---------------------------------------------------------------
     © Copyright Виктор Владимирович Левашов
     WWW: http://www.levashov.ru
     Date: 20 Dec 2008
     E-mail: viktor(a)levashov.ru
     Сборник рассказов
     © Изд. "Олимп", 2008
---------------------------------------------------------------

     Содержание:
     СЕВЕРНЫЕ БЫЛИЧКИ
     СТУДЕНЧЕСКИЕ БЫЛИЧКИ
     ТЕАТРАЛЬНЫЕ БЫЛИЧКИ
     ЛИРИЧЕСКИЕ БЫЛИЧКИ
     ЛИТЕРАТУРНЫЕ БЫЛИЧКИ
     НЕНАПИСАННЫЕ РАССКАЗЫ




     Былички  - это такие были,  только маленькие. Я  был уверен, что где-то
слышал  это слово, но у Даля его почему-то  не  обнаружилось. Получается,  я
изобрел его сам. Ну и пусть будет.




     Всегда  смущаюсь,  когда   меня  называют  писателем.   Чувствую   себя
самозванцем,  как   рядовой   авиапассажир,   случайно  затесавшийся  в  зал
официальных  делегаций.  С юности  в  голове  засело:  писатель - это  такой
небожитель, властитель дум. Ну какой  из меня властитель дум? Поэтому обычно
называю себя: литератор. И только когда  меня тормозит гаишник за превышение
скорости  и,  подбираясь  к  моему карману, задает стандартный  вопрос  "Кем
работаете?",  нахально заявляю  "Я  писатель!"  И  тут же  сую  ему под  нос
членский  билет Союза писателей СССР,  внушительную  такую книжицу в красной
обложке. Союз писателей СССР давно кончился вместе с СССР, но членский билет
я не стал  менять на ламинированную  фитюльку. И правильно сделал. "А что вы
пишете?"  - автоматически  любопытствует  гаишник. Все, я выиграл.  Разговор
плавно переходит от административной ответственности за грубое нарушение ПДД
к проблемам  изящной словесности,  я дарю ему книжку, запас  которых  всегда
вожу в багажнике как раз для таких случаев. И мы мирно расходимся.
     Лишь  однажды  номер не  прошел.  Пожилой  инспектор  в  чине  старшего
лейтенанта благосклонно  принял книгу с автографом, охотно поговорил со мной
о литературе,  а потом  оштрафовал  на  все деньги. Прощаясь,  напутствовал:
"Берегите себя, вы нужны России". Век его не забуду.

     Но был один случай, когда меня назвали писателем, и я воспринял это без
малейшего смущения. Было это в январе 1967 года в заполярном Норильске.

     В Норильске  я оказался  по странному  стечению  обстоятельств.  Причем
прилетел, как бывало не раз, не в  командировку в качестве  спецкора журнала
"Смена", где проработал пять лет. Нет, прилетел надолго - жить. Сегодня я не
нахожу своему  поступку никакого  логического объяснения. Да и не логикой мы
руководствуемся  в  молодости.  А   чем?   Бог  его  знает  чем.  Подспудным
недовольством собой, смутным пониманием неправильности своей жизни.  Сколько
я встречал  таких  же, как сам:  и  на целине, куда еще  студентом  попал на
уборку первого целинного урожая, и на великих сибирский стройках, и на БАМе,
который проехал от Усть-Кута  до  порта Восточный.  Нас роднило одно: вера в
то, что можно убежать от себя.
     Казалось бы, что за беда? Ну, дома было плохо, неудачный брак полностью
изжил себя. На работе было плохо. Надвигалось, как долгое ненастье, столетие
со дня рождения  Ленина,  закручивались идеологические гайки,  все чаще  мои
очерки  либо уродовались цензурой, либо  вообще не шли, хотя свободомыслия в
них было не больше,  чем  градусов  в  разбавленном пиве.  Ну  так пересиди,
зажмись, ненастье не может быть вечным. Но это я сейчас так рассуждаю.
     Как  бы  там  ни  было,  но  решение я принял,  а  практические  детали
устроились  словно бы сами  собой. Нашлась работа - в Норильской комплексной
геологоразведочной экспедиции. Экспедиция  переживала не лучшие времена. Как
всегда  после   крупных  открытий   (а   Талнах   с   богатейшими   запасами
медно-никелевых   руд,   найденными  пять  лет   назад,  был  очень  крупным
открытием), геологи отодвигаются на второй план, сокращается финансирование.
Поднять престиж норильских геологоразведчиков в центральной и местной прессе
(сейчас  это  называется пиар) -  это и  было  задачей молодого талантливого
писателя,  как   в   рекомендательном  письме  представил   меня   секретарь
Московского отделения СП, обрадованный тем, что я  не прошу денег на дорогую
творческую командировку. Не просил же я потому  что все  равно хрен бы дали,
самим мало.

     И  вот  лютым  январским днем с  морозом под сорок  и  легким ветерком,
насквозь пронизывающим мой московский  ратин, явился я  в  НКГРЭ  доложиться
руководству,  что прибыл и готов приступить  к работе. В фойе, обдавшем меня
сухим   теплом   калориферов,   наткнулся  на   заместителя  начальника   по
хозяйственной части. Он только глянул на меня и распорядился:
     - Пошли!
     В  просторной  каптерке,  заставленной  ящиками  с  консервами  "Печень
трески" (позже  я узнал, что этот недорогой  продукт,  не  пользующий  в  те
времена никаким спросом,  выдавали геологам  на маршруты),  извлек откуда-то
овчинный тулуп, крытый черной брезентовкой, с воротником из цигейки.
     - Примерь.
     Тулуп  тяжело  лег на  плечи, овчина обволокла тело  уютным  теплом.  К
тулупу  прибавились меховые ботинки за  шестнадцать  рублей, в  каких ходила
половина Норильска. Такие  тулупы и ботинки  изготавливали по сцецзаказу для
Заполярья.
     - Вот, теперь хоть на человека похож, - удовлетворенно кивнул завхоз. А
на вопрос, сколько с меня, лишь отмахнулся: - С получки заплатишь.

     Ах, как не хотелось мне раздеваться в приемной начальника НКГРЭ, как не
хотелось! Так бы и жил в этом тулупе!

     В   кабинете  шло  совещание.  Кроме   начальника  экспедиции   Шубина,
сухощавого человека лет пятидесяти, вида совсем не  геологического, а скорее
канцелярского, было еще человек пять. Главный геолог, с ним  я был знаком, и
начальники отделов  - народ молодой,  крепкий,  в  толстых  свитерах крупной
ручной  вязки, все  с бородами.  Свитера  и бороды  делали  их  похожими  на
Хемингуэя, портреты которого в те годы висели едва ли  не во всех квартирах.
Сбоку от начальственного стола примостилась секретарша с большим блокнотом.
     Увидев меня в дверях, Шубин кивнул:
     - Посидите, скоро закончим.  Так как же, -  продолжил он  совещание.  -
"Уважаемый Николай Поликарпович"? Или "многоуважаемый"?
     - Можно "глубокоуважемый", - подсказал главный геолог.
     Шубин поморщился:
     - Слишком официально.
     - А если "дорогой"? - подал реплику один из Хемингуэев.
     - Фамильярно. Ладно, пока оставим "многоуважаемый". Пиши, - кинул Шубин
секретарше.  -  "Многоуважаемый Николай Поликарпович!  Коллектив  Норильской
комплексной  геологоразведочной  экспедиции горячо... нет, лучше сердечно...
поздравляет вас с шестидесятилетием и желает..." Ты почему не пишешь?
     - Я  уже три раза это  писала,  - огрызнулась секретарша. -  "И  желает
крепкого  здоровья, больших  трудовых успехов  и  счастья в  личной  жизни".
Прочитать еще?
     - Ну, прочитай.
     -   "Уважаемый   Николай   Поликарпович!   Горячо   поздравляя  вас   с
шестидесятилетним   юбилеем,   коллектив  НКГРЭ   желает  вам  несокрушимого
здоровья, новых творческих успехов..."
     -  "И  счастья  в  личной  жизни"?  -  с  безнадежным  выражением  лица
предположил Шубин.
     - Нет, - возразила секретарша. - "И большого  счастья в личной  жизни".
Есть еще два варианта, но они такие же. Прочитать?
     - Не нужно.
     -  А  если не крепкого здоровья, а богатырского? - неуверенно предложил
главный геолог.
     - Хрен редьки не слаще, - отмахнулся начальник.
     - Можно не "счастья в личной жизни", а "новых радостей в личной жизни",
- подсказал тот же Хемингуэй.
     - Что ты несешь? - почему-то разозлился его собрат по свитеру и бороде.
-  Шестьдесят, он же старик! Какие могут  быть у него новые радости в личной
жизни?
     - Ну, не знаю. Любовницу завести. Да мало ли!
     - Любовниц он заводит без наших пожеланий, - прервал перепалку Шубин. -
А  что такое старость, я  вам скажу. Это когда  удовольствие  превращается в
обязанность.  -  Он  немного  помолчал  и  закончил:  -  Зато обязанность  в
удовольствие. Это утешает.
     -  Кто  такой  Николай Поликарпович? - вполголоса  спросил я у ближнего
Хэма.
     - Заместитель министра геологии.
     - И у него юбилей?
     -  Ну!  Второй   час  сидим,  не  можем  сочинить  адрес.   Коротенький
получается, а нужно хотя бы на полстраницы.
     - Плохи наши дела, - констатировал Шубин. - Ходим, как коза на веревке.
Небось, отчеты катаете на сто страниц, а тут текст на полстранички выдать не
можете!
     - Так то отчеты, - возразил главный геолог. - Там все по делу. А тут...
     - А  тут не по делу? - перебил  Шубин.  - Это дело поважнее отчетов! Ты
вот  представь:  на  юбилее  все  будут  зачитывать  адреса.  Нормальные,  с
чувством. А от нас - три слова? Что он про нас подумает? Я скажу что: мудаки
там  в  Норильске,  адреса  сочинить  не  могли.  Или  не  захотели  мозгами
пошевелить?
     Неожиданно  начальник замолчал и стал внимательно смотреть на  меня. На
его канцелярском  лице сначала отразилась напряженная  умственная  работа, а
затем оно посветлело, будто ему сообщили чрезвычайно радостное известие.
     - Слушайте,  что  мы  мозги  попусту сушим?  У  нас  же писатель  есть!
Настоящий московский писатель. Виктор Владимирович, нам вас сам  Бог послал!
Выручайте!
     Все взоры с надеждой  обратились  на меня, а я  с опустившимся  сердцем
понял, что  все мои планы жизненного устройства  пошли прахом. Еще не пошли,
но сейчас пойдут. Потому что я никогда в жизни  не сочинял юбилейных адресов
и понятия не имел, как можно выскочить  из заколдованного круга штампованных
словосочетаний.  Поздравляем  и  желаем.   Желая,  поздравляем.  Поздравляя,
желаем. Ну кому же я нужен, если не могу справиться с таким пустяшным делом?

     А  самой  горькой была мысль о том, что не видать мне больше  овчинного
тулупа, с которым я уже успел духовно сродниться.

     -  Этот Николай Поликарпович,  он кто -  геолог? - спросил я только для
того, чтобы потянуть время.
     -  Да  какой  он  геолог!  -  пренебрежительно  отозвался Шубин.  -  Из
партийных деятелей.
     - В Норильске бывал?
     - Пару раз прилетал.
     - В тундру ездил?
     - Возили. На ближнюю точку. Там у нас все для поддачи.
     - Понравилось ему? - продолжал я.
     - Еще бы нет.  Олешка  купили, осетра добыли. Набрался,  до  ночи песни
пел. Еле увезли.
     - Какие песни?
     - Да какие?  -  вмешался  главный  геолог.  -  "Подмосковные вечера". У
других слов не знал.
     - Еще  одну знал, - подсказал Хэм. - "Держись, геолог, крепись, геолог,
ты ветру и солнцу брат". Но не до конца.

     В кабинете одного начальника крупной сибирской стройки я однажды увидел
плакат,  поразивший меня  своей парадоксальностью:  "Если трудности  кажутся
непреодолимыми,  значит  близок успех". Я  вдруг почувствовал, что близок  к
успеху. Попросил секретаршу:
     - Пишите. "Дорогой Николай Поликарпович!.."
     - "Дорогой"? - переспросил главный геолог.
     - Да, дорогой.
     - Панибратски.
     - Нормально.  "Такие  знаменательные даты,  как  ваше шестидесятилетие,
являются  праздником  не  только  для  вас,  но  и  для  всех  ваших коллег,
соратников, друзей и подчиненных", - продолжал  я, ощущая прилив вдохновения
от мысли, что  вырвался из  заколдованного круга на  оперативный  простор. -
"Геологи Норильской экспедиции вместе с самыми  близкими вам людьми радуются
вашему творческому  долголетию, неиссякаемой энергии,  завидному  жизненному
оптимизму,  которым  вы  заряжаете  всех,  с  кем   сталкивает  вас  трудная
геологическая тропа..." Успеваете?
     Секретарша кивнула.
     -  Абзац. "Мы часто вспоминаем встречи  с  вами,  совместные поездки  в
суровую  заполярную  тундру, долгие  вечера  у костра, ваши  ценные  деловые
советы и раздумья о жизни, которыми вы щедро делились с нами..."
     -  Ну  дает!  -  искренне,  как  показалось  мне,  восхитился  один  из
Хемингуэев.
     - Не сбивай! - прикрикнул Шубин.
     Но меня уже было не сбить.
     - "Мы помним ваши душевные песни, исполненные и грусти, и присущего вам
неиссякаемого  оптимизма. Для молодых  норильских  геологов  общение с  вами
стало  прекрасной жизненной  школой, одним из событий, которые не забываются
никогда..." Хватит?
     - Пожалуй, - согласился Шубин. - Уже набралось почти на страницу.
     - А то могу еще.
     - Не нужно.
     -  Тогда закругляюсь.  Абзац, - продиктовал я. - "Примите  же,  дорогой
Николай  Пантелеевич,  самые  сердечные  поздравления   от   геологов  нашей
экспедиции.  Желаем  вам  богатырского  здоровья,  новых  успехов в труде  и
большого счастья в личной жизни". Вот и все.
     - Готово, - сказала секретарша.

     Шубин взял блокнот, в полной тишине прочитал текст, потом  назидательно
поднял указательный палец и с уважением произнес:
     - Писатель!



     У геологов я проработал около года. Поскольку бить баклуши  было как-то
неловко, а пиар-деятельность  много  времени  не занимала, в марте улетел на
ледовую разведку с гидрогеохимиками. Бурили коловоротами двухметровый лед на
бесчисленных таймырских озерах, брали пробы воды и отправляли их в город. По
содержанию   микроэлементов   металлов  в   воде  определялась   вероятность
месторождений.  Метод  был  не  слишком  точный, но  дешевый,  не  требующий
промышленного  бурения. В день проходили маршрутами километров по пятьдесят,
до  лагеря еле доползали, сгибаясь под тяжестью  рюкзаков  с пробами. За два
месяца стерли на режущем  снежном насте по три пары лыж. С тех пор я терпеть
не могу лыжи.
     Потом пошел летний полевой сезон, вдосталь покормили тундровую мошку. В
начале сентября выпал  снег, отряд вернули  в город,  началась  камералка. О
том,  что  моя основная  задача  прославлять  НКГРЭ,  все  как-то  позабыли,
загружали  меня  работой  по  полной  программе. Тем более,  что  числился я
старшим техником-гидрогеохимиком, так как в свое время закончил в Ленинграде
Технологический  институт. Это  мне  не понравилось, потому  что приходилось
приезжать к  девяти.  Поэтому  легко  дал себя  переманить на местную студию
телевидения.   Шубин  согласился  на  перевод,  заручившись  моим  обещанием
геологов не забывать.

     Так  я  стал  редактором  общественно-политического  вещания.  Директор
студии обещал мне должность старшего редактора, что давало не очень большую,
но  все же ощутимую прибавку к зарплате,  но  тянул, объясняя это  тем,  что
горком не  утвердит, так как я не  член  партии.  Врет или говорит правду, я
понятия не имел. Но давать задний ход было поздно.
     На маленьких местных студиях, вроде норильской, редактор  - прислуга за
все.  Он  и  сценарии  пишет,  и  ездит на съемки  с  оператором,  и готовит
выступающих, и сам ведет передачи. В то время ни о каких видеомагнитофонах и
ПТС  и  понятия не  имели, все  шло  в прямом эфире  живьем. Не  больше пяти
процентов времени занимала работа редактора как  такового, а все остальное -
организационная   суета.   Единственным,   хоть    и   очень   сомнительным,
преимуществом телестудии  перед НКГРЭ было то, что  рабочий день  здесь  был
ненормированным.

     Через  некоторое  время  мне  поручили  освещение  чрезвычайно  важного
мероприятия  -   Всесоюзной  научно-практической   конференции,  посвященной
пятидесятилетию  первой геологической  экспедиции  на  Таймыр в 1918 году. С
этой экспедиции и пошел Норильск. Было известно, что снаряжена экспедиция по
приказу геолкома, а возглавлял ее знаменитый полярный  исследователь Николай
Николаевич Урванцев. Пригласили на конференцию человек  сто - видных ученых,
геологов и  металлургов,  ведущих специалистов  всевозможных НИИ.  Среди них
были  интересные люди, они могли украсить ежедневные получасовые выпуски. Но
нужно  было  придумать какой-нибудь ход,  разбавить хотя  бы  фотоматериалом
говорящие головы. Я поехал в архив НКГРЭ с надеждой что-нибудь раздобыть.

     И раздобыл. Но совсем не то, чего ожидал.

     Да, первую экспедицию на Таймыр в 1918 году отправил геолком. Но какой!
Геолком  Омского  временного  правительства  адмирала  Колчака.  И   задачей
экспедиции  был  не поиск  медно-никелевых  руд,  а  разведка  месторождений
каменного  угля  для  того,  чтобы  обеспечивать топливом  на обратный  путь
пароходы Антанты, доставляющие Колчаку оружие и боеприпасы.
     Да, Урванцев участвовал в экспедиции, но возглавлял ее не он, а казачий
есаул, военный инженер Сотников, впоследствии расстрелянный красными.

     Вот это номер!

     С  этой сенсационной информацией я и примчался к директору студии.  Ему
стало  нехорошо.  И  я  его понимал:  до  открытия конференции два  дня, уже
съезжаются приглашенные. Отменить мероприятие? Об этом не могло быть и речи.
А как его проводить?

     Директор вызвал машину и вместе  со мной отправился к первому секретарю
горкома партии Савчуку, человеку в Норильске всевластному. В кабинете у него
был  директор  Норильского комбината Машьянов,  недавно  назначенный  вместо
Долгих, ставшего первым секретарем Красноярского крайкома партии. Представив
меня, директор приказал:
     - Докладывайте.
     И  только тут я понял,  почему  он прихватил меня на эту встречу.  Одно
дело  самому сообщить начальству неприятную новость, совсем  другое  - когда
это сделаю я. Роль черного  гонца меня не очень-то  умилила. Но приказ  есть
приказ.  Я доложил,  не  упуская подробностей.  Даже процитировал  докладную
записку, в которой обосновывалась необходимость финансировать экспедицию:
     - "Поскольку  железнодорожного  сообщения  с  портами в низовьях  Оби и
Енисея  не существует, доставка  оружия и  боеприпасов  для  Добровольческой
армии может производиться исключительно водным путем..."
     - Хватит, - буркнул Савчук. - Что вы предлагаете?
     -  Ничего. Я  считаю,  что  эти  материалы украсят  программу.  История
раскрывает свои тайны, - прикинулся я дурачком.
     Машьянов усмехнулся, молча  пожал первому секретарю руку и ушел. Савчук
хмуро посмотрел на меня, потом на директора студии, словно спрашивая: "Он  у
вас что, больной?"
     - Подождите в приемной, - распорядился директор.
     Совещание  длилось часа два.  В кабинет вбегали и выбегали инструкторы,
приехал срочно вызванный директор типографии.  Искали выход. В конце  концов
нашли.  Научно-практическую конференцию  назвали: "К  пятидесятилетию начала
систематических геологических исследований на Таймыре".  Типография работала
всю ночь, печатая исправленные материалы.
     Выйдя  из  кабинета первого  секретаря,  директор  студии вытер платком
потное лицо и с чувством сказал:
     - Вечно от вас одни неприятности!

     Я понял, что мое назначение старшим редактором откладывается навсегда.
     И ошибся.

     Торжественное  закрытие  конференции состоялось во Дворце  металлургов.
Кроме  участников, был приглашен весь городской  бомонд. Мужчины явились при
полном  параде,  дамы  в  вечерних платьях. Зимой в  Норильске  слишком мало
развлечений,  чтобы  пропустить  возможность  на  других  посмотреть и  себя
показать.  Расставив по точкам  операторов, я стоял в  ближнем к сцене  углу
зала, рядом  с  дверью, из которой выходили  и  поднимались  на сцену  члены
президиума. Первым появился директор комбината Машьянов. Я прижался к стене,
освобождая дорогу. Неожиданно Машьянов приостановился, молча пожал  мне руку
и проследовал дальше. За  ним шел Савчук. Он тоже пожал мне руку, хотя  было
видно, что он не понимает,  почему это делает. И все члены  президиума, а их
было человек  десять, тоже обменялись  со мной рукопожатием. На это странное
действо изумленно смотрел  весь зал. А самое недоумевающее, я бы даже сказал
ошеломленное выражение было у директора студии.

     На следующее утро на доске объявлений появился приказ о моем назначении
старшим редактором.

     Как все-таки важно оказаться в нужное время в нужном месте!



     Было  так.  Фамилия  у него была  Пеньков. Для своих  - Пенек. При этом
никакого оскорбительного смысла в прозвище не  вкладывалось,  человек он был
добродушный,  немного тюфяк,  окончил,  как и большинство молодых инженеров,
Московский   цветмет,   работал   старшим   экономистом  в  плановом  отделе
Норильского комбината.
     Жена его Анфиса (назову  ее так)  была полной противоположностью  мужу,
баба энергичная,  вздорная,  амбициозная.  Она  была старшим  редактором  на
городском  радио,  выходившим   в   эфир   с  пятнадцатиминутными  утренними
выпусками, которые всегда начинались  одинаково: "Московское время  два часа
ночи. С добрым утром, товарищи. Наш аэропорт закрыт. Из Красноярска  самолет
не вылетел, московский борт сидит в Хатанге". В подчинении у нее были только
дикторша  и  звукооператор, но  считалась  она в  городе  фигурой  заметной,
влиятельной,  потому   что  была  дочерью  заведующего  отделом  агитации  и
пропаганды горкома партии,  а тот в свою очередь приходился  свояком первому
секретарю  горкома  Ивану   Александровичу  Савчуку,  человеку  в  Норильске
всевластному.
     Так вот. Из турпоездки в Венгрию Анфиса привезла автомобильные краги за
18О форинтов, чтобы подарить мужу на  день рождения.  Но перед днем рождения
шумно поругалась с Пеньком (что в их отношениях было делом самым  обычным) и
в сердцах  подарила  краги  Илье  Каминскому,  приятелю Пенька,  заместителю
главного  инженера  Норильской железной дороги, который случайно  оказался у
них дома. Каминский слегка удивился, но подарок принял.
     Потом Анфиса помирилась с мужем и потребовала краги обратно.  Возможно,
если бы это была  вежливая  просьба, Каминский бы краги вернул. Но не такова
была Анфиса, чтобы просить вежливо. Тон ее  был  хамский, требовательный,  и
Каминский возмутился:
     - С какой стати, мать? Подарок есть подарок, я тебя за язык не тянул.
     - Не отдашь?
     - А "пожалуйста"?
     - Перебьешься!
     Разговор  происходил  летом, часа  в два ночи,  на Ленинском проспекте,
насквозь простреливаемым  незаходящим  солнцем  полярного  дня.  В  каменных
дворах  общежитий играли в волейбол,  зеленел овес  на газонах, по проспекту
прогуливались парами  и  группками.  Свидетелями  разговора стали  несколько
общих знакомых, стычка их позабавила, а Анфису привела в бешенство.
     - Последний раз говорю: отдай по-хорошему! - ледяным тоном предупредила
она.
     - И не подумаю.
     - Смотри, хуже будет!
     - Иди ты, мать, в жопу! - вежливо ответил Каминский.
     На  том и  разошлись. По  городу пошли  слухи,  что Каминский нечист на
руку, вот - украл в квартире Пеньковых краги за 180 форинтов. Слухи  активно
распространяла  Анфиса. Каминский  встретился  с Пеньком и  потребовал унять
жену. Слухи  не  прекратились. При следующей встрече Каминский  слегка набил
Пеньку морду и пообещал делать это регулярно,  если эта сука не заткнется. В
ответ Анфиса обратилась в суд и потребовала привлечь Каминского к  уголовной
ответственности за кражу венгерских автомобильных краг ценой в 180 форинтов.
     Заявление принял  судья Вячеслав Николаевич  Ханжин,  человек светский,
завсегдатай всех городских тусовок, расторгавший  брак у половины Норильска.
Прежде чем решить вопрос о возбуждении уголовного дела, он, как это положено
по  закону, послал  запрос о  личности Каминского  в  Управление  Норильской
железной дороги. Там к запросу отнеслись со всей серьезностью и в отведенный
правилами  срок  прислали характеристику, подписанную  треугольником.  В ней
говорилось,  что инженер Каминский прошел путь  от  сцепщика до  заместителя
главного инженера, является добросовестным  грамотным специалистом и ранее в
краже автомобильных краг замечен не был.

     История о  крагах  превратилась в анекдот, какие так  любят в небольших
городах, вроде Норильска, где все знают всех.

     Однажды  в конце лета  мы сидели  с Ханжиным в его кабинете в городском
суде и допивали пиво из полиэтиленового пакета - обычная для Норильска тара.
Секретарша сообщила:
     - К вам корреспондент из "Заполярной правды". Примите?
     Всех ребят из "Заполярки" мы хорошо  знали, но вошел незнакомый молодой
парень в стройотрядовской куртке. Как оказалось, стажер из МГУ. Он прослышал
про  историю  с  крагами  и  загорелся  написать  про нее  фельетон.  Героем
фельетона должна была стать Анфиса. Ханжин на эту тему говорить отказался:
     -  Дело  не закончено, не имею  права. Может  быть, Виктор Владимирович
расскажет, он лицо неофициальное.
     Я сгонял стажера за новым пакетом пива и посвятил его в детали истории.
Честно предупредил:
     - О фельетоне и думать забудь. Шахиня не пропустит.
     "Шахиня"  -  такое  прозвище  было  у  редактора  "Заполярной   правды"
Мартыновой, женщины осторожной, прекрасно  ориентирующейся во всех тонкостях
отношений между начальственными лицами. - Не пропустит? - удивился стажер. -
Но она одобрила тему.
     Мы с Ханжиным переглянулись.

     В  городе  главенствовал горком,  партийная  власть,  но существовала и
слабая   оппозиция,   из  комбинатских.   Она   осталась  со   времен  новой
экономической политики,  которую в  середине 60-х  годов  пытался  проводить
Косыгин.  Но  поскольку  при системе  Косыгина  реальная власть переходила к
хозяйственным руководителям,  а  партия  оказывалась как  бы  и  не  у  дел,
косыгинские реформы быстренько свернули.  Но остались люди, помнившие о них,
желающие  их вернуть.  Таким  было  все руководство  комбината  во  главе  с
директором Владимиром Ивановичем Долгих.
     Шахиня  была  близка  к  этой группе, но  допустить,  что  она  рискнет
выставить  на посмешище  дочь  заведующего  отделом  агитации и  пропаганды,
свояка  Савчука, скомпрометирует тем самым самого  Савчука - нет, на это она
не пойдет. Что ты, самоубийство!

     Стажер все-таки  написал фельетон.  Не очень  смешной,  но  резкий.  Он
назывался  "Как поссорились  Илья Иванович  и  Анфиса Григорьевна". Фельетон
разошелся по  городу в списках,  как самиздат.  Все решили:  на том  дело  и
кончится. Ан нет. Однажды  стало известно, что он подписан к печати и выйдет
в субботнем номере.
     Часов в десять  вечера  об этом сообщили Анфисе. Она  кинулась к  отцу,
заведующему  отделом пропаганды горкома, свояку Савчука. Он позвонил Шахине.
Она  говорила  с  ним  холодно:  вы не  можете мне  приказывать, я член бюро
горкома, газета в подчинении первого  секретаря горкома партии  (в Норильске
это так и было), только его распоряжения я обязана выполнять.  Пришлось идти
к Савчуку. Тот обматерил свояка и его дурищу-дочь и сказал, что дело уладит.
     Но уладить оказалось не просто. Ночь, в редакции никого нет, редактор в
типографии.  Телефоны в типографии  не  отвечают.  Наконец, ответил  вахтер.
Сходил узнал: Шахиня в наборном цехе, подойти к  телефону не может. Пришлось
Савчуку вызывать машину и ехать в типографию.
     Шахиня встретила его невинным удивлением:
     - Фельетон? Какой  фельетон?  С чего  вы  взяли? Нет  в номере никакого
фельетона.
     Показала подписанные в печать полосы: фельетона не было. Не было его  и
в номере.

     Назавтра  над первым  секретарем  горкома, который вынужден  был  ночью
бегать по городу, как мальчишка, смеялся весь город.

     Взбешенный  Савчук приказал уволить  Анфису с радио. Одновременно с ней
подал заявление об увольнении и Пенек. Они вернулись в  Москву,  а через три
месяца  в  Совет  Министров  СССР,  копия  в  Комитет  партийного  контроля,
поступила  докладная записка от бывшего старшего экономиста планового отдела
Норильского горно-металлургического  комбината Пенькова. В  ней  на полутора
десятках страниц, с подробными цифровыми выкладками, доводилось  до сведения
руководства о приписках на десятки миллионов  рублей, которые совершаются на
Норильском комбинате по прямому указанию директора комбината Долгих.

     Это было уже совсем не похоже на анекдот.

     Тут  нужно  сделать  отступление. Строительство  Норильского  комбината
началось  в середине 30-х  годов и практически стояло на месте,  пока в 1938
году  его не  возглавил Авраамий Павлович  Завенягин. Назначение было  очень
необычным.  Незадолго  до этого  легендарного директора легендарной Магнитки
сделали первым  заместителем наркома тяжелой промышленности Орджоникидзе.  В
тот день, когда Завенягин  приехал  в  Москву, Орджоникидзе застрелился. "Не
выдержало  горячее сердце Серго",  скорбно  констатировал  Сталин. Завенягин
оказался  в  подвешенном  состоянии. Он  ходил  на работу,  сидел  в  пустом
кабинете. Никто не звонил, ни с какими делами к нему не шли. Он ждал ареста,
но Сталин решил  по-другому. На одном из  совещаний, где зашла речь о крайне
неудовлетворительном  положении  на  далекой заполярной  стройке,  он  вдруг
предложил назначить начальником  Норильскстроя Завенягина.  "Любимый  ученик
Серго, такой опытный  организатор  промышленности сумеет  вывести стройку из
прорыва". Сказать, что  это  была  ссылка  -  ничего  не  сказать.  Это  был
смертельный приговор с отсроченным исполнением. Завенягина ждала судьба  его
предшественника, расстрелянного за развал работы.
     Но он сумел переломить ситуацию. Как - отдельная история. Перед  войной
Норильский  комбинат дал первый никель и  все войну  самолетами отправлял на
заводы Урала никель для танковой брони. В 1941 году Сталин вернул Завенягина
в Москву, позже сделал его одним из руководителей атомного проекта.
     При  Завенягине  были  заложены не только первые заводы Норильска, но и
наметились проблемы,  которые  дали  о себе  знать  через  десятилетия.  При
рациональной  разработке запасов месторождений  "Норильск-1" и  "Норильск-2"
должно было хватить  на сто лет. Но кто тогда думал о рациональности!  Нужно
было  выжить  -  и самому Завенягину, и десяткам тысяч  зэков. Поэтому брали
только богатую руду, остальное бросали. И к середине 50-х годов  обнаружился
кризис рудной  базы.  Содержание  никеля в  руде было  низким, дешевле  было
покупать никель в Канаде. Острота проблемы  была такой, что даже подготовили
проект правительственного  решения  о  замораживании производства на прежнем
уровне, что является первой стадией консервации комбината. То есть, речь шла
о судьбе города с населением в 120 000 человек.
     А город между тем вовсю строился. В 1956 году по комсомольскому призыву
приехали шесть тысяч  молодых  ленинградцев и москвичей,  не в бараках же им
жить. Возводили многоэтажные  дома, телецентр, даже бассейн, невиданное дело
для таких  широт. Ну как тут докладывать в  правительство о  консервации? Не
поймут, вопросят: а какого же вы пробивали средства на строительство города,
если знали,  что  руда кончается? Не  знали? А кто должен знать? Не  связали
одно с другим? А кто должен связывать?
     Тянули,  надеялись  на чудо.  И  дождались  чуда.  В 1961  году геологи
открывают под  самым  боком  у  города, на Талнахе, мощнейшее  месторождение
богатых  медно-никелевых  руд.  Триумф.  Бывший директор  комбината  Дроздов
становится  начальником главка  Минцветмета, вместо  себя оставляет  Долгих,
которому и приходится решать новые проблемы.
     А они  были  очень непростыми. В прежних норильских  рудах  соотношение
никеля и меди было  один к одному, а в талнахских один к трем. Старый Медный
завод не  мог справиться с такой нагрузкой. А  план надо выполнять, от этого
зависит  заработок рабочих. И тогда Долгих решается на авантюру: бросает все
силы на  строительство нового медного завода, а медь, как бы выплавленную из
талнахской руды,  приписывает. Расчет простой: всю зиму медь все равно лежит
без  движения  в  пакгаузах  Дудинки,  а  к  весне  завод пустят и к  началу
навигации покроют недостачу.

     И все бы получилось, если бы не история с автомобильными крагами за 180
форинтов.

     Долгих попал. И на помощь со стороны было рассчитывать нечего. Никто не
мог ему помочь. И менее всех - начальник главка Дроздов.
     Очень причудливо  складывались их отношения. Еще  в бытность директором
комбината Дроздов нашел Долгих на афинажном заводе в Иркутске и сделал своим
главным  инженером.  Но  почему-то  сразу  его  невзлюбил,  обращался  как с
мальчишкой, материл  при  всех по малейшему поводу  и без  повода. Долгих не
прекословил,  вникал в производство,  в  сложную структуру комбината.  Когда
Дроздов ушел в главк, а директором комбината стал  Долгих, потому что некому
больше было передать дела, травля не прекратилась. На селекторных совещаниях
все  сидели, опустив глаза, и старательно делали вид, что  не слышат густого
начальственного мата.
     Потом произошел один случай.  У Дроздова в Норильске остался сын, Гоша,
работал на телестудии оператором. Однажды  с приятелем и двумя девушками  он
поехал  на Валек, в пригород  Норильска, где рядом  с профилакторием  стояли
балки  норильчан, типа утепленных вагончиков - туда приезжали на шашлыки, на
рыбалку.  Напились,  сожгли балок,  девушка  погибла.  Гоше  светила тюрьма.
Дроздов  прилетел в Норильск и, как говорили, стоял на коленях перед Долгих,
просил за  сына.  Дело замяли. После этого Дроздов  возненавидел Долгих  уже
прямо-таки лютой ненавистью.  И  докладная  Пенькова была  для  него царским
подарком.

     Из  Москвы   прилетела  комиссия  человек  из  пятнадцати  во  главе  с
заместителем председателя Совета Министров. Проверка сигнала не заняла много
времени.  Все  изложенное в  докладной  Пенька  подтверждалось  до  запятой.
Комиссия съездила  в  Дудинку,  посмотрела  на  пустые  пакгаузы,  в которым
никакой медью и не  пахло,  и вернулась в город. В горкоме партии состоялось
расширенное бюро  с присутствием членов комиссии. На повестке дня был только
один вопрос: персональное дело коммуниста Долгих.
     Норильск замер.
     Через  два  часа  бюро закончилось.  В решении было: коммунисту  Долгих
поставить  на вид. Ни исключить из партии, снять с работы  и отдать под суд,
ни  строгий выговор  с занесением  в  учетную  карточку, ни  просто выговор.
Поставить на вид. Все.

     Позже  я познакомился с чиновником  из  Минцветмета, который прилетал в
Норильск  в составе  комиссии, и  спросил, почему так кончилось персональное
дело  Долгих.  Ведь  снять  его  было  -  как два  байта  переслать,  говоря
современным  языком. И желающих заменить его на  посту директора Норильского
комбината наверняка было немало. Флагман отрасли, место престижное. В чем же
дело?
     - Да,  снять его было  легко, - согласился  он. -  И заменить легко. Мы
вели переговоры со  многими.  Но все сразу спрашивали:  а приписки  спишете?
Нет? Тогда нет.  Кому же  охота вешать на  себя двадцать с лишним  миллионов
приписок? Так  и получилось,  что  в  той ситуации руководить комбинатом мог
только один человек. Сам Долгих.
     Все вышло так, как и планировал Долгих: новый завод был построен, начал
переработку  талнахской руды,  и к открытию навигации дудинские пакгаузы уже
ломились от меди.

     Летом  в  Норильск  прилетел  Председатель  Совета  Министров  Косыгин.
Неизвестно, о чем он говорил с Долгих, но через некоторое время по  Би-Би-Си
передали:  "Председатель  советского  правительства  Косыгин   встретился  с
министром  цветной  металлургии  Ломако  и просил  его об отставке  в пользу
директора   Норильского   комбината   Долгих.    Ломако   отклонил   просьбу
премьер-министра".
     Осенью на  партийной конференции коммунисты Красноярского края  избрали
Долгих  Владимира  Ивановича  первым  секретарем  краевого комитета  партии.
Говорят, что свою первую речь на партхозактиве он начал так:
     - Главное для нас сейчас, товарищи, снег. То есть хлеб.

     Красноярским  краем  Долгих  руководил  недолго.  Вскоре  он  пошел  на
повышение - стал Секретарем ЦК КПСС по промышленности и транспорту. Все, кто
знал  о его  отношениях с  начальником  главка  Минцветмета  Дроздовым, руки
потирали  от предвкушения:  ну, он  ему  теперь покажет, расплатится за  все
унижения.
     Однажды в  главк позвонили  со Старой площади: к вам выезжает секретарь
ЦК КПСС Долгих. Дроздов  встречал его у лифта. От волнения он с трудом стоял
на ногах. Но встреча прошла удивительно мирно, даже душевно. Долгих подробно
расспрашивал о делах, интересовался, какая нужна помощь, на прощанье пожелал
больших успехов.
     Проводив высокого гостя,  начальник главка  обессилено упал  в  кресло:
пронесло.

     На следующий  день  вышло  Постановление Секретариата ЦК  КПСС: в целях
совершенствования структуры  управления промышленностью все главки в составе
министерств ликвидировать.

     Почему-то вспомнился  анекдот. Во  время войны  Сталин  проходит  через
приемную и говорит своему секретарю Поскребышеву:
     - Решили мы вас, товарищ Поскребышев, расстрелять.
     И уходит.
     Через некоторое время снова:
     - Нет, все-таки придется вас, товарищ Поскребышев, расстрелять.
     И снова уходит.
     На приеме по случаю победы Сталин поднимает тост:
     -  Я пью, друзья, за моих верных  помощников. В  трудные годы войны  мы
умели  не  только  работать,  но  находили  время и  пошутить.  Вот  товарищ
Поскребышев не даст соврать.

     Бытует  мнение, что Советский Союз рухнул, потому что в руководстве его
были плохо образованные люди, карьеристы, ничего  не  понимающие  в народном
хозяйстве.  Да   нет,  люди  там  были  образованные,  решительные,  умеющие
рисковать  и брать  на  себя  ответственность.  А  Советский  Союз  все-таки
развалился. Почему? Все  причины  будут правильными  и все неправильными. Не
приживается дерево, если  воткнуть его в  землю  силой. Не прижился нацизм в
Германии,   не  прижился  социализм  в  России.  И  демократия  не  очень-то
приживается.  А что приживется? То, что  вырастает из земли само, из семени.
Как демократия в Америке или парламентаризм  в Англии. Знать бы, что за семя
выпускает сейчас в российскую почву свои ростки!.



     Он  был  еврей,  но  какой-то  неправильный  еврей.  Ну   разве  бывают
евреи-шахтеры?  И   не  какие-нибудь  нормировщики  или  учетчики,  а  самые
настоящие горнорабочие, которые поднимаются из забоя в черной  угольной пыли
до глаз, оттираются мочалками в душе, выходят на  свет божий и ничего-ничего
им больше не нужно для полного счастья. Разве что стакан водки.
     Таким он и был. Учился в Донецке в горном техникуме,  отслужил в армии,
работал  на  шахте.  Потом  завербовался  в  Норильск,  где  платили поясной
коэффициент 1,8 и  по 10% полярных надбавок к зарплате за  каждые полгода, в
сумме не больше  60%.  Через три года  зарплата  северянина  составляла 240%
зарплаты  жителя материка, как  в Норильске  называли  все, что  южнее  69-й
параллели. Ровно через три года он  бросил работу. Совсем. Как отрезало. И в
последующие   двадцать   лет,  которые  отпустила   ему  судьба,  никуда  не
устраивался. И это еврей?
     Его  устраивали - то  оператором в котельную, то  еще куда. Хватало  не
надолго. Ему невыносима была сама  мысль, что нужно вставать по будильнику и
куда-то  тащиться. В пургу, в  сорокаградусный  мороз с ветерком. Да пропади
оно все пропадом. Он и не вставал. Ах как я его понимал!
     Поэт - это не профессия. Поэт - это образ жизни. В этом  смысле  он был
настоящим, большим поэтом.
     Звали его Эдуард Нонин.

     Когда  я приехал в Норильск  и познакомился с  ним,  он был  уже  очень
популярен  в городе.  Его знали  все  и он знал  всех. Низенький, пузатый, с
черной бородищей такой густоты,  что  ему приходилось раздирать ее пальцами,
чтобы  закурить  или   пропустить  стопарь.  Всегда   переполненный  веселой
энергией, заразительной беззаботностью. Балагур, выпивоха, бабник. Когда ему
хотелось выпить, а денег не было (денег у него  никогда не было), он заходил
в  ресторан купить сигарет и уже через пять минут оказывался за  чьим-нибудь
столом  и  сразу  становился центром  компании.  Даже с  похмелья  не  бывал
угрюмым. Вот он утром продирает глаза, скептически смотрит на себя в зеркало
и произносит:
     - От длительного потребления алкоголя в лице появляется нечто лисье.
     Потом исчезает в туалете. Выйдя, озабоченно спрашивает:
     - Мы что вчера  пили?  "Гымзу"? Надо завязывать,  из  меня уже  "Гымза"
льется.
     "Гымза" -  это  было  болгарское красное  вино  в бутылях  с  камышовой
оплеткой, которое в те годы не переводилось в Норильске.
     - Эдя, из  тебя  не  "Гымза" льется, -  успокаивали его. -  Это у  тебя
геморрой.
     - Да? - оживляется он. - Хорошо. Тогда наливай!..

     Стихи у него были такие:
     Говорила клизма клизме:
     "Не ханжа я вовсе, но
     Кроме жопы в организме,
     Я не вижу ничего".
     Назывались  жопизмы.  Еще  были  жопэмы.  Подлиннее, но тоже  не  очень
приличные.  Это  для  своих. В городе же он  был известен  как детский поэт,
выступал  в  школах,  на  утренниках в  детских  садах.  Малышня  его всегда
радостно принимала, он веселился, они веселились.
     Ворон Ворону сказал:
     "Отправляйся на вокзал,
     Там у первого вагона
     Встретишь тетушку Ворону,
     Отвезешь ее домой
     И получишь выходной..."

     Стихи он начал писать в тюрьме. Вернее, на гарнизонной губе, где сидел,
пока в военной прокуратуре ему шили дело о дезертирстве.
     Было так. В часть, в которой он служил, приехал с инспекцией генерал. И
первое, что увидел:  идут два солдатика по плацу, расхристанные, покуривают,
болтают.  "Ко мне!" -  рявкнул  генерал. Солдатики  испуганно  остановились,
потом один из них зайцем стреканул на хоздвор. "Стоять!" -  завопил генерал,
но  того и след простыл.  "Товарищ генерал, разрешите  догнать?" -  вызвался
второй. "Догони!"  И второй с концами.  Генерал даже растерялся. "Ну, сукины
дети!"
     Утром  всю часть  построили  на  плацу.  Генерал  кратко,  по-военному,
доложил о вчерашнем происшествии и заключил: "Первый солдат - трус. А второй
молодец,  проявил  смекалку. Хочу его увидеть. Обещаю, ничего не  будет. Два
шага вперед!"  Строй не шелохнулся. "Не верите? Даю слово офицера!" Строй не
дрогнул.  "Ладно, - поднял  генерал ставку.  - Если  признается, пять  суток
отпуска!" На  левом фланге  произошло  шевеление,  солдат  сделал  два  шага
вперед.
     - Это я, товарищ генерал! Рядовой Нонин.
     Генерал посмотрел на него с большим сомнением:
     - Не ты.
     - Я, товарищ генерал!
     - Не похож.
     - Вы не успели разглядеть!
     Ну, слово дано. Получил Эдик отпуск. Пять суток промелькнули, как  сон,
как утренний туман. Решил: задержусь  еще на денек, ничего  страшного. Потом
еще на денек.  В часть вернулся только через две недели и тут же загремел на
губу. От тоски, от предчувствия долгой неволи сложились первые строчки:
     Волк решил: схожу к Ежу
     И иголку одолжу...
     Может  быть,  и  не  эти.  Главное  -  сложились.  Стало  легче.  Стало
свободнее.  Тогда он еще  не знал,  что поэзия - это свобода.  До  тюрьмы не
дошло, дело замяли, но за эти недели  на губе в нем родился поэт, и  это уже
было неизлечимо.
     Как СПИД.

     Писал он и взрослые стихи:
     Для чего эти бедра крутые,
     Эти груди литые твои,
     Словно древнюю тайну открыли
     Летней ночью тебе соловьи.
     Ты шептала: -- Луну погасите!
     Соловьев укротите разлив!..
     Извиваясь, как змей -- искуситель,
     Ветер в окна вползал и дразнил.
     И колени, испугом прошиты,
     Словно в каждом стонала душа,
     Друг у друга искали защиты,
     По-оленьи ознобно дрожа...
     Не  знаю, выдержат ли эти  строки суд ревнителей высокой поэзии.  Может
быть,  нет. Но для меня они живые. Они неотделимы от этого раздолбая. Вот он
лежит в своей комнатушке на продавленной тахте, чешет пузо  и с  подвыванием
читает:
     Но разбуженный зов материнства
     Отзывался, как эхо, в виске.
     И у неба румянец пробился
     На стыдливой восточной щеке.
     Ничего ты поделать не в силах
     С непреложным законом Земли.
     Подари мне, любимая, сына.
     Подари, подари, подари!..
     А за черным окном глухая полярная ночь, каменные  двухэтажные помойки в
пятиметровых сугробах.  Какие, к  черту, соловьи,  какая луна,  какой у неба
румянец!

     Я  не  случайно  назвал его  раздолбаем.  Он  и  был  раздолбаем. Более
необязательного человека я не  встречал. В то время я  работал на Норильской
телестудии. Договариваюсь с директором студии, что  Нонин напишет стихи  для
праздничной  передачи к 7 ноября.  Он  упирается: не  напишет. Я  настаиваю:
напишет.  Он  сдается:  на  вашу  ответственность.  Эдик  рад: хоть какие-то
деньги. Договариваемся, что он придет ко мне к восьми вечера и мы вмонтируем
его  стихи в сценарий.  В восемь  его нет. В  девять  нет.  В десять нет.  А
сценарий нужно  сдать  завтра  утром,  кровь из носу.  В  час  ночи,  гнусно
матерясь, я сажусь писать стихи.  К восьми утра  у меня сто двадцать  строк.
Еду на студию.  Директор поражен: надо же, от  Нонина я этого не ожидал,  не
просто написал, а хорошо написал, правильно.

     Больше стихов я не писал никогда.

     Справедливости ради нужно сказать, что он подводил не только меня, но и
всех, кто имел неосторожность на него положиться. Однажды это для него плохо
кончилось. После того, как он бросил работу, жена его, с которой он  приехал
из Донецка, года  два терпела. Потом не выдержала:  ну сколько можно кормить
этого бездельника. Эдик не слишком расстроился.  Послонявшись  по  квартирам
знакомым,   бросил   якорь   у   молодой   женщины,   инженера   центральной
химлаборатории  (той,  у  которой  бедра  крутые  и  груди  литые). Назад не
просился, чего  жена никак не ожидала и была  глубоко  оскорблена. Подала на
развод  и  алименты  (у  них  была  дочь).  Исполнительный  лист выдали,  но
алиментов не было. Она в суд. Там развели руками: что мы можем сделать, если
он не работает.  Так  заставьте. Начала писать в горком  партии: призовите к
ответственности  тунеядца. В  горкоме то ли помнили  о деле Бродского, то ли
было  не  до Нонина.  Дали  указание суду:  примите меры. Уголовная  статья:
уклонение от уплаты  алиментов. Дело попало к  судье,  которая Эдика знала и
хорошо к нему относилась. Она послала  ему повестку,  он не явился. Вторую -
то же.  Однажды  встретив меня на  улице,  едва ли не  взмолилась: ну  пусть
Эдуард придет и напишет заявление, что он  обязуется устроиться на работу. Я
в то время был на него  зол, как  собака,  за историю  со стихами. Но все же
пошел к нему, передал просьбу судьи. Он клятвенно пообещал: завтра пойду. И,
конечно же, не пошел. Кончилось тем, что его доставили в  суд с милицией и в
тот  же день он получил шесть месяцев исправительно-трудовых работ в колонии
общего режима.

     В  один из  дней,  несколько лет спустя,  мой спектакль, поставленный в
Новом  театре,  играли  в  помещении  Театра  сатиры.  Событие  не то  чтобы
знаменательное,  но и не совсем рядовое. Вместе с  постановщиком спектакля и
композитором Лешей Черным, написавшим к нему музыку, мы отправились в театр.
Эдик Нонин тоже  поехал,  он в то  время  жил  у  меня  в  Малаховке.  После
спектакля пошли домой к Черному, в  кооператив композиторов в Каретном ряду,
отметить это дело. За столом разговорились и случайно выяснилось, что Черный
и Нонин в одно и  то же время были в поселке Нижний Ингаш под Абаканом, Леша
там  служил  во  внутренних  войсках.  Пошли,  как  всегда в таких  случаях,
вопросы: того  знаешь, а того знаешь? Ответы  странным образом не совпадали.
Черный никак не мог понять, в чем дело. Я объяснил:
     - Вы были в  Нижнем  Ингаше с разных сторон  колючки. Ты охранял, а  он
сидел.

     Недавно в Интернете мне попалась книга правозащитника Генриха  Алтуняна
"Цена  свободы.  Воспоминания  диссидента",  отбывавшего  в  Нижнем   Ингаше
семилетний срок. В ней я прочитал:
     "И еще была интересная встреча в Н. Ингаше. С одним из очередных этапов
в  зону прибыл симпатичный молодой человек, который резко  выделялся  умными
глазами и вообще интеллигентностью. Это был норильский поэт Эдуард Нонин. Мы
с  ним  сдружились. Он  весьма снисходительно отнесся  к  моим  стихотворным
опытам, много и интересно рассказывал о стихосложении, о поэтах".
     В книге цитировались стихи Эдика, посвященные Алтуняну:

     Когда развеется туман
     И ветры вешние подуют
     И "враг народа" Алтунян
     Свои стихи опубликует, --
     У Бурмистровича Ильи --
     Такого же "врага народа",
     Давным давно в кругу семьи
     Жующего мацу свободы,
     При виде генриховых книг
     Гримасою пренебреженья
     Лицо перекосится в миг
     Или позднее на мгновенье,
     И скажет он жене:-- Обман,
     Невежество! Абсурд! Халтура!
     Подумать только, -- Алтунян --
     И тоже прет в литературу!..

     "Мне нравились его стихи, стихи профессионала, - пишет далее Алтунян. -
Помню, он  рассказывал,  что  незадолго  до ареста  получил  премию  журнала
"Сельская молодежь"  за детские стихи "О  двух  пингвинах". А попал Эдуард в
зону за неуплату алиментов, получив смехотворный  срок -- полгода. В зоне он
был  всегда несколько месяцев, так что мое  литературное  образование нельзя
считать  даже начальным.  На самом же деле он просто повздорил  с  одним  из
партийных секретарей, которые, как известно, в своем районе, городе, области
или крае всегда были вершиной власти,  а алименты -- просто  повод, зацепка.
Спустя много  лет  Борис Чичибабин  познакомил меня  с прекрасным  писателем
Феликсом  Кривиным, который только  что приехал из Норильска. Он  рассказал,
что Нонин по-прежнему в Норильске. Больше я о нем ничего не слышал".

     Эдик по-прежнему  был в Норильске и нисколько не изменил своему  образу
жизни:
     Какое дело вам, как, дервиш и бездельник,
     Я плачу и смеюсь, где ем, где пью и сплю,
     Что не было и нет в моих карманах денег,
     Что женщина ушла, которую люблю?..
     Бывшая жена уже не приставала к нему с алиментами, махнула рукой. Новая
(подарившая ему  сына) и не возникала, принимала мужа, как климат. В один из
приездов  в   Норильск  (мне  приходилось  довольно   часто  бывать   там  в
командировках) я предложил:
     - Приезжай, Эдик, ко мне. Дом большой, места хватит. Пиши стихи и  ни о
чем не думай, как-нибудь прокормлю.
     Незадолго до этого я купил под Москвой дом и, как в  свое время  Чехов,
настойчиво созывал друзей в гости.
     Он  согласился. Из этой затеи ничего не вышло. Полгода он прожил у меня
и написал всего шесть коротеньких стихов. Однажды признался:
     -  Не пишется. Знаю, что  писать должен,  потому писать не могу. Всегда
мечтал, чтобы ничего не мешало. Оказывается, нужно, чтобы мешало. Не свобода
нужна, а мечта о свободе.
     Он  вернулся домой,  устроился  смотрителем на газопроводе  в тундре на
трассе "Мессояха - Норильск". Вот эта работа была по нему: всего раз в месяц
нужно утром встать и дойти до вахтового  автобуса. А потом  уже все делалось
само собой:  местный  аэропорт  "Валек", вертолет до точки,  а там  сам себе
хозяин - пять раз в день снимай показания приборов, а в остальное время пиши
стихи. Он много  тогда написал. Словно чувствовал, что недолго ему осталось.
Одно из последних его стихотворений называлось "Сыну":
     Но пока звучит над головою
     Еле слышная моя строка,
     Мальчик мой, я буду жить с тобою,
     Будто не ушедший на века.

     Эдик Нонин умер от рака. В Норильске нет долгожителей. После его смерти
жена увезла его сына в Израиль. Говорят, там живут дольше.

     И вот странно: чем больше отдаляется прошлое, тем крупнее, значительнее
становится  образ моего  друга.  Человека, который  даже в те годы умел быть
свободным. И уже  не  шуткой воспринимаются слова,  сказанные в шутку судьей
Славой Ханжиным о первом секретаре Норильского горкома партии Савчуке:
     - Какой-то мелкий партийный чиновник во времена поэта Эдуарда Нонина.

     Я сказал, что за полгода у меня Эдик написал шесть коротких стихов. Вот
один из них:
     В окружении волос
     Лик пи*ды страшней бандита.
     Когда же волосы обриты,
     То жалко бедную до слез.




     Должен  покаяться. Не обнаружив у Даля слова  "былички", я самонадеянно
решил, что изобрел его сам. Увы, нет. Гугль поправил:
     " Основное отличие быличек от преданий и легенд состоит в том, что  все
описываемое в  них  привязывается к  относительно недавнему времени, героями
которых  являются  рассказчики и  их современники:  знакомые,  родственники,
представители   предыдущего   поколения,  но   всегда   конкретные  люди..."
(Этнографическая  электронная  энциклопедия  "Традиционная  культура народов
европейского северо-востока России").



     У каждого человека бывал момент, когда жизнь его висела на волоске.  Но
немногие, радуясь  тому,  что чудом  удалось избежать смертельной опасности,
осознают,  что это был знак свыше  - благословение, божественное  позволение
жить дальше.

     Еще некоторое время.

     В 1959  году я  окончил  Ленинградский Технологический  институт  имени
Ленсовета по специальности "электротермия". До сих пор не понимаю, зачем я в
этот  институт  поступил  и  каким образом  умудрился его  окончить.  Почему
умудрился,  знаю: смерть как  не  хотелось  загреметь  в  армию. Ни о  какой
дедовщине  тогда  разговоров  не  было,  но стоило только  представить,  что
придется три года (в те времена служили три года)  бухать  кирзой по  плацу,
как   вся   моя  вольнолюбивая   натура  бурно  протестовала   и  отзывалась
мобилизацией всего организма.
     Отчисляли меня шесть раз. В основном, за прогулы. Но и за академическую
неуспеваемость тоже.  И не сказать, что  я был такой уж тупой. Попробуйте-ка
за  одну  ночь  проштудировать четыре  увесистых тома  "Органической  химии"
Чичибабина и  утром на экзамене  получить "удовлетворительно". А мне однажды
удалось. Нужно ли  говорить,  что уже через час от всей органической химии в
голове у меня осталась только фамилия автора учебника?
     Поступление  в  ленинградскую  "техноложку"  было  следствием,  как  ни
странно,   моего   снобизма.   Казалось  бы,   откуда  взяться   снобизму  в
семнадцатилетнем юнце из семьи простых школьных учителей, всю недолгую жизнь
прожившего  в захолустном Рыбинске, потом  в северной,  такой же захолустной
Ухте и в маленьких поселках под Краснодаром. А вот поди ж ты - сидело где-то
внутри презрительное недоверие к общему мнению. И сейчас сидит. Лишь большим
усилием воли заставляю  себя пойти на  фильм, о  котором много  говорят, или
прочитать книгу, вызвавшую всеобщее восхищение.
     В  те годы очень популярна была профессия геолога. Поэтому я  сразу  ее
отверг. Мечтой всех старшеклассников было учиться в Москве. Отверг и Москву.
Пошлый, базарный город.  (Хотя ни разу в нем не был). Другое  дело Ленинград
(в  котором  тоже  никогда не  был).  Невы  державное теченье,  береговой ее
гранит.  Петропавловская крепость, на шпиле которой одна заря сменить другую
спешит, дав ночи полчаса.
     И  вот  в  знойный сонный  послеполуденный час  отец, завуч  поселковой
школы, внушительных  габаритов  потомственный кубанский  казак  с  короткими
седыми волосами и красным лицом,  провожает  меня до калитки, снисходительно
треплет по плечу,  говорит: "Ну, с богом" и  уходит в дом  досыпать.  А я  с
чемоданом тащусь по солнцепеку до разъезда, на котором поезд "Новороссийск -
Ленинград"   останавливается  на   две   минуты,  и   уезжаю   поступать   в
педагогический институт имени Герцена.
     Следуя семейной традиции.

     В  семье  у  меня все были учителями.  Отец  преподавал  химию. мать  -
математику,  мачеха  -  биологию.   Родители  разошлись  сразу  после  моего
рождения.  Или  даже раньше. В детстве я никак не мог понять,  как  это  моя
сводная,  по  отцу, сестра может  быть всего  на полгода младше  меня. Чтобы
прокормиться в голодные послевоенные времена, мать завербовалась в Ухту, где
платили северные надбавки, работала в железнодорожном техникуме. Но к пятому
классу я  стал отбиваться от рук, школу  прогуливал, курил и однажды от меня
даже  пахло  вином.  Мать запаниковала и отослала меня к отцу, который тогда
работал  в школе в маленьком поселке Энем под Краснодаром. Так и получилось,
что я познакомился с отцом, когда мне было двенадцать лет.
     В Энеме моя вольница  кончилась. Жили при  школе,  кругом были учителя,
дети учителей. Пришлось соответствовать. Весной и осенью,  когда пахали  под
озимые, любимым развлечением поселковых пацанов  было  идти,  как  грачи, за
плугом и выбирать из жирного чернозема желтые макаронинки - бездымный порох,
оставшийся  со  времен  войны. Из  него можно было  делать ракеты или просто
жечь.  Попадалось много гильз, иногда патроны. А однажды весной  мне и  двум
моим  приятелям  повезло:  плуг выворотил  из  земли тяжелый  артиллерийский
снаряд и  небольшую мину  с примятым стабилизатором.  Находки мы оттащили  с
поля в  полуразрушенный  бетонный дзот  и попытались разобрать снаряд, чтобы
добыть  тол.  Им можно  было глушить  рыбу и еще он  замечательно  горел. Но
снаряд был покрыт слоем ржавчины и никак не развинчивался. Тогда мы стали по
очереди поднимать его над головой и со всего размаха швырять о бетон. Может,
расколется? Но нет, не раскалывался.  Довольно  скоро  мы выдохлись, развели
костер, бросили в  него снаряд  и мину и  спрятались поодаль в старом окопе,
затыкая уши и с  замиранием сердца ожидая, как сейчас рванет. Не рвануло. Мы
плюнули на это дело и разошлись по домам делать уроки.
     Рвануло  минут через сорок. Да так, что  в  школе  дзенькнули стекла. И
тотчас  раздался душераздирающий визг - это  куда-то улетела мина.  Взрослые
выскочили  на  школьный  двор,  тревожно  переговаривались.  Мы  старательно
изображали  на  лицах  невинное  любопытство.  На  следующий день  осторожно
подошли к  дзоту. На  его  месте  была метровая  воронка. Так  этот случай и
остался в  памяти занимательным эпизодом, в котором самым занимательным были
перепуганные лица взрослых.

     Школу  я заканчивал  уже  другую, в поселке  нефтяников Черноморский  в
шестидесяти  километрах  от  Краснодара и  километрах в двухстах от  Черного
моря. В  Энеме отец не прижился  из-за склочности  характера, которую мачеха
называла принципиальностью и очень мужем гордилось.  Оба они были из  первых
комсомольцев,  убежденные  коммунисты.  Познакомились  в  Магнитогорске,  на
знаменитой  тогда Магнитке, где  отец  был  директором  школы и  членом бюро
райкома партии. Потом  произошла какая-то  история с Янукидзе, как я понял -
крупным  партийным деятелем.  За связь  с  врагом  народа отца  исключили из
партии. Все шло к тому, что его арестуют, но мачеха проявила решительность и
заставила его спешно уехать  в Москву, где  у нее были родственники.  В 41-м
отец ушел на фронт, после демобилизации переехал на родину, на Кубань. После
смерти Сталина  его  восстановили в партии с сохранением стажа,  это сделало
возможным его назначение завучем в школе Черноморского.

     С  отцом-учителем не  побалуешь, а с  отцом-завучем тем более. Для меня
наступили  тяжелые  времена. Стали  недопустимыми  даже  случайные тройки, а
потом  и  четверки.  Учеба  мне давалась  без  особых  трудов, хотя ко  всем
предметам я  относился  одинаково равнодушно.  Исключением  была литература.
Полюбил я  ее случайно.  Однажды  меня  вызвали к доске.  На дом была задана
комедия Гоголя "Женитьба". Поскольку накануне вместо Гоголя я всю ночь читал
"Декамерон", обнаруженный в библиотеке отца среди  старых  журналов "Химия в
школе",  я понятия не имел, кто такая  Агафья  Тихоновна.  Но ответил бойко,
рассмотрел образ таинственной Агафьи Тихоновны в контексте нравов купечества
и нашел  общие корни с  персонажами Островского, луч света в темном царстве.
За ответ получил пятерку и понял,  что из всех школьных предметов мне больше
всего нравится  литература. С  того раза к урокам по литературе я никогда не
готовился, всегда  получал пятерки,  а  отрывки  из моих сочинений добрейшая
"литераторша"  Нина  Ивановна,  приятельница  отца,  часто  зачитывала перед
классом - в качестве примера, как нужно писать сочинения.
     Но  литература  - это было как-то  не  очень  серьезно,  чтобы  сделать
преподавание ее своей профессией. Ну что это, в самом  деле,  за профессия -
растолковывать образ Агафьи Тихоновны?  Поэтому, когда после школы  дошло до
дела,  я  остановился  на химии.  Химия  - это было  солидно.  Уже в  поезде
"Новороссийск  -  Ленинград" поднял  планку и  решил  поступать не на химфак
пединститута, а  в ВУЗ посерьезнее  -  в "техноложку". И уже видел себя не в
измазанном мелом  костюме  у школьной доски  объясняющим  скучающим балбесам
разницу между  окисью и закисью, а в  белом халате, окруженном  хорошенькими
лаборантками, среди колб и реторт, в которых булькало что-то зелененькое.

     С поступлением в институт у  меня никаких проблем не  возникло. Школу я
окончил с серебряной медалью, с единственной четверкой по физике, медалистов
в  те годы  принимали без  экзаменов. Меня  зачислили на первый  курс,  дали
стипендию, дали общежитие возле Московского  парка  Победы, и после школьной
каторги  пошла у меня веселая  студенческая жизнь,  разлюли малина! Хочешь -
иди  на лекцию,  хочешь - не ходи.  Танцы-шманцы, преферанс  ночи  напролет,
фланирование  по Невскому с обязательным  заходом в  "зеркалку",  подвальную
забегаловку,  где  торговали  в  разлив  портвейном "777". Староста  группы,
набравшая  проходной  балл  только с  третьей попытки,  была  своя  в доску,
прогулов не ставила, лишь укоризненно вопрошала:
     - Ты зачем приехал - учиться или гулять?
     - Гулять, - честно отвечал я.
     - Не ценишь ты, что поступил в такой институт. Ох, не ценишь!
     В этом она была права.

     Не знаю  как у кого, но  в моей жизни  было несколько случаев, истинный
смысл которых осознавался не сразу, а  обдумывался долго, мучительно, иногда
годами. Такой случай произошел через пару дней после  окончания экзаменов на
аттестат зрелости. Мы с ребятами резались в баскетбол  на школьной площадке,
когда на крыльце появилась Нина  Ивановна и поманила меня: "Зайди". В пустой
школе  с  гулким  от  пустоты  вестибюлем  завела  меня  в  кабинет  завуча,
приткнувшийся возле  раздевалки, плотно прикрыла  дверь.  Потом  достала  из
сейфа стопку сочинений, извлекла мое и мизинцем показала на слово.
     Слово было "учавствовать".
     - Исправь.
     Пока  я старательно зачеркивал лишнюю букву, снаружи раздались  грузные
шаги и добродушное  отцовское "трам-пара-рам".  Была у  него такая  привычка
мурлыкать незатейливые  мелодии.  Дверь  открылась,  отец  несколько  секунд
постоял на пороге, глядя на нас, потом сказал:  "Ах, да!" с  видом человека,
который  что-то  вспомнил. С  тем и удалился.  Нина Ивановна  убрала  в сейф
сочинения и кивнула: "Иди".
     Я вышел. Гонять мяч больше  не хотелось. Я не то чтобы не  понимал, что
произошло, но просто физически  не мог об этом  думать.  Словно бы  какой-то
блок образовался в сознании. Со  временем блок слабел. Однажды я поймал себя
на том, что спотыкаюсь  на слове  "участвовать" (и до сих пор спотыкаюсь). В
другой  раз вдруг  задумался, почему слова  о  патриотизме,  верности долгу,
принципиальности  и все  прочие высокие  понятия  вызывают  во мне не просто
равнодушие, но даже ироническую усмешку, откуда во мне этот цинизм?
     Только  лет через  двадцать, прилетев  на похороны отца, я  понял,  что
полностью освободился  от  сковывающего  мое сознание блока и могу  свободно
думать  о  том давнем случае. Есть  слова, а есть  жизнь.  Главное в жизни -
семья. Главное в семье  - дети.  И  если  для блага сына,  как ты  это благо
понимаешь,  нужно изменить всем своим принципам -  измени. Таким был главный
урок, который дал мне мой несуразный отец в день своих похорон.
     Но до этого понимания было еще далеко. А пока же отголоском того случая
было то, что я действительно не ценил своего поступления в институт.
     Как вор-карманник не ценит украденные деньги.

     В середине семестра, словно бы утолив жажду свободы, я решил, что пора,
пожалуй,  поучиться  и стал более-менее  исправно  ходить на  лекции. И  тут
обнаружил,  что  совершенно  не  понимаю,  о   чем  идет  речь.  Не  понимаю
математики,  которая стала высшей. Не понимаю даже химии,  которую вроде  бы
неплохо знал.  Меня  будто включили  в  игру,  не  объяснив  правил. Правила
объяснили - на  лекциях, которые я с удовольствием  прогулял. Мне бы взять у
кого-нибудь конспекты и вникнуть, но подумалось: ерунда, разберусь. Но так и
не  разобрался,  так  все  пять  лет  и  просидел  дурак дураком, мучительно
вглядываясь  в формулы, как в  китайские иероглифы.  И  лишь на  занятиях по
военной подготовке слегка расслаблялся.

     Занятия  на военной  кафедре,  на которой  готовили военных  инженеров,
специалистов  по  боеприпасам,  проходили  по  пятницам.  Пятницы  считались
черными. Боже упаси опоздать хотя  бы на пять минут, тут же будет доложено в
деканат. Нашу группу курировал молодой майор Комиссаров (до сих пор  фамилию
помню) - всегда подтянутый, отглаженный, в сверкающих сапогах,  выбритый  до
синевы, благоухающий шипром. Настоящая военная  косточка. Меня он сразу люто
невзлюбил,  обнаружив  в  моей  тетради  расписанную  преферансную   "пулю".
Говорили, что однажды в  поезде его обчистили шулера, с тех пор он на дух не
переносит  картежников. Не знаю, правда  это  или  нет, но бравый  майор  не
упускал  случая  придраться  ко  мне  по  любому  поводу.  В  написанной  им
характеристике,  которую военная кафедра давала каждому выпускнику, младшему
лейтенанту   запаса,  вполне   справедливо  отмечалась  моя  расхлябанность,
несобранность,    склонность    к   нарушениям    дисциплины.   Единственным
положительным  качеством было: "Физически здоров". Будь его воля, он  выгнал
бы меня уже после первого курса. Но воли не было, приходилось терпеть.
     И вот,  неожиданно поднятый с места, я стою у  доски с прикнопленными к
ней  учебными  плакатами  и  отвечаю  на  вопрос  об  устройстве  взрывателя
125-миллиметрового артиллерийского снаряда, а майор прохаживается по кафедре
в своих сверкающих сапогах и презрительно поправляет каждую мою  неточность.
И  вдруг я  замолкаю  на  полуслове. Смотрю  на  плакат с цветным продольным
разрезом снаряда и тупо молчу.
     - Задремали, студент? - ехидно интересуется майор Комиссаров.
     Я  не  задремал. С необыкновенной  ясностью, точно  бы  это  происходит
сейчас,  а  не много лет назад, я представляю весенний  день  в  поселке под
Краснодаром,  старый дзот  и себя с приятелями,  изо  всех сил  швыряющими в
бетон точно такой же снаряд, какой  изображен на плакате - с начинкой  в два
килограмма тола, с хитроумным устройством взрывателя  ударного действия. Вот
сейчас  соскочит  предохранитель,  пружина приведет  в действие  боек,  боек
ударит по детонатору...
     Снаряд  взорвался  у  меня в голове.  Потом ребята  рассказали,  что  я
побледнел, как покойник, схватился за доску и  сполз бы по  ней на пол, если
бы  майор  не  успел  подставить  стул. Обморок был короткий.  Пелена  перед
глазами рассеялась, предметы обрели  четкость.  Я  увидел  растерянное  лицо
Комисарова, который тряс меня за плечо и повторял:
     - Что с вами, студент? Вы меня слышите? Вам плохо?
     - Никак нет, товарищ майор,  -  ответил я со слабой и, кажется,  жалкой
улыбкой. - Наоборот. Мне хорошо.

     Майор  отправил  меня в медпункт,  но  в медпункт я не пошел. Выбрел из
института  и  обессилено  плюхнулся на  скамейку в  крошечном скверике перед
входом  в  главный  корпус,  с  фасада  которого  строго смотрели  барельефы
знаменитых  ученых.  Был  серенький  ленинградский   денек.  По  Московскому
проспекту дребезжали трамваи. Самосвалы вывозили строительный мусор от почти
законченной станции метро  "Технологический институт". Со стороны Витебского
вокзала   тянуло  тревожащим   воображение  паровозным   дымком.  Все   было
необыкновенно ярко, зримо, наполнено живой полнокровной жизнью.
     Я чувствовал себя так, словно бы мне было  даровано свыше благословение
жить. Даровано давним весенним днем, а сегодня объяснено.
     Словно бы мне сказали: ладно, живи.
     Только не сказали зачем.

     И я не знаю этого до сих пор.



     После  второго  курса  нас  отправили  в Северный  Казахстан  на уборку
первого  целинного урожая.  Дело  обычное,  студентов  всегда  гоняли  то на
картошку, то на  местные сельские  стройки, не  спрашивая  согласия.  Но тут
почему-то  решили,  что  первый   целинный  урожай  -  дело  государственной
важности,  негоже  обращать его  в  обязаловку,  поэтому был  объявлен набор
добровольцев. Добровольцев на  нашем  курсе нашлось человек десять - те, кто
не знал,  куда  деваться  летом.  Я  был  одним  из  первых,  кто  принес  в
институтский комитет комсомола заявление с просьбой направить меня на целину
в  составе  ударного студенческого отряда. Ехать к отцу  и киснуть в  пустом
поселке  все лето не хотелось, но  главное - было  интересно,  что же это за
целина, о которой было столько шума.
     Десять  человек для ударного отряда - маловато будет. Разнарядка сверху
была на двести. Принцип добровольности не то чтобы  похерили,  но отодвинули
на второй  план.  Кураторы групп от имени  деканатов  объясняли, как  хорошо
будет тем, кто поедет на целину, а тем, кто все-таки откажется, будет плохо,
и ни  на какие поблажки по части прогулов или пересдачи экзаменов  они пусть
даже и  не рассчитывают. Очень доходчиво объясняли.  Метод  дал  результаты.
Ударный отряд был сформирован. Провожали нас с духовым оркестром, с митингом
на  перроне  Московского  вокзала.  В  своем   выступлении  наш  декан  Иван
Феофанович,  своими  очками  и  вечной   хмуростью  похожий  на  композитора
Шостаковича,  отметил  меня  в  числе  добровольцев,  проявивших   подлинный
патриотизм.
     Знал бы он, как ему аукнется мой патриотизм!
     Раздалась команда:
     - По вагонам!
     Оркестр грянул:
     "Вьется дорога длинная. Здравствуй, земля целинная!.."

     Целина  поразила  меня тем, что  была  и близко  не похожа  на ту,  что
рисовалась  в  моем  воображении  по  красочным  описаниям  в  газетах  и  в
кинохронике  "Новости  дня".   Бесконечная  голая  степь,   пыльные  дороги,
центральная усадьба совхоза со сборными щитовыми домами без единого деревца,
огромный машинный двор с десятками  почти новых, но уже списанных самосвалов
и  тракторов. И новоселы,  в  основном молодежь, но вовсе не  те  романтики,
каких два-три года назад  всем миром провожали  на целину. Романтиков уже не
было,  разбежались.  Остались  те,  кто   привычен   к  работе  на  земле  -
крестьянские дети из скудного российского Нечерноземья.
     Но и здесь  земля была не подарок.  На Кубани  я привык к виду  тяжелых
пшеничных нив, по  которым  ветер проходил  золотыми  волнами.  Здесь же, на
огромных квадратах, каждый по четыреста гектаров, колоски торчали так, будто
их не сеяли, а сажали вручную, поодаль друг от друга.
     - Сколько же  вы  рассчитываете получить зерна? -  спросил я однажды  у
главного агронома совхоза, недавнего выпускника московской "тимирязевки".
     - На круг центнеров по шесть.
     - По шесть?!
     - А  что? Нормально,  - ответил  он и произнес непонятную  мне фразу: -
Чего не посеем, того и не соберем. Чего не соберем, того не сгноим.
     Рабочих рук катастрофически не хватало. Работники  из студентов не ахти
какие, но директор совхоза был и нам рад. Он очень умело организовал работу:
ребята покрепче клали из шлакоблоков стены зернохранилища, другие готовили и
подносили   раствор,   девушек   пристроили   штукатурами,   мне   с   тремя
однокурсниками выпало  грузить  в  самосвалы  гальку  из  степного карьера в
сорока километрах от центральной усадьбы. А когда одного из водителей увезли
в райцентр с приступом аппендицита, директор, поматерившись, доверил мне его
самосвал. С рассвета до  темноты я гонял по степным дорогам и  с  сожалением
прикидывал, что  скоро придется  расстаться с этой  увлекательной работой  и
возвращаться в постылые институтские аудитории.
     И это  время пришло. В бухгалтерии  дали расчет -  по две  с  половиной
тысячи рублей. Огромные  деньги - шесть стипендий. Накануне отъезда директор
совхоза  собрал нас  в огромном зале только что законченного зернохранилища,
прочувствованно поблагодарил за помощь и неожиданно спросил, нет ли желающих
остаться и поработать еще хотя бы три-четыре недели. Объяснил:
     - Не  хватает людей, прямо беда. Зиму раннюю обещают,  пшеница под снег
уйдет, все труды псу под хвост.  Нам  бы хоть человек двадцать. С институтом
договоримся. Оформим всех помощниками комбайнеров.  Платить будем как своим.
Как вы, ребята?
     Двадцати желающих не  нашлось. Нашлось шестнадцать. И я, конечно же,  в
их числе.

     Последние гектары убирали по снегу. К  середине сентября все закончили.
Директор совхоза щедро расплатился и выбил для нас в обкоме комсомола медали
"За освоение  целинных и залежных земель". Эту медаль  я цеплял, когда нужно
было  идти  в  деканат  объясняться  за прогулы или  просить  разрешения  на
пересдачу экзамена. И, видно, так достал декана, что на следующий год, когда
началось формирование  нового ударного  студенческого отряда для  отправки в
Кустанайскую область, он распорядился:
     - Левашова на целину не пускать!
     Ага,  разбежался.  Поди-ка  меня  не  пусти.  А  патриотизм? А  горячий
душевный порыв? Декана поправили.
     - Но учтите - больше никаких поблажек не будет, - хмуро предупредил он.
- Ни в чем. Спрошу за каждый "неуд", за каждый прогул! Так и запомните!
     Я  смиренно  пообещал.  И  про  себя  решил,  что  не  стоит  напрягать
отношений, если я все-таки хочу закончить этот долбанный  институт. Три года
уже осилил, осталось всего два, выдержу. Феофаныч мужик нормальный, только с
виду хмурый, но и его терпению есть предел.

     В Кустанае работу мы закончили в  срок, в середине  августа вернулись в
Ленинград. До начала занятий оставалось две недели. Ни то, ни се.  И я решил
съездить в  Грузию к тетке, младшей сестре матери.  В  младенчестве она меня
нянчила и очень любила. Она давно меня приглашала и даже обижалась, что я не
еду.  Верней,  огорчалась.  Обиды  были не  в ее  характере  и не  в  обычае
маленькой  православной  общины,  к которой она прибилась, овдовев  во время
войны. Община располагалась в глухой деревне на берегу речушки Циви-Цхали, в
двух часах езды  поездом от  Тбилиси и еще километрах в двадцати от станции.
Держали пчел, тем и жили.
     К поезду  тетка приехала на двухколесной грузинской арбе с  низкорослой
лошадкой в  упряжке. Как-то очень светло  умилилась  тому,  что я уже  такой
взрослый, и расстроилась, что я курю. Но поехали мы не в деревню,  а в горы,
куда на лето вывезли пасеку. Эти полторы недели, которые я прожил на пасеке,
были,  наверное,  самыми  умиротворенными в  моей  жизни.  Члены  общины,  в
основном женщины,  были словно бы бестелесными, никак не обременяющими своим
присутствием.  Днем  работали  на  пасеке,  по вечерам  негромко,  ангельски
чистыми голосами пели псалмы. С первой  звездой жизнь затихала. Я помогал по
хозяйству,  а в свободное время читал Жития  святых - никаких других книг не
было.

     Незадолго  до  моего отъезда решили перевезти пасеку в деревню на зиму.
Луговые   медоносы  отцвели,  взятка   не   было.  Договорились  с  бортовым
грузовиком, в  сумерках  стали закрывать  летки марлей и  перемещать  ульи в
кузов. Раньше  было  нельзя, пока пчелы не  вернулись  в семьи. Ульи ставили
один на один в четыре ряда, увязывали  веревками.  Сзади  оставили  два ряда
свободными - для  тех,  кто будет сопровождать машину, и поможет  на месте с
разгрузкой.  Мне  досталось  место   с  краю,  у  низкого  борта.  Держаться
приходилось за  веревки и  за передние  ульи, больше не за что. Двинулись  в
путь уже  в полной темноте. То, по  чему мы ехали со скоростью примерно пять
километров в  час, дорогой назвать было нельзя. Это было что  угодно,  но не
дорога.  Грузовик кренился то в одну сторону, то в другую. Казалось, вот-вот
и машина завалится набок со всем  своим мерно гудящим грузом. Но в последний
момент
     все каким-то чудом выравнивалось.
     Часа  через  два  дорога  спустилась  в  равнину,  стало  спокойнее.  Я
расслабился,  переступил  затекшими от напряжения ногами. И через пару минут
почувствовал,  что по моей  шее что-то ползет.  Пчела  ползет, что еще может
ползти? Она добралась до  щеки.  Я  замер,  надеясь, что она  сейчас улетит.
Может быть, она  и улетела.  Но  сначала ужалила.  И тут  же по шее  полезла
другая пчела. Судорожным движением руки я попытался ее смахнуть. Смахнул. Но
она  все-таки успела  ужалить.  А  снизу  наползали  еще  две пчелы. Видимо,
неловко потоптавшись, я порвал марлю, закрывавшую летку.
     Жизнь моя превратилась  в пытку.  Пчелы устремлялись к моей физиономии,
будто она  была медом намазана. И ни одна не улетала, не ужалив. Жгли везде:
в  шею, в  уши, в верхнюю губу, в нижнюю губу, в нос, в подбородок, в лоб, в
щеки. Даже в  веко одна умудрилась. И снова - верхнюю губу, в нижнюю губу, в
уши. Я был готов спрыгнуть с грузовика  и остаток пути  проделать пешком, но
было неудобно перед спутницами, вымотанными трудной дорогой.
     Наконец  через час  или через целую вечность машина  въехала  в  темную
деревню и остановилась в просторном дворе. Мотор заглох. Я скатился на землю
и принялся стряхивать с одежды этих мерзких тварей. Принесли "летучую мышь",
приблизили  к  моему  лицу  и  покатились  от хохота.  Смущенно  крестились,
"Господи  прости,  грех  какой!"  И вновь хохотали.  Кто-то принес  из  дома
зеркало. Из него глянуло  на меня нечто совершенно чудовищное, страшный сон:
с  огромными  ушами, с перекошенными  щеками,  с уродливой, словно заплывшей
жиром  шеей, с толстыми  вывороченными губами. Венчали эту картину  узенький
хитрый глаз и три шишки на лбу, как  прорезающиеся рожки.  И при этом  общее
выражение было,  как у добродушного клоуна, изображающего идиота. Даже я сам
не смог удержаться от усмешки. Правда, довольно кривоватой.
     - Не горюй, - сказала мне тетка. - Пчелка - божья тварь, от нее худа не
будет.
     Меня  же заботило другое: как  в таком  виде возвращаться  в Ленинград?
Совершенно невозможно.

     Опухоль сошла  лишь  на  десятый  день, оставив  некоторую  желтизну  и
сморщенную кожу, как у алкоголика после запоя. Но я решил ехать. За два  дня
в дороге лицо еще подправится, а я  уже и так опаздывал почти на две недели.
На той же арбе  тетка  отвезла  меня к поезду, благословила и  одарила двумя
трехлитровыми бидончиками молодого меда.
     -  Не  отказывайся, это  от чистого сердца. От всех  нас. Мы никогда не
забудем, как ты нас насмешил. Храни тебя Господь.
     В поезде я выменял у какого-то грузина бидончик меда на бидончик чачи и
в  общежитии отпраздновал свое возвращение,  после чего все  дверные  ручки,
спинки кровати и дверцы шкафа были липкими больше недели.
     При  моем появлении в институте меня вызвали в  деканат,  и  секретарша
Феофаныча передала мне его распоряжение представить письменное объяснение по
поводу моего двухнедельного отсутствия на занятиях. Этого я ждал и  в тот же
вечер  сочинил  очень  правдоподобную историю  о том,  как  во  время  моего
пребывания  у родственников  в Грузии  на горной реке  Циви-Цхали  произошел
очень сильный паводок, и  деревня две недели была отрезана от внешнего мира.
Что и явилось причиной моего опоздания.
     С этой бумагой я и явился к декану. Но секретарша меня не пустила:
     - Оставьте, я передам.
     Дня через три Феофаныч затребовал меня пред свои очи.
     - Я ознакомился с  вашей  объяснительной.  И  навел кое-какие  справки.
Грузия действительно существует. Горная  река Циви-Цхали тоже  существует. И
на ней действительно бывают сильные паводки. Но они  бывают в начале лета, в
период  таяния снега в  горах.  А  осенью никаких  паводков  на горных реках
Грузии не бывает. Почему вы все время врете?
     - Но  вы же не поверите, если я скажу, что меня покусали пчелы и  я две
недели ждал, пока моя морда не придет в норму?
     - Пчелы? - переспросил он. - Какие пчелы?
     - Обыкновенные. Домашние.
     - Разумеется, не поверю.
     - Вот. А спрашиваете, почему я вру.
     - Так. Очень интересно. Давайте с начала. И не упускайте подробностей.
     Когда я закончил рассказ, декан глубоко задумался  и озадаченно покачал
головой:
     - Невероятно. Но я склонен поверить. Знаете, что меня убедило?
     - Что все хохотали?
     - Нет. Религиозная община.  Русская религиозная община в Грузии - такое
не придумаешь.
     - Переписать объяснительную? - предложил я.
     -  Идите  занимайтесь.  И  давайте договоримся.  Еще один  прогул, и  я
подпишу  приказ  о  вашем отчислении. И никакие  подвиги  на целине  вам  не
помогут.
     Он  придвинул мою  объяснительную  и  поставил  размашистую  резолюцию:
"Принять к сведению. В архив".

     Семестр прошел относительно благополучно. На зимние каникулы я  съездил
к матери в Ухту. Помятуя  предупреждение Феофаныча, обратный  билет взял  на
поезд "Воркута -  Ленинград", который приходит в Питер в пять утра.  Заеду в
общежитие, оставлю вещи  и к девяти успею на  лекции.  Так бы оно и было. Но
часа в  четыре, когда проводница разнесла чай и начала собирать белье, вагон
вдруг сильно  встряхнуло,  накренило,  внизу  загрохотало,  будто  поезд  не
катился  по  рельсам,  а  скакал   по  шпалам.  Потом  еще  раз  дернулся  и
остановился. Свет погас, через некоторое время зажегся. Проводница сбегала к
бригадиру и, вернувшись, объявила:
     - Граждане пассажиры, успокойтесь, ничего страшного.
     Как  выяснилось, возле  станции Мга задний вагон сошел с рельсов, начал
стаскивать  остальные.  Наш вагон  был  четвертый  с  конца,  на  нем  поезд
остановился. Пострадавших нет, все живы-здоровы, не паникуйте.
     Часа  через  два на соседний путь  подали  электричку, пересадили в нее
пассажиров.  Она  двинулась в сторону  Ленинграда, но ехала  почему-то очень
медленно, только  в пятом часу  дня  вплыла  под своды Московского  вокзала.
Никакого резона ехать в  институт  уже не было. Совесть моя была спокойна: я
же не виноват, что такое случилось.
     Но декан был другого мнения.
     -  Вот приказ о  вашем отчислении. Я подписываю  и передаю ректору. Это
чистая формальность, но я должен спросить: в чем причина вашего прогула?
     -  Я не виноват. Понимаете,  тут  такое дело: поезд, на котором я ехал,
сошел с рельсов.
     -  Как?! - взревел Феофаныч, ни на  кого никогда  не повышавший голоса,
размашисто  подписал приказ и вызвал  секретаршу. -  Передайте в ректорат. С
меня хватит!
     - Иван  Феофанович! - взмолился я. - Я не вру. Честное слово! Я  говорю
чистую правду! Было крушение. Возле станции Мга!
     -  Вы говорите правду?  Прекрасно. Езжайте на  вокзал  и принесите  мне
справку о  том, что  было крушение. Если через два часа вас не будет, приказ
уйдет в ректорат. Все, идите.

     На Московском вокзале я отыскал кабинет начальника и попросил  дать мне
справку  о  том,  что  поезд,  на   котором  я  ехал,  сошел  с  рельсов.  В
доказательство,  что я ехал именно на этом поезде, показал билет.  Начальник
как-то  странно посмотрел на меня и велел обратиться  за справкой в  кабинет
номер  такой-то,  по  коридору прямо, последняя дверь слева. В  кабинете без
таблички, только с номером, за  канцелярскими  столами сидели два  человека,
курили "Беломор" и читали  газеты.  Тот,  что  постарше - "Правду",  второй,
помоложе,  -  "Известия".  Оба  не  в  железнодорожной  форме, а  в  обычных
костюмах. Выслушав мою просьбу, почему-то переглянусь.
     - Зачем вам справка? - полюбопытствовал молодой.
     Я объяснил: требует декан, иначе грозит отчислить.
     - Надо же, какой грозный у вас декан! А на слово не верит?
     - Ни в какую, - подтвердил я. - Уперся. Неси справку и все.
     - Фамилия декана? - вмешался старший.
     Я сказал.
     - Должность?
     - Декан - это и есть должность. Декан второго факультета.
     - Какого института?
     - Разве я не сказал? Технологического имени Ленсовета.
     Пожилой вписал данные  в  конторскую  книгу.  Но  почему-то  не мои,  а
декана.
     - Так что, дадим молодому человеку справку? - с иронией поинтересовался
молодой.
     - Не скалься, дело серьезное, -  оборвал старший. Он написал  на листке
номер телефона  и протянул мне. -  Передайте декану,  чтобы  он  позвонил по
этому номеру.
     - А справка? - спросил я.
     Молодой усмехнулся:
     - Ну  что  мы  будем разводить формальности!  Обойдемся  без  писанины.
Гуляй, студент, гуляй!

     Вернувшись в институт, я протянул Феофанычу листок с телефоном.
     - Это - справка? - неприятно удивился он.
     - Вас просили позвонить по этому телефону.
     - Кто просил?
     - Не знаю. Какой-то человек на вокзале. Он не назвался.
     - Что  ж, позвоним вашему таинственному незнакомцу. Почему  бы и нет? -
Он набрал номер и официально представился: - С вами говорит декан факультета
неорганической  химии  Технологического  института имени...  Как? Да, я  вас
слушаю...
     Не знаю, что  ему говорили, но лицо у Феофаныча постоянно вытягивалось,
он  то  и  дело поправлял  очки, сползавшие  с  почему-то  запотевшего носа,
повторял напряженным голосом:
     -  Да,  понимаю...  Нет,  не  настаиваю...  Да, конечно...  Все  понял,
спасибо. Желаю здравствовать.
     Положив трубку, вынул  большой клетчатый  платок, сначала протер  очки,
потом лицо.
     - Что сказали? - осторожно спросил я.
     -  Что сказали? То,  что я и  сам  должен знать. На советских  железных
дорогах никаких крушений  не  бывает никогда. Никаких. Даже мелких. Вот  что
сказали.
     Он на  четыре части разорвал лежавший перед  ним и уже  подписанный  им
приказ и бросил обрывки в корзину для бумаг.
     - Чего вы ждете? Вопрос закрыт. Свободны.
     С порога  я оглянулся. Феофаныч расслабленно  сидел в  кресле и смотрел
мне вслед с таким выражением, что на лице  его без труда читалось: "Господи,
когда же я избавлюсь от этого придурка?!"

     В тот день, когда мне торжественно вручили с такими муками выстраданный
диплом, не было более счастливого человека, чем...
     Чем я?
     Нет, чем декан.



     Однажды  в  отдел  очерка  журнала  ЦК  ВЛКСМ  "Смена",  где я  работал
разъездным  корреспондентом, заглянула заведующая отделом  писем и протянула
мне конверт:
     -  Коллективка. Пришла из  Питера, из Технологического института. Ты же
там учился, правильно? Посмотри. По-моему, есть тема.
     Под     письмом     было     штук     двадцать     подписей.     Группа
третьекурсников-электротехников взбунтовалась против  старосты и потребовала
его сменить. Причины: хам, доносчик, перед начальством лебезит, с товарищами
высокомерен.  Деканат  встал  на  сторону  старосты,  факультетский  комитет
комсомола занял позицию  невмешательства. Просим  прислать  корреспондента и
помочь нам добиться справедливости.
     В  редакционной  почте  такие  письма были не редкость.  Чаще всего  их
переправляли в вышестоящие органы на местах с просьбой разобраться и принять
меры. Но  это письмо меня заинтересовало. Здесь была тема. В любом варианте:
если  староста  действительно  хам  и  холуй  и  если  он  честный  человек,
восстановивший против себя  группу своей требовательностью.  Немного грела и
другая  мысль: будет  интересно  появиться  в  родной  "техноложке"  в  роли
спецкора всесоюзного журнала с полуторамиллионным тиражом.
     Я выписал командировку и поехал в Ленинград.

     Дело  оказалось проще простого.  Староста, поступивший в институт после
армии,  действительно оказался личностью  очень неприятной. Эдакий маленький
начальник,  обожающий  показывать  свою власть. Обязанность старосты:  вести
журнал  посещений,  сообщать в  деканат о прогульщиках.  Он может  поставить
прогул, а может  и не поставить. Или поставить прогул тому, кто  в  тот день
ничего не прогуливал. Поди потом доказывай, что произошла ошибка. Этой своей
маленькой  властью староста пользовался без зазрения  совести. Доносами тоже
не  брезговал. В деканате скопилась  целая  пачка  его докладных  о  случаях
выпивки в  общежитии,  о  злостных картежниках,  о тех,  кто  приводит девиц
легкого поведения. И  хотя в группе тоже собрались далеко  не  ангелы, общий
расклад сомнений не вызвал: такого старосту нужно гнать.
     Но тут выяснилось  одно  обстоятельство,  которое объясняло, почему эта
несложная проблема не  была  решена  в своем  кругу  и  почему факультетский
комитет комсомола предпочел не вмешиваться. Старосту поддерживал не деканат,
а институтский партком.  Он пришел  из армии кандидатом  в члены  партии,  в
партию вступил уже в институте и  считался перспективным молодым кадром. Это
исключало   вмешательство  в   конфликт  молодежного   журнала.  Критиковать
партийные  кадры  нам  не  позволялось.  Комсомольские,  вплоть  до  второго
секретаря обкома -  сколько угодно. А партийные - стоп.  Но об этом мало кто
знал, и я решил этим воспользоваться.
     Для  начала  провел   общее  собрание  группы  с  присутствием  декана,
секретаря  парткома, довольно  противной  бабы, секретарей факультетского  и
институтского  комитетов  комсомола.  Собрание  получилось  таким,  как  я и
ожидал: бурным,  на нерве, помоев  на старосту вылилось выше головы. Попытки
секретаря  парткома его  защитить обернулись  тем,  что  и ей  досталось  от
возмущенной  общественности.  Потом я  провел  совещание  в  узком  кругу  с
секретарем парткома и комсомольцами.
     - У меня  нет выбора,  на чью сторону стать,  -  сообщил я  с  глубокой
скорбью в голосе. - Но репутация моего  родного  института мне  дорога, и  с
моей  стороны было  бы черной неблагодарностью опозорить  альма-матер на всю
страну ради того, чтобы  написать  острую  статью. Но делать все-таки что-то
нужно. Давайте вместе подумаем, как  выйти из этой непростой ситуации, чтобы
не обидеть ни  группу, которая  права,  как  всегда право большинство...  вы
согласны? - обратился я к секретарю парткома.
     -  Да, конечно,  - важно подтвердила она. - Большинство всегда право. А
как же?
     -...  ни старосту, принципиального,  хотя  и  несколько  прямолинейного
человека.
     Правильно поставленный вопрос всегда содержит в себе ответ. Утраивающий
всех  компромисс  был  найден.  Старосту решили  кооптировать в институтское
партбюро, а  от  обязанностей  старосты освободить, так как у  него не будет
возможности совмещать эти две трудные обязанности. На том и сошлись.

     Командировка  моя подошла к  концу.  Напоследок я зашел  к  заведующему
кафедрой  электротехники,   молодому   доктору  наук,  чтобы  сообщить,  как
разрешился конфликт в его группе. Пока я говорил, он очень внимательно, даже
напряженно рассматривал меня. Наконец не выдержал:
     -  Ваше  лицо  почему-то кажется  мне  знакомым.  Мы  не  могли  раньше
встречаться?
     - Конечно, встречались, - подтвердил я. - Помните студента,  который на
госэкзамене по электротехнике перепутал закон Ома? Так это был я.
     - Неужели? - просиял доктор. - Вы даже не представляете, голубчик,  как
я рад вас видеть!
     - Какая странная вещь слава, - философски заметил я. -
     Отличников небось не помните, а меня вот запомнили.
     -  Да-да,  верно. Я вас  иногда  вспоминаю.  И всегда с  удовольствием.
Значит, инженера из вас не вышло?
     - Не вышло.
     -  Это  замечательно.  Нашей  промышленности  повезло.  Так  вы  теперь
журналист?
     - Вроде того.
     - Хороший?
     Я неопределенно пожал плечами:
     - Не знаю. Говорят, ничего. Печатают.
     Доктор ненадолго задумался, потом сказал:
     - Никогда не понимал, кто идет в эту профессию.
     - Теперь понимаете? - поинтересовался я.
     - Теперь понимаю.





     В  объединении драматургов Московской  писательской организации  любили
такой анекдот. Прозаик говорит драматургу:  "А знаешь, я тоже решил написать
пьесу.  И  уже  написал  сто  восемьдесят  страниц".  Соль  этого  анекдота,
непонятная  для  непосвященных,  в  том,  что  максимальный размер  пьесы  -
шестьдесят  страниц,  самое  большое   -  семьдесят.  В  начале  60-х  годов
Э.Радзинский написал свою знаменитую пьесу "Сто четыре страницы про любовь".
Уже лет через десять на театре ее не стали бы и читать - длинно.
     На  театре  -  не  опечатка. Профессиональный жаргон. Как у  нефтяников
добыча, а у судейских возбуждено (про уголовное дело).

     Мечта каждого прозаика -  написать  пьесу. Не знаю, почему. То ли объем
соблазняет. Шестьдесят страниц - делов-то. Это не роман в четыреста страниц,
а кормит  пьеса (если она  пошла)  не хуже, чем романный кирпич. Но скорее -
желание  приобщиться к таинственному миру кулис,  вкусить вкус успеха, когда
ты  выходишь  на поклоны  под  восторженные  аплодисменты зрителей: "Автора!
Автора!.."
     Не  избежал этого  искушения и я.  Но все как-то не  удавалось  донести
написанные  пьесы до театра - перехватывало телевидение, литдрама. И уже  на
репетициях первого  моего телеспектакля до меня начало доходить, что недаром
драматургия  считается высшей математикой  искусства. Я не понимал,  чего от
меня хотят.  Я вообще не  понимал, о  чем  со мной говорят. Примерно  как  в
институте, прогуляв вводные лекции, уже не врубался в дальнейшее.

     Режиссером-постановщиком   спектакля    был    Саша   Прошкин    (позже
прославленный автор "Холодного лета  53-года", недавней экранизации "Доктора
Живаго"). Он спрашивал:
     - Что они в этой сцене делают?
     - Как что? - искренне удивлялся я. - Все написано. Он говорит:  я  тебя
люблю. А она говорит: я тебя не люблю, а люблю другого.
     - Да нет! Я спрашиваю: что они делают?
     - Ну как? Сидят, пьют чай. Не нравится? Пусть пьют кофе.
     - Какое кофе? Какой чай? - начинал возбухать обычно терпеливый Прошкин.
- Актер меня спросит: что я здесь делаю? Понимаешь? Делаю. Что я ему скажу?
     - Так и скажи:  пьешь  чай. Или кофе. С сушками. Можно с  вареньем. Мне
без разницы.
     Саша смотрел на меня с искренним интересом:
     - Ты идиот? Или прикидываешься?
     Я понял, что его терпению вот-вот придет конец, и предложил:
     - Давай с другого конца. А как тебе видится эта сцена? В порядке бреда.
Рыба.
     ("Рыба" -  из  жаргона композиторов-песенников:  набор  слов,  задающий
размер текста песни.)
     -  Вот как. Он говорит: какие странные сегодня облака, скоро осень. Это
он говорит. А что он делает? Признается в любви. Врубаешься?
     - А она?
     -  Она  говорит: такие облака перед снегом, скоро зима. Что она делает?
Уклоняется от ответа на его признание. Понимаешь?
     - Начинаю, - не очень уверенно ответил я.

     На самом  же  деле я еще  не  понимал  ничего. И даже  сегодня, написав
полтора десятка  пьес, шесть из которых шли в театрах, так  до  конца  и  не
понял, на каком языке режиссер общается с актерами.

     Года  через  два,  когда  мою  комедию  "Ключ"  приняли к  постановке в
московском  Новом театре (в  800-х  метрах от  кольцевой автодороги,  но все
равно  московский),  я твердо  решил вникнуть  в  театральный  процесс  и не
пропускал ни одной репетиции. От моей  Малаховки до театра было два часа  на
электричке,  метро и автобусе. За три месяца ежедневной езды  я прочитал все
четыре  тома  "Моей  жизни  в  искусстве"  Станиславского  и   только  тогда
более-менее понял, что такое это таинственное театральное "действие".
     В книге есть эпизод: Станиславский сидит в кресле и молчит. Наполненно.
Потом спрашивает  у студийцев: "Что я  делаю?" И сам  отвечает: "Отдыхаю  от
вас".

     Моя  девственная  невинность  в  театральном  искусстве  сослужила  мне
однажды хорошую службу.  "Ключ" в Новом театре ставил режиссер  Юрий Мочалов
(позже он прославился на всю Москву тем, что получил за сценическую редакцию
какой-то  комедии Шекспира  100% гонорара,  вытеснив  Шекспира из  платежной
ведомости).  Он  называл  себя  последователем  Станиславского,  но  понимал
знаменитую систему с точностью до наоборот: не только содержание  определяет
форму, но и форма заставляет актера наполнять свою  роль содержанием.  Так и
работал. Мизансцены  у  него  всегда были эффектными,  а когда  актер  робко
спрашивал: "Куда я после этой сцены ухожу?" - Мочалов высокомерно бросал: "В
пампасы!"

     А между тем актеры Нового театра, тогда еще  молодые, были выпускниками
школы-студии МХАТ, и к такой режиссуре не привыкли. Поначалу они дурачились,
посмеивались  над  Мочаловым,  но  чем  ближе  была  премьера,  тем  большее
беспокойство их охватывало.  Выйти  на премьеру пустыми - это как?  Назревал
конфликт.  Я  о  нем  даже  не  подозревал.  Сидел  на  всех  репетициях,  с
удовольствием отмечал, что текст  никто не перевирает, отсебятины не  несет,
что еще надо? Так и  сказал директриссе, которая  осторожно поинтересовалась
моими впечатлениями: "А что? Все нормально".

     Недели за  две  до  премьера  прогон посмотрел худсовет.  На обсуждении
новый главный режиссер,  незадолго до этого назначенный  московским главком,
заявил: "Никуда не  годится. Артисты не  знают,  что играют, ходят с пустыми
глазами. Все нужно переделывать! Я сам этим займусь!"
     Мочалов  сидел  ни  жив, ни  мертв.  Слух о том,  что его отстранили от
спектакля,  мгновенно разнесется по всей  Москве, и он больше  не получит ни
одной постановки. Позор. Катастрофа.
     И тогда выступил я, полный неподдельного негодования. Что за дела? Юрий
Александрович довел работу почти  до  конца, а  теперь  его  отстраняют?  Не
позволю.  Провалится  спектакль,  тогда  и  будете  решать.  А  сейчас пусть
заканчивает. Нет? Тогда я забираю пьесу.
     Угроза подействовала. Худсовет  поскрипел зубами, похмурился, но решил:
ладно, пусть заканчивает.
     На улице Мочалов с чувством пожал мне руку:
     - Спасибо, вы настоящий друг. Другой бы на вашем месте промолчал.
     - Почему? - удивился я.
     -  Не понимаете? Вы же навсегда испортили отношения с новым главным. Он
вам никогда этого не простит.
     - Да? Я об этом как-то не подумал.
     - А если бы подумали?
     - Юрий Александрович, за  кого вы меня принимаете? - укорил я  не очень
искренне.
     - За молодого драматурга, - со вздохом ответил он. - Совсем неопытного.
К счастью для меня.

     Он  ошибся.  Отношения  с новым  главным  испортились  надолго,  но  не
навсегда. Года через три он все-таки поставил мою новую комедию.

     Работа над спектаклем продолжилась. Артисты поняли, что поддержки ждать
не от кого, на сцену придется выходить им. И на одном  из последних прогонов
вдруг  начало  получаться.  Спектакль  чудесным образом ожил. Сбежался  весь
театр.  И вдруг Мочалов  прерывает прогон и начинает  ставить  поклоны.  Я в
недоумении:
     - Что вы делаете? Ребята только начали входить во вкус!
     -  Я знаю, что делаю, - с взбесившим меня высокомерием  ответил мэтр. -
Не нужно меня учить.
     Я вышел  из зала, не хлопнув дверь  только  потому, что двери в  театре
закрыты  портьерами  и  не хлопают.  Вечером  позвонил  Мочалов.  Он  был  в
истерике:
     - Что вы наделали? Вы меня предали! Так не поступают друзья!
     - Я не  ваш  друг,  - ответил я тоном английского лорда, который делает
выговор  провинившемуся дворецкому. -  Я друг нашей работы.  Если вам угодно
портить ее, на меня не рассчитывайте.

     Премьера  прошла  с  неожиданным успехом.  (Здесь  я  уподобляюсь  всем
драматургам:  "Как  премьера?" "Грандиозно, старик!")  Артистов  и режиссера
несколько раз вызывали на поклоны, было много цветов. Я на сцену не выходил.
Представил, каким идиотом буду выглядеть,  и  остался сидеть  в зале. Цветы,
которые принесли друзья, они вручили  мне после спектакля приватно, из рук в
руки. Когда я с букетом выходил вместе со всеми зрителями из  зала, какая-то
девушка смерила меня презрительным взглядом и громко сказала подруге:
     - Посмотри  на этого жлоба. Надо  же, пожалел  цветов артистам за такой
спектакль!

     Театральная моя  судьба сложилась не то  чтобы совсем неудачно, но и не
слишком  удачно. Все же бывали и успешные премьеры, и  цветы на поклонах, на
которые  я научился выходить, и благодарности зрителей после  спектаклей. Но
лучшего комплимента, чем тот, что я услышал в вечер своей первой премьеры, я
больше не получал никогда.



     Весной  85-го  года,  когда  вся  страна гадала,  чего ждать  от нового
генсека Горбачева, у меня  в Малаховке без предупреждения появился худощавый
человек лет тридцати пяти, с длинными черными волосами, с замшевой сумкой на
плече, с артистически завязанным шейным платком вместо  галстука, что  сразу
выдавало в нем принадлежность к миру  искусства. Извинившись, что без звонка
(телефон у меня недавно сменился), представился:
     - Кошелев, Анатолий. Главный режиссер Норильского драматического театра
имени Маяковского. Недавно назначили.
     Я полюбопытствовал:
     - Недавно - это когда?
     - Вчера. Приказ  по министерству был подписан вчера, а переговоры шли с
полгода.
     - До этого где служили? - продемонстрировал я знание театра.
     (На театре не работают, там служат.)
     - В Новгородской драме, очередным.
     Главные режиссеры не частые гости в моем доме. Собственно,  Кошелев был
первым, а лет через двадцать главный режиссер муниципального театра из Тынды
вторым  и, видимо,  последним. Поэтому я  принял  нежданного  гостя  со всем
радушием.

     Он  объяснил:  в  Норильске  наконец построили новое  здание  театра. К
открытию сезона  в новом театре нужна  пьеса. Что-нибудь особенное. Лучше на
местном  материале. Искали  подходящее,  не нашли. В реперткоме посоветовали
обратиться к вам. Вы же работали в Норильске?
     Я подтвердил.
     - Уже хорошо, вы  в  теме, -  обрадовался Кошелев. - Пьеса  нужна вроде
"Города на  заре". Комсомольцы-добровольцы,  заполярье,  черная пурга  и все
такое. Ну, понимаете.
     Я понимал. Но никакой охоты писать пьесу о комсомольцах-добровольцах  у
меня не было.
     - Норильск  строили не комсомольцы-добровольцы, а зэки, - напомнил я. -
Да,  да, знаю, - горестно  покивал он. Горестно не  от сочувствия к зэкам, а
потому что  пьесу с зэками Главлит ни за что не пропустит. - Но в  пятьдесят
шестом году приехали шесть тысяч молодых ленинградцев  и москвичей. Может, о
них?
     - Завенягин, - сказал я.
     - Гениально, - сказал Кошелев.

     У   меня  давно   шевелилась   мысль  написать   о   первом  начальнике
Норильскстроя   Завенягине.  Фигура   крупная,   с  крутыми   драматическими
поворотами в биографии. Он так  и просился в пьесу.  Начальник  Магнитки, он
был  назначен  первым  замом Орджоникидзе.  Но в  тот день, когда  Завенягин
приехал  в Москву, Орджоникидзе застрелился.  Любимый ученик Серго  оказался
между  небом и землей. Он  ходил  в наркомат, сидел  в пустом кабинете, а по
ночам ждал, когда за ним приедут. (Я об этом писал в "Северных быличках"). И
вдруг - неожиданный поворот.

     Цитирую пьесу:

     "СТАЛИН. Мы сейчас обсуждаем кандидатуры... ищем человека, который  мог
бы  возглавить  строительство  (задержался  у   стола,  заглянул  в  бумаги)
Норильского горно-металлургического  комбината. Как мы выяснили, предложения
товарищей  из Управления  кадрами не могут быть приняты. И  у меня появилась
мысль...  у  нас   же  есть  такой  человек!  Талантливый  инженер,  крупный
организатор  промышленности, все  мы его хорошо  знает  и ценим. Я  говорю о
товарище  Завенягине. Как заместитель  наркома он  должен  присутствовать на
этом заседании... он здесь?
     ЗАВЕНЯГИН. Да, товарищ Сталин.
     СТАЛИН. Сидите,  товарищ Завенягин. Я пока просто размышляю... делюсь с
членами правительства своими соображениями.  Возникают два  вопроса.  Первый
вопрос, который  мы всегда задаем себе: справится ли  этот  товарищ с делом?
Вся  деятельность  товарища Завенягина проходила у нас на глазах. Он сумел в
корне  перестроить  работу  Магнитогорского  комбината,  дал  самый  дешевый
металл. И мы  не удивились,  когда в этом  же  зале  наш  незабвенный  Серго
настоял на назначении товарища Завенягина  своим первым  заместителем, иначе
говоря - вторым человеком во  всей  нашей социалистической  индустрии.  Увы,
ученику не удалось поработать с учителем. Не выдержало горячее сердце Серго.
И наш молодой товарищ разделил с нами наше горе. Я помню его слова с трибуны
Мавзолея, очень хорош помню...
     ГОЛОС   ЗАВЕНЯГИНА  (документальная  запись  выступления   на  траурном
митинге).  "Рабочие, работницы Магнитки  и  все трудящиеся Урала,  от  имени
которых  я выступаю,  потеряли  в  лице товарища Серго  Орджоникидзе  своего
верного и  близкого друга.  Велико наше горе! Особенно велико оно у тех, кто
воспитан  им, кто  видел  в  нем  нежного  отца  и полного сердечной  дружбы
бесстрашного  и талантливого  руководителя  и  наставника. Товарищ  Серго не
может  умереть для  дела,  за  которое  он  боролся.  Его  имя  стало  нашим
знаменем..."
     СТАЛИН.  Да,  не  удалось ученику  поработать  с  учителем.  Но  и  без
наставника товарищ  Завенягин успешно работал, взвалил на себя огромный груз
руководства   всей   нашей   промышленностью...   Интересно,   сколько   дел
руководитель такого масштаба решает за один день - например, вчера?
     ЗАВЕНЯГИН. Ни одного, товарищ Сталин.
     СТАЛИН. Вот как? А позавчера?
     ЗАВЕГИН.  Ни одного, товарищ Сталин. По распоряжению наркома Кагановича
я отстранен от работы.
     СТАЛИН. Это нехорошо. Товарищ Каганович нерационально использует кадры.
Но  я  думаю,  что на  первый вопрос  мы можем ответить  утвердительно:  да,
товарищ  Завенягин  способен  справиться  с  делом,  которое  мы  хотим  ему
поручить... Но тут возникает второй вопрос:  согласится ли  он? Не покажется
ли  ему  это  назначение   оскорбительным?  Сейчас  в  отрасли,  которой  он
руководит,  работают  миллионы  людей. А  на  стройке  этого... (заглянул  в
бумаги) Норильского комбината всего несколько тысяч. Но разве для настоящего
коммуниста имеет значение масштаб дела? Разве  к  лицу настоящему коммунисту
разделять задания  партии на важные  и неважные? Нет, не к лицу...  А теперь
нам  остается  спросить товарища  Завенягина:  согласен ли  он принять новое
назначение?
     ЗАВЕНЯГИН. Да, товарищ Сталин.
     СТАЛИН. Другого ответа мы и не ждали. Думаю, можно перейти к следующему
вопросу..."

     Пьеса получила название "Особое назначение" с подзаголовком  "Завенягин
в Норильске". Но до пьесы было еще далеко. Норильск строили зэки, в основном
пятьдесят  восьмая статья,  политические. Зэками  были почти  все  инженеры,
ближайшие сотрудники Завенягина. И никуда от этого не уйти.
     -  Может, сделать  всех  такими,  серенькими?  -  неуверенно  предложил
Кошелев. - Норильчане поймут.
     Но  он  и  сам сознавал,  это не выход, все  равно  вранье. А  врать не
хотелось. Нужно было искать какое-то другое решение. И мы нашли. Авария (они
в  те годы шли одна за  другой). Один из заключенных  гибнет.  Не из главных
героев, просто один из. Один  из двухсот  тысяч безымянных зэков, на  костях
которых возводился  Норильск. Бригадники стоят, молчат. Молчит  Завенягин. И
из этого молчания рождается мощнейшая музыкальная тема - реквием Верди.

     Из пьесы:

     "Грянул реквием Верди, та часть его, "Туба мирум", в которой, как пишут
музыковеды, "грозные фанфары, возвещающие час мировой катастрофы, звучат все
ближе  и ближе.  В  момент  наивысшего  напряжения  вступает  величественная
мрачная фраза хора. Напряженное звучание хора и  оркестра обрывается резко и
неожиданно, сменяясь приглушенным  замиранием соло баса  в ритме похоронного
марша". И когда  были  отпеты и оплаканы  все,  кто отдал  свои жизни, чтобы
вдохнуть жизнь  в эти мерзлые тундры, и все,  кто свои  жизни еще отдаст,  в
кабинете  Завенягина,  наполненном  призрачным светом  затухающего полярного
дня, появляется Орджоникидзе - таким,  каким помнил его Завенягин  в лучшие,
самые счастливые минуты своей жизни..."
     Спектакль  придумался.  Остальное  было делом  техники. Нам повезло: не
пришлось   изворачиваться,   выдумывать  "сереньких".  Времена   менялись  с
феерической быстротой, жеманный  плюрализм мнений превратился в гласность. И
хотя  свободой  слова  гласность еще не  стала, цензура оказалась  полностью
дезориентированной,  не  знающей,  что  уже  можно,  а  чего  еще низзя.  Мы
рискнули: нахально вывели на сцену никаких не "сереньких", а настоящих зэков
-  в драных  ушанках, в клифтах с номерами. И сошло. Сошло! Мы сами себе  не
верили.  Впервые в  истории советского  театра на сцене  появился сталинский
лагерь.

     Премьера  состоялась  зимой  в новом  здании  театра.  Его  очень долго
строили.  Сооружение   получилось   внушительное,  напоминающее  горнолыжный
трамплин  крутым скатом  кровли, скрывающем театральную машинерию.  Наружная
отделка  - дикий, грубо отесанный камень, а внутри  -  мрамор, дорогие сорта
дерева, хрустальные люстры и уютный зрительный зал мест на шестьсот-семьсот.
Это нужно  было видеть,  как из  замяти  пурги или густого морозного  тумана
появляются безликие фигуры, упакованные  в  шубы, меховые  шапки и шарфы  до
глаз, поднимаются  по  широкой каменной  лестнице и  в  холле преображаются:
мужчины в парадных костюмах, свежие с мороза прелестные женщины, обязательно
в платьях,  в чулочках,  в  туфельках  на высоком  каблуке.  Никаких  сапог,
никаких джинсов и брюк - считается неприличным.

     У норильского театра интересная  история. Он открылся в декабре 1941-го
года,  в самую тяжелую  пору  войны. До  встречи с  первым директором театра
Григорием Александровичем Бороденко (уже  тогда это  был глубокий пенсионер,
жил  в  Алупке на Южном  берегу  Крыма)  я был уверен,  что своим  рождением
норильский театр обязан курьезу чисто советского свойства. Вероятно, решение
о  театре было  принято еще  до  войны, а  потом оно  выполнялось  чисто  по
инерции. Оказалось, нет. Именно  с  началом  войны  молодой  актер  Григорий
Бороденко оказался  без  работы, так  как  уральский  театр,  где он служил,
закрылся  из-за всеобщей  мобилизации.  Бороденко  по состоянию здоровья  на
фронт не  попал, вернулся  на  родину, в Красноярск, тут-то  и узнал, что  в
Норильске хотят иметь свой театр. Нашелся антрепренер, сколотили труппу, и в
один из сентябрьских дней  артисты будущего  театра  собрались на  пристани,
чтобы плыть  в Дудинку, а оттуда,  по узкоколейке, ехать в Норильск. Вот как
об этом рассказывал сам Бороденко:
     - Ждем.  Антрепренера нет. А у него и билеты, и деньги. Пароход вот-вот
отчалит.  Прорвался  я  к  капитану,  объяснил, что и  как. Он переговорил с
кем-то из  норильского  начальства, раздалась  команда:  "Пустить артистов!"
Погрузились, плывем. Но  денег-то ни  у кого  нет. А многие с детьми. Первые
дни ели то,  что прихватили  из дома. А дальше? Плыть-то целую неделю! Выход
нашелся  неожиданный.  В кают-компании  после  завтра  собирались норильские
тузы, руководители  стройки,  играли  в преферанс.  Я  подсел  посмотреть, в
преферанс  я играл прилично. Им как  раз  четвертого не  хватало, я оказался
кстати.  Но когда  я  увидел, по каким ставкам  они играют,  у меня в глазах
потемнело.  К счастью, игроки они были так себе,  при этом во  время игры не
отказывали  себе  в  удовольствие  пропустить  стопарик  за  стопариком  под
енисейскую стерлядку, так что к концу игры у  меня оказывалось до нескольких
тысяч рублей выигрыша. Это при том, что как актер я зарабатывал тогда по 700
рублей в месяц. На эти деньги вся наша труппа и добралась до Норильска...

     Мои исторические изыскания привели к неожиданному  открытию. Оказалось,
что  в годы  войны и особенно в первые послевоенные годы Норильск был  самом
театральным   городом  если  не   мира,  то  уж  страны  точно.   Сегодня  в
десятимиллионной  Москве всего  четыре  десятка театров, а в двухсоттысячном
Норильске  тех лет постоянно  работали до двадцати театров, а число  премьер
доходило  до полусотни  в  год.  Все  театры  были  лагерные,  в  них играли
заключенные,  бывшие  актеры,  режиссеры и  музыканты  из лучших коллективов
страны.  И  только один  театр был "вольный"  -  тот, который с первых  дней
возглавил Бороденко.
     Здесь и  разгадка тайны рождения  норильского  театра. Дело в  том, что
лагерные  театры давали спектакли только для  заключенных. По крайней  мере,
так  полагалось. Правило, конечно, не  выполнялось.  На каждую  премьеру под
предлогом  контроля  являлось  все   энкавэдэшное  начальство  с  женами   и
знакомыми. Ну где еще они могли бы послушать  Лидию  Русланову или Головина,
увидеть  знаменитых  артистов! И  получалось,  что  начальству как  бы  и не
положено то,  на  что имеет законное право последний доходяга  из зэков. Это
ощущение  социальной несправедливости  и привело к мысли создать свой театр.
Война? Ну и что? Тогдашние бонзы, как, впрочем, и нынешние, не любили себе в
чем-то отказывать. Так и начал жить этот заполярный театр.

     Последние   репетиции   "Особого   назначения"   проходили   в   жуткой
неразберихе.  Обычную  предпремьерную   суматоху  усиливали  строители.  Как
водится,  они не успевали к сроку и доделывали огрехи в авральном режиме. За
сценой  все время  что-то грохало,  визжали  дрели,  стучали  молотки.  Роль
Завенягина исполнял замечательный молодой  актер Юрий  Цурило, внешне  очень
похожий  на Завенягина, такой  же лысоватый,  такой  же значительный. Только
ростом  был  много выше. В перерывах  между  своими сценами  он удалялся  за
кулисы и ни с кем ни разговаривал, чтобы не выйти из образа. Однажды в театр
приехал председатель горисполкома, чтобы подогнать  строителей. После обхода
он появился в зале с крайне озадаченным и даже немного  испуганным видом. На
вопрос, что с ним, неопределенно кивнул в сторону темных кулис:
     - Там... какой-то человек. Мне показалось - Завенягин.
     - Это и есть Завенягин!  - хором закричали  мы  с Кошелевым.  И  только
тогда сами поверили: спектакль получится.

     Спектакль получился. Три сезона  он шел с  аншлагом, что для небольшого
города  очень большая  редкость. Позже  его  возобновляли и показывали  всем
высоким  гостям.  Так я стал норильским драматургом. (Чуть было не сказал  -
демиургом).

     Писать об  истории  - дело неблагодарное. Всегда скажут:  и  то было не
так, и это было не так. Но как бы  там ни было на самом деле  (а  кто  точно
знает, как  было  на  самом  деле?), будет так, как написал  я.  И в  памяти
норильчан  Завенягин  останется  таким,  каким  был  в   пьесе.   С  бокалом
шампанского, поднимающим тост:
     - С Новым годом, друзья, с новым счастьем. С новым, 1941-м годом!



     Как-то  случилось мне побывать в Болгарии по  командировке Министерства
культуры СССР. Собирал материал  для пьесы о советско-болгарской дружбе. Так
это  называлось. А на самом деле катался по стране,  купался  в осеннем, уже
довольно прохладном море в Варне и  Золотых песках,  дегустировал  "Плиску".
Вообще-то в  такие командировки посылают только своих,  но свои почему-то не
смогли, пришлось спешно затыкать дырку. Заткнули мной.
     Болгарские братушки, представляя меня, говорили: русский драматург. И я
чувствовал  себя  полковником  в  свите  маршалов отечественной  драматургии
Гоголя,  Островского,  Чехова.  Но иногда говорили: советский  драматург.  И
будто  сдирали погоны, разжаловали в рядовые и отправляли  на кухню  чистить
картошку. Уж лучше бы называли норильским драматургом. Против этого я ничего
не  имел, так как с  норильским театром оказалась связана немаленькая  часть
моей жизни.

     В новую работу для  норильского театра меня втравил Толя Кошелев. После
"Особого назначения" он решил, что у  меня  легкая рука, и  настоял, чтобы я
написал  еще  одну пьесу  на местном материале.  В  то лето весь город бурно
обсуждал  события в лагере "Таежный", куда учащихся местного индустриального
техникума   посылали  на  морковку.  Несколько  активных  подростков  начали
наводить   в   лагере   порядок.  Руководствовались   они   самыми   лучшими
побуждениями, но порядок  наводили как  умели - кулаками. Кончилось это так,
как  всегда кончаются попытки таким образом навести порядок:  озверением, до
скотства,  в  общем-то хороших  ребят.  После суда  над ними  в  "Заполярной
правде"  появилась  статья  "Повелитель  мух"  (роман  Голдинга  был   тогда
популярен), статью горячо  обсуждали везде, даже  на планерках в горнорудном
управлении. Об этой истории Кошелев и хотел поставить спектакль.

     Тема показалась мне  интересной, я согласился.  Первое  действие (пьесу
назвал "ЧМО" с подзаголовком "послесловие к приговору") написал быстро, чуть
ли  не  за  две  недели.  Отослал  в Норильск.  Там  вдохновились,  заказали
декорации, даже начали репетировать. А у меня как  заклинило. Заколодило. Ни
с места. Первоначальная ясность обнаружила внутри себя пустоту, я совершенно
не  знал, чем  я  ее  заполнить.  Сидел дурак дураком,  ничего  в  голову не
приходило. А время шло. Я понял, что драматурга из меня не вышло. Уже  готов
был позвонить в Норильск и сказать, что  пьесы не будет.  Но тут  в гости ко
мне приехал  мой приятель,  хороший сатирик и не очень  удачливый  драматург
Андрей Кучаев (сейчас он живет в Германии и пишет невеселые рассказы). Когда
я рассказал ему о своем решении, он посмотрел на меня, как на больного:
     -  Рехнулся?  Твою  пьесу репетируют, не  дожидаясь второго действия! О
таком не может мечтать даже Розов! А ты -  в кусты? Старик, я перестану тебя
уважать. Ты сам себя перестанешь уважать, а это гораздо хуже!

     "Если трудности кажется  непреодолимыми, значит близок  успех". Сколько
раз мне уже пришлось убеждаться в мудрости этого парадокса!
     Неожиданно  придумался  поворот  в  характере   главного  героя,  пьеса
покатилась, как с горы.

     Премьера "Чмо" состоялась в ноябре. Я прилетел на  выпуск  спектакля. В
Норильске  уже была лютая зима с полярной ночью.  Кошелев  оброс, почернел и
едва ли не завшивел. На театре это принято: перед премьерой не  мыться  и не
стричься.  Зато в  день  премьеры  был как огурчик: свежий,  в лучшем  своем
костюме, при галстуке.
     На прогонах и  на  генеральной  репетиции  мы уже видели, что спектакль
получился.  Но все-таки волновались: как-то будет на премьере,  не перегорят
ли актеры, не потеряются ли от волнения. Но все прошло как нельзя лучше. Был
полный  аншлаг, на премьеру  явился весь  норильский бомонд во главе с самым
большим начальством. Все были в восторге. После спектакля пришли с женами ко
мне в гостиницу и  распили две бутылки шампанского. Просидели часов до  трех
ночи, отмокая от треволнений. Потом Толя с женой ушли.

     Я был особенно  рад успеху. Была у меня тайная мысль. Поскольку  я стал
норильским  драматургом,  сделал для городского театра уже две пьесы, так не
попросить ли у комбината продать мне новую машину.  Естественно, по госцене.
Моя "шестерка"  поизносилась, требовала  замены, а  на  черном  рынке  новые
"Жигули" шли по три номинала, не подступишься. Норильск же получал  "Жигули"
из  фондов  Минцветмета,  на  одну  машину  не  обеднеют.  Я  знал, как  это
провернуть. Через первого секретаря горкома партии  Игоря  Аристова. С ним я
был знаком  еще  когда он  работал на комсомоле.  Он не откажет  мне,  а  на
комбинате не откажут ему. Вот, сам директор комбината  горячо аплодировал, а
потом пошел за кулисы и благодарил актеров. Нет, не откажут. С этой приятной
мыслью я и заснул.

     Разбудил  меня  телефонный  звонок.  Было  четыре  часа  утра.  Звонила
Людмила, жена Кошелева:
     - Толю забрали!
     - Кто забрал?
     - Милиция!
     - За что?
     - Пьяный!
     Я разозлился.
     - Что ты несешь? Толя пьяный с двух бутылок шампанского на четверых? Да
это ему как слону дробина!
     - Он в гримерке выпил бутылку водки. Один. Я не усмотрела.

     Постепенно  выяснилось,  что произошло.  Выйди  из  гостиницы,  Кошелев
поругался  с  женой. Она ушла вперед, Толя  отстал.  Он  все время  падал  в
скользких парадных  туфлях. А  надо  сказать, что улицы  Норильска  полярной
ночью  очень  ярко  освещены,  просматриваются  насквозь.  Кошелева  заметил
милицейский патруль. Оглянувшись, Людмила увидела, что его уже заталкивают в
"уазик".

     Что  делать? Ситуация  была  очень  серьезная. В  стране свирепствовала
антиалкогольная компания. Пик ее прошел, но последствия  еще  давали  о себе
знать.  Доходило до  скверных анекдотов. Однажды  в  пятницу  вечером пятеро
начальников  цехов  и  главных  специалистов норильских заводов собрались  в
сауне, которые были во всех бытовках, отметить день  рождения одного из них.
Ему исполнилось пятьдесят четыре года. Дата не круглая, примечательная разве
что тем, что имениннику оставался  всего год  до  пенсии, которую  северянам
платили   в  пятьдесят  пять  лет.  Народ  солидный,  уважаемый  в   городе.
Попарились, выпили, душевно поговорили.  На выходе  их ждал  наряд  милиции.
Утром  на экстренно созванном бюро горкома партии  всех пятерых исключили из
партии и  уволили с  работы. Руководители комбината  понимали, что  это дурь
несусветная, но сделать ничего не смогли: кампания.

     То же ждало и Кошелева.

     С трудом дождавшись восьми утра, я позвонил начальнику Норильского УВД,
полковнику милиции, который на премьере  сидел  рядом  со мной  и очень живо
реагировал на все происходящее на сцене:
     - Понравился вчерашний спектакль?
     - Очень. Сильное произведение. И очень своевременное.
     - Тогда выручайте.
     Узнав, в чем дело, полковник с чувством выматерился.
     - Когда это случилось?
     - В четыре, в начале пятого.
     - Почему сразу не позвонили?
     - Домой? Посреди ночи? Неудобно.
     - А если  Кошелева выгонят из партии и снимут  с работы - будет удобно?
Интеллигенция! Ни хера не понимаете в жизни!
     Через полчаса перезвонил:
     - Поздно. Все документы оформлены. Ничего нельзя сделать.
     - Вы не можете ничего сделать? - не поверил я. - Вы?!
     - Я  не бог. Дежурный  уперся.  Принципиальный. Сукин сын. Он у меня из
старлеев не выберется.
     Кто может что-нибудь сделать?
     - Кто! А-то сами не знаете. Только первый!..

     Первый секретарь горкома партии Игорь Аристов принял меня  без записи и
сразу мрачно поинтересовался:
     - За Кошелева пришел просить? Знаю. Уже весь город знает.
     - Игорь Сергеевич, - проникновенно проговорил я. - Что вы сказали после
"Особого назначения"?
     - Что я сказал?
     - Что театр сделал огромную работу и нужно коллектив поощрить. Помните?
     - Ну, сказал.
     - Но ничего не сделали.
     - Забыл. Из головы вылетело. У меня, кроме театра, забот полон рот.
     - Вчерашняя премьера  -  большое  дело  для города? - продолжал я гнуть
свою линию.
     - Да,  очень нужный  спектакль. Мы  обязательно  подумаем, как поощрить
коллектив.
     - А здесь и думать не надо. Оставьте Кошелева главным режиссером. Этого
хватит.
     Аристов долго молчал,  хмурился, покачивал головой, точно бы проигрывал
в уме какие-то неведомые мне варианты. Наконец сказал:
     - Ладно, попробую.  Может,  мне это и сойдет с рук.  Останется  Кошелев
главным.  Но  выговорешник  ему  вкатим.  Строгий! С  занесением  в  учетную
карточку!

     Так и вышло. Кошелев получил строгача, но главным режиссером остался. А
я остался без новой машины.  Потому  что  просить у начальства можно  только
что-то одно. И только один раз.






     Это  был красивый дом  на  берегу моря, на песчаном пляже километрах  в
десяти от  Феодосии: красная черепичная  крыша, просторное крыльцо, открытая
веранда  с  ограждением  из  фигурных балясин,  окрашенных белой  эмалью. Но
стоило  подняться  на  веранду и  открыть дверь,  как  сразу, без  перехода,
оказывался  на заднем  крыльце.  Ощущение  обескураживающее  - будто  открыл
бутылку шампанского, а она пустая. Таким был и  этот дом: без внутренностей,
один фасад. Его построили  московские киношники для съемок фильма по повести
О^Генри "Короли и капуста".
     Не знаю,  вышел ли фильм, но этот дом без содержания запомнился, многие
люди казались мне похожими на него: фасад  красивый, а внутри  нет ничего. И
первым человеком,  который прочно связался  в моем сознании с образом  этого
дома, был мой многолетний приятель Саня Ш.

     Не помню,  как  он  прибился  к  нашей  компании  будущих  писателей  и
кинематографистов,   произвольно   перемещающихся   по   общагам   ВГИКа   и
Литинститута, по московским квартирам  и подмосковным дачам. Повод для сбора
всегда был одинаковый - кто-то получал гонорар за статью в журнале, за сюжет
на  телевидении,  а  чаще за какую-нибудь халтуру  вроде  сценария "Праздник
урожая" для областного Дома народного творчества.  На запах денег, как пчелы
на мед,  слетались  будущие  литераторы  и  киношники,  начиналась пьянка со
страстными разговорами об искусстве. О политике не говорили. О бабах тоже не
говорили,  было  бы  о  чем говорить.  Говорили  о новых книгах  и  фильмах.
Хрущевская  оттепель  подточила  бетонную  плотину,  ограждавшую  страну  от
внешнего  мира.  И хотя самого Хрущева уже сдали в архив, тлетворное влияние
Запада основательно отравило наши незрелые умы. Хемингуэй, Сэлинджер, Лелюш,
Карне. Отдавали им должное с внутренней оговоркой. Да, но. Этим "но"  как бы
выгораживали место для  себя - для романов, которые когда-нибудь обязательно
напишем,  для фильмов, которые  снимем,  потеснив  и  Хемингуэя,  и  Лелюша.
Сладостные иллюзии молодости. Пока  же  жизнь преподавала  нам  свои  первые
уроки. Один из них был такой: с каких бы денег ни начинался праздник, где бы
он  ни начинался (в ресторанах ЦДЛ  или ЦДЖ, в шашлычной или в  пельменной),
закончится  всегда  одинаково:  у  пивного  ларька  выгребанием из  карманов
последней мелочи.
     Саня  Ш.  имел  к  искусству  непосредственное  отношение:  после  двух
неудачных штурмов ВГИКа  поступил в  Институт  культуры  (в недавнем прошлом
Библиотечный) на  отделение,  готовившее режиссеров для народных  театров  и
самодеятельности.  Отец  у него был армянин,  работал в  Ростове начальником
строительного треста, мать русская. Семья намаялась с  сыном,  отмазывая его
от армии и пытаясь  приспособить  к какому-нибудь делу, и была довольна, что
он наконец-то  пристроен. Но душою Саня был в большом  кино,  своей  будущей
профессии  режиссера  самодеятельности  стеснялся  и  в  конце   концов  был
отчислен.  Давал  понять:  за  идеологические  разногласия  с  руководством.
Вообще-то   отчислили  его   за   прогулы,   что,   конечно,   не  исключало
идеологических разногласий. С тех пор вел рассеянный образ  жизни,  кочуя по
студенческим  общежитиям и  квартирам  одиноких  москвичек, годившихся ему в
матери.  На  них  он  действовал  неотразимо: обаятельный  молодой  человек,
высокий   красавец  восточного   типа,   с  широким   кругом   знакомств   в
художественной элите (сейчас сказали  бы - в тусовке). Имена известных людей
он умел небрежно, между прочим, упоминать в разговоре, не утверждая близости
с ними, но как бы на нее слегка намекая. Это впечатляло.
     В  нашей компании  он  выполнял  роль  массовки  или,  вернее  сказать,
балласта, придающего  судну устойчивость. Немногословный,  доброжелательный,
умеющий  усмирить страсти  снисходительным:  "Да  бросьте вы,  нашли  о  чем
спорить.  Давайте  лучше  выпьем!"  И  все соглашались  и в  полном согласии
выпивали. Свою второстепенность среди людей, уже  выпустивших первые книги и
снявшие первые короткометражки, он переживал, иногда жаловался:  "Вы  что-то
делаете, а я болтаюсь, как говно в проруби. Ни прописки, ни  денег. Для чего
живу?"  Но не  делал решительно ничего, чтобы изменить  жизнь,  чем приводил
нас, озабоченных реализацией собственных амбиций, в некоторое смущение.

     Однажды летом он позвонил из Феодосии:
     -  Мы здесь снимаем кино. Приезжай. Все будет: гостиница на халяву,  от
чувих отбою нет. Не пожалеешь!
     Чувствовалось, что он очень рад возможности оказаться полезным друзьям.
Обзвонил всех, но так получилось, что  приехал я один. Саня встретил меня на
вокзале  в  открытом киношном  лимузине.  Как  выяснилось,  он  устроился  в
съемочную группу "Мосфильма"  осветителем, но  в  последний  момент бригадир
осветителей заболел, и Саня занял этот ответственный пост.
     В  гостинице  уже был накрыт стол, пьянка по случаю моего приезда сразу
набрала высокий темп. Часа в три ночи Саня небрежным жестом  выбросил в окно
бутылку  из-под  шампанского.  Она  упала  на  асфальт рядом  с  милицейским
сержантом и с грохотом разбилась на  мелкие части. Сержант поднял голову. На
третьем  этаже  гостиницы  было освещено  единственное  окна нашего  номера.
Остаток  ночи Саня провел в  КПЗ, а утром судья выписала ему десять суток за
мелкое хулиганство.
     Без бригадира осветителей никакие съемки невозможны.  Директор  картины
долго  матерился, а потом поехал улаживать дело. Местные власти  согласились
на компромисс: ночи правонарушитель проводит в камере, а утром его отпускают
на съемки.  К КПЗ  подавали мосфильмовский лимузин, Саня стоял в нем и важно
приветствовал  участников экспедиции, выстраивавшихся  на дороге к  пляжу  с
подводными ружьями на-краул. На  второй день к ним  присоединились  праздные
купальщики.  На  третий  -  весь  пляж.   На  четвертый  это  глумление  над
правосудием увидело  начальство. Мелкого хулигана освободили из-под  стражи,
отдали на поруки коллективу, жизнь вошла в привычное русло.
     Все  было  так, как Саня обещал: бесплатная гостиница, бесплатные обеды
на съемочной площадке (возле того замечательного дома,  с  которого я  начал
рассказ). Даже платили  по три рубля  в  день  за  участие в массовке. Ну, и
девушки,  конечно.  Не то  чтобы от них отбою  не было,  но  и недостатка не
ощущалось.
     Как-то вечером Саня пришел ко мне в номер и мрачно сообщил:
     - Завтра прилетает Серафима.
     Потом добавил:
     - Всего на два дня.
     - И что? - не понял я. - Ты не рад?
     - Рад. Но...
     И надолго замолчал.

     Серафима  (назову  ее  так) была  его  давней  и единственной  любовью.
Единственной  настоящей любовью. Великой.  Все  остальные были не  великими.
Познакомились они давно, на  вступительных экзаменах во ВГИК. Она поступила,
он не  поступил.  На  третьем  курсе она снялась  в главной  роли  в  фильме
известного  уже грузинского  режиссера  Г. Фильм имел успех, портрет молодой
актрисы  появился на обложке "Огонька",  о  ней много писали.  Режиссер  был
старше  ее  лет на двадцать, маленький, довольно неказистый, но Серафима без
колебаний вышла за  него замуж и переехала к нему в Тбилиси. Вряд ли это был
брак  по любви,  скорее  в  расчете  на  карьеру в  кино. И она не ошиблась,
главные роли в  его фильмах  были ей гарантированы.  Он много снимал, не все
фильмы были такими же удачными, как первый, но она стала одной из восходящих
звезд советского  кино. Связь с Саней,  возникшую  еще  когда Серафима  была
безвестной  студенткой  актерского  факультета   ВГИКа,  она  не  прерывала,
использовала  любую возможность  вырваться к  нему.  Это  было  непросто  из
Тбилиси, не  стало  проще и  когда  режиссер перебрался  в  Москву.  Он  был
болезненно ревнив, следил за каждым ее шагом, свидания были редкими и каждое
становилось  для  Сани  событием. Да  и  для нее  тоже.  Поэтому  похоронное
настроение приятеля меня очень удивило.

     - Но, - повторил я. - Что "но"?
     Он наконец признался:
     - У меня... это самое... с конца капает.
     - Что значит "с конца капает"?
     - Это значит, что у меня триппер.
     - Ух ты! Уверен?
     - Сегодня  был у  врача.  Он  подтвердил. Сделал укол, но  полный  курс
займет с неделю. А она прилетает завтра.
     - Отложить нельзя?
     - Поздно! - В его голосе прозвучало отчаяние. - Поздно!
     - Что же делать? - растерянно спросил я.
     - Вот и думаю. В голову приходит только одно: утопиться!..
     Но он нашел другой выход.

     Серафима   прилетела   в   Симферополь   утренним   рейсом,   к   обеду
автобусом-экспрессом добралась  до Феодосии. Саня встречал ее на автовокзале
с огромным букетом  белых  роз. Она была  хороша:  в широкополой  соломенной
шляпе с красной лентой, в  белых ажурных перчатках, в белом льняном сарафане
на  тонких бретельках. Нечасто  мне приходилось видеть вблизи  таких холеных
женщин. И  никогда, пожалуй, не  видел  женских лиц, на которых так открыто,
бесстыдно, отражались нежность,  страсть, радость, восторг,  нетерпение  - в
общем, любовь.
     Саня снял для нее "люкс" в  интуристовской гостинице. Она ушла в ванную
принять с дороги душ. Вернувшись в номер и обнаружив меня пеньком сидящим  в
кресле, одарила меня таким ненавидящим взглядом, что я не знал, куда деться.
Дернулся  было уйти,  но Саня  скорчил  страдальчески-умоляющую  гримасу.  Я
остался. Ну не мог я подвести человека, попавшего  в отчаянное положение. Он
быстро  взял  инициативу  в  свои руки.  Пляж, прогулка вдоль  побережья  на
катере, вечернее купанье, ужин в  банкетном  зале шашлычной. Тосты следовали
один  за  другим,  шампанское  и  коньяк  лились  рекой, но  ночь  неумолимо
приближалась, а с  ней и  кульминация этой маленькой драмы. Не потащит же он
меня в "люкс", чтобы не оставаться с любимой женщиной наедине.
     Я вышел покурить во внутренний дворик.  Следом появился Саня.  Воровато
оглянувшись,  вытащил из-под рубашки початую бутылку коньяка и припал к  ней
со страстью алкаша, у которого горят трубы.
     Я поразился:
     - Охренел?! Рухнешь!
     -  Входит в  намерение,  -  оторвавшись  от  горла,  пробормотал  он  и
прикончил бутылку. - Теперь порядок.
     Только  теперь  я понял  его замысел. Напиться  до отключки, и тогда уж
будет не до любви. И никто не виноват, дело житейское.

     Так  и  вышло. Саню быстро развезло, коллеги-киношники отволокли  его в
гостиницу, а я проводил Серафиму до ее "люкса". Прощаясь, сказал:
     - Не сердитесь на него, это он от радости.
     - Я понимаю, - ледяным тоном ответила она.
     Назавтра было уже проще и  как-то естественней. Саня опохмелился, потом
добавил,  потом  еще добавил,  потом добавил еще. К вечеру он снова  лежал в
отключке в своем номере. Серафима устало  посмотрела на него и обратилась ко
мне:
     - Проводите меня на автовокзал. И найдите такси до Симферополя.
     Я напомнил:
     - Самолет у вас завтра днем.
     - Улечу ночным рейсом. Здесь мне нечего делать.
     Перед тем, как сесть в такси, попросила:
     - Передайте ему.  Я больше  не  хочу его видеть. Я больше не хочу о нем
слышать. Никогда. Ничего. Так и передайте.
     Я пообещал:
     - Так и передам.
     Но, разумеется, не передал. Сказал лишь:
     - Она была слегка разочарована.
     Он сам все понял. Со  временем. Мудрено не понять, если  на твои звонки
бросают  трубку, если твои  письма  возвращают нераспечатанными, а  при виде
тебя переходят на другую сторону улицы.

     История эта имела продолжение. Неожиданное, как и все жизненные сюжеты.

     Месяца через четыре, в середине октября, мы  лежали на выстуженной даче
приятеля  в  Шереметьевке  в  состоянии,  хорошо  знакомом  тем,  кто  ведет
интеллектуальный  образ  жизни  -  похмельные,   с  последними  копейками  в
карманах,  -  тупо  слушали  по  радио, как какой-то  комсомольский  деятель
вдохновенно рассказывает о работе с творческой молодежью.
     Я поинтересовался:
     - Саня, ты творческая молодежь?
     - Вроде да. А что?
     - Я тоже творческая молодежь. Почему же с нами не ведут работу?
     - Да, почему?
     - Может, потому что о нас не знают?
     - И знать не хотят. И правильно делают, - самокритично добавил он.
     - Правильно? Ну нет! - решительно возразил я. - Вставай!..
     Через два  часа мы сидели в  кабинете заведующего отделом  пропаганды и
агитации  ЦК комсомола,  и я с  вдохновением (не меньшем,  чем тот валуй  по
радио),   рассказывал   о  нашей   заветной  мечте  создать   полнометражный
художественный фильм о  том, как посланцы  комсомола, преодолевая трудности,
осваивают далекую Камчатку.  А еще через час мы шли  по широкому  цэковскому
коридору,    имея    в   карманах    командировки    на   месяц   в    город
Петропавловск-Камчатский  и  940  рублей  на  расходы,  по  470  на  нос. Не
поворачивая головы, Саня негромко сказал:
     - Если сейчас сзади скомандуют "Стой!", я остановлюсь и подниму руки.

     Ни  на  какую  Камчатку  мы,  конечно, не полетели, очень надо.  Из  ЦК
переместились в ресторан  Центрального дома  литераторов,  потом в  ресторан
Центрального  дома журналиста,  потом почему-то на  Речной вокзал, потом еще
куда-то, уже  не  помню. Почти тысяча рублей  по тем временам, когда  коньяк
стоил 4-12, были  серьезные деньги,  пропивали их мы довольно долго.  О том,
что с  нас потребуют сценарий о молодых покорителях Камчатки, мы и думать не
думали.  Не потребуют.  В  ЦК поставили "галочку", что  работа  с творческой
молодежью   проведена,  и  на  том  успокоились.   Но  бухгалтерия  отчет  о
командировочных  обязательно потребует.  Поэтому  на последние деньги купили
Сане билеты  по студенческой скидке,  и  он  отправился на Камчатку отмечать
удостоверения  и доставать  авиабилеты для отчета. Улетал он с очень большой
неохотой, до  последнего отнекивался:  "Я же  ничего  не  умею!"  Но  я  был
непреклонен: "Учись, пора".
     Улетел  и  пропал.  Месяца  три  о  нем  не было  ни  слуху,  ни  духу.
Бухгалтерия ЦК бомбардировала меня письмами, грозила судом. А я не знал, что
и  думать.  Объявился  Саня  только  в  феврале, живой и здоровый.  И даже в
приподнятом  настроении,  в каком  я  его  не  видел со времен Феодосии. Как
оказалось, во время  промежуточной посадки  в Иркутске  он встретил знакомых
стюардесс с международных  линий, летающих  в Пекин и  в Шанхай, они  иногда
приезжали к нам в Шереметьевку приобщиться к жизни художественной богемы. На
радостях загуляли,  Саня просадил все деньги,  что у него были, и оказался в
Петропавловске-Камчатском с одним-единственным рублем в кармане. Зима, ночь,
чужой  город,  в  котором  ни  одного  знакомого.  Не  позавидуешь.   Но  он
выкрутился.  Сошелся с местными  газетчиками, они продвинули его  на радио и
телевидение.  Давал  интервью, делился  творческими планами,  рассказывал об
артистической Москве.  Даже договорился о  месте  собкора  областного  радио
где-то на западном побережье, если вернется. А он был намерен вернуться. Как
догадываюсь,  уже  видел  себя этаким джек-лондоновским  героем:  вездеходы,
собачьи  упряжки, пурга, поет морзянка  за  окном веселым  дискантом. И  он,
суровый  отшельник, хранящий  в  сердце образ Серафимы,  любовью  которой он
пожертвовал ради любви к ней.  А  радио - это было для него самое то, потому
что он был поразительно, прямо-таки патологически безграмотен.

     Три дня мы просидели у меня дома, готовя отчеты  о командировке.  Важно
было не ошибиться ни в одной цифре, ни в одной дате  в  авиабилетах. Билетов
Саня   привез   целую   кучу,    набрал   у   попутчиков.   И   с   длинными
стопятидесятирублевыми хвостами, фигурно вырезанными: Москва - Петропавловск
и Петропавловск - Москва. И с короткими  -  местных авиалиний.  Понятно, что
фамилии и даты в них были самые разные, но мы умели их переделывать.
     Подделка отчетных  документов  была  обычным делом  у  командировочного
люда. Переправляли цифирки, бритовкой соскребывали фамилии и вписывали свои.
Бухгалтерши  обнаруживали  подчистки   без  труда,  иногда  достаточно  было
посмотреть  билет   на   свет.   У   журналистов,  проводящих   пол-жизни  в
командировках, был другой метод. Сейчас  уже  можно  о нем рассказать,  срок
давности за это жульничество давно прошел. Да и  были ли  это жульничеством?
Скорее способом выживания -  поди-ка проживи в командировке на 2-60 или 3-50
в районах Крайнего Севера.
     Делали  так.  Весь  авиабилет  обрабатывали уксусной  эссенцией,  затем
крепким раствором марганцовки, потом промокали ваткой, пропитанной перекисью
водорода.  И  от всех  надписей не оставалось и следа. Когда билет высохнет,
пиши в  нем что хочешь, никакой бухгалтер не  придерется. Практиковалось это
годами,  не знаю ни одного  случая, чтобы подделка раскрылась. Единственное,
что  меня  всегда волновало: запах уксусной эссенции.  Он  всегда оставался,
сколько  билет  ни  проветривай.  Еле слышный,  но  оставался. Или  мне  это
казалось, потому что я знал про запах?

     На третий день  работа  была закончена. Билеты развесили по  комнате на
бельевой  веревке - проветриваться. Договорились, что  завтра с утра  едем в
ЦК. Саня сказал:
     -  Пойду погуляю по  Москве, три месяца не был  - соскучился.  Схожу  в
кино. Или в театр.
     Ох,  как  не  хотелось мне его  отпускать. Но  не удерживать  же силой.
Пришлось согласиться:
     - Иди. Но - сам понимаешь!
     - За кого ты меня принимаешь? - оскорбился он.
     Хотел я ему сказать, за кого я его принимаю, но промолчал.
     Назавтра  часов  в десять утра в  дверь позвонили. Я  брился  в ванной,
открыла жена. Испуганно сообщила:
     - К тебе человек.
     - Какой человек?
     - Страшный.
     Я выскочил из ванной. Перед дверью стоял Саня. И если бы я не знал, что
это он, вряд ли  узнал бы:  какой-то бомж (бич, как тогда  говорили). Весь в
грязи (где  он, черт возьми, зимой нашел грязь?),  с  полуоторванным рукавом
пальто, без  шапки, с огромным,  в  пол-лица, багрово-фиолетовым финалом под
левым глазом. И, что самое удивительное, практически трезвый.
     Произошло не то, чего я опасался.  Саня не  напился, а принялся звонить
Серафиме.  Она  бросала  трубку.  Он принял  сто  пятьдесят  для храбрости и
отправился к  ней домой. Хотел  объясниться или  хотя бы просто  увидеть ее.
Мужа  он  не  боялся.  Но в  гости к  нему  приехали  два  земляка,  горячие
грузинские парни. Они от  души  отмудохали  Саню, спустили  с лестницы  и во
дворе  воткнули головой  в  мусорный бак. Самое  ужасное,  что  за  побоищем
спокойно  наблюдала  Серафима.  До  утра  Саня  просидел  в чужом  подъезде,
переживая позор. И вот - приехал.
     -  Я  не  знаю,  как   дальше   жить,  -  завершил  он   свое  скорбное
повествование.
     - Об  этом  потом подумаешь,  а сегодня нужно  отчитаться в  ЦК,  -  не
снизошел я к его душевным терзаниям.
     Но  как идти  в  бухгалтерию  в таком виде? Костюм  почистили,  рукав к
пальто пришила жена. А что делать с фингалом? Забинтовали полголовы.  Заодно
и руку - подвесили на шею, будто в гипсе.
     - Это еще зачем? - спросил Саня.
     - Для убедительности. Вездеход  столкнулся с айсбергом. Ты чудом выжил.
Экипаж погиб. Славные были ребята.
     - Тогда нужно бы и костыль, - проявил он творческий подход к делу.
     - Костыля нет. Перебьешься.

     Появление Сани  в бухгалтерии  вызвало сочувственные  ахи  и охи.  Пока
старшая проверяла наши отчеты, Саня живописал трудности жизни на краю земли.
Вездеход  он  заменил  вертолетом,  айсберг  -  сопкой  в  коварном  тумане.
Получалось  убедительно. Рассказывая  о  погибших летчиках, славных ребятах,
умело дрогнул голосом - трудно об этом говорить, знаете ли, очень трудно.
     Отчет приняли. ЦК  даже остался должен нам 32  рубля, но мы не стали их
получать,  ни  к  чему крохоборничать.  Через  несколько  дней  я  улетел  в
Норильск, а Саня на Камчатку.

     Через три года он вернулся в Москву. Заработал денег и быстро  просадил
все  до  копейки.  Я  пытался  утихомирить  его,  но  куда  там.  Душа  его,
стосковавшаяся в камчатской глуши, жаждала праздника. Через месяц он занял у
меня на билет, улетел в Петропавловск и  просидел там еще год. Жизнь чему-то
его все-таки научила. Вновь оказавшись в Москве, он вплотную занялся делами.
Для начала  женился на  москвичке, ожидавшей  расселения коммуналки, получил
наконец-то московскую прописку и  свою комнату  в  двухкомнатной квартире  в
Теплом   Стане.  Потом  начал   планомерную  осаду  реперткома  Министерства
культуры.  На  Камчатке  он  написал  несколько  радиопьес,   все  они  были
поставлены, что и утвердило Саню в уверенности, что драматургия - это и есть
его подлинное призвание.
     В мире театра на любого новичка смотрят как на человека, который вдруг,
ни  с того ни с чего,  решил разбогатеть, и  никого  это, понятное  дело, не
умиляет.  Но  Саня сумел  расположить  к  себе  перезрелых  дам, редакторисс
реперткома.  Сработало  его  неутраченное   обаяние  и  репутация  отважного
покорителя  Камчатки. Но что гораздо важнее, ему удалось войти в  доверие  к
главному редактору, довольно плюгавенькому чиновнику, уставшему от нахальных
молодых авторов, которые так и норовили протащить в театры свои сомнительные
идеи. Никаких сомнительных идей у Сани не было,  (у него, между нами, вообще
не было никаких идей). Но пьесы его были идеологически кондиционны, особенно
первая - про катастрофу вертолета, в которой погибли летчики, славные парни.
Пьесу подправили (славные парни не совсем погибли), купили и  распространили
по  театрам. И  хотя  ее  нигде  не  поставили,  появление  нового  молодого
драматурга  было   благожелательно  встречено  критиками,   кормившимися  от
Министерства культуры.

     К тому времени наша компания основательно поредела. Те, для кого пьянка
из  средства общения  превратилась  в образ жизни,  выпали  в осадок. Кто-то
свалил за бугор. Некоторые, озлобленные на советскую власть,  препятствующую
их самореализации, ушли в диссиденты. Остальные  впряглись в житейскую лямку
и  уже не вспоминали  ни о Хемингуэе,  ни о Лелюше.  Саню я видел  редко, от
случая  к   случаю.  Его  пьесы  покупало  министерство,  иногда  ставили  в
провинции, но в московские театры,  куда стремятся все драматурги, пробиться
не удавалось. Наконец ему повезло, молодой режиссер взялся ставить его пьесу
в  московском Новом театре. Саня пригласил меня  на премьеру.  Не знаю,  что
было от пьесы, а что привнес режиссер,  по спектакль получился  симпатичный.
На поклоны Саня вышел  в черном фраке. На банкете после спектакля отвел меня
в сторону и взволнованно спросил:
     - Ты ее видел?
     - Кого?
     - Серафиму! В зале. Видел?
     - Нет, - ответил я, понимая, что наношу ему глубокую сердечную рану.
     - Не  пришла, - печально  заключил он.  -  Но она  придет.  Обязательно
придет!
     Но  она  так  и  не  пришла.  Позже  стало  известно,  что режиссера Г.
пригласили  в  Лондон снимать какой-то фильм,  Серафима уехала с  ним. Я был
уверен,  что  все  это  переведет  для Сани  его  Великую  Любовь  в область
ностальгических воспоминаний, но не тут-то было.

     После московской премьеры его приняли в Союз писателей. Он тут же подал
заявление в  партию и  очень старательно  выполнял  все поручения парткома и
райкома.  Это  несказанно  удивило  всех,  кто  его  знал.  Человека,  менее
приспособленного для  партийной карьеры (для любой  карьеры) невозможно было
себе представить. Особенно учитывая его грамотность. Не сомневаюсь, что даже
в заявлении в партию кто-то  предварительно расставил все запятые.  Но думал
Саня не о партийной карьере, а совсем о другом.
     Это стало ясно, когда его включили в  качестве заместителя руководителя
в писательскую туристскую группу, отправлявшуюся в Англию. Руководителем был
известный своими  либеральными взглядами драматург, Саню приставили  к  нему
комиссаром. Но  он не  оправдал надежд. И даже подло предал своих  партийных
товарищей. В  последний день пребывания в Лондоне он исчез из отеля.  Группа
вернулась в  Москву без  него.  Через несколько дней Би-Би-Си передало,  что
советский драматург Ш. попросил в Великобритании политического убежища.
     В  Москве  это  вызвало  шок.   Убрали  главного  редактора  реперткома
Минкульта,  покровителя  Сани.   Сменили  руководство  парткома  объединения
драматургов. Но больше в  реакции  было  недоумения. С  чего  вдруг? Никаким
преследованиям человек никогда не подвергался, ни в каком инакомыслии не был
замечен. Больше того, у Сани была репутация  откровенного конъюнктурщика. По
этому поводу руководитель тургруппы, известный своими либеральными взглядами
драматург, философски заметил:
     -  Что-то  сдвинулось.   Когда  свалит  Софронов,  будем  считать,  что
перестройка идет успешно.
     И только один я знал, в чем дело. Серафима. Она в Лондоне. Значит, есть
возможность ее увидеть. Хотя бы издали.
     "Положи меня, как печать на сердце твое, как перстень, на руку
     твою, ибо  крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность;
стрелы ее - стрелы огненные..."

     Когда человек в сути своей как  киношный дом с красивым фасадом и ничем
внутри, это навсегда.
     Если  бы Саня для своего побега задумал выбрать  более неудачное время,
это ему бы  не удалось. Весь Запад  был влюблен  в  Горбачева,  незадолго до
этого  он  нанес визит  в  Англию и встретил  самый радушный прием.  В  этой
ситуации  было  нетактичным  предоставлять  политическое  убежище  человеку,
который  никаким  гонениям  на  родине  не  подвергался.  Ему  отказали.  Он
доказывал,  что пьеса  "Странник" о турецко-армянской резне поставила его на
родине вне  закона. Форин-офис  слышать не хотел ни  о какой пьесе. Назревал
скандал.  Подключилось радио  "Свобода". Саня заявил  в интервью,  что лучше
бросится в Темзу, чем вернется в СССР: "Я хочу умереть свободным!" Англичане
прикинули,  какой шум поднимется, если  этот псих исполнит  свое обещание, и
сдались.
     Он  получил  политическое  убежище,  но  радости  ему это не  принесло.
Серафимы в Англии уже не было. У режиссера  Г. с фильмом  не получилось, она
развелась с мужем и улетела в Голливуд искать счастья.

     Больше о Сане я ничего  не слышал. А Серафиму однажды случайно встретил
в Доме  кино. Счастья в  Голливуде  она не нашла.  Несколько лет  мыкалась в
Америке, мыла посуду  в придорожных  забегаловках, сидела  с паралитиками. В
конце концов вернулась на родину, всеми  забытая,  никому  не  нужная. Много
пила. Так, во всяком случае, говорили  в Москве. Она первая подошла ко мне и
сразу обратилась  на "ты", хотя наши знакомство ограничивалось двумя днями в
Феодосии:
     - Давай отойдем.
     Устроившись за стойкой бара, заказала два двойных виски и спросила:
     - Ты что-нибудь о нем знаешь?
     - Ничего, - ответил я, понимая, что она говорит о Сане.
     - Совсем ничего?
     - Совсем.
     - Там,  в Феодосии... ты должен знать. Что это  было?.. Я часто об этом
думаю. Я думаю об этом  до сих  пор. Не может быть, чтобы он просто напился.
Было что-то еще. Что?
     - Ничего, - твердо сказал я. - Просто напился. От радости.
     А что я мог ей сказать? Что ее возлюбленный подцепил триппер и не хотел
ее  заразить,  но  и  признаться  в  этом не мог? Он  не признался.  Не  мне
открывать его тайну.
     -  От  радости. Просто  от радости,  -  повторила она.  -  Ладно. Давай
выпьем. Пусть ему повезет.
     И мы выпили.

     Как заметил читатель, тема пьянки пронизывает  мой рассказ, как красная
нить канаты британского королевского флота (кто не знает, ее вплетали, чтобы
канаты не воровали).  Так  оно и  было. Пьянка служила  постоянным фоном, на
котором  проходила  жизнь  молодой  московской  интеллигенции, которую позже
стали называть шестидесятниками.
     Однажды  в  минуту  тонкого  утреннего  опохмеления  мой  друг, ставший
известным журналистом, сказал:
     - Я вот о чем думаю. Пройдут годы, придет время писать мемуары. Знаешь,
как будут называться мои мемуары? "Пятьдесят лет с похмелья".

     Вот и пришло мое время писать мемуары.

     А чем я, по-вашему, занимаюсь?



     Киднеппингом никогда не занимались? А мне однажды пришлось.

     У  этого случая  есть предыстория. Все  началось  в Москве  в общежитии
Литературного  института  на  Бутырском  хуторе.  "Желтый  дом"  -  так  его
называли.  Дом  был  действительно внешне желтым, да и  по  сути  тоже.  Эта
обитель муз еще ждет своего вдохновенного Пимена. При самом первом появлении
в "желтом  доме" меня впечатлил приказ ректора  Литинститута, вывешенный  на
доске  объявлений для всеобщего  обозрения. Начинался он эпически:  "Студент
Бутылкин  прибыл  на  заочную  сессию".  Далее  в  стилистике   милицейского
протокола перечислялись художества студента Бутылкина. И финал, чеховский по
лапидарности  и драматизму: "Студента  Бутылкина  из  института  отчислить".
"Здесь не скучно", - тогда еще подумалось мне.

     Вместе  со  мной  на  отделение  прозы  поступил  Сережа  П.  Родом  из
Прибалтики, из Шауляя.  На творческий конкурс послал несколько рассказов  из
армейской жизни,  написанных, как он сам говорил, от  скуки. К  собственному
его  изумлению,  конкурс  прошел. Приемную комиссию покорили не столько  его
рассказы, сколько рабочая биография.  Грузчик, электрик, армия. Наш человек.
А которые слишком умные, те не наши, ну их. В отличие от многих сокурсников,
считавших  поступление  в  Литинститут  первой  ступенькой  к   всенародному
признанию (пусть  не к  Нобелевской премии, но к  Государственной  точно,  а
впрочем   почему   и  не  к  Нобелевской?),  Сережа   такими  мечтаниями  не
озадачивался.   По  складу  характера  был  он,  что  называется,  шебутной:
переполненный энергией, азартный спорщик, при этом  не имело значения, о чем
спорить. Забегая  вперед, скажу, что писателя из  него  не  вышло:  весь пар
уходил в свисток.
     На первом курсе он женился на поэтессе Любе В. Она  была из Челябинска,
училась  на дневном,  жила здесь  же, в общежитии. Маленькая,  круглая,  как
колобок.  Мы про себя удивлялись: что он в  ней  нашел?  Но  что-то,  видно,
нашел.  Правда,  очень  скоро  выяснилось, что нашел не совсем  то. Или даже
совсем  не  то. Однажды  я стал  свидетелем,  как  Сережа пинками гнал ее по
просторному  коридору  "желтого  дома".  Ну,  бывает,  дело  житейское.  Как
женился,  так  и  разведется. Но  до  развода сразу не  дошло  -  Люба  была
беременной.  К  рождению  сына  Сережа   отнесся  очень  серьезно.  Ушел  из
института, завербовался  куда-то  в  Астраханскую  область на  рыбопромыслы,
чтобы содержать семью. Люба продолжала учиться.
     На  время  я  потерял  Сережу  из  виду,  потому  что  и  сам  ушел  из
Литинститута,  проучившись всего  полтора  года.  Пришел новый ректор,  стал
наводить  свои порядки,  и мне они не  понравились. Стипендия была 22 рубля,
студенты  подрабатывали  кто  как  может.  Кто писал  рецензии  на  самотек,
неиссякаемым   потоком   приходивший  в   редакции,  кто   подхалтуривал   в
ведомственных изданиях вроде "Мясомолочная промышленность" и "К новой жизни"
- ежемесячника Главного  управления  по  исполнению наказаний МВД СССР,  где
студентов  Литинститута привечали и печатали их очерки на отрывных страницах
под рубрикой "Прочти и передай товарищу". Я ездил в командировки от "Смены".
Времени для всяческих халтур и командировок было вдоволь - ходить  на лекции
не заставляли, а за пропуски вычитали из  стипендии.  Мне  случилось однажды
получить 1 руб.17 коп. Новый ректор сделал посещение лекций обязательным под
страхом отчисления. Я не стал дожидаться, пока меня отчислят.

     Прошло года четыре.  Однажды  летом Сережа разыскал  меня и  попросил о
помощи. Как оказалось, при разводе его сына Петю оставили матери, а эта сука
сдала  его в  Дом  малютки (или в Дом ребенка, не  помню, как он назывался).
Сережа  обратился  в  суд  с  просьбой отдать сына ему,  так  как мать не  в
состоянии его  содержать,  а  у него в Шауляе  есть  все  бытовые условия  и
постоянная  работа  с  высокой   зарплатой  (он  тогда  уже  был  бригадиром
электриков на  крупной птицефабрике). Суд отказал. Сережа обжаловал решение.
Апелляцию отклонили. Но и смириться с тем, что его ребенок у чужих людей, он
не мог.
     - Представь, что это  твой, твой сын в  приюте, а не мой Петька,  - это
как? - напористо вопрошал он. - Можешь представить?
     - Не могу, - соглашался я. Наверное, я был не самым хорошим отцом, но и
в  самом  деле  не представлял, как это мой  сын (примерно  ровесник Петьки)
будет у чужих людей, в чужих равнодушных руках.
     - Могу я на тебя рассчитывать?
     - Что нужно сделать?
     Идея у него была простая: забрать сына из Дома  малютки, и  пусть потом
эта сука таскается по судам. Я уточнил:
     - Забрать? Кто же тебе его отдаст?
     - Мы и спрашивать не будем. Выйдем во двор погулять, а там...
     Ну,  святое  дело,  как  не  помочь? Прихватили  еще  одного  приятеля,
однокурсника  по Литинституту, наняли  машину  - "Победу"  ярко-желтого, как
утенок, цвета и поехали в Дом малютки. Он находился в двадцати километрах от
Москвы,  на краю  дачного  поселка Красково (по  странной случайности  через
пятнадцать лет в этих же местах, в Малаховке, я купил свой дом). Погода была
прекрасная, в небе ни облачка, дождь не мог помешать нашему предприятию.

     Дом малютки  стоял на тихой улочке, за высоким зеленым забором. Калитка
была открыта и подперта кирпичом, чтобы не закрывалась: какой-то мужик возил
на  тачке уголь к котельной из сваленной у ворот кучи. От калитки к  корпусу
вела  утоптанная дорожка. Машину с  приятелем мы оставили  на  дороге  возле
калитки, сами прошли внутрь. В просторном, заросшем сиренью и жасмином дворе
в  песочницах возилась малышня под присмотром гренадерского роста  нянечки в
несвежем  белом  халате.  Сына  Сережа  нашел  на  веранде  среди  таких  же
трехлеток,  катающих  по  затертому  линолеуму  деревянные   самосвалы.  При
появлении  двух незнакомых дяденек малышня сначала испуганно притихла, потом
осмелела, окружила нас, глядя внимательными и, как мне показалось, голодными
глазами.  Я обругал себя  за то,  что  не догадался прихватить  каких-нибудь
шоколадок или печенья. Сережа оказался предусмотрительней. Он одарил малышей
конфетами "Мишка на севере", они расползлись по углам, зашуршали фантиками.
     Сережа был  здесь не в первый раз, его знали. Воспитательница разрешила
ему погулять с сыном во дворе. Предупредила:
     - Недолго, скоро обед.
     - Мы недолго, - заверил Сережа.
     Во дворе мы немного походили возле песочниц и стали понемногу смещаться
к калитке. Сережа взял Петю на руки.
     - Только не беги, -  негромко напомнил  я. - Ты никуда не  спешишь,  ты
гуляешь.
     - Да, да, я гуляю, я никуда не спешу, - послушно закивал он. Но нервы у
него сдали,  он припустил по дорожке совсем не прогулочным  шагом. И  тут же
прозвучал голос нянечки-гренадерши:
     - Эй, вы куда? Стойте!
     Ага, стойте.  Сережу будто пришпорили, он рванул по дорожке, прижимая к
себе сына.
     -  Стой!  Держи  его!  Стой! -  гремел  гренадерский  бас,  ему вторили
тоненькие голоса двух других нянечек. А  потом и трех: - Стойте! Мужчина, вы
что?! Остановитесь!
     Похоже, они размножаются делением, машинально отметил я, легкой трусцой
семеня за приятелем в надежде, что смогу хоть на  несколько секунд задержать
наступательный порыв  персонала, а этих секунд Сереже хватит, чтобы добежать
до машины.
     Но  вдруг -  о ужас! - в калитке  потемнело: мужик вбил в  нее тачку  с
углем и  отрезал спасительный выход.  Все, мы  в ловушке.  Сейчас нас  будут
бить,  а  потом  сдадут  в милицию, подсказало  мне  услужливое писательское
воображение.
     Но вдруг - о чудо! - мужик сдал тачку назад, пропустил Сережу, выпустил
меня и запечатал калитку тачкой прямо перед носом погони. Не знаю, почему он
это  сделал.  Но  почему  бы  ни  сделал,  за  этот  поступок  ему  спишется
какой-нибудь грех.
     Мы ввалились в "Победу", Сережа приказал:
     - Гони!
     "Победа"  резво взяла  с места. Водитель  посмотрел в  зеркало  заднего
вида,  как на дорогу  высыпало  штук пять нянечек  и воспитательниц, как они
размахивают руками вслед машине. Встревоженно спросил:
     - Вы что... это самое... пацана... А?
     - Какого пацана?! - заорал Сережа. - Сына!
     - Ну если сына, тогда ладно.
     Водитель немного успокоился, но с явным облегчением высадил нас у моего
дома.

     На душе у меня было не то чтобы неспокойно, но как-то не комильфо. Вот,
из-за  нас  у  воспиталок будут крупные неприятности. Но когда я увидел, как
жадно, ручонками, Петя пихает себе  в  рот  котлеты, которые  мой сын нехотя
ковыряет, сомнения исчезли. Все правильно. Даже если и не совсем правильно.
     Обратный  билет на  самолет у  Сережи был на восемь вечера. Я предложил
уложить  ребят спать,  а самим  уединиться  у меня  в кабинете с  бутылочкой
коньяка. Но Сережа отказался:
     - В другой раз. Что-то  на  сердце  у  меня  тревожно.  Поеду. Попробую
улететь дневным рейсом.
     - Как скажешь...
     Они уехали. А часов в девять вечера в дверь позвонили. Не очень молодой
милиционер  в чине  старшего лейтенанта  назвался  оперуполномоченным МУРа и
сурово спросил:
     - Гражданин такой-то?
     Я подтвердил:
     - Такой-то.
     - Вы были сегодня в одиннадцать тридцать в поселке Красково?
     - Был.
     - Принимали  участие  в  похищении  из  Дома  малютки  малолетнего сына
гражданки Любови В.?
     - Я участвовал  в похищении из Дома малютки сына моего друга  Сергея П.
Проходите, командир, что мы стоим на пороге?
     Он воспользовался приглашением, но суровости не утратил. Уже в кабинете
спросил, доставая из планшетки бланк допроса:
     - Где сейчас находится малолетний сын гражданки В.?
     - В самолете. Примерно на полпути к Шауляю.
     - Гражданин П. восьмичасовым рейсом не вылетел.
     - Значит, вылетел дневным.
     - Что заставило его вылететь раньше?
     - Предчувствие, командир. Отцовское сердце вещее. С чего вдруг к  этому
делу подключился МУР?
     - А вы как хотели? Киднеппинг! Шутка? Только этого нам не хватало!
     - Как вы меня нашли?
     -  Водитель  желтой  "Победы"  указал  адрес.  А  вашу фамилии  назвала
гражданка В. Сказала: только этот засранец способен на такую авантюру.
     Я возмутился:
     - А она не засранка? Запихнуть мальчонку в приют!
     - Ваши взаимоотношения МУР не интересуют.  Расскажите подробно обо всех
обстоятельствах дела. Для протокола.
     - Ну, пишите...
     Закончив составление протокола, опер немного подумал и заключил:
     - Уголовщины не просматривается. Дело гражданское. Суд разберется.
     - Не пропустить ли нам по этому поводу по маленькой? - предложил я.
     - Не могу, - со вздохом отказался он. - На службе.
     - Какая служба? Десять вечера!
     - Да? И в самом деле. А давайте!..
     Бутылка коньяка,  не распитая днем с  Сережей,  пришлась  очень кстати.
Через час опер засобирался.
     - Мне пора. А то эта уже заждалась.
     - Эта - кто?
     - Гражданка Любовь В.
     - А она где?
     - Да возле дома ходит.
     - Передайте ей привет!..

     Все получилось так,  как  и предсказывал  Сережа. Теперь  Люба осаждала
суды. Все  решения были в ее  пользу. Тем более, что она закончила институт,
вернулась в Челябинск, устроилась на работу в какую-то газету, таким образом
лишила Сережу главного козыря - своей невозможности содержать сына. Но он не
сдавался.  На каждое решение  следовала  апелляция. На отклонение  апелляции
новая апелляция. Когда совсем припирало, менял квартиру, судебное решение не
исполнялось в связи с  ненахождением ответчика. Суды были то  в Шауляе, то в
Челябинске. Время от времени Сережа появлялся проездом в Москве с портфелем,
набитым бумагами,  кодексами и разъяснениями Верховного суда. Сын подрастал,
отца любил,  о матери  и слышать не  хотел, потому что ее не знал. Но он был
еще слишком мал, чтобы распоряжаться своей судьбой. А  все  судебные увертки
были уже исчерпаны. Но Сережа нашел выход.
     Однажды позвонил:
     - Все, конец судам. Петька остается у меня!
     - Как это тебе удалось?
     - При случае расскажу...

     Случай подвернулся года  через два. Сережа  привез  сына  в  Москву  на
математическую   олимпиаду   для  школьников,   победителей  республиканских
олимпиад. Рассказал:
     -  Прижали  меня.  Специально  предупредили: не  исполню решения  суда,
посадят. Суд назначили у нас, в Шауляе, по месту жительства ответчика. Любка
известила, что прилетит  на  суд. Говорю Петьке:  все, сынок,  придется тебе
теперь жить  у мамы. Он спрашивает: а нельзя так,  чтобы у мамы  и у тебя? И
тут  меня озарило. Петька, говорю, ты  гений! Если  пойдешь  по  юридической
части, быть тебе  Кони! Нет, говорит, мне это не интересно. Купил  я цветов,
взял такси, встретил ее в аэропорту. Она удивилась, но цветы взяла. Отвез ее
в "люкс"  нашей  лучшей гостиницы, специально снял  для  нее. Она еще больше
удивилась. Вечером пригласил в ресторан.  За ужином говорю: "Послушай, Люба,
что мы с тобой грыземся, как собаки? У нас чудесный сын, умница, а мы его на
части разрываем. Я один, ты  одна... А она уже раза три успела сходить замуж
и развестись...  Давай попробуем жить вместе. Раньше не получилось,  молодые
были,  дураки. Сейчас поумнели. Пусть у Петьки  будет и отец, и мать. Как ты
на  это?"  Она  мне:  "Ну, я  не  знаю,  как-то  это для меня неожиданно". Я
продолжаю:  "Ты замечательная, талантливая поэтесса. За что я  тебя полюбил?
За стихи! А на что  размениваешься? На газетную текучку. Талант свой губишь.
Я  хорошо зарабатываю,  не нужна тебе никакая газета. Пиши стихи, воспитывай
сына.  Чем  плохо?" В  общем,  уболтал,  достал стихами. Взяли  шампанского,
поднялись в номер.  Переспали. Очень  боялся я, что не  встанет. Но  ничего,
встал. Утром отправились в суд...
     Заседание суда длилось  всего  пятнадцать  минут.  Истица заявила,  что
отзывает  свой иск к ответчику о возвращении сына. Судья спросила,  понимает
ли она все последствия, которые влечет  ее заявление. Истица  ответила: "Да,
понимаю". Суд решил: дело прекратить вследствие примирения сторон.
     Выйдя  из  зала  суда, Сережа  взял такси и отвез  Любу в гостиницу. Не
отпуская такси,  подождал, пока она соберет вещи. Но повез ее не домой, а на
вокзал. Вручил билет до Челябинска. Сказал: "Вот твой поезд, езжай. Хоть раз
появишься в Шауляе, набью морду. О сыне забудь, нет у тебя сына и никогда не
было". Она снова в суд. А ей там: "Согласно такого-то пункта такой-то статьи
Гражданского  Процессуального Кодекса РСФСР иски, закончившиеся  примирением
сторон, к повторному рассмотрению не принимаются".
     Вот так. Когда человек талантлив, он талантлив во всем. Разве что кроме
литературы. Но на литературе свет клином не сошелся.

     Если  бы  я  сочинял  рассказ, написал  бы,  что мой  друг, вынужденный
вникать   в  тонкости  гражданского   законодательства,   приобрел   вкус  к
юриспруденции,  закончил  юрфак  и  стал  известным  адвокатом.  Или  другой
вариант: его неуемная энергия  и умение добиваться своей цели  привели его в
политику,  он  стал заметной фигурой  в  политической  жизни  Литвы  и  даже
депутатом  сейма. Но я пишу  не  рассказ,  жанр  "быличек" требует правды. А
правда такова: ничего я не знаю о судьбе Сережи и его сына. Никогда мы с ним
больше  не  пересекались  и уже  вряд  ли пересечемся.  Разве  что там,  где
начинаются все начала и кончаются все концы. Ну, будет о чем поговорить.



     "Талант  у него  был  чисто лирический,  природа и переживания давались
удивительно просто,  но зато он плохо справлялся с житейскими подробностями,
как например открывание и закрывание дверей или рукопожатия, когда в комнате
много действующих  лиц и один или двое здороваются со многими. При этом Илья
Борисович  постоянно  воевал  с  местоимениями,  например  с  "она", которое
норовило заменять не только героиню, но и сумочку или там кушетку, а потому,
чтобы  не  повторять  имени  собственного,   приходилось  говорить  "молодая
девушка"  или  "его собеседница",  хотя  никакой  беседы и  не  происходило.
Писание  было  для  Ильи  Борисовича  неравной борьбой  с предметами  первой
необходимости; предметы роскоши казались гораздо покладистее, но, впрочем, и
они подчас артачились, застревали, мешали свободе движений, и теперь, тяжело
покончив с возней у гардероба и готовясь героя наделить
     тростью, Илья Борисович чистосердечно радовался блеску ее
     массивного набалдашника и, увы, не предчувствовал, какой к нему
     иск предъявит эта дорогая трость, как мучительно потребует она
     упоминания, когда Долинин, ощущая в руках гибкое молодое тело,
     будет переносить Ирину через весенний ручей..."

     Как-то не принято,  моветон, вставлять в свою  прозу цитаты  из  других
авторов. Но то, что я  пишу, не проза, а так, досужие заметки о  том, о сем,
немного о времени, немного о себе. А в жизни любого человека, не обязательно
литератора,  мысли писателей  составляют едва ли не  половину его  духовного
опыта. Они естественным образом приватизируются, становятся своими. И говоря
о себе, о  технологии писательского ремесла, я без зазрения совести призываю
на помощь В.Набокова. Все равно лучше не скажешь.
     Борьба  с предметами первой необходимости,  изнурявшая Илью Борисовича,
героя рассказа  "Из уст  в уста",  это семечки  по сравнению  с трудностями,
которые  испытывает современный писатель в попытках  внедрить в читательское
сознание  образ  какого-нибудь  человека. Хорошо художникам, смотри и рисуй.
Хорошо драматургам и сценаристам, есть  актер. А каково писателям? Прошли те
времена, когда можно было пространно описывать, как в гостиную вошел  старый
граф во фраке или как "в бричке сидел господин, не красавец, но  и не дурной
наружности, ни слишком толст,  ни слишком тонок; нельзя сказать, чтобы стар,
однако ж и не  так, чтобы  слишком молод". Нынешний читатель, воспитанный на
клипах, мгновенно пропустит описание, если оно длиннее двух строк или если в
руках у персонажа нет гранатомета, пистолета либо, на худой конец, ножа. Вот
и крутись.
     А  как  в  жизни?  Никогда  не  пробовали  напомнить  приятелю  давнего
знакомого?
     - Такой, весь из себя обтрюханный, пиджак в перхоти, помнишь?
     - Не помню.
     - Ну, штаны на коленках вечно мешком и ботинки нечищеные, припоминаешь?
     - Не очень.
     - Ну, который на выпускном вечере напился и наблевал на декана!
     - А, так это он? Что же ты сразу не сказал? Очень хорошо помню!..
     Поступок - вот что дает  самое  полное представление  о человеке.  И  в
жизни, и в литературе.
     Тот, который...

     Тот,  о  ком  я  хочу рассказать,  появился на  моем  горизонте  еще  в
молодости и присутствовал на протяжении всей жизни, иногда возникая въяве, а
большей частью неявно, существуя сам по себе, как друзья, с которыми развела
судьба, или города, возникшие как из тумана и в тумане исчезнувшие. Так, как
возник и исчез  из  моей  жизни город  Мончегорск на Кольском полуострове  с
комбинатом "Североникель", первая запись в моей трудовой книжке. Звали этого
человека Боб. И  между своими, и на работе, в рафинировочном цехе комбината.
Со временем стал Бобом Степановичем, а потом и Борисом Степановичем.
     История его появления в Мончегорске была романтической. Родом откуда-то
с Украины, он окончил московской  Цветмет,  работал в каком-то  НИИ,  быстро
стал  старшим инженером, а через два  года вдруг бросил  все, в том  числе и
московскую прописку,  и перевелся  на  "Североникель". Лишь тот,  кто знает,
каких  трудов  стоило  провинциалу  зацепиться в Москве, может  оценить этот
подвиг.  Подвиг,  понятное  дело,  во  имя  любви.  А вы что  подумали? Ради
северных надбавок?
     Душой  нашей  компании  молодых   инженеров  была  Ида,  очаровательная
татарочка из  Уфы, умница, звонкая,  как  колокольчик (да  простится мне это
сравнение, другого не нахожу). Она  закончила  Цветмет, работала инженером в
лаборатории контрольно-измерительных приборов и автоматики, жила в общежитии
ИТР. Все мы были в нее немного влюблены, так, не  очень  серьезно. А один из
нас, не буду говорить кто, очень даже серьезно. К ней Боб и приехал.
     Честно  сказать,  его  приезда  мы   ожидали  не  без  опаски.  Боялись
разочароваться.  Не  в  нем.  В  ней. А  ну  как  ее  возлюбленным  окажется
какой-нибудь хлыщ? Женщины, они такие. Какие они, мы тогда понятия не имели.
Да и сейчас не имеем. Только думаем, что имеем.
     Борис приехал в конце февраля, когда начались пурги...

     Господи, а ведь я цитирую  свой старый-престарый рассказ. Ну, раз начал
цитировать, так и продолжу.

     "Борис  приехал  в  конце  февраля,  когда  начались  пурги,  и  ночные
автобусы, ослепленные снежными вихрями, часто застревали в пути. В обеденный
перерыв я зашел к Валентину. (Это один из нашей компании - тот, который... в
общем, который к Иде, в рассказе Ольга, относился не так как все.) Кто-то из
ребят крикнул, что ему звонят. Он пошел к телефону, через минуту  вернулся и
совершенно потерял нить разговора.
     - Что с тобой? - спросил я.
     -  Ничего...  Звонила  Ольга.  Приехал  Борис.  Просила,  чтобы  мы  не
задерживались, они будут ждать.
     В автобусе я  о  чем-то горячо говорил. Валентин  соглашался, кивал,  а
когда я умолк, спросил:
     - Сколько ему лет?
     - Откуда мне знать? Я его не крестил!
     - Что ты нервничаешь?
     - Я? Ничуть. С чего мне нервничать?..
     Мы разозлились друг на друга и ввалились в комнату  Ольги  запорошенные
снегом и взъерошенные, как воробьи. С тахты поднялся  высокий смуглый парень
в стального цвета костюме и крахмальной рубашке без галстука, чуть косолапя,
с ленцой,  шагнул  вперед  -  расчетливо  медлительный, как спортсмен  между
тренировками.  Остановился, глядя  на  нас  черными, добродушно-насмешливыми
глазами.
     Ольга, такая счастливая, что на нее  было  радостно и  больно смотреть,
взяла его за локоть.
     - Знакомьтесь, ребята. Это и есть Борис.
     Мы  пожали его  маленькую  крепкую  руку. Он  спросил,  доброжелательно
щурясь:
     - Вы там кого-то били? Или сами подрались?
     Мы  засмеялись  и  перестали   злиться,  потому  что  Борис  нам  сразу
понравился..."

     Да, понравился. Он был то, что называлось классный чувак. (Как  сказала
бы сегодня моя падчерица: клевый перец.) Не знаю, был ли  он стилягой, носил
ли, как  все мы в студенчестве, брюки-дудочки, набриолиненный кок  и шузы на
толстенной  платформе.  Если и был,  то в  прошлом. А вот пижоном  остался -
очень тщательно  одевался, стригся у лучшего парикмахера Мончегорска, всегда
выбрит до  блеска.  Он был  всего года на три старше нас, но в свои двадцать
пять  лет  выглядел вполне  зрелым  мужчиной.  Старики  (по  нашим  меркам),
тридцатилетние  и  тридцатипятилетние старшие  инженеры и  начальники  смен,
воспринимали его как равного, и никому это не казалось странным.
     Боб с Идой сыграли  скромную свадьбу, на которую были приглашены только
друзья. Меня не было, к тому времени я  был уже далеко, в  Средней  Азии,  в
Голодной степи,  куда  меня увлекла молодая дурь.  Бывало трудно.  И когда к
горлу  подступала   тоска,  утешала  мысль,  что  где-то   там,  в   далеком
Мончегорске, среди кольских  сопок и озер, живет красивая  пара, Ида и  Боб,
мои друзья, к  которым  я всегда  могу  обратиться за помощью,  если  совсем
припрет. Но ни разу не обратился, сам выкручивался.

     У  романтической истории воссоединения двух  любящих  сердец была,  как
выяснилось, своя  подкладка, вполне  житейская.  Я  даже не  могу сказать  -
грязноватая.  Нет, именно  что  житейская,  не меняющая итога, но  придающая
красивой сказке грубую достоверность. Узнал я об этом случайно -  лет  через
восемь  после  моего   побега  с  "Североникеля".  Работал  я  в  заполярном
Норильске, на  местном телевидении.  Однажды в город приехала группа молодых
ученых из Москвы, я  делал о  них передачу.  В группе  был кандидат наук  по
фамилии Цесарский. Я не  раз слышал  эту фамилию от Иды и Боба,  они  вместе
учились   и  в   студенческие  годы  были  дружны.  После  передачи  спросил
Цесарского, не учился ли он в Цветмете. Он подтвердил: да, учился. Не помнит
ли он Боба (я назвал фамилию)?
     - Как же не помню! Прекрасно помню! Ювелир.
     - Почему ювелир?
     - Да была с ним одна история...

     История такая. В конце  четвертого курса  в комитет комсомола института
пришла  молоденькая  девушка,  медсестра  одной  из  московских  больниц,  и
заявила, что  она беременна  от Боба, а  он  жениться не хочет. Учился Борис
хорошо,  с первого курса получал повышенную стипендию, а  вот к общественной
работе  относился  с  нескрываемым   пренебрежением.   Это  ему  припомнили.
Персональное дело вынесли  на  факультетское  собрание. От случайной связи с
медсестрой он не отпирался, но свое отцовство будущего ребенка категорически
отрицал. "Этого не  может  быть,  я всегда принимаю  меры предосторожности".
Кто-то   из   комитета  заметил:  "За   всем  не  уследишь,  мог  однажды  и
проколоться". "Исключено, - заявил  Боб. - Я работаю ювелирно". Зал грохнул.
Так за ним и закрепилась кличка Ювелир.
     Шутки  шутками,  а  дело  могло  кончиться  скверно  -  исключением  из
комсомола за аморалку и автоматическим отчислением из института. Борису дали
время подумать.  Он подумал  и  сводил  медсестричку в  ЗАГС.  Ему  объявили
строгий  выговор  с занесением  в учетную карточку,  но  доучиться  дали. Он
прописался в коммуналке жены, получил  красный диплом и распределился в НИИ.
Родилась дочь, он ее ни разу не видел. Ида, роман с которой возник уже после
истории с собранием, закончила Цветмет годом позже. Весь этот год Боб снимал
углы и  судорожно искал способ оставить  ее в Москве. Ничего не  получалось.
Развод с  медсестрой и брак  с Идой проблемы не  решал.  Прописать  ее  было
негде, а без прописки на работу не брали. Она уехала в Мончегорск. Он звонил
ей через день. Планы возникали, как мыльные пузыри, и так же лопались. Через
год она сказала:
     -  Милый,  хватит.  Больше не  звони. Хочешь  быть со  мной,  приезжай.
Совсем. А звонить не надо.
     Он приехал. У них родилась  дочь. Получили квартиру, жизнь вошла в свою
колею...

     Как-то   мне   пришлось  делать  литзапись  воспоминаний   конструктора
артиллерийских  систем  Василия  Гавриловича  Грабина,  создателя знаменитой
пушки  ЗИС-3,  орудий  для  танков  Т-34,  КВ,  противотанковых "зверобоев".
Редактрисса "Политиздата" возмущалась:
     - Ну  что вы везде пишете "грамотный инженер",  "грамотный специалист"?
Ерунда какая-то. Разве бывают безграмотные специалисты?
     Между тем, "грамотный инженер" - это  была  общепринятая оценка хороших
конструкторов. Очень высокая  оценка.  Борис быстро стал  тем, кого называют
грамотным инженером.  При том, что  уровень специалистов "Североникеля"  был
очень высок. Они  были профессиональной элитой  цветной металлургии. Не  без
снобизма, присущего любой элите. Они говорили: "Он знает все. Но неточно". И
на этом человеке ставился крест.
     Но  карьера   Боба,   поначалу  стремительная,  вскоре  притормозилась.
Причиной  был  его характер. В те  годы  руководители комбината, как  сейчас
сказали  бы  -  топ-менеджмент,  работали  в  постоянном  авральном  режиме,
практически  без  выходных, с  ненормированным  рабочим днем. Вызывает  Боба
генеральный директор:
     - Борис Степанович, завтра на поезде  в Мурманск,  оттуда  самолетом  в
Джезказган (в Норильск, в Орск, где были потребители или поставщики).
     - Завтра суббота, - деликатно напоминает Боб.
     - Да, суббота, - соглашается генеральный. - К воскресенью доберешься до
места, в понедельник с утра возьмешь их за жопу.
     - К сожалению, ничего не получится.
     - То есть как? Что значит не получится?
     - В воскресенье я обещал дочке сводить  ее в цирк. Она так этого ждала.
Ребенка нельзя обманывать. Согласны?
     - Да, конечно,  - кивает  совершенно офанаревший  генеральный.  - Детей
нельзя обманывать. Я как-то об этом не подумал. Извините. Вы свободны.
     -  Боб, ты  спятил! - изумилась Ида после этого случая.  - Они все  так
работают! Дочку я сама могу сводить в цирк!
     -  Я  не спятил.  Если им нравится так работать, пусть работают. А я не
хочу в сорок лет получить инфаркт!
     Но и  избавиться от своевольного инженера у генерального не поднималась
рука. Все-таки  он был грамотным  специалистом, а  специалистов на комбинате
ценили.  В  конце  концов ему  нашли применение.  Генеральный  директор  или
главный  инженер брали  его  с собой  в  Москву, когда  в главке нужно  было
отбиться  от  попыток  московского начальства заставить  комбинат  увеличить
выпуск металла. Скажем,  поставить новую  печь в плавильном цехе. При этом -
не  расширяя цеха и,  понятное дело, без дополнительного  финансирования, за
счет внутренних резервов.
     В кабинет  начальника главка  генеральный  заходил вместе с  Борисом  и
выпускал  его вперед.  Боб разворачивал  подробный  план цеха  и  с  точными
цифрами перечислял варианты размещения печи. Точные  цифры говорили  о  том,
что печь никуда не влезает.
     - Ты зачем мне это рассказываешь? - начинал возбухать начальник главка.
- Хочешь  сказать,  что  это  невозможно?  А я  вот  что  тебе  скажу.  Чем,
по-твоему, мы занимаемся всю жизнь? Невозможное превращаем в возможное!
     - Мудро, - соглашался Боб. -  Мы не говорим, что это невозможно. Просто
хотелось  бы  прояснить ваш  замысел. Может, мы  чего-то не понимаем,  а вам
виднее. Где поставить печь?
     Начальник главка с ненавистью смотрел на план и тыкал пальцем:
     - Вот здесь!
     - Не получится, - с искренним сожалением говорил Боб и называл габариты
цехового пролета, в который печь ну никак не вписывалась.
     - Тогда здесь!
     - Этот вариант мы уже рассматривали.
     И генеральный директор, и сам начальник главка прекрасно понимали,  что
условия, которые  навязывались  комбинату, совершенно невыполнимы.  Это были
такие  начальственные игры,  смысл которых  состоял  в том,  чтобы запросить
побольше, а потом слегка уступить.  Начальник защищал интересы  государства,
как   он   их  понимал.  Генеральный   -   интересы   комбината.   Поддаться
начальственному нажиму означало загнать комбинат в финансовую яму,  оставить
людей  без премий. Но и артачиться можно было  только до  какого-то предела.
Переступишь  его -  так недолго лишиться  и должности. Начальник  главка был
крут, положение обязывало.  Но и  генеральный не пальцем делан, трусливые  и
слабовольные на этом месте не задерживались.
     Суть игры понимал и  Борис.  Но он не желал играть ни в какие игры.  Он
инженер и говорил на  языке точных цифр. О  цифры разбивалась вся  демагогия
начальника главка.
     -  Ладно, умник, - сдерживаясь из последних сил, говорил он. -  Ты  мне
доказал, почему нельзя. А я хочу услышать, как можно!
     - Нет  ничего проще, - с  готовностью отзывался Борис и выкладывал план
пристройки к зданию цеха.
     - Ну и делайте так, если иначе не можете!
     - Это обойдется вам...
     Боб называл цифру: столько-то  миллионов рублей с точностью до рубля. И
это становилось последней каплей.
     -  Вон  из  моего  кабинета!  - гремел начальник  так, что  заглядывала
испуганная секретарша. - Миллионы ему! А ху-ху не хо-хо? Вам только дай, все
под себя погребете! Проваливай к такой матери!
     - Как скажете.
     Боб собирал бумаги и удалялся из кабинета.
     -  А теперь давай по делу, - обращался начальник главка к генеральному.
И шел конкретный разговор.  Наступательный начальственный  порыв  иссяк, как
захлебнувшаяся   атака,  стороны   быстро  приходили   к   взаимоприемлемому
компромиссу.

     После одного из таких визитов в главк Боб позвонил мне, мы договорились
встретиться и пообедать  в  "Метрополе". А  по пути заехали в  издательство,
которое  уж  с полгода как  выпустило сборник  очерков с моей документальной
повестью, а денег все не платило. Ничего нового от бухгалтерши я не услышал.
     - Денег нет, - сообщила она и посчитала на этом разговор законченным. Я
повернулся, чтобы уйти, но Боб меня остановил.
     -  Минутку. Мадам, вы все перепутали, - обратился он  к бухгалтерше.  -
Это у него  нет денег.  А  вы продали его труд и говорите автору,  что денег
нет? Это называется мошенничеством, мадам!
     В этом издательстве никогда так с бухгалтерией не разговаривали. Да и в
других  тоже.  Бухгалтерша   удивилась.  Такой  поворот  темы  был  для  нее
неожиданным.
     - Вам  понравится, если вам  перестанут  платить зарплату? -  продолжал
Боб. - Нет? Почему же вы думаете, что ему нравится?
     Напомню, шли  советские  времена, жуткий застой,  но  представить,  что
кому-то  задержали  зарплату  даже  на  день  -  нет,  это  было  совершенно
невозможно. Бухгалтерша глубоко задумалась. Потом сказала:
     - Подождите, схожу к главбуху.
     - Передайте ему, что он мошенник,  -  напутствовал  ее Боб.  - И у него
есть только один способ реабилитироваться!..
     Минут через пятнадцать она вернулась и выписала расходный ордер.
     - Обед в "Метрополе" за мной, - отходя от кассы, сказал я.
     - В другой раз, - проявил великодушие Боб.
     Величественный  швейцар "Метрополя" принял  от  него пятерку  так,  как
будто  это была  как минимум  сотня. Свободных  столов в зале не  оказалось.
Учтиво  спросив разрешения, мы заняли  места за  столом, за  которым  сидела
пожилая пара явно не нашего, не советского вида. Возник официант:
     - У нас не принято подсаживаться к иностранцам.
     - У кого это у вас? У официантов?  - высокомерно поинтересовался Боб. -
Так вы и не подсаживайтесь. Принесите меню. И смените скатерть!..
     Скатерть сменили.

     Человек,  который  умеет  принять на себя гнев большого начальства,  не
менее важен,  чем грамотный инженер. Карьера Боба получила новый толчок.  Со
временем  он стал  одним  из главных  специалистов "Североникеля" -  главным
химиком.  Это стало неиссякаемой  темой  для шуток.  Дело  в  том, что целый
поселок под Мончегорском был построен  для лиц, осужденных к  принудительным
работам на стройках  народного хозяйства. Как тогда  говорили,  на химии.  В
этом контексте "главный химик" звучало очень двусмысленно.
     Шли  годы. Однажды  Борис  с приятным  удивлением  обнаружил,  что  его
зарплата   увеличилась   рублей   на  сто.   Это  означало,   что   действие
исполнительного листа, по которому у него вычитали двадцать  пять  процентов
алиментов,  закончилось.  Событие было  должным  образом  отмечено  в  узком
мужском кругу. Боб решил, что теперь  с  прошлым покончено навсегда. Но  это
ему хотелось так думать.
     Через  некоторое  время  он  появился  у меня в  Малаховке  в  каком-то
необычном для него настроении. Не встревоженном, не озабоченном, а словно бы
озадаченном. У него был вид человека, который неожиданно оказался выбитым из
колеи,  и никак не может понять,  как  себя вести. На мои расспросы он хмуро
отнекивался, а потом все-таки рассказал.
     Из колеи его выбило письмо. В нем было: "Здравствуйте, папа! Пишет  Вам
Ваша дочь  Нина,  которую  Вы никогда не видели. Хочу  сказать  Вам  большое
спасибо за то, что Вы помогали маме растить  меня. Мне уже восемнадцать лет,
я учусь на первом курсе медицинского института, у меня все хорошо. Мне очень
хочется  познакомиться  с Вами, посмотреть на Вас.  Когда  будете в  Москве,
позвоните мне. Ваша дочь Нина".
     Я поинтересовался:
     - Ты специально прилетел в Москву, чтобы встретиться с ней?
     - Считаешь, не стоило?
     - Ну почему? Познакомиться с взрослой дочерью - не часто  такое бывает.
Я сам познакомился с  отцом, когда мне было двенадцать лет. Молодец девочка.
Будущий  врач,  надо  же.  Будет кому ставить уколы,  когда  из  тебя  песок
посыплется... Ида знает?
     - Скажу потом. Может быть.
     - Позвонил?
     - А нужно?
     - Боб, ты меня удивляешь. Прилететь решился, а звонить боишься?
     - Да, - согласился он. - Глупо.
     Все-таки  позвонил,  назначил  встречу  на шесть  вечера. Долго брился,
особенно тщательно одевался.  Наконец уехал. Я с интересом  ждал рассказа  о
свидании.
     Вернулся  он ночью,  приехал на  такси.  Благодушный, слегка  поддатый,
благоухающий  дорогим  коньяком.  Рассказал,  что  случайно  попал   в   Зал
Чайковского на органный концерт, потом ужинал в ресторане  Дома ученых. И ни
слова о Нине.
     Я не выдержал:
     - Дочь-то видел? Шевельнулись отцовские чувства?
     - Дочь? Да, дочь... Нет, не видел.
     - Не пришла?
     - Может, пришла... Я не пришел.
     - Но почему, почему?!
     - Видишь ли, какое  дело...  Я вот подумал...  Ну, встретимся.  Кто она
мне? Чужой человек. Свой долг я отдал,  восемнадцать лет платил  алименты. А
что теперь? Снова помогать?  А имею  ли  я  право отнимать деньги  от  своей
семьи, от своей  дочери?  Нет, не  имею... Подумал я  обо всем этом... И  не
пошел... Что ты на меня так смотришь?
     -  Поражаюсь цельности твоей  натуры,  - искренне сказал я.  А про себя
подумал, что если когда-нибудь захочу  рассказать  об  этом  человеке, будет
очень просто определить его через поступок:
     Тот, который остался верен себе.

     С цитаты начал, цитатой и закончу. Вот она (не помню, кто сказал):
     "Никогда не  поступайте  из  чувства долга.  Лучше  быть подлецом,  чем
ханжой".
     Лучше? Не знаю. Нет, не знаю.




     Не помню, зачем  я к нему зашел. То  ли за кофе, то ли за сигаретой.  И
попал в самый разгар семейного скандала.

     Как и все студенты Литературного института, Роман Х. делил в общаге  на
Бутырском  хуторе  с  кем-то комнату на двоих.  Когда приезжали родственники
(родители  или  жены),  их селили в  однокомнатных квартирах, которые были в
торце каждого коридора.  К Роману приехала из Самары  жена Валентина, пухлая
блондинка лет тридцати, участковый врач  в районной поликлинике, нашла в его
кармане  любовную записку  и со всей  страстью  женщины,  истосковавшейся по
мужской ласке, устроила мужу разбор полетов.

     История  поступления  Романа  в  Литинститут  была не  совсем  обычной.
Конкурс  был сумасшедший,  человек  сто  на место.  Сколько сейчас, не знаю.
Поэты в те годы собирали стадионы. "Поэт в России больше,  чем поэт". Поэзия
подменяла  собой   политику,  историю,  философию,  даже   экономику,   была
ристалищем  жутких  идеологических  битв.  Тот  же  Евтушенко  написал:  "Ты
спрашивала шепотом, а что потом, а что потом. Постель была  расстелена, и ты
была  растеряна".  И  все  ходили,  обалдевшие  от  такого  дерзкого  вызова
всеобщему официозу.
     Творческий конкурс  Роман  прошел,  вступительные экзамены сдал, хотя в
сочинении  понаделал  ошибок.  Но  грамматику  с  поэтов  не  спрашивали.  С
прозаиков   тоже.  Был  бы   талант.  И,  конечно,  рабочая  биография.  Это
обязательно. Разве  может  быть  талант  у юнца, который жизни не  нюхал?  А
грамматика - дело наживное. Вскоре, впрочем, положение изменилось. Одного из
выпускников поэтического отделения Литинститута назначили главным редактором
областного  издательства  в  Пскове.  Деятельность  он  начал  с  того,  что
вычеркнул  из плана брошюру Хрущева и вставил два  поэтических сборничка. На
этом, понятное дело, его карьера закончилась. С увольнением он  не смирился,
написал протестующее письмо в ЦК, Хрущеву. На двух страницах было семнадцать
ошибок. Ректор получил  втык, в Литинституте  срочно ввели курс практической
грамматики. Будущие писатели взбунтовались: что за  школярство? Ах, вы и так
грамотные? Ну так напишите диктант, посмотрим, какие вы грамотные.
     Диктант был повышенной сложности. Перед институтом я работал в районной
газете  под  Ферганой  и  вычитывал полосы после  корректоров. Ошибок сделал
мало,  всего двадцать шесть.  Остальные -  по шестьдесят-семьдесят. Бунт был
усмирен.

     Но в тот  год, когда Роман поступал, таких свирепостей еще не было. Его
зачислили, дали общежитие,  но  милиция  наотрез  отказала в  прописке.  Как
выяснилось, в ранней  юности он отсидел в колонии для малолеток шесть лет за
соучастие в убийстве. Ничего себе. Да его близко к Москве нельзя подпускать!
Никакие ходатайства не помогли. Тогда Роман  явился к начальнику паспортного
стола:
     - Не пропишите  - приду на  Красную  площадь и вскрою  вены! Не верите?
Смотрите!
     На руке белело шесть шрамов. Как не поверить? Прописали.
     Но ничего  уголовного  в нем не  было.  Есть тип  людей, которые всегда
соответствуют той роли в социуме, которую занимают. К ним относился и Роман.
Смуглый  красавец  цыганистого  вида, с  трагической  (романтической)  седой
прядью  в  смоляной шевелюре.  Ни одна женщина  не могла  устоять  перед его
мужским магнетизмом. Ему не нужно было выпендриваться, цветы там, разговоры,
ля-ля.  Просто подходил  и клал на плечо руку. Даже стихов  не читал.  Стихи
читал потом - как бонус.

     Через несколько  лет, прилетев в командировку в  Тынду, столицу БАМа, я
случайно  узнал, что  Роман тоже  на  БАМе,  в  притрассовом поселке  Могот,
работает там председателем профкома в  большом монтажно-строительном отряде.
После института литературная карьера у него как-то не складывалась, он решил
атаковать  Москву  с  дальних подходов, с  гремевшего  тогда  БАМа.  Поэт  -
профсоюзный деятель?  Безумно интересно. На  попутках  я добрался до Могота,
спросил у девчонок-маляров, где мне найти председателя профкома.
     - А вон он!
     Вдоль вагончиков по упругой болотине озабоченно шел человек в резиновых
сапогах,  в  мешковатой  энцефалитке с пузырями на  коленях,  в серой  кепке
бесформенным блином, с портфелем под мышкой.  Ни дать ни взять -  Еропкин на
проводе. И это - Роман?!
     - Что с тобой, старина?!
     Он удивился:
     - А что, а что? Что-то не так?
     В  тот  день у него  была отчетно-выборная  конференция. Я заставил его
выгладить крахмальную рубашку и  костюм, которые  он привез из  Москвы  и ни
разу  не надевал,  вместо  галстука  артистически  повязать  красный  шейный
платок.  Когда он  появился на дощатой  трибунке, сколоченной специально для
конференции,  публика,  в которой девушек  было больше  половины,  ахнула  и
ошеломленно притихла. Переизбрали его единогласно.

     Еще через много лет я столкнулся с ним в Останкино. Он был заместителем
какого-то телевизионного начальника  по хозяйственной  части.  Выглядел так,
как   и   должен  выглядеть   серьезный   администратор.   И   о   серьезных
административных проблемах говорил, как серьезный администратор.
     Но в то время,  с которого я начал  рассказ,  он был поэт, выглядел как
поэт и вел себя как поэт.

     Записка, которую  для Романа оставили в общежитии на вахте и которую он
сунул в карман  и  забыл выбросить, была такая: "Приезжай вечером. Предки на
даче.  Твоя  С." Что она  означала,  ни  малейших  сомнений  у  его жены  не
возникло.  Похоже,  у   нее  и  раньше  были  основания  подозревать  его  в
супружеской неверности. Поэтому она сразу  взяла высокую ноту. Сначала Роман
попробовал отболтаться:
     -  Это совсем  не то,  что  думаешь!  "С" -  Степан. Степка Верхотуров.
Алкаш, но  жутко  не любит кирять в одиночку.  Вот меня  и позвал. Виктор не
даст  соврать. Ты  ведь знаешь его?  -  обратился он  ко мне. - Ведь  алкаш,
скажи?
     Никакого Степана Верхотурова я не знал (Роман тоже не знал), но кивнул:
     - Есть немного. Я, пожалуй, пойду. Загляну в другой раз.
     -  Сиди! Валечка, что за дела?  Человек пришел в гости, познакомиться с
тобой. Я ему столько про тебя рассказывал! Чем мы его встречаем? Склокой. На
пустом месте!
     - "С" - Степан? - переспросила она.
     - Ну да! Степка!
     - А почему "твоя"?
     - Ошибся! В спешке! Хотел написать "твой"!
     - Рома, ты стал педиком?
     Он опешил:
     - Это еще почему?
     - Но если друг пишет тебе "твой Степан" - это как?
     - Черт!  Как ты  умеешь все перекручивать! Вот, я уже педик. Ну какой я
педик? Вот Виктор не даст соврать! Я педик? Скажи, скажи, не стесняйся!
     - Не педик, -  сказал  я. - Если педик, то латентный. Мне  пора. Завтра
семинар, а я еще ничего не прочитал.
     - Успеешь! Сейчас будем пить чай. С вареньем.  Клубничным. Собственного
приготовления. Знаешь, какое  варенье она варит? Пальчики оближешь! Валечка,
чего ты ждешь? Собирай на стол!
     Но Валечка сидела, как  сестрица Аленушка. С глазами, полными слез, как
лесные озера в пору светлых весенних дождей.
     - Ну  ладно! - сказал Роман.  - Ладно! Не хотел тебе говорить. Чтобы не
огорчать. Ты же ревнивая, как Отелло! "С" - это Светка.  Поэтесса. Да  какая
она поэтесса!  Графоманка  жуткая. Пристает ко всем со своими стихами. Вот и
ко  мне пристала. Записки пишет. Даже не  знаю, как отвязаться! И  к Виктору
приставала. Приставала?
     - Не приставала. Я не пишу стихов.
     - Вот! - обрадовался Роман. - Он прозу пишет. Поэтому не приставала!
     Лесные озера переполнились и пролились.
     -  Не  ври, милый,  не нужно,  это  тебе  не  идет. Скажи  уж  честно -
влюбился. Я старая, она молодая. Я провинциалка, она москвичка.
     От возмущения Роман забегал по комнате:
     - Что ты несешь, что ты несешь? Как я мог влюбиться?! У нас дети! Двое,
- объяснил мне. - Машеньке семь лет, Ванечке пять. И в кого влюбиться? В эту
уродину? Ни кожи, ни рожи! Курит! Матерится! Тьфу, смотреть противно!
     - Ты поэт.  Поэт должен все  время  влюбляться,  я  читала.  Это у него
естественное состояние. Скажешь, нет?
     - Ну, должен,  должен, не буду спорить. Я и влюблен. Постоянно. В тебя,
дура! - Он повернулся ко мне. - Девять лет женаты, и все время  об этом, все
время об этом!
     -  Такая  моя  судьба,  -  куковала  свое  Валентина,   подбирая  слезы
платочком. Одновременно наливала чай, накладывала в розетки  варенье. Мне: -
Угощайтесь.  Сама варила. Нынче у  нас было  много  клубники. - Мужу:  - А я
ничего. Знала,  за кого выходила. Не думай обо мне, Ромочка. Не наступай  на
горло собственной песне. Любовь - это святое. Поэт не имеет права  предавать
любовь, я читала. А развод я тебе дам.
     - Как?! - ошеломленно спросил Роман. - Развод?!
     - Да вот так. Я  уже все решила. Не думай  о нас. Думай о  себе. У тебя
большое будущее, слава. А мы проживем.
     - Валентина! Ты хоть соображаешь, что говоришь? Какой к черту  развод?!
Мы уже девять лет живем, у нас дети, двое!
     - А что дети?  У всех дети. Их я как-нибудь подниму. Ты ведь будешь нам
помогать? Не чужие.
     - Валентина!!!
     - Не нужно, Рома. Давай  в последний раз мирно  попьем чаю, да я поеду.
На вечерний поезд успею.
     Он еще побегал по комнате и решительно сел к столу.
     - Наливай!
     - Что наливать?
     - Чаю! Мирно попьем. В последний раз.
     - Эй, ты что? - удивилась она. - Ты что это говоришь?
     Роман поднял на жену тоскующий взгляд.
     -  Ты права,  Валя. Прочувствовала сердцем. Да, я влюбился. Безнадежно,
страшно. Боролся с собой. Ночей не спал. Вот Виктор не даст соврать. Сколько
раз я посреди ночи приходил к тебе за сигаретами? Было?
     Я подтвердил:
     - Бывало.
     - Вот,  бывало. Но сделать с собой ничего не  могу. Не  могу,  Валя! Не
хотел  тебе говорить, да что  уж тянуть! Не судьба нам век доживать. Горько,
но что поделать! Не судьба!
     - Рома, ты хоть соображаешь, что несешь? В кого ты влюбился - в Степку?
     - "С" не Степка. Он Светлана.
     - Ты себя слышишь? Как он может быть Светланой?
     - Она.
     - В уродину!
     - Не в уродину!
     -  Влюбился.   Как  вы,  поэты,  легко   словами  бросаетесь!  Какая-то
прошмандовка жопкой вильнула, и сразу - влюбился? Ерунда это, милый!
     - Не ерунда, Валя! Это трагедия! Я чувствую себя последним негодяем, но
ничего не могу сделать!
     - Рома, ты смеешься надо мной?  Издеваешься? У нас, между  прочим, двое
детей! Забыл?
     - Я буду им помогать.
     -  Он  будет им  помогать!  А  мне на двух работах горбатиться?  Хорошо
устроился! Виктор, как вам это нравится? Скажите ему, что он дурью мается!
     - Роман, ты маешься дурью, - послушно сказал я.
     - Слышишь,  что тебе  говорят? Нет, я не могу!  Он влюбился! И говорит,
что серьезно!
     - Это серьезно, Валя! Очень серьезно!
     - Перестань!  Я  же тебя знаю. Ну, понравилась девчонка. И что? Бывает.
Ну, переспал. Переспал?
     -  Какая ты, Валюха, приземленная! Все к одному сводишь. Не переспал. И
в мыслях не было. Она для меня, как... Даже не знаю. Как богиня,  мечта! Как
Офелия, если тебе так понятнее!
     - Даже не переспал. Если, конечно, не врешь. Не врешь?
     - Не вру!
     - Тогда о чем мы говорим?
     - О любви! - заорал  Роман. - Мы говорим о любви! Которая свободна, мир
чарует! Вот о чем! Законов всех она сильней!
     - Милый,  ты переутомился. Плохо спишь.  Много  куришь. Мало бываешь на
свежем воздухе. Да и меня давно не было. Но не могла я! Работа, дети. Теперь
вот приехала, и все будет хорошо. Успокойся.
     Роман обратил на меня тоскующий взор.
     -  Может,  она права? Может, вся эта  любовь -  только морок,  туман  в
мозгах? Проснешься - и ничего нет?  Женщины - они реалистки. Двумя ногами на
земле, а мы витаем черт знает где в облаках!
     - А я  о  чем? - подхватила  Валентина. - Конечно,  витаете! Да витайте
себе, я  разве против?  Поэты  и должны витать в  облаках,  я  читала! А про
записку забудь, не было никакой записки!
     - А ты забудешь?
     - Уже забыла!
     Я решительно встал:
     -  Спасибо  за  гостеприимство.  Варенье  замечательное.  Приятно  было
познакомиться.
     Валентина приветливо улыбнулась:
     - Приходите еще. Рома, ты куда?
     - Пойду покурю.
     - Только недолго!
     Мы вышли в коридор. Роман жадно закурил.
     - Кажется, пронесло. Ну и смудил я с этой запиской!
     Я сказал:
     - Рома, тебе не стихи надо писать, а пьесы.
     - Это почему?
     -  Есть  люди,  у которых от природы  поставленный голос.  У тебя такой
драматургический дар.
     - Ты серьезно?
     - Вполне.
     - А что, нужно попробовать...

     Не знаю, стал ли он писать пьесы. Во всяком случае, в московских афишах
не было. Может,  шли в  провинции.  В  поэты тоже не  выбился.  С Валентиной
развелся. Занялся журналистикой,  ездил  в командировки от журнала  "Смена".
Там работала талантливая журналистка  Тамара  И. Однажды куда-то на северные
моря  они  поехали вместе. Вскоре  поженились. Из его стихов помню всего три
строчки. И то лишь потому, что в очерке их процитировала  Тамара, заметив "У
поэтов завидная оперативность":
     Волны дичают, ветер крепчает.
     Мы охотимся на кита,
     Море Беринга нас качает.






     На  борту  экскурсионного автобуса, который в  середине  мая 1985  года
возил по ФРГ писательскую тургруппу, было три звезды. Они означали, что есть
бар, туалет и  кондиционер.  Кондиционер, впрочем, не  работал, да и нужды в
нем не было. Дни стояли солнечные, прохладные. На автобусах, которые стадами
слонов теснились  возле  Домского  собора в  Кельне,  у  Старой пинакотеки в
Мюнхене и  в других обжитых туристами местах, было и по четыре звезды, и  по
пять, однажды даже семь. Это вызвало оживленные пересуды. Ну, телевизор. Ну,
видеомагнитофон. А еще две звезды? На них нашего воображения не хватило.
     В группе было  человек двадцать пять. Руководил нами  прозаик  Анатолий
Приставкин,  в  то  время  автор  повестей  про комсомольцев-добровольцев на
сибирских стройках. Держался он скромно  и словно  бы затаенно. Как я сейчас
понимаю, он уже написал принесшую ему громкую славу повесть  "Ночевала тучка
золотая" о сталинской  депортации чеченцев, и это  сообщало  ему добродушную
снисходительность, с которой он поглядывал на рядовых совписов. Из известных
людей в  группе был киношник Валентин Ежов и громогласный  главный  редактор
журнала  "Техника  молодежи" Василий Захарченко, бывший, два года назад  его
турнули  - почему-то за публикацию "Космической одиссеи"  Артура Кларка.  Но
больше он был известен другим. Черт меня потянул за язык сказать однажды: "У
нас два  великих сценариста. Один написал "Балладу о солдате", а другой "Наш
дорогой Никита Сергеевич". Захарченко передали,  и всю поездку он смотрел на
меня с нескрываемым отвращением.
     Еще был прекрасный поэт Юрий Ряшенцев, автор песен к спектаклю "История
лошади", заядлый теннисист. Он всем совал купленную ракетку. Сунул и мне:
     - Сколько, по-твоему, она весит?
     - Килограмм?
     С этого вопроса я перестал для него существовать.
     Остальной народ ничем особенным не выделялся. Кроме писателей, кто-то с
женами, были сотрудницы  аппарата Союза писателей. В отличие от меня, многие
в  зарубежные  туры ездили не  впервые и охотно делились опытом:  где что  и
когда покупать.  Уже не помню, сколько нам меняли валюты, то  ли на тридцать
рублей, то  ли немного  больше. Но  все равно  гроши. Тем более  важно  было
потратить эти гроши разумно.
     Очень дельные советы  давала писательница Зоя В.,  жена одного из самых
знаменитых советских поэтов, известного  бабника. Она была старше его лет на
пятнадцать, совсем не красавица. Прочность их брака так и осталась загадкой.
В ЦДЛ даже поговаривали, что она знает о поэте что-то такое, что при попытке
развода он загремит в тюрьму. В писательском мире любили почесать языки.
     Прошлись и  по мне. "Старичок, твои книги вот на что похожи. Как  будто
небесталанный художник, умело используя  всю палитру красок,  рисует  плакат
"Народ и партия едины". Суки.

     Теперь, когда действующие лица обозначены, можно начинать пьесу.

     Бремен. Автобус стоит на площади  неподалеку от знаменитой скульптурной
группы "Бременские музыканты". Два часа дня. Народ, отпущенный по магазинам,
понемногу  подтягивается.  Гид,  бойкая  бабонька,  жена  какого-то  мелкого
дипломата из российского посольства, пересчитывает группу по головам:
     - Все? Можно ехать!
     Нельзя. Одного человека нет.
     - Кого нет?
     Выясняется: нет Ирмы. Какой Ирмы?
     - Ну, этой. Из Прибалтики.
     - Ладно, подождем.
     Ждем. Пятнадцать минут. Двадцать минут. Полчаса.
     Приставкин:
     - Однако! Заблудилась она, что ли?
     Захарченко:
     -  Как можно  заблудиться?  Ориентир  -  Бременские  музыканты!  Каждый
покажет. Безобразие!
     Смирнов:
     - Да ладно вам. Молодая девчонка, голова от магазинов закружилась.
     Кто-то сзади:
     - Не такая уж молодая.
     - Сколько ей?
     - Лет тридцать.
     Ежов:
     - Все равно молодая...

     Ждем. Сорок минут.

     Ряшенцев:
     - Жрать охота.

     Час. В автобусе становится жарко.

     Захарченко:
     - Возмутительно!
     Зоя В.:
     -  Да  кто  она такая?  Кто ее включил в  группу? Анатолий  Игнатьевич,
объясните.
     Приставкин:
     - А я откуда знаю? Мне дали список, и все.
     Зоя В.:
     - Кто знает?
     Знает молодой человек  в  самом заднем ряду.  Приличный, вежливый. Мало
говорит,  больше  слушает.  Иногда  достает  узкий  черный блокнот и  делает
пометку. При нем языки не распускали. Он докладывает:
     - Ирма  Скудра. Референт  иностранной комиссии  Союза писателей Латвии.
Тридцать один год. Не замужем. Детей нет. Живет в Риге.
     Захарченко:
     - Черт бы их побрал, этих прибалтов! Суют в группы кого попало!
     Молодой человек:
     - В совершенстве владеет немецким языком.
     Захарченко:
     - Как?!

     Пауза.

     Ряшенцев:
     - Жрать охота.

     Захарченко (Ежову).
     - Вот!  А вы - заблудилась! Как можно  заблудиться со  знанием языка? Я
вас спрашиваю, вас: как?!
     Ежов:
     - Не заблудилась? А что?

     Пауза.

     Гид:
     - Товарищи, вы куда?
     Я:
     - Покурить.
     Гид:
     - Курите здесь.
     Зоя В.:
     - Ну вот еще! И так дышать нечем!
     Гид:
     - Не отходите от автобуса! Чтобы я всех видела!

     Вместе с курильщиками  вышел  Миша Каминский.  Его сборники  повестей и
рассказов  никогда  событием не становились, впрочем  - как и мои, но  в нем
обнаружились другие таланты.  В  конце перестройки он создал при  "Советском
писателе"  кооператив,  который   со  временем  превратился  в  процветающее
издательство "Олимп". Он не курил, просто решил размяться  и подышать свежим
воздухом.
     Я спросил:
     - Как тебе это нравится?
     Он пожал плечами.
     - Мне везет. Как-то был  в Италии, так один  драматург свинтил. Правда,
из гостиницы, а не из автобуса. Но тоже шороху было!
     Когда мы вернулись на свои места, шорох набирал обороты.

     Захарченко:
     -  Наталья  Викторовна,  вы  жили в  одной комнате с Ирмой. Неужели  не
замечали ничего подозрительного?
     Наталья Викторовна:
     -  Ну,  жила, жила. С кем поселили, с тем и жила. С какой  стати мне за
ней шпионить?
     - Никто не говорит про шпионить! Но вы  с ней общались больше,  чем мы.
Вы же писательница, должны быть наблюдательны. Какая она?
     Наталья Викторовна:
     - Какая, какая! Никакая. Вежливая, аккуратная.
     - И это все?
     - Все.
     - Вот такая вы и писательница!
     - Василий Дмитриевич, заткнитесь, пожалуйста.  А то  я  скажу, какой вы
сценарист!
     - Ну, скажите, скажите! Какой?
     - Говенный! Только жопу лизать умеете. Но, как оказалось, не ту.
     - Ну, знаете! Я не желаю с вами разговаривать!
     - И не разговаривайте. Я об этом и попросила!..

     Наталью  Викторовну приняли  в  СП  недавно.  До  этого она  много  лет
работала старшим редактором в издательстве "Современник". С ней произошло то
же,  что  со  многими  редакторами,  вынужденными  править  и   переписывать
"секретарскую"  прозу. Невольно рождалась мысль: "Господи, какое говно! Я не
могу не хуже!" Попробовала. Получилось не хуже.  Ее рассказы иногда печатала
"Литературная  Россия", потому что никому  не  хотелось портить  отношения с
редактором "Современника", вдруг  пригодится. Понемногу рассказов  набралось
на  сборник. Потом  на второй. С  двумя книжками  уже принимали  в писатели.
Превратившись из  влиятельного  редактора в рядового  члена Союза писателей,
она не утратила высокомерно-презрительной манеры разговаривать с авторами.

     Час сорок.

     Ряшенцев:
     - Жрать охота.

     Зоя В.:
     - Наташа, не возникай.  Ты  больше нас общалась с этой Ирмой.  Вспомни,
что она покупала?
     - Ничего.
     - Совсем ничего?
     - Совсем.
     Захарченко:
     - Наводит на размышления!
     Наталья Викторовна:
     - Нет, вру. В Кельне купила туалетную воду "1247".
     -  Вот как? Это  же  безумно дорого!  Маленький  флакон -  сорок марок!
Больше ничего не покупала?
     - Однажды клубнику.  В плетеной такой коробочке. Угостила меня. С  виду
очень красивая, а вкуса никакого.
     Зоя В.:
     - Три марки!
     Я не выдержал:
     - Кончайте, нашли о чем говорить! Я тоже покупал клубнику. И что?
     Захарченко:
     - А вы помолчите!  А то мы поинтересуемся, на какие это шиши вы с женой
шляетесь по стрип-барам!
     - Да не шлялись мы по стрип-барам! Один раз зашли и сразу вышли.
     - Рассказывайте-рассказывайте!..

     Похоже, стрип-бар вошел в мой послужной список. А между тем  я не врал.
Это было  два дня назад в  Гамбурге.  Мы с женой откололись от коллектива  и
отправились на Репербан в Санкт-Паоло  - районе, где нет  никаких  табу, как
было написано в путеводителе. Конечно, на  эту  самую  развратную улицу мира
нужно  приходить  вечером,  но  вечером  группу  ждал  поезд.  Пошли  утром.
Знаменитый  Репербан был похож на московскую  барахолку  в конце  дня: груды
мусора  после бурной ночи, все  закрыто, работают только редкие  секс-шопы и
единственный, похоже, стрип-бар. Возле него на нас наскочил смуглый  молодой
зазывала,  горячо заговорил  по-английски, перешел  на  немецкий,  потом  на
французский,  потом  на  итальянский.  Узнав, что  мы  из  России,  радостно
закричал:
     -  О,  русские!  Добро  пожаловать!  Заходите,  будет  хорошо,  девочке
понравится! За посмотреть деньги не берем!
     Перед его  напором устоять было  невозможно, он буквально впихнул нас в
стрип-бар. В  полупустом зале  было  темно.  На  невысокой  эстраде медленно
танцевала  не  очень молодая блондинка,  постепенно освобождаясь  от  сетей,
составлявших ее одежду. На  экранах нескольких телевизоров мелькали какие-то
картинки,  ну  очень  неприличные,  просто  ужас  какие  неприличные.   Жена
вцепилась мне в руку:
     - Пойдем отсюда!
     Мы выскочили  из стрип-бара, как ошпаренные. И нос к носу столкнулись с
нашими во главе с Захарченко.
     - Так-так! - многозначительно сказал он.
     Я показал на него зазывале:
     - Его тащи, он богатый!
     Не знаю уж, как великий сценарист отбивался, мы позорно сбежали.
     Так что насчет стрип-бара я  говорил чистейшую правду, которой никто не
верил.  А вот насчет денег  Захарченко протелепал.  Перед поездкой я купил у
знакомого  валютчика сто долларов, удачно провез их через границу в отвороте
джинсов и теперь не трясся над каждой маркой. Но свое богатство, разумеется,
не выставлял напоказ.

     Между  тем  посиделки  продолжались.  Уже  два   часа.  И  продолжалось
напряженное выяснение личности таинственной Ирмы. Кто-то вспомнил, что перед
отъездом видел  ее  возле гостиницы "Националь"  с  какими-то  иностранцами.
Приставкин все больше мрачнел.
     Зоя В.:
     - Скажи, Наташа, у нее много вещей?
     Наталья Викторовна:
     - Нет. Только небольшой чемодан.
     Захарченко:
     -  Мало  вещей.  Будет  не  жалко  бросить.  И немецкий  язык  знает  в
совершенстве! Все один к одному!
     Ряшенцев:
     - Жрать охота.
     Захарченко:
     - Юрий, вы можете потерпеть? Один вы голодный? Все голодные!
     Ряшенцев:
     - А почему все молчат?
     Захарченко:
     -  Потому  что  понимают  ответственность момента!  Человека  упустили!
Шутки?
     Ряшенцев:
     - Да бросьте вы.  Если бы она хотела соскочить, соскочила бы  в  Бонне.
Там  все правительство. А здесь что? Только эти козел и осел. Я уже смотреть
на них не могу!
     - Зачем ей правительство? Зайдет в любой полицейских участок и попросит
политического убежища! И ей дадут!
     Ежов:
     - Так просто? Не знал.
     Молодой  человек  на  заднем  сиденье  достал  блокнот и что-то  в  нем
пометил.
     Ряшенцев:
     - А жрать все равно охота.

     Два двадцать.

     Приставкин:
     - Все. Ждем еще десять минут и уезжаем.
     Захарченко:
     - Анатолий Игнатьевич, это очень серьезное решение. Вы понимаете?
     Приставкин:
     -  Я отвечаю за  всю  группу.  И  не хочу, чтобы Ряшенцев  загнулся  от
голода. Этой потери советская поэзия мне не простит.
     Захарченко:
     - Ну-ну!..

     Последние десять  минут казались бесконечными. Все уставились на  часы,
напряженно следя за бегом секундной стрелки, как перед стартом.
     16-25.
     16-26.
     16-27.
     Всего три минуты оставалось до роковой черты.
     - Внимание!.. Приготовиться!..
     Но  в  тот  момент,  когда должна  была  прозвучать  команда "Старт!" в
автобус впорхнула Ирма. Мило улыбнулась:
     - Извините, я немного задержалась, вокруг столько интересного!
     Прошла к  своему креслу,  удобно устроилась в нем, поправила на коленях
платье. Поинтересовалась:
     - Мы кого-нибудь ждем?
     И тут рявкнул деликатнейший Приставкин:
     - Тебя, жопа!

     Занавес.

     Когда  подъехали  к турецкой  харчевне,  где  нас ждал  обед, грозивший
плавно перейти в ужин, я предложил:
     -  Давайте  договоримся.  Если кто-то надумает свалить, пусть валит  из
отеля, а не из автобуса. Это будет гораздо гуманнее.
     Молодой человек на заднем сиденье вынул черный блокнот.

     Больше меня в дальнее зарубежье не  пускали. В Болгарию - пожалуйста. В
Венгрию  - хоть  сейчас.  А  дальше  - стоп. Причем делали это с  иезуитской
извращенностью. Говорили:
     - Хотите во Францию? В Италию? Нет проблем. Но без жены.
     Я возмущался:
     - Неужели я похож на человека, который под одеялом давится тортом?
     - Сочувствуем. Но мест  в тургруппах  мало, а желающих много.  В первую
очередь  мы отправляем писателей,  чтобы они обогащали  свой внутренний мир.
Такой порядок.

     Да, такие  вот порядки были  в  Союзе писателей  СССР. Очень они мне не
нравились,  прямо с  души воротило. Но не подправишь.  Пришлось разогнать. И
Союз писателей СССР. И СССР. Заодно. По отдельности не получалось.

     Теперь  я  могу ездить  куда  угодно.  Хоть один, хоть с женой.  Только
плати. Но  что-то не ездится. Почему, спрашиваю себя,  почему? Дай ответ. Не
дает ответа, тонким звоном заливается колокольчик...



     Ранним  вечером  в  феврале  1972  года  на  пороге  моего  дома возник
залепленный мокрым снегом молодой  майор с черными  петлицами и  поставил на
пол две увесистые картонные коробки:
     - Приказано передать.
     Такой тяжелой могла быть  только бумага.  Так  и  оказалось. В коробках
было  два  десятка  папок  с  плотным  машинописным  текстом.   Я  внутренне
ужаснулся:  это же  не  меньше недели читать! Но  отступать было  некуда. За
несколько дней до этого в разговоре с моим старшим коллегой по писательскому
цеху Михаилом  Дмитриевичем Михалевым  (он тогда заведовал отделом очерка  в
журнале "Октябрь")  я дал согласие взглянуть  на материалы очень интересных,
как он сказал,  мемуаров  с  тем, чтобы  принять  участие в их  литературной
обработке. Если они меня тоже заинтересуют. Михаил Дмитриевич занимался этой
работой уже больше года и чувствовал, что в одиночку не справится.

     Майор,  козырнув,  исчез в  темноте. Я  перетащил коробки в  кабинет  и
раскрыл  первую  папку. На титульном  листе  стояло:  "В.Г.  Грабин.  Оружие
победы. Воспоминания артиллерийского конструктора".

     Как  и для большинства людей, далеких от проблем вооружения и  детально
не  вникавших  в историю Великой  Отечественной войны, фамилия  "Грабин" мне
ничего  не говорила. Да  и  не могла говорить. Василий Гаврилович Грабин был
одним  из   тех,  чья  жизнь  охранялась  от  чужого  взгляда,  как   высшая
государственная тайна. Как жизнь С.П.Королева и создателя легендарного танка
"Т-34" А.А. Морозова, как жизни многих конструкторов и ученых, работавших на
победу.  И  только  через десятилетия после  войны  становились известны  их
имена.
     Таким  был  и   Грабин.  Генерал-полковник  технических  войск,  доктор
технических  наук,   профессор,  Герой  Социалистического  Труда,  четырежды
лауреат Сталинской премии СССР (в 1941, 1943, 1946 и  1950-м годах), кавалер
четырех орденов  Ленина  и других высоких  правительственных наград.  Из 140
тысяч  полевых  орудий,  которыми  воевали  наши  солдаты во  время  Великой
Отечественной  войны, более  90  тысяч  были  сделаны на  заводе, которым  в
качестве Главного конструктора руководил В. Г.  Грабин,  а еще 30 тысяч были
изготовлены по проектам Грабина на других  заводах страны. Имя Грабина никто
не  знал, но все знали знаменитую дивизионную пушку  ЗИС-3, вобравшую в себя
все   достоинства   прославленной  русской   "трехдюймовки"   и  многократно
умножившую  их,  оцененную   высшими   мировыми   авторитетами  как   шедевр
конструкторской  мысли.  Пушки  эти  до  сего  дня   стоят  на  мемориальных
постаментах на  полях крупнейших сражений -- как  памятник русскому  оружию.
Грабинскими  пушками были вооружены "тридцатьчетверки" и тяжелые танки "КВ",
грабинские  100-миллиметровые "зверобои" встали неодолимой преградой на пути
фашистских "тигров"  и "пантер", грабинские  "САУ" помогали атакующей пехоте
взламывать оборону противника.
     Читал  я  папки  ровно неделю.  Не отрываясь  --  как  увлекательнейший
детектив.  Отложив все дела и отключив телефон. Собственно, никакие это были
не  мемуары.  Правильнее  сказать:  технический  отчет.  Со  всеми  внешними
признаками  этого канцелярского жанра. Но отчет --  обо  всей своей жизни. А
поскольку для  Грабина, как  и  для многих людей его  поколения,  дело  было
главным,  а порой и единственным содержанием жизни, его отчет о  своей жизни
стал  отчетом  о  своем  деле.  Пушки для  него были,  как дети.  Они трудно
рождались, трудно росли, иные так  и не доживали до принятия на  вооружение.
Пушек  было много, и о каждой  Грабин писал  подробно и  влюбленно. Можно ли
канцелярским языком писать  о любви? Оказывается, можно. Через неделю  этого
чтения хрестоматийная чеховская фраза "Проезжая мимо станции, с меня слетела
шляпа" казалась мне вполне нормальной. А что? Человек проезжал мимо станции,
с него слетела шляпа. Чего тут такого?
     Среди талантов Василия  Гавриловича не  было литературного дара,  но он
обладал  даром иным,  редчайшим,  который роднит  его с Львом Толстым.  Я бы
назвал это -- точечная память. Память его была феноменальной. Но  мало того,
что он  помнил все, что происходило. Самое поразительное, что он помнил все,
что тогда чувствовал, последующие впечатления не стирали и не искажали того,
что  он  переживал  в  каждый  конкретный  момент  своей почти  сорокалетней
деятельности. Когда-то где-то какой-то мелкий военный чиновник помешал (чаще
пытался помешать)  работе над очередной пушкой. И  хотя чуть раньше или чуть
позже  этот чиновник был  переубежден или просто отступил, отстранился,  был
смят, убран  с пути ходом  самого дела, Грабин словно  бы возвращается в тот
день, и  вся ненависть  к чинуше,  все отчаяние ложатся на бумагу,  он снова
спорит  со  своим  давно  побежденным  оппонентом так,  как  спорил тогда, и
приводит  доказательства своей, а не  его правоты,  не  упуская  ни малейшей
мелочи:   "Во-первых...  в-третьих...   в-пятых...  В-двенадцатых...   В-сто
тридцать вторых..."

     Еще через несколько дней я  приехал в подмосковную Валентиновку и долго
ходил  по  раскисшим от весеннего половодья улочкам, отыскивая дом, где  жил
Василий  Гаврилович.  Возле  калитки  с  нужным   мне   номером  стояли  два
потрепанных мужичка  и сначала безуспешно давили кнопку звонка, потом начали
стучать.  У ног их была  молочная  фляга  то  ли с олифой,  то ли с краской,
которую  они  жаждали  как  можно  скорей  продать  за  любую цену,  кратную
стоимости  бутылки. Наконец, калитка открылась,  выглянул  какой-то человек,
одетый  так, как одеваются все жители  подмосковных поселков  для работы  на
улице,  в  самый  что ни  на  есть затрапез:  замызганный ватник,  резиновые
опорки, - недружелюбно глянул на мужичков:
     - Что надо?
     - Слышь, батя, позови генерала, дело есть!
     - Нет генерала.
     - А когда будет?
     - Не докладывал.
     Мужички,  матерясь, потащили флягу  к  другой  калитке. Человек перевел
взгляд на меня. Я назвался и объяснил цель своего приезда. Он посторонился:
     - Проходите. Я Грабин.
     В глубине просторного, но совсем не генеральских размеров участка стоял
небольшой двухэтажный дом,  опоясанный  верандой, тоже ничем не напоминающий
генеральские хоромы. Позже, во время работы над книгой, я часто бывал в этом
доме, и  всякий раз он поражал меня какой-то своей странностью. В  нем  было
довольно  много комнат,  но все они были маленькие  и проходные, а по центру
дома шла лестница, дымоход и то, что называется  инженерными коммуникациями.
Как-то я спросил  у Анны Павловны, жены Василия Гавриловича, кто строил этот
дом.
     - Василий  Гаврилович,--  ответила она.-- Сам проектировал и  следил за
постройкой, он очень его любил.
     И все  стало  понятно, дом был  похож  на пушку: в центре  ствол, а все
остальное вокруг.
     Причина,  по  которой я часто бывал у  Грабина, заключалась  в том, что
письма из моей Малаховки в Валентиновку шли не меньше недели, хотя по прямой
между  поселками  было всего-то  километров  пятьдесят. И чтобы  согласовать
какую-нибудь правку, проще было  приехать, чем писать. Нерасторопность почты
Грабина страшно сердила. Однажды я заметил:
     - Василий Гаврилович, а ведь вы сами к этому приложили руку.
     Он удивился:
     - Как так?
     Я  напомнил ему эпизод из его мемуаров.  В ранней юности  он работал на
почте  в  Екатеринодаре и был  связан  с большевиками-подпольщиками. Однажды
стало известно,  что их  товарищам в Новороссийске  грозит  арест. Приказ об
аресте  был послан  почтой, а  юный  Грабин  должен был доставить  письма  к
утреннему поезду.  Он сделал вид, что опоздал. Подпольщики  успели скрыться.
Начальство  было  настолько  обескуражено  этим  совершенно  беспрецедентным
случаем задержки почты, что виновнику даже выговора не объявили.
     - Что же вы удивляетесь, что  письма идут неделю? Скажите  спасибо, что
вообще доходят.
     Он помолчал, потом буркнул:
     - Спасибо.

     Работать с ним было легко. Приземистый, с головой совершенно лысой, как
биллиардный шар, глуховатый  (поди-ка не оглохни от  постоянного  грохота на
стрельбищах), с цепким внимательным взглядом, немногословный. В литературную
часть не лез, но фактические неточности вылавливал безошибочно.
     Через  два  года  работа над  рукописью была закончена,  из  типографии
пришла верстка. На титуле стояло: Политиздат, 1974. Еще через год набор  был
рассыпан и книга перестала существовать.
     Рукописи, говорите, не горят?
     Удар   был  страшный.   И  моральный  -   для  Василия  Гавриловича.  И
материальный  -  для  меня  с Михалевым.  В  расчете  на  массовый  тираж  и
соответствующий гонорар мы обросли долгами и оказались на грани банкротства.
Да что там на грани! Далеко за гранью.

     Тогда считать мы стали раны, товарищей считать.

     Что же произошло? Почему?
     Первая наша  ошибка  было  очевидной.  Еще  до  завершения  работы  над
рукописью Михалев опубликовал несколько глав в "Октябре". И хотя речь  в них
шла, в основном, о  тридцатых годах, эффект  от публикации оказался для  нас
совершенно  неожиданным. Косяком  пошли  протестующие  письма  -  в редакцию
"Октября",  директору  "Политиздата",  в ЦК.  Авторами были военные  в очень
больших чинах - вплоть до маршалов и главных маршалов. Как нам рассказали, в
санатории Минобороны (кажется, в Болшево) они устраивали коллективные  читки
журналов и давали волю своему гневу. Ну, кому же приятно напоминание о  том,
как на заре  своей военной карьеры они ставили на место безвестного молодого
конструктора в малых чинах (речь шла о пушке для танка):
     -  Если пехота твою пушку примет на вооружение, то и мы примем. Если не
примет, то и мы не примем.
     Глупость? Это сейчас глупость, а  тогда это была принципиальная позиция
Главного артиллерийского управления. Кто же мог знать, что этот чиновник ГАУ
станет маршалом и воспримет этот случай как жгучее личное оскорбление?
     Другой  эпизод  касался  истории  со  100-миллиметровой противотанковой
пушкой, позже прозванной "зверобоем". Ее приняли на вооружение и запустили в
производство в начале войны. Вот как рассказал об этом Грабин:
     -  Однажды  позвонил  Сталин. Он  сказал:  "Товарищ Грабин,  вы сделали
хорошую противотанковую пушку.  Но для  нее у немцев  нет подходящих  целей.
Снаряды насквозь пронизывают их танки. А меткость у нее хорошая. Были случаи
стрельбы  по отдельной взятому солдату  и промахов никогда не было. Товарищи
предлагают  укоротить  ствол  на  полметра".  Я  спросил: "Кто  предлагает?"
"Говоров,  он  хороший артиллерист".  "Товарищ Говоров не прав, это испортит
орудие". "Тогда  мы  снимем ее с производства". Я согласился: "Лучше снять с
производства".
     Так и  вышло:  выпуск  пушек прекратили  и возобновили,  когда у немцев
появились "тигры" и "пантеры".
     Говоров.  Главный  маршал артиллерии.  На  минуточку!  Каково  ему  это
читать?
     Таких униженных и оскорбленных в журнальной публикации было немало. Сам
Грабин никаких  счетов с ними и не думал сводить. Он писал про то, что было,
и про то, как было. Оплошка редактуры (и наша с Михалевым): кто же знал, что
эти мелкие военные чиновники вырастут в такие фигуры!

     У Василия Гаврилович было  много врагов, но  и друзей оказалось немало.
Обычно  я  работал  ночами,   до  полудня  домашние   будили  меня  лишь   в
исключительных случаях. Такие случаи шли один за другим,
     - Проснись, тебе звонят.
     - Кто?
     - Какой-то генерал.
     Встаю, плетусь к телефону.
     -  С  вами  говорит  генерал  такой-то.  Мне  сказали,  что  у  Василия
Гавриловича неприятности с его мемуарами. Чем я могу помочь?
     - Где вы служите?
     - В одном из подразделений Минобороны.
     - Оставьте свои координаты, подумаем.
     Первую атаку  на книгу удалось отбить.  Но противодействие не  ослабло,
наоборот - возросло. Было такое впечатление, что в действие  вступили орудия
главного калибра, с самых верхов. Мы  не понимали, что происходит. Когда нет
достоверной информации, рождаются химеры. Пушки Грабина всегда проламывались
в жизнь с  огромным трудом,  часто лишь после личного вмешательство Сталина.
Мой соавтор  вдруг вообразил, что в  высшем руководстве  страны еще с давних
пор засел какой-то шпион.  Тогда  он  ставил  всяческие  препоны  грабинским
пушкам, а  теперь  мешает ему  рассказать  правду  о тех  временах.  Я пытал
воззвать к его здравому смыслу:
     - Михаил Дмитриевич, какой шпион, о чем вы говорите? Если он и был, ему
в обед сто лет!
     Он отбивался:
     - А чем вы объясните это противодействие? Чем?
     Ответа  на этот  вопрос у  меня не  было. В  то  тяжелое для  нас время
произошел   курьез,   который  едва  не  разрушил  наш  маленький  авторский
коллектив. Во время одной из встреч с  Михалевым я  обратил  внимание на то,
что  он держится как-то  странно:  замкнуто,  напряженно, время  от  времени
бросает на меня подозрительные, испытующие взгляды. Я не выдержал:
     - Да что с вами?
     Он долго отнекивался, но  все-таки рассказал. Как оказалось,  пару дней
назад  он  позвонил  мне, ответил мужской  голос.  Михалев попросил  меня  к
телефону и услышал: "Перезвоните через час, Виктор Владимирович на совещании
у генерала".
     - Ну,  так у какого  генерала вы  были на совещании? -  припер  меня  к
стенке соавтор, а в его взгляде читалось: "Колись, сука!"
     Я  понял,  что  все  мои  попытки  объяснить  странный  звонок  ошибкой
телефонной  связи,  соединившей Михалева  с какой-то воинской  частью, будут
восприняты им, как жалкие увертки разоблаченного засланного казачка. И тогда
я произнес со всей проникновенностью, на какую был способен:
     - Михаил Дмитриевич, посмотрите на меня. Посмотрели?  А теперь скажите,
ну какой генерал пригласит  такого разъебая на  совещание? О чем  он может с
ним совещаться?
     Михалев подумал и согласился:
     - Да, никакой. Значит, я просто не туда попал...

     Причина мощного противодействия  книге Грабина разъяснилась  без всякой
конспирологии. Ее назвал  конструктор, проработавший с Василием Гавриловичем
не один десяток  лет. Причина была: Устинов. Да, Дмитрий Федорович  Устинов,
секретарь ЦК КПСС, позже -  министр  обороны  СССР.  Перед  войной он сделал
стремительную  карьеру  по  партийной  линии,  в  годы  войны  был  наркомом
вооружений. Грабин его в грош не ставил, предпочитал все вопросы решать не с
наркоматом  вооружений, а  со Сталиным.  Самолюбивого  молодого  наркома это
оскорбляло. Такое  не  забывается. Просто? Куда  как просто. Но в жизни  все
просто. Гораздо проще, чем нам иногда кажется. Устинов приложил руку к тому,
что   был   расформирован   Центральный   научно-исследовательский  институт
артиллерии в подмосковном Калиниграде, который создал и много лет возглавлял
Грабин, а самого генерального конструктора проводили  в почетную отставку. И
вот, дошла очередь и до его книги.
     Что ж, это многое объясняло. И  то, что  не возымели никакого  действия
письма   в   защиту   мемуаров   Василия   Гавриловича,  подписанные   очень
авторитетными людьми.  И  то, что директор "Политиздата",  почуявший, откуда
ветер дует, настаивал  на  все новых и  новых  доработках  рукописи. На  них
Грабин шел легко, у  него и в мыслях не было сводить с кем-нибудь счеты, все
счеты  свела война. Но когда  из  всех туманностей и недоговоренностей стало
ясно, что от  него требуют не  частных  уточнений и смягчений излишне резких
формулировок, а  требуют лжи,  он сказал:  "Нет".  И объяснил: "Я  писал мои
воспоминания не для денег и славы.  Я писал,  чтобы сохранить наш общий опыт
для  будущего. Моя работа сделана,  она будет храниться в Центральном архиве
Министерства обороны и ждать своего часа". И на  все повторные предложения о
доработке повторял: "Нет". А в одном из разговоров произнес фразу, поразив и
меня, молодого тогда литератора, и М. Д. Михалева, литератора немолодого и с
куда  большим,  чем у меня, опытом, пронзительнейшим пониманием  самой  сути
происходящего: "Поверьте  мне,  будет так:  они  заставят  нас  дорабатывать
рукопись еще три года  и все  равно не издадут книгу. А если издадут,  то  в
таком виде, что нам будет стыдно". Так, скорее всего, и было бы.

     И все-таки книга вышла. Через  пятнадцать  лет - в 1989 году. В  2000-м
году, к  55-летию Победы, она была переиздана тем же "Политиздатом", ставшим
"Республикой". Предисловие пришлось писать мне:
     "По  традиции  предисловия к мемуарам  крупных государственных деятелей
пишут  другие  крупные  государственные деятели,  своим  авторитетом  как бы
свидетельствуя  о  подлинности  заслуг  автора, значительности  его вклада в
науку,  культуру или  экономику  страны. В. Г. Грабин был несомненно крупным
государственным  деятелем и  в этом  своем качестве  заслуживает, бесспорно,
предисловия, написанного (или хотя бы подписанного) человеком,  титулованным
куда  как  солиднее, чем  скромное  "член  Союза писателей",  и  к  тому  же
выступающим в совсем уж скромнейшей роли литобработчика. Думаю, что  "Оружие
победы" привлечет  внимание авторитетных авторов, которые отметят  не только
вклад В. Г. Грабина в общую победу нашего народа над фашизмом, но и его роль
как крупнейшего организатора промышленного  производства,  который  (цитирую
Большую Советскую Энциклопедию)  "разработал и  применил методы  скоростного
проектирования   артиллерийских   систем  с  одновременным   проектированием
технологического  процесса,  что  позволило  организовать  в  короткие сроки
массовое производство  новых образцов орудий для обеспечения Советской Армии
в  Великой  Отечественной  войне". Попросту  говоря:  КБ  Грабина  создавало
танковую пушку  за  77  дней  после получения  заказа,  причем  создавало не
опытный образец, а серийный, валовый.
     Но ни один, самый авторитетный и  высокотитулованный, автор  не  сможет
объяснить  в  предисловии  то, без  чего  книга  сегодня  не  может  выйти к
читателю:   ее    пятнадцатилетнего   несуществования,   ее   насильственной
выключенности из духовной жизни страны. Сделать попытку  объяснить это может
человек,  который  непосредственно участвовал в  этом  процессе "неиздания".
Даже Василий  Гаврилович не  смог бы этого  сделать, даже  если бы  дожил до
сегодняшнего  дня:  незадолго  до окончания работы  над  книгой  он  перенес
тяжелый инсульт, и  мы старались  не посвящать его  в  мелкие и порой тяжело
унизительные перипетии борьбы,  продолжавшейся  больше года и  закончившейся
поражением. Это мог бы  сделать Михаил Дмитриевич Михалев, но и он не  дожил
до выхода книги.
     Остался один я..."

     И  все  же долгое время от всей этой истории у меня оставалось ощущение
какой-то  недосказанности.  Ну,  Устинов.  Ну,  не любил  он Грабина. Но  не
слишком ли это  мелко? И  только спустя  много  лет, когда  гипотеза Виктора
Суворова-Резуна взорвала официальную историогрфию ВОВ, стала понятна главная
причина,   по   которой  мемуары   Василия   Гавриловича  были  обречены  на
несуществование.  В них  подробно  рассказывалось  о  мытарствах  тогда  еще
молодого и  никому  неизвестного  конструктора, пытавшегося вооружить  танки
мощной  пушкой. У  него было свое  понимание проблемы:  "Танк -  повозка для
пушки". А тогда пели: "Броня  крепко, и танки  наши быстры".  Главная задача
танков виделась в скорости, с которой  они прорвутся  в глубь  Европы. И сам
Грабин, и читатели его воспоминаний невольно задавались вопросом: да что они
все,  совсем  тупые? Они  не  были  тупыми  -  ни  Генштаб, ни  руководители
Бронетанкового управления, ни маршал Кулик. Просто они знали то, чего Грабин
не   знал  и  знать  не  мог:  планировалась  наступательная  война,  а   не
оборонительная.  Эта  тайна многие десятилетия  была высшим  государственным
секретом.  И  все,  что  могло  даже  намеком  навести  на  нее,   глушилось
немедленно. Книга Василия Гавриловича была  не  намеком, они  вопила:  здесь
что-то не так, не так, не так! Что не так? А вот этого вопроса и нельзя было
допустить. Его и не допустили.

     Так  что же, рукописи все-таки  не  горят? Получается,  что  иногда  не
горят.
     Надо же!



     В тот год, когда весь советский народ изучал исторические  решения  ХХV
съезда  КПСС  с тем, чтобы  последовательно претворять  их в жизнь,  молодой
драматург  Валентин  Т.  переживал  затяжной творческий кризис. Не писалось.
Пьесы,  купленные  реперткомом Минкульта и  разосланные  по театрам, оседали
каменноугольными залежами в  шкафах завлитов. Комедия о молодых  строителях,
когда-то  имевшая городаж и сделавшая  Валентина  широко известным  в  узких
кругах, постепенно исчезла из  репертуара, дотлевала где-то  в  провинции, о
чем  он узнавал по  отчислениям  в бухгалтерии  ВААП.  Последний раз  пришло
двенадцать рублей за три спектакля. Автору платили четыре процента от сбора.
Произведя в уме несложные арифметические вычисления, Валентин подсчитал, что
на каждом спектакле было примерно по пятьдесят зрителей. Двадцать человек на
сцене, пятьдесят в зале. Нормально, да?
     Нужно  было  срочно  залудить что-нибудь  забойное. Лучше  комедию.  Но
решительно  ничего  в голову  не  приходило.  Каждое утро он  усаживался  за
"Эрику", глушил себя черным кофе, выкуривал по пачке сигарет, но вставленный
в машинку  лист  оставался девственно чистым. Над чем  смеяться позволялось,
было  не  смешно.  Над тем, что смешно, смеяться было нельзя. Оловянный глаз
главного  редактора  реперткома  Скачкова парализовал  любое движение мысли.
Промаявшись  полдня, ехал  в ЦДЛ и  там, за  столиком  в  "пестром"  кафе, в
привычном   кругу  молодых  писателей  душевно  разговаривал  о  литературе,
ругательски  ругал советскую  власть,  маразматика  Брежнева  и  рассказывал
анекдоты  о Ленине. Домой  возвращался на последней  электричке, потому  что
денег на такси давно уже не было.

     Жил  Валентин  в  Переделкино,  на литфондовской даче, выделенной отцу,
историческому   писателю,  ветерану  войны,  методично  разрабатывавшему  не
сказать  чтобы  очень  богатую,  но  и  не  бедную  жилу  -  тему  пламенных
революционеров.   Она   была   хороша  своей   неисчерпаемостью.  Постоянная
погруженность в прошлое наложила  отпечаток на  его  внешность. Приземистый,
плотный, с бритой головой, он смотрел на окружающее как бы сквозь пыль лихих
кавалерийских  атак,  злобный  стрекот тупорылых  "максимов",  бешеный аллюр
тачанок  Котовского.  Против  сборищ,  которые  иногда  устраивал  сын,   не
возражал, но неодобрения не скрывал.
     - Курей нажрутся, и фе-фе-фе, фе-фе-фе! - ворчал он, поднимаясь к  себе
в кабинет.
     Весной  отец выбивал в Литфонде для себя  и  матери льготные путевки на
два срока в Ялту, дача  оставалась в полном распоряжении сына. Очень удобно,
когда  есть деньги. Когда денег  нет, как-то  все равно.  В  одно прекрасное
августовское утро  Валентин  привычно  сел за  машинку, но вдруг  понял, что
смотреть ни на  что не может:  ни  на  "Эрику", ни на вставленный  в каретку
лист, ни  на свои  наброски на пыльном  столе. Все вызывало  отвращение.  За
окном  разгорался погожий день,  весело  чирикали какие-то  птахи. Они  тоже
вызывали отвращение.  Было только  одно место,  где он  хотел бы  оказаться:
Дубовый зал  ЦДЛ, морозная скатерть, знакомая  официантка Зиночка.  "Привет,
Валя! Как всегда? Коньячку двести?" "Триста!"

     Триста. Легко сказать, когда в карманах жалкие рубли и мелочь. Валентин
посидел  у телефона, раздумывая, у кого бы перехватить полтинник или хотя бы
тридцатку. Пустой номер. Кто не отвечал, а те, что отвечали, сами мучались с
похмелюги. Ну что за паскудная жизнь! Довели страну!

     Оставалось последнее средство. Валентин поднялся в кабинет  отца, стены
которого от пола до потолка были увешаны книжными полками. Отец подписывался
на  все  собрания сочинений,  скупал в  Книжной лавке писателей на Кузнецком
мосту все новинки, но сам ничего не читал.  Это  давало сыну возможность при
острой необходимости  изымать  по несколько  книг  и  сбывать  их  знакомому
букинисту. И ни разу не случалось, чтобы отец заметил пропажу. Сейчас и была
такая необходимость.
     Валентин  оценивающим  взглядом окинул стеллажи. За  Драйзера много  не
дадут,  Драйзера   полно.  Фейхтвангер?  Может  быть.  Десятитомник  Алексея
Толстого?  Хорошо бы.  Но чем заполнить дырку?  Неожиданно заметил на  самой
верхней полке длинный ряд увесистых  томов  в  синем переплете. Господи Боже
мой! Полное собрание  сочинений Ленина.  Последнее,  пятое издание.  В 55-ти
томах. Мало ему было четвертого издания в 44-х томах! Все равно  ни разу  не
открывал! Мысль неторопливо двигалась дальше. Если вместо четвертого издания
стоит  пятое, то  куда же  делось четвертое?  Стопки  перевязанных  шпагатом
коричневых  книг обнаружились  в  чулане  под  лестницей. Удачно.  Если отец
хватится, можно сказать: выбросил. Не солить же!

     Валентин  придирчиво осмотрел добычу. Тома  новенькие,  незатертые, как
будто  только  что  из типографии.  По рублю за  книгу  дадут? Должны. Сорок
четыре рубля. Годится.  Дубовый  зал ЦДЛ начал  обретать реальность.  Сложив
книги  в  просторный  абалаковский  рюкзак,  с  которым  в  юности  ходил  в
турпоходы,  Валентин зашагал к  электричке.  При  том что ростом и силенками
природа его не обидела, он взмок, пока доволок до платформы увесистое, прямо
таки свинцовое, ленинское наследие. Даже  невольно зауважал основоположника.
Это надо же столько  накатать! Писали не гуляли. И когда успевал? Добравшись
наконец   до   букинистического  напротив   Детского   мира,   у   памятника
первопечатнику Федорову, облегченно передохнул: все, мучения кончились.

     Старшим продавцом в  этом магазине работал Гоша. Книги  у Валентина  он
брал не на комиссию, а за наличные. Конечно, что-то сам на них наваривал, не
без этого,  но отношения были взаимовыгодные, всех устраивали. Гоша встретил
Валентина  весело,   даже   оживленно  потер  руки:  ну-ну,  показывай,  чем
порадуешь.  Но при виде уже первых коричневых томов, извлеченных из рюкзака,
с удивлением спросил:
     - Это что?
     - Как что? - в свою  очередь удивился Валерий. - Книги! Полное собрание
сочинений Владимира Ильича Ленина. Четвертое издание. Все сорок четыре тома.
Новые, муха не сидела. Отдам всего за сороковник.
     - Валя, это не книги.
     - А что?
     Гоша наклонился и доверительно сообщил:
     - Макулатура. Иди сюда, кое-что покажу.
     В подсобке  жестом  предложил полюбоваться.  Все полки были  заставлены
знакомыми синими томами. Их было сотни.
     - Пятое издание? - догадался Валентин.
     -  Оно. Прямо беда. Приносят уважаемые люди, не брать  нельзя. Берем, а
потом мучаемся.  На складе не  повернуться. Знаешь, сколько  с  начала  года
продали? Ни одного! А сколько продадим до конца года? Ни одного!
     - Куда же вы их деваете?
     - В конце года спишем. Как неликвид. И в типографию под нож.
     - Значит, не возьмешь Лукича? Даже за тридцатник?
     - Даже даром. Извини, старичок, ничем не могу помочь.
     Валентин взвалил  на  плечо  рюкзак и  вышел из магазина.  Для  очистки
совести дотащился до  другого букинистического, на Кузнецком мосту, где тоже
была знакомая продавщица. Здесь и вовсе разговора не получилось.
     - Четвертое  издание? Ну что вы! Мы и пятое не знаем куда девать. Несут
и несут.
     - Зачем же подписываются, если сразу тащат к букинистам?
     - Да ведь  по-разному, - рассудительно объяснила продавщица. - Приходит
разнарядка  на  учреждение.  Как  откажешься?  Неправильно   поймут.  Вот  и
подписываются.

     Дубовый  зал ЦДЛ  растаял  в  московском  мареве,  как  мираж. Валентин
свернул в первую попавшуюся подворотню с мусорными баками, сбросил рюкзак на
асфальт,  хотел  вытряхнуть  в бак  все  его  содержимое, но  контейнер  был
высокий,  а  рюкзак неподъемный. Пришлось  вытаскивать  по несколько книг  и
швырять их в  помойку. С десяток томов  уже переместилось  в  мусорку, когда
сзади вдруг потемнело и мужской голос подозрительно спросил:
     - Эй, парень, что это ты тут делаешь?
     Хотел было Валерий ответить, что он тут делает,  и  уже открыл  рот, но
машинально оглянулся  и  замер:  в  подворотне  стоял немолодой  милицейский
сержант...

     Жанр  быличек имеет  свои  особенности.  Ему противопоказаны не  только
вымысел,  но  и  чрезмерная  беллетризация  повествования.  Историю,  героем
которой был  Валентин Т., он сам любил  рассказывать  в застолье в "пестром"
кафе ЦДЛ. Рассказчик он  был замечательный, не  щадил ни себя, ни друзей,  и
только волей  случая  не стал видным  советским  драматургом. Я  максимально
близко к его словам передаю рассказ о том злосчастном дне его жизни, который
в конечно итоге стал днем воистину судьбоносным.

     Итак, в подворотне стоял немолодой милицейский сержант.

     - Я,  честно  сказать, слегка  перебздел, - рассказывал Валентин. - Ну,
сами  представьте.  Центр  Москвы,  рядом  Лубянка.  А  тут  какой-то  хмырь
вываливает в помойку полное собрание сочинений  Владимира Ильича Ленина. Это
как?  Смахивает  на  идеологическую  диверсию.  И  поди  объясняй,  что  это
четвертое  издание, и оно  никому на  хрен  не нужно, даже задаром. Может, и
объяснишь, но очень  не сразу.  И душок останется. Потому что советские люди
Ленина в помойку не выбрасывают. Никогда. Что делать?

     -  Так  чем  же  вы,  молодой человек, занимаетесь?  -  сурово повторил
сержант.
     - Да понимаете, командир, - нашелся Валентин.  -  Случайно  увидел, что
какой-то гад выбросил в мусорку Ленина...
     - Ленина? Какого Ленина?
     -  Сочинения  Владимира Ильича.  Смотрите:  том  пятнадцатый и двадцать
четвертый. И  там еще много. Вот, вытаскиваю, чищу от капусты.  Согласитесь,
не дело это, когда Ленин валяется в говне. Согласны?
     - Да, не дело, - подумав, согласился сержант. - А книжки-то новые.
     - А я  о чем? Их читать и  читать. А  не выкидывать на помойку.  Что за
люди!
     С  этими словами Валентин  уложил в рюкзак два тома,  которые не  успел
выбросить, и полез в бак. Сержант заглянул в контейнер.
     - Да, еще с десяток валяется. Некрасиво кто-то поступил.
     - Некрасиво? - возмутился Валентин. - Да ему морду за это надо набить!
     - Нет, морду бить не надо, это хулиганство. А вот на работу сообщить не
помешало   бы.  Пусть   товарищи  разберутся,  что  это  за  тип  с   такими
антиобщественными проявлениями!
     Сержант  не  уходил, с сочувствием  смотрел,  как  Валентин копается  в
помойке.
     - Помогли бы!
     - Не могу, извините. На службе.
     Наконец, последний  том был очищен от  селедочных  потрохов и спрятан в
рюкзак.
     - Я, конечно, извиняюсь, - сказал сержант.  - А что вы с этими книжками
будете делать?
     - Изучать! Конспектировать! - рявкнул Валентин и потащился к метро.

     Ноги  сами   принесли   его   на   Сокол,  к  писательскому   дому   на
Аэропортовской,  где  была двухкомнатная  квартира родителей. Уж  там-то  он
найдет помойку и избавится наконец от долбанного Ильича.  Но  едва сунувшись
во двор, понял, что ничего не выйдет. Во дворе по летнему времени было полно
детишек с мамашами, на скамейках сидели знакомые писатели. Оставить рюкзак в
квартире? Но ключей он не взял. В полной растерянности Валентин вернулся  на
остановку.  У  него  появилось ощущение, что он  прикован к этому рюкзаку  и
будет  таскать  его  до  конца  дней своих.  Подкатил  троллейбус.  Валентин
рассеянно глянул на табличку: "Серебряный бор". И тут его осенило. Он понял,
что сделает с Лениным. Он его утопит!

     В Серебряном бору на последние деньги взял лодку, отгреб туда, где было
поменьше  лодок  и купальщиков и сбросил с  кормы  первый  том.  С волнением
проследил:  утонет? Утонул.  За  ним  последовали  еще  несколько  книг. Все
утонули.  Валентин развеселился. Все-таки он нашел управу на лысого. Деникин
не нашел, Колчак не  нашел, Врангель не  нашел. А он  нашел. С удовольствием
покурил и взялся за рюкзак,  чтобы разом вытряхнуть из него всю заразу. Но в
этот момент раздался радостный крик: "Гражданин, вы уронили! Книгу уронили!"
Какой-то купальщик плыл к  нему, держа  в  руки коричневый  томик.  Валентин
оглянулся и  ахнул. По какому-то неведомому физическому закону книги сначала
глубоко  погрузились  в  воду, а потом  начали  всплывать. Они  тянулись  за
лодкой,   как  утки.  Купальщики,  обрадованные  неожиданным   развлечением,
вылавливали  их и передавали Валентину.  Ему только  и  осталось  повторять:
"Спасибо! Большое спасибо! Я такой неловкий!"

     Проклятье!  Часа  полтора  Валентин  неподвижно  просидел  в  лодке,  с
ненавистью глядя на мокрые книги. Солнце склонялось к закату, озеро пустело.
Он уложил тома в рюкзак, сдал лодку  и побрел к остановке.  Пристроив рюкзак
сбоку у стенки,  безучастно  смотрел,  как  отдохнувший  люд весело штурмует
троллейбусы.  В  последний момент, когда очередной троллейбус  уже отъезжал,
вдруг рванулся,  пробился  сквозь толпу и втиснулся в  переполненный  салон.
Минут десять ехал, втянув голову в плечи, ожидая, что  какой-нибудь доброхот
заорет: "Гражданин,  вы  забыли  рюкзак!"  Не  заорал.  Валентин  понял:  он
победил.  Он  все-таки победил. Только абалаковского  рюкзака  было  безумно
жалко. Хороший был рюкзак.

     Всю дорогу до  Переделкино  он  мрачно размышлял о Ленине.  Вот, старый
пердун,  добился своего. Всю жизнь строил пролетарское  государство.  И  что
построил? Посмотрел бы ты на то, что построил! То-то порадовался бы!
     Валентин замер. Идея  комедии, на которой  он так  долго  бился,  вдруг
предстала  перед ним во  всем  великолепии. Вот  Ленин, оживленный  усилиями
огромного  коллектива   ученых,  которые  много  десятилетий  трудились  над
сохранением его бренной плоти, выходит  ночью из  Мавзолея и окунается в быт
современной  Москвы.  Для  начала  разговор  с   почетным  караулом.  "Кого,
товарищи, охраняете?  Меня? От  кого? От  народа? Нет?  Народ  от меня? Тоже
нет?" Потом  его  арестовывают. "Вы  Ленин?  Владимир  Ильич?  И  можете это
доказать?" Потом...

     В  эту  ночь  Валентин  заснул только  на  рассвете. Всю  ночь  машинка
строчила, как пулемет "максим" на тачанке Котовского. Так  продолжалось  три
недели. В ход все шло: анекдоты о Ленине, яростные  записки Ленина из синего
55-  томного  ПСС. Само придумалось  название: "Второе пришествие". Валентин
читал куски вслух и хохотал, как припадочный. Особенно удалась кульминация -
встреча  Ленина  с  верным ленинцем  Брежневым,  разговор слепого с  глухим.
Комедия  катилась   к  финалу  со  скоростью  курьерского   поезда.  Наконец
прозвучала последняя реплика Ильича: "Феликс Эдмундович, нужно  начинать все
с начала!" Занавес. Валентин чувствовал  счастливое изнеможение, как женщина
после разрешения от бремени.

     Вернулись из Ялты родители и были  приятно удивлены порядком на даче  и
видом сына - подозрительно трезвого,  хоть  и непонятно чем возбужденного, с
лихорадочно блестящими глазами. Вечером он  прочитал им пьесу. Мать прыскала
в платочек,  но, взглянув на отца, испуганно умолкала. Все полтора часа отец
сидел с каменным лицом. Потом сказал:
     - Хорошо. Даже не ожидал.
     Потом сказал:
     - Забудь. Ты этого не писал.

     Валентин понимал, что со "Вторым пришествием" в театры не сунешься. Про
репертком Минкульта и говорить нечего. Но и смириться с тем, что его лучшее,
самое  вдохновенное  сочинение  останется в безвестности, не  мог.  Он отнес
пьесу  машинисткам  ВТО. Они  работали  на  шестом  этаже  здания  на  улице
Горького.  Это   был  неофициальный  информационный   центр.   Новые   пьесы
распространял по театрам ВААП. Пока их принимал Минкульт, пока редактировали
и  печатали, проходило  по два-три месяца.  Поэтому  драматурги  несли пьесы
машинисткам, к ним же приходили  завлиты и режиссеры, за малую мзду получали
все новинки. И  когда из  ВААПа присылали унылые ротапринтные экземпляры, их
даже не отрывали.
     Машинисткой Валентина была Мария Ивановна, древняя, как ее  "Ундервуд".
Про нее говорили, что она переписывала пьесы Булгакова. Недели через две она
сообщила, что его комедия пользуется спросом, уже напечатала сто экземпляров
и заявки  все поступают. "Пусть читают", -  ответил он, а про себя  подумал:
"Пусть знают, что я способен писать не  только  про молодых строителей". Еще
через некоторое время он отметил, что атмосфера вокруг него начала меняться.
В  "пестром" кафе  ЦДЛ к нему подходили  знакомиться  какие-то люди,  другие
поглядывали  на него с  интересом. Про  "Второе  пришествие" не говорили, но
давали понять, что знают.  Если  это была слава, то слава какая-то странная,
подпольная.

     Однажды раздался телефонный звонок:
     -  С  вами  говорят из Комитета  государственный безопасности.  Капитан
Серегин. Хотелось бы побеседовать. Как вы на это?
     - Ну, присылайте повестку, приду.
     - Зачем так сразу -  повестку! Почему бы нам не встретиться  где-нибудь
на нейтральной  почве?  Памятник  Героям Плевны  знаете? Давайте там  завтра
часиков в двенадцать.
     - Как я вас узнаю?
     - Я сам к вам подойду.

     Капитан  Серегин  оказался  худосочным молодым человеком,  лет двадцати
пяти, похожим на студента-старшекурсника. Он предложил присесть  на скамейку
и сразу перешел к делу:
     -  Вы  знаете,   что  вашу  комедию  "Второе  пришествие"  поставили  в
студенческом театре в Париже?
     - Вот как? -  удивился и  от неожиданности  обрадовался Валентин.  - Не
знал.
     - Поставили. Модный молодой режиссер из леваков, троцкист. Спектакль, к
сожалению, пользуется успехом.
     - Почему к сожалению?
     -  Не  нужно,  уважаемый  Валентин, вы  все  понимаете.  Вы знаете, что
спектакль  по вашей  пьесе репетируют в Пекине,  в одном  из государственных
театров?
     - В Пекине? - поразился Валентин. - А китайцам-то с этого какой навар?
     - Обличение  советского ревизионизма.  Мы не спрашиваем, как ваша пьеса
попала  на Запад. Вы скажете, что  не  имеете к этому  никакого отношения, и
это, возможно, так  и есть. Но  мы не можем  безучастно смотреть,  как  ваша
антисоветчина расползается по всему миру. С этим вы, полагаю, согласны.
     - Моя антисоветчина? Вы меня оскорбляете. Вы читали пьесу?
     - Ознакомился. Впечатляет. Чувствуется влияние Эрдмана.
     - Вы знаете Эрдмана? Откуда?
     - Я окончил театроведческий факультет ГИТИСа.
     -  Ага,  вы,  значит,  есть  искусствовед в штатском?  Если  вы хороший
искусствовед, то должны понимать, что моя пьеса не антисоветчина, а сатира.
     - Как посмотреть.
     - Что вы хотите? - поторопил Валентин. - Чтобы я объявил  в печати, что
не  передавал пьесу за границу и протестую против ее использования без моего
согласия?
     - Это слабое решение.
     - Какое сильное?
     - Вот  какое.  Вы заявите,  что никогда не писали злобную антисоветскую
комедию,  авторство   которой  вам   приписывают.   Эта  комедия  фальшивка,
сфабрикованная в  западных  антисоветских  центрах. Ее  автором  может  быть
Войнович. Или даже Солженицын, если бы у  него была склонность  к сатире. Да
мало ли кто. А ваше имя используют, чтобы придать фальшивке достоверность.
     - Никто не поверит, - не очень уверенно возразил Валентин.
     - Поверят. Мы организуем статью  с анализом ваших пьес.  Из  нее  будет
ясно, что вы  не могли написать "Второе  пришествие". Даже если бы захотели.
Талантишка не хватило бы.

     Валентин рассказывал:
     - Я вовсе не хотел выступать. Зачем мне лишняя  головная боль? Но когда
этот сучонок сказал про талантишко, меня переклинило. Ах ты мразь! Что бы ты
понимал! Талантишка не хватило? А вот хватило!

     - Итак, мы договорились? - подвел итог капитан Серегин, приняв молчание
собеседника за раздумья.
     - Нет.
     -  Нет?  Вы отдаете себе отчет о неприятностях, которые  вас ожидают? Я
даже не уверен, что их можно назвать неприятностями.
     И  тогда Валентин поднялся со  скамейки  во весь свой рост  и произнес,
четко выговаривая каждое слово:
     - А не пошли бы все на хуй?

     Позже это  вошло в его  формулу свободы:  "Свобода определяется  кругом
людей, которых ты смеешь послать на хуй".

     Вот так  невинная попытка загнать  букинисту полное собрание  сочинений
Ленина из  отцовской библиотеки привела  молодого драматурга в диссидентское
движение.  Не на  первых  ролях, но и  не  на последних.  Он давал  интервью
вражеским  голосам, составлял  и подписывал письма протеста. Пьес  больше не
писал. При  Андропове его посадили, при Горбачеве выслали за границу. Году в
90-м, на волне демократических преобразований, вернулся в  Москву, включился
в политическую борьбу. Одно время  работал в пресс-службе  Ельцина,  занимал
какие-то  должности в комитете по  печати и  массовым  коммуникациям.  Потом
затерялся. Говорили, что возглавляет какой-то правозащитный фонд.
     Лет пять назад мне случилось  заехать  в Переделкино, в  Дом творчества
писателей. Нужного мне человека еще не было, в ожидании его я вышел погулять
по прилегающим улицам.  Во дворе  дачи Валентина спросил у древней старушки,
копавшейся в цветнике, где сейчас бывшие хозяева дачи. Оказалось, никуда они
не делись, старушка - мать Валентина, отец давно умер, а сам Валентин  дома,
отдыхает после обеда. Он встретил  меня неожиданно радостно. Как  земляка за
границей. Я  и  был  земляком из  страны, давно ушедшей в небытие. Появилась
литровая  бутыль  скотча,  пошли   разговоры  о   былых  временах.  Валентин
заматерел, нисколько не одряхлел, пил лихо. Я напомнил ему его же рассказ  о
том,  как  он  избавлялся  от наследия  Ленина. Он  засмеялся и  провел меня
наверх, в кабинет. Показал на верхнюю полку книжного стеллажа:
     - Узнаешь?
     В длинный ряд выстроились коричневые книги.  Это было четвертое издание
ленинского ПСС.
     - Это еще не все.
     С этими словами влез за стремянку и снял два тома.
     - Раскрой.
     Книги раскрылись с трудом, страницы  слиплись.  Так  бывает, когда  они
побывали в воде. Я поразился:
     - Неужели оно? То самое?
     - Оно, - подтвердил  Валентин. - Лет пятнадцать назад  зашел к Гоше, он
показала из-под прилавка: раритет. Когда-то была макулатура, теперь раритет.
Я сразу сказал: беру. Пятьсот баксов отдал.
     - Дорого, - оценил я.
     Валентин возразил:
     - Дорого? За судьбу - нет.

     Мы вернулись в гостиную и выпили.
     За судьбу.
     Неисповедимы ее пути. Воистину неисповедимы.



     Читаю воспоминания моих сверстников о  встречах с замечательными людьми
и чувствую себя  лишенцем. Как же  так получилось, что судьба  обделила меня
такими встречами? А ведь вращался в тех же кругах, ходил по тем же редакциям
и издательствам, просиживал вечера в  "пестром" кафе ЦДЛ. Ну, видел издалека
и  даже  вблизи   тогдашних  литературных  кумиров,  но  никак  с  ними   не
пересекался.  Навязывать  им свое  знакомство  стеснялся,  а  они  почему-то
никакого  желания познакомиться  со  мной не  изъявляли. Чем  и лишили  себя
возможности  быть  увековеченными  в   моих  мемуарах,  а  меня  возможности
погреться в отблесках их славы.

     Лишь  однажды  в  Норильск,  где  я  работал  на  телевидении,  занесло
писательскую группу  -  Булата  Окуджаву, Григория  Горина  и  поэта Евгения
Храмова. Это было  событие для всего города, а для нас, молодых журналистов,
настоящий праздник.  После  передачи переместились в  шикарный банкетный зал
шашлычной (место блатное, выпросили у начальства  под Окуджаву). Изъяснялись
в любви к Булату, пели его песни (мы пели, он не пел), читали его стихи:

     Умереть тоже нужно уметь,
     На свидание к небесам паруса выбирая тугие.
     Хорошо, если выберешь сам,
     Хуже, если помогут другие.

     Горин  под общий восторг исполнил  балладу  "Семьсот  человек на маевку
пришли"  с  перечислением,  кто пришел. Добрался до двадцатого  или двадцать
пятого. Из шашлычной,  нагрузившись бутылками,  пришли  ко  мне,  набились в
однокомнатную квартиру, гудели до утра. Потом проводили гостей до гостиницы.
Было  под  сорок, с  ветерком,  полярная ночь. На крыльце  Окуджава спросил:
"Ребята, вы как здесь живете?"

     Вот  и все воспоминание.  Маловато  для мемуара. Но что  было, то было.
Неужели только  это и было? А  если  порыться в памяти? Порылся. И всплыло -
две  встречи с теми, для кого существует книжная  серия "Жизнь замечательных
людей".



     Было  это  году  в  1961-м  или  1962-м.  "Новый  мир"  печатал мемуары
Эренбурга "Люди, годы,  жизнь",  и  весь  Советский  Союз  ими  зачитывался.
Примерно  как  сегодня  весь  мир  зачитывается  Гарри  Поттером,  а  Россия
Донцовой.  Что  уже само по себе наводит на невеселые  размышления. Читали и
обсуждали  со страстью,  уже  не  очень  понятной  сейчас,  когда  мы  всего
начитались.  Но  это  был  самый  первый  глоток  правды,  глоток свободы  -
оттепель. Правда была дозированной, гомеопатической,  но тогда  умели читать
между строк.  В осторожных  откровениях  Эренбурга  видели и то, чего он  не
написал,  это  превращало его  воспоминания  в  событие  не литературное,  а
общественно политическое.

     Я с молодым  жаром участвовал в ожесточенных, едва ли  не  до мордобоя,
обсуждениях  и  однажды  под настроение  написал Эренбургу  довольно длинное
сумбурное письмо. Отправил на адрес "Нового мира", совсем не рассчитывая  на
ответ  -  письма Эренбургу приходили  мешками. Уже не помню, что было в моем
письме. Но что-то, видно, было, и я очень удивился (и был, чего греха таить,
польщен),  когда секретарша Эренбурга сообщила  мне,  что  Илью Григорьевича
заинтересовало мое  письмо и он хотел  бы  со  мною встретиться.  Месяца три
встреча  то  назначалась, то откладывалась.  Но, как  говорят официанты, все
приносят вовремя для того, кто умеет ждать. И вот в какой-то из зимних дней,
к шести часам, я  приехал на улицу Горького, поднялся  на скрипучем лифте  и
был  препровожден  в  просторную  и скудно, как мне показалось, обставленную
гостиную.  Мне объяснили,  то ли секретарша, то ли жена: "Подождите,  у Ильи
Григорьевича  посетитель".  Минут   двадцать   я   просидел  в  одиночестве,
разглядывая  прикнопленные  к двустворчатой  двери гостиной листы  ватмана с
резкими красными линиями - это были эскизы Пикассо к "Гернике".

     Посетитель  наконец-то  откланялся.  Им  оказался худосочный  еврейский
юноша лет семнадцати.  От волнения он  выронил  из  рук  папку, машинописные
листки рассыпались по паркету. Это были стихи.  Пока  юный поэт  их собирал,
Эренбург, который вышел в коридор проводить его, говорил:
     - Многие  большие  поэты, Боря, стыдились своих первых стихов.  Поэтому
лучше их не публиковать. Передавайте привет матушке.
     -  Да,  да, обязательно  передам,  -  закивал  Боря.  -  Спасибо,  Илья
Григорьевич. Извините, что отнял у вас столько времени.
     Хоть извинился. Это примирило меня с юным поэтом.
     Эренбург перевел на меня равнодушный взгляд:
     - Прошу.

     Пока мы проходили в  кабинет, я  успел его рассмотреть. Высокий, худой,
седой. В аккуратной домашней одежде. Медлительный.  Как мне тогда показалось
- старый. Ему  шел семьдесят первый год. Сейчас этот возраст не  кажется мне
такой уж  старостью.  Во  время разговора  он закурил голубоватую  сигарету,
почему-то подумалось - египетскую,  потянулся к  пепельнице, не донес, худая
рука  дрогнула,  уронил  пепел  на стол. Старый,  все-таки старый. Жить  ему
оставалось шесть лет.

     В  темном кабинете, освещенным лишь настольной лампой, Илья Григорьевич
молча указал мне на кресло возле письменного стола. Я сел и оказался в круге
света,  а  хозяин  кабинета  в   тени.  Это  мне  не  понравилось,  довольно
бесцеремонно я отодвинул лампу в сторону. Объяснил:
     - Извините. Чувствуешь себя как на допросе.
     Он поинтересовался:
     - Приходилось?
     - Пока нет. Надеюсь, и не придется.
     Усмехнулся:
     - Не зарекайтесь.
     Он  явно не помнил моего письма, не понимал, кто я такой и зачем к нему
пришел. Я объяснил. Если коротко, мой вопрос звучал так:
     - Что было бы, если бы Сталин не умер?
     Наверняка  такие вопросы  задавали  ему не раз.  Но моя горячность  его
тронула, он разговорился. Его ответ сводился вот к чему:
     - Исторические процессы можно искусственно затормозить или искусственно
ускорить. Но остановить невозможно. И невозможно повернуть вспять.

     Это утешало. И тогда, в конце оттепели. И сегодня, в начале заморозков.

     У  меня  был  еще  один  вопрос.  Я  бы  не   решился  его  задать,  но
доверительная атмосфера разговора располагала к откровенности. И я рискнул:
     - Как вам удалось уцелеть?
     Не знаю, спрашивали ли его об этом раньше, и как часто, но сам Эренбург
наверняка много об этом думал. Он ответил:
     - Я всегда был нужен.
     И расшифровал: когда, на какие поворотах лихой советской истории он был
близок  к  тому,  чтобы разделить судьбу  многих своих друзей,  от Бабеля  и
Мандельштама  до  Кольцова  и  Мейерхольда.  Но  в  самый  последний  момент
оказывалось так, что без него не могли обойтись. Поэтому и уцелел.

     Минут  через  сорок, когда  я почувствовал,  что  мое время  истекло, и
поднялся, Илья Григорьевич спросил:
     - А вы кто, молодой человек?
     -  Студент  Литературного института,  -  не без  гордости ответил  я  и
зачем-то добавил: - Имени Горького.
     - Вот  странно, - проговорил он. - Всю жизнь Горький создавал советскую
литературу, а  под  конец  начал ее разрушать: бригадный метод, Литературный
институт...



     Не  знаю,  есть  ли  в  серии  "Жизнь  замечательных людей"  книга  под
названием "Илья Эренбург", но книга "Николай Рубцов" есть. Издана в "Молодой
гвардии" в 2001 году, через тридцать лет после смерти поэта. Долго приходило
к  нему признание, еще дольше  догоняла  слава.  На  первой обложке - снимок
очень молодого паренька, лопоухого, с густой черной шевелюрой, подстриженной
под  полубокс, с  черными  усиками,  довольно нелепыми  на юном лице.  Фото,
вероятно,  тех   времен,   когда  поэт  работал   угольщиком   на  тральщике
"Архангельск". Об этой поре он написал:
     Я весь в мазуте, весь в тавоте,
     Зато работаю в тралфлоте.

     Когда я познакомился с ним, ни  фатовских  усов, ни густой шевелюры уже
не  было. Маленький,  лысоватый,  довольно плюгавый, он совсем не походил на
поэта, каким ему полагалось бы быть. Но никаких  комплексов по этому  поводу
не  испытывал, был  человеком  общительным,  очень  не  дурак выпить,  сразу
становился своим  в любой компании. Собственно,  знакомства  как такового не
было.  Мы одновременно  поступили в Литинститут, жили в  одном общежитии  на
Бутырском хуторе, сталкивались каждый день. Так  что и  встречами это нельзя
назвать. Запомнившаяся встреча была только одна. О ней - чуть позже.

     Не думаю, что Илья Григорьевич Эренбург, очень скептически отозвавшийся
о  Литинституте,  был  во всем  прав.  Литинститут уже  тем  был хорош,  что
открывал провинциалам дорогу  в Москву, кому  на пять лет, а кому и  дольше,
кто на что  горазд.  Я,  например,  приехал  из-под  Ферганы, где работал  в
районной  газете, Рубцов из Ленинграда, где после  службы  на Северном флоте
зацепился (по  лимиту) на  Кировском заводе. Кто откуда. Правда лишь в  том,
что  никакого  заметного  влияния  на  советскую литературу  Литинститут  не
оказал, хотя к его  выпускникам  кого только  ни причисляли. Даже Евтушенко,
которому  дали  защитить диплом лет  через  тридцать  после отчисления  - по
собранию сочинений. Из  нашего курса в славных анналах  советской литературы
остался  только  Рубцов,  если,  конечно, не считать Эрика Сафонова, который
прославился  тем, что, будучи секретарем  Тульской писательской организации,
исключал из Союза писателей  Солженицына. Очень он, бедолага, сопротивлялся,
даже лег в больницу с аппендицитом, но не  помогло, достали и там, заставили
подписать.

     Москва, свобода, творческое общение, первое признание - вот чем был для
нас Литинститут.  Поди-ка  не  возгордись, если  прошел  творческий  конкурс
человек в  сто на место. Амбиций  было хоть отбавляй, особенно среди поэтов,
все гении.  В  подвале  общежития  была  биллиардная  с  небольшим  столом с
раздолбанными лузами,  где по вечерам собирались погонять  шары уставшие  от
творческих исканий  молодые  литераторы.  И  вот, помню, открывается  дверь,
входят два  поэта и  один  из них, заканчивая  разговор,  с  пафосом говорит
другому:
     - Старичок, да что мы цапаемся, нам принадлежит будущее!
     Лет  через  десять  я  случайно  узнал, что он  умер,  дослужившись  до
должности  старшего  редактора в каком-то областном издательстве. Вот тебе и
будущее.

     В отличие от  поэтов-мажоров,  которые  в  любой  компании встревали  в
малейшую паузе в разговоре, чтобы прочитать свои гениальные стихи, Рубцов ни
в  каком  гоноре  не  замечался. Пил  наравне со всеми,  предпочитал  (из-за
дешевизны)  портвейн,  но и  от  водчонки не отказывался, поддерживал  общий
разговор,  пел  под  гитару  и  гармошку,  за  которую  его  люто  ненавидел
одноглазый  комендант  общежития  -  Циклоп. Так,  во всяком случае, было те
полтора  года, что  я прожил на Бутырском хуторе.  Позже, мне  рассказывали,
когда он начал  приобретать известность и  "на него" даже приглашали гостей,
стал заносчив, быстро  напивался и выступал не по делу. Но поначалу особенно
нечем  ему было похваляться. Пытался  для  заработка  писать  стихи к датам,
носил по разным  газетам. К  счастью  для русской поэзии  и к  несчастью для
самого Рубцова  ничего у него не вышло, он смирился с этим и стал писать как
Бог  на душу положит, без оглядки на проходимость. От ернических "Стукнул по
карману  -  не  звенит.  Стукнул  по  другому  - не  слыхать.  В  коммунизм,
безоблачный зенит, улетели мысли отдыхать" до нечаянных шедевров "Букет" ("Я
буду долго гнать велосипед"), "В горнице моей светло". Или вот хотя бы это -
"Разлад":

     Мы встретились
     У мельничной запруды.
     И я ей сразу
     Прямо все сказал!
     - Кому, - сказал, -
     Нужны твои причуды?
     Зачем, - сказал, -
     Ходила на вокзал?
     Она сказала:
     - Я не виновата.
     - Ответь, - сказал я, -
     Кто же виноват? -
     Она сказала:
     - Я встречала брата.
     - Ха-ха, - сказал я, -
     Разве это брат?
     В моих мозгах Чего-то не хватало:
     Махнув на все,
     Я начал хохотать.
     Я хохотал,
     И эхо хохотало,
     И грохотала
     Мельничная гать.
     Она сказала:
     - Ты чего хохочешь?
     - Хочу, - сказал я, -
     Вот и хохочу!
     Она сказала:
     - Мало ли что хочешь!
     Я это слушать
     Больше не хочу!
     Конечно, я ничуть
     Не напугался,
     Как всякий,
     Кто ни в чем не виноват,
     И зря в ту ночь
     Пылал и трепыхался
     В конце безлюдной улицы
     Закат...

     Время очень  жестко испытывало каждого  на  умение приспосабливаться  к
конъюнктуре. Многие сумели, Рубцов не сумел. Он...
     Нет,  о  поэтах  нельзя  рассказывать.  Их  нужно читать.  Или слушать.
Послушаем:

     В горнице моей светло.
     Это от ночной звезды.
     Матушка возьмет ведро,
     Молча принесет воды...
     Красные цветы мои
     В садике завяли все.
     Лодка на речной мели
     Скоро догниет совсем.
     Дремлет на стене моей
     Ивы кружевная тень.
     Завтра у меня под ней
     Будет хлопотливый день!
     Буду поливать цветы,
     Думать о своей судьбе,
     Буду до ночной звезды
     Лодку мастерить себе...

     Трогательная  бесхитростность.  Особенно  если знаешь, что  мать  поэта
умерла,  когда ему было  шесть лет,  тогда же  он попал в детдом и до  конца
недолгой жизни волок  свое сиротство,  как  горб. Ни  светлой горницы у него
никогда  не  было, ни лодки  на  речной мели. Так  и оставался неприкаянным,
бездомным, да и в общем-то нищим. Мне кажется, что самым счастливым временем
его жизни была служба на флоте - с устроенным бытом, с крышей над головой.
     Но вот что  ему поразительным образом удавалось - попадать во всяческие
передряги,  без всякой на  то  причины.  Там,  где  другой  пройдет, ног  не
замочит, Коля обязательно влипнет по  самое никуда. И  не сосчитать, сколько
раз его отчисляли из института и выселяли из общежития. В итоге он проучился
лет семь или  восемь  и получил диплом, уже  будучи членом Союза писателей и
автором  книги "Звезда полей". Ну и, конечно же, пьянство,  которое из формы
общения постепенно стало образом жизни, в конце концов дало о себе знать.

     Так случилось, что я ушел из Литинститута и на много  лет потерял  Колю
из  виду. Году  в 68-м  или 69-м (работал  я тогда в  Норильске у  геологов)
случилась оказия в Москву. Заодно заехал в  издательство  "Молодая  гвардия"
узнать  о судьбе  своей книги,  которая  никак не  могла  родиться. И в фойе
издательства  неожиданно встретил  Рубцова,  а  с  ним  -  нашего в  прошлом
однокурсника и  соседа по общежитию  Толю Жукова (позже  он стал  директором
"Советского  писателя").  По  такому случаю  взяли, как водится,  бутылец  и
приговорили его на троих в соседнем стоячке "Кафе молочное". Коля в то время
жил в деревне где-то под Вологдой, у него выходили подборки стихов в Москве,
о нем писали, в "Молодой гвардии" была на выходе книга.  О своей деревенской
жизни рассказывал так:
     - Бабки приходят к местной учителке, спрашивают: "А чего это Рубцов все
пьеть и пьеть?" А та отвечает: "Дак поэт он, работа у  него такая".  Потом я
завязал.  Бабки  всполошились:  "Рубцова-то  выгнали  из  поэтов?"  Учителка
говорит: "Вроде нет, с чего вы?" "Дак все не пьеть и не пьеть!"
     Потом задумался и заключил:
     -  Все  бы  ничего, да вот  беда: домой часто не  могу  войти. Стоят  у
калитки маленькие и не пускают.
     - Какие маленькие? - не понял я.
     - Да такие. - Коля показал метр  от пола.  - Наглые такие. Стоят руки в
боки,  ноги  в сапогах выставят,  качают туда-сюда,  не  пройти. Хоть в окно
лезь. А что? И лезу.
     Мы с Жуковым переглянулись. Он осторожно поинтересовался:
     - А во что они одеты?
     - В тулупчики!..

     Больше мы не виделись. А  от  той встречи осталось уверенность,  что  у
Коли поехала крыша. Потому я  не очень удивился, узнав о его нелепой смерти.
Его,  пьяненького,  задушила  подушкой  сожительница, молодая  поэтесса,  не
выдержавшая, как  он  глумится  над ее стихами и  бросает  в  нее  зажженные
спички.  Коля оказался верен своей  привычке  вляпываться в  неприятности на
ровном месте.

     Эти заметки резонно бы завершить стихами - Ильи Эренбурга (в свое время
тоже был поэт не последний) или Николая Рубцова. Но закончу Бродским:
     Вот и прожили мы больше половины.
     Как сказал мне старый раб перед таверной:
     "Мы, оглядываясь, видим лишь руины".
     Взгляд, конечно, очень варварский, но верный.



     И, с отвращением читая жизнь мою,
     Я трепещу и проклинаю,
     И горько жалуюсь и горько слезы лью,
     Но строк печальных не смываю.
     А.С.Пушкин

     Запой  подкрался  незаметно.  Он   всегда   подкрадывается   незаметно.
Начинается с малости, с безобидного облачка на  горизонте  - с беспричинного
томления духа, похожего на томление природы перед грозой, когда ничто еще не
предвещает грозу, а в воздухе уже копится невидимое электричество.  Докучают
близкие,  раздражают  мелочи  быта,  обесценивается  работа,  даже  любимая.
"Погода зависит  от настроения  народа".  Вчера  еще  радовался  этой фразе,
предвкушал, как она распустится пышным июньским пионом. Сегодня смотришь  на
нее  с  отвращением.  И  лишь   бутылка  пива  или  стопарь  снимают  дурное
напряжение, позволяют расслабиться. Все, первый шаг к запою сделан.
     Чаще всего  второй шаг  не заставляет  себя  очень  долго ждать. В этот
период  выпивка становится основным организующим началом жизни. Все крутится
вокруг  нее. Все меньше места она  оставляет работе и домашним обязанностям,
властно определяет круг  общения, заменяя друзей  собутыльниками, с которыми
можно говорить о чем хочешь.

     Весной 1970-го  года я вернулся  в  Москву из Норильска, где проработал
ровно  три года,  от  звонка до  звонка (приятели  шутили: как  за  злостное
хулиганство). Снял дачу под Москвой, составил список неотложных  дел, было в
нем  пунктов десять.  Первая  же  деловая  поездка  в  редакцию  закончилась
встречей  с друзьями, которых не видел три года,  и, понятное дело, пьянкой.
Вторая и  последующие  -  так же.  Месяца через  два список  неотложных  дел
удвоился, потом утроился. К осени я в него уже и не заглядывал.  Утром 10-го
октября я  вылил  в умывальник  содержимое  всех бутылок,  оставшихся  после
вчерашнего,  и  объявил,  что  завязываю. На  пять лет. И представьте  себе,
завязал, выдержав мощный напор  недоумений, сочувствий, насмешек и  призывов
завершить пятилетку в  три года. В Москве к моей дури постепенно привыкли, а
для  Норильска,  куда  я   прилетал  в  командировки,  это   было  полнейшей
неожиданностью. Каждый мой приезд был  хорошим  поводом  для  полнометражной
пьянки, которую не останавливало мое в ней неучастие.
     Впервые в жизни я получил  возможность наблюдать дружеское  застолье со
стороны:  как  образованные  и  остроумные  люди постепенно  превращаются  в
косноязычных   пошляков   с   идиотскими   шутками,   беспричинным  хохотом,
бессвязными разговорами. На другой день они говорили:  "Как душевно мы вчера
посидели!" А я думал: видели бы вы  себя, слышали бы себя! Неужели и я бывал
таким? Конечно, таким, а каким же еще?

     10-го октября 1975 года  в Сандунах я  выпил первую  за пять лет кружку
пива. И  не понравилось. Потом ничего, привык, снова  вошел во вкус. Так что
воспринимайте  эти  заметки  как свидетельство из  первых  рук.  Была  такая
газетная рубрика: "Проверено на себе".

     Следующая стадия запоя начинается в одно  прекрасное утро,  когда перед
жестокой необходимостью немедленно опохмелиться безоговорочно капитулируют и
сила воли,  и чувство долга,  и стыд перед домашними.  Про работу и говорить
нечего. Ни хрена,  перебьются (если работа требует ежедневного присутствия).
Ни хрена, подождут (если  речь идет о сроке сдачи  рукописи). Трубы горят  -
это непреодолимо.
     Удивительно выразителен  алкогольный  фольклор.  Как еврейские анекдоты
или   подзабытое  сегодня  армянское  радио.  Почему  бы  это?  Его  создают
остроумные   люди,   в  большинстве   своем   народ   пьющий?   Или  выпивка
растормаживает сознание обычных людей и делает их остроумными?
     Трубы горят - еще не  запой, но уже очень близко к  нему. Пожар гасится
тем, что  есть  дома. Если же ничего нет или есть маловато, что чаще всего и
бывает, тогда - вон из дома, на волю, к людям, которые тебя поймут.

     Лет тридцать назад,  когда я  окончательно  сменил  Москву  на  ближнее
Подмосковье,  на  платформах  всех  электричек  стояли  деревянные   буфеты,
неказистые снаружи  и  очень  уютные внутри. Открывались они  за  полчаса до
первой электрички, примерно в половине пятого утра.  Продавали  там бочковое
разбавленное  пиво  и  портвейн неизвестного происхождения,  неразбавленный,
потому что в стеклянные  конусообразные емкости его наливали из трехлитровых
банок  на глазах у публики.  Торговали  здоровенные, как на подбор,  бабищи,
быстрые на слово и дело, усмирявшие дебоширов без всякой милиции. Недостатка
в  посетителях  не  было.  Рабочий  люд приходил  заранее,  пропускал  перед
электричкой по пиву или по стакану бормотухи, выкуривал по беломорине и ехал
трудиться. Те,  кто  трудиться  были не  в состоянии, зависали  в буфетах до
закрытия.
     Потом   буфеты  с   платформ   убрали.   Но  спрос   никуда  не  исчез,
инфраструктура организовалась поблизости от станций, как говорят  сейчас - в
шаговой доступности.  У нас в поселке пивную построили на  песчаном косогоре
над  платформой - на  горке. Так и  говорили: "Ты куда? На  горку". Она была
кирпичная, просторная  - не то,  что закуток  на  платформе. И  сразу  стала
клубом для страждущих. Торговали тем же пивом и бормотухой, своим наливали и
водку.

     Поразительно, как пьянка стирает все  различия между людьми. Нередко за
одним столом или на бревнышках возле  пивной оказывались профессор-лингвист,
за  душой которого целые библиотеки  прочитанных  книг,  слесарь-сантехник с
составами  выпитого  за  предшествующую жизнь агдама и  солнцедара,  молодой
литератор (это я про себя). И им всегда было о чем поговорить - о том, как и
от чего горят трубы. А  потом  и вовсе наступало единодушие, каждый  говорил
свое,  и  все были  уверены, что  они прекрасно общаются. При этом не  имело
значения, есть  ли  у человека, дошедшего  до  горки,  деньги или  нет  даже
"рваного".

     Однажды коллега-писатель,  снимавший  на лето  дачу неподалеку от меня,
абсолютный трезвенник (бывают и такие, но очень-очень редко), спросил у моей
жены,  удивленный ее спокойным  отношением к моим загулам (спокойствие было,
конечно, внешним):
     - Зачем вы покупаете ему водку?
     -  Чтобы  не  выходил  из  дома. Свалится по  дороге. Или  попадет  под
электричку.
     - А если не давать денег?
     - Для писателя вы плохо знаете жизнь.  Когда  человеку нужно выпить, он
всегда найдет, где и с кем выпить. Сегодня ты мне нальешь, завтра я тебе.

     Я  невольно  перескочил  промежуточный  этап,  когда  еще  хватает  сил
дотащиться  до  горки или  до  ближайшего  магазина. Но он  короткий, быстро
наступает момент,  когда Его величество Запой  встает  перед тобой  в полный
рост  и  распахивает  свои черные крылья,  заслоняя весь белый  свет.  Любое
вторжение извне, даже  самое безобидное,  кажется катастрофой, от случайного
телефонного звонка  вздрагиваешь всем телом, как лошадь от укуса  слепня,  и
даже  знакомая ворона за  окном зловеще  кричит  с  туманной  сосны: "Блядь!
Блядь! Блядь!"

     В  моей бурной молодости  был  случай, который  я  даже сейчас не  могу
вспоминать  без   ужаса.  В   общественно-политической  редакции  Норильской
телестудии мы затеяли цикл  публицистических программ.  Каждая  состояла  из
двух  частей: из  драматической  композиции  на  местную тему  и  обсуждения
ситуации юристами, педагогами и психологами. Одна  из передач была посвящена
нашумевшей  в городе  истории.  Пятнадцатилетний  мальчишка,  учащийся  ПТУ,
влюбился в сверстницу. Она отвечала  ему взаимностью,  но ее отец  был резко
против дружбы дочери с пэтэушником, держал ее под замком, даже бил. Однажды,
защищая  подружку  от  рукоприкладства  отца, парень  пырнул его самодельным
ножом и  угодил за  решетку.  Эту историю, разыгранную  актерами  городского
театра, и обсуждали за круглым столом. Эксперты встали на сторону парня: он,
конечно, неправ, но и отцу не хватило педагогического такта. Я вел передачу,
и уже  в начале  обсуждения  обратил внимание на  отчаянные  знаки,  которые
подавала мне помреж из-за спины телеоператора. Но живой эфир не позволяет ни
на что отвлекаться. Наконец она вошла в кадр и положила передо мной записку.
В ней  было: "Все спрашивают, откуда  такой нож?" В конце передачи  я  вслух
прочитал  записку и  процитировал  уголовное  дело:  "Нанес легкое  телесное
повреждение самодельным ножом, изготовленным обвиняемым в мастерской ПТУ".

     Передача   закончилась.  Едва  погасли  софиты,   на   меня   обрушился
начальственный  гнев:  "Вы  куда  смотрели?   Все  телефоны  разрываются  от
возмущенных звонков! Мы защищаем бандита!" Я все еще не понимал, в чем дело.
Мне  показали нож. Я посмотрел, и мне  стало  нехорошо. На репетициях  актер
вертел в руках  отвертку, а на передачу принесли устрашающего вида финяру. Я
не обратил на нее внимания,  было не до  того.  Не отреагировали и участники
обсуждения, все их мысли  были заняты  предстоящим выступлением. Прокол. Ну,
бывает.  Досадно,  конечно, тем  более  что  сложная постановочная  передача
прошла гладко.
     Мы спустились с горы, на которой стояла студия,  в кафе  и с  устатку и
после всех треволнений нарезались болгарской "Плиски" так,  что я не помнил,
как оказался  дома. Разбудил меня грохот в дверь. С  трудом  разодрал глаза,
открыл. Вошел молодой водитель директора студии Валера:
     - Ну и спать вы горазды. Одевайтесь. Шеф вызывает. Срочно.
     - Валера, посмотри на меня.
     - Ну?
     - Могу я куда-то ехать?
     - Понял. Так и скажу?
     - Так и скажи.
     Он ушел. А через десять  минут  в дверь снова  загрохотали.  Но это мне
показалось,  что через десять минут, прошло  уже часа два. Валера смотрел на
меня с сочувствием:
     - Придется ехать. Шефа вызывали в горком к первому. Скандал жуткий. Шеф
приказал доставить вас в любом виде.
     Директор студии сразу перешел к делу:
     -   Город   бурлит.  Звонят  всем.   Первый  вне   себя.  Поразительная
безответственность!
     - Это вы мне говорите?
     -  Это  он  говорил   мне!  С  вами  я  потом  поговорю.  Сейчас  нужно
выпутываться. Сегодня после новостей устроим продолжение передачи. Выгородка
вчерашняя, круглый стол. За столом вы один. Текст такой: да, отец девушки не
во всем прав, но мы не оправдываем бандита, бандит должен сидеть в тюрьме.
     - Парня посадят, - предупредил я.
     - Посадят значит посадят. Я не хочу из-за него положить партбилет!
     - Что, настолько серьезно?
     - Вы даже  не представляете, насколько серьезно! Идите пишите  текст. И
мне на визу.
     Никогда не  писали с дичайшего похмелья идеологически выверенный текст?
Когда  в голове ни одной мысли,  а перо вываливается рук? Мне пришлось. Один
Бог знает,  чего мне это стоило.  Шеф внес  правку  и текст  завизировал. До
передачи оставалось часа три. За это время  я  слегка оклемался, ассистентка
отпаивала меня кофе. Перед эфиром еще раз прочитал  текст  и понял,  что  не
смогу  его произнести. Велел  помрежу принести финку и отвертку,  с  которой
артист репетировал.
     - Это зачем? - испуганно спросила она.
     - Для антуража.
     Началась  передача.  Вступительные  фразы  я  прочитал  с  листа, потом
отложил текст и  спросил в  камеру (севшим голосом  и  обливаясь  похмельным
потом):
     - Вы хотите спросить, почему так получилось? Попробую объяснить.
     Я рассказал все, как было. Закончил так:
     - Мы не оправдываем бандитов. Но герой нашей передачи не бандит. В том,
что сложилось такое впечатление, вся вина только на мне.
     Я вышел в коридор. Двери редакций были  раскрыты. Все телефоны молчали.
Директор студии стоял на пороге своей приемной. Кивнул:
     - Зайдите.
     В  кабинете  зачем-то запер дверь на ключ, достал из  тумбы письменного
стола початую бутылку польской "Выборовой" и два граненых стакана. Налил мне
полный, себе на палец.
     - Кажется, пронесло. Вечно от вас одни неприятности! Будем здоровы!

     Пронесло.  Парень  получил  год  условно.  Директору  на  бюро  горкома
поставили  на вид. Мне  хотели объявить  выговор по партийной линии,  но  не
смогли этого сделать, так как я (к недоумению членов бюро) был беспартийным.
     Для  меня эта  история  послужила уроком  на всю  жизнь. Напился - сиди
дома, никуда ни шагу. Это стало хорошей привычкой. Благодаря ей я ни разу не
попал в вытрезвитель. Даже странно, все попадали.

     Принято думать, что человек в запое - такой грязный тип, валяющийся под
забором в собственной блевотине. Это не так. Однажды по  какому-то  делу мне
срочно понадобился  приятель,  молодой  писатель-сатирик. Дома  его не было,
телефон  не отвечал. Я начал обзванивать  всех,  у  кого  он  мог оказаться.
Отозвался  довольно известный драматург Саша М.,  пьеса которого шла в новом
МХАТе :
     - Да, у меня. Дрыхнет.
     - Я подъеду?
     - Давай. Только я не совсем в форме.
     К  человеку, который  не  совсем  в  форме,  неприлично  приезжать  без
бутылки. С  этим  делом уже были проблемы, пришлось купить у таксиста.  Саша
жил в  новом  доме  на  Каланчевке, с консъержкой и чистым  лифтом. Я ожидал
увидеть обычный в таких случаях срач, но в квартире было прибрано, в комнате
под  батареей  на  старой шубе валялся  сатирик. И  одного взгляда  на  него
хватило, чтобы понять, что никакого дела не будет. Саша был слегка небрит, в
остальным  выглядел нормально,  даже респектабельно:  большой, спокойный,  в
свежей   крахмальной  рубашке,  в   бордовом  барском  халате   с  атласными
отворотами. На  мою бутылку глянул равнодушно,  так же равнодушно  кивнул на
кухонный подоконник:
     - Поставь туда.
     Я отодвинул занавеску и ахнул: весь подоконник  был  заставлен  водкой.
"Столичная"  с винтом,  "Лимонная",  "Посольская",  "Пшеничная"  с  золотыми
медалями.  Бутылок  было штук пятнадцать, купленных явно не у таксиста, а  в
"Березке". Моя "Русская" выглядела среди них нищенкой.
     Между тем Саша усадил меня за стол:
     - Употребишь?
     - Спасибо, нет. Я на машине.
     -  А я, пожалуй...  -  Выпил,  закусил ветчиной  из заграничной банки и
продолжил как бы давно начатый разговор: - И вот представь себе:  эта  сука,
которая мне всем обязана, не подписывает приказ! Как тебе это нравится?
     Не  без  труда выяснилось,  что речь идет о  назначении  его директором
одного  из московских театров, как шутили -  не Большого, но и не  Малого. И
один из начальников главка в Минкульте, вдруг решительно воспротивился. Пока
мы  разговаривали,  появился молодой  человек  студенческого  вида,  немного
посидел с  нами.  Как оказалось  - дворник.  Он  с молодой женой  следил  за
холостяцким хозяйством драматурга.
     -  Зачем  тебе этот театр?  -  спросил я,  когда дворник  ушел.  - Одна
головная боль.
     - Зачем?.. Не знаю. Наверное, чтобы вернуться в свою деревню генералом.
     Деревней он  называл школу-студию  при этом  театре,  которую  когда-то
закончил. А  директор театра  -  да,  пожалуй,  что генерал. Забегая вперед,
скажу,  что  генералом  он  так  и  не  стал,   какое-то   время  возглавлял
иллюстрированный журнал, в постсоветские времена затерялся, сошел на нет.
     Наш  разговор  закончился,  когда  Саша  стал повторяться,  паузы между
словами все увеличивались. Наконец поднялся:
     - Отдохну... - Вдруг тревожно спросил: - Ты кто?.. А, да, помню. Будешь
уходить, прихлопни дверь.
     Тяжело,  неуверенно  добрел до  тахты  и  отключился. Я ушел,  искренне
завидуя человеку, который умеет пить. Что равнозначно умению жить. Примиряло
одно: неизбежность расплаты. Никого она не щадит.

     Не знаю,  в  каких  терминах описывают  запой медики,  но  для меня  он
разделяется  на две фазы: рай  и ад. Рай  вовсе  не предполагает блаженства,
всего лишь - умиротворение. Физиология этой фазы проста:  стакан - отключка,
стакан - отключка. Время  исчезает, день скачкообразно сменяется ночью, ночь
днем.  Будто  включают  и  выключают свет.  Время определяется не часами,  а
количеством пустых бутылок. Вот и все.
     Психология рая описанию не поддается. Кто может знать, что  в это время
происходит в голове? Что-то  происходит, но в памяти не откладывается, разум
в этом не участвует.  Разум оказывается лишним, мешающим, ничем не скованная
душа свободно парит  в  горних высях  или где там она  парит.  Ко мне иногда
приходит кощунственная мысль, что в этой фазе душа соединяется с Богом,  без
остатка  растворяется  в  Его  величии,   а  водка  -  всего  лишь  средство
нейтрализовать  все,  что связывает ее с  греховным  телом. Вроде анестезии.
Если пойти дальше по этому сомнительному пути, придется вспомнить, что среди
истинно верующих  христиан процент пьющих сравнительно мал - сравнительно  с
безбожниками. У  них свой путь к Богу.  И недаром,  наверное,  в "Двенадцати
шагах"  Анонимных Алкоголиков  ключевым является  Шаг  третий:  "Мы  приняли
решение препоручить нашу волю и нашу жизнь Богу, как мы его понимаем".

     Что  из  этого следует?  Вот что. Не  является ли  безудержное впадение
атеистов  в запои попыткой их душ найти окольный, помимо веры,  путь к Богу?
Не могу сказать нет. Не могу сказать да. Не знаю. Но должно же быть какое-то
объяснение  этому наваждению, расплата  за  которое неотвратима и неизбежна,
как смерть. Эта расплата - ад.

     Ад  начинается,  когда  организм  уже  не  принимает  ни  капли  водки.
Перенасыщен. Не лезет. У кого как - через неделю, через две или даже больше.
Переломный момент  -  вопрос жены, убегающей на работу: "Что тебе принести?"
"Ничего". "Совсем ничего?"  "Да". "Ты уверен?" "Да". Сто раз проклянешь себя
потом за  это  самоуверенное "Да" - когда через какое-то  время вынырнешь из
забытья, и организм властно потребует: "Дай!"

     У фазы  "ад"  нет никакой психологии, одна физиология. Ничего не болит.
Болит   все.  Мозги  ссохлись.   В  рот   словно  бы  запихнули  ежа.  Время
остановилось.  Лежать  не  можешь. Сидеть не  можешь. Ходить  не  можешь.  В
зеркало лучше  не смотреть: сине-зеленая водоросль. И не  завопишь: Господи,
за что?! За то. ]В голове крутится:
     Не могу я ни лежать,
     Не могу я ни сидеть.
     Нужно будет посмотреть,
     Не смогу ли я висеть.
     Опасный стишок.

     Вот  странно. Если  человека даже  в раннем детстве укусила  собака, он
будет  остерегаться собак всю  жизнь. Если  ребенком сунул пальцы в розетку,
даже телевизор  со  статическим  электричеством будет  включать  с  опаской.
Почему  же ничего  не остается в  памяти о  мучениях ада, не  сравнимых ни с
собачьим  укусом,  ни  с ударом тока?  Что  это за оплошка природы?  Или  не
оплошка, а умысел? В чем его смысл?

     Почему-то в первый, самый страшный день в  доме всегда  никого нет.  Ты
один бродишь, как лунатик. Для начала исследуешь аптечку. Корвалол? Отлично.
Вытряхиваешь  весь  пузырек в  стакан, разбавляешь  водой,  глотаешь  мутную
смесь.  Немного  отпустило.  Ненадолго.  Что  там еще?  Валокардин?  Хорошо.
Настойка  валерианы? На  спирту?  Годится.  Но все  кончается.  И ноги  сами
приводят тебя к туалетному столику жены.

     Когда-то  давно мы что-то отмечали на даче одного сценариста на  Пахре.
Наотмечались. Утром сценариста (его звали Роман) колотило с похмелья. Он был
постарше  нас  и гораздо дальше продвинулся в  этой области жизни. Его жена,
Фатима, в рюмашке решительно отказала. Роман ушел  в ванную и  подозрительно
затих. Фатима начала  проявлять  беспокойство.  Постучала  в  дверь. Муж  не
отвечал.  Вдруг она закричала в ужасе: "Рома! Нет!"  Поздно. Роман вышел  из
ванной,  благоухая  сложным  ароматом  "Шанели номер  пять",  "Коти"  и  еще
каких-то французских духов.  Всего рублей на восемьсот. Эту историю мы потом
долго вспоминали со смехом. Но чему посмеешься, тому и поплачешь.

     И вот я стою в спальне и перебираю духи. Духов  много. Но все они не  с
притертыми пробками, а с пульверизаторами, завальцованными во флаконы. Снять
не получается. Развальцевать даже не пытаюсь - не моими ручонками. Приходить
пшикать в стакан с водой. Пшикаю долго, но во флаконе не  убывает.  Наконец,
пью. Никакого эффекта.

     Об  алкоголиках написано не так уж мало. Но в  основном - о  социальных
последствиях.  Еще  в советские времена вышла  повесть Виля  Липатова "Серая
мышь". Если не считать непревзойденные "Москва -  Петушки", лучшее, пожалуй,
на эту тему. Написано с  глубоким знанием  предмета. Все  его герои показаны
как  бы  со стороны.  А  мне давно  хотелось  описать,  что  чувствует  этот
бедолага, каково ему изнутри. Собственно, это я сейчас и делаю. Но уже вижу,
что задача не имеет решения. Физиология  не предмет  литературы. Она предмет
медицины. Поэтому пропущу первый, самый тяжелый день ада, второй чуть легче,
третий еще легче.

     И вот, примерно через неделю, в окно врывается  оглушительное чириканье
воробьев,  ты видишь, что снега уже почти  нет, набухли  почки у вербы, а  с
сосны тебе весело кричит ворона: "Блядь! Блядь! Блядь!"
     Ты словно  заново родился. Так  оно,  пожалуй,  и  есть.  Блестишь, как
пятак,  очищенный  в  кислоте.  Восхитительно  пахнет  кофе,  голова  слегка
кружится  от  первой  утренней  сигареты,  а  на  экране   компьютера   ждет
продолжения  совершенно  гениальная фраза:  "Погода  зависит  от  настроения
народа".

     Дождалась:

     "Ранней  весной 1999  года, за  двенадцать  месяцев  до  выборов нового
президента России,  смутно было в Москве. Безветренными  ночами падал туман,
утреннее  солнце  тлело  в  нем  угольком, освещая  черные  хмурые  толпы на
остановках.   И  казалось,   что  правительственные  кортежи  проносятся  по
Кутузовскому проспекту и Новому  Арбату с  такой скоростью только  лишь  для
того,  чтобы  побыстрей  миновать   насыщенные   враждебностью  пространства
московских  улиц  и доставить  пассажиров  под  надежное укрытие кремлевских
стен..."

     Почему я назвал  эти заметки литературной быличкой? Да, этому искушению
подвержены  все россияне (за  иностранцев  не  скажу, не знаю)  без различия
образования,  профессии,  национальности  и  даже  пола.  Но рабочий человек
все-таки подвержен меньше,  нужда заставляет  его с  утра  вставать  и  идти
ковать  чего-то  железного.  А  литератор сам  себе  хозяин. Хочу  - выпью с
утрянки, не  хочу - все равно выпью, через не хочу. Ну а когда впал в запой,
уже не имеет значения, кто ты. Человек вообще. Обыкновенный. Вульгариус.
     Что и роднит русского интеллигента с русским народом.



     Никогда не пробовали написать некролог о себе?  Душещипательное, доложу
я  вам, занятие. В варианте "Он  был"  суммируются  крохи добра, которое  ты
принес в мир. Если принес.  Люди, которым будет  тебя не хватать. Если такие
люди есть. Дело, которое останется после тебя. Если такое дело было.

     В варианте "Я был" некролог превращается в исповедь.

     Моему  поколению,  родившемуся   перед  войной,  неслыханно,   сказочно
повезло. Все беды века обрушились на наших матерей и отцов. Мы явились в мир
после  грозы,  на пепелище. Перепало, конечно, и нам, но какие это мелочи по
сравнению с тем, что выпало на долю родителей.
     Война. Подвал  в местечке Затишье  под Нальчиком,  куда  нас с  матерью
занесла эвакуация. Дня  три снаружи бухает.  Потом стихает. Дверь наверху со
скрипом открывается,  появляются  сначала начищенные хромовые сапоги,  потом
черный кожаный реглан, а потом и весь немецкий офицер. На хорошем русском он
говорит: "Господа, для вас война  окончена!" Вот и вся война  для  меня. Это
уже потом узнал, как поредел мой род.
     Послевоенная  голодуха. Белый хлеб на Кубани  - безвкусный, кукурузный.
Когда вдруг появился  серый,  с  пшеницей, вот  радости-то  было. Вот и  вся
голодуха. Быстро забылось,  а для матери врезалось в память навечно. Призрак
голода преследовал ее всю жизнь. Если был выбор,  ехать на троллейбусе или в
трамвае, она будет час мерзнуть на остановке  в ожидании трамвая, потому что
троллейбус четыре копейки, а трамвай три.

     Борьба  с космополитизмом,  дело  врачей,  смерть  Сталина - все прошло
стороной,  мимо. История настигала нас задним числом. Как если бы мы  прошли
по заминированному лесу (как было однажды на Карельском перешейке), и только
потом узнали об  этом.  Даже о том,  какие  страсти  бурлили в ленинградской
"техноложке"  вокруг стенгазеты  "Культура",  я прочитал  только десятилетия
спустя в романах Наймана и Бобышева.  А ведь ходил по этому коридору  и даже
видел  эту стенгазету,  но никак  не  отреагировал  на  нее,  не  впустил  в
сознание. Ведь столько было гораздо более интересных занятий - танцы в клубе
фабрики "Большевичка"  на Обводном канале, то да се. Голоснул на собрании за
исключение этих ребят  из комсомола и сразу думать забыл. И только позже,  в
бессонницу, вспоминал об этом  с  чувством стыда.  Не за  то,  что  бездумно
поучаствовал в подавлении слабых ростков свободомыслия, а за то, что упустил
возможность   выйти  из  роли  стороннего  наблюдателя  событий,   при   сем
присутствующего.

     В памяти каждого человека с годами копятся воспоминания о самых стыдных
эпизодах его жизни. Мелкие подлости в  детстве, трусость в юности, выплывшее
на  люди  вранье, предательства  случайные  или совершенные  сознательно, по
малодушию.  В бессонницу (или  с похмелья)  поступки  благородные  почему-то
помнятся  мимолетно, а эти  оседают в  памяти, как  соли  тяжелых металлов в
костях.  И не имеет значения,  совершен позорный поступок по умыслу  или  от
простой  неловкости, имел  он  какие-то  последствия  или не  имел  никаких.
Украденная в пионерлагере из тумбочки соседа конфета жжет так же сильно, как
участие в травле человека, который вслух сказал то, о чем другие  сказать не
смели.

     Этим некролог и отличается от исповеди.

     Не скажу, что позиция  неучастия  в  том, что  называется  общественной
жизнью, с самого начала была осознанной и желанной, как сегодня. Томило, как
бывает в юности, сознание  какой-то глубинной  неправильности своей жизни. Я
был  неинтересен себе.  Был  даже  противен себе  тем, что плыву по течению,
предопределенность судьбы вгоняла в тоску.

     После  института  я получил распределение на комбинат "Североникель" на
Кольском полуострове, по предложению главного инженера начал плавильщиком на
ватержакетах. Та еще была работенка: печи "козлили",  температура на рабочей
площадке   держалась   под   шестьдесят,   при  прожигании   шпуров  ошметки
раскаленного металла  осыпали с головы до  ног.  Но  ничего, выдержал. Через
полгода перевели в сменные мастера.
     Открылась и другая перспектива роста, совершенно для  меня неожиданная.
Еще  в первый месяц работы  на  комсомольском собрании цеха  я  вякнул,  что
стенгазета  скучная.  Меня  тут же  избрали  редактором  стенгазеты,  членом
цехового  комитета комсомола и  делегатом на  комбинатскую  конференцию.  На
конференции  я уже помалкивал в  тряпочку, но  меня  избрали членом комитета
комсомола   комбината  и  делегатом  городской  конференции.  На   городской
конференции избрали делегатом  на областную конференцию, но  членом  горкома
почему-то  не  избрали.  Это  меня обидело.  Но  в антракте подошел какой-то
обкомовский деятель  и сообщил,  что есть мнение рекомендовать меня  в члены
обкома комсомола. Кем я и был избран на областной  конференции. А еще  через
месяц уволился с комбината.

     Толчком  послужило  то,  что  по  закону  я должен  был  отработать  на
комбинате три года  - как молодой специалист. Не то чтобы я об этом не знал,
но  как-то не относил к  себе. А тут отнес. И искренне возмутился: как  это,
как это, я что - в тюрьме?
     Уже не помню, что я нес, уговаривая главного инженера дать мне вольную.
Уболтал.  Но  для  увольнения  молодого  специалиста нужно  было  разрешение
совнархоза. И  вот в  глухую полярную ночь  приехал я  в Мурманск, пришел  к
зампреду совнархоза. Темный кабинет с настольной лампой, за столом человек в
крахмальной рубашке с распущенным галстуком, пиджак на спинке стула. "Почему
увольняетесь?"  Знал бы я почему. Послушал он про больную маму, которой  без
моей помощи ну никак, приказал:  "Пойдите  подумайте. Приходите  через час".
Послонялся я по коридорам совнархоза, принял в буфете соточку коньяка (тогда
еще было), покурил на  лестнице  и через  час  снова  вошел в  кабинет.  "Не
передумали?" "Нет." "Давайте заявление."

     Через много  лет  я  встретил его в  Минцветмете  и  спросил, почему он
подписал мое  заявление. Он ответил:  "Я увидел парня, которому шлея  попала
под хвост.  Все  равно уволится,  даже по сорок  седьмой.  Зачем портить ему
анкету?"

     Анкету я испортил  себе сам.  Через два месяца  в моей  трудовой книжке
стояло:  "Принят  по  Оргнабору  в  ПМС-60  рабочим  3-го  разряда".  ПМС-60
перебазировали  в Северный Казахстан на снегозадержание.  Зарабатывали по 30
рублей в месяц. Но все во мне ликовало:  я переломил судьбу. Я был свободен.
О это сладкое слово свобода. Никакая плата за нее не чрезмерна.

     А  чем  платишь за  свободу?  Тем,  что  ты  всем и  всегда  чужой.  Не
коллективистский. Кот,  который гуляет сам  по  себе.  И  рад бы  влиться  в
команду, и команда рада принять тебя,  да не получается  слиться с массами в
едином  душевном  порыве.  Свобода  обрекает  человека  на  роль  стороннего
наблюдателя, при сем присутствующего. Лишь однажды было чувство включенности
в общественную жизнь страны. В августе 91-го года.

     Значит ли это, что я не патриот? Значит. Значит ли это, что  я не люблю
Россию? Не люблю. Жить живу, а так нет. Мне иногда хочется думать, что я  не
в России живу. И не в Москве. И даже не в Малаховке. Я живу в границах своих
двадцати соток со старыми яблонями и мачтовыми соснами, на верхушках которых
сидит ворона и кричит в непогоду: "Блядь! Блядь! Блядь!"
     Она всегда так кричит - и к дождю, и к снегу, и к подступающим холодам.
Я слушаю  ее и  вспоминаю золотую осень 1991  года.  19-го августа во второй
половине дня  я  приехал  к Белому  дому  и  сразу включился в строительство
баррикад. Правда, участие  мое было  чисто символическим -  подкатил куда-то
деревянную  бабину из-под  кабеля, с трудом пристроившись к таким же, как я,
энтузиастам.  Потом  потолкался в  толпе,  которая кучковалась вокруг тех, у
кого  были  транзисторы.  Напряженно слушали  "Свободу",  она сообщала,  что
Горбачев в Форосе.  Потом вернулся домой к тяжело больной жене. И все дни не
отходил от приемника, настроенного на "Эхо Москвы".

     Я нежно люблю Россию, которая вышла в те дни к Белому дому. Я пламенный
патриот этой  России.  И никакой  другой. Те золотые  августовские дни  были
самыми счастливыми  днями моей жизни. Больше таких не будет.  А если  будут,
вряд ли я до них доживу. Но, может быть, доживут мои сыновья.
     Короткой была та  пора -  как среднеазиатская весна  в  Голодной степи,
когда  вся степь вспыхивает  тюльпанами  и  маками, дающими отсвет  даже  на
облака. А потом начинается сушь. Такая,  как сейчас. Пространство для личной
свободы  суживается  до  размеров  жилья,  неучастие  в  общественной  жизни
становится  единственной формой бытования  свободного  человека.  Потому что
никакой общественный жизни нет. Есть иллюзия общественный жизни, бесконечное
бла-бла-бла.

     Не люблю, когда в книгах описывают сны. И сам не  вижу  снов, а те, что
вижу, сразу же забываю. Но один запомнился. Приснилось мне, что я в какой-то
незнакомой  местности. Что-то вроде Кольского  полуострова:  сопки  в первом
свежем снегу,  берег озера, рыбаки в брезентовых робах на причале. Спрашиваю
у рыбака:
     - Мужик, какое сегодня число?
     - Десятое октября.
     - А год, год какой? - Семьдесят восьмой.
     Первое чувство: зачем, не хочу, зачем мне возвращаться на  тридцать лет
назад и переживать то, что я уже пережил, за что полностью расплатился?
     Второе  чувство:  черт, как здорово, я ведь  знаю все, что  будет, знаю
точно, что и в какой день произойдет, с учетом этих знаний я смогу выстроить
жизнь совершенно по-новому, сделать ее успешной.
     А как, собственно, по-новому? -  думаю  я, медленно  переходя ото сна в
реальность. Что, например, изменится от того что я буду точно знать, в какой
день  рухнет Советский Союз?  И  до меня знали.  "Просуществует ли Советский
Союз до  1984  года?" Просуществовал  до 1991-го.  Семь  лет  - не  такая уж
большая ошибка. Ну, проору на весь мир  еще раз. Раньше  проору - посадят  в
психушку. Позже - кому это интересно?
     Что еще? Буду знать, когда обесценятся вклады в сберкассах? Так никаких
вкладов в сберкассе у меня никогда  не было. Моя беда всегда была  не в том,
что я трачу больше денег, чем зарабатываю, а в том, что трачу их быстрее.
     Буду знать, что не нужно бросаться на фантики МММ и на  бумаги ГКО? Я и
не бросался.
     Вот что, пожалуй, может  принести реальную пользу - отмена цензуры, про
которую я буду  знать  намного раньше других. И если  заранее написать роман
вроде "Детей Арбата", можно прогреметь не хуже, чем Рыбаков.
     Роман. Легко сказать.  Это  год работы,  не разгибаясь и  ни на  что не
отвлекаясь. А он был когда-нибудь, этот год? Семья хотела есть  каждый день,
ее не попросишь поголодать, пока  глава семьи ваяет  нетленку. Так что и эта
возможность переломить течение жизни была нереальной.
     И к тому  моменту, когда нужно было вставать, я уже вполне примирился с
тем,  что  жизнь  как  идет,  так  и  идет.  Были  в  ней   неиспользованные
возможности? Наверняка были. Но  что  толку о них жалеть?  Только настроение
портить. Раз не использовал, значит не дано. И  надо уметь  радоваться  тому
времени, что еще  отпущено тебе Всевышним, и благодарить  судьбу за то,  что
она дала тебе возможность при сем присутствовать.
     Никогда не пробовали написать  некролог о себе?  Попробуйте. Наводит на
размышления.



     В  глухую  осеннюю ночь  то  ли 1979-го, то ли  1980-го года, когда дом
давно спал,  за  окном не  лаяли  даже голосистые малаховские собаки  и лишь
тяжелые поезда изредка нарушали угрюмую тишину,  я сидел в своем кабинете  и
вчитывался в  Стенографический отчет  о ХХVI съезде КПСС,  выискивая цитату,
лучше  бы Брежнева  и лучше  бы  подлиннее,  чтобы  вставить ее в  книгу, на
которую потратил почти два года жизни. Она называлась "Золотое  звено. Книга
про Байкало-Амурскую магистраль, написанная  ее строителями". Это была самая
больная из всех моих книг. Я и сейчас смотрю на нее с душевной мукой, как на
изуродованного тупым акушером ребенка.

     А как славно все начиналось!

     Однажды я  приехал  в  издательство "Молодая гвардия",  зашел  к  своей
редактриссе и доверительно сообщил:
     - Написал роман.
     - Поздравляю, - без всякого воодушевления сказала она. - Большой?
     - Большой. Двадцать листов. Хочу предложить его вам. Напечатаете?
     -  Ох, Виктор! Вы  знаете, как я к вам отношусь. Но... Трудно. Бондарев
свое собрание сочинений сунул вне плана, Лиханов толкает пятитомник. А мы же
не резиновые.
     - Вы не спросили, про что роман.
     - Про что?
     - Про БАМ.
     - Быстро несите! Где рукопись?
     - Я пошутил. Я еще не написал роман, только хочу написать.
     - Но про БАМ?
     - Про БАМ.
     - Давайте заявку, поставим в план. И как только, так сразу.
     - А если бы не про БАМ? - поинтересовался я.
     - А про что?
     - Ну, про любовь. Стали бы печатать?
     - Про  любовь на  БАМе - да. Просто про  любовь - нет. И не спрашивайте
почему. Сами понимаете.

     Конечно, понимал. Чего тут не понимать?

     Про  БАМ  я  заговорил  не  случайно.  Незадолго  до  этого  творческое
объединение "Экран" Центрального  телевидения заказало  мне  четырехсерийный
художественный  фильм  на  эту  животрепещущую  тему.   Тематическую  заявку
одобрили, дали аванс  и командировку  в любую точку  БАМа,  чтобы я  напитал
сценарий  живыми  реалиями.  Я  здраво  рассудил,  что  если  у  меня  будет
четырехсерийный  сценарий,  то  сваять из  него роман  не  составит труда. И
отправился  в командировку.  Для начала  - в Звездный, так назывался  первый
притрассовый поселок на Западном участке БАМа.

     Близкое  знакомство  с  буднями  бамовцев  произвело  на  меня  сильное
впечатление.  Эти ребята и девушки не "дорогу века" строили, они решали свои
проблемы  -  одиночества, жизненного неустройства, избавления от безденежья,
гнета коммуналок, родительского  диктата. Они решали их сами, не надеясь  ни
на кого. Из первой командировки я привез два десятка магнитофонных пленок. И
уже тогда, расшифровывая их, понял, какую  книгу  напишу. В ней не  будет ни
одного моего слова, только рассказы бамовцев, непричесанные, без правки.
     Последовали  еще несколько  командировок. И наконец книга  была готова.
Первой ее читательницей была молодогвардейская редактрисса.
     - Какую сильную книгу  вы написали, - сказала она. -  Я плакала. Она не
пойдет. Только не спрашивайте почему. Но мы будем бороться.

     Рукопись отправили  в ЦК комсомола. Еще во времена работы в "Смене" мне
приходилось  иметь  с  ним  дело. Странное заведение  с сотнями откормленных
молодых  жеребцов  и энергичных  пожилых  девушек. ЦК  всегда  напоминал мне
сложный  механизм,  работающий  на бешеных оборотах.  Но не  было  приводных
ремней, связывающих этот  механизм с  жизнью, он  работал вхолостую,  сам по
себе. Но моя рукопись оказалась ему по зубам.
     Через два  месяца, погуляв по отделам,  она вернулась  в  издательство.
Сказать,  что ее  обкорнали, значит  не сказать ничего.  Были  вычеркнуты не
только самые сильные куски, заставлявшие мою  редактриссу, да и меня самого,
плакать, но и эпизоды вполне нейтральные,  мало-мальски живые. Из двенадцати
листов осталось пять. К рукописи было приложено шесть страниц указаний.
     -  Книгу  нужно  спасать,  -  констатировала  редактрисса.  -  Добавьте
очерковых  кусков,  навтыкайте цитат. Доведите хотя  бы листов до восьми. Да
что я вам говорю, вы сами знаете, что нужно сделать.

     Конечно, знаю. Чего тут не знать.

     И  вот  сижу ночью  с  карандашом  в  руках  и  тупо  отмечаю  места  в
Стенографическом отчете о XXVI съезде КПСС, которые можно  воткнуть в книгу.
И вдруг, как озарение, приходит мысль:
     - Господи Боже, да что же я делаю?!

     В  "Смене" вместе со мной  работала  замечательная  журналистка  Тамара
Илатовская.  Маленькая, с виду жантильная, генеральская  дочка. Но ум  у нее
был острый, мужской, и перо мужское, твердое.  А цельности  характера  можно
было  только  позавидовать. Никогда  не  забуду, какой скандал она  устроила
ответственному секретарю, когда он вставил в ее  очерк небольшую  цитату  из
речи Хрущева. Цитату сняли,  а ответственный секретарь после этого долго еще
старался не попадаться ей на глаза.
     Скандал она устроила  из-за небольшой цитаты.  А  я  сижу  и  выискиваю
цитату побольше.  Что  со  мной? Во  что я  превратился? Чем  я, твою  мать,
занимаюсь? И самое главное: почему при этом я не чувствую себя говном?

     И вот тогда, в  ту  памятную осеннюю ночь, я понял  одну  очень простую
вещь. Я  давно  уже  не  занимаюсь  творчеством.  То,  чем  я  занимаюсь,  к
творчеству не имеет никакого  отношения. Финансовая  деятельность  - вот как
называется то, чем я занимаюсь. Говоря сегодняшним языком - бизнесом.

     Нет,  через  некоторое время  поправился  я, все-таки  нет. Я занимаюсь
делом, которое всегда было выше любого творчества: я борюсь за свою свободу.

     С тех пор и борюсь. И борюсь, и борюсь, и борюсь.

     И сегодня, издав без малого три  десятка самых разных книг и не став ни
знаменитым  (это  бы ладно), ни  богатым (что  огорчительно),  вижу  главное
жизненное  свое  достижение в  том,  что практически никогда не высиживал на
службе с девяти до шести и не вскакивал по будильнику.

     Жизнь удалась?



     Одинокое это дело - писательство. Когда погружаешься в роман, полностью
выключаешься  из  жизни.  Реальностью  становятся фантомы,  рожденные  твоим
воображением,  даже  во сне мучительно связываешь концы с концами. Жизнь  со
всем ее бытом словно  бы  утрачивает вещность, становится раздражающим фоном
для  некоего  действа,  нахально  претендующего на  то,  чтобы  стать  новой
реальностью.
     Не пишите романов! Человек, задумавший роман, похож на туриста, который
собирается  в  поход и предвкушает,  какими дивными пейзажами он насладится,
как  будут  звенеть  ему  жаворонки по  утрам и  какие  таинственные, полные
волшебства ночи будут окружать его палатку.  Он  понятия не имеет, что уже в
первый день влезет в болото, потом  будет  бесконечно  долго  продираться по
бурелому,  обязательно безнадежно заблудится на середине пути  и  завопит  в
тоске, как  граф Толстой  (в письме Страхову): "Боже мой, если бы кто-нибудь
за  меня кончил  "А.Каренину"! Невыразимо  противно". И если  каким-то чудом
доползет  до финала, то это будет  уже совсем другой  человек - мизантроп  и
психопат,  способный  говорить только  о своем  романе.  Но скорее  всего не
доползет,  а роман  войдет в Полное собрание  недописанных  сочинений. Много
таких недописанных ПСС, много.
     Нет, не пишите романов. Если можете.  А если не можете, будьте готовы к
одиночеству, на которое себя обрекаете. Даже когда книга закончена, издана и
вроде бы неплохо продается, вряд ли вы сможете вернуться к нормальной жизни,
роман долго  еще будет отзываться  в вас похмельным  эхом. Как марафонец, не
сошедший с дистанции, чувствует себя  обессиленным,  ни на что не способным,
так и писатель после большой работы ощущает себя пустым, вычерпанным досуха,
как деревенский колодец. Без интереса читаешь все подряд, лениво ползаешь по
Интернету.  И пока не  шевельнется  под сердцем идея  новой книги,  пока  не
подзарядишься энергией характеров и сюжета,  как  актер заряжается  энергией
зала, чувствуешь себя  безнадежно  бездарным, никому  не  интересным, прежде
всего себе, серым как валенок.

     В один из таких дней позвонили из издательства "Олма-пресс":
     - Мы проводим "Неделю детектива". Не согласитесь принять участие?
     - А что нужно делать?
     - Ничего  особенного. Встретитесь с читателями  в "Доме книги" на Новом
Арбате, пораздаете  автографы.  Много времени  это не займет,  всего  час. С
шести до семи. Как вы на это?
     Ну что,  подумалось,  по моему сумеречному  настроению  - отвлечение  в
самый раз. Окунуться в атмосферу читательской любви - почему нет?
     - Согласен.
     - Спасибо, я перезвоню, уточню день.
     Незадолго до этого "Олма"  издала мои  боевики,  выходившие до  этого в
"Олимпе"  в  серии  "Солдаты  удачи"  под  коллективным  псевдонимом  Андрей
Таманцев.   Серию  придумал  генеральный  директор  "Олимпа"   Каминский,  в
устроенном  им конкурсе мой роман  победил. Он задал  правила  игры, которым
надлежало  следовать  другим  авторам.  Чтобы  серия  жила и читатель ее  не
забывал, книги должны выходить не реже чем раз в три месяца. Такое мне не по
силам  (да  и  никому не по силам).  Каминский предложил:  "Ставим твое имя,
другие будут  писать  под  тебя". Я  наотрез отказался: "Не могу присваивать
чужую славу и отвечать за чужую халтуру". Как быть?  Придумали: коллективный
псевдоним. "Андрей Таманцев" сложился  из двух героев  романа  Богомолова "В
августе сорок четвертого". Серия запустилась.
     Сначала я  курировал  серию,  стараясь сохранить  однообразие  сквозных
героев, которые  у разных  авторов оказывались то рыжими,  то лысыми, то еще
черт знает какими, потом понял, что сил моих больше нет, и вышел из проекта.
К тому  времени я написал  семь романов,  а всего вышло штук семнадцать. Что
самое  неприятное,   в  электронных   библиотеках  все  семнадцать   романов
приписывали мне, славы было чуть, а халтуры навалом. Коллективный псевдоним,
который я сам придумал и который мне нравился, стал моим позорищем.

     Время  шло.  "Солдаты  удачи" попались  на  глаза телевизионщикам,  они
соорудили по мотивам романов 16-серийный фильм "Кодекс чести" и показали его
по НТВ. Рейтинги,  к моему удивлению,  были высокие, это  подвигло "Олму"  к
тому, чтобы переиздать романы под моим именем в серии "Кодекс  чести". ТВ  -
очень хорошая реклама  книгам. "Олма" пекла романы, как пончики, по одному в
месяц. К "Неделе детектива" вышло  шесть штук, седьмой еще был в типографии.
Но  и шесть  книг -  немало, есть  что  предложить  взыскательной московской
публике.
     В  тот   день,  на  который  было  назначено  мероприятие,  я   заметно
волновался. Ну как, не часто встречаешься лицом  к лицу  с читателями.  Если
честно,  ни  разу  не  встречался.  Когда-то  давно,  в  советские  времена,
приходилось  бывать на  читательских  конференциях по линии  Бюро пропаганды
художественной литературы, но никаких воспоминаний  от них не  осталось.  На
книжной  ярмарке на ВВЦ  видел длинные очереди  к Марининой  и Донцовой, они
трудились в поте лица, подписывая книжки. Очередь покороче была  к Маканину.
Я  купил его  "Андеграунд" и получил  автограф. Он  написал: "С  уважением и
лучшими  пожеланиями".  Длинно,  пожалуй. Хватит:  "С лучшими  пожеланиями",
зачем  людей  задерживать. Что  еще? "Дружески" - это читателям, с  которыми
получится дружеский разговор. "Нескучного  чтения!"  - можно всем.  Проверил
авторучку - пишет. Посмотрел, сколько пасты в стержне - должно хватить.

     К  половине шестого приехал  в "Дом книги" на Новом Арбате,  погулял по
залам, невольно вспоминая тетушку Настасью Ивановну из "Театрального романа"
Булгакова. Я  всегда  ее  вспоминаю,  когда  оказываюсь  в  нынешних книжных
магазинах:
     "- Зачем изволили пожаловать к Ивану Васильевичу?
     - Леонтий Сергеевич, - отозвался Иван Васильевич, - пьесу мне принес.
     - Чью пьесу? - спросила старушка, глядя на меня печальными глазами.
     - Леонтий Сергеевич сам сочинили пьесу!
     - А зачем? - тревожно спросила Настасья Ивановна.
     - Как зачем?.. Гм... гм...
     - Разве уж и  пьес  не стало? - ласково-укоризненно  спросила  Настасья
Ивановна.  - Какие  хорошие пьесы есть. И  сколько  их!  Начнешь играть  - в
двадцать лет всех не переиграешь. Зачем же вам тревожиться сочинять?.."

     В отделе остросюжетной литературы не без труда нашел свои книги.  Стоят
родимые,  все  шесть  штук, чернеют корешками:  "Кодекс чести".  Но ажиотажа
возле   них  почему-то  не  наблюдается.  Ажиотаж   был  в  отделах  учебной
литературы:  приближалось  первое  сентября,   озабоченные  мамаши   спешили
затариться хрестоматиями и задачниками для своих чад.

     Без пяти шесть  поднялся на второй этаж и отыскал секцию No87 (кажется,
так),  где  мне  предстояло  свидание  с  читателями.  Меня уже ждали: милая
девушка  из  отдела  рекламы "Олмы"  (она  мне и звонила) и высокий  молодой
человек  восточного  типа с  микрофоном на плече, назвавшийся  Жорой. Как  я
понял  чуть позже - зазывала.  На входе в секцию стоял  легкий стол, на  нем
стопкой были выложены мои книги, все шесть, по три в стопке.
     - Не мало? - озаботился я.
     - Хватит, - уверенно и даже слегка снисходительно сказал Жора.
     Секция No87  с  атласами, картами  и путеводителями была  выделена  для
встречи с писателем, потому что посетителей в ней было немного и торговля не
страдала. Едва  я расположился за столом и приготовился раздавать автографы,
по магазинной трансляции прозвучало:
     - Уважаемые  покупатели, москвичи и гости столицы! Продолжается "Неделя
детектива".  На  втором  этаже в  секции номер  восемьдесят  семь начинается
встреча  с  известным писателем  Виктором Левашовым,  автором  увлекательных
остросюжетных романов. Он  ответит  на ваши  вопросы, вы  можете купить  его
книги  и  получить  автограф  писателя.  Эти  книги  украсят  вашу  домашнюю
библиотеку.
     Москвичи и гости столицы прореагировали как-то вяло. Только две молодые
женщины,  оказавшиеся   поблизости,  смерили  меня  оценивающими  взглядами,
пошептались,  прыснули  и  ушли. Гоша включил микрофон, по залу разнесся его
звучный и как бы вкрадчивый баритон:
     - Дорогие  друзья, совсем недавно мы спешили по вечерам  к телевизорам,
чтобы  не  пропустить  очередную  серию  захватывающего  телефильма  "Кодекс
чести". Фильм поставлен по романам Виктора Левашова. Автор ждет вас в секции
номер восемьдесят семь.  Встреча  с писателем  проходит  в  рамках программы
"Неделя детектива".

     Из толпы высеялся высокий мужчина с властным лицом и выправкой военного
пенсионера, хмуро оглядел книги.
     - Это все детективы?
     Я поправил:
     - Боевики.
     - В чем разница?
     -  Да  как вам  сказать... В детективах  преступников выслеживают,  а в
боевиках преследуют.
     - А почему сказали "Неделя детектива"?
     - Не знаю. Сказали и сказали.
     - Дожили! Никому нельзя верить!..

     Однажды  в детстве,  которое  у  меня  пришлось на  военную  пору,  мы,
первоклашки,  выступали в госпитале  перед  ранеными  красноармейцами.  Была
музыкально-поэтическая композиция с песней,  из которой я  помню только одну
строчку:  "Они  перевяжут нам  раны".  В  этом  месте  девочки  подходили  к
мальчикам  и  наматывали  нам на руки  белые тряпочки,  изображающие  бинты.
Принимали  нас  очень   тепло,  даже  умиленно,  совали   куски  рафинада  и
американские  галеты.  Но во время  представления меня не оставляло  чувство
жгучего,  парализующего стыда. Как  будто  я  голый.  Панический  ужас перед
появлением на публике  долго еще сидел в подсознании,  лишь огромным усилием
воли  я  заставлял  себя  выходить на поклоны  в дни  театральных премьер. И
сейчас, в  "Доме книги",  наполненном озабоченными людьми,  которым не  было
никакого дела до известного писателя Левашова, этот детский обжигающий  стыд
вернулся. Чтобы как-то отвлечься, я спросил у Жоры:
     - Вы мои книги читали?
     - Когда?! Если читать все, что я рекламирую...
     - Фильм видели?
     - Кусками. Вроде бы ничего. А вам самому понравился?
     - Нет. От романов в нем почти ничего не осталось.
     -  Ага,  -  сказал Жора  и  включил микрофон. - Дорогие  друзья,  давно
замечено,  что инсценировки никогда  не исчерпывают всего  богатства романа.
Так случилось и с телефильмом "Кодекс  чести", поставленным по книгам нашего
сегодняшнего  гостя,  известного писателя  Виктора Левашова.  Те, кто  видел
фильм, откроют для себя много нового. Тем, кто не видел, предстоит окунуться
в  атмосферу захватывающих  интриг, в хитросплетения  сюжетов.  Не начинайте
читать его романы вечером - не сможете оторваться до утра!..

     Подошла молоденькая девушка, по виду студентка,  с  рюкзачком, деловито
поинтересовалась:
     - Это про любовь?
     - Нет.
     Она удивилась:
     - А про что?
     - Про жизнь.
     - А почему не про любовь?
     - Я о ней ничего не знаю.
     - Вот странно! Все знают, а он не знает!
     - Врут, никто не знает. Только кажется, что знают.
     - Какой же вы после этого писатель?
     - Да уж какой есть....

     Мучительно  медленно  тянулось  время.  Жора   расхаживал  по   тесному
пространству  секции,  включал  микрофон,  мурлыкал  в него  прельстительные
тексты, довольно  изобретательно  импровизируя на темы моих романов. Публика
не  прельщалась. Подходили,  уважительно,  а  чаще  рассеянно,  разглядывали
книги,  молча  отходили.  У   стола  долго  крутились  два  пацана,  лет  по
двенадцать,  белобрысый  и  чернявый,  не  решались  приблизиться.  Наконец,
решились.
     - Вы правда писатель? - спросил чернявый.
     - Вроде бы правда.
     - А почему без бороды?
     - Плохо растет. Клочками.
     - Тогда понятно.
     - Вы сами все эти книги написали? - включился в разговор белобрысый.
     - Сам.
     - А откуда вы все берете? Из головы?
     - Из головы.
     - Ну и голова у вас! А по виду так и не скажешь!
     Отошли в сторону, начали вытаскивать из карманов десятки. Кажется, один
автограф я все-таки дам. Если у них денег хватит.

     К  столу  подсел  довольно  молодой  человек  интеллигентного  вида,  с
больными  глазами,  с  шелковым,  артистически повязанным  шарфом.  Деловито
полистал книги, заглянул в выходные данные. Восхитился:
     - Все в этом году вышли! Как вам удалось?
     - Повезло.
     -  А  мне  не  везет.  Три  года  назад написал  роман. Все  говорят  -
гениальный. А издавать никто не хочет. Суки. По-моему, даже не читают. В сто
издательств посылал. Как сговорились: не подходит по формату.
     -  Но  если  все отказываются  от романа, может  он им не  нравится,  а
тратить время на рецензию не хотят? - осторожно предположил я.
     - Но ведь издают говно! Читать невозможно, с души воротит! Согласны?
     - Бывает, что и говно.
     - Ума не приложу, что делать.
     - Напишите другой роман. Может, с ним повезет.
     - Смысл? Будет то же самое!
     - Тогда меняйте профессию.
     Наш литературный разговор прервала холеная дама, типичная  бизмесвумен,
обвешенная пакетами:
     - Кирилл, куда ты пропал? Я тебя потеряла. Что ты здесь делаешь?
     - Разговариваю с писателем.
     - Вы писатель? Настоящий?
     - Я с этого живу.
     -  Значит,  настоящий.  Очень  интересно,  давно  хотела  поговорить  с
настоящим писателем. Отнеси все в  машину, я сейчас  приду. - Дама нагрузила
Кирилла пакетами и села на его место. - Это ваши книги?
     - Мои.
     - Сто  двадцать  рублей,  - посмотрела она на цену. -  Четыре  доллара.
Тираж? Семь тысяч. Неплохой бизнес, а? - Для кого-то и неплохой.
     - Сколько вы с этого имеете?
     - Роялти.  Восемь процентов от отпускной цены.  Примерно  три  рубля  с
экземпляра.
     - Всего-то? - не поверила она. - Сколько вы эти книги писали?
     - Лет пять.
     Она задумалась. Я представлял, какие цифры крутятся у нее в голове. Три
рубля умножить на семь тысяч, умножить на шесть книг, разделить на пять лет.
Итог ее поразил.
     - Вы сказали, что с этого живете. Как можно с этого жить?
     - Что вы, собственно,  хотите узнать? - поинтересовался я. - Кирилл ваш
муж?
     - Не совсем.
     - Если вас интересует,  хороший ли  из писателя добытчик,  я вам скажу:
нет.
     - Ну, почему? - неуверенно возразила она. - Есть этот, Акунин.
     - Есть. Но он давно женат.
     Она  ушла в тяжелых  раздумьях. Я даже почувствовал угрызения  совести.
Бедный  Кирилл.  Но, может, я спас  его  от  участи  вечного  нахлебника,  о
которого в семье вытирают ноги?

     Последние двадцать минут тянулись бесконечно долго. Мучительно хотелось
курить.  Мучительно хотелось выпить,  много, чтобы  стереть из памяти  позор
этого дня. Ровно в семь Жора начал собирать со стола книги.
     - А вы боялись, что книг не хватит. Всегда хватает.

     Дома жена спросила:
     - Много автографов дал?
     Я буркнул:
     - Не очень.
     - Сколько?
     - Два!..
     Я нагло соврал. Автографов я дал целых один. Тем самым пацанам.

     О сладкое бремя славы!..



     Знаете, что самое страшное для человека любой творческой профессии?
     Встреча с гением.

     Году  в 69-м в Норильск,  где я работал на телевидении,  занесло Володю
Т.,  высокого  молодого  человека,  который  первый  делом пришел  в  горком
комсомола,   представился   знаменитым   московским   поэтом  и   потребовал
организовать  его выступления  во дворцах  и  домах культуры, в  центральной
городской библиотеке и, конечно, на телевидении.
     В  те годы Норильск  был  местом,  куда непонятными  течениями выносило
всех,  кто  не  нашел  себя  в  Москве или  в  Питере: странных  художников,
композиторов, непризнанных прозаиков и поэтов,  был даже один  алгебраист, в
творчестве  которого  таинственным образом сочетались математика  и  музыка.
Город, в котором тон задавала молодая  техническая  интеллигенция, был падок
на все новое,  особенно на новое в искусстве, всех привечали в гостеприимных
норильских  домах. До тех пор,  пока не  обнаруживалось, что  в новичках нет
ничего, кроме  пустых  амбиций. После этого город как бы замыкался, приезжие
исчезали неизвестно куда.
     К таким,  как Володя Т.,  в горкоме привыкли,  хоть и немного удивились
его нахальству, и мягко сплавили мне. В мои обязанности редактора телестудии
входила, кроме всего прочего, обязанность  выпускать в  эфир местные молодые
дарования.  Заезжие поэты  были  тоже по  моей  части. Я  встретился с  ним,
попросил оставить стихи и между делом поинтересовался, сколько у него книг.
     - Три или четыре, - небрежно ответил он.
     Это  меня насторожило.  Поэт может спутать, сколько у него жен и детей,
но сколько у него поэтических сборников, не спутает никогда.

     Появление в таком городе как Норильск, где все знают всех, знаменитого,
хоть и никому  не известного поэта, вызывает  общий  интерес. Первое явление
Володи на публике,  на  каком-то многолюдном сборище, посвященном  годовщине
свадьбы нашего  общего знакомого,  татарина-горноспасателя  и  по  призванию
поэта Юры Б.,  удачным  при  всем желании не назовешь. Потанцевав с одной из
дам  и  проводив  ее  на  место,  Володя  небрежно   обратился  к   случайно
оказавшемуся рядом Юре:
     - Что это за блядь?
     И услышал в ответ по-татарски невозмутимое:
     - Моя жена.

     В какой-то из  дней,  когда пришла  пора сдавать сценарий  передачи,  я
отрыл папку со  стихами  Володи Т.  И... Как  обычно редактор  читает стихи?
Грамотно? Грамотно. Антисоветчины нет? Нет. Явных сбоев ритма нет? Нет. Ну и
ладно.  А  тут...  Даже  не  знаю,  как  точнее  определить  мое  состояние.
Остолбенел? Обалдел?

     Сруб рубили вчетвером
     (сорок пальцев, восемь рук).
     Тюк топором,
     тюк топором,
     тюк топором,
     тюк!

     И  это не  самое  сильное.  Даже  совсем не  сильное  по  сравнению  со
светофором - желтым, "как невернувшийся лимон". Строки  были полны  образов,
не  побоюсь  сказать - гениальных.  В моем архиве не сохранилось его стихов,
поиск в  Яндексе и Гугле  дал скудные  результаты.  Так что поверьте мне  на
слово, это было настоящее чудо. И я  замер в восторге перед чудом гениальной
поэзии. А за окном полярная ночь, под сорок с хиусом. Господи, неужели такое
бывает? Оказывается, бывает. Правда, редко.

     -  Ничего такого?  -  строго  спросил  директор студии,  перед тем  как
подписать эфирную папку.
     -  О чем  вы говорите?  -  даже  слегка оскорбился  я. - Ничего,  кроме
гениальной поэзии!

     Но уже в первые десять минут  эфира почувствовал, что происходит что-то
не то.  Володя  Т. заливался,  как  соловей в  июне. Один  стих  следовал за
другим. И  если поначалу все в  студии  (помрежи,  ассистентки,  осветители,
операторы)    слушали   с   напряженным   вниманием,   то    вскоре   начали
перешептываться, кто-то  отошел покурить. Живой эфир не  позволяет ни на что
отвлекаться. Я и  слушал-то  вполуха. Говорит человек - и пусть говорит. Вот
если  замолчит, самое время вмешаться.  Но мой выступающий не замолчал ни на
миг,  так  что  мне  даже  пришлось  прервать  его поэму, так как  подпирала
"Орбита". За что он очень на меня обиделся.
     После  передачи  моя  режиссерша,  дама  с  весьма  изысканным  вкусом,
спросила:
     - Ты называешь это гениальной поэзией?
     - Да. А что?
     - В таком случае что ты считаешь поэзией говенной?

     Но  я все  еще не хотел сдаваться. Много  вы понимаете! Дня через  три,
выкроив время, снова  взялся  за  папку  со  стихами  Володи.  Имея  в  виду
составить представительную подборку  и послать ее в редакцию "Смены", у меня
там были приятели.  И тут  меня постигло жестокое  разочарование. При обилии
ярких,  повторюсь - гениальных,  образов  стихи не складывались. А  те,  что
складывались, представляли собой унылую  тягомотину,  мало чем отличимую  от
средней журнальной продукции.
     В чем же дело? Мне понадобилась немало времени (и консультация опытного
психиатра), чтобы это  понять. Разгадка оказалась  простой:  мой  гениальный
поэт больной. Попросту говоря, безумен. Но не ярко безумен, как Хлебников, и
не перманентно безумен, как Мандельштам, а безумен временами,  приступами. В
эти  периоды и рождаются у него гениальные строки, никак не связанные с тем,
что  он писал до этого и после этого. В  остальное же  время  он  нормальный
человек, считающий себя поэтом.

     Володя  Т.  в  Норильске  не прижился. Его куда-то  устраивали, но труд
упорный  ему был тошен. А стихи ну никак не кормили. Они и  в  Москве-то  не
кормят,  а поят. В Норильске  тем более. За подборку  в "Заполярной  правде"
платили рублей десять, а за полнометражную передачу на ТВ - аж целых сорок.

     В Москве мы  не  пересекались, от общих знакомых я слышал, что он гонит
поэмы  про домик  в Шушенском и с этого  живет. Ну что,  тоже  дело. Техника
версификации у него была на уровне, а писать  про домик в Шушенском  или про
Братскую ГЭС -  небольшая,  в общем-то,  разница.  А  папку с его стихами  я
сохранил и  показывал ее поэтам (некоторым), которые  удостаивали меня своим
посещением.  И это надо было видеть, как они  реагировали! Ну,  примерно как
маститый,  в чинах  и наградах, композитор, к которому привели мальчонку,  и
тот сыграл такое, что композитору не могло и присниться. Бледнели, краснели,
потели. Кто такой? Откуда? Почему мы его не знаем?

     Я  же  говорил,  что  самое  страшное  для  человека  любой  творческой
профессии, - встреча с гением.

     Однажды у  меня  был  поэт из  Молдавии,  недавно  назначенный  главным
редактором  московского  литературного журнала.  Он  прямо-таки  вцепился  в
папку:
     - Отдай! Сделаю подборку! Большую! Его должны узнать все!
     Ну, отдал. Потом увидел подборку - три или четыре унылых стиха.

     Лет десять  назад, когда это было престижно  и выгодно, мой младший сын
создал  книжный интернет-магазин "Глагол" и неплохо его  раскрутил.  По моей
просьбе  на  сайте  магазина  он  открыл  литературное  агентство  "Глагол".
Председателем агентства я, понятное дело, назначил себя. Честно предупредил:
"Прежде  чем  начать работу с  новым для нас автором, мы отдаем его книгу на
рецензию  писателям,  мнению  которых  мы доверяем. Эта  работа оплачивается
автором из расчета 100 рублей за авторский лист".
     Никаких иллюзий  насчет качества самотека я  не питал, идея была в том,
чтобы  немного  заработать  самому и  дать заработать друзьям на  рецензиях.
Хлынули рукописи. Некоторые я рецензировал сам, другие рассылал по знакомым.
Но уже через довольно короткое время  почувствовал,  что это  занятие мне не
под  силу. Необходимость говорить правду (а рукописи были те еще) и при этом
говорить  вежливо (не  станешь же хамить человеку за его  деньги) - эти вещи
оказались очень  трудно совместимыми.  Вскоре от  меня стали шарахаться даже
близкие друзья,  люди,  как правило, небогатые  и не  упускающие возможности
попутного  заработка:  уволь, не нужно никаких денег, от этой  работы  ум за
разум заходит. На этом коммерческая часть моего бизнеса кончилась.

     Но  рукописи  по-прежнему  приходили,  и  я довольно  исправно  на  них
отвечал. По себе знаю,  каково это - отправить кому-нибудь свой выстраданный
бессонными ночами труд,  и ни ответа, ни привета. Вот сиди и гадай: то ли не
получили,  то  ли  читают и  думают. Потом  понял,  что  это новая  практика
современных  издательств,  порожденная массовым распространением  Интернета:
нажимают  delete  в тот момент, когда текст  появляется  на  экране.  И даже
раньше.  А тверское  издательство  "Kolonna"  предупреждает  с  трогательной
откровенностью: "Дорогие писатели! Присылать нам рукописи  не имеет никакого
смысла. Мы их не читаем, не рецензируем и не издаем".
     В  своих ответах  на подробные  рецензии я,  конечно, не  размахивался.
Кроме  очень редких случаев,  когда было о  чем  поговорить. Чаще отвечал по
шаблону: "Уважаемый  Имярек! Ваша рукопись  (повесть, роман) не намного хуже
того, что сейчас издается. Но  и  не настолько  лучше, чтобы издатель срочно
переверстывал  свои  планы  и  вкладывал  деньги  в  раскрутку  неизвестного
писателя". В  случае, если автор был агрессивным (попадаются и такие), ответ
звучал жестче: "У  нас  сложилось впечатление, что  Вы написали свою повесть
под  впечатлением  бульварного  чтива  и  порожденной  этим  чтением  мысли:
"Господи,  какое говно! Я могу не  хуже!"  Получилось  не хуже". Ну, а когда
совсем не  о  чем  говорить,  писал:  "Как  мы  поняли,  Вы  мечтаете  стать
писателем.  Нет ничего  проще. Возьмите роман "Война и мир" и перепишите его
от руки, ничего не  пропуская. Не стали писателем? Перепишите еще раз. Опять
не  стали?  Тогда выбросьте эту  дурь  из  головы  и займитесь  каким-нибудь
полезным делом". Почему-то никто ни разу не поблагодарил меня за этот совет.

     А теперь опишу свой самый большой кошмар.

     Вот я открываю почту, убираю спам, отвечаю на  деловые письма (если они
есть),   и   только   потом   перехожу  к   рукописям.   Резюме:   Александр
Иванов-Петров-Сидоров,   25  лет,   образование  высшее  техническое,  место
жительства  Челябинск (или Красноярск, неважно, важно что не Москва), женат,
сын, начал писать недавно, это мой первый литературный опыт. В прикрепленном
файле рассказ в пол-листа. Ну, не романный кирпич, и за то спасибо. Пробегаю
первую фразу, и...
     И уже не могу оторваться до конца. Текст  втягивает, как в омут. Я даже
не могу понять, на что это похоже. Ни на что. И одновременно на все. Здесь и
Бунин, и Набоков, и Чехов, и все  русская литература, но в таком изводе, что
оторопь  берет. Это  вообще не  литература, а  то, что будет завтра на месте
литературы  и  вместо  литературы.  То,  что  иногда  снится   писателю  как
божественное  откровение,  превосходящее Песню Песней,  или  композитору как
неземная музыка сфер.
     Гениально!
     Перечитываю снова и снова. Гениально - вот и все, что можно сказать.

     А  теперь поставьте себя на мое  место. То,  что 25-летний мальчишка из
Мухосранска  одним движением пера, как Моцарт легким своим смычком,  обнулил
все, что до него нагромоздили усердные Сальери, это бы ладно. Не впервой. Но
мне-то что делать? То, что с  его рассказом никуда и соваться  бессмысленно,
это и к бабке не ходить.  Такую прозу будут  печатать лет через тридцать. Но
он-то ждет от меня ответа сейчас. И  от моего ответа (в какой-то мере) будет
зависеть его судьба.

     Когда-то  мне  пришлось  поучаствовать  (в  роли  зрителя) в  просмотре
будущих актрис, которых отбирал для  своего курса главный режиссер одного из
московских  театров (сейчас  это  называется кастинг).  Молоденькие девчонки
чего-то читали, что-то изображали.  Мэтр,  казалось, дремал.  И  вдруг ожил,
потянулся  вперед,  как  гончая,  учуявшая  дичь.  И  ничего,  казалось  бы,
особенного:  девчушка  и  девчушка. Но он смотрел на нее так, что всем  было
ясно: уж эту точно возьмет.  Каково же было  общее удивление, когда он после
кастинга  заявил:  "Не возьму.  И  передайте  ей: пусть держится  от  театра
подальше!"   Ему  возразили:  "Но   она   же  талантлива!"  "Талантлива?   -
презрительно переспросил  мэтр. - Она гениальна! И я не  хочу  искалечить ее
судьбу!"
     Позже,  в  ресторане ВТО (тогда еще  не  сгоревшем),  после  нескольких
стопок коньяка  он разоткровенничался  о горькой судьбе гениальных актрис, с
которыми ему пришлось работать:
     -  Ольга Яковлева, любимая актриса Эфроса... Где она?  Кто ее помнит?..
Лена  Майорова...  Сожгла  себя,  дурочка...  А  какая  была  актриса, какая
актриса!..
     - Татьяна Доронина, - подсказали ему.
     - А что Доронина? Ни детей, ни семьи. Один театр, который ей  на хер не
нужен!..

     Так  что же  мне  ему  написать,  этому засранцу  из Крыжополя? То, что
действительно думаю о его рассказе? Что он  гениален? Так  ведь  поверит,  и
пойдет вся его жизнь  наперекосяк. Бросит свою инженерно-техническую работу,
порушит свою  милую семью,  будет  по ночам строчить  свою безумную прозу  и
таскать ее по  московским  редакциям, где его не будут видеть  в упор. И так
будет до тех пор, пока...

     Не он  первый, не он  последний. Геннадий Шпаликов. Повесился. Владимир
Высоцкий. Сжег себя водкой и наркотой. Борис Рыжий. Выбросился из окна. Юлия
Друнина, Борис  Примеров,  Вячеслав  Кондратьев.  Покончили  с  собой.  Юрий
Казаков. Не повесился и не  спился, но всю жизнь писать романы за казахского
классика Нурпеисова - о такой ли судьбе  мечтал этот тончайший прозаик?  Это
те, кого мы помним и знаем. А кого не знаем?
     Талант - еще по силам русскому человеку. Гениальность - нет.

     Нажимаю кнопку "Ответить" и с тяжелым сердцем пишу:
     "Дорогой Александр!.."
     И в этот  момент  не то чтобы просыпаюсь, но сбрасываю с себя кошмарный
морок. С  некоторой  еще опаской заглядываю в  файл, о котором успел столько
нафантазировать.   Господи,  какое  счастье!  Обычная   графомания  молодого
технаря, который почему-то решил, что литература - это слова. И уже с легким
сердцем заканчиваю письмо:
     "Как мы поняли, Вы мечтаете стать писателем. Нет ничего проще. Возьмите
роман "Война и мир" и перепишите его от руки. Не стали писателем? Перепишите
еще раз.  Опять  не  стали? Тогда выбросьте эту дурь  из головы  и займитесь
каким-нибудь полезным делом".

     Интересно, поблагодарит он меня за этот совет?





     Принято считать, что русский человек по сути своей бездельник. Про всех
русских  не  скажу,  но  советский человек  точно бездельник.  И пьяница.  В
девятьсот   лохматом  году  на  нескольких   московских   заводах  проводили
социологические  исследования  с целью определить,  как  влияют материальные
стимулы на производительность труда. Выяснили: до определенного предела (160
или  170  рублей  в  месяц)  влияют   напрямую,  а  вот   потом  зависимость
непредсказуемым   образом   нарушается.   Не  сразу   поняли,   что   сумма,
стимулирующая  дальнейшую  трудовую  активность,  кратна  стоимости  бутылки
водки.

     Но даже в самые застойные советские времена была профессия,  в  которой
от работы не то чтобы не отлынивали, но рвались  к ней всей душой. И сколько
бывало  переживаний,  мужской мрачности  и женских  слез,  когда  работы  не
давали! Профессия  эта  -  актер.  И  неважно,  кто он -  народный артист  в
московском академическом театре или актер в мухосранском театре (с зарплатой
в 105 рублей). Не получить роль в очередном спектакле - всегда драма. Сейчас
хоть платят за репетиции и  спектакли, а в те незабвенные времена что каждый
вечер на сцене, что месяцами гуляй, один черт - оклад согласно тарификации.

     Люблю  актеров.  Люблю  театр.  Удивительный организм!  Вот  говорят  -
богема,  богема!  А  я  вам  скажу,  какая  это  богема. В среднем  театре в
спектакле задействовано со всеми  службами  человек пятьдесят.  И если  хоть
один  опоздает или запьет, спектакль  сорвется. Да ни один  завод не смог бы
работать при таких условиях!

     Трудоголики не только актеры, но  и режиссеры. Очередные. Главный может
подолгу ничего не ставить, он уже главный. А очередной рвется  к работе, как
и актеры. Не потому что хочет стать главным. Хочет, конечно. Но не это самое
важное. Важно другое - искренняя влюбленность в это дурацкое ремесло, оно же
высокое искусство. Без нее в театре нечего делать.

     Человек,  о  котором  я  хочу  рассказать,  был очередным  режиссером в
Красноярской драме. Когда мы  познакомились,  ему было года двадцать четыре.
Родом  из  Питера,  тогда еще  Ленинграда,  окончил  Ленинградский  институт
театра,  музыки и кино,  взял распределение в Красноярск,  резонно рассудив,
что в Питере, где молодых режиссеров как собак нерезаных, он будет не пришей
кобыле хвост, а в Красноярске  ему не придется выпрашивать постановки. Так и
получилось.

     Познакомились мы в Абакане при забавных обстоятельствах. Стоял декабрь,
морозный,  снежный.  Город  был  захолустный,  с  единственным  светофором в
центре. Местные водители чинно  проезжали этот  перекресток, как на экзамене
по вождению. Не помню, какая журналистская надобность занесла меня в Абакан.
Помню только, что добрался до места в пятницу вечером и был обречен куковать
до  понедельника в  городе,  где  нет ни  одного  знакомого.  Гостиница была
одноэтажная, с  единственным  длинным коридором  и темным холодным холлом. В
старых  креслах томился  приезжий  люд  в  надежде  на  то, что  освободится
койко-место.  В номере,  куда меня  поселили, вторая кровать пустовала. Я не
стал спрашивать почему. Пустует - значит, так нужно, администраторше видней.
И мне же лучше, никто не будет храпеть.

     Проснулся  я  от деликатного стука в  дверь. Всунулся  командировочного
вида  мужичонка  в  потертом пыжике,  в черном  овчинном  тулупе, с  пузатым
портфелем:
     - Можно? Ой, я вас побеспокоил. Извините.
     - Ничего, я уже встаю.
     - Я разденусь?
     - Конечно, раздевайтесь.
     - Спасибо. Большое спасибо!
     Пока я умывался,  мой новый сосед  расположился  за  столом,  извлек из
портфеля бутылку портвейна "777", радушно предложил:
     - Примите?
     - Нет, спасибо.
     - А я приму. Извините.
     С   этими  словами  набулькал   полный  стакан,   выпил  одним   махом.
Отдышавшись, пожаловался:
     - Продрыг за ночь. Еле дождался, пока магазин откроют.
     Следующая  доза  была  поменьше, полстакана.  Оприходовав ее, мужичонка
расслабился и с душевной доверительностью спросил:
     - Если не секрет, как вы относитесь к философии Гегеля?
     Вас когда-нибудь  спрашивали  в девять  утра  в чужом  городе,  как  вы
относитесь к философии Гегеля? Псих, подумал я. Осторожно ответил:
     - Правильно. А почему вы спросили?
     - Для затравки разговора.
     Я разозлился:
     - Слушай, мужик, иди  ты на хрен!  Натощак  о  Гегеле не разговаривают.
Устраивайся, а я в буфет.
     - Нет, нет, я не останусь! - почему-то испугался сосед. Торопливо допил
портвейн, влез  в  овчину и выкатился из  номера прежде чем  я  успел что-то
понять. Крикнул уже из коридора: - Спасибо!

     И только  теперь  до  меня дошло. "Продрыг за ночь. Еле дождался,  пока
магазин откроют".  Да никакой он не  сосед. Просто зашел выпить в тепле. Тут
из  коридора донесся  шум  многих голосов,  какой бывает,  когда в гостиницу
вваливается   большая  группа   приезжих.  Вошла  администраторша,  показала
какому-то молодому человеку на свободную кровать:
     - Вот ваше место.
     Заметив  пустую   бутылку  из-под  портвейна  и  стакан,  подозрительно
посмотрела  на меня,  но  ничего  не сказала.  Мой  новый сосед  тоже увидел
бутылку, поинтересовался:
     - Не рано для портвешка?
     - В самый раз, -  пробурчал я. - Люблю, знаете ли, пропустить с утречка
бутылец и поговорить  о  философии  Гегеля.  Как вы относитесь  к  философии
Гегеля? Если, конечно, не секрет.
     - Хорошо, - с некоторым напряжением сказал он. - А почему вы спросили?
     - Для затравки разговора.
     Выслушав рассказ о моем  утреннем госте, он  заразительно рассмеялся  и
протянул руку:
     - Давай знакомиться. Марк...
     Как оказалось, у Красноярского театра были местные гастроли, привезли в
Абакан  два спектакля. Должны были приехать еще  вчера вечером,  но  автобус
сломался. Для них в гостинице и держали места. Проблема свободного времени в
чужом городе  для меня разрешилась.  Вечером смотрел спектакли,  а по ночам,
запершись  в номере,  пил  с  Мариком  водку мерзейшего  каннского  разлива,
которая была хороша тем, что много ее не выпьешь.
     Через несколько дней, в Красноярске, он познакомил меня с женой. Совсем
молоденькая девчонка, выпускница пединститута, работала в школе учительницей
начальных классов. Звали ее... Пусть будет Ирина.

     У каждого писателя есть сюжеты, которые вполне тянут на рассказ, но все
как-то руки  до них не  доходят. И  не  всегда  понятно почему.  Чаще  всего
отвращает  необходимость вгонять живую жизнь в привычные литературные рамки.
Видели когда-нибудь табуретку, только что собранную  плотником?  Чудо,  глаз
радует  свежесть сосны. Та  же табуретка, покрашенная суриком,  не  вызывает
ничего кроме скуки. Пейзаж, портрет, лирическое  отступление - ну а как  без
них? Он  встал,  он сел,  он почесался, он  подумал.  Чтоб  ты сдох. Неужели
нельзя без этой обязаловки? А если попробовать? Вот я и пробую.

     В  этом смысле сюжет, к которому я с такими оговорками подступаюсь, был
исключением. Я всегда знал,  почему не решаюсь его тронуть. Причина в Ирине.
Как  ее  описать?  С Мариком  просто. Долговязый,  сухопарый,  переполненный
энергией,  с  надменным  шнобелем,  выдававшим его  семитское происхождение,
вечно небритый  (не как  сейчас, с  модной  трехдневной щетиной, а просто не
всегда  успевал или забывал  побриться).  В  нем чувствовалась  оголтелость,
присущая  людям, увлеченных своим  делом. На  репетициях доводил актеров  до
отчаяния  и  злобы,  пытаясь  извлечь  из  них  (и  из  себя)  ту  волшебную
субстанцию,  без  которой  не  существует  театр. Не  всегда получалось,  но
неудачи только добавляли ему энергии.
     Так с  Мариком. С Ириной внешними описаниями не обойтись.  Ну,  высокая
тоненькая брюнетка,  с  очень  короткой мальчишеской  стрижкой,  с  большими
серыми глазами,  скуластенькая (от  сибирских кровей),  курносенькая. Муж ее
звал  Ирэн,  и это  ей шло. И это она? Да ничего  похожего.  В женских лицах
всегда  есть какая-то тайна. Или  ее  нет, тогда  даже красавицы  всего лишь
куклы. В  Ирине была. На  нее хотелось смотреть. Откуда в двадцатидвухлетней
девчонке  из  простой семьи  эта тайна,  а  вернее сказать  затаенность? Бог
весть. Скажу просто: от любви. Она  любила Марика, жила  им, была  наполнена
им,  как.  Как  что?  Как  фиалка  наполнена утренней  росой?  Убивать  надо
писателей  за такие сравнения. Сдаюсь.  Признаю  бессилие своего пера  перед
тайной любви и женской загадочности.

     В Москву  я улетел с греющим душу чувством, что познакомился с красивой
счастливой парой. И что с того, что живут они бедно? Да что там бедно! Живут
в нищете, на  жалкую  режиссерскую  зарплату и  сущие  учительские гроши, из
которых еще нужно платить за комнатуху в мрачной красноярской  Покровке.  Но
есть молодость, есть любовь. А что еще надо?

     Прошло  лет  пять.  С  Мариком  мы  иногда  перезванивались,  пару  раз
пересекались в Москве и  в Красноярске. Он  ушел из драмы,  организовал свой
театр-студию, о его  спектаклях писали.  Потом  я узнал, что  он  вернулся в
Питер, что-то  ставит  на малой сцене  в одном из академических театров. Так
получилось, что моя командировка в Питер  совпала по времени с премьерой его
спектакля.  Я пошел в  театр. Билетов не было, но администратор впечатлилась
удостоверением московского журнала и одарила меня контрамаркой. Зал, мест на
пятьдесят, был  заполнен  презрительными критикессами  в дерзновенных  мини,
молодыми актерами  в джинсах, седовласыми  мэтрами. Я поискал глазами Ирину,
но ее почему-то не было.  Спектакль не произвел  на меня впечатления. Что-то
авангардистское, из иностранной жизни. Шел  он без антракта,  что чаще всего
означает, что  полнометражного зрелища не получилось. Но публика реагировала
живо, можно было  ожидать  комплиментарных  рецензий.  Было много цветов, но
режиссер-постановщик на поклоны не вышел.

     За кулисами  я нашел Марика в окружении  театрального люда. Он принимал
поздравления, но мне показалось, что как-то по обязанности, принужденно. Мне
он  обрадовался,  пригласил на банкет. Я  отказался:  не хочу мешать  твоему
празднику. Он  хмуро  усмехнулся:  "Да какой там праздник!"  На  другой день
пришел ко мне в гостиницу. И на вопрос: "А  где Ирина?" - сразу  же огорошил
ответом:
     - Мы разошлись.
     - Разошлись?! - поразился я. - Когда?
     - Давно.
     - Но почему? Ты же вроде ее любил!
     Он долго молчал, потом сказал:
     - Я ее и сейчас люблю.
     И поспешно добавил, явно желая прервать тягостный для него разговор:
     - Пойдем погуляем. Чего в номере сидеть? Весна!..

     Мы вышли.

     По   законам   жанра  здесь  должен  последовать  пейзаж  и  лирическое
отступление. Про весну в Ленинграде и про белые ночи. Пропущу. Этим и хороши
ненаписанные рассказы. Пять лет я проучился в Ленинграде, но в памяти ничего
не осталось, кроме насквозь промороженных трамваев,  громыхавших по Лиговке,
и пронизывающего ветра на набережной.  Он и  сейчас  быстро загнал  нас  под
уютные  своды  Восточного зала гостиницы  "Европейская", где  традиционно не
было оркестра и можно было спокойно поговорить.
     - Как тебе спектакль? - спросил Марик  без особого интереса, как бы  по
обязанности предварить вступлением главный разговор, который - мы оба  знали
- нам предстоял.
     - А тебе?
     - Лажа. Будут хвалить, но я-то знаю. Провал не провал, но не то. Не то!
Что-то кончилось во  мне.  Не пойму что. Ладно. Ты хотел спросить про Ирину?
Спрашивай.
     - Почему ты от нее ушел?
     - Я? Нет. Это она от меня ушла.
     - Она?! Не могу поверить. Она же светилась тобой!
     Он застенчиво улыбнулся:
     - Да? Ты тоже заметил?
     - Мудрено было не заметить! Хватит темнить, Марик. Что случилось?
     - Она стала мне изменять.
     - Стоп, - сказал я. - Стоп! А вот этого я не понимаю.

     Я действительно этого не понимал. И до сих пор  не  понимаю. Когда-то в
воспоминаниях английского разведчика полковника  Лоуренса меня поразили  его
рассуждения  о  том,  почему женщин  нельзя  использовать  в  роли  шпионок.
Необходимость  спать  со  многими  мужчинами не  по влечению, а по служебной
обязанности,  разрушает  в женщине  нравственную  основу, размывает  понятие
верности долгу.  Поэтому шпионка  легко становится двойным  и  даже  тройным
агентом. Как та же Мата Хари.
     Мужчины  ладно, все мы  козлы. Нечем  гордиться, но против  природы  не
попрешь. Мораль слишком  слабая преграда инстинкту.  Но чтобы стала изменять
любящая женщина? Это  что же  должно с ней  произойти? Что за морок, что  за
затмение должно на нее снизойти? Это же не просто прихоть, каприз, это ломка
характера, самой его основы.

     - Я знаю, когда это началось. Я много об этом думал. Четыре года назад.
Она  забеременела. Я сказал: ты  же видишь,  как мы живем. Денег нет,  жилья
нет, ничего  нет.  Скажешь "да",  оставим  ребенка. Решай сама.  Она сделала
аборт.
     - Неудачный?
     - Нет, нормальный. Но  что-то в ней сломалось. Она погасла. Я  не сразу
это  заметил.  Сам знаешь,  в  каком ритме  я  жил:  утром  репетиция,  днем
репетиция, вечером  спектакль. Проклятый театр! Он отнимал у меня все время,
всю душу! А когда заметил, было уже поздно...

     Красноярск маленький  город. В  нем  все знают  всех.  Понятно, что  из
своего круга. В  этом смысле  и  Москва маленький  город.  До  Марика  стали
доходить слухи, что Ирину видели с каким-то мужчиной. То в  ресторане,  то в
опере,  то  в  загородном  пансионате.  Сначала  он   отмахивался,  а  потом
всполошился.

     Любовь -  как  воздух. Его не замечаешь, пока  не  начнешь  задыхаться.
Огненные стрелы ревности разят сразу и наповал.

     Что за дела?  Что за  мужчина? Что вообще происходит? Начал  следить за
женой. Однажды увидел, как хорошо одетый  мужчина встретил Ирину после школы
на  зеленых "Жигулях".  Записал номер,  пробил  у знакомого гаишника,  навел
справки. Зубной техник, работает в обкомовской поликлинике. Живет в одном из
новых домов улучшенной  планировки на правом берегу.  Женат, детей нет. Жена
Римма, дочь первого  секретаря одного  из райкомов  партии.  Взял у приятеля
старый  "Москвич",  проследил  зеленые  "Жигули"  до  пансионата.  Всю  ночь
просидел  в машине. Дождался,  когда Ирина и ее хахаль выйдут.  Все сомнения
исчезли. Что теперь делать?

     - Меня что взбеленило? -  рассказывал Марик. - Зубной техник! Нашла, на
кого меня променять! Сука! Я  бы, может быть, понял: влюбилась. Но в этого?!
Быдло!  Значит, что? Деньги? Всего-то? Глупо, конечно. Если бы на  его месте
оказался любой другой, было бы мне легче? Нет.

     Он не  стал  устраивать Ирине сцен.  Он  пошел  к  Римме, жене  зубного
техника.  Открыла ему  молодая женщина, довольно  миловидная,  лет  тридцати
пяти,  в  красном  шелковом халате с  драконами. Крепко сбитая, полногрудая,
настоящая сибирячка. Про таких говорят: об  асфальт не расшибешь.  Удивленно
спросила:
     - Вы  к Шурику? Его  сегодня не  будет. Позвонил, что  поедет на  дачу,
подправить  крыльцо.  Вернется завтра.  А я  его с  ужином  ждала.  Напрасно
старалась.
     - Я не к Шурику. Я к вам.
     - Ко мне? Ну, заходите. Вы кто? Лицо знакомое. Вспомнила: вы из театра?
     - Да. Шурик поехал не на дачу. Он уехал в пансионат. С моей женой.

     Она поверила. Почти сразу. Пропустим ахи и охи. Выделим главное:
     -  Ах,  кобель!  Ну,  кобелина!  А  давно  ли  в ногах валялся,  умолял
простить! Простила, дура! Ну, сукин сын, теперь ты у меня попляшешь!

     Еще пропустим.

     - И ты пришел мне об этом сказать? Зачем?
     - Не знаю.
     -  А  знаешь,  правильно, что пришел.  Садись,  буду  тебя кормить.  Не
пропадать же добру.
     Сели ужинать. Выпили коньяку.
     Римма спросила:
     - Ну так что нам теперь делать, дружок?
     - Знать бы.
     - Не знаешь? Ну и мужики пошли! А я тебе скажу. Они хотят, чтобы мы  от
ревности  бесились?   Не  дождутся!  Пусть  они  бесятся!  Раздевайся!  Чего
покраснел, как целочка? Не нравлюсь?
     - Нравишься.
     - Так в чем дело? Что тебя смущает? Представь, что ты не меня ебешь, ты
Шурика, пидораса, ебешь! Ну вот, развеселился!

     Переспали.  Так и пошло: Ирина в пансионат, Марик к Римме.  Через месяц
она сказала:
     - А  что это  мы  прячемся, как партизаны?  Пусть  они  прячутся! Пусть
ревнуют!
     - Ирина не будет ревновать.
     - А мой будет! На стенку полезет! Жлоб! Его - значит, его. А я не его!
     Стали ходить в рестораны, в  кино,  в  театры. Знакомые поглядывали  на
Марика с удивлением:  что  это  с ним  за дама  в мехах  и  бриллиантах? Как
всегда,  пошли  слухи.  Однажды  в  ресторане Римма  со  злорадной  ухмылкой
шепнула:
     - Обернись, только незаметно. За столиком в  углу, сидит спиной, видишь
его?
     - Кого?
     - Шурика, кого! Следит! Что ж, дозрел. Приходи завтра к шести.
     - Но они никуда не уедут. Разве нет?
     - Это и нужно.

     Назавтра в шесть Марик  вошел  в знакомую квартиру и к своему изумлению
обнаружил в  кухне Ирину. Они с  Риммой  распивали  чаи  с  видом закадычных
подруг. Римма засмеялась:
     - Не ожидал? Мы обо всем переговорили.  Душечка у  тебя  Иришка,  такая
лапушка! Я сразу ее  полюбила. А  теперь к делу,  ребятки.  Пошли в спальню.
Раздевайтесь!
     - Как - совсем? - не понял Марик.
     - Конечно, совсем! Не стесняйтесь, мы же свои, почти родственники!
     Сбросила халат с драконами, скомандовала:
     - Марик,  ты посередке. Как  султан. А мы  по бокам. Как гурии. Большой
свет не нужен, хватит ночника. А теперь подождем.
     - Чего?
     - Потерпи, скоро узнаешь.  Нет,  я не могу. Иришка,  я от  тебя балдею.
Марик, я тебе изменю с твоей женой! Такая конфетка!.. Тихо!
     В прихожей загремел  ключ в  замке, через некоторое время мужской голос
спросил:  "Котик,  ты где?".  Дверь  спальни открылась,  щелкнул выключатель
люстры.

     Немая сцена.

     - Это кто? - наконец выдавил из себя Шурик.
     - Ты спрашиваешь? - с готовностью  отозвалась Римма. - Это Иришка, твоя
любовница. Не узнал? А  это Марик, ее муж.  А  это я, пока еще твоя жена. Не
хочешь присоединиться?

     Пауза.

     - Не хочет. Ладно, переживем. Марик, ты ничего не хочешь ему сказать?
     - Нет.
     - А  я скажу. - Римма лениво,  как бы  нехотя, надела халат  и  пошла к
мужу. - Ключи от квартиры,  быстро! А теперь от машины! Документы на машину!
А теперь пошел вон. К этому дому близко не подходи! Понял?
     - Римма! Да я...
     - Вон! - рявкнула Римма так, что дрогнули хрустальные висюльки люстры.
     - Ухожу, ухожу, успокойся, мы потом поговорим...
     В прихожей стукнула дверь. Сразу  постарев и будто бы  погрузнев, Римма
села на кровать.
     - Вот  и  все, ребятки. Был у меня муж. Козел,  конечно, а теперь и его
нету.  Идите-ка  домой.  Живите дружно. И  любите друг  друга. А  что значит
любить? Значит, уметь прощать.

     Всю дорогу до Покровки они шли молча. Возле дома Марик сказал:
     - Давай начнем все с начала. Попробуем?
     Она улыбнулась и сказала:
     - Давай.

     Через месяц она исчезла. Оставила записку: "Не нужно меня искать".

     Через неделю пришло письмо без обратного адреса:
     "Пишу в поезде. Скоро Тюмень. Там брошу письмо в почтовый ящик".

     Тем временем события в Красноярске разворачивались своим чередом. Римма
подала  на развод.  Шурик потребовал раздела квартиры и  совместно  нажитого
имущества. Римма пошла к отцу. Он позвонил  в ОБХСС. В поликлинике произвели
обыск, нашли золото. Шурик получил три года общего режима.

     От Ирины никаких известий не было. Через год  пришло письмо: "Пишу тебе
из Москвы. У меня все хорошо".

     Через два года еще одно: "Пишу из Парижа...."

     Через три: "Пишу тебе из Нью-Йорка..."

     Больше писем не было.

     -  Вот и все,  - закончил Марик  свой рассказ. -  Где она, что с ней  -
ничего не знаю.  А  я  живу.  Пустой. Иногда спрашиваю себя: зачем живу?  Не
знаю. Нет, не знаю...

     Прошло  еще много лет. Марик стал  известным  в Питере режиссером.  Его
спектакли отличались изобретательностью мизансцен, но, как отмечали критики,
им  не хватало  эмоциональности.  Об Ирине так  ничего  и не знали. Иногда я
вспоминал эту  девочку, наполненную любовью,  как утренняя фиалка росой. Да,
вашу  мать, да!  Как утренняя  фиалка росой. А кому это не  нравится,  пусть
пойдет и застрелится!

     Однажды в парикмахерской на глаза мне попался старый журнал  мод. То ли
французский, то ли итальянский. Я лениво  листал глянцевые страницы и  вдруг
замер: на  полосном снимке по  подиуму  шла тоненькая  манекенщица  в чем-то
черном шелковом,  летящем,  скуластенькая,  курносенькая,  с  очень короткой
мальчишеской  стрижкой.  Господи,  не  может быть! Но  надпись не  оставляла
сомнений: "Ирэн, русское чудо".

     Поверили,  да? Нет, это я соврал. Ну, придумал. Выдумал. Чтобы  утешить
сердце счастливым  концом. В конце концов, писатель  имеет право на вымысел.
Или  нет?  Даже  в ненаписанных рассказах? Нет так нет. Буду  придерживаться
правды  жизни. А она в том, что чудо  любви  мы умеем ценить  только  тогда,
когда ее теряем.

     И в мире становится немного меньше любви. И немного больше тоски.



     Центральная часть старых немецких  городов так запутана,  что не всякий
старожил в ней хорошо ориентируется, что уж говорить о приезжем. У меня было
подробное  описание маршрута,  но  стоило свернуть  с "ринга"  и въехать  во
Франкфурт-на-Майне, как я  мгновенно  и безнадежно заблудился. Названия улиц
никак не  хотели совмещаться с  теми, что значились в моем плане, машин была
чертова уйма (примерно как сегодня в Москве), июнь, жара. Часа через полтора
движок моих "Жигулей" перегрелся так, что вентилятор не выключался.
     - Может, спросить? - осторожно предложила жена.
     - У кого? Как? С моим-то немецким!
     Наконец  я  решился.  На  светофоре  подбежал  к  полицейской   машине,
остановившейся  впереди на  желтый. Ориентиром был  Ледовый дворец  спорта -
"Айсшпортхалле". "Рехтс, линкс, нох айнмаль рехтс, - объяснил полицейский. -
Ист эс клар?" "Клар, данке  шейн!" - с этими словами я рванул к своей тачке.
В  это время  рядом остановился  длинный черный лимузин, тонированное стекло
опустилось, высунулась какая-то рожа, добродушно посоветовала:
     - Не беги, старичок. Ни хуя, подождут!
     Стекло поднялось, дали зеленый, лимузин уехал. Я как-то  сразу перестал
дергаться. Все-таки приятно встретить земляка на чужбине. Совет полицейского
оказался зер гут, уже минут через двадцать мы подъехали к Айсшпортхалле.

     Причина, по которой в июне 1989 года  я оказался  в ФРГ,  была напрямую
связана с  политикой. В нормальных странах политика никак не влияет на жизнь
обывателя,  не  все даже знают,  кто  у них президент. СССР  в  этом  смысле
никогда не  был  нормальной страной, и кто там наверху, всегда  очень хорошо
знали все. Сталин,  Хрущев, Брежнев, Горбачев. При "Меченом",  как его стали
ласково называть в  народе, политика  превратилась в любимый вид спорта. Как
фигурное  катание  в золотые  брежневские  времена.  Появились  кооперативы,
исчезла  водка,  жеманный  плюрализм  мнений  превратился  в гласность, пищи
духовной стало  хоть завались, пищи  физической куда меньше,  слово "купить"
окончательно вытеснилось словом "достать". Перестройка,  блин! Евреев начали
пачками отпускать в Израиль и поговаривали, что вроде бы даже неевреям стало
можно  выезжать  на  Запад  по  частным  приглашениям.  Последнее  меня живо
заинтересовало.

     Дело  в  том, что  недавно  вышла  многострадальная  книга воспоминаний
артиллерийского конструктора В.Г.Грабина  "Оружие победы" (о ее злоключениях
я  рассказывал в быличке  "Судьба  одной книги"). Я  не  сомневался,  что  у
западных немцев она вызовет большой интерес. Как у  нас мемуары Мессершмидта
или Круппа.  Но даже  и  попыток не  делал найти издателя. Как? Об Интернете
тогда  и слыхом не  слыхивали. Писать  на  деревню дедушке?  Личные контакты
исключены.  И вдруг появилась  отдушина. Или  лучше сказать - лазейка. Навел
справки, слухи подтвердились. Да, выпускают по частным приглашениям. Даже не
верилось.

     С приглашением все устроилось неожиданно  просто.  Лет  пять назад,  во
время  туристской  поездки  писательской  группы  по  ФРГ,  нас очень  тепло
принимали члены  Общества германо-советской  дружбы, большей частью глубокие
пенсионеры,   выходцы    из   СССР,   занесенные   на   Запад   войной.   Во
Франкфурте-на-Майне мы познакомились с Людмилой, кубанской  казачкой. Совсем
молоденькой  девчонкой  ее  в  начале  войны  угнали  в  Германию,  работала
санитаркой в военном госпитале в Берлине, вышла замуж за раненого румынского
лейтенанта. После  госпиталя лейтенанта  отправили  на Восточный  фронт,  он
пропал без вести. В апреле 1945  года,  когда  в  Берлине  не стихали сирены
воздушных тревог,  возле  разбомбленного вокзала Людмилу остановил  немецкий
офицер с маленькой дочерью на руках: "Фройляйн, доставьте девочку в Бельгию.
Это приказ!" Дал адрес, посадил на поезд. Это был последний поезд в Бельгию,
на  следующий день в  Берлин вошли  русские.  Так  Людмила  избежала  участи
репатриантов и, скорее всего, лагеря, потому что работа в немецком госпитале
расценивалась  как  измена родине. Через несколько лет  офицер  нашел дочь и
Людмилу, женился на  ней,  она  родила  ему двух  сыновей. К моменту  нашего
знакомства  она  уже  давно овдовела,  сыновья  выросли,  обзавелись  своими
детьми.  Жила  в  уютной  двухкомнатной  квартире  на   окраине  Франкфурта,
интересовалась  Россией,  читала  русские   книги.  Уже  тогда  ей  было  за
семьдесят, но язык не поворачивался назвать ее старухой, столько  в ней было
энергии, доброжелательности и живого интереса к людям.
     Мы обменялись адресами, посылали к праздникам поздравительные открытки.
Года через два она появилась в  Москве, сопровождала  в качестве переводчицы
группу  немецких  школьников. Встретили ее со  всем радушием, ей было  о чем
поговорить с моей матерью, тоже родом с Кубани, со стариками из Архангельска
- моими тещей и тестем. Расстались сердечно, и я подумал, что с моей стороны
не будет большой нетактичностью попросить  Людмилу прислать нам приглашения.
Она восприняла просьбу с энтузиазмом:
     - Натюрлих, я буду очень рада!
     Записала паспортные данные мои и жены, удивилась:
     - И это  все? А мутти,  а ваши милые старички? А сыновья? Вы  не хотите
взять их с  собой? Это очень  эгоистично! Разве им  не интересно  посмотреть
Германию?
     Напор ее был так велик, что я продиктовал данные всего моего семейства,
вовсе  не  намериваясь  тащить  в  Германию   ни  стариков,   которым  такое
путешествие  не  под  силу,  ни  сыновей. Перебьются,  какие  их  годы,  еще
наездятся.  А  потом задумался.  Если  Людмила пришлет приглашения  на  семь
человек, значит и валюты обменяют на семь человек?  Официальный курс доллара
тогда был 56  копеек (а на черном рынке 15 рублей). Если этот фокус пройдет,
у меня будет сколько же? Больше двух тысяч баксов!  Ничего себе! Было за что
бороться.

     К великому моему изумлению, фокус прошел. Не буду описывать хождений по
ОВИРам, ночных дежурств с перекличками у отделения  Внешторбанка, где меняли
деревянные на валюту. Самое удивительное, что у меня ни разу не  потребовали
предъявить членов  моего семейства, ни старых, ни малых. Уже по одному этому
можно  было  заподозрить,  что подгнило  что-то  в Датском  королевстве.  На
самом-то деле не  подгнило,  а треснуло, зубья у шестеренок полетели, и весь
государственный механизм вот-вот пойдет вразнос. Но об этом мы узнали только
через  два года.  Лишь  на  советско-польской  границе  в Бресте  бдительный
советский погранец, изучив  мою валютную декларацию  и заглянув в салон, без
интереса поинтересовался:
     - А где остальные?
     - Едут на поезде, - нахально соврал я.

     Мироощущение    человека,    у   которого   в   кармане   три    тысячи
западногерманских  марок,  существенно отличается от мироощущения обладателя
жалких пятисот (законных) марок.  Самоуважение  человека,  который умудрился
так  изящно оставить  в дураках родное советское  государство, увеличивается
как минимум в шесть раз.

     Людмила   встретила  нас,  как  родных,  созвонилась  с  издательством,
специализирующемся  на нонфикшен.  Располагалось  оно в небоскребе в деловой
части Франкфурта  и называлось  как-то вроде  "Беккер и сын". Принял нас  не
Беккер  и не  его  сын. Вежливый  молодой человек  канцелярской наружности с
уважением полистал  увесистый том "Оружия победы". Фамилия Грабин ему ничего
не  говорила. Но  мне показалось,  что ему  ничего  не  говорили  и  фамилии
Мессершмидта  и  Круппа.  Он пообещал внимательно рассмотреть предложение  и
попросил  составить  библиографическую  справку на меня  как  на  одного  из
соавторов.
     К тому  времени у  меня  вышло книг  двенадцать,  считая  переиздания и
литзаписи. Я перечислил названия, издательства и тиражи. Обычными тогда были
тиражи в шестьдесят пять тысяч, в сто тысяч. Тому, кто не знаком с советской
издательской практикой, тираж в 65000 экземпляров может показаться странным.
Цифра  складывалась из нормативного тиража (до 15000)  и массового (от 50000
до 100000).  Авторский гонорар за нормативный тираж был в среднем 220 рублей
за  лист, за  массовый - от 300  до  400.  Если издательство выпускало книгу
тиражом в  50  тысяч экземпляров, в него автоматически включался нормативный
тираж. А уж коли за него заплачено, то резонно и напечатать лишние 15 тысяч.
Такие вот маленькие хитрости.

     Справку  отправили  "Беккеру  и сыну"  по  факсу. Через  неделю  оттуда
позвонили, назначили встречу. На этот раз нас принял сам суперинтендант  (то
ли хозяин издательства, то ли генеральный  директор) в просторном кабинете с
видом на  комплекс зданий  международной  книжной ярмарки. Он признался, что
моя справка  вызвала некоторые  сомнения,  но  запрос в  московскую  Книжную
палату все сомнения развеял. Им приятно иметь дело с таким солидным автором,
он  надеется, что  наше  сотрудничество  будет плодотворным.  Деловая  часть
свелась к тому, что мое предложение кажется очень интересным, но потребуется
некоторое  время, месяца два-три, чтобы сделать  реферативный  перевод книги
Грабина и оценить ее перспективы на книжном рынке Германии.

     На протяжении этой  встречи я  все время  чувствовал  себя самозванцем.
Суперинтендант явно принимал меня за кого-то другого. Людмила объяснила:
     - Чему вы удивляетесь? Тираж ваших книг - больше миллиона экземпляров!
     - Ну и что?
     - Как что? Значит, вы богатый человек. У нас уважают успешных людей!
     Я не  стал ее  разочаровывать. А про себя горько  усмехнулся.  Знала бы
она, как живет советский писатель даже при неслыханных на Западе тиражах его
книг! При тираже  в  сто  тысяч экземпляров и цене книги в один  рубль автор
получал  около  пяти тысяч  рублей. Иными словами - пять копеек с рубля. Это
служило постоянным источником раздражения у писательской братии. Грабиловка!
Я вполне разделял всеобщее возмущение, пока не услышал одну историю.

     Главным  редактором литературно-драматической редакции ЦТ, с которой  я
одно  время  сотрудничал,  был  Константин   Степанович  Кузаков.  Про  него
говорили, что он внебрачный  сын Сталина. Не знаю,  так ли это, но должности
он  всегда  занимал  серьезные.  Одно  время был  заместителем  председателя
госкомитета по кинематографии,  по  сути замминистра. Особенностью его  было
то,  что он органически не  терпел  любую  спешку. Если его  просили  быстро
прочитать пьесу (без его визы  нельзя было начать  съемки), он ее не  читал.
Вообще. Мой приятель, завредакцией Борис Ткаченко, прибегал к такой тактике.
Входил  в кабинет Кузакова с пьесой и начинал разговор  о посторонних вещах.
При  этом вертел в руках рукопись, клал  на стол, снова  брал. Когда КС, как
называли его в литдраме, спрашивал,  что  это у него, отмахивался: "Да  так,
ничего  особенного".  "А  все-таки?"  "Да  пустяки".   Кузаков  наконец   не
выдерживал:  "Дайте!" Выйдя из  кабинета, Борис облегченно говорил:  "Теперь
прочитает".

     Был  Кузаков человеком закрытым, но  иногда, под настроение, пускался в
воспоминания.  И  вот  какую  историю  однажды  он  рассказал.  Для  чего-то
понадобились деньги, не заложенные в бюджет,  сколько-то миллионов, допустим
100.  Косыгин собрал  представителей  разных ведомств, поставил  перед  ними
вопрос: как заработать эти деньги.  Все предлагали свои варианты,  а комитет
по печати предложил: у нас есть  свободные  типографские мощности, дайте нам
столько-то тонн бумаги, мы издадим книги и продадим. Через какое-то время на
втором  совещании  у Косыгина  оценивались  все варианты. Экспертная  оценка
предложения госкомпечати была такой:  если всю бумагу,  которую  вы просите,
просто разрезать и продать, то выручка будет не 100 миллионов, а 300.

     Вот  я  и  думаю:  кто  же  кого  грабил?  Издательство  автора,  автор
государство или государство себя? Так  до сих пор и  не понял, эта маленькая
загадка безвозвратно канула в Лету вместе с советской Атлантидой.

     Опережая  события,  скажу,  что с  немецким  изданием мемуаров  Грабина
ничего не вышло. "Беккер и сын" не дали о себе знать ни через три месяца, ни
через  четыре.  Я  понял,  что  нужно  возобновлять  личные  контакты. Снова
обращаться  к  Людмиле  было неудобно, через поляков я  купил  приглашения в
Западный Берлин,  рассудив, что  добраться оттуда  до Франкфурта не составит
труда. Как и в прошлый раз, на все свое семейство. Исхлопотал выездные визы,
поменял валюту по тому  же официальному курсу. Но когда отстоял многодневные
очереди   в   германское   посольство,  выяснилось,   что  мои   приглашения
недействительны, так как произошло объединение Германии, и Западного Берлина
больше нет. Очень  я разозлился. Вечно политика вмешивается в мою жизнь. Еще
в институте я пригласил к себе на лето двух венгерских студентов с условием,
что следующим летом поеду к ним в Будапешт. И поехал  бы, если  бы следующее
лето не пришлось  на 1956 год. Через несколько лет с  огромным трудом пробил
командировку на китобойную  флотилию  "Слава",  чтобы написать об  испытании
новых глубоководных аппаратов. И  уже предвкушал, как прилечу в Бомбей, куда
зайдут  китобои. Это  был 1962  год, карибский кризис. "Слава" проплыла мимо
морды, как Азорские острова. Но на этот раз мои хлопоты  все  же  не пропали
даром. Халявная валюта осталась  у  меня,  и  очень помогла  пережить  самый
трудный 92-й год.

     Между тем  три  тысячи марок  будоражили  мое  воображение.  На  улицах
Франкфурта мне  на  глаза то  и дело попадались подержанные  "фольгсвагены",
"ауди" и  "БМВ",  припаркованные  у тротуаров. Объявления на лобовых стеклах
гласили,  что  машины продаются. Цены - от тысячи до четырех тысяч  марок, в
зависимости от  года выпуска и  состояния. Людмила объяснила:  старые машины
нет смысла отдавать дилерам, им нужно  платить, поэтому оставляют на улицах.
Купят -  хорошо, не купят  - отвезут  на свалку.  Машины на  свалку?  Это не
укладывалось в сознание.
     - А "мерседесы" бывают?
     - Бывают и "мерседесы".
     На следующее утро она принесла пухлую газету "Zweite Hand", и я занялся
изучением объявлений. Подходящий вариант нашелся быстро: "Мерседец-Бенц" 280
SL со 123-м кузовом, шестицилидровый, с автоматической коробкой передач. Год
выпуска 1975-й, пробег  600000  км., цена 2600  марок. Год  выпуска меня  не
смутил, моя "шестерка" верно служила мне десять лет, и ничего. Смутила цена.
Отдать 2600  значило  остаться  почти  без  денег.  Людмила заметила:  можно
поторговаться.  Это  решило  дело.  Созвонились с  хозяином, вечером поехали
смотреть машину. Вечером потому, что днем хозяин был на работе.

     "Мерседес" покорил меня с первого  взгляда. В свете  ртутных фонарей он
выглядел мощно, внушительно. Заднее крыло,  правда, помято. Но что за  беда?
Руки  есть,  отрихтую,  покрашу.  Хозяин  прокатил  нас  по  "рингу",  легко
разгоняясь до  ста восьмидесяти. Я  проверил:  масло не убыло, нигде никаких
подтеков.  Поднялись в дом. Я попросил Людмилу: "Скажите ему, что машина мне
нравится,  но у  меня только  две тысячи  марок".  Хозяин немного подумал  и
кивнул: "Абгемахт".

     Утром мое приобретение  выглядело не  так  презентабельно. А если  быть
откровенным, совсем непрезентабельно. Особенно  рядом с новенькими немецкими
тачками, припаркованными у дома. Несколько дней до отъезда мы с женой делали
вид,  что  не имеем никакого  отношения к этой  развалюхе.  Но уже  в Польше
почувствовали себя  увереннее, а  в  России и вовсе  с  удовольствием ловили
уважительные взгляды. А  когда я  пригнал  машину в ГАИ ставить на учет,  ее
сразу окружила толпа автолюбителей. Напомню, шел  1989 год, "мерседесы" даже
в Москве были большой редкостью.

     Очень  мне  нравилась  машина,  но  я уже  понимал,  что  она  не  моя.
Шестицилидровый движок жрал по  18 литров  высокоактанового  бензина на  100
километрв, а с горючкой уже тогда были проблемы и в перспективе улучшений не
ожидалось. Погоревав, я позвонил Грише, молодому  чеченскому  еврею, который
был оформлен у меня  литературным секретарем  с зарплатой пятьдесят рублей в
месяц. Зарплату платил не я ему, а он мне, ему была нужна запись в трудовой,
чтобы  милиция  не  цеплялась.  Занимался   спекуляцией  мебелью,  машинами,
запчастями и всем, на чем можно заработать. Узнав, что я пригнал из Германии
"мерс" и ищу покупателя, он среагировал мгновенно: еду. Так же быстро решил:
     - Беру. Сколько?
     - Сорок штук.
     - Годится.
     Я прямо-таки  раздувался от гордости.  Вся поездка  в Германию обошлась
мне тысяч в пятнадцать. Двадцать пять штук чистой прибыли - это как? Кто там
говорил, что интеллигенция не умеет делать дела? Еще и как умеет!

     Гриша отогнал "мерседес"  каким-то  умельцам  в Ялту.  Когда  через два
месяца  он появился  у  меня во дворе, я его не узнал.  Это  была совершенно
новая  машина. Темно-вишневого цвета, фирменной  покраски,  с  тонированными
стеклами, без малейших следов сварки. И что  самое поразительное -  в салоне
был запах новой машины. Умелец, пригнавший тачку, на расспросы отмалчивался,
усмехался в усы, но секрет запаха все же открыл: нужно все протирать пивом.

     Ремонт обошелся Грише в  пятнадцать тысяч рублей. Недели  через две  он
загнал  "мерс"  какой-то фирме.  За  120 тысяч. В договоре стояло 160 тысяч.
Сорок штук вернулись фирмачам откатом.

     И тогда я сказал себе: как, ты умеешь делать дела? Вот кто умеет делать
дела! А ты как был лохом, так им и останешься.

     Так я им и остался.



     Знакомство произошло случайно. Позвонила Лена Д., которую я  знал еще с
тех пор, когда она была редактором в издательстве "Олимп", поинтересовалась:
     - Нет ли у вас чего-нибудь для нас? Условия очень хорошие.
     Как  оказалось,  она  перешла  в какое-то новое  издательство  (назвала
-"Пальмира", название мне ничего не говорило) и теперь ищет авторов.
     Я было ответил:
     - Нет. - А  потом спохватился: -  Вру, есть. Но у книги... как  бы  это
сказать... кривоватая судьба.
     - Как это - кривоватая?
     Я рассказал.

     Летом  1999  года, случайно  включив  телевизор, я  наткнулся на сюжет,
который очень меня удивил. В Таллине на мемориальной кладбище Метсакальмисто
состоялось  торжественное  перезахоронение  праха  командира 20-й  Эстонской
дивизии СС  штандартенфюрера  СС  Альфонса Ребане,  единственного эстонца  -
кавалера  Рыцарского  креста  с дубовыми  листьями, высшей  награды Третьего
Рейха,  указы  о  которой  подписывал  лично  Гитлер.  Останки  Ребане  были
перевезены из южнобаварского  города Аугсбурга, где он  умер в 1956 году при
не вполне ясных обстоятельствах.  Первый  вопрос, который у меня  возник:  с
чего вдруг? Лежал себе эсэсовец  больше сорока лет и лежал, а тут  на тебе -
торжественное перезахоронение, государственное мероприятие. Почему сейчас?
     Мы в  России тогда не очень  присматривались в  ситуации в  Прибалтике.
Знали,  конечно,  о дискриминации  русскоязычного  населения,  о  стремлении
республик в НАТО (Эстония стала членом НАТО в  2004 году), о робких пока еще
попытках  реабилитировать  фашизм  (Бронзового  солдата убрали только  через
девять  лет).  У  нас  своих  хлопот  был полон  рот: готовящийся  импичмент
Ельцину, бомбардировки авиацией  НАТО Югославии, отставка премьера Примакова
после того, как он лихо развернул  свой самолет над Атлантикой, самый разгар
президентской  предвыборной кампании,  в которой шансы Ельцина  оценивались,
как близкие к нулю. Вероятно, поэтому в Москве  никакой заметной реакции эта
эстонская церемония не вызвала.

     Но  меня, человека  досужего и не  обремененного никакими политическими
заботами, сюжет заинтриговал. Ну, провокация, это ясно. Антироссийская, тоже
ясно.  Цель?  Вызвать  ноту протеста МИДа России?  Не густо.  Вызвать  взрыв
возмущения русскоязычного населения Эстонии (а русскоязычных  там почти 40%,
больше только в Латвии). Допустим, вызвали. И что? Русские побегут в Россию?
Не  побегут.  Если  не  побежали  после  принятия  законов о  гражданстве  и
государственном языке, превративших почти половину Эстонии в граждан второго
сорта (точнее, в "неграждан"), то теперь-то с  чего? Кому же  охота ехать из
бедной,  но  сравнительно благополучной  Эстонии  в  нищую  Россию,  еще  не
оправившуюся  от дефолта 1998 года? Ну, уедут несколько семей. И  ради этого
городить  такое сложное и  политическое сомнительное  мероприятие? Ведь и  в
Евросоюзе  тоже  никого  не  умилит  демонстративная  канонизация  эсэсовца.
Тогдашний премьер-министр Эстонии Март Лаар писал в сборнике "Очерки истории
эстонского народа": "Эстонцев не вдохновляла принадлежность к СС". В смысле:
ну да, воевали эстонцы в дивизии СС,  никто не  говорит, что не воевали,  но
без всякого вдохновения, можно даже сказать - с отвращением.

     Не  вытекало.  Явная несоразмерность масштаба провокации и политических
рисков с возможными результатами. И тогда мне подумалось: а что если затея с
торжественным перезахоронением  праха  эсэсовца  рассчитана не на внутреннее
потребление, а на реакцию Москвы? Положение Ельцина  очень сложное, рейтинги
ниже плинтуса. А что если он, воспользовавшись поводом, решится на оккупацию
Эстонии под предлогом защиты русскозычного населения? Маленькая победоносная
война  всегда способствует взлету престижа власти,  а  потеря  независимости
Эстонии издавна  была  кошмарным сном таллиннских  политиков. Пусть даже  не
решится, а только пригрозит  и приведет  76-ю  Псковскую  воздушно-десантную
дивизию в состояние боевой  готовности. Как отреагирует на это НАТО?  А  вот
как:   Эстонию   срочно,    в    обход   всех   формальностей,   примут    в
Североантлантический союз. Что и требовалось доказать.

     Даже  странно,  что  подобные рассуждения никому не пришли в  голову  в
связи с не очень давними событиями в Южной Осетии. И мне в том числе. А ведь
как  логично: коварный Саакашвили провокационно нападает на Цхинвали, Россия
приводит  в движение  58-ю  армию,  НАТО  срочно, без всяких  ПДЧ, заключает
Грузию в свои дружеские объятия. И  Медвед с Путей  утрутся. Такого варианта
трактовки  событий  не  мелькнуло   даже  на  самых  оголтелых  сайтах.  Что
свидетельствует  о  постепенной  победе  здравомыслия  в  умах  и  позволяет
смотреть в будущее с осторожным оптимизмом.
     Но  тогда,  возбужденный  этой завиральной  идеей (в 1999 году  она  не
казалась такой уж завиральной),  я  поехал в "ленинку" и полистал  газеты. И
уже первые публикации ввергли меня сначала в полнейшее недоумение, а затем в
восторг от загадочности главной фигуры сюжета.

     "Новые известия", 29.06.99. А.Смирнов, "Витязь в эсэсовской шкуре":

     "На  таллинское кладбище  Метсакальмисту - эстонское  Новодевичье,  где
хоронят   особо   выдающихся   людей,   -   доставили   из   Германии   прах
штандартенфюрера СС Альфонса Ребане, закончившего войну в качестве командира
20-й Эстонской дивизии СС. Решение о перезахоронении "выдающегося эстонского
офицера и  военачальника ХХ века", как  охарактеризовал  его премьер-министр
Эстонии  Март Лаар, приняло правительство. Формальным предлогом для перевоза
в Эстонию праха эсэсовца послужило якобы обращение немцев: "Заберите своего,
за могилой  некому ухаживать". Но в  эту версию  в Эстонии  мало  кто верит.
Во-первых,  все  немецкие  кладбища  содержатся  в  образцовом  порядке,  за
"ничейными"   могилами   ухаживает   муниципалитет.   Во-вторых,    немецкие
организации ветеранов войны находят время и средства поддерживать в  порядке
захоронения "камратов" даже за пределами Германии, а уж в ее пределах могилу
штандартенфюрера, кавалера Железного Рыцарского креста и Рыцарского креста с
дубовыми  листьями,  в запустение привести  и подавно не  дали  бы. Наконец,
эстонские власти сами себя  высекли, забрав  на родину лишь прах эсэсовского
комдива, разлучив его с покоившейся рядом супругой Агнией...
     Рыцарским крестом с  дубовыми листьями Гитлер  наградил  Ребане  в 1944
году.  А  вручил дубовые  листья  "лисице", как переводится фамилия  Ребане,
последний вождь Третьего рейха - гросс-адмирал Дениц  - 9 мая 1945 года, уже
после подписания капитуляции...
     Отшумели   знамена   добровольной  национальной  гвардии  "Кайтселийт",
государственные   флаги,   отговорили   свои   речи  старики   "камраты"   и
представители  молодого  поколения, могилу завалили венками и цветами, и все
время я не мог избавиться от ощущения нереальности происходящего.  Так пышно
хоронить эсэсовца, начавшего свою  карьеру у немцев  в 1941 году в эстонском
конвойном батальоне,  "конвоировавшего" на тот свет  евреев  и коммунистов в
Эстонии,  а  потом  прославившегося   кровавыми  акциями   против  населения
оккупированных Псковской и Новгородской  областей, могли в сегодняшнем  мире
разве что в двух заповедниках прошлого: в Эстонии и Латвии..."

     Газета "Эстония", 29.06.99.  И.Никифоров, "Неоконченная  война Альфонса
Ребане":

     "В субботу  на Метсакальмисту нашел свое последнее пристанище  человек,
из которого на наших глазах творится  очередная неуклюжая легенда о борце за
свободу, выдающемся эстонском офицере, полководце и разведчике...
     Приняв в  1941  году присягу  на верность фюреру,  Ребане дослужился до
майора вермахта,  а  потом, уже в 20-й дивизии СС,  и до штандартенфюрера...
После войны Ребане  жил в Англии, организовал с помощью Сикрет  интеллидженс
сервис   засылку   агентов  в   Эстонию   и  возглавил  эстонское   движение
сопротивления советской власти. Однако бывший офицер КГБ  ЭСС  Валдур Тимуск
утверждает, что  Альфонс  Ребане  был  завербован  НКВД еще  в 1941  году  и
продолжал оставаться на крючке у советской разведки и после войны. Возможно,
поэтому "движение сопротивления" в Эстонии всегда находилось под  колпаком у
МГБ.  Тимуск  уверяет,  что  знает  это  доподлинно, хотя  уличающих  Ребане
документов в руках у журналистов или историков на сей момент нет..."

     "Baltic News  Servis",  дайджест.  "Штандартенфюрер Ребане -  полковник
Исаев?":

     "На следующий день после того, как отгремел салют над могилой командира
20-й  Эстонской   дивизии  СС,   взорвалась   "бомба".  Газета   "Постимеес"
опубликовала  интервью с бывшим сотрудником КГБ  Эстонии. Он утверждает, что
герой  борьбы  с большевизмом  с  1941 года был  агентом НКВД и оставался на
службе советской госбезопасности всю свою активную жизнь.
     Штандартенфюрер  СС  А.Ребане руководил  в  40-е -  50-е  годы засылкой
агентов   в  Эстонию  по   заданию   английской   разведки,   предварительно
согласовывая все  операции  со  своим московским  начальством.  Всех шпионов
советская  контрразведка "вела"  с  первых их  шагов по прибалтийской земле.
Конфуз был так  велик, что англичане отправили  Ребане на  досрочную пенсию.
Сомнения в "чистоте" эстонского  героя возникали  и  раньше.  Ему одному  из
немногих кадровых  офицеров эстонской  армии удалось избежать  расстрела или
Сибири в 1940  году после аннексии  Советским Союзом Эстонии. По официальной
версии,  ему  просто  очень повезло.  Старший лейтенант Ребане, сняв погоны,
спокойно работал  строительным рабочим  в Таллине  вплоть до самого  прихода
немцев в 1941 году. Статья в  "Постимеес" дает этому чудесному избавлению от
репрессий другое объяснение.
     Был ли штандартенфюрер Ребане  агентом НКВД или просто  враги эстонских
патриотов  пытаются  замарать   грязью  одну  из  немногих  имеющихся  в  их
распоряжении икон, уже вряд ли станет точно известно..."

     Ну, это газетчики  должны опираться  на  установленные  факты,  а  нам,
литераторам, они ни к чему. Чем меньше фактов, тем свободнее полет фантазии.
Я  настрочил заявку, заключил с  издательством  "Олимп" договор  и засел  за
роман.  Но уже через  полгода  понял,  что сюжет в одну книгу ну  никаких не
влезает, нужна вторая. Генеральный директор "Олимпа" Каминский  идею дилогии
одобрил, я  сдал  первую часть и принялся  за  вторую.  Но тут  позвонили из
издательства:
     - Зайдите в АСТ, у менеджера по продажам есть замечания.
     ("Олимп"  тогда  входил в  состав АСТ  на правах агентства - работали с
авторами, готовили  рукописи, делали  оригинал-макеты. АСТ издавало  книги и
главное - продавало. Отдел продаж играет в книгоиздании главную роль.)
     Прихожу.  Старший менеджер по продажам, холеный молодой человек в синем
блейзере  от  Хуго  Босса или Гуччи, с золотым "Роллексом", разговаривает по
мобильнику.    На   столе   флажок   на    круглой    подставке:    "Ударник
капиталистического  труда". Так  надо понимать,  для прикола.  Увидел  меня,
бросает в трубку:
     - Перезвоню через три минуты, ко мне тут писатель пришел.
     Стало даже интересно: что он успеет мне сказать за  три минуты? Однако,
успел:
     - Роман  ничего.  Но у  вас все события происходят  в Эстонии.  Русский
читатель это не купит. Перенесите действие в Россию.
     -  В  Россию -  куда?  -  удивился  я. - В  каком русском городе  могут
устроить торжественное перезахоронение эсэсовца?
     - Отказываетесь переделывать?
     - Не отказываюсь. Но хочу понять.  Куда перенести действие? В Смоленск?
В  Мухосранск? В деревню  Парашино Калязинского района? Мне нетрудно, только
скажите куда.
     - Тогда мы не будем издавать книгу.
     - Да и хрен с вами.

     В советские  времена это было  бы для автора катастрофой. Издательств -
раз-два и  обчелся, в  каждом многолетние очереди из  своих. Но, слава Богу,
времена уже были другие. Я распечатал рукопись  в трех экземплярах и отвез в
три издательства. Через  неделю все  три сказали "Берем", а еще  через месяц
первая книга дилогии под названием "Заговор патриотов" вышла в "Вагриусе". В
серии  "Сделано   в   России",  где   уже  были  изданы  "Банк",  "Кафедра",
"Супермаркет"  и  еще  несколько романов а ля  Хейли.  Я  не понимал,  какое
отношение к этой  серии  имеет  моя эстонская  история, но  хозяин -  барин:
несерийные книги очень неохотно берет торговля.

     Месяца  через  три я  сдал вторую  книгу  дилогии и  случайно  оказался
участником  совещания  в  узком  кругу  под председательством  коммерческого
директора "Вагриуса" Ильницкого. Обсуждалась проблема: почему серия "Сделано
в России" плохо продается. Присутствовали главный редактор, зав. редакцией и
ведущий  редактор  серии.  Валили, как всегда, на плохую  рекламу,  даже  на
задержку  зарплат  бюджетникам,  из-за  чего   бедные  бюджетники  не  имеют
возможности покупать книги.  И черт  меня  потянул  за язык.  "Мы  не о  том
говорим,  -  поделился  я своими  соображениями. - Начинать нужно с  другого
конца. Парадокс в том, что из  всех присутствующих только один человек читал
все книги  серии. Это я".  Так оно и  было: штатные редакторы читали  книги,
которые  они  вели, зав.  редакцией просматривал  рукописи  после  нештатной
редактуры, а коммерческий директор довольствовался устными отзывами.
     - Вы хотите сказать,  что прочитали  все  четырнадцать книг?- усомнился
Ильницкий.
     - Все шестнадцать, - подтвердил  я, даже  не подозревая, какую  яму рою
самому себе.
     - А не затруднит вас сделать по ним что-то вроде рейтинга?
     - Не затруднит.

     Через  два дня рейтинг был готов.  Никаких трудностей это не составило.
Незадолго до этого, занявшись жанровой литературой, я обнаружил, что забываю
содержание большинства книг едва ли  не раньше, чем дочитываю. Поэтому  взял
за правило фиксировать парой строк. Типа: "Толстой, "Анна Каренина". Дама из
высшего общества влюбилась  в  офицера, он к ней охладел,  она бросилась под
поезд.  Талантливо,  но  длинновато".  По  этим  записям я  и  рассортировал
"Сделано в России":
     *****  -  очень  интересно.  (Пять звезд  получила только  одна книга -
"Большая пайка" Дубова, которую на  самом деле по материалам Дубова  написал
один из редакторов "Вагриуса". По ней был позже снят фильм "Олигарх". Фильма
не видел, но роман в своем роде замечательный.)
     **** - интересно.
     *** - любопытно.
     ** - можно читать, можно не читать.
     * - лучше не читать.
     Своему роману из присущей мне скромности я дал четыре звезды, но честно
оговорился,  что он  в серии -  не пришей кобыле хвост.  Из шестнадцати книг
серии интересными  были штук  шесть. Но весь  фокус  состоял в  том, в каком
порядке они выходили. Вот в каком:
     **
     **
     ***
     *
     ****
     *

     Когда рейтинг лег на стол коммерческому директору, мне даже не пришлось
спрашивать его,  понимает ли он теперь, почему серия не продается. Ильницкий
сухо  поблагодарил  меня  и  скрылся   в   кабинете  генерального  директора
Скарондаева.  (В  одном из романов Пелевина  он фигурирует как  Сракондаев.)
Понимал. Читателю,  не знающего  тонкостей  книгоиздания,  нужны объяснения.
Редакторы  "Вагриуса"  люди  очень  профессиональные, а  серия  провалилась,
потому  что была допущена  идиотская  ошибка в стратегии.  Что нужно,  чтобы
серию   читали  (и  покупали)?   Начать  с  самых  лучших  книг,   хотя   бы
четырехзвездных.  Потом  можно  дать  трехзвездную.  И  лишь   когда   серия
прижилась, можно разбавлять тем, что есть. Если же начать с говна, как это и
было сделано, уже третью книгу никто не купит.

     На следующее утро позвонила моя редактрисса:
     - Что вы наделали, Виктор?!
     - Что я наделал?
     - Серия "Сделано в России" закрыта, все рукописи из плана выброшены!
     - То есть как?
     - А вот так!
     - А как же вторая книга моей дилогии?
     - Так же! О чем я вам и толкую!

     На этом мое сотрудничество с "Вагриусом" кончилось. Смотрели на  меня в
издательстве,  как на врага.  Потому  что,  кроме  "Сделано в  России", были
закрыты  и  еще какие-то  серии,  а редакторов  обязали  каждую новую  книгу
сопровождать бизнес-планом, в чем они ни уха, ни рыла  не понимали. Дальними
последствиями моей  самодеятельности  (или просто так  совпало) была ревизия
коммерческой деятельности "Вагриуса", которая обнаружила неликвидных книг на
18 миллионов долларов. Скарондаева уволили тут же, позже ушли  и Ильницкого.
А моя  рукопись  так и  зависла. Что  доказало  верность правила "Инициатива
наказуема".

     Об этом я и рассказал Лене Д. из нового издательства "Пальмира".
     - Пришлите книги, - попросила она. -  Перешлем хозяину  в  Торонто.  Он
всегда сам решает, что издавать.
     - Почему в Торонто?
     - Там штаб-квартира  его компании. "Пальмира" -  международный холдинг.
Издательство часть компании. Далеко не главная.
     Послал,  почему  нет?  И как в болото, без  всплеска. А между тем время
шло, жизнь подбрасывала мелкие сюжеты. В один  прекрасный вечер  неизвестные
злоумышленники  до полусмерти избили  в лифте старшего менеджера по продажам
АСТ  и  раскроили   ему  кастетом   череп.  Насчет  кастета   они,  конечно,
погорячились,  как-то  негуманно,  можно  было  бы  и  без  этого.  "Ударник
капиталистического  труда"  надолго  попал в  больницу.  Этим воспользовался
"Олимп" и еще раз  подсунул АСТ первую книгу моей дилогии. На этот раз место
действия никаких возражений не вызвало.
     -  Давай вторую  книгу, -  распорядился Каминский. - Сразу  запускаем в
работу.
     Помятуя  об очень  хороших условиях "Пальмиры",  я тянул  сколько  мог.
"Пальмира"  упорно молчала.  Наконец сдался, отправил рукопись в "Олимп".  И
надо же  было так случиться,  что буквально в тот же вечер позвонила Лена  и
радостно сообщила:
     - Живову книги понравились, будем издавать. Завтра утром он прилетает в
Москву, хочет встретиться с вами.
     - Кто такой Живов?
     - Хозяин "Пальмиры".
     - Он прилетает специально, чтобы встретиться со мной?
     -  Нет, что вы.  Он бывает в Москве примерно раз в месяц. Заодно решает
издательские дела. Завтра в шестнадцать. Сможете приехать?
     - Смогу, почему не смогу...

     Ехать  мне  в "Пальмиру" было  не с чем, но у меня  язык не  повернулся
сказать об этом. Ладно, подумал,  потом скажу. Познакомимся, а там, глядишь,
какие-нибудь  совместные  идеи  возникнут. И  я поехал,  не  подозревая, что
вступаю в совершенно новую для меня полосу жизни.

     "Пальмира"  арендовала  офис у  приборостроительного завода недалеко от
Комсомольского  проспекта. Никакого строительства  приборов я не заметил, от
завода  осталась только  проходная  с  вертушкой  и вахтером, который строго
требовал   пропуск,  но   пропускал  и  так.   Офис  тесноватый,  но  вполне
современный:  евроремонт,  вышколенная секретарша.  Пока  мы с Леной  курили
перед  совещанием  в  темном  предбаннике,  она  рассказала,  что  знала,  о
владельце  "Пальмиры".  Вадим  Живов.  Коренной  москвич.  В  Канаде  давно.
Компания очень  серьезная -  оптовая торговля обувью, какими-то лекарствами.
Издательство   создал  года  два  назад.  Говорили,  сначала   хотел  купить
"Вагриус", но почему-то не получилось. Платит редакторам хорошо, но работать
с ним трудно. Современную  литературу  знает плохо,  никогда нельзя сказать,
что  ему  понравится,   а  что  нет.  Даже  не  понятно,  на  кой  черт  ему
издательство.

     Живов оказался худощавым моложавым человеком,  как мне показалось - лет
тридцати  пяти. Потом  я  узнал,  что ошибся  -  ему  было  тридцать девять.
Сдержанный, довольно  закрытый. Кроме меня и  Лены, в кабинете был  еще один
маленький человек по фамилии Урушадзе (сейчас он занимает странную должность
генерального  директора литературной  премии  "Большая книга").  А  тогда  в
отсутствии Живова руководил издательством.
     - Мне понравилась ваш книги, - благожелательно сказал Живов. - Надеюсь,
вы станете нашим автором.
     - Хотелось бы, - ответил я. - Но права на дилогию я уже отдал "Олимпу".
     От его благожелательности не осталось и следа.
     - Почему я узнаю об этом только сейчас?
     Вопрос был обращен к Урушадзе, тот  суровым  жестом  переадресовал  его
Лене. Она сидела ни жива, ни мертва. Пришлось поспешить ей на помощь:
     - Я ждал вашего решения два  месяца.  Больше не мог. Вы опоздали на три
часа.
     - Понял. Извините за беспокойство. Спасибо.

     На этом совещание закончилось. На Лену было жалко смотреть.  Но  уже на
следующее утро она позвонила с радостным изумлением:
     -  Что  происходит?  Вчера я была  уверена, что  Урушадзе меня  уволит.
Сегодня  он  сама любезность,  благодарит,  что привела  такого  интересного
автора. В чем дело?
     Я отшутился:
     - Наверное, он понял за  ночь, что вы привели действительно интересного
автора.

     На  самом  деле  причина  была  в  другом.  При  всей  краткости нашего
знакомства  Живов  меня  заинтересовал.  Человек  жесткий,  очень   успешный
предприниматель,  зачем  ему  связываться  с   таким  неверным   делом   как
книгоиздание?  Ответ  напрашивался  сам  собой: бизнес приелся, душа  просит
чего-то другого. В тот же вечер я послал ему е-мейл:
     "Вадим, у меня  создалось впечатление, что прежние жизненные приоритеты
утратили для  Вас  привлекательность, и Вы ищете возможности реализоваться в
интеллектуальном плане.  Почему  бы Вам не  написать  книгу о  себе?  У меня
немалый  опыт работы с такими книгами. Уверен, что Вам есть что  рассказать.
Как Вы на это?"
     Ответ пришел через полчаса:
     "А  что,  забавно.  Писатель из  меня никакой,  но рассказчик  вроде бы
ничего. Давайте попробуем".
     И почти на два года я погрузился в чужую жизнь.

     С  чем это сравнить? С тем, как после 91-го года мы проснулись в другой
стране и выживали,  как  во  внезапной оккупации или  вынужденной эмиграции?
Нет, пожалуй.  Все выживали, кто как мог, но в общем похоже, ничего нового я
рассказать  не  смогу.  Как  меня  захватили  в  плен  инопланетяне  и  вот,
вернувшись, я рассказываю,  какие у них усики и присоски? Тоже нет. Два года
я прожил жизнью другого человека, не похожего на меня, как инопланетянин, не
похожего на всех людей, которых я узнал  за свои  немалые годы. Но он не был
инопланетянином,  он был  наш,  рожденный той же землей, что и я, выросший в
той же Москве, но в генах его как-то не так повернулась  какая-то хромосома,
и получился характер, который я даже не знаю, с кем сравнить. С Демидовым, с
Морозовым? Такие характеры русская  земля рождала постоянно.  Но в советские
времена они глохли,  как семена на  асфальте.  Но  вдруг  попали  на влажную
почву,  взрыхленную  перестройкой, и дали новую генерацию людей, без которых
невозможно представить нынешнюю Россию.  Они не покупают футбольных клубов и
стометровых  яхт, их  имена не значатся  в списках "Форбса", их состояния не
измеряются  миллиардами  долларов.  В  лучшем случае  -  миллионами.  Они  -
предприниматели.  В  прямом смысле  этого слова. Предприимчивые люди, с нуля
создавшие  свое  дело,  умело им  управляющие,  твердо  противостоящие  всем
угрозам свободного российского рынка - от бандитских наездов до чиновничьего
произвола. Вот таким человеком и был Вадим Живов.

     Чтобы написать книгу,  ее нужно сначала придумать.  У меня в  жизни был
забавный  эпизод, который  так и  лежал  в памяти,  дожидаясь  своего  часа.
Однажды   мы,    писательская    группа    туристов,   ждали   в   аэропорту
Франкфурта-на-Майне,  когда  объявят  регистрацию  на  рейс  до  Москвы. Шла
посадка на Нью-Йорк. Какие-то иностранные  люди уплывали по эскалатору вниз.
Вдруг дама из нашей группы в ужасе закричала:
     - Смотрите-смотрите! Это Левашов! Куда он?!
     И верно: на  эскалатор ступил человек, так похожий на  меня, что я чуть
было  не поверил, что это  я:  с  такой  же  прической, в  таком  же кожаном
пиджаке, с таким же кейсом.
     - Он в Нью-Йорк! - заходилась дама. - Остановите его! Что же вы стоите?
Остановите!
     В группе заволновались. Год был 85-й. Времена вегетарианские, но все же
невозвращение писателя грозило руководителю  группы крупными неприятностями,
а рядовым членам мелкими. Между тем "Левашов" спокойно себе скрылся из виду.
     - Успокойтесь, - сказал я даме. - Это не я. Я вот он, тут.
     - Да? И верно! - обрадовалась она. - Как вы нас напугали!
     Посмеялись, несколько  нервно.  А  мне  подумалось: а  если  бы это был
действительно  я?  Как  бы  сложилась моя  судьба там,  в Нью-Йорке?  И  как
сочетались  бы  судьбы  моего  двойника,  преодолевшего притяжение России, и
меня, оставшегося?

     - Название книги "Двойник", - объяснил я Живову дня через два, когда мы
снова  встретились в офисе "Пальмиры", уже один на один. -  Основной сюжет -
ваша судьба со всеми ее перипетиями.
     - А кто двойник?
     - Тот, кто остался. Может быть, я. Или кто-то еще. Пока не знаю.
     - Интересно, - подумав, сказал он. - Как будем работать?
     - Да так и  будем: вы рассказываете, я слушаю.  Знаю, что времени у вас
немного. Но есть электронная почта.
     Он не был бы деловым человеком, если бы не спросил:
     - Сколько вы хотите получить за свою работу?
     -  Много, -  честно  ответил я.  - Но  об этом говорить  рано.  Сначала
давайте поработаем. Может, ничего и не получится.
     Ответ, похоже, ему понравился.
     - Договорились.

     Так мы и работали. Бывая в Москве, он  приезжал  ко мне в  Малаховку, в
остальное время обменивались электронными письмами. Рассказчиком он оказался
хорошим, его память хранила неимоверное количество историй, связанных с  его
бизнесом  и  бизнесом  его  знакомых. Каждый  раз после трех-четырехчасового
разговора, на больше  меня  не  хватало, я долго  еще переваривал полученную
информацию, отбирая то, что годится для книги.

     Судьба этого поколения российских предпринимателей - тех, кому  сегодня
сорок  или  около того,  -  складывалась  по-разному. Общим,  пожалуй,  была
несмиренность  с  равенством во  всеобщей  скудости  (чтобы  не сказать  - в
нищете)  советской жизни, которая сегодня многим кажется золотым веком.  Эти
ребята рано поняли, что свободу дают только деньги.

     Семья  Живовых  была  относительно  благополучной. Отец  - профессор  в
московском  ВУЗе, мать - доцент. Отец  умер,  когда Вадиму было четырнадцать
лет. Зарплаты матери вполне  хватало на то, чтобы прокормить и одеть сыновей
- Вадима и его старшего брата Ярослава. Но смерть мужа обострила в ней страх
перед  нищетой,  пережитой  в  молодости.  В  1932  году  родителей  матери,
зажиточных псковских крестьян, раскулачили,  потом посадили. Она оказалась в
детдоме в Иркутской области, окончила техникум, работала электриком на шахте
"Александровская",   где  добывали  мышьяк.   Заболела  туберкулезом,  чудом
вылечилась,  поступила  в  московский   институт,  в  котором  читал  лекции
профессор  Живов.  С  замужеством  пришла  материальная  обеспеченность,  но
призрак  голода   преследовал  ее  всю   жизнь.  Даже  защитив  кандидатскую
диссертацию,  постоянно  занималась  разными приработками: шила  на  продажу
шапки из кроличьего меха, вязала по заказам трикотажные вещи  на специальной
машине,  сотнями  покупала на  Птичьем  рынке  по пять  копеек инкубаторских
цыплят   и   выращивала   их   на   даче.   В   сыновьях   она   воспитывала
самостоятельность, как  бы  приуготовляя  их к жестокости лежащей перед ними
жизни.
     Вадим   сказал,  что  пойдет  работать  на   "Москабель"  -  там  нужны
прессовщики, он узнал. Мать одобрила. Решение сына  ей понравилось, но она и
виду  не  подала.  Детство  кончилось.  В  пять  утра  требовательно  гремел
будильник, с шести  до девяти - смена  в  изолировочном  цеху "Москабеля", к
десяти  Вадим  успевал ко  второму  уроку  в  школе.  Так  и получилось, что
английскую  спецшколу  он  окончил,  как  тогда  говорили,   без  отрыва  от
производства.

     Все пять институтских лет (он поступил в МАИ, где учился старший брат),
Вадим получал повышенную  стипендию. Для  него это был вопрос не престижа, а
материальной независимости. Нельзя было и помыслить попросить у матери денег
на карманные расходы -  нарвешься лишь на  презрительный взгляд. Зарабатывал
сам  -  литейщиком,  штамповщиком,  сортировщиком  на  "Москабеле",   ночным
сторожем, уборщиком. Однажды в случайном разговоре  в  пивной прослышал  про
мытье  окон  в магазинах,  платят  вроде  неплохо.  Взял  справочник,  начал
обзванивать магазины. В  десятом сказали: приезжайте. За два  дня  заработал
восемьдесят рублей -  две  стипендии.  Сделал  инструменты из гидровакуумной
резины,  ребята  с  химфака МГУ подсказали  состав  моющего раствора. Собрал
бригаду,  позвал в  нее альпинистов из институтской  секции - мытье  окон  в
"высотках" было самой дорогой работой. Дело пошло. За лето Вадим зарабатывал
по пять-шесть тысяч рублей чистыми. По тем временам, когда зарплата в двести
рублей считалась приличной,  деньги немалые. Но  взятого  в  учебе уровня не
снижал. Это было бы расхлябанностью, а расхлябанности он себе не прощал. Уже
тогда  понял:  если хочешь  чего-то  в жизни добиться, нужно вкалывать, а не
валяться на  диване. Он  не  мог бы сказать, чего хочет добиться,  но твердо
знал, что это  будут большие деньги, а не те гроши, которые  он зарабатывает
на мойке окон. Такие большие, чтобы о них не думать.

     Всегда  интересно, как  наши успешные предприниматели  заработали  свой
стартовый капитал. В этом интересе присутствует не то чтобы ревность, но как
бы некий  укор  судьбе: почему они смогли, а я нет, что за несправедливость?
Ведь начинали одинаково, с нуля, отмена запрета на частнопредпринимательскую
деятельность была для всех,  закон о  кооперативах тоже для  всех. Почему же
они,  суки, жируют,  а я с трудом дотягиваю от получки  до  получки? Почему?
Потому. Удача - дама капризная, она не любит ленивых и слабовольных.

     Уже   через   год    после   окончания   института   Вадим   возглавлял
многопрофильный кооператив  "Контингент".  В нем  были  четыре  хозрасчетных
участка  по  мойке  окон  в магазинах  и  учреждениях, бригада  альпинистов,
обслуживающая высотные здания, четыре ремонтно-строительных подразделения. К
1989  году  на  счету "Контингента"  было два  миллиона  рублей,  свою часть
прибыли  Вадим  складывал  в раскладную  тахту,  в ящик  для  белья, он  уже
закрывался с трудом.
     Но не это принесло  главные деньги. Оставив кооператив на брата, вместе
с  двумя   компаньонами  Вадим  ввязался  в  очень  рискованную  авантюру  с
видеокассетами.  В  Сингапуре  кассета  стоила  два  доллара,  в  московских
комиссионках уходила по 90 рублей, по  тогдашним ценам черного рынка - почти
по  пять  долларов.  Навар -  три  доллара  с  кассеты.  Игра  стоила  свеч.
Компаньоны взяли в коммерческих банках краткосрочный кредит в сто  миллионов
рублей, через СП превратили его в пять миллионов долларов.
     Отдельными  траншами  отправляли   валюту  в  Торонто  на   счет  фирмы
Гольденберга, пять  лет назад эмигрировавшего в Канаду, старого друга одного
из компаньонов (в книге  я назвал его Тольцем). За три процента с оборота он
перечислял деньги  в Гонконг и  Сингапур, оттуда контейнеры с видеокассетами
доставлялись морем в  порт Восточный в Находке, перевозились на военную базу
"Воздвиженка",  перегружались   в  трюмы  "Антеев"  и  "Русланов"  советской
военно-транспортной  авиации  и  заканчивали  свой  путь   на  аэродроме   в
подмосковном Чкаловском. Здесь груз принимали  Вадим и  Тольц и распределяли
по оптовикам. Третий  компаньон  безвылазно сидел в  Воздвиженке. Горючки не
хватало, он подогревал  нужных людей, самолеты заправляли  из стратегических
резервов штаба Дальней транспортной авиации ВВС.

     Все крутилось, как фильм, запущенный пьяным  киномехаником со скоростью
не двадцать четыре кадра  в минуту, а все  сто. За всем  нужен был  глаз  да
глаз:  контейнеры   воровали,  привлеченное  запахом  больших  денег  жулье,
прикидываясь  оптовиками,  пыталось  всучить фальшивые  платежки, летчики  и
солдаты  аэродромной охраны при каждом удобном случае норовили  распотрошить
коробки  и  унести  за  пазухой с  десяток-другой кассет.  И катастрофически
затягивались  сроки.  Подходило  время   возврата  кредита,   а  все  деньги
компаньонов были в обороте. А банкиры были люди серьезные,  включат счетчик,
и от них не спрячешься даже у африканского слона в жопе.

     Не обходилось без курьезов.  В один  из  дней  ожидали  большую  партию
электронных часов, закупленных  в  Сингапуре.  Часы пользовались  не меньшим
спросом, чем видеокассеты, а прибыль приносили даже большую. Груз должен был
прибыть  на  самолете  "Аэрофлота",  следующим  из   Сингапура  в  Москву  с
промежуточной посадкой в Дубаи. Самолет ждали утром, но  посадку в аэропорту
Внуково  "Ил-86"  совершил  лишь  во  второй половине дня.  Вадим  и  Тольц,
встречавшие  рейс,  дождались,  когда  высадят  пассажиров,  и  на  "рафике"
дежурного  отдела  перевозок  направились  к стоянке,  чтобы  проследить  за
разгрузкой. И уже издали заметили необычную  суету возле самолета. Трюм были
закрыт, под ним толпились грузчики, возбужденно размахивали руками.
     - Какого черта, почему не работаете? - напустился на них дежурный.
     - Там лев! Лев там! - загалдели работяги. - Лев, в трюме!
     - Что вы несете? Какой, к хренам, лев?!
     - Настоящий! Живой! Послушай, командир, сам послушай!
     Их трюма донесся свирепый, леденящий душу львиный рык.
     - Блин!  - ошарашенно сказал дежурный. - Двадцать лет  работаю, никогда
такого не видел! Откуда там взялся лев?
     Как выяснилось, во  время  посадки в Дубаи в  трюм  загрузили  зверинец
"Госцирка",  завершивший  неудачные гастроли  в  Арабских  Эмиратах.  То  ли
опасаясь  начальственной  кары,   то  ли  просто  воспользовавшись  случаем,
дрессировщик сбежал, голодные  звери провели  несколько  часов в  грохочущем
самолетном  чреве. Каким-то образом обезумевший от грохота,  голода и  жажды
лев открыл клетку и метался по трюму.
     Пока  связывались  с  "Госцирком",  пока  ждали  ветеринаров,  пока  те
усыпляли льва  выстрелом капсулой со  снотворным,  прошло часов  пять. Но  и
после этого  разгрузка не  началась.  Работяги  сунулись  в  трюм  и  тут же
высыпали  из него, мерзко  матерясь и отплевываясь. В  трюме стояла  резкая,
выворачивающая  наизнанку вонь.  Никогда  раньше и  никогда позже  Вадиму не
приходилось нюхать ничего подобного. От стресса у льва  расстроился желудок,
весь груз,  в  том числе  и картонные  упаковки с  электронными часами, были
залиты ядовитым львиным поносом. Кое-как, после угроз дежурного уволить всех
к такой матери, трюм разгрузили,  часы  перевезли  на склад.  Нечего было  и
думать отправлять их  в  таком виде  оптовикам. Но  мыть  ящики  желающих не
нашлось  ни за какие деньги. Пришлось Вадиму и Тольцу заниматься этим самим.
Обмотав  рты  тряпками,  два  российских  (вернее,  тогда   еще   советских)
бизнесмена, ворочавшие  сотнями миллионов рублей  и миллионами долларов,  до
глубокой ночи смывали с коробок львиный понос.

     Об этом  Вадим рассказывал с усмешкой, но тогда было не  до смеха. Счет
шел уже на дни.  И  все  же успели:  вернули кредит и подбили  бабки. Чистой
прибыли оказалось около трех миллионов долларов. По миллиону на брата. Удача
иногда благоволит к тем, кто не боится рисковать.

     Через  некоторое время рынок видеокассет  насытился, компаньоны  начали
думать о другом бизнесе. Остановились на обуви.
     - Почему не на нефти? - спросил я. - Были бы сейчас, как Абрамович.
     - Или  как  Ходорковский.  Стремное дело. Нефть  -  сплошные откаты.  И
никогда  не  знаешь, когда тебя  подставят  или  сдадут.  А  на обувь  спрос
постоянный, инфраструктура не требует капитальных  затрат. И в этом  бизнесе
можно спать спокойно.
     После  изучения  специализированных  изданий  и всех  каталогов,  какие
удалось достать,  стало  ясно, что дело может быть прибыльным. Особенно если
работать  не  с  дорогими  фирмами  вроде  итальянской   "Бруно  Магли"  или
западногерманской   "Саламандер",   а   с   поставщиками  из  Югославии  или
Чехословакии.  Как  выяснилось, очень  качественную  и  сравнительно дешевую
обувь шили в Южной Азии и особенно в Бразилии. Но Сан-Пауло и Новый Гамбург,
центры  бразильской обувной промышленности,  были  практически  недосягаемы,
поэтому  решили   начать   с  Европы.   Провели   переговоры  с   московским
представителем  чехословацкий  фирмы   "Батя",  подписали  контракт.  И  тут
наткнулись  на  совершенно неожиданное  препятствие:  Гольденберг  отказался
переводить предоплату за обувь, заявив в телефонном разговоре с Тольцем, что
компаньоны  занимаются  ерундой. Сейчас  есть  возможность закупить  большую
партию видеокассет по полтора доллара, этим и нужно заниматься.

     Вадиму и  раньше не нравилось, что  компаньоны  не  вполне контролируют
ситуацию. В сущности, они вообще ее не  контролировали, так как вся  прибыль
аккумулировалась на  счету фирмы Гольденберга. Тольц уверял, что нет никаких
оснований сомневаться в  его порядочности. Они  вместе учились  в институте,
дружили семьями,  даже их  дачи  были рядом.  Сотрудничество  с  московскими
компаньонами  было  для  Гольденберга  очень  выгодным.  Все   переводы   он
осуществлял в  срок, а случавшиеся небольшие задержки легко объяснялись тем,
что  он  прокручивал в своей фирме оказавшиеся в его распоряжении  средства.
Дело житейское. Но сам факт  зависимости  от  канадского партнера  рождал  у
Вадима  ощущение постоянного дискомфорта.  И  вот  сбылись его самые  худшие
предположения.

     Компаньоны  вылетели  в  Торонто.  Об  этой  поездке Вадим  рассказывал
неохотно.  Чувствуя  себя  надежно  защищенным  демократическими  канадскими
законами, Гольденберг повел себя нагло. Заявил:
     - Сегодня утром я еще раз посмотрел наш контракт по последней поставке.
Вы, полагаю, его помните. Нет? Тогда напомню. В качестве предоплаты за два с
половиной миллиона видеокассет вы перечислили  на  мой счет семь с половиной
миллионов долларов. Из расчета по три доллара за кассету. Правильно? Значит,
это не я вам должен,  а вы мне должны мои три процента  с оборота! Вы можете
сказать, что три доллара за кассету - цифра фиктивная. Она поставлена, чтобы
свести прибыль к  нулю и  тем самым уклониться от уплаты налогов. Но  это вы
можете  сказать мне, и я с вами соглашусь. А что вы скажете  в  суде? Так  о
каких же ваших деньгах мы говорим? Где они, ваши деньги? Их нет!

     - Странно, - заметил я. - Как вы вообще могли доверить семь с половиной
миллионов долларов незнакомому человеку?
     - Время было такое. Бизнес на доверии. Оно быстро закончилось.
     - Что произошло с этими бабками?
     - Он их вернул. Перечислил на наш счет в Royal Bank of Canada. На них я
открыл "Пальмиру".
     - Как вам это удалось?
     - Я его уговорил.
     Распространяться  о подробностях  он  решительно  отказался, так  что в
романе  мне самому пришлось  придумывать, как развязать этот  сюжетный узел.
Прочитав эту главку, Вадим хмуро усмехнулся, но возражать не стал.

     Все поступки деловых людей  предопределяются интересами дела. Мой герой
в этом смысле не исключение. Даже  необходимость эмиграции в Канаду возникла
как бы сама собой. Он  не  верил  в горбачевскую перестройку. Все время было
ощущение, что она вот-вот кончится. Приходило понимание того, что невозможно
вести серьезный  бизнес в  Москве из  самой Москвы. Его  можно вести  только
из-за границы, где ты  надежно защищен от экспроприаций и национализаций, на
которые так падки большевики. Это  со своими можно делать что хочешь, а поди
тронь западного бизнесмена,  неприятностей не  оберешься. И чем больше Вадим
об этом думал,  тем явственнее вырисовывалась  необходимость иметь на Западе
человека,  в  котором  можно  быть уверенным на  все сто процентов.  А таким
человеком был только он сам.

     Обувной бизнес в  России, где  в дефиците  было все,  оказался довольно
прибыльным,  но  спокойного  сна  не  получалось.  В  середине  90-х,  когда
заговорили о контрактной армии, в Управлении тылом Минобороны решили одеть и
обуть будущих контрактников, как  американских  коммандос.  Госзаказ на  два
миллиона пар  обуви - о таком контракте можно было  только мечтать. Когда же
стали известны условия, у компаньонов вообще голова пошла кругом. Управление
тылом  объявило  закупочную цену: двадцать  пять долларов  за  пару. Хорошие
кожаные ботинки можно было  сшить  за  двенадцать долларов.  Двадцать  шесть
миллионов прибыли - было за что бороться.
     Вадим прекрасно понимал, что получить этот подряд будет очень непросто.
"Пальмира" уже занимала прочные позиции  на российском  рынке, имела крепкую
производственную базу и была вполне способна выполнить даже такой масштабный
заказ. Но при выборе  подрядчика это вряд ли  будет иметь решающее значение.
Не  отщипнуть  от  такого  куска  -  это  противоречило  бы  всем  традициям
российского чиновничества, и военные в этом смысле не были исключением. Весь
вопрос состоял в том, каким будет откат.
     По   техническим   условиям  Управления  мастера  из  экспериментальной
мастерской "Пальмиры" сшили несколько пар обуви. Образцы привели полковника,
который  в  Управлении  занимался  контрактом,  в  восхищение. Он  бегал  по
кабинетам  и  всем показывал,  в  каких ботинках скоро  будут  щеголять наши
солдаты и офицеры. Одну пару опломбировали и запаяли в целлофан, как эталон,
другие  отправили  экспертам.  Экспертиз  было  множество, получение каждого
сертификата стоило денег. Гигиенический - пятнадцать центов с пары, носкость
- двенадцать, влагоупорность - шесть, вентиляционность - шесть, еще какие-то
холеры.  Полковник намекал, что экспертам неплохо бы забашлять прямо сейчас,
но Вадим твердо стоял на своем: после подписания контракта, ни цента раньше.
     Между  тем  время шло,  расчетные  двадцать  шесть  миллионов  долларов
прибыли съеживались, как  шагреневая  кожа. Вадиму  все это стало надоедать.
Прошло  полгода,  а утряскам, уточнениям и согласованиям контракта  конца не
виделось.  Однажды  он прямо  спросил  полковника,  сколько  тот  стоит.  Не
смутившись, полковник написал на настольном календаре: "2". И прибавил:
     - С пары.
     - Два цента?
     - Обижаешь, - укорил полковник и добавил на листке "$".
     Минус четыре миллиона долларов, прикинул Вадим.
     - Сколько стоит начальник финансового управления?
     На календаре появилась цифра "3". Минус шесть миллионов.
     - Сколько стоит генерал?
     "7". Еще  минус четырнадцать миллионов.  Шагреневая  кожа съежилась  до
размеров почтовой марки.
     - А теперь объясни,  зачем мне за это браться? - поинтересовался Вадим.
- Такие бабки я заработаю нормальным порядком. Даже больше.
     - А кто тебя заставляет шить по двенадцать долларов за пару? Сошьешь по
восемь. Вот тебе и навар.
     - По восемь долларов? За пару кожаной обуви? Где же я такую кожу найду?
     - Можно и не из кожи. Сейчас есть хорошие заменители.
     - А потом ваши ревизоры возьмут меня за жопу?
     - Об этом не беспокойся. Прикроем. Ты что, сомневаешься?
     Вадим оборвал  разговор.  Вернувшись  в  офис, приказал  секретарше  на
звонки из Управления тылом не отвечать. Его колотило от бешенства,  когда он
пересказывал разговор  с  полковником компаньону.  Но тот его  возмущения не
понял.
     -  И  что? Он тебе дело предложил. Сошьем по восемь. Восемь "лимонов" в
кармане. Не двадцать шесть, но тоже не баран накашлял.
     - Что мы сошьем по восемь? Говно?
     - Не сошьем мы, сошьют другие.
     - Вот пусть другие и шьют!
     Разговор  кончился  ссорой,  которая  привела  к  тому,  что  компаньон
выделился из "Пальмиры", заявив,  что с таким мудаком, как  Вадим, он больше
не хочет иметь дела. Бизнес сводил людей, он же их разводил.

     Через  какое-то  время,  когда  стало  ясно,  что  книга  получается, я
вернулся к разговору о моем гонораре.
     - Сколько? - спросил Вадим.
     - Десять тысяч долларов.
     Он не был бы деловым человеком, если бы  согласился сразу. Деловые люди
умеют считать деньги и не любят переплачивать.
     -  Пять. Я знаю, сколько получают писатели. - А  слава? Вы ее ни во что
не цените? Семь с половиной. Ни вашим, ни нашим.
     -  Согласен. Пять тысяч,  когда  рукопись будет закончена.  Остальные -
если решу ее издать.

     К тому времени,  когда мы начали работать  над  книгой, "Пальмира" была
транснациональным  холдингом  со  штаб-квартирой   в  Торонто,   генеральным
представительством  в  Москве, филиалом в  Киеве,  с  закупочными офисами  в
Европе, Бразилии  и  Гонконге. Она  поставляла  в Россию  и страны  Западной
Европы сильнодействующие  препараты для психиатрических клиник  производства
канадского  фармацевтического  концерна  "Апотекс",  продавала  в  Японии  и
Австралии обувь из Гонконга, но основой ее деятельности был обувной бизнес в
России и на Украине.  Сеть из  ста фирменных магазинов "Пальмиры" работала в
двадцати четырех крупных российских городах, сорок  пять магазинов торговали
на Украине. Из двухсот пятидесяти  миллионов  пар обуви,  которые каждый год
покупали  в   России,  каждая  двадцатая  пара  была  поставлена   компанией
"Пальмира"  или  по  разработкам  ее дизайнеров сшита на фабриках  "Обукс" в
Курске, "Ленвест" в Санкт-Петербурге и "Финскор" в Выборге.

     Однажды я спросил:
     - Сколько стоит ваша компания?
     - Немного. Миллионов сорок долларов.
     -  Ваше "немного" хорошо звучит.  Особенно для тех,  кто видел  миллион
долларов только  в  кино.  Как  чувствует  себя  человек, у которого столько
денег?
     - Не понял вопроса.
     -  Спрошу  по-другому. Дают ли  деньги ощущение  счастья?  Или хотя  бы
полноты жизни?
     -  Скорее  нет.  Деньги -  всегда  проблемы. Большие деньги  -  большие
проблемы.
     - Тогда  зачем вы  занимаетесь  бизнесом? Вам же  некогда посмотреть на
небо.
     - Зачем? Непросто  на это  ответить.  Сначала  -  азарт,  кураж.  Потом
начинаешь понимать, что деньги в бизнесе не самое главное. И даже  совсем не
главное.
     - Что главное?
     - Расскажу одну историю, а вы сами делайте выводы.

     История такая. В московском представительстве "Пальмира" было около ста
штатных сотрудников, а в целом в России и на  Украине в филиалах компании, в
магазинах и на обувных фабриках трудились больше десяти тысяч  человек. Если
считать с семьями, "Пальмира" давала средства для жизни тридцати или  сорока
тысячам мужчин,  женщин, стариков  и детей  -  населению  небольшого города.
Платили  в  компании  хорошо, зарплата  была  привязана  к курсу  доллара  и
индексировалась  автоматически,  люди  держались  за  место.  И  тут  грянул
августовский кризис  98-го  года.  Продажи остановились,  осенние  коллекции
забили склады,  кредиты в миллионы долларов не из чего было  отдавать. Одним
из самых тягостных для Вадима воспоминаний о том времени было воспоминание о
массовых увольнениях, на которые пришлось пойти, чтобы избежать банкротства.
Сокращение штата на  тридцать процентов  - это  только  на бумаге  выглядело
рациональным  организационным  мероприятием.  За  каждым  увольнением стояли
люди,  внезапно  лишенные   средств  к  существованию.  Запах  людской  беды
неотступно преследовал Вадима все полгода, которые он тогда провел в  Москве
и в разъездах  по огромной бесхозной  России с  ее немереными верстами между
городами.
     В ту  тяжкую осень  и зиму обувной бизнес, который всегда был для  него
всего  лишь  делом,  иногда  рутинным, иногда  захватывающе интересным из-за
проблем,  которые  требовали   быстрого   решения,   обрел   как   бы  новую
составляющую.  Кроме  увольнений,  пришлось   пойти   и  на  резкое,  вдвое,
сокращение  долларового  эквивалента зарплаты. Вадим был уверен, что  многие
квалифицированные   специалисты   уйдут.   Особенно  сапожники-модельеры  из
экспериментальной мастерской, где разрабатывали и вручную шили образцы обуви
новых коллекций. Их давно уже сманивали немцы  из "Саламандера". Но  не ушел
никто. Люди  понимали: нелегкие времена,  их нужно перемогать  вместе. Вадим
чувствовал: на него надеются, ему верят.
     -  Тогда я пообещал себе: всех  уволенных приму  на работу.  И зарплату
подниму до прежнего уровня. Я выполнил обещание. И хватит об этом.

     Книга  в  конце концов  вышла.  В  издательстве "Олма-пресс".  В  своей
"Пальмире" издавать постеснялся: ну вот, скажут,  сам себя  издал. На титуле
стояло: "Вадим  Живов, "Двойник. Роман". В  выходных  данных:  "При  участии
В.Левашова". На этом настоял я. Он протестовал:
     - Не могу присваивать авторство. Ставим два имени: ваше и мое.
     Я решительно возражал:
     -  Получится  глупо. Роман по  сути от первого лица.  При чем здесь два
автора? И  потом, кто знает  вас,  спросит:  "Кто  такой Левашов?" Кто знает
меня, спросит: "Кто такой Живов?"

     "Пальмира"  по-прежнему процветает.  А вот с  издательством у Вадима не
получилось. Дело это долгорастущее, как дуб, наскоку не поддается. Он провел
всероссийский конкурс "Русский сюжет" с премиальным фондом в 30000 долларов.
Его  уверенность  в   том,  что  российская  глубинка  кишит  талантами,  не
оправдалась.  Открытием  стал  только  Алексей  Иванов из  Перми  (сейчас он
довольно известен) и еще один неплохой прозаик из Курска. Второй "Российский
сюжет" Вадим провел, уже будучи  первым заместителем генерального  директора
НТВ.  Целью  было  наполнить  портфель  сериалов.  Не  знаю,  что  из  этого
получилось. После этого издательство "Пальмира" было закрыто.
     На  НТВ Вадим не прижился.  Да  и не  мог  прижиться:  его жесткость  и
прагматизм не сочетались с богемным духом творческого коллектива.  Сейчас он
генеральный директор  акционерного общества "Атомредметзолото".  Мотается по
всему  миру,  от Ирана  до  Зимбабве.  Посмотреть  на  небо ему  по-прежнему
некогда.

     Почему я захотел рассказать об этом человеке? Я всегда вспоминаю его во
дни сомнений и  тягостных  раздумий  о  судьбах моей родины. Особенно  когда
вижу,  как новоявленные государственники  тужатся вернуть  Россию  на рельсы
социализма с человеческим  лицом.  Напрасно  тужатся. Не вернут. Не  дадут -
такие, как  Живов.  Их  уже очень  много,  они твердо  стоят  на ногах.  Они
постепенно  приходят  во власть, и  придет  время, когда  они  займут высшие
государственные посты. И это уже будет другая Россия.



     В два часа ночи он вышел из дома, на притихшем Садовом кольце тормознул
такси.
     - Командир, время есть?
     - Времени у меня много, бабок у меня мало, - подумав, ответил водила.
     - Уравновесим.
     - Садись. Куда тебе?
     - Никуда.
     - Водяры нет, если ты насчет этого.
     - Водяра мне не нужна.
     - Да ну? - удивился водила. - Всем нужна, а ему не нужна. Чего же тебе?
     - Не знаю, как и сказать...
     - Да так и скажи. Бабу?
     - Не бабу. Пистолет.
     - Не понял.
     -  Ну,  револьвер.  Наган.  Пушка,  если  тебе так  понятней.  Поможешь
достать?
     - Теперь понял. На хера тебе пушка?
     - Не спрашивай.
     -  Так  не  пойдет.  Дело  нешуточное.  Я тебе  помогу,  ты  прикончишь
какого-нибудь хорошего человека,  а мне  грех на душу? Нет,  парень.  У меня
своих грехов выше крыши.
     - Не бери в голову, хорошего не прикончу.
     - А какого прикончишь?
     - Никчемного.
     - Договаривай, чего уж. Кого?
     - Себя.
     Водила надолго задумался и заключил:
     - Ну что, это другое дело. Имеешь право. Решил?
     - Решил.
     - Тогда поехали...

     Была весна,  начало  80-х. Брежнева  уже не  было,  но  водка еще была,
"андроповка".  Закуска   тоже  была,  но   не  везде  и  поменьше.  Политика
существовала  сама  по  себе,  не оттягивая на  себя  энергию народных масс.
Народные массы  занимались кто чем. Диссиденты сидели, кто в  Потьме,  кто в
психушках. Евреев уже выпускали, понемногу и с отвращением, русских еще нет.
Громко  строили БАМ,  втихую воевали  в Афгане.  На  пенсию  еще можно  было
прожить.    И    вот    в     эти    благостные    времена    тридцатилетний
художник-абстракционист Максим З. решил, что с него хватит.
     Он не мог бы сказать, что привело его к такому решению. Решил, и все. И
мои попытки объяснения  вряд  ли  к этому что-то  прибавят.  Писатель  может
объяснить  только  то,  что  знает  о  себе. Про любовь? Пожалуйста,  каждый
влюблялся.  Про тоску  и ревность? Сколько угодно. А вот  про самоубийство -
для  этого нужно быть Достоевским. Даже если сам  бывал близок к краю жизни,
как об этом расскажешь? Помрачение рассудка - вот и все.  Объяснение, ничего
не объясняющее. Поэтому, говоря о Максиме, прибегну к методу исключения.
     Не от смертельной  болезни. Не от безысходной нужды. Не от  алкогольной
белой горячки. Не от наркотической ломки. Даже не от несчастной любви. Не от
чего обычного. Просто  однажды расставил свои холсты вдоль стен мастерской в
просторной  мансарде старого дома  возле Курского вокзала, очень долго в них
всматривался и понял, что ничего он не может. И никогда ничего не сможет.

     Максиму  было девять лет, когда отец, журналист-международник, взял его
с собой на выставку  неформальных художников,  которую позже стали  называть
бульдозерной.  Он  был ошеломлен, как бывает ошеломлен мальчик  из приличной
семьи,  впервые  увидевший  обнаженное женское тело. Он любил рисовать,  был
первым в изостудии  при Дворце пионеров. Но такого не видел никогда. Даже не
подозревал,  что жизнь может  быть  такой,  как  на  этих  странных картинах
Рабина, Немухина,  Неизвестного. Он только позже узнал их имена. Потрясением
был  и вид бульдозеров, сметающих грязными ножами  беззащитные полотна. Отец
чего-то  перепугался,  задергался,  быстро  увел  сына  с  пустыря,  не  дал
досмотреть.
     После школы  Максим  сунулся в Суриковский  институт.  Принес  картинки
(художники  никогда не  говорят картины  или  холсты,  просто картинки),  не
похожие ни  на что.  Его  завернули.  Но  он увидел  работы  ребят,  которых
приняли,  и сделал  выводы.  После  двух  лет  в  армии, которые  просидел в
Ленинских   комнатах,  оформляя  наглядную   агитацию,  повторил  попытку  с
правильными работами. Приняли. Так  и  пошло, для  института и Худфонда гнал
заказуху,  небрежно,  левой  ногой,  что  сообщало  его  портретам   знатных
животноводов и Героев соцтруда моцартовскую легкость, над  своими картинками
работал долго, трудно, невольно уподобляясь  писателям, которые  одно  пишут
для продажи,  для жизни, а другое для себя, в стол -  для вечности. И не дай
Бог  однажды  прочитать  написанное  чужим, невлюбленным  глазом.  Так,  как
посмотрел на свои картинки Максим.
     Мертвыми были его картины, хотя знатоки говорили про них: "Здесь что-то
есть". И  ему самому казалось, что  есть. А если еще  нет, то вот-вот будет.
Вот-вот,  и  мир расколется,  как  спелый арбуз,  обнажит свою сущность.  Не
раскололся. Жизнь потеряла смысл. Осталось  одно:  выйти на Садовое кольцо и
тормознуть такси.

     Путь  от  решения  до  исполнения   решения  полон   таким  количеством
унизительных бытовых  мелочей, что часто до исполнения не доходит.  Человек,
надумавший свалить из этой  гребаной  страны,  должен быть готов к  отказам,
зимним ночным  очередям в ОВИРы,  бесконечному хамству чиновников. Человеку,
решившему покончить с жизнью, нужно понять: а каким образом с ней покончить?
Трудный  вопрос.  Повеситься?   Неэстетично.  Наглотаться  таблеток?  Как-то
по-дамски.  Прыгнуть  из   окна?  Четвертый  этаж,  ненадежно.  Лучше  всего
застрелиться. Быстро  и просто.  Но  это графу Вронскому  было  просто. Взял
пистолет  и готово. А  где  его взять? Не  бандитский  Нью-Йорк.  И даже  не
Мехико, где отец последние годы работал собкором ТАСС и где оружие продавали
в каждой лавчонке, отчего очень высокий уровень преступности. Жутко высокий,
хоть на улицу не выходи.

     Эти же мысли, в плоскости сугубо практической, занимали и водилу.
     - Есть у меня корешок в Туле. Там с этим делом проще, - вслух рассуждал
он, медленно, как бы в нерешительности, двигаясь по Садовому кольцу. - Но до
Тулы  пилить и пилить. Попробуем сначала  в Москве... В какие башли  думаешь
уложиться?
     - Пятихатника хватит?
     - Может, хватит. Может, не хватит. Откуда мне знать, что почем?
     - Штуки?
     - Штуки, думаю, хватит.
     - Давай так, - предложил Максим.  - Штука у  меня есть.  За  сколько ты
договоришься - твои  дела. Хоть за стольник.  Разница  тебе.  Это будет твоя
драхма.
     - Драхма - это монета?
     - Да, плата Харону за переправу  через Стикс. Это река мертвых. А Харон
- лодочник.
     - Когда-то читал. Мифы Древней Греции. Я, значит, Харон?
     - Вроде того.
     - Ну и дела!  Кем  только  не был, а  Хароном  не  приходилось.  Ладно,
поплыли.
     Он прибавил газу.
     - Мы куда? - спросил Максим.
     - В Марьину Рощу...

     Ненаписанные  рассказы  (правильней, недописанные,  непрописанные)  тем
хороши,  что  избавляют  автора  от  ненужных  подробностей,  а читателя  от
необходимости  пробегать  их   по  диагонали.  Так  рассказ  приближается  к
краткости  гениальных шекспировских ремарок. "Ночь,  берег моря, буря".  Что
еще  надо?  Ночь, старый  квартал Марьиной  Рощи. Точка. Кто не знает, самый
криминальный  район Москвы с  жуткими  коммуналками.  Водила  уходит, Максим
терпеливо ждет. Он не думает о том, что ему предстоит, он вообще ни о чем не
думает. Водила возвращается.
     - Пусто. Но наводка есть. Один мент в Химках.
     - Мент загонит свой пистолет? Ты это хочешь сказать?
     - Не свой. У них бывают левые стволы.

     Выехали на Садовое.

     - Слышь, парень, а ты кто?
     - Да какая тебе разница!
     - Ну как? Интересно.
     - Художник.
     - Хороший?
     - Нет.
     - Не платят?
     - Платят.
     - Мало?
     - Почему? Много.
     - А говоришь, что плохой художник. Плохим много не платят.
     - Платят.
     - Ну и порядки у вас! У нас бардак, но не такой.

     Свернули на темную Ленинградку.

     - Жена есть?
     - Была.
     - Дети?
     - Бог миловал.
     - А у меня двое... Старики живы?
     - Какие они старики? Отцу полтинник. Живут себе. Далеко, в Мексике.
     - Как так?
     - Отец там работает.
     - Понятно... О них не думаешь?
     - Переживут...

     Ночь. Химки. Блочные пятиэтажки. Водила уходит. В окне зажигается свет.
Потом гаснет. Водила возвращается.
     - Ничего. Дал адресок. В Кузьминках. Тоже мент. У него вроде есть.

     Погнали в Кузьминки.

     - Слышь, парень, вот о чем я подумал... А ведь ты счастливый человек.
     - Это чем же?
     - Свободный. Мне бы так. Я бы...
     - Что? Застрелился?
     - Зачем? Нет. Я бы сел в поезд, залез на вторую полку и ехал бы себе, и
ехал.  Долго.  До самого Владивостока. Есть  такой поезд. "Россия" скорый. С
Ярославского  уходит.  Утром.  Когда случается  там  оказаться,  всегда  его
провожаю. Вагоны синенькие, занавески  крахмальные, дымком тянет. Это потому
что проводницы титаны углем топят. Даже иногда снится, как еду.
     - Сел бы и поехал, кто тебе мешает?
     - Легко сказать. А своих на кого  оставлю? Старики старые, болеют, дети
малые. Всем уход нужен, жена с работы ушла. Кто их будет кормить? Только  я,
больше некому... Вроде приехали. Давай бабки. С ментами легче разговаривать,
когда бабки в руках. Способствует пониманию...

     На этот раз его не было долго, минут сорок. У Максима неровно  забилось
сердце.  Неужели  получится? И  он  даже слегка обрадовался,  когда  водила,
вернувшись, с досадой сказал:
     -  Не проханже.  Ствол-то  есть,  по  глазам  видно.  Перебздел.  Вдруг
подстава? Он-то меня не знает... Ну что, в Тулу? Не передумал?
     - Не передумал.
     - Как скажешь. В Тулу так в Тулу... Давай-ка еще в одно место заскочим,
это по пути, за Люберцами.
     - Там кто?
     - Цыгане. Наркотой приторговывают. Винт. Не интересуешься?
     - На кой черт нам цыгане?
     - Не скажи. У цыган может быть все.

     Начало  рассветать, низины затянуло  туманом. Двухэтажный цыганский дом
стоял  на отшибе, за высоким забором.  Двор и три окна  в  первом этаже были
освещены.   На   площадке  перед  воротами  темнели   "Жигули"-"копейка"   с
включенными   габаритами,  вспыхивали   огоньки  сигарет.   Какой-то  парень
выскользнул из калитки, юркнул в машину. "Копейка" быстро уехала.

     -  Отоварились, -  заметил водила.  - Сейчас вмажут и в шоколаде.  Даже
завидно. Хоть завидовать нечему... Посиди, я недолго.
     Вернулся он минут через двадцать. Не садясь в машину, сообщил:
     -  Есть.  "Тэтэшник".  Старый, но  вроде  бы ничего. Цыган  говорит,  с
тридцати  метров в бутылку  попадает. Врет, думаю. С  пятнадцати - еще можно
поверить.
     - Мне хватит.
     - Маслята по пятерке. Ну, патроны. Сколько взять?
     - Два, - подумав, сказал Максим.
     - Почему два? - удивился водила. - Для верности?
     - На случай, если осечка.
     - Тогда нужно больше. Бери обойму.
     - Щелкать до посинения? За  кого ты меня принимаешь? Тут бы хоть на два
раза духу хватило.
     - Резонно, - согласился водила. - Значит, берем?
     - Берем.

     Пистолет был в промасленной тряпице, сверху в газете.

     - Теперь куда? Домой?
     - Нет. Отвези в какое-нибудь тихое место.
     - Куда же тебя отвезти? Вот, знаю.
     Свернули с шоссе в какой-то поселок, проехали мимо тихих дач  в соснах,
машину оставили в переулке, спустились по песчаному косогору к речке.
     - Устроит?
     - Вполне. Спасибо, Харон. Счастливо тебе.
     Водила пожал Максиму руку, но не уходил.
     - Чего ты ждешь?
     - Так, ничего... Послушай, парень. Неужели ты хочешь, чтобы всего этого
не было? Никогда?

     Максим огляделся. По  тихой воде плыл туман. Всходило солнце. На  траве
серебрилась  роса.  Максим неуверенно улыбнулся, а  потом швырнул сверток  с
"тэтэшником" в воду. Булькнуло. Как всплеск от весла Харона.

     Вернувшись в мастерскую, он натянул на подрамник новый холст.

     На  осеннем  вернисаже  в галерее  Гельмана  был выставлен  его  пейзаж
"Рассвет". На  аукционе  он  ушел  за  двадцать  тысяч  долларов. Потом были
картины "Осень", "Первый  снег", "Вешние воды", "Весна". "Весну" купил музей
Гугенхейма.   Критики   писали   о  неожиданном   превращении   мрачноватого
авангардиста в  поразительного,  тончайшего реалиста, продолжившего традиции
Левитана и Саврасова на новом уровне.

     О  той  давней  памятной ночи  Максим однажды  рассказал  мне сам,  под
настроение,  в своей  мастерской возле  Курского  вокзала.  Знакомы  мы были
давно, но встречались нечасто. А тут случайно столкнулись на Тверской, зашли
к нему, выпили молодого божоле, которое он привез из Франции. Рассказывал он
с легкой иронией, как бы посмеиваясь над собой. А закончил серьезно:
     - Я тогда понял самое главное.
     - Что?
     - Бог есть.



     Утром, когда греет, но еще не припекает щедрое кубанское солнце, хорошо
лежать в куцей  тени акаций в лесопосадке и бездумно  следить за прихотливым
полетом стрекоз. Высокое  чистое небо, бездонная тишина, обволакивающая лень
июньского  дня. Лишь поскрипывают  кузнечики, да на далеком разъезде изредка
громыхают  вагонные  сцепки.  И  огромная  жизнь впереди. Она  только-только
надкушена, с самого краешка.

     Детство. Счастье.

     Но  всегда  чего-то  не  хватает для  полного счастья.  В  то утро  все
настроение мне портит вид узкой  и  бесконечно  длинной делянки с невысокими
всходами  кукурузы. Ширина делянки -  десять  метров,  длина -  сто.  Десять
соток. По столько нарезали семьям  учителей поселковой школы. (Мы тогда жили
в поселке Энем под Краснодаром.) Землю дали километрах  в  пяти от школы, за
шоссе  и железной дорогой, в  безводной  степи.  Но  никто не отказался.  Ни
пожилой директор школы, ни молоденькие выпускницы педагогического института.
Время было  голодное, всего  года  три  назад  отменили  карточки,  магазины
пустые, на краснодарских рынках цены кусаются. А земля, даже такая, все-таки
позволяла выжить.  Весной вскладчину нанимали трактор, потом всем семейством
выходили на  свои сотки. Сажали картошку. Без  полива  она получалась мелкая
даже на  кубанских черноземах.  Отец переключился на  кукурузу,  она  хорошо
росла и без воды и не требовала окучиваний. Но полоть все-таки приходилось -
в июне, когда в междурядьях начинали лезть сорняки.

     И вот рано утром, по холодку, мы отправляемся в поле. Впереди энергично
вышагивает отец с тяжелой тяпкой на плече, как  с ружьем. Я еле поспеваю  за
ним.  У  меня  на  плече  тоже  тяпка,  полегче, и  холщовая торба  с  двумя
бутербродами из кукурузных лепешек с  маргарином и трофейная немецкая фляжка
с водой. Отец  большой,  грузный, в соломенной шляпе. Я никак не воспринимаю
его возраст. Он взрослый. Для двенадцатилетнего мальчишки все взрослые - это
взрослые, вот и все. И  только  сейчас,  посчитав, я понимаю, что  ему сорок
лет. Всего сорок. Господи, сегодня я на тридцать лет старше его, тогдашнего!
Он  лишь  изредка   оглядывается,   чтобы   убедиться,  что  я   не  отстал,
снисходительно подбадривает: "Шагай, шагай!"

     Первое  время, переехав  к  отцу  (мать отправила, потому  что  я  стал
отбиваться от  рук),  я  часто ловил на себе его разочарованный взгляд  и не
понимал, что он  означает, пока случайно не  услышал его разговор с мачехой.
"В кого он такой? - недоумевал отец. - Не нашей породы, не казацкой". Он был
потомственный   кубанский   казак,   почему-то   очень   этим   гордился   и
расстраивался,  что  я росточком  не  вышел. "Да ладно тебе,  -  успокаивала
мачеха. - Еще подрастет. Вспомни, каким  был  Юрий. Тоже маленьким. А  потом
вытянулся".

     Юрий  - мой  брат, старше меня на восемь лет. При разводе нас поделили,
меня забрала  мать, он  остался с отцом.  Как это часто  бывает, он  обладал
всеми достоинствами, каких я  был лишен:  школу окончил  с золотой  медалью,
Московский энергетический институт с красным дипломом, самостоятельно выучил
английский  язык. А  я  и  учился из-под палки,  и  интереса  ни  к чему  не
проявлял. Отец пытался зарядить меня  своей кипучей  энергией, но  ничего не
получалось, он констатировал с насмешливой снисходительностью: "Размазня!"

     И вот  мы на месте. Отец  сразу берется за тяпку. Она так и сверкает на
солнце, с размаху врезается в потрескавшуюся от  жары земляную корку,  рубит
хилые  сорняки, выворачивает наружу  жирный  чернозем.  Пройдя  рядков пять,
командует:
     - Теперь давай ты!
     Тяпка  у  меня  полегче,   силенок   поменьше,  но  я  стараюсь,  чтобы
получалось, как у отца. Он подбадривает:
     - Глубже, глубже! Сорняк всю кукурузу заглушит, останемся без урожая!
     Снова берется за тяпку. Вместе проходим пару рядков. Он спрашивает:
     - Понял, как надо?
     - Понял.
     - Действуй!
     Вскидывает тяпку на плечо, как ружье, и уходит, оставляя меня наедине с
десятью  сотками кукурузы. Некоторое  время я  продолжаю прополку. Когда его
фигура  окончательно  скрывается из вида, швыряю тяпку и  валюсь на траву  в
лесопосадке.  Не  потому  что  устал.  Просто кажется  несуразным,  глубинно
неправильным тратить это летнее утро на скучную и  утомительную работу. Нет,
я  понимаю,  что работа  нужна, что  я  ее  сделаю, когда  наполнюсь  к  ней
ненавистью и отвращением. А пока смотрю, как летают стрекозы, и расслабленно
думаю о том, бывает ли так, чтобы совпадало то,  что ты любишь делать, и то,
что  делать  нужно. А что я люблю? Читать книжки.  Может это быть работой? А
если может, то для кого?  Для библиотекарей? Но они  выдают книжки.  Читают,
конечно, когда в библиотеке никого нет. Но это не совсем то.  А что то? Лишь
через много лет я пойму, что такое занятие есть. Писать книжки.

     Через  час или полтора  нехотя  поднимаюсь и берусь за работу.  Сначала
делаю так, как показал  отец.  Ну,  не совсем так.  Рыхлю землю  на половину
тяпки. Потом  решаю, что и этого много, перехожу на четвертушку. При взгляде
на  конец  делянки  берет  тоска,  конца  не  видно.  Через  десяток  рядков
совершенствую  процесс: волоку за  собой  тяпку, углом,  как маленький плуг.
Корка рыхлится, сорняки срезаются, чего еще надо? Дело идет  веселей.  Потом
по междурядьям уже не хожу, а бегаю. Солнце палит  нещадно, пот  засыхает на
губах соленой коркой. Часа через  два  я на половине делянки.  Прерываюсь на
обед, заслужил. Еще часа три беготни, и вот он - конец. Неужели конец? Ай да
я.  Но домой идти  рано - будет выглядеть подозрительно,  поэтому до сумерек
прохлаждаюсь в лесопосадке.

     Дома отец спрашивает:
     - Много сделал?
     - Все.
     - Все? Что-то не верится. Как это ты успел?
     Я молча пожимаю плечами. Утром отец говорит:
     - Пойдем посмотрим на твою работу.
     Идем. Смотрит, ковыряет мои рядки ботинком. Раздражен, раздосадован:
     - Это работа? Бракодел ты, сынок! (Слово "халтура" тогда еще не знали.)
Так я  тебя учил?  Смотри,  как  надо! - Он  тащит  меня на соседнюю делянку
молодых учительниц. - Молодые девушки, а понимают, что работают для себя!
     Я молчу. А про себя думаю: заставит переделывать - сбегу из дома. Он то
ли почувствовал  мое  озлобление, то  ли  решил,  что все  слова бесполезны.
Только махнул рукой:
     - Твой  прапрадед, полковник Афанасий  Левашов,  Переяславскую  Раду  с
Богданом Хмельницким подписывал, а ты...
     Повернулся и зашагал к дому, оставив меня размышлять, какая связь между
Переяславской  Радой и  прополкой кукурузы.  Эту фразу он позже повторял  не
раз, и  так  меня ею достал,  что однажды  в Ленинграде я  потратил полдня и
заполучил   в  публичке  копию   этой  самой  Переяславской  Рады.  Никакого
полковника Афанасия Левашова там и близко не было.

     Но  самое  интересное   происходит  в  конце  августа,  когда  мы  всем
семейством идем убирать урожай - ломать кукурузу. И что же видим?  На первом
десятке рядков, которые полол отец, сорняков почти нет, кукуруза стоит в мой
невеликий рост. Зато там, где поработал я,  из-за сорняков не  видно  земли,
зато кукуруза - метра под два, початки крупные, полновесные, как на подбор.
     - Если правильно  полоть,  сорняков никогда не  бывает, - наставительно
говорит отец.
     - А будыли хилые. И початки мелкие.
     - Ну,  это может быть от разных причин. Например, когда пахали, конский
навоз удобрил землю, вот кукуруза и вымахала.
     - Пахали трактором, - напоминаю я.
     В нашу агрономическую беседу вмешиваются  молодые учительницы,  соседки
по делянке:
     -  Ой,  Владимир  Иванович,  какая  у  вас  замечательная кукуруза!  Не
сравнить с нашей. Как она у вас получилась? Поделитесь секретом!
     - Да вот, получилась, - неопределенно отзывается отец.
     - Нужно правильно  подбирать семена, - приходит ему на  выручку мачеха,
преподававшая  биологию.  -  Мы  предпочитаем лиминг.  Это  старый  сорт,  в
последнее  время   улучшенный.   Говорят,  хорош  Интекрас  и  Краснодарский
сахарный. Но мы не пробовали, нас и этот устраивает.
     - А мы, дуры, что купили на базаре, то и посадили.
     - Приходите, дам вам семян, - великодушно обещает отец. - У нас в самом
деле лиминг? - спрашивает он у мачехи, когда учительницы ушли.
     - Откуда я знаю? На кукурузе не написано. Знаю, что есть такой сорт.
     - А зачем сказала?
     - Нужно же было что-то сказать. Пока ты не начал про навоз от трактора.

     На следующий год  повторяется та же история. На рядках, которые усердно
прополол отец, торчат полутораметровые будыли  с худосочными початками. Там,
где поработал я, возвышаются мощные кукурузные стебли.
     - У тебя легкая рука, - вынужден признать отец. - Быть тебе агрономом.
     - Ни за что! - твердо говорю я.

     Только  через  много  лет  мне  удалось  разгадать  эту агротехническую
загадку. В тот  год на  целинные земли Казахстана обрушились  мощные пыльные
бури  -  следствие эрозии  почвы,  о которой  задолго  до этого предупреждал
Александр  Иванович  Бараев,  директор  Научно-исследовательского  института
зернового  хозяйства в Целинограде.  От  него  отмахивались, пока не  пришла
беда. Больше семи миллионов гектаров было выведено  из сельскохозяйственного
оборота, ветрами будто слизывало и  поднимало  в  воздух черноземный слой. В
городах останавливались  трамваи, машины  шли  с зажженными  фарами,  как  в
черном тумане. Замалчивать опыт  академика Бараева (тогда он,  кажется,  был
член-кором, академиком  ВАХСНИЛ стал позже, в 1966 году) было  уже нельзя. В
журнале "Сельская  новь"  мне  дали  командировку  в  Целиноград  и  задание
написать о Бараеве.

     Если  говорить просто,  суть его  метода  заключалась в том,  что нужно
немедленно  отказаться   от  привычной  практики,   когда  мощные   трактора
выворачивают плугами наружу целые пласты земли. Нарушается структура  почвы,
бесцельно  испаряется  накопленная за  зиму  влага. На  смену  плугам должны
прийти плоскорезы, безотвальная  вспашка, стерневые  сеялки  вместо обычных,
ротационные бороны вместо  зубовых. Весь  арсенал  почвозащитных средств был
изготовлен в мастерских НИИ и опробован на практике.

     В те тревожные дни Александр Иванович встретится со мной не  смог,  все
материалы мне дали его помощники. В номере Целиноградского  дома колхозника,
под храп четырех постояльцев, я  написал статью. Но  без визы Бараева ее  не
стали бы печатать. Я настоял на встрече. Александр Иванович прочитал статью,
исправил  неточности, кое-что  добавил и поставил  свою подпись.  Я набрался
нахальства и рассказал о своем детском сельскохозяйственном опыте.
     - Как, вы говорите, пололи? Бегом с тяпкой? -  переспросил он. - Ничего
удивительного,  кукуруза  вымахивала, потому что в почве  сохранялась влага.
Молодой человек, вы предвосхитили будущее агротехники. Весь вопрос  только в
том, насколько осознанно.
     - Нет, - честно признался я. - От лени.
     - Лень - двигатель прогресса. Может быть, самый мощный.

     Я имел в виду рассказать эту историю отцу, но все как-то не получалось.
После  школы у отца  я  бывал  редко,  а  переписка  с  ним  носила странный
характер. Все, что  я ни делал, он  принимал  в штыки.  Сменил инженерию  на
журналистику - дурак. Поступил в Литинститут - зачем, у тебя уже есть высшее
образование.  Ушел из Литинститута - тоже дурак,  нужно  было закончить, раз
поступил.  Женился  -  неумно, рано.  Развелся  -  так  порядочные  люди  не
поступают.  (При том  что сам был  женат раза четыре.)  Потом  началась  его
многолетняя перепалка со старшим сыном.

     При всех  блестящих способностях, карьера у Юрия не задалась,  а знание
английского  стало  проклятьем.  Работал он  в Ленинграде  на  "Электросиле"
старшим  инженером, получил  комнату  в двухкомнатной  квартире.  Читал  все
английские   журналы,   какие  удавалось   достать,  заводил   знакомства  с
иностранцами, чтобы иметь разговорную практику. Однажды  сосед по  квартире,
слесарь  с "Электросилы",  под  большим секретом рассказал  Юрию, что  с ним
разговаривали двое из КГБ, расспрашивали,  кто  к нему ходит, о чем говорят.
Откровенность объяснялась  просто: слесарь регулярно  гнал самогон  на общей
кухне,  на  КГБ ему было насрать,  а вот как  бы сосед не  проговорился  про
самогон - этого он боялся. То ли  из-за  интереса конторы, то  ли просто так
совпало, но  Юрию  задробили  повышение - начальником цеха или  участка.  Он
отнес это  к  проискам КГБ  и  в письме  отцу  высказал все,  что  думает  о
советской власти. Тот возмутился. И понеслось. Копии писем оба посылали мне,
ожидая, что я оценю их остроумие и вескость аргументации. Я отмалчивался. Ну
вас к черту, разбирайтесь сами.

     Юрий  уволился  с  "Электросилы",  устроился  переводчиком  в  какое-то
оборонное НИИ и  неожиданно  стал предрекать  скорый конец СССР и  советской
власти.  А  год был 72-й или 73-й,  о крахе режима и думать не думали  самые
ярые диссиденты. Он объяснял:
     - Я приношу реферативный перевод, и наши спецы  даже не могут понять, о
чем это. Мы  проиграли научно-техническую революцию.  Такой  режим  долго не
протянет!

     Однажды летом  я  отправил  жену  с  малолетними сыновьями на  юг,  под
Геленджик, самого задержали дела. Когда освободился,  решил: заеду по пути к
отцу  (он  давно  уже жил  не  в  Энеме,  а  в  другом  поселке  недалеко от
Краснодара),  хоть  на  денек, все-таки  давно не виделись, не  дело. О Юрии
говорить  не буду, а об академике Бараеве расскажу, посмеемся. Дня за три до
отъезда  принесли телеграмму  от мачехи:  "Отец  тяжело болен. Если сможешь,
приезжай". Я вылетел в Краснодар. В такси от аэропорта до поселка успокаивал
себя:  вряд  ли  что-то  серьезное,  отец  никогда  ничем не  болел,  мачеха
паникует. Но  оказалось,  очень  серьезно.  Отца сразил  тяжелейший инсульт.
Когда я приехал, он был еще жив. Через три часа умер.

     Хоронили  отца  всем поселком,  с  гражданской  панихидой  в  клубе,  с
оркестром,  за гробом шло очень много  людей -  и  школьников,  и  взрослых,
бывших его учеников. А меня угнетала нелепая и совершенно  неуместная мысль:
так  я  и  не рассказал  отцу, почему у нас на делянке  росла такая  могучая
кукуруза.

     Оркестр  умолк,  гроб  опустили  в  могилу, старшеклассники взялись  за
лопаты и стали забрасывать могилу жирным кубанским черноземом.

     Старый учитель давал своим ученикам последний урок труда.



     Скрип-скрип.  Велосипед   "Орленок".  Подростковый.   Скрип-скрип.   На
велосипеде подросток. Хлипкий, как водоросль. Пересекает пустырь, отделяющий
поселок от шоссе, выкатывается на асфальт. Скрип-скрип.

     Подросток  - это я. Мне тринадцать лет. Спроси меня, куда я навострился
- не скажу. Не знаю. Но на педали жму. Скрип-скрип.

     Истина банальна.  Волга  впадает  в  Каспийское море. Все  мы  родом из
детства.  Набор банальностей  на  все  случаи жизни мы получаем от родителей
вместе  с наследством  (а в России  чаще вместо наследства) и передаем детям
вместе с наследством (или вместо наследства). И поди поспорь. Разве Волга не
впадает  в Каспийское  море?  Лишь тот,  кому  случалось  побывать  в  самых
низовьях  Волги,  знает,  что   Волга  впадает  в  собственную  дельту  -  в
бесчисленные  русла, протоки и рукава, в  тысячи гектаров камыша и куги, над
которыми  просвистывают утиные  стаи,  тянут  журавлиные  клинья,  а в тихих
заводях на рассвете распускаются тяжелые цветы лотоса, алые от зари.
     Точно  так же  плохо выдерживает  пристальное  рассмотрение  и  изящная
формула отважного французского летчика и писателя Антуана Сент-Экзюпери "Все
мы  родом  из  детства".  Не  его вина,  что  от бесчисленных повторений она
превратилась  в  банальность,  в  общее  место.  Долгое  время  я так  ее  и
воспринимал. Но однажды задумался:  а  что, собственно, это означает? Вот я,
лично я, из какого я детства? Бесконечные эвакуации,  переполненные вокзалы,
суматошные пересадки, панический  страх  потеряться, отстать от матери - это
детство?  Привычное,  как ноющая  зубная боль,  чувство  голода,  постоянная
озабоченность  быстро  постаревшей  матери,  чем   меня  накормить,  большая
сковорода с макаронами на маргарине как предел мечтаний - тоже детство?

     Говорят, что  есть люди, которые помнят себя едва ли не с колыбели. Уже
во  младенчестве   они  осваивались  в   окружающем  мире,  испытывали  его,
испытывали  себя, закладывая  тем самым основы личности.  Если так,  да, они
родом из детства.  А я, получается, родом из ниоткуда.  Нет, кое-что помню -
отрывочно, не связанными между  собой кусками, как несмонтированное кино. Но
я в  этом кино вовсе не  я.  Нечто  одушевленное, но  вполне  бессмысленное,
полностью подчиненное обстоятельствам.

     Скрип-скрип.

     Северный поселок  в Рыбинске. Песочек на берегу  Волги, ленивая вода. И
почему-то  дохлые рыбки, мальки. Единственное, кажется, воспоминание,  когда
все мирно. И  сразу,  без перехода, - Черкесск,  ночь, школьный вестибюль со
стеклянными дверями.  Человек  двадцать  учителей с  детьми,  с вещами,  все
по-зимнему одеты, чего-то напряженно  ждут. Будут  резать.  Вот  чего  ждут.
Вдруг  конский  топот за  черными стеклами, бешеный стук в стекло.  Нагайкой
(это  я  уже потом додумал). Стук повторяется. Мать  прижимает меня к  себе.
Топот удаляется.

     Война нагнала нас в Нальчике, в местечке Затишье. Погромыхало, поухало,
прокатилось дальше. После  недели в темном  подвале  на улице пусто, светло.
Мне лет пять. Гуляем. Один из  пацанов, постарше, важно курит  самокрутку из
украденной  у  деда махры. Мимо идет немецкий офицер. Может  быть,  тот, кто
несколько дней назад появился на пороге нашего подвала со словами: "Господа,
для вас война окончена". Идет почему-то не по тротуару,  рядом. Поравнявшись
с  нами,  рукой  в  тугой черной  кожаной  перчатке  не  глядя  выворачивает
самокрутку, хлестко бьет курильщика по щекам, слева направо и справа налево.
Идет  дальше,  так в нашу сторону и не глянув. Еще через  какое-то  время мы
бежим  смотреть на убитых фрицев. Их двое, офицер и солдат. Мне кажется, что
офицер тот. Хотя этот в шинели, а тот был в черном кожаном реглане.

     Снова Рыбинск. Раннее утро.  Все  куда-то бегут.  Я бегу  с  ними. День
победы.

     Скрип-скрип.

     Марина  Цветаева  когда-то  написала:  "Как  бедный  шут  о  злом своем
уродстве, я  повествую о  своем сиротстве". Меньше всего мне хочется вызвать
сочувствие  к себе,  бедолаге  без  детства,  и  даже  не к моему поколению,
недокормленному, недолюбленному, знающего объятия матерей только когда беда.
Если  кому  и  сочувствовать, то  им, нашим  матерям.  А  мы  что,  выросли,
подкормились  ветчинно-рубленой  колбасой  по два  двадцать,  избавились  от
рахита, запустили в космос  Гагарина, чуть было  не построили  коммунизм под
руководством  КПСС.  Чертили  "Бураны",  аж  всемером  выходили  на  Красную
площадь,  протестуя  против  оккупации Чехословакии, делали  карьеры, шли  в
эмиграцию, чаще внутреннюю. А когда поняли, что с коммунизмом не получается,
навалились  всем миром  и  отправили  на  свалку истории и КПСС, и моральный
кодекс  строителя коммунизма, и  СССР.  Теперь  вот строим  капитализм.  Без
такого же, похоже, успеха. Но все равно - есть что вспомнить.

     Я о другом.  Если правда, что все  мы родом из детства (а это,  похоже,
правда, вот даже ученые подтверждают, что личность формируется в первые годы
жизни), то нельзя  ли  по характеру взрослого человека определить, что в его
детстве было решающим? Коль уж сам он детства не помнит.
     Взять меня. Какая  сила  много лет срывала  меня с места  и несла  черт
знает куда черт знает зачем? Даже странно, что умудрился закончить институт.
Но это  был долг  перед  матерью.  Она  очень хотела, чтобы я получил высшее
образование, помогала  в  годы учебы. Пришлось получить. А потом?  Ну что не
сиделось в  Мончергорске на комбинате "Североникель" - с огромной  зарплатой
(1250  рублей старыми  плюс 40%  северных),  с перспективами  роста.  Был бы
сейчас почетным металлургом и даже, может быть,  акционером  комбината. Нет,
сбежал, чтобы  через два  месяца  оказаться  в  Северном Казахстане  путевым
рабочим 3-го разряда. Потом Голодная степь, топографическая партия, реечник.
Потом  Ангрен,  шахтерский  городок   под  Ташкентом,  редакция  "Ангренской
правды". Потом Фергана, районная газета "Ленинское знамя" в Кувасае  - в том
самом,   где   на  излете   перестройки   была   дикая   резня   узбеков   и
турок-месхетинцев.

     - Набирались впечатлений для  будущих книг? - как-то спросили  меня. (В
интервью спросили, однажды я дал интервью одному альманаху, больше почему-то
не брали.)
     - Да Бог с вами, ни о каком  писательстве я и думать не думал, - вполне
искренне ответил я. - Когда в районку взяли, вот  счастья-то было!  А  когда
послал рассказы в  Литинститут и  узнал, что прошел  конкурс,  долго не  мог
поверить.

     Ладно, покорил Москву, стал разъездным корреспондентом  журнала "Смена"
(спекорром!)  Вот уж наездился. Стоило  месяц посидеть  в  Москве, начинался
зуд.  Но,  видно,  и этого не хватило. Через пять лет оказался  на Таймыре с
геологами. Потом Норильская телестудия. Только на этом сердце успокоилось.

     Откуда эта  безудержная  тяга  к перемене  мест? Если из детства, то из
какого? И однажды понял.

     Несколько лет назад мы с женой отдыхали под Новороссийском. Почему там?
Кто-то посоветовал: пансионаты хорошие,  народу  немного. На  вокзале  взяли
частника. В каком-то  месте он  сказал: "Вот  - Широкая балка.  Здесь  лучше
всего, сюда все едут". Место мне не понравилось. Шел дождь, пляж был пустой,
скучный. Поехали дальше.  Километрах  в двух,  на  горе, увидели: "Пансионат
"Моряк". В  нем и остановились. Дождь  лил все сильнее, сплошным потоком, но
какой-то светлый, теплый. Он не  прекращался  несколько дней. На второй день
отключилось  электричество, смыло  трансформаторную  подстанцию.  На  третий
название  "Широкая балка"  облетело  весь  мир.  То ли  дамбу  водохранилища
прорвало, то ли  смерч налетел, то ли  то и другое, но  все  живое и неживое
унесло  в  море,  больше  ста погибших. Сверху,  с  горы, открывалось жуткое
зрелище: вырванные с корнем деревья, крыши  домов  в бешеном  мутном потоке,
выброшенные на отмель машины. Только по случайности мы не оказались там, Бог
миловал.

     Такие  случайности очень  обостряют  восприятие жизни. И солнце ярче, и
зелень  сочнее, и море  чудо. А главное чудо, что мы живы и можем радоваться
солнцу и морю. Об этом я думал, стоя в вагоне скорого поезда "Новороссийск -
Москва"  и  глядя  на летящие за  окном акации.  Хотел хоть  мельком увидеть
поселок,  в котором  когда-то  окончил школу. Проехали  Холмскую,  следующая
станция  Ильская.  Между  ними  -  поселок   Черноморский,  там   скорый  не
останавливается. Ничего  не увидел. Раньше поселок был в стороне, за полвека
разросся, придвинулся двухэтажными  домами к шоссе Новороссийск - Краснодар.
Так и мелькнул неузнанным. Но в памяти  неожиданно прозвучало: "Скрип-скрип"
-  звук, который  издают педали подросткового велосипеда "Орленок", особенно
когда на них налегаешь, одолевая подъем. И я вернулся в то далекое лето.

     В  тот  год отца  перевели из  школы  в Энеме, поселке  под Краснодаром
(сейчас Октябрьский), в  другую  школу  - в Черноморском, таком же маленьком
поселке  в  шестидесяти восьми километрах  от  Краснодара. Плохо  мне  было.
Занятия еще  не начались, ни одного знакомого.  И вообще плохо. Второй год я
жил у отца, отправленный к  нему матерью в воспитательных целях, и все никак
не мог привыкнуть, что этот большой шумный человек мой отец, а его маленькая
жена  моя  мачеха.  Своих детей  у  них не было. Мудрено привыкнуть, если ты
познакомился с отцом в двенадцать лет. Он тоже никак не мог освоиться с тем,
что у  него вдруг появился двенадцатилетний сын, и  не очень понимал, как со
мной   обращаться.   Так   мы   и   сосуществовали   в  состоянии   взаимной
настороженности. И  вот однажды утром я сел на  велосипед, выехал на шоссе и
свернул к Краснодару.

     Скрип-скрип.

     Куда я  ехал?  Сначала  никуда,  просто ехал.  До  Ильской  было девять
километров.  Проехал Ильскую.  Станица Северская  была  подальше, километров
пятнадцать.  А  слабо  доехать до Северской? Почему же это  слабо? Совсем не
слабо!  Доехал.  И  как-то сразу себя зауважал. Появилась цель -  Энем.  Там
приятели, такие же, как я, бедняги, дети учителей. Ни прогулять, ни покурить
за  школой.  То-то  удивятся.  Вдохновенно  налег  на  педали:  скрип-скрип,
скрип-скрип.

     Было  ли в тот  день жарко? Не помню. Наверное, было, конец августа, на
Кубани в эту пору всегда жарко. Останавливался  передохнуть? Тоже  не помню.
Наверняка  останавливался. Даже, может быть,  лежал  на  обочине шоссейки на
выгоревшей траве. Но что хорошо  помню:  станица Афипская, следующая на моем
пути,  все  отодвигалась и отодвигалась, как  линия  горизонта. Да  она что,
заговоренная? Я уже из сил  выбивался, даже мелькнула мыслишка, не повернуть
ли обратно,  но  я мужественно ее  отогнал.  Позже  посмотрел  по карте:  от
Северской  до  Афипской  было  двадцать  восемь  километров.  Потому  она  и
отодвигалась. Но вот наконец мост, внизу зеленая вода Афипса. Все-таки я ее,
подлюку, достал. Достал я ее, достал! Теперь уже до цели всего ничего.

     Но, к своему  удивлению, на повороте  к  Энему  я  даже не притормозил.
Поехал  прямо,  в  Краснодар, до  которого  оставалось  семь  километров.  И
некоторое время  думал, почему я так  сделал. Думал, почему я  правильно так
сделал. Ну, приятели. Где  они сейчас? Не на школьном же дворе. Скорее всего
ломают  кукурузу или копают картошку на  родительских десяти сотках, которые
нарезали учителям за железной дорогой. Ну, приеду. И буду, как дурак с мытой
шеей. Нет, все  правильно.  Вперед, в Краснодар.  Зачем мне в Краснодар,  об
этом я даже не думал.

     Скрип-скрип.

     Этот сюжет долго лежал  в моей памяти, не претендуя  на то, чтобы стать
основой  даже  ненаписанного  рассказа.  Потому  что  сюжета  не  было.  Ну,
тринадцатилетний мальчишка, приехал в  Краснодар, ни  зачем, просто приехал.
Перед  мостом  через Кубань,  возле  консервного завода,  слез с велосипеда,
выпил газировки с сиропом за  три  копейки, посидел на скамейке. Потом купил
стаканчик  фруктового мороженого  за  восемь копеек, съел.  Еще  посидел  на
скамейке. Больше было делать нечего.  Сел на "Орленка" и двинулся в обратный
путь.  Вот и  все. Это сюжет?  Только одно  давало маленькую зацепку, манок:
чтобы выпить стакан газировки и съесть фруктовое мороженое за восемь копеек,
он  проехал  шестьдесят  восемь   километров.  На   подростковом  велосипеде
"Орленок". Шестьдесят восемь  километров туда и шестьдесят восемь километров
обратно. Вот тебе и "скрип-скрип".

     Не  знаю, как  я  доехал до дома.  В  памяти осталось  только  одно: за
Афипской  на  шоссе  выкатился  колесный  трактор с  тележкой  и потрюхал  к
Северской. Я  прицепился к тележке и километров двадцать радовался удаче. Не
доезжая до Северской, трактор свернул  к какой-то ферме и оставил  меня один
на один с дорогой.
     Домой я добрался уже в темноте. Отец и мачеха выглядели встревоженными.
Отец спросил с присущим ему педагогическим тактом:
     - Ты где шлялся?
     - Катался.
     - Он катался! А мы не знаем, что думать. Где ты катался?
     - Нигде.
     - Господи, у него даже нос острый! - сказала мачеха. - Есть хочешь?
     - Хочу.
     Они молча смотрели, как я наворачиваю мамалыгу с  тушенкой, а потом пью
чай, три кружки подряд.
     - Ладно, - сказал отец. - Давай поговорим. Куда ты ездил?
     - В Краснодар.
     - Зачем?
     - Не знаю.
     - Что ты там делал?
     - Ничего. Выпил газировки. Съел мороженое.
     - И все?
     - И все.
     Отец  и  мачеха переглянулись.  Потом  отец  тяжело  поднялся,  неумело
погладил меня по голове и сказал:
     - Иди спи.

     Первый раз в  жизни  он  погладил меня по голове. И последний.  А я его
единственный раз поцеловал. В лоб. Когда он лежал в гробу.

     Как вы говорите? Все мы родом из детства? Ну-ну.

     И сегодня,  когда  я  уже наездился  по  самое  никуда, я говорю  себе,
тогдашнему, хлипкому тринадцатилетнему подростку на велосипеде "Орленок":
     -  Жми  на педали, малыш,  жми на педали! Цель -  ничто, движуха - все.
Ничего не будет в конце, кроме стакана  газировки и фруктового мороженого за
восемь копеек? Плевать. Зато сколько  всего  будет  по  пути!  Сколько новых
людей, кто-то из них станет твоим другом, сколько прекрасных женщин, одна из
них  станет  твоей  любимой  женой, столько  всякой  всячины  навидаешься  и
наслушаешься, что на всю  оставшуюся  жизнь хватит  -  и  для  книг,  и  для
воспоминаний, и для таких ненаписанных рассказов, как этот.

     Скрип-скрип.
     Скрип-скрип.
     Скрип-скрип.

     2007 - 2008






Популярность: 1, Last-modified: Sat, 20 Dec 2008 16:34:18 GmT