---------------------------------------------------------------
© Copyright Владимир Покровский, 2008
Date: 15 Jul 2008
---------------------------------------------------------------
Посвящается доктору И. С. Дулькину
- Тут вот какая штука, - сказал скрипач. - Я не чувствую музыки.
Соломон Иосифович внимательно и устало посмотрел скрипачу в глаза. Он
не сказал, что вообще-то он не психоаналитик, а специалист по лечению
внутренних органов, расположенных в брюшной полости, но это и не нужно было,
скрипач и так знал. Уже давно, с тех пор, как Соломон Иосифович, обычный
врач обычной московской больницы бомжового типа, случайно спас скрипачу
жизнь, он стал его личным домашним доктором, хотя на дом не приходил. С тех
самых пор только ему скрипач и доверял. Соломон Иосифович был очень хороший
врач, хотя, повторимся, как бы обыкновенный, и его главное достоинство
заключалось в том, что он всегда стремился вылечить пациента, любой ценой,
от любой болезни. Чурался разве что онкологии. С онкологией у скрипача пока
все было в порядке, а остальные болячки он нес только ему. Слышал стороной,
что за консультации Соломон Иосифович сейчас берет хорошие деньги, но давать
стеснялся, платил подарками, своими дисками и хорошим коньяком. Как-то
попытался деньгами, но Соломон Иосифович его высмеял.
- Что с мочой? - спросил Соломон Иосифович.
- Последний анализ в норме. Но вы меня не поняли, это я виноват. Это не
сейчас случилось. Это у меня всегда так было, что я не чувствую музыки,
просто я вам об этом не говорил, не считал болезнью. А сейчас подумал -
может, это болезнь? Все это довольно мучительно.
Соломон Иосифович удивился. Вообще-то он считал, что врачу не положено
удивляться. Точней, удивляться-то можно, только показывать, что ты удивлен,
не следует. Следует устало и внимательно посмотреть пациенту в глаза и
сделать вид, что с подобным анамнезом ты знаком и знаешь, что по этому
поводу делать. Но тут он не только удивился, но по оплошности даже и проявил
удивление.
Он сказал:
- Сережа, ты что? Ты хоть понимаешь, что ты не можешь не чувствовать
музыки. Ты входишь в тройку лучших скрипачей планеты, ты композитор, ты
создаешь такие вещи, от которых люди рыдают, ты собираешь залы, каких
поп-звезды не собирают, ты легенда, ты создаешь вечное... и вдруг говоришь,
что ты не чувствуешь музыки. Как это может быть?
Тут же, впрочем, опомнился, собрал себя в кучку и продолжил, добавив
повелительность в голос:
- Рассказывай.
Скрипач вздохнул и на секунду закрыл глаза.
- С самого начала, когда я еще был вундеркиндом, я никогда не
чувствовал музыки. Нет, я не скажу, меня никто не заставлял, мне она очень
нравится, и эта скрипка с ее возможностями, и особенно нравится, что я умею
играть на ней и сочинять композиции, как никто. Ну, как бы человек, который
хотел достичь вершины и достиг, и даже не достиг, а просто родился на той
вершине. Я же знаю. Но они рыдают от моей музыки, а для меня это просто, как
будто бы я что-то напеваю себе под нос, размешивая чай ложкой или гвоздь
прибивая. Я ничего особенного при этом не чувствую. Вот они вскочили со
своих кресел, когда опущу смычок, от эмоций задохнулись, а потом в ладоши
захлопали, на сцену полезли, слезы... И, конечно, это приятно, только я не
понимаю, почему. Я-то сам ничего не чувствую!
При этом он вспомнил душноту черного зала, жар юпитеров, нацеленных на
него, скрипку, от которой болит рука, смычок, у которого оторвалась одна
нитка, и болтается, болтается как сумасшедшая, по своим физическим законам -
маятник на конце маятника, - дуру-пианистку с шеей толстой, как у хряка, и
насморк, который надо скрывать, но сопли-то вытекут, если вовремя не сделать
носом всхрип неприличный... а те, которые в зале, собрались на самых задних
местах, чтобы скрипку слышать, а не его насморк, а потом, после
аплодисментов, в туалете, у писсуаров, восхищение свое выражать будут -
непревзойден, гений, таких еще не рождалось.
А он напевал просто.
- Мне надо подумать, - сказал Соломон Иосифович. - Случай сложный. Ты
зря молчал.
На следующий день они встретились, и первым делом Соломон Иосифович
спросил:
- Как моча?
Скрипач хукнул.
- Значит, так, - сказал Соломон Иосифович. - Я подумал. У меня есть
друзья, парочка просто замечательных психиатров...
- Нет, - сказал скрипач, - только вы. Мне нужно чувствовать музыку, что
они в этом понимают.
- Но я не чувствую музыку!
- Вы чувствуете меня.
- Значит, так, - сказал Соломон Иосифович. - Я и про это подумал. Есть
два варианта. Первый. Черт возьми, как я устал. Выпить хочешь? У меня тут
коньяка этого - магазин открывать можно. Нет? Значит, первый вариант. Я
делаю то, что ты просишь. То есть я не знаю, сделаю или нет, но попытаюсь.
Мне кажется, это можно. Вся твоя музыка просто накинется на тебя, ты просто
обалдеешь от нее, как я от нее балдею, как весь мир от нее балдеет.
- Вы сможете?!
- Сережа, я просто попытаюсь, мне кажется, что смогу, но обещать-то...
- Вы сможете?!!
- Здесь есть маленькое "но". Если я прав, ты в этом случае больше не
сможешь писать такую музыку. Ты - напевающий человек, этого изменить не
может никто. Я так думаю. Музыка, которая живет внутри тебя и которая так
просто вырывается наружу, может жить в тебе, только если тебе комфортно,
если ей комфортно в тебе, если она не задевает тебя, а просто так, нравится,
чтобы напевать ее, когда ты размешиваешь свой кофе в джезве.
- Я... растворимый, извините.
- Неважно, это я джезвой. Словом, мне кажется, я могу сделать так,
чтобы ты чувствовал свою музыку, хотя и не обещаю. Только в этом случае
другой такой музыки ты уже не напишешь.
- Да черт с ней! - сказал скрипач. - Мне и того хватит.
- Это первый вариант, - внушительно сказал Соломон Иосифович. - Но есть
и второй. Чтобы ты мог выбрать.
И замолчал.
- Ну?
- Я попробую сделать так, чтобы ты создал музыку, которая и тебя унесет
на небеса. Я прикинул, вроде получится, но вероятность небольшая. Медицина,
знаешь ли, умеет очень немного гитик.
- Вы так с сомнением говорите. Здесь есть какое-то "но"?
Теперь хукнул сам Соломон Иосифович, маленький, бледненький, просто
прозрачный от очередной порции лечебного голодания, с глазами, усталыми,
словно бы от Креста.
- Я не знаю, какие "но". Но обязательно какие-то быть должны. Может
быть, тебе просто не захочется напевать ту музыку, которая сегодня зажигает
весь мир. Может быть, нет - ведь чижика-то пыжика мы напеваем, а уж на что
примитив!
- Я чижиков-пыжиков не пишу! - возмутился скрипач.
Соломон Иосифович заскрипел, изображая доброжелательное посмеивание.
- Выбор перед тобой, Сережа. Или-или.
- Я могу подумать?
- Конечно.
- Тогда второе, - сказал скрипач.
Соломон Иосифович был врач от Бога. Может быть, он даже и верил в Бога,
нам про это ничего неизвестно. Известно только, что он был очень хороший
врач. Известно также, что несколько был привержен Соломон Иосифович к тайнам
нетрадиционной восточной медицины, и даже, говорят, неплохо прирабатывал на
тех тайнах - после утреннего обхода всегда к его кабинету стояла очередь, и
в очереди той замечались люди не из простых. Мы не знаем, может, просто из
зависти люди так говорят. А, может, так и на самом деле было. Мы не знаем.
Однако когда речь шла о лечении больного, Соломон Иосифович именно что его
лечил - и предпочитал самыми традиционными способами.
Он считал, что медицина за тысячи лет, а особенно за последние
несколько декад, кое к чему пришла. Что лекарства, которые продаются в
аптеках, пусть даже и не дешевые, вот дешевым лекарствам Соломон Иосифович
доверял с очень большой оглядкой, что эти лекарства все-таки кое-что могут,
а вот если в комплексе, так это и совсем хорошо. Предпочитал, конечно,
капельницы таблеткам, но, в общем, и против таблеток с уколами не возражал.
Он прям-таки колдун был, выискивая сочетания различных медикаментов, поэмы
из лекарств составлял, больные прям-таки выли, когда он их пичкал, но потом
как-то так получалось, что они уже и не больные совсем.
Посидел Соломон Иосифович в кабинетике своем тесном, поколдовал над
бумажкой, потом телефончик поднял и позвонил скрипачу домой - приходи, мол.
Тот примчался.
- Это не поэма медикаментозная, - заявил он скрипачу сходу, - это
соната бетховенская, судьба стучится в дверь, это мое лучшее произведение...
но придется помучиться. Я бы предпочел, чтобы ты у меня полежал.
- Нет, - сказал скрипач, - это уж слишком.
- Ты хочешь или не хочешь прочувствовать музыку? Когда я говорю "я бы
предпочел", это значит, ты должен лечь.
- Но... это же не болезнь, это же просто какой-то дефицит в моем
организме.
- Дефицит в организме - это и есть болезнь. Канифоль свою скрипку. И
ложись. Прямо сейчас.
- Но...
- Прямо сейчас! Причем придется и заплатить. У тебя денег-то сколько?
Никакой усталости не было в глазах доктора. Они сверкали. Причем
сверкали нехорошо.
Оба двухместных бокса, которыми распоряжался Соломон Иосифович, были, к
сожалению, в тот момент заняты, так что скрипачу пришлось ложиться на
высокую неудобную кровать в шестиместной палате с весьма разношерстной
публикой. Особенно развлекал сосед, мужчина настолько толстый, что лежа на
животе (а он лежал почему-то только на животе), он не доставал головой до
подушки, а на подушке у него лежала какая-нибудь всегда книжка, и не
поймешь, то ли спит он, то ли читает, а во сне вдобавок он имел обыкновение
громко разговаривать, причем злобно. Для разнообразия иногда храпел -
противно и так же громко.
Но в основном скрипачу было не до соседа. Бетховенская соната Соломона
Иосифовича обернулась для него гестаповской пыткой, он уж и пожалел, да
отступать постыдился. По 10-13 часов в день он лежал под капельницей. Время
от времени к нему приходила сестра и ложками впихивала таблетки. В коротких
промежутках между капельницами его заставляли поворачиваться на живот и
вкалывали в зад целую кучу ампул, а одна сестра просто сволочь была и
садистка, правда, две другие ничего - воткнут иголку мгновенно, шлепнут
ладошкой по попе и к следующему: "Бааальной!". Еще мучили внутривенными.
И сто раз на день подлетал Соломон Иосифович. Все время что-то
выстукивал, высматривал, живот мял, хотя причем тут живот, когда речь о
музыке, а когда дежурил, даже ночью прискакивал. В общем, старался изо всех
сил.
Лекарства действовали. То бессонница нападала, то сон кромешный, то
вдруг жор, да такой, как будто бы от голода пропадаешь, а то вдруг что-то
вроде вознесений на небеса.
Больные смотрели на него с интересом и подозрением, спросили как-то: "С
чем лежишь?". Скрипач сказал: "Нервное". Посмотрели с сомнением,
заподозрили, кажется, алкоголизм, но отстали, вернулись к своим кроссвордам,
судокам, детективам и телевизору - вот телевизор скрипача донимал. Самый
молодой принес в палату телик и смотрел там только про спорт и рыбалку.
А потом однажды лопнуло что-то у скрипача в голове. Типа - дзыынннь!
Скрипач испугался и тут же позвал Иосифовича.
Тот почему-то опять помял ему живот, наверное, по привычке. Потом
сказал:
- Скрипку наканифолил? Так вот и беги к ней. Нечего тебе здесь больше
делать. Если не помог, значит, и не помог. Извини.
Выписка, как и во всех бомжовых больницах, осуществлялась примерно в 12
часов дня, а лопнуло у скрипача вечером. Музыка веером летала в его голове,
самая разная, но пронзающая насквозь, скрипач плакал, что не сможет эту
музыку запомнить, да и невозможно было ее запомнить, он попытался было
убежать из больницы, но дверь на этаже была уже заперта. Больные пожалели
его, видят, человек мучается, сказали: "Хочешь выпить?", но скрипач в ужасе
замахал руками, и от него снова отстали, перестав уважать вконец.
Назавтра еле дождался. Даже выписку об истории болезни не стал брать,
помчался, переполненный музыкой, к своей скрипке. Прибежал, схватил, сестра
удивилась, но он прогнал, он даже не успевал переводить в ноты, сразу
магнитофончик включил, стал наяривать - душу переворачивало.
Единственное что - это сил требовало. Это скрипачу было не очень
привычно, надо было превозмогать. Но он кричал себе: "Ай да Пушкин, ай да
молодец!", и это помогало, он такое вытворял на своей скрипке, что сам себе
удивлялся.
Дальше - больше. Он подумал себе: "А почему скрипка, почему бы и не
оркестр? Почему бы симфонию не забацать?"
Отложил инструмент и стал по памяти в нотную бумагу записывать свои
музыки - и страдание, и радость и гордость, и черт знает что еще в его
сердце творилось, какая там скрипка, вот она, музыка, ради этого можно сойти
с ума!
Утром прибежал в больницу, но Соломон Иосифович уже ушел. Тогда он
позвонил ему домой, разбудил и примчался к нему. Встретила жена, уходящая на
работу, встретила неприветливо, потому что Соломону Иосифовичу надо
выспаться, но тот сам встал, рукой поманил его, жене сказал: "Иди, милая", а
самого пригласил на кухню и спрашивает: "Ну, как?".
- Слушайте! - сказал скрипач гордо, приладил скрипку к плечу, воздел
смычок и запел струнами.
Это была не музыка, а черт знает что. Это была зубная боль и несварение
ушных полостей. Соломон Иосифович, наконец, не выдержал и сказал:
- Стоп.
- Что? - спросил скрипач.
- Ммммэх, - ответил Соломон Иосифович. - Как-то немузыкально. Даже
очень немузыкально. Ты меня извини, что-то я не то сделал.
- Да вы даже не представляете, что вы сделали! - возразил скрипач. - Вы
просто ничего не понимаете в музыке. Рахманинов отдыхает! А эта ваша "судьба
стучится в дверь" - да она там скребется!
И умчался - к специалистам, которые понимают в музыке. Те тоже
поморщились, но тайком. Вслух сказали, что очень ново, но...
- Да что вы понимаете?! - вскричал скрипач и умчался на квартиру к
своей депрессии.
Он знал, что это настоящая музыка, он видел ее, осязал, она
выворачивала ему душу, но постепенно он начинал понимать, что на концерте с
этим не выступишь. А напевать уже не хотелось.
Тут позвонил ему покаянно Соломон Иосифович.
- Что я наделал, Сережа! Я отнял тебя у человечества, ни больше, ни
меньше. Но, слушай, я придумал, я могу вернуть все назад. Бесплатно. Ты
снова будешь...
- Вот уж не надо! - сказал скрипач. - Спасибо, конечно... только что
мне до человечества?
Популярность: 1, Last-modified: Tue, 15 Jul 2008 03:02:25 GmT