Fb2.zipEpubСодержаниеFine HTMLPrinted versiontxt(Word,КПК)Lib.ru html
Владимир Покровский. Баррак

---------------------------------------------------------------
     © Copyright Владимир Покровский, 2008
     Date: 16 Jul 2008
---------------------------------------------------------------

             "... разомкнутое кольцо разума разумом уже не является."
                                           Кобо Абе "Сожженная карта"



     По тому, как медленно и обстоятельно спускался Пилот в расщелину, можно
было понять, что он уже все для  себя  решил, еще тогда  решил, в катере, во
время сеанса  связи, на протяжении всех этих  унизительных просьб и не менее
унизительных возражений - четкое "могу взять только двоих", - но Мэллар тоже
был  исполнен  решимости.  Он стоял,  прислонившись  к  стене  Баррака,  ему
хотелось гордо задрать подбородок, но было холодно. Утренний ветер буквально
резал, и Мэллар только еще  больше сощуривал свои и без того узкие глаза  да
изредка нервно поглаживал лысину.
     -  Идет,  - в  который раз  повторил  он себе,  только для того,  чтобы
услышать свой голос. - Ну что ж... Естественно, он идет.
     И повторил, рисуясь:
     - Ах, вот идет он, идет!
     Хихикнул.
     Последнее  время  Мэллар  часто говорил  сам с  собой, из  любопытства:
казалось ему, что говорит кто-то другой,  а  он только шевелит губами. Он не
узнавал своего голоса. Особый вид глухоты.
     Пилот спускался  в костюме полной защиты с небольшой  молнией на  плече
(знак   метропольной  транспортной  службы,  лет  сто   назад  таким  ужасно
гордились, хотя даже  тогда Мэллар не понимал, почему), даже шлем прищелкнут
-  боялся  заразы.  Костюм этот, на многих других  громоздкий,  мешковатый и
тусклый, на Пилоте смотрелся  внушительно, даже шикарно - вот идет настоящий
мужчина, смотрите, он не торопится, он никогда не торопится, он рассчитывает
свое  время  заранее, он  точно  знает, как  поступать  в  любой ситуации; и
Мэллар,  склонный к безвкусным поэтическим  метафорам,  сказал: "Он  несет в
себе молнию".
     И на секунду гордо задрал подбородок.
     В самом опасном месте склона  (до нереальности  сочный, коричневый цвет
грунта,  ломаные  резкие тени,  зигзаги черные  трещин),  там,  где тропинка
делает внезапный и совершенно ненужный поворот  вправо, пересекая нависающий
выступ  (только еще начинаешь спускаться и уже думаешь о нем,  уже  мысленно
прикидываешь  последовательность  действий - правую ногу  поглубже в  выемку
"Ноздря динозавра", вес тела на нее, а левой в это время нашарить Скамеечку,
такой камень с плоской верхней поверхностью под выступом,  затем  левую руку
положить на выступ, на  бугорок  с углублением,  ухватиться покрепче, правой
пока за  скобу держаться,  потом  правую ногу  перенести  вслепую  тоже  под
выступ, на Скамеечку, потом  перехватиться,  потом такое движение, вроде как
поднырнуть, а дальше  уже все видно, дальше уже не страшно, - и ведь боишься
заранее, верней, опасаешься, потому что гнусный такой поворот, слепой, и все
равно теряешься,  когда к  нему  подберешься,  судорожно и бестолково шаришь
ногой и всеми чертями поминаешь  того  первого умника,  которому,  видно, не
терпелось как-нибудь позамысловатей свернуть себе шею, хотя  еще никто, если
честно,  на том повороте  пока  - тьфу-тьфу-тьфу!  -  на  памяти Мэллара  не
сверзился), так вот,  в  этом месте  склона Пилот на секунду  остановился, а
потом, уже совсем  не  спеша, с  наслаждением словно,  стал  втягиваться под
выступ. Это был первый рейс Пилота на Париж-Сто, почему-то (Мэллар  никак не
мог  понять  почему,  а  спрашивать  забывал), но  он  вел  себя так,  будто
плантация ему  знакома до мельчайшей  кочки. Впрочем,  не исключено, что так
оно и было.  Каждое его движение было тщательно, с нарочито большим запасом,
выверено. Он был так нахально, так потрясающе молод, этот настоящий мужчина,
что  Мэллар  со  своим   тощим  стошестидесятилетним  телом  ничего  не  мог
противопоставить ему - ни мудрости, ни ума, ни силы, ни ловкости, ни глубины
чувств.  А  опыт,  в  котором он, может быть, и превосходил  парня, ничего в
данном случае не решал.
     - Всю  ночь не спали  никто, -  шевельнул губами  Мэллар. - Ждали  его,
видишь ли... И вот он тебе, пожалуйста! А все равно надо. Всю ночь не  спали
никто.
     И  даже  те,  кто мог еще  говорить, молчали тогда, всю  ночь  молчали,
только глаза  были открыты у всех: одни  следили за Мэлларом не  отрываясь -
как он сидит, как ходит, как кормит, как  поправляет постели, как склоняется
над самыми тяжелыми и что-то нашептывает  при этом, но не им, а себе, другие
на окна  косились - ждали.  Окна в  Барраке маленькие,  круглые, с неприятно
блестящими ободами,  расположены высоко, и потому  с  койки через них ничего
увидеть  нельзя,  кроме неба  с редкими  белесыми струпьями облаков, да еще,
если повезет, лун. Но луны в эту пору года на небе не появлялись. Небо здесь
такое  же  голубое, как  и  на Земле, ну разве  что  немного в  фиолетовинку
отдает, грозный такой оттенок,  да  и то скорей  казалось это, чем на  самом
деле  так   было,  наверное,  просто  не  хотелось  признаваться  себе,  что
где-нибудь еще может быть точно такое же небо  - да не где-нибудь, а на этом
проклятом Париже-Сто! Похожее - пожалуйста, сколько угодно.
     Вот облака -  точно другие.  И цветом совсем не туда  пошли,  и границы
резкие, словно  их  карандашом кто  обвел. Скучно было  смотреть  с койки  в
маленькие эти окошки, раньше о том  не  думалось, воспринимали как  должное,
раньше другое на уме было, синакон и ничего кроме него;  да еще  в последнее
время  город;  так,  иногда  ругнется  кто-нибудь  на  свою  же  собственную
беспечность, ворчнет, что давно бы пора  сменить  Баррак на что-нибудь более
человеческое, ни к  чему  на Париже-Сто Барраки  высшей защиты,  давно  пора
что-нибудь  поудобней  поставить,  всего  и  работы  -  зародыш  заказать  в
ближайшую  загрузку,  и главное,  каждый ведь  раз  собирались,  обязательно
кто-нибудь напоминал,  ребята, не  забудьте, но  загрузки эти  - божжже ж ты
мой!  -  это какой-то  сумасшедший дом начинался, еще и  катер  причалить не
успевал, хотя груза там - тьфу!
     Казалось,  даже серверы  ждали.  Они все  так же бешено носились  между
койками,  но  иногда  замедляли бег,  порой даже  останавливались  и как  бы
вслушивались в пространство. Каждого из них Мэллар знал по имени, но никогда
с  ними не заговаривал - что-то в них было потустороннее, что-то,  мимо чего
следует проходить быстро и не оглядываясь. Враждебны  они были пространству,
и  пространство  враждебно им.  "Помнят ли  они  хоть что-нибудь или  просто
исполняют приказы Диагноста, тут же забывая обо всем, как только исполнили",
-  часто спрашивал себя Мэллар, но Диагносту такого вопроса не задавал, даже
не знал, почему не задавал, просто чувствовал, что нельзя.
     - Ах ты, господи! - простонал Мэллар. - Ну как же быть-то теперь?
     Все было так  просто, так близко - ну,  не то чтобы рукой подать, но, в
общем, все шло по плану. И тут вдруг такое.
     Там, в пяти тысячах километров от плантации когда-то была гора - Мэллар
видел фамильную запись, зрелище умопомрачительное. Даже не  то чтобы высокая
- длинная, скорей. И тонкая. И даже  на вид неустойчивая. Гора-игла.  Всего,
говорили, километрах в десяти-двадцати от наблюдателей. И высотой километров
двадцать.  Но  казалась громадная, спасу нет. И  вдруг, бесшумно (шум пришел
потом) верхушка ее наклонилась, обломившись  в самом, говорят, тонком месте,
и медленно  начала падать. И одновременно остаток горы, подняв чертову  тучу
пыли,  стал  так же  медленно  и  неуверенно  уходить  вниз,  по  пути  тоже
сломавшись посередине. Никакого извержения, никакого предупреждения - просто
была только что гора необычная и вдруг - сломалась, упала. Так бывает.
     Зачарованные, люди стояли и  смотрели, и даже  забыли, что вообще-то им
пора делать  ноги изо  всех сил.  На такое  нельзя  было не смотреть.  Потом
опомнились, и в  самый  последний  момент убрались.  Вслед  за  ними  мчался
разрывающий  душу  грохот,  рвала  под ними  камни  набегающая  сейсмическая
волна... словом,  им повезло, что они убрались в самый последний момент, что
каким-то  чудом  им удалось никого не потерять. Потом сейсмики долго над тем
местом летали, но  так и  не поняли  ничего,  соорудили  какое-то  идиотское
объяснение,  им  сказали  "молодцы"  и даже не попеняли  -  на  новых землях
случается много странного, а для отчетности  лучше идиотское объяснение, чем
никакого.
     История повторяется,  подумал  Мэллар.  Теперь  эта  болезнь.  В  самый
последний момент и точно так же неожиданно. Насчет самого последнего момента
Мэллар немного себе  приврал, но приврал привычно и  даже не  подумал себя в
неточности уличать.

     Пилот спустился, наконец, вниз и так же медленно пошел к Барраку  через
плантацию,  иногда  останавливаясь,  чтобы  подергать  причудливо  изогнутые
черные  стволы синаконовых  деревьев (синакон в  сто шестнадцать  раз тверже
самшита и на ощупь напоминает сплетение проржавевших  металлических прутьев)
или помять между пальцами их твердые маленькие  плоды. Ягоды синакона растут
ярко-зелеными  с синевой гроздьями, они опоясывают ствол примерно  на высоте
колен,  так  что  Пилоту  приходилось  каждый  раз  нагибаться.  А зачем  их
трогать-то,  ну  скажите, зачем,  когда  и так  видно, что  до созревания им
осталось недели  полторы-две, как  раз к очередному сбору?  Но  Пилот не мог
удержаться, уж слишком заманчиво они поблескивали, наклонялся, правой  рукой
отгибал туго отходящие ветки,  левой тянулся к плодам, отдирал одну или  две
ягоды - а это трудно делать в перчатках, Мэллар по опыту знал, - разгибался,
подносил их к самому  шлему,  разглядывал так  и  эдак, потом шел  дальше, к
следующему дереву. Он тянул время - такое складывалось впечатление. В другой
бы ситуации  ему бы крепко досталось за порчу урожая. Да хотя бы  от того же
Мэллара.
     Когда  Пилот  подошел  совсем  близко  и  уже  не осталось  синаконовых
деревьев, чтобы их обдирать, Мэллар набрал воздуху и крикнул сквозь ветер:
     - Им всем нужна срочная пересадка скелетов! Нам всем нужна!
     Пилот согласно кивнул шлемом.
     - Как насчет погрузки? Сколько приготовил?
     Голос  его, усиленный  и искаженный динамиком,  был спокоен до вялости,
будто это он, а не Мэллар не спал толком бог знает сколько ночей.
     - Снимай шлем! - снова  крикнул Мэллар, хотя  уже понял, что  и так его
будет слышно, ведь Пилот  не кричал. - Снимай, здесь безопасно. Этим  только
через пищу заражаются.
     - Позавчера, на связи, ты про пищу не говорил.
     - Позавчера я и сам не знал. До анализов руки не доходили. А потом, сам
знаешь,  наш  Диагност старый и чиненый-перечиненый... Через  пищу, точно, -
уже  нормальным голосом  сказал  Мэллар и подумал, какого черта, неужели это
было только позавчера?
     - А ты, значит, еще отдельно? Или иммунитет у тебя?
     - Да нет, никакого  особенного иммунитета, какой там иммунитет, что ты.
Организм просто такой.
     В  другое  время  он  обязательно  бы  добавил (да  и  сейчас с  трудом
удерживался,  чтоб  не  добавить),  что  разнесчастный  его  организм всеми,
наверное, на свете болезнями переболел, только в очень  слабой форме, но - в
основном  благодаря  омоложениям - обвыкся и  даже экзотику вроде теперешней
воспринимает  довольно  вяло,  во  всяком случае, жить можно, а  что суставы
болят, что в ногах, да  и во  всем теле странные ощущения, так это... он все
это  мог  бы  сказать Пилоту, но  тот его  перебил  (с насмешкой, показалось
Мэллару):
     - Ах да, твой организм!
     Непонятно  почему,  но дважды омоложенными  всегда  брезгуют.  Особенно
молодые.
     И Мэллар промолчал, униженный. Сутулый, некрасивый, небритый, тощий,  в
этом своем вечном огромном сером пальто с темно-синей бархатной оторочкой  и
круглыми магнитными пуговицами, в старых исцарапанных ботинках с квадратными
по древней моде носами,  дрожащий от холода и недосыпания, от десятка мелких
и смешных болезней, от этой вот болезни, которой еще и названия не придумали
-  он  был  тьфу  против  Пилота, настоящей, даже  чересчур  настоящей, черт
побери,  космической акулы,  из тех,  которыми  пичкают  в  дешевых стеклах,
сбываемых  в  разные дыры, где  все слопают, да еще добавки попросят, да еще
друг  другу  пересказывать  будут,  в дыры  вроде вот этой вот,  Парижа-Сто,
невинного такого  Парижа-Сто, ну аж  просто  курортного местечка Парижа-Сто,
где скрутит тебя  вот такая чума костяная - и ни пальцем не двинь, ни локтем
не шевельни, только и молись,  чтоб  на челюсть не перебросилась зараза эта,
иначе ни есть,  ни говорить - вот главное-то что! - говорить нельзя, вот где
самая мука,  вот где мысли-то разные приходят, какие при здоровых челюстях и
не придут никогда, только и остается, что таращить глаза да ждать катера, да
надеяться неизвестно на  что, ведь грузовоз - он для синакона, не для людей,
да еще спасибо говорить,  что ты сам уже никаких решений принять  не можешь,
иначе, черт  меня забери совсем,  придется  принимать  такое решение,  что у
самого глаза на  лоб полезут, а ничего не сделаешь, ведь не подлецом же себя
перед ребятами  выставлять,  ведь  не  закричишь  же  "спасите" и  маму свою
дорогую не  позовешь, тем более, что где она, эта  мама,  не станешь же всем
объяснять, какой ты единственный и неповторимый, что тобой рисковать нельзя,
что тебе, именно  тебе больше всех и надо выжить,  выбраться из этого ужаса,
тем более,  что  все  это  неправда,  что другим,  может, еще  больше твоего
спастись надо, ну, может,  не  больше, но, во всяком случае, так же, и, если
жестокие варианты  отложить  в сторону (что невозможно),  только  и остается
надеяться,  что как-нибудь  все утрясется, что  Пилот по Барраку  пройдется,
увидит  все  своими  глазами  и скажет  -  в конце концов,  человек  он  или
приложение к  инструкции? -  и  а ну ее, скажет, всю  эту Землю со  всеми ее
потребностями  непонятными,  со  всеми  ее   этими  индексами  потребностей,
оставляйте-ка, парни, на складе, свои мешки с синаконом, и давайте  я сейчас
погружу вас всех на свою колымагу, до другого ли сейчас груза, когда мне вас
спасать  надо, какого-нибудь  вот  такого  подлого чуда  ждать  остается,  и
надеяться  только  на  старого  болтуна  Мэллара,  великого знатока  скучных
анекдотов  тридцатилетней  давности,  нытика  этого Мэллара, непонятно как и
зачем попавшего на Окраины, с его вечными историями про  то, как он там-то и
там-то заболел тем-то и тем-то, как прыгали вокруг него взволнованные врачи,
как у  них Диагносты  ломались  из-за непонимания, и как заранее  запасались
родственники, тогда еще на свете существовавшие, черным траурным платьем, но
только  зря  они беспокоились, Мэллар чихнул  пару раз  -  и  все, и никаких
побочных последствий, на добряка этого, засранца,  хлопотуна, кислого нашего
Мэллара, без которого сейчас ну никак, который стоит сейчас, прислонившись к
гладкой стене Баррака,  сутулый,  некрасивый, небритый,  тощий,  в  огромном
сером  дурацком  своем  разрегулированном  пальто  с  темно-синей  бархатной
оторочкой и круглыми магнитными пуговицами, из  которых  толком  ни одна  не
магнитит,  стоит себе и смотрит, болезненно прищурив  глаза и  чуть повернув
голову, как  этот наглец, мальчишка этот Пилот, еще в  катере  все для  себя
решивший, потому что тут и решать-то нечего, потому что никаких тут для него
"но" и  быть-то не может, а Мэллара даже во  внимание не желающий принимать,
как эта сытая скотина Пилот говорит ему с еле уловимой насмешкой:
     - Ах, да, твой организм!
     Убить бы его за это "ах да"!
     Как  он  ненавидел  порой свой организм, да и себя  заодно - за эти два
омоложения. Дважды омоложенные редко встречаются в Метрополии, Мэллар прежде
не  понимал почему, да  и вопросом  таким  не задавался. Хотя, казалось  бы,
странно - ведь это так  естественно пройти совсем  несложную процедуру,  как
только почувствуешь приближение  старости.  Странным было  и  то  внутреннее
сопротивление,  которое  он  испытывал,  решаясь на очередное  омоложение  -
словно бы делал что-то гадкое, неприличное... И потом, бывало,  что-то вроде
вины чувствовал,  когда на  него  смотрели этим  самым  взглядом,  ах,  чтоб
тебе...
     -  Им очень плохо, - сказал Мэллар, но Пилот из-за ветра не услышал,  и
тогда Мэллар повторил громче:
     - Им совсем плохо, я говорю! Им новые скелеты нужны! Прямо сейчас.
     Но Пилот снял наконец шлем; он проделал это так же медленно, как и все,
что  делал  сегодня   под  внимательным  взглядом   Мэллара;  пожалуй,  даже
медленней, чем это требовалось, чтобы показать свое превосходство - и в этом
промахе угадывался ребенок, -  пожалуй, не так уж он был  и спокоен; сначала
поднес к вискам руки, как если бы вдруг у него  заболела голова, как если бы
хватанул его приступ  малавиты, редкой  и в девяноста процентах  смертельной
болезни,  которой время от времени  страдал  и  Мэллар; но он не сжал виски,
лишь нежно к ним пальцами прикоснулся; подержав руки в таком положении, стоя
неподвижно, не  дыша  даже, он осторожно,  словно  от  этого зависела чья-то
жизнь, проделал необходимые манипуляции, то есть  отыскал за ушами  пластины
контактов, нажал  на  них и  отвел назад, снизу верх, к затылку;  после чего
прижал к шлему ладони,  забранные черными губчатыми перчатками, чуть покачал
его из стороны в сторону и снял с головы - будто снял голову.
     Перепад  давлений  между  воздухом  в  шлеме  и  атмосферой  Парижа-Сто
невелик, да и будь он  даже велик, все равно из-за ветра ничего не услышать,
но Мэллару отчетливо послышалось, как из костюма со змеиным свистом вырвался
излишек  земного воздуха,  как  Пилот на  мгновение замер в привычном, почти
неощущаемом  испуге.  Далее  шлем  полагалось  бы  закрепить  на специальной
подставке сверху  одежного шкафчика - там  есть такие  четыре  металлических
бляшки,  которые  намертво прихватывают  шлем, если его правильно установить
(за  долгие  годы космических  мытарств  Мэллар  так  и не удосужился узнать
принцип действия этих бляшек, всегда подмывало спросить, да как-то все не ко
времени  было спрашивать, а теперь и вообще не придется, хотя  есть у кого и
есть  когда.  Нет, не придется, пожалуй). Но подставка осталась в грузовозе,
не будет же  он тащить в Баррак свой одежный шкафчик, поэтому  Пилот  просто
замер   со  шлемом   в  правой  руке  и  осторожно  вдохнул   первый  глоток
стопарижского воздуха.
     А Мэллар облегченно выдохнул.
     Волосы  у Пилота  были пострижены коротко, почти налысо, и ветер их  не
трепал;  от этого его голова выглядела чрезвычайно аккуратной.  По отношению
ко всему остальному телу, мощь  которого  подчеркивалась и  преувеличивалась
габаритами "полного" костюма, голова Пилота была маленькой и чужой. Пожалуй,
даже неживой казалась  она, словно не "полный" костюм со сверкающим шлемом в
руке был для нее защитой и маской, а наоборот, сама эта голова, с моргающими
глазами  и  закушенной  нижней   губой,  была  мертвой   внутренней   маской
энергичного,  полного  жизни  костюма  полной  атмосферной  защиты,  маской,
которую он  попытался укрыть под своей непереносимой  реальностью, -  словно
именно  он,  этот  костюм,  а  не находящийся  в  нем  Пилот,  был обозначен
маленькой молнией  на  плече,  или, говоря языком Мэллара, принимая  систему
взглядов, знаков и ощущений Мэллара, "нес в себе молнию".
     - Индекс девяносто семь, - сказал Пилот тонким голосом, совсем  не тем,
каким говорил его костюм.
     - Ну, во-первых, девяносто шесть и одна, а во-вторых... - начал Мэллар,
но Пилот его перебил (он постепенно брал верх над своим костюмом):
     -  Девяносто семь. Точно. Ты понимаешь,  что это значит? Понимаешь, что
при таком уровне просто не может быть никаких "во-вторых"?
     Очень  хотелось Мэллару  сказать, что  да,  конечно,  он  понимает,  но
плевать ему  на все эти индексы  потребностей  какой-то там  далекой Земли и
вообще всей Метрополии, когда рядом твои умирающие друзья (вот  бы пересохло
в горле при этих словах!),  пусть все они разные, пусть и не так хороши, как
того требует кодекс морали и чести и черт его знает там  чего  еще такого же
благородного,  когда им ужасно плохо, и  единственное, что ты можешь для них
сделать - это  наплевать на все  индексы, все потребности... но тот же самый
кодекс  морали и чести  запрещал ему  говорить  прямо,  нужно  было к  этому
индексу отнестись с пиететом. И поэтому Мэллар промолчал, только еще сильнее
сузил глаза, словно его кто-то больно ударил. Еще Мэллару хотелось в который
раз  сказать этому дурню-Пилоту, что они не доживут до спасательного катера,
слишком долго ждать. Да и чего говорить - Пилот знал. Но больше всего Мэллар
хотел спать.
     - Так что там с загрузкой? - спросил Пилот.
     Он  смотрел на  Мэллара  с плохо  скрытой  брезгливостью  - сказывались
предрассудки  Центра. И с легкой, до конца  не осознанной опаской смотрел  -
усталый пустой старикашка, но какой-то очень спокойный, неприятно спокойный.
     - Все готово. Только давай с нами решим сначала.
     В удивлении Пилот вытаращил  глаза. Несколько  долгих секунд они стояли
друг против друга, вслушиваясь в монотонный свист ветра.
     - Что значит "все готово"? Сколько тюков?
     - Норма, - усмехнулся Мэллар.
     - Это какая же норма?
     - Какая... как всегда норма.
     Пилот даже растерялся. Маленькая  головка, прилепленная  к костюму.  На
фоне коричневых гор  и  жестких  изломанных  ветвей.  Сбила его  эта  норма,
глазами захлопал, мальчишка совсем еще, куда ему деться... возьмет.
     - Кто же все это.. Ведь больные же все.
     Его голос слышался еле-еле. Не костюмный  голос, у  которого даже шепот
гремит.
     - Все в порядке,  норма, - переполненный презрением  к себе и гордостью
за себя, ответил Мэллар. - Ну, не так чтобы совсем норма, кондиции не те, но
это ладно. Это там, у вас, доведут.
     - Ты  один,  что  ли  собирал?  -  все  еще  удивленно,  однако  уже  с
неопределенной обвиняющей ноткой в голосе сказал Пилот.
     - Да понимаешь... - Мэллар жутковато улыбнулся, и его улыбка еще больше
испугала Пилота. Пилот вдруг понял, что совсем Мэллара не узнает, хотя всего
несколько часов назад разговаривал. Он  еще подумал  - не удивительно. - Кто
на  ногах был, тот помогал. Все, кто мог, помогали. Но, конечно, и мне много
пришлось поработать. Мало кто сейчас на ногах.
     Совсем мало. Никто.
     Голос у Мэллара был неприятно  мертвым. Пилот  тоже это отметил и снова
сказал себе  - не удивительно. Мэллар  стоял перед ним - тщедушный, вялый, в
дурацком своем пальто. Уродливая птица больная. Невероятно.
     А Мэллару Пилот вдруг смертельно  надоел. Показалось ему,  что  слишком
суетлив Пилот в своих микродвижениях, в том, как сжимает губы,  как смотрит,
как говорит.  Вся  эта  напористость,  уверенность  в  собственной  правоте,
скрывающая  ту  самую неуверенность в правоте, которую  он и  сам не ощущает
еще, но которой уже сдался без боя, потому что  не готов был бороться с ней,
потому что  слишком уверен был в своей уверенности. Новая покорная молодежь.
И подумал  Мэллар, что ничего не получится с таким вот молодым человеком. Не
пойдет он. Все зря.
     Вот  Мэллар  подался  вперед  (хотя  Пилот  считал,  что   страшно   он
неподвижен), вот  руки его, словно руки слепого,  раздвинули  тяжкий воздух,
вот пальцы сложились в щепоти, вот прищурились и без того прищуренные глаза,
обрамленные дубовой коростой морщин (ничего  этого не  видел Пилот), вот  он
пригнулся, вспоминая всем телом бесконечный конвейерный ряд движений, каждый
раз прерываемый хриплым стоном при ударе о землю (и стонов этих, конечно же,
Пилот  тоже  не слышал)...  Все  царапины рук  и лица,  все  раны  больного,
неуклюжего тела  вдруг  коричнево вспыхнули...  Мэллар,  о, Мэллар  (подумал
Мэллар), ты  герой, ты работал за  десятерых, хотя по своим  потенциям  ты в
лучшем  случае четверть человека. А  награда тебе за это - один  лишь взгляд
удивления, недоверия полный, ничего не понимающий взгляд!
     При   правильной   постановке   дела,   как  любил   говорить   Ченджи,
самоучка-законник Ченджи,  наш  всеобщий прокурор (вот  он сейчас, лежит  за
этой  стеной...  потрясающая работа мускулов  лица... ему бы в актеры... вся
энергия  там), так вот, при правильной постановке дела на  Париже-Сто вообще
бы не надо было людей, кроме  разве  одного-двух дежурных,  профессиональных
бездельников,  так,  на всякий случай,  но  где  вы ее  найдете,  правильную
постановку дела, если Интеллектор  может  только рекомендовать, если люди не
хотят (и правильно делают!), а если  точнее, хотеть-то хотят, но побаиваются
(и тоже правильно делают)  отдать ему управление полностью -  а  ведь глупо,
ведь понимают  все,  что  Интеллектор ошибиться не может, ну  правда, глупо!
(Раскрасневшись, он  рычал,  хотя  никто с ним давно не спорил,  отчаянно, с
неправдоподобной, невообразимой сегодня легкостью размахивал длинными тощими
руками и  топал  как слон (крайне  любопытная  идиома,  неужели из древности
пришло?), и  мерил гигантскими шагами клетушку своего очередного собеседника
-  до болезни все они  жили  раздельно, лишь болезнь их объединила,  свела в
одну  огромную  холодную  комнату, иначе  бы  трудно  было  Мэллару  с  ними
управиться, если  бы  не  вместе они лежали,  -  и бросал  жадный, просящий,
разъяренный  взгляд  на  собеседника) - потому  что  незачем надрываться тут
людям, с самого  начала машин надо было побольше нагнать, сколько  бы оно ни
стоило,  ведь  предсказывался  высокий  индекс  потребности,  пусть  бы и не
справлялись они первое  время,  уж они-то разобрались бы, машины,  уж они бы
точно  составили нормальное техническое  задание. И  люди бы ото всего этого
отошли бы,  и  никаких  проблем для  людей. А то  ведь, где люди,  там везде
кавардак!  Что с того, что несерийные  сюда машины нужны?  Несерийность - не
повод делать плохие  вещи, вон, весь  сарай завален  рухлядью, взять хотя бы
тех же гусе...
     -  Я как  сказал тогда,  так и  теперь  говорю, - словно птичий вскрик,
раздался голос Пилота, - могу взять двоих. И все.
     - А ты пойди к ним, ты им сам скажи, сам выбери,  кого с собой брать...
- зарычал Мэллар.
     ... ниц, тех же гусениц, хотя бы тех же гусениц взять - ведь это просто
позор, пусть пойдет,  пусть сам выбирает, в  самом-то  деле... Один  человек
работает в три раза быстрее, чем весь наличный состав гусениц Баррака! Этого
просто быть не может, это несусветная чушь, а не машинное замещение! Человек
точнее, чем гусеница, может оценить срок созревания - это даже не смешно, за
это не ругать, за  это  судить надо! Четыре  раза  переделывать  техническое
задание  на  репроцессор!  А  индекс, между прочим,  растет,  этот проклятый
индекс потребности...  и еще неизвестно, что будет сделано на четвертый раз,
точнее -  да! - точнее, уже сделано,  ведь он наверняка  привез репроцессор,
они  теперь пошевеливаются, с тех пор, как индекс начал расти,  еще странно,
что  никакую с ним комиссию  не  прислали,  как все это  у нас задом наперед
делается,  такое место, ведь не совсем ведь простое место, не в какой-нибудь
там  захламленной, никому  не нужной дыре, на  единственной в мире плантации
синако...
     Пилот что-то спрашивал, Мэллар что-то ему разъяренным голосом отвечал.
     В  какой-то  момент,  словно опомнившись,  Мэллар виновато улыбнулся  и
переспросил:
     - А?
     - Я говорю,  все равно ты должен был подготовить этих двоих. Ты обещал,
- упрямо и,  видно, в который  раз повторил  Пилот. Что-то Мэллар  не помнил
такого своего  обещания. -  Очень, я  смотрю, странно ты заботишься о  своих
больных  (начальственные,  грозные,  винящие  нотки, которые  так  ненавидел
Мэллар,  и вздрогнул  Мэллар.  Рабство, рабство!). Говоришь  о них много, не
спорю,  все  уши  обслюнявил,  и вроде как  даже  жалеешь, а  вот  синакон к
отправке - приготовил!
     - Ну и что, ну и что? - сквозь каменные губы...
     - Как это "ну и что"? Что я, не понимаю? Все жилы из себя вытянул, пока
к загрузке готовился, значит, сам хотел, чтобы не людей, а синакон отправили
в  Метрополию,  сам  себе  отступление  отрезал.  Или  просто  все  на  меня
переваливал?
     - Не понимаю.
     - Он  не понимает, -  сказал  Пилот понимающе. - Конечно. Ему не  хо...
Тебе не хочется, чтобы тебя обвинили, чтобы на тебя  показали пальцем - мол,
вот он, это он обменял без нашего спросу наши жизни, тысячи, может, миллионы
жизней, на жизни десяти человек.
     - Откуда такие цифры?
     -  Я не знаю, какие там цифры,  у меня одна цифра - девяносто семь. Это
уже не потребность, это крайняя необходимость, это почти катастрофа!
     - В чем катастрофа? Кто умрет? От чего?
     Пилот сверкнул глазами, искривил презрительно губы.
     - Я так и знал, что об этом заговоришь. Ну как же, все вы заговариваете
об этом.
     - И все-таки, в чем катастрофа?
     Вопрос  был  неуместен  и  Мэллар  сознавал  это.  Это  был  изначально
провокационный вопрос,  в приличном обществе  его бы просто проигнорировали,
вежливо не  заметили  бы, только  взяли  бы себе на заметку никогда,  ни при
каких обстоятельствах с  задавшим такой вопрос не общаться. Но Пилот, видно,
к приличному обществу не принадлежал и потому ответил.
     -  Я не  знаю! -  озверело сказал он. - И никто, кроме Интеллектора, не
знает, никто. И не может никто узнать. Как тебе прекрасно известно. Спроси у
него -  и он  даст  тебе ответ в пятьдесят  два стандартных тома специальной
терминологии. Ты их прочтешь?
     - Ладно, - сказал Мэллар.
     - Я знаю одно, и  ты это знаешь тоже.  Интеллектор ни разу не ошибался.
Он в принципе не может ошибаться. Или ты об этом не слышал?
     - Я же сказал, ладно.
     - У него  совсем  другие  мозги (Пилот был очень  молод, ему  нравилось
говорить об  общеизвестных  вещах как о  чем-то,  известном только  ему). По
сравнению с ним  мы  - инфузории. Мы не можем взять  миллион  причин сразу и
вывести из них сто миллионов следствий, а он может, для него это дважды два.
Я  тебя сразу раскусил, еще когда ты  сюда приехал. Что за  старикан, думаю,
занудный такой. Сразу понял, что ты из этих, из Мамма-Г.
     - Дурак ты, - с трудом  выговорил Мэллар. - Вот ты сейчас  пойди туда и
выбери тех двоих, кому жизнь спасать будешь.
     - Что мне идти? - окрысился Пилот. - Я все равно никак их  всех  спасти
не могу.
     Мэллар молчал.
     Если они  умрут,  у меня  просто  не достанет сил начинать все сначала.
Старый больной человек. Два омоложения на счету. Хватит, наверное?
     - В самом  лучшем случае, если даже не брать синакона, уместится только
пять человек. А синакон я возьму.
     - Аппаратура, - сказал Мэллар.
     - Нет там лишней аппаратуры! Да и та ничего не весит.  И места много не
занимает. Не  станешь же  ты вынимать  бортинтеллектор. Ты  ничего в этом не
понимаешь, ты бы хоть посчитал предварительно!
     - Ладно, - сказал Мэллар, болезненно покривившись. - Ладно. Все хорошо.
     Он оторвался, наконец, от стены, запахнулся плотнее, хотя ветра уже  не
было. Но наволокло туч -  обычный стопарижский  день  этих широт. Было здесь
местечко,  тысячах этак  в  пяти  километров,  шикарное местечко,  способное
превратить П-Сто в  планету ранга курортной,  только очень уж небольшое - но
там не рос синакон. В данном случае, правда, Мэллара синакон не интересовал.
Его  интересовало  местечко.  И  легенда  о  горе-игле,  упавшей  на  глазах
разведчиков где-то  как раз  в  тех самых местах, в пяти тысячах  километров
отсюда.
     Тяжесть,  такая тяжесть  на плечи. У Мэллара не  было  сил свернуть, он
даже думать об  этом  боялся, оставалось идти  прямо. Прямо  перед  ним  был
Пилот, и Мэллар пошел на него. Тот удивленно посторонился.
     - Ты что?
     Нет,  положительно  пугал его  этот  старик. Словно  секрет знал, какой
Пилоту  не узнать по гроб жизни. Может,  это результат  двойного омоложения.
После  двух  раз  наступает  "практическое  бессмертие",  тусклое,  скудное,
полоумное,   но  бессмертие.   Говорят,  дважды  омоложенные  очень   быстро
уподобляются растениям. Наверное, хищным растениям. Точно, хищным. И очень в
себе уверенным. В любой чуши, хотя бы в той, которую  сейчас молол ему  этот
Мэллар.
     - Ладно. Хорошо. Дел...  Делай свое  дело  для Интеллектора, только сам
решай, кого взять, - выдавил из себя Мэллар. - Надоело.
     Он  и  сам не знал, куда идет,  в ногах  засвербело,  уже  нельзя  было
оставаться на одном месте. Пилот закричал вдогонку:
     - Да даже если б и  хватило им места, нет у меня  на них кислорода! Сам
посчитай!
     - Им кислорода не надо, - бросил Мэллар через плечо, потому что помнил,
что когда он проигрывал в уме этот  разговор, то в  этом месте решил сказать
именно  про  ненужность  кислорода,  именно  вот  так,  непонятно, чтобы  он
заморгал в полном недоумении, чтобы до него не сразу дошло.
     Но  Пилот понял  сразу. Никакого разговора он не  проигрывал,  просто с
самого начала знал, что они-то как раз в  кислороде могут и не нуждаться. Он
скрывал от себя то, что знал. И поэтому промолчал.
     Мэллар на секунду удивился, но тут  же о  своем  удивлении забыл. Перед
ним,  по всему  дну  ущелья, не закрываемая  Пилотом,  тянулась  синаконовая
плантация.

     Если  поработаешь на ней всего треть срока, всего месяц, от загрузки до
загрузки, то -  удивительное дело! - каждый  раз потом при взгляде на нее  в
нос  ударяет  резкий  синаконовый  запах,  почти  такой же  резкий,  как  от
раздавленного плода.  А  пахнет  синакон ни на что  не  похоже: сила  запаха
такая,  как,  знаете, от летучих  веществ,  эфира,  например;  и в  общем-то
приятный запах, а  сравнить не с чем. И  давит. Пожалуй, если сравнивать, то
лучше всего взять  какое-нибудь образное впечатление,  а то еще лучше  найти
ассоциацию,  воспоминание,  связанное  с  каким-нибудь  запахом.  Правда,  у
каждого свои  воспоминания,  поэтому  ничего такое  сравнение  не  даст, тут
каждый думает  на своем языке. У Мэллара  синакон ассоциировался почему-то с
детским  воспоминанием,  где в  центре  был  тоже  запах.  Точней,  это было
зрительное воспоминание - удлиненная комната, темная, с неразличимой мебелью
и,  кажется,  без окна; он сидит, точней,  полустоит в  кресле,  коленями на
сиденье, а  руками опершись  на  черную морщинистую плоскость  столешницы, и
разглядывает какую-то  огромную  книгу с  рисованными двухмерными картинками
необычайно сочных цветов;  от книги  идет  странный запах  (Мэллар еще долго
потом принюхивался к каждой  книге, которая попадала ему в руки - раз  пять,
не меньше,  причем последний раз в девятнадцать лет - но другие книги  пахли
совсем не так,  совсем ничего общего), рядом  с  креслом стоит  девочка чуть
постарше  его,  он   не  помнил,   кто  это,  да,  в  общем,  никогда  и  не
интересовался, помнил только, что девочка эта вроде бы суетилась вокруг него
и,  похоже, подлизывалась.  Мебель  там была  какая-то  уж  очень старинная,
мрачных,  музейных  тонов,  и,  может  быть  даже,  деревянная мебель,  хотя
странно.  Но хотелось  помнить,  что деревянная.  Запах от  книги совсем  не
походил на синаконовый, но почему-то вспоминался именно он.
     Говорят,  что у синакона два  запаха -  реальный  и  воображаемый.  Что
запах,  мгновенно  возникающий  при взгляде  на  плантацию,  - эффект  чисто
психологический, но Мэллар  не  верил, что-то уж  больно резкий он  был  для
психологического эффекта, и почему-то у всех.
     Он   все  доискивался  до  причин,   когда-то   очень   этим   эффектом
интересовался,  даже однажды  такой  эксперимент поставил: надел  скафандр и
пошел смотреть на синакон с часами в руках. Это было в тот самый день, когда
Ностраган заявил во всеуслышание, что Мэллар в скафандре может-таки сойти за
человека. Мэллар, наверное, полдня время засекал: и в скафандре, и без, и со
снятым  шлемом,  и  на  первый раз, и  на десятый.  Он  засекал время  между
взглядом и появлением запаха, а данные заносил в мемо.
     Конечно,  ничего  эти  опыты  не  дали,   ничего   совершенно,  никакой
закономерности  Меллар  не  нашел,  ни  даже  повторяемости  результатов  не
обнаружил. Ну, а без повторяемости какая наука!
     Пилот сказал:
     - Ты  напрасно  дуешься  на  меня.  Я  прекрасно  все понимаю.  Но  что
делать-то? Не могу я. Не имею на это права. Что могу, сделаю, конечно. Двоих
возьму. Ну, троих.
     Двоих-троих.  Три  минус два получается один. Как это  все в арифметике
просто, подумал Мэллар, но решил на этом Пилота не подлавливать,  потому что
он ляпнул не подумав, а здесь дело серьезное, чтобы на блохах выигрывать. Да
и сам, наверное, понял, что ляпнул. Вон, осекся.
     Мэллар  смотрел  на  плантацию,  а  запаха не чувствовал. Он даже носом
потянул - не было запаха.
     Плантация была  хороша,  так говорил  Мэллар,  в этом  он  пытался себя
убедить.  Два  старых  синакона,  огромных,  в полтора  человеческих  роста,
коряво, но  удивительно  симметрично  располагались по  правую и левую руки,
образовывая  словно  бы  вход,  словно  бы  охраняя  молодую,  почти  сплошь
одиннадцатилетнюю  поросль, вздымающую кверху множество  жестких  прутьев  с
распухшими суставами шаровых утолщений.
     Он набрался сил и сказал Пилоту:
     - Ну что, пошли!
     - Чего это? Куда?
     Ничего Мэллар не ответил, опустил голову и твердо - так ему казалось  -
зашагал к Барраку.
     - Эй! - нервно, почти испуганно  крикнул Пилот (ужасно ему к Барраку не
хотелось идти). - Я все сказал, ты ничего не добьешься, я...
     - Пошли.
     Мэллар  просто  выволок из себя  это слово. И Пилот  пошел. Пилоту было
плохо. Он был просто-таки уверен  в своей правоте,  но  почему-то чувствовал
себя виноватым.
     - Ты этим ничего не добьешься.
     Мэллар  попробовал  усмехнуться.  Но  ничего не получилось,  и  Мэллар,
суетливо застукав  копытами, забежал впереди Пилота, указывая  тому  дорогу,
как будто тот не мог разобраться сам. Бежал он, как уже  говорилось, топая и
нелепо  покачивая  головой  из стороны в  сторону -  сразу  было видно,  что
человек после двух омоложений и третьего не желает. Да и не поможет оно ему.
Так до смерти и останется стариком - смешным и поганым.

     Они остановились перед дверью в  Баррак и Мэллар указал  на  нее Пилоту
приглашающим  жестом.  В  груди  у  него  хрипело, приглашающая  рука нервно
подрагивала, лишь глаза на сером лице жадно пылали.
     - Я не хочу! - сказал вдруг Пилот неожиданно для себя самого.
     Ему  было  страшно. Так страшно ему еще никогда не было,  ну разве  что
только  тогда, пять  лет назад,  когда  пьяный  курсант  со старшего  уровня
пытался выбросить его из окна. Но в тот  раз страх пришел после,  а сейчас -
до.
     Дверь вызывала сильное беспокойство. С ужасом глядя на нее, Пилот вдруг
подумал, что  это  предчувствие катастрофы, то самое предчувствие, о котором
так  много  толкуют  "ныряльщики"  -  пилоты  дальних   трасс,  люди  сплошь
суеверные, космическая элита, к которой сейчас относился и он сам.
     Конечно, ничего ужасного в двери  не было  - обыкновенный прямоугольник
зеленого биобазальта,  какие  обычно выращиваются  для  служебных  помещений
ареамента  Коагро.  То  есть,  на  самом  деле,  довольно скучное  и  вполне
обыденное зрелище.
     Даже тем, кто не сталкивался со служебно-архитектурным дизайном Коагро,
сразу было видно,  что это человеческое владение  - иначе дверь  не  была бы
зеленой.  Ее  вообще не было бы заметно, будь она машинным владением, она бы
полностью сливалась со стеной, ибо в этом, по мнению большинства обладателей
искусственного  разума, заключается истинно  архитектурная функциональность.
Но  даже  не  в  цвете  было дело  - дверь  Баррака, как и вообще  все двери
Барраков человеческих, не только не  сливалась со  стенами, но  даже  как бы
специально  выделялась  из  них,  каждой  деталью вопияла: "Я  дверь,  самая
настоящая  из всех настоящих, я дверь из дверей, и с чем-нибудь другим  меня
спутать практически  невозможно!".  Деталей  тех  было множество, начиная от
резной  ручки  под дерево  (краснота с прожилками) и армированных  накладных
петель, напоминающих потемневшие от времени золотые застежки родовых библий.
Эта  дверь  мало  чем  отличалась  от  дверей  на  прочих  Барраках  дальних
поселенцев, но,  конечно, были  свои  особенности,  любовно  оберегаемые.  В
данном  случае это были индивидуальная резьба на ручке, мелкие особенности в
форме  накладных петель и, главное,  изящный желтый колокольчик с желтой  же
цепочкой,  на конце  оборванной, внизу мелкая  фабричная  подпись:  "Дергать
сюда".
     Разумеется, все это  были излишества.  Для того, чтобы  воспользоваться
такой дверью, никаких таких  прибамбасов не требовалось -  как известно, все
зародышевые  дома,  в  том   числе   и  дома  Коагро,  генетически  снабжены
распадающимися  входными  каналами  (почему  они  называются входными,  а не
проходными,  никто не знает,  да и  знать  не хочет -  кому охота копаться в
уродливых волапюках бюрократов  и обслуживающих  их машинных  сообществ!)  -
другими  словами,  окна  и  двери  в  зародышевых домах  не  открывались,  а
"растворялись",  когда  к  ним  приближался  индивид,  имеющий  допуск,  но,
разумеется, в том случае, если  рядом не наблюдалось бездопускного индивида,
на которого допускной не дал разрешение (акцессацию). Но  почти всегда, а, в
общем-то, пожалуй,  и всегда, если  так  посмотреть, генетические  программы
таких  домов  дополнялись  -  так,  на всякий случай  -  встроенной системой
"обыкновенного" открывания.  Никаких  тебе уезжаний в стены или  потолок,  а
именно  древняя,  надежная,  как  прогноз погоды,  конструкция  на массивных
петлях. Сунул ключ в  замочную скважину,  повернул или на выступ ключа нажал
(в зависимости  от системы),  или  слово парольное  сказал, взялся за ручку,
потянул на себя или,  там, толкнул -  и входи себе на здоровье. Или, если уж
так нравится, уходи.
     Разумеется, все  эти  прибамбасы реально приносили  больше  вреда,  чем
пользы. Они,  главным  образом, мешали нормальному  "растворению"  двери,  и
обитатели  подобных  домов,  желающие  воспользоваться  дарами  прогресса  и
обойтись  без вульгарного  хватания  за ручку,  довольно часто об эту  ручку
пребольнейшим образом  ударялись, по  забывчивости попытавшись пройти сквозь
нее.
     "На  всякий  случай".  Это  был,  можно  сказать,  главный  религиозный
постулат человечества, почти  отпустившего машины на волю,  но пока  что еще
изо всех сил сопротивлявшегося своему полному вытеснению из жизни. На всякий
случай,  например, любой вегикл, в том числе и грузовоз, подобный прибывшему
на П-100,  оснащался пилотом, который  многое умел, но фактически  ничего не
делал; во время полета ему оставалось лишь давать бессчетные подтверждения в
ответ  на  запросы  бортового интеллектора;  довольно часто, особенно  когда
нужно   было   действовать  быстро  и   поэтому   интеллекторы   запрашивали
подтверждение  на акцию, уже совершенную, случалось,  что пилот, чувствующий
себя идиотом,  единственно из желания противоречить,  разрешения на акцию не
давал, однако таких строптивцев  бортовые интеллекторы очень  быстро ставили
на место, делая в ответ  очень сложные и дорогостоящие маневры, в результате
которых  возвращались  к исходной  точке  и  снова  посылали тот  же запрос,
сопровождая  его   аварийным   предупреждением,   заставляя   пилота  решать
гамлетовский квесчен насчет  ту  би ор  нот ту  би; после  чего,  если  дело
получало  огласку  (а оно ее  получало  почти  всегда), начальство  вызывало
пилота   на  коврик   и  доходчиво  объясняло  ему,  когда  можно  проявлять
гомопатриотизм, а когда  следует, не задумываясь ни на секунду, подтверждать
запросы намного более умного интеллектора.
     Системами "на всякий случай" (даже аббревиатура  была - НВС) оснащалось
буквально все,  и поскольку они изначально были лишены  всякого  смысла,  то
порой доходило  до  совсем  уже  идиотизма; так,  на некоторых  периферийных
планетах, о чем  Ареал взахлеб смеялся, системами НВС оснащались  уже совсем
неинтеллектуальные  устройства  типа  городских  такси   или   коммутаторной
кабель-машины, которая, я извиняюсь, и говорить-то не может; а уж магазины и
разъедошные   имели  служащих  повсеместно,   порой  в  количествах   просто
неприличных.
     Еще одним отличалась от прочих дверь стопарижского Баррака - венчала ее
полукруглая  надпись  "Добро  пожаловать,  идиот!",  творчество   анонимного
философа,  убравшегося  с плантации  еще  до того, как там  появился Мэллар.
Надпись  была вырезана вручную из  ярко-синего листового мрамора, блестящего
как зеркало, но на ощупь шершавого.
     - Может быть, из-за этой  надписи мне так не  хочется туда заходить?  -
сказал себе Пилот. Мысль ему понравилась, хотя в ней что-то было не то, и он
ее усложнил.
     Дверь - это  символ, глубокомысленно  сообщил он себе, трижды моргнув в
подтверждение длинными,  почти  женскими,  белесыми ресницами.  - Это символ
преграды между известным  прошлым, уже принятым настоящим,  с которым хочешь
не  хочешь, а приходится смиряться, и  неизвестным будущим,  которое несет с
собой неизвестно что - чаще всего всякую мелкую дрянь, о которой и думать-то
не хочется;  и массивность этой  двери, ее  очевидная непробиваемость  очень
логично  сочетается  со  способностью  "растворяться"  (говорят, что  глагол
"растворяться" прекрасно  сочетался  со  словом  "дверь"  еще  до  того, как
научились  их  "растворять" - и это недаром),  едва  подойдешь к ней близко.
Дверь - это то, с чем ты не согласен. Это будущее. Я не хочу будущего, вот в
чем штука.
     -  Чего  ты  не хочешь?  -  спросил Мэллар тоном, каким  обычно  задают
риторические вопросы, то есть без вопросительного знака в конце.
     Пилот  ответил  глупо,  но честно, хотя  ему всего  лишь хотелось  быть
непонятным:
     - Будущего.

     Но  в этот момент  Пилот вдруг  понял,  почему так беспокоила  его  эта
дверь. На самом  деле ни символы,  ни предчувствия, ни тому подобная чушь не
имели к его беспокойству ни малейшего отношения -  от двери  попросту несло,
безумно  разило  раздавленным   синаконом.   Дело  обычное  для  синаконовой
плантации... но что-то с этим запахом было не так. Он отвел глаза в сторону,
и запах тут же исчез.
     - Входи. Добро пожаловать, - продребезжал Мэллар.
     Дверь  тут  же  растворилась,  и  Пилот, еще  раз заявив: "Не хочу",  -
послушно  вошел внутрь, старательно  обходя повисшие в  пустоте  прибамбасы.
Следом за ним вошел Мэллар и дверь заросла.
     В Барраке воняло. Не синаконом.

     - Боже! Что такое здесь творится? - пробормотал ошеломленный Пилот.
     Мэллар прислонился к стене и закрыл глаза.
     - Ля Зарет, - сказал он.
     Здесь не было  стандартной прихожей,  но сразу  начиналась  королевская
гостиная. Зато  это была не королевская  гостиная,  генетически для Барраков
запрограммированная раз и навсегда, не та удобная зала, где в относительном,
но  все же комфорте  могут  собраться  для отдыха или общего  разговора  все
обитатели.  Часть  внутренних  стен  была  грубо,  явно  вручную, выломана и
получившееся  пространство  почти сплошь  заполнено койками,  вытащенными из
личных апартаментов.  Пол  был покрыт  серыми язвами невытертой, затоптанной
серой пыли.  На койках лежали люди, вдоль проходов медленно и особенно около
кого-нибудь не останавливаясь, но активно двигая коленчатыми  манипуляторами
и  инжекторами,  бродили  блекло-голубые  приземистые  серверы  -  операторы
Диагноста;  сам же  Диагност,  тумба невнятной формы, имеющей более глубокий
голубой колер, увенчанная сверху невыносимо человеческим лицом (ну точно как
на  картинках с учебных стекол!),  вопреки всем правилам нахождения машинных
служителей стоял тут  же, в дальнем углу помещения и сострадательно наблюдал
за происходящим; лицо его метнуло на  вошедших оценивающий и, как обычно для
машин  этого  класса,  чересчур  эмоциональный  взгляд,  вежливо  кивнуло  и
продолжило мониторинг.
     Были глухие стоны,  была  вонь человеческая, страдание неподвижных  тел
осязалось. Некоторые из лежащих повернули лица к двери и молча уставились на
Пилота (он почему-то сразу понял,  что это были все, кто  МОГ повернуть шею;
другие лишь двинули глазными яблоками в его сторону).
     - Здр... - выдохнул ошеломленно Пилот .
     Никто не ответил. Взгляды синхронно переместились к Мэллару.
     Но Мэллар  коснулся  Пилота  сзади,  отчего  тот  испуганно шатнулся  в
сторону и невольно пропустил Мэллара вперед.
     Диагност  в этот  момент включил  сложную, тревожащую  музыку.  "Триумф
позора"  Покко  ди Корцио. Пилот  терпеть не мог  ди  Корцио,  но здесь  его
"оркестровые вихри" были на месте.
     - Вот, -  тихо и напряженно сказал Мэллар, и камнем падающая музыка  не
помешала  Пилоту  его  услышать.  -  Вот  теперь  ты  видишь  то,  чем  надо
пожертвовать,  чтобы увезти синакон. И можешь сам  выбрать  тех двоих-троих,
кого возьмешь с собой.
     - Им всего-то  нужно, -  в мэлларовском  полушепоте появились рокочущие
нотки,  -  всего-то,  чтобы  их  побыстрее  отвезли  куда-нибудь,  где  есть
метропольный госпиталь - мой  Диагност  не  умеет делать  пересадки скелета.
Спасти их ничего не стоит. Точней, стоит, ха-ха...
     Сверкнуло что-то в глазах Мэллара.
     - Стоит,  конечно,  что ж  я! Очень дорогого  стоит. Двухнедельной,  ну
пусть даже месячной задержки с поставками синакона. А?
     Шутовское что-то сверкнуло, жалостное и пронзительное.  Пилот не  видел
всех  этих  просверков  -  он  все  не мог оторвать  взгляда  от постелей  с
больными.  И музыка  тревожная тоже завораживала  его. Он  всегда  ненавидел
такую музыку и только теперь понял, почему.
     - Что это? - сказал  он наконец. - Почему это они  вместе? Даже  стенка
разломана, чтобы вместе. Где кухня?
     - Ага, - удовлетворенно  сказал Мэллар. - Ты тоже заметил. Ведь заметил
ведь?  Ну, признайся, что  же ты? Вот к этому  поближе подойди, он у нас под
номером пять, имя ему Америго Беспуччио, но это не имя, это кличка, в  честь
какого-то  механического  певца,  я в них  не  очень-то  разбираюсь,  может,
знаешь?
     Рот,  распяленный  в  вечном,  немом  крике, застывшее, обмяклое  тело,
движутся  только  глаза, да  еще губы  немного...  Что-то ползает  по  нему,
наподобие  паука-мусоросборщика,  только  мельче,  вот,  вот,  под  простыню
забралось,  которой  этот  Америго  укрыт,  и  бугорок простынный  к  животу
движется. Пилот молодой был, ничего в медицине не понимал.
     - Слышал что-то.
     - Вот-вот, слышал. Да ты поближе подойди, теперь не страшно,  он уже не
укусит. Его вот этот паучок через кожу кормит. Не то что  раньше. Рот у него
раскрыт, видишь? И не закроется никогда, если не поможешь.
     - Послушай, - сказал Пилот. - Дьявол. Ты вот все на эмоции давишь...
     - А  ты  сюда  погляди, сюда! -  Мэллар на  глазах  оживал,  наполнялся
энергией, Пилоту показалось, что это тревожная музыка  ди  Корцио напитывала
Мэллара. Отбирая энергию от Пилота. - Нет, ты глянь,  здесь попроще  случай,
здесь еще челюсти не задеты. Познакомься - Инзим бао Лень Жо, русский, с тех
планет,  что...  ну  ты знаешь. У  него, правда, легкая форма - расхрупление
костей рук и ног, да еще с ребрами неприятности, приходится дышать за него.
     - Здравствуйте,  - сказал Инзим  бао Лень  Жо и улыбнулся приветливо. -
Так вы нас сегодня, значит, забираете?
     - Нет, - сказал Пилот. - Я не  могу. Вас заберут недели  через две. Или
три, но это максимум. Уже запрос послали. Так что...
     - Как же это? - спросил, так же приветливо улыбаясь, Инзим бао Лень Жо.
- Выходит, вы нас убиваете?
     -  За вами  приедут,  - сказал Пилот. -  Вас вылечат. Только  подождать
надо. Я вообще за другим. За си...
     -  И какие ощущения, когда убиваешь? - вежливо поинтересовался бао Лень
Жо.  - Я имею  в виду раскаяние, тайное  удовольствие, ощущение  могущества,
злорадство, любовь, досада - что?
     Мэллар откровенно наслаждался.
     -  Помолчи,  Инзя.  Вечно  ты со  своим  любопытством. Это  личное дело
господина Пилота. Будешь настаивать, он  подаст на тебя в суд по обвинению в
превышении. Или принижении, что, впрочем, одно и то же.  Господин  Пилот, вы
вот лучше сюда посмотрите...
     Нет, правда, словно энергия Пилота к Мэллару перетекала, словно даже не
только   энергия,  но  и  само  здоровье  перетекало.  Мэллар  приободрился,
собрался, хотя и явно  через силу, свои мелкие и резкие глаза от  напряжения
перещурив. Зато  Пилот чувствовал себя просто  плохо. В  этом аду, сказал он
себе, совсем неудивительно,  если  почувствуешь себя так плохо. Но с  другой
стороны,  добавил  он  опять  же  себе  (проклятая  привычка  всех  одиночек
разговаривать с собой - и желательно вслух, то есть почти шепотом, негромко,
чтоб не нарушить  опостылевшего  уединения - хотя в этом случае ему пришлось
говорить молча, только губами шевелил), с другой если посмотреть стороны, то
я  нахожусь  пусть в  самодельном, но  все же  таки  лечебном учреждении.  И
Диагност  здесь  присутствует,  пусть  плохонький,  но  Диагност, он  должен
заметить болезненное состояние посетителя, должен как-то отреагировать.
     Диагност не реагировал,  зато Мэллар на глазах преображался. Он  только
что  не плясал  перед  Пилотом восторженно, только что не  плавал перед  ним
вдохновенно - и, размахивая руками, вещал. Слова Пилот разбирал, но смысл их
не доходил совершенно.
     Он  физически чувствовал, как молчавшие, закаменевшие, а если уж совсем
точно,  то и закостеневшие пациенты Мэллара, молили  его  о помощи. То есть,
конечно,  разумеется,  никто  никого  ни  о чем не  просил,  тем  более его,
немногие даже и смотрели теперь  в его сторону, а если уж совсем точно, то и
те,  кто  смотрели,  особо  о  помощи   не  взывали  -   наоборот,  смотрели
презрительно, брезгливо (эти  два  слова  приведены на всякий  случай, если,
паче  чаяния, кому-нибудь покажется,  что между ними  есть разница), словом,
свысока. И  серверы Диагноста меж ними сновали, быстро-быстро, так в стеклах
не  показывают,  чтобы  серверы  настолько  быстро  сновали, в  стеклах  они
уважительные, внимательные, совершенно не  такие,  как в жизни.  До сих  пор
Пилот видел серверов Диагноста только в стеклах да еще не очень долго воочию
-  те, что в стеклах, виделись  ему замечательными,  добрыми, внимательными,
ну, в общем, человечными,  а эти - Пилота  только что не стошнило,  да и  то
исключительно  из  вежливости   не  стошнило.  Так  оно  водится  -  сначала
решительный отказ, потом несогласие, потом вежливость.
     Стандартный  экспедиционный  сервер  ранга Т, иначе "утка" - это  такая
шестиногая хреновина  с плоским, типа лодки, телом  и  нависающим  надо всем
этим шаром на тонкой и длинной шее, который по идее должен изображать голову
с глазами, и подобием  рта (дань древнему,  неуничтожимому антропоформизму).
Ноги  покрыты не то чтобы волосом,  но скорее  ворсом, в  то время  как кожа
корпуса  светлая,  пористая  и  сплошь  утыканная   всяческими  медицинскими
приспособлениями,  в  общем,  вполне   безобидными   и   безболезненными   в
применении, но на вид  порой устрашающими; пугает также гофрированная шея, а
больше  всего -  намертво  приделанная  улыбка.  Ходит  сервер  "утка" почти
бесшумно, но только почти - когда он не спешит,  он  не  идет, а плывет и на
мягкое, частое пошлепывание как-то не обращаешь внимания, даже наоборот, оно
умиротворяет (Пилоту довелось однажды провести четыре нелегких и нелепых дня
в  тренажерной  "правилке"  по  поводу  модификации  легких,  а это  вам  не
какая-нибудь  там  замена  сердца  или  ресниц,  такие  операции  заставляют
испытать странные  и  совершенно  нежелательные ощущения -  так  вот,  тогда
серверы  действовали на него исключительно благотворно, включая и  эти самые
шлепающие  шаги!), но вот  когда  это самое  членистоногое  носится со своей
прибитой  улыбочкой между пациентами как  угорелое  и  топочет  всеми своими
шестью  копытами  совсем  не по  мягкому  полу,  и  когда таких  серверов  в
ограниченном пространстве более  чем много, тогда становится  тревожно... да
что там тревожно!... молчаливые  эти твари просто смертный страх вызывали, и
именно своим топаньем ужасным. Шлепочек такой  по твердому покрытию - не  то
что в  "правилке",  и  много таких шлепочков, один за другим, ведь ребята-то
шестиногие!  Бдррррррррр!  И улыбочки.  А тут  еще  восторженный, давящий  и
неразборчивый  сип Мэллара, а тут еще  эти ребята,  которых  ему навязывают,
глаза  на него пялят... И постанывают  - нарочно. И  вонь! И даже,  кажется,
копоть.  Жирная вонючая копоть,  куда ни  глянь! И  улыбочка  эта ужасная, с
каждым шлепочком гвоздь забивающая в Пилота...
     И  с  чего бы вдруг,  подумал Пилот, неймется этому  серверу, все время
около меня околачивается, пора бы уже и уходить мне отсюда...
     И споткнулся. С жутким всплеском боли в колене. И сервер тут  же к нему
бросился, вскричав с явной недоброжелательностью:
     - Еще один!

     Сознание  возвращалось медленно  и не  то чтобы мучительно,  но  как-то
ватно. Сервер хлестнул  его по лицу чем-то  жгучим и  поспешно удалился. Над
Пилотом склонилось тошнотворно огромное лицо Мэллара.
     - Добро пожаловать в Ля Зарет! - сказал он.
     - Дьявол! - слабо сказал Пилот.
     Пилот  не  знал, что  такое Ля  Зарет, но по тону понял, что это что-то
очень нехорошее - так гадко улыбался Мэллар.
     - Сволочь, - сказал Пилот. - Ты что со мною сделал, скотина?
     Мэллар улыбнулся еще гаже.
     -   Безумно  устал.  Просто  безумно.  Когда-нибудь  все   эти  болезни
окончательно меня доконают, честное слово.
     И тут  же поскучнел, и тяжко  вздохнул, и о  чем-то  своем задумался. И
головой покачал сокрушенно в  такт раздумьям. И  гордо  подбородок вздернул,
обнажив тощую противную шею.
     -  Что  ты со  мной сделал?!  - сквозь  непреходящую слабость выхрипнул
Пилот.
     Мэллар еще немного подумал, пожал плечами, отогнал жестом  подбежавшего
было сервера (мол, потом, потом!).
     -  Да, собственно, ничего. Это  просто ваша собственная неосторожность.
Вы  прибыли на планету, где  свирепствует  неизвестная  эпидемия,  и даже не
озаботились соблюдением элементарных правил. Я все удивлялся, зачем вы сразу
сняли шлем. Поразительная беспечность! Поразительная! Да.
     - Ты сказал... О боже мой, ты специально меня...
     -  Вы  во всем  видите злое намерение, это нехорошо, - произнес Мэллар,
опять  явно  слабея,  словно  невидимый  источник,  питающий  его  энергией,
внезапно  иссяк,   словно  он  из  последних  сил  старается  держаться,  но
получается  все хуже и  хуже. - Вы... я ведь ничего  такого  вам не  сказал,
только сообщил вам... сообщил результат последних анализов, а ведь мы с вами
знаем... - тут Мэллар набрал  воздуху в грудь, -  господи... что за запах...
насколько можно. Доверять. Таким. Результатам.
     И уже из самых последних сил он присел  перед лежащим навзничь Пилотом,
оперся руками об пол и стал медленно склонять к нему напряженно  улыбающееся
лицо. Пилот и без того  был между обмороком  и грогги, и  странное поведение
Мэллара привело его в состояние чрезвычайной туманности. Говорить он не мог,
только  выпучил глаза, только  подумал - смерть пришла, - потому  что ничто,
кроме смерти не могло приходить таким необычным и в то же  время  совершенно
естественным, атавистически близким образом.
     Мэллар  склонился над ним так, что его  лицо отделяли  от  лица  Пилота
считанные   миллиметры,  улыбка   оказалась  вовсе   не  улыбкой,  а  широко
растянутыми потрескавшимися и  бледными губами,  глаза полузакрыты, волосики
реденькие,  сквозь них просвечивает розовая, потная лысина  - и вдруг дохнул
на него чем-то горячим.
     - Запах, а?
     Никакого запаха Пилот не почувствовал.
     - Синакон твой... Это его запах...
     И свалился на Пилота, не больно,  правда, просто тяжесть лицу прибавил,
- и отключился.
     - Я задыхаюсь, - продышал Пилот. Ничего  он  не задыхался, просто такое
чувство.
     И Мэллар от этого недошепота  тут  же  пришел в себя.  Тут же поднялся,
присел рядом, пару раз глубоко вздохнул, довольно равнодушно сказал:
     - Это скоро  пройдет. Первые симптомы.  Сейчас все  заболит, потом боль
пройдет, и еще часов  пять, а то и десять вы будете чувствовать себя хорошо.
Правда,  не  гарантирую,  что  десять. Вы  нахватались этой заразы  по самую
макушку,  болезнь  может  развиваться  быстрее,  я  еще  не  проверял.  Даже
интересно.
     И словно  по приказу немощного старика внезапная боль скрутила Пилота -
боль везде,  особенно в суставах. Так было невыносимо, что он закричал, хотя
за миг до того казалось, что крик ему не по силам.
     Он выгнулся в судороге, потом его  пробрала  сильнейшая дрожь. А потом,
как и обещал Мэллар, боль сразу прошла, вместе со слабостью.
     - Ну вот, я же говорил, - сказал Мэллар, когда Пилот сел на пол рядом с
ним. - В ближайшие часы все будет нормально. Я так надеюсь.
     И все смотрел в сторону.
     Опять подбежал сервер, заверещал и опять больно хлестнул по шее. Кто-то
вдали застонал, и сервер тут же умчался.
     -  Ты  меня заразил  специально,  -  сказал  Пилот,  приходя в  себя от
воспоминаний о боли. - Зачем ты это сделал? Я же убью тебя сейчас.
     - Ох,  как  же  ты меня  утомил,  - с трудом поднимаясь  с полу, сказал
Мэллар.  -  Куда ты меня убьешь? Тебе бы самому выжить. Ну, давай,  вставай,
чего разлеживаться. Уже все прошло. Ненадолго, правда.
     Он подал Пилоту руку, тот встал, оглядываясь.
     Все, кто мог, молча смотрели в его сторону - именно в его сторону, не в
глаза,  не на него даже, чуть  мимо. Озабоченно сновали меж ними серверы (он
теперь  посчитал  - их было шесть штук, раньше казалось - сто, но все  равно
чересчур много для одного Баррака). О,  господи, все на него смотрели, пусть
хотя бы даже и мимо.
     - Есть, наверное, хочешь. С дороги-то? - будто угадал его мысли Мэллар.
     - Зач-чем ты это сделал? Ты ведь специально. Зачем?
     Мэллар вздохнул.
     - Ты сейчас поймешь. А не поймешь, так что ж, я тебе сейчас объясню.
     Плохо, плохо,  ох, как плохо, хотя и ничего не болит. Унизительно,  вот
что. Молодой, проверенный организм, а  так крутит, то ли тошнит, то ли ломит
- даже и не понять сразу.
     На  самом  деле  Пилот почему-то не  хотел  узнавать, по  какой причине
Мэллар его заразил. На самом деле ему хотелось мчаться отсюда сломя голову к
своему катеру - и для того тоже, конечно, чтобы побыстрее  вылечиться, но не
о болезни он думал в тот момент, а только о том, как бы поскорее убраться из
этого самодельного сумасшедшего дома.
     - Зачем! Зачем, черт тебя побери, ты это сделал, чем я-то тебе помешал?
     Мэллар  присел  на  ближайшую  койку,  задницей   отодвинув  болезненно
ойкнувшего больного, успокаивающе  похлопал его по рыжему одеялу. Попутно он
что-то  бубнил,  скрючившись, глядя в пол бессмысленными глазами,  но  рукой
размахивая,  то и дело  устремляя указательный палец с желтым  нестриженым и
сто  лет некрашеным ногтем  - каждый раз  куда-то туда, где  не было  вообще
никого.  Пилот не  слушал - даже с предельным вниманием  вслушиваясь, трудно
было бы разобрать, о чем говорит Мэллар, - но каким-то непостижимым  образом
он все-таки речь Мэллара воспринимал.
     Мэллар, выясняется, продолжал презентацию своих пациентов.
     Он  говорил - вот  посмотри,  их  здесь одиннадцать, а вместе  со  мной
двенадцать.  Он говорил  -  вот  посмотри,  мы  все больны  одной  и той  же
болезнью, которая без нормальной медицинской помощи приведет  к смерти через
жуткие  муки.  Той  же  болезнью,  которой, по  собственной  неосторожности,
заразился теперь и ты (Пилоту чрезвычайно не нравился этот резкий  переход с
"вы" на "ты"). Вот Америго,  вот Инзим, а вот Ченджи. В отличие от Инзима он
от правосудия не скрывается, но, поверь, только потому,  что он  очень умен.
Он здесь просто пережидает. В Метрополии, на  одной из Восточных планет, его
ждет шикарное будущее,  если,  конечно, немножко  в безвестности  подождать.
Очень, между  прочим, рекомендую - в любой компании высокоуважаемый человек,
вот только без предрассудков. Сейчас умирает, и только ты можешь его спасти.
Спасешь  -  будешь  лучшим   другом  со  всеми   вытекающими  последствиями.
Впоследствии. Но  это  я так, к сведению  - не  подумай, что  подкупаю, я на
другое совсем давлю.
     Давил  он  -  и  довольно-таки  ощутимо  - на ту  точку, где  кончается
позвоночник и  начинается  череп, вмятинка  там такая. Не  пальцем  давил  -
голосом.
     А  вот  тебе  Дориан Брайт  Экстримолус. Никудышный парень,  но  молод,
моложе  тебя,  хотя  это  и  кажется  невозможным,  и  еще  вполне  способен
исправиться. Единственное его что - это любовь. Он великий гений любви, хотя
сам об этом не подозревает -  какая-то там  девчушка в конце Каверны Ленина,
ничего  особенного,  но он отдает ей все, себе ничего не оставляет  и потому
такой  никудышный.  Мы любим его, хотя вредный донельзя. Взгляни,  взгляни -
поражены челюсти, ему осталось максимум полторы недели, вот почему.
     Великий гений любви Дориан Брайт Экстримолус представлял собой зрелище,
жалкое  в кубе. Он был  сморчок, был пятнисто лыс, и болезнь перекосила его,
только взгляд остался от него  - боковой, пристальный и преувеличенно подлый
-  отшатнуться   хотелось   от   того  взгляда,   совсем   дрянной   парень.
Действительно, очень молодой, тут Мэллар не соврал.
     Кахаки, из косоухих, посмотри на него, вон на той койке, еще ползают по
нему. Жутко обаятельный дядечка, ничего про  него  не знаю, очень  скрытный,
думаю,  что шпион.  Почему-то от болезни позеленел,  говорит, что семьдесят,
но, думаю, врет.
     Сейчас трудно было определить у Кахаки возраст. Лицо  его действительно
пошло  зелеными пятнами и ничего обаятельного в нем  не было. Из всей дюжины
Кахаки был самый  тяжелый. Болезнь  проросла сквозь его суставы, и в анализе
Диагноста  для  надежды места не  оставалось  - окостенение перебросилось на
сухожилия.  Оставалась  разве что  та  страшная, самая  безнадежная надежда,
из-за которой врачи всех времен и  народов  борются  до последнего, борются,
когда  все уже ясно, когда  самое гуманное  -  прекратить  борьбу  и мучения
обреченного. Кахаки, впрочем, не  мучился, он вообще ничего  не ощущал, ни о
чем не  думал,  лишь водил  глазами  по  потолку, да изредка скашивал  их на
Пилота - тут Диагност  постарался, все  жизненные функции  перевел  на себя,
даже дыхание, оставил косоухому только ненужный пульс.
     Голос Мэллара креп. Про Кахаки он  сказал  совсем  немного, ему  больно
было  говорить про Кахаки, перешел к самому легкому (после  себя) больному -
Араукадио  Нострагану. Ностраган  был горячечно весел, он мог даже говорить,
правда,  с  трудом,   хотя  теперь  помалкивал  и  только  улыбался.  Мэллар
представил его, словно  это была гордость всей его команды - он даже подошел
к  нему, попутно отодвинув замешкавшегося  сервера  (тот  на  всякий  случай
хлестнул  чем-то   и  Мэллара,  но,  повинуясь  его  повелительному   жесту,
быстренько убрался к  другим больным). Ностраган при  этом  улыбнулся во все
лицо и даже кивнул, на  миг сморщившись от боли, но  умудрившись не потерять
улыбку.
     Все это под тревожную, нечеловеческую музыку  Покко ди Корцио.  Никогда
еще не слышал Пилот, чтобы творчество страшного ди Корцио врачевало.

     - Стоп! - закричал  вдруг  Мэллар, на полуслове  оборвав презентацию. -
Мне надоело!  Мне надоело попусту тратить собственную энергию, когда меня не
слушают. Это просто даже и  неприлично - так откровенно  не слушать, как это
делаете вы. Вы  что, не понимаете, что они умирают? Все. Эти. Люди. Умирают.
Благодаря вам. А вы даже не слушаете. Все. Я устал.
     Совсем не  похоже было, чтобы Мэллар устал. Глаза его  горели еще ярче,
резали еще жестче, чем в момент встречи, когда  казалось, еще  секунда  -  и
старичок помрет от усталости. Может быть, подумал  Пилот, чем больше человек
устает, тем  ярче  горят  его глаза? Да  нет, ерунда.  Просто я  чего-то  не
понимаю. Ха-ха. Все понимаю, а вот чего-то не дотягиваю. Простительно, а?
     Он вспомнил, что заражен - и почему-то  не обозлился. И даже  огорчился
не так чтобы чересчур. Но спустить это он Мэллару никак не мог.
     - Так все-таки, сволочь, зачем ты это сделал?
     Мэллар почему-то захохотал. И осекся, и опять захохотал, и снова осекся
- так делают  иногда совсем уже  дряхлые  старики после второго или третьего
омоложения. И головой закачал из стороны в сторону.
     - А ты не понял? Ты что, совсем ничего не понял?
     - Нет.
     - Ой, господи боже ты мой, ну какой же ты  щенок еще! - и с неожиданной
серьезностью добавил непонятное. - То есть в самый раз.
     - Так чего это я не понял?
     - Ты не понял того,  что теперь ты такой же, как и мы. - раздался вдруг
хриплый натужный голос с одной из постелей. - И теперь тебе нужно то же, что
и нам. Только не так срочно, как нам. А это очень большая разница.
     Пилот резко обернулся на голос (отметив про себя, что от этого движения
немного закружилась голова) и наткнулся на горячечный, насмешливый взгляд. В
отличие от большинства  больных,  этот был  укрыт  простыней  до подбородка,
никто по  нему не ползал,  да и  серверы его особым вниманием  не  баловали.
Длинное,  темное  лицо  его  было похоже  на  ритуальную  деревянную  маску,
сработанную аборигенами системы Иегу, тех, что с косичками.
     - Забыл представить, - засуетился Мэллар. - Это Ченджи, Омуницио Станто
Ченджи, южанин, как понимаешь. Планетный архитектор.
     Что здесь делает планетный архитектор, подумал было Пилот и  не додумав
даже, моментально получил ответ.
     - Кого сюда  только  не заносит  судьба. И высшие, и низшие, и  со всех
сторон сбоку. Хе-хе.
     - Я говорю то, что и так сказал бы тебе Мэллар, если бы его не перебили
- прохрипел  Ченджи (Диагност  повернул к нему голову с выражением покерного
игрока,  однако   ни  один  из  серверов  не  отреагировал,  правда,  музыка
изменилась, вклинились в нее нестерпимо плачущие  нотки). - Теперь для  тебя
главное не  синакон,  а мы. Ты теперь болен тем  же, чем  больны и мы, а  мы
называем это костяною  чумой, и если  сейчас ты  улетишь отсюда с синаконом,
это  будет твоя личная подлость  по отношению  к  нам  -  ты,  только-только
заболевший и  потому имеющий куда  больше  шансов на спасение, чем  любой из
нас, спасаешь свою жизнь ценой всех наших жизней. Как тебе это нравится?
     Мэллар хихикнул.
     - Вот именно!
     - Но как же? - растерянно сказал Пилот. - Но как же это? Это значит, вы
все  нарочно  заразили меня,  чтоб спастись самим?  А  те тысячи жизней, те,
может быть, десятки или сотни тысяч жизней -  я ведь не знаю,  может, там ни
одной  жизни  на  ставке,  а, может быть,  миллиарды, попробуй,  пойми этого
Интеллектора, что он имеет в виду, когда назначает индекс аж девяносто семь,
для вас ничего не значат?
     Ченджи  конвульсивно задергался,  попытавшись изобразить издевательский
хохот, а Мэллар, наоборот, принял сочувственный вид и согласно закивал.
     - Если бы вы знали, как я  вас понимаю, - сказал он. - Это очень трудно
-  приучить себя не замечать  всех этих индексов, не думать о  тех, кого  не
знаешь и заботиться только  о себе  да  о своих  близких. Это, я  вам скажу,
задача.  Но  есть усилия, которые  просто  необходимо прикладывать,  если мы
хотим добиться  чего-нибудь в этой жизни  или если мы просто  хотим остаться
людьми, достойными звания Человека.
     Ченджи снова  сморщил лицо и конвульсивно заколыхался (и  опять ни один
сервер не обратил на него внимания - впрочем, работы у них и без Ченджи было
предостаточно).
     - Это я восхищенно смеюсь, - отколыхавшись, сообщил он. - Если  бы руки
у меня работали, я бы  зааплодировал. Но  их сковала болезнь. Мы назвали  ее
костяной  чумой. И, поверьте, если бы не костяная  чума,  я бы действительно
зааплодировал, так точно наш Мэллар охарактеризовал суть.
     С других  постелей раздалось  мычание - кажется,  одобрительное. Мэллар
склонил голову в знак признательности.
     - Мне будет так не хватать Ченджи, - сообщил он Пилоту. -  Он так много
знает,  хотя никакого  специального образования не получал и  всему научился
сам. Читая. Представляете - Читая!
     - Просто очень люблю читать, - пояснил Ченджи.
     Пилот оторопело переводил взгляд с одного на другого.
     - О чем вы, черт возьми?
     - Все  о том же,  - помолчав, ответил Мэллар. - Эти люди умирают, у нас
нет времени на разговоры. Надо срочно отправить их в нормальную больницу.
     -  Нет! -  остервенело  крикнул Пилот. - Мы  будем  грузить синакон!  И
хватит об этом!

     Самая большая сложность  заключалась  в  том, чтобы  уговорить бортовой
интеллектор  - Пилот называл  его  Симфотакисом,  в  честь  дяди, известного
симфодворника, да  и вообще милейшего человека.  Симфотакис никак  не  хотел
покидать катер.
     -  Это мое тело. Вы бы  тоже не  согласились на полную ампутацию своего
тела только потому, что кому-то не терпится полечиться.
     Симфотакис  не  был  антрофобом,  бортовые интеллекторы редко ненавидят
людей  - слишком плотно  они  с ними  общаются, -  но  страдал  от комплекса
неполноценности  перед  высокими машинами  и вымещал его на человечестве.  А
именно на Пилоте.  Они не ладили. Пилот  был слишком неопытен и категоричен,
да и  вообще,  по мнению  Симфотакиса, слишком ревностно относился к  своим,
совершенно ясно,  ни к  чему не обязывающим обязанностям.  И столь странное,
если  не  сказать  больше,  распоряжение  покинуть   катер  вызвало  у  него
естественное чувство протеста.
     - Пойми,  Такис, - увещевал  Пилот. - Если ты останешься  здесь, все не
уместятся.
     - Это я понимаю, - соглашался Симфотакис.
     - Милый мой Симфотакис, если все не уместятся, значит, кто-то умрет.
     - Это очень печально, но я-то что могу сделать?
     - Всего-то выйти из катера.
     Такис даже подвзвизгнул:
     -  Катер без меня - всего лишь  груда металла и биопластика, вегикл без
маневра.
     - Да не нужно ему маневра. Ему всего-то и  нужно пройти обратным путем,
самым, как тебе известно, надежным и безопасным. Ну вот ты сам скажи, какова
надежность пройти обратным путем?
     - Девяносто  девять  и девятьсот  девяносто семь сотых процента. Но три
сотых-то остаются!
     -  Ну ты  же мудр,  Симфотакис! Ты же понимаешь, что  значит риск в три
сотых процента.
     - Риск действительно  невелик, - соглашался Симфотакис,  - а ты обо мне
подумал?
     - Чего-чего?
     - Вот  в этом  вы  все,  люди. Чего-чего.  У  меня,  между прочим, тоже
кой-какие  права имеются. Я, между прочим,  тоже  существо,  а  не  думающая
субстанция. И катер этот - мое тело. От меня неотъемлемое.
     - Почему это  неотъемлемое,  - убеждающе возмутился Пилот.  -  Еще  как
отъемлемое. Тебе  всего-то и  надо  сварганить себе  какие-нибудь  временные
ходули, ведь ты же понимаешь, что если ты в катере  останешься,  все больные
не вместятся и тогда смысл теряется.
     - Смысл  у тебя, как я замечаю,  давно уже потерялся, - сказал Такис. -
Вот уж от кого не ожидал. Да еще при индексе девяносто семь.
     - Ладно тебе, - насупился Пилот. - В конце концов, кто здесь  советник,
а кто начальник? Случайно не знаешь?
     - Как не знать? - оскорбился  Симфотакис.  -  Только без тебя эта штука
прекрасно полетит, а вот без меня...
     - Да ведь  и  без тебя полетит тоже!  Главное, обратный путь ей задать.
Реверс!
     - Реверс, - пробурчал Такис, и на том они закончили разговор.

     Пришел вечер.
     - Ну вот, - сказал Мэллар. - Вот и все. Конец. Пора начинать.
     Пилот в  знак возмущения плотно сжал  веки и завел глаза  к  надбровным
дугам, да  так,  что стало  больно (ах, да, я же  еще и болен, - подумал при
этом он).
     Тела были уложены на летающие тележки. Пилот и Мэллар суетливо  уложили
их  туда, не слишком аккуратно, из-под разноцветных  простыней свисала книзу
то рука, то нога с жутко выросшими ногтями,  то  страшно напряженная голова.
После того,  как больным купировали дыхание,  они обмякли,  словно  болезнь,
съедавшая их, ушла никуда, в космос.
     Жуток был Ченджи, грозящий небу новоприобретенной колючей,  неухоженной
бородкой и оскалом желтых зубов, не смешон Ивановиу  Маттиасс Эгнули, томный
бандит,  всю жизнь  искавший себе  места  в  этой  Вселенной и теперь грозно
застывший каждой черточкой своего лица при  безвольном теле; а русский этот,
со  сложным именем  бао  Лень  Жо,  ничего  из себя  не  представляющий,  но
о-о-очень мудрый, сука, с первого взгляда видно,  распялил под простыней рот
и брови свел страдальчески, будто дамский шлягер поет, из новых, беспокоящих
звездный нерв, которого, может быть, и нет в принципе; тихо и беспрекословно
прятался под простынями когда-то  горячечный  Ностраган, потеряв дыхание, он
удивительно потерял в объеме.
     С каждым Мэллар прощался отдельно,  и попрощавшись, сам подавал команду
на  отключение,  то  есть  на  купирование  дыхания,  всякий  раз  при  этом
неодобрительно поваживал головой и бросал  быстрый взгляд на Пилота, который
натянул  на себя маску безучастности, да так  в ней  и оставался.  Это  было
легче, чем помнить  про болезнь, хотя сейчас она никак  не проявляла себя  -
Пилот был деятелен и чувствовал себя как всегда.
     И все, ну почти все, говорили Мэллару - ты жди меня, я  вернусь, никуда
не денусь, черт с ними со всеми, я вернусь.
     - Не хочешь поучаствовать? - посреди прощаний спросил Мэллар.
     - Еще чего! - активно сказал Пилот, хотя Мэллар к нему не оборачивался,
да и вообще  никак  не обозначил  адресность  вопроса, разве голос чуть-чуть
повысил.
     - Правильно, - ответил Мэллар.
     - Узнай у него... - сказал Мэллару очередной  больной, но в этот момент
ему  купировали  дыхание;  он  стал  выпучивать  глаза  и   вообще  перестал
двигаться. Мэллар  уже шел  к  другому.  Пилот  дернулся  было, он  отчаянно
захотел узнать, что же такого хотел у него узнать этот больной.
     Проблем  с  транспортировкой   тел  к  катеру  никаких   не   было.  Их
перетаскивали наверх так же, как обычно  перетаскивают  синакон  - на низких
тележках  с громадным  количеством мелких желтых  колесиков.  Колесики давно
никто не  мыл, и они  давно уже не  были желтыми.  Тележки выставились в два
неравных ряда, перед  Базой, а  от той до Баррака было не  более шестидесяти
шагов.  Платформы тележек были  исполнены  в  основном из  коксового дерева,
которое выращивается из домовых зерен и вообще очень  экономично,  но четыре
самых старых, самых музейных,  сколоченных еще по тетрафузионной технологии,
были СНП-кальциевые и неприятно блестели; шутили здесь, что любой техномузей
за каждую из них, не  задумываясь, отвалил  бы  целое состояние, но были они
бугристы и в полете немного нервничали.
     Мэллар никогда не мог понять, зачем это тележкам  нужно  столько колес,
да  и не колес, собственно, а чертовски неудобных колесиков; Пилот  когда-то
понял, да забыл и больше к этому вопросу не возвращался - точно  так же, как
не возвращался к любому уже полученному ответу.
     Тележка транспортировалась к катеру так: как только подавался стартовый
сигнал (в данном случае  голосовая команда Мэллара - "Давай!"), она начинала
мелко ерзать, потом издавала взволнованное и скрипучее аханье, била воздухом
по  земле,  отчего  синаконовый  запах  обострялся,  и, наконец, поднималась
вертикально вверх,  на высоту примерно  в полтора метра.  При этом  между ее
бешено жужжащими колесиками возникал искристый, клубящийся, причудливых форм
туман, сизый и  злобный. Невыносимо скрежеща (Мэллар  объяснил,  что скрежет
давно  уже  добавлен был  "для эстетики" -  он  напоминал  слово  "срежет"),
тележка  начинала  свой  путь над  тропинкой, иногда ускоряясь, иногда почти
останавливаясь.  Добравшись до  обрыва, она вновь ахала  и  взмывала вверх -
смотреть на это было страшно, так и казалось, что груз  ее вот-вот сверзится
вниз, так как взлетала она, не соблюдая  горизонтальность  платформы;  далее
успокаивалась и дергано плыла к  катеру, не забывая бешено скрежетать - чем,
один Интеллектор знает.
     - Еще  одну  надо будет,  -  озабоченно  прошептал  Мэллар.  -  Маршрут
переписать,  да и  вообще все забрать.  Что уж  тут. Синакон  какой-то с его
чертовым индексом...
     Шепот его услышал Пилот, удивленно приподнял брови и тоже прошептал:
     - Вот идиот!
     Однако Мэллар  услышал,  никак, впрочем, не отреагировав  - он  слишком
устал и отчаянно хотел спать.
     Добравшись до катера, тележка  начинала стремительно снижаться, в конце
концов впиваясь в грузовой отсек,  обозначенный вертикально откинутой черной
крышкой.  Там она  "разгружалась", без  особых  церемоний вбрасывая тело  на
точно  отведенное  ему  место.  Катер  при  этом,  даже  лишенный  бортового
интеллектора, издавал удовлетворенное  "Хха!", после чего  тележка улетала -
на этот раз не производя практически никакого шума, разве что изредка тихо и
мелодично посвистывала.
     -  Может,  оно даже  и хорошо, - незадолго  до  конца  погрузки  сказал
Мэллар.  Пилот   давно   заметил,  что  он  часто  говорит  непонятное  и  с
объяснениями не  торопится.  Вот  и  сейчас. Правда, сейчас  он хоть  что-то
попытался  объяснить.  Озабоченно  стрельнув глазами в  сторону  Пилота,  он
добавил, еще больше все запутав. - Женщины-то нужны!
     Пилот пожал плечами. Ему, собственно, было абсолютно все равно, что там
бормочет  этот  полусумасшедший старик, одному Интеллектору известно,  каким
образом  попавший сюда, на  эту зачуханную синаконовую планету с  дурацким и
претенциозным названием.
     Они стояли гурьбой - замороженный Пилот, усталый, но деятельный Мэллар,
Диагност,  оказавшийся  очень шустрым  несмотря  на свои  невнятные формы  и
очевидную  неуклюжесть,   целая  толпа  серверов   и  -  гвоздь   сезона!  -
бортинтеллектор по прозвищу Симфотакис.
     Когда он выкарабкался из катера и  собрался спускаться вниз, к Мэллару,
Пилот ждал его  у выхода.  Настроение у  Пилота было трагическое,  но увидев
своего борт-интеллектора, он рассмеялся.
     - Боже, неужели ты не мог подобрать что-нибудь получше? Ты же умеешь, я
знаю.
     Симфотакис промолчал.
     Выглядел  он  действительно  смешно. Рангом  он был  где-то  на  уровне
Диагноста и тоже  любил, по тогдашней моде, оснащать  туловище  карикатурным
подобием  человеческой  головы.  Уж где  он  достал  в  катере  эту  голову,
останется  для истории величайшим секретом во  веки веков аминь, но это была
голова  известного  стеклоартиста,  то  ли  Фала  Дженникса,  то  ли  Дженна
Фалликса, что-то  в  этом  роде,  известного  и  совсем  свежего,  не  более
четырехсот лет. Лет через двести-двести  пятьдесят после смерти этого  парня
его  имагу перестали использовать, но  все  равно, он то  и  дело  мелькал в
культурных  передачах, причем на каналах, которые смотрят все.  Копия головы
артиста была,  прямо сказать,  неважнецкая, но сходство передавалось  точно,
Пилот даже удивился, не ожидал он от своего Симфотакиса такой прыти.  Но вот
то, что творилось под головой...
     Под  головой у него находилось косо поставленное  яйцеобразное туловище
(Пилот сразу узнал, откуда оно -  из воздухокреатора, то есть установки  для
создания пригодной к дыханию газовой смеси номер Ф14, совершенно шикарного и
отлаженного  по знакомству  под УСГ (удовлетворение сексуального голода), не
то  чтобы запрещенного,  однако  не  рекомендуемого  для  служебных полетов.
Нижняя  часть  яйца  была  грубо  проткнута  стантановой  осью,  на  которой
крепились  два  оранжевых  колеса, согнутых,  скорее всего,  из  трубок  для
пропликации режима  имитированного коттеджа (бассейн с великолепным плюхом и
шикарный горный пейзаж, выигранный в шкранпс у одного  идиота еще на  первом
году  обучения).  Больше  колес  у  Симфотакиса не  было,  а  равновесие  он
поддерживал  двумя руками-ходулями, черт  его знает  откуда взятыми, да  еще
третья,  телескопическая,  то  и  дело  выпрыгивала  у  него  из  груди  для
поддержания равновесия.
     Ростом  он был - Пилоту примерно до бедра. С Пилотом  сравнение потому,
что от  него  он не отходил ни на  шаг. И чрезвычайно неуклюж был, имеется в
виду,  поначалу: хромал, то и дело  падал, жужжал как-то странно и постоянно
производил устрашающие выпады. Никого,  впрочем, не  задевая.  Смешон был  и
нелеп. И все вокруг него тоже было нелепо. Так думал Пилот, впервые начавший
подготовку к собственной смерти. Он-то знал,  что медицинский катер прибудет
сюда  не раньше,  чем через  полтора  месяца  -  слишком  сложный  и дорогой
маршрут, да еще плюс личные проблемы в департаменте Фрахтов.
     Перед  стартом катер  поставил все крылья вертикально, словно бы в знак
прощания,   хоть  это  и  был   знак  приветствия,   сделанный  Пилотом,  но
перевернутый  во  времени  уже кем-то. Дрогнули крылья  - мелкие, бабочкины,
почти  никакой  функциональности,  больше  для  виду, - с  неслышным щелчком
встали  на место,  и, гудя,  аппарат  взлетел  вертикально  вверх,  завис на
несколько, а потом стремительно,  очень стремительно удалился, считайте, что
в мгновение ока. И из виду тут же исчез.
     И Пилот в знак прощания помахал рукой. И у Мэллара рука тоже дрогнула в
знак прощания. Даже прослезился как бы Мэллар. Хотя слезился он  в последнее
время постоянно. Еще какая-нибудь  смертельная болезнь  для его бессмертного
организма.

     - Ну вот, - сказал Пилот сокрушенным тоном.
     Он очень  устал.  Ноги едва  держали его, тем более, что  костюм полной
защиты весит куда больше гражданского стандарта в четыреста грамм, и  носить
его на себе в течение долгих часов, да еще не присаживаясь ни разу - тяжелое
испытание даже для молодого  человека.  Тем  более,  что  время  нормального
самочувствия,  похоже,  подходило  к  концу,  костяная  чума  уже готовилась
завладеть его телом - усталость была какая-то не такая, еще не  болезненная,
но  уже тошнотворная. Как  только  катер  умчался прочь,  по  той  же  самой
траектории, по которой прибыл, Пилот  рухнул на  землю, раздавив пару мелких
десятисантиметровых кустов (уж не синакона ли? - мелькнула тревожная мысль и
тут  же  исчезла). Теперь он  полулежал лицом  кверху, опершись на  локти  и
бездумно  уставившись на  медленно темнеющее  небо.  Рядом  с ним бестолково
пристраивался уродец,  в которого превратил себя Симфотакис. Уродец молчал -
то  ли по недосмотру, то ли  из чувства вредности, весьма ему  свойственного
даже  в  менее  критических  ситуациях,  Симфотакис  не  озаботился монтажом
какого-нибудь  говорящего  устройства,  оставалась  лишь  надежда,  что,  по
крайней мере, он слышит. Таким образом, Пилот остался совсем один - Мэллар с
его Диагностом и выводком заполошных серверов был  для него предметом чуждой
и враждебной  обстановки. Он не мог считать Мэллара компаньоном,  он остался
один на один  с  болезнью, которая то ли съест его, то ли измучит -  тоже не
слишком желательная компания.
     Дул слабый холодный ветер, пахнущий синаконом и  еще чем-то неуловимым.
Синаконом  пропахло  все. Особенно сильно  это ощущалось, когда Пилот бросал
случайный  взгляд на плантацию. Казалось, плантация была  везде,  потому  он
предпочитал смотреть в небо.
     Он только сейчас начал понимать, что пожертвовал собой, в сущности, без
особых причин.  Индекс девяносто семь остался индексом девяносто семь, а то,
что  и он тоже заразился  этой болезнью, никакого отношения не имело  к  той
задаче,  которая  была перед ним поставлена.  Простейшей,  в общем, задаче -
перевезти в  Метрополию собранный синакон. И ребята эти, маргинальные, прямо
скажем,  некоторые просто  вредные для  здоровья, точно  так же, как  и  сам
Пилот, куда менее маргинальный,  вполне  член  общества, перед этим индексом
были просто  ничто. Просто  ноль,  просто исчезающая  величина,  которой  он
обязан был пренебречь. Чтобы не случилось беды - там, где-то, непонятно где,
но беды. Страшной может быть. Наподобие катаклизма.
     - А  вот  ты,  например,  женат?  -  спросил вдруг  Мэллар,  с  видимым
облегчением усаживаясь на один из серверов. Тот сразу обвил его  щупальцами,
прижался почти любовно -  на  близком расстоянии от Мэллара  исходил сильный
знак нездоровья.
     Пилот с удивлением воззрился на него.
     - Нет, а что?
     - Ох, извини, не  подумал, - сказал Мэллар, - а девушка  у тебя хотя бы
есть? Такая, чтоб хоть куда за тобой? Вечер-то какой!
     Вечер действительно  был всем  вечерам  вечер, почти земной,  тот,  что
встречается  в  стеклах великих  мастеров -  с огромным  багровым  шаром  на
горизонте,  с  невыразимо  трогающей  палитрой  облаков,  с  темными,  вечно
спокойными вершинами,  с которыми по  определению не может произойти  ничего
катастрофического,   с  близкими   стволами   деревьев,   покрытых  корой  с
абстрактными  формами  и зияюще  трагическими колерами, с  теплым, ласкающим
ветром и легким  невнятным  шумом, который правильнее было бы назвать фоном.
Такой вечер побуждал к порывистому вздоху и на миг зажмуренным векам.
     - Ты меня  про девушек спрашиваешь, про то, женат  я или  еще нет,  - с
горечью сказал Пилот. -  Какая же ты все-таки сволочь! Нет, я понимаю,  тебе
надо было спасти друзей своих - они для тебя индекс девяносто семь,,,
     - Сто! Сто! Какие  там  девяносто семь, милый!? Все сто, да еще в сотой
степени. Самое большое число в мире - гугол называется!
     -  Они  для  тебя  самое  важное.  А меня  ты за  своих  ребят  заразил
смертельной  и  мучительной  болезнью, и не факт, что мне  удастся выбраться
невредимым.
     - Э-хе-хе,  - сокрушенно  сказал  Мэллар. -  Как  ты  все-таки  странно
воспринимаешь ситуацию. Я тебе прямо скажу... нет, ну вечер-то какой, как же
я их люблю, вечера такие!  Да, так я тебе скажу абсолютно  прямо  - это  все
Интеллектор.
     - Какой интеллектор? Симфотакис, что ли?
     -  Да  нет, я говорю  про  Интеллектора с большой  буквы.  Ну как  тебе
объяснить?  Вот... Прочитал я однажды у одного очень  старинного и не  очень
известного писателя,  из  тех  времен,  когда писали еще куриными перьями на
специально выделанных  телячьих кожах, стоя перед  подставкой... как же  она
называлась-то?...  Старость!...   так  вот,  прочитал  я  у   него  -  тогда
интеллекторы  только-только еще  начали появляляться  и назывались,  если не
ошибаюсь,  арифметическими  машинами.  Или  машинами для расчетов,  это  при
желании уточнить можно. И писатель тот очень против тех машин восставал.
     - Мамма-Г, что ли? - с явным пренебрежением спросил Пилот.
     -  Да нет, Мамма-Г, это  позже. И это  банда, а тот человек  мыслителем
числился, философом, пусть даже не слишком знаменитым, но хорошим[*], иначе как
бы его  стеклу  до наших времен дожить? И  он говорил - путь  от вопроса  до
ответа есть  путь  кольца,  и  главное,  чтобы  отвечающий  прошел  его  сам
полностью, ничего  не пропуская,  все ощупывая пальцами своего  собственного
ума.  Если же это кольцо разорвано и часть пути пройдена кем-то другим, а не
отвечающим,  если отвечающий просто воспользовался  чьими-то ответами, чтобы
ответить  на  вопрос  более  общий,  то  его  ответ  нельзя считать  полным.
Отвечающий  всегда  будет  понимать  это, и  когда-нибудь,  спустя множество
подобных всегда, до него дойдет, что он заплатил слишком большую цену за то,
чтобы пройти  кольцо  наиболее  легким способом,  и в  результате  не  может
считаться  полноценным  разумным  существом  -  иначе  говоря,  он  осознает
опасность стать сумасшедшим,  но будет  поздно.  То  же  самое,  говорил тот
писатель, -  довольно,  на  мой взгляд, наивный парень, но все  же, - то  же
самое относится  и ко второму  участнику прохождения кольца. Его тоже нельзя
назвать полноценно разумным, пусть даже он в тысячи, миллионы раз умней того
человека, потому что он  тоже не прошел  полностью  все кольцо от вопроса до
ответа, который сам по себе  представляет новый  вопрос. Они  оба становятся
участниками  сумасшедшего  процесса,  безумия,  которое   кажется  им  обоим
разумным только потому,  что  они обманули  себя и друг друга  одновременно,
выдав  сумасшествие  за  разум, приняв  абсурдное  утверждение  за совместно
установленную  истину.  Ибо  ни  один  из  них не  прошел  весь  путь кольца
самостоятельно. Раз  за  разом, кольцо за кольцом, они будут задавать не  те
вопросы,  давать не те  ответы,  все  дальше уходить от  понимания реального
положения  дел, все  стремительнее  оба будут  скатываться  к  единственному
ответу  - своей  гибели. Может, я  не так красиво и ясно передал мысль  того
философа, но смысл примерно такой.
     - Чушь  какая-то, - покачал  головой Пилот. Поначалу он  слушал Мэллара
внимательно,  потом устал  и  преисполнился  отвращением.  - Смысл,  как же.
Никакого здесь  смысла нет и в помине. Кольцо  какое-то.  Чушь. Полная. Если
кто и сумасшедший, так это я знаю кто.
     - На меня намекаешь, - слабо улыбнулся Мэллар. - Это потому что я плохо
объяснил,  а  ты  плохо приспособлен  к  пониманию  подобных  вещей,  больше
нипочему. Ну, как тебе объяснить? Ведь ты никогда не занимался расчетами.
     - Еще чего,  - автоматически  возмутился Пилот, хотя  и  слушал Мэллара
вполуха. Больше всего его в  этот момент  занимал совершенно другой вопрос -
он  вдруг перестал  понимать,  какого черта  он согласился помогать  Мэллару
только  потому,   что  сам  оказался  заражен.  -  Еще  я  расчетами  должен
заниматься, как самый последний робот. О Боже, что ж я за идиот!
     Мэллар укоризненно покачал головой.
     - Зачем ты так, стыдно! Ну почему же ты идиот?  Ты  -  Пилот, а это уже
много. Просто у тебя, как и у всех нас, разомкнуто кольцо разума, тебя можно
убедить  не логикой, но  простой интонацией, вам можно сказать "так надо", и
ты поверишь, как всегда веришь кому-то более умному, не понимая и не вникая.
Я  над  тобой проделал,  уж  извини, пожалуйста,  маленький  эксперимент,  в
результате  которого  был  изначально уверен.  Если хочешь,  фокус. Взял два
утверждения и вставил между ними слово "поэтому". Сказал - "вы тоже больны",
сказал  "вы  теперь обязаны отправить этих больных в Метрополию невзирая  на
синакон и индекс потребности", а между ними  вмонтировал хитренькое словечко
"поэтому". И  ты купился. Ты просто не мог не  купиться. С твоим воспитанием
иное практически невозможно - ты слишком привык доверять чужим утверждениям.
     До Пилота дошло не сразу. Наморщив лоб, он  долго и внимательно смотрел
на Мэллара, потом кивнул:
     -  Понимаю.  То есть  ты  меня  заразил смертельной болезнью только для
того,   чтобы   легче  было  проводить   надо   мной   свои  психологические
эксперименты? В этой  вашей Мамма-Г вы  все  - настоящие  психи. Жестокие  и
опасные фанатики, ни во что не ставящие других людей.
     -  Ну,  вот опять вы про Мамма-Г! - Мэллар  немного усилил  укоризну  в
голосе, перейдя, впрочем, снова на вы. - Это у вас просто пунктик  какой-то,
честное слово! И потом, откуда вы взяли, что я вас чем-то таким заразил, тем
более смертельным.  Обычный  синаконовый  шок,  проходит  бесследно. Мы  все
прошли через это...
     -  Ничего себе  - синаконовый  шок, когда все костенеет,  -  возмутился
Пилот. - Вон вы  как о своих коллегах заботились, а меня в  жертву принесли,
гадостью  этой заразили,  и только  для  того,  чтоб меня обмануть  полегче.
Конечно, я не умру, помощь поспеет, но на какие, черт меня побери,  муки  вы
обрекли незнакомого, непричастного человека, единственное что делавшего, так
это исполнявшего свой прямой долг.
     Под  вечер  его  немного  залихорадило,  он   понял,  что   нормальному
самочувствию приходит конец, что уже скоро, через минуту, через час или два,
придет   ломота   в   суставах,   которая   сменится   затем   неожиданными,
пронизывающими болями; в ожидании этих болей  он станет двигаться медленно и
осторожно, тело его превратится в минное поле, а немного  погодя  он  вообще
сляжет, окаменеет  и  единственное,  что  ему останется -  двигать  глазными
яблоками и ждать,  когда придет помощь. И надеяться, что эта  помощь  придет
вовремя, что спасатели не пренебрегут им ради синакона, индекс потребности в
котором, как ни крути, а все-таки  девяносто семь, вполне могут пренебречь и
по-своему будут правы.
     Мэллар  вдруг  захохотал  странным  смехом  -  донельзя  фальшивым,  но
заразительным.  Опять  его лицо - дрянное,  честно говоря, личико, с мелкими
чертами, кисловатой миной и в то же время резкими, просто  режущими, глазами
-  словно  бы разбухло  на  пол-Вселенной,  словно бы  само превратилось  во
Вселенную, может быть, единственно  реальную в этом мире Вселенную,  где нет
ничего,  кроме этого дрянного лица  с  режущими  глазами  и  темного фона  с
ломаным  горизонтом,  едва подсвеченным гигантским шаром  уходящего  солнца;
хотя если так подумать, то  и  солнца-то не было, оно скрывалось где-то там,
за мэлларовым силуэтом  и, похоже, было всего лишь незначительной частью его
самого,  этаким наспинным  переносным светильником,  единственное назначение
которого -  подкрашивать сзади  его череп  с  реденькими  волосиками, да еще
заодно  высвечивать  линию  горизонта, никому не интересную и, скорее всего,
воображаемую. Смех тоже резал.
     - Ты что? - отшатываясь, слабо крикнул Пилот. - Ты что!
     Мэллар резко замолчал, иссякнув, но лица еще долго  не отстранял. Затем
снова хихикнул и почти любовно сказал:
     - Помилуйте,  никто ничем вас не заражал. Это был синаконовый шок, я же
вам говорил, он с каждым бывает, и потом проходит - абсолютно и полностью. Я
же вам говорил. Я же вам говорил, дорогой вы мой, что через  воздух костяная
чума не передается, вы разве не поняли?
     - Но...
     -  Вы разве не поняли?  Вы просто не  поняли, вы абсолютно  и полностью
здоровы.
     Если бы Мэллар  сказал  только  "абсолютно" или  "полностью", Пилот ему
вряд ли поверил бы, старик не располагал к доверию, но он соединил два слова
(хорошо,  хоть не  вставил  между  ними подлое  словцо "поэтому"),  и  Пилот
поверил ему, безоговорочно, абсолютно и полностью.
     Черт  возьми,  я здоров!  Меня  никто не заражал.  Я  не буду  валяться
окостенелый в  ожидании  помощи, которая то  ли придет,  то  ли  не  придет,
которая  то  ли поможет,  то ли, ведомая ужасающим индексом  девяносто семь,
примет  единственно  правильное  решение  и  заберет   вместо  меня  тюки  с
драгоценным синаконом, а для меня места не хватит,  и мне скажут  подожди, а
на ожидание времени не останется - всего этого не будет, слава те госссподи,
а  будет только взыскание, будет только конец карьеры, так хорошо начатой, а
теперь вот, по воле полусумасшедшего старика с его организмом... Да и черт с
ней, с карьерой, я молод, о ней потом.
     Пилот с облегчением выдохнул  -  хрипло  и протяжно, на вой походил его
долгий выдох.

     На этом, собственно,  все.  На  этом можно было бы и  поставить  точку,
поскольку  история, которую хотел рассказать автор, закончилась, и переходит
в следующую, очень для персонажей важную, но трудную для рассказа. Короткая,
в сущности, история, по  времени  растянутая до  следующего утра и состоящая
всего лишь из долгого  разговора, по истечении которого  наши герои навсегда
покидают плантацию  и  Баррак,  усаживаются  на  тележку, которая,  безбожно
скрипя,  поднимется  наверх и направится к горизонту  - с  тем, чтобы спустя
пять тысяч километров осесть в будущем городе, о котором так мечтал безумный
старик Мэллар и  который он начнет  создавать вместе  со  своим новым другом
Пилотом. Назовут  город  Мэллария,  но  название просуществует не более пяти
стандартных десятилетий - о нем забудут, едва бессмертный и пораженный всеми
болячками организм  Мэллара  наконец сдастся  и окончательно откажет  своему
хозяину  в  продолжении существования,  причем  Мэллар,  похоже,  не  станет
особенно  возражать.  Еще его будут  звать Сломанная Гора, потому что именно
там,  рядом  именно  с этим  местом,  на глазах  первооткрывателей  планеты,
рухнула когда-то, рассказывают, гора-игла, породив тем самым множество очень
странных легенд,  -  но не приживется и это имя. Еще дадут ему имена, в  том
числе  и  официальные,  но все  они, одно  за  другим, будут  неукоснительно
отмирать.  В  конце концов, город останется без  имени вообще,  и звать  его
будут  поэтому  точно  так  же,  как  назвали  планету  первооткрыватели   -
Париж-Сто. Странное название для планеты,  особенно если учесть, что к этому
земному  городу ни один из первооткрывателей  не  имел  никакого  отношения;
Симон Шернедес был  родом из Бессолнечных миров, Хавио И Зю Да, если  судить
по  имени, пришел  вообще откуда-то  из Русских  Сегментов, да  и  Малькольм
Мэлларовцки, прадед Мэллара,  к Земле никакого  отношения  не  имел.  Но это
будут уже  третья, четвертая и  пятая,  и  все последующие  истории, напрочь
потерявшие связь с первой.
     Однако о  второй автору почему-то  очень хочется обо всех этих историях
хоть немного поговорить. Может, потому, что не все успел сказать в первой, а
может из-за выигрышного,  хотя  и  до смерти банального  финала:  летящая на
высоте  метра  транспортная тележка,  этакий  малосовершенный ковер-самолет,
выбеленный  жгучим  светом  восходящего   стопарижского  солнца,  оглашающий
окрестности мерзким скрипом; на ней, лицом к плантации,  свесив  ноги, сидит
Пилот,  так и  не снявший своего костюма  полной защиты; на коленах  у  него
устроился  неуклюжий  уродец  Симфотакис,   которому   в  будущем   соорудят
великолепное говорящее, бегающее,  летающее  сверхтело; но Мэллар  смотрит в
другую сторону,  по ходу движения, гордо задрав подбородок, при  этом ужасно
горбясь, глаза у  него слезятся,  и  бьются на ветру,  иногда  задевая спину
Пилота,  полы окончательно разрегулированного пальто (скоро он  его выкинет,
скоро, но не сейчас) -  его донимают утренние  боли,  подташнивает  от  пары
смертельных  болезней, но полузакрытые глаза также резки  и время от времени
вспыхивают то ли восторгом, то ли безумием.
     Вслед  за  ними  тянется  вереница  других  тележек, груженых всяческим
скарбом, по большей части ненужным - его выкинут по пути. Замыкает процессию
медлительный Диагност с  выводком своих серверов, те бестолково суетятся, то
и дело отбегают в сторону - им постоянно  чудится знак болезни, которую надо
бы  полечить, но  больных  не видно,  и тогда  они  возвращаются, суетиться,
впрочем, не прекращая. На редкость несерьезные создания, эти серверы "утка".
     Диагност   тем   временем   занят   исключительно   своими  загадочными
размышлениями и внимания на серверов никакого не обращает. Его нечеловечески
человеческое лицо склонено вниз.
     Осталась  вдали  синаконовая  плантация,  караван  окружен первозданной
природой, он взрезает ее вечную  тишину изуверским повозочным  скрипом, зато
природа благосклонна,  она позволяет себя взрезать, но почему-то при взгляде
на  все  эти  холмы,  покрытые микроскопическими  кустами,  еще не  имеющими
названия,  на   узкие  черные   трещины  в  каменистой  почве  (они  кажутся
бездонными, но на  самом  деле очень редко глубина их превышает два или  три
метра); на очень знакомые очертания стопарижского буреломного леса, мрачного
даже при свете восходящего солнца,  который, казалось, ждет, чтобы напасть и
сожрать; на окружающее  запустение, которое кажется итогом гибели мира, а на
самом деле не дожило еще и до того, чтобы стать его самым первым началом; на
фениксы ларго - гигантские, но хрупкие цветы нежных расцветок, которые через
день превратятся в вонючую грязь, а еще через день начнут свой многомесячный
путь к новой и опять однодневной, но чертовски прекрасной жизни; на редкие и
недоразвитые  кустики синаконов  (Мэллар  отмечал  их автоматически,  в силу
привычки -  только  в  одном месте  на всем  П-100  синаконы достигали  поры
расцвета, только там давали плоды,  и это место  осталось навсегда  позади);
глядя на все это, и Мэллар, и Пилот испытывали чувство наподобие ужаса.
     Такая вот картинка про героев, уходящих к закату. Или к восходу, что, в
сущности, то же самое.
     Как  же  так  вышло,  думает  Пилот, то и  дело  раздраженно морщась от
тележного скрипа, как  же так  вышло, что я дал себя уговорить на эту жуткую
авантюру? Он не понимает.  Понимает  только одно,  хоть не поздно отказаться
даже сейчас, он этого никогда не сделает - и совсем не потому, что  насквозь
проникся  идиотскими  идеями  безумного,  бесстыдного,  дважды  омоложенного
старика. Он не знает почему, он просто чувствует, что не сможет.
     Мэллар, не  спавший  еще одну ночь, просто  умирает  от  усталости,  но
усталость -  обычное  состояние для него. Он может прожить без сна еще  две,
еще три ночи, еще сколько угодно ночей - он в этом уверен, хотя проверять на
собственном опыте не  собирается, а скоро он опустит подбородок  на  грудь и
заснет сидя, и проспит много часов, пока его не разбудит новая боль. Пока же
он  сидит скрюченный и задается тем же вопросом, что и Пилот. Его  раздирает
любопытство. Он тоже не понимает, каким  образом ему удалось уговорить этого
заносчивого юнца сопровождать его к будущему городу.
     Потому  что странная была ночь. Они  так и  не вернулись в Баррак, хотя
раз  десять  и собирались. Пилот  возражал, Мэллар  наседал,  потом менялись
ролями, Диагност смотрел  на них  сфинксовыми глазами, прекратили мельтешить
серверы, а Симфотакис так трогательно, так нежно прижимался к груди  Пилота,
что  тот  его постоянно гладил,  точно котенка,  и  время от  времени что-то
любовное  ему ворковал -  типа "успокойся, родной,  папочка тебя  защитит!".
Папочка! Папочка, до сих пор не зачавший ребенка!
     Когда он первый раз сказал Пилоту о Мэлларии и предложил поучаствовать?
Сразу же или после очередной лекции  о кольце  разума, было что-то там такое
еще и про кольцо воли, но это был чистый экспромт, из которого Мэллар ничего
путного  не  запомнил. Кажется сразу, потому  что  помнил  удивление на лице
Пилота  в  свете сгущающихся сумерек. Тот,  как у него  водится,  сначала не
понял, все про костяную чуму говорил,  но для Мэллара костяная чума осталась
в далеком прошлом, о  котором  уже нечего говорить  - разве  что о том,  как
получше установить связь с Метрополией и  пригласить ребят  назад, когда они
выздоровеют.
     Говорили оба, иногда вместе, стараясь друг друга перекричать, но всегда
побеждал Мэллар.  Ночь упала тяжело, как  она падает  всегда на Париже-Сто -
наступила полная  темнота,  мгновенно стих ветер, отовсюду раздался короткий
вздох  и  синакон  перестал  пахнуть.  Пришел  другой запах  -  запах  ночи,
первобытный, чуждый и пронизывающий, чем-то напоминающий ископаемую слоновую
кость, которую  недавно выставляли  в аукционе, - то  же сочетание желтизны,
гладкости,  старины и огромной ценности. Ченджи назвал ее как-то  "ночью  из
слоновой  кости". Падение этой ночи  отвлекло их от разговора  разве что  на
секунду.
     Пилот  называл  его  планы  насчет  города  полным  идиотизмом,  в  чем
несомненно был  прав - "абсолютно  и  потому  полностью".  Мэллар  и сам это
понимал,  но  он считал,  что  раз кольцо разума оказалось разомкнутым и вся
жизнь поэтому  построена на  полном идиотизме, то еще идиотизм-другой ничему
не повредит, а даже и окажется органично встроен в общую систему мироздания.
Особенно если  это красивый идиотизм. Мэллар  подозревал,  что вся жизнь его
построена на таких вот  идиотизмах,  что  одним  из  них, точнее,  двумя, но
одинаковыми, были в свое время его решения омолодиться.
     Странной, действительно  странной  была  эта  ночь  из слоновой  кости,
почему-то  оба  очень горячились они, что-то  очень  важное  каждый для себя
защищали. Почему-то  очень  важно  было Мэллару забрать Пилота с собой, хотя
тот мало чем мог помочь  - чистая  доска,  парень из расы табуля, причем эта
раса  табуля  грозила так  навсегда  расой табулей и остаться - что-то очень
несерьезное было  в Пилоте, он ни с чем не соглашался, но так легко было его
убедить в чем угодно,  в самой  нелепой  нелепице из нелепиц!  Это была ночь
густого  вранья  и  полной,  до  оголения,  откровенности,  которые легко  и
незаметно переходили друг в друга, так что Мэллар не  всегда и  понимал, где
одно,  где  другое.  Он  вдруг взял да и  выложил  ему  весь  свой  план  до
мельчайших деталей  (а Пилот  слушал,  изредка  с  горькой издевкой хмыкая).
Потом  Пилот,  очень гордый своим  логическим складом  ума, да еще к тому же
донельзя уязвленный обманом насчет костяной чумы, раздраконил весь его план,
развалил все мельчайшие детали, с  таким трудом  сведенные  в  некое  целое,
казавшееся  незыблемым,  но Мэллар снова  собрал  все вместе, теперь  уже  в
другую   фигуру,  подпустив  пару  деталей,  абсолютно  и  потому  полностью
несусветных, на что Пилот тут же и купился, принявшись их высмеивать со всем
жаром  молодости,  но на  этот раз Мэллар  был начеку - в полной  темноте он
состроил язвительнейшую улыбку и повел атаку по всем фронтам. Собственно, из
разговора он мало что помнил теперь,  сидя на впереди транспортной тележки и
почти от усталости засыпая, да это и не  важно  было - Пилот согласился, все
бросил и ушел вслед за ним. И это преисполняло душу Мэллара самыми радужными
ожиданиями.
     Не  было  ничего  глупее,  как  пойти  без  людей,   без   женщин,  без
оборудования,  без  денег   и  поддержки   хотя  бы  на   уровне  начальства
какой-нибудь  курортной  планеты,  прийти  на  пустое  место,  которое  тебе
когда-то понравилось и начать строить город. Но Мэллар  задирал голову вверх
и вдохновенно закатывал слезящиеся  глаза. Он не знал еще, что костяная чума
вовсе не ушла в прошлое, что еще  не раз и  не два будут накатывать эпидемии
на хилое поселение, но к тому времени лечение будет найдено и все закончится
хорошо - Пилот, правда, помучится  и пойдет  на пересадку  скелета, а потом,
много позже, погибнет в пьяной драке за  женщину, ему не  нужную абсолютно и
потому полностью, - но все это  будут мелочи по сравнению с теми проблемами,
которые  обрушит  Мэллар  на себя  и своих  последователей.  И  все-таки,  и
все-таки, и все-таки он построит  свой город -  вот  где настоящий-то  будет
идиотизм!
     Бедняга Пилот!  Нет  тебе ни  имени в этом рассказе, ни  памяти  в этом
мире. Ни даже улицы в построенном тобой городе не назовут твоим  именем или,
на  худой конец,  хотя  бы этим невзрачным словом -  "Пилот".  Ты  будешь  и
исчезнешь, и никто о тебе не вспомнит. Ты горд, ты профессионален, но старый
безумец  Мэллар  угадал  правильно  -  ты  чистая  доска, навеки  обреченная
оставаться чистой. Иногда ты будешь ненавидеть Мэллара, иногда  презирать, а
чаще попросту обижаться и сваливать на него все свои неприятности, но ты все
время будешь при деле, и львиная доля задуманных Мэлларом "идиотизмов" будет
в конце концов реализована благодаря именно  и только  тебе. И никогда ты не
усомнишься,  никогда свою жизнь  не оглянешь, чтобы посмотреть, правильна ли
она - может  быть, просто не успеешь, может, если бы дано  было тебе хотя бы
еще  десятилетие, ты  и  перестал  бы быть вечной  чистой доской и  на  тебя
обрушился бы весь ужас жизни.
     Но  все это домыслы, копание в  сослагательных  наклонениях, потому что
сейчас, в  конце рассказа,  ты медленно  проплываешь над неизвестной землей,
тебя обуревают тысячи мыслей, напрочь забиваемых одной мыслью-рефреном:
     - Какого черта он спросил меня насчет девушки?


Примечания

     [*] Вдумчивый читатель, разумеется, понял, что  здесь имеется в виду автор
повествования

Популярность: 1, Last-modified: Tue, 15 Jul 2008 16:47:43 GmT