в мужчине это есть,  он опускается в  любом  случае. Нашла ли  ты  его
оскорбленным? Жалуется он или злится? Ты ужасно встревожена. Что он сказал?"
     "Я не  знаю... он  ничего  не сказал... Я всегда  опасалась его.  После
этого мы встречались только три раза,  у него был такой пугающий вид... и он
был очень вспыльчив, упрям, и ужасно сердит... тогда. Он обвинял меня в том,
что я ввела его в заблуждение, что я играла с ним; он также что-то говорил о
вечном  законе удачи, и о высшем равновесии событий... всего сказанного им я
не смогла понять -- кроме того, что, поскольку свое  страдание мы навязываем
другим,  оно   ложится  на   всех  равномерно.   Потом   он  ушел...   очень
взволнованным.  Я после  этого всегда ждала, что  он будет как-то мстить  --
может быть похитит Миру  --  нашу девочку." Она прижала улыбавшуюся  дочь  к
своей груди и продолжила. "Сначала  он нравился  мне, до того, как я узнала,
что он был  атеистом...  да, Джордж,  он в  самом деле отрицал существование
Господа -- и это при мне, христианке."
     "Должен сказать, он был  удивительно  смелым", улыбаясь  сказал  он "не
зная тебя достаточно хорошо."
     "После  этого я уже едва  понимала его", заключила она. "Я  чувствовала
себя  словно в присутствии чего-то нечистого.  Я  все же думала,  как славно
было бы сохранить его для Господа, и  пыталась убедить  его  в  спасительном
милосердии  Иисуса.  Но он лишь высмеивал все, что  свято  для меня; сказал,
что,  как  бы  он  ни  чтил  мои убеждения,  он не настолько  циничен, чтобы
соглашаться с ними. И что он хотел  бы оставаться честным к себе и к другим,
искренне выражая  при этом  свое  неколебимое  безверие. Как  будто возможна
честность   без  Божьей  помощи...  и  затем,  однажды,   я   уловила  запах
спиртного... от него обычно исходил табачный  запах... и я потеряла надежду.
И уже после этого он исчез."
     "Выйдем, и покажи мне этого нечестивца", сказал ее муж, поднимаясь. Они
подошли к двери, и молодая женщина выглянула наружу. "Он последний среди тех
людей, там дальше... возле каюты", сказала она обернувшись. Ее супруг вышел.
     "Как!   Наш   отпетый   разбойник   надраивает   вентилятор?  Вот   так
Роуланд-мореход! Какое падение!  Не из-за потери ли офицерского  достоинства
он  сбился с пути?  Упился до  чертиков на  приеме  у президента, правда? Я,
кажется, читал об этом."
     "Да, он лишился своего места и был ужасно опозорен", ответила его жена.
     "Что ж, Мира,  теперь мы для  него  недосягаемы. В следующие  несколько
дней мы еще встретимся,  но на верхней палубе тебе  лучше  держаться от него
подальше. Если он не совсем еще стал бесчувственным, он в таком же смущении,
как и ты. Сейчас лучше оставайся внутри -- делается туманно".
     - - - -- -

     Примечания.

     [1]   Употребленный  Робертсоном   многозначный   термин   ground   swell
переводится как "донная  волна" ввиду следующих  обстоятельств. Корабли идут
из Нью-Йорка в  Атлантику по волновым возмущениям большей  или меньшей длины
--  океанской  зыби  (swell),  являющейся  отдаленным следствием  штормового
ветра. Такие волны  при спокойствии  океана незаметны,  и тем более внезапны
приступы морской болезни у  людей на раскачивающемся судне. Однако убывающая
вблизи берега зыбь  оставляет в  покое  крупные корабли, отчего  болезненную
качку приходится связывать с глубинными волнениями. Насколько тщетно ждать в
этом случае от зыби  ее обычного действия, спустя 14 лет можно было узнать у
пассажиров "Титаника", запомнивших остановку посреди океана:
     "Достигнув верхней палубы, мы увидели множество скопившихся  там людей.
Некоторые  были вполне одеты, включая пальто и  на всякий случай одеяла. Те,
кого застиг  врасплох призыв надевать спасательные пояса,  спешно  укутались
одеялами и  едва  ли  были  готовы к  холодной ночи. К счастью,  этого  было
достаточно при безветрии, к тому же с полной остановкой машин исчез ветерок,
поднятый движущимся судном, и "Титаник" мирно лежал на  морской  поверхности
-- недвижный, спокойный,  даже едва-едва не  качающийся в  колышущемся море.
Как мы убедились, море было тихим, словно внутреннее  озеро, исключая легкую
зыбь,  которой  невозможно   было  сообщить   движение  кораблю  размером  с
"Титаник"." (Л.  Бизли. Гибель "Титаника": его история и уроки, III. Перевод
Д. Митюкова.)

     [2]  шлюпбалка -- две балки  на борту  судна  с талями на  их концах  для
опускания и поднимания шлюпок, а также помещения их на палубе.

     [3]   пиллерс  --  вертикальная  стойка,  устанавливаемая  в  межпалубном
пространстве и в трюме судна.

     [4] леер -- туго натянутый и закрепленный обоими  концами  трос, служащий
для крепления парусов и ограждения борта.

Глава 3
     Когда  вахта  перешла  за  полночь,  усилился  северо-восточный  ветер,
который вместе с  движением парохода создавал (насколько  это обнаруживалось
на палубе)  вполне  штормовой  напор  холодного  воздуха.  Встречные  волны,
слишком изменчивые  для судна такой протяженности,  часто  бились о "Титан",
умножая  беспрерывную вибрацию от машин.  Каждую  такую  волну  сопровождало
густое  облако  брызг,  достигавшее   "вороньего  гнезда"  на  фок-мачте   и
ударявшееся  в  рулевую  рубку  на  мостике текучими  снарядами,  способными
разбить обычное  стекло.  Туманная  пелена, в которую с  полудня  углублялся
корабль, все еще облекала  его -- сырая и  беспроглядная. И следом  за  этой
серой стеной впереди, с двумя  палубными офицерами и тремя впередсмотрящими,
чье зрение и слух предельно напрягались, великий  гонщик мчался,  не убавляя
своей скорости.
     В четверть первого из  темноты по  краям восьмидесяти-футового  мостика
явились   двое  и  выкрикнули  первому  помощнику,  только   что  принявшему
дежурство,  имена сменивших их людей. Опершись  на рулевую  рубку,  помощник
повторил имена старшине-рулевому  внутри рубки, который занес их в вахтенный
журнал. Затем люди ушли -- к своему кофе и "трюмной вахте". Скоро на  мостик
явился еще один промокший человек, доложивший о смене в "вороньем гнезде".
     "Роуланд, ты говоришь?" -- гаркнул офицер, заглушая вой ветра." Это тот
человек, которого вчера взяли на борт нетрезвым?"
     "Да, сэр."
     "Он еще пьян?"
     "Да, сэр."
     "Хорошо, достаточно. Старшина,  впишите Роуланда из "вороньего гнезда,"
сказал помощник и,  сделав из своих ладоней  рупор, прогрохотал: "Эй там,  в
"вороньем гнезде!"
     "Да, сэр," пришел ответ, звонкий и чистый на ветру.
     "Смотреть в оба -- наблюдать внимательно"
     "Слушаюсь, сэр."
     "Судя по ответу, он бывший военный  моряк.  Плохой  народ." пробормотал
офицер. Он  вернулся на  свое место спереди  мостика,  где деревянные перила
создавали некоторое  укрытие от сырого ветра. Начиналась его  долгая  смена,
заканчивавшаяся только с появлением  его  подвахтенного, второго  помощника,
спустя четыре часа. Разговоры -- кроме необходимых -- запрещались на мостике
между  офицерами  "Титана".  Его  напарник,  третий  помощник,  стоял  возле
большого палубного нактоуза  [1], только  что сменив  позу для беглого осмотра
компаса, казавшегося  его единственным занятием в  море. Боцман и  вахтенный
перемещались  вперед и назад под укрытием одной из нижних рубок, наслаждаясь
бесценными  двумя  часами  перерыва, дозволенными  судовым  режимом.  Ибо  с
окончанием  следующей  вахты  дневная  работа  завершалась,  а  в  два  часа
начиналась уборка межпалубного пространства -- первая из работ нового дня.
     Между тем,  пробила  первая склянка, повторенная  в "вороньем гнезде" и
далее  протяжным  криком  "все  хорошо!"  впередсмотрящих, когда ушел  спать
последний  из двух тысяч пассажиров, оставив  вахтенным пространные  каюты и
помещения третьего класса. Тем временем, капитан мирно спал в своей каюте за
штурманской  рубкой  --  командир,   никогда   не  командовавший,   исключая
угрожающие  кораблю обстоятельства,  ибо во  время захода и выхода  из порта
управлял лоцман, а в море -- помощники капитана.
     Раздались вторая склянка и положенные ответы. Пробила третья склянка, а
боцман со своими людьми  еще только готовились к последней затяжке табачного
дыма, когда сверху раздался звон и прозвучал крик из "вороньего гнезда":
     "Что-то впереди, сэр,... не могу разобрать."
     Первый  помощник  бросился к телеграфу  в машинном отделении  и схватил
рычаг. "Кричи громче, что тебе видно", заревел он.
     "Лево руля, сэр... справа по носу  корабль... совсем  близко" прозвучал
крик.
     "Лево  руля... руль на борт" повторил первый помощник старшине-рулевому
у штурвала --  тот повторил и исполнил. Однако с мостика еще  ничего не было
видно. В  кормовом отделении  мощный рулевой двигатель повернул  румпель  до
отказа;  все же,  раньше чем  курсовая черта  пересекла три деления картушки
компаса, неясный туманный  сумрак  впереди  разрешился квадратными  парусами
тяжело нагруженного судна, пересекающего курс "Титана"  на расстоянии меньше
чем в половину его корпуса.
     "Адское проклятье!" рявкнул первый  помощник. "Рулевой,  держать  курс"
крикнул  он.  "Внимание  всем на палубе  и  внизу." Он  повернул  рычаг  для
закрытия водонепроницаемых отсеков, нажал кнопку с меткой "каюта капитана" и
слегка присел в ожидании крушения.
     Случившееся едва  ли  было крушением.  От небольшого толчка  сотряслась
передняя часть "Титана" и, соскальзывая по  фор-марсу [2] и грохоча по палубе,
дождем посыпался мелкий рангоут[3], паруса, шкивы и тросы. Затем невидимые в
темноте  правый  и  левый  борт  столкнулись   с  двумя  еще  более  темными
очертаниями --  двумя  половинами  разрезанного  корабля. С  одного  из этих
очертаний,   где  все  еще  светился   нактоуз,  послышался   голос  моряка,
выделившийся из смеси криков и воплей:
     "Да настигнет Божья кара вас и ваш нож для сыра, конченные вы убийцы."
     Темнота за кормой поглотила  темные очертания,  крики заглушились гулом
шторма,  и  "Титан" продолжил свое движение.  Рукоятку телеграфа к машинному
отделению первый помощник не поворачивал.
     Боцман скачками одолел ступени к мостику  за  инструкциями, касающимися
дальнейших его действий.
     "Поставьте  людей  к  местам  собраний и  дверям.  Всех, кто явится  на
палубу, посылайте  в штурманскую рубку.  Пусть  вахтенный  выяснит  все, что
разузнали пассажиры, и как можно скорее уберите эти обломки." Когда помощник
отдавал эти  указания, его голос хрипел от напряжения,  а слова боцмана "да,
да, сэр" звучали так, словно он задыхался.
     - - - -- -

     Примечания.

     [1]  нактоуз  --  прикрепленный  к палубе деревянный  шкафчик  с  судовым
компасом.
     [2]  фор-марс --  площадка на  передней  мачте для  управления  парусами,
расположенная в месте соединения частей мачты.
     [3] рангоут -- деревянные части парусного вооружения.

Глава 4
     Наблюдатель из "вороньего гнезда" с высоты 60 футов от палубы видел все
детали этого  кошмара -- от  появления впереди  из тумана  верхушек  парусов
обреченного  судна до  того  момента,  когда  внизу  его товарищи  по  вахте
разрезали в  трюме последний узел на запутавшихся обрывках снастей. В четыре
склянки его смена закончилась,  и он  спустился вниз,  будучи едва  в  силах
держаться за тросы. У ограждения его встретил боцман.
     "Доложи о смене, Роуланд," сказал он, "и ступай в штурманскую!"
     На мостике первый  помощник, называя имя его сменщика, пожал ему руку и
повторил команду боцмана. В штурманской рубке  он увидел сидевшего за столом
капитана "Титана" с бледным лицом и напряженного, и всех вахтенных с палубы,
исключая помощников, впередсмотрящих и старшины-рулевого. Были также каютные
и кое-кто из трюмных вахтенных, считая кочегаров и контролеров угля, а также
лодырей-осветителей,  старшин-сигнальщиков, и наконец мясников,  разбуженных
внезапным сотрясением огромного полого ножа, внутри которого они жили.
     У двери стояли помощники  плотников с футштоками  в  руках,  только что
показанными капитану -- сухими.  Все лица,  начиная с капитанского, выражали
ужас и ожидание. Старшина-рулевой проводил Роуланда в помещение и сказал:
     "Инженер  из  машинного отделения  не  ощутил  столкновения,  сэр, и  в
кочегарке не заметно беспокойства."
     "Дежурные, судя  по вашим  словам, в  каютах  тишина.  А  что в третьем
классе? Он уже вернулся?" Когда капитан говорил это, явился другой дежурный.
     "В третьем классе все спят,  сэр," сказал тот. Старшина-рулевой доложил
то же самое о состоянии носового кубрика.
     "Очень  хорошо," сказал капитан, вставая;  "по  одному заходите  в  мой
кабинет   --   вахтенные   первыми,   затем    старшины,   следом   матросы.
Старшинам-рулевым  наблюдать за  дверью,  чтобы никто  не вышел прежде,  чем
закончится  наш  разговор."  Он  прошел в  другую  комнату  в  сопровождении
появившегося  старшины-рулевого,  шедшего   теперь   на   палубу  с  заметно
улучшенным выражением лица. Другой человек зашел и  вышел, следом еще один и
еще,  и  так через священные пределы прошли все  матросы кроме  Роуланда. На
лице каждого, кто возвратился оттуда, отражалась радость или удовлетворение.
При  виде  Роуланда капитан, сидевший  за  столом,  указал ему  на  кресло и
спросил его имя.
     "Джон Роуланд," ответил он. Капитан записал.
     "Мне известно," сказал он, "ты был в "вороньем гнезде", когда случилось
это злосчастное столкновение."
     "Да, сэр; и я доложил о том корабле, как только увидел его."
     "Ты здесь  не  для  выслушивания упреков. Ты прекрасно знаешь, конечно,
что ничего не могло быть сделано -- ни избежать этого ужасного бедствия,  ни
спасти жизни после него."
     "Ничего  -- при скорости двадцать пять  узлов  в час  в густом  тумане,
сэр."  Капитан  глянул  на Роуланда внимательно  и  нахмурился. "Мы не будем
обсуждать скорость  корабля, дорогой мой" сказал  он, "или правила компании.
При  расчете  в  Ливерпуле  ты  получишь  именной   пакет  с  сотней  фунтов
банкнотами.  Это  будет  платой за  твое молчание  об  этом столкновении  --
огласка которого свяжет компанию долгами и никому не поможет."
     "Нет, капитан,  я не  возьму его.  Наоборот, сэр, как  только  появится
возможность, я расскажу об этом оптовом убийстве!"
     Капитан откинулся назад  и  пристально взглянул на  искаженное  лицо  и
дрожащее  тело  матроса, имевшие  так мало общего с  его вызывающей речью. В
обычной ситуации  он послал  бы его на палубу к своим помощникам.  Но сейчас
был особый случай.  Водянистые глаза отражали потрясение, ужас и благородное
негодование.  Его  произношение  выдавало  образованность.  Последствия  же,
грозившие капитану  и его компании -- уже осложненные попыткой избежать этих
последствий, -- которые Роуланд мог усугубить,  были  столь серьезными,  что
неуместно было призывать его  к ответу за дерзость и нарушение субординации.
Капитану  оставалось  идти  навстречу  демону  и умиротворять  его на  почве
человеческих отношений.
     "Осознаешь ли ты, Роуланд,"  спросил он спокойно, "что ты  останешься в
одиночестве...  что  будешь  дискредитирован,  потеряешь  место  и  наживешь
врагов?"
     "Я  осознаю больше  этого,  ответил  возбужденный  Роуланд.  "Я  знаю о
власти,  которой вы наделены, как  капитан. Я знаю, что по вашему приказу на
меня  могут  одеть  наручники  за  преступление,  какое  вам  будет   угодно
вообразить.   И   что   вашей  никем  не   засвидетельствованной,  ничем  не
подкрепленной  записи  в  вахтенном  журнале  хватит  для  заключения   меня
пожизненно.  Но я также кое-что смыслю в законах адмиралтейства,  так что из
места  заключения  я  могу  отправить  вас  и  вашего  первого  помощника на
виселицу."
     "У  тебя  ошибочное понятие о свидетельстве. Я  не могу обосновать твою
виновность  записью  в вахтенном  журнале,  как  и  ты, будучи  заключенным,
безопасен для меня. Кто ты, позволь мне спросить -- бывший адвокат?"
     "Я выпускник Аннаполиса [1], равный вам как профессионал."
     "И у тебя есть связи в Вашингтоне?"
     "Никаких абсолютно."
     "Чем же тогда объясняется эта твоя позиция -- которая не может принести
пользу тебе, ни, бесспорно, причинить вред, о котором ты говоришь?"
     "Тем, что я  могу совершить единственный добрый и  сильный  поступок  в
своей  бесполезной  жизни --  я могу поднять такую бурю  негодования в обеих
странах, которая  навсегда покончит с бессмысленной тратой людей и имущества
ради  скорости.  Это  спасет  сотни рыболовных  судов,  и  других,  теряемых
ежегодно их владельцами, спасет экипажи для их семей." [2]
     Оба  встали,  и  пока Роуланд  с горящими глазами  и  сжатыми  кулаками
излагал свое заявление, капитан расхаживал по комнате.
     "Такая цель может обнадеживать,  Роуланд,"  сказал капитан после паузы,
"но для  ее достижения мало твоих сил  или моих. Вполне ли достаточна сумма,
которую я назвал? Не занять ли тебе какое-нибудь место на моем мостике?"
     "Я мог  бы  занять место повыше, но ваша  компания не так богата, чтобы
купить меня."
     "Ты  как   будто  человек  без  честолюбия.   Но  у  тебя  должны  быть
потребности."
     "Пища,  одежда,   жилье...   и  виски,"   сказал  Роуланд  с   горьким,
самоуничижительным смешком. Капитан взял из подвесного лотка  графин с двумя
стаканами и, поставив их перед собой, сказал:
     "Вот одна  из  твоих потребностей,  налей."  Роуланд, блеснув  глазами,
наполнил свой стакан; следом за ним -- капитан.
     "Я выпью с тобой, Роуланд," сказал он; "за лучшее взаимопонимание между
нами."   Он  выпил  залпом,  после  чего  ждавший  его  Роуланд  сказал:  "я
предпочитаю  пить  один, капитан," и  одним глотком выпил  свой  виски. Лицо
оскорбленного капитана вспыхнуло, но он сдержался.
     "Сейчас иди на  палубу,  Роуланд," сказал он; "Я  поговорю с  тобой еще
раз, прежде чем мы увидим берег. А до тех пор я требую -- не прошу, а требую
-- чтобы у ты не вел лишних разговоров об этом со своими товарищами.
     Первому помощнику,  сменившемуся после восьмой склянки, капитан сказал:
"У этого сломленного неудачника бывают прояснения рассудка. Но  ему известно
слишком многое,  поэтому его не купишь и не запугаешь. Однако мы знаем и его
слабость.  Если  он  вдрызг  упьется  раньше,  чем  мы  станем  в  док,  его
свидетельству будет грош  цена. Вы  его напоите,  а  мы с  врачом подготовим
наркотик."
     Когда  после семи  утренних склянок начался завтрак,  Роуланд в кармане
своего бушлата нашел фляжку объемом с пинту, которую он почувствовал, но  не
извлек на глазах у своих товарищей по вахте.
     "Отлично,  капитан,"  подумал он, "обычно таким негодяям как ты удается
ускользнуть  от закона.  Я  оставлю это  спиртное с  наркотиком для тебя как
улику."  Но  спиртное было  без наркотика, как он узнает позже. Добрые виски
"Leader" должны были согреть его внутренности, покуда капитанское зелье  еще
готовилось.
     - - - -- -

     Примечания.

     [1]  Аннаполис  --  имеется  в  виду  Военно-Морская  Академия  США  в г.
Аннаполис, штат Мэриленд.
     [2] Очевидно, выступление Роуланда против угрожающей  манеры судовождения
было спровоцировано нелепостью ее утаивания. Публика уже была осведомлена об
издержках  роста быстроходности,  и  вот  одно  из  подтверждений  этому  Р.
Киплингом в  повести "Отважные мореплаватели"  (Captains  Courageous, 1897),
где маленькая шхуна пересекает курс океанского лайнера:
     "Как горько  было ему  думать, что там, на пароходе,  люди спят себе  в
сухих, обитых сукном  и кожей каютах, что эти люди встанут только к завтраку
и даже  не  узнают никогда, что они  наехали на рыбачью шхуну и  разбили ее.
Гарвей с отчаянием продолжал звонить.
     -- Ну  да, они замедлили немного ход машины, -- сказал Дэн, --  и  если
переедут и  пустят ко дну какое-нибудь судно, будут считать себя  правыми --
они действуют по закону!
     И небо, и  море  были окутаны  молочно-белым туманом.  Сирена  отчаянно
ревела,  колокольчик  безнадежно  дребезжал.  Гарвей  внезапно  почувствовал
близость чего-то надвигающегося, большого. В сыром тумане  перед  ним встал,
словно утес, огромный корабельный  нос, готовый, казалось, перерезать шхуну.
На окрашенном в  розоватый, яркий цвет борту Гарвей прочел целый ряд римских
цифр  -- XV, XVI,  XVII, XVIII. Сердце замерло у  Гарвея от страшно близкого
шипенья  и  свиста.  Цифры  исчезли, промелькнул обитый  медью  борт. Гарвей
беспомощно  поднял руки, задыхаясь  в клубах пара,  на перила шхуны плеснуло
теплой  водой,  шхуна затрепетала, закачалась на волнах, поднятых пароходным
винтом,  и  в тумане мелькнула корма удалявшегося парохода.  Гарвей чуть  не
потерял сознания. Вдруг  послышался  треск,  словно  от  падения срубленного
дерева, и откуда-то донесся  чей-то глухой  голос: -- Спасите!  Мы  идем  ко
дну!" (Р. Киплинг. Отважные мореплаватели, VII. Перевод К. Гумберт.)
     Вольно или невольно  Роуланд  шел против общественного мнения, и только
сенсационная жертва  могла  изменить  порядок,  зиждущийся на  вере в успех.
Робертсону оставалось  инсценировать  столкновение, которое показало  бы всю
тщетность надежды на изменение к лучшему без такой жертвы.

Глава 5
     Утром случилось происшествие, далеко отвлекшее мысли Роуланда от ночных
событий.  За  несколько  часов яркий  солнечный свет  выманил  пассажиров на
палубу, словно пчел из улья,  и две широкие процессии  своими расцветками  и
оживлением  напоминали городские улицы. Вахта  занималась обычной уборкой, и
Роуланд, с шваброй и ведром, драил  окрашенный в белый цвет правый гакаборт,
будучи скрытым из виду рубкой, которая загораживала тесный участок на корме.
В это укрытие заскочила девочка, смеющаяся  и кричащая и, скача вверх и вниз
от избытка темперамента, приникла к его штанинам.
     "Я бежала," сказала она "я бежала от мамы."
     Осушая  влажные завязки своих брюк, Роуланд  поднял ребенка  и  ласково
сказал: "Вот что, малышка, давай беги обратно к маме. Здесь  для тебя плохая
компания." Невинные глаза улыбнулись ему в лицо, и затем -- глупый поступок,
совершаемый  только холостяками --  он поднял  ее  над ограждением с забавно
угрожающим видом.  "Выбросить  тебя  рыбам, детка?" спросил он, и  его  лицо
смягчилось неуместной  улыбкой. Ребенок издал легкий испуганный крик,  и тут
из-за  угла  появилась  молодая  женщина.  Словно  тигрица  она  прыгнула  к
Роуланду,  схватила  ребенка, пристально  взглянула на  него  расширившимися
глазами, и исчезла, оставив его обмякшим и обессиленным, тяжело дышащим.
     "Это  ее  дочь,"  простонал он.  "Так  смотрят  матери.  Она замужем...
замужем."  Он  снова  взялся за  работу чистильщика, с лицом, удостоверявшим
совпадение цветов морского загара и очищавшейся краски.
     Спустя десять минут капитан в  своем кабинете слушал  жалобу мужчины  и
женщины, чрезвычайно встревоженных.
     "Так вы,  полковник,  говорите" сказал капитан, "что  Роуланд  является
вашим старым врагом?"
     "Является,  --  или   был  раньше  --  отвергнутым  поклонником  миссис
Селфридж. Это все, что мне о нем известно -- кроме того, что он делал намеки
о мщении. Жена уверена  в том, что  она видела, и  я считаю,  что  его нужно
арестовать."
     "Именно, капитан," страстно сказала женщина, глядя на свою дочь, "вы бы
только  видели  его; он уже почти бросил  Миру, когда я схватила ее -- и,  к
тому же,  его лицо было таким страшным.  Ах, это было так ужасно. Мне уже не
будет покоя на этом корабле, я уверена."
     "Я  бы  просил вас  не беспокоиться  чересчур, мадам," серьезно  сказал
капитан.  "Недавно  мне  стало известно кое-что  о  его прошлом  --  что  он
разжалованный и сломленный морской офицер, но с нами он уже третий рейс. И я
убедился как в его готовности работать простым матросом, так и в его страсти
к алкоголю, которую ему не удовлетворить без денег. Однако, как вы считаете,
он мог  вас преследовать.  Мог  ли он  разузнать о ваших движениях и быть  в
курсе о вашем плавании на этом корабле?"
     "Отчего нет?"  воскликнул муж;  "он  наверняка знает  некоторых  друзей
миссис Селфридж."
     "Да,  да,"  сказала она  нетерпеливо;  "я слышала  как о нем  говорили,
несколько раз."
     "Тогда  ясно,"   сказал   капитан.   "Если   вы,   мадам,   согласитесь
свидетельствовать против  него в  английском суде,  то я сейчас же одену  на
него наручники за попытку убийства."
     "Ах, сделайте  это, капитан,"  воскликнула она. "Я  не могу чувствовать
себя в безопасности, пока он на свободе. Конечно, я буду свидетельствовать."
     "Что бы вы ни сделали, капитан,"  злобно сказал муж, "уверяю вас, что я
пущу  в  его голову пулю, если  он опять сунется или затронет меня. Тогда вы
сможете надеть наручники на меня."
     "Я обеспечу присмотр за ним, полковник," ответил капитан, кланяясь им у
порога своего кабинета.
     Однако капитан понимал, что обвинение человека в убийстве есть не самый
лучший  способ  его дискредитации.  В  то же  время,  было  невероятно,  что
противник мог быть детоубийцей. К  тому  же, такое  обвинение в любом случае
трудно удостоверять,  не доставляя  затруднений и  беспокойства  ему самому.
Поэтому он не приказал арестовать Джона Роуланда, а  только распорядился, до
поры,  назначать  его  днем  на  межпалубные  работы,  куда  не  заглядывают
пассажиры.
     Роуланд  удивился  внезапной  смене  труда  чистильщика  на "солдатскую
работу" красителя спасательных кругов в межпалубном тепле. Он был достаточно
проницателен,  чтобы заметить  утром  какое-то особенное  внимание  боцмана.
Гораздо труднее узнавались симптомы наркотической интоксикации, стоившие его
встревоженному начальству больших расходов виски.  Ввиду  его  прояснившихся
глаз и спокойного голоса -- за счет  целительного  морского воздуха -- когда
он  в четыре часа явился на палубу к первой  утренней  вахте,  в штурманской
рубке   капитан   и  боцман  завели   разговор.   Первый  сказал:  "Напрасно
тревожишься, это  не  яд.  Он  уже готов видеть кошмары,  а  этим мы  только
ускорим  дело.  Ему привидятся  змеи,  призраки,  гоблины,  кораблекрушения,
пожары, и все такое. Видения займут два-три  часа. Просто опусти  это в  его
кружку, пока левый кубрик пустует."
     За ужином в левом кубрике, где обитал Роуланд, случилась драка, которая
не стоила бы упоминания. Единственно, из его, безучастного, руки была выбита
кружка с чаем, отпитым на три  глотка. Взяв свежую порцию, Роуланд  завершил
ужин; после,  равнодушный к обсуждению схватки  его товарищами  по смене, он
улегся на свою койку и  курил до восьмой  склянки, прежде чем уйти вместе со
всеми.

Глава 6
     "Роуланд," сказал боцман с важным видом, когда  вахтенные  собрались на
палубе, "станешь на мостик впередсмотрящим по правому борту."
     "Не моя очередь, боц," удивленно сказал Роуланд.
     "Отдана команда с мостика. Становись туда."
     Роуланд  послушался, заворчав, как  обычно  делают рассерженные моряки.
Смененный  им  матрос назвался  и исчез. Первый  помощник неспешно  сошел  с
мостика, произнес обычное: "смотреть в оба" и вернулся на свой пост. Спереди
корабля уже воцарилась тишина, и на  ее союз  с одиночеством  ночной вахты и
неумолчно  гудевшими машинами  покушались  только  отдаленные звуки музыки и
смех  в  театре.  Благодаря  попутному  свежему  западному  ветру  на палубе
установилось  почти безветрие.  А поскольку освещенный яркими звездами туман
был слишком густым и холодным, самые  нелюдимые пассажиры "Титана" сбежали к
свету и веселью внутренних помещений.
     Когда в  половине девятого раздались три  склянки, и  Роуланд,  в  свою
очередь, издал надлежащий сигнал -- "все хорошо", -- первый помощник оставил
свой пост и направился к нему.
     "Роуланд,"  сказал  он, приблизившись;  "Говорят,  что  и  ты  ходил по
офицерскому отделению."
     "Не  понимаю,  сэр, откуда вы это узнали," ответил Роуланд; "Я стараюсь
помалкивать об этом."
     "Ты говорил капитану. На  мой взгляд, курсы обучения  в Аннаполисе и  в
Королевском Военно-Морском Колледже сравнимы, имея в виду их полноту. Что ты
думаешь о теориях течений Мори [1]?"
     "Они кажутся правдоподобными,"  сказал Роуланд, невольно опуская  слово
"сэр";  "но,  по  моему,   в   большинстве  частных  случаев  они  ведут   к
заблуждению."
     "Да, и  я  тоже так  считаю. Случалось  ли  тебе  когда-нибудь в тумане
определять расстояние до приближающихся льдов по падению температуры?"
     "Без сколько-нибудь надежного результата. Но, по-видимому,  это зависит
только от вычислений и их продолжительности. Холод есть отрицательное тепло,
поэтому  он  может  рассматриваться  как  энергия  излучения,  уменьшающаяся
соразмерно квадратному корню от расстояния."
     Одно мгновение помощник  стоял, устремившись  взглядом вперед и мурлыча
про себя какой-то мотив. Затем, сказав: "да, конечно," ушел на свое место.
     "Должно быть, у него железный желудок," пробормотал он,  всматриваясь в
нактоуз; "или боцман ошибся кружкой, и наркотик достался кому-то другому."
     Роуланд  циничной улыбкой проводил помощника.  "Удивляюсь,"  спросил он
про себя, "как он снисходит до разговора о навигации с матросом у фок-мачты.
Зачем я  здесь,  вне  очереди? Может  это как-то связано с той бутылкой?" Он
возобновил свои короткие  пассажи по краю  мостика  и  довольно  мрачный ход
мыслей, прерванный  офицером. "Надолго ли," размышлял  он,  "хватило  бы его
амбиции  и любви  к своему  делу,  после того, как  он встретил, завоевал  и
утратил  свою единственную женщину  в этом мире? Почему  неудача с  одной из
миллиона женщин, живой и  любящей, способна возобладать над  всеми радостями
жизни  и, причинив  ему адские страдания, злоупотреблять его  личностью? Чей
женой  она стала? Наверное, незнакомца,  увлекшего ее  какими-то  внешними и
умственными достоинствами много после моего изгнания. Которому не нужно было
любить ее... он  и  без этого имел больше шансов. И он бесцеремонно ступил в
мой рай.  Говорят, "дела Господа превосходны," а на небесах исполняются наши
заветные  желания  --  поскольку  искренна  наша  вера. Это значит (если это
что-нибудь значит), что, заслужив лишь страх и  презрение в ответ на свою не
узнанную  верность,  меня  после  такой  жизни  ждет  награда  --  любовь  и
благосклонность ее души.  Люблю ли  я ее душу? Обладает ли ее душа красивыми
лицом  и  фигурой,  осанкой Венеры?  Имеет ли  ее  душа  темно-синие глаза и
сладкий,  мелодичный  голос?  Есть  ли в  ее  душе остроумие,  элегантность,
очарование? Обильна ли она состраданием к страждущим? Это то, что я любил. Я
не люблю ее душу, если она у ней есть. Мне не  нужна  ее душа. Я  хочу ее...
мне нужна она."
     Он  перестал  ходить  и  склонился  над  поручнем  ограждения  мостика,
устремившись  взглядом в  туман. Сейчас его  мысли  произносились  вслух,  а
первый помощник, чертивший в помещении курс судна, секунду послушал, и вышел
наружу. "Сработало,"  шепнул он третьему помощнику.  Он  нажал кнопку вызова
капитана,  коротким  сигналом  парового свистка вызвал боцмана,  и продолжил
наблюдать  впередсмотрящего,  одурманенного  наркотиком,   оставив  вождение
корабля третьему помощнику.
     Адресованный боцману паровой свисток настолько привычен на корабле, что
обычно идет мимо  ушей. Сейчас этот сигнал вызвал,  кроме  боцмана, кое-кого
еще. Маленькая  фигура в ночной рубашке поднялась  с  койки  в каюте первого
класса и с широко раскрытыми глазами нащупала дорогу к палубе, не потревожив
вахтенного.  Белые  босые ступни  не  испытывали холода,  семеня  по настилу
верхней палубы,  и,  когда  капитан  с боцманом подошли  к мостику,  фигурка
достигла входа в отделение пассажиров третьего класса.
     "И говорят," продолжил Роуланд, покуда трое наблюдали и слушали его, "о
прекрасной любви и  заботе милосердного и всемогущего Господа -- давшего мне
мои недостатки, способность  любить, и наконец встречу  с Мирой Гонт.  Это и
есть  милосердие? Великий эволюционный принцип, согласно которому раса живет
за счет индивидуальной жизни, отчасти согласуется с идеей Бога-первопричины.
Но неужели индивидуум, гибнущий из неспособности выживать, должен любить или
благодарить  этого  Бога?  Не   должен,   коль   скоро   Он   предполагается
существующим! А без свидетельств Его бытия связи между причиной и следствием
достаточно для объяснения  Вселенной и  меня. Милостивый Господь...  добрый,
любящий, справедливый, и милостивый  Господь..." -- приступ невольного смеха
остановили его руки, хлопающие по животу, по голове.  "Что со мной?" спросил
он,  задыхаясь; "Я  словно  проглотил  угли... и  голова...  мои глаза...  Я
ослеп." Боль на  мгновение исчезла,  и он  снова засмеялся.  "Что  с  правым
якорем? Он  движется.  Он  меняется.  Он...  что?  Что это, в  самом деле? В
конце... и оконное стекло... и запасные якоря... и шлюпбалки... все ожило...
все движется."
     Зрелище  ужаснуло бы человека  в  здравом уме,  но в нем оно отозвалось
только  сильным  и неудержимым  весельем.  Два  расположенных  ниже поручня,
ведших к корме, вознеслись  перед ним  туманным  треугольником,  ограждавшим
вышеназванные  палубные  предметы.  Оконное  стекло  предстало  страшилищем,
черным  и угрожающим. Пара концевых бочонков  явились  выпученными,  темными
глазами  неописуемого  монстра  с  ногами  и  щупальцами  из  многочисленных
проводов.   И   это   существо   ползало   внутри  треугольника.   Кат-балки
преобразились в многоголовых  змей, пляшущих  на своих хвостах,  якоря  сами
собой  изгибались  и   извивались  огромными  мохнатыми  гусеницами.  Лицами
последних были две белые маячные башни, ухмылявшиеся ему. Взявшись руками за
поручни  мостика,  он безмолвно смеялся над этим неземным  зрелищем, и слезы
стекали  по  его лицу. Беззвучно  приблизившаяся к нему  троица  отступила в
ожидании, в то время как под ними маленькая белая фигура, словно завлеченная
его смехом, свернула на лестницу, ведшую к верхней палубе.
     Фантасмагория  поблекла,  явившись  глухой стеной из  серого тумана,  и
Роуланд проявил остаток здравомыслия, пробормотав: "они меня одурманили".  И
тотчас  оказался  в  темном  саду,  казавшемся  ему  знакомым.  Вдалеке  был
освещенный дом, а поблизости молодая  девушка, которая отвернулась от него и
убежала, едва он позвал ее.
     Огромным усилием воли он вернулся к действительности, к мостику под ним
и своим обязанностям.  "Зачем это преследует  меня, год за годом" стонал он;
"пить вслед за тем... пить с тех пор.  Она могла меня спасти, но она избрала
проклясть меня." Он пытался ходить вверх  и вниз, но пошатнулся и прильнул к
поручню. Тем временем, три наблюдателя снова приблизились, а маленькая белая
фигура вскарабкалась на верхние ступени мостика.
     "Естественный  отбор,"  бессвязно  говорил  он,  уставившись  в   туман
"...причина и действие. Этим объясняется  Мироздание -- и я." Он поднял руку
и заговорил громко,  словно какому-то своему  невидимому собеседнику. "Каким
будет  последнее действие? Где в плане  критического  равновесия -- согласно
энергетической  взаимосвязи,  моя  отверженная  любовь будет  сосредоточена,
измерена и удостоверена? Что будет ее мерилом, и где буду я? Мира,..  Мира,"
позвал  он, "знаешь  ли  ты, что ты  потеряла? Знаешь ли  ты,  со всей своей
добродетелью, чистотой и правдивостью, что ты сделала? Знаешь ли ты..."
     Исчезла опора под его ногами, и он чудом сохранял равновесие в сплошной
серости  невыразимого   мироздания.  Огромная  и  необозримая  пустота  была
беззвучна,  безжизненна  и  неизменна.  В  его  сердце  не  было  страха, ни
удивления, ни  малейшей  эмоции,  кроме  одной --  бесконечной  жажды  своей
несчастной любви. Но казалось, что он не был Джоном Роуландом, а  кем-то или
чем-то  другим.  Ибо  сейчас  он  увидел  себя, далеко  --  за  неисчислимые
миллиарды  миль, словно на самом дальнем краю пустоты -- слушая  собственный
зовущий голос. Угасающий, но  отчетливый, раздался наполненный отчаянием его
жизни призыв: "Мира,.. Мира."
     Был ответный зов другим голосом, и он  увидел ее  -- любимую женщину --
на другом краю  мира. В ее глазах была  нежность,  а  в голосе такая мольба,
какие ему виделись  лишь во сне. "Вернись," звала  она "вернись ко мне."  Но
они оба как  будто не слышали,  ибо  до него опять доносился отчаянный крик:
"Мира, Мира, где ты?" и снова был ответ: "Вернись. Вернись."
     Затем  далеко   справа   появилась  мерцающая   огненная   точка.   Она
приближалась и увеличивалась, а  он бесстрастно  ее наблюдал. Когда он снова
взглянул  на тех двоих, они исчезли,  и вместо них были два туманных облака,
разрешившихся   в   мириады  цветных  искрящихся  точек   --  кружившихся  и
рассеивавшихся по мере наполнения  ими  пространства. А  через них шел более
обильный свет, исходивший все сильнее прямо на него.
     Раздался громкий  звук и, всмотревшись, он увидел напротив бесформенный
объект, бывший настолько же темнее  пустой  серости,  насколько  ярче ее был
свет. Объект также увеличивался, приближаясь. Эти свет и  тьма  казались ему
добром и злом в  его жизни,  и он наблюдал, что из них должно настигнуть его
первым. Увидев  опережающее зло, он не удивился и не пожалел. Зло подступало
все ближе, и уже касалось его сбоку.
     "Что тут  у  нас, Роуланд?"  раздался чей-то  голос. Кружившиеся  точки
сразу  же размазались, серая вселенная обратилась туманом,  сияющий свет  --
луной, а бесформенная тьма -- очертаниями первого помощника. Маленькая белая
фигура, только что прошедшая  мимо трех  наблюдателей, остановилась.  Словно
предостереженная  чувством  опасности,  она,  лишенная  внимания  и  защиты,
невольно устремилась  к бывшему любовнику своей матери -- сильному и слабому
--   разжалованному   и   опозоренному,   но   возвышенному   --   гонимому,
одурманенному, но только не беспомощному Джону Роуланду.
     Так  же  быстро, как дремлющий  на  ногах человек  отвечает  тому,  кто
разбудил его,  он  сказал -- заикаясь из-за ослабевающего влияния наркотика:
"Дочь  Миры, сэр,  она спит." Он поднял  маленькую девочку в ночной рубашке,
которая  вскрикнула  спросонья,  и  обернул  свой  бушлат вокруг  маленького
озябшего тела.
     "Кто  такая Мира? спросил  офицер  угрожающим  тоном, выдававшим  также
огорчение и разочарование. "Ты сам спал."
     Раньше чем Роуланд дал ответ, воздух  пронзился  криком  из  "вороньего
гнезда".
     "Лед!" кричал впередсмотрящий "впереди лед.  Айсберг. Прямо под носом."
Первый помощник побежал в середину судна, а остававшийся там капитан кинулся
к телеграфу в машинном отделении, тотчас повернув рычаг. Но не прошло и пяти
секунд, как  движущийся нос "Титана" стал  подниматься,  а в тумане  по  обе
стороны явилось ледяное поле, наклоненное до ста футов к линии курса. Музыка
в  театре  замолкла,  и среди неразберихи  криков  и  возгласов  --  включая
оглушительный гул стали, скребущей  и  разбивающей лед,  --  Роуланд  слышал
страдальческий голос женщины, кричавшей со  ступеней мостика: "Мира... Мира,
где ты? Вернись!"
     ---------------------------------------------------------------

     Примечания.

     [1] Сведения о Мори в примечании 1 к Главе 1.

Глава 7
     Семьдесят  пять  тысяч  тонн, --  дедвейт [1]  --  мчащиеся в  тумане  со
скоростью  пятьдесят футов в  секунду,  ринулись  на  айсберг. Если бы  удар
пришелся на вертикальную стену, то сопротивление  растяжению гнущихся листов
и шпангоута превзошло бы ударную силу. Вдавилась бы носовая часть, пассажиры
пережили бы  страшную встряску, и погиб бы только  кто-нибудь из вахтенных в
трюме. С чуть потупленным  носом на малом ходу корабль завершил бы  плавание
и, восстановленный за счет  страховки, выиграл бы в итоге от  рекламы  своей
неуязвимости.  Однако  "Титану"  противостоял   отлогий   берег,  вызванный,
вероятно, переворотом айсберга,  который резался  килем  словно лед стальным
полозом буера.  Навалившись  всей своей тяжестью на  правую  сторону  днища,
корабль все выше поднимался из моря  вплоть  до  обнажения винтов  и, угодив
правой  стороной  носа  на  небольшой спиральный  подъем  льда,  накренился,
утратил равновесие и обрушился на правый борт.
     Болты  крепления  двенадцати  паровых  котлов  и  трех  машин  тройного
расширения,  не  способные  держать  такие   тяжести  на  отвесном  настиле,
сорвались, и эти  огромные массы стали и железа, через переплетение лестниц,
решетчатых люков и продольных переборок прорвали борт корабля даже в местах,
подпертых крепким сплошным льдом. Наполнивший машинное и котельное отделения
жгучий пар вызвал  быструю, но мучительную смерть  каждого  из  сотен людей,
работавших в инженерных помещениях.
     Под рев вырывавшегося пара и пчелиное жужжание почти трех тысяч голосов
людей,  агонизировавших  в запертых помещениях,  а  также  исходивший сквозь
сотни отворившихся иллюминаторов воздушный свист под напором воды через дыры
и  разрывы в правом борту, "Титан" медленно  двинулся  вспять  и спустился в
воду,  где  он  всплыл  с  глубоко  погруженным  боком,  точно  стонущий  от
смертельной раны умирающий монстр.
     Когда пароход  поднимался, слева  от него  был  плотный  ледяной  бугор
пирамидальной  формы, выступавший  над  верхней, или  шлюпочной палубой. При
опрокидывании судна  этот  бугор,  в  свою  очередь,  захватил  каждую  пару
шлюпбалок   по правому  борту,  сгибая и отрывая их, сокрушая шлюпки, срывая
тали [2] и все остальное.  Покуда корабль очищался таким способом, лед впереди
и  вокруг  него  забрасывался  сломанными пиллерсами  с  мостика  и  другими
обломками.  И   в   этом  разбитой  коробчатой  форме  съежился  Роуланд   с
кровоточащей  раной  на голове, ошеломленный стремительным броском по дуге с
радиусом семьдесят футов. Он все еще держал у своей груди маленькую девочку,
сейчас слишком испуганную для плача.
     Напрягши свою волю, он встал и осмотрелся. Из-за искаженного наркотиком
зрения пароход виделся ему чуть больше кляксы на белом, из-за лунного света,
тумане.  Все  же  ему  казалось, что  ему  виделись  люди,  карабкавшееся  и
применявшие  шлюпбалки,  и ближайшая  шлюпка  No 24  виделась  качающейся на
талях.  Корабль скрылся  в тумане, но  его местоположение еще обнаруживалось
ревущим истечением пара из железных легких. Рев прекратится, останется  лишь
страшное жужжание и свист воздуха. Когда внезапно стихли  и  эти звуки,  а в
тишине раздались  приглушенные, раскатистые взрывы  -- наверное,  взрывались
отсеки --  Роуланд понял, что  жертва принесена. И что  непобедимый  "Титан"
почти со  всеми  своими людьми,  лишенным  возможности  лазать  по  отвесным
настилам, погрузился в море.
     Нечаянно -- точнее, не вполне осмысливая весь этот ужас -- он воспринял
оцепеневшими чувствами и зафиксировал впечатления последних минут. Но вполне
осознавалась  опасность  для  женщины, чей  призывный  голос  был  слышим  и
узнаваем  -- женщины  его грез,  матери  ребенка  на  его  руках. Он  спешно
исследовал место крушения. Ни одной исправной шлюпки. Сползши к кромке воды,
он  окликнул  изо всех сил своего слабого голоса вероятные, но не видимые за
туманом  шлюпки. Он взывал прийти на помощь ребенку и найти женщину, которая
была на палубе под мостиком. Он выкрикивал ее имя, убеждая ее плыть, ступать
в воду, держаться за обломки, и отвечать ему, пока он не встретит ее. Ответа
не было, и когда  его голос усилился  до хрипоты и тщеты, а ступни онемели в
талом  льду  от  холода,  он  вернулся  к  обломкам,  придавленный  и  почти
сломленный самой ужасной бедой в  его злосчастной жизни.  Девочка плакала, и
он пытался ее успокоить.
     "Я хочу к маме," всхлипнула она.
     "Тише, девочка, тише," ответил он устало и огорченно.  "И я  тоже хочу,
больше  небесного  спасения.  Я  думаю, наши шансы  теперь  почти равны.  Ты
замерзла, малышка? Мы зайдем сюда, и я сделаю для нас дом."
     Он  снял  с  себя  куртку,  ласково  обернул ею  маленькое  тело,  и  с
наставлением: "Теперь не бойся," поместил ее в угол мостика, покоившегося на
своей передней стороне. Когда он делал  это,  из его кармана  выпала бутылка
виски. Казалось, истекла  вечность с того момента, как он нашел  ее,  и лишь
напрягши  ум он смог  вполне припомнить ее назначение. Он  поднял ее,  чтобы
бросить на ледяной склон, но остановился.
     "Я сохраню  ее," пробормотал  он; "это  может  быть  безвредно в  малых
дозах, и  на  льду  может пригодиться."  Он поставил  бутылку в угол. Затем,
оторвав брезентовое покрытие одной из разбитых  шлюпок, он повесил  его  над
открытой стороной и краем мостика, и заполз вовнутрь. Там он накинул на себя
свою  куртку -- готовое платье,  скроенное для  человека  крупнее  его -- и,
застегнув  ее  вокруг себя и  маленькой  девочки,  лег на жесткое деревянное
основание. Она  все еще плакала,  но скоро, убаюканная теплом от  его  тела,
смолкла и заснула.
     Кое-как устроившись  в углу,  он отдался  терзающим его мыслям  -- двум
поочередно воображаемым картинам. В одной была женщина  его мечты, умоляющая
его  вернуться  --  в  напоминание ему  о  даре  прорицания; другая с той же
женщиной, холодной и безжизненной в морской глубине. Он оценил ее шансы. Она
была вблизи  мостика или на  ступенях к нему, а шлюпка No  24, которая почти
наверняка была снесена на его глазах, при спуске качалась  рядом  с ней. Она
могла взобраться туда и  спастись,  если  только шлюпку не  заполнили  люди,
выплывшие  из  дверей  и  люков.  В  мысленном  исступлении  он проклял этих
пловцов, желая  видеть  ее единственным  пассажиром в шлюпке  с  гребцами из
палубной вахты.
     Еще  влиявший  наркотик совсем его одолел, действуя вкупе с мелодичными
плесками моря  у ледяного  берега и приглушенными скрипами  и хрустом вокруг
него. Под  этот голос  айсберга он уснул,  пробудившись  от дневного света с
одеревеневшими и онемевшими ногами -- почти замерзшим.
     А всю ночь,  пока  он спал, шлюпка No 24 с дюжими матросами-гребцами на
веслах,  управлявшейся  офицерами  в  полной форме, шла  к  Южному  Пути  --
магистральному для  весенней  навигации.  В шлюпке на корме  сидела женщина,
стонущая и молящаяся, плакавшая то и дело со вскриками о муже и ребенке. Она
не успокаивалась даже когда один из офицеров с блестящими пуговицами убеждал
ее,  что ее  дочь,  несомненно, спасена  в  другой лодке  Джоном  Роуландом,
бесстрашным и преданным матросом. Он умолчал, конечно, об отчаянных призывах
Роуланда  с айсберга, когда она находилась без сознания, и  что если ее дочь
еще была живой, то она была с ним там -- брошенная.

     ---------------------------------------------------------------
     Примечания.

     [1] дедвейт  (deadweight) -- весовая разница между нагруженным и порожним
кораблем  (в т.ч.  груз, топливо, запасы,  экипаж  и пассажиры).  Тем  самым
Робертсон сосредоточивал внимание  на той части "Титана", которая ведет себя
иначе за пределами моря, где вес судна зовется "водоизмещением"
     [2] тали -- канаты, закладываемые в особые рымы на дне шлюпок  с целью их
перемещения.

Глава 8
     Роуланд с некоторой опаской чуть отпил спиртное и, завернув еще спящего
ребенка в свою куртку, вышел  на лед. Рассеявшийся туман открыл простершуюся
до горизонта голубизну пустынного моря.  Позади него лед вздымался горой. Он
поднялся выше, и с  обрыва высотой в сотню  футов рассмотрел открывшееся ему
пространство.  Слева лед  нисходил к берегу  круче, нежели сзади,  а  справа
горизонт  закрывался нагромождением торосов  и высоких  пиков,  пересеченных
множеством каньонов, пещер  и блистающих  водопадов.  Не было  ни паруса, ни
пароходного  дыма,  могшего  его воодушевить, и  он  стал  возвращаться.  На
полпути  от места крушения он увидел белый объект, приближавшийся со стороны
пиков.
     Обстановка  казалась  неясной  при  его  еще  нарушенном  зрении. И  он
побежал, поскольку  загадочный белый  объект находился ближе к мостику,  чем
он, к тому же быстро сокращал расстояние. На удалении в сто ярдов его сердце
замерло,  а кровь в жилах  застыла так  же, как лед под его  ногами.  Объект
оказался  пришельцем  с крайнего Севера,  тощим  и изголодавшимся  --  белым
медведем, который предвкушал еду и искал ее -- тяжело продвигаясь с огромной
полураскрытой красной  пастью и  желтыми обнаженными клыками.  Из  оружия  у
Роуланда был  только большой складной  нож  в  кармане, который  он на  бегу
достал и раскрыл.  Ни секунды он не колебался  вступить в  схватку,  где его
почти наверняка ждала смерть, ибо  медведь смертельно угрожал  ребенку,  чья
жизнь  стала для него важнее  его собственной. Он  ужаснулся, увидев девочку
выползавшей  из укрытия в своем  белом  облачении, в  то  время как  медведь
поворачивал за угол мостика.
     "Назад, детка, назад," закричал  он, бросившись со склона вниз. Медведь
первым  настиг девочку и  легко  отшвырнул  ее своей мощной лапой  на дюжину
футов в сторону.  Зверь ринулся к неподвижно  лежащей фигуре, но на его пути
уже стал Роуланд.
     Медведь  поднялся  на  задние  лапы,  пригнулся  и  атаковал.  Роуланд,
укушенный  большими  челюстями с  желтыми  клыками  за  левую  руку,  ощутил
раздробление своих костей.  Но в падении  он всадил лезвие ножа  в волосатую
шкуру,  и медведь,  сердито зарычав,  нанес  раненой конечностью размашистый
удар, пославший его по льду дальше ребенка. Он встал,  едва чувствуя боль от
сломанных  ребер, и  приготовился  к  следующей атаке.  Еще  удар,  и  опять
беспомощная рука сжималась желтыми тисками. Снова он был  оттеснен назад, но
сейчас нож  был применен толково. Огромная морда давила в грудь,  обдавая из
ноздрей горячим зловонным дыханием, а голодные глаза над его плечом сверкали
напротив  его собственных. Он поразил левый глаз  зверя, и удачно --  лезвие
вошло  по рукоятку на все  пять дюймов, пронзив мозг. Совершив конвульсивный
скачок, который  почти вернул раненого человека на ноги,  животное встало на
дыбы во весь свой восьми-футовый рост  с вытянутыми  лапами, затем  обмякло.
Лежачий зверь несколько раз конвульсивно брыкнулся  и утих. Роуланд совершил
то, на  что не решится ни один эскимосский охотник -- он бился  ножом и убил
Северного Тигра.
     Дело было минутным, но  за это время он сделался калекой на всю  жизнь.
Ибо восстановить  раздробленные  кости  его  сникшей руки,  вернуть на место
сломанные  ребра  --  почти  безнадежная  задача даже для  лучших хирургов в
условиях  больничных  покоев.  А  он  был на плавучем ледяном  острове,  где
температура близилась к точке замерзания, без элементарных средств помощи.
     Страдая  от  боли,  он подошел  к бело-красной фигурке  и,  мучаясь при
наклоне,  поднял  ее  здоровой  рукой.  Девочка  истекала кровью из  четырех
страшных, кровоточащих царапин,  тянувшихся от правого плеча  наискось через
всю спину. Но осмотр показал, что ее мягкие и податливые  кости  целы, и что
сознание  она потеряла  после  удара  о лед головой, отчего на маленьком лбу
выступила здоровенная шишка.
     Разумнее было оказать первую помощь ему самому. Завернув девочку в свою
куртку, он положил ее в укрытие  и сделал из брезентового обрезка  петлю для
раненой руки. Затем, используя нож, пальцы и зубы, он частично снял медвежью
шкуру -- вынужденный то и дело останавливаться во избежание обморока от боли
--  и вырезал  из теплого,  но не очень толстого слоя жира широкую пластину,
которую,  после  обмывания  ран  в ближайшей луже,  плотно приложил  к спине
ребенка, употребив для перевязки разорванную пижаму.
     Отрезав от куртки фланелевую подкладку,  он сделал из ее рукавной части
брюки  для маленьких ног, удвоив  за счет лишней длины материал на голенях и
завязав эти места прядями от шлюпочного троса. Туловищную часть подкладки он
обернул вокруг ее пояса вместе с руками, а  поверх всего этого перекрестными
витками брезентовых  лент сделал  напоминающий  мумию  сверток,  так же, как
матрос  делает  обмотку  раздвоенной  части  швартового троса.  Вышло  нечто
возмутительное для любой  матери, случись  ей это увидеть. Но  он был только
мужчиной, страдавшим душевно и физически.
     К концу его работы девочка очнулась и подала, жалуясь,  слабый стонущий
плач. Но внимание только к ней грозило ему окоченением от холода и боли. Там
было много чистой талой воды, образовавшей лужи. Медведя можно было есть, но
им нужен был огонь, чтобы готовить  эту пищу, хранить их тепло, сдерживать в
сердцах приступы отчаяния, а также для дымового сигнала проходящим кораблям.
     Не имея другого стимулятора, он отпил из бутылки, предполагая, возможно
справедливо, что  обычный наркотик  не  способен  овладеть  им в  таком  его
состоянии.  После  этого  он  рассмотрел  обломки  кораблекрушения  и  нашел
множество  дерева на растопку. В середине этой  груды была стальная шлюпка с
опалубкой над ее герметичными концами, теперь согнутая пополам и лежавшая на
боку. Достаточно было укрыть брезентом одну ее половину и развести маленький
очаг в  другой,  чтобы при  должном умении здесь образовалось более теплое и
лучшее убежище, нежели под мостиком. Моряк немыслим без спичек. Он настрогал
стружек, развел  огонь, повесил  брезент и принес девочку, жалобно  просящую
воды.
     Он  нашел оловянную кружку --  видимо, оставленную в протекавшей шлюпке
раньше, чем та была последний раз поднята на шлюпбалке  -- и напоил девочку,
добавив в воду несколько капель виски. Затем он приготовил завтрак из куска,
отрезанного  от задней  части  медвежьей туши.  Мясо,  хорошо поджаренное на
конце лучины, оказалось приятной на вкус пищей. Чтобы девочка могла есть, ей
следовало освободить руки -- и он  сделал это, пожертвовав для защиты их  от
холода левый рукав своей рубашки. Такая перемена и пища остановили ненадолго
плач,  и он лег в теплую шлюпку рядом с  ней. Виски закончились до окончания
дня, и он бредил в лихорадке, в то время как ребенку стало немного лучше.

Глава 9
     Бредовое состояние длилось три дня, включавшие периоды ясного сознания,
когда он поддерживал огонь, готовил медвежье мясо, а также кормил девочку  и
перевязывал детские раны. Страдал он чрезвычайно. В руке, раздувшейся  вдвое
от  естественного размера, пульсировала  боль,  а  бок мешал  дышать  полной
грудью.  То, что он не  обращал  внимания  на  боль,  объяснялось  либо  его
стойким, вопреки  долгому  разгулу, организмом,  либо некой  терапевтической
особенностью  медвежьего  мяса.  Кстати  также   окончились  виски.  Вечером
третьего  дня он снова разжег  огонь последней спичкой и глянул на темнеющий
горизонт вокруг него -- в ясном сознании, но ослабевший телом и умом.
     Появись  тогда парус, он  не осознал бы  этого,  да и  не  было  теперь
паруса. Слишком  слабый для  лазания по  склону,  он вернулся  к шлюпке, где
теперь спала девочка, обессиленная своим  плачем. Его нехитрая,  но довольно
смелая  манера  укутывания,  имевшая  целью  спасение  девочки   от  холода,
оказалась незаменимой для закрытия ее ран.  Ведь тем самым ребенок оставался
неподвижным, хотя и ценой лишних страданий. Он быстро глянул на  бледное, со
следами слез личико с  челкой из перепутанных кудрей  поверх  укутывающей ее
парусины и, болезненно наклонившись, нежно ее поцеловал. Но поцелуй разбудил
ее, и она стала  криком звать  свою  мать.  Он не  мог успокоить ее, даже не
пытался сделать это. Беззвучно прокляв судьбу всем своим сердцем, он оставил
ее, и сел на обломки на неподалеку.
     "Мы,  скорее всего, поправимся,"  мрачно размышлял  он, "если я  не дам
огню затухнуть.  Что  будет потом?  Протянем не дольше айсберга, и  не много
дольше медведя. Мы, должно быть, удалены от корабельных маршрутов, пройдя до
столкновения  девятьсот  миль.  Течение  достигает  туманного  пояса  там --
примерно на запад-юго-западе -- но это поверхность воды. В глубине тоже есть
течения. Если тумана нет, значит мы должны быть в южной части этого пояса --
между  Путями.  Эти  алчные подлецы, я думаю, направят  шлюпки по следующему
Пути.  Будь  прокляты  те,  кто  утопил  корабль. Будь  они прокляты,  с  их
водонепроницаемыми  отсеками  и  рапортами  впередсмотрящих.  На  три тысячи
человек  двадцать  четыре  шлюпки,  принайтовленных шлюпочными  найтовыми [1].
Тридцать человек для их обслуживания, и ни одного топора на шлюпочной палубе
или охотничьего ножа  у матроса. Могла ли она спастись? Если они спустили ту
шлюпку, они могли взять  ее с лестницы; и помощник  знал, что у  я был  с ее
дочерью -- он мог сказать ей об этом. Кажется, ее имя тоже Мира; я слышал во
сне ее  голос. Там был  гашиш, зачем  они  одурманивали меня? Но  виски были
отличными. Однако  всему  конец, если  я  не  смогу  выбраться на  берег  --
выберусь ли?"
     Над звездным скоплением слева от него взошла луна, разливая по ледяному
берегу пепельно-серый свет, искрящийся тысячами точек на водопадах, потоках,
подернутых рябью  лужах, покрывающий черной тенью каналы и лощины, возбуждая
в нем,  несмотря  на причудливую  красоту  этой  сцены, убийственное чувство
одиночества  --  или  ничтожества.  Невероятное  отчаяние,  охватившее  его,
казалось  намного  важнее его самого,  со  всеми  его надеждами,  планами  и
страхами. Девочка выплакалась и снова уснула, а он ходил по льду  из стороны
в сторону.
     "Там высоко,"  задумчиво сказал он, смотря в небо, где  несколько звезд
едва светились в потоке лунного света. "Там высоко -- неизвестно, где именно
-- но где-то  очень высоко, есть христианский Рай. Там высоко есть их добрый
Бог  --  по  воле  которого дочь  Миры  находится  здесь  --  их добрый Бог,
воспринятый ими от дикого и  кровожадного народа,  который  его выдумал. Под
нами --  опять  где-то -- находится их ад со  злым богом,  которого они сами
придумали. Этим оправдывается выбор  между  раем и адом. Но это не так... не
так. Великая загадка  не разгадана -- человеческий дух  остается беспомощным
на этом пути. Этот мир, или его состояния, был сотворен отнюдь не  добрым  и
сострадательным  Богом.  В  чем  бы   ни   заключались  сокровенные  причины
мироздания,  бесспорно  доказано,  что  столь  ценные  для нас  сострадание,
доброта  и  справедливость   исключены  из   плана  высшей  организации.  Но
утверждают, что вера в эти ценности питает все земные религии.  Так ли  это?
Или  же  влияет  трусость,  страх перед неведомым,  из-за  которого  дикарка
бросает  крокодилу  своего   ребенка,  а   цивилизованный  человек  вынужден
содержать  церкви.  Вот  почему  веками  благоденствуют  толпы прорицателей,
знахарей,  священников и церковников  -- всех, живущих  за  счет упований  и
страхов, ими самими и возбужденными.
     "И миллионы молятся, утверждая, что получают на это ответ. Получают ли?
Разве когда-либо  мольба, устремленная озабоченным  человечеством к небесам,
имела  отклик,  или даже  была  услышана? Сомнительно.  Люди вымаливают себе
дождь и небесный свет, и те приходят  вовремя. Люди вымаливают себе здоровье
и успех,  но  и это естественные спутники жизни. Это  не доказательство.  Но
люди свидетельствуют,  что  им  ниспослано знанием  о  том,  что они  тотчас
услышаны и умиротворены. Чем не психологический эксперимент? Не будут ли они
так  же  умиротворены,  если повторят  таблицу умножения или  перечислят все
румбы компаса?"
     "Миллионы верили, что  их  мольбам  дается ответ -- а у этих  миллионов
были  разные боги. Правы все они, или все они  не  правы? Дается ли ответ на
пробные молитвы? При всей ненадежности и обманчивости библий, коранов и вед,
может  ли не существовать то невидимое и  неведомое, что читает мое сердце и
сейчас  наблюдает  меня?  Если  это  так,   то  это  же  Существо  под  свою
ответственность допустило  мои  сомнения  в Нем.  А что,  если Он, сущий, не
считает порочными  мои непроизвольные  поступки  и  снизойдет  к  молитве от
жертвы   неизбежных   ошибок?   Может   ли   неверующий,   со   всей   своей
рассудительностью, оказаться таким злополучным, чтобы из своей беспомощности
обратиться за помощью  к воображаемой силе? Может ли такое время настать для
разумного  человека  --  для  меня?"  Он  взглянул  на темную  линию чистого
горизонта за семь миль от него. Нью-Йорк был за девятьсот миль, луна светила
на востоке  за более чем двести тысяч, и за миллионы миль звезды над ним. Он
был один, кроме спящего ребенка, останков медведя и Неведомого. Он осторожно
подошел к шлюпке и мгновение смотрел  на малютку; затем, с поднятой головой,
прошептал: "Ради тебя, Мира."
     Упавший на колени атеист обратился лицом к небесам, и слабым голосом  с
усердием, подобающим беспомощному,  молился  отрицаемому им Богу. Он молил о
сохранении  жизни создания, о котором он заботился, о  спасении столь нужной
малютке  матери,  о  даровании ему силы  для  соединения их вместе. Но сверх
призыва о помощи другим  его  молитва ничем не обнаруживала  его собственные
нужды. Столько в нем оставалось гордости. Когда он  встал, из-за льда справа
от береговой полосы появился бом-кливер барка, и еще через мгновение явилась
освещенная луной парусная ткань,  развевающаяся на западном  ветру, не далее
чем в полумиле.
     Забыв о боли, он бросился к огню  и схватил дровяной факел. С неистовым
возбуждением он  звал:  "На барке! На барке!  Возьмите  нас!"  И через  море
донесся басистый ответ.
     "Проснись, Мира," крикнул он, подняв ребенка; "проснись. Мы уходим."
     "Мы идем к маме?", забыв о слезах спросила она.
     "Да, теперь  мы идем к маме -- то есть," добавил он  про себя, "если та
добавка к молитве сработала."
     Спустя пятнадцать минут, как стало заметным движение белой спасательной
шлюпки, он пробормотал: "Барк был там -- в полумиле по ветру -- прежде чем я
подумал о молитве. На эту ли молитву дан ответ? Спасена ли она?"
     ---------------------------------------------------------------

     Примечания.

     [1]  Найтов  --  здесь это  трос, которым на корабле  крепятся  различные
предметы.

Глава 10
     На  первом этаже Лондонской Биржи  есть  большие  апартаменты, покрытые
столами, вокруг и между которыми течет торопящаяся, кричащая толпа брокеров,
клерков и посыльных. Обрамлением этих апартаментов служат двери и вестибюли,
ведущие в соседние кабинеты, где расставлены доски бюллетеней для ежедневных
сообщений  со всего  мира  о морских происшествиях.  В одном конце находится
возвышенный  помост,  освященный присутствием важной персоны. На специальном
языке Сити эти апартаменты известны как "Комната", а персона как "Позывной",
который своим сильным монотонным голосом называет  имена членов, ожидающих в
дверях, и голые подробности новостей, подлежащих внесению мелом в бюллетени.
     Это  штаб-квартира  "Ллойд"   --   огромной   ассоциации  страховщиков,
брокеров, и  транспортных  конторщиков, которые  с конца  семнадцатого  века
обслуживали клиентов в  кофейне Эдварда Ллойда, чтобы,  оставив это  имя для
названия, развиться в  корпорацию  столь хорошо оснащенную, столь  прекрасно
организованную, что  короли  и  государственные  министры  обращаются  к ней
временами за новостями из-за границы.
     Под английским флагом идут в море лишь те капитаны и помощники, справки
о которых (включая справки о  драках в кубрике)  сведены у "Ллойд" в таблицы
для  ознакомления  потенциальных  клиентов.  Во  время  работы  страховщиков
необитаемые берега этого мира посещают лишь те корабли, о которых не дольше,
чем через полчаса, извещают в "Ллойд" зычным монотонным голосом.
     Одна  из примыкающих  комнат  называется "Картографической".  Здесь,  в
совершенном порядке и последовательности, каждая на своем валике,  размещены
новейшие  карты  всех стран, а также  библиотека  навигационной литературы с
описаниями  мельчайших  подробностей заливов,  огней,  скал,  мелководья,  и
навигационных курсов у любой береговой линии,  изображенной на  карте; следы
последних  штормов;  перемены  океанских   течений,  местонахождения  судов,
покинутых  экипажем,  и  айсбергов.  У  одного  из  членов  "Ллойд"  имеются
предположительные  сведения о  морях, с которыми редко расходятся наблюдения
мореплавателей.
     Другие апартаменты -- "Капитанская комната" -- выделены  для веселья  и
кутежа,  тогда  как   еще  одна   --  "отдел   Исследований"  --  совершенно
противоположна  первой,  поскольку там  люди  заняты розысками и  получением
последних новостей о том или ином опаздывающем судне.
     В  день,  когда скучившаяся масса страховщиков и  брокеров ринулась  на
зычно и  страшно  провозглашенное  известие  о  том,  что  погиб  гигантский
"Титан", а газеты Европы и Америки в дополнительных тиражах сообщали скудные
подробности  о  прибытии  в Нью-Йорк  одной  шлюпки с  пассажирами,  в  этом
учреждении   собрались  плачущие  женщины  и  озабоченные  мужчины,  которые
спрашивали, и оставались ждать свежие  новости. Как только  пришла последняя
телеграмма  с  рассказом  о  кораблекрушении  и  именами  капитана,  первого
помощника, боцмана, семерых матросов, и одной спасенной пассажирки, раздался
голос худощавого пожилого мужчины. Восклицание было настолько пронзительным,
что его слова заглушили хор женских рыданий:
     "Моя невестка спасена, но где же мой  сын, -- где мои сын и внучка?" Он
поспешно вышел, но появился на следующий день, и на следующий тоже. И когда,
на десятый день ожиданий  и  наблюдений, он узнал о прибытии в Гибралтар еще
одной  шлюпки   с  моряками  и  детьми,  он  медленно   покачал  головой  и,
пробормотав:   "Джордж,  Джордж,"   вышел   из   комнаты.   Этой  же  ночью,
телеграфировав о своем прибытии консулу Гибралтара, он пересек Ла-Манш.
     В сумбурном начале расследования, когда страховщики взбирались на столы
и друг на друга, чтобы слушать о крушении "Титана", один --  самый шумный из
всех,  полный,  с крючковатым  носом  и  вспыхивающими  черными  глазами  --
отделился от толпы и направился  к "Капитанской  комнате". Там, после порции
бренди, он тяжело сел со стоном из глубины души.
     "Праотец Авраам," пробормотал он, "это погубит меня."
     Зашли  другие  люди,  некоторые чтобы  выпить,  другие  чтобы  выразить
сочувствие, все вместе -- поговорить.
     "Тяжелый удар, Мейер?" спросил один.
     "Десять тысяч," мрачно ответил он.
     "Так тебе и  надо," сказал недобро другой; "нужно класть  яйца в разные
корзины. Я был уверен, что это проучит тебя."
     Хотя Мейер сверкнул на сказанное своими глазами, он смолчал, но напился
до  безумия и  ушел  домой с  помощью  одного  своего  клерка. После  этого,
забросив свое  дело -- кроме  случайного  чтения  бюллетеней -- он все время
пьянствовал в "Капитанской комнате", жалуясь на свою судьбу. На десятый день
его водянистые  глаза  узрели, в бюллетене с новостью о прибытии в Гибралтар
второй лодки с людьми, следующее:
     "Спасательный  буй  с  "Королевского  Века",  Лондон,  подобран   среди
обломков С.  широта  45-20,  З. долгота 54-31.  Корабль  "Арктика",  Бостон,
капитан Брандт."
     "Ах, мой Бог," изумился он, бросившись к "Капитанской комнате".
     "Бедняга... бедный олух из народа  Израилева," сказал один  наблюдатель
другому. "Он застраховал весь "Королевский  Век" и наибольшую долю "Титана".
Для улаживания дела ему понадобятся бриллианты его жены.
     Три  недели спустя  мрачную летаргию  Мейера  нарушила  толпа  кричащих
страховщиков,  которые, вломившись в "Капитанскую комнату", схватили  его за
плечи и поволокли к бюллетеню.
     "Читайте,  Мейер -- прочтите  это. Что вы об  этом думаете?"  Он  читал
вслух с затруднениями, покуда остальные наблюдали выражение его лица:
     "Джон  Роуланд, матрос с "Титана",  с  ребенком  из  числа  пассажиров,
возраст неизвестен, на борту "Peerles", Бат, в Кристиансанде,  Норвегия. Оба
серьезно   больны.   Роуланд  говорит   о  разрезанном   надвое   корабле  в
предпоследнюю ночь "Титана".
     "Как  вы  с этим  поступите,  Мейер?  "Королевский Век", не правда ли?"
спросил один.
     "Да,"  воскликнул  другой,  "я  уже  сообразил. Только  этот корабль не
считался опаздывающим. Двухмесячное опоздание.  Говорилось, что  он  тем  же
днем был в пятидесяти милях восточнее этого айсберга.
     "Ясное дело," сказали  другие. "И как странно выглядит молчание об этом
в заявлении капитана."
     "Нисколько особенного," произнес слабо соображавший Меер болезненно: "в
полисе "Титана" есть оговорка насчет столкновения, и я просто платить деньги
пароходной компании вместо люди "Королевского Века."
     "А для  чего капитан скрыл это?" кричали ему. "Его цель -- снять с себя
вину за столкновение."
     "Как видно, это так -- шкверный шлучай."
     "Чепуха, Мейер, что с вами? От какого исчезнувшего племени вы произошли
-- вы не похожи на свой народ -- так впору напиваться доброму христианину. С
"Титана" я имею тысячу, и если я должен платить ему, то я хочу знать почему.
У вас хватит мозгов для выигрыша рискованного дела -- вы должны это сделать.
Идите  домой, распрямитесь и  сосредоточьтесь на этом. Мы будем  следить  за
Роуландом, пока вы не возьметесь за него. Мы все возьмемся."
     Его усадили в кэб, отвезли в турецкую баню, а оттуда домой.
     Следующим  утром он был за своим столом, с ясными глазами и головой,  и
несколько недель был образцом занятого, изобретательного человека дела.

Глава 11
     Однажды утром, по истечении около двух месяцев после известия об утрате
"Титана", Мейер сидел за рабочим столом, занятый деловой перепиской, когда в
кресло  перед  ним сел  пожилой  господин,  пришедший  нетвердой походкой  в
кабинет "Исследований".
     "Доброе утро, г-н Селфридж," сказал он, едва  взглянув; "Я  полагаю, вы
пришли   узнать,  что  страховка  окончательно  выплачена.  Шестьдесят  дней
истекли."
     "Да,  да,  г-н  Мейер," утомленно сказал пожилой господин; "разумеется,
как  простой  держатель  акций,  я не могу влиять на ход дела; но здесь я на
правах члена, и несколько обеспокоен.  Все, что у меня было в этом  мире  --
включая моего сына и внучку -- осталось на "Титане".
     "Это очень прискорбно,  г-н  Селфридж;  уверяю вас в своем  глубочайшем
сочувствии. Я знаю, что  вы крупнейший акционер "Титана" -- около ста тысяч,
не так ли?"
     "Около того."
     "А я  крупнейший  страховщик.  Поэтому, г-н Селфридж, эта  борьба  идет
большей частью между вами и мной."
     "Борьба...  неужели  есть  какое-то  затруднение?"  озабоченно  спросил
Селфридж.
     "Возможно -- я не знаю. Страховщики и  сторонние компании отдали дело в
мои  руки, и  не  заплатят,  прежде  чем я сделаю  все возможное.  Мы должны
выслушать  некоего  Джона Роуланда,  снятого с  айсберга вместе с  маленькой
девочкой и доставленного в Кристиансанд. Он был слишком слаб, чтобы покинуть
нашедший его корабль, который доставит его сегодня на Темзу. Я послал экипаж
в порт, и ожидаю его  в мой конторе после  полудня. Именно там мы решим наше
меленькое дело -- не здесь."
     "Девочка -- спасена," с  надеждой произнес пожилой господин "Боже,  это
может быть  малютка Мира.  Ее не было в  Гибралтаре с другими людьми.  Я  не
беспокоюсь -- я не очень беспокоюсь за деньги, если бы ее спасли. Но мой сын
-- мой единственный сын  -- пропал;  и, г-н Мейер, я  погибший человек, если
эта страховка не будет выплачена."
     "А я погибший человек, если она будет выплачена," "Не продолжить ли нам
в конторе,  г-н Селфридж? Я полагаю, что адвокат и капитан  Брюс  сейчас уже
там." Селфридж встал, и они вместе вышли на улицу.
     В  довольно скромно  обставленной  частной конторе с именем Мейерса  на
окне,  выделенной  из  большего  офиса  на  Треднидл-стрит,  находились двое
мужчин, одному из которых  исход дела сулил  разорение.  Их ожидание длилось
едва  ли минуту, как  появились  капитан  Брюс и  г-н  Остен  --  блестящие,
упитанные,  с благородными манерами  образцы  офицера  британского  морского
флота.  Они вежливо  поклонились Селфриджу  и Мейеру и сели,  представившись
капитаном и первым  помощником "Титана".  Чуть  позже явился рассудительного
вида  человек, бывший,  по  словам Мейера,  адвокатом  пароходной  компании.
Адвокат  не  был  представлен,  согласно  условностям  английской  классовой
системы.
     "Продолжим, господа," сказам  Мейер,  "Я  надеюсь мы  сможем  несколько
продвинуть наше дело --  возможно  и  дальше. Г-н  Томпсон, имеется ли у вас
письменное показание капитана Брюса?"
     "Имеется," сказал адвокат, подавая документ, на который Мейерс взглянул
и передал обратно.
     "И  в этом заявлении, капитан," сказал он  "вы присягнули, что плавание
шло без происшествий вплоть  до момента крушения -- то есть," добавил  он  с
льстивой улыбкой,  заметив бледнеющее лицо капитана, "что ничто не случилось
в ущерб плавучести и управляемости "Титана"?"
     "Об этом моя присяга," с легким вздохом сказал капитан.
     "Вы являетесь совладельцем, не так ли, капитан Брюс?"
     "Я владею пятью акциями капитала компании."
     "Я изучил соглашение и  регистрационные  листы компании," сказал Мейер;
"каждое   судно  компании   является  самостоятельной  компанией,  поскольку
упоминаются имущество и дивиденды. Я нашел, что вы указаны как владелец 2/62
капитала "Титана". Это делает вас, согласно закону, совладельцем "Титана", и
постольку вы несете ответственность".
     "На что вы намекаете,  сэр,  этим словом  "ответственность"?" торопливо
спросил капитан Брюс.
     Вместо  ответа Мейер  поднял  свои черные  брови, с полным вниманием  к
говорящему глянул на часы и направился к дверям. В открытую комнату  донесся
звук экипажных колес.
     "Идите сюда," позвал он своих сотрудников, затем обратился к капитану.
     "Что я имею в виду, капитан Брюс?" прогремел  он. "Я имею в виду, что в
своем  заявлении  под  присягой  вы  скрыли  все,  что  относится  к   факту
столкновения  и потопления  судна  "Королевский  Век" в ночь, предшествующую
крушению вашего корабля."
     "Кто сказал это -- откуда вы это  знаете?" зашумел капитан. "У вас есть
только  помещенное  в  бюллетень  заявление  Роуланда  --  безответственного
пропойцы."
     "Он  поднялся на борт в Нью-Йорке пьяным," вмешался первый помощник, "и
оставался  в белой  горячке  до  самого  кораблекрушения.  Мы  не  встречали
"Королевский Век" и не несем никакой ответственности за его утрату."
     "Да," прибавил капитан Брюс, "в таком состоянии человек обманывается во
всем,  что ему видится. Мы  слышали  его бред в ночь кораблекрушения. Он был
наблюдателем -- на мостике. Г-н Остен, боцман, и я были рядом с ним.
     Прежде чем льстивая  улыбка Мейера  подсказала возбужденному  капитану,
что он вымолвил лишнее, дверь открылась, и вошел Роуланд,  бледный и слабый,
с пустым  левым  рукавом, опираясь  на руку  могучего  рыжебородого гиганта.
Последний,  несший  Миру  на  другом своем  плече, сказал беззаботным  тоном
завсегдатая шканцов [1]:
     "Ну, я  их  доставил, полумертвых; но почему  вы не  дали  мне  времени
поставить корабль на стоянку? Помощник не может управиться со всем."
     "Это капитан Барри с "Несравненного" -- сказал Мейер, пожимая его руку.
"Все  хорошо,  друг  мой; вы ничего  не потеряете.  Это  г-н  Роуланд, а это
маленькая девочка. Сидите, мой друг. Я поздравляю вас с избавлением."
     "Благодарю  вас," слабым  голосом  произнес Роуланд,  севши; "мою  руку
отрезали в Кристиансанде, и я до сих пор живой. Это и есть мое избавление."
     Капитан  Брюс и г-н  Остен,  бледные  и скованные, тяжело уставились на
него. В его изможденном лице, облагороженном страданием почти до религиозной
одухотворенности,  они  едва  узнали  беспокойного  матроса с "Титана".  Его
одежда, несмотря на чистоту, была изношенной и заплатанной.
     Г-н Селфридж встал и тоже уставился, но  не на Роуланда, а  на девочку,
которая,  сидя  на коленях у капитана Барри, рассматривала  всех удивленными
глазами. Ее одежда была  неповторимой.  Платье из мешковины, сшитое -- равно
как ее брезентовая обувь и шляпа -- руками парусных мастеров,  по три стежка
на дюйм,  одевалось поверх  юбок  и  нательного белья из  старых  фланелевых
рубашек.  Очевидной  была многочасовая  работа  трюмных  вахтенных,  любовно
выполненная экипажем "Несравненного"; ибо искалеченный Роуланд не мог  шить.
Г-н  Селфридж  приблизился,  рассмотрел эти занимательные  персоны вблизи, и
спросил:
     "Как ее зовут?"
     "Ее имя  Мира," отвечал Роуланд. "Она  его помнит; но я не запомнил  ее
второго имени, хотя я знал ее мать когда-то -- до ее замужества."
     "Мира,  Мира," повторил пожилой господин; "ты знаешь меня? Знаешь ли ты
меня?"  Он заметно дрожал,  когда нагнулся  и поцеловал  ее.  Маленький  лоб
хмурился  и морщился  когда  ребенок боролся  со своей  памятью; наконец  он
просветлел, и улыбка разошлась по лицу.
     "Дедуля," сказала она.
     "Ох, слава Богу," пробормотал Селфридж, беря ее в свои руки. "Я потерял
сына, но нашел его дочь -- мою внучку."
     "Но сэр," спросил Роуланд нетерпеливо; "вы --  дед  этого ребенка?  Ваш
сын  погиб,  сказали вы? Он был на борту "Титана"? А ее мать  -- была ли она
спасена, или она также..." он остановился, не имея сил продолжать.
     "Мать в безопасности -- в Нью-Йорке; однако об отце,  моем сыне, ничего
до сих пор не известно," произнес безрадостно пожилой господин.
     Голова  Роуланда  упала,  и  его лицо  на  мгновение  закрылось  рукой,
лежавшей на столе перед ним. Это было лицо такое же старое и изношенное, как
у седого  человека  напротив  него.  Но  когда он  поднял  лицо,  на нем  --
вспыхнувшем, с сияющими глазами и улыбающемся -- засияла юность.
     "Я  уверен, сэр," сказал он, "что  вы телеграфируете  ей. Я сейчас  без
гроша, и, кроме того, я не знаю ее имени."
     "Селфридж  -- разумеется,  как  и мое собственное.  Это  имя полковника
Джорджа Селфриджа. Наш адрес  в Нью-Йорке  хорошо известен. Но я уже  должен
послать  ей  телеграмму; и поверьте мне, сэр,  хотя я понимаю, что наш  долг
перед вами  не может  измеряться деньгами,  вам не  придется  долго быть без
гроша. Вы, очевидно, способный человек, а у меня есть состояние и связи."
     Роуланд  только  слегка  поклонился,  Мейер же  пробормотал  про  себя:
"Состояние и  связи...  может быть  и нет. Теперь, джентльмены,"  добавил он
громко, "к  делу.  Г-н Роуланд,  не  расскажете ли вы  нам о столкновении  с
кораблем "Королевский Век"?"
     "Это был "Королевский Век"?" спросил Роуланд. "Я плавал на нем однажды.
Да, конечно."
     Селфридж,   больше  увлеченный  Мирой,   чем  предстоящим  объяснением,
уединился  с  ней в угловом кресле,  где  осыпал ее  ласками и  говорил,  по
обыкновению всех дедов. Роуланд  до  сих  пор едва  замечал присутствие  тех
двоих,  кого  он  пришел  уличить.  Начав   говорить,  он  стал   постепенно
вглядывался в их лица, покуда те стискивали свои зубы и вонзали ногти в свои
ладони,  слушая страшный рассказ  о разрезании корабля надвое в  первую ночь
после выхода из Нью-Йорка вплоть до неудачной попытки подкупа рассказчика.
     "Итак, джентльмены, что вы об этом  думаете?" спросил  Мейер, обозревая
всех.
     "Ложь, от начала до конца," взорвался капитан Брюс.
     Роуланд  встал, но сел обратно под  нажимом сопровождавшего его мужчины
-- который обратился к капитану Брюсу и произнес спокойным голосом:
     "Я  видел  полярного медведя,  убитого  этим  человеком в равном бою. Я
видел после этого его руку и, покуда  он оставался между жизнью и смертью, я
не слышал ни стонов, ни жалоб. Он может драться за себя когда он здоров, а в
болезни я сделаю это за него. Если вы еще раз оскорбите его при мне, я вобью
ваши зубы в вашу глотку.

     ---------------------------------------------------------------
     Примечания.

     [1] шканцы --  самое почетное место на палубе судна. На парусниках шканцы
располагаются между грот- и бизань-мачтой.

Глава 12
     Наступила   пауза,   когда  два   капитана  смотрели  друг   на  друга,
прервавшаяся адвокатом, сказавшим:
     "Истинный  это  рассказ  или  ложный,  он,  безусловно,  не  влияет  на
юридическую законность  полиса. Если это случилось,  то уже после вступления
полиса в законную силу, и прежде крушения "Титана".
     "Но утаивание... утаивание," воскликнул взволнованный Мейер.
     "Не влияет, так или иначе. Если он что-то утаил, это было сделано после
крушения,  и  после  подтверждения  ваших  обязательств. Это  не  было  даже
баратрией [1]. Вам придется выплачивать эту страховку.
     "Я не буду платить. Не  буду.  Мы будем бороться  в суде." Возбужденный
Мейер затопал  по полу туда  и обратно,  вдруг остановился  с  торжествующей
улыбкой и покачал пальцем перед адвокатским лицом.
     "И даже если это сокрытие оставляет полис в силе, достаточно будет того
факта, что во  время  столкновении "Титана"  с айсбергом у него наблюдателем
был  пьяный  человек.  Выдвигайте  свой  иск.  Я  не  буду платить.  Он  был
совладельцем."
     "У  вас  нет  свидетелей  этого  утверждения,"  сказал  адвокат.  Мейер
посмотрел на собравшихся и улыбка сошла с его лица.
     "Капитан  Брюс  ошибся,"  сказал  Остен.  Этот  человек  был  пьяным  в
Нью-Йорке, наравне с  другими членами экипажа. Но как впередсмотрящий он был
трезвым и квалифицированным. Я  обсуждал с ним на  мостике вопросы навигации
во время его вахты, и он говорил здраво."
     "Но еще и  десяти  минут не  прошло, как вы сказали, что  он  вплоть до
столкновения находился в белой горячке," сказал Мейер.
     "То, что  я  сказал,  и  мое признание под присягой  --  это две разные
вещи," с напряжением сказал офицер. "Я мог произнести что-то в драматических
условиях -- когда нам вменяли столь постыдное преступление. Теперь я говорю,
что Джон Роуланд, каким бы ни было его состояние  в  предшествующую ночь, во
время   кораблекрушения   "Титана"    был   трезвым   и    вполне   разумным
впередсмотрящим."
     "Благодарю вас,"  сухо  произнес  Роуланд первому  помощнику и, глядя в
вопрошающее лицо Мейера, сказал:
     "По  моему, не самое  лучшее -- выставлять меня  на весь  мир пьяницей,
чтобы наказать  судоходную  компанию или этих двоих.  Баратрия, насколько  я
знаю, есть незаконное  действие в море  капитана или  экипажа,  повлекшее за
собой вред или крушение судна. Но это при условии, что виновники относятся к
наемным работникам.  Верно ли  я  понял, что  капитан Брюс был  совладельцем
"Титана"?"
     "Да,"  сказал  Мейер,  "он владеет капиталом; а мы  покрываем  ущерб от
баратрии, однако действия совладельца страховка не покрывает."
     "Тогда   как  незаконное  действие,"  продолжил   Роуланд  "совершенное
капитаном-совладельцем,  могшее  вызвать  кораблекрушение, и  при совершении
которого кораблекрушение имело место, лишает полис его юридической силы."
     "Конечно,"  торопливо сказал Мейер.  "Вы были пьяным впередсмотрящим --
вы были чрезвычайно пьяным, по его  словам. Вы поклянетесь в этом, мой друг,
так ведь? У страховщиков  не принято доверять. Этим отменяется страховка. Вы
это признаете, г-н Томпсон, так ведь?"
     "Таков закон," холодно сказал адвокат.
     "Был  ли г-н Остен также  совладельцем?" спросил  Роуланд, невзирая  на
точку зрения Мейера.
     "Одна акция,  не так ли,  г-н  Остен?" спросил Мейер,  потирая  руки  и
улыбаясь. Остен оставил это без возражения, и Роуланд продолжил:
     "Таким образом, одурманив матроса наркотиком и доверив ему наблюдение в
этом состоянии вплоть до  столкновения "Титана" с  айсбергом, капитан Брюс и
г-н Остен в качестве совладельцев совершили действие, аннулирующее договор о
страховании этого корабля."
     "Ты  проклятый, лживый негодяй!" взревел  капитан  Брюс.  С  угрожающей
гримасой он рванулся к Роуланду.  На полпути  его остановил  удар  огромного
загорелого  кулака,  бросившего  его,  спотыкающегося  и  шатающегося, через
комнату  к Селфриджу с  девочкой, через  которых  он сполз на  пол. Глядя на
взлохмаченного  субъекта,  вскочили  на  ноги  все,  кроме  капитана  Барри,
разглядывавшего следы зубов на костяшках своей руки.
     "Я предупреждал вас к осмотрительности", сказал капитан Барри. Уважайте
моего друга." Он внимательно взглянул на первого помощника, словно приглашая
его  на повторную схватку.  Но тот отступил  усаживать в кресло поверженного
капитана Брюса,  который пробовал свои шатающиеся  зубы,  плевался кровью на
пол, и мало-помалу осознавал факт нокаута -- от руки американца.
     Крошка  Мира, невредимая, но очень испуганная, заплакала и  стала звать
Роуланда  на  свой  манер,  к удивлению,  и  даже  стыду деда,  старавшегося
успокоить ее.
     "Деми [2][  ]" кричала она, вырываясь к  нему; "Мне  нужен Деми...  Деми...
Де-е-ми."
     "Ах, какая серьезная  девочка," насмешливо  сказал  Мейер, глядя на нее
сверху вниз. "Где ты научилась этому слову?"
     "Это  мое  прозвище,"  сказал  Роуланд,  невольно  улыбаясь.  "Она сама
выдумала это слово," разъяснил он  встревоженному Селфриджу, который еще  не
вполне понял, что  произошло;  "я не  сумел прекратить это, не было силы для
строгости. Дайте мне ее, сэр." Он взял девочку и сел, и та, прильнув к нему,
угомонилась и вскоре успокоилась.
     "Теперь,  мой друг," сказал  Мейер,  "вы должны рассказать нам  об этом
снадобье."   Когда  Роуланд  излагал   события,  случившиеся   до  и   после
кораблекрушения, мучимый воспоминаниями  об ударе капитан Брюс  переполнялся
гневом.  Остен слушал,  держа  на плече капитана свою руку, готовый призвать
его к  спокойствию.  Адвокат  устроился  в кресле  и  записывал  рассказ,  а
Селфридж  в  обществе Миры  казался полностью безучастным. Роуланд  вспомнил
бутылку в своем кармане,  обязанности впередсмотрящего на мостике, необычный
интерес  Остена к его навигационным знаниям, боль  в животе, страшные фигуры
на палубе и свои видения -- исключая образ любимой женщины.  Он  рассказал о
ходившей во  сне  девочке,  разбудившей  его,  о  столкновении  со  льдом  и
крушении, и  о  симптомах  нарушенного зрения.  История завершалась  -- дабы
объяснить его пустой рукав -- зрелищным рассказом о схватке с медведем.
     "Все это я хорошо обдумал" сказал он в  заключение. "Меня одурманили --
уверен, гашишем, вызывающим  странные видения -- и поставлен наблюдателем на
мостике, где меня могли видеть и записывать мой  бред,  с единственной целью
опорочить свидетеля столкновения в предыдущую ночь. Но за ужином я выплеснул
часть моего чая,  и  благодаря этому  только частично был одурманен.  В этом
чае, я убежден, был гашиш."
     "Ты знаешь об этом все, конечно,"  огрызнулся капитан Брюс, "это был не
гашиш, а  настойка индийской конопли;  вы  не знаете..."  Остен своей  рукой
закрыл его рот, и тот сник.
     "Самоосуждение," сказал Роуланд с  легкой  улыбкой. "Гашиш производится
из индийской конопли."
     "Вы это  слышали,  джентльмены?" воскликнул Мейер,  вскочив  на ноги  и
заглядывая  каждому в лицо. Он обратился к капитану Барри.  "Вы  слышали это
признание,  капитан;  вы  слышали,  как он говорил об индийской конопле? Г-н
Томпсон,  у меня теперь  есть  свидетель. Можете  подавать свой иск. Вы  его
слышали,  капитан  Барри. Вы лицо  не  заинтересованное.  Вы  свидетель.  Вы
слышите?"
     "Да, я это слышал... подлое убийство," сказал капитан.
     Мейер пританцовывал от радости.  Адвокат, убирая свои записи  в карман,
перед уходом из конторы  бросил расстроенному капитану Брюсу: "Вы величайший
глупец из всех, известных мне."
     Когда  Мейер  успокоился, он,  обратившись  к  двум  офицерам, мягко  и
выразительно сказал, тыча указательным пальцем почти в их лица:
     "Англия замечательная страна, друзья  мои --  замечательная  страна для
того,  чтобы  иногда  оставлять ее. Есть и  Канада, и  Соединенные  Штаты, и
Австралия, и Южная  Африка -- это  все тоже прекрасные страны, -- прекрасные
страны  для  жизни там с новыми  именами. Друзья мои,  в течение меньше  чем
получаса о вас будут  даны  сведения в бюллетени "Ллойд", и вы уже не будете
плавать под английским  флагом  как офицеры.  И,  мои друзья,  позвольте мне
сказать, что через  полчаса  после публикации в бюллетене весь Скотланд  Ярд
будет вас разыскивать. Однако мои двери не будут закрыты."
     Они молча встали, бледные, робкие и удрученные,  и  через соседний офис
вышли на улицу.
     - - - -- -- -

     Примечания.

     [1]  баратрия  --  противные интересам судовладельца намеренные  действия
капитана или экипажа. В морском страховании  этот  риск учитывается, и ущерб
от него подлежит возмещению.
     [2]  Деми  (Dammy)  --  это  прозвище  напоминает  ругательство  "dammit"
(проклятье).

Глава 13
     Селфридж начал проявлять интерес к событиям, и после ухода тех двоих он
встал и спросил:
     "Достигнуто ли соглашение, г-н Мейер? Страховка будет выплачена?
     "Нет,"  прогремел  страховщик в  ухо  озадаченного  старика,  энергично
шлепнув его по спине, "она не будет уплачена. Бремя разорения, г-н Селфридж,
грозившего нам  обоим, пало на  вас.  За  "Титан"  не плачу ни я, ни  другие
страховщики.  Наоборот,  раз  внесенная  в  полис  оговорка  о  столкновении
утрачивает силу, то ваша компания должна возместить мне сумму, которую я как
страховщик обязан уплатить  владельцам "Королевского Века". Если  только наш
добрый  друг  г-н  Роуланд,  бывший  тогда  наблюдателем,  не  присягнет   о
погашенных огнях.
     "Нет" сказал Роуланд. "Бортовые огни светились...  гляньте на старика,"
воскликнул он. "Смотрите на него. Поддержите его!"
     Селфридж  доковылял  до кресла,  схватился за  него, ослабил  хватку и,
прежде чем  кто-либо  успел  до  него  дотянуться, упал  на  пол. Он лежал с
бледными губами, глаза его блуждали, а дыхание прерывалось.
     "Сердечный приступ," сказал  Роуланд, опустившись возле него на колени.
"Вызовите доктора."
     "Вызовите  доктора,"  повторил  Мейер  своим клеркам  через  дверь;  "и
пришлите экипаж, быстрее. Не хватало, чтобы он умер в конторе."
     Капитан Барри поднял  беспомощную фигуру на кушетку, и они увидели, что
по мере уменьшения конвульсий ослаблялось его дыхание и синели  губы. Смерть
опередила экипаж с доктором.
     "Эмоциональное потрясение,  судя по всему," сказал  вошедший доктор. "К
тому же, чрезмерное расстройство. Узнал плохие новости?"
     "Плохие  и  хорошие,"  ответил страховщик. "Хорошо было  узнать в  этой
замечательной девочке  свою  внучку,  и  плохо  -- что  он  разорен. Он  был
крупнейшим акционером  "Титана". Он  владел капиталом в сто тысяч фунтов, от
которого  ничего  не  останется   для  этой  бедной  малютки."   Выглядевший
опечаленным Мейер поглаживал голову Миры.
     Капитан Барри  кивнул  Роуланду,  который,  немного покраснев,  стоял у
неподвижного  тела на диване и  следил за лицом  Мейера, на котором  сменяли
друг друга выражения раздраженности, удовольствия и наигранного потрясения.
     "Обождите," сказал Роуланд после  ухода  доктора. "Так ли, г-н  Мейер,"
обратился он к страховщику,  "что г-н Селфридж владел капиталом "Титана",  и
был бы разорен, если бы остался жив, из-за утраты страхового вознаграждения?
     "Да, он стал бы бедняком. Он вложил все, до последнего фартинга  -- сто
тысяч фунтов.  И если бы у него  что-то осталось, то ушло бы на покрытие его
компанией    убытков    владельцев   "Королевского   Века",    также    мною
застрахованного.
     "Была ли оговорка о столкновении в полисе "Титана"?"
     "Да, была."
     "И вы принимали на себя риск, зная о его плавании Северным Путем  через
туман и снег на полной скорости?"
     "Да -- и все это делают."
     "Тогда,  г-н Мейер, мне остается сообщить вам, что страховка за "Титан"
будет  уплачена,  так же  как  по  всем  другим  обязательствам,  которые  в
страховом полисе связаны с оговоркой о столкновении. Короче, я,  единственно
способный этому помешать, отказываюсь от свидетельских показаний."
     "Что?"
     Мейер  схватился за спинку своего кресла и,  перегнувшись  через  него,
уставился на Роуланда.
     "Вы не будете свидетельствовать? Как это понимать?"
     "Так,  как я сказал;  и я  не вижу необходимости в объяснении вам своих
мотивов, г-н Мейер."
     "Мой дорогой друг," сказал страховщик, близясь с распростертыми  руками
к Роуланду, который попятился и, взяв за руку Миру, двинулся к двери. Мейер,
опередив, закрыл их поворотом ключа и обратился к ним.
     "О, майн Готт," вскрикнул он, употребляя в своей  возбужденности  более
звучный язык своего племени. "Ну что я вам  сделал? Ну зачем вы  отказываете
мне? Разве я не платил по счету доктора? Разве я не платил  за экипаж? Разве
я  не  вел себя с вами  как джентльмен? Может  нет, а?  Я принял вас в своей
конторе и звал вас господином Роуландом. Неужели я не был джентльменом?"
     "Откройте дверь," спокойно сказал Роуланд.
     "Да, откройте," повторил  капитан Барри, и его смутившемуся  было  лицу
вернулась решительность. "Откройте двери, или я выломаю их."
     "Но вы, мой друг... вы  слышали признание капитана -- о наркотике. Один
свидетель это  хорошо, а  два лучше. Вы присягнете, мой друг, вы не погубите
меня."
     "Я  на стороне Роуланда," хмуро  сказал капитан.  "Так  или иначе, я не
помню, что я сказал; у меня скверная память. Отойдите от двери."
     Скорбные  сетования  -- плач,  причитания  и слышимый скрежет зубов, --
вперемешку  с  еще  более  отчаянными  криками  испуганной  Миры  и  резкими
напоминаниями о двери, наполнили, к изумлению соседних клерков, этот частный
кабинет, и наконец завершились вышибанием дверей из петель.
     Капитан   Барри,   Роуланд   и  Мира,   сопровождаемые   красноречивыми
проклятиями  возбужденного страховщика, покинули контору и ступили на улицу.
Экипаж, привезший их сюда, все еще ждал.
     "Оставайтесь здесь",  сказал  капитан извозчику.  Мы  возьмем  другого,
Роуланд."
     За ближайшим  углом они  встретили кэб и, когда все сели, капитан Барри
приказал извозчику -- "барк "Несравненный", Ист-Индийский док."
     "Думаю,  мне  ясна эта  игра, Роуланд,"  сказал  он уже  в пути; "ты не
желаешь оставить девочку без средств."
     "Верно,"  отозвался  Роуланд с подушек  голосом, ослабшим за  последние
минуты от  истощения душевных сил. "А  насчет оправдания моего поступка -- у
нас  есть  нечто кроме проблемы  с  впередсмотрящим. Причиной  крушения было
движение  на  полной  скорости  в тумане. Даже  если  бы  весь  экипаж  стал
впередсмотрящим,  айсберг  нельзя  было  бы  заметить. Страховщики,  зная  о
скорости, взяли на себя риск. Теперь пусть расплачиваются."
     "Правильно, здесь я с тобой согласен. Но ты должен оставить эту страну.
Мне   не  известна  буква  закона,  но  свидетельские  показания  берутся  и
принудительно. Ясно, что ты  уже негоден для матросской службы. Но ты можешь
рассчитывать на  место  помощника, пока  я  вожу корабль  -- если  захочешь.
Запомни, моя каюта  на любое время  может  сделаться твоим  домом. Знаю, что
тебе хочется помочь ребенку, но если ты остановишься где-нибудь на все время
моего  плавания,  а  путь  до  Нью-Йорка  займет месяцы,  то  при  нарушении
английских законов  вы  расстанетесь.  Оставь  это дело  мне,  ведь на карту
поставлены большие интересы.
     Роуланд  был слишком слаб, чтобы  оценить замысел капитана Барри. Когда
они прибыли  на барк, его друг помог ему устроиться на  кушетке в каюте, где
он, обессиленный, оставался весь день. Между  тем, капитан Барри опять сошел
на берег.
     Вернувшись  к  вечеру,  он сказал  Роуланду,  лежавшему на кушетке:  "Я
получил  твою долю, взяв расписку за  нее у адвоката. Он  уплатил  из своего
собственного кармана.  Ты мог бы взыскать  с компании  пятьдесят  тысяч  или
больше; но я знаю, что ты не коснешься их денег, и выбил из него только твою
заработную  плату.  Тебе ежемесячно полагалось вознаграждение, и  вот  почти
семнадцать  американских  монет."  Он  протянул Роуланду  свернутые  трубкой
банкноты.
     "Здесь  есть еще  кое-что,  Роуланд," продолжал  он, доставая  конверт.
"Учитывая, что по вине  офицеров  компании ты  лишился  всей своей одежды, а
также  руки,  г-н  Томпсон предлагает тебе вот  это."  Когда Роуланд  открыл
конверт и нашел там два билета первого класса от  Ливерпуля до Нью-Йорка, он
покраснел и сказал с горечью:
     "Я уже, кажется, не смогу отказаться после всего, что случилось."
     "Забирай, забирай их, старина; по правде говоря, я  взял их для тебя --
точнее, они  заказаны для  тебя  с ребенком.  И я уговорил Томпсона оплатить
счета доктора  и этого  еврейчика.  Это не взятка.  Я и  сам снабдил бы тебя
деньгами в крайнем случае, но ты же ни черта не возьмешь от меня. А тебе еще
нужно завоевать женщину без чьего-либо содействия. Старик был американцем, а
здесь, насколько  мне известно,  находился один, даже без адвоката.  Корабль
отходит утром,  а  время  отправки поезда -- два часа  ночи.  Подумай  о  ее
матери, Роуланд, как она будет счастлива.  Я  бы проплыл кругосветку,  чтобы
вместо  тебя известить  ее  о спасении  Миры. У меня же есть  свой ребенок."
Глаза капитана часто заморгали, и увидевший это Роуланд просиял.
     "Да, я еду," сказал он с улыбкой. И взятка принята."
     "Отлично. На берег ты сойдешь здоровым и окрепшим, а если благодарность
ее матери к тебе иссякнет, и тебе придется заботиться о себе, помни -- я ищу
напарника и  останусь здесь  на  месяц  до отплытия. Пиши  мне,  не  забывай
"Ллойд",  если   понадобится  место,  и  я  вышлю  тебе  авансом  деньги  на
возвращение.
     "Спасибо, капитан," сказал Роуланд, взяв  его руку и посмотрев на  свой
пустой рукав. "Но мои плавания кончились. Даже напарнику нужны две руки."
     "Делай как  тебе угодно, Роуланд; я  возьму  тебя напарником даже и без
рук,  за  одни  твои  мозги. Удачей  было встретить такого,  как ты. И,  еще
старина, только пойми меня правильно. Это не мое дело, но ты слишком хороший
человек для пьянства. Уже два месяца ты воздерживаешься, не  собираешься  ли
возобновить?
     "Больше  никогда,"  сказал Роуланд,  поднимаясь.  "У меня  теперь кроме
прошлого есть и будущее."

Глава 14
     Около полудня следующего дня Роуланд сидел с Мирой в кресле на  верхней
палубе трансатлантического лайнера. Он глядел  на убранную парусами небесную
голубизну, и ему вспомнилось, что он еще не телеграфировал миссис Селфридж о
спасении ее дочери. Стало  быть, этот факт остается неизвестным, если  Мейер
или его компаньоны не известили о нем прессу.
     "Однако," размышлял он, "радостью не убивают, да  и лучшим рассказчиком
станет тот, кто доставит ей такой сюрприз. И все же, известие скорее попадет
в газеты, чем она узнает его от меня. Вряд ли Мейер сохранит молчание."
     Однако  известию  суждено  было  запаздывать.  Страховщики "Титана"  на
созванной Мейером  конференции  решили  придержать этот  козырь  и истратить
немного  времени и денег на розыски других свидетелей из экипажа "Титана", а
также  для  общения  с  капитаном  Барри  в  надежде  улучшить  его  память.
Нескольких  бурных встреч  с последним  убедили  их в  тщетности  дальнейших
усилий  с  этой стороны. К тому же, по истечении  недели выяснилось, что все
выжившие наблюдатели  по левому борту  "Титана" и некоторые по правому борту
ушли  в  плавание  к  Мысу Доброй  Надежды,  или, другими  словами, исчезли.
Страховщикам оставалось предать гласности рассказ Роуланда,  дабы публикация
вызвала на откровение иных свидетелей.
     И  эта  история,  которую  Мейер совершенствовал  по  мере  повтора  ее
репортерам,  и  которая  дальше  украшалась  газетчиками (особенно  в  части
поединка  с  белым  медведем),  была  опубликована  крупнейшими  ежедневными
газетами Англии и Европы. Ее же телеграфировали вместе с названием парохода,
на котором плыл  в Нью-Йорк Джон Роуланд, чьи перемещения  удостоверялись их
свидетелями. Телеграмму  отправили в то утро, когда Роуланд с Мирой на плече
спускался  по  сходням  порта  Норт  Ривер,  где  их  окружили   безотвязные
репортеры, ожидавшие  подробностей истории.  Он  отказался вступать с ними в
разговор,  бежал,  и  через боковые  улицы вскоре  соединился  с  толпой  на
Бродвее. В офисе злополучной  пароходной  компании он взял список пассажиров
"Титана" с адресом миссис Селфридж -- единственной спасенной  женщины. Затем
на уличном транспорте он доехал до крупного бродвейского универмага.
     "Мы скоро увидим маму, Мира, уже скоро," шептал он в ее розовое ухо; "и
на тебе должна быть лучшая одежда. Моя одежда меня устраивает, но ты ребенок
Пятой авеню -- маленькая аристократка. Этот старый наряд здесь  негоден." Но
она, увлеченная звуками и оживленностью улицы, уже забыла слово "мама" и вид
своей  одежды. В универмаге Роуланд  отыскал  нужный  ему детский отдел, где
находилась молодая женщина.
     "Эта  девочка  пережила  кораблекрушение,"  сказал  он.  "У  меня  есть
шестнадцать  с  половиной долларов  на  все  расходы.  Нужно  ее  искупать и
постричь,  а  остальные  деньги  истратить на  платье, обувь, чулки,  нижнее
белье, и шляпу." Молодая  женщина нагнулась и  поцеловала девочку  из чистой
симпатии, но пожаловалась, что может сделать не все.
     "Сделайте,  что  сможете,"  сказал  Роуланд;  "это все, что я  имею.  Я
подожду здесь."
     Час спустя,  опять безденежный, он вышел из универмага с Мирой, нарядно
одетой  в  новое  пышное  убранство.  На  углу  его  остановил  полицейский,
наблюдавший за ним  на выходе, удивившийся необычному  сочетанию лохмотьев и
лент.
     "Чей это ребенок с вами?" спросил он.
     "Я думаю,  это дочь миссис  Селфридж,"  заносчиво  ответил  Роуланд  --
слишком заносчиво, как покажет дальнейшее.
     "Ты думаешь... но  не  знаешь. Зайди обратно в магазин, и мы выясним, у
кого она похищена."
     "Отлично,  офицер, я смогу удостоверить ее принадлежность." Полицейский
держал Роуланда  за шею когда они пошли  обратно,  и в дверях  встретились с
выходившей группой из трех или четырех человек. Одна из них, молодая женщина
в черном, испустила пронзительный вопль, и кинулась к ним.
     "Мира!" закричала она. "Дайте мне мою девочку -- дайте мне ее."
     Схватив девочку с плеча Роуланда, она обнимала ее, целовала, плакала, и
голосила  над ней. Наконец,  среди возраставшей толпы она упала в обморок на
руки разгневанного пожилого господина.
     "Ах ты негодяй!  воскликнул  он, размахивая своей  тростью над  головой
Роуланда свободной рукой.  Офицер, заберите его в участок. Я пойду с вами, и
стану обвинителем от имени моей дочери."
     "Так это он похитил ребенка?" спросил полицейский.
     "Безусловно,"   ответил  пожилой  господин,   сопровождая   к   экипажу
бесчувственную  молодую мать  вместе с  другими  людьми.  При посадке  Мира,
которую держала  одна  из женщин,  кричала  имя Роуланда  до самого  отъезда
экипажа.
     "А ну,  пошли,"  произнес  офицер, сбивая  арестованного  с ног ударами
дубинки по голове.
     Затем, под аплодисменты толпы, нью-йоркский полисмен  поволок по улицам
человека,  одолевшего в  поединке голодного белого  медведя, словно это было
больное   животное.   Ибо   бессмысленность    --    неотъемлемый    признак
цивилизованности.

Глава 15
     В  Нью-Йорке есть  дома,  наполненные  атмосферой  такой чистой,  такой
возвышенной, такой  восприимчивой  к человеческим  бедам и неудачам, что  их
обитатели совершенно свободны от всех раздумий, кроме как о  духовной помощи
бедным  людям. В  такие  дома  не  вхожи  ежедневные газеты, живущие  сбором
новостей и сбытом сенсаций.
     В том же городе есть высокие судьи -- члены клубов  и союзов -- которые
настолько заняты по вечерам, что часто  по  утрам не могут подняться вовремя
для чтения газет до того, как откроются заседания.
     В  Нью-Йорке  есть также  городские издатели  с желчным  темпераментом,
запальчивые в  речах, а также  беспощадные к  чувствам  и  профессиональному
достоинству  репортера.  Такие  издатели,  когда  репортер, успешно  берущий
интервью  у  знаменитостей, потерпел  неудачу (но  не собственную  неудачу),
иногда  отправляют  его  собирать  новости  в суде,  где  мало  что достойно
публикации.
     Наутро  после  ареста  Джона  Роуланда  три репортера, посланные  тремя
такими издателями,  заняли места в зале суда под председательством одного из
упомянутых, поздно пробуждающихся судей. В приемной  этого суда, оборванный,
изрядно отделанный дубинкой, и неопрятный после ночи в камере, стоял Роуланд
и  другие бедолаги,  более  или  менее  виновные  в  покушении на  общество.
Названный по имени, он был вытолкан  через  дверь вдоль  цепи полицейских --
каждый из которых выказал свою полезность, толкая его к  скамье  подсудимых,
под  проницательные глаза  усталого  на вид судьи  с суровым лицом.  В  углу
судебного зала сидели вчерашний  пожилой господин, молодая мать  с  малюткой
Мирой на  коленях, и несколько других дам  -- все  в возбуждении. Все, кроме
молодой матери,  нацеливали на  Роуланда свои ожесточенные  взгляды.  Миссис
Селфридж, бледная и с ввалившимися глазами, но со счастливым лицом, избегала
уделять ему свое внимание.
     Офицер,  арестовавший  Роуланда,  присягнул и свидетельствовал, что  он
остановил заключенного на Бродвее убегающим вместе с девочкой, чья роскошная
одежда привлекла его внимание. Из угла зала донеслось презрительное хмыканье
с  брезгливыми  репликами:  "Конечно  роскошная...  это  мысль...  тончайший
рисунок." Мистер Гонт, свидетель обвинения, был вызван давать показания.
     "Этот  человек,  ваша  честь,"  взволнованно  начал  он, "был  когда-то
джентльменом и часто навещал мой дом. Он просил руки мой дочери, и когда его
предложение  было  отклонено, угрожал мщением. Да, сэр. И посреди Атлантики,
где он  преследовал  мою  дочь под видом матроса,  он  пытался  убить  этого
ребенка -- мою внучку; но он был обнаружен..."
     "Подождите," вмешался судья. "связывайте ваше свидетельство с настоящим
преступлением."
     "Да,  ваша  честь.  Потерпев  здесь  неудачу, он похитил,  или  выманил
девочку из  ее постели. Когда, через пару минут, случилось  кораблекрушение,
он, должно быть, сбежал с ребенком в...
     "Вы были этому свидетелем?"
     "Меня  там  не  было, ваша  честь;  но  мы опираемся  на слова  первого
помощника, и этот джентльмен..."
     "Идите  на свое место, сэр. Этого достаточно.  Офицер, это преступление
было совершено в Нью-Йорке?"
     "Да, ваша честь, я лично арестовал его."
     "У кого он похитил девочку?"
     "У той женщины."
     "Мадам, прошу вас на трибуну."
     Со девочкой на  руках, миссис Селфридж присягнула  и  низким,  дрожащим
голосом  повторила  сказанное  ее отцом.  Она  была  женщиной,  и  постольку
искушенный в женщинах судья  разрешил  ей  изложить дело по-своему. Говоря о
попытке убийства возле гакаборта, она оживилась. Она  рассказала об обещании
капитана  арестовать  его   в  случае   ее   согласия   дать   обвинительное
свидетельство... об ослаблении, в этой связи, своего  внимания,  и о  потере
дочери накануне кораблекрушения... о ее спасении любезным первым помощником,
и его  заявлении,  что  он видел  ее  дочь  на  руках  у этого  человека  --
единственного, кто мог нанести ей вред... о сообщении, что лодка с  моряками
и   детьми  подобрана   средиземноморским   пароходом...   о   расследовании
детективами того, что человек  с его внешностью  отказался  передать ребенка
консулу в Гибралтаре и исчез... о ее радости в  связи с известием о спасении
Миры и  отчаянии вплоть до вчерашней  встречи с ее  ребенком  на руках этого
человека. На этом месте ею овладел  приступ материнства. С горящими щеками и
глазами, пылающими  презрением  и гневом,  она  указала  на Роуланда и почти
закричала: "Он калечил... истязал мою дочь. На ее спинке есть глубокие раны,
и  прошлой  ночью доктор сказал,  что  они сделаны острым орудием. Он  также
наверняка пытался исковеркать  детское сознание, или  подвергнул ее страшным
опытам.  Он  выучил ее  ужасному  ругательству,  а  прошлой  ночью,  когда я
рассказывала  о  Елисее [1],  медведях  и  детях, она  стала безумно кричать и
плакать.
     Здесь ее  свидетельство перешло  в истерический  припадок, и ее рыдания
перемежались  с  увещеваниями  девочки  не  говорить  плохого   слова;   ибо
заметившая Роуланда Мира называла его прозвище.
     "Кто потерпел  крушение...  где оно  было?"  спросил  озадаченный судья
неизвестно кого.
     "Титан," выкрикнули с полдюжины газетчиков.
     "Титан," повторил судья. "Стало быть, это преступление было совершено в
нейтральных водах  под английским  флагом. Я  не вполне  понимаю, зачем  оно
рассматривается  этим  судом.  Арестованный,  есть  ли  у  вас  какое-нибудь
заявление?"
     "Нет, ваша честь." Ответ прозвучал как сухое всхлипывание.
     Судья  изучил  пепельного  цвета лицо  человека  в лохмотьях,  и сказал
помощнику:
     "Поменяйте обвинительную статью на бродяжничество... да..."
     Помощник,  подстрекаемый  газетчиками, уже был рядом. Он разложил перед
ним утреннюю газету, указал на крупный шрифт и  отошел. Судебный процесс был
прерван на чтение новостей. Спустя минуту-две судья обратился к залу:
     "Заключенный,"  быстро  сказал он,  "достаньте  свой  правый  рукав  из
одежды!" Роуланд повиновался механически, и рукав повис на его боку. Заметив
это, судья продолжил чтение. Наконец он свернул газету и сказал:
     "Вы  подтверждаете, что вы тот, кого  спасли с айсберга?"  Арестованный
склонил свою голову.
     "Свободен!"  Слово  смешалось с  ревом, неуместным в  судопроизводстве.
"Мадам," добавил судья с теплым блеском в глазах, "этот человек  только спас
жизнь вашей дочери.  Если дома вы  прочитаете, как  он защищал ее  от белого
медведя,  я  сомневаюсь, что  вы  будете  еще  рассказывать  ей  сказки  про
медведей. Острое орудие...  гм!"  Что  было  столь  же неуместно  в судебных
стенах.
     Миссис Селфридж с озадаченным и довольно уязвленным лицом  покинула суд
в  сопровождении  раздосадованных  отца  и друзей, покуда  Мира осквернялась
своими обращенными к Роуланду возгласами. Его осадили репортеры,  пытавшиеся
было развлечь его по-матросски, но тот  не поддавался на развлечения, и даже
слова не вымолвил. Он  исчез  и  растворился  в  большом мире,  и  постольку
вечерним  газетам  оставалось   добавлять  к   утренним   материалам  только
происшествия в суде.
     ---------------------------------------------------------------

     Примечания.

     [1] Елисей -- библейский  праведник, в отместку за которого две медведицы
растерзали насмехавшихся над ним детей (4 кн. Царств, 2:24).

Глава 16
     На следующий день утром  портовый праздношатающийся с одной рукой нашел
старый рыболовный крючок и обрывки шнура, которые он связал вместе. Затем он
выкопал какую-то наживку и поймал рыбу. Голодный и без огня, он обменял рыбу
на пищу у кока каботажного  судна, и до темноты поймал еще две рыбы, одну из
которых он  обменял, а другую продал. Он спал под причалом, рыбачил, менялся
и торговал  в течение  месяца, чтобы  заплатить  за костюм с чужого  плеча и
услуги  парикмахера.  Его  изменившееся  обличье  оценил  начальник грузовой
службы порта, нанявший его подсчитывать грузы, что было выгоднее рыболовства
и позволило со временем обзавестись шляпой, парой ботинок и пальто.  Он снял
комнату с  постелью и вскоре нашел конверты в адрес работодателя -- почтовой
фирмы, -- где устроился на постоянную работу  благодаря своему  красивому  и
быстрому почерку. И уже через пару месяцев хозяева разрешили ему запросить о
поступлении на гражданскую службу. Экзамены были легкими для него, и он ждал
решения, продолжая надписывать конверты. Между тем, в  новой и лучшей одежде
он без труда  произвел  впечатление джентльмена в  глазах  людей, с которыми
встретился. Через два  года  после сдачи  экзаменов его  назначили на хорошо
оплачиваемую правительственную должность. Усаживаясь за стол в своем  офисе,
он заметил мысленно: "Теперь, Джон Роуланд, будущее в твоих руках. Кончились
твои страдания из-за неверной оценки женщин и виски." [1]
     Но он ошибался, ибо через шесть месяцев ему пришло письмо, содержавшее,
в частности, следующее:
     "Не думай, что  я безразлична или  неблагодарна. Я наблюдала со стороны
за твоим удивительным  сражением с твоими старыми убеждениями. Ты победил, и
я рада поздравить тебя. Но Мира не позволит мне  успокоиться.  Она постоянно
спрашивает о тебе и иногда плачет.  Я не могу больше вынести это. Придешь ли
ты встретиться с Мирой?"
     И он пошел на встречу -- с Мирой.

     ---------------------------------------------------------------

     Примечания.

     [1] Здесь оканчивается  роман  по  изданию  1898 г.,  следующее добавлено
Робертсоном в 1912 г.


Популярность: 1, Last-modified: Fri, 30 Apr 2010 17:16:25 GmT